Тихон Полнер
Драматические произведения А. П. Чехова.
править[Полнер сосредоточивает внимание не на одноактных «талантливых безделушках», а на пьесах «Иванов», «Чайка» и «Дядя Ваня»:]
<…>
В них чувствуется что-то общее, чем-то они связаны между собою: как будто одинаковыми цветами на одном и том же фоне вышиты различные фигуры. Всматриваясь, вы видите, что, в сущности, это — трилогия, трилогия настроения, которое проникает все три произведения. <…>
Пессимизм [Тургенева в его стихотворении в прозе «Довольно»] сложился на философской почве: он убежден, что самая суть жизни действительно мелка, неинтересна и нищенски плоска. Иванов еще не дошел до этого: настроение, передаваемое пьесой, по-видимому, представляется еще и ему, и автору, ненормальным, болезненным, исключительным… Сам г. Чехов как будто не находит ему объяснения и в недоумении останавливается перед выхваченной из жизни картиной. <…>
[В «Чайке» и «Дяде Ване»:] Опять существование без веры, цели и смысла, но уже тихое, спокойное, безболезненное. Точно апатия, «мозговая лень», скука — явления вполне нормальные, вызываемые «мелочностью и нищенской плоскостью жизни». В «Чайке» описываемое настроение выражено с особенною художественной силой; вы читаете сцену за сценой и чувствуете, как серая, тусклая паутина окутывает вас все больше и больше: люди ничтожны и пошлы, чувства мелки, притворны, скоропроходящи; каждая минута двусмысленного счастья оплачивается долгими томительными страданиями, а главное — нет в жизни ни смысла, ни цели, ни дела.
В «Дяде Ване» то же настроение, но оно уже как-то разжижено и менее чувствуется; быть может, в этом виновата неоднородность состава пьесы: она написана еще в 1899 году и под названием «Леший» шла в то время на сцене; переделка ее, предпринятая теперь г. Чеховым, свелась главным образом к насыщению первоначальной комедии тем именно настроением, о котором идет речь. В «Лешем» есть разного свойства люди: добрые и злые, умные и глупые, ноющие и жизнерадостные. В центре поставлена фигура молодого врача («Лешего»), преисполненного идеалов (впрочем, несколько странного свойства), — это человек самоуверенный, узкий и туповатый. Обстоятельства в конце концов научают его меньше верить в свою непогрешимость и сердечнее относиться к людям. В «Дяде Ване» все жизнерадостные персонажи исчезли; остались только «нудные» люди; окраски их смягчены, все они как будто немножко полиняли, действие поблекло, а сам Леший потерял всю свою самоуверенность и обратился в обыкновенного чудака, сильно пьющего, ноющего и мало чем выделяющегося из общей картины. Кроме того, пьеса эта во всех отношениях слабее «Чайки»; изображенной здесь жизни вы уже не верите, и она производит на вас странное впечатление: будто стоите вы перед тарелкой, на которой по листу черной ядовитой бумаги ползают отравленные, полумертвые мухи: они бродят взад и вперед бессмысленно и бесцельно, задевают по пути друг друга лапками, сталкиваются, расходятся и ползут дальше. <…>
[о Тригорине:] Итак, он несчастлив. Он пишет, как ест и пьет, не видя в этом никакого толку. <…> Он не знает смысла и цели своей деятельности. Это какое-то сумасшествие, страсть, от которой он с наслаждением отделался бы. <…> Опять, стало быть, жизнь без веры, без цели, без истинного дела.
Несмотря на все мастерство, с каким сделан этот образ, он оставляет нас неудовлетворенными: что-то не договорено в нем. Г. Чехов способен двумя-тремя штрихами нарисовать человека и живьем поставить его перед нами. Но в манере этого писателя есть нечто особенное он как бы делает множество моментальных снимков и показывает вам затем с поразительной правдивостью наружность, движения, поступки человека; вы видите его как на полотне синематографа. И если внутреннее содержание такого субъекта элементарно, несложно, заурядно, — перед вами легко восстает его душевный облик. Дети и животные наиболее полно отражают себя в поступках, и потому они-то наиболее цельно передаются г. Чеховым. Но в сложных случаях показания синематографа недостаточны: нужна не только верность и точность снимков, нужен выбор наиболее типичных и характерных для данного лица моментов. А г. Чехову, по-видимому, некогда заниматься таким выбором. <…> В добавление к картинам синематографа мы получаем иногда великолепные перекрестные характеристики (см., напр., «Дуэль»), или точные описания психических состояний, делаемые от лица самого автора. Но часто случается, что внутреннее содержание проходящего перед вами субъекта до конца остается неясным; таковы, напр., герои «Моей жизни» и «Ариадны» или художник в «Доме с мезонином». В драме гораздо менее вспомогательных средств, а потому требуется особенно тщательный выбор сцен для характеристики действующих лиц, между тем манера г. Чехова и здесь остается все та же. Быть может, именно поэтому пьесы его в художественном отношении стоят ниже повестей и рассказов. Как бы то ни было, Тригорин так и остается неполовину загадкой как для Нины Заречной, так и для публики. <…>
Среди множества тем занимавших этого писателя, есть одна, к которой он возвращается с неизменным постоянством. Его ум занимает отношение друг к другу двух миросозерцаний: одного — жизнерадостного, уравновешанного, полного веры и деятельного, другого — скептического, во всем сомневающегося, не видящего цели и смысла жизни, и потому равнодушного к «хорошим словам», апатичного. Лет десять тому назад г. Чехов различал уже эти два настроения, но не мог еще вполне разобраться в них. Тогда ему казалось, что это именно только настроения, которые могут сменять друг друга у одного субъекта. <…> [напр., профессор Николай Степаныч в «Скучной истории» и инженер Ананьев в «Огнях»:]
Однако рядом с этими лицами проскальзывают уже и другие — более цельные, отлитые как бы из одного куска. При этом типу дон-кихотов, людей уверенных в себе, все знающих и все решивших, на первых порах достается: как будто их здоровая энергия, их речи об идеалах, их вера в себя кажутся автору результатом прямолинейной тупости, ограниченности. Таков Львов в «Иванове» и отчасти Хрущов в «Лешем». Однако, мало-помалу убежденные люди растут в глазах г. Чехова. В «Дуэли» он дает нам объективно написанный образ фон Корена. Это уже умный, вполне сознательно относящийся ко всему окружающему человек. Он все-таки узок, подходит к жизни с такими грубыми представлениями, которые совершенно не соответствуют сложности задачи; он самым очевидным образом заблуждается и попадает впросак, но во всяком случае это уже вполне искренний, сильный и убежденный человек. В то время как в представлении автора растет тип дон-кихота, противопоставляемые ему гамлеты носят еще болезненный облик надорванных людей, неврастеников, почти вырождающихся. Таков противник фон Корена — Лаевский. В «Палате N 6» уже оба типа поставлены на одну доску: как будто автор начинает приходить к убеждению, что оба непримиримые между собою мировоззрения имеют равное право на существование, оба заслуживают одинакового отношения. Но лучшим выражением мысли автора и предпоследним этапом его на этом пути является «Дом с мезонином» <…> [П. спрашивал, почему художник и 23-летняя учительница не взлюбили друг друга.]
В этом вопросе весь смысл рассказа. Г. Чехов отвечает на него поставленными перед нами образами: потому что это люди такие, а не иные, потому что таковы их темпераменты, так сложились условия воспитания и проч. <…>
Однако и здесь г. Чехов не останавливается. В позднейших произведениях он идет дальше в исследовании намеченного вопроса. Кроме темпа душевных движений, природными физиологическими и психическими обусловливаются также и вкусы, личные предрасположения, потребности данного субъекта. Вкусы эти в известных пределах перерабатываются средой и воспитанием и могут находиться в протворечии с темпераментом. <…>
Оригинал здесь: http://www.allchekhov.ru/theater/history/kritika/polner.php