Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. — Статьи и очерки 1898—1901 гг.
М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
ДУМЫ И ВПЕЧАТЛЕНИЯ
править<О ГЕНИЯХ>
правитьГений — пустынножитель, не в том смысле, что он ищет пустыни, но в том смысле, что он образует вокруг себя пустыню, запустение. С этой стороны отрицательная роль его в истории кажется мало была замечена.
Всего поразительнее это сказывается в политической истории и отчасти в истории военной. Великое царствование в смысле яркости, колоритности, обширности достигнутых успехов и обаятельной личности короля ведет за собою бледную вереницу бессодержательных правлений. Оставляя Кира, вслед за которым Персия впадает в какое-то старческое расслабление, мы то же самое видим в Риме после Цезаря, в Византии — после Константина Великого, в средневековой Европе — после Карла Великого, в Швеции — после Густава Адольфа, в Англии — после Елизаветы, во Франции — после Людовика XIV. Испания после Филлипа II впадает в совершенное ничтожество, непрерываемое вплоть до разгрома ее при Наполеоне. Кажется — гений укрепляет; в действительности он бесконечно расслабляет. Объяснять мы будем ниже, теперь же установим факты. После Наполеона I Франция не получает военных лавров; после Фридриха II Пруссия терпит позор под Йеною и Ауэрштедтом. Что совершилось? Не знаем. Но видим крушение. В области поэзии эпоха Гёте и Шиллера вызывает запустение германской поэзии; появление Гегеля в Германии есть момент ее перед какой-то философской пропастью, откуда полезло, сейчас же вслед за Гегелем, совершенное философское ничтожество. Даже для целой Европы появление Гегеля было каким-то роковым, обеспложивающим в философском отношении. Любители философии не могли постигнуть: куда девалась после него философия? Он точно съел ее один всю, и торжество, например, натуралистов в шестидесятые годы, каких-то сравнительно мальчиков — Бюхнера, Молешогга, Фохта — было просто непостижимо. В Греции, в которой каждый почти великий город был родиною какого-нибудь оригинального и замечательного философа, после Платона и Аристотеля образуется философская пустыня. Что касается того, что Платон все-таки не заглушил и дал подняться Аристотелю, то ведь их обоих можно рассматривать, как реалистическую и идеалистическую сторону одной по существу философии. Совершенно новых начал, сравнительно с Платоном, у Аристотеля не содержится. Итак — пустыня и запустение. Но откуда, но почему?
Есть категория гениев, не получающая этого имени, которая указываемого запустения не производит. Сократа почему-то история не назвала гением. «Гениальный Сократ» — этого сочетания слов мне ни разу не пришлось читать. Не говорят «гениальный Лессинг», «гениальный Гердер»; если и говорят, то лишь «свои люди» и с явным преувеличением — «гениальный Белинский». В нашей литературе было одно лицо, чрезвычайно запомнившееся, — это Станкевич. Как известно, Тургенев вывел его в «Рудине» под именем Покорского, и разрисовывает его, настойчиво утверждает, что этот тихий и молчаливый человек был в сущности гением. Его психология так хорошо нарисована знаменитым романистом, а влияние его на всю плеяду людей сороковых годов есть такой общеизвестный и твердо установленный факт, что мы можем взять его почти, как пример, как объяснительный манекен для всей этой второй категории гениев, никогда не получающих в истории этого лестного и исключительного названия.
Их можно назвать гениями-возбудителями. Станкевич ничего не создал; Сократ ничего не написал; Лессинг и Гердер во всяком случае не написали вековечных созданий. Относительно Сократа теперь точно известно, что собственно и гениальных, в смысле удивительности и трудности, идей — у него не было. Люди эти были по количеству им отпущенных сил гораздо ближе к типу обыкновенного человека, чем те яркие, блистающие, за которым по какому-то почти зрительному от них впечатлению, история утвердила имя «гениев». Гении-возбудители! Они нашли, может быть, даже натолкнулись только на совершенно новую руду мысли, где до них никто не попал, и в этом заключается их историческое положение. Их можно еще назвать гениями — содержательными, потому что у них не обильное количеством, но чрезвычайно новое, небывалое вовсе прежде содержание, выразившееся, например, у Сократа и Станкевича просто в разговорах, в беседах, частью — в переписке с друзьями. На современников они производят чрезвычайно сильное личное впечатление, и именно впечатление какой-то удивленности. Например, Станкевич-Покорский прямо особенностями своего ума и темперамента произвел, родил ту особую душевную ароматичность, за которую, а не за блестящие вовсе создания, мы любим всю эпоху, все поколение 40-х годов. Это смешение идеализма, но какого-то внутреннего, бесшумного, с подчинением внешней судьбе, без борьбы и протеста — вот суть 40-х годов, главная суть, от которой пошли в сторону, начали расти «в сук» Герцен и Белинский его последнего периода. Фигура Грановского
останется всегда как бы верхушкою пламени 40-х годов, выше всего вьющеюся, самою типичною. Грановский ни в ком потом не повторялся, тогда как Герцен и Белинский имели повторения и вне 40-х годов, т. е. они именно пошли в сторону, в них есть уже переход 40-х годов в 50-е и 60-е. Но обратимся же к истинному гению. Отчего он пустынен?
В противоположность этим содержательным копунам, которые находят новую руду, сами гении вовсе не так содержательны. Платон вызывал бездну упреков у современников, которые смеялись, что если из блестящих его диалогов вынуть наворованное у Гераклита, Парменида, особенно же у пифагорейцев — то от Платона останется только один переплет. Но все умерли — Пифагор, и Гераклит, и Парменид, а Платон — вечен, и за что-нибудь он вечен. За что? За небесный его свет. Гении, теперь уже в собственном их смысле, суть чарователи, очарователи, и отсюда-то и вытекает запустение, ими оставляемое. Они суть пожиратели душ человеческих, в том смысле, что от бедного восхищенного человека ничего не остается и это — добровольно! добровольно! Одна кожа и кости, а душа съедена. Превращаясь в какую-то пыль, люди, целые поколения, иногда целые века, кружатся, как в луче солнечном в сфере мысли, дел, личности такого великого человека. Прямо небесное сияние, и именно сияние формальное! Содержательного (в смысле новизны) в этих людях не Бог весть сколько; но Бог им дал способность, орлиное зрение оценить все достоинство руды, найденной копунами-искателями, и наконец, Бог же дал им и какие-то крылья для небесного устремления. Какие-то серенькие, землистые, неважные догадки, афоризмы, частные разговоры, в которых ничего абсолютно ценного не презревали те первые копуны, да и нет еще в них ничего абсолютно многозначительного, гений в долгом обдумывании прямо ставит лестницу к небу и лезет на небо, и до ста; ет наконец неба. Платон, наворовав, как упрекали его современники, у пифагорейцев и у других клоки их мыслей, буквально их афоризмы, возвел систему, в которой забылся сам до счастья, до небесной радости, которая ясно чувствуется в тоне его диалогов, как «Федон», «Федр», «Пир». И вот эти-то диалоги, истинные лестницы на небо, уже не украдены им, а извлечены из души своей, т. е. этот гений и вообще все гении этого порядка суть гении конструктивные, так сказать, инженеры человечества, трудящиеся над вечною и вовсе не мифическою «Вавилонскою башней», без труда над которою человечество задохлось бы от скуки и тоски земною. Однако не будем ограничиваться философиею. Гений вообще завершает, оканчивает; не только в труде его, но в его личности и силах есть окончательное — и вот это опять производит пустыню и пустыню, ибо за концом и вершиною вообще ничего не следует. Люди остаются, пораженные и восхищенные. В смысле классических форм царствования, что еще оставалось делать после Людовика XIV? Как превзойти Грановского в том особенном, что составляло суть его времени — душевной ароматичности, без силы и без порыва? Что создавать после Фауста? Самое подражание — невозможно и людям остается читать; собирать материалы царствования Людовика XIV; быть сухим и жестким, как Филипп II, или ласковым и мудрочрациозным, как Елизавета английская. В данной категории, напр. гордыни власти, — все сделано отшельником Эскуриала, а эта категория и есть единственная, в направлении чего уже шла много веков испанская история, и в стране, в народе просто нет других категорий, новых путей. Дойдено до конца и кончено. Дальше можно только «быть», а не творить. Творить в Испании мог бы Петр (наш), но там никаких задатков трудолюбия, ремесленности, простоты не было, т. е. там рождение Петра просто невообразимо и, вероятно, невозможно. Но вот такой трудолюбец там был бы копун-возбудитель. Таким образом, вредная и опасная сторона этих «чаровников» истории заключается в «обаянии», что никому не хочется, оторвавшись от созерцания, пойти в сторону, прямо равнодушно пойти и начать делать что-нибудь другое, свое. Около Агамемнона был Тирсит; это — необходимо. Тирсит только один и может тут спасти. Он просто будет ругать и ругаться, и самой бесчеловечностью своею нарушит ту духовную фата-моргану, которая составляет все в гении и вместе есть условие, что все вокруг него делается духовно-пустынным, выеденным, вызженным.
КОММЕНТАРИИ
правитьНВ. 1900. 15 апр. № 8667. Подпись: В. Р-въ.