Русский фельетон. В помощь работникам печати.
М., Политической литературы, 1958.
Наступление «мрачного семилетия» в истории русской печати (1848—1854), когда под ударами реакции журналистика должна была временно отказаться от обсуждения жгучих проблем современности, поставило «Современник» в очень трудное положение. Белинский умер, Герцен эмигрировал за границу, на первых ролях в журнале теперь выступали такие люди, как Александр Васильевич Дружинин (1824—1864), шаг за шагом сходивший с позиций Белинского. Став первым критиком «Современника», он пишет фельетонные обзоры русской журналистики «Письма иногороднего подписчика» и публикует серию фельетонов «Сентиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам» — описание «похождений разных чудаков, беспрерывно наталкивающихся на эксцентрические и забавные сцены». В них много пустого, легкомысленного, но некоторые из фельетонов этого цикла, как, например, «Опыты девятилетней музы», забавно высмеивают домашнюю жизнь дворянских семей.
Перу Дружинина принадлежит также «Драматический фельетон о фельетоне и о фельетонистах», в котором он дает иронические характеристики различных фельетонистов и их продукции, заполнившей страницы печати в начале 60-х годов.
При всех недостатках фельетонов Дружинина Н. А. Некрасов отмечал впоследствии «блеск, живость, занимательность тогдашних фельетонов Дружинина, которые во всей журналистике того времени одни только носили на себе печать жизни».
Действующие лица: 1) Журналист, один из тех журналистов, разговор с которыми всегда находится в творениях каждого поэта, как то: Гете, Пушкина, Лермонтова. Лицо фантастическое.
2) Автор «Заметок петербургского туриста», Иван Александрович Ч-р-к-ж-и-в 1), человек средних лет, огромного роста, величественной наружности, выражающей душу необыкновенную. Носит очень широкие панталоны. Человеком хорошего тона, однако, его назвать нельзя, потому что он пристрастен к фуражкам, иногда даже теплым.
Место действия — великолепный кабинет журналиста, украшенный бюстами и статуэтками знаменитостей. На столах — множество журналов, в которых разрезан только один отдел журналистики.
Журналист (не без робости). Итак, дорогой Иван Александрович, дело наше кончено?
Автор. Нет, дорогой Петр Алексеевич, дело наше не кончено.
Журналист. Мир полон похвалами вашим «Заметкам». Вы будете моим сотрудником.
Автор. Нет, не могу я быть вашим сотрудником.
Журналист. И сделаетесь русским Жюль-Жаненом.2)
Автор. И не сделаюсь русским Жюль-Жаненом, потому что нахожу ваши условия незаманчивыми.
Журналист. Условия мои могут быть и заманчивее; это от вас зависит.
Автор. Нет, я не хочу вас обманывать долее — вторая часть моих «Заметок» уже отдана в ту газету, где печаталась первая.
Журналист. Я это знаю, но…
Автор. Но что же?
Журналист. Но вы можете открыть новую серию «Заметок», назвать ее, пожалуй, «Наблюдениями провинциала», отдать ее мне и хвалить себя преусердно и там и здесь.
Автор. Да откуда же я возьму времени? Нет, это невозможно.
Журналист. Однако как же и мне быть без фельетона?
Автор. Без фельетона? А мне какое дело? Устройте «погоню за фельетонами» по моему рецепту, и у вас станет материалу на полгода.
Журналист. Как погоню за фельетоном? Вы мне ничего не сказывали!
Автор. Господин издатель, я чувствую, что мне надо брать с вас по банковому билету за каждое мое посещение. Выпивая у вас стакан чая, я плачу за него новой идеей, обедая у вас, я разражаюсь потоками новых планов. Если б я не имел своего состояния, я был бы должен носить пластырь на рту, потому что разоряю себя каждым словом. Но, впрочем, я добр и великодушен. Берите перо и записывайте. «Погоня за фельетоном».
Журналист. У меня память хороша, я и так запомню. Говорите, говорите, Иван Александрович; как ваша изобретательность напоминает мне знаменитейших наших поэтов, с которыми мы курили из одной трубки! Неверующие могут зайти ко мне и увидать эту трубку. Однако к делу — «Погоня за фельетоном»…
Автор (начиная ощущать порывы фельетонного вдохновения). «Погоня за фельетоном». Основная идея произведения вертится на следующем обстоятельстве. Вы, журналист, издатель газеты и чтитель правды, обладаете всеми благами мира, за исключением хорошего фельетониста, которого бы любила публика. Старый ваш летописец вам надоел, тем более что он иногда восхваляет печатно сапоги, лопающиеся на вторую неделю после покупки. Таких сотрудников держать нельзя, вы его увольняете и приобретаете нового. Обо всем этом вы объявляете читателям от своего имени в нижнем столбце газеты. Вот вам первая тема на четыре страницы и даже, если хотите, на два фельетона.
Журналист. Иван Александрович, вы говорите, как Тацит; но сжатость вашей речи превосходит весь лаконизм латинского историка. Да как же сделать два фельетона из того, что вы сказали: вы не проронили и двадцати слов.
Автор. Как! И вы смеете после этого говорить, что понимаете талант фельетонистов, великую науку плясания на булавочной головке? Как! Я вам сказал двадцать слов, и вы из них не в силах сделать двадцати страниц печатных? Неужели вам надо класть кашу в рот? Слушайте же и трепещите. По поводу отставленного сотрудника вы прямо перейдете к Шекспиру, от Шекспира — к Марку Антонию 3), от Антония — к Rocher de Cancale 4) и, наконец, вообще к XVIII столетию. Говоря о сапогах, вы можете припомнить трогательные эпизоды своей юности, первую любовь, битву Горациев с Куриациями 5), наконец, Тезея, убивающего Минотавра 6), и кольтовы 7) револьверы, продающиеся в магазине Юнкера…
Журналист. Так, так, Иван Александрович, голова моя просветлела. Далее, далее, развивайте вашу «Погоню за фельетоном».
Автор. Итак, объявляете вы, в следующий понедельник (о том, счастлив или несчастлив понедельник, о том, что римляне отмечали дни черными и белыми камешками, — помните все это!), в следующий понедельник является перед публику новый фельетонист. Сообщите его краткую биографию, назовите его современным Бэконом 8) и ждите понедельника. Приходит понедельник, и новый фельетонист совершает свою вступительную беседу. Он человек скромный, никогда не был в Петербурге, он поселяется в нумерах Пассажа за 45 копеек в сутки. Пассаж кажется ему Эдемом, синяя извозчичья карета — великолепной колесницею, швейцар — великим человеком, на бильярдного маркера взирает он с подобострастием. Он от всего в восторге, он передо всем преклоняется, он приходит с почтением к литератору Мухоярову и целует у него руку, он обедает у Палкина 9) и считает себя шалуном времен регентства 10), он покупает готовую венгерку с кистями и заказывает себе бирюзовый жилет с пунцовыми цветами. Одним словом, это совершеннейший моветон 11), как говорят в просторечии, человек, способный изобрести манишку, ежели б она не была изобретена, провинциальный кутила, человек дурного тона, но замечательный по своей наивности и откровенности. Понимаете ли, господин издатель, что можно сделать из подобного героя, как ловко пустить эту неотесанную фигуру посреди наших львов и денди 12), сколько комических черт, лукавой сатиры, невероятных приключений и положений может вам доставить фельетонист такого рода?..
Журналист. Иван Александрыч, ваши слова лучше рубинов и жемчуга!
Автор. Я это сам знаю. Но не увлекайтесь вашим моветоном, дайте ему погулять в одном фельетоне — и довольно. Лежачего не бьют, на слабых не нападают. И по заключении фельетона, вслед за подписью счастливого сотрудника, современного Бэкона, вы прибавляете такую строку: «От издателя. По случаю крайне дурного тона, выказанного новым нашим почтенным сотрудником, мы считаем нужным устранить его от фельетона, передав сей важный отдел одному из наших любимейших, изящнейших, фешенебельнейших 13), великосветских, щеголеватейших литераторов!».
Журналист. Так, так, так, так, Иван Александрыч!
Автор. В следующий понедельник выходит любимейший и фешенебельнейший фельетонист. Он не рекомендуется читателю, но подает ему один палец, оглядывая в стеклышко свою публику. Он ездит в коляске, выписанной из Лондона, и закладывает большие пальцы обеих рук за край жилета. "Читатель, — говорит он с первой страницы, — я знаю, что ты человек среднего круга и что мы с тобой живем в разных сферах. Ты пьешь чай-иван, а я глотаю душистый какао из саксонских чашек, набалдашник моей трости сделан на заказ Фроман-Морисом 14), вчера вечером был я на рауте у княгини Зинаиды, куда тебя не пустят. Впрочем, о читатель среднего круга, я сообщу тебе, что я делал вчера у княгини Зинаиды, сидя на гамбсовом 15) пате возле хозяйки. Представь себе, зала, залитая светом карселей 16), севрские вазы между банановыми деревьями, на стенах — Рюиздаль и Карло Дольчи 17), на дамах — драгоценные алансонские кружева (кстати, о кружевах: женщина, носящая кружева современного изделия, не есть женщина), на мужчинах — фраки новейшего покроя и батистовое белье… И пойдет, и пойдет ваш фешенебельный фельетонист, его genre[1] знаком всем нам хотя немного. Но все-таки в конце его статьи вы прибавите заметку от редакции: «Находя тон сего сотрудника высокомерным и почти обидным для читателя, мы передаем фельетон на следующий понедельник нашему честному, известному, старому, опытному, правдивому другу Евсею Барнаулову».
Журналист. Я вне себя! Иван Александрович, дайте мне пожать вашу руку!
Автор (увлекаясь своим красноречием). Евсей Барнаулов есть фельетонист-приобретатель. Он знает, где зимуют раки, и не подойдет к публике с горделивым видом. Напротив того, он сообщит читателю, что Сократ был великий человек, что он выпил яд вследствие коварства своих врагов и что он, Барнаулов, вместо яду лучше любит пить хороший медок, хороший же медок может… быть куплен в таком-то магазине, на такой-то улице. «На той же улице, — прибавит приобретатель, — можно за двенадцать рублей купить себе пальто, панталоны, жилет, шляпу, кусок мыла и стклянку порошка от клопов. И хорошо, и дешево, и полезно, — скромно прибавит Барнаулов, — нельзя не посоветовать доброму Сергею Петровичу (он всех магазинщиков зовет по именам), чтобы он брал не двенадцать, а двадцать целковых: такая дешевизна может принести ущерб его делам, и мы не будем пользоваться изобретательностью честного Сергея Петровича! Да, мои читатели, зайдите к Сергею Петровичу в лавку, останетесь довольны. Вот соседа его, кондитера Птифура, похвалить я не могу — правда мне дороже всего: этот господин, едва начав торговлю, пренебрегает радушием и не гостеприимен». Так чинно, тихо, любезно станет говорить ваш Барнаулов, но и у него будут свои минуты вдохновения. Положим, что Борель 18) опять открыл Rocher de Cancale и в день открытия дал даровой обед Барнаулову. По этому поводу он зальется слезами, расскажет все дело и разразится такой одою:
Хвала тебе, Борель великодушный,
Ты Ромула и Тита 19 превзошел!
Ресторатёр изящный и радушный,
Как некий маг, на север ты пришел.
Ты усладил писателей столицы,
В твоем Rocher мы все нашли приют;
Хвала тебе — истории страницы
Дела твои векам передадут!
Журналист. Иван Александрович, ваша импровизация достойна Шекспира!
Автор. Я это знаю.
Лакей (входя). Корректуры принесли.
Журналист. Пусть опоздает нумер — я слушаю Иван Александровича. (Лакей убегает.)
Автор. На Барнаулове можно и кончить дело. Впрочем, нет; вам остается вывести еще одного фельетониста, тип новый и еще неизбитый, фельетониста с больной печонкою. Вы смотрите на меня удивленными глазами, вы желаете знать, что такое фельетонист с больной печонкою? О! это лицо стоит долгих наблюдений, хотя история его коротка. Он обыкновенно обладает весьма малым талантом и огромною злобою. Он много раз бросался в литературу, хотел быть гонителем и страшилищем поэтов, но это не имело успеха, ибо, кто зол да не силен, тот безрогому овну подобен. За неспособностью нашего друга к критике ему поручают фельетонную часть. И вот он выступает, и вот он кипит желчью. Он, положим, говорит о дачах: все дачи ему не по вкусу, во всех живет ревматизм и простуда, вредная для печени. Для него наше северное лето — карикатура южных зим. 21) Природа Петербурга может с великими усилиями производить одни веники; скука, холод и гранит грезятся везде угрюмому мизантропу! Излер 22) дает венецианскую ночь — «Хороша Венеция, где вместо пения октав Тасса 23) слышно кваканье лягушек!» — дерзко восклицает писатель с больной печонкой. Ему все кажется скучными пустяками; глядя на бал, он от души желал бы облить чернилами платья женщин; читая стихи, он ядовито замечает: «К чему служит вся эта трата бумаги?». Он охотно выколол бы себе глаз с тем условием, чтобы каждому человеку было выколото два глаза; он злится на солнце, злится на бравурную арию в театре, злится на веселую беседу своих знакомых; одним словом, у него болит печонка, и весь свет должен страдать от того, что у него в правом боку не все ладно! О, это золотой тип, любезнейший мой Петр Алексеевич, и он может являться фельетонах в пяти для услаждения читателя, поминутно спрашивающего: «Да чего ж, наконец, хочется этому желчному человеку?». А заставивши вдоволь погулять своего фельетониста с больной печонкою, вы, наконец, оканчиваете всю «погоню» такой заметкою от редакции: «Испробовавши одного за другим четырех новых фельетонистов, мы приходим к тому убеждению, что лучше всего будет отказать им всем, а затем вернуться к нашему старому летописцу!» (Журналист, рыдая, падает в объятия Ивана Александровича. Трогательная сцена).
Журналист (отирая слезы). Иван Александрович! Возьмите половину моего состояния и фельетон моей газеты. О будьте, будьте Ньютоном русского фельетонизма!
Иван Александрович (покачав головою с горькой усмешкой). К чему? Кто скажет мне спасибо за мои усилия? Кто протянет мне дружескую руку при жизни? Кто, когда я умру, скажет над моей могилой: «Этот человек сближал наш разговорный язык с языком письменным, услаждал своих соотечественников за чайным столом, поражал мелкие общественные пороки и располагал читателя к доброму смеху, лучшему началу доброго дня»? Кто поблагодарит меня за то, что я смеялся над насмешниками, укорял самонадеянных злоязычников, предавал осмеянию гордецов и нахалов, выводил на чистую воду ложную положительность Пигусова и ребяческую великосветскость Холмогорова? 24) Кто вспомнит, что я был защитником добрых, веселых людей в теплых фуражках и гонителем сухих фатов в узких, панталонах? Отдаст ли мне даже малую справедливость современная наша критика, скажет ли кто-нибудь из моих товарищей, поглядев на меня: «Он идет своим собственным путем, в нем живет наше честное русское остроумие»? Нет, Петр Алексеевич, ничего подобного я не дождуся и потому не намерен в излишестве предаваться фельетону. Что бы я ни писал в этом роде, что бы я ни делал, сколько бы знаков сочувствия ни получал я от публики, чем я буду для искусства и для самих вас? Бледною копиею Жанена, Гино и Денойе 25), бесцветным подражателем Гино, Денойе и Жанена! Мы, простодушные россияне, до сих пор любим пускать чужих писателей на первое место. Давно ли говорили у нас, что на русском языке не может существовать легкой литературы? Много ли лет назад принята была в обществе такая аксиома: «Русский язык никогда не может годиться для светского разговора, потому что не имеет гибкости, легкости, изящества языка французского»? Прошли года, и русская литература получила дань хвалы даже в чужих странах, и русский язык, обработанный достойными деятелями, стал легок, изящен и гибок и готов для употребления в гостиных, когда сойдут со сцены последние остатки поколения, взросшего на французской речи! Так рассыпаются в прах предрассудки важные, но скоро ли разрушится предрассудок о невозможности русского фельетона, того я решать не берусь. За литературу нашу вступилось народное чувство, за русский язык пошли в бой первоклассные поэты нашей родины, но кто пойдет ратовать за права фельетона, за возможность русского фельетона, за самостоятельность русского фельетона?
Журналист. Вы, вы, Иван Александрович, вы будете ратовать за фельетон, фельетонистов и русское остроумие!
Автор. Нет, Петр Алексеич, «это не можно сделать», как говорила когда-то милая моему сердцу девушка! Пусть близорукие люди колют нам глаза Гино и Жаненом, пускай ценители думают, что лучший русский фельетон есть только песня с чужого голоса, пусть они отказывают нашему родному, великолепному языку в его самостоятельном, ни от кого не заимствованном, из русской жизни и из русской крови истекающем остроумии! Не нам защищать свое собственное дело и указывать на заслуги своих товарищей. Мы слишком скромны для этого, мы не признаем теории взаимного восхваления. Время оправдает русский фельетон, и время признает его значение, все его артистические особенности. Пройдут года, и русский человек с изумлением увидит, до какой степени богат и разнообразен родной его язык, как может быть грациозен и своеобразно-шутлив этот язык, на котором, по его прежнему мнению, можно было писать одни ученые сочинения и повести с меланхолическим окончанием! Мы не имеем остроумия, потому что желаем шутить на французский, английский и даже тяжелый немецкий лад, но когда мы будем собою и захотим шутить по-своему, сколько простодушия, лукавства, меткости, живости, грации откроем мы в своем русском языке! Не из Гино и Жанена русский фельетонист должен черпать свое остроумие: он пропал, если ему вздумается играть словами! Знаете ли вы, где надо учиться милой, легкой, шутливой фельетонной речи, — у русских детей, у русского простого народа, у небольшого числа умных юношей шутливого характера. Вспомните ваше школьное время, вспомните меткие пансионные прозвища, на нею жизнь остающиеся за человеком, забавнейшии школьные истории, рассказы, вспоминая о которых вы до сих пор веселитесь духом. Вспомните веселые сходки и народные увеселения, подумайте о языке, каким говорят простые люди великороссийских губерний, переберите в памяти народные присказки и шутливые легенды. И, наконец, перенеситесь воображением во времена вашей золотой молодости, в кружок лучших молодых товарищей и друзей сердца, припомните себе анекдоты, шутки, остроты и горячие споры посреди пира или простого собрания, где одна юность заменяла вам и вино и роскошное угощение. В этой школе учился и я, хотя и не могу решить, с успехом или без успеха! Ни Гино, ни Жанен, ни Денойе не были мне ни образцами, ни учителями. Но мы отдалились и от главного вопроса и от нашей темы. Все это говорил я для одного только вывода. Писать русские фельетоны мне кажется трудом честным, полезным, но неблагодарным. Жить на одних фельетонах нельзя, и я не намерен плодить числа фельетонистов, а оттого и отклоняю ваше обязательное предложение. Прощайте покуда — я спешу на литературный вечер. Анна Егоровна Брандахлыстова (рожденная Крутильникова) читает нам свой роман: «Сочувствие к массам рода человеческого». Ручаюсь вам, в этом романе не будет ничего фельетонного. (Уходит.)
Журналист (кричит ему вслед раздирающим голосом). Иван Александрович! Не покидайте меня так! Возьмите все, что я имею!
(Иван Александрович быстро надевает фуражку и, сев в собственную карету, уезжает).
В составлении комментариев принимал участие Л. Н. Арутюнов.
Одна из частей фельетонного обозрения «Заметки петербургского туриста». Впервые опубликовано в газете «Санкт-Петербургские ведомости», 1855, № 228. Печатается по тексту: А. В. Дружинин, Собрание сочинений, т. 8, Спб. 1867.
1) Иван Александрович Ч-р-к-ж-н-в — Чернокнижников, псевдоним А. В. Дружинина.
2) Жюль Жанен (1804—1874) — французский писатель, критик, журналист, автор популярных в свое время фельетонов, отличавшихся «легкостью стиля».
3) Марк Антоний (83—40 до н. э.) — римский политический деятель и полководец.
4) Rocher de Cancale — название ресторана.
5) Горации и Куриации. — По древнеримскому преданию, три брата-близнеца Горации из Рима победили трех братьев-близнецов Куриациев, что привело к подчинению города Альба-Лонга Риму.
6) Тезей — в греческой мифологии царь Афин, прославившийся своими подвигами. Минотавр — в греческой мифологии чудовище с туловищем человека и головой быка, обитавшее в лабиринте п убитое Тезеем.
7) С. Кольт (1814—1862) — основатель оружейной фирмы. Первый револьвер Кольта был сконструирован в 1835 г.
8) Ф. Бэкон (1561—1626) — английский философ.
9) Палкин — владелец ресторапа в Петербурге.
10) Времена регентства. — В эпоху регентства во Франции (1715—1723) для высших кругов дворянского общества характерны были — потеря моральных устоев, разврат, бесшабашное веселье, продолжавшееся даже во время моровой язвы.
11) Моветон (фр.) — дурной тон; здесь: плохо воспитанный, вульгарный человек.
12) Львы и денди — великосветские франты.
13) Фешенебельный — модный, эктантный, роскошный.
14) Фроман-Морис — модный мастер.
15) Гамбс — мастер-мебельщик, работавший в Петербурге.
16) Карсель — вид лампы.
17) Рюисдаль (Рейсдаль) С. и Я. — голландские художники. К. Дольчи (1616—1686) — итальянский живописец.
18) Борель — владелец ресторана в Петербурге.
19) Ромул — по преданию, основатель Рима и первый римский царь. Флавий Веспасиан Тит (39—81) — римский император.
20) «Наше северное лето — карикатура южных зим…» — строки из романа в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин» (глава 4, строфа XL).
21) Излер — владелец увеселительного заведения в Петербурге.
22) Т. Тассо (1544—1595) — итальянский поэт.
24) Пигусов, Холмогоров — герои произведений Дружинина.
25) Е. Гино (1812—1861) — французский журналист. Ш. Денойе (1806—1858) — французский водевилист.
- ↑ Манера (фр.). — Ред.