Дочь императора (Бреа)

Дочь императора
автор Альфред Де Бреа, пер. Перевод с немецкого (!) 1897 г. (без указания переводчика). Издатель серии -- Н. С. Львов.

Оригинал: французский, опубл.: 1867. — Источник: az.lib.ru • Исторический роман из времен крестьянской войны.

Альфред де Бре

Дочь императора

Исторический роман из времен крестьянской войны

Пролог

Недалеко от городка Вейнсберга и замка того же имени, путешественник, на пути в северную Германию, замечал старинный, прочно укрепленный замок, обнесенный широкими рвами.

То был замок Риттмарк.

В течение нескольких столетий Канелли, владетели Дисгейма и Виддерна, бароны Риттмарка, совершенно основательно считались богатой и могущественной фамилией в окрестностях.

Наш рассказ начинается в 1509 году, когда величие Канеллей существовало только в воспоминании некоторых стариков.

Три последние владетеля Риттмарка, игроки и гуляки, растратили все это состояние. Нынешний барон, Адольф фон Риттмарк, единственный жалкий потомок благородного рода, владел одним только замком.

Однако его двоюродная сестра, прекрасная Эдвига фон Моргейм, на которой он женился в 1503 году, принесла ему хорошее приданое, но барон умудрился вместить в себя все пороки своего отца и деда, и не замедлил спустить все состояние жены в руки ростовщиков, уже успевших поглотить его наследственное имущество.

Вспыльчивый, ревнивый и грубый, он составлял несчастье своей жены. Впрочем, никто не слыхал, чтобы баронесса жаловалась на мужа. Ее единственная поверенная, старая тетка ее, госпожа фон Шторр, Давала ей по временам у себя убежище, когда насилие и оргии барона принуждали ее удаляться из Риттмарка. Эдвига ездила к ней кроме того гостить, когда муж ее отправлялся в одну из тех продолжительных экспедиций, которые предпринимались тогдашними владетелями на службе ленному государю или для частной расправы между собой, или, наконец, что бывало всего чаще, для того, чтобы, под самым ничтожным предлогом, пограбить богатых нюренбергских или кельнских купцов.

В 1506 году эта старая родственница перешла в вечность на руках баронессы. Несмотря на смерть тетки, Эдвига, вместо того, чтобы вернуться в Риттмарк, провела несколько месяцев в замке госпожи фон Шторр. Тем временем барон участвовал во всех кутежах разгульного герцога Ульриха Вюртембергского и своими пороками приобрел его расположение.

Насчет отлучек барона ходили разные слухи, и, надо сознаться, ни один из них не был ему благоприятен. Дворяне, горожане, крестьяне — все соседи заодно ненавидели и презирали его. Прозвища Адольфа Красного, Риттмаркского Волка, которыми обыкновенно частили его во всем околотке, достаточно доказывали общую к нему ненависть.

После продолжительного пребывания в замке тетки, Эдвига была почти постоянно больна. Печальная жизнь, которую она вела в Риттмарке, конечно, усиливала ее болезнь, и вскоре она была не в состоянии выходить из замка.

Страдая изнурительной лихорадкой и терзаемая заботами, которые положили слишком яркую печать на ее исхудалое лицо, она таяла со дня на день. Врачей она не пускала к себе. Постоянно сидя в своей комнате, она никого не принимала, кроме бедняков, для которых она была провидением, и которые пользовались отсутствием барона, чтобы посещать свою покровительницу.

В мрачный и печальный январский день 1509 года баронесса сидела в большом кресле перед огромным камином своей комнаты и с лихорадочным вниманием слушала своего пажа, Филиппа Гартмана.

Это был молодой человек лет пятнадцати. По его небольшому росту и нежным чертам лица его можно было принять за двенадцатилетнего ребенка.

Филипп держал под мышкой что-то вроде плаща и суконный картуз, как носили тогда крестьяне. Но обе эти вещи были тщательно свернуты, чтобы нельзя было разобрать, что это такое.

Паж, вероятно, бежал, потому что с трудом переводил дух, и пот струился по его лбу.

— Быть может, он не заметил тебя, Филипп, — сказала баронесса слабым голосом, так что ее едва можно было расслышать.

— Это невозможно, сударыня, — отвечал паж. — По вашему приказанию, я надел крестьянское платье сверх своего казакина и стал на перекрестке под большим вязом. Как же этот кавалер, которого вы ждете, мог бы проехать в двух шагах от меня, не заметив меня?

— Боже мой, Боже мой! — промолвила Эдвига, сжимая обеими руками свою горячую голову. — А Фриц мне клялся, что передал Герарду мое письмо и перстень… Фриц не вернулся? — спросила она, возвысив голос.

— Нет, сударыня!

— Странно… Неужели он меня обманул?.. Он, старый слуга моего семейства, человек, которому я вполне доверилась! Нет, быть не может!

«Однако, если Герард не идет на мой настоятельный зов, — продолжала она про себя, — он, значит, не получил моего письма. Мне теперь помнится, что Фриц смешался, что ему стало как будто совестно, когда я его расспрашивала!.. Я хочу знать правду, во что бы то ни стало… Но кого послать?..»

— Филипп, — заговорила она снова после минутного молчания, — ты мне предан?

— Всей душой! — отвечал он восторженно.

— Ну, так завтра я дам тебе важное поручение, от которого зависят, быть может, моя честь и жизнь… Ты меня не выдашь?

— Я охотно отдал бы жизнь, чтобы отвратить от вас малейшее огорчение, добрая госпожа, — проговорил он взволнованным голосом.

— Знаю я это, Филипп. Завтра я тебе объясню… но сегодня вечером… не смотря на все, я еще надеюсь… Зачем ты ушел с перекрестка?

— Баронесса, вы приказали мне оставаться там только до пятого часа.

— А пробило шесть: ты прав.

— К тому же…

— Ну?

— Вполне ли вы уверены, что барона нет дома?

— Он сказал мне, что поедет к своему другу Талакеру, чтобы попытаться вместе сделать нападение на нюренбергцев. Разве ты не видел, что он уехал на той неделе со своими людьми?

— Видел, сударыня; а между тем… боюсь я, что он где-нибудь поблизости.

— Почему тебе так думается?

— Крестьянин, которого я расспрашивал, сказал мне, что он видел человек двенадцать ландскнехтов под предводительством какого-то великана: это, наверное, разбойник Кернер, которого барон недавно взял к себе на службу.

— Где же этот крестьянин встретил их?

— Сегодня утром, в девять часов, на опушке леса.

— Они ехали к замку или от него?

— Они углублялись в лес.

— По направлению к перекрестку?

— Да, сударыня.

— Господи, Господи! — вскричала несчастная баронесса, с отчаянием ломая руки. — Это верно засада!

— Боюсь, что так, сударыня… тем более, что раза два или три мне невдалеке слышались звуки, похожие на звяканье оружия.

— Но ты только это и слышал, не правда ли? Криков, борьбы не было слышно?

— Нет, сударыня; если эта засада была устроена против кавалера, которого вы ожидаете, то она не удалась, потому что он не проезжал.

— О, теперь я благодарю Бога за это!

— Сейчас, когда я возвращался в замок, — продолжал паж, — собака выскочила из леса и бросилась ко мне. Это был Блиц, любимая борзая барона. Сегодня утром егерь, старик Вилькен, взял Блица с собой на объезд. Вдруг собака с радостным лаем кинулась в чащу. Напрасно старик звал его, — Блиц не вернулся.

— Привел ты его в замок?

— Нет, сударыня, он опять убежал в лес. Есть только один человек, для которого Блиц может покинуть меня и Вилькена, — это господин барон.

— Господи, сохрани и помилуй нас! — прошептала Эдвига, вздрагивая.

Наступило минутное молчание.

— Поди спроси, вернулась ли Агнеса? — сказала наконец баронесса.

Агнеса была ее любимая служанка; она нянчила ее со дня рождения и никогда не расставалась с ней.

Паж вышел и поспешно вернулся.

— Ну что? — спросила баронесса.

— Агнеса не возвращалась, — отвечал он, — и никто не знает, где она пропадает с нынешнего утра.

Баронесса в отчаянии ломала руки.

— Агнеса не могла добровольно бросить меня. Дай Бог, чтобы ее не погубила привязанность ко мне!.. Что делать, Господи, что же делать? — пробормотала она с тоской.

Она остановила на паже тоскливый взгляд, как бы решаясь доверить ему какую-то тайну. Крупные слезы блистали на глазах молодого человека.

Честность и почтительная преданность, выражавшаяся на его лице, успокоили бы самую недоверчивую душу.

Баронесса подозвала его ближе к своему креслу. Он повиновался.

— Ближе, — шепнула она. — Теперь слушай, что я тебе скажу на ухо. Я доверю тебе тайну, которую знает только один человек в мире, и от которой, как я уже сказала тебе, зависит моя честь и жизнь. Поклянись мне, что свято сохранишь ее.

— Клянусь, моя добрая госпожа.

— Спасением души твоей?

— Да!

— Хорошо. Возьми этот ключ; им ты отворишь дверь комнаты, которая в конце этого коридора, как раз возле маленькой лесенки, ведущей к калитке. Понимаешь?

— Да, сударыня; это та дверь, на которой гвоздями выведен крест?

— Так. На другом конце этой пустой комнаты ты найдешь другую дверь; стукни в нее сначала два раза, потом, после небольшой остановки еще три раза. Всего пять раз… Тебя спросят: кто там? Ты ответишь: да сохранит Бог сирот! Тебе отворят. Тогда ты увидишь женщину, крестьянку; потом, потом… ребенка, девочку лет трех… Ты скажешь этой женщине, — ее зовут Мартой… Ты скажешь ей, что пришел за ней от меня, и приведешь их сюда. В эту пору в коридоре никого не бывает, и я надеюсь, что вы никого не встретите. А все-таки скажи ей, чтобы она хорошенько укрыла ребенка платком… Ты меня понял, Филипп? — прибавила она, остановив на лице молодого человека свои большие глаза, ввалившиеся от бессонницы и страдания.

— Да, баронесса.

— Иди же скорее, мой друг, и да сохранит тебя Бог!

Как только он затворил за собой дверь, баронесса подошла или, скорее, дотащилась до своей образницы, стоявшей возле ее кресла, и стала усердно и горячо молиться.

Тем временем Филипп осторожно шел по темному коридору, который вел к лестнице близ калитки.

Когда он проходил мимо комнаты Агнесы, горничной баронессы, ему почудилось, что кто-то там зашевелился. Он остановился, прислушался, но все было тихо.

— В этом старом замке, — проворчал он, — благодаря ветру, крысам и треску полов всегда кажется, что кто-то ходит.

Однако, из предосторожности, он посмотрел в замочную скважину; но в комнате никого не было видно.

— Ошибся, — сказал он и пошел дальше.

Едва он скрылся за первым поворотом коридора, как дверь Агнесиной комнаты осторожно отворилась; молодой человек, несколько старше Филиппа и одетый в такое же платье, выставил голову. Успокоенный тем, что кругом все было тихо, он вышел, затворил дверь так же осторожно, как отворил ее, и пошел за Филиппом. Он, очевидно, хотел подсмотреть, куда он идет.

Дойдя до конца коридора, он с минуту постоял в нерешимости. Потом, предполагая, что Филипп, вероятно, должен был выйти через калитку, он спустился по лестнице, которая вела к ней.

Когда он хотел отворить калитку, выходившую в поле, ему послышалось щелканье ключа в замке. Он быстро поднялся наверх. Солнце садилось, и наступающие сумерки сгущали мрак и в темном коридоре. Только кое-где слуховые окна пропускали слабые лучи света, которые, подобно потухающей лампе, освещали очень небольшое пространство.

Паж барона, Георг Мансбург, надеялся вернуться в коридор вовремя, чтобы увидеть, кого караулил, в ту минуту, когда они стали бы проходить мимо одного из слуховых окон, но он опоздал. Однако, когда Филипп отворял дверь комнаты баронессы, волна света хлынула на молодого пажа и его спутницу.

Георг сделал радостный жест и убежал. Он сбежал с лестницы и вышел через калитку, которая вела к окнам замка.

Во время кратковременного отсутствия Филиппа баронесса писала с лихорадочной торопливостью.

Эдвига рванулась к женщине, которую ввел Филипп, но была так слаба, что опять упала в кресло.

— Филипп, входи скорее. Сядь там, Марта… возле огня… согрей несчастного ребенка… Не бойся ничего со стороны Филиппа Гартмана, — сказала она, видя беспокойный взгляд, устремленный крестьянкой на пажа. — У него благородное сердце, и он скорее расстанется с жизнью, чем выдаст нас.

Говоря таким образом, она подала руку пажу, который поднес ее к губам.

— Филипп, — сказала она ему, — я думала о том, что ты мне сейчас сказал. Я тоже боюсь, чтобы барон не поймал нас как-нибудь. Будь настороже и предупреди меня, если увидишь, что он возвращается.

Филипп поклонился и пошел к двери.

— Постой, — сказала баронесса поспешно. — Вели оседлать лошадь… самую смирную… того белого иноходца… нет, это будет слишком заметно… другую… Потом еще лошадь для тебя… Стой и дожидайся с ними около башни… калитки… Накинь свой крестьянский плащ, чтобы тебя не узнали. Сейчас Марта пойдет за тобой; ты свезешь ее, куда она тебе скажет. Она тебе объяснит это дорогой. Ступай и торопись, потому что время дорого.

Филипп ушел. Едва он успел затворить дверь, Эдвига быстро повернулась к крестьянке.

— Дай мне ребенка, — проговорила она, — дай, я его поцелую… вероятно… в последний раз.

Марта откинула плащ, которым до сих пор запахивалась, несмотря на слова баронессы, и положила на колени Эдвиги прелестное дитя, девочку лет трех.

Ребенок спал. Длинные ресницы спускались на ее розовые щечки. С ее головки, наклоненной на руках Эдвиги, свешивались, как золотая бахрома, длинные, светлые локоны.

Легкое и ровное дыхание поднимало ее грудку. Ее маленькая, беленькая и пухлая ручонка, с розовыми ноготками и крошечными ямочками, так и напрашивалась на материнские поцелуи.

Баронесса несколько минут смотрела с глубоким восторгом на ребенка, который улыбался во сне.

— Дитя мое, моя дочка, моя крошка, Маргарита! — говорила она шепотом.

Потом, не совладав со своим желанием обнять ребенка, она прижала его к сердцу и осыпала поцелуями и слезами.

Маргарита полуоткрыла свои большие голубые глаза и, с той невыразимой грацией движений, которой Бог одарил детей, стала протирать их своими маленькими ручонками.

— Дочка моя, дорогое дитя мое! — повторила баронесса.

Удивленная видом незнакомой особы и, вероятно, испуганная страстностью ее поцелуев, Маргарита оттолкнула баронессу и потянулась ручонками к кормилице.

— Мама, — заговорила она жалобным голосом, — мама!

Эдвига попыталась удержать и успокоить ее, но дитя все откидывалось назад и звало Марту. Видя, что девочка готова закричать, она поспешила взять ее к себе.

— Это справедливо, — пробормотала Эдвига, глядя на Марту с грустной ревностью. — Ты ее кормила, тебя она любит и зовет матерью; а меня… меня она даже не знает… О, Господи! ты знаешь, мне больше не суждено видеть ее, — дай же, чтобы хоть раз, хоть перед смертью, я услыхала от нее дорогое имя матери!..

Под влиянием одного из трех чувств, которых не чужды самые великодушные сердца, Марта ощутила эгоистическую радость при виде наивных изъявлений привязанности и предпочтения, которые оказывал ей ребенок, вскормленный ее молоком. Но горе баронессы пробудило в ней угрызение, и на глазах ее навернулись слезы.

— Маргарита, — шепнула она ребенку, который обеими ручонками охватил шею кормилицы и прильнул щекой к ее лиц, — Маргарита, эта дама твоя мама.

Дитя покачало головкой в знак несогласия.

— Ты моя мама, — промолвила она, обнимая крестьянку.

— И эта барыня тоже твоя мама.

Малютка покачала головой.

Баронессы закрыла лицо обеими руками и горько заплакала.

Маргарита смотрела на нее робко и с состраданием.

— Посмотри, как барыня огорчена, — сказала ей Марта, — посмотри, как она плачет: это ты ее опечалила. Пойди, обними ее и назови мамой, и ты увидишь, как она обрадуется.

Девочка не решалась. Рыдания баронессы заставили ее решиться. Она тихонько подошла к Эдвиге, потом, употребив все усилия, чтобы отнять руки баронессы от ее лица, она сказала ей взволнованным голосом.

— Не плач, барыня… Я буду обнимать тебя, сколько хочешь, и стану звать тебя мамой.

При этих наивных словах, при этих нежных и робких ласках, сердце несчастной женщины дрогнуло от глубокой радости. Она подняла Маргариту на руки, посадила ее на колени и осыпала поцелуями.

В первую минуту малютка немного испугалась и с беспокойством оглянулась на кормилицу; но глубокая нежность, зазвучавшая в голосе Эдвиги, скоро успокоила ее.

Она взяла платок баронессы и стала вытирать ей глаза одной рукой, а другой ласково гладила ее щеки и волосы.

Теперь не надо плакать, — сказала она, — потому что я делаю по твоему, мама.

Обрадованная тем счастьем, которое озарило лицо баронессы, она повторила слово «мама» пять или шесть раз.

— Да благословит, да вознаградит тебя Бог, дорогая моя дочка! — промолвила несчастная женщина, притерпевшаяся горю и изнемогавшая под тяжестью этого опьяняющего волнения радости.

В эту минуту по мощеному двору раздался конский топот.

— Пресвятая Богородица, спаси и помилуй нас! — сказала Эдвига. — Я забыла, какая опасность нам угрожает… Марта, надо бежать с ребенком, бежать, как можно скорее… Ты была права. Люди, приходившие наводить справки о том, что тут делается, были, вероятно, присланы бароном. Как он узнал о существовании этого ребенка — Бог знает!.. Но он что-то подозревает. Он верно подстерегает нас!

— Святая Марта, моя покровительница, помилуй нас! — проговорила кормилица. — Что станется с ребенком? Господин, которому я должна была сдать ее, который должен был защищать ее…

— Увы, — сказала баронесса, — он не придет. Дай Бог, чтобы он сам избег засады! О, мой благородный и храбрый Герард! Как страшно подумать, что в эту минуту ты, быть может, умираешь под ударами убийцы, и что я своей неосторожностью была причиной твоей смерти!

— Сударыня, время идет, и господин барон может вернуться, — сказала Марта, дрожавшая всем телом и от души желавшая быть подальше от замка.

— Это правда, — отвечала Эдвига. — Моя бедная голова идет кругом… Минутами мне кажется, что я схожу с ума… Слушай хорошенько… У меня была подруга детства, Матильда фон Реверс, теперешняя баронесса фон Гейерсберг. Она живет в нескольких милях отсюда, около Гейльброна. Мы любили друг друга, как сестры… Мы давно не виделись, но это ничего не значит… Я к ней писала и поручила ей Маргариту. Я окончу письмо… Как только я допишу его, ты пойдешь к Филиппу, который повезет тебя в замок Гейерсберг… Дай мне поцеловать ее еще раз, — прибавила она, удерживая Маргариту, которую Марта хотела взять к себе.

Она поцеловала ребенка и снова принялась писать.

— Баронесса фон Гейерсберг святая и чистая душа, — сказала она, продолжая писать. — Она вдова и свободна в своих поступках; она не откажет исполнить завещания своего умирающего друга… Помоги мне встать.

Опираясь на руку кормилицы, она дотащилась до маленького столика, стоявшего в углу комнаты. Она отперла один из ящиков ключом, который носила на шее, достала два запечатанных свертка, положила их с тремя написанными письмами, в большой общий пакет и заботливо запечатала его четырьмя печатями, завязав двойным шелковым шнурком.

— Отдай это письмо баронессе фон Гейерсберг, — сказала она. — Если Матильда согласится оставить Маргариту у себя и тайно воспитывать ее, то я желала бы, чтобы моя дочь узнала тайну своего рождения не раньше 18 лет. В эти годы она будет уже развитой девушкой и, чтобы ни предложил ей отец, она сумеет выбрать, и…

— Послушайте, — вдруг перебила ее Марта.

— По коридору идут, — прошептала баронесса.

— Шаги вооруженного человека… Может быть, сам барон!..

— Он! Боже мой, Боже мой!

Марта бросилась было к двери.

— Нет, нет, — сказала баронесса, хватая ее за руку. — Теперь поздно бежать. Спрячься!

— Куда же, сударыня?

— Сюда, — сказала баронесса, указывая ей на занавес огромной кровати, стоявшей по тогдашнему обычаю среди комнаты на возвышении. — Спрячься в складках этого занавеса.

— Мама, мама, мне страшно, — заговорила девочка, испуганная слезами и ужасом кормилицы и готовая расплакаться сама.

— Молчи, дитятко, Бога ради, молчи! — сказала Марта, кутая дитя в плащ.

Едва кормилица успела завернуться в широкие складки тяжелого шелкового занавеса, как мощная рука сильно потрясла дверь.

— Кто там? — спросила Эдвига.

— Черт возьми! Вы знаете кто, сударыня, — отвечал грубый и нетерпеливый голос барона. — Отворяйте!

Она еще раз взглянула на кровать, чтобы убедиться хорошо ли спряталась Марта, потом отворила дверь.

Фон Риттмарк вошел так стремительно, что чуть не сбил Эдвигу с ног.

— Где эта женщина? — спросил он, озирая комнату пытливым взглядом. — Не корчите из себя невинность, я говорю о той женщине, которую сейчас привел сюда ваш проклятый паж: его я задеру до смерти.

— Вы, кажется, видите, что я одна.

— Советую не шутить моим терпением, сударыня. Здесь у вас женщина… и ребенок.

— Ребенок? — повторила баронесса, притворяясь удивленной.

— Да, ребенок, ваша дочь, если хотите знать… Вы видите — я все знаю. Не бесите же меня ложью!

Он оттолкнул баронессу, которая стояла перед ним, и быстро обошел комнату, страшно ругаясь.

— Будь они прокляты, чертовы дети! — вскричал барон, взбешенный бесконечными поисками. — Куда запропастилась эта баба? Если она сейчас не выйдет, я клянусь ободрать ее живьем… Скажете ли вы мне наконец, где она? — крикнул он, схватив баронессу за руку, и так сильно, что она вскрикнула от боли.

— Мне больно, — промолвила она.

Он, не отвечая, выпустил руку бедной женщины и, снова принявшись за поиски, направился к кровати.

— Нет ли ее в кровати? — проворчал он.

Холодный пот выступил на лбу Эдвиги. Ее дрожащие руки судорожно стиснули ручку кресла так сильно, что сломались ногти.

Риттмарк подошел к постели; он переворошил даже подушки, но забыл заглянуть за занавес.

После минутного колебания он снова подошел к баронессе, ругаясь во всю мочь.

— Посмотрим, не посчастливится ли другим больше, чем мне! — сказал он.

Он отворил дверь в коридор и позвал своего любимого пажа Георга Мансбурга, того самого, который недавно подсматривал в коридоре.

— Георг! Георг! — кричал барон. Ответа не было.

— Георг, чертов сын, придешь ли ты? — продолжал барон.

Молчание продолжалось.

Взбешенный донельзя, барон вышел, оглашая замок перекатами своего хриплого голоса. Едва он успел выйти, как кто-то выскочил из темного угла в коридор, где сидел притаившись. Это был Филипп Гартман. Он бросился в комнату, когда Эдвига хотела быстро захлопнуть дверь.

— Барон вошел с Георгом Мансбургом через калитку, — сказал он. — Этот проклятый изменник привел его сюда. Я узнал о его возвращении, только когда его лошадь привели в конюшню. Я бросился бежать к вам, но было уже поздно.

Пока он говорил это, баронесса помогла Марте и ребенку выйти из-за занавеса, который давил их своей тяжестью.

— Что же теперь делать? — вскричала Эдвига, целуя тихо плачущую Маргариту. — О Боже, Боже, возьми мою жизнь, но спаси этого несчастного ребенка, и я умру, благословляя Тебя!

— Не попытаться ли бежать теперь? — сказала кормилица, направляясь к двери.

— Нет, нет, не сюда! — крикнул Филипп, загораживая ей дорогу. — Барон вернется; он должен быть на том конце коридора, у Георга, которого, вероятно, старается привести в чувство.

— Несчастный! Ты убил его? — вскричала баронесса.

— К сожалению нет, сударыня; хотя хватил, что было силы, но только ошеломил его.

— Несчастный мальчик! Он выдаст тебя. Барон убьет тебя.

Говоря это, Эдвига с отчаянием оглядывалась кругом и искала средства выпроводить Марту и ребенка.

— Георг не видал меня, сударыня; он подбирал ключ к двери на маленькую лесенку и стоял ко мне спиной.

— Как бежать, как бежать? — повторяла баронесса с отчаянием.

Маргарита плакала, кормилица то молилась, то жаловалась.

— Остается только окно, — заметил Филипп.

— Шестьдесят футов высоты! — вскричала Эдвига.

— А веревки на что?

— Где взять такую длинную и крепкую веревку? Наконец, эти окна выходят на рвы, полные водой.

— Будь у меня только веревка! — говорил Филипп, оглядываясь.

— Там сундуки перевязаны, — сказала баронесса, указывая на свою гардеробную.

Филипп сбегал и принес.

— Я ни за что не решусь спуститься по веревке, — проговорила кормилица, выглянув в окно.

— Больше нечего делать, — сказала Эдвига. — Филипп прав: как ни опасно это средство — оно единственное. Барон безжалостно убьет вас обеих, тебя и бедного ребенка.

В эту минуту послышались голоса.

— Боже милостивый, идут! — вскричала баронесса. — Филипп, Филипп, скорей!

Он прибежал с пятью или шестью веревками, связанными одна с другой, и составил довольно длинную веревку, конец которой привязал к железной решетке балкона.

— Отворите же, отворите! — кричал в коридоре бешеный голос Риттмарка.

В то же время он страшно стучал в дверь, то своей железной перчаткой, то рукояткой сабли.

— Прощай, дитя мое, Бог да хранит тебя! — промолвила Эдвига, прильнув губами к ротику маленькой Маргариты.

Марта схватилась за веревку, но когда пришлось стать на балюстраду балкона, у нее не хватило духа.

— Никогда я на это не решусь! — вскричала она в ужасе.

— Бога ради, соберись с силами! — сказала ей баронесса, трепетавшая сама при мысли об этом рискованном предприятии; но еще больше страшилась она для дочери бешенства барона.

— Не могу, сударыня, не могу!

— Попытайся… скорей, скорей!.. Дверь не долго продержится.

Марта опять попробовала, но ее дрожащие руки скользили по веревке.

— Боже, Боже, помилуй нас! — вскричала Эдвига в отчаянии.

--Я спущусь с ребенком, — объявил Филипп решительно. — Посади ее мне на спину, Марта… Обвей ее руки вокруг моей шеи. Опоясай меня и ее веревкой!

Испуганный ребенок тянулся к кормилице и отбивался, как мог.

Но, несмотря на его сопротивление, баронесса привязала его на спину пажа.

— Возьми эти бумаги, Филипп, — сказала она, подавая ему запечатанный пакет, — адрес выставлен на письме. Скажи баронессе Гейерсберг…

В эту минуту дверь дрогнула под ударом топора, и замок почти вылетел вон.

Филипп только что схватился за веревку, как дверь окончательно рухнула от второго удара топора.

При виде барона, ворвавшегося в комнату с мечом в руке, Марта так перепугалась, что вскочила на балкон, схватилась за веревку и спустилась в след за Филиппом.

Чтобы выиграть для их спуска время, Эдвига загородила мужу дорогу. Почти умирающая, она с такой силой уцепилась за него, что он не сразу мог вырваться от нее. Ослепленный яростью, он бешено ударил ее по голове железной перчаткой так, что она упала навзничь с окровавленным лицом.

Освободившись от нее, барон бросился к окну.

— Стреляйте же, стреляйте! — крикнул он своим людям, которые были вооружены пищалями.

Они повиновались.

Раздалось несколько выстрелов, потом, почти одновременно послышалось падение в воду двух тяжелых тел.

— Ага! Попались! — вскричал барон.

И не обращая внимания на жену, которая лежала на полу полумертвая, он бросился к двери коридора.

Между тем, неподалеку от того перекрестка, где Филипп, паж баронессы, простоял так долго настороже, на опушке леса, сидели в засаде человек двенадцать вооруженных. По платью они были ландскнехты, наемные разбойники, которые в то время обыкновенно продавали свои услуги владетельным особам и даже простым дворянам, достаточно богатым, чтобы нанять их.

По-видимому, люди, о которых мы говорим, уже давно оставались без дела, потому что их костюмы были не блистательны. Большинство отличалось суровыми физиономиями, длинными бородами, грубым и диким выражением лица.

— Черт возьми, капитан! — промолвил один из ландскнехтов, великан, растянувшийся во всю длину на траве. — Маленький паж не возвращается. Сдается мне, что и кавалер, которого мы поджидаем, пожалуй, минует наших рук.

— Будем надеяться, — возразил другой разбойник, Зарнен, который из простых ротных сержантов произвел сам себя в лейтенанты, как Кернер произвел себя в капитаны. — Со стороны этого кавалера было бы очень нехорошо заставить нас прождать почти четыре часа и отнять у нас небольшую награду, которую нам обещали за убийство его.

— Ведь бывают же, подумаешь, — промолвил другой, — такие бессовестные люди!

— Молчите, — сказал капитан, подумав. — Посмотрим, кто из вас всех меньше?

Ландскнехты переглянулись с удивлением.

— Кто из нас всех меньше? — проворчал Зарнен.

— Ну да, треклятая скотина! — продолжал капитан тем приветливым тоном, которым отличалось тогдашнее воинство.

— Конечно всех меньше Крамер! — крикнули два или три голоса.

— Черт возьми, а ведь правда, — сказал Кернер. — Эй, Крамер!

На этот приветливый зов к капитану подошел молодой человек очень маленького роста, но его широкие плечи обличали в нем необыкновенную силу.

— Сними с себя кирасу и шлем, — сказал ему капитан.

— Зачем?

— Слушайся и молчи.

— Порцгейм, ты дашь Крамеру плащ, что вчера отнял у нюренбергского купца; под ним, Крамер, твой буйволовый казакин будет не заметен. Теперь стань туда, где стоял паж, и стой по возможности в тени. Сядь там! Понимаешь? Если кавалер, которого мы ждем, наконец явится, он примет тебя за высланного к нему проводника и спросит тебя: «Где путь верному рыцарю?». Повтори за мной.

— Где путь верному рыцарю, — повторил разбойник.

— Так. А ты отвечай ему: «Я готов вести его, куда зовет его судьба». Отвечая таким образом кавалеру, подойди к нему поближе, будто хочешь говорить с ним, схвати лошадь под уздцы и свистни. Тогда мы бросимся на него.

— Гм, гм, — промычал Крамер.

— Ну, чего?

— А если он убьет меня прежде, чем вы успеете подойти?

— Разве ты боишься?..

— Нет, я только не доверяю товарищам.

— Осел! Неужели ты не понимаешь, что если мы дадим ему время убить тебя, то ведь он успеет и улизнуть? Неужели ты думаешь, что мы захотим потерять деньги, обещанные за его жизнь?

— Правда, — сказал Крамер, успокоенный этим доводом.

Он взял у товарища плащ и пошел на место, назначенное ему капитаном, который опять растянулся на траве у опушки леса.

— Теперь, ребята, — сказал он, — постарайтесь не шуметь; первый, кто заговорит без нужды, познакомится с наконечником моей шпаги.

Через несколько минут послышался быстрый галоп лошади.

— Это должно быть паж, — проворчал Кернер. — Слушайте, ребята!

Вскоре всадник выехал на поляну, где расходились четыре дороги. Он ехал на превосходной лошади, которая казалась очень усталой и была покрыта грязью.

На нем был кожаный казакин и кольчуга. У седла висел шлем и длинный меч — оружие, которым не следовало пренебрегать в то время, когда путешественники всегда могли наткнуться на неприятную встречу. Голова и лицо его были до половины закрыты суконным капюшоном или колпаком.

Хотя этому человеку было за сорок лет, но с первого взгляда ему едва можно было дать тридцать; он был строен, хотя не высок ростом, движения его отличались быстротой и ловкостью, лицо было живо гордо, умно и смело.

Черты его были изящны, и только слишком большой нос несколько нарушал правильность его лица. Вообще это был статный рыцарь, с воинственным видом и смелым, гордым взглядом.

Увидав мнимого крестьянина, он прямо подъехал к нему.

— Где путь верному рыцарю? — спросил он Крамера голосом, в котором слышалась привычка повелевать.

Отвечая рыцарю по условию, Крамер схватил в то же время узду его лошади и свистнул.

— О, о! — произнес незнакомец, приподнимаясь на стремена. — Уж не ловушка ли это?

В ту же минуту он увидал ландскнехтов, выступавших из леса.

С удивительной ловкостью, которая показывала в нем искусного наездника, он повернул лошадь, схватил Крамера и так вывернул руку, что разбойник, уже ошеломленный крутым поворотом лошади, выпустил узду и упал.

Вместо того, чтобы пытаться ускакать, рыцарь поспешил выхватить меч и надеть шлем. Он не успел затянуть ремни, как ландскнехты напали на него.

Первый, подошедший к незнакомцу, получил удар мечом, разрубивший ему шлем и голову. Другой, вооруженный копьем, старался выбить его из седла; рыцарь снова обернул лошадь, и пока промахнувшийся разбойник старался сохранить равновесие, удар меча, направленный в отверстие лат, повалил его мертвым возле товарища.

В эту минуту все разбойники бросились на незнакомца. Один из них поднял копье убитого и ударил концом его в шишак шлема рыцаря. Последний не успел застегнуть ремень шлема, который от этого удара слетел у него с головы.

Капитан Кернер взмахнул своим огромным мечом и занес его над обнаженной головой своего противника. Но вдруг он вскрикнул от удивления и остановился.

— Стой, ребята, назад! — крикнул он, не спуская глаз с всадника. — Не трогайте этого рыцаря — иначе смерть!

— Как так! — вскричали ландскнехты с весьма понятным удивлением.

— Все назад! — повторил капитан громовым голосом, описывая своим длинным мечом круг и заставляя таким образом ошеломленных разбойников поспешно отступить.

Рыцарь воспользовался этой минутой, чтобы закутаться в капюшон. Когда Кернер, подходя к нему, хотел склонить перед ним колено, он сказал ему шепотом.

— Молчи, не называй меня по имени, не то — берегись. Теперь я для всех просто рыцарь Герард фон Брук. Но я где-то тебя видел?

— При осаде Виченцы. Я полонил тогда капитана неприятельских стрелков.

— Да помню. Тогда ты был храбрый солдат. Как же ты дошел до разбойничества?

— Лейтенант моей роты отбил у меня любовницу… Я их обоих убил… Пришлось бежать. Я собрал нескольких буянов, которые, как и я, не умеют жить в мирное время…

— Понимаю. Как тебя звать?

— Кернер… Отто Кернер.

— Ты меня поджидал со своими ребятами?

— Я подстерегал рыцаря, который должен был сказать крестьянскому мальчику, поджидавшему его тут в кустах: где путь…

— Так и есть, — прервал всадник. — Кто вас сюда поставил?

Кернер колебался отвечать… Рыцарь нахмурил брови и повелительно взглянул на ландскнехта.

— Послушай, — сказал он ему, — я беру тебя к себе на службу. Обещаю тебе прощение и в награду 50 червонцев тебе и твоим людям.

— Может ли быть!..

— Но, прежде всего, я хочу знать правду. Говори.

— Нас поставил сюда барон фон Риттмарк. Незнакомец как будто призадумался.

— Очевидно, барон все знает, — проговорил он про себя. — Что же сталось с его несчастной женой?.. Во чтобы то ни стало, надо ее вырвать из рук этого человека. Дай Бог, чтобы я поспел во время! Кернер!

— Что прикажете?

— Дай шлем!

Капитан, уже державший его в руках, поспешил подать его рыцарю.

— Я еду в замок Риттмарк, — сказал он. — Ты и твои ребята должны идти туда за мной, и как можно скорее… Хитростью или силой — вы должны войти в замок. Вот им, чтобы они торопились.

И он бросил ему кошелек, вид и тяжесть которого очень порадовали капитана.

— Не лучше ли вам подождать нас? — сказал Кернер.

— Каждая минута проволочки может погубить жизнь, которая мне дороже собственной, — отвечал рыцарь. — Только, ради Бога, скорее, скорее!

Сказав это, он пришпорил лошадь и ускакал. Едва он скрылся, как разбойники бросились к своему начальнику и стали его расспрашивать.

— Ребята, — сказал он, — нам некогда терять время на объяснения. Вот что я вам скажу: нам обещали 20 червонцев, если мы убьем этого рыцаря. А в кошельке, который он мне дал, по крайней мере, вдвое больше. Кроме того, он обещает нам еще 50 червонцев.

Взрыв удивления и радости прервал оратора.

— Но, — продолжал капитан, — чтобы благородный рыцарь сдержал свое обещание, надо, чтобы он остался жив; а если мы не поспеем в замок Риттмарк во время, чтобы выручить его — прощай наши 50 червонцев.

Эта речь произвела волшебное действие. Ландскнехты поспешно оправили свою одежду; потом, несмотря на тяжесть своего вооружения, пустились бегом, не заботясь о раненых, оставленных позади.

Тем временем Герард Брук (как он себя назвал) погонял шпорами и голосом своего коня, утомленного долгим путем.

Подъезжая к замку Риттмарку, он услыхал два или три выстрела. Он пришпорил лошадь, проскакал наружный двор и въехал на подъемный мост.

Привратник вышел из своей конурки и пошел ему навстречу.

— Мне надо немедля переговорить с бароном, — сказал рыцарь решительным тоном.

Привратник смотрел на него с недоумением и удивлением; Герард стал искать кошелек, но вспомнил, что отдал его капитану ландскнехтов, быстро сдернул перчатку и снял с кольца широкий, массивный золотой перстень.

— Вот, — сказал он дворнику, — побереги этот перстень; когда я возьму его у тебя, ты получишь от меня полную шапку червонцев.

— Господин, — бормотал тот, изумленный такой щедростью.

— Только с тем, — продолжал рыцарь, — что ты тотчас проведешь меня в комнату твоей госпожи.

Привратник замялся.

— Господин, там сам барон, и я боюсь… я очень боюсь…

— Чего? Да говори же, говори!

— Боюсь, не случилось ли с бедной барыней несчастья, — прошептал он.

— А где ее комната?

— Ступайте с этими людьми, куда они бегут, только не говорите, что я…

Герард кинулся во внутренний двор и взбежал по лестнице за толпившимися, испуганными слугами.

Когда он подходил к двери комнаты, барон поспешно выходил из нее. Он бежал смотреть, найдется ли во рву ребенок, которого спасли от его мщения. Мужчины встретились и сильно толкнули друг друга. Оба покачнулись, но более сильный Герард устоял и тотчас бросился в комнату.

С первого взгляда он увидел Эдвигу, лежавшую на полу и окровавленную.

Он упал на колени возле нее и сжал ее в своих объятиях.

— Эдвига! Эдвига! — вскричал он. — О, проклятье! Я пришел слишком поздно, он убил ее!

Оживленная звуком этого милого, дорогого голоса, несчастная баронесса открыла глаза. Луч радости блеснул на минуту на ее бледном лице, уже подернутом сумраком смерти.

— Герард, — заговорила она, — мой Герард… наша дочь…

Выражение ужаса и отчаяния исказило черты баронессы.

— Барон хочет убить ее, — продолжала она раздирающим голосом. — Спаси ее, Герард! Спаси, спаси наше дитя! О берегись, берегись, — прибавила она вдруг.

При крике, при взгляде Эдвиги, рыцарь быстро повернулся. За ним стоял барон и уже замахнулся на него мечом.

С быстротой мысли Герард кинулся на своего врага. Сшибка была так сильна, что оба вместе упали, но Герард вскочил в одно мгновение.

Приставив конец меча к горлу барона, на котором тоже была надета кольчуга, он закричал громовым голосом слугам, бежавшим на помощь барону:

— Назад! Шелохнитесь только — я убью вашего барина.

Они на минуту замешкались.

Вдруг во внутреннем дворе замка послышалось несколько выстрелов; потом раздалось звяканье мечей и копий, ударявших по кирасам и шлемам.

— На помощь, сюда! — кричали женщины на лестнице.

Часть людей, находившихся в комнате баронессы, бросились в ту сторону. Пользуясь минутной рассеянностью рыцаря, барон рванулся и чуть не повалил Герарда. В ту же минуту на него напали семь или восемь слуг, еще оставшиеся в комнате.

Несмотря на свою храбрость и на замечательное искусство владеть своим длинным мечом, Герард, вероятно, не одолел бы своих многочисленных врагов и не устоял бы против ударов барона, если бы к нему вдруг не подоспело значительное подкрепление.

Ландскнехты ворвались в комнату.

Хорошо вооруженные и привычные к схваткам, они скоро сладили со слугами, удивленными этим неожиданным нападением и не знавшими ни числа, ни замыслов своих врагов.

Сопротивлялись еще только барон и один из его наемников; но последний под тяжелым мечом Кернера скоро свалился, как бык от удара мясника.

Риттмарку предстояла та же участь, но Герард удержал руку капитана.

— С бароном я расправлюсь сам, — сказал рыцарь, снова упав на колени перед холодеющим трупом Эдвиги.

— Подлец и трус, хищник чести, — вскричал барон с бешенством. — Ты не смеешь показать своего лица… Ты нападаешь в шлеме и с опущенным забралом на человека с обнаженной головой!

— Подожди! — прервал рыцарь, быстро снимая шлем и отбрасывая его далеко от себя. — Теперь мы равно вооружены!

Увидав лицо своего противника, барон отступил назад с удивлением. Опустив руку, которой он было замахнулся чтобы нанести удар, он посмотрел на рыцаря с нерешительностью человека, который не верит собственным глазам.

— Защищайся! Защищайся же! — крикнул ему рыцарь. — Для тебя я не более, как Герард Брук, которого ты хотел зарезать, и который отдал бы жизнь свою, чтобы спасти эту несчастную, гнусно убитую тобой женщину.

— Так ступай же за ней! — отвечал барон, ударив рыцаря мечом, но тот не оставил удара без ответа.

Исход схватки недолго оставался в сомнении.

Сильный, проворный, необыкновенно ловкий Герард не давал врагу опомниться. Вскоре кровь барона окрасила его кольчугу. Наконец Герард поразил его мечом в правую ключицу, и он упал замертво возле бедной Эдвиги.

По-видимому, слуги были не особенно преданы барону, потому что никто из них не попытался помочь ему. Только один старик из наемников подошел к Риттмарку, чтобы посмотреть, жив ли он еще, и оказать ему помощь.

С первого же взгляда он понял, что все кончено.

— Надо послать за священником, — сказал он.

К несчастью, в замке священника не было, потому что ни один не мог никогда ужиться с бароном. Послали нарочного в Вейнсберг, ближайший от замка город.

Пока старый воин напрасно старался унять кровь, текшую из раны его господина, Герард стоял на коленях перед безжизненным трупом баронессы. Он взял окоченевшую руку бедной Эдвиги и прижал ее к губам с глубокой тоской. Крупные слезы катились по его мужественному лицу.

Через несколько минут он медленно поднялся и пошел к двери.

— Ступайте за мной, — обратился он к ландскнехтам.

Они молча повиновались.

Он вышел с ними из замка, жители которого поспешили поднять подъемный мост, чтобы предотвратить возвращение страшных посетителей.

Подойдя к наружным воротам, рыцарь подозвал капитана ландскнехтов.

— Как тебя зовут? — спросил он его.

— Кернером.

— Да, помню, ты мне говорил!.. Ну, Кернер, будь через неделю в Аугсбурге. Приходи к Исааку Рейбену. Он тебе выдаст обещанные 50 червонцев. Уведи своих людей как можно дальше отсюда. Понимаешь?.. Я не хочу, чтобы они слишком болтали!

— Гм, — проворчал Кернер, покачивая головой. — Позвольте мне проводить вас до города, — сказал капитан. — Темно, хоть глаза выколи, а дороги опасны для одиноких путников.

— Со мной кинжал и меч, — гордо отвечал незнакомец. — Помни, что я тебе сказал, и прощай!

Через несколько секунд он исчез во мраке.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Если бы мещане, подобно дворянам, вели родословные, Яков Рорбах, трактирщик, мог бы потягаться древностью рода с самыми знаменитыми фамилиями своей страны.

Пятнадцать лет по смерти барона и баронессы Риттмарк, стало быть, в 1524 году, представителем этой трактирной династии был рослый и красивый парень двадцати четырех лет, которого при крещении назвали Яковом, но все звали Иеклейном.

Он был последний из Рорбахов. Его мать, достойная и добрая женщина, давно отдала Боту душу. Отец его чуть не умер восемнадцать лет назад от удара и всю жизнь не оправился от этого потрясения. Он только бормотал какие-то бессвязные звуки, и его надо было кормить как маленького ребенка, потому что руки у него отнялись. Рассудок также почти совсем оставил его. Он проводил всю жизнь в большом кресле, которое перекатывали с места на место.

В свое время Антон Рорбах был здоровым работником и человеком сметливым. Его, правда, упрекали в тщеславии и упрямстве; прибавляли также, что он скуп; но ведь кто не безгрешен?

Лучше всего было то, что он имел состояние, очень значительное для простого мещанина, и что трактир приносил ему много денег.

Старик имел одну только слабость — к сыну. Он восхищался им и, несмотря на свою скупость, прощал молодому человеку все его кутежи и мотовство, на которые и самый снисходительный отец взглянул бы строго.

Воспитанный как единственный сын, то есть как баловень, почитаемый отцом и матерью за какое-то высшее существо, обладая блестящей наружностью, льстившей их самолюбию, Иеклейн занимался только удовольствиями, и каких бурных наслаждений требовал этот мощный, кипучий организм!

Отличаясь необыкновенной силой и замечательной ловкостью во всех телесных упражнениях, храбрый и задорный, смелый на словах и на деле, веселый, увлекательный, великодушный и щедрый, он считался верховодом всей окрестной молодежи. Молодежь эта превозносила его до небес. Пожилые люди, напротив, далеко не хвалили его.

— Это мот, — говорили они, — это кутила, хвастун драчун; он сорит деньги отца на кутежи, и уж дождется, что какой-нибудь дворянчик сломит ему шею. Он все кричит против дворянства, и его дерзости отбили от него много посетителей. Он всю жизнь рыскает по ярмаркам и кабакам, и ни мало не заботится о своем доме, который весь лежит на руках его хорошенькой кузины, Марианны, которая столько же добродетельна, как он развратен.

Зато кузину его, Марианну Шонек, все единодушно хвалили.

Рано лишившись родителей, молодая девушка была несчастна с детства, пока баронесса фон Гейерсберг, знавшая ее мать (родную сестру Антона Рорбаха) не взяла сироту к себе.

Целые четыре года она была служанкой или, скорее, подругой воспитанницы баронессы, Маргариты фон Эдельсгейм.

По временам она ходила в гости к своим родным.

Иеклейн, ее двоюродный брат, страстно влюбился в нее и хотел на ней жениться. Но у нее ничего не было, а старик Рорбах замышлял для сына самые тщеславные планы, и ему хотелось не такой невестки.

Он стал противиться браку, и это было несчастьем для Иеклейна; он снова кинулся в безумную жизнь, что сильно встревожило отца.

Когда старого трактирщика хватил паралич, и он стал думать, что пришел его смертный час, опасение за поведение Иеклейна взяло верх над всеми другими соображениями.

Заботы и преданность племянницы, не отходившей от его изголовья, как будто между ними никогда и не бывало никакой размолвки, окончательно склонили упрямого старика. Он не только согласился на брак, но даже потребовал немедленно помолвки, что давало Марианне возможность переселиться в его дом, ухаживать за стариком дядей и управлять «Золотым Солнцем», которым Иеклейн, бывший постоянно в отсутствии, совсем не занимался.

Хотя для такой молодой девушки было очень трудно управлять такой большой гостиницей, однако Марианна согласилась исполнить желание старого трактирщика.

Молодая девушка обожала своего двоюродного брата со всей преданностью, со всеми пленительными грезами первой любви. Чтобы жить с ним, она, бесспорно, приняла бы скромное место простой служанки.

Иеклейн еще любил Марианну, но беспутная жизнь, которую он вел уже столько времени, развратила его сердце. Любовь его уже была не та, что прежде.

Однако он обручился со своей кузиной. Но и приняв это обязательство, он продолжал прежний образ жизни и по-прежнему проводил дни и ночи вне родительского дома.

Марианна, переселившаяся на житье в «Золотое Солнце», часто плакала по причине его частых отлучек. Впрочем, ее снисходительное сердце всегда подсказывало ей какое-нибудь извинение в пользу жениха.

«Все-таки, — говорила она про себя, — во всем виноват дядюшка. Если же Иеклейн бросился в разгул и мотовство, то только для того, чтобы забыть свое горе, потому что дядя не соглашался на наш брак. В сущности он все еще любит меня, и постепенно весь отдастся мне».

А пока бедняжка выбивалась из сил, чтобы поддерживать гостиницу «Золотого Солнца» на хорошей ноге. Вставая раньше всех, ложась всех позже, она присматривала за всем. Кроме того, она с истинно дочерней нежностью ухаживала за стариком дядей, который превратился в неподвижную массу и издавал только глухие животные возгласы, когда Марианне случалось с четверть часа не подойти к его креслу.

Переселение Марианны в дом дяди очень огорчило Маргариту фон Эдельсгейм, которая нежно любила ее. Марианна часто ходила в гости в замок. Кроме того, когда Маргарита выезжала куда-нибудь с госпожой фон Гейерсберг, она находила возможность устроить дело так, что они останавливались в «Золотом Солнце».

Тогда все в гостинице шло вверх дном. Сам Иеклейн, ненавидевший дворянство, говорил, что безгранично уважает госпожу фон Гейерсберг, которая была покровительницей всех бедняков.

Гостиница «Золотого Солнца», стоявшая на выезде из деревни, по Гейльбронской дороге, помещалась в двухэтажном доме. Внизу была просторная зала, установленная столами и скамьями. Направо были две маленькие комнатки, из которых одна служила кладовой; налево находилась кухня, сообщавшаяся с одной стороны с молочной, а с другой с теплой комнатой, где спали две служанки.

Между входной дверью и большой залой дед Иеклейна устроил что-то вроде сеней с каменными скамьями, на которые крестьяне, купцы и путешественники могли складывать свою ношу перед входом в дом.

Лестница, выходившая на середину большой залы, вела в верхний этаж, который разделялся надвое широкой площадкой. Направо от этой площадки находилась комната, назначенная для путешественников, другая комната, поменьше, и наконец комната Марианны, в которую вела прикрытая лестница; по этой лестнице молодая девушка могла проходить во двор и в кухню, никого не беспокоя. Комнаты по другую сторону площадки были расположены почти так же, только там не было лестницы.

Шум и гам буйных друзей Иеклейна чуть не выгнали из «Золотого Солнца» миролюбивых мещан, которые уже двадцать лет приходили туда каждый день или, по крайней мере, каждое воскресенье выпить стакан вина или пива.

Но все уладилось, благодаря кротости и примиряющему влиянию Марианны. Только во избежание насмешек молодых гуляк, которые, хлебнув через край, относились ко всему легкомысленно, солидные люди усаживались в маленькой комнатке возле кухни. Некоторые из старых друзей или знакомых Антона помещались перед кухонной печью, возле кресла старика Рорбаха. Но несчастный старик едва узнавал своих лучших друзей и не мог говорить с ними.

В один январский вечер, часов около десяти, в кухне происходили необычайные приготовления. Индейка и дикая коза, насаженные на один вертел, жарились на некотором расстоянии от пламени. Два цыпленка и четыре куропатки лежали на кухонном столе в ожидании минуты, когда им, в свою очередь, придется попасть на огонь. Обе служанки, с раскрасневшимися от жара и работы лицами и руками, суетились друг перед другом в кухне.

Наконец сама Марианна, с обнаженными по локоть руками, месила пирог и своими белыми руками придавала ему окончательную форму.

Лицо Марианны было неправильно, и красавицей ее нельзя было назвать, но все-таки она была прехорошенькая девушка. В ней не было ничего, что могло бы поразить с первого раза. Но зато, всмотревшись в нее, трудно было отвести от нее глаза: столько приветливости было в ее улыбке, столько кротости и нежности в ее карих глазах, столько искренности и миловидности во всей ее наружности. У нее были роскошные белокурые волосы. Все ее кокетство состояло в том, что благодаря урокам Маргариты Эдельсгейм, она носила прическу, более сложную, чем другие девушки Бекингена и Гейльброна.

Конечно, нетрудно было найти женщин красивее Марианны, но вряд ли были грациознее и симпатичнее.

Когда ее двоюродный брат вошел со двора в залу, лицо ее как будто расцвело.

— Наконец-то ты пришел! — промолвила она, остановив на Иеклейне взгляд, полный нежности и наивного восторга. — Откуда ты?

— Из Гейльброна.

— Из Гейльброна? — повторила она, глядя на своего двоюродного брата с выражением, ясно показавшим, что ей хотелось спросить его о причине этого путешествия, и что она не смогла сделать это.

— Посмотри, — сказал он, — что я принес тебе.

Он поставил на кухонный стол корзину, которую держал под мышкой, и стал вынимать сверток с сушеными плодами и сахарными печеньями, которые в то время подавались на церемонных обедах.

— Как это мило! — вскричала она, всплеснув руками. — Как ты это умно придумал!.. Как Маргарите понравятся все эти фигурки! Как мил этот барашек с шерстью из жженого сахара!.. А лошадка…

— Перестань, перестань! — прервал Иеклейн нетерпеливо. — Успеешь рассмотреть. Займись прежде стряпней… Ну где же вертел… Ладно… А куропатки?

— Вот они. Их начнут жарить, когда госпожа Гейерсберг и Маргарита придут.

— Конечно… А кабанье жаркое, которое Вильгельму приказано принести?

— Вильгельм ничего не принес.

— Так надо было послать к нему! — крикнул Иеклейн, ударяя с досады кулаком по столу. — Ведь это любимое блюдо Маргариты.

— Почему ты думаешь?

— Она сама сказала это здесь в прошлом году… Я помню… Я и сказал Вильгельму… О, пес проклятый! Будь я проклят, если при первой встрече не намну ему бока, да так, чтобы он помнил всю жизнь.

— Но Иеклейн, может быть бедный малый вовсе не виноват?

— Виноват, — отвечал он резко, — и ты тоже виновата… Ты видела, что не несут кабана, и не могла послать к Вильгельму.

— Я была так занята, что забыла…

— Забыла то, что приятно Маргарите, которая так добра к тебе. Это не рассеянность, это уже просто неблагодарность.

Никакой упрек не мог быть несправедливее и не мог сильнее оскорбить бедную Марианну. Она обожала госпожу Гейерсберг и любила Маргариту с глубокой, почтительной нежностью. Кроме любви Иеклейна, которая была для нее всем, она охотно пожертвовала бы в случае необходимости даже жизнью, чтобы избавить друга своего детства от какого-нибудь огорчения.

— Ты не прав, Иеклейн, — сказала она со слезами на глазах и в голосе. — Мне очень жаль, что я забыла хоть одну вещь, которая может доставить удовольствие Маргарите; но я не виновата, что…

Иеклейн не дослушал ее и подошел к кухонной двери, чтобы посмотреть, кто в зале.

— Фу, — заворчал он, — скоты, как они шумят! Воняет табаком, пивом, водкой!.. Наши гости не вынесут этого; надо всех их вытурить!..

— Зачем? — робко спросила Марианна.

Он пожал плечами.

— Маргарита и ее матушка захотят отдохнуть, — сказал он, — а этот шум хоть кому надоест!

Марианна посмотрела на него с удивлением. Ничто так не противоречило привычкам Иеклейна, как эти слова его. Он никогда не решился бы возбудить неудовольствие своих обыкновенных посетителей из-за того, чтобы не беспокоить заезжих дворян: напротив, когда приезжали господа, он обыкновенно старался подзадорить товарищей и заставить их шуметь вдвое.

— Если дворяне, что остановились наверху, недовольны, — говорил он в таких случаях, — так пусть ищут другую гостиницу. Слава Богу, Яков Рорбах обойдется и без их червонцев!

Удивленный взгляд невесты как будто смутил трактирщика.

— Неужели ты не видишь, что они пьяны, — сказала она с досадой, указывая на семь или восемь крестьян, которые; усевшись вокруг стола, вели самый оживленный разговор.

За другим столом, стоявшим в самом темном углу залы, сидело двое людей, одетых в купеческое или мещанское платье. Нахлобучив на глаза шляпы с широкими полями, они уселись так, что лиц их нельзя было разглядеть, и говорили шепотом. Наконец, в противоположном углу, сидел крестьянин за бутылкой вина. Он сидел, опершись локтями на стол; голова его лежала на руке, и черты его лица невозможно было рассмотреть.

Иеклейн недоумевал, не зная, что делать. Один из крестьян сказал в это время тихо, поднимая свой стакан:

— За возрождение Башмака, друзья, каково бы ни было его новое имя!

Башмак было название первого восстания крестьян против дворянства. Его назвали так, потому что в то время крестьяне имели право носить только башмаки тогда как сапоги и ботинки считались исключительно дворянской обувью.

Иеклейн не расслышал слов старого крестьянина, но очень ясно слышал заявление сочувствия его товарищей, которые подняли крик и застучали стаканами по столу.

— Вы слишком шумите, друзья, — сказал трактирщик, подходя к ним.

— Кто заплатил деньги, — отвечал один из пивших.

— Тот и пей, а стучать не приходится! — перебил Иеклейн, мгновенно выходя из себя.

— У твоего отца слух был что-то не так нежен, любезный друг, — пробормотали другие крестьяне.

— Отец поступал по-своему, а я делаю по-своему. К тому же поздно, вам всем далеко идти, и я советую вам отправиться в путь.

— Поставь-ка нам еще две бутылочки этого дешевенького рюдейсгеймера.

— Нет, я жду приезжих, и вам пора отправляться.

— Мы уйдем, когда захотим, — отвечал несколько подпивший крестьянин. — Ведь у тебя трактир? Стало быть, когда честно расплачиваются…

— Вот новости, — заговорили другие, — мы имеем право оставаться здесь, сколько нам будет угодно, под самым твоим носом, дружок Иеклейн!

— Ну, а я вам говорю, что я здесь хозяин, и что вы сейчас отсюда уйдете! — вскричал взбешенный Иеклейн.

— Не ты ли нас вытолкаешь? — спросил толстый крестьянин, весом по меньшей мере в двести фунтов и по-видимому чрезвычайно сильный.

— Да я, — сказал Иеклейн, — и начну с тебя любезный друг. Отвори дверь, Гертруда, — крикнул он служанке, которая повиновалась, дрожа всем телом.

Марианна хотела вступиться, но это еще больше разозлило Иеклейна.

Как только дверь была отворена, он повторил крестьянам свою просьбу удалиться. Они отвечали ругательствами и шуточками, которые окончательно вывели трактирщика из терпения. Он бросился на толстого крестьянина, который поддразнивал его, и схватил его за шиворот и за пояс панталон; потом, несмотря на отчаянное сопротивление, он поднял его, дотащил до двери и выкинул на улицу.

В свалке Иеклейн получил несколько пинков, а казакин его украсился несколькими прорехами.

По-видимому Иеклейн очень заботился сегодня о своем наряде, потому что тотчас попросил Марианну зашить разодранный рукав.

— А ты, Франц, — обратился он к своему лакею, — выпроводи остальных, кто в зале.

— Подожди минутку, я сама пойду к ним, — сказала Марианна, которая имела полное основание не доверять дипломатическим талантам Франца.

— Ты слышал, что я сказал? — продолжал Иеклейн.

— Слышал, сударь, — отвечал слуга с приторной улыбкой.

Вместо того чтобы последовать наставлениям Марианны, которая приказала ему быть повежливее с путешественниками, он нашел, что самое лучшее — еще более усилить дерзкий тон своего хозяина. При первых же словах, которые он произнес, старший из путешественников — ему было на вид, по меньшей мере, пятьдесят лет — бросил на него такой взгляд, что Франц совсем смутился. Другой незнакомец засмеялся, и товарищ его последовал его примеру.

— Эту залу наняли, — сказал взбешенный Франц. — Убирайтесь вон!

— Кто ее нанял? — спросил один из незнакомцев.

— Она нанята для госпожи Гейерсберг и ее свиты. Незнакомцы переглянулись.

— Нам невозможно уехать без ужина, — возразил старший. — В этом углу мы никого не обеспокоим. Дайте нам есть.

— Нет, — настаивал Франц, которому было дело только до барского приказа. — Хозяин велел вас выпроводить, и вы уйдете.

Старый незнакомец, которого его товарищ звал Вальдемаром Шлоссером, снова улыбнулся со спокойной насмешкой, и это довело Франца до ярости.

— Ну что же? — спросил Иеклейн издали.

— Вставай, — сказал Франц, положив руку на плечо старого купца.

Тот выпрямился во весь рост и, сверкая глазами, так сильно оттолкнул слугу, что он упал в противоположном углу залы.

Франц уцепился за чан с горячей водой, которая была приготовлена для мытья полов, и упал в него. Голова, ноги и руки одни только избежали этой неожиданной ванны. К счастью на нем были надеты толстые суконные панталоны, и потому он не очень обварился.

Франц очень живо выскочил из купели и подошел к незнакомцу со стиснутыми кулаками.

— Берегись, любезный друг! — сказал ему путешественник спокойно. — Тут недалеко прекрасная лужа, и на этот раз ты уж возьмешь полную ванну.

Эта угроза остановила Франца. Его трусость разозлила Иеклейна, который подошел к купцам.

Несмотря на свою всем известную смелость, трактирщик, не уважавший никаких властей, даже самого бургомистра, не выдержал спокойного и гордого взгляда старого незнакомца.

— Эй, приятели! — вскричал он. — Вы не слышали, что мой слуга сказал вам?

— Отлично слышали, — отвечал один из путешественников.

— Так расплачивайтесь и уходите!

— Мы хотим есть.

— У меня ничего нет для вас.

— Клянусь моим патроном — это неправда! Желательно мне знать, что значит этот запах из кухни, и зачем там жарится такая чудесная козлятина?

— Все это уже откуплено.

— Да, все, все, — подтвердил Франц, прятавшийся за своего господина.

— Кроме котла с водой, надеюсь, — сказал Вальдемар, смеясь.

Несмотря на лета этого человека, его лицо, серьезное и строгое, когда он задумывался, принимало подчас веселое и приветливое выражение, которое придавало ему особенную прелесть.

Укрощенный этой улыбкой, но слишком упрямый, чтобы отказаться от своей мысли, Иеклейн собирался повторить незнакомцам свое приглашение удалиться, но Вальдемар сказал ему таким же добродушным тоном:

— Любезный хозяин, если госпожа Гейерсберг хорошая христианка — в чем я не сомневаюсь — она не пожелает, чтобы из-за нее двое бедных купцов, как мы с кумом, провели ночь на дворе и с тощим желудком.

Иеклейн начал настаивать и опять разозлился. Хотел ли он прибегнуть к насилию, имел ли он намерение напугать купцов — только он схватил длинный меч, висевший над камином.

Один из путешественников тоже начинал сердиться. Он уже выхватил было свой безмерно длинный охотничий нож, который был у него спрятан под платьем, но товарищ сказал ему на ухо несколько слов, которые заставили его призадуматься.

— И в самом деле, — пробормотал он, — что мне за дело до дерзостей этого чудака? Клянусь моим патроном, — сказал он вслух, обращаясь к Иеклейну, — у вас, молодой хозяин, странный способ привлекать к себе в трактир посетителей. Повесьте на место этот старый меч, который, вероятно, помнит времена Карла Великого, и соблаговолите нас выслушать. Нас с кумом пригласила сюда госпожа Гейерсберг.

— Вас? — пробормотал Иеклейн, глядя на них с недоверием.

— Да, нас.

— А доказательство?

— Вот оно, — отвечал Вальдемар, вынимая из кармана письмо, которое он развернул. — Вы знаете ее печать?

— Разумеется!

— Ну, так потрудитесь взглянуть на эту бумагу.

Это была действительно печать госпожи Гейерсберг.

Иеклейну ужасно хотелось заглянуть в письмо, но купец так сложил его, что трактирщик мог видеть только подпись и печать.

— Дьявол вас задери! — вскричал разозленный Иеклейн. — Зачем вы мне не сказали раньше?

— Да вы нам не дали слова сказать. Что же касается вашего посланника, то сомнительно, хватило ли бы у него ума понять наши объяснения.

Хотя купец говорил совершенно добродушно, но в его тоне было что-то насмешливое и в то же время полное достоинства, и это невольно смущало трактирщика. Боязнь оскорбить госпожу фон Гейерсберг мешала ему наговорить дерзостей, что он, конечно, сделал бы во всяком другом случае, и потому Иеклейн отошел от них и отправился к мужику, который пил один на другом конце залы и спокойно смотрел на это происшествие.

Уткнув нос в стену и нахлобучив шапку на глаза, этот крестьянин по-видимому не хотел показывать своего лица.

Обрадованный, найдя на ком выместить свою досаду, Иеклейн хлопнул его по плечу и грубо сказал, чтобы он убирался.

Крестьянин не отвечал. Он только отодвинул свою скамью и посмотрел на Иеклейна в упор.

— Конрад, — пробормотал тот. — Конрад!

— Молчи же, — сказал тот, надвигая шапку, как бы опасаясь быть узнанным купцами, к которым сидел спиной.

— Когда ты вернулся?

— Вчера; я побывал во всех окрестных кружках и нашел везде братьев, готовых помогать нам. А ты что скажешь, Иеклейн? Можно ли еще считать тебя членом бедного Конрада ?

— Я все тот же, — отвечал Иеклейн, избегая пристального взгляда крестьянина.

— Неужели? Ну, я чуть-чуть было не усомнился в этом. Черт возьми! Братец, ты странно доказываешь расположение крестьянам, — прибавил он, показывая, как будто бьет кого-нибудь палкой.

— Всякий себе господин, — сказал Иеклейн. — Я имел полное право прогнать гуляк, которые беспокоили меня шумом.

— Скажи-ка, Иеклейн, хороша госпожа Маргарита фон Эдельсгейм, воспитанница госпожи фон Гейерсберг?

— Ну… да… да, — пробормотал видимо смущенный Иеклейн. — К чему эти расспросы?

Конрад посмотрел на него подозрительно.

--Да так, — отвечал он наконец. — Впрочем, я не за тем пришел сюда, чтобы толковать о таких пустяках. Выслушай меня: теперь кое-кто из наших , из наших главных начальников, собрались у Вильгельма.

— У Фридриха Вильгельма?

— Да, ведь его дом рядом с твоим. Мы рассчитывали собраться у тебя, но я вижу, что об этом и толковать нечего. Братья хотят поговорить с тобой и узнать, какую молодежь ты навербовал.

— Сегодня я не могу отлучиться… Завтра…

— Завтра мы все разойдемся и будем продолжать свое дело.

— Я совершенно окончил свое, — сказал Иеклейн, — вся наша молодежь готова восстать со мной.

— Так иди.

— Приду потом!

— Я забыл сказать, что Сара хочет что-то сообщить тебе о том, что тебе, кажется, дороже свободы родины!

— Что такое?

— Чего же ты покраснел? Значит, догадался?

— Стало быть, и черная колдунья тоже вернулась?

— Да, уже дня три. Узнав от Вильгельма, что ты ожидаешь госпожу фон Гейерсберг и прекрасную Маргариту, она сказала, что хочет немедленно переговорить с тобой. Кажется, твой соперник вернулся.

— Мой соперник! — вскричал Иеклейн, и глаза его засверкали. — Мой соперник!

— О, дурак, дурак! — проворчал крестьянин. — Хочет любить благородную барышню и удивляется, что у него нашелся соперник!

— Кто тебе сказал, что я люблю благородную барышню? Это ложь!

— Ложь? Так, стало быть, ты изучать архитектуру ходишь около замка и беспрестанно носишь хозяйке самую лучшую рыбу, самую вкусную дичь и самые сочные плоды в долине?

— Это моя кузина Марианна посылает благородным дамам подарки, в знак признательности за их доброту к ней.

— Не она ли также просит тебя относить эти подарки? Ах, бедная, бедная Марианна, а как она тебя любит!

— Довольно! — резко прервал трактирщик. — Не люблю я, чтобы совались в мои дела, и если б не ты, а кто другой вздумал говорить так…

— Так что?

— Я бы убил его, — отвечал Иеклейн глухим голосом. — Да, убил бы! Есть минуты, когда убил бы родного брата, если бы он мог залезть в мою душу… Я знаю, что ты скромен и умеешь давать хорошие советы, Конрад, но ты слишком любишь трунить. Если хочешь, чтобы мы остались друзьями, не говори со мной об известном предмете, не то, клянусь тебе всеми дьяволами преисподней, ты дорого поплатишься за свои слова!

— Пойдешь ты со мной или нет? — спросил Конрад спокойно.

— Кто тебе сказал, что я шляюсь около замка?

— Сара.

— Почем она знает?

— Мало ли что она знает!

— Она мне скажет, — сказал Иеклейн, взявшись за шляпу и заткнув за свой кожаный пояс охотничий нож.

— Куда же ты? — спросила Марианна, удивленная, что он уходит в то время, когда гости должны приехать.

— Я ухожу на минуту с ним. Через четверть часа я буду здесь.

— Несчастная Германия, — проворчал Конрад, выходя вслед за пылким юношей. — Не легко браться за твое освобождение с такими начальниками! Но когда Бог покровительствует делу, оно удается, несмотря ни на что.

Из всего рассказанного видно, что Иеклейн Рорбах был не слишком-то любезным трактирщиком. Немалым счастьем для «Золотого Солнца» было, что его хозяин проводил три четверти дня вне дома. Марианна, постоянно старавшаяся, сколько возможно, поправлять глупости своего брата, поспешила подойти к путешественникам. Подойдя к ним, под предлогом, чтобы спросить, не нужно ли им чего-нибудь, она сделала все возможное, чтобы загладить впечатление выходки Иеклейна.

— Оставим все это, — сказал путешественник, называвшийся Вальдемаром Шлоссером, — у вас, моя красотка, такие ласковые глазки и такая приветливая улыбка, что на вашу гостиницу невозможно сердиться. Вы, кажется, ожидаете благородную даму, которая, очень любима в округе?

Говоря это, он встал и отвел Марианну в сторону, так чтобы его товарищ не мог слышать их разговора.

— О, да, сударь… И она вполне этого стоит, клянусь вам. Она благодетельница бедных и несчастных. Если б вы знали, сколько добра делают госпожа фон Гейерсберг и госпожа Маргарита… Я это знаю лучше всех: ведь я прожила у них больше восьми лет.

— Как так?

— Мой отец был в услужении у господина фон Гейерсберга. Когда я осталась сиротой, госпожа фон Гейерсберг взяла меня в замок и воспитала при себе.

— Она, кажется, очень богата?

— Не так-то богата, как следовало бы. Ее муж был, как и она, слишком добр и доверчив. Он попался в руки мошенников, которые стакнулись с его управляющим и украли у него значительную долю состояния. В настоящее время госпожа фон Гейерсберг ведет процесс с одним из этих плутов; если она проиграет, ей придется продать часть своих земель.

— У нее, кажется, двое детей?

— Один только сын, рыцарь Флориан. Он также добр, как его мать, и также храбр, как отец. Вот уже два года, как он уехал воевать с турками и говорят, что он там прославился. Его ждут назад со дня на день.

— Так госпожа Маргарита не дочь госпожи фон Гейерсберг?

— Нет, господин, это дочь ее кузины, которая умерла в чужих краях; будь Маргарита родной дочерью госпожи фон Гейерсберг, она не могла бы любить ее нежнее, чем теперь.

— Вы, кажется, очень к ним привязаны?

— О, да! — вскричала она с чувством. — Я бы охотно умерла за госпожу Гейерсберг и госпожу Маргариту.

Едва она договорила, как старый купец, которого этот разговор по-видимому особенно интересовал, быстро повернулся к своему товарищу. Он поймал пристальный взгляд Георга, устремленный на Марианну с очевидным намерением.

Вальдемар слегка нахмурил брови и отошел на несколько шагов. Он уже собирался предложить молодой девушке еще несколько вопросов, но ей пришлось уйти от него навстречу незнакомцу, который только что вошел.

На вошедшем был старый кожаный кафтан, а сверху куртка из грубого сукна, довольно широкая и стянутая в талии широким поясом из желтой кожи, на котором висел длинный меч и охотничий нож. Весь этот наряд и длинные сапоги из бурой кожи были покрыты пылью и доказывали бедность.

Вновь пришедший был, вероятно, из числа тех искателей приключений, которые так часто встречались в то время и предлагали свои услуги владетелям, достаточно богатым, чтобы содержать их.

— Оглохли вы что ли, в этом трактире? — сказал он тоном, выражавшим в то же время и природное добродушие, и мгновенную вспышку нетерпения. — Вот уже четверть часа, как я стучусь, и никто мне не отворяет и не берет у меня лошадь, Я уже хотел ее вести с собой сюда.

При звуке этого голоса, не похожего на грубый голос наемного солдата, Георг, младший из купцов, привстал с удивлением со скамьи.

— Что там такое? — спросил старый купец.

— Ничего, государь, ничего, господин, — быстро продолжал он, видя, что его товарищ сдвинул брови при слове «государь».

Но в то же время он не спускал глаз с вошедшего.

Пока оба купца переговаривались между собой, Марианна объясняла всаднику, что не может приютить его на эту ночь.

Говоря это, она всматривалась в лицо незнакомца, как будто стараясь разъяснить какое то сомнение. Всадник заметил это и, оборотясь спиной к купцам, приподнял капюшон, мешавший различить его черты.

Тогда Марианна увидела прекрасное лицо с благородными и правильными чертами, со светло-голубыми, замечательно блестящими и выразительными глазами, с ослепительно белыми зубами, придававшими особенную прелесть улыбке рыцаря.

Молодая девушка вдруг остановилась среди начатой фразы.

— Господин граф… — прошептала она.

— Молчи! — сказал он ей торопливо. — Не называй меня по имени… Если бы кто-нибудь узнал, что я здесь, мне прямо из этого трактира пришлось бы идти на плаху.

Марианна в ужасе всплеснула руками.

— Да обо мне-то нечего говорить, — продолжал он. — Будем говорить о ней, о той, кого я буду любить до последней минуты. Правда ли, что Маргарита приедет сегодня вечером?

— Кто вам это сказал, господин граф? — спросила Марианна, по-видимому чрезвычайно смущенная.

— Я знал, что участь Маргариты должна скоро решиться, потому что в этом месяце ей минет восемнадцать лет. Я не мог свыкнуться с мыслью, что в это время буду далеко от нее. Я вернулся с опасностью для жизни. Мне захотелось еще раз взглянуть на нее, сказать ей, что я все еще люблю ее, спросить, продолжает ли она любить меня? Два дня я бродил вокруг Гейерсберга и не видал Маргариту. Наконец один крестьянин, которого я посылал расспросить прислугу, сказал мне, что обе дамы уехали в Вюрцбург по делам госпожи фон Гейерсберг, и что на обратном пути они будут ночевать в твоем трактире. Я поспешил сюда. Теперь ты узнала меня, Марианна, и неужели ты, наша кроткая и верная поверенная, прикажешь мне уезжать.

— К несчастью, господин, мне иначе нельзя! — прошептала она. — Я здесь не хозяйка, а мой брат запретил мне принимать сегодня кого бы то ни было.

— Убей меня Бог, если я уйду отсюда! — сказал он решительно. — В настоящую минуту мой кошелек очень отощал, но все равно. Скажи брату, что я готов заплатить сколько угодно за последний угол в этом трактире. Я не пожалею последнего червонца, не пожалею продать свое оружие, лишь бы увидеть Маргариту!

— Я боюсь, что госпожа Маргарита не захочет говорить с вами, господин граф. Она так сердита на вас! Как же можно было уехать, не предупредив и не объяснив ей причины вашего отъезда?

— Я написал ей три длинных письма.

— Она не получила ни одного, господин граф, а то она, конечно, сказала бы мне об этом.

— Клянусь тебе, я писал ей! — вскричал он с таким выражением, в искренности которого нельзя было усомниться.

— Я верю вам, господин граф; но это двухлетнее отсутствие…

— О! Марианна, если б ты знала, какая роковая судьба тяготеет надо мной!.. Если б ты знала, как много я выстрадал вдали от нее!

— Госпожа Маргарита также много плакала, господин граф, — промолвила молодая девушка тоном упрека.

— О, увидеть ее еще раз, увидеть ее на минутку, — сказал рыцарь, — увидеть, как радость засветится в ее чудесных глазах, поклясться ей на коленях, что она всегда была моей единственной мечтой!.. Не выгоняй меня отсюда до приезда Маргариты, Марианна, не то я подумаю, что ты уже не такая добрая и сострадательная, как прежде, и что ты не знаешь, что значит любить!

— Я слишком хорошо знаю это, — сказала, она с грустной улыбкой, — но что же мне делать? Как только мой брат вернется, он выпроводит вас волей-неволей!

— Это мы еще посмотрим! — промолвил дворянин, хватаясь за меч.

— Ради Бога, господин граф, не прибегайте к насилию; мой двоюродный брат — жених мой; я люблю его, и его жизнь мне дороже собственной.

— Ну, — продолжал граф с жаром, — предположи на минуту, что вы были два года в разлуке, и что тебе пришлось бы уехать, не повидавшись с ним: каково бы тебе было? Как бы ты страдала?

— Правда, — проговорила девушка, будто про себя, — госпожа Маргарита тоже сильно страдает.

— Пожалей нас, Марианна. Возьми этот перстень и позволь мне остаться…

— Нет, — резко перебила молодая девушка, отталкивая руку рыцаря, — нет, господин граф, оставьте этот перстень у себя. Все, что я сделаю, будет сделано из любви к госпоже Маргарите и потому, что я не могу видеть ваше горе.

— Добрая Марианна!

— Слушайте, господин граф, выйдите отсюда, как будто вы не могли добиться ночлега в нашем трактире… Где вы оставили свою лошадь?

— У ворот во дворе; она привязана к столбу.

— Хорошо. Отведите ее в поле, всего в двух шагах отсюда, первый поворот направо со двора. Посередине стоит большой сарай, где стоят сохи и тачки; оставьте там вашу лошадь. Потом приходите сюда; но возвращайтесь не через крыльцо, а по маленькой каменной лестнице, которая выходит во двор и ведет в первый этаж. Там вы найдете мою комнату, вот вам ключ от нее. Запритесь и ждите. Если госпожа Маргарита захочет и будет в состоянии говорить с вами, я приду вам сказать.

— Как я тебе благодарен, Марианна! — сказал рыцарь с чувством.

— И в самом деле, есть за что, — проговорила она, — потому что я Бог знает чему подвергаюсь для госпожи Маргариты и для вас! Ну, хорошо ли вы поняли мои наставления?

— Да, но для большей безопасности повтори мне их.

Она повиновалась.

— Уходите поскорее, — сказала она, — я боюсь, чтобы Иеклейн не застал вас здесь. Сохрани вас Бог, господин граф.

— Так как вы не хотите дать мне ночлега, я ухожу, — сказал он, возвышая голос так, чтобы слышали оба купца и служанки. — Что это за люди? — спросил он тихонько Марианну, которая провожала его до дверей. — Вот они остаются.

— Им надо переговорить с госпожой фон Гейерсберг, которая приказала им придти сюда. Это купцы, так они по крайней мере называют себя; но я нахожу, что они не похожи на купцов.

— Кажется, я где-то видел одно из этих лиц, — пробормотал граф.

— Тем скорее вам следует удалиться, господин граф.

— Твоя правда. Скажи госпоже Маргарите, что я люблю ее всей душой, и что, если она не захочет видеться со мной, я этого не переживу…

Марианна затворила дверь за графом.

Он прошел так называемые сени, о которых мы говорили, и вышел во двор. Была ночь, и темнота показалась молодому человеку тем непроницаемей, что он только что вышел из освещенной комнаты.

Он взял лошадь за узду и повел ее по указанию Марианны. Потом он вернулся в трактир, снова перешел двор и вошел в первый этаж по лесенке, ведшей в комнату молодой трактирщицы.

Он осторожно поднялся по лестнице и вошел в комнату Марианны. Он запер дверь на ключ и стал у окна в ту самую минуту, когда госпожа фон Гейерсберг и ее свита подъезжали к трактиру.

Пока вся прислуга «Золотого Солнца» суетилась вокруг благородных дам, Георг подошел к своему товарищу. Последний казался чрезвычайно взволнованным и раздосадованным, что за ним наблюдают.

— Извините, что я вас беспокою, господин, — сказал Георг заискивающим тоном, — но, если не ошибаюсь, этот рыцарь, который только что вышел, никто иной как граф Людвиг фон Гельфенштейн.

— Людвиг фон Гельфенштейн! — повторил старик, как бы припоминая. — Людвиг фон Гельфенштейн! — проговорил он еще раз, но уже гневным голосом, достаточно доказывавшим, что воспоминания, вызванные этим именем, были не из числа приятных. — Как? Неужели этот изменник осмелился вернуться сюда?

— Если я дам знать бекингенскому и гейльбронскому бургомистрам, — сказал Георг, — быть может найдется возможность поймать его и расследовать дело.

— Твоя правда, — сказал Вальдемар. — Ступай к бургомистру. Возьми с собой наших людей, на подмогу страже, и пусть возьмут этого негодяя. Если иначе нельзя, то назови себя, но меня не называй ни в коем случае. Я хочу, чтобы пока мое присутствие в Бекингене оставалось неизвестным.

Едва он договорил эти слова, дверь отворилась, и госпожа фон Гейерсберг вошла со своей приемной дочерью.

Георг встал в самый темный угол, дал им пройти, потом поспешно вышел.

II

При первом-взгляде на баронессу Матильду фон Гейерсберг, всякого поражали в ней две черты: достоинство в походке и осанке и редкая доброта в улыбке и во взгляде.

Она была выше среднего роста. Ее спокойные, правильные, быть может, несколько строгие черты, принимали снисходительное и приветливое выражение, едва она начинала говорить. В ее ласковом, медленном голосе, в ее взгляде была какая-то повелительная убедительность, которой она была обязана природной нежности своего сердца и власти, принадлежавшей ей почти без ее ведома, благодаря привязанности и уважению всех, кто ее знал.

Хотя ей было никак не больше сорока восьми лет, волосы ее уже совсем поседели. Эти серебристые волосы представляли довольно поразительный, но не, лишенный прелести контраст с молодым еще лицом Матильды, а главное с блеском ее больших темных глаз.

Хотя Маргарита нисколько не была ей родня, — что мы сейчас увидим, — молодая девушка была отчасти похожа на свою приемную мать.

Она была очень хороша, очевидно лучше, чем могла быть когда бы то ни было госпожа фон Гейерсберг. В ее походке, в ее манерах, в выражении ее голоса, было то же самое грациозное и целомудренное достоинство, которым отличалась ее покровительница.

Ее прекрасные белокурые волосы окаймляли, точно золотая рамка, чистый, белый лоб.

Лазурь ее глаз напоминала цвет небес в темный летний вечер. Нижняя губа, несколько выдвигавшаяся из-под верхней, придавала подчас молодой девушке выражение высокомерия, но его опровергали чрезвычайно ласковые взгляд и улыбка.

Испытывая, как и все другие, чувство уважения при виде величественного образа госпожи фон Гейерсберг и поддаваясь глубокому обожанию, которое внушала ей ее покровительница, Марианна хотела опуститься на колени перед своей благодетельницей. Та быстро подняла ее и поцеловала в лоб почти с материнской нежностью.

Забывая расстояние, отделявшее знатную девушку от скромной трактирщицы, Маргарита дружески обняла подругу своих игр и уроков.

Повинуясь непреодолимому влечению, старый купец встал и подошел к обеим женщинам; не сводя глаз с Маргариты, он смотрел на нее с восторгом и таким глубоким волнением, что это поразило госпожу фон Гейерсберг.

— Кто это? — спросила она Марианну.

— Какой-то купец, сударыня, — отвечала девушка. — Он сказал, что вы ему назначили здесь свидание.

Выражение тягостного изумления пробежало по лицу госпожи фон Гейерсберг.

«Как! — прошептала она. — Неужели простой купец? О, нет, это невозможно!..»

Она знаком подозвала Шлоссера и ласково отпустила от себя Марианну, которая поспешила к Маргарите.

Купец подошел с изящным, почтительным поклоном, в котором сказывался дворянин; этот поклон не ускользнул от внимания госпожи фон Гейерсберг.

— Правда ли, любезнейший, что я звала вас сюда? — спросила она, внимательно рассматривая его.

Да, сударыня, и вот письмо, которого вы меня удостоили, и к которому было приложено другое письмо, написанное очень дорогой рукой, давно уже покрытой холодом смерти.

— Это так, — сказала госпожа фон Гейерсберг, узнавшая свой почерк, — но каким образом это письмо попало в ваши руки?

— Потому что оно было адресовано на имя рыцаря Герарда фон Брука, а рыцарь Герард фон Брук — я.

— Но к чему же этот купеческий костюм, который так странно противоречит вашим изящным манерам…

— Это маска, сударыня!

Госпожа фон Гейерсберг почувствовала облегчение и вздохнула.

— Потрудитесь идти за мной в ту комнату, — сказала она мнимому купцу, указывая ему на соседнюю с большой залой комнату. — Мы там поговорим свободнее.

Он сделал движение, будто хотел подать руку госпоже фон Гейнсберг, но тотчас поправился и только снова поклонился.

Как только они вошли в маленькую гостиную, как только Вальдемар запер дверь, он взял стул и сел возле госпожи фон Гейерсберг.

— Эта молодая девушка, которая с вами, — сказал он взволнованным голосом, — дочь моя… не правда ли?

Госпожа фон Гейерсберг колебалась.

— Не бойтесь ничего, — сказал он ей. — Я тот самый человек, который обожал вашу несчастную подругу, и которому она отдала и сердце, и жизнь. О, не отвечайте! Я чувствую что-то, что говорит мне, что эта прекрасная и благородная девушка — то самое дитя, которое я считал навсегда потерянным для себя, и о существовании которого я только теперь узнал из письма Эдвиги. Маргарита похожа на вас обеих, как будто Богу было угодно соединить в ней ваши черты, как он соединил ваши сердца.

— Да, это точно дочь Эдвиги, — проговорила наконец госпожа фон Гейерсберг, тронутая искренним волнением Герарда.

— Как же случилось, что бедное дитя избежало рук барона и попало к вам?

Тогда госпожа фон Гейерсберг рассказала ему следующее, прибавляя к этому некоторые подробности, которые мы опускаем, как лишние:

Когда Филипп, паж госпожи фон Риттмарк, спускался по веревке со своей драгоценной ношей, по нему выстрелили. Опасно раненый, он выпустил веревку и вместе с кормилицей упал в глубокую воду широких рвов замка.

Запутавшись в свое платье и, вероятно, не умея плавать, Марта утонула. Филиппу удалось выплыть и вылезти на берег. У рва стояло несколько оседланных лошадей. Он вскочил на одну из них и, продолжая держать ребенка на руках, ускакал.

Отъехав от Риттмарка на несколько миль, он остановился, чтобы кое-как перевязать свою рану; он однако сделал это, не слезая с лошади, потому что чувствовал, что у него не хватит сил снова сесть в седло. Потом он поехал дальше.

На другой день утром, работник, отправлявшийся в замой Гейерсберг, рассказал с испуганным видом, что недалеко от парка он видел труп пажа, возле которого лежала маленькая девочка, полумертвая от ужаса и холода.

Госпожа фон Гейерсберг тотчас собрала нескольких слуг и отправилась на место, указанное работником, который, в своем глупом страхе, не подумал унести ребенка.

Паж еще не умер, как думал работники, но был при смерти.

Вероятно, когда он слезал с лошади, выехав в парк, повязка сдвинулась с его раны; ночной холод и утомление окончательно истощили последние силы, еще поддерживавшие бедного мальчика. Он умер в тот же день, несмотря ни на какие пособия.

Маргарита была очень больна, но это был крепкий и здоровый ребенок, скоро пересиливший болезнь.

В пакете, который госпожа фон Гейерсберг получила от пажа, было три письма.

На одном было написано: «Дочери моей Маргарите. Пусть она вскроет это только в тот день, когда ей исполнится 18 лет».

Второе было адресовано рыцарю Герарду фон Бруку, в Аугсбург, в гостиницу «Черного Орла».

Наконец, третье было на имя госпожи фон Гейерсберг.

Госпожа фон Риттмарк сознавалась ей в своем проступке и открывала ей тайну рождения Маргариты.

«Я имею много причин думать, что настоящее имя Герарда не то, которое он носит, — писала несчастная женщина. — Он сам почти признался мне в этом, но умолял меня не расспрашивать его об этом. Я убеждена, что у него нет никакой позорной причины скрываться, а между тем его таинственность страшит меня за Маргариту. Впрочем, кто знает? Быть может, в ту минуту, когда я к тебе пишу, Герард сам погиб в засаде, которую ему уготовили!

Если Бог будет милосерден ко мне, и ты согласишься воспитывать Маргариту, умоляю тебя — оставь ее при себе до 18 лет и не выдавай ее замуж раньше этого срока.

В эти годы она будет в состоянии отличить хорошее от дурного и, с помощью твоих советов, решится на что-нибудь.

За месяц до того дня, когда ей минет 18 лет, я прошу тебя отослать это письмо Герарду фон Бруку. Он сказал мне, что если мое письмо будет отправлено к нему по этому адресу хоть через 10 лет, он получит его.

Если можно, я желала бы, чтобы он увидел свою дочь за несколько дней до ее восемнадцатилетия; это дало бы ему возможность подумать, что можно для нее сделать. Так как все-таки не надо подавать бедной Маргарите надежды, которые могли бы привести к жестокому разочарованию, я желала бы, чтобы она не знала, что видит перед собой отца. Все это будет очень трудно, я знаю, но делай все, как знаешь, и веди к лучшему. Посылая Герарду мое письмо, ты могла бы назначить ему свидание».

Кроме того в письме были различные указания и рассказ о событиях, которые нам уже известны.

"Доверяю тебе то, что мне дороже в мире, — писала Эдвига в заключении, — единственную надежду, которая до сих пор поддерживала мою печальную жизнь. Через несколько часов я предстану перед Богом: простит ли он мой проступок во имя всех моих страданий? Он один знал мою жизнь. Он один видел мои слезы раскаяния, и те горькие слезы, которые я проливала в тот день, когда поклялась никогда больше не видеть Герарда. Моли за меня Бога, мой благородный, святой друг; молись особенно за мою дочь. Проси Бога, чтобы она походила на тебя, и люби ее так же сильно, как любила твоего несчастного друга.

Эдвига".

Госпожа фон Гейерсберг во всей точности соблюдала просьбы госпожи фон Риттмарк.

Она сделала для своего старого друга то, чего, конечно, никогда не решилась бы сделать лично для себя, то есть решилась на ложь и выдавала всем Маргариту за дочь своей двоюродной сестры.

Госпожа фон Гейерсберг оставила Маргариту при себе и воспитывала ее у себя на глазах. Редкое дитя было предметом таких нежных, а главное, таких умных забот.

Быть может, ни одна женщина не могла бы так горько скорбеть в глубине души о проступке госпожи фон Риттмарк, как Матильда; но никто не мог бы делать столько усилий, чтобы оправдать своего друга, никто, главное, не мог бы заботиться с такой нежностью и преданностью о маленькой сироте, которую Бог послал ей.

Госпожа фон Гейерсберг не выказала всего этого рыцарю, но то волнение, с которым она говорила о маленькой Маргарите и об Эдвиге, показывало, до какой степени она любила дочь своего друга.

Все сердце ее сказывалось в ее взгляде, когда она говорила о Маргарите.

Глубоко растроганный преданностью госпожи фон Гейерсберг, рыцарь поблагодарил ее с увлечением.

— Да благословит вас Бог за вашу святую доброту! — вскричал он. — И да вознаградит Он вас, потому что Он один может вознаградить вас достойным образом.

— Какого лучшего вознаграждения могу я желать кроме привязанности этого дорогого ребенка! С тех пор, как Бог привел ее ко мне, ока меня только утешала. Что же касается вас, сударь, если вы думаете, что обязаны мне чем-нибудь, то вы имеете средство отблагодарить меня.

— Как же?

— Оставьте у меня Маргариту. Я так привыкла видеть ее при себе, что часто горько плакала, думая о той минуте, когда вы возьмете ее к себе.

— Вы предупреждаете мое самое задушевное желание, — сказал рыцарь. — Мое положение… которое вы узнаете в последствии… не позволяет мне взять Маргариту к себе. Для меня будет великим счастьем знать, что она до своей свадьбы будет у вас.

— Быть может, даже и после свадьбы, если бы вы согласились на тот план, об исполнении которого я каждый день молю Бога.

— Какой же это план, сударыня?

— У меня есть сын. Хотя ему только двадцать три года, он уже приобрел себе репутацию храброго рыцаря.

--Это правда, — прервал Герард. — Флориан фон Гейерсберг прославился не по летам не только храбростью, но честностью, умом и военными дарованиями.

— Не правда ли, сударь? — переспросила госпожа фон Гейерсберг, счастливая и гордая похвалами сыну. — А если б вы знали, как он добр, нежен, предан! Видя его рядом с Маргаритой, я столько раз говорила себе, что Бог точно создал их друг для друга.

— Стало быть, — спросил рыцарь, — вы согласились бы на их брак?

— Это самое заветное мое желание!

— Вы согласились бы, чтобы ваш сын женился на сироте без состояния и без имени?

— От всего сердца, мессир, и день этого брака, который соединил бы два самых дорогих мне существа, был бы самым счастливым днем в моей жизни.

— Вы чудная душа, — промолвил растроганный рыцарь. — Что касается до меня, я соглашаюсь на этот союз с благодарностью и радостью. А сын ваш?

— Он любит Маргариту, мессир, и любит давно. Вот уже скоро четыре года, как я заметила эту любовь. Маргарите было тогда пятнадцать лет, а Флориану шел двадцатый год. Если бы Маргарита была свободна, я ни на минуту не задумалась бы, но предписание бедной Эдвиги было слишком однозначно. По ее письму Маргарита не должна была располагать собой раньше восемнадцати лет и без согласия своего отца. Я позвала Флориана в свою комнату и рассказала ему все. «Маргарита доверена моей чести, — сказала я ему. — С твоей стороны было бы бесчестно воспользоваться ее молодостью, овладеть ее сердцем и внушить ей любовь к себе, любовь, которую отец ее, может быть, не потерпит». Флориан вздохнул, но сознался, что я права. Через несколько дней он опять пришел ко мне.

«Матушка, — сказал он мне, — я чувствую, что у меня не хватит сил оставаться с Маргаритой и не высказать ей, что я ее люблю. Я ежеминутно боюсь изменить себе. Мне лучше уехать. Граф фон Цолнер, главнокомандующий христианской армии, посланной против турков, был другом моего отца; я отправлюсь к нему и попрошу его доставить мне возможность заслужить рыцарские шпоры. Если Бог благословит меня, я настолько прославлю свое имя, что отец Маргариты, кто бы он ни был, не постыдиться назвать меня своим зятем».

— Честная душа! Достойный сын своей матери, — пробормотал рыцарь. — И вы отпустили его? — спросил он.

— Одному Богу известно, сколько слез и страданий это мне стоило! — отвечала она, проводя платком по влажным глазам. — Но для дворянина есть нечто более священное, чем слезы матери: это честь! Долг требовал, чтобы Флориан удалился, и я первая настаивала на его отъезде. Это мой единственный сын, мессир! Не стану говорить вам, сколько я выстрадала за время его отсутствия. Но, слава Богу, мои мучения подходят к концу. Война кончилась, и Флориан в дороге: он скоро вернется ко мне.

— А Маргарита? — спросил рыцарь.

— Маргарита была еще ребенком, когда Флориан уехал от нас. Я, впрочем, — думаю, что она тоже любила его, потому что не прошло и года с его отъезда, как она стала грустить и задумываться. Благородные соседние владетели пробовали ухаживать за ней. Она всех их отвергала. Она любит — в этом я убеждена, и я не вижу, кого другого, кроме Флориана, она могла бы любить.

— Спрашивали ли вы ее о причине ее грусти?

— Да, но она всегда избегала ответа. Я заметила, что это ее огорчает, и перестала расспрашивать.

— Я понимаю ее скрытность, — сказал рыцарь. — Бедная сирота без имени — она, вероятно, считала преступлением мечтать о браке с наследником Гейерсбергов.

— Я так и думала. Несколько раз я была готова высказать ей всю правду, но я думала, что если в последствии наши мечты будут разрушены волей ее отца, то лучше и не укреплять их в душе Маргариты.

— Вы поступили как осторожная и умная женщина, — сказал он, — и эти дети будут обязаны вам своим счастьем. О, если бы моя бедная Эдвига могла видеть все это!

Пока госпожа фон Гейерсберг вела такой разговор с рыцарем Герардом, Маргарита пошла к Марианне.

— Пойдем же в мою комнату, поболтаем с тобой, — сказала она ей.

Как только молодые девушки вошли в комнату, Марианна тщательно затворила дверь; Маргарита взяла свою бывшую подругу за обе руки и дружески спросила ее, счастлива ли она в своем новом положении.

— Да, конечно, сударыня, — отвечала Марианна, подавляя вздох.

— Ты говоришь это как-то не совсем искренно. Пожалуйста, будь со мной откровенна!

— Не знаю, счастливая ли я, — продолжала Марианна, — но я могу вам поклясться в одном, что не оставлю этого трактира, хоть давайте мне золотые горы!

— Я думаю скорее, что ты не оставишь владельца этого трактира? — сказала Маргарита весело. — Так ты по-прежнему любишь своего двоюродного брата?

— О да, и я чувствую, что всегда буду любить его. — Когда же ваша свадьба?

— Не знаю, — сказала Марианна, и лицо ее приняло грустное выражение.

— Да ведь она должна была быть в нынешнем году?

— Да… но…

— Но что же?

— Иеклейн все еще не назначил день, а я сама не смею заговорить об этом.

— Можно подумать, что ты его боишься.

— Я всего больше боюсь рассердить его… Я так люблю его!..

Маргарита сдвинула свои хорошенькие брови.

— Это дурно с его стороны, очень дурно, — проговорила она. — А к тебе он не изменился?

— Он все такой же, да, да, — прошептала молодая девушка с такой нерешительностью, которая не укрылась от беспокойного взгляда ее подруги.

— Ты меня обманываешь, — сказала Маргарита, сильно сжимая руку молодой девушки, которая потупила глаза. — Ты обманываешь меня, Марианна; кому же ты можешь довериться? Разве я-то тебе не все доверяла? Милая моя, не плачь и говори мне правду: Иеклейн изменился к тебе, не правда ли? Я так и думала!

— Почему же?

— Мне говорили об этом, — сказала Маргарита с оттенком замешательства. — Мне говорили, что он страшно вспыльчив и не умеет ценить сокровища которое Бог ему послал.

— Не судите его слишком строго, сударыня, — живо прервала Марианна, — Иеклейн вспыльчив, но у него доброе сердце… Он такой смелый и красивый!

Маргарита хотела было отвечать, но остановилась.

— Я не хочу огорчать тебя, не хочу дурно говорить о том, кого ты любишь, — продолжала она, — но скажи мне откровенно, думаешь ли ты, что будешь с ним счастлива?

— Не знаю, — отвечала Марианна. — Но хорошо знаю только то, что предпочитаю быть несчастлива с ним, чем счастлива с другим.

Проговорив это, она не могла сдержать свои слезы, Маргарита нежно привлекла ее к себе, и Марианна припала головой к плечу своего друга.

— Вы, верно, считаете меня очень глупой? — пробормотала Марианна.

— К несчастью, моя бедная Марианна, я не имею права обвинять тебя, — ответила Маргарита, — потому что моя глупость еще хуже твоей. Ты, по крайней мере любишь человека, который должен жениться на тебе, который тут, возле тебя, которого ты видишь каждый день… А я все еще помню того, кого, вероятно, никогда больше не увижу, и который своим поведением заслужил только мое презрение и ненависть!

— Стало быть, сударыня, вы еще любите графа Людвига?

— К несчастью, Марианна. В этом я могу признаться только тебе одной, тебе, нашей верной поверенной, снисходительному свидетелю наших свиданий. Ты знаешь, как я плакала, когда, не сказав мне ни слова, не уведомив меня о своем отъезде, он перестал приходить на место наших обычных свиданий и окончательно пропал. Ты знаешь, как я клялась забыть неблагодарного, который даже и не подумал написать строки на прощание и в объяснение той, которая так любила его! Ну, Марианна, это были напрасные слезы, напрасные клятвы! Когда я одна, я все думаю о нем, только о нем; мне чудится, что он опять стоит передо мной на коленях, клянется мне в любви… Он говорил ведь это так искренно! Подчас мне думается, что он не мог оставить меня таким образом, что с ним случилось что-нибудь, какое-нибудь ужасное несчастье… и тогда я не знаю, чего мне желать: чтобы он умер, оставаясь верным мне, или, чтобы жил для другой женщины.

Последние слова были заглушены рыданиями.

Марианна не могла устоять против этого горя.

— Граф жив, — сказала она, крепко сжимая обе руки Маргариты. — Он жив, и любит вас по-прежнему.

— Ты видела его? — вскричала Маргарита, бледнея от волнения.

— Да, сударыня!

— Где он? Что он говорил тебе?

— Он в Бекингене.

— Быть может в этом доме?

— Ну да, он сказал мне, что рискует жизнью, чтобы еще раз увидеть вас, и что не уедет, не поговорив с вами.

— Но что же значило его отсутствие, это необъяснимое молчание?

— Граф здесь, сударыня, одна только комната отделает его от нас. Отпереть ему?

— Нет, нет, — промолвила Маргарита, — я не должна его видеть. При том, может ли он оправдать свое поведение? Нет, не надо!

Но выражение радости, ярко засветившееся в ее глазах, но ее дрожащий и взволнованный голос так ясно отвечали «да», что для Марианны не было сомнений.

Однако она еще не решалась.

— А что, если он не виноват? — продолжала Маргарита, будто про себя, и ее умоляющий взгляд досказал ее мысль.

Потом, застыдившись своей слабости, она закрыла обеими руками свое заплаканное лицо.

В это время Марианна побежала отпереть дверь, соединявшую обе комнаты. Она хотела пройти через вторую комнату, чтобы войти туда, где должен был быть граф Людвиг, но она еще не успела сделать и двух шагов, как граф бросился к ногам Маргариты.

Молодая девушка вскрикнула, и в этом крике к удивлению примешивалось столько разнообразных чувств, что не было возможности уловить преобладающее.

— Я был в соседней комнате и все слышал! — вскричал он. — О, благодарю Маргарита, благодарю, что ты не разлюбила меня несмотря на то, что все говорило против меня!

— Это нечестно, граф! — вскричала Маргарита, смущенная, что выдала свою тайну. — Впрочем, вы ошибаетесь, я не говорила…

— О, умоляю вас, — перебил Людвиг умоляющим и глубоко взволнованным голосом, — умоляю вас Маргарита, не отнимайте у меня единственного светлого луча, который освещает мою печальную жизнь! Я очень несчастлив, Маргарита, так несчастлив, что, клянусь вам, я постарался бы как можно скорее покончить со своей жизнью, если бы вы отняли у меня вашу любовь. Клянусь небом, злая и не заслуженная судьба отняла у меня честь, состояние и угрожает моей жизни, Маргарита. Приезжая сюда, я знал, что рискую головой… И тем не менее я здесь.

— Какая неосторожность! — вскричала Маргарита. — Уезжайте, уезжайте скорее!

— Я слишком много выстрадал вдали от вас; теперь у меня не хватает духа удалиться!

— Однако два года назад у вас на это стало духа, — промолвила Маргарита в грустном раздумье.

— К несчастью это было необходимо, клянусь вам! Опоздай я часом — враги схватили бы меня.

— По крайней мере вы могли бы написать мне.

— Я это и делал.

— Как? Вы писали ко мне?

— Несколько раз.

— Я не получала ни одного письма. Куда же они девались, Боже мой! — вскричала Маргарита тревожно. — С кем вы посылали их ко мне?

— Первые я посылал со своим слугой, Иоганном, честным малым, на верность которого я мог смело положиться. Он клал их в дупло старого дуба, в конце вашего парка, как мы, бывало, делали в более счастливое время.

— Я каждый день осматривала это дерево; никогда я в нем ничего не находила.

— Два раза Иоганн возвращался ко мне без всякого ответа, хотя долго поджидал его. В третий раз он вовсе не вернулся.

— Что же с ним случилось?

— Бог его знает! Я сперва думал, что ему надоело следовать за таким, как я, и что он покинул меня. Теперь же я боюсь, не убили ли моего верного слугу.

— Дай Бог, чтобы это было одно предположение! — сказала Маргарита, сложив руки. — А другие письма?

— Я посылал их с разными посланными. Одни должны были, как Иоганн, класть их в известное место. Другим было приказано всеми силами стараться дойти до вас.

— Ну, и что же?

— Ну, одни возвращались без всякого ответа, другие вовсе не возвращались.

— Боже мой! Боже мой! — промолвила Маргарита. — Что все это значит? Кто же мог стараться разлучить нас?

— Не падает ли ваше подозрение на кого-нибудь из рыцарей, которые ухаживали за вами, и которых вы отвергли?

— Нет, между ними нет никого, — повторила она, после минутного размышления. — Никто из рыцарей, обращавших на меня внимание, не мог бы решиться на такое подлое и гнусное дело!

— Если Иоганн не вернулся ко мне, значит его убили! — возразил граф.

— Постойте, — сказала она, — я припоминаю: год назад… нет… меньше, но почти год… в ноябре… в парке нашли следы крови… да, возле стены, и недалеко от старого дуба. Стали разыскивать, но садовник объявил, что это лисица заела тут какую-нибудь птицу.

— Мой бедный Иоганн! — промолвил граф. — Он как раз в ноябре пустился в то путешествие, из которого не возвратился. Я ему сказал, что он непременно должен поговорить с вами и отдать вам письмо из рук в Руки. Он, вероятно, поджидал вас в парке, и какой-нибудь убийца… О, мой добрый, мой верный слуга, кто бы тебя не убил — горе ему!

— Я помню еще, — продолжала Маргарита, — что два или три раза я замечала крестьян, следивших за мной с особенным вниманием. Сначала я думала, что это просто зеваки, которых так много в деревне, или какие-нибудь бедняки, выжидавшие моего ухода, чтобы стащить какое-нибудь полено или связку колосьев… Теперь я убеждена, что это были шпионы.

— Вероятно, — сказал граф.

— Но однако, с какой же целью могли следить за мной? — продолжала она. — У меня ведь нет врагов! Но ваши враги, Людвиг, которые преследуют вас своей ненавистью, неужели вы думаете, что им нужно…

— Увы, я их не знаю, — прервал граф с отчаянием, ударяя себя в лоб. — То-то и ужасно в моей судьбе. Вот уже четыре года, как меня преследует таинственная ненависть, которая сначала угрожала моей жизни, а потом чести. Но я вижу только результаты этой ненависти, а доискаться ее причины не могу.

— Кто заставляет вас бежать, скрываться? Кого вы оскорбили? В каком преступлении вас обвиняют?

Граф колебался. Глубокая тоска выразилась на его лице.

— Не спрашивайте у меня этого, — сказал он наконец, — потому что я вам этого не могу сказать. Это ужасное преступление… О, Маргарита, клянусь вам небом, которое над нами, Богом, который нас видит и судит, моим вечным спасением, нашей чистой и святой любовью — клянусь вам, я невиновен!

Эти слова, вырвавшиеся из груди графа, были, действительно, криком истины. Если бы даже Маргарита и не любила его, она не могла бы сомневаться в искренности его энергичного признания.

— Бог свидетель, что я никогда не сомневалась в вас в этом отношении, друг мой. С первого дня, когда я увидела вас, когда мы с Марианной нашли вас утром в крови, возле мельницы, на лужайке, могли ли вы заметить когда-нибудь, что я в вас сомневалась, Людвиг?

— Нет, нет! — вскричал он. — О, я как сейчас вижу, как вы обе остановились передо мной, вижу, как вы обтирали кровь с моего лица и перевязали мои раны. Помню и то, как вы потом чуть не каждый день ходили ко мне в избушку старой Лисбеты… С каким нетерпением я ожидал вашего прихода! Как я радовался когда слышал ваши шаги! Какой это был восторг когда ваша рука касалась моего лба, чтобы узнать, есть ли у меня жар! Вы меня приняли, ходили за мной, как за братом, а между тем вы и имени моего даже не знали. С каким восторгом я вспоминаю, как я вышел первый раз в парк, вечером, как я опирался на вашу руку, как вы говорили со мной ласковым, милым тоном! О, Маргарита, мой добрый ангел, честная доверчивая душа, как я вас люблю, как вы мне дороги!

— Правда ли это? — нежно прошептала молодая девушка. — Правда ли это?

— Клянусь вам всем святым!

— Я тоже очень вас люблю, верьте мне, друг мой! Только сила моей любви могла заставить меня скрывать нашу тайну от моей благодетельницы, от моей второй матери. Как часто мне приходилось краснеть, когда она говорила о моей откровенности! Сколько ночей я проплакала, как меня мучила совесть!

— О, не произносите этого слова, Маргарита! За что могла мучить вас совесть? Ваше наивное доверие, ваша ангельская чистота охраняли вас лучше, чем материнская бдительность… Пусть только настанет благословенный день, когда я буду в состоянии поднять голову и просить вашей руки у госпожи фон Гейерсберг, и вы увидите, что изо всего того, что происходило между нами, вам не придется скрыть от нее ни одного часа, проведенного со мной; ни один из наших разговоров не заставит вас покраснеть.

— Правда, Людвиг, вот за что я вас люблю… О, если бы вы знали, как я страдала, как я плакала в течение двух лет вашего отсутствия! В глубине души, однако, я все-таки надеялась. Мне казалось, что если бы вы полюбили другую, Бог сжалился бы надо мной и взял бы меня к себе.

— Любить другую! — вскричал Людвиг с жаром. — О, нет, Маргарита! Вы одна дали мне понять, что такое любовь! Я люблю только вас, и никогда не любил никого другого…

— А Зильду Марианни? — вдруг произнес какой-то голос со странным выражением.

Маргарита и Людвиг быстро оглянулись. Марианна, караулившая дверь на крыльцо, тоже оглянулась. Возле влюбленных стояла высокая женщина, закутанная в длинный, черный плащ. Капюшон из той же материи, как плащ, почти совершенно скрывал ее лицо. Что-то вроде черной маски, очень тонкой и плотно прилегавшей к коже, охватывал ее черты, но делал их совершенно неузнаваемыми.

— Черная колдунья! — вскричали в один голос Маргарита и Марианна, опускаясь на колени; они была тем более испуганы этим явлением, что не могли понять, каким образом вошла черная колдунья.

Граф инстинктивно схватился за меч.

В это время всякий храбрый рыцарь охотнее встретился бы на дороге с десятью разбойниками, чем с одной колдуньей или колдуном.

— Что нужно этой женщине? — вскричал граф угрожающим тоном, подходя к Саре, которая не двигалась с места.

— Что нужно этой женщине? — медленно повторила колдунья. — Ей нужно, во-первых, не допустить эту молодую девушку поверить любовным клятвам, которые скоро будут забыты, подобно многим другим.

— Никогда! — вскричал граф.

— А что ты говорил Зильде Марианни?

— Лжешь! Никогда ни одна женщина не внушала мне той святой и глубокой любви, которую я чувствую к Маргарите.

— Осмелишься ли ты поручиться честью рыцаря, что никогда не клялся ни одной женщине в любви?

Граф колебался.

На лице Маргариты выразилось тяжелое страдание, и в глазах ее блеснули слезы.

— Проклятая колдунья! — вскричал Людвиг с яростью. — Зачем ты сюда пришла? Избавь нас немедленно от твоего гнусного присутствия, или, клянусь тебе Богом, я отправлю тебя в ад, в объятия твоего патрона!

— Побереги свой гнев и свои угрозы для врагов! — спокойно отвечала колдунья. — Вложи меч в ножны. Хоть люди и очень неблагодарны, но, может быть, ты все-таки раскаялся бы, что так дурно отблагодарил женщину, которая пришла спасти тебя.

— Меня спасти?

— Да, тебя! Когда ты входил в этот трактир, кто-то узнал тебя и пошел объявить бургомистру и страже которая ожидала в полумиле отсюда. Трактир уже оцеплен… Слушай: слышишь ли конский топот и звон оружия?

— Да, да, — вскричала Маргарита, — бегите, Людвиг, бегите!

Он с отчаянием махнул рукой.

— Ну, хорошо, — вскричал граф, уступая мольбам молодой девушки, — но прежде скажите мне, Маргарита, позволите ли вы мне опять повидаться с вами и оправдаться в ваших глазах?

— Никогда! — сказала она решительно.

— Хорошо, — глухо проговорил граф. — Я остаюсь!

— Я слышу шаги солдат, — сказала Марианна.

— Ну, что ж? Пусть идут! Лучше умереть, чем жить, как я!

— Да, — сказала колдунья, — да, я поняла бы, если б ты отступил перед смертью на ратном поле. Эта смерть — славная смерть, она оставляет по себе добрую память; но подумал ли ты о той смерти, которая грозит тебе здесь?

— Подумал, — отвечал граф. — Неужели ты думаешь, что я стану ждать этой смерти? Клянусь, что они не возьмут меня живого!

— Людвиг, Людвиг, бегите ради Бога! Бегите! — говорила Маргарита, у которой кровь застыла в жилах.

— Увижу ли я вас?

— Никогда!

— Я остаюсь.

— Ну, хорошо, да! Только бегите!

Марианна, смотревшая на двор из окна своей комнаты, быстро вернулась к ним.

— Все пропало! — проговорила она. — Солдаты стоят на маленькой лестнице и во дворе.

В ту же минуту послышались тяжелые шаги нескольких человек, поднимавшихся по лестнице. Они остановились на площадке.

По указу колдуньи, две другие женщины и Людвиг скрылись в средней комнате.

Ты видишь, что бегство для тебя невозможно, — сказала колдунья графу. — В настоящую минуту враги твои обшаривают комнаты по ту сторону лестницы. Через минуту они будут здесь; ты окружен ими. Одна я могу спасти тебя.

— Каким образом?

— Увидишь. Но я сделаю это с условием.

— С каким?

— Поклянись, что ты навсегда откажешься от Маргариты.

— Скорее умру! — вскричал граф с таким страстным и решительным выражением, что взволнованная Маргарита готовы была броситься к нему.

В эту минуту раздался стук в двери первой комнаты.

— Отворите, отворите! — кричал грубый голос.

— Слышишь? — проговорила тихо колдунья, обращаясь к неподвижно замершему графу. — Жизнь или смерть — выбирай!

— Жить для нее или умереть! — отвечал Людвиг, не спуская глаз с Маргариты.

Колдунья в бессильном гневе начала ломать руки, но выражения ее лица нельзя было видеть под маской.

— Отворите же! — послышалось снова у дверей. Маргарита и Марианна бросились на колени перед Людвигом, умоляя его дать обещание, которого требовала колдунья.

— Нет, — сказал он с грустной улыбкой, поднимая их, — Слово дворянина должно быть священно, и я не могу обещать того, чего не могу и не хочу исполнить.

— Довольно, — проговорила Сара, с усилием сдерживая свой гнев. — Я вижу, что должна быть благоразумнее тебя, и спасу тебя, несмотря на твое упрямство. Дай мне только одно обещание, которое тебе не трудно будет исполнить. Поклянись мне, что через девять дней ты придешь ко мне.

— Где тебя найти?

— В моей хижине, на большом болоте. Каждый из здешних крестьян покажет тебе туда дорогу.

— Хорошо, приду.

В эту минуту вооруженные люди, поднявшиеся по малой лестнице, начали также стучаться в дверь комнаты Марианны.

— Идите обе к дверям и под каким-нибудь предлогом уговорите солдат подождать одну минуту.

Марианна подбежала к двери, своей комнаты; Маргарита отправилась к двери, выходившей на главную лестницу. Когда они возвратились после разговора с солдатами, Людвига уже не было.

— Он спасен, — сказала Сара девушкам, смотревшим на нее со страхом и удивлением. — Послушайте, Маргарита, — продолжала он, — если любовь ваша истинна, если вы в состоянии пожертвовать ею для спасения его жизни — откажитесь от него навсегда. Вы молоды, прекрасны, богаты и уважаемы. Есть много других блестящих рыцарей, из которых каждый будет счастлив получить вашу руку. Обещайте мне забыть графа Людвига, и я вам клянусь, что все несчастья его скоро прекратятся.

— Как это может случиться? — спросила Маргарита.

— Что вам до этого?.. Отвечайте скорее, торопитесь! Глядите, дверь скоро уступит их усилиям… Участь графа Людвига в ваших руках: решайте, должен ли он умереть или достигнуть такого высокого положения, о каком только возможно мечтать человеку. Выбирайте!

Маргарита колебалась. В то время как она хотела что-то ответить, дверь, выходившая на главную лестницу, сорванная с петель усилиями солдат, упала с ужасным шумом. Вскрикнув от испуга, Маргарита и Марианна, закрыли лица руками.

В тоже время и дверь, выходившая в другую комнату, уступила в свою очередь. Солдаты устремились с обеих сторон в комнату, где находились молодые девушки, которые, подняв головы, инстинктивно искали глазами колдунью.

Но ее уже не было в комнате.

Девушки, сложив руки, с ужасом смотрели друг на друга. Наконец Маргарита, успокоившись насчет участи графа Людвига, выпрямилась с достоинством.

Она приблизилась к вооруженным людям, обыскавшим напрасно три комнаты, и гордо спросила их:

— По какому праву вошли вы сюда? Кто дал вам смелость ворваться силой в мою комнату?

— Благородная дама, — отвечал один из старых воинов, — мы повинуемся приказаниям, которые нам были даны; мы ищем рыцаря, о котором нам сказали, что он здесь.

— Но теперь, когда вы уже убедились, что его здесь нет, — возразила Маргарита, — удалитесь!

В эту минуту Герард, в сопровождении баронессы Гейерсберг, показался на пороге. Увидев его, начальник отряда приведен был в сильнейшее изумление и, по знаку, которым ему повелевалось удалиться и хранить молчание, вышел со своей удивленной стражей.

III

Жители Бекингена не знали, что и думать обо всем этом. Они с удивлением переглядывались и спрашивали друг друга, что это за купец, который владеет оружием не хуже любого окрестного рыцаря, и которого так почтительно встречают войска.

Между тем Вальдемар, или вернее, Герард, приблизился к Маргарите, которая уже обнимала баронессу Гейерсберг.

— Надеюсь, сударыня, что вы уже оправились от испуга? — сказал купец, взяв руку молодой девушки.

Удивленная этой фамильярностью, Маргарита быстро отдернула руку, смотря попеременно то на Герарда, то на баронессу Гейерсберг, которая ее удивляла своим равнодушием к поступку незнакомца.

— Не следует судить о людях по их одежде, — возразил улыбаясь, Герард. — Может быть я и не то, чем кажусь. Я имею более, нежели вы думаете, права сжимать вашу руку. Я друг вашего отца, благородная дама.

— Вы знаете моего отца? — вскричала Маргарита.

— Баронесса Гейерсберг может вас в этом уверить. Баронесса сделала утвердительный знак. Потом, повинуясь немой просьбе Герарда, она отошла и стала разговаривать с Марианной.

— Неужели же я никогда не увижу отца? — грустно спросила Маргарита.

— Нет, дитя мое, увидите… Простите, что я так вас называю, — заговорил он живо, — лета мои позволяют мне так называть вас, и ваш отец первый позволил бы мне это. Он любит вас, хоть и не знает; главное желание его увидеть и назвать вас дочерью.

— Но отчего же он не идет ко мне?

— Увы! Он сам в этом не волен.

— Ну так пусть напишет мне. Я сама пойду к нему.

— Великодушное дитя! О, как бы он был счастлив, увидев вас такой прекрасной и достойной его любви.

— Умоляю вас, скажите мне, когда я его увижу? Баронесса Гейерсберг — ангел доброты, и я ее люблю всей душой; но, мне кажется, так приятно обнять отца! Как он мог, однако, так долго не подумать обо мне?

— Он думал, что вы умерли. Опасаясь за вас и за себя мщения жестокого врага, ваша мать просила баронессу Гейерсберг скрыть ваше рождение от всего света. Даже ваш отец должен был узнать об этом только за несколько дней до вашего восемнадцатого дня рождения. Через несколько дней вам будет восемнадцать лет. Вы получите письмо от вашей матери, и из него узнаете печальную тайну вашего рождения. А ваш отец считал вас навсегда погибшей, и только теперь узнал, что вы живы. Ему нельзя было самому придти на свидание, по назначению баронессы, и он просил меня придти вместо него. Но, честное слово дворянина, через несколько дней он придет к вам и будет горд и счастлив возможностью объявить во всеуслышание, что вы его любимая дочь.

— Да услышит вас небо, мессир, и да наградит оно вас за ваши добрые слова! — проговорило глубоко взволнованная Маргарита.

Не менее растроганный старик нежно привлек ее к себе и запечатлел отеческий поцелуй на челе молодой девушки, которая теперь уже не сопротивлялась.

В эту минуту кто-то отворил дверь, которая вела на большую лестницу.

Это был поспешно вошедший Иеклейн. Увидев Маргариту в объятиях мнимого купца, он остановился в сильном изумлении.

Бледнея от гнева и волнения, он схватился за кинжал и с таким угрожающим видом сделал шаг к Герарду, что Марианна бросилась к нему.

— Вот наконец-то и ты, — сказала она. — Если бы знал, что здесь случилось…

— Что это за человек? — спросил Иеклейн, указывая своей двоюродной сестре на Герарда, который почтительно раскланивался с обеими женщинами, прощаясь с ними. — Отвечай, отвечай же скорее!

Тон его голоса был так резок и нетерпелив, что бедная Марианна, в смущении, не могла удержать своих слез.

— Что это за человек? — повторил Иеклейн, не сводя глаз со старика.

— Я полагаю, что это друг семейства Маргариты — отвечала Марианна, делая напрасные усилия, чтобы успокоиться.

Ее изменившийся голос поразил Иеклейна, который посмотрел на нее наконец и заметил слезы на глазах бедной девушки.

— О чем ты плачешь? — спросил он ее, едва сдерживая свое нетерпение.

— Так, ничего…

— Ну, говори же!

— Ты говоришь со мной так неласково, — прошептала она. — Между тем, я делаю все на свете, чтобы тебе понравиться, а ты…

— Перестань, не плачь же, — прервал ее Иеклейн нетерпеливо, но с нежностью. — Правда, я иногда бываю груб и суров, но это у меня в характере; я не могу перемениться.

— Ну, молодые люди, когда же свадьба? — спросила, подходя, баронесса Гейерсберг, знавшая Иеклейна, когда еще он был мальчиком и приходил на двор замка играть с Флорианом.

Молодые люди покраснели, но по причинам совершенно различным.

Марианна бросила боязливый взгляд на Иеклейна, как бы ожидая его ответа.

Видимо смущенный, трактирщик пробормотал несколько слов, из которых можно было понять, что свадьба еще не может скоро состояться, по причине некоторых дел, которые следует сперва окончить.

— Я не понимаю, какие особенные дела могут замедлять ваш союз, — сказала баронесса, внимательно следя за Иеклейном, смущение которого она заметила. — Верьте мне, Иеклейн: когда счастье под руками, не выпускайте его из глаз. Вам никогда не найти такой хорошей хозяйки, жены, более преданной, как Марианна.

— О, я в этом не сомневаюсь, сударыня! — вскричал он. — Не сомневаюсь. Никто, более меня не ценит Марианну, и я часто думаю, что она заслуживает не такого сумасброда, как я.

— Действительно, многое достойно порицания в вашем поведении, — продолжала баронесса Гейерсберг строгим и вместе благосклонным тоном, который доказывал ее всегдашнее участие к семейству молодого трактирщика, — но ваши недостатки исчезнут с годами, когда вы будете благоразумнее. Примите мой совет, Иеклейн, не оставляйте так часто вашего дома, усерднее занимайтесь своими делами, не поддавайтесь тем удовольствиям, которые, ставя вас в частые сношения с людьми, выше вас по положению, возбудят в вас зависть и недовольство. Довольствуйтесь вашим настоящим положением и не смотрите выше себя.

— Ах, сударыня, — сказал Иеклейн, — это несчастный мой характер. Но зачем поставлены Богом звезды над моей головой, если мне не позволяют на них смотреть?

— Как вы думаете, может человек уйти далеко, не сломив себе шею, если постоянно будет смотреть на звезды? — сказала баронесса.

Появление слуги, объявившего, что ужин подан, избавило Иеклейна от неприятности отвечать на эти слова.

Он опустил голову и молча последовал за благородными дамами.

В то время как Маргарита со своей приемной матерью усаживалась за стол, изобильно установленный различными кушаньями, которых достаточно было, чтобы накормить тридцать человек, Иеклейн уселся за огромным камином кухни, где и провел целый вечер.

С угрюмым видом и нахмуренными бровями, он едва отвечал на все вопросы.

Темнота кухни позволяла ему, не обращая на себя внимания, не спускать глаз с Маргариты.

— Звезды небесные слишком высоко поставлены Богом, чтобы я мог достать их, — шептал он, — но есть другие звезды, на земле, которые недалеко от меня. Если мои намерения удадутся, то я возвышусь до них или, черт возьми, они снизойдут до меня. Что же касается этого старика, этого мнимого купца, который только что держал в объятиях Маргариту, то он должен мне сказать всю правду. В присутствии дам я ничего не мог сказать ему, но когда они уйдут в свои комнаты, я найду его и его товарища и волей-неволей заставлю признаться мне во всем.

В то время как баронесса Гейерсберг и ее воспитанница ужинали в большой зале, два купца удалились в небольшую комнату, которую отвела им Марианна, и которая находилась над конюшнями.

Может быть, угадывая его намерения, или по какой другой причине, заставившей приезжих неожиданно оставить гостиницу, Рорбах, войдя в комнату, к своему несчастью не нашел в ней никого.

На камине оставлен был талер — за издержки в гостинице.

Убедившись, что единственное средство для удовлетворения своего любопытства было потеряно, Иеклейн пришел в неописанную ярость, от которой досталось всему дому. Марианна легла в постель в слезах. Франц Ибелль, изобличенный, что тайком поднял талер, который Иеклейн в гневе швырнул в навоз, поплатился изрядным числом ударов, от которых он только и мог избавиться, пустив в дело всю прыткость своих ног.

Иеклейн, действительно, был ужасен в гневе. Не раз случалось, что при расправе провинившийся перед ним оставался замертво на месте.

Баронесса Гейерсберг со своей воспитанницей на другой день с восходом солнца уехали из гостиницы.

Иеклейн следовал за ними издали верхом.

Когда они приблизились к своему замку, он повернул поводья и вернулся назад.

Но вместо того, чтобы возвратиться в свою гостиницу, он направился к обширному болоту, расстилавшемуся в нескольких милях от Гейльброна, близ дороги, ведущей в Масбах.

Среди этого-то болота, известного во всей окрестности под именем болота большого волка, жила Сара, знаменитая черная колдунья, к которой приходили спрашивать совета крестьяне за двадцать миль.

IV

Из всего дворянства Швабии и Франконии ни одна фамилия не была в таком всеобщем уважении, как фамилия Гейер фон Гейерсбергов. Если их великодушие и преданность стране, высказанные ими в продолжение всех бывших войн, и были причиной их расстроенного состояния, то честь их оставалась незапятнанной и неприкосновенной. Любимые крестьянами и мещанским сословием за свою доброту и благосклонное обращение со всеми, они пользовались большим уважением в среде всего немецкого дворянства. Мужество и честность Гейерсбергов вошла почти в пословицу.

Матильда Реверс, мать Флориана, была достойна вступить в это благородное семейство. Дальнейшее ее поведение доказало это.

Рано овдовев, со множеством тяжелых обязанностей, с блестящим именем и относительно незначительным состоянием, которому, кроме того, еще угрожал несправедливый процесс, Матильда мужественно смотрела в глаза действительности.

Она была неприхотлива от природы; расходы ее были умеренны, и только самые необходимые при занимаемом положении. Не отступая никогда от своей умеренности, она лишь тогда изменяла всегдашней своей расчетливости, когда дело касалось ее сына, или когда требовалось оказать помощь ближнему.

Появление Маргариты в замке Гейерсберг было большим событием для баронессы.

Природная доброта и воспоминания об Эдвиге ни на минуту не дали ей колебаться принять завещанное сокровище ее бедного друга, и она безупречно исполнила взятую на себя обязанность.

Итак, как мы уже сказали, Маргарита была воспитана среди таких же попечений и с такой же любовью, как будто бы она была родной дочерью Матильды. Нежный и ласковый ребенок стал слишком дорог своей приемной матери, тем более что Флориан, обязанный учиться фехтованию, верховой езде и другими телесным упражнениям, которые составляли немаловажную часть воспитания молодых дворян тогдашнего времени, по необходимости должен был нередко отлучаться от своей матери.

Маргарита же, напротив, была неразлучна с баронессой Гейерсберг.

Вырастая, она сделалась истинным помощником своей приемной матери в ее благодеяниях. Если баронесса, по своим многочисленным занятиям, не могла оставить замка, Маргарита, в сопровождении Марианны, посещала бедных и больных, принося им помощь и утешение; за это ее любили во всей окрестности.

Однажды вечером, возвращаясь от бедной женщины, жившей неподалеку от парка, молодые девушки увидели человека, лежащего поперек дороги, в луже крови.

Первым движением их было бежать, но сострадание одержало верх над страхом. Они приблизились к незнакомцу. Встав около него на колени, Маргарита положила руку на сердце раненого.

— Ну что? — спросила Марианна, через несколько минут молчания.

— Мне кажется, что сердце еще бьется, — отвечала Маргарита, — но биение его так слабо, что боюсь ошибиться.

Она положила голову раненого к себе на колени, а Марианна стала вытирать кровь, покрывающую лицо незнакомца.

— Святая дева! — прошептала Марианна. — Никак он сделал движение?

— Да, сердце его бьется, — вскричала в то же время Маргарита. — Слава Богу, он еще дышит! Возьми мой платок, Марианна, иди и помочи его в ручейке малого фонтана.

Племянница трактирщика побежала исполнить приказание, Маргарита осталась одна возле раненого.

Это был молодой человек лет двадцати пяти. Судя по его костюму и оружию, следовало полагать, что он принадлежал к немецкому дворянству. Смертельная бледность, покрывавшая его лицо, выказывала еще разительнее все достоинство его лица, которое, действительно, было редкой красоты. Эта красота поражала тем сильнее, что тип этот редко можно встретить между германцами.

Густые черные волосы, тонкие и шелковистые, как у женщины, брови такого же цвета, изящно правильные, тонкие усы, античный нос, прекрасно очерченный рот и большие черные бархатные глаза — таков был портрет незнакомца.

К этим естественным прелестям молодости и красоты присоединялось то исключительное положение, в котором находился незнакомец, эта близость смерти, которая висела над его головой — все это, понятно, увеличило то впечатление, которое раненый произвел на такую девушку, как Маргарита.

Когда он, полуоткрыв глаза, устремил на Маргариту Эдельсгейм свой слабый неопределенный взгляд, она почувствовала какое-то неизъяснимое волнение. Как будто какая-то дрожь охватила все существо молодой девушки.

— Где я? — прошептал он. — Что со мной случилось?

— Тише! — сказала Маргарита, делая ему знак замолчать. — Не говорите еще.

Он устремил взор свой на лицо молодой девушки. Вскоре взгляд его сделался яснее, и он начал собираться с мыслями и припоминать.

— Без сомнения, Бог послал мне одного из своих ангелов, — прошептал он нежным и слабым голосом, каждый звук которого проникал в сердце Маргариты. — Благословляю вас за ваше сострадание, благородная дама; но если у вас есть какая-нибудь жалость ко мне, то не старайтесь возвратить меня к жизни. Клянусь вам, что в моем положении смерть — лучший исход для меня.

— Не говорите так, мессир, — поспешно прервала его Маргарита. — Не оскорбляйте Бога, сомневаясь так в Его милосердии.

— Увы, — отвечал он, — если бы вы знали все несчастья, которые тяготеют надо мной, вы бы поняли, что жизнь для меня будет отныне самой тяжелой нощей.

— Зачем отчаиваться? Еще много времени у вас впереди. Может быть, Господь воздаст вам за все, что вы претерпели.

Он молча созерцал восхитительное лицо молодой девушки и глубоко вздохнул.

— Да услышит вас небо! — прошептал он.

Утомленный разговором, он снова закрыл глаза и потерял сознание.

В эту минуту возвратилась Марианна.

Ее приход заставил больного открыть глаза. Увидев ее, он затрепетал и употребил всевозможные усилия, чтобы встать, но безуспешно.

— Не бойтесь ничего, — сказала ему Маргарита, — это друг, и вы можете рассчитывать на ее скромность так же, как и на мою.

В то смутное время, обильное частыми войнами при отдаленности городов, малом числе медиков, большая часть владельцев замков обладали некоторыми познаниями во врачебном искусстве.

Молодая девушка остановила кровь, текущую из раны незнакомца; потом перевязала ее с такой ловкостью, которая обличала, что уже не раз она оказывала добрые услуги бедным людям околотка.

Окончив перевязку, Маргарита попросила свою подругу сбегать в замок, чтобы принесли носилки, необходимые для переноски раненого в Гейерсберг.

— Нет, нет! — поспешно вскричал больной, хватаясь за платье Марианны, уже готовой удалиться. — Умоляю вас, не делайте этого! Я вас благодарю от всего моего сердца за предлагаемое мне гостеприимство, но принять его не могу.

— Отчего же?

— Мне кажется, что теперь я уже настолько силен, что могу идти сам. Я добреду до какой-нибудь крестьянской хижины и попрошу там гостеприимства.

— Вам будет там неудобно. Кто будет за вами ухаживать?

Незнакомец вздохнул и отвечал жестом, который выражал: «Нет нужды!»

— Моя приемная мать добра, — возразила Маргарита.

— Я это знаю, — сказал он, — знаю, что ее чтят как святую, на двадцать миль в окружности; но она ничего не может сделать для меня. В настоящую минуту я должен скрываться, как преступник, хотя я и не могу упрекать себя ни в каком преступлении; я клянусь вам в этом перед Богом! — прибавил он с энергией, останавливая на Маргарите свой прямой и честный взгляд, который вполне убедил сердце молодой девушки.

— Я вам верю, мессир, — отвечала она с волнением, — поэтому-то я и прошу вас в замок Гейерсберг. Никто вам не будет надоедать там расспросами. Вы будете совершенно в безопасности. Никто не помнит, чтобы кто-либо из обитателей этого древнего жилища бывал изменником.

— Я не могу вступить в этот замок, даже если он был бы жилищем моего брата, — сказал незнакомец. — Умоляю вас, сударыня, не настаивайте более. Отказываясь следовать за вами в Гейерсберг, я лишаю себя счастья провести несколько времени под одной с вами крышей. А кто знает, когда еще я вас увижу! Простите меня, сударыня, что слишком сильные причины заставляют меня отказаться от вашего предложения.

Хотя, по-видимому, незнакомец был немец, но в его голосе и взгляде проявлялось это ласкающее и убеждающее выражение, которое придает столько прелести некоторым итальянским натурам.

Каждое его слово трогало сердце обеих девушек, а особенно Маргариты. Сквозь опущенные ресницы она чувствовала восторженный и страстный взгляд раненого, устремленный на нее.

— Что с вами будет? — промолвила она.

— Я уже сказал вам, — отвечал он, — доплетусь до какой-нибудь крестьянской избы.

— Кроме хижины старой Лисбеты, которая здесь поблизости, вы на пространстве двух или трех миль не найдете никакого жилища. А так далеко вы не будете в состоянии идти.

— Я постараюсь.

Сделав два или три шага, он зашатался. В глазах у него затуманилось; ему показалось, будто колеблется земля под ногами; он инстинктивно искал опоры.

Увидев его слабость, Маргарита и Марианна бросились к нему.

В руке Маргариты изнемогающий раненый нашел себе опору, которая поддерживала его от падения.

— Вы теперь убедились, что не в состоянии идти один? — проговорила Маргарита, трепещущая от беспокойства, которое ей причинила слабость больного. — Если вы отказываетесь идти в замок, то мы проводим вас до Лисбеты. Это бедная шестидесятилетняя старуха, слепая и почти впавшая в детство. Вам будет у нее беспокойно, но, по крайней мере, вы будете там в безопасности.

— Как вы добры! — проговорил он.

— Возвратясь в замок, я расскажу о вас моей матери. Она вам пришлет постель и провизию.

Он грустно покачал головой.

— Послушайте, — сказал он, — вы может быть найдете меня очень странным и неблагодарным, но если, проводив меня к этой старой женщине, вы обязаны сказать кому-либо о моем присутствии, я буду просить вас лучше предоставить меня моей горькой участи. Во всяком случае, это будет лучше, потому что несчастье, тяготеющее над моей головой, преследует не только меня, но и всех тех, кто оказывает мне участие.

Сердце молодых девушек обладает столь сильным чувством преданности, что последняя фраза незнакомца окончательно поколебала нерешимость Маргариты.

— Хорошо, — сказала она, — позвольте нам довести вас до Лисбеты, и я вам обещаю, что мы никому не скажем о вас.

— Я не знаю, как благодарить вас за вашу доверчивость и доброту, — сказал незнакомец, — да наградит вас Господь за это!

Поддерживаемый молодыми девушками, он медленно достиг хижины, которая находилась не далее четверти мили.

Несмотря на бодрость и энергию, которые поддерживали его силы во время этого перехода, бедный молодой человек был до того изнурен и так страдал, что Маргарита чувствовала, как он дрожал при каждом шаге.

В сердце ее отдавалась эта болезненная дрожь раненого.

Она страдала не меньше него, как она потом сама говорила.

Понятно, какое могущественное влияние произвели эти события на сердце Маргариты, сердце, еще не тронутое житейскими бурями.

Раненый был устроен в небольшой чердачной комнате домика, занимаемом Лисбетой. Комната эта была южная; она завалена была соломой и наполнена пылью, которую нужно было стереть. Марианна усердно принялась за это дело, и прекрасная Маргарита не побрезговала помочь ей.

Наконец комната приведена была в порядок, молодые девушки устроили соломенную постель, на которую постелили кое-какие нашедшиеся у Лисбеты простыни и одеяла.

Несмотря на свои лета и слепоту, Лисбета с удивительной ловкостью помогала им.

Большая трудность предстояла теперь незнакомцу взобраться по лестнице, которая вела в его будущее помещение.

Поддерживаемый своими покровительницами и цепляясь за перила, он хотя и совершил это трудное восхождение, но усилия, которые он при этом делал, раскрыли его раны.

Кровь полилась так сильно, что несколько минут опасались, что нельзя будет ее остановить. Одно мгновение даже биение пульса и сердца прекратилось, и смертельная бледность покрыла прекрасное лицо незнакомца.

Когда он пришел в себя, первый его взгляд встретил встревоженные и наполненные слезами глаза Маргариты.

На раны нужно было наложить новые повязки.

Через час незнакомец впал в какое-то усыпление, которое не походило на нормальный сон, но было скорее следствием слабости.

Молодые девушки, поручив его попечениям старой Лисбеты, с приказанием хранить обо всем молчание, поспешили возвратиться в замок.

К счастью для Маргариты баронессы Гейерсберг еще не было дома. Я говорю к счастью, потому что она стала бы расспрашивать свою воспитанницу, о причине, задержавшей ее, не по чувству недоверия, но из участия к ней.

Баронесса Гейерсберг возвратилась только к обеду. Маргарита имела привычку давать ей отчет обо всем, случившемся с ней в продолжении дня, но теперь она могла и не лгать, не говоря ничего своей приемной матери о встрече с рыцарем. Так она и сделала.

Но, тем не менее, тайна эта была мучительна для бедной Маргариты, честная и откровенная душа которой не имела никогда секретов от своей покровительницы.

Надо не иметь никакого понятия о сердце молодых девушек, чтобы сомневаться, думала ли Маргарита о бедном раненом. Это была ее последняя мысль, когда она ложилась спать, и первая при пробуждении. Совесть ее мучилась мыслью, что она теперь покоится в своей комнате на мягкой постели, а несчастный раненый должен довольствоваться только соломой и толстыми простынями.

Этого одного беспокойства, внушаемого положением больного, было уже достаточно, чтобы сосредоточить на нем все мысли Маргариты. Но как думать о незнакомце, не припоминая при этом также его благородные и красивые черты лица, его бархатные глаза, его тонкие усы, и нежный голос?

Как не думать об этой тайне, которая его окружает, как не тронуться его мужеством, его страданиями?

— Он не может обойтись без нашей помощи и попечений, — шептала молодая девушка, одеваясь. — Ему необходимо белье и хорошая пища. Кто перевяжет его раны? Только бы они не раскрылись… Бедный молодой человек! Увидим ли мы его еще живым?

Эта последняя мысль скоро взяла верх над всеми прочими и наложила молчание на угрызения совести, которое испытывала Маргарита при мысли, что она будет действовать тайком от своей приемной матери.

Как только баронесса Гейерсберг удалилась в свою комнату, рассмотреть разные деловые бумаги, присланные ей адвокатом, Маргарита наполнила две большие корзинки бельем и разной провизией и отправилась с Марианной в хижину Лисбеты.

Лисбета объявила двум молодым девушкам, что у раненого сильная горячка, и что он дурно провел ночь.

Они поспешно поднялись к нему.

Несмотря на беспамятство, которое редко его покидало, он узнал Маргариту. Луч радости и благодарности заблестел в его глазах, и казалось, осветил его лицо.

Из подушек, которые они принесли, молодые девушки приготовили ему более покойную постель, хотя и не достаточно мягкую для такого больного. Он не мог есть, но Маргарита сделала ему своими белыми руками прохладительное питье, рецепт которого окружной доктор дал ей, как успокаивающее средство для раненых.

Всегда неутомимая, когда приходилось исполнять дела, Марианна возвратилась в замок за простынями и другими вещами, которые она забыла. Во время ее отсутствия Маргарита оставалась одна с незнакомцем.

Он не мог говорить, но глаза его говорили за него, Маргарита хорошо понимала выражение взглядов.

В продолжении всей недели раненый был в опасности. Каждый вечер, оставляя его, Маргарита спрашивала себя, увидит ли она его завтра. Она отдала бы все на свете, если бы он позволил привести к нему доктора, но он заставил ее дать честное слово не говорить никому о его присутствии.

Наконец молодость и крепкое сложение раненого восторжествовали над болезнью. Появился аппетит, и силы его быстро восстановились. Скоро он мог сделать несколько шагов, опираясь на своих покровительниц. Хотя Маргарита была выше своей подруги, однако он всегда склонялся на ее сторону. Но бедное дитя на это не жаловалось, потому что уже всеми силами своей души любила прекрасного рыцаря. Она была очень молода и слишком чистосердечна, чтобы трудно было читать в ее сердце.

Чувствуя, что любима взаимно, она всецело предалась этому чувству, со всем увлечением первой любви, чистой, преданной и целомудренной.

Эта доверчивость должна была тем более внушить признательности раненому, что Маргарита не знала ни его имени, ни его прошлого. Она знала, что он был граф, потому что на рукоятке кинжала и меча была графская корона; знала, что имя его Людвиг, потому что он сказал ей это. Этим ограничивались все ее сведения о нем.

Но она и не требовала большего. Она знала, это граф Людвиг честен, что он любит ее, так же как и она его; до остального ей не было никакого дела: богат он или беден, в милости или в опале.

Может быть, она намеренно отделяла от себя всякое объяснение, из боязни, что оно приведет к необходимости отказаться от своей любви.

Как видно, молодая девушка этим очень походила на свою мать. По странной случайности обе отдали сердце свое людям, не зная их настоящего имени.

Со стороны Маргариты чувство это было тем достойнее, что до сих пор единственный упрек, который можно было ей сделать, состоял в том, что она была слишком горда и сосредоточенна.

Поспешим сказать, что граф не употреблял во зло неосторожную доверчивость благородной молодой девушки. Это целомудренное и любящее создание внушало ему смесь почтения и благодарности, которые умиряли страстные порывы его сердца.

Этот истинно замечательной красоты человек, опытный в различного рода любовных приключениях, чувствовал себя совершенно преобразившимся после этого наивного и чистосердечного ребенка.

Может быть болезненное состояние Людвига способствовало этому превращению, но более всего граф обязан этим внушениям своего сердца, которое оставалось честным, нежным и великодушным, несмотря на многие шалости и слишком легкие успехи.

Может быть, с другими неосторожность Маргариты повела бы к погибели молодую девушку, но здесь, в отношении Людвига, эта самая неосторожность принесла совершенно другие результаты.

Он считал низостью изменить этой благородной девушке. Иногда он как будто сожалел, что внушил любовь ей.

Вечером, сидя на траве возле Маргариты, он созерцал блистающее любовью лицо девушки, прекрасное зеркало, в котором отражалась невыразимая радость целомудренной и доверчивой любви, которая наполняла ее сердце.

Скоро Людвиг забылся в этом тихом созерцании. Было очевидно, что мысль его, блуждавшая в дальнем будущем, уносила с собой и образ Маргариты. Чем глубже делались мечты Людвига, тем нежнее и любящее становились его взгляды, обращенные на молодую девушку. Сердце же Маргариты было открыто для этих пылких чувств, выражавшихся в глазах Людвига.

Скоро крупные слезы засверкали на длинных ресницах графа.

— Бедное, милое дитя! — прошептал он с бесконечной нежностью, как будто говоря сам с собой.

Тронутая до глубины души выражением, с которым он произнес эти слова, Маргарита нагнулась к графу.

— О чем вы думаете? — спросила она тихо.

— Я думаю, — отвечал он, — что лучше было бы, может быть, если бы Бог допустил меня умереть от ударов убийц, чем позволить мне смутить ваше сердце и вашу жизнь.

— Значит, вы не любите меня? — прошептала молодая девушка, страшно побледнев.

— Я, Боже правый! Я люблю вас всей душой, — сказал он с восторгом, — и так как я вас обожаю, то ваше счастье дороже для меня моего собственного и моей жизни. Поймите меня, Маргарита, и посмотрите, какое чудо произвела ваша чистая и доверчивая любовь. Если бы в эту минуту мне сказали: откажись от Маргариты, и все сокровища и радости земные будут принадлежать тебе… и тогда, клянусь Богом, отказался бы я от всего. Но если бы мне сказали: поклянись не видеть более Маргариты, и с этого дня жизнь ее потечет тихо, счастливо и без всяких лишений, а несчастье падет только на одну твою голову… тогда…

— Что тогда? — прошептала она таким изменившимся голосом, как будто бы сердце ее разрывалось на части.

— Тогда! Ах! Зачем же вы на меня смотрели? Сейчас мне казалось, что я буду иметь мужество отказаться от вас, чтобы упрочить ваше счастье, а теперь вся моя твердость исчезла от ваших взглядов.

— Что заставляет вас страшиться несчастья?

— Как меч Дамоклов, несчастье постоянно висит над моей головой, и я боюсь, что, поражая меня, оно отразится на моем ангеле-хранителе.

— И ничто другое не заставляет вас отказаться от любви ко мне?

— О, нет! Мое сердце перестанет биться прежде, чем перестанет принадлежать вам.

— И так, Людвиг, сколько сил моих будет, я чувствую в себе довольно твердости, чтобы все преодолеть ради вас, довольно преданности, чтобы любить, даже если бы пришлось страдать от того. Увы, мой друг, полюбив вас, я повиновалась чувству, более сильному, чем моя воля, чем мой долг, но это не мешало мне размышлять. Я не скрывала ни горести, ни опасности, которым я подвергалась. Как в настоящем, так и в будущем, я предвижу такие же мрачные и бурные тучи, которые в настоящую минуту покрывают синеву неба; но, Людвиг, посмотрите на эту звезду, которая блистает там: так и ваша любовь, пока будет она блистать подобно этой звездочке, пока ее луч будет освещать мой жизненный путь, клянусь, вам, как бы ни был он труден, я не буду жалеть о своей участи.

Взяв руки молодой девушки и не находя слов чтобы выразить все, что происходило в его сердце, он некоторое время безмолвно смотрел на нее глазами блистающими любовью и благодарностью.

— Я вас люблю, — сказал он наконец.

Как будто вся душа его выразилась в этих трех словах — с таким чувством были они произнесены.

Рука в руку, глубоко взволнованные, они оба оставались так несколько минут. Уста их молчали, но сердца красноречиво говорили.

Прошло шесть недель, Маргарите казалось, что полную жизнь она наслаждалась только те два или три часа, которые она проводила в хижине Лисбеты. Остальная часть ее времени проходила, как те сны, о которых мы не можем дать никакого отчета при нашем пробуждении.

До сих пор два обстоятельства благоприятствовали свиданиям Маргариты с графом, именно — процесс, которым занята была баронесса Гейерсберг, и пребывание Марианны в замке.

После отъезда последней, лишенная привычной собеседницы, бедная Маргарита должна была большую часть дня находиться с баронессой Гейерсберг и только урывками могла видеться с прекрасным рыцарем, мысль о котором наполняла его сердце.

Чтобы вознаградить себя за редкие свидания, они писали длинные послания друг другу и, по условию, клали их в дупло одного дерева, находящегося в отдаленном месте парка.

Однажды Маргарита не нашла на привычном месте письма. На другой день — тоже. Она побежала в хижину Лисбеты. Старуха сказала ей, что накануне он вышел после полудня и не возвращался. С того дня она ничего не слыхала о графе Людвиге, до этой минуты, когда они встретились, как мы уже сказали в гостинице «Золотого Солнца».

Хотя любовь и поглощала все мысли Маргариты, но иногда ею овладевало новое беспокойство. Ночь и день думала она о словах колдуньи и о том смущении, которого не мог скрыть Людвиг при имени Зильды Марианни.

«Кто эта Зильда? — спрашивала себя Маргариты. — Очевидно, что между ней и графом есть что-то такое… Я не хочу более с ним говорить, — думала она. — Он меня заставил поклясться, что я позволю ему видеться со мной, но я не обещала ему облегчить эту возможность. Я не буду искать случая оставить замок. Увидим, придет ли он сам ко мне».

Однажды утром она была разбужена баронессой Гейерсберг, которая, вне себя от радости, показала ей письмо от Флориана.

— Послезавтра сын мой приедет! — говорила счастливая мать. — Понимаешь ли ты, Маргарита? Послезавтра Флориан будет возле меня, я его увижу, буду говорить с ним, обнимать его. Бедное дитя, утомленное столь тяжелыми походами! Ему необходимы отдых и попечение. Он отдохнет у меня после своих подвигов; только бы раны его зажили.

Радость близкого свидания с сыном взволновала всегда спокойную баронессу, потому что сын был для нее — все. Прошедшее, настоящее, будущее — всю жизнь свою она посвятила этому любимцу-сыну, который, впрочем, заслужил глубокую любовь своей матери, и питал к ней почтение и привязанность, самые искренние.

Хотя Маргарите и не приходило в голову, до какой степени она любима Флорианом, хотя ее любовь к Людвигу почти заглушила то детское чувство, которое она некогда питала к Флориану, однако она еще сохранила искреннюю привязанность к другу своего детства. С радостью приняла она известие о его возвращении.

Однако среди этой радости какое-то предчувствие сжало ее сердце.

Взволнованная своим счастьем, баронесса Гейерсберг проронила несколько намеков, которых Маргарита сначала не поняла, но о которых она вспомнила позже. Потом, разговаривая со своей приемной дочерью и делая различные предположения о будущем, баронесса Гейерсберг невольно обнаруживала свои планы, произнося имя Маргариты нераздельно с именем Флориана.

Маргарита не смела спрашивать у баронессы объяснения этих намеков. Баронесса же, успокоившись со своей стороны, сожалела, что высказала слишком много, и тщательно избегала всяких намеков, могущих встревожить Маргариту.

V

Флориан приехал на другой день, как он и писал в своем письме.

Мы не будем распространяться о том, с каким восторгом был встречен молодой рыцарь. Не только его собственные крестьяне встретили его, но значительное число мещан и крестьян из окрестностей пришли посмотреть на храброго воина, ум, храбрость и человеколюбие которого были известны всей Германии.

В эту эпоху мелкие владетели обращались со своими вассалами, как с вьючной скотиной; хорошее же обращение Гейерсбергов с крестьянами сделало их популярными в народе. Потому встреча, устроенная Флориану, служила некоторого рода протестом против поведения большинства других соседних владельцев.

Но дворяне не хотели этого понять, они только посмеивались. В безрассудном ослеплении они не сообразили, что эта смешная в их глазах демонстрация была первым и слабым проявлением чувств независимости и возмущения, которые кипели уже в сердцах немецких крестьян.

Первое восстание (во главе которого стояли Франц Зикингель и Ульрих Гуттен) должно было бы заставить дворян быть осторожными. Но, преувеличивая свое могущество, так же как слабость и малодушие крестьян, немецкие дворяне думали, что те совершенно упали духом от неудачи первой попытки и не могут затевать новое возмущение.

Если бы их не ослепило презрение, которое они питали к своим противникам, они заметили бы некоторое воодушевление в толпе, вышедшей навстречу Флориану Гейерсбергу. В этой толпе произносились шепотом пламенные речи, сопровождаемые восторженными жестами, которые принимались одобрительно. В толпе расхаживали неизвестные личности, произносившие таинственные слова и делавшие какие-то знаки: то были члены тайного братства, существовавшего со времен первой крестьянской войны.

Некоторые из этих людей были чужестранцы и, как казалось, сами повиновались двум или трем начальникам, скрывавшим свои лица под колпаками, надвинутыми на глаза.

Когда Флориан показался во главе своего маленького конвоя, более трех тысяч человек собралось на площадке около главной аллеи, ведущей к замку, выражая восторженными криками свою радость при его возвращении.

— Да здравствует капитан Флориан! — кричала толпа. — Честь храброму рыцарю.

— Да благословить небо господ Гейерсбергов, всегда великодушных со своими вассалами!

— Да сохранит Бог благородных господ, которые не обращаются с христианами, как с вьючным скотом, и бьют не их, а мавров и сарацин!

Временами среди всеобщих восклицаний слышались крики, которые выражали злобу и проклятия, сыпавшиеся на головы некоторых крестьян и дворян, известных своим лихоимством и жестокостью.

Когда эти крики стали усиливаться, таинственные начальники демонстрации начали рассылать своих агентов в разные стороны, чтобы поддержать крестьян. Но гораздо легче возбудить, чем усмирить народные страсти.

Чтобы остановить волнение, которое быстро распространялось между крестьянами, надо было заставить разойтись и рассеяться свите, добровольно сопровождавшей Флориана до порога его древнего жилища.

Ослепленная своей материнской любовью, баронесса Гейерсберг приписывала наличие этой толпы и ее восторженные крики лишь возвращению и подвигам ее Флориана. Счастливая и гордая блистательным приемом, сделанным ее возлюбленному сыну, она приказала выкатить во двор замка весь находившийся в ее погребах сидр, мед, пиво и вино.

Пока крестьяне пили за здоровье Гейерсберга последний, тронутый их приемом и любовью, разговаривал с некоторыми из них. Со стариками говорил он об их семействе, с молодыми людьми — о работах и их любовных делах, одним словом у него нашлось для каждого или радушное слово, или ласковый жест.

Приветливые манеры Флориана, в которых не было ничего принужденного, потому что они выходили прямо от сердца, гораздо более нравилось крестьянам, чем обращение благородных современников Флориана (даже самых великодушных): они имели обыкновение говорить со своими вассалами, как с собаками. Вещь неудивительная и обыкновенная в обычаях того времени; никто не обращал на это внимания, но, тем не менее, все были тронуты обходительностью Флориана.

Войдя во внутренние покои замка, молодой капитан поспешил снять с себя вооружение и латы.

Служители замка, из которых некоторые помнили рождение Флориана, старались угодить ему. Каждый хотел видеть своего молодого господина и услужить ему. Слезы радости блистали на глазах этих преданных людей. Многие из них, действительно, служили Гейерсбергам из поколения в поколение.

Паж и стремянный унесли шлем, тяжелый меч, кольчугу и высокие сапоги Флориана, а сам он поспешил удалиться, чтобы смыть с себя, с помощью мыла и холодной воды, пыль и пот, покрывавшие его лицо, загорелое от солнца и от походной жизни.

Историк того времени сохранил нам портрет Флориана Гейерсберга, этой самой поэтической и рыцарской личности крестьянской войны.

Хотя он считался уже храбрым и опытным предводителем, ему было всего двадцать три года. Но его прекрасное, задумчивое, важное и несколько мистическое лицо казалось старше.

Несмотря на его раннюю молодость, усталость от войны и заботы наложили уже легкие следы на его широкое и открытое чело и вокруг его серых глаз, взгляд которых, по природе кроткий и благосклонный, принимал иногда неодолимое выражение смелости и власти.

Он слыл за одного из красивейших рыцарей своего времени, но красота его не имела ничего общего с красотой Людвига. Может быть, более правильная и более строгая красота эта была более холодная. Ей недоставало той необъяснимой привлекательности, которая делала живое и страстное лицо графа Людвига столь пленительным, особенно в глазах женщины.

У Флориана, как и у матери его, были великолепные белокурые волосы, но их не было заметно, так как они, подобно бороде его, были коротко острижены. Он был тонок и высок. Суконное, опушенное мехом платье обрисовывало широкие плечи его и члены, гибкие и мужественные.

Искусно сделанный кожаный пояс стягивал это платье вокруг его талии и поддерживал кинжал и сумку.

Войдя в залу, он застал мать, которая его там ждала. Она подбежала к Флориану и взяла его за обе руки.

— Дай мне еще наглядеться на тебя! — сказала она, отступая немного, чтобы лучше рассмотреть его. — Теперь ты совершенно походишь на отца, — после недолгого молчания проговорила она. — Та же походка, гордая и благородная, то же выражение мужества и доброты.

Несмотря на глубокую радость, которую он чувствовал при свидании с матерью, ему как будто чего-то недоставало. Его беспокойный взгляд искал кого-то. Каждый раз, как дверь отворялась, он слегка вздрагивал, и глаза его обращались в ту сторону.

Улыбка скользнула по губам баронессы Гейерсберг, которая наблюдала за ним украдкой.

— Что же ты не спрашиваешь о Маргарите? — сказала она. — Неужели ты ее забыл?

— О нет, — прошептал он, — нет!

— Не находишь ли ты, что она подурнела в твое отсутствие?

— Она стала прекраснее прежнего, — сказал он с жаром. — Она величественна, как королева, и прекрасна, как ангел.

— Она добра, как ангел, — сказала баронесса Гейерсберг. — Если бы ты знал, как она кротка и внимательна! Как ухаживала она во время моей болезни, как ласкала и утешала меня, когда я плакала, вспоминая о тебе! Без нее, не знаю, чтобы было в этом печальном замке после твоего отъезда. Были дни, когда мне было все в тягость и все противно. Маргарита одна умела развлечь меня и заставить улыбнуться, несмотря на мою печаль. Целыми днями вспоминали мы и говорили о тебе. Каждый вечер, перед тем как нам разойтись, мы молились за тебя Богу и Пресвятой Деве.

— Как не исполниться молитва двух таких ангелов, как вы? — прошептал Флориан.

— Как счастливо мы заживем втроем, — сказала баронесса Гейерсберг. — Надеюсь, что ты более нас не оставишь?

Флориан колебался. Лоб его омрачился.

— Я не могу обещать вам этого, — сказал он наконец. — Пока рыцарь имеет силу держать в руках оружие, он не может отказаться идти на призыв Бога, государя и родины.

— Ты прав, дитя мое. Как ни сильна была бы моя любовь к тебе, ты знаешь, что я первая посоветую тебе следовать закону чести; по крайней мере, в эту минуту я не вижу, чтобы могло заставить тебя удалиться от нас… не правда ли? — спросила она с беспокойством в голосе.

— В настоящую минуту нет, — отвечал он с некоторой нерешительностью.

— По крайней мере, надо же, чтобы ты остался на свадьбу Маргариты, — сказала баронесса Гейерсберг, наблюдая за молодым капитаном.

— На свадьбу Маргариты? — повторил, бледнея, Флориан. — Она выходит замуж?

— Надеюсь… если только твое отсутствие не уничтожило любви, которую прежде она тебе внушала, — с живостью прибавила баронесса Гейерсберг, не имея духа длить томление, которое ясно выражалось на лице ее любимого сына.

— Как, матушка! — вскричал он. — Это о ее замужестве со мной вы говорите?

— Без сомнения, мой друг… Если только ты не изменил своих чувств к ней.

— Мое сердце не из тех, которые забывают, — отвечал Флориан. — Вы знаете, матушка, как я любил Маргариту; и мне кажется, что теперь я люблю ее еще больше. Я люблю ее за ее чудную красоту, за доброту, выражающуюся на ее лице, за попечение, которым она вас окружала, за любовь ее к вам и за привязанность, которую вы к ней питаете. Ах, матушка, уверяю вас, что я люблю ее более чем когда-либо.

--Я знала, что это будет так, — заговорила баронесса Гейерсберг, — каждый день я возносила теплые молитвы к Богу, чтобы Он соединил неразрывно два существа, любимые мной более всего на свете. Благословляю небо, которое исполнило мои желания и сохранило твою любовь к этой благородной девушке!

— Но во всем этом вы говорите только обо мне… А Маргарита? Она была ребенком, когда я уехал. Она не могла тогда меня любить… Кто знает, полюбит ли она меня? Может быть, уже другой занял ее сердце?

— Нет, — сказала баронесса Гейерсберг, ослепленная материнской любовью. — Маргарита любит тебя — я в этом уверена.

— Она вам это сказала?

— Дитя! — прошептала она, снисходительно пожимая плечами. — Разве она могла поверить мне свою любовь?

— Ведь она доверяет вам более всех?

— Здесь дело не в недоверии, а в благородной деликатности! Разве ты не понимаешь ее положения? Бедная сирота, без имени… без состояния…

— Но вы обходились с ней, как с родной дочерью.

— Да, но все же она не была дочерью. Она могла, она должна была предполагать, что я мечтаю для тебя о более богатом и блестящем браке, и конечно считала преступлением сделать ее преградой к исполнению моих предложений.

— Но я вам повторяю, матушка, когда я уехал, она была еще ребенком.

— В пятнадцать лет женщины, с таким характером как Маргарита уже не дети. Она уже и тогда любила тебя, любит и теперь, я в этом уверена. Она беспрестанно вспоминала о тебе.

— Для того, чтобы сделать вам приятное.

— Она плакала со мной, когда мы долго не получали от тебя известий!

— Она ведь так добра!

— Какой упрямец, — проговорила баронесса, и начала исчислять все данные, которые заставляли ее предполагать любовь молодой девушки к Флориану.

Хотя какая-то задняя мысль сдерживала радость рыцаря, однако он ничего так не желал, как поддаться этим убеждениям.

— Предположим, что Маргарита любит меня, — сказал он наконец, — но согласиться ли ее отец на наш союз?

— Без сомнения, я даже имею его согласие.

И она повторила ему разговор свой с Герардом Бруком во время свидания их в гостинице «Золотого Солнца».

Слова баронессы Гейерсберг, казалось, совершенно успокоили Флориана.

— Итак, — сказал он, — отец Маргариты не может дать ей ни знаменитого имени, ни большого богатства.

— Увы, нет… Неужели это заставит тебя переменить свое намерение?

— Конечно нет, — ответил он поспешно. — Напротив, это освобождает меня от последних сомнений, которые еще меня беспокоили. Если бы Маргарита имела перед собой блестящую будущность, может быть я бы поколебался связать ее участь со своей. Но после ваших слов я уже не колеблюсь. Я чувствую, что кроме нее я не полюблю никого, и мысль о нашем союзе тем более делает меня счастливым, что в случае какого-нибудь несчастья со мной, вы будете иметь дочь, которая будет утешать вас.

— Несчастья? Что ты хочешь этим сказать? — спросила баронесса Гейерсберг, более испуганная тоном, которым были произнесены эти слова, чем самими словами. — Разве угрожает тебе какое несчастье?

— Нет, — возразил он с поспешностью. — Но воин каждую минуту во время сражения должен быть готов к смерти.

— Ах, не говори так, не сокрушай меня! Дай мне насладиться счастьем видеть тебя, не смущай меня этими зловещими словами. Я много страдала в моей жизни и мне необходима радость, которая бы сколько-нибудь освежила мое бедное сердце.

Тронутый слезами своей матери, Флориан привлек ее и нежно прижал к своей груди.

Таким образом провели они несколько времени, разговаривая о своих делах и между прочим о процессе который, может быть, решался в ту минуту, и окончание которого внушало некоторые опасения баронессе. Но она вскоре заметила, что мысли Флориана были чем-то заняты.

— Маргарита, может быть, не хочет своим присутствием мешать нашим разговорам, — проговорила она, как бы отвечая на мысли, которые она читала на лице своего сына. — Потом, в ее лета, когда любишь, чувствуешь какую-то стыдливость, которая мешает искать присутствия любимого человека… Я пошлю сказать, чтобы она пришла к нам… Я вас оставлю одних. Я хочу доставить тебе удовольствие читать в сердце ее и получить признание в чувстве, которое она питает к тебе.

— Я никогда не решусь говорить ей о моей любви, — прошептал смущенный Флорин.

Баронесса Гейерсберг, только что пославшая за Маргаритой, засмеялась.

— Я думала, что ты храбрее, — сказала она. — А между тем рассказывали, что в одной стычке ты один убил четырех неприятелей… А теперь ты дрожишь перед молодой девушкой!

— Да, признаюсь. Я даже желал бы оставить вас одних, чтобы вы поговорили за меня.

— Нет, нет, — возразила баронесса, которую, казалось, совершенно преобразила радость свидания с сыном. — Так как ты сомневался в том, что я тебе говорила насчет чувств Маргариты, то сам же и разубеждайся в своих сомнениях.

VI

Когда служанка пришла просить Маргариту спуститься в залу, молодая девушка, склонившись перед аналоем, проливала обильные слезы. Вот почему она отвечала служанке, не отворяя двери.

Сильные ощущения, которые только что вынесла молодая девушка, оставили слишком заметные следы на ее лице. Она всячески старалась уничтожить эти следы, омывала свежей водой свое лицо и особенно глаза, но, тем не менее, когда она вышла в комнату, где ее ожидал Флориан и его мать, было слишком заметно что она недавно плакала.

Флориан тотчас обратил на это внимание своей матери.

— Это от радости, что ты вернулся, — прошептала баронесса. — Немногие женщины не проливают слез испытывая столь радостное ощущение. Иди же и предложи ей руку.

Подойдя к Маргарите, совершенно смущенный Флориан подвел ее к баронессе.

Руки молодых людей дрожали.

Какое-то смутное предчувствие говорило Маргарите, что ее ожидает что-то необычайное. Опустив глаза она не решалась взглянуть на Флориана, даже на баронессу.

— Мы говорили о вас, милое дитя, — сказала вдова, нежно удерживая руку Маргариты в своих руках. — Я рассказывала Флориану, как в его отсутствие вы были ангелом-хранителем его старой матери, и как он должен быть вам благодарен за это.

— Да благословит вас Бог! — сказал Флориан, взяв руку Маргариты и почтительно поднося ее к губам. — Мое сердце так переполнено благодарностью к вам, что я не нахожу слов, чтобы выразить вам ее за ту преданность, которую вы оказывали моей доброй матери.

— Это я должна благодарить вас обоих, — возразила растроганная Маргарита. — Что было бы с бедной сиротой, если она не была принята вами и воспитана с таким великодушием и нежностью? Чем могу я отблагодарить вас обоих?

— Чем? — вскричала баронесса. «Отдай руку свою Флориану», — готова она была прибавить.

Но она удержалась и удовольствовалась только тем, что, обняв Маргариту, поцеловала ее.

— В твоей власти, дитя мое, — возразила баронесса, — сторицей вознаградить меня за те немногие попечения, которыми ты обязана мне. Я делаюсь стара, да стара, — повторила она, отвечая на отрицательный жест Маргариты, — и чем старше становлюсь я, тем необходимее делается для меня твое присутствие. Мужчина, как справедливо сейчас сказал сын, должен служить своей стране и своему государю: я предвижу годы, которые должна буду проводить в одиночестве. Лишенная тебя и его, одна в этом огромном замке, который ты оживляла своей молодостью и красотой, твоим присутствием, я останусь совершенно одна и от печали, кажется, буду готова умереть. Я прошу у тебя единственного доказательства твоей любви, Маргарита, — никогда не покидай меня, мое милое дитя.

— О, от всего моего сердца! — восторженно воскликнула молодая девушка. — Где я найду такую любовь? Где я найду мать, более нежную, как вы, благородный друг моей матери, так великодушно заменивший мне ее. В свою очередь и я буду об одном умолять вас — позволить мне жить с вами, чтобы окружая старость вашу попечениями о вас, выразить вам этим нежность мою и благодарность.

— Благодарю тебя, милое дитя мое, — сказала, улыбаясь, сквозь слезы баронесса, целуя Маргариту. — Господь наградит тебя за твою любовь ко мне! Теперь я оставляю тебя с Флорианом, который, я полагаю, желает тебе сообщить нечто.

— Я пойду с вами, — поспешно сказала Маргарита, вставая.

— Останься, друг мой. Я должна написать несколько писем, причем ты будешь мне совершенно бесполезна. К тому же нелюбезно с твоей стороны оставлять этого бедного рыцаря, который приехал так издалека и который… может быть, желает многое сказать, — прибавила она, глядя на Флориана. — Да сохранит вас, Господь, дети мои!

Поцеловав снова Маргариту, она вышла, делая знак Флориану, что минута говорить наступила.

После ее ухода наступило непродолжительное молчание.

Смутно предчувствуя, что хочет ей сказать Флориан, мысль Маргариты невольно стремилась к графу Людвигу. Сама она была возле Флориана, но сердце и мысли ее были далеко от замка Гейерсберг.

Молчание же Флориана происходило от волнения и робости, над которыми так охотно посмеивается молодежь нашего времени.

Как бы то ни было, будут или нет смеяться над моим героем, но я должен признаться, что разговор начат был им голосом взволнованным и почти дрожащим. Он снова начал благодарить Маргариту за попечения, которые она оказывала во время его отсутствия его матери.

Маргарита, со своей стороны, была в том настроении духа, когда всякое выражение чувства производит двойное впечатление.

При первых же словах Флориана слезы заблестели на глазах девушки.

— Не благодарите меня так, Флориан, — прошептала она, прерывая его, — я уже вам сказала, что я, а не вы, должна быть благодарна всему вашему семейству.

— Вы очень добры, Маргарита, и я очень счастлив, что вы питаете подобные мысли, — возразил Флориан. — Дай Бог, чтобы вы всегда так думали!

— Всегда! — возразила она с твердостью. — Единственное мое желание, единственная моя мечта — провести всю жизнь мою в этом замке, чтобы окружить старость моей дорогой покровительницы такими же попечениями, какими она окружала мое детство.

— Маргарита, — сказал Флориан, кидая на девушку страстный и умиленный взгляд, — мечты ваши одинаковы с моими. В ту минуту, как вы вошли в эту комнату, мать моя и я рассуждали о средстве осуществить их. Не догадываетесь ли вы об этом средстве, Маргарита?

— Нет, — прошептала она дрожащим голосом, потому что взгляд и выражение Флориана обличали все, что происходило в сердце молодого человека.

— Если вы не догадываетесь, не решаетесь прочитать его в моих глазах, так я должен вам сказать о нем, — сказал Флориан. — Желание моей матери, Маргарита, назвать вас своей дочерью, мое же желание — назвать вас своей любимой женой.

Маргарита покачала головой и закрыла лицо руками. Слезы, уже несколько минут кипевшие у нее на сердце, хлынули у нее из глаз и мешали ей отвечать на его слова. Она сделала движение, чтобы встать, но Флориан удержал ее с нежной настойчивостью.

— Не оставляйте меня так, Маргарита, — сказал — если уж я решился говорить вам о моей любви, так позвольте сказать вам все. Давно я люблю вас, Маргарита; я уже любил вас, когда вам было только четырнадцать лет. Если я уехал, так это оттого, что знал что мать ваша выразила желание, чтобы ранее восемнадцати лет вы не связывали себя никаким обещанием, не посоветовавшись с вашим отцом. А оставаясь возле вас, я бы не мог скрыть моей тайны. Вот почему, Маргарита, я оставил вас и мою мать. Наконец я возвратился. Увидев вас, я почувствовал, как сильно я люблю вас, почувствовал, что любовь ваша для меня дороже всего на свете, и я повторяю вам: Маргарита, милая Маргарита, отдадите ли вы мне вашу руку?

— Увы, Флориан, — прошептала глубоко растроганная девушка, — я не могу…

— Отчего же? — спросил он. — Неужели мать моя ошиблась! Не любите ли вы кого?.. Другой…

— Нет, нет, — прервала она с живостью. — Я никого не люблю, никого, кроме вашей матери и вас.

— Так что же препятствует вам согласиться на наше счастье?

— Я не могу… Я не хочу выходить замуж.

— Но скажите, что может быть причиной этому? — спросил бледный Флориан.

— Кто знает, откуда я, кто я? Что скажут, когда узнают, что я соединяю судьбу свою с благородным родом Гейерсбергов?

— Что нам за дело до суждений света! — вскричал Флориан, под влиянием слов баронессы предполагая, что отказ Маргариты происходил от излишней деликатности. — Ваша мать была другом моей матери.

— Но мой отец… мой отец, имя которого я даже не имею права носить?

— Что нужды в имени, когда вы будете иметь мое имя. Что нужды в семействе, когда вы будете иметь свое, которому вы уже и теперь принадлежите? Я понимаю вашу совестливость, дорогая Маргарита, но следует простирать ее так далеко, чтобы причинять несчастье трем людям… двум, по крайней мере. Я снова умоляю вас, Маргарита, отдайте мне вашу руку.

— Я не достойна вас, — прошептала она.

— Дитя! — возразил Флориан, не подозревая истинного значения ее слов. — Можете ли вы говорить это? Вы недостойны меня! Да вы достойны царской короны! Умоляю вас, Маргарита, не отказывайте мне! Хотя я и люблю вас всеми силами моей души, но умоляю вас не так за себя, как за мою мать. Что будет с ней, если вы нас покинете?

— Я никогда не покину ее.

— Но если вы выйдете замуж за другого, а не за меня?

— Я ни за кого не выйду замуж, я уже вам сказала.

Он покачал головой.

— Вы слишком прекрасны и слишком любящи, — возразил он, — чтобы отказаться таким образом от радостей супруги и матери. Нет, Маргарита, придет время и вы будете раскаиваться, что приняли подобное решение. Если вы не любите никого, если мать моя ошиблась, предполагая, что вы отдаете мне преимущество, которое делало ее столь счастливой, постарайтесь по крайней мере полюбить меня немного, ради нее.

Флориан говорил тихим, сдержанным голосом, но нежность так и слышалась в этой сдержанности.

Все благородные чувства, наполнявшие сердце его, казалось, осветили его лицо, блистали во взгляде, звучали в голосе.

Мысль пожертвовать своим счастьем для счастья своих благодетелей мелькнула в голове Маргариты и не замедлила овладеть всем сердцем нежной и впечатлительной молодой девушки.

Она подняла опущенные глаза на Флориана и вдохновенный взор молодого воина проник и растрогал сердце Маргариты.

Она сделала движение к Флориану.

— Я согласна! — прошептала она, увлекаясь невольным порывом пожертвовать собой для своей благодетельницы.

Флориан с радостным восхищением схватил руку Маргариты и прижал ее к губам.

— Да благословит вас Бог! — вскричал он. — Да благословит он вас за счастье, которое вы даете и моей бедной матери!

— Теперь я оставлю вас, — сказала Маргарита, вставая, в глубине души своей уже сожалея о согласии, только что произнесенном ею, и не чувствуя в себе силы вынести благодарность Флориана.

— Останьтесь! — вскричал он. — Останьтесь, Маргарита, я позову мою мать, чтобы сказать…

Он был прерван приходом испуганного пажа, который объявил, что прибывший императорский курьер желает говорить с благородной дамой Маргаритой Эдельсгейм.

— Со мной? — спросила изумленная Маргарита.

— Да, сударыня!

— Не может быть. Курьер от императора ко мне? Это должна быть ошибка.

— Не думаю, — отвечал паж. — Курьер очень ясно произнес ваше имя.

— Введите этого человека, — сказал Флориан, заинтересованный столь же сильно, как и Маргарита.

Паж вошел и вскоре возвратился с курьером. Курьер действительно был одет в императорскую ливрею.

Человек этот был высокого роста, прекрасно сложенный, вообще вся особа его была удивительно изящна. Когда он снял капюшон, покрывавший его голову, Маргарита едва могла удержать крик изумления.

Мнимый курьер был никто иной, как граф Людвиг.

Усилие, которое должна была сделать над собой Маргарита, чтобы удержать себя, было столь же сильно, что она, попеременно то краснела, то бледнела в продолжении нескольких секунд.

По счастью, глаза Флориана были устремлены на вошедшего, так что он не заметил волнения молодой девушки.

Правда ли, — спросил Флориан, — что вы имеете поручение к этой благородной даме от нашего милостивого императора?

— Действительно, сударь, — отвечал Людвиг, — я наедине должен ей передать данное мне поручение.

Смущенная Маргарита сделала движение, как бы протестуя против этого требования, но Флориан немедленно встал, чтобы удалиться.

— Повинуясь приказанию его величества, — сказ он. — Да сохранит вас Бог, Маргарита. Я отправлюсь к моей матери, чтобы разделить с ней мое счастье.

VII

— Какая смелость и какое безумие, граф! — воскликнула Маргарита, когда они остались вдвоем.

— Простите меня, — произнес граф умоляющим голосом. — Уже давно я искал случая увидеть вас и оправдаться перед вами.

— Всякое оправдание будет напрасно, мессир… — поспешно прервала его Маргарита.

— Сегодня утром, — продолжал Людвиг, — я бродил около замка. Я знал, что завтра вам минет восемнадцать лет, и что судьба ваша, может быть, решится навсегда. Из «Золотого Солнца» вы уехали в гневе на меня, думая, что я виновен. Я был в отчаянии и поклялся увидеть вас сегодня, хотя бы свидание это стоило мне жизни.

Я встретил императорского курьера, который спросил у меня дорогу в замок Гейерсберг. В голове моей блеснула мысль. Я заставил курьера разговориться: он мне сказал, что ему приказано возвестить в замке о прибытии дворянина из свиты императора, с письмом от его величества.

— Письмо от императора, ко мне! — вскричала в высшей степени удивленная Маргарита.

— Этот человек наверно не знал, вам или баронессе Гейерсберг предназначено это письмо. Я отдал ему все деньги, которые только у меня нашлись, взамен его костюма, который я обещал возвратить ему сегодня вечером.

— Но подлог этот не замедлит открыться, граф. Что из этого выйдет? Как объяснить причины, заставившие вас поступить таким образом?

— Увы! — прервал ее граф. — Я много раз говори себе это; но я вам повторяю, что я был в отчаянии, сходил с ума от горя и тоски. Я очень несчастлив, Маргарита, так несчастлив, что уже несколько раз покушался покончить с собой.

Слова эти произнесены были просто, но, тем не нее нельзя было сомневаться в их искренности. Его прекрасное лицо было бледно и расстроено, слеза блестела на его глазах. Наконец, горестное и раскаляющееся выражение его лица уничтожило весь гнев Маргариты и сомнения, тревожившие ее.

— Не себя одного вы подвергаете опасности в эту минуту, — прошептала она, — но и меня рискуете скомпрометировать.

— Вы правы, — сказал он с грустью, — но если бы вы меня еще любили, как прежде, это обстоятельство не помешало бы вам сказать мне несколько добрых слов, пожалеть того, кто любит вас более чем жизнь, более…

— Более чем Зильду Марианни, может быть, — прервала Маргарита, не в силах будучи долее сдерживать себя.

— О, умоляю, не произносите этого имени! — вскричал граф. — Женщина эта была всегда моим злым гением.

— А между тем вы ее любили…

— Клянусь честью дворянина, клянусь Богом, который слышит меня в эту минуту, что никогда я не чувствовал к этой женщине того, что я чувствую к вам. С ее именем сопряжены для меня самые ужасные воспоминания. Ей я обязан всеми несчастьями, отравившими мою жизнь, ей буду обязан смертью, если вы не простите меня, потому что чувствую, что не могу жить, видя вас в объятиях другого. Маргарита, прахом моей матери, моим вечным спасением, клянусь, что люблю тебя одну… Будь моим добрым гением, моим ангелом хранителем! Люби меня, Маргарита!

Слезы помешали отвечать молодой девушке. Она закрыла лицо руками. Людвиг нежно отстранил их. Она отвернула голову, но уже один взгляд выдал ее.

— Маргарита, ради неба, скажите, любите ли вы меня еще? — говорил граф с тем неотразимым могуществом любви, которая чувствует, что она взаимна.

Губы Маргариты слабо задрожали. Их незаметное движение выдало, без сомнения, ответ ее сердца, потому что граф, едва обуздывая свою радость, схватил руку Маргариты и покрыл ее жгучими поцелуями, заставившими затрепетать молодую девушку всем телом.

Бедная Маргарита уже так много делала над собой усилий, чтобы скрыть чувства, волновавшие ее сердце, что теперь у нее не доставало сил таить свою любовь и радость.

На минуту забыв весь мир, она предалась упоению, прислушиваясь к той нежной гармонии, которая звучала для нее в речах ее возлюбленного. Но вопрос Людвига напомнил молодой девушке весь разговор ее с Флорианом.

Как и все влюбленные, которые делаются тем требовательнее, чем более получают, так и граф, уверенный в своем прощении, стал умолять Маргариту дать клятву не принадлежать никому, кроме него.

— Боже мой! Боже мой! Что я сделала! — вскричала молодая девушка, с отчаянием закрывая лицо руками.

— Что такое? — спросил Людвиг. — Зачем это отчаяние?.. Маргарита, милая Маргарита, не мучьте меня! Что за новое препятствие еще грозит нам?

— Да, — прошептала она, — препятствие непреодолимое.

— Непреодолимое, говорите вы! — вскричал он с решительностью. — Какое бы оно ни было, но я чувствую в себе силу разбить его.

— Увы! — прошептала она с унынием. — Я сама воздвигла это препятствие, и сила тут бесполезна.

С благородной откровенностью рассказала она молодому рыцарю обо всем, случившемся между ней и Флорианом.

— Слово мое дано, — продолжала она. — Благодетельница моя и ее сын рассчитывают на меня.

— Но это ничего не значит, — с живостью прервал ее граф. — Слова ваши могли дать только надежду.

Она тихо покачала головой.

— Перестанем придумывать разные, недостойные нас увертки, — сказала она. — Может быть обещание мое, действительно, было не совсем точно; но Флориан должен был предположить, что я согласна на наш союз. И любой другой в том же смысле понял бы мои необдуманные слова…

— Итак, — сказал граф, — в таком случае нам остается только одно. Хотя Флориан и соперник мой, но я отдаю ему полную справедливость, и признаю его несомненные храбрость и великодушие. Ступайте к нему, Маргарита, и скажите ему всю правду.

— Я никогда не решусь на это.

— Но это необходимо, моя возлюбленная. Если вы полагаете, что действительно связаны словом своим с Флорианом, то просите его возвратить вам его. Если все справедливо, что о нем говорят, то он слишком благороден, чтобы обладать рукой женщины, сердце которой принадлежит другому.

— Флориан спросит меня, кого я ему предпочитаю, где я его видела. Что я отвечу ему на это?

Граф уныло опустил голову.

— Ваша правда, — прошептал он, — что делать?.. Скажите, что вы еще не можете назвать его имени, Маргарита.

Молодая девушка вздохнула.

— Увы! — начал он с горестью. — Тайна эта огорчает, беспокоит вас, Маргарита: я понимаю это слишком хорошо. Я надеюсь, что вскоре беспокойство ваше прекратится. Умоляю вас, мой ангел, моя возлюбленная, не сомневайтесь во мне, главное же — верьте любви моей. Горизонт наш омрачен, но, опираясь друг на друга, мы переживем непогоду и дождемся ясных дней. Вы скажете Флориану, не правда ли, Маргарита?

Едва он окончил эти слова, как послышался глухой и продолжительный шум, произведенный падением подъемного моста. Вскоре на внутреннем дворе послышался лошадиный топот.

— Императорский посол! — вскричал Людвиг, быстро вставая. — Он приехал раньше, чем я предполагал.

— Бегите скорее, — сказала Маргарита, бледная от страха. — Дай Бог, чтоб было не поздно! Но если вас застанут здесь…

— Не бойтесь ничего, моя возлюбленная, — произнес граф.

Удаляясь, он сделал движение, чтобы привлечь в свои объятия молодую девушку, но она уклонилась.

— Прощайте же, — промолвил он столь грустным голосом, что Маргарита почти пожалела о своем отказе. — Подумайте, что жизнь моя зависит от ваших слов, и что в вашей воле даровать мне самое высшее блаженство или ввергнуть меня в самое глубокое отчаяние.

Невольным движением, как бы инстинктивно, Маргарита протянула руку.

Он прижал ее к своим губам и на этот раз нежно привлек трепещущую молодую девушку к себе и страстным порывом сжал ее на своей груди.

В эту минуту послышались шаги в коридоре. Вошел паж и объявил о прибытии императорского посла с письмом к Маргарите.

Граф почтительно раскланялся перед молодой девушкой, взгляды их встретились и сказали последнее прости. Людвиг вышел. Несмотря на опасность, которая угрожала ему в эту минуту, графа более занимала причина, приведшая императорского посланника в замок Гейерсберг, чем собственная безопасность.

VIII

Маргарита нашла баронессу Гейерсберг и ее сына в большой зале замка, которую прислуга только что успела приготовить к принятию гостя.

Посланник, сопровождаемый многочисленной свитой, вскоре вошел в залу.

Судя по тому, кто был избран императором для этого поручения, можно было догадаться, что он придавал ему немалое значение. Прибывший был никто другой, как сенешаль граф Георг Мансбург, который, не смотря на свою молодость, уже пользовался большой милостью у императора Максимилиана.

Итак, маленький паж барона Риттмарка сделал себе карьеру. Что помогло ему так скоро достичь этого — известно одному Богу, а может быть дьяволу и того лучше.

Как бы то ни было, но Георг шел, поднимаясь со ступеньки на ступеньку, переходил от господина к господину, пока не дошел до императора. Но Максимилиан слишком хорошо знал людей, чтобы чувствовать к графу Мансбургу доверие и привязанность, как многие предполагали. Однако Георг сумел сделаться ему полезным, оказав множество услуг. Император, зная его скрытность и хитрость, пользовался охотно его услугами при обстоятельствах, где более всего требовались такт и скрытность.

Когда законы этикета были соблюдены с обеих сторон, сенешаль торжественно взял два больших письма под императорской печатью с золотого, дорогой резьбы подноса, который держал около него коленопреклоненный паж.

Одно из этих писем он вручил баронессе Гейерсберг, другое Маргарите.

Обе, дрожащей рукой, сломили печати.

Письмо Маргарите, написанное собственноручно императором, — в чем убедилась молодая девушка с первых же слов, перевернув лист, чтобы посмотреть на подпись, — заключалось в следующем:

«Милая, возлюбленная дочь!

Припоминаешь ли ты еще того незнакомца, который однажды, в гостинице „Золотого Солнца“, поклялся познакомить тебя с твоим отцом? Этот незнакомец, этот мнимый купец, был я, Маргарита. Я дал тебе слово увидеть тебя в день твоего рождения и объявить тебя всенародно моей дочерью. Но, к несчастью, когда судьба миллионов людей зависит от человека, то он не может иногда следовать желанию своего сердца.

Надеюсь, что вскоре я могу прижать тебя к моему родительскому сердцу и вознаградить себя за все время, когда я не только не видел тебя, но и не знал даже о твоем существовании.

Я отец твой, Маргарита, баронесса же Эдвига Риттмарк была твоей матерью. Она любила меня, не зная ни моего имени, ни моего звания; с моей стороны, я клянусь тебе, дитя мое, что я любил ее так, как только может человек любить в этом мире.

Одного воспоминания о ней уже достаточно было, чтобы сделать тебя дорогой моему сердцу. Но с того дня, как я увидел, насколько ты походишь на твою мать добротой и кротостью, я понял, что полюблю тебя вдвойне и за Эдвигу, и за тебя.

Баронесса Гейерсберг расскажет тебе подробно все, относящееся к твоему рождению и к смерти твоей матери; она тебя уверит также, что я оставался равнодушен к тебе лишь потому, что не знал о твоем существовании. Я только недавно узнал о нем из письма Эдвиги, которое мне прислано было баронессой Гейерсберг.

Из писем, которые тебе доставит баронесса, ты увидишь, что желание твоей матери было, чтобы истина о твоем рождении была открыта тебе не ранее тех лет, когда ты будешь в состоянии отличать дурное от хорошего и сама руководить собой в жизни.

По роковой судьбе любовь моя причинила только горесть твоей бедной матери; упреки совести отравляли даже те немногие мгновенья радости, которые она вкушала со мной.

Бог мне свидетель, что искреннее желание мое — доставить тебе все счастье, которое заслужила ты, и которого достойна была твоя бедная мать.

Само небо покровительствовало тебе, Маргарита, устроив тебя возле этой благородной и святой женщины, которая пеклась о тебе с заботливостью и нежностью матери.

Мало того, что приняв и заботясь о бедной сироте, нисколько не подозревая ее происхождения, баронесса Гейерсберг намерена сделать еще более: она желает, чтобы ты вполне сделалась ее дочерью, выйдя замуж за сына ее, самого храброго и уважаемого из наших молодых военачальников.

Я дал согласие свое на этот союз, вдвойне благоприятный для тебя — давая тебе в супруги доблестнейшего из наших рыцарей и в матери — благороднейшую и преданнейшую из женщин. Брак этот доставит тебе, кроме того, возможность уплатить тот долг благодарности, которым я и твоя мать обязаны семейству Гейерсбергов.

Нынче именно решился процесс, от которого зависело благосостояние этого благородного семейства. Враги баронессы восторжествовали.

Через несколько дней, может быть, им пришлось бы продать даже их древнее жилище, если бы ты не была назначена Богом быть их ангелом-хранителем.

Не подобает, чтобы дочь императора Максимилиана вступила бесприданницей в семейство своего супруга.

Сенешалю, графу Мансбургу, поручено сегодня же объявить тебя моей дочерью и обнародовать императорский указ, которым дается тебе титул графини с правом передачи его мужу.

Сенешаль вручит тебе ящик, содержащий документы на право владения замками Риттмарком и Вейнсбергом, которые я выкупил для тебя, также билет в десять тысяч дукатов, на еврея Елиазара, во Франкфурте. Этими деньгами можно выкупить замок Гейерсберг, и бедная сирота, так великодушно принятая в нем, будет наслаждаться высшим земным счастьем — счастьем вознаградить своих благодетелей.

Но не подумай, возлюбленная дочь моя, чтобы я считал себя как бы расплатившимся с тобой и с твоей матерью: будущее покажет всю глубину моих чувств к тебе. Флориан молод, умен, храбр и великодушен. Сделавшись супругом дочери императора, он найдет перед собой блестящую будущность. Пользуясь заслуженной славой, он при богатстве не замедлит восстановить древний блеск своего рода. Ты можешь ему это объявить от моего имени, милое дитя.

Но у меня есть к тебе просьба, Маргарита. Именно два мои желания: первое, чтобы брак твой совершился в Дисгейме, в капелле, где я первый раз увидал твою мать; второе — по совершении таинства прежде всего пойди с своим мужем на гробницу твоей матери, которая похоронена на кладбище этой капеллы, и там, во имя своего счастья, во имя любви твоей, упроси бедную мою Эдвигу простить мне все муки, которые она перенесла из-за меня.

Через несколько дней, надеюсь, я буду иметь возможность увидеться с тобой. До тех пор да сохранит тебя небо, дитя мое!

Максимилиан».

Чтение этого письма до того поглотило все способности Маргариты, что она почти забыла все окружающее. Когда, по прочтении, подняв глаза, она увидела графа Мансбурга, его блестящую свиту, пажей, придворных и весь этот незнакомый ей мир, молодой девушке показалось, что она видит все это во сне, а не наяву.

Посреди мыслей, волновавших ум Маргариты, только две ясно представлялись ее воображению: она думала, что она дочь императора Максимилиана, и теперь не может отказаться от руки Флориана, не обнаружив самую низкую неблагодарность.

Не подозревая причины горести, омрачившей черты Маргариты, и приписывая ее впечатлению, произведенному чтением о несчастьях ее матери, баронесса Гейерсберг приблизилась к молодой девушке и сжала ее в своих объятиях.

— Ваша мать очень страдала, Маргарита, — сказала она ей тихо. — Но счастье ваше, которым она теперь утешается там, на небе, будет для нее вознаграждением за все ее горести!

— Да услышит вас небо! — прошептала молодая девушка. — Вам, без сомнения, известно содержание этого письма, — прибавила она, протягивая письмо императора баронессе.

— Его величество удостоил прислать мне копию этого письма. Благословляю тот день, когда ты вступила в этот замок, Маргарита. Я как будто бы предчувствовала, что ты будешь нашим ангелом-хранителем. Если бы ты знала, как я счастлива мыслью, что тебе одной я буду обязана сохранением нашего жилища и счастьем моего сына. Твой отец хорошо понял тебя, доброе, милое дитя мое, давая тебе возможность насладиться самым высоким счастьем на земле — делать счастливыми других. Посмотри на меня, Маргарита, посмотри на Флориана, который, разговаривая с сенешалем, не сводит глаз со своей прекрасной невесты и наслаждается счастьем, которым он обязан тебе!

Баронесса говорила с радостными слезами на глазах. Бедная женщина много перенесла в своей жизни, но теперь она совершенно забыла обо всем, что она выстрадала, видя исполнение всех своих сокровенных желаний.

Соединить своего сына с женщиной, которую он любил, сохранить навсегда нежную и верную собеседницу для себя и в то же время видеть блеск своего древнего жилища — этого было вполне достаточно, чтобы совершенно взволновать женщину и менее впечатлительную, чем была мать Флориана.

Маргарита дала себе слово сказать все баронессе, но, при виде этой глубокой и трогательной радости, вся решимость ее пропала.

«Это убьет ее, — подумала она. — Благородная душа, она ни на минуту не сомневается во мне… Теперь, имея возможность устроить счастье той, которая заменяла мне мать, что она подумает обо мне, если я откажусь от руки ее сына, на предложение которого я только что согласилась, еще не зная ни о своей знатности, ни о своем богатстве? Ни она, ни ее сын, я знаю, не сделают мне упрека, но какое выражение презрения и горести прочитаю я на их честных лицах! И отец мой, что он подумает обо мне?.. Я скажу графу Людвигу… Он добр и великодушен… Он поймет, что я не могла поступить иначе… Он увидит, кроме того, что я так же несчастна, как и он. Он простит мне. Надеюсь, что я не переживу долго этого союза; это докажет ему, как я любила его».

Уверенная в любви Маргариты к Флориану, баронесса Гейерсберг думала, что нанесет смертельную обиду своей приемной дочери, предположив, что она способна из тщеславия отказаться от союза, охотно принятого за несколько минут до того.

Столь же уверенный в честности Маргариты, но менее убежденный в любви молодой девушки, Флориан приблизился к ней и проговорил вполголоса:

— Большая перемена произошла в вашей судьбе, Маргарита. Такой бедный рыцарь, как я, очень незавидная партия для дочери нашего августейшего монарха. Если полученные вами известия могут в чем бы то ни было изменить только что принятые вами решения, или заставят вас сколько-нибудь пожалеть о данном мне слове — будьте уверены, Маргарита, что я готов возвратить вам ваше слово и ничего не буду иметь против вас за это.

На лице и в голосе Флориана можно было легко прочесть, что говоря таким образом, он хотел исполнить только обязанность, но что в глубине своего сердца он боялся оскорбить Маргариту, делая вид, что хотя бы на минуту сомневался в ней.

Баронесса Гейерсберг сделала одобрительный знак сыну, как бы благодаря его за благородную речь. Потом она бросила счастливый и доверчивый взгляд на Маргариту, который уничтожил последние колебания молодой девушки.

— Вот вам мой ответ, рыцарь, — проговорила Маргарита, протягивая Флориану свою дрожащую руку, которую он покрыл поцелуями.

Баронесса Гейерсберг овладела другой рукой молодой девушки и прижала ее к своему сердцу, с чувством, выражавшим все счастье бедной вдовы.

Сидя в большом кресле, приготовленном для него, граф Мансбург не мог слышать разговора баронессы и двух молодых людей. Но зато он не сводил своих маленьких лукавых черных глаз с лиц разговаривавших.

Видя, что Флориан и его мать сжимали руки Маргариты, и предполагая, вероятно, что цель разговора уже достигнута, он поднялся и подошел к Маргарите. — Сударыня, — произнес он, почтительно склоняясь перед ней. — По воле моего августейшего монарха, его величества государя императора, я должен во всеуслышание прочесть, в присутствии всех жителей замка и окрестностей, императорский указ, которым он вас признает своей дочерью, жалует вам графский титул и права на владение замками Риттмарком и Вейнсбергом. Если вы, графиня и баронесса Гейерсберг, позволите, я немедленно приступлю к исполнению этих формальностей.

Отворили двери, и в продолжение каких-нибудь двух минут зала замка наполнилась любопытными. Сенешаль начал читать императорский указ; чтение это продолжалось около полутора часов.

По окончании, сообразно с данными ему Максимилианом инструкциями, граф Мансбург объявил о браке графини Эдельсгейм с рыцарем Флорианом, прибавив несколько слов, выражавших то высокое уважение, которое его величество питает к благородной фамилии Гейерсбергов.

Среди радостных восклицаний, с которыми принято было это известие, послышался крик, полный горести и отчаяния — как единственный протест против всеобщего удовольствия.

Повинуясь тому странному чувству, свойственному как ненависти, так и любви, взоры Маргариты и сенешаля остановились в одно и то же время на человеке, который, отделяясь от толпы, направлялся к двери с легкой стремительностью кабана, преследуемого сворой гончих.

Несмотря на то, что суконный капюшон покрывал его лицо, и что костюм его не имел ничего выдающегося, Маргарита узнала или, скорее, угадала в нем графа Людвига. Что касается сенешаля, то он также, вероятно, узнал врага, потому что брови его нахмурились, и он поспешно знаком подозвал к себе своего конюшего.

Подошедшему он шепнул наскоро несколько слов и указал на дверь, через которую только что скрылся незнакомец. Конюший, поклонившись, удалился быстрыми шагами.

Через несколько минут он возвратился и приблизился к Мансбургу.

— Ну, что? — спросил граф.

— Ваше сиятельство, я полагаю, что человек этот оставил замок. Он вышел через главные ворота по дороге в Гейльброн.

— Как он был одет?

— На это не обратили внимания. Но, кажется, он был одет по-военному.

— Ты слышал что-нибудь о Фабиане? Фабиан был именно тот курьер, который послан был для уведомления о прибытии сенешаля, и с которым обменялся костюмом граф Людвиг, как было сказано уже ранее).

— Он приехал, ваше сиятельство.

— Что же он говорит?

— Он говорит, что на него напали воры, отняли у него лошадь и даже одежду. Но я так торопился к вашему сиятельству, что не успел расспросить его подробнее.

— Чего бы это ни стоило, но человек, которого я тебе указал, должен быть отыскан. Пошли за ним всех людей, сколько есть у тебя. А Фабиана пришли в мою комнату. Я сильно сомневаюсь в этой истории о ворах и заставлю его сказать мне всю истину.

На третий день, с восходом солнца, сенешаль и его свита оставили замок Гейерсберг.

— Наконец! — вскричал Флориан, когда последний всадник переехал подъемный мост. — Наконец-то мы останемся одни!

Молодая девушка далеко не разделяла радости рыцаря. С беспокойством она помышляла, что теперь ей придется скрывать все, что у нее на сердце, слушать нежные речи Флориана, добрые слова баронессы, слушать и улыбаться в ответ на их мечты о будущем счастье.

Но к полному удовольствию Маргариты Флориан довольствовался тем, что окружал молодую девушку безмолвным обожанием, и только одни глаза его говорили о любви. Маргарита очень ценила эту деликатность молодого воина.

Было решено отпраздновать помолвку в следующий четверг. Всю ночь со среды на четверг Маргарита провела в слезах, моля Бога дать ей силы выдержать свое великодушное самопожертвование.

Когда она сошла к завтраку, Флориан был поражен переменой в ее лице.

Пользуясь минутой, когда, по уходу баронессы, они остались вдвоем, он встал на колени перед Маргаритой и нежно взял ее за руку.

— Маргарита, — сказал он ей. — Несмотря на уверения, что чувства ваши ко мне не изменились, я обеспокоен. Вы печальны, страдаете и не хотите открыть причину вашей горести и страдания. Неужели вы не имеете доверия к мне? Если то, что вас огорчает, сколько-нибудь касается меня, то разве следует поэтому скрываться от меня? Я не умею так хорошо выразить любовь мою, Маргарита, но верьте, что любовь эта достойна вас. Я люблю вас настолько, чтобы быть счастливым вашим счастьем, хотя бы мне пришлось за него поплатиться несчастьем всей моей жизни.

— Я вам верю, Флориан! — прошептала молодая девушка, невольно сжимая руку рыцаря. — Вы добры, и я вас люблю, Флориан, — продолжала Маргарита с глубоким волнением. — Я вас люблю, как брата, — прибавила она едва слышно; но Флориан слышал только начало фразы, которое наполнила восторгом его сердце.

Ободренный словами молодой девушки, он хотел, наконец, открыть ей свое сердце, всю любовь, которую заключало оно, и Маргарите приходилось испытать одну из тех пыток, которые ее страшили. Но вошедший слуга объявил Флориану, что его спрашивает какой-то незнакомец.

— Его имя? — спросил с нетерпением Флориан.

— Он не говорит.

— Пускай он придет в другой раз. В настоящую минуту я не могу его принять.

— Он поручил передать вам это, сударь.

Слуга подал Флориану золотое кольцо, на котором были вырезаны три слова: «По первому призыву». Флориан вздрогнул и побледнел.

— Что такое? — спросила Маргарита. — Недобрая новость, Флориан?

— Нет, — проговорил он задыхающимся голосом, — нет… Это друг, приезда которого я не ожидал… Я должен поговорить с ним… До свидания, Маргарита… Помолитесь за меня…

Он поцеловал руку молодой девушки и удалился вслед за слугой.

IX

Человек, ожидавший Флориана, был мужчина лет тридцати, хотя по-видимому ему и можно было дать за сорок, до того лицо его было изборождено глубокими морщинами и носило следы усталости и болезни. Его высокий стан уже горбился, как у старика. Его впалые глаза блистали болезненным блеском от лихорадки, снедавшей тело и мозг незнакомца.

Его и без того уже высокий и широкий лоб казался еще выше от недостатка волос. Довольно большой рот его имел странное выражение сарказма и энергии.

По временам исхудалые руки его судорожно сжимались, как бы стискивая перо или рукоятку меча.

Хотя он и носил одежду дворянина тогдашнего времени, но вместо сапог был обут в толстые, изношенные и запачканные грязью башмаки, облегчавшие долгую ходьбу по дурным дорогам.

Человек этот казался очень усталым.

Он сидел в кресле, руки его безжизненно висели вдоль тела; голова была закинута на спинку кресла — вся поза показывала слабость и истощение.

Но, тем не менее, при входе Флориана незнакомец быстро встал и твердыми шагами подошел к молодому человеку.

— Флориан, — произнес он, — узнаете ли вы меня?

— Да будет благословен приход ваш в этот замок, Ульрих Гуттен, мой благородный учитель! — вскричал рыцарь, сжимая с чувством и почтением руку гостя.

— Благодарю тебя за твое приветствие, — сказал Ульрих. — Но такие гости, как я, редко приносят с собой радость; чаще они бывают причиной горести и слез.

— В замках, может быть, — сказал Флориан, — но в хижинах приход подобных гостей скорее осушает слезы, чем заставляет проливать их.

— Флориан, — прервал его Ульрих, — минуты мои сочтены и даже другу я не могу пожертвовать часом. Минута настала, готов ли ты следовать за мной?

— Через несколько дней, Ульрих, — отвечал рыцарь.

— Взгляни на это кольцо и вспомни твой долг и твою клятву, — сказал Ульрих. — По первому призыву.

— Сегодня именно назначена моя помолвка…

— С дочерью императора, — прервал его Ульрих. — Я знаю это, потому-то я и пришел сегодня утром. Брак этот не должен состояться, Флориан.

— Отчего?

— Неужели красота женщины заставила тебя забыть все величие и святость дела, которому ты поклялся служить? Слушай, Флориан: когда я тебе объяснил, два года тому назад, в каком положении находятся наши крестьяне-христиане, с которыми обращаются как с вьючными животными, оправдываясь тем, что они носят название рабов и вассалов — твое благородное сердце содрогнулось от их страдания. При виде этих ужасов, сердце твое возмутилось. Ты поклялся перед Богом пожертвовать твоим состоянием и жизнью для облегчения участи несчастных угнетаемых. Ты поклялся покинуть все, что было дорого тебе на земле, отказаться от своих титулов, от своего имени, семейства и посвятить себя всецело святому делу свободы и единства Германии. Правду ли я говорю?

— Правду, — прошептал Флориан, — и чего бы мне ни стоило, я останусь верен моей клятве. Но я у вас прошу несколько дней, несколько часов даже… Если бы вы знали, как прекрасна Маргарита и как я ее люблю!

— Если же ты ее любишь, так сегодня же должен оставить ее, потому что не имеешь права соединять участь свою с ее участью. Разве забыл ты, что нас ожидает, Флориан? Между тем я честно предупредил тебя обо всем. Тебе известна жизнь моя с некоторых пор, жизнь, полная трудов, борьбы, лишений и беспрестанных разочарований; такова, конечно, будет и твоя, мой друг. Апостол всегда мученик. Освободить христиан от рабства — дело святое, и только на небе мы можем ждать себе за это награды. Но здесь, увы! Эти самые крестьяне, ради которых мы жертвуем собой, может быть первые подымут на нас руку.

— Ты прав, — прервал его Флориан, — ты прав, Ульрих… Благодарю тебя, что ты напомнил мне мой долг, я готов следовать за тобой. Прошу у тебя только времени проститься с моей матерью и с Маргаритой…

— Не делай этого, Флориан. Это расстроит тебя, встревожит их. Зачем подвергать себя мольбам, которые истерзают твое и их сердце… Уйдем сейчас же.

— Позволь по крайней мере написать моей матери.

— Напиши несколько строк.

Флориан сжал свой лоб, как бы желая сдержать мысли, волновавшие его мозг, и стал писать. Он уже кончил письмо, когда баронесса Гейерсберг, обманутая безмолвием, царствовавшим в комнате, и, полагая, что она пуста, вошла в залу.

Первый взгляд ее пал на Флориана, расстроенное выражение лица которого бросилось сейчас же ей в глаза. Потом глаза ее с беспокойством обратились на Ульриха, как бы спрашивая этого незнакомого посетителя о причине горести ее сына.

Вскоре она заметила письмо, которое только что кончил рыцарь. Она столь быстрым движением схватила письмо, что Флориан не успел помешать ей. Прочитав его в несколько секунд, она пала на колени перед сыном.

— Флориан, — сказала она, — мой возлюбленный сын, моя единственная опора в этом мире, не покидай меня! Я не вынесу этого. Я так много страдала в жизни! Дай мне насладиться хоть немногими минутами счастья. Ради моей нежности, ради моей любви к тебе, не слушай этого человека: он хочет твоей погибели, твоей смерти! Добрый человек не стал бы уговаривать покинуть мать и невесту.

— Матушка, вы клевещете на Ульриха! — вскричал Флориан.

— Пускай она говорит, мой друг, — сказал Ульрих, в голосе которого слышалось лишь снисходительное сострадание. — Бедная женщина слишком много страдала, чтобы не иметь права проклинать того, кто похищает ее дитя.

— Извините меня, — возразила баронесса Гейерсберг, — я не права, но я так несчастна! Что будет со мной без Флориана? Будущность его была так прекрасна!.. Мы составляли такие прекрасные планы!.. О, не отнимайте от меня мое дитя! Много есть других, которые будут помогать вам в вашем деле… во имя вашей матери, ваших сестер, вашей жены, умоляю вас, не отнимайте от меня моего сына, мою единственную надежду, мою опору, мое утешение… Вы тронуты… О, не отворачивайтесь! Не скрывайте слез, которые я вижу на ваших глазах! Благословляю Господа, который тронул вашу душу… Вы оставите мне моего сына?..

— Увы! — сказал Ульрих. — Если бы я только повиновался голосу моего сердца, то уже давно успокоил бы ваше отчаяние; но есть голос, могущественнее вашего, голос человечества — голос Божий.

— Прощайте, матушка, прощайте, Маргарита, — произнес Флориан, обнимая обеих женщин вместе. — Простите и помолитесь за меня.

— Нет, нет, ты не оставишь меня! — вскричала баронесса Гейерсберг решительно. — Нет, человек этот не вырвет тебя из моих объятий. Пускай он удалится отсюда сию минуту! Я приказываю это! Ульрих Гуттен, вы изгнанник, голова ваша оценена. Одного слова достаточно, чтобы предать вас смерти. Слово это будет произнесено мной, да, мной! Скорее я выдам вас вашим врагам, чем позволю увлечь на погибель моего сына.

— Матушка! матушка! — вскричал Флориан. — Вы хотите выдать нашего гостя!

— Так пусть же он уходит! — прошептала баронесса.

— Пойдем, Флориан, — сказал Ульрих с прежним спокойствием, — не бойся за меня. Господь не допустит, чтобы я погиб раньше, чем исполню свое предназначение. Мать же твоя, даже для спасения своего сына, не захочет, да и не сможет сделать донос. Благородная кровь Гейерсбергов возмутится в ее жилах и помешает ей предать изгнанника, для которого одно имя Гейерсбергов казалось надежной порукой его безопасности. Она слишком любит своего сына, чтобы захотеть спасти ему жизнь ценой чести.

— Бесчестие падет на меня одну! — вскричала баронесса, в душе которой происходила сильная борьба между материнской любовью и семейными преданиями фамильной чести.

— Пойдем, Флориан, — повторил Ульрих, положив руку на плечо рыцаря.

Когда они подходили к двери, баронесса Гейерсберг, увлеченная отчаянием, кликнула прислугу.

В ту же минуту вошел паж, чтобы принять приказания своей госпожи.

— Матушка, я вам клянусь, что не переживу позора! — вскричал Флориан.

Прошло несколько минут тяжелого молчания.

Баронесса Гейерсберг открыла рот, чтобы, без сомнения, позвать людей задержать Ульриха, но гордые и честные уста ее отказались произнести слова, нашептываемые ей гневом и горестью.

— Не могу, — прошептала она, — не могу! Измученная борьбой противоположных чувств, осаждавших ее голову, бедная женщина не могла вынести несчастного своего положения.

В глазах у нее потемнело… Она зашаталась и упала в объятья Маргариты и Флориана, которые подбежали, чтобы ее поддержать.

— Она умерла! Я убил мою мать! — вскричал с отчаянием Флориан.

— Нет, мой друг… нет, — отвечал Ульрих, — это обморок… Воспользуемся этой минутой, чтобы удалиться и тем избавить ее от новых волнений… Будь мужчиной, Флориан. Из всех терний, которые могут тебе встретиться на твоем мученическом пути, эти — самые мучительные! Скажи твоей невесте, что ты возвращаешь ей слово, обними мать — и отправимся, если не хочешь быть причиной ее смерти. Флориан повиновался.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

В нескольких милях от Гейльброна, недалеко от дороги в Масбах, в 1509 г. простиралось обширное, окруженное лесами болото, которое известно было всем под именем болота Большого Волка.

Проезжая около этих пустынных и вредных болот, лежавших недалеко от самого пути, всякий прибавлял шаг и спешил выбраться на большую дорогу, чтоб вздохнуть свободнее.

Даже люди военные, весьма неустрашимые в борьбе с неприятелем, нередко делали большой объезд, для того, чтобы ночью не проезжать мимо болота Большого Волка.

А те, которых необходимость заставила ехать этой дорогой, или кому нужно было посоветоваться с колдуньей, рассказывали потом ужасные вещи о фантастических привидениях, о таинственных голосах и разных зловещих встречах.

Только огромная известность Сары и непоколебимая вера в ее предсказания и лекарство могли заставить кого-нибудь ехать к ней в эти болота, среди которых она основала свое местопребывание шестьдесят лет тому назад.

Итак Сара Гоффман, Черная Колдунья, пользовалась, по свидетельству всех современников, большим могуществом.

Таинственные обстоятельства, окружавшие ее жизнь, еще более увеличивали это обаяние.

Как могла она жить одна, посреди этого уединения? Чем она питалась и как могла выносить вредные испарения болота?

Соседние старухи говорили, что помнят ее; некоторые утверждали даже, что она дочь крестьянина из окрестностей Масбаха.

Рассказывали, что однажды она пасла стадо овец и коз около поля, засеянного рожью, принадлежавшего соседнему замку. Владетель этого замка, проезжая мимо, прельстился красотой девушки; но так как Сара не согласилась на его предложения, то он стал уверять, что стадо ее сделало потраву в его владениях, и велел своим сторожам захватить девушку с ее стадом.

К несчастью отец Сары, услыхав об этом, прибежал в замок и вздумал заступиться за свою дочь и за своих овец.

Его, разумеется, поколотили и заперли в тюрьму, где он вскоре умер. Сара, приведенная к владельцу, подверглась насилию со стороны владельца и всей его пьяной ватаги. Опасаясь, чтобы слух об этом не разнесся по всей стране, Сару заперли также в тюрьму. Через несколько месяцев ей удалось бежать оттуда, и с тех пор она посвятила всю свою жизнь мщению.

Благодаря своему знакомству с лекарственными травами и некоторым познаниям во врачевании, приобретенным Бог весть где, она вскоре получила обширную практику между окрестными крестьянами; кроме того она гадала и подавала благие советы.

При первых политических волнениях, поколебавших Германию, когда крестьяне начали предъявлять свои права, Сара сделалась самым приверженным и деятельным агентом того обширного общества, которое быстро распространялось из круга в круг.

В продолжение последних двух лет она обнаруживала изумительную деятельность. Каким-то непонятным чудом женщина эта, имевшая более ста лет, казалось, вновь приобрела молодость.

Видя ее походку, слыша ее голос, всякий подумал бы, что ей не более тридцати.

Она делала большие путешествия пешком и верхом. Ее можно было встретить иногда за двадцать пять или тридцать миль от болот Большого Волка, и всегда она ходила одна, с необыкновенной быстротой. Эта странная женщина никогда не брала с крестьян платы за советы и предсказания и часто снабжала их даром необходимыми лекарствами.

Понятно, что всем этим она приобрела огромное влияние над невежественным и суеверным народом, стекавшимся к ней за двадцать миль из окрестностей.

Жилище Сары ничем не отличалось от самых бедных крестьянских хижин; оно было только немного просторнее.

Это была обыкновенная лачужка; стены ее были сделаны из смеси глины с рубленой соломой и пропитаны сыростью.

Однажды вечером, три дня спустя после отъезда Флориана из замка, в окрестностях болота Большого Волка заметно было необыкновенное движение. Люди небольшими толпами со всех сторон стекались в эти всегда пустынные места.

Перед тем, как свернуть с дороги в болото, они озирались во все стороны: видно было, что они не желали быть замеченными.

В то время, как эти таинственные гости нарушали таким образом всегдашнее уединение этих пустынных болот, две женщины верхом, в сопровождении старого слуги и крестьянина, остановились при начале тропинки, которая вела с дороги к жилищу Сару.

— Здесь можно сойти с лошадей, сударыня, — сказал крестьянин, служивший проводником.

Обе женщины сошли на землю и отдали своих лошадей старому слуге.

Обе они были одеты гейльбронскими крестьянками, но наблюдательный человек узнал бы тотчас, что они переодеты.

— Я также ужасно боюсь, бедная моя Марианна; посмотри, как я вся дрожу. Но во что бы то ни стало, мне необходимо видеть графа Людвига; я должна оправдаться перед ним; должна сказать ему, что Флориан отдал мне назад мое слово, и что я опять свободна. Что он должен обо мне думать! В ту самую минуту, как я дала обещание никому не принадлежать, кроме него, он услышал, что я выхожу замуж за Флориана. В одно время он узнал и о моем возвышении, и о моем коварстве. Согласие мое на брак с Флорианом должно ему казаться позорным вероломством с моей стороны. До сих пор слышится мне его крик, когда он выходил из залы. Раньше он был уже несчастен, теперь моя измена нанесла ему окончательный удар. Где же мне увидеть его? Куда написать, чтобы объяснить все случившееся?

— Да уверены ли вы, что он придет сюда?

— Разве ты не помнишь, что у тебя, в гостинице, он поклялся Черной Колдунье придти к ней на свидание? «В день полнолуния, — сказала она ему, — в девятом часу вечера, в моей хижине».

— Да, действительно.

— И вот это сегодня; скоро восемь часов. Нам нужно идти, чтобы поспеть раньше графа.

— Хорошо! Пусть будет, как вы желаете, — отвечала Марианна. — Я готова, сударыня.

Маргарита, в порыве благодарности, крепко ее поцеловала.

— Показывай нам дорогу, Иоганн, — обратилась Марианна к крестьянину.

Тот повернул к болоту, и обе девушки последовали за ним.

Без малого через час они дошли до площадки, лежавшей перед хижиной Сары.

— Вот дом Черной Колдуньи, — сказал проводник своим спутницам.

— Нам нужно встать так, чтоб можно было видеть всех, кто войдет в дом.

— Стало быть, нужно подойти ближе, — сказал проводник, — если вы останетесь здесь, то двадцать человек войдут туда, и вы их не заметите.

В самом деле нужно было сделать еще несколько шагов, чтоб подойти ближе к избушке.

— Колдунья нас непременно заметит, — прошептала Марианна.

— Да, я тоже боюсь этого, — отвечала Маргарита, — но что же делать? Чтобы только увидеть графа, я готова преодолеть невольный ужас, внушаемый мне колдуньей.

— Сара не позволит вам стоять так близко к своему дому, — сказал проводник, покачивая головой. — Она не любит этого. Войдите или уйдите прочь — иначе с вами приключится недоброе.

Марианна вопросительно взглянула на свою госпожу.

— Я останусь здесь, — прошептала Маргарита, хотя вся дрожала от страха и холода.

Марианна молча села рядом с Маргаритой; выражение ее лица ясно доказывало, что никакая опасность не заставит ее покинуть свою подругу.

Обе девушки были так утомлены трудной дорогой через болото, что несмотря на весь ужас их, глаза ежеминутно смыкались.

Когда Маргарита, боясь заснуть, в двадцатый раз, может быть, поднимала свои отяжелевшие веки, вдруг неожиданно вскрикнула и с ужасом отскочила назад.

Перед ней стоял безобразный карлик.

— Это посланный от Сары! — прошептал крестьянин на ухо Марианне, которую крик Маргариты тоже пробудил от дремоты.

— Что тебе нужно? — спросила Маргарита, увидев это странное создание, прыгавшее перед ней и приглашавшее ее знаками войти хижину.

Карлик откинул голову назад и показал, что язык у него был обрезан; заметив на лице Маргариты выражение ужаса и отвращения, он принялся хохотать; потом снова начал свои странные прыжки, которые означали приглашение молодым девушкам следовать за ним.

— Вам нужно идти с ним, — сказал проводник Марианне. — Сара вас заметила, верно хочет с вами говорить. Послушайте меня, не раздражайте ее, потому что это навлечет, на вас несчастье.

Карлик ввел их в дом, тотчас же затворил за ними дверь и знаками выразил, что теперь он пойдет за своей госпожой.

— Матерь Божия! — вскричала Марианна, прижимаясь как можно ближе к Маргарите. — Да здесь точно в аду!

Действительно, комната, в которой они находились, имела весьма странный вид. Две дымные лампы слабо освещали ее. Вместо обоев, стены были украшены мертвыми головами и костями. К стропилам привязаны были на веревках чучела животных; при малейшем ветре они качались и толкались со странным шумом.

Молодые девушки крепко держали друг друга за руки и от ужаса не могли ничего говорить.

— Помолимся Богу, — сказала тихо Маргарита, — с Его помощью нам нечего будет бояться.

Вдруг явилась Сара. Они не заметили, откуда она вошла. На ней было надето длинное черное платье, с капюшоном, усеянное красными звездами, с различными украшениями, представлявшими крест-накрест положенные мертвые кости.

— Сегодня полнолуние, — сказала Сара, показывая на небо, — и я всю ночь должна собирать магические травы; время мне дорого; поэтому прошу вас, молодые девушки, не задерживать меня. Говорите, какая важная причина заставила вас приехать в такую позднюю пору в болото Большого Волка.

— Добрая Сара! — отвечала Марианна. — У меня есть жених, которого я люблю всеми силами моей души; прежде он также любил меня, но теперь я не понимаю, что сталось с ним: он переменился ко мне. Я приехала попросить у вас какого-нибудь зелья, для того чтобы снова привлечь его к себе, чтобы он любил меня по-прежнему.

Пока Марианна говорила, проницательный взгляд колдуньи перебегал с одной девушки на другую: казалось, она силилась разгадать черты их лиц сквозь капюшоны плащей.

Выслушав Марианну, она молча взяла огромный лист пергамента, разрисованный какими-то таинственными знаками, и разложила его на полу.

Потом на каждый знак она положила по черному зерну.

— Подойди сюда! — сказала она, взяв за руку дрожавшую от страха Марианну и подводя ее к лежавшему на полу пергаменту. — Твой жених молод, храбр и красив.

— Правда, — прошептала Марианна.

— Он страстно тебя любил… он даже готов был жениться на тебе, против воли своих родных.

— Правда.

— Теперь он изменился.

— К несчастью, да!

— Он изменился, потому что любит другую женщину.

— Другую! — воскликнула Марианна, с отчаянием ломая руки. — Другую женщину!

— Ты ревнива?

— Да! — вскричала молодая девушка. — Любовь моего жениха составляла все счастье моей жизни. Горе той, которая вздумает отнять его у меня!

— Итак, если ты не хочешь, чтоб жених твой увлекся страстью к другой женщине, то должна действовать не на него, а на ту, которая вздумала издеваться над твоей привязанностью, над твоим простодушным легковерием. Дитя! Когда любят и когда видят измену, то мстят.

— Нет, — прошептала молодая девушка, — тогда умирают.

— Как! Для того, чтобы доставить коварным изменникам возможность наслаждаться счастьем и смеяться над твоим безумием! — вскричала Сара. — Нет! Прежде надо отомстить… Умереть можно, но только после мщения!.. Не правда ли, Марианна?

— Вы знаете мое имя?

— Я знаю все, дитя! Знаю имя твоего жениха и даже имя той знатной дамы, которая вместе с ним обманывает тебя. Это никто иная, как прекрасная Маргарита Эдельсгейм.

Маргарита едва сдерживала себя до сих пор; теперь же она не в силах была долее молчать. Она подняла капюшон, скрывавший ее прекрасное лицо, которое теперь пылало негодованием, и гордо подошла к Саре.

— Я Маргарита Эдельсгейм, — сказала она. — Все, что вы говорили — гнусная клевета. Слава Богу, что Марианна знает меня слишком хорошо, чтобы хоть на минуту усомниться во мне.

— Кто знает! — прошептала колдунья. Лица ее не было видно из-под покрывала, но глаза ярко светились зловещим пламенем.

— Спросите ее сами, — гордо отвечала Маргарита, указывая на Марианну, которая молча плакала.

Прежде чем Сара успела обратиться к ней с вопросом, Марианна быстро схватила руку Маргариты Эдельсгейм и поднесла к своим губам.

— Пусть эта молодая девушка удалится на минуту в соседнюю комнату, — сказала Сара.

— Не оставляй меня, Марианна! — вскричала Маргарита, ухватясь за руку своей подруги.

Та крепко прижалась к ней.

— Вы, как видно, боитесь, — с презрением проговорила колдунья. — Я думала, что в вас больше смелости, сударыня. У вас не достает духа остаться на минуту со мной вдвоем… даже для того, чтобы узнать тайну, близко касающуюся одного дворянина, которого, как вам кажется, вы любите.

— Вы можете говорить при Марианне, — отвечала Маргарита. — У меня нет от нее тайн.

— Черная Колдунья говорит, когда ей угодно и при ком ей угодно, — надменно возразила Сара. — Или вы останетесь со мной вдвоем, или тотчас же уедете отсюда, вместе с вашей служанкой.

— Так мы поедем лучше, — сказала Маргарита.

— Еще одно слово: Супербус проведет вас дорогой, известной только ему и мне, так что вы не увидите того, для кого приехали сюда, сударыня… Ага, вам это не нравится, — продолжала она, увидев, что грусть внезапно омрачила лицо Маргариты. — Неужели вы думаете, что меня можно обмануть? С первых же слов этой молодой девушки я догадалась, какая причина побудила вас приехать сюда в такой поздний час. Нам необходимо объясниться, Маргарита; как для вас, так и для меня будет лучше, если объяснение произойдет сейчас же.

— Хорошо, — немного помолчав, сказала Маргарита. — Оставь нас, Марианна.

II

— Наконец мы одни! — проговорила колдунья, когда карлик затворил дверь. — Я вам уже говорила, что минуты дороги для меня; поэтому нам нечего терять времени в пустых словах. Вы любите графа Людвига. Любите ли вы его настолько, чтобы быть в состоянии пожертвовать своей любовью ради его счастья и его славы?

— Я не понимаю вас.

— Граф влачит теперь презреннейшую жизнь. Голова его оценена, имя опозорено. Но стоит мне сказать одно слово, и все переменится. Несчастный изгнанник сделается предводителем целой армии; кто вчера ругался над его гербом — преклонит завтра голову перед его победоносным мечом. От тебя, Маргарита, зависит, чтоб я произнесла это слово, одно только слово, способное или спасти, или погубить графа.

— Что же мне нужно сделать для этого?

— Отказаться от графа.

— Ни за что в мире!

— Так ты не в состоянии пожертвовать собой для счастья того, кого любишь?

— Неужели вы думаете, что он может быть счастлив без моей любви? Притом, почему вы думаете, что у меня у самой нет средств сделать его счастливым?

— Для тебя это невозможно. Ты не знаешь моей тайны. Слушай: когда я расскажу тебе о нем и о себе, тогда ты поймешь, что одна я, слышишь ли, одна я могу спасти его.

— Говорите.

— Подожди. Ужасная тайна, которую я тебе открою, будет твоей погибелью, если ты не захочешь повиноваться мне.

— Говорите же!

— Итак, ты даешь клятву отказаться от графа?

— Нет, я уже сказала, что этого не будет.

— Подумай хорошенько. Если ты, узнав мою тайну, вздумаешь сопротивляться мне, то знай, что ты здесь совершенно в моей воле: это место — пустыня; здесь никто не услышит твоих криков и не придет тебя спасать. На что же ты надеешься, Маргарита?

— Я надеюсь на Бога, — отвечала девушка, поднимая глаза к небу. — Он знает, что я люблю графа за то, что он несчастлив, гоним всеми. Когда мне пришлось выбирать между любовью к нему и благодарностью к моим благодетелям, я смело решилась пожертвовать своим счастьем чувству долга. Но Господь не захотел этого. Он, вероятно, предназначает меня к чему-либо иному. Участь моя в руках Божьих. Если Ему угодно, чтоб я вышла замуж за графа, то Он защитит меня от тебя, если же нет — то на что мне жизнь?

Сара сделала нетерпеливое движение.

— Пусть будет, что будет, — прошептала она, — я пойду до конца.

Она на минуту скрылась за ширму странной формы, стоявшую в комнате.

Возвратившись, она приблизилась к Маргарите.

— Взгляни на меня теперь, — сказала она внезапно, сдергивая покрывало, складки которого она держала в руке.

Маргарита вскрикнула от удивления.

Вместо черной колдуньи с седыми волосами, перед ней стояла женщина, еще молодая и замечательной красоты. У нее были черные, густые волосы и такие же брови. Очертания и цвет лица, ее орлиный нос, ярко-красные губы доказывали ее южное происхождение.

Точно пламя потаенного очага освещало эту жгучую и пламенную красоту.

— Та Зильда Марианни, о которой вы тогда говорили, это вы… не правда ли? — проговорила Маргарита с тем инстинктом ревности, который заставил ее угадать истину.

— Да, это я. Меня любил граф, может быть любит и теперь, потому что невозможно забыть ту, которая для спасения его погубила свою душу. Кровь соединяет нас с ним, Маргарита, а кровь трудно смывается! Из-за него я совершила ужасное преступление… О, как я люблю его!.. Я любила его так, как никогда вам не любить, Маргарита, потому что среди счастья, которое вас окружает, вам никогда не приходилось, подобно мне — бедному, покинутому созданию, сосредоточить все ваши мысли, всю вашу жизнь в этой пожирающей страсти, которая охватывает всю душу и заставляет забывать все. Вы молоды и прекрасны, Маргарита, благородны и могущественны, добродетельны и уважаемы. Много благородных рыцарей будут оспаривать счастье владеть сердцем вашим и рукой. Мне же, несчастной, не имеющей ничего в этом мире, остается только одна его любовь… Не отнимайте ее у меня, умоляю вас!

— Бедная женщина! — проговорила Маргарита, презиравшая ее угрозы, но теперь растроганная горем своей соперницы.

— Твоя правда — да, бедная женщина, — сказала Сара, разбитым голосом. — Слушай и суди, счастлива ли я!

Мой отец был бедный итальянский солдат в отряде графа Георга Мансбурга… Я никогда не знала материнской ласки… Мать моя умерла на другой день моего рождения… Сестра и я любили друг друга, глубоко и нежно, что облегчало наши ежедневные страдания… Однажды граф Мансбург встретил мою сестру, красивое лицо которой поразило его. Он приказал двум своим солдатам похитить ее.

Бедная сестра плакала и ломала руки… Когда я ухватилась за нее, чтобы защитить, ее вырвали из моих объятий, а меня жестоко побили.

Позже граф Мансбург велел привести меня к себе и поселить меня в небольшом домике, по соседству с Терезой. Он страшно любил сестру; любовь эта, может быть, единственное человеческое чувство, которое доступно было этому каменному сердцу.

Но сестра моя ненавидела его.

Однажды она встретила графа Людвига Гельфенштейна.

— Гельфенштейна? — вскричала Маргарита, сложив руки. — Как, так это он?..

— Да, тот, которого мы обе любим! — сказала Сара. — Моя сестра также любила его. Увы! Как можно было устоять, чтобы не полюбить этого блестящего и красивейшего из всех рыцарей императорского двора!

О связи графа Мансбурга с моей сестрой никто не знал. Он приходил к. ней всегда переодетым и под другим именем. Она, со своей стороны, заботливо скрывала все это от графа Людвига.

Однажды вечером граф Гельфенштейн, уезжавший в Вену, пришел проститься с сестрой.

Граф Мансбург, возвратившийся неожиданно из своего путешествия, увидел его выходящим из дома, где жила Тереза. Он осведомился и не замедлил открыть истину. Он был слишком подл, чтобы отомстить такому храбрецу, как граф Гельфенштейн; весь гнев его разразился над нашим семейством. Я скрылась в Вейнсберге с моей бедной сестрой. Один старый серебряник, по имени Марианни, пьемонтец, наш соотечественник, сжалился над нашим несчастным положением и принял нас в свой дом. Спустя несколько дней по приезде нашем в Вейнсберг, сестра моя умерла. Бедная Тереза, нежное, доброе, любящее создание!..

Она остановилась на минуту, но потребность, более сильная, чем ее воля, заставляла ее продолжать свой разговор. Она продолжала:

— Вскоре я вышла замуж за нашего великодушного покровителя. Тогда я еще никого не любила и поклялась посвятить всю жизнь достойному старику за те попечения, которыми он окружал мою бедную сестру.

Уже позже я узнала, что он очень богат, что давал деньги взаймы самым важным вельможам, и что сам император не гнушался его услугами. Повинуясь повелению Максимилиана, Марианни поселился в Аугсбурге. Он меня взял с собой.

Там в первый раз я увидала графа Гельфенштейна, только что возвратившегося из Франции. Тереза так часто и много мне о нем говорила, что я его узнала, увидев на турнире.

Он был победителем, как и всегда. Глаза его остановились на мне, вероятно по причине моего сходства с Терезой.

Я не могу тебе выразить того, что произошло тогда в моем сердце. Под влиянием его гордого и вместе с тем нежного взора, мне показалось, что новая жизнь начинается для меня.

Увы! Сама не знаю, как это случилось, но я забыла смерть моей бедной сестры, обманула доверие ко мне Марианни и отдалась всей душой графу.

Я была как в чаду. За одно слово, за один взгляд Людвига, я готова была отдать все блаженства рая.

Он, казалось, разделял мою любовь. Однажды он мне объявил, что по дипломатическому поручению он должен возвратиться во Францию.

Известие это привело меня в отчаяние. Я обещала следовать за ним… Ночь, назначенная для его отъезда… ужасная ночь, которую бы я желала искупить ценой всей моей крови!.. Мой муж застал меня, когда я отворяла дверь графу Людвигу, который пришел проститься со мной… Он вырвал у меня из руки ключ и подбежал сам отворить графу… Людвиг вошел, ничего не подозревая. Марианни ударил его кинжалом… Пораженный непредвиденным нападением, Людвиг упал… Муж мой снова поднял на него свое оружие… Я бросилась между ними… Потерянная, почти обезумевшая, я вырвала кинжал из рук Марианни… Он бросился ко мне, чтобы отнять его… Рассудок мой омрачился… Я ударила…

— Боже мой! Боже мой! — проговорила Маргарита, всплеснув руками.

— Бедный старик! — продолжала Сара. — Я как теперь вижу его у ног моих, в предсмертных судорогах… Ах! — проговорила она, сжимая лоб своими руками. — Между тем, как тело его судорожно подергивалось, этим не ограничилась кара небесная надо мной. В ту минуту, когда Марианни упал, мой отец прибежал на его крики… Пораженный ужасом и отчаянием, он бросился с верхних ступеней лестницы вниз и разбил себе голову у моих ног… Кровь обоих обагрила мою одежду.

Настало мрачное молчание, в продолжении которого слышалось только порывистое дыхание обеих женщин.

— Что же граф? — спросила наконец Маргарита.

— Граф спасся. Несмотря на свою рану, он сел на лошадь и ускакал. Он скрывался долгое время. Я сама, потеряв его след, отправилась во Францию, в надежде его там найти. Во время моего отсутствия, он был обвинен в убийстве Марианни…

В то время император искал случая возобновить тайные сношения с курфюрстами, чтобы доставить титул короля римского своему внуку Карлу. Марианни было поручено собрать и раздать для этой цели пятьдесят тысяч дукатов. Кроме того, он имел некоторые собственные секретные предписания от императора. Вероломной рукой бумаги эти были доставлены французскому королю, который постарался расстроить планы императора, действуя на папу, на курфюрстов триерского и саксонского.

Все обстоятельства, по-видимому, были против графа Гельфенштейна, и его враги не замедлили оклеветать его перед императором. Обвиненный в убийстве и государственной измене, граф Людвиг был приговорен к смерти. Убежище его было открыто. Но граф Гельфенштейн успел скрыться.

Преследуемый и покрытый ранами, он упал близ парка Гейерсберг.

— О, я понимаю теперь все! — вскричала Маргарита.

— Я не раз пыталась открыть следы графа, но боязнь видеть его заставляла меня принимать большие предосторожности. Когда я наконец узнала, — что граф провел несколько времени в хижине старой Лисбеты, его уже там не было — он должен был бежать от своих врагов.

Тогда в голове моей созрел план, который, может быть, всему свету покажется безумным, но для исполнения которого, однако, достаточно только согласия графа Гельфенштейна.

Во время одной тяжелой болезни моего мужа, он вверил мне важную тайну. Он мне открыл место, где были скрыты остатки тех сокровищ, которые были собраны во время первого крестьянского восстания.

Франц Зикинген, умерший на его руках в Эберибурге, открыл ему эту тайну, поручив ему при этом вынуть этот капитал, когда новое крестьянское восстание даст возможность употребить его на пользу народного освобождения.

Иногда мне случалось видеть старую женщину таинственно пробиравшуюся в кабинет моего мужа Женщина эта, известная под именем Черной Колдуньи, пользовалась большим влиянием на крестьян всей Швабии и Франконии.

Поверенная Зикингена и Ульриха Гуттена, женщина эта, тайно от всех сделавшись преемницей одной старой полоумной крестьянки, имевшей некоторое влияние на окрестных крестьян, стала наидеятельнейшим и наивлиятельнейшим агентом Крестьянской Лиги и поселилась в хижине, которую занимаю теперь я. Приведенная в уныние неуспехом первого восстания, она пожелала возвратиться в Испанию, чтобы снова присоединиться к той цыганской шайке, к которой она прежде принадлежала.

С помощью золота я узнала от Сары не только все тайны, касавшиеся крестьянского заговора, но и разные приемы колдовства, через которые она приобрела такое влияние на сельских жителей. Она скрылась, а я заняла ее место, поселившись в этой дрянной лачуге, где мы теперь находимся.

— Какая у вас была цель?

— Моя цель состояла в том, чтобы овладеть всеми нитями этого огромного заговора, охватившего всю Германию, и значение которого я уже предугадывала. Видя, что знатнейшие рыцари оспаривают друг у друга начальствование в этой могущественной лиге, я мечтала о будущности, которая ожидает главу этого заговора; я не сомневалась, что он когда-нибудь будет на одной ступени с коронованными особами. Предводителем этим, решила я, будет Людвиг Гельфенштейн: состояние и достоинства, которых он лишился из-за меня, я возвращу ему сторицей. Он будет велик, благороден и могуществен, и все это дам ему я.

Поддерживаемая этой мыслью, этой неверной надеждой, я мужественно посвятила всю свою жизнь этой цели.

Понимаешь ли ты, сколько надобно было мужества и терпения, чтобы прожить таким образом, — в продолжение трех лет, посреди заразительных испарений этого болота, — без поддержки, без друга, не имея ни единого существа в свете, которое интересовалось бы мной и ободряло бы меня в этой тяжелой, но добровольной задаче. Одна, всегда одна со своими мыслями, которые снедали меня, с боязнью потерять когда-нибудь плод стольких бедствий и видеть крушение предприятия, для которого перенесла я столько трудностей! Однако я достигла своей цели. Через несколько дней, через несколько часов, быть может, я могу осуществить мою мечту и сделать Людвига Гельфенштейна более богатым, более славным и могущественным, чем он когда-либо мечтал.

Вот, что я сделала для графа! Маргарита, неужели вы и теперь надеетесь, что пошлая любовь ребенка, как вы, в состоянии бороться со страстью, могущей внушить подобную преданность?

Закрыв лицо руками, чтобы избежать проницательных взглядов Сары, молодая девушка несколько минут хранила молчание.

— Извините меня, что я не ответила вам сейчас же, — сказала она наконец, — но рассказ ваш до того взволновал меня, что мне кажется, будто я нахожусь под влиянием страшного сновидения. Я не могла собраться с мыслями, чтобы отвечать вам. Слушая вас, я жалела вас от всей души. Иногда я сознавала, что было бы несправедливо и жестоко с моей стороны похитить у вас любовь графа. Мне казалось, что сострадание, которое вы мне внушили, дало бы мне мужество отказаться от графа, если бы одной вашей любви было достаточно для его счастья.

— Почему бы и не так? — прошептала колдунья.

— Надеетесь ли вы, что он вас еще любит?

— Он меня будет любить. У нас есть воспоминания, которые не забываются.

— Кровавая связь, как вы сейчас сказали. Но, может быть, эти кровавые воспоминания послужат вашему разъединению.

— Когда граф узнает, что я сделала, и что я перенесла ради него, то он снова полюбит меня.

— Вы полагаете, что благодарность может заменить любовь?

— Богатство, могущество, все, что только может льстить гордости человека, все это он получит от меня.

— Кроме, счастья, Сара! Все, что вы предлагаете графу, я также могу ему дать!

— Вы?

— Да, Сара; я могу возвратить ему честь, сделать его богатым и могущественным. Подумайте об этом. Может быть, он примет от меня то, чего бы не принял от вас.

— Почему же?

— Потому что он любит меня, и потому еще, что я могу дать ему…

— Что же?

— Счастье, Сара!

Колдунья сделала жест, выражавший весь гнев ее и отчаяние.

Она только что хотела отвечать, но вошедший в комнату карлик подошел к своей госпоже.

— Что тебе надо? — вскрикнула она с нетерпением.

— Госпожа, — сказал он тихо, — в эту минуту какой-то всадник едет по дороге, которая ведет сюда. Через минуту он будет здесь.

— Граф! — прошептала Зильда, несмотря на все самообладание не сумевшая не бросить взгляда на Маргариту.

По движению молодой девушки Сара увидела, что та угадала истину.

— Да, это граф, — ответила она на невольный вопрос, который она прочитала в глазах графини Эдельсгейм. — Маргарита, я уже вам сказала, что участь обоих нас должна сегодня решиться. Вы уже сказали, что желаете лишь счастья графу, и что готовы пожертвовать собой, если будете уверены, что он найдет счастье с другой. Так ли?

— Я тоже самое повторяю и теперь, Сара!

— Итак! Оставьте меня наедине с графом Гельфенштейном. Спрячьтесь в той комнате. Оттуда вы услышите весь наш разговор, и если воспоминание обо мне сохранилось в его сердце, если он примет блестящую будущность, которую я ему предложу, если он любит меня, наконец, тогда поклянитесь отказаться от него!

— Клянусь! — сказала Маргарита.

— Хорошо. Я слышу уже шаги его. Удалитесь же скорее… и помните свою клятву.

Она быстро толкнула Маргариту в комнату, где уже находилась Марианна.

В эту минуту сильная рука постучалась в наружную дверь.

По телу Сары пробежала дрожь. Она поспешила поправить складки покрывала, чтобы скрыть свое лицо, потом уже отворила дверь.

— Сара, — сказал, входя, граф, — я сдержал свое слово, которое дал вам тогда. Что вы имеете сказать мне?

Сара взяла его за руку и безмолвно подвела к лампе, которая освещала внутренность хижины.

— Смотри! — сказала она, снимая свое покрывало.

— Зильда! — вскричал граф, совершенно пораженный.

— Да, мой прекрасный рыцарь, Зильда. Зильда, которую считали умершей, и которая жила только для тебя, Зильда, которая предлагает тебе богатство, могущество и счастье!

С глубокой грустью граф покачал головой.

— Счастье для меня уже невозможно, — отвечал он. — Что же касается богатства и могущества — на что они мне теперь?

— Отчего это уныние?

— Я не могу сказать вам этого, Зильда; зачем огорчать вас напрасно? Мне хорошо известны страдания раненого сердца, чтобы добровольно подвергать вас подобной пытке.

— Забудем оба наши страдания, оставим прошедшее и станем думать только о будущем. Если бы ты знал, Людвиг, сколько блеска и славы ждет нас впереди! Сядь тут, возле меня… позволь мне рассказать тебе все, что я делала в продолжение нашей долгой разлуки, в продолжение трех лет, каждый час и каждая минута которых посвящены были тебе, мой прекрасный рыцарь.

Граф машинально сел на стул, который ему пододвинула Зильда, и стал безмолвно слушать свою собеседницу.

Сара прежде всего рассказала ему все, что было после смерти Марианни.

Заговорив о сокровище, которое открыл ей старый пьемонтец, она посмотрела на графа, в надежде, что он по крайней мере поднимет голову. Но Людвиг закрыл лицо руками и оставался неподвижен.

Тогда, продолжая свой рассказ тихим и дрожащим голосом, в котором выражалась вся страсть и тревога ее сердца, она рассказала Гельфенштейну, как она решилась воспользоваться тайной Марианни, чтобы заменить известную колдунью, столь могущественную своим влиянием на крестьян.

С энергией она описала ему все, что она должна была выстрадать посреди болота Большого Волка. Ее взволнованный голос наконец дошел до сердца графа.

— Бедная Зильда, как вы должны были страдать! — прошептал он грустным голосом, протягивая руку молодой женщине.

Невольным движением Зильда поднесла его руку к своим губам и страстно прижала ее к сердцу.

— Да, — вскричала она, — я много выстрадала! Но все это для тебя, и потому страдания мои имели свою прелесть. Бывали дни, когда я хотела быть еще несчастнее, чтобы более иметь права на твою признательность и любовь. Но что говорить об этих страданиях теперь… Забудем, повторяю, прошедшее и будем думать только о блестящем будущем, которое открывается перед тобой.

Но он грустно покачал головой.

— О, ты не знаешь еще, каких чудес может натворить такая любовь, как моя! — сказала она. — Еще вчера ты был бедным изгнанником, принужденным скрываться и преклонять голову перед несправедливым осуждением. Завтра ты будешь предводителем армии, главой могущественного союза, в котором тайно участвуют самые благородные дворяне Германии. Завтра имя твое заставит трепетать твоих врагов, и ты можешь отомстить им — слышишь ли? — отомстить тем, которые преследовали тебя своей ненавистью и клеветой.

В знамени всего этого могущества, которое осчастливит меня тем, что ты получишь его от меня, я прошу у тебя только одного слова, одного… Скажи мне, как, бывало, прежде: «Зильда, я люблю тебя!»

Он продолжал хранить молчание, но она тихо отвела руки его, которыми он закрывал себе лицо. Вместо радости и нежности, которые бедная женщина надеялась прочитать в глазах Гельфенштейна, во взоре его она встретила только выражение печали и глубокого сострадания.

— Простите мне мое молчание, Зильда, — сказал он наконец. — Я сильно тронут вашей любовью и благодарен вам от глубины души, но принять предложения вашего не могу. Как бы ни был, действительно, важен союз, о котором вы мне говорите, но роль предводителя мятежа не по мне.

— Понимаю ваши сомнения, Людвиг, — возразила с живостью Зильда. — Но вы не имеете понятия об этой громадной лиге, носившей прежде название Башмака, потом бедного Конрада, и которая, охватив всю Германию, наконец, как огонь из-под пепла, вспыхнет когда-нибудь чистым и ярким пламенем. Позвольте же объяснить вам, граф, к какой цели стремится этот союз, и какими громадными средствами уже он располагает, которые вскоре сосредоточатся в ваших руках… Я…

— Нет, — прервал ее граф. — Ни слова более об этом. Я — верноподданный его величества, и ничто в мире не заставит меня поднять против него знамя мятежа.

— Но не он ли осудил тебя, не он ли лишил тебя богатства, чести и травил тебя, как дикого зверя?

— Не вы ли сами объяснили мне сейчас, что обманутый ложными доносами, он должен был обвинить меня в убийстве и в государственной измене?

— Тебе никогда не удастся доказать своей невинности.

— Я это знаю.

— Что же у тебя за цель?

— Цели у меня нет, Зильда; я уже достиг той степени несчастья, когда сердце уже не имеет ни желаний, ни опасений. Жизнь мне ненавистна; если бы я не дал слова в гостинице «Золотого Солнца» придти к тебе, то я давно бы уже оставил Германию, чтобы найти смерть на поле битвы.

— Зачем так отчаиваться в будущем? Послушай, Людвиг: до сих пор обвинители твои не хотели выслушать тебя. Сделавшись же главой евангелической конфедерации, тебе придется не просить — а повелевать. Можно было отказать в справедливости бедному рыцарю, который, кроме своей невинности, ничего не мог представить в свою защиту, но предводителю могущественной армии достаточно будет произнести одно слово, чтобы оправдать себя и заставить повиноваться.

— Не возвращайтесь к этому предмету, Зильда, — сказал граф, — я повторяю вам, что не могу принять вашего предложения.

— Но если я тебе докажу, что некоторые из прежних друзей твоих принимают участие в этой конфедерации. Имена их…

— Я не хочу знать этих имен, — быстро прервал ее граф. — Прошу вас, Зильда, замолчите!

По природе добрый и великодушный, граф искренно был благодарен Зильде за все, что она хотела для него сделать; но благодарность эта была ему в тягость, потому что он сознавал невозможность вознаградить преданность этой бедной женщины. Особенно теперь, когда другая любовь овладела его сердцем, к воспоминанию о Зильде примешивалось какое-то неприятное чувство, а сама она представлялась ему обагренной кровью. Многое бы он отдал на свете за возможность навсегда стереть из своей памяти эту пагубную связь.

Со своей стороны Зильда, устремив глаза на графа, очень ясно читала все, что происходило в сердце молодого дворянина.

Жестокая истина заставила сжаться сердце Зильды. Глубокая горесть овладела всем ее существом, и обильные слезы полились из ее глаз.

— Итак, — сказала она мрачным голосом, — итак, ты отказываешься принять богатство и могущество, которые я завоевала для тебя в продолжении трех лет, ценой неслыханных страданий! Пусть… Но так как ты уверял меня сейчас в твоей благодарности, то я попрошу тебя доказать мне ее.

— Чем?

— Скажи мне всю правду; лучше узнать истину, какая бы она ни была, чем мучиться сомнениями… Настоящую причину твоего отказа, отчего ты не хочешь ничего принять от меня… Правда ли?.. Отвечай, умоляю тебя! Пойми, что жизнь моя зависит от твоего ответа… Истины, истины, требую я! Ты не любишь меня более…

— Вы сказали правду, Зильда, — промолвил граф, делая над собой усилие, — что нам лучше было бы с самого начала объясниться откровенно. Конечно, это тяжело для нас обоих, и вот почему я избегал этого, чтобы не отплатить вам огорчением за все, что вы для меня вынесли.

— Значит ты меня разлюбил? — повторила Зильда, сжимая руку графа.

— Нельзя любить на заказ, — ответил он. — После нашего свидания в гостинице «Золотое Солнце» вы должны знать, что мое сердце принадлежит другой.

— Ты думаешь, что она может любить тебя, как я?

— Нет, к несчастью — я уверен в противном, — грустно отвечал он, — и все-таки люблю ее.

— Чем же так очаровал тебя этот надменный ребенок, который оказался неспособен сохранить любовь к тебе? Пока она была бедной сиротой, без состояния и без имени, она любила… скорее притворялась, что любит тебя… но едва узнала, что ее отец император, и что ей принадлежат богатые поместья и графский титул, как тотчас забыла тебя!

— Довольно, Зильда! — живо прервал граф. — Маргарита ваша соперница, и вы можете ее ненавидеть, но вы не должны снисходить до клеветы.

— Она обманула тебя, и ты же ее защищаешь!

— Да, я защищаю ее! Думай обо мне, что хочешь но даже теперь, когда все мне доказывает, что Маргарита добровольно нарушила данное обещание — не выходить замуж ни за кого, кроме меня, — в глубине моего сердца тайный голос говорит мне, что она слишком честна и слишком горда, чтобы действовать под влиянием низкого честолюбия.

— Какая же иная причина заставила ее согласиться на свадьбу с Флорианом Гейерсбергом?

— Увы, Зильда, каждый день я задаю себе этот вопрос! В первую минуту моей скорби я, как и ты, решил, что Маргарита — изменница, и что ее поступок заслуживает презрения; но потом я вспомнил, сколько в ней хорошего и благородного. Я почувствовал, что даже моя ревность не может подозревать этого ангела доброты, который спас мне жизнь… и…

— И которого ты еще любишь… — глухо прошептала Зильда.

— Да, признаюсь… Что делать, Зильда, я считаю Маргариту утраченной для меня, и у меня не хватает духа польститься возвратить ее себе… а между тем, по необъяснимому противоречию, я сохраняю такую веру в ее честность, что, имей я перед глазами даже письменное доказательство ее обмана… я и тогда сомневался бы еще.

— И вы были бы правы, граф, — послышался Зильде и Гельфенштейну голос, заставивший вздрогнуть их.

— Проклятье! — прошептала колдунья. — Я забыла о Маргарите!

Она рванулась к молодой девушке с такой силой, что граф едва успел броситься между двумя женщинами.

— Вы здесь, Маргарита! — воскликнул граф. — В таком костюме?!

И схватив Маргариту за руку, он притянул молодую девушку к себе, как бы с намерением защитить ее.

— Да, — отвечала она, — я была… здесь… с Марианной.

— Как вы решились придти сюда? Вы ведь не знали, что…

Он остановился и быстро оглянулся.

Зильды не было.

— Разве вы не знаете, — тихим голосом повторил он, — что эта женщина, это мнимая колдунья — ваш злейший враг?

— Я подозревала это до моего прихода, — отвечала Маргарита, — но я хотела вас видеть, и рисковала всем.

— Вы хотели меня видеть! — сказал граф… — и для меня!.. Но тогда… Боже!.. Боже!.. Какая надежда!.. Маргарита, вы меня любите еще?..

— Да, мой друг. Я никогда не переставала любить вас; но была минута, когда я была принуждена принести мою любовь в жертву священному долгу. Но едва возвратили мне свободу, первая мысль моя была о вас. Я думала, что вы должны считать меня неблагодарной и коварной, что вы несчастливы… и я пришла сюда, в единственное место, где могла надеяться вас встретить.

— Честное и благородное сердце!.. — воскликнул обрадованный граф. — Ангел любви и доброты, как мне благодарить вас, как выразить вам?.. О, счастье! Я так мало верил в него. Мне все еще кажется, что все это сон… Я, который только что отчаялся в жизни и желал умереть!.. И вы любите меня?.. Вы здесь для меня?.. О, Маргарита! Скажите мне, что это правда, что вы любите меня — и что вы свободны?

— Да, мой друг, я вас люблю и свободна… по крайней мере почти, потому что мне нужно только согласие моего отца, но я упрошу его… и когда оправдаю вас в его глазах…

— В чем оправдаете?..

— В убийстве и государственной измене, в которых вас обвиняют.

— Как, вы знаете?

— Я знаю все. Я знаю, что вы невинны, и что вас обвинила гнусная интрига. Зильда мне рассказала все.

— Все? — прошептал граф, бледнея… — Она осмелилась…

— Она мне сказала, Людвиг, все, начиная с вашего… Но не будем возвращаться к прошедшему; мне было тяжело слышать от нее о вашей любви к другой женщине…

— Тогда я вас еще не знал, — прошептал он.

— Что ж такое? Мне кажется, что сердце… Но оставим этот разговор… Баронесса Гейерсберг всегда говорит, что женщины не могут судить о мужчинах по себе. Однако же, Людвиг, была минута, когда я на вас очень сердилась; я плакала от стыда и от горя, думая…

— Маргарита! — прошептал он умоляющим голосом.

— Вы правы, Людвиг… К счастью для вас… и для меня… — прибавила она с очаровательной улыбкой… — Я видела, как вы отчаивались, и как любите меня. Я думала, что вы будете меня проклинать, потому что все говорило против меня… Если бы вы знали, как я была счастлива и горда вашим благородным доверием!

— Так вы меня еще любите? — спросил граф.

— Да, я вас люблю, и надеюсь, что ваше бедное сердце не будет больше мучиться. Но дайте мне рассказать вам все, что произошло со времени последнего нашего свидания…

— Замолчите, — прервал граф, — Зильда идет. Не доверяйте этой женщине, Маргарита. Она на все способна.

— Бедное создание! — пробормотала молодая девушка. — Она так несчастна; вид ее огорчает меня. Вспоминая те страдания, которые она претерпела за вас, и которые ее еще ожидают впереди, я чувствую мое счастье как бы упреком себе.

— Наше присутствие здесь только усилит ее ненависть и злобу. Если вы мне верите, Маргарита, то не останемся ни минуты более под этой проклятой крышей.

— Уйдем, Людвиг, но прежде не проститесь ли вы с этой несчастной?

— Нет, Маргарита, лучше избегнуть этой сцены, неприятной для всех нас. Пойдемте.

— Постойте, я позову Марианну.

— Не отходите от меня, — поспешно сказал граф, хватая руку молодой девушки. — Повторяю вам, что Зильда способна на все.

— Подле вас я не боюсь ничего, — отвечала Маргарита, опираясь на руку графа, нежно и доверчиво, как женщина, чувствующая себя любимой.

Они сделали несколько шагов по направлению к комнате, указанной Маргаритой, и остановились, увидев Зильду.

Бледная, как смерть, с блестящими глазами и сложенными на груди руками, она медленно шла к ним.

— Вертеп колдуньи не оставляют так, — сказала она. — Вы думаете, что можно безнаказанно играть мной и отнять, как у ребенка, то, к чему я стремилась столько лет? Нет, нет! Я всем пожертвовала для этого человека, и неужели какая-нибудь девчонка лишит меня цены таких усилий и страданий!.. Вздор! Ваша жизнь уже достаточно хороша, Маргарита, и клянусь всеми демонами ада!..

— Зильда, — прервал граф твердым голосом, — успокойтесь и выслушайте меня. Я сейчас сказал вам, что очень благодарен за все, что вы сделали для меня, но прошедшее прошло — и его не воротишь.

— Ах! Что мне твоя благодарность? Я хочу только твоей любви. Теперь твоя очередь выслушать меня, — сказала она, заграждая путь графу, который направился к двери.

— Идите вперед с Марианной, — сказал Гельфенштейн Маргарите, с которой в это время говорила молодая трактирщица, тихим, но оживленным голосом.

— Колдунья только что отдала приказание своему карлику, — говорила Марианна. — Она дала ему бумагу; он тотчас выскочил из окошка и побежал.

Слушая Зильду, граф тем не менее услышал, или догадался, о чем говорила Марианна.

— Уйдем скорее, — сказал он молодым девушкам.

— Вы не уйдете! — воскликнула Зильда, бросаясь между дверью и гостями. — Оставайтесь — я хочу этого!

— Зильда, эта сцена слишком долго продолжается… не заставляйте меня прибегнуть к насилию.

— Людвиг, — прошептала Маргарита, умоляющим голосом, удерживая за руку графа, собиравшегося отвести Зильду от двери, на которую колдунья облокотилась спиной.

— О! Оставьте, оставьте, пусть он делает, что хочет! — воскликнула Зильда… — Ваше признательное сострадание оскорбляет меня.

— Последний раз говорю тебе, Зильда, — сказал граф, — пропусти нас, или же…

— Или?.. — повторила она с горькой иронией. — Или?.. О! Я вас слишком хорошо знаю, чтобы бояться ваших угроз, граф. Такой рыцарь, как вы, чтобы ударил женщину?.. О, это невозможно!.. Обольстить, обмануть ее, отравить ее жизнь стыдом и угрызениями совести, подло раздражать ее сердце, играть ее мучениями, как тигр играет трепещущим телом своей жертвы… все это нимало не противоречит правилам чести, не правда ли, благородный граф?.. Но ударить эту женщину, дотронуться до нее хотя кончиком пальца!.. О! Людвиг, Людвиг, клянусь вам, что гораздо было бы человечнее убить женщину, которую разлюбил, чем терзать ее, как вы.

Пока она говорила, граф следил за всеми ее движениями. Вдруг он схватил ее правую руку, которую она все время держала за спиной.

— Посмотрите, — сказал он Маргарите, быстро схватив кинжал, выпавший из рук Зильды, — не прав ли я был, советуя вам быть осторожной? Уходите скорее с Марианной из этого проклятого болота, умоляю вас!

— Пойдемте с нами, — сказала Маргарита.

— Мне нужно остаться здесь, чтобы не допустить Зильду преследовать вас, и чтобы ее жизнь была мне залогом вашей. Когда вы будете вне опасности — я тотчас догоню вас… Идите, милый мой ангел, да сохранит вас Бог!

В ту минуту, как Маргарита переступила порог двери, Зильда, дрожавшая от злости и бессильного бешенства, сделала движение, чтоб броситься на свою соперницу. Граф с трудом удержал ее.

— Будьте прокляты вы оба! — с яростью воскликнула она. — Я бы отдала сатане душу и тело за жизнь этой женщины. Оскорбленной любовью, кровью, обагряющей мои руки, пламенем ада, уже пожирающим меня, клянусь отомстить вам! Горе вам, Людвиг, горе этой проклятой женщине, которая стала между нами и разрушила все мои надежды!

Бешеное исступление Зильды только погасило в сердце графа последнюю искру привязанности к ней.

Вместо сострадания Людвиг почувствовал негодование, которое не мог скрыть, и довершил этим отчаянье колдуньи.

Два или три слова, вырвавшиеся у нее, заставили Людвига подумать, что Маргарите грозит какая-нибудь ловушка. В эту минуту Сара вскрикнула торжествующим голосом. Граф бросился к ней, но несколько вооруженных людей окружили его. Он защищался, как лев, ранил и убил нескольких из своих противников. Остальные поколебались, но Иеклейн решительно бросался на графа, другие последовали его примеру.

Подавленный числом противников, Людвиг упал на землю и был связан. Стоя в нескольких шагах от графа, колдунья пожирала его сверкающими глазами.

— Кто это? — спросил Иеклейн, — и как он попал сюда?

Первым намерением Сары было выдать графа Иеклейну, объяснив ему, что Людвиг — счастливый любовник Маргариты Эдельсгейм; но у нее не хватило на это духа.

— Не знаю, — ответила она. — Увидав его перед моей хижиной, я думала, что он из ваших, и ввела его… Но он не говорит, зачем пришел.

— Шпион какой-нибудь, должно быть, — сказал Иеклейн. — Лучше всего избавиться от него поскорее!

— Нет, нет! — воскликнула Зильда, удерживая трактирщика. — Подождем. Мне пришла в голову мысль относительно этого человека.

— Какая?

— Я скажу тебе… Он может быть нам полезен, — прибавила она, отвечая на удивленный взгляд трактирщика.

Последний хотел сделать ей какое-то возражение, но Зильда с живостью спросила:

— Иеклейн, ты все еще любишь Маргариту Эдельсгейм?

Он вздохнул, пристально посмотрел на нее и ничего не ответил.

— Зачем притворяться со мной? — сказала она, пожимая плечами. — Ты знаешь, что нас ждут, и что мы не должны терять ни одной минуты, чтобы поспеть на большое собрание в эту ночь, отвечай же мне? Что ты дашь мне, если я передам тебе Маргариту?

— Скажи сама, Сара, что ты хочешь; я заранее обещаю тебе все, что у меня есть.

— Ты честолюбив, Иеклейн?

— О, да!

— Хорошо! С Маргаритой я могу еще доставить тебе великую власть, которая подчинит тебе, слышишь ли, подчинит самых знатных князей Германии.

— Ты не шутишь, Сара?.. Какая же эта власть?

— Ты это скоро узнаешь; но сначала ты должен поклясться мне, во имя всего для тебя святого, что в эту ночь, чтобы ни случилось, ты во всем будешь повиноваться мне.

— Клянусь.

— Не спрашивая причины моих приказаний, не оспаривая их, даже в таком случае, если они будут противоречить твоим личным желаниям?

Он, казалось, раздумывал.

— Ты не решаешься. Будь покоен, Иеклейн; я, со своей стороны, обещаю тебе, что мои требования не коснуться ни твоей страсти к Маргарите, ни твоего честолюбия. Теперь клянешься ли ты повиноваться мне?

— Клянусь.

— Хорошо. Слушай же. В настоящую минуту Маргарита Эдельсгейм переходит болото, чтобы выйти на гейльбронскую дорогу в Масбах.

— Маргарита!

— Не прерывай меня. Карлик, который приходил за тобой от моего имени, в то же время предупредил моих людей, и они должны были тотчас же пойти вдогонку за Маргаритой. Теперь она должна уже быть в их руках.

— Зачем она приходила сюда?

— Я уже сказала, что расскажу тебе это тотчас. Прежде всего тебе нужно поторопиться к ней; я же прямо пойду в назначенное место общего сборища; оставь мне несколько человек, чтобы нести моего пленника… Я тебя буду ждать у большого бука, сломанного молнией, подле Скалы Бедствий.

— Хорошо, — сказал Иеклейн. — И дорогой оттуда к месту сборища ты мне все объяснишь?

— Да. Возьми с собой Супербуса; он проведет тебя по болоту… Еще один совет… Как я уже тебе сказала, Маргарита любит одного прекрасного рыцаря.

— Как его имя? — спросил Иеклейн глухим голосом.

— Я не могу еще назвать его. Только помни, что если Маргарита ускользнет от тебя сегодня, ты ее потеряешь навеки. Меньше чем через месяц она выйдет за того, кого любит; они оставят страну и поселятся в каком-нибудь городе, где ты уже не найдешь их. Теперь ты предупрежден, поступай сообразно этому; не дай играть собой.

— Будь спокойна, — отвечал Иеклейн, — если Маргарита попадет сегодня в мои руки, клянусь тебе, — она никогда не будет принадлежать другому.

Карл, старый слуга, провожавший Маргариту Эдельсгейм, был отставной солдат, храбро сражавшийся подле своего господина, барона Гейерсберга, отца Флориана.

Несмотря на свою храбрость, о которой свидетельствовали его рубцы, мы должны признаться, что эта ночь длилась для него очень долго.

Внезапно он услышал по дороге явственный топот нескольких лошадей и звон военной сбруи.

Этот шум, возвещавший приближение живых людей, успокоил бедного Карла. В эту минуту присутствие врага казалось ему менее страшным уединения, которое предавало его зловещему влиянию дьявольских сил.

Вскоре три вооруженных всадника, в сопровождении крестьянина, сидевшего у одного из них за седлом, поравнялись со старым слугой.

— Вот лошади этих дам и старый Карл, слуга госпожи Гейерсберг, — прошептал крестьянин на ухо всаднику, сзади которого сидел.

Старый солдат готовился окликнуть всадников, но они сами начали разговор.

— Где дамы, которых ты провожал? — спросил один из них.

— Вам что за дело? — отрывисто ответил Карл, не отличавшийся любезностью и в обыкновенное время, а стоянка на часах в болоте и подавно не сделала его любезнее.

— Дурак! — воскликнул один из всадников, направляясь к старому слуге, который тотчас же взялся за оружие.

— Стой! — закричал человек, казавшийся предводителем. — Карл, — прибавил он, обращаясь к слуге, — мне непременно нужно поговорить с госпожой Эдельсгейм. Я знаю, что она уехала с тобой из Гейерсберга. Где же она теперь?

Едва он кончил эти слова, как в полусотне шагов от них послышался крик испуга и отчаяния.

— Тш! Слушайте, — сказал Карл, прислушиваясь. Крик или, вернее, крики, повторились; это было два женских голоса, призывавших на помощь.

Не говоря ни слова, Карл пришпорил лошадь и понесся по направлению, откуда слышались крики.

Вооруженные всадники последовали за ним.

Направляясь на крики двух женщин и звук голосов, они вскоре приехали на площадку, вроде прогалины, где нашли шестерых мужиков, окруживших Маргариту и Марианну. Увидев вооруженных людей, которые начали свое объяснение ударами мечей, мужики Сары со всех ног пустились в бегство, кроме одного бедняги, которого Карл с первого удара повалил замертво.

— Маргарита! Дитя мое! — воскликнул предводитель всадников, соскакивая с лошади и подбегая к госпоже Эдельсгейм, которая, утомленная только что происходившей борьбой, лежала на сырой земле почти без чувств.

— Отец! — прошептала молодая девушка, тотчас узнавшая голос и фигуру, о которой так часто думала с тех пор, как получила письмо от государя. — Государь! — прошептала она почтительно и умоляющим голосом.

— Не ранена ли ты?

— Нет, государь… один испуг…

— Слава Богу! Бедное дитя! Каким образом ты очутилась здесь, в такую позднюю пору, без ведома госпожи Гейерсберг?..

— Государь…

— Не называй меня так; здесь я отец твой — не более! Но ради самого неба, выведи меня из беспокойства и докажи, что мне не придется краснеть за тебя.

— Я вам все скажу, государь… отец мой, — прибавила она, понижая голос. — Благословляю небо, пославшее вас ко мне на помощь.

Смущенная и краснеющая, она готовилась начать признание, но в эту минуту подбежала Марианна, крича, что крестьяне возвращаются.

Она говорила правду.

Иеклейн встретил беглецов и повел их вперед вместе со своими людьми.

III

Лучше вооруженные и более смелые, чем крестьяне колдуньи, товарищи Иеклейна, не долго думая, бросились на защитников Маргариты.

Максимилиан пустил свою лошадь против зачинщиков. Двое или трое из них пали под его страшным мечом.

Двое вооруженных, сопровождавших его, и старый Карл храбро поддерживали его, но были подавлены многолюдством.

В ту минуту, когда Иеклейн хотел овладеть Маргаритой, Карл бросился между ними. Более ловкий и сильный, чем старый солдат, трактирщик освободился из его объятий и смертельно поразил верного слугу.

Максимилиан повалил несколько человек, которые хотели сбить его с седла, бросился на помощь своей дочери, и обменялся с Иеклейном несколькими ударами.

Знаменитый между современниками своей ловкостью во всех телесных упражнениях, император нашел в Иеклейне страшного противника по силе и ловкости.

Атакованный разом со всех сторон, Максимилиан защищался, как лев. Один из крестьян ударом косы подрезал под коленки его лошадь. Лошадь повалилась и увлекла за собой императора.

Максимилиан, обремененный своим вооружением, не успел еще подняться, как товарищи Иеклейна бросились на императора и связали его.

Они хотели тотчас же убить его и тем отомстить за смерть своих товарищей, но Иеклейн, которого поразила храбрость неизвестного рыцаря, приказал пощадить его жизнь и только покрепче связать его.

— Иеклейн! — воскликнула Марианна, бросаясь к своему двоюродному брату, которого она узнала по голосу.

Он сделал нетерпеливое движение и тихим голосом сказал Францу:

— Отведи, волей или неволей, мою сестру к твоей матери.

— Сударыня, — начал Иеклейн, — простите мне мое…

— Негодяй! — прервала с негодованием Маргарита. — Запрещаю вам говорить со мной.

— Я буду говорить! — воскликнул он. — Да, Марианна сказала правду: я вас люблю!.. Эти слова, произносимые мной, не нравятся вам… Если бы были сказаны каким-нибудь придворным кавалером, вы бы их выслушали с улыбкой, не правда ли? О! Не делайте такой презрительной мины. Прошло время, когда один ваш взгляд заставлял меня дрожать и краснеть как ребенка. Я вас люблю, но я не боюсь более вашего гнева. Это вас конечно удивляет? Я просто деревенский житель, но настало наконец время… когда всякий из нас может считать себя ровней дворянину.

— Убивая стариков, — прервала Маргарита, и оскорбляя женщин?.. Ах! Оставьте меня, вы возбуждаете во мне отвращение!

Слишком гордый для того, чтобы долго умолять надменную молодую девушку, которая с таким презрением отвергала его любовь, Иеклейн скоро перешел от гнева к угрозам.

Он дал понять Маргарите, что она совершенно в его власти, и Бог весть до чего довело бы его оскорбленное самолюбие, если бы один из спутников его не прибежал с известием, что к ним приближаются неизвестные люди.

Иеклейн бросился навстречу приходящим.

— Кто вы? — спросил он.

— Друзья бедных и угнетенных, — ответил мужественный и твердый голос. — А вы?

— Брат, готовый идти по первому призыву, — отвечал Иеклейн.

Обменявшись этими условными лозунгами, начальники протянули друг другу руки.

Новоприбывший был Георг Мецлер, балленбергский трактирщик.

— А пленник? — спросил молодой бекингенец из шайки Иеклейна.

Иеклейн с минуту был в нерешимости. Он был готов приказать умертвить своего пленника, но его остановило желание разъяснить, кто такой этот человек, который, несмотря на простоту костюма, имел вид дворянина. Прежде, чем отправиться с Мецлером, Иеклейн подошел к Максимилиану и пристально посмотрел на него.

— Он слишком стар, чтобы быть любовником Маргариты, — прошептал он… — Однако, мне кажется, что я уже видел где-то эту личность.

Он приказал своим людям увести Максимилиана с Маргаритой. Затем, отозвав в сторону одного из своих доверенных, он приказал ему слушать, что будет говорить молодая девушка со стариком, и употребить все возможные средства, чтобы узнать их тайну.

Едва Иеклейн удалился с Георгом Мецлером, со своими и его товарищами, первым движением Максимилиана было бросить беглый взгляд вокруг себя, чтобы увидеть, нельзя ли как-нибудь освободиться от стражи. К несчастью, он был обезоружен, и к тому же так крепко связан, что не было никакой возможности освободиться.

— Делать нечего, — пробормотал он, — нужно ждать. Маргарита, — прибавил он на французском языке, на котором говорили тогда все знатные люди и, в особенности, придворные, — как вы себя чувствуете здесь, и кто это только что говорил с вами с таким воодушевлением?

— Государь… — прошептала молодая девушка.

— Тсс! — прервал он. — Повторяю — не называйте меня так. Говорите со мной откровенно, дитя мое. Я довольно пожил, чтобы быть снисходительным; я могу все простить, кроме лжи. Что бы ни сделали, память вашей бедной матери защитить вас. Во мне вы всегда найдете сердце отца и друга. Скажите мне всю правду.

Поощренная этим снисходительным и сочувственным тоном, Маргарита рассказала Максимилиану все, что произошло между ней и Гельфенштейном. Это имя заставило императора вздрогнуть.

— Бедное дитя! — воскликнул он. — Ты знаешь ли, что это за человек? Это негодяй, убивший мужа своей любовницы и продавший иностранцам государственные тайны.

— Клянусь вам, отец, он невинен в этом! — прервала молодая девушка с энергией. — Клянусь моим вечным спасением, он невинен!

— В твои лета, когда любят, всегда верят всему…

— Но ведь я знаю истину от самого заклятого врага его, — возразила Маргарита. — Вы сейчас увидите, какая низкая интрига погубила его.

Потом она рассказала императору все, что узнала от Черной Колдуньи.

Максимилиан поколебался, но не совершенно разубедился; он обещал однако сделать все, чтобы узнать истину. Затем он кратко упрекнул дочь в неосторожности и, в свою очередь, рассказал ей, каким образом он нашел ее.

Приготовившись в продолжительный поход, он приехал в Гейерсберг, проститься с Маргаритой.

Приехав в замок, он узнал, что госпожа Гейерсберг больна и лежит в постели. Тогда он спросил госпожу Эдельсгейм, но никто не знал, где она, и что с ней.

Наконец один крестьянин, пасший скот в соседних полях, рассказал, что он видел, как две молодые девушки со старым Карлом выходили из парка.

По указанию этого крестьянина Максимилиан приехал к болоту Большого Волка.

Остальное известно.

В расстоянии около полумили от хижины Сары, в самой дикой части леса, окружавшего болото Большого Волка, находилась прогалина, известная во всей стране под особенным названием: Прогалины Скалы Бедствий.

Трудно было найти более темное и мрачное место.

Сара предложила предводителям конфедерации это место для их первого общего собрания. Вид этого обширного места, положение его среди леса и таинственный ужас, воспрещавший доступ к нему — все это располагало принять совет колдуньи.

Если бы кому-нибудь случилось проходить около одиннадцати часов близ этой прогалины, он был бы свидетелем странного зрелища.

Вокруг пяти или шести огромных костров толпилось около полутора тысяч заговорщиков.

Здесь были предводители и самые влиятельные члены конфедерации.

Ульрих Гуттен, Томас Мюнцер, знаменитый проповедник и один из самых деятельных организаторов движения; Венделин Геплер, Ганс Миллер, предводитель шайки Черного Леса, Яков Веэ, предводитель Леймгеймской шайки, Иорх Эбнер, Ганс Шмидт, слепой монах; Фейфер, бывший премонстранец, последователь Мюнцера, и девять или десять других.

В эту минуту они занимались важным делом. Они составляли манифест конфедерации, который следовало прочесть крестьянам и затем распространить по всей Германии.

Этот манифест состоял из двенадцати статей, большая часть которых подавала повод к самым оживленным прениям.

В самом разгаре спора послышались радостные крики из ограды, где находилось большинство заговорщиков. Они подбрасывали свои шляпы и шапки и издавали восторженные крики, как бы приветствую кого-то.

IV

— Что там делается? — спросил Ульрих Гуттен Георга Мецлера, который ходил узнать причину этого восторга.

— Иеклейн Рорбах приехал с толпой молодых людей из Гейльброна и Бекингена, — отвечал Мецлер.

— Кстати, — прервал Конрад, — знаете, что вчера сделал Иеклейн?

— Что? — спросил одни нюренбергский гражданин.

— Бургомистр Бекингена приказал ему явиться к себе; Иеклейн явился, поссорился с ним и кинжалом убил его при всем собрании.

— И его не арестовали?

— Не посмели; с ним было двести молодых людей, которые с торжеством увели его.

— Подобные беззакония бесчестят наше общество! — воскликнул Флориан, — мы ведем войну против привилегий, а не против лиц. Убийства ничего не доказывают, а только помогают делу жертв.

— Это не убийство, — возразил один из приверженцев Иеклейна. — Бургомистра окружало множество вооруженных людей, которые могли бы защитить его. Важные господа не так-то разборчивы на насилия и убийства. Теперь на нашей улице праздник.

— Нет, — возразил Георг Мецлер, — мы основали наше святое братство не для того, чтобы наказывать преступление преступлением же. Мы должны идти к нашей цели прямо, уничтожая, если нужно все, что нам сопротивляется; но каждый боец за свободу обязан смотреть на себя, как на воина целой армии, и не должен вступать в бой сам за себя из личной злобы.

Когда Мецлер кончал эти слова, пятеро или шестеро ландскнехтов из шайки Флориана Гейерсберга подбежали к своему начальнику.

С ним была Маргарита Эдельсгейм и император, лицо которого было закрыто опущенным забралом.

Увидев Флориана, Маргарита подбежала к нему и бросилась перед ним на колени.

— Спасите нас, Флориан! — сказала она, скрестив руки. — Во имя вашей матери и нашей дружбы, защитите меня от людей Иеклейна!

— Маргарита, вы каким образом здесь? — спросил он с удивлением поднимая молодую девушку. — Не бойтесь ничего… Скажите, — продолжал он, отведя ее немного в сторону, — что с вами случилось? Но прежде всего успокойтесь… Вы очень хорошо знаете, что подле меня вы в безопасности.

Маргарита рассказала Флориану все, что произошло между ней и Иеклейном.

— Шагах в ста отсюда, — продолжала она, — я заметила несколько ваших ландскнехтов. Я подозвала их и именем вашим просила о помощи; они подбежали ко мне; к счастью, между ними было двое из числа приезжавших с вами в Гейерсберг. Они узнали меня и освободили нас, несмотря на сопротивление людей Иеклейна. Последние пошли известить своего начальника. Я упросила ваших ландскнехтов провести меня к вам. Слава Богу! Мы нашли вас. Вы защитите от этого негодяя Иеклейна меня и этого храброго господина, который так хорошо защищал меня?

— Да, конечно! — воскликнул Флориан. — Успокойтесь Маргарита, умоляю вас!

— Флориан, — продолжала она, — товарищи Иеклейна грозили вашим ландскнехтам мщением своего начальника; я надеюсь…

— Будьте покойны, — сказал Флориан, улыбаясь, — мои верные солдаты знают, что я их никогда не оставлю; могу вас уверить, что угрозы бандитов Иеклейна нимало ни испугали их. Я велю проводить вас до Гейерсберга.

— А вы, Флориан?

— Я должен остаться здесь, Маргарита. Святая обязанность удерживает меня. Здорова ли моя бедная мать? Как перенесла она мой отъезд и разрушение всех своих надежд?

— Она очень грустит, Флориан; день и ночь плачет она, думая о вас.

— Да, — сказал он грустно, — это мысль отравляет мою жизнь!.. Бедная мать!.. А вы, Маргарита, как вы должны упрекать меня в душе!.. Скажите, что вы прощаете мне, и что…

— Мне нечего вам прощать, Флориан, — отвечала Маргарита. — Напротив, мне нужно просить у вас прощения.

— Вам?.. Как?.. Почему?..

— Мать ваша ошиблась в моем чувстве к вам, Флориан, и вы разделяли ее заблуждение. Я вас любила нежной любовью, как брата, но сердце мое принадлежит другому. Приняв вашу руку, я была уверена в измене того, кого любила, и последовала чувству признательности, которое вы внушили мне.

— А я думал, что вы пришли сюда для меня! — пробормотал Флориан печально.

— Бог свидетель, Флориан, что если бы мне пришлось спасать вас от опасности, я все сделала бы для сына моей благодетельницы, для друга моего детства.

— Верю, Маргарита; простите мне минуту слабости, которой я стыжусь. Да благословит вас Бог, вас и того, кого вы любите!

— Увы! Судьба его очень беспокоит меня. Когда я Ушла из хижины Сары, он был…

— Иеклейн идет сюда со своей шайкой, — сказал один из ландскнехтов, приближаясь к Флориану. — Не лучше ли крикнуть моих товарищей и собрать их к вам?

— Хорошо, Бертольд, созовите их, только скорее; станьте поодаль и будьте готовы явиться на мой первый зов.

Едва он кончил эти слова, как Иеклейн подошел к нему.

— Рыцарь, — сказал Рорбах вне себя от ярости, — ваши проклятые ландскнехты осмелились у меня на глазах отнять двух пленников.

— Довольно, — прервал Флориан так же резко, как говорил Иеклейн. — Мои ландскнехты поступили очень хорошо, и не они — а вы и ваши бандиты заслуживаете наказания. Как вы осмелились остановить эту благородную даму, воспитанницу моей матери, мою приемную сестру? Клянусь! Если бы я слышал, как вы осмеливались объясняться ей в любви, я заткнул бы вам каждое ваше слово в горло ручкой моего кинжала.

— Вот как! — сказал Иеклейн, бледнея от ярости. — Если так, мы увидим; мне нет надобности знать имя и звание этой женщины! Она моя пленница, я ее люблю, и черт возьми, никто ее у меня не отнимет.

— По какому праву она твоя пленница? — прервал Конрад. — Вопрос ведь в том, какая польза обществу из того, что ты задержал эту женщину?

Ропот одобрения, пробежавший в толпе, показал, что большинство заговорщиков разделяет мнение старого крестьянина.

— Маргарита пришла сюда подслушивать наши тайны, — сказал Рорбах.

— Правда ли? — спросил Конрад молодую девушку. Маргарита отвечала презрительным взглядом.

— Что вы делали здесь, ночью, в болотах? — спросил Иеклейн.

— Я шла от Черной Колдуньи.

— А зачем вы ходили к ней, в такую позднюю пору? — спросил Иеклейн насмешливо.

Маргарита покраснела и не отвечала.

— Перестанете ли вы с вашими допросами и наглостью? — воскликнул Флориан, которого Венделин Гиплер напрасно старался успокоить. — Иеклейн оскорбил воспитанницу моей матери и убил старого, верного слугу моего семейства. Клянусь, он дорого поплатится за это.

— Мне смешны ваши угрозы, — возразил трактирщик. — Не знаю, стар или молод был ваш слуга, но он был молодчина. Что касается воина, который ожидал эту барышню на дороге для того, чтобы немедленно передать, кому следует, тайны, которые она надеялась узнать, то, хотя он уже человек пожилой, однако между нами найдется немного ребят, которые могут тягаться с ним силой и ловкостью.

— Где он? — спросил Мюнцер.

— Должно быть здесь, — отвечал Иеклейн, осматриваясь кругом… — Постойте… Вот он! — воскликнул он, бросаясь к Максимилиану, которого узнал среди ландскнехтов Флориана.

— Я беру этого человека под свое покровительство, — сказал Флориан, бросаясь к Иеклейну. — Горе тому, кто его тронет!

Запальчивые юноши уже готовы были вступить в рукопашный бой, несмотря на усилия своих друзей. Но в это время в толпе крестьян, хранивших все время глубокое молчание, вдруг раздались шумные восклицания.

— Да здравствует Сара! Да здравствует Черная Колдунья! — кричали он. — Да здравствует свободная и возрожденная Германия!

— Знаете, что здесь делается? — сказал прибежавший Конрад. — Сара объявила, что пройдет через костер, разложенный у подошвы Скалы Бедствий. «Я возьму в руку двенадцать статей, — сказала она. — Если наше предприятие удастся, если права бедного и угнетенного народа восторжествуют, если общими усилиями нам удастся доставить родине свободу, равенство и братство — тогда я явлюсь перед вами прекрасной, сияющей и обновленной пламенем, как Германия — очистительным огнем свободы».

— Что же? — спросило несколько голосов.

— Смотрите… вот она… — отвечал он.

Несколько крестьян торжественно несли ее, в сопровождении шумной толпы, испускавшей крики радости и восторга. Сара приближалась к тому месту, где стояли предводители общества.

Ее убогая черная одежда была заменена нарядом также черным, блиставшим золотом и каменьями.

Роскошные черные волосы ее ниспадали шелковыми кудрями на плечи и были покрыты диадемой.

Она была, действительно, прекрасна в эту минуту. В ее красоте было что-то фантастическое, что как нельзя лучше соответствовало роли, которую играла молодая женщина.

В наше время подобное превращение возбудило бы только смех; но в ту эпоху вера в сверхъестественное была общей. За исключением нескольких здравых умов, как например, Гуттена и Флориана, или скептиков, вроде старого Конрада и Мецлера, почти все присутствующие верили если не в превращение Сары, то по крайней мере в могущество колдуньи и в сношение ее с адом.

Даже те, которые подозревали в этом превращении хитрость, не могли не сознаться, что влияние колдуньи, и прежде очень значительное, теперь еще более усилилось. В эту минуту сила ее влияния на умы крестьян была безгранична. Потому пренебрегать ею было невозможно, и так как нельзя было ослабить ее влияние, то следовало, по крайней мере, обратить его в пользу общества.

Поэтому предводители, находившиеся в ограде, присоединили свои крики к голосу толпы.

Несмотря на минутное упоение торжеством, Сара скоро овладела собой.

Эта женщина была поглощена одной страстью — любовью. Все прочее жило в ее сердце только для этой всеобъемлющей страсти.

Среди своего торжества Сара думала только о графе Гельфенштейне, который следовал за ней под стражей нескольких преданных Саре крестьян.

Упоенная восторгом, возбужденным ею, и склонная, как всякая любящая женщина, принимать фантазии за действительность, она еще надеялась овладеть любовью графа.

Ей казалось, что восторг толпы возвратит ей любовь прекрасного дворянина.

Несомая фанатиками-крестьянами и возвышаясь над толпой, она не спускала глаз с графа, которого ее люди вели в нескольких шагах от нее.

Его голова была завернута в капюшон, позволявший ему видеть все, но не дозволявший узнать его самого.

Войдя за ограду, колдунья сделала крестьянам знак остановиться и замолчать.

Они повиновались.

— Друзья мои, — сказала она им, — предводители, которых вы сами избрали, и которые устроили наш могущественный союз, собрались здесь, чтобы постановить решения и предъявить их на ваше утверждение. Дайте им спокойно окончить свою обязанность. Через несколько минут мы снова призовем вас и посоветуемся с вами о выборе главного начальника. Затем мы распустим знамя свободы и единства Германии.

Крики радости встретили эти слова.

Толпа удалилась.

Остались только несколько человек Сары, которые стерегли графа Гельфенштейна. Они поместились позади скалы, находившейся в расстоянии полета стрелы от того места, где в это время стояла оживленная толпа предводителей общества. Иеклейн тотчас подошел к колдунье и передал ей только что происходивший спор между ними и Флорианом Гейерсбергом по поводу Маргариты.

— Не бойся ничего, — сказала ему Сара, — я тебе обещала, что Маргарита будет твоя, и сдержу обещание. Тише! Вот Фейфер.

В это время Маргарита объясняла Флориану превращение Сары.

— Я подозревал нечто подобное, — отвечал молодой человек, — но большинство окружающих до того легковерно, что нет никакой возможности разубедить их. Но очарование, которым пользуется эта женщина, принесло большие услуги нашему делу; и хотя такому святому братству, как наше, грустно прибегать к подобным средствам, но, я думаю, было бы в высшей степени неблагоразумно уничтожать их.

Со своей стороны Сара, несмотря на просьбы Иеклейна, поняла невозможность отнять Маргариту у Флориана и друзей его.

— Я думаю, — сказала она предводителям, стоящим вокруг нее, — что вместо того, чтоб тратить на рассуждение об этой женщине драгоценное время, нужное на наши насущные интересы, предоставим распорядиться ею тому предводителю, которого мы изберем сегодня.

— Черная Колдунья говорит правду, — воскликнуло несколько человек, в высшей степени довольные, что начавшаяся ссора между друзьями Флориана и Иеклейном кончается таким образом, — начальник решит!

— Хорошо, — сказал Мецлер, — но кто будет предводителем, кого мы предложим для избрания нашим братьям?

— Ульриха Гуттена, — воскликнуло несколько голосов.

— Георга Мецлера, — сказали другие.

— Венделина Гиплера!

— Иеклейна Рорбаха, — закричал один старый крестьянин по знаку Сары.

— Ульриха Гуттена! — повторило большинство.

— Друзья мои, — сказал Ульрих, — благодарю вас за ваше доверие, но я не могу воспользоваться им. Чтобы хорошо вести наше святое предприятие, ваш начальник должен быть не только предан, неподкупен и привычен к делу, — нужно еще, чтобы он был деятелен и мужествен, способен переносить все тягости войны. Как вы видите, я удручен болезнью и заботами, и если еще держусь, то потому только, что Богу не угодно, чтобы я умер, не кончив дела, которому мы с моим бедным другом Францем Зикингеном посвятили всю жизнь.

Конрад, за которого после Ульриха было всего больше голосов, также отказался.

Вскоре остались только четверо соискателей: Венделин Гиплер, бывший канцлер или писец графов Гогенлоэ, высказавший впоследствии замечательный ум и способности; Георг Мецлер, трактирщик балленбергский, отряд которого превосходил все прочие военной выправкой и дисциплиной; Иеклейн Рорбах, поддерживаемый бывшим премонстранцем Фейфером и другими проповедниками; наконец Флориан Гейерсберг, которого Ульрих и Конрад долго просили не отказываться от предложенного ему начальства.

Георг Мецлер подал прекрасный пример скромности и преданности, предложив своим друзьям избрать Флориана предпочтительно перед ними.

— С помощью Божией, я надеюсь, что буду хорошо сражаться, — сказал Мецлер, кончая свою речь, — но наши войска будут многочисленны, а в один день нельзя научиться руководить большими сражениями. Флориан же участвовал в больших войнах; кроме него у нас нет человека, способного быть предводителем.

Венделин Гиплер также отказался в пользу Флориана от всяких притязаний.

V

Итак большинство было за рыцаря Гейерсберга, но за Иеклейна продолжали стоять люди его партии и почти все евангелические проповедники.

Между тем как Конрад, Гиплер, Мецлер и даже Яков Веэ старались привести всех к единодушному выбору своего кандидата, Сара сделала знак старому крестьянину, который первый произнес имя Иеклейна. Зебальд Китц подбежал к ней. Она ему торопливо сказала несколько слов, и он быстро удалился.

Несколько минут спустя между крестьянами снова началось движение. Они с громкими криками подбежали к начальникам. Во главе их был гражданин из Вейнсберга по имени Варфоломей Гейнштадт, вполне преданный Саре и имевший большой вес в стране.

— Сара, — сказал он, — у нас к тебе есть просьба. Укажи нам новым чудом человека, которого нам следует избрать начальником; это прекратит все наши недоразумения и мы слепо последуем твоему указанию.

— Да, да! — воскликнули крестьяне. — Варфоломей говорит дело. Еще одно чудо, Сара.

— Хорошо, — отвечала колдунья, — я исполню ваше желание. Позвольте мне только собраться с силами; через несколько минут я вызову таинственный дух, который иногда говорит моими устами, и надеюсь — он исполнит вашу просьбу! Идите, друзья мои.

Крестьяне удалились.

Сара сделала шаг к Иеклейну, но остановилась. Ее взгляд обратился на графа, которого ее люди стерегли поблизости. Страшная борьба очевидно происходила в ее душе.

Она обернула свою голову складками черной мантии и несколько минут осталась неподвижной и погруженной в глубокие думы.

Наконец она отбросила мантию и снова направилась к Иеклейну; но и теперь любовь превозмогла. Она сделала быстрый полуоборот и подошла к Гельфенштейну.

— Людвиг, — сказала она, — ты только что был причиной самого сильного страдания, какое может перенести женщина: ты отверг меня, унизил перед соперницей. Я поклялась отомстить, но воспоминания прошедшего говорят еще за тебя в моем сердце. До настоящей минуты, Людвиг, ты, может быть, думал, что я преувеличиваю свое могущество. Но теперь ты слышал восклицания толпы и просьбу крестьян указать им начальника общества, и ты видишь, что я говорила правду. Еще есть время, Людвиг, скажи слово, одно слово, и я дам тебе это огромное могущество, которое сделает тебя равным государям.

— Я отказываюсь, — отвечал граф твердым голосом.

Не надеясь победить упорство, колдунья решилась прибегнуть к любви Людвига к Маргарите.

— Маргарита — наша пленница, — сказала она. — Ее жизнь в моих руках. Сделайся нашим предводителем, и ты будешь иметь право освободить ее и возвратить отцу или госпоже Гейерсберг. Не упорствуй в отказе, подумай, что власть, от которой ты отказываешься, достанется Иеклейну; подумай, что он любит Маргариту, и неужели ты покинешь эту молодую девушку на необузданную страсть твоего соперника?

С минуту Сара могла надеяться одержать победу. Людвиг не отвечал, и она читала на его искаженном лице следы борьбы, происходившей в его сердце.

— Итак, — сказала она, — на что ты решился?

— Я отказываюсь, — отвечал он. Сара сделала гневное движение.

— Ты думаешь может быть, что я тебя обманываю, — начала она, — что Маргариты нет здесь? Мы посмотрим, посмеешь ли так легко пожертвовать ее своему сопернику, когда увидишь ее перед собой — в отчаянии.

В сопровождении графа и его караульных Сара направилась к маленькой группе деревьев, где стояли Маргарита, Максимилиан и четверо ландскнехтов флориана, за которыми, в некотором расстоянии, наблюдали несколько людей Иеклейна.

— Маргарита, — сказала Сара, — ваша жизнь и честь будут зависеть от начальника братства. Начальником этим будет или граф Гельфенштейн, или Иеклейн Рорбах. Нечего объяснять вам, какая участь ждет вас в случае, если будет выбран Иеклейн. Если граф действительно любит вас, как уверяет, скажите ему, чтобы он принял власть, которая даст ему возможность вырвать вас из рук Иеклейна и возвратит вас вашим друзьям.

— Бог свидетель, что я отдал бы жизнь за вас, Маргарита! — воскликнул граф. — Но она требует от меня больше жизни — она требует чести. Могли ли бы вы уважать вероломного рыцаря, который изменил бы, хотя бы ради вас, долгу дворянина и верноподданного?

— Нет, — ответила Маргарита, — нет, если даже вы были так слабы, что предложили бы мне эту жертву, клянусь, я отказалась бы. Я вас люблю за вашу честность, за благородную преданность монарху, не поколебавшуюся несмотря на несправедливое осуждение, которому вы подвергались от имени его. Берегите честь вашу, граф Гельфенштейн, храните ее чистой и неприкосновенной, хотя бы мне пришлось погибнуть. Честь эта принадлежит мне с тех пор, как мы обручены перед Богом.

— Хорошо, — прервала ее колдунья, — но клянусь вам, сударыня, прежде чем солнце явится на горизонт, вы будете соединены с Иеклейном перед дьяволом вашим и его учителем. Граф, взгляните на вашего соперника: видите ли вы, как он любуется и глазами пожираете Маргариту? К черту! Я больше не хочу медлить и возвращу ему его счастье.

Она подбежала к Иеклейну и с жаром стала говорить с ним.

— Прощайте, Маргарита, прощайте, ангел мой, — сказал Гельфенштейн.

— Прощайте, граф, — отвечала молодая девушка, — что бы ни случилось — оставайтесь верным долгу честного рыцаря.

Люди Сары хотели увести графа Гельфенштейна, но слишком гордый, чтоб напрасно сопротивляться, он беспрепятственно последовал за ними.

Вместо того, чтоб возвратиться на большую площадку, где крестьяне ждали Сару с понятным нетерпением, она углубилась в лес, почти в том же направлении, по которому послала Иеклейна. Через несколько минут она остановилась у маленькой прогалины шириной в семь-восемь футов, откуда сквозь деревья можно было видеть пламя большого костра.

— Остановитесь тут с пленником, — сказала она своим людям.

Она прошла несколько шагов; но, уже подойдя к большой площадке, вдруг круто повернула и воротилась к графу.

— Ты решился, Людвиг? — спросила она. Он не отвечал.

— Через час твоя участь и судьба Маргариты будут в руках Иеклейна Рорбаха, и я сама буду уже не в состоянии спасти тебя.

Граф по-прежнему хранил молчание.

— Но я не хочу, чтобы ты умирал! — воскликнула она вдруг, хватая его за руку. — Нет!.. Нет!.. Я подлое существо! Я не в силах даже отомстить за себя. Ты должен удалиться, удалиться как можно скорее, прежде чем Иеклейн сделается начальником; в противном случае он убьет тебя. Кто-нибудь из крестьян проводит тебя до дороги… В лесу есть наши сторожевые. Они могут не пропустить тебя… А! Возьми это кольцо, стоит только им показать его… Лишь бы твоя одежда… Погоди… Фридрих! — продолжала она, обращаясь к одному из своих людей, — подай этому барину твою шляпу и плащ. Людвиг, снимите шпоры; их бряцанье может возбудить внимание.

Первым движением графа было отказаться от предложения Сары; но ему, вероятно, пришла новая мысль, потому что он поспешно повиновался колдунье.

— Хорошо, — сказала она, когда обмен плащей был окончен, — Теперь уходите… Взамен жизни, которую дарую вам, требую только одного.

— Чего же?

— Если мне когда-нибудь нужно будет поговорить с вами, я требую, чтобы вы, при первом зове, явились в указанное мной место.

— Хорошо, — сказал граф.

— Вы клянетесь?

— Честью рыцаря!

— Хорошо, удалитесь Людвиг, уходите скорее.

В эту минуту долго сдержанное нетерпение толпы наконец выразилось криками и ропотом.

— Сара! Где Сара! — кричали они. — Когда же укажет она нам предводителя? Сара! Сара!

Она поспешно отправилась к большой прогалине и показалась толпе, которая приняла ее с восторгом.

— Я здесь, друзья мои, — сказала она им. — Демоны, обыкновенно повинующиеся моему голосу немедленно, оказались более упрямыми, когда дело коснулось судьбы народа. Борьба была продолжительная, но я одержала победу. Левиафан, могущественнейший из них, повинуясь моим приказаниям, был принужден открыть мне волшебство, которым дал возможность вызвать перед вами образ того предводителя, который поведет вас к свободе. Теперь я все приготовлю к его вызову. Менее чем через час ожидаемый вами предводитель явится среди пламени.

Не станем описывать криков радости, которыми были приняты слова Черной Колдуньи. Их, без сомнения, можно было слышать на расстоянии целой мили.

Между тем Гельфенштейн с трудом пробирался лесом, руководимый своим проводником. Спустя несколько минут граф остановился.

— Как тебя зовут? — спросил он крестьянина.

— Лоренц Зельбиц, — отвечал проводник.

— Хочешь заработать тысячу флоринов?

— Тысячу флоринов! — повторил крестьянин, изумленный этой суммой.

— Да, тысячу флоринов.

Зельбиц пожал плечами. Ему казалось невозможным, чтобы в кармане у него могло очутиться столько денег.

— Вот тебе пока задаток, — сказал Гельфенштейн, Давая ему несколько червонцев. — Веришь ли ты теперь?

Крестьянин, не отвечая, рассматривал деньги ее всех сторон.

— Это настоящее золото? — спросил он наконец.

— Самое настоящее.

— Оно не превратиться ни в камень, ни в олово'

— Не бойся. А что касается остального, то ты его можешь получить по выбору блестящей золотой или серебряной монетой.

— Когда?

— Когда ты исполнишь то, чего я от тебя потребую.

— Говорите, ваше сиятельство, — пробормотал крестьянин.

— Видел ты молодую девушку, с которой только что разговаривали я и Черная Колдунья?

— Да.

— Ну вот, дело в том, чтоб ты меня провел к ней.

— Спросите Черную Колдунью, согласится ли она.

— Если она тебе прикажет провести меня к этой молодой девушке, так ведь ты должен будешь повиноваться ей, не правда ли?

— Без сомнения.

— К чему же тогда платить тебе тысячу флоринов за то, что я мог бы иметь даром?

— Справедливо, — пробормотал крестьянин после минутного раздумья. — Что же еще?

— Вот что: с этой молодой девушкой старик; ты должен его вывести вместо меня и благополучно довести до соседнего города. Там он тебе доплатит остальное до тысячи флоринов.

— Верно ли это?

— Я останусь здесь. Скажи своим товарищам, чтобы они меня держали заложником. В случае, если я тебя обману, ты всегда будешь иметь возможность…

Бедняк, никогда в жизни не видавший более десяти талеров, не мог не соблазниться предложением тысячи флоринов, что для него казалось неисчерпаемым богатством. Он повернул назад и провел графа к пленникам.

В это время на них не обращали почти никакого внимания.

Иеклейн и Флориан уже ушли.

Другие начальники общества продолжали рассуждать о том, как должна действовать евангелическая конфедерация. Даже большинство караульных покинули свои места, чтобы посмотреть, что делается за оградой. Оставалось только двое людей Мецлера и трое Иеклейна. Но вместо них при пленниках было четверо ландскнехтов Флориана, верных своему начальнику, как истинные воины. Между ними старшим был старый солдат, ростом шести футов; лицо его было угрюмо, и вообще видно было, что он не любит шутить. Читатель уже знаком с ним: то был никто иной, как Отто Кернер, тот самый, который пятнадцать лет тому назад напал на Максимилиана по приказанию барона Риттмарка и, узнав императора, стал защищать его сперва против своих рейтаров, потом против прислуги барона.

Верный своему слову, Максимилиан щедро наградил его.

Но Кернер, тогда еще пылкий и молодой, отличался общими недостатками наемных солдат того времени. Вино, игра в кости и всякого рода оргии быстро опустошили его кошелек. Несколько безрассудных поступков и частые ссоры с начальством, принудили его покинуть свою роту. Одним словом, не имея ничего, кроме своего меча, он отправился сражаться против турок и вступил в полк Флориана. Последний приобрел чрезвычайную власть над этим человеком, который, несмотря на всю свою горячность и грубые страсти, отличался замечательной храбростью и воинскими достоинствами, которые нужно было только уметь направить на добрую цель. Впрочем, охлажденный отчасти старостью и походными трудами, Кернер привязался к своему молодому начальнику тем сильным чувством, которое так свойственно людям подобного характера. За Флориана он дал бы изрубить себя в куски. В сражениях он охранял его с заботливостью отца. Поэтому, возвращаясь домой, Гейерсберг взял с собой своего храброго ефрейтора. Кернер вступил в евангелическую конфедерацию, не спрашивая даже, какую цель она преследует, потому только, что к ней принадлежал его начальник. Увидав, что граф, переодетый в крестьянина, подходит к пленнице, за которой Флориан велел ему особенно наблюдать, Кернер удвоил бдительность.

Подойдя к Маргарите настолько, чтоб говорить с ней, граф надел широкую шляпу, закрывавшую его лицо. Несмотря на то, что Маргарита не имела причины предвидеть возвращение графа, мысли ее были так заняты им, что неожиданное появление его не столько изумило, сколько обрадовало ее.

— Не оборачивайтесь, Маргарита, — сказал граф, стоя позади молодой девушки и Максимилиана, которые загораживали его от крестьян Мецлера. — Выслушайте меня внимательно, потому что минуты дороги. Пусть товарищ ваш наденет мою шляпу и плащ и последует за стоящим за мной крестьянином. Не скажу вам, чтобы я полагался на преданность этого человека, — продолжал он, обращаясь уже прямо к императору, который подошел к нему, чтобы лучше расслушать его, — но я, рассчитывая на его корыстолюбие, обещал ему от вашего имени тысячу флоринов, если он благополучно доведет вас до соседнего города. Ступайте, как можно скорее, да благословит вас Бог!

— Благодарю вас, граф, — пробормотала тронутая Маргарита, протягивая Гельфенштейну дрожащую руку; он прижал ее к сердцу.

— А с вами что будет, рыцарь? — спросил император.

— Я останусь здесь вместо вашего величества.

— А госпожа Эдельсгейм?

— К несчастью, этот пропуск дан только для мужчины. Женщине, впрочем, невозможно было бы пробраться через топи, встречающиеся на пути… Госпожа Эдельсгейм убеждена в том, что если бы была какая-нибудь возможность спасти ее, она первая была бы спасена, даже прежде вас, государь, — прибавил он, понижая голос.

— А знаете ли граф, ведь это я предал вас опале и велел преследовать вас со всех сторон? — спросил Максимилиан, не решаясь принять подобную услугу от человека, которого так долго преследовал.

— Я все знаю. С высоты престола государи не всегда могут видеть все, что делается внизу. Ваше величество были обмануты. Чтобы я ни вынес вследствие приговора, ничто не заставит меня изменить верности моему государю.

— Вы любите мою дочь? Графиню Эдельсгейм? — спросил Максимилиан.

— Всей душой, государь.

— Так как рыцарь Гейерсберг перешел на сторону бунтовщиков, то я избрал Маргарите другого супруга, и, чтобы не случилось в будущем, решимость моя непоколебима. Вместо того, чтобы жертвовать для меня жизнью, не лучше ли вам устранить единственное препятствие, разъединяющее вас теперь с любимой женщиной?

— Отец! — прошептала девушка, схватив императора за руку.

— Вы колеблетесь? — спросил он, обращаясь к графу.

— Нет, ваше величество, — твердо отвечал Гельфенштейн. — Вы мой государь и сверх того, отец графини; следовательно, жизнь моя принадлежит вам вдвойне. Еще раз предлагаю ее вам.

— Славный ответ, храбрый рыцарь, — воскликнул Максимилиан, положив руку на плечо графа, — но если мне угрожает опасность, я не могу согласиться, чтобы другой подвергался ей за меня.

— Государь, — отвечал Людвиг, — вспомните, что вы глава целой нации, что жизнь ваша принадлежит не вам одним, а миллионам людей. Я не предполагаю, чтоб вашей, а тем более моей жизни грозила здесь опасность; но если с вами случиться какое-нибудь несчастье, подумайте, как ужасны будут его последствия.

— Я не могу покинуть дочь!

— Но ведь вы ничего не можете сделать здесь для нее? — Положительно ничего. Другое дело, если вы освободитесь; тогда силой или выкупом…

Его прервал Лоренц, подойдя к нему, и дернув его за плащ.

— Что тебе? — спросил граф нетерпеливо.

— Пора идти, сударь. Если вы будете медлить, Черная Колдунья возвратиться. Тогда я лучше уйду и брошу ваши тысячу флоринов.

— Еще минутку, — сказал Гельфенштейн.

Людвиг и Маргарита начали еще настойчивее уговаривать императора, который согласился, наконец, воспользоваться самопожертвованием графа.

— Лоренц, — сказал граф крестьянину, — пойди прежде, взгляни, что делается за оградой, там ли еще Черная Колдунья.

После минутного колебания крестьянин повиновался.

Едва он ушел, как Максимилиан поспешно надел шляпу и плащ графа.

— Боюсь, не видели ли вас, — сказала шепотом Маргарита. Она встала перед ними и старалась по возможности загородить их, пока они обменивались платьем.

— Кто? Люди Мецлера? — спросил граф.

— Нет, они совершенно заняты тем, что происходит за оградой; но посмотрите, как за вами следит начальник ландскнехтов Флориана, делая вид, будто смотрит в другую сторону.

— Мне что-то знакомо это угрюмое лицо и этот громадный рост, — сказал император, который, подобно многим великим людям, необыкновенно легко запоминал лица. — Ба, да ведь это Кернер. Прощай, дитя мое, — продолжал он, целуя Маргариту, — да хранит тебя Бог. Я приду освободить тебя. Прощай, граф; если Богу угодно, мы скоро увидимся, и хотя вы потерпели несправедливо но, может быть, я найду средство вознаградить вас за все страдания.

Маргарита, которую Кернер видел в Гейерсберге, сделала шаг, чтобы подбежать к нему, но Максимилиан знаком остановил молодую девушку.

— Стой! — вдруг раздался грубый голос Кернера. Он схватил императора за руку. — Это что за переодевание?

— Право, Кернер, тебе суждено самой судьбой встречаться со мной всякий раз, как мне приходится туго, — сказал Максимилиан, улыбаясь.

И с этими словами, он приподнял шляпу и показал свое лицо опешившему ландскнехту.

— Император! — пробормотал остолбеневший Кернер.

— Он и есть, только тише. Держи язык за зубами, а главное, позаботься о безопасности этой девушки и ее товарища. Если они благополучно прибудут в Аугсбург, обещаю наполнить твой шлем золотом.

Пока Максимилиан с проводником с трудом пробираются через чащу по оврагам и топям, обратимся к событиям на прогалине Скалы Бедствий.

Крестьяне, горожане, солдаты — все сбежались к ограде посмотреть, как явится будущий предводитель их. Здесь было по крайней мере полторы тысячи человек, толпившихся в необыкновенном волнении.

По приказанию Сары все костры были потушены, даже горевший перед Скалой Бедствий.

Вместо последнего в двух или трех футах от скалы, разложили новый костер в несколько футов в поперечнике; он состоял из хвороста и камыша.

В нескольких шагах перед костром, на несколько футов над ним, на маленьком холмике поставили огромный котел, от которого к костру шла небольшая канавка. Под котлом были сложены уголья со всех погашенных костров, и его наполнили разными диковинными снадобьями.

Когда он закипел, в нем начало по временам вспыхивать разноцветное пламя, что в высшей степени возбуждало внимание и любопытство крестьян. Они приписывали это пламя ехидным жабам и другим страшным гадам, которые Супербус, карлик колдуньи, принес в изобилии в кожаном мешке и пригоршнями бросал в котел.

Супербус встал возле котла, который был ростом с него самого, но, казалось, не замечал страшного жара, распространяемого костром и угольями. Он спокойно помешивал отвратительное варево длинной черной палкой, украшенной белыми фигурами, изображавшими мертвые головы. Возле него, завернувшись в черный плащ, неподвижно стояла Сара с задумчивым, сосредоточенным видом. Что-то вроде бронзового щита лежало возле нее, так что ей легко было достать его медной палочкой, которую она держала в руке. Когда содержимое котла забурлило и грозило вылиться, Сара вдруг сбросила плащ и ударила жезлом по щиту. Благоговейное молчание последовало за последними звуками удара по металлу. Проговорив какое-то заклинание, колдунья обратилась к толпе заговорщиков и сказала:

— Крестьяне и горожане, слушающие меня в эту минуту; вы, соединенные в одну труженическую семью обидами и нищетой; вы, встающие раньше солнца и работающие до поздней ночи; вы, незнакомые с радостями жизни, которая, вместо них, посылает вам только горе и нужду; вы, так терпеливо и безответно подставляющие шею под ярмо житейских невзгод, созданные природой людьми, но униженные хуже бессловесных животных, потому что животные, по крайней мере, свободны и могут защищаться, тогда как вы с незапамятных времен только проливали слезы под бременем всех земных бедствий… несчастные, подымите же, наконец, голову и приветствуйте возрождение, даруемое вам евангелическим братством. Горожане и крестьяне, повторите за мной: «К свободе, к свободе и к единству возрожденной Германии!»

Полторы тысячи голосов повторили последние слова колдуньи с неописуемым восторгом.

В то же мгновение смесь, кипевшая в котле и горевшая сверху ярким пламенем, поднялась выше краев и пролилась на землю. Большая часть ее наполнила канавку, образуя на земле огненную полосу, потекла к костру и воспламенила его. Через несколько минут вспыхнули все легковоспламеняющиеся вещества костра.

Едва огонь вспыхнул, как Сара вторично ударила по бронзовому щиту.

Черная Колдунья, как древняя пифия на треножнике, повиновалась, казалось, невидимым духам. На нее как будто нашло глубокое вдохновение, ее прекрасные руки, обнаженные до плеч, простирались к пламени, она судорожно сжимала их, как будто в борьбе с невидимыми силами; черные волосы ее развивались по плечам и по черному платью, усеянному золотыми звездами. Пристальный взгляд был устремлен как будто в неведомый мир: сморщенный лоб, раздутые ноздри, судорожные движения губ — все выражало сильную борьбу против враждебного демона. Вдруг лицо Сары озарилось выражением радости и победы…

Слова, до сих пор замиравшие на губах ее, вырвались со какой-то непреодолимой таинственной силой.

— Победа! — вскрикнула она, снова ударяя по бронзовому щиту. — Победа! Воинам свободы, сынам возрожденной Германии. Вот идет вождь, непобедимая десница которого обратит в бегство всех наших врагов, поведет нас к победе, накажет угнетателей и освободит Германию.

В это мгновение Скала Бедствий как будто растворилась, и из нее возник человеческий образ, освещенный багровым пламенем.

Сквозь завесу пламени воспламененного костра все увидели Флориана Гейерсберга неподвижно стоящего, облокотясь на длинный меч.

— Да здравствует Флориан Гейерсберг! — кричала восторженная толпа. — Да здравствует храбрый вождь! Да здравствует евангелическая конфедерация!

Не беремся описывать удивление и ярость Сары. Она рассчитывала, в отместку Флориану, увидеть Иеклейна, и не могла объяснить себе этой перемены, разрушившей все ее намерения.

Пока, безумные от радости, крестьяне рассеялись на площади и воодушевленно рассуждая, поздравляли друг друга с храбрым и опытным предводителем, Сара, завернувшись в плащ и воспользовавшись суматохой, удалилась в лес.

Через полчала ходьбы через чащу она пришла, наконец, к одному месту, где казалось уже не было никакого прохода. Она отодвинула несколько камней и вошла в дупло огромного дуба; она нажала скрытую в нем пружину, на одном уровне с землей, и тогда открылось отверстие. Спустившись на несколько ступеней, колдунья очутилась в одном из тех подземелий, которых в то время было там много.

Пройдя немного вперед, Сара стала звать Иеклейна. Ей никто не отвечал. Она прошла еще дальше, повторяя по временам: «Иеклейн! Иеклейн!» Наконец послышался сдавленный крик. Она подошла и стала прислушиваться. Звук возобновился. Сара направилась в ту сторону, откуда он раздавался.

Сделав несколько шагов, она могла убедиться, что слышит человеческий голос.

Вскоре черноватая масса подползла к ней и остановилась у ее ног.

— Иеклейн, это ты? — спросила она.

— Да, — послышался приглушенный голос. Нагнувшись, она увидела, что он крепко связан. Вынув из-за пояса кинжал, который всегда с собой носила, она разрезала узы пленника. Он тотчас вскочил, глубоко вздохнув.

Это оказался действительно Иеклейн.

— Что такое случилось? — спросила колдунья. — Каким образом позволил ты Флориану явиться вместе себя и похитить предназначенное тебе звание?

Иеклейн начал потоком проклятий и угроз против Флориана и Конрада.

— Приведя меня сюда, — сказал он наконец, — и показав, каким образом повернуть камень Скалы Бедствий, Супербус возвратился к вам. В то время, когда я стоял у входа в подземелье, дожидаясь вашего знака, — третьего удара по бронзовому щиту, мне показалось, будто бы за мной идет несколько человек. Я пошел им навстречу, но шум внезапно замолк и я предположил, что ошибся. Вдруг трое людей, неслышно подойдя ко мне, бросились на меня, повалили, связали меня, заткнули мне рот, несмотря на все мое сопротивление, и все это время не сказали ни слова. Затем они отнесли меня на некоторое расстояние и вскоре ушли.

Хотя в глубине души Сара была в таком же бешенстве, как и сам Иеклейн, но лучше владела собой.

С помощью убеждений ей удалось растолковать пылкому юноше, что, желая тотчас же наказать врагов своих, он только лишит себя мести, потому что все, без сомнения пойдут против него.

— Будь спокоен Иеклейн, я жажду мести столько же, как и ты, а может быть и еще больше. Наше дело общее, и я клянусь, что оно восторжествует!

Прошел по крайней мере час, пока колдунья и ее товарищ достигли Скалы Бедствий. Госпожа Эдельсгейм и ее спутник исчезли.

Иеклейн хотел было соединиться с некоторыми товарищами и немедленно пуститься за беглецами, но Саре удалось убедить его, что попытка эта будет напрасна и что ему лучше остаться с ней.

VI

К несчастью и здесь, как в большинстве народных восстаний, знамя свободы, едва успев развиться, встретило несогласие между воинами. Иеклейн Рорбах и Черная Колдунья отказались повиноваться власти Флориана.

Они составили две вооруженные шайки, которые, действуя то в соединении, то порознь, сильно повредили делу конфедерации грабежами и жестокостями.

Мы видели, как проводник императора, Лоренц Зельбиц, вывел Максимилиана на большую дорогу.

Прибыв в соседний город, Максимилиан немедленно принял все меры, чтобы набрать отряд вооруженных людей и пойти на помощь дочери.

Но в несколько часов в мелком городишке нельзя было собрать столько войска, чтобы выступить против таких многочисленных сил, какие были сосредоточены на прогалине Скалы Бедствий.

Притом Максимилиану нужно было по разным причинам соблюдать инкогнито, что еще более затрудняло его положение. Он еще не успел собрать и половины нужных ему людей, как вдруг увидел на улице четырех ландскнехтов и четырех хорошо вооруженных людей, сопровождающих молодого человека и молодую девушку. Максимилиан узнал Маргариту и графа Людвига. Он поспешил им навстречу. Император выразил чрезвычайную благосклонность графу, который по скромности немного отстранился, и еще раз поблагодарил его за преданность.

Ему пришло в голову увести с собой дочь, но должен был отказаться от этого намерения. Различные семейные обстоятельства не позволяли ему держать при дворе побочную дочь. Кроме того, он торопился в Аугсбург.

Молодая девушка выразила, впрочем, желание возвратиться к матери Флориана.

— Госпожа Гейерсберг была для меня матерью, — сказала она императору, — я не могу ее покинуть в минуту, когда она одинока и несчастна.

— Ты права, дитя мое, — сказал Максимилиан, — возвратись к ней и постарайся утешить ее в отсутствие сына. Мне жаль ее, тем больше, что я слишком хорошо предвижу участь Флориана. А что касается вас, граф, — присовокупил Максимилиан, делая Людвигу знак приблизиться, — вы проводите меня в Аугсбург. Я велю заняться пересмотром вашего дела, и мы постараемся вознаградить вас за все ваши страдания.

Максимилиан был, вероятно, рад воспользоваться случаем, чтобы ближе познакомиться с женихом Маргариты. Молодая девушка вероятно поняла его намерение, потому что она сильно покраснела; но краска разыгралась еще сильнее, когда при расставании император, взглянув на молодых людей и заметив, что они молча прощаются, сказал им резко, но добродушно:

— Ну же, поцелуйтесь на прощание и отправимся скорей.

Граф Гельфенштейн поспешил исполнить приказание. Он обнял молодую девушку и так долго держал ее в своих объятьях, что Максимилиан не удержался от нетерпеливого движения.

— Пора в путь, граф, — сказал он, затем, обратившись к Маргарите, нежно поцеловал ее.

— Да хранит тебя Бог, дитя мое, — прибавил он. — Выполни добросовестно свой долг в отношении твоей приемной матери. Затем ты приедешь ко мне, и я доставлю тебе положение, достойное тебя и твоей матери. До свидания, милая дочь моя.

VII

Прибыв в Гейерсберг, Маргарита застала мать Флориана в жалком состоянии здоровья и духа.

Бедная женщина никогда не пользовалась хорошим здоровьем, но энергия до сих пор поддерживала ее.

Теперь же, когда ей недоставало сына и когда она увидела, что все ее надежды относительно Флориана рухнули, у нее не хватило сил бороться с болезнью и горем.

Однако она почувствовала минутную радость при возвращении Маргариты, необъяснимое отсутствие которой чрезвычайно беспокоило ее.

— Наконец-то ты здесь, моя бедная Маргарита! — воскликнула она. — Что такое случилось с тобой?

Маргарита опустилась перед ней на колени и рассказала всю правду. Так как ей, конечно, нужно было говорить о графе и сознаться, что давно знает его, то исповедь была продолжительна и тягостна.

Госпожа Гейерсберг выслушала ее с удивлением и грустью. Хотя Флориан сам добровольно отказался от руки Маргариты, но бедная мать не могла себе представить, как можно было предпочесть ее возлюбленного сына кому бы то ни было другому. Однако она не сделала Маргарите ни малейшего упрека.

Спустя несколько дней в замок прибыло десять вооруженных людей. Они были присланы императором, который впрочем знал, что гарнизон замка Гейерсберга был достаточно силен, чтобы не бояться неожиданного нападения; притом нападения нельзя было ожидать, потому что начальником неприятельской армии был Флориан. Эти воины должны были состоять при Маргарите и сопровождать ее всякий раз, когда ей нужно будет выехать.

Не мешает заметить, что по обычаю того времени, при каждом воине было два стрелка, два оруженосца, паж и слуга. Так что посланное императором подкрепление было значительнее, чем можно было подумать. Посылая этих воинов, Максимилиан, вероятно, не предполагал, что им придется защищать замок не только против взбунтовавшихся крестьян, но и против герцога Вюртембергского.

Мы уже сказали, что Иеклейн Рорбах, захватив Маргариту и Марианну на тропинке болот Большого Волка, отослал свою двоюродную сестру в Бекинген под конвоем двух своих людей.

Положение бедной Марианны было тем ужаснее, что девушки ушли из дому без ведома госпожи Гейерсберг, и Марианна не знала, как держать себя с ней. В довершение несчастий она застала дядю своего очень больным.

Кризис приближался.

В подобных случаях иногда бывает, что кризис как будто бы возбуждает отупевшие умственные способности стариков. Призванный врач объявил, что такое пробуждение умственных способностей больного часто предвещает приближение смерти. Он присовокупил, что старик Рорбах может еще жить в таком положении несколько недель.

После ухода врача из гостиницы, Марианна, подав дяде всю возможную помощь, решилась отправиться в Гейерсберг.

Прибыв туда, она узнала, что Маргарита только что приехала. Хотя госпожа Гейерсберг была отчасти сердита на молодую девушку за то, что она сопровождала Маргариту в ее неосторожной поездке, но природная доброта заставила ее вскоре забыть вину своей любимицы.

Молодые девушки имели столько передать друг другу, что проговорили бы до следующего дня, если бы мысль о дяде не заставила Марианну поспешить с возвращением в «Золотое Солнце».

Измученная усталостью и ощущениями предшествующей ночи, она села на лошадь и помчалась в Бекинген.

Марианна застала старика Рорбаха почти в таком же положении, как оставила. Но с этого дня в нравственном состоянии его произошла большая перемена. В потухших глазах его заблистал луч рассудка. Вскоре по взгляду можно было видеть, что он понимает совершающееся вокруг него. Понемногу язык его до того развязался, что он мог выговаривать слова, хотя беспорядочно, но достаточно ясно, чтобы выразить свою мысль людям, привыкшим к нему.

Марианна замечала уже в продолжении двух или трех дней, что он как будто чего-то ищет.

— Что вам нужно, дядя? — спрашивала она. Но он или не понимал ее, или не хотел отвечать.

Он смотрел на нее с досадой и молчал. Наконец он выдал тайну своих мыслей.

— Сын мой? — сказал он.

Старику не смели сказать правду. Она была бы для него тем тяжелее, что он очень почитал дворянство и вообще чрезвычайно боялся всяких катастроф, которые могли бы повредить его благосостоянию.

Марианна сказала ему, что Иеклейн уехал путешествовать. Ей пришлось выдумывать разные причины, чтобы объяснить продолжительное отсутствие Иеклейна, которое начало удивлять старика, хотя он вообще привык к отлучкам сына.

Наконец он узнал страшную истину.

Однажды несколько дворян, недавно проезжавших мимо одного замка, ограбленного и сожженного Иеклейном, остановились в «Золотом Солнце». Они были страшно возмущены и озлоблены, и один из них, давнишний постоянный посетитель Рорбаха, был так неосторожен или жесток, что стал упрекать старого трактирщика в грабежах и убийствах, совершаемых Иеклейном.

В это время Марианна на минуту отлучилась из комнаты. Вдруг она услышала ужасный крик.

Она бросилась к дяде.

Несчастный старик поднялся с кресла и тотчас во всю длину растянулся на полу. Поспешивший на помощь врач объявил, что нет возможности спасти больного. Тогда Марианна написала Иеклейну, уведомляя его о состоянии старика и умоляя приехать проститься с отцом.

Когда посланник с большим трудом отыскал Иеклейна, последний был в упоении победы.

Значительный отряд войск швабского союза был недавно наголову разбит и рассеян тремя шайками евангелической конфедерации под предводительством Флориана Гейерсберга. Во главе своей знаменитой Черной Шайки, состоявшей из крестьян и старых солдат, Флориан мужественно преследовал неприятеля, который старался оправиться от поражений. Георг Мецлер быстро двинулся со своей шайкой против другого отряда швабского союза. Между тем, Иеклейн, сопровождаемый своим товарищем Массенбахом, пылким проповедником, которого прозвали Огненным Языком, грабил соседний замок.

В подобных случаях он всегда давал своим товарищам пирушки, и веселье уже начиналось, когда Иеклейн получил известие, что отец его при смерти, и что ему следует спешить, если хочет застать его в живых.

Как бы ни был Иеклейн порочен, но это не мешало ему питать нежную любовь к отцу. Увлеченный пылкими страстями, он, конечно поступками не выказывал этой любви, но тем не менее глубоко чувствовал ее. Он передал начальство своему товарищу и немедленно отправился в Бекинген, не заботясь об опасностях, которым подвергал себя.

Спустя несколько часов Иеклейн остановил лошадь у подъезда гостиницы. Ноги ее тряслись, и она была вся в мыле. Забыв все сделанное им, Марианна выбежала навстречу жениху.

Она повела его к старому трактирщику, о котором Иеклейн беспокоился всю дорогу, боясь не застать его в живых.

При виде этого бедного старика, который простирал к нему дрожащие руки, Иеклейн почувствовал, что сердце его забилось. Терзаемый упреками совести, он бросился к ногам отца. Глаза его были полны слез.

Вдруг из конюшни поспешно прибежал мальчик.

— Что случилось? — спросила Марианна, заметив его растерянный вид.

— Я слышал топот лошадей… вооруженные воины приближаются… Некоторые из них покрыты кровью, как будто только что вышли из сражения. Я узнал знамя Якова фон Бернгаузена, того самого, который в прошлом году убил кулаком маленького пажа…

— Тише! — прервал его Иеклейн, прислушиваясь, чтобы расслышать конский топот. Он торопливо поцеловал отца и бросился к дверям.

Но было уже поздно.

Он понял, что безрассудно противиться такому многочисленному неприятелю.

Пока он искал взорами средства бежать, в голове его вдруг блеснула мысль.

— Постарайтесь задержать их на несколько минут, — сказал он Марианне. — Прощай, отец.

Он поспешно поцеловал старика и молодую девушку, и бросился к лестнице в ту самую минуту, когда дверь с крыльца с шумом распахнулась.

VIII

В залу вошли несколько вооруженных воинов. Большинство были знатные дворяне Швабии и Франконии.

Отец Рорбах знал почти всех. Их окровавленное оружие и платье ясно показывали, что они недавно принимали живое участие в битве.

Старик едва стоял на ногах, однако пытался подняться и встал поддерживаемый племянницей, которая дрожала не меньше его самого.

Рыцари не удостоили ответом приветствия, которые он бормотал!

При виде этого больного старика и плачущей девушки, некоторые давнишние посетители гостиницы почувствовали сострадание. На минуту ими овладело колебание.

— Бедняк! Он не виноват в преступлениях своего сына, — пробормотал один из них.

— Перестань! — вскрикнул Вайблингенский фохт, племянник которого был только что убит на его глазах товарищем Иеклейна, — если бы этот старый дурак иначе воспитал своего сына, Иеклейн был бы, может быть, не так дерзок и не восставал бы против тех, кто стоит выше него.

Двое или трое самых яростных людей стали бить мечами и секирами посуду и мебель.

— Постойте, постойте! — вскрикнули другие дворяне, которые желали спасти Рорбаха. — Мы умираем с голода и с холода. Если мы все разобьем и сожжем, то на чем же будем ужинать?

— Это правда! — сказал Филипп Нейгаузен, прекращая избиение посуды, которую начал было уже швырять в окно.

Большинство присутствующих не пили и не ели уже по крайней мере в течение двенадцати часов. Поэтому даже самые разъяренные не замедлили согласиться принять участие в общей трапезе. Грабеж ограничился пока погребом, кладовой и чуланами.

Трудно представить себе изумление и отчаяние, в которое привело старика разграбление гостиницы.

Он прыгал на своем кресле, поочередно обращаясь то к одному, то к другому знакомому дворянину, плакал, как ребенок, и жалобно вскрикивал при каждой разбиваемой вещи.

Сперва, казалось, он намерен был выразить свое отчаяние только слезами и жалобами; но понемногу голова его разгорячалась, он стал проклинать разрушителей его добра, скопленного им в продолжение стольких лет.

Марианна и преданная служанка напрасно старались успокоить его и заставить замолчать.

— Иеклейн! Сын мой, Иеклейн! Приди ко мне на помощь! — кричал трактирщик.

— Да, да, зови, зови сыночка! — проворчал один дворянин. — Этот разбойник верно теперь грабит какой-нибудь замок или монастырь.

— Нет, нет, — отвечал старик, отбиваясь от Марианны, старавшейся заставить его молчать, — он здесь… Ко мне, Иеклейн… ко мне!

— Здесь? — воскликнуло несколько человек, подбегая к старику.

Его настойчивость и очевидное беспокойство Марианны, навели барона Вайблингена на догадку.

Для того, чтобы лучше выяснить ее, он притворился сочувствующим старику и хитро сказал ему.

— О! Бедный Рорбах! Если бы ваш сын был глуп, он защитил бы ваше имущество, потому что ведь он храбрый малый.

— Да, да, — пробормотал старик. — Он здесь…

— Где?

— Молчите, дядя, — шепнула ему Марианна на ухо. — Вы губите вашего сына.

— Прочь, красавица, — воскликнул граф, грубо отстраняя молодую девушку, которую другой рыцарь схватил за руку, чтобы она не могла предупредить Иеклейна, если он дома.

Лишившись последней опоры, и измученный вынесенными ощущениями и борьбой против Марианны, совершенно не сознавая опасности, которой подвергал сына, несчастный старик пробормотал несколько слов, которые окончательно навели преследователей на след Иеклейна.

— Он в тайнике, — пробормотал старик несколько раз.

Оставалось узнать, где находится этот тайник.

Напрасно обыскали они дом, начиная с погреба и кончая чердаком, Иеклейна нигде не было.

В отчаянии рыцари швабского союза и вельможи возвратились к мысли поджечь гостиницу.

— Иеклейн наверно здесь, — сказал один из них. — Ему нельзя будет скрыться от нас. Он или выйдет, и тогда мы его повесим без дальнейших рассуждений, или сгорит в своем тайнике, как лисица в норе.

Когда первые струи пламени поднялись над гостиницей, Рорбах приподнялся на руках своей племянницы.

— Мой дом! Мой сын! — вскричал он, с отчаянием всплеснув руками.

Он повалился, как безжизненная масса. Он был мертв.

Сострадательные знакомые перенесли его в соседний дом.

Чтобы остановить Иеклейна, если бы он попытался выйти из своего убежища, избегая пламени, дом окружили цепью. Враги молодого трактирщика с копьями и мечами с нетерпением ждали минуты, когда пламя заставит его выйти.

Бедная Марианна, сидя у трупа отца Рорбаха в доме, соседнем с гостиницей, тревожно спрашивала себя, что сталось с ее двоюродным братом.

Наконец, не имея сил противиться терзавшему ее беспокойству, она вышла на улицу и подошла к гостинице, крыша которой только что обрушилась при рукоплесканиях толпы.

Более четверти часа стояла она устремив глаза на дом, когда вдруг подле нее один вооруженный сказал, обращаясь к толпе рыцарей:

— Иеклейна или не было в гостинице, или же он теперь окончательно изжарился. Во всяком случае нам больше здесь делать нечего. Но, друзья мои, стоит ли преследовать особенно горячо какого-нибудь жалкого трактирщика; нам надо наказать начальника этого гнусного общества: пойдем подожжем замок Флориана Гейерсберга.

Почти все согласились с мнением фохта.

Они решились отправиться, как только отдохнут их усталые лошади.

Пожар между тем продолжался. И вот наконец остались только одни главные стены гостиницы «Золотого Солнца», среди которых пылающее горнило подымало к небу струи пламени, смешанного с облаками дыма, и искры взвивались в воздух.

Иеклейн, как верно выразился барон Вайблинген, или нашел средство бежать, или давно уже сгорел.

Наконец Марианна покинула свое место и воротилась к дяде.

Сидя при покойнике, она все думала об опасности, угрожающей ее благодетельнице, госпоже Гейерсберг.

Ни за какие деньги в мире не решилась бы она, кажется, покинуть теперь тело дяди, отца того Иеклейна, которого она еще любила, несмотря на все его преступления. Но для спасения баронессы Гейерсберг и Маргариты великодушная девушка решилась оставить святую обязанность охранять тело умершего.

Она попросила соседку заменить ее у гроба дяди, набросила на плечи и на голову плащ и вышла из Дому.

Она передала своему посланнику Иоганну записку, в которой уведомляла Флориана о грозе, собиравшейся разразиться над его замком, и умоляла молодого человека известить ее о судьбе Иеклейна; она писала ему, что немедленно отправляется в Гейерсберг, чтобы предупредить жителей замка. Затем она села на лошадь, которую успели вывести из горевшей уже конюшни и отправилась в замок Гейерсберг. Добрый иноходец доставил молодую девушку в замок за несколько часов до прибытия рыцарей.

IX

Госпожа Гейерсберг, уже несколько дней опасно больная, лежала в постели. Тем не менее Марианну немедленно провели к ней.

Узнав о пожаре «Золотого Солнца», и об угрозах швабских союзников, госпожа Гейерсберг с горестью подняла глаза к небу, но объявила решительно, что ни за что не покинет замок, который, несмотря на отказ Флориана, все-таки считала собственностью сына.

Она вполне понимала опасность, грозящую замку, и долго уговаривала Маргариту переехать в один из соседних городов.

Маргарита не согласилась.

— Нет, я не могу покинуть вас в минуту опасности. Вас, которая ухаживала за мной в детстве, и которую я считаю второй матерью, — решительно отвечала молодая девушка. — Не возобновляйте этого разговора, если не хотите огорчить меня; иначе я подумаю, что вы обо мне очень жалкого мнения.

Госпожа Гейерсберг поняла, что всякое возражение было бы лишним. С жаром поцеловав молодую девушку, она согласилась принять ее преданность.

Хозяйка замка хотела непременно встать с постели. Ее с трудом уговорили сесть в большое кресло, в маленькой зале, перед спальней.

Она послала за дворецким и за воинами. В числе ландскнехтов, пришедших с Флорианом из Турции, был один старый конюший по имени Герман. Он показал себя таким способным, услужливым и решительным, что госпожа Гейерсберг, зная его преданность Флориану, поручила ему защищать замок.

Не теряя времени, он занялся своей новой обязанностью, и через несколько минут все служители были уже на ногах.

Марианна прибыла в Гейерсберг около шести часов утра. В одиннадцать часов они увидали авангард швабского союза, состоявший из нескольких всадников из отряда братьев Бернгаузенов и высланных вперед на разведку.

Их было человек около полутораста. Этого было недостаточно для нападения на замок, защищаемый хорошим гарнизоном, но неприятелю было известно, что укрепления замка ветхи, что гарнизон его слаб, и что баронесса живет в совершенном уединении.

Поэтому они не ожидали встретить сопротивления и были поражены, увидев приготовления к их встрече.

— Мы, кажется, слишком громко говорили о нашем намерении, — с досадой сказал барон Вайблинген.

— Требовать сдачи! — закричал один молодой человек. — Если они откажутся, пойдем немедля на приступ.

По этому поводу начались рассуждения. Наконец решено было послать к баронессе Гейерсберг нескольких рыцарей с предложением оставить замок. Ей дозволялось увести с собой все, что пожелает, и даже предлагался конвой, чтобы проводить ее, куда ей будет угодно.

Подъемный мост был спущен. Четверо парламентеров прошли во внутренний двор, а оттуда в приемную баронессы.

Благородная вдова сидела в большом кресле из Резного дуба, на ручках которого покоились ее белые, как воск руки. Темное платье поразительно оттеняло бледность ее лица. Согнутый стан и впалые щеки ясно свидетельствовали о быстром развитии снедавшей ее болезни. Но она сохранила всю свою энергию.

За ней, облокотившись на спинку кресла, стояла Марианна. Она решила ни на минуту не покидать свою воспитательницу.

При входе посланных, госпожа Гейерсберг выпрямила в кресле свой высокий стан и поклонилась им с холодным достоинством, не предвещающим большого успеха цели их прибытия.

Изложение дела принял на себя вайблингенский фохт. Его обязанность была очень щекотлива, так как дело состояло в том, чтобы пригласить госпожу Гейерсберг немедленно сдать свой родовой замок врагам сына; но справедливость требует сознаться, что фохт выполнил ее очень ловко, и почтительно.

— Господин Вайблинген, — сказала госпожа Гейерсберг, когда он кончил свою речь, — узнаете ли вы этот портрет?

Она указала на большую картину, изображавшую высокого, рыцаря с благородным и гордым лицом.

— Узнаю, — отвечал фохт, — это портрет вашего супруга, благородного Арнольда Гейерсберга; царство ему небесное.

— Вы были с ним товарищами по оружию, — продолжала госпожа Гейерсберг. — А вы, владетель Бернгаузена, узнаете ли вы вот этот портрет? Точно такой должен находиться в главной зале вашего замка.

— Ваша правда, у меня есть этот портрет.

— Этот портрет отца моего мужа, Конрада Гейерсберга, который спас жизнь вашему отцу и вашему дяде под стенами Варны. А вот это, — она указала на третий портрет, — это Филипп Гейерсберг, дядя моего мужа. Он получил четырнадцать ран в сражении при Танненберге. Как вы думаете, если бы им предложили то, что вы предлагаете теперь мне?

— Арнольд, Филипп и Конрад Гейерсберги всегда были честными рыцарями, верными своей религии, государю и братьям по оружию, — возразил Вальтер. — Если бы ваш сын Флориан шел по их следам, то нам бы не пришлось исполнять тяжкую обязанность, которая привела нас сюда.

— По-моему, нет такого ни человеческого, ни божеского закона, который предписывал бы жене изменять мужу, матери покидать сына. Глава семейства — господин в своих владениях: мать, жена, дочь должны подавать пример повиновения ему.

Вайблинген попытался уладить дело, объяснить, что он и его товарищи требуют замка только для того, чтобы воспользоваться им, как стратегическим пунктом против восстания.

— Господа депутаты швабского союза, — сказала вдова, осматривая их поочередно каждого и обращаясь к их чести, — я знаю вас всех четверых, знаю за людей честных. Клянетесь ли вы мне, что не имеете иных видов на наш замок, кроме того, о чем говорит фохт Вайблингенский.

Депутаты опустили головы и с минуту молчали.

— Баронесса, — начал фохт, — щадя вас за ваши добродетели и за ваш благородный характер, мы хотели как можно долее скрыть от вас грустную истину; но при всем участии к вам, мы не можем дать ложной клятвы.

— Итак, Гейерсберг решено разрушить? — спросила вдова с волнением.

Барон молча поклонился.

Госпожа Гейерсберг предвидела этот ответ; но тем не менее он горестно поразил ее, поток слез как будто хлынул от сердца ее к глазам. Однако она превозмогла себя, и только судорожное движение бровей и век несколько изменило ей.

— Благодарю вас за откровенность, господа, — сказала она, — я отвечу вам также откровенно. К какой бы партии ни примкнул мой сын, не мне, женщине судить об этом, не матери осуждать его. Замок принадлежит Флориану, и я сдам его только ему. Вот мой ответ, господа.

Бедная женщина упала в кресло, истощенная усилием, но с сознанием, что исполнила свой долг. Фохт обратился к Маргарите:

— Нам известно, графиня, какое участие принимает его величество император Максимилиан в вашей особе. Назначьте сами, кому сопровождать вас отсюда.

— Благодарю вас, фохт, — отвечала Маргарита не совсем твердым голосом, — я не могу принять вашего предложения. Госпожа Гейерсберг с детства была для меня любящей матерью, а Флориан преданным братом; он еще недавно спас меня от большой опасности. Каково бы ни было мнение моего отца о настоящей войне, но он слишком добр и благороден, чтобы вменить мне в вину благодарность к людям, которым я всем обязана. Поэтому я остаюсь с моей второй матерью, хотя бы нам обеим предстояло быть погребенными под развалинами этого замка, где прошло мое детство.

Четверо депутатов с удивлением переглянулись; они не ожидали встретить такую решительность и смелость в молодой девушке.

Видя, что им не убедить этих женщин, депутаты, крайне недовольные неуспехом своего поручения, решились возвратиться к своим товарищам.

В некотором отдалении от замка немедленно устроили укрепленный лагерь и разослали во все стороны гонцов, приглашая окрестных владетелей и горожан, враждебных восстанию, соединиться с осаждающими.

Защитники замка со своей стороны деятельно готовились к обороне.

Вскоре по уходе депутатов швабского союза госпожа Гейерсберг почувствовала припадок болезни, что легко можно было предвидеть, но страдания ее были так сильны, особенно для изнуренного организма несчастной вдовы, что была минута, когда думали, что она не переживет их. Однако Матильда скоро оправилась и, несмотря на свои душевные мучения, приобрела прежнее присутствие духа. Но пока она была так близка к смерти, Маргарита поспешила отправить второго гонца к Флориану; было впрочем сомнительно, чтобы удалось обмануть бдительность осаждающих и выполнить поручение.

X

Рыцарь Гейерсберг предвидел все результаты поступков Иеклейна и ему подобных. По счастью он получил через поселян довольно точные сведения о движении неприятеля. Он поспешил призвать других вождей и принять необходимые меры, чтобы выдержать натиск неприятеля и дать время другим крестьянским отрядам соединиться с его главными силами.

Один отряд его под начальством Конрада и другого вождя Венделина Креса наскоро возводил укрепления. В то же время Георг Мецлер двинулся вперед, чтобы по возможности задержать неприятеля. Флориан был занят важными делами и озабочен громадной ответственностью, лежавшей на нем, когда к нему явился Иоганн, первый посланный Марианной.

По прочтении письма, в котором девушка уведомляла его об опасности, грозившей Гейерсбергу, первой мыслью Флориана было вскочить на лошадь и лететь на помощь двум самым дорогим для него существам, но, вспомнив о своих обязанностях главнокомандующего и о пагубных последствиях, какие его отсутствие могли бы иметь для дела, которому он посвятил свою жизнь, он заглушил голос сердца и твердо продолжал свои занятия. Только временами болезненные вздрагивания выдавали тайну мук, которые терпел борец за свободу.

Через два дня он получил письмо, которым Маргарита уведомляла его о болезни госпожи Гейерсберг и о намерении швабского союза напасть на замок. Страшно терзаемый беспокойством и отчаянием, он послал за Конрадом и за другими вождями; но при первом слове его об отъезде, все объявили, что это будет гибельно для восставших. Остальные вожди подтвердили это; все они были встревожены грозившей им опасностью.

— Если так, — сказал Флориан, удрученный горем, — я остаюсь.

На вторую ночь после этого войска швабского союза сделали попытку напасть врасплох на крестьянский лагерь; но Флориан предвидел это нападение и принял предосторожности.

Он допустил часть неприятельской армии проникнуть в завалы за несколькими ротами крестьян, которым было приказано притворно отступить. По данному сигналу крестьяне, доселе лежавшие вокруг своих огней, вдруг поднялись и бросились на неприятеля, не ожидавшего такого сопротивления. В то же время Гиплер напал на солдат союза с фланга, а Георг Мецлер ловко обошел их и атаковал с тыла.

Войско союза хотя немногочисленное, но хорошо вооруженное и опытное в военном деле, непременно победило бы крестьян в открытом поле — как потом почти всегда и бывало; но тут, среди завалов и естественных препятствий, окружавших крестьянский лагерь, они не могли свободно сражаться и потерпели кровавое поражение, чему способствовала неожиданность отпора. Успеху крестьян много содействовал также Иеклейн Рорбах, участвовавший в этом сражении, если можно назвать сражением эту стычку между двумя небольшими отрядами.

Швабские союзники думали, что сожгли Рорбаха в его гостинице, но расставшись с отцом, он успел убежать в дверь первого этажа, известную ему одному и имевшую сообщение с соседним домом. Это была та самая дверь, в которую так неожиданно явилась Сара в тот день, когда она подслушала разговор графа Людвига с Маргаритой.

Едва победа склонилась в пользу крестьян, как Флориан Гейерсберг поспешил передать начальство Георгу Мецлеру. Взяв с него обещание щадить по возможности пленных, которых он поручил кроме него Конраду, Флориан вскочил на свежую лошадь и, не останавливаясь ни на минуту, во весь опор помчался в Гейерсберг.

XI

Дорогой загнанная лошадь Флориана пала. Купив другую в первой деревне, он продолжал путь и остановился только в виду лагеря осаждавших. Он остановил свою лошадь в поле и осторожно приблизился к неприятелю; здесь он вскоре убедился, что замок уже подвергался нападению, и что осаждающие делают грозные приготовления к новому приступу. Пока Флориан обдумывал, как попасть в замок, осажденные сделали вылазку, пытаясь поджечь фашины, поваленные у рвов.

Эта отчаянная попытка была отбита с уроном, но к осажденным явилась неожиданная помощь: Флориан бросился напролом через неприятельские ряды, опрокидывая все на пути, и присоединившись к защитникам замка, вступил с ними в Гейерсберг.

Один взгляд на старых слуг, глядевших на него с выражением почтительного участия, дали ему понять, что в замке случилось несчастье.

— Что матушка? — спросил он взволнованным голосом.

— Барыня в спальне, — отвечал старый дворецкий, — она очень больна.

Старик удалился, проводя рукой по глазам. Он прослужил в этом доме более пятидесяти лет.

Флориан поспешно взошел по лестнице и у дверей комнаты госпожи Гейерсберг встретился с Маргаритой, выбежавшей к нему навстречу.

— Что с матушкой? — спросил он, испуганный печальным выражением на лице молодой девушки.

— Он очень больна, — отвечала Маргарита, — но, может быть, радость увидеть вас… О! Как вы долго не ехали, Флориан! Бедная мать звала вас в бреду ежеминутно, хоть запрещала извещать вас о ее положении. Теперь жар прошел, но сделалась слабость, которая очень беспокоит нас. Она и теперь говорит только о вас.

— Можно ли мне видеть ее? — спросил Флориан, у которого болезненно сжалось сердце.

— Да, но надо избегать слишком сильного потрясения. Когда вошел маленький паж, узнавший вас, я догадалась, что вы приехали, и сделала ему знак, чтобы он молчал. Подождите меня здесь. Я приду за вами, когда мать будет в состоянии видеть вас. Будьте тверды, мой бедный Флориан.

Она со слезами поцеловала его, как брата, и поспешила к больной.

Флориан опустился на колени у порога и приложил ухо к двери, стараясь услышать хоть голос своей матери.

Госпожа Гейерсберг лежала одетая на софе. При всей своей слабости она требовала, чтобы ей ежечасно доносили о происходящем на стенах замка.

Заметила ли она, что вокруг нее шепчутся, или прочла на лице Маргариты, что есть какая-то новость, только вдруг она вздрогнула и спросила, с трудом приподнимаясь на локти:

— Письмо от Флориана?

— Лучше, чем письмо, — ответила Маргарита.

— Он едет сюда! — вскричала бедная вдова. — Благодарю тебя, Боже! Я не умру, не обняв сына!.. Но как же он попадет сюда?.. Маргарита, что ты улыбаешься сквозь слезы?.. Флориан здесь! Флориан, сын мой!

Маргарита старалась успокоить ее, но госпожа Гейерсберг едва слушала ее.

— Флориан! — кричала она. — Приди сюда! Боже мой, да что же он не идет!

Рыцарь не мог долее устоять против этого раздиравшего его душу зова. Он бросился в комнату и упал к ногам матери.

— Дитя мое! Милое дитя! Сюда, ко мне на грудь, — говорила бедная женщина и, взяв дрожащими руками голову сына, покрывала ее слезами и поцелуями.

— Простите меня, матушка! Простите! — прошептал Флориан прерывающимся голосом.

Госпожа Гейерсберг первая овладела собой.

— Твоя кольчуга в крови! Ты ранен! — вскричала она, осматривая сына.

Флориан действительно был ранен, но чтобы успокоить мать, сказал, что это кровь врагов.

— Ты силой ворвался в замок? — сказала вдова, гордая храбростью сына, но в то же время дрожа от беспокойства при мысли об опасности, которой он подвергался.

Флориан рассказал ей, как ему удалось проникнуть в замок вместе с гарнизоном.

— Бедное дитя мое, ты добровольно бросился для меня в это безвыходное положение! Эта мысль отравляет мне счастье видеть тебя, — сказала она.

— Не бойтесь, матушка. Бог поможет мне защитить замок от тех, кто имел низость напасть на такую женщину, как вы, из мести за свое поражение.

— Я не сомневаюсь, друг мой, в верности и храбрости защитников замка; но мы не ожидали нападения и не запаслись ни провизией, ни военными снарядами. Это моя вина… Я должна была предвидеть… Меня будет жестоко мучить совесть, если по моей беспечности твой родовой замок будет взят и сожжен. Мне кажется, что я умерла бы теперь счастливой, если бы знала, что оставляю тебя свободным и избавленным от врагов.

В уме Флориана промелькнула мысль.

— Ваше желание, кажется, исполнится, — сказал он матери.

— Каким образом?

— Неприятель упал духом и собирается снять осаду.

— Дай Бог, — тихо проговорила госпожа Гейерсберг. Маргарита с удивлением взглянула на Флориана.

В ту же минуту, как будто в опровержение его слов, прогремело несколько пушечных выстрелов. Это возобновлялся приступ.

— Ты ошибся, — грустно сказала вдова, болезненно вздрагивая при каждом выстреле.

— Не думаю, — живо отвечал Флориан, — осаждающие, вероятно, стреляют, чтобы скрыть свое отступление и хотят успеть сняться с лагеря без помех с нашей стороны.

— О! Если бы так! — прошептала его мать, набожно сложив руки.

— Я пойду, узнаю.

Флориан поспешно вышел и отправился в свою комнату. Там он взял бумагу и торопливо написал начальнику осаждавших, фохту Вайблингену письмо, следующего содержания:

«Моей матери осталось жить только несколько часов. Не желая, чтобы последние минуты ее были тревожимы ужасами приступа, прошу вас прекратить немедленно враждебные действия. За это я обязываюсь сдаться вам с замком, как только смертные останки моей матери будут засыпаны землей».

Он отправил письмо с парламентером в неприятельский лагерь, а сам вернулся к матери.

— Ну что же? — спросила она.

— Я не ошибся, — сказал Флориан снова встав на колени подле больной, — неприятель отступает. Он стреляет для того только, чтобы скрыть от нас свое намерение.

Госпожа Гейерсберг подняла сложенные руки к небу с невыразимой улыбкой счастья и благодарности.

— Возвращаясь в гнездо, птица приносит в него радость и счастье, — сказала она. — Теперь я умру спокойно, держа твою руку; я не увижу чужого знамени на стенах нашего замка.

Через несколько минут Флориана позвал дворецкий. Парламентер возвратился с ответом союзников. Опасаясь военной хитрости или перемены обстоятельств, весьма возможной, когда в окрестностях бродило столько крестьянских шаек, союзники соглашались на предложение Флориана только с тем, чтобы он прибавил в условиях слово: обещаю сдаться во всяком случае, получу ли или не получу помощь.

Флориан не колеблясь взял перо и торопливо приписал эти слова в конце письма, присланного обратно.

Затем он поспешно вернулся к матери.

— Что-то случилось? — с беспокойством спросила госпожа Гейерсберг.

— Ничего нового; меня уведомили, что неприятель уже отправляет часть своего обоза.

Спустя несколько минут грохот артиллерии замолк.

— Верите ли вы мне? — спросил Флориан свою мать, в глазах которой мелькнуло сомнение, хотя она и не решалась высказать его.

— Да, — ответила она, стараясь улыбнуться.

Между тем, смерть быстро приближалась; Флориан и Маргарита, стоявшие на коленях подле больной, читали это в печальном взоре доктора.

Госпожа Гейерсберг тихо отвела руки сына, которыми он закрывал лицо, чтобы скрыть слезы.

— Ты плачешь, Флориан? — сказала она.

— Плачу, матушка, — отвечал он, не сдерживая более своего отчаяния, — плачу о моем безумии, о моей неблагодарности к вам. Я виноват, что вы в таком положении.

— Не вини себя, — прервала его госпожа Гейерсберг, — ты всегда был нежным, почтительным сыном; я знаю, что ты любил меня столько же, сколько и я тебя. Прав ты или нет в глазах людей, но Бог наградил тебя за твою любовь ко мне. Я умираю с убеждением, что мы встретимся с тобой в лучшем мире, милое дитя мое. И с тобой, Маргарита, — прибавила умирающая, прижимая к груди рыдающую девушку. — Ты тоже дочь моя. Не плачьте, дети. Я не думала, что умирать так легко… Но силы мои угасают… Благословляю вас обоих…

Голова ее упала на подушки. Но через минуту она вновь с усилием поднялась и указав рукой вверх, сказала звучным голосом.

— Флориан, дитя мое, до скорого свидания!

Это были ее последние слова.

— Надеюсь, более скорого, чем вы думаете, — тихо сказала Флориан, закрывая глаза умершей.

Госпожу Гейерсберг похоронили в церкви замка.

Когда гроб опускали в могилу, Маргарита, пожелавшая проводить свою воспитательницу до ее последнего жилища, лишилась чувств. Ее поспешно отнесли в ее покои.

Флориан был совершенно подавлен горем и раскаянием.

Осаждавшие торопились присоединиться к главным силам швабского союза. Поэтому они требовали скорейшей сдачи замка, который намеревались в тот же день срыть и сжечь.

Графине Эдельсгейм снова предложили конвой, чтобы проводить ее к императору или куда она пожелает. Она требовала свидания с Флорианом, но ей отказали. Она предложила все свое состояние за освобождение друга ее детства, но также получила отказ. Что ни говорила Маргарита, все было напрасно. Чтобы несколько успокоить ее и заставить ее ехать, ей обещали только не казнить Флориана без суда.

Маргарита гордо отказалась от конвоя, несмотря на опасности, которым могла подвергнуться. Убедившись, наконец, что не может облегчить участи Флориана, оставаясь в Гейерсберге, она поспешно уехала в Ульм, куда император Максимилиан переехал из Аугсбурга.

Едва графиня Эдельсгейм и ее свита успели покинуть замок, как началось дело разрушения.

Между тем, в лагере союзников разнесся слух, что в окрестностях Гененштейна произошли важные события. Хотя еще никто не имел точных сведений о случившемся, однако члены швабского союза сообразили, что необходимо соединиться с главными силами. Было решено выступить в путь на следующий же день на рассвете.

Флориан беспокоил союзников; они ежеминутно опасались какой-нибудь попытки освободить его и потому решились немедленно учредить над ним суд. Для этого они назначили комиссию из семи рыцарей. День прошел в приготовлениях к походу, так что суд мог собраться только поздно ночью.

Судьи уселись на фашинах и на срубах на внешнем дворе замка и велели позвать барона Гейерсберга. Багровое пламя пожара и факелов, которые держали слуги, освещало эту сцену.

Флориан дал честное слово, что не будет стараться убежать; поэтому его не связывали. Он приблизился медленными, но твердыми шагами. Его бледное и грустное лицо выражало однако твердость и решимость. Видя его хладнокровие и спокойствие, можно было подумать, что он явился на суд в качестве свидетеля; казалось, его более занимала картина пожара старинного замка, чем ожидавшая его участь.

Не желая вдаваться в политические и социальные вопросы, мы не приводим здесь подробностей допроса. Довольно сказать, что Флориан смело отстаивал принципы, за которые поднял оружие, и не дорожил жизнью. Барон Вайблинген, один из членов суда, был тронут смелостью молодого человека, и два или три раза предоставлял ему возможность оправдаться. Но Флориан не хотел спасать себя посредством оправдания, которое противоречило его убеждениям. Его осудили почти единодушно, потому что рыцари были убеждены в необходимости показать строгий пример, чтобы устрашить дворянскую молодежь, которую мог увлечь пример Гейерсберга.

Фохт Вайблинген с заметным волнением прочел Флориану приговор от имени всех судей. Подсудимый был приговорен к лишению рыцарского достоинства и к отсечению головы на плахе перед развалинами замка.

Когда в заключение фохт спросил, не имеет ли Флориан чего-нибудь сказать, тот спокойно отвечал:

— Да будет воля Божия. Прощаю вам мою смерть.

Палач поставил на эшафоте плаху и приготовив секиру, сошел за жертвой. В ту минуту, когда осужденный уже готов был положить голову на плаху, послышался быстрый топот лошадей и громкие крики двух часовых.

— Стой! Стой! — закричало множество голосов палачу, уже занесшему топор. Палач остановился и взглянул на Вайблингена, как бы спрашивая его мнения. Фохт дал ему знак подождать.

В эту минуту можно было уже расслышать голоса двух всадников, которые неслись во весь опор.

Флориан тотчас узнал огромного Кернера и его товарища — маленького Зарнена. Они остановились у эшафота, и лошадь Кернера тотчас пала.

— Говори, в чем дело, — сказал Кернер, и поднял Зарнена с седла, поставил его на эшафоте; потом, обхватив своими геркулесовскими руками палача, не ожидавшего таких объятий, он снял его с эшафота как ребенка, и поставил подле себя, не выпуская из рук.

— Тише! Тише! Слушать! — Крикнула толпа палачу, протестовавшему против такого насильственного перемещения.

Вместо всяких объяснений Зарнен прочел бумагу, которую держал в руках: это был договор, заключенный начальниками войск швабского союза, графами Георгом и Альбрехтом Гогенлоэ с вождями евангелического братства, Бенедиктом Гиплером и Георгом Мецлером. В нем предводители швабского союза покорялись войскам восставших, и постановляли условия размена пленных, в числе которых первым был назван Флориан. Его должны были немедленно освободить в обмен на графиню Гогенлоэ и ее детей, взятых в плен крестьянами.

Фанатики пытались было протестовать, но благоразумные люди заставили их замолчать.

Флориан медленно сошел с эшафота и поблагодарил своих верных ландскнехтов. Готовясь к отъезду, он узнал от них, что за ними вслед едет Георг Мецлер, который действительно вскоре приехал и застал Флориана в церкви на могиле матери.

Они сели на лошадей и уехали в крестьянский лагерь без всякой свиты, кроме двух ландскнехтов, крестьянина, служившего конюхом у Мецлера, и трех солдат, дезертировавших из войска швабского союза, чтобы присоединиться к евангелическому братству.

Когда этот небольшой отряд поднялся на вершину Холма. Флориан остановил лошадь и бросил последний взгляд на разоренный замок Гейерсберг, который виднелся вдали, освещенный пламенем пожара.

— Мать, отец, невеста, — предмет моей первой единственной любви, — все было там, — сказал он с глубоким вздохом. — Это пламя пожирает все мое прошлое.

Нет, Флориан, — возразил Мецлер. — Это груда камней. Этот красноватый колосс с разрушенными башнями, — кровавый призрак феодализма, а пламя, пожирающее его, — божественный огонь свободы. Злодеи может быть зальют его потоками крови, но потушить его совершенно им не удастся. Отныне он не перестанет тлеть под пеплом, и когда-нибудь вознесется к небу, освещая своим ярким и чистым Пламенем пробуждение, единство и свободу Германии.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Как ни спешила графиня Эдельсгейм, но путешествие до Аугсбурга продолжалось несколько дней; по прибытии туда, она узнала, что император только что уехал в Инсбрук.

Несмотря на всю свою твердость и пламенное желание спасти Флориана, Маргарита была вынуждена отдохнуть день в Аугсбурге.

Последнее письмо, которое она получила от графа Гельфенштейна, было из Аугсбурга. Она послала слугу по адресу, выставленному в этом письме, уведомить графа о ее приезде и скором отъезде. Вернувшись, посланный объявил, что граф только что уехал из Аугсбурга неизвестно куда. Маргариту решительно преследовало несчастье.

Двор путешествовал не быстро, так как император Максимилиан часто останавливался для своего любимого развлечения — соколиной охоты. Маргарита немедленно отправилась в путь в надежде догнать отца. Хотя он опередил ее несколькими днями, однако ей удалось нагнать его недалеко от обширных болот, где он пожелал охотиться.

С некоторых пор император страдал сильными лихорадочными припадками, которые очень тревожили врачей; но убедить его беречься не было никакой возможности. Он продолжал охотиться в самую дурную погоду и есть самые вредные вещи, например, дыни, которые он очень любил, подобно своему отцу, уничтожавшему их по дюжине в раз. Невоздержанность влекла за собой лихорадочные припадки, которые истощали императора, но не делали его благоразумнее.

В Инсбрук должна была приехать законная дочь Максимилиана, Маргарита Австрийская, вдова герцога Фенлиберта Савойского. Император намеревался решить во время пребывания в этом городе различные вопросы по части раздела наследства между детьми.

Хотя присутствие Маргариты Эдельсгейм могло быть не совсем удобно при таких обстоятельствах, однако император принял ее очень приветливо. Маргарита поспешила рассказать ему все случившееся в Гейерсберге и представить опасность положения, в котором она оставила сына своей воспитательницы. Но Максимилиан, знавший через своих многочисленных агентов все, что происходило в империи, успокоил ее насчет Флориана. В это самое утро он получил письмо из Штутгарта, в котором его уведомляли о плене и освобождении Флориана.

— Жаль Флориана, — сказал в заключении император, — он храбрый и благородный человек. Но он слишком увлекается и кончит печально. Никто лучше меня не понимает великой идеи германского единства, но нужны века, чтобы эта идея созрела. Стремиться к ее осуществлению при настоящем положении страны и с беспорядочным войском — чистое безумие. Крестьяне так долго бедствовали и терпели угнетение, что будут грабить и разорять все на своем пути. Против них уже соединяются владетели замков и горожане. Их рассеянные шайки будут истреблены; вожди, избегшие меча неприятеля, будут умерщвлены собственными воинами. Дай Бог, чтобы мне удалось спасти Флориана и чтобы он согласился быть спасенным. Но оставим пока этот печальный разговор, милая дочь моя. Лучше поговорим о тебе.

Они долго разговаривали. Бедная Маргарита не смела первая назвать Гельфенштейна, хотя это имя постоянно вертелось у нее на языке; она ждала, чтобы император сам навел речь на этот интересный для нее предмет. Но видя, что ему не приходит этот в голову, она решилась наконец спросить его о графе.

Максимилиан, которому присутствие дочери возвратило, казалось, всю его веселость, улыбнулся.

— Наконец-то решилась, — сказал он. — Я уже минут десять вижу, что у тебя на уме… Не красней, дитя мое; я совсем не хочу смущать тебя. Как же ты не видела графа в Аугсбурге?

— Он уехал оттуда, государь.

— Этот граф решительно забывает, что он придворный. Ему верно хотелось, чтобы ты первая узнала о пересмотре дела и совершенном оправдании его.

— Как вы добры, государь! Как я благодарна вашему величеству, — сказала девушка, сложив руки с выражением счастья.

— Да, мое величество не совсем здесь без греха, — весело сказал император, — но ведь бедный граф был, в самом деле, кажется, осужден несправедливо. Поэтому я намерен дать ему какое-нибудь видное место при иностранном дворе, где бы он мог отличиться и поправить свое состояние.

Маргарита грустно опустила глаза и вздохнула.

— Мы потолкуем об этом завтра, — сказал император, — а сегодня ты отдохни, чтобы быть завтра свежей и хорошенькой. Ты поедешь со мной на охоту. Я желаю, чтобы ты затмила красотой и свежестью самых гордых девиц моего двора.

— Но я приехала сюда верхом и без всяких нарядов.

— Не беспокойся, я обо всем этом подумал, — сказал Максимилиан. — Так ты приехала верхом, и так скоро? — прибавил он вдруг, когда Маргарита прощалась с ним. — Узнаю мою кровь.

Он нежно поцеловал в лоб молодую девушку и велел отвести ее в приготовленные для нее покои.

Максимилиан был прав в своей родительской гордости: действительно, Маргарита наследовала всю его энергию и деятельность. На следующий день она была на ногах и готова ехать на охоту не позже других охотников.

Мы уже сказали, что Максимилиан страшно любил охоту. У него была великолепная соколиная охота, которая всюду сопровождала его.

Максимилиан улыбнулся, увидев дочь, свободно и грациозно управлявшую превосходным испанским жеребцом, которого подарил ей отец. Он представил ее, как свою дочь, важнейшим придворным и ехал подле нее до самого места назначения. Здесь в Максимилиане замолкли все чувства, кроме страсти к охоте. Забыв свою лихорадку и докторские советы, император пустил свою лошадь в галоп и увлекся охотой, как увлекался всем, несмотря на свои года, убелившие его голову, не ослабив энергии.

Вскоре собаки спугнули цаплю. С одного сокола сняли колпачок. Птица встряхнула головой, как собака, с которой сняли ошейник, и, обведя вокруг зорким взглядом, мгновенно устремила его на цаплю, на которую ей указывал сокольничий, подстрекая ее голосом и движением руки.

Сокол захлопал крыльями и взвился в воздух, рассекая его с быстротой стрелы. Вскоре обе птицы стали казаться двумя точками, едва заметными в небе. Всадники и всадницы мчались галопом по трясинам вслед за императором, чтобы не отстать от охоты.

Наконец цапля вновь показалась. Бедная птица тщетно истощала свои силы, чтобы не дать соколу подняться выше ее; наконец, видя невозможность спастись от страшного врага, цапля стала опускаться на землю, чтобы укрыться в болотном тростнике; но сокол не дал ей времени спуститься и нагрянув на добычу, вцепился в нее. Цапля пыталась еще обороняться своим длинным клювом; но сокол, хотя меньше ее ростом, но сильнее и лучше вооруженный природой, наносил ей удары с невероятной силой. Наконец окровавленная и ослепленная цапля упала на землю безжизненным трупом.

Сокол не покидал своей добычи и только голос охотника отозвал его от умирающего врага, и заставил вернуться на руку сокольничего, покрытую толстой перчаткой из буйволовой кожи.

Пока ласкали победителя и награждали его кусочком мяса, сокольничий отрезал цапле голову и передал ее ловчему, который отнес ее егермейстеру. Последний слез с лошади и, подойдя к императору, подал ему с низким поклоном трофей охоты.

Опять спустили собак и принялись отыскивать птицу. Между тем Маргарита приблизилась к отцу, который, не упуская из вида собак, объяснял ей главные правила охоты и показывал своих любимых птиц.

Затравив куропатку, проворно пойманную спущенным на нее копчиком, охотникам удалось спугнуть еще одну большую цаплю, на которую император спустил своего любимого сокола, всегда сидевшего у него во время охоты на руке. Вместо того, чтобы подняться прямо вверх, сокол полетел почти горизонтально. Охотники погнались за ним во весь опор, но встретив на пути реку и не найдя в ней брода, должны были сделать большой круг.

Когда они достигли, наконец, противоположного берега, цапля и ее преследователь скрылись из вида. Ловчий был человеком, весьма опытным в своем деле, но в настоящем случае он был затруднен незнанием местности. Остальные сокольничьи также не знали ее и никто не мог указать, по какому направлению полетели птицы.

Надо было полагать, что он уже далеко от того места, где был спущен Рубин, потому что любимец императора был отлично дрессирован и всегда сам возвращался к своем хозяину.

Проискав часа два, охотники принуждены были отказаться от дальнейших поисков.

Местность по ту сторону реки была неблагоприятная для охоты, поэтому охотники переправились обратно, и собаки вновь пустились рыскать по траве. Император, огорченный потерей сокола, поехал шагом подле Маргариты, которая воспользовалась минутой, когда он был менее увлечен травлей, чтобы навести разговор на Гельфенштейна.

— Тебе очень хочется выйти за него замуж? — спросил Максимилиан.

— Я люблю его, — ответила она, покраснев, но твердо.

— Дочь императора могла бы сделать более блестящую партию.

— Граф знатен и считается одним из храбрейших рыцарей вашей империи.

— Голова-то у него горячая.

— Со временем остепенится.

— Говорят, он довольно ветрен.

— Если бы вы знали, государь, как он любит меня.

— Я предпочел бы видеть тебя за другим, дитя мое, — заботливо сказал император. — Этот другой, хотя и не имеет таких блестящих качеств, как граф Гельфенштейн и даже ниже его родом, но зато одарен обширным умом и будет важным государственным сановником.

Маргарита седлала гримасу, не выражавшую большого уважения к качествам неизвестного искателя ее руки.

— Все вы таковы, молодые девушки, — продолжал император, заметив гримасу, — для вас смелость выше всех талантов в мире. Впрочем, было время, что и я… — проговорил он тихо и более снисходительным тоном. — Как ты похожа на мать, Маргарита! — прибавил он, пристально глядя на нее.

— Вспомните, государь, болото Большого Волка и самоотвержение Гельфенштейна, — сказала она. — Как же не любить человека, жертвовавшего за вас жизнью?

— Я не забыл этого; но я нашел бы ему другую награду.

Маргарита покачала головой.

— Ты полагаешь, что этого нельзя?

— Я знаю, что граф меня любит, — сказала Маргарита.

С летами Максимилиан стал недоверчив к людям, печальное следствие старости и высокого положения. Он поглядел на дочь с грустной улыбкой, думая: счастливая ты, что еще веришь!

— Ну, хорошо, — сказал он, — увидим. А хотелось бы мне сделать опыт, — прибавил он, помолчав.

— Какой, государь?

Он или не расслышал этого вопроса, или не хотел отвечать на него и переменил разговор, начал сожалеть о потере сокола, присланного ему из Дании два года тому назад.

Он отъехал от графини, заговорил с другими лицами и велел позвать сенешаля Георга Мансбурга, только что прибывшего ко двору.

— Что вас задержало? — спросил император.

— По приказанию вашего величества, — отвечал сенешаль, — я виделся с Трузехсом Вальдбургом и говорил ему о назначении его начальником войск швабского союза.

— Когда он едет?

— Послезавтра. Для него готовят экипажи.

— А я должен сказать тебе, мой бедный Мансбург, что кажется мне придется отказаться от моего намерения насчет тебя. Моя дочь решительно влюблена. С моей стороны, хотя я сам не избрал бы в мужья Гельфенштейна, но не могу забыть его самоотвержения в болоте Большого Волка.

— Прошу ваше величество не настаивать в мою пользу перед графиней Эдельсгейм, — сказал Мансбург с какой-то странной улыбкой.

— Я еще не называл тебя, — сказал Максимилиан.

— Тем лучше, государь.

— Однако, я еще попытаюсь, — продолжал император. — Гельфенштейн слывет за волокиту, и это меня несколько беспокоит. Он верно честолюбив, чтобы ни говорила Маргарита; не примет ли он какой-нибудь значительной должности в отъезде… Ну, увидим. Сегодня я ни о чем не могу думать: мой бедный Рубин не возвратился, как мне жаль его!

— Отыщем, государь.

— Не думаю. Что же говорил с тобой Трузехс? Всякого другого этот вопрос мог бы затруднить, так как причиной отлучки Мансбурга было совсем не то, что он говорил. Мансбург был тайный, непримиримый враг Гельфенштейна. Слишком умный, чтобы заблуждаться на счет своей отталкивающей наружности, сенешаль считал себя любимым только однажды в жизни — Терезой, сестрой Черной Колдуньи. Эта женщина была его единственной любовью, единственным увлечением. Он никогда не простил Гельфенштейну, что тот был его счастливым соперником. Потеряв способность любить, Мансбург сосредоточил все свои чувства на ненависти. Новое обстоятельство еще усиливало его ненависть к графу Людвигу. Мансбург, видя благосклонность к нему императора, ценившего его дипломатические таланты, возмечтал сделаться мужем Маргариты Эдельсгейм. Но и тут граф Людвиг на его дороге. Мансбург употребил все свое значение, чтобы воспрепятствовать пересмотру процесса Гельфенштейна, но, предвидя, что его оппозиция не поможет, он действовал против графа самыми окольными путями, делая вид, что хлопочет в его пользу, так что Гельфенштейн считал себя очень обязанным ему.

Мансбург уже дважды пытался умертвить своего соперника, но всякий раз неудачно; граф Людвиг был осторожен и убийцам нелегко было справиться с таким ловким и храбрым рыцарем.

Узнав, что Гельфенштейн оправдан, Мансбург понял, что ему нужно во что бы то ни стало избавиться от соперника, столь близкого к цели, которую он сам втайне преследовал.

За несколько часов до своего разговора с императором Мансбург получил известие от своих шпионов, постоянно следивших за Гельфенштейном, что он спешит ко двору, узнав о приезде туда Маргариты.

Первым движением графа после своего оправдания было ехать в замок Гейерсберг, где он полагал найти молодую девушку. Во избежании убийц, которые, как он основательно подозревал, уже ждали его где-нибудь в засаде, он выехал из Аугсбурга ночью и окольной дорогой, так что разъехался с Маргаритой и не встретил ее.

На полдороге из Аугсбурга в Гейерсберг Людвиг узнал о гибели замка и об отъезде Маргариты и поспешил вернуться.

Через несколько часов он рассчитывал явиться к Максимилиану просить руки его дочери. Он надеялся, что просьбы молодой девушки победят слабое сопротивление императора.

— Лоренцо, — сказал Мансбург одному итальянскому бандиту, который служил ему шпионом и первый уведомил его о скором прибытии Гельфенштейна. — Лоренцо, я решился не допускать графа до императора. Распорядись, как знаешь; я удваиваю обещанную награду. Помни только, что я уже говорил тебе: не замешивай моего имени, в противном случае не жди ничего, кроме виселицы.

— Будьте покойны, ваше сиятельство.

— Много ли людей при графе Гельфенштейне?

— Только двое, паж и конюх. Всех остальных он оставил на дороге; у них лошади разбили ноги. Я думаю и лошадь конюха теперь уже на боку.

— А у тебя много ли надежных людей?

— Трое, остальные тоже остались на дороге, как и люди графа.

— Ведь я говорил тебе, чтобы ты не жалел денег.

— Да дело не в деньгах, а в лошадях, ваше сиятельство. Лошадей не везде найдешь и за деньги.

— Что же ты намерен делать?

— Подыщу каких-нибудь молодцов и буду следить за графом, пока не представится удобной минуты.

— Однако, торопись; граф не должен видеться с императором. Если ты не избавишь меня от него сегодня же, вытянув у меня столько денег, то завтра будешь повешен и узнаешь, что со мной шутки плохи. Теперь ступай.

— Ступай, ступай, — ворчал, уходя, разбойник, — легко сказать: повешен, если не убью Гельфенштейна; повешен, если впутаю его самого — и вправо виселица, и влево — виселица! Попробуем проскользнуть.

Он отправился вербовать человек двенадцать негодяев, которых в то время всегда можно было найти около больших охот или лагерей. Один из таких людей, местный житель, дал Лоренцо благой совет.

— Чтобы попасть ко двору, — сказал он, — вашему рыцарю придется переезжать мост Старого Мельника. В этом месте глубина реки футов в семь-восемь, не больше, но в ней столько ила и трав, что здесь не выплывет самый лучший пловец.

— Ну так что же? — спросил Лоренцо.

— Мост сколочен из трех досок, которые прикреплены к берегам ивовыми связями. Если бы заранее подпилить эти связи?..

— Дело, черт возьми! Но если нашему рыцарю вздумается проехать по другому мосту?

— Нет, иначе ему придется делать большой объезд; притом стоит подослать ему хорошего проводника.

— Ты пойдешь далеко, любезный! — сказал Лоренцо, потрепав его по плечу. «А главное — высоко», — прибавил он про себя.

Через два часа Лоренцо и его товарищи отправились к мосту Старого Мельника, чтобы перерезать ивовые и веревочные связи, сдерживавшие доски, или, вернее, просто грубо обтесанные бревна, составлявшие этот мост, получивший свое название вовсе не от соседства мельницы; напротив, окрестности его были совершенно пустынны.

Подъехав к мосту, Лоренцо призадумался: императорская охота приближалась к этому месту, покинув прежнее свое направление к югу.

— Стойте, дети! — сказал Лоренцо. — Что если его величеству вздумается вернуться через этот мост?

— Нет, — сказал тот самый разбойник, который придумал подпилить мост, — у императора хорошие проводники; они не решатся провести его по этому мосту. Всем известно, что он непрочен. Притом и ветер с юга, а охотники всегда держатся под ветром.

— Ну, право же ты далеко пойдешь! — вскричал Лоренцо, с таким чувством ударив своего товарища по плечу, что тот едва устоял. Негодяи в несколько минут подпилили связи, прикреплявшие настилку моста, оставив только необходимое, чтобы настилка не обрушилась сама собой, и чтобы она могла выдержать тяжесть одного или двух пешеходов, которые могли случайно пройти перед графом. Но ясно было, что если на мост вступит всадник в тяжелых доспехах, как Гельфенштейн, то мост тотчас обрушится и увлечет его за собой. Упав в воду, среди ила и речных трав, запружавших в этом месте реку, самый лучший пловец погиб бы неизбежно, даже раздетый.

Сделав свое дело, Лоренцо и его товарищи засели поблизости в тростнике. Между тем, граф Гельфенштейн быстро приближался в этом направлении по указанию крестьянского мальчика, который вызвался проводить его к месту императорской охоты. Он нетерпеливо желал, чтобы Маргарита увидела его поскорее не преступником, вынужденным скрываться, а достойным рыцарем, заслуживающим ее любви.

Под ним была свежая лошадь, и его раздражала необходимость ехать шагом за своим пешим проводником, уверявшим, что не умеет ездить верхом. Наконец, Людвиг не вытерпел и, наняв лошадь у проезжавшего мельника, принудил проводника сесть на нее.

Крестьянин цеплялся то за гриву, то за шею лошади, и вместо того, чтобы, как бы следовало проводнику, ехать впереди, следовал за графом, покрикивая ему: направо! налево! Приблизившись на расстояние четверти мили к мосту Старого Мельника, граф увидел по ту сторону реки охотников, скакавших к мосту и бывших от него почти на таком же расстоянии, как и он. Этот охотник, за которым издали следовала толпа всадников, был сам император. Он поскакал за своим соколом и опередил своих спутников, благодаря своему превосходному скакуну, который мчался по болоту, минуя трясины, лужи и ямы, где многие другие охотничьи лошади уже увязли и опрокинулись.

— Черт возьми! — вскричал один из товарищей Лоренцо. — Этот всадник, пожалуй, заберется на мост.

— И ведь как раз в ту минуту, когда подъезжает наш, — сказал Лоренцо, узнавший графа.

Вдруг Гельфенштейн остановился и, приподнявшись на стременах, начал пристально всматриваться во что-то. Заметил ли это Максимилиан, или также увидел предмет, привлекший внимание графа, только он в точности повторил все его движения. Предмет, на который они оба смотрели, был никто иной, как Рубин, любимый сокол Максимилиана, раненый цаплей, которая переломила ему крыло; он порхал в тростнике, убегая от преследовавшей его лисицы. Когда сокол взлетал, лисица останавливалась и внимательно следила за его слабым полетом в уверенности, что он далеко не улетит. Едва он опускался, как она снова принималась травить его. Бедная птица была совершенно истощена долгими отчаянными усилиями и заметно слабела. Гельфенштейн, сам страстный охотник, вполне разделял чувства императора при виде благородного сокола, гибнущего добычей лисицы. Забыв даже нетерпеливое желание увидеть Маргариту, он помчался к тому месту, где порхала птица. Максимилиан со своей стороны спешил к мосту, зная местность, где охотился почти каждый год и видя, что сокола можно спасти только с того берега. Когда он был уже в нескольких шагах от моста, Лоренцо, не знавший его в лицо, поднялся вдруг из травы, чтобы остановить его.

— Здесь нет проезда! — крикнул он императору. Максимилиан, не слушая, продолжал путь.

— Черт тебя побери, проклятый упрямец! — пробормотал Лоренцо. — Хорошо еще, что граф смотрит в другую сторону!

И с этими словами он неожиданным ударом подсек ноги лошади императора, которая с трудом пробиралась в этом месте по вязкой почве.

— Схватите его поскорее и заколите! — закричал Лоренцо, готовый убить двадцать невинных, лишь бы самому не попасть на виселицу сенешаля.

Но к его несчастью, легче было сказать это, чем сделать. Максимилиан, несмотря на то, что одна нога и одна рука его — к счастью левая, — попали под лошадь, необыкновенно ловко и хладнокровно оборонялся своим охотничьим ножом.

Когда лошадь Максимилиана упала, граф Гельфенштейн схватил уже сокола; но услыхав крики императора, бранившего разбойников, проворно вскочил в седло и повернул к мосту. Но лошадь его, испуганная узким проездом и шумом борьбы, попятилась. Гельфенштейн вонзил ей шпоры в бока и заставил ее кинуться на мост так стремительно, что она одним скачком прыгнула на две трети длины моста. В то же мгновенье мост рухнул и лошадь с всадником упали в реку. Гельфенштейн инстинктивно рванулся вперед и уцепился за тростник, росший на противоположном берегу. Людвиг с энергией отчаяния держался за эту слабую опору и, благодаря своей силе и ловкости, успел выползти из тины, несмотря на усилия Лоренцо и его сподвижников столкнуть его в воду.

Встав на ноги, граф поспешил на помощь неизвестному рыцарю, несколькими взмахами своего длинного меча разогнал окружавших его разбойников, и помог ему высвободиться из-под лошади.

Разбойники пытались напасть на них, но получили такой отпор, что двое из них легли на месте.

Лоренцо, в воображении которого живо рисовалась ожидавшая его виселица, подполз к графу; но Максимилиан заметил его движение и ударом ножа в спину пригвоздил его к болоту.

Тогда разбойники обратились в бегство, тем более, что императорская свита была уже близко.

Первое слово Максимилиана по избавлении от опасности было очень характерно.

— Клянусь моим патроном, ведь это бедный Рубин! — вскричал он взглянув на сокола, которого граф не упустил из рук, несмотря на ожесточенную битву. — Благодарю вас, рыцарь, за спасение моего сокола… и его хозяина, — прибавил он с благосклонной улыбкой.

Гельфенштейн вздрогнул, услыхав этот голос, и стал пристально всматриваться в спасенного им человека.

— Государь! — воскликнул он, узнав Максимилиана, несмотря на грязь, покрывавшую его платье и лицо.

— А, это вы, граф Гельфенштейн! — сказал император, удивительно памятливый на лица. — Добро пожаловать! Благодарю, что так кстати подоспели мне на помощь. Впрочем, здесь есть некто, кто лучше меня отблагодарит вас за вашу храбрость.

Граф почтительно поклонился.

В это время подъехала свита императора, который перевязывал крыло своему соколу с искусством истинного сокольничего. Несколько человек пустились в погоню за разбойниками, опрометью бежавшими среди тростника и водяных трав; но на лошадях нельзя было гнаться за ними, так что поймать удалось только двоих. От них узнали только, что покушение было направлено против графа Гельфенштейна… Один Лоренцо мог бы назвать главного виновника, но Лоренцо унес с собой на тот свет тайну сенешаля.

— Дальнейшие розыски не нужны, — сказал граф, ни чуть не подозревавший Мансбурга и приписывавший этот заговор мести Сары. — Я знаю, чья рука подкупила этих негодяев и прощаю ей.

Император, удивленный этими словами, подошел к графу, чтобы расспросить его, но в эту минуту Гельфенштейн внезапно побледнел и пошатнулся. Один придворный успел поддержать его.

В жару схватки Гельфенштейн не почувствовал раны, которую получил в грудь, но теперь обессилил от потери крови.

Пока расстегивали его камзол и осматривали рану, подъехала Маргарита. Она спешила к отцу, но прежде чем успела сказать слово, взгляд ее упал на бледного, окровавленного графа, распростертого на земле. Неожиданность эта и мысль, что он умер, заставили ее забыть все окружающее и с криком броситься к Гельфенштейну. Но этот знакомый, милый голос, пробудил графа, и он тихо произнес:

— Маргарита!

— Он жив! — вскричала девушка и остановилась в смущении, заметив, что все взоры обращены на нее с выражением, которое не трудно было понять. Из глаз ее брызнули слезы, и она, как испуганный ребенок, бросилась к отцу и спрятала лицо на его груди.

— Успокойся, дитя мое, — ласково сказал император, — граф ранен не опасно, и я скажу ему одну новость, которая его скоро вылечит.

— Какую, государь?

— Что ты его невеста.

— Как вы добры, батюшка, — прошептала она, целуя его руки.

Желал ли Максимилиан утешить встревоженную Маргариту или ускорить выздоровление графа, а может быть, положить конец всяким предположениям, — как бы то ни было, он, не откладывая, возвестил брак своей дочери с графом Гельфенштейном. Это известие подействовало на раненого так целительно, что через несколько минут он мог уже держаться в седле и поехал шагом между Маргаритой и императором, который ласкал своего сокола и посматривал на влюбленных с благосклонной задумчивой улыбкой.

— Граф, — обратился он к Гельфенштейну, когда они въезжали в город, — завтра я еду в Инсбрук. Я душевно желал бы присутствовать на вашей свадьбе, но Маргарита, вероятно, говорила вам, что я дал обет обвенчать ее в дисгеймской церкви, где я увидел в первый раз ее мать и где погребена это добрая, любящая женщина. Я хочу почтить ее дорогую для меня память счастьем нашей дочери. Завтра, перед моим отъездом, мы отпразднуем ваше обручение, а потом, когда вы оба оправитесь, вы, от раны, а Маргарита от усталости, вас проводят в Вейнсберг под охраной верной и многочисленной свиты. Когда священник соединит вас в дисгеймской церкви брачными узами, вы помолитесь на гробе Эдвиги о вашем счастье и о том, чтобы она простила мне все, что выстрадала за меня. Потом вы возвратитесь в замок Вейнсберг, который составляет часть приданного Маргариты. Впоследствии я доставлю вам, граф, положение, соответствующее вашему роду и вашим заслугам.

Но кроме обета, о котором Максимилиан уже намекал Маргарите в письме, которое она получила от него в Гейерсберге в тот день, когда ей минуло восемнадцать лет, император имел другую причину не желать праздновать свадьбу дочери при дворе.

В это время он был занят разделом своих владений и ежедневно ожидал приезда своей законной дочери, Маргариты Австрийской, вдовы герцога Савойского Филиберта Прекрасного; Маргарита Австрийская была женщина решительная, суровая, и Максимилиан несколько побаивался ее. Опасаясь, чтобы она не обошлась слишком надменно с графиней Эдельсгейм, Максимилиан желал, чтобы они не встречались.

На следующий день молодых обручили. Максимилиан сказал дочери на прощание, что по возвращении из своего путешествия призовет ее ко двору.

— Я велел написать Георгу Трузехсу Вальдбургу, главнокомандующему швабского союза, чтобы он дал вам какое-нибудь поручение, которое доставило бы вам случай выказать ваши способности и мужество, — сказал император Гельфенштейну. — Когда ваше имя приобретет известность, я дам вам место при дворе, чтобы не разлучаться с Маргаритой.

Спустя пять или шесть дней по отъезде императора, Маргарита и ее жених уехали в Вейнсберг в сопровождении многочисленной свиты.

II

Баронесса Риттмарк завещала похоронить ее подле госпожи Шторр. Было ли то выражением привязанности к тетке, или следствием отвращения к замку Риттмарк, где она так много страдала, или, может быть, ее последней волей руководила мысль, что здесь она в первый раз увидела Герарда, как бы то ни было, воля ее была исполнена.

Из уважения к памяти Эдвиги Максимилиан пожелал, чтобы дочь ее венчалась в дисгеймской церкви. Брачный обряд положили совершить в полночь, чтобы избежать любопытной толпы.

Настала ночь, одна их тех темных ночей, когда на небе не видно ни звездочки, когда мрачные, громовые тучи будто тяготеют над землей свинцовым покрывалом. По временам небесный свод прорезывала молния, Раздавались глубокие раскаты грома, и снова все погружалось в безмолвие и мрак.

На кладбище порхали мыши и совы, изгнанные из своих убежищ свадебным поездом.

У скромного памятника, покрывавшего прах баронессы Риттмарк, стояла, укрываясь за деревьями, женщина, покрытая большим черным плащом. Она была неподвижна, как статуя, и пристально глядела на освещенные окна церкви. Вдали пробило полночь.

— Полночь, — тихо сказала женщина. — Теперь они стоят перед алтарем… Каждый удар этих проклятых часов отзывается у меня в сердце ударом молота. Вот и двенадцать! В этот самый час мой отец и злополучный Марианни… Но прочь эти воспоминания! Пожалуй, кровавые тени их выйдут предо мной.

В эту минуту послышались шаги: кто-то приближался медленной, но твердой поступью.

«Кто это? — подумала женщина, — наш или чужой?»

Среди туч блеснула молния. Беглый свет ее показал незнакомцу памятник баронессы Риттмарк, который легко можно было узнать по окружавшей его группе деревьев. Незнакомец направился к нему.

«Кто бы это мог быть?» — спрашивала себя Черная Колдунья, так как это была она. Зная обет императора, она ожидала, что граф и графиня Гельфенштейн пришли поклониться могиле баронессы.

Сара тихо подошла к незнакомцу, но несмотря на всю ее осторожность, он услыхал шорох ее шагов и пошел ей навстречу; они так близко подошли в темноте друг к другу, что столкнулись.

— Флориан Гейерсберг! — прошептала Зильда. — Мне следовало бы догадаться.

«Сара! — подумал рыцарь. — Она поджидает здесь Маргариту и графа!.. Какое новое злодеяние у нее на уме?»

— Привет барону Гейерсбергу, — сказала Сара медовым голосом. — Вы верно пришли взглянуть на свадебный пир благородной четы. Вам по праву принадлежит самое почетное место, как ревностному защитнику графа Гельфенштейна, как человеку, который в Волчьем Болоте пожертвовал безопасностью своих братьев для спасения своего счастливого соперника.

— Перестаньте насмехаться, Сара, — спокойно сказал Флориан. — Имейте уважение хоть к окружающим нас могилам.

— Хорошо. Но можно ли, по крайней мере, спросить вас, зачем вы пришли сюда? Вы молчите… Или вам стыдно признаться, что вам хотелось взглянуть в последний раз на прекрасную Маргариту Эдельсгейм, прежде чем она сделается графиней Гельфенштейн?

— Это правда, Сара. Я ежедневно рискую умереть, и мне кажется, что я умру спокойнее, убедившись, что подруга моего детства счастлива и соединена с человеком, которого указало ей сердце… А вы, Сара?

— Я? Ну и я тоже пришла порадоваться на счастье супругов и поздравить их.

— Не знаю, что у вас на уме, Сара, но горечь ваших слов и зловещий взгляд заставляют меня опасаться злого умысла… Зачем отравлять себе жизнь ненавистью и жаждой мщения, когда вы можете направить к такой благородной цели ваши редкие качества?

— Цель… Да у меня была когда-то цель, — мрачно сказала Сара, — но теперь для меня все кончено.

— Напрасно вы так отчаиваетесь в самой себе. Раскаяние восстановляет женщину и обращает ее на истинный путь, по которому она может идти, опираясь на свои убеждения и устремив взор в будущее.

— Все мое убеждение, все мое будущее заключалось в любви графа Гельфенштейна; потеряв ее, я потеряла все. Вы думаете, что женское сердце подобно вашему, что разбитая любовь легко заглушается в нем разными мелкими страстями, из-за которых, вы, мужчины бьетесь? Нет, нет! Притом несчастье, унижение и презрение накопили в моей душе столько желчи и ненависти, что в них заглохло всякое доброе чувство.

— Но поверьте мне, Сара, что есть наслаждение выше мести: это наслаждение — прощение. Не говорю вам — забудьте; я слишком хорошо знаю, что сердцу приказывать нельзя… но простите! Вспомните, сколько вокруг вас людей, гораздо несчастнее вас и сосредоточьте ваши мысли на той благородной цели, которую мы преследуем, чтобы вырвать этих несчастных из нищеты и произвола тиранов. Вспомните…

— Простить! — горько прервала его Сара. — Знаете ли, о чем я сожалею в эту минуту, когда наконец могу отомстить! Я сожалею, что это мщение будет слишком слабо, чтобы вполне удовлетворить мою беспредельную ненависть…

— Сара!

— Да, я желала бы изобрести новые муки; я желала бы соединить в одно все страдания, все оскорбления, которые вынесла, чтобы заставить графа и его жену пережить в один день все, что я испытывала с самого детства. Я желала бы растоптать их растерзанные груди и насладиться зрелищем предсмертных мук в каждом биении их сердца.

В это время передвижение огней в церкви показало, что обряд венчания кончен.

— Они идут сюда, — сказал Флориан. — Уйдите, Сара, умоляю вас. Ваше присутствие в этих местах может возбудить какое-нибудь столкновение, которое оскорбит святость кладбища и навлечет, пожалуй, на вас гибель.

— Я остаюсь.

— Но ведь они не одни. Если дворяне их свиты узнают, что вы Черная Колдунья, шайка которой совершила столько злодейств, то вас изрубят в куски.

— Не бойтесь за меня, Флориан, — сказала она с горечью, отталкивая его руку. — Граф и графиня Гельфенштейн в моей власти… Горе им, горе всякому, кто покусится спасти их от моей мести!

Она отошла на несколько шагов и сказала, возвысив голос:

— Час пробил!

В ту же минуту из соседних могил выскочило несколько крестьян и бросились на Флориана. Неожиданность этого нападения не дала ему времени даже подумать об обороне. В одну минуту он был сбит с ног и обезоружен.

— Закройте ему голову и заткните рот, чтобы не слышно было его криков, — сказала Сара крестьянам. — Вот так… Свяжите его покрепче и отнесите в развалины монастыря. А сами скорее, опять по местам.

Четверо крестьян унесли Флориана; остальные снова прилегли за окрестными могилами в густой, высокой траве. Зильда спряталась в чаще деревьев.

Вскоре на кладбище вошли четверо слуг с зажженными факелами. Впереди них шел старый церковный сторож, который должен был указать новобрачным могилу баронессы Риттмарк. Подойдя к памятнику, он указал на него супругам.

— Отойдите и подождите нас, — сказал граф старику и слугам с факелами.

Маргарита подошла, опираясь на руку мужа, к гробнице матери, и оба опустились на колени перед могилой.

— Перед этим прахом повторяю тебе клятву любить тебя всю жизнь, — с увлечением сказал граф своей молодой жене. — Пусть все эти мертвецы восстанут против меня, если я когда-нибудь изменю тебе!

— А скажи-ка, благородный граф, сколько таких клятв ты нарушил? — сказала Сара, внезапно выходя из-за деревьев.

Испуганная Маргарита бросилась в объятия мужа.

— Не бойся, милая, — сказал он, прижимая ее к себе левой рукой, а правой отталкивая колдунью. — Я не дам тебя обидеть. Прочь, несчастная! — крикнул он Саре. — Стража, сюда, возьмите эту женщину!

— Час пробил! — громка произнесла Сара, и в ту же минуту из-за ближайших могил поднялись крестьяне и бросились на графа и графиню. За ними другие воины Сары окружили и закололи двух сторожей и четверых слуг с факелами.

— Час пробил теперь для всех! — повторила Сара звучным голосом.

— Час пробил теперь для всех! — откликнулся голос на другом конце кладбища, где другая засада ожидала этого сигнала, чтобы кинуться на слабый конвой Гельфенштейна.

Почти в ту же минуту раздались два-три выстрела и послышался смешанный шум, топот лошадей, удары мечей о латы…

III

Человек двадцать крестьян разом бросилось на графа, — он защищался, как лев, и сбрасывал прицепившихся к нему многочисленных врагов, как дикий кабан стряхивает впившихся в него собак. Если бы его не связывала Маргарита, которую он старался защитить, то ему, может быть, удалось бы ускользнуть от своих врагов.

Но, наконец, побежденный, он упал, и его связали, как Флориана, не затыкая впрочем рта.

— Негодяи, — воскликнул он, обращаясь к крестьянам, окружившим плачущую Маргариту, — горе тому из вас, кто осмелится дотронуться до нее. Клянусь Богом!..

— Твои угрозы также бесполезны, как были бы бесполезны обещания и мольбы, — прервала Сара. — Я одна могу распоряжаться здесь. Слышишь ли, гордая графиня? — продолжала она, приближаясь к Маргарите. — Ты побледнела, ты уже трепещешь, но этого еще мало: я хочу видеть тебя коленях, хочу, чтобы ты молила о пощаде!

— Никогда! — гордо отвечала Маргарита. — Никогда дочь Максимилиана не преклонит колени перед такой женщиной, как вы.

— Безумная! — возразила Сара. — Ты своей спесью только усиливаешь ненависть и гнев, кипящие во мне… Оглянись… Разве ты забыла, что здесь, в этом месте, исчезают все пустые различия, придуманные людьми. Когда нас схоронят под этой землей, из которой все мы вышли, кто через две недели различит труп гордой графини Эдельсгейм от трупа бедной цыганки Зильды?

Несмотря на свое негодование, Гельфенштейн начинал сознавать опасность своего положения и чувствовал, что единственное средство спасти графиню — обратиться к великодушию Сары.

Подавив свой гнев и гордость — чего, конечно, он не сделал бы для спасения собственной жизни — он начал голосом, дрожавшим от подавленного негодования.

— Какова бы ни была месть, которую вы задумали, Сара, она должна пасть только на меня: графиня не виновата в моих проступках относительно вас.

— Не виновата, говоришь ты? — прервала Сара. — Как? Эта женщина, обладающая богатством, счастьем, лишила меня, бедную, одинокую, единственной любви, единственного утешения, которое могло заставить меня забыть мои несчастья и преступления. И ты осмеливаешься говорить, что она не виновата… Ты, кажется, шутишь…

— Зильда, я тебя…

— Зильда умерла в тот день, когда вы перестали любить ее, граф; я теперь Сара, Черная Колдунья, дочь сатаны, женщина, жаждущая мести!..

— Сара, — сказал граф, сдерживая свою ярость при взгляде на бледную встревоженную Маргариту, — Сара, положим что я виноват. Но скажи мне, что мне делать, чтобы получить твое примирение, — продолжал он, заменив этим словом слово прощение, которое не мог выговорить. — Назначь выкуп…

— Выкуп! — прервала Сара с презрением. — Все сокровища мира не вознаградили бы меня за один миг тех мучений, которые терзают меня. Выкуп!.. Нет… слезы за слезы, позор за позор, горе за горе!.. Ты видишь эту женщину, — прибавила она, указывая на Маргариту жестом, полным ненависти и ревности… — Она молода, хороша… чиста, как ангел… Твои губы едва осмелились прикоснуться к ее девственному рту, не правда ли?.. Потому что она знатная дама, а только знатных любят с уважением… Итак, эта женщина, которую я также ненавижу, как ты любишь, которая меня также презирает как ты ее уважаешь… эта женщина, моя соперница, мой враг, и я отдам ее этим крестьянам и завтра буду иметь право оттолкнуть ногой благородную графиню, публично опозоренную, обесчещенную всей этой сволочью, как вы выражаетесь, господа дворяне.

— Сара, ради Бога! — воскликнули в один голос граф и Маргарита, приведенные в отчаяние этими ужасными словами.

— Что мне Бог, — прервала Сара с яростью, доходившей до исступления. — Я ведь ридская колдунья, дочь ада! Мой покровитель — сам черт, и я сейчас отдам ему свою душу, если он подскажет мне какое-нибудь еще более страшное наказание для этой ненавистной женщины.

— О! Как это ужасно, — воскликнула Маргарита, когда Сара обратилась к крестьянам, давая им знак приблизиться… — Какова бы ни была ваша злоба… неужели вы решитесь подвергнуть женщину такой пытке… Я в вашей власти… убейте меня, замучьте, если простой смерти недовольно для вашей ненависти, но пощадите!

— А, вот ты умоляешь! — сказала Сара, положив руку на плечо Маргариты и глядя на нее с таким выражением, что у молодой женщины от ужаса кровь застыла в жилах.

— Не смотрите на меня так, — говорила Маргарита умоляющим голосом. — О! Вы были правы, сказав, что я склоню перед вами колени. Да, Сара, я на коленях прошу вас, умоляю — прикажите убить, но не предавайте на оскорбления!

— А, вот ты и плачешь? — говорила Зильда.

— Пощадите! Именем вашей матери, вашей сестры, пощадите!

— Моя мать? — вскрикнула Сара… — Она умерла от горя и нищеты… Моя сестра? О! Ты хорошо сделала, что пробудила это воспоминание… Моя сестра, говоришь ты?.. Ее могила там, рядом с могилой матери… Она умерла от отчаянья, когда ее покинул твой муж. Несчастная! Ты не знаешь разве, что здесь в каждой могиле лежит жертва, готовая восстать против вас? Смотри: здесь прах моего мужа, бедного старика, которого я убила… да, убила… чтобы спасти графа Гельфенштейна, моего любовника… А там дальше могила моего отца, который при виде моего преступления убил себя на моих глазах… Осмелься еще произнести имя этих жертв, чтобы вымолить прощение себе и графу — палачу их!

— О, умираю! — с отчаянием произнесла графиня. — Сжальтесь, пощадите!

— Сжалиться! — отвечала колдунья. — А надо мной сжалились?.. Всякому свой черед… идите, друзья мок, идите, — сказала она, обращаясь к приближавшимся крестьянам. — Возьмите-ка эту барыню, отнесите ее в развалины монастыря, и да благословят черти брачную ночь прекрасной графини Гельфенштейн..

Люди Сары кинулись на Маргариту.

— Меч мой, меч мой, — кричал граф, делая тщетные усилия освободиться. — Все мое состояние, всю мою жизнь тому, кто освободит меня и даст мне меч.

— Людвиг! Спаси меня!.. — кричала Маргарита отбиваясь от окруживших ее крестьян. — Мать моя! О мать моя, защити меня!

Вдруг она выхватила нож из-за пояса одного крестьянина.

— Вам достанется только мой труп, — вскрикнула она, стараясь поразить себя… — Прощай, Людвиг!..

Прежде чем она успела нанести себе удар, ее схватили за руку и выхватили нож; но в это время послышался топот нескольких лошадей.

— Проклятие! — воскликнула Сара. — Верно, кто-нибудь убежал и привел людей на помощь.

По кладбищу раздались быстрые шаги. Крестьяне, одолевшие небольшой конвой графа Гельфенштейна, обратились в бегство, увидав приближение целого вооруженного отряда.

Освобожденные друзья и служители графа бросились ему на помощь, и крестьяне, не зная, как велико число врагов, побросали факелы и пустились в бегство.

Сара в ярости бросилась к своей сопернице, без сомнения, чтобы умертвить ее; но графиня лежала в густой траве и в темноте, когда факелы были погашены, Сара не смогла найти свою соперницу. Она была вынуждена бежать, чтобы не попасть в руки людей графа.

Едва граф освободился и убедился, что графиня в безопасности под охраной нескольких друзей и оруженосцев, он немедля бросился в погоню за крестьянами.

Пока друзья его старались успокоить Маргариту, которую тревожила участь мужа, к ней подошел рыцарь, вооруженный с головы до ног.

Он поднял забрало своего шлема и почтительно поклонился. Маргарита узнала сенешаля Георга Мансбурга.

— Вы здесь, сенешаль! — воскликнула она с удивлением. — Благодарю Бога, пославшего вас вовремя, чтобы спасти нас! Ни я, ни граф не забудем услуги, которую вы нам оказали.

— Я ехал к вам, в Вейнсберг, — отвечал Мансбург, — и, проезжая невдалеке от церкви, услышал крики и шум и бросился сюда. К несчастью мы не знали дороги и потому сделали большой круг. Скажите однако, графиня, что здесь случилось?

Маргарита рассказала ему все в нескольких словах и спросила его, не имеет ли он какого-нибудь известия об императоре.

— Увы, графиня, — отвечал он печально, — я привез вам грустную новость…

— Мой отец?.. Что с ним?..

— Его величество император Максимилиан скончался.

— О, Боже мой, Боже мой! — воскликнула молодая женщина в отчаянии.

Сенешаль рассказал Маргарите подробно все обстоятельства, предшествовавшие смерти императора.

Он заболел в Инсбруке и отправился больной в маленький австрийский городок Велп, где вскоре сделался жертвой своего недуга и невоздержанности.

Не успел Мансбург кончить свой рассказ, как в некотором расстоянии от кладбища раздался ужасный крик.

— Это муж! — вскрикнула Маргарита, пораженная недобрым предчувствием. — Это его голос. Бога ради, сенешаль, бегите к нему на помощь.

Бедная женщина в отчаянии бросилась по направлению, откуда слышался крик, терзавший ее сердце. Но на бегу она наткнулась на стену кладбища и должна была пойти в обход через церковь. Поручив графиню своего оруженосцу, Мансбург с вооруженными людьми перелез через стену и скрылся в темноте.

— Сюда, сюда! — кричал его воин, услыхав подавленный крик.

Но вместо того, чтобы идти направо, как указывал ему этот человек, сенешаль поехал налево, уверяя, что крик послышался в этой стороне, хотя все спутники были другого мнения; но они должны были следовать за своим начальником.

Целый час продолжались безуспешные поиски, и наконец Мансбург отправился по первоначально указанному направлению; здесь они вскоре нашли трупы двух крестьян; подле них один солдат поднял меч, который все признали за меч графа.

Солдаты помчались во весь опор по дороге, но нигде не могли найти следов Гельфенштейна. Похитители или убийцы его имели в выигрыше два часа времени, так что догнать их было трудно, тем более что, скорее всего, они бежали полями. Темнота ночи и знание местности давали им большое преимущество над людьми Мансбурга, лошади которых были очень утомлены и спотыкались на каждом шагу.

Полагая, что достаточно проявил свое усердие, Мансбург пошел назад. На полдороги он встретил графиню Гельфенштейн. Сенешаль сообщил ей печальный результат своих поисков лицемерными выражениями огорчения и участия, которые тронули молодую женщину. Маргарита велела возобновить поиски и, чтобы подстрекнуть усердие воинов, обещала им большую награду. Зажгли факелы и снова начали обыскивать около того места, где лежали трупы крестьян. Ясно было, что здесь происходила ожесточенная борьба. Солдаты шли некоторое время по следам крестьян, но вдруг поднялась буря, и проливной дождь погасил факелы; на земле появились лужи, так что следов нельзя было рассмотреть. От дальнейших поисков пришлось отказаться.

Мансбург проводил несчастную графиню Гельфенштейн в Вейнсберг. По дороге к нему подошел один из его людей, Освальд Фридау. Мансбург давно убедился в уме и пронырливости этого человека, и хотя не слишком доверял ему — достойный сенешаль не доверял никому — но всегда обращался к нему, когда приходилось поручить кому-нибудь дело, требовавшие ловкости и скрытности.

Мансбург по взгляду Освальда догадался, что он хочет что-то сообщить ему. Он остановил лошадь и подозвал его знаком.

— Что скажешь, Освальд? — спросил сенешаль.

— Знаете, ваше сиятельство, кого мы нашли связанным по руках и по ногам в развалинах монастыря?

— Кого?

— Рыцаря Флориана Гейера фон Гейерсберга.

— Рыцаря Гейерсберга, начальника Черной Шайки, крестьянского вождя?

— Точно так, ваше сиятельство.

— Уверен ли ты, что это он?

— Уверен, ваше сиятельство. Мы с Рудольфом служили в эскадроне и тотчас узнали его.

— Вот хорошая новость! — Мансбург на минуту задумался. — Ты говорил кому-нибудь об этом? — спросил он Освальда.

— Никому, ваше сиятельство, и Рудольф не велел никому говорить, пока вы не распорядитесь.

— Ты умный малый, Освальд.

Сенешаль полез было в карман, чтобы наградить верного слугу, но скупость удержала его руку. Он опять принялся что-то соображать. Судя по выражению его лица, мысли его были очень сложны.

— Что же прикажете, ваше сиятельство? — спросил Освальд, подождав несколько минут.

— Где пленник?

— Я оставил его под надзором Рудольфа и толстого Килиана.

— А Килиан знает, кто он?

— Нет.

— Хорошо. Ступай, отпусти Килиана и останься при Гейерсберге с Рудольфом. Не допускайте к нему никого. Не развязывайте ему рта и покройте ему голову плащом, чтобы никто не мог узнать его. Когда придем в Вейнсберг, посади его в тюрьму и приходи ко мне с тюремщиком; я скажу вам, что дальше делать. Ступай, продолжай служить скромно и толково, будешь награжден.

Освальд, ожидавший получить что-нибудь, посущественнее надежды, отошел с гримасой. Мансбург догнал графиню и поехал с ней рядом. Уважал ли он горе молодой женщины, или был слишком занят своими мыслями, только он очень редко обращался к своей спутнице и не сказал ей ни слова о поимке Флориана.

IV

Замок Вейнсберг, от которого теперь остались одни развалины, был построен на холме милях в двух от Гейльброна. По возвращении в замок Маргарита разослала гонцов по всем направлениям разузнавать о муже.

Многие из посланных не возвратились; другие вернулись, не узнав ничего определенного. Они донесли только, что крестьянские отряды разоряют соседние замки. В ту же ночь несколько соседних владетелей, бежавших из своих сожженных замков, приехали в Вейнсберг искать убежища от крестьян. Таким образом, известия подтвердились! На следующий день, при первых лучах солнца, из замка увидели черно-красное знамя евангелического союза, за которым следовало несколько сотен хорошо вооруженных крестьян. Этот авангард остановился на некотором расстоянии от холма, чтобы дождаться главного корпуса, не замедлившего показаться вдали. Прибежавшие беглецы уведомили жителей замка, что это скопище состоит из шаек Черной Колдуньи, Иеклейна Рорбаха, Флориана и Георга Мецлера. Целью их было овладеть городом и особенно, замком, где укрывались дворяне.

За отсутствием владетеля Вейнсберга, графа Гельфенштейна, начальство над гарнизоном принял граф Мансбург. Зная по недавнему горькому опыту, что от шаек Сары и Иеклейна Рорбаха нельзя ждать пощады, обитатели Вейнсберга поспешили принять все меры к защите. Они наскоро восстановили укрепления замка и сверх того у, подошвы холма возвели форпосты, чтобы по возможности долее задержать осаждающих. Граф Гельфенштейн недавно нанял восемьдесят ландскнехтов, которые с прежним конвоем графини составили довольно значительный гарнизон. Притом многие бежавшие дворяне привели с собой по несколько вооруженных людей. К несчастью, пришлось отрядить часть этих сил на защиту города, что было тем необходимее, что многие из жителей были склонны помочь осаждающим.

Сначала жители Вейнсберга не придавали большого значения неприятельским силам, судя о крестьянском войске по двум первым показавшимся нестройным шайкам Черной Колдуньи и Иеклейна. Они поняли свое заблуждение только тогда, когда увидели главный отряд Георга Мецлера, с которым соединился и отряд Флориана, лишенный начальника и не подозревавший, что он находится в Вейнсберге.

Однако осажденные еще не отчаивались; они послали гонцов в Баден и Штутгарт и ожидали скорого прибытия подкреплений.

Мансбург велел убивать всех крестьян, которых захватывали на вылазках. Неизвестно, что побудило его к этой мере, — врожденная ли жестокость, или желание вывести крестьян из терпения и побудить их убить Гельфенштейна, который, как ему было известно, находился во власти Сары. Но в то же время сенешаль завел тайные переговоры с Георгом Мецлером, пытаясь подкупить его всевозможными обещаниями. Георг гордо отверг их и послал ему свой ультиматум, требуя от имени евангелического союза немедленно сдачи города и замка.

Когда крестьянские парламентеры приблизились к неприятельским аванпостам, граф стоял на валу с Дитрихом Вейлером (секретарем графа Гельфенштейна) и бароном Лауреном, тем самым, который был так строг и резок с Флорианом в Гейерсберге.

— Ах, прах их побери! — вскричал барон. — Посмотрите, каких забавных герольдов со шляпой на палке вместо знамени высылают нам осаждающие. Вот я им покажу, как разговаривают благородные рыцари с такой сволочью.

В числе крестьянских парламентеров был реформатский проповедник. Подъехав на некоторое расстояние к осажденным, он предложил им сдаться, сопровождая это приглашение множеством библейских текстов и ужасами разрушения, заимствованными из святого Писания.

— Замолчишь ли ты, подлая сова? — крикнул ему Дитрих Вейлер.

— Вот я ему отвечу, — сказал барон Лаурен и, взяв ружье у одного солдата, выстрелил в оратора и тяжело ранил его.

Но товарищи поддержали проповедника, который храбро кончил свою речь, несмотря на направленные в него выстрелы; затем он, окровавленный, возвратился в крестьянский лагерь. Крестьяне были приведены в ярость этим бесчестным поступком и хотели немедленно идти на приступ; но Георг Мецлер, ожидавший на следующую ночь подкреплений и, вступивший в сношения с многими горожанами, уговорил крестьян отложить приступ до следующего дня.

Между тем в замке разнесся слух, что в Вейнсберг проник крестьянский шпион, переодетый слугой.

Люди, составлявшие гарнизон Вейнсберга, были незнакомы между собой, так что пришлось произвести тщательное расследование, чтобы открыть шпиона.

Проходя по коридору в комнату Маргариты, Марианна услышала шепот, который заставил ее вздрогнуть.

— Марианна, Марианна, — звал ее кто-то из ниши толстой стены.

Этот голос был так похож на голос Иеклейна, что бедная девушка остановилась, вздрогнула и подошла к тому месту, откуда ее звали.

Можно себе представить, каково было ее удивление и ужас при виде Иеклейна Рорбаха, выглядывавшего из своего убежища.

— Пресвятая дева! — прошептала Марианна. — Ты как сюда попал? Что, если тебя узнают?

— Непременно узнают, если найдут, — хладнокровно сказал Иеклейн, — а так как теперь меня ищут… Слышишь, как всюду ходят солдаты?

— Зачем ты пришел сюда? — спросила Марианна, дрожа от страха за своего двоюродного брата.

— Объясню после, милая кузина. Надо прежде подумать о своей жизни, которая, признаюсь, в большой опасности.

Испуганная Марианна глядела на него, придумывая, как бы спасти того, кого она все еще любила, несмотря на все его преступления. Вдруг послышался голос солдата, кричавшего своим товарищам:

— Сюда, сюда! Говорят вам, видели, как он взошел по лестнице в коридор.

— Напали собаки на след дичи! — сказал Иеклейн, вынимая длинный нож. — Но, черт побери, не одному распорю брюхо, прежде чем сдамся.

— Ступай за мной, — поспешно сказала Марианна, отворяя дверь в свою комнату.

Едва Иеклейн вошел туда, как она поспешно заперла дверь изнутри.

Через минуту по коридору застучали шаги солдат и слуг, помогавших им в поисках. Обыскав коридор, солдаты стали обыскивать пустые комнаты.

Между тем Марианна взяла Иеклейна за руку и втолкнула его в маленькую гардеробную, заваленную платьем и всяким тряпьем, и находившуюся между ее комнатой и уборной графини Гельфенштейн.

Через минуту к Марианне постучались. Она тотчас отперла, делая над собой усилие, чтобы казаться спокойной, и отвечала солдатам, что она никого не видала и ничего не слышала.

Преданность этой девушки графине Гельфенштейн была слишком известна всем, чтобы на ее счет могло возникнуть хоть малейшее подозрение. Извиняясь, что ее обеспокоили, солдаты и слуги пошли далее; но, проискав напрасно еще целый час, они решили удалиться в уверенности, что шпион пробрался в другую половину замка.

По уходе их Марианна вошла в гардеробную. Услыхав ее шаги, Иеклейн поспешно опустил занавес у стеклянной двери в комнату графини.

— Иеклейн, — сказала ему Марианна, — твои враги удалились, но они ежеминутно могут вернуться. Я не могу допустить тебя до погибели, но чувствую, что, скрывая тебя здесь, нарушаю свой долг к графине Гельфенштейн. Скажи мне, ради Бога, зачем ты пришел сюда?

— Я хотел разузнать, в каком положении находятся укрепления и сколько в замке гарнизона, — отвечал Иеклейн с видом полной откровенности, но умалчивая о своих сношениях с горожанами.

— Какая неосторожность! — прошептала девушка, с ужасом всплеснув руками. — Ты решился придти к людям, которые имеют столько причин ненавидеть тебя, и желать твоей смерти?

— Ба! — сказал он беззаботно. — Не убить им меня!

— Что же ты намерен делать?

— А по-твоему что?

— По-моему?

— Да. Ведь ты обязана подумать о спасении твоего двоюродного брата?

— Прежде всего, я обязана верно служить моей госпоже, которая взяла меня к себе и обращается со мной как с сестрой, а не как со служанкой.

— В таком случае, ты должна выдать меня, — сказал Иеклейн с тем равнодушием к опасности, которое он постоянно выказывал.

— Ведь ты знаешь, что у меня никогда не хватит на это духу, — плача сказала девушка. — Как ни виноват ты передо мной, Иеклейн, но я не могу забыть нашего родства… а тем более не могу забыть, что некогда ты любил меня.

Слезы прервали ее. Тронутый этой несокрушимой привязанностью, Иеклейн старался утешить девушку.

Увлекаясь собственными словами, быть может даже повредив сам своим уверениям, он клялся Марианне, что среди всех своих увлечений всегда питал к ней глубокую привязанность. Бедная девушка только того и желала, чтобы простить ему. Может быть, она не вполне верила клятвам своего двоюродного брата, но его нежные ласковые слова доставляли ей бесконечное счастье, и она тщетно старалась скрыть это.

— Послушай, Иеклейн, — сказала она наконец, — не думай, что я верю тебе. Я очень хорошо знаю, что ты не любишь меня так, как любил прежде, но как бы ты ни терзал мое сердце, чувствую, что никогда не перестану любить тебя. Хотя бы ты гнал меня от себя, топтал меня ногами, это не помешало бы мне любить тебя и пожертвовать за тебя жизнью.

— Бедная Марианна! — сказал Иеклейн, почувствовав некоторое раскаяние.

— Послушай, тебе нельзя оставаться здесь, потому что слуги замка проходят здесь беспрестанно. Я пойду в седельный чулан. Там есть один бедняк, вполне преданный мне; он достанет мне ливрею одного из графских слуг, ты переоденешься, и мы выйдем вместе. Я скажу, что ты слуга графини и что она дала тебе поручение в городе; а в Вейнсберге ты уже найдешь случай бежать.

Спустя несколько минут по уходе Марианны, Иеклейн услышал шаги в комнате графини Гельфенштейн. Маргарита вошла к себе в сопровождении служанки.

— Позовите Марианну, — сказала она.

Иеклейн поспешно притаился за большим сундуком. Служанка прошла в комнату Марианны и вернулась сказать, что ее нет. Маргарита не ответила ей ничего.

— Не угодно ли вам, сударыня, причесаться? — спросила служанка.

— Пожалуй, Урсула, — отвечала Маргарита, опускаясь в кресло. В ее потупленных глазах выражались горе и тревога.

Когда Урсула принялась расплетать великолепные волосы графини, Иеклейн подошел к стеклянной двери и, приподняв угол занавеса, приложился глазом к щели. Он мог очень хорошо видеть Маргариту, тем более что на нее падал свет из окна, тогда как сам он оставался в тени. Люди, подобные Иеклейну, не отказываются от своих страстей, пока не удовлетворят их. Чем непреодолимее препятствие, тем сильнее их страсть и тем упорнее они на борьбу и опасность.

В сущности, Маргарита была единственной любовью Иеклейна; он питал к своей двоюродной сестре только то чувство, которое питает восемнадцатилетний юноша ко всякой девушке одного с ним возраста, с которой случайно сблизится. Графиня же играла важную роль в его жизни, более важную, чем он сам сознавал.

Его слепая ненависть к дворянству, побуждавшая его на такие жестокости и запятнавшая кровью его храбрость и военные таланты, была в значительной мере вызвана непреодолимой преградой, которую его низкое происхождение ставило между ним и дочерью императора, а также ревностью к счастливым соперникам. Иеклейн слушался только своих страстей. Очень может быть, что родившись в другом сословии, молодой трактирщик защищал бы привилегии дворянства с такой же несокрушимой и дикой энергией, с какой теперь нападал на них; или, вернее, на людей, пользовавшихся ими. Гордость и честолюбие, мучившие его, еще более разжигали страсть, которую внушала ему прекрасная и. знатная графиня Гельфенштейн. Поэтому можно подумать, что почувствовал он, когда случай неожиданно сделал его невидимым зрителем туалета графини.

У Маргариты были великолепные волосы; они распались до пола шелковистыми волнами по белым плечам и по спинке кресла, на котором они сидела. В Рорбахе заговорила страсть: он отдал бы жизнь, чтобы быть на месте служанки, бравшей в руки эти благовонные волосы.

— Скорее, Урсула, — сказала Маргарита, которой хотелось остаться одной со своими грустными думами.

Служанка проворно кончила головной убор и удалилась.

Когда дверь затворилась за ней, Маргарита положила голову на руку и стала думать о любимом муже, судьба которого тревожила ее день и ночь.

Вдруг она вскочила и с ужасом вскрикнула. У ног ее стоял какой-то мужчина: она не заметила, как и откуда он вышел.

— Кто вы такой? Что вам нужно? — спросила она, в первую минуту не узнав Иеклейна.

— На что вам знать мое имя? — отвечал он. — Вы прекрасны, и я люблю вас.

— Иеклейн? — вскричала Маргарита, узнав его, и бросилась к двери, чтобы позвать на помощь.

— Зовите, если хотите, — хладнокровно сказал он, — предупреждаю только, что первый крик ваш будет смертельным приговором для графа Гельфенштейна.

— Так он жив! — радостно вскричала Маргарита, забыв даже страх, который внушал ей Иеклейн.

— Да, сударыня.

— Где он?

— В нашем лагере, в плену у Сары.

— О! Боже мой! Боже мой!

— Его жизнь зависит от моей жизни, подумайте об этом. Если кто-нибудь из дворян узнает о моем присутствии здесь, то даже вы, несмотря на вашу власть, не в состоянии будете спасти меня от смерти; но если я к ночи не вернусь в лагерь, то вашему супругу не видать завтра солнечного восхода.

Графиня с отчаянием, скрестила руки и заперла дверь, которую только что отворила.

— Иеклейн, — сказала она, возвращаясь к трактирщику, на которого не смела поднять глаз, так пугали ее его пламенные взгляды, — я богата и для спасения супруга пожертвую всем своим имуществом. Я знаю, что вы имеете большую власть над крестьянами. Спасите графа, и я вымолю вам прощение, сделаю вас богатым. Наконец, скажите сами, чего вы желаете.

— Чего я желаю? — отвечал он хриплым голосом, приближаясь к ней.

— Иеклейн, — с достоинством сказала графиня, — эти слова…

— Эти слова не приличны сыну бекингенского трактирщика, не правда ли? — прервал молодой человек с горестью. — Слова, которые тешат благородную даму, когда их произносит дворянин, противны ей в устах холопа; но ведь они одни и те же. Если бы вы, графиня, могли читать в сердцах, вы узнали бы, которое пламеннее и преданнее.

— Довольно, — сказала Маргарита, снова направляясь к дверям.

— Зовите! — сказал он дерзко. — Я не боюсь смерти, а мысль, что мой соперник, не взирая на все свои титулы и вашу любовь, скоро последует за мной, усладит мой последний час. Боже! Неужели графиня вы думаете, что храбрость и энергия существуют только под рыцарскими доспехами? Если Бог, наградивший вас такой красотой, запретил мне любить вас, то зачем же дал он мне глаза, чтобы я мог видеть вас, уши, чтобы слышать, сердце, чтобы обожать вас?

— Иеклейн, — прошептала графиня, которую удерживала только мысль об опасности, грозившая ее мужу, — оставим в покое вопросы о титулах и происхождении; они раздражают вас, а для меня имеют так мало значения, что я даже не знала ни звания, ни имени мужа, когда отдавала ему сердце.

— Я любил вас прежде его, графиня.

— Вы любили тогда Марианну, вашу милую, кроткую сестру, которая так любит вас, бедняжка; и вы должны были платить ей тем же за ее преданность и постоянство.

— Клянусь, я всегда любил ее как сестру, как друга. В восемнадцать лет кто не увлекается… Но клянусь вам небом и адом, я никого не любил кроме вас… Когда подумаю, что вам может казаться, будто я люблю Марианну, не могу удержаться от чувства досады и почти ненависти!

— Бедная девушка, — прошептала графиня, — ваше поведение с ней…

— О да! Я виноват! Я знаю, ваши упреки — ничто в сравнении с мучениями моей собственной совести! Но что же мне делать? Мое сердце наполнено вами, и все остальное мне противно. Я отдал бы полжизни за то только, чтобы суметь выразить вам хотя бы половину той страсти, которая терзает мое сердце.

Да, я честолюбив, да, я жесток. Я честолюбив, потому что хотел бы возвыситься до вас; я жесток, потому что ненавижу всех тех, кого чины и рождение ставят преградой между вами и мной, потому что я хотел бы уничтожить все препятствия, всех людей, которые разлучают нас, если бы даже пришлось утопить их в моей собственной крови!

Если Иеклейн, отвергнутый, презираемый вами, сделался грозой вашей партии, то ваша любовь переродила бы его… Может быть, он сделался бы самым крепким оплотом вашего дела, если бы только ваше сердце могло служить наградой его усердию и храбрости… Графиня!.. Маргарита! — прибавил он умоляющим голосом, стараясь отнять ее руки от лица.

Почувствовал прикосновение руки Иеклейна, Маргарита содрогнулась, как от прикосновения гадины.

— Не тронь меня, презренный! — вскричала она. Увлеченный страстью, опьяненный своей речью, Иеклейн иначе объяснял себе молчание Маргариты; но движение ужаса и отвращения, которое вырвалось у нее, показали ему истину.

— Ну, хорошо, пусть! — закричал он с бешенством. — Пусть! Я предпочитаю ваше презрение и ненависть равнодушию. Клянусь Богом, вы правы, сударыня, я — презренное животное, унижаю себя, прося, умоляя такую гордую женщину, которая думает, что человек без рыцарских шпор не имеет права ни жить, ни любить. Черт возьми, я хочу по крайней мере оправдать тот ужас, который внушаю вам.

Подойдя к двери, в которую вошла графиня, он вынул из нее ключ и бросил его в окно. Испуганная страстными взглядами Иеклейна, графиня стала призывать на помощь, но от коридора отдаляла их еще одна комната. Стены толщиной в несколько футов, как во всех замках, заглушали ее голос.

Оттолкнув Иеклейна, который снова схватил ее руку, Маргарита подбежала к стеклянной двери кабинета.

В ту минуту, как Иеклейн бросился, чтобы загородить ей путь, дверь быстро отворилась и Марианна появилась на пороге.

— Слава Богу, что ты пришла! — вскричала Маргарита. — Иди ко мне, скорее!

Воспользовавшись замешательством Иеклейна, в которое его привело неожиданное появление Марианны, графина увлекла девушку и, пройдя с ней через ее комнату заперла за собой дверь.

Иеклейн подбежал к другой двери, но вспомнил, Что сам же выбросил ключ от нее в окно.

Он осмотрелся, ища средств уйти.

— Проклятие! — пробормотал он. — Я попался! Явная невозможность бегства возвратила ему все его хладнокровие. — Постараемся принять солдат, — сказал он со зловещей улыбкой.

Он принялся расставлять мебель, чтобы устроить себе баррикаду, как вдруг услышал, что дверь из комнаты Марианны отворяется. Он вынул меч и приготовился к обороне.

Вошла Марианна. Она глядела на своего родственника без гнева и горечи, но печальнее обыкновенного. Было что-то тяжелое в ее немой, грустной покорности, так что Иеклейн был тронут, несмотря на свой гнев и беспокойство.

Он поднял руку ко лбу, опустил глаза, и лицо его выразило стыд и раскаяние.

— Прости меня, Марианна, — прошептал он, — я виноват, но эта женщина сводит меня с ума. Впрочем, если я огорчил тебя, то ты будешь отомщена, потому что, уверяю тебя, гордая графиня повесит меня.

— Графиня пошла к графу Мансбургу сказать ему, чтобы он велел взять тебя под стражу и обменять на графа, — уныло сказала Марианна.

— В таком случае, я погиб, — вскричал Иеклейн. — Гельфенштейн в руках Сары, и она ни за что не отдаст его.

— Что же с тобой будет?

— Да что! Повесят или, вернее, изрубят, потому что живым я не сдамся холопам, которые придут за мной.

Марианна опустила голову на грудь, и казалось, раздумывала.

— Пойдем, — сказала, она, — я еще могу спасти тебя.

— Ты? — удивился он… — После всего, что я…

— Увы! — прошептала девушка, заливаясь слезами. — Если бы ты во сто раз более терзал меня, я все-таки любила бы тебя. Ты никогда не умел понять, Иеклейн, как я любила тебя. Измучив мое сердце, если бы ты разбил его на тысячу кусков, то каждый кусок жил бы одной мыслью — любить тебя, одним желанием — служить тебе.

— Умоляю тебя, Марианна, не говори со мной так. Твоя доброта хуже терзает меня, чем самые жестокие упреки.

— Иди скорее. Уйдем, пока графиня не вернулась.

— Нет, Марианна, нет: после всего, что я сделал с тобой, с моей стороны было бы подлостью принять…

— Разве я не твоей жизнью живу? — прервала она. — Останемся, если хочешь, но знай, что твой смертельный приговор убьет нас обоих.

— Ну так пойдем, — сказал он, — и дай Бог, чтобы утопив мою безумную страсть в крови той, которая внушила мне ее, я мог вознаградить тебя за любовь и преданность!

Пока он говорил, она подала ему мундир конных ландскнехтов, отряд которых недавно был набран Гельфенштейном.

— Мы пойдем вместе, — сказала она, помогая ему одеваться. — Все думают, что ты здесь. Я скажу, что графиня послала меня с поручением… я сама еще не знаю, с каким… Ради Бога скорее. Если добрая и благородная графиня вернется, если она увидит, что я, бедная сирота, которую она осыпала благодеяниями, с которой обращалась, как с сестрой, помогает бежать пленнику, служащему залогом за жизнь ее мужа! О! Я кажется умру у ног ее от стыда и раскаяния.

Когда Иеклейн был готов, она провела его потайной лестницей на большой четырехугольной двор, а оттуда по коридору к выходным воротам в город Вейнсберг.

Привратник, знавший ее, думал, что графиня послала ее с поручением и без затруднений пропустил ее и мнимого ландскнехта.

Они вышли из замка и пошли прямо в город; но, предполагая, что за ними уже не следят, они повернули к тому месту, где находились аванпосты крестьянского войска.

Несмотря на все предосторожности, их заметили. Им велели остановиться. Но беглецы ускорили шаг, не обращая на крики внимания. Несколько служителей из замка погнались за ними.

— Бежим! — вскричала Марианна, подавая пример своему товарищу.

— Нет еще, — сказал Иеклейн, — это возбудит подозрение солдат, которые охраняют ров.

— Все равно, их уже подняли на ноги крики.

Действительно, несколько вооруженных людей наблюдавших за работами в укреплениях, хотели преградить беглецам путь.

Нельзя было терять ни минуты.

Увлекая за собой трепещущую Марианну, Иеклейн пустился бежать изо всех сил к тому месту, где ров был еще не совсем окончен.

По счастью, люди охранявшие это место, помогали рабочим и сложили свое оружие.

Рорбах, быстрота которого вошла в пословицу в окрестностях Бекингена, держа Марианну на руках, как ребенка, успел предупредить противников и выбежать за ров.

Размахивая направо и налево своим мечом, он прорвался через цепь, как раненый вепрь проходит среди своры собак, разя их с бешенством отчаяния.

Одним прыжком Иеклейн перескочил ров в несколько футов ширины, окружавший форпосты. Он был так рад, очутившись вне неприятельских укреплений, что это придало ему новую энергию. Несколько воинов еще преследовали его, но скоро остановились и обратились в бегство, увидев, что из крестьянского лагеря на помощь беглецам вышли вооруженные люди. Двое конных ландскнехтов, которым панцири мешали бежать, были взяты в плен крестьянами из шайки Флориана.

У Иеклейна захватывало дыхание и стучала кровь в висках; наконец, он остановился и тихо положил на землю Марианну; обвив руками шею брата и положив голову ему на плечо, она не произнесла во все время ни жалобы, ни стона.

Вдруг Иеклейн испустил крик ужаса и стремительно опустился на колени подле молодой девушки, которая оставалась недвижима и была вся покрыта кровью.

— Марианна! --вскричал он. — Умерла! О бедная Марианна!

С помощью крестьян он перенес ее к ручью, протекавшему близ лагеря.

Ей спрыснули лицо водой.

Наконец она открыла глаза к прошептала несколько невнятных слов.

Как только Марианна пришла в себя, она бросила быстрый взгляд на лекаря, который прибежал к ней, и в его печальном взоре прочла свой приговор.

Слабым движением она попросила окружающих удалиться и оставить ее наедине с братом, руку которого она не выпускала из своей.

— Иеклейн, — сказала она молодому человеку, который плакал, может быть, в первый раз с тех пор, как вышел из детства. — Не упрекай себя в моей смерти; сердцу нельзя приказывать; я знаю это хорошо, а твое сердце принадлежало другой. Я не имела даже права ненавидеть мою соперницу, потому что после тебя я любила ее больше всего на свете. Моя жизнь между вами двумя была бы длинным рядом горя и слез. Давно уже, клянусь тебе, я желала смерти и благословляю Бога, что он дает мне умереть для твоего спасения… Если будешь помнить твою бедную сестру, то ради ее памяти щади пленников, которые попадут в твои руки. Умоляю тебя, Иеклейн.

Она старалась взять его за руку, но это усилие вероятно произвело какое-нибудь внутреннее кровотечение, потому что она внезапно остановилась и упала на руки брата.

Уста ее еще шептали что-то, глаза казалось искали Иеклейна. Он наклонился к ней.

— А ведь я тебя очень любила, — прошептала молодая девушка так тихо, что он скорее угадал, чем расслышал эти слова.

Она испустила слабый вздох. Он был последний.

V

Мы говорили, что двое ландскнехтов необдуманно пустились в погоню за Иеклейном и были захвачены крестьянами Черной Шайки Флориана.

Один из них умер от ран. Другой, Освальд Фридау, оруженосец графа Мансбурга, возвратился на другой день.

Видя, что парламентеров их встречают ружейными выстрелами, осаждающие решились послать этого человека с новыми предложениями к защитникам замка.

Выполнив свое поручение, Освальд тотчас отправился в комнату графа Мансбурга.

— Ты имеешь что-нибудь особенное сообщить мне? — спросил его граф, заметив знак, который он ему сделал, выходя из большой залы.

— Да, граф, ландскнехты Флориана Гейера узнали, что ваши люди взяли в плен их начальника. Они отняли у Сары ее пленника, графа Гельфенштейна и хотят предложить выменять его на Гейера. Они поручили мне предложить вашему сиятельству обменять этих рыцарей и предупредить вас, что если хоть один волос упадет с головы Флориана, то граф немедленно умрет.

Улыбка мелькнула на губах сенешаля.

— Потом, — продолжал Освальд, — когда я уходил из лагеря, Иеклейн Рорбах, бекингенский трактирщик, приблизился ко мне и под предлогом сказать мне кое-что относительно моего поручения к осажденным сунул мне в руку письмо и тихо сказал: «Графу Мансбургу секрет от Иеклейна Рорбаха».

— Где это письмо?

— Вот оно, ваше сиятельство.

Сенешаль быстро развернул письмо, поданное ему Освальдом. Оно было написано измененным почерком и заключало в себе следующее:

«Есть два человека, которых тайно ненавидит граф М. и которые будут служить вечной преградой его намерениям. Один — граф Людвиг Гельфенштейн, другой — рыцарь Гейерсберг, ваш пленник, которого, предупреждаю вас, стерегут очень плохо, потому что он нашел средство уведомить о своем плене своих ландскнехтов и приказал им похитить друга его, графа Гельфенштейна, который находился тогда в руках Сары, а теперь находится в безопасности среди Черной Шайки Флориана.

Естественно, что состоится размен пленных. По обыкновению, конвои, сопровождающие пленников, встречаются на равном расстоянии между двумя лагерями.

Известно, что может случиться при размене пленных: конвои могут поссориться, пленники, пытаясь бежать, могут быть убиты, и ни я, ни граф М. не будут виноваты.

Чтобы избежать событий, которые могут быть неприятны г. М., он хорошо бы сделал, если бы сам назначил людей в конвой, который будет сопровождать Флориана Гейерсберга. Что касается меня, то я постараюсь устроить так, чтобы некоторые из моих людей были наготове помочь ландскнехтам, которые будут при графе Гельфенштейне, в случае какого-нибудь спора между двумя отрядами.

Если этот план понравится г. М., нужно постараться, чтобы Флориан Гейерсберг написал своим ландскнехтам, что согласен на обмен: эти проклятые солдаты недоверчивы, как черти и без этого не согласятся ни на какие мировые сделки.

Прошу г. М. возвратить это письмо предъявителю для передачи мне».

Граф Мансбург раза три или четыре перечитал это письмо, смысл которого, кажется, нетрудно было понять. После нескольких минут размышлений он внезапно взглянул на Освальда.

— Ты говорил мне, кажется, что прежде служил у Гейерсберга? — спросил он.

— Да, ваше сиятельство.

— Отчего ты его оставил?

— Кажется, я это рассказывал вашей матери. Рыцарь был очень строг насчет дисциплины. При осаде одной турецкой крепости мы стояли на аванпостах. Видя, что мы не тревожим их, турки вздумали задирать нас, я не вытерпел, вышел с несколькими людьми из моего взвода и так отпотчивал басурманов, что ворвался за ними следом в их укрепления и овладел ими, хотя со мной было не больше десяти человек. Вместо того, чтобы наградить меня, капитан приговорил меня к смерти за нарушение его приказа. Товарищи помогли мне бежать, но у меня осталась в лагере жена с ребенком, которая за день до этого пришла повидаться со мной. Потом я узнал, что рыцарь послал взять ее и больше уже не слыхал о ней. Верно за мой побег он отомстил этим двум невинным существам… Вот отчего…

Он замолчал, но движение и взгляд его ясно говорили, как глубоко запали в его сердце ненависть и жажда мести.

— Да, теперь я все это припомнил, — сказал Мансбург. — Вот посмотри, — прибавил он, подавая ландскнехту письмо Иеклейна, — что ты думаешь об этом плане?

— Клянусь Богом, — вскричал Освальд, прочитав письмо, — это дельно!

— Да… да… но может быть, можно устроить еще лучше. Прежде всего нужно убедиться, что Флориан у нас и отвести его в верное место, а то если бы с ним приключилось какое-нибудь несчастье, ландскнехты его выместили бы это на графе Гельфенштейне. Ты пойдешь в тюрьму, где сидит тот, кто похож на Флориана.

— Да это он и есть, ваше сиятельство, — сказал удивленный Освальд.

— Ты приведешь его ко мне, — продолжал сенешаль, делая ударение на каждом слове и сопровождая слова свои многозначительными взглядами. — Если бы этот незнакомец вздумал бежать, ты употребишь в дело оружие. Понимаешь?

— Понимаю, ваше сиятельство, — отвечал Освальд, у которого глаза заблистали дикой радостью.

Он тотчас вышел.

— Какой способный человек, — пробормотал Мансбург, провожая его глазами. — Он сделает дело… но если по несчастью откроется, что он убил Флориана Гейера, друга графини Гельфенштейн, то придется пожертвовать им в угоду благородной графини и, может быть даже, в первую минуту негодования собственноручно заколоть его.

Освальд вполне понял намерение графа Мансбурга; он понял, что Флориана надо убить при переходе из тюрьмы в комнату графа. С твердой решимостью совершить это ужасное дело, Освальд сошел в тюрьму со сводами, находившуюся в уровень с погребами, под конюшнями и птичьим двором.

— Что вам угодно, сударь? — спросил тюремщик, отворив первую дверь ландскнехту, которого он знал, как оруженосца и обычного посланца сенешаля.

— Как, Бертольд Крамер, ты теперь тюремщиком? — вскричал Освальд, узнав в новом тюремщике старого воина графини.

— Да, — отвечал Крамер, — прежний-то поссорился с главным тюремщиком Сигизмундом, и его отставили. Дочь моя служит горничной графини, она мне и выхлопотала это место.

— Поздравляю тебя, кум, — сказал Освальд, не знавший, что семейство этого человека более пятидесяти лет находилось на службе Гейерсбергов. — Вот я зачем пришел: его сиятельство граф Мансбург прислал меня за арестантом № 5.

— Зачем? — спросил тюремщик, вздрогнув, чего однако Освальд не заметил.

— Его милость хочет поговорить с ним; более я ничего не знаю. Отпусти его со мной.

— Мне нужно спросить позволения графини.

— Разве ты не знаешь, что сенешаль командует в замке?

— Вейнсберг всецело принадлежит графине Гельфенштейн, и я не знаю здесь другой власти, кроме нее.

— Старая скотина! — злобно пробормотал Освальд. — Ступай, позови главного тюремщика, — прибавил он, возвышая голос.

— Сейчас иду.

— А пока можно ли поговорить с узником?

— Конечно, — поспешно отвечал Бертольд.

Он провел оруженосца в каземат № 5, отпер дверь и втолкнул туда Освальда.

— Подождите меня здесь, — сказал Бертольд. Он вышел и запер дверь на ключ.

Этот звук запираемой двери заставил Освальда содрогнуться, хотя он был не трус.

— Кто здесь? — спросил Флориан Гейер, которого Фридау узнал только по голосу, потому что глаза его еще не освоились с темнотой.

Освальд молчал.

Было время, когда этот суровый и жестокий человек питал к Флориану восторженную привязанность, которую тот умел внушать большей части своих солдат. И теперь, несмотря на всю ненависть к Флориану, он вздрогнул при звуке голоса своего бывшего начальника.

— Кажется, вы не узнаете меня, господин рыцарь Гейерсберг. — произнес он наконец, становясь к слуховому окну, которое пропускало несколько слабых лучей света в тюрьму Флориана.

— Как! Это ты, Освальд! — вскричал рыцарь, приподнимаясь на локте. — Я очень рад тебя видеть, мой бедный Освальд. Я всюду искал тебя, но напрасно.

— Вашей милости видно очень хотелось повесить верного солдата, виновного только в излишней храбрости?

— Если бы ты, как честный воин, имел мужество не бежать в ожидании наказания, которое заслужил своим непослушанием, ты увидел бы, что я хотел только постращать тебя. Придя в поле, где ты думал найти смерть, ты узнал бы, что начальник прощает непослушного солдата и жалует чин сержанта храброму ландскнехту, так славно овладевшему неприятельским редутом.

— Ах, ваша милость, неужели это правда? — спросил смущенный Освальд.

— Слыхал ли ты, чтобы Флориан Гейерсберг когда-нибудь лгал?

— Нет, ваша милость, нет… О, если б я мог предвидеть… Моя бедная жена и мой бедные ребенок… Что случилось с ними?

— Успокойся, я хотел с тобой поговорить о них. После твоего побега я велел отыскать их и со своими людьми отослал их в деревню. Я дал жене твоей немного денег; она начала торговать, и по последним известиям, дела ее идут отлично; и ей остается желать одного — увидеться с тобой.

Освальд был совершенно поражен всем слышанным. Его грубые и жестокие инстинкты особенно развились от боевой жизни, как почти у всех военных людей того времени; но сердце в нем не умерло.

Мысль о жене, о сыне, его прежняя привязанность к начальнику вместе с преступлением, которое он готовился совершить, — все это отуманило голову бедного солдата. Наконец, крупные слезы засверкали на его глазах, он бросился к ногам Флориана и рассказал ему свой план мщения и намерение, с которым пришел к нему. Он рассказал рыцарю также все события, какие случились после брака графа и графини Гельфенштейн.

Между тем граф Мансбург отправился к графине.

— Если с Флорианом случиться несчастье, — бормотал он дорогой со своим обычным лицемерием, — то мое присутствие будет ручательством, что я не виноват в этом.

Подходя к комнате Маргариты, он встретился у дверей с Бертольдом, младшим тюремщиком, которого провожал один из слуг графини.

— Зачем ты пришел сюда? — спросил Мансбург, который не знал Бертольда, но зоркий глаз его заметил связку ключей за поясом тюремщика.

Бертольд, смущенный и испуганный, что-то пробормотал.

— В эту часть замка запрещено ходить людям, подобным тебе! — громовым голосом произнес граф. — Немедленно убирайся отсюда, негодяй, ступай ко мне, там я тебя допрошу, зачем ты попал сюда.

Бедняк между страхом быть повешенным и желанием спасти своего прежнего господина, печально пошел назад.

Но в эту минуту дверь из комнаты графини отворилась, и дочь Бертольда показалась на пороге.

— Я узнала ваш голос, батюшка, — сказала она тюремщику. — Графиня желает говорить с вами.

Избегая глядеть на сенешаля, который делал ему знак не слушаться, Бертольд быстро проскользнул в комнату.

Граф Мансбург велел служанке доложить о себе и вошел вслед за тюремщиком.

Графиня позвала Бертольда, чтобы приказать ему обращаться с пленниками как можно снисходительнее и, узнав от него, что Флориан находится в числе их, была глубоко возмущена: ее глаза сверкали.

— Что я узнала, граф, — вскричала Маргарита, едва сдерживая негодование. — Сын моей благородной покровительницы, друг моего детства Флориан Гейерсберг находится пленником в моем замке, и вы меня не уведомили об этом? Вы забываете, что здесь моя власть, или, может быть думаете, что мои несчастья дают вам право не уважать дочь Максимилиана?

— Ах, графиня, как могут приходить вам в голову подобные мысли? — лицемерно вскричал Мансбург. — Подобно вам я только что узнал о плене Гейерсберга. Первой моей заботой было послать за ним оруженосца, чтобы привести его к вам, чтобы вы сами решили его участь. Я прибежал сообщить вам эту новость…

Это было сказано так искренно и казалось так правдоподобно, что гнев Маргариты рассеялся и уступил место раскаянию в том, что она так дурно подумала о бедном сенешале.

Пока Бертольд, щедро награжденный, возвращался на свое место с приказанием поскорее привести Флориана, Мансбург объяснял графине план обмена Флориана на графа Гельфенштейна.

— О! Сам Бог внушил вам эту мысль! — вскричала радостно графиня… — Таким образом мы разом спасем и моего мужа, и сына моей благодетельницы… Но, — продолжала она с внезапным беспокойством, — он в плену у Сары, и она…

— Граф Гельфенштейн уже не у Сары; ландскнехты Флориана похитили его у Черной Колдуньи.

— Слава Богу!

— Все зависит от рыцаря Гейерсберга; если он напишет письмо, которое я ему продиктую, я ручаюсь за успех сделки.

— О! Флориан напишет все, что я его попрошу, граф; он так добр и великодушен! Если бы даже дело не шло о спасении его собственной жизни, то мысль об избавлении моего мужа от ужасной смерти заставила бы его решиться на все.

— Вот и он, кажется, — сказал сенешаль, услышав шаги вооруженного человека в коридоре и звук цепей.

Он поспешил навстречу пленнику; Маргарита последовала за ним. Вид цепей, в которые был закован друг ее детства, раздражал душу графини: она со слезами бросилась на шею Флориану.

Мансбург пожал плечами и, сунув в руки Освальда письмо Иеклейна, быстро проговорил ему:

— Вернувшись в крестьянский лагерь, отдай Иеклейну это письмо; оно будет служить тебе пропуском. Скажи, что на обмен согласны, и чтобы он принял нужные меры. Ступай через ворота, ведущие в город. Вот тебе ключ. Ты отдашь ему письмо, которое я приготовил на всякий случай, чтобы официально предложить ему обмен. Ступай скорее.

— Подожди, подожди, — закричала Маргарита удалявшемуся воину. — Сними прежде оковы с рыцаря.

Освальд воспользовался случаем, когда Мансбург говорил с Маргаритой, и отдал рыцарю записку, которую сенешаль только что передал ему.

— Прочитайте эту бумагу, — прошептал он, — и медлите как можно дольше, чтобы я успел прислать вам помощь.

Он тотчас удалился, унося цепи, звук которых потрясал графиню до глубины души.

Пока Маргарита обменивалась несколькими словами с Мансбургом, Флориан пробежал письмо Иеклейна, тайный смысл которого не трудно было понять.

— Рыцарь Гейерсберг, — сказал сенешаль подходя к Флориану, — мне искренне жаль, что я не знал прежде, что вы находитесь в числе пленников. Я позаботился бы, поверьте мне, чтобы с вами обращались с должным почтением, как с давнишним другом благородной графини Гельфенштейн.

— Флориан, — прервала Маргарита в нетерпении от торжественного красноречия графа, — мой муж похищен вашими храбрыми ландскнехтами у Сары. Зная, что вы в Вейнсберге, они держат его заложником. Графу Мансбургу пришла добрая мысль предложить им обменять вас на Людвига. Для этого нужно, чтобы вы сами написали вашему подчиненному, что вы согласны на обмен, предлагаемый графом Мансбургом, и обмен произойдет на равном расстоянии от обоих лагерей.

Флориан молчал опустив голову на руки.

Возмущенный коварством сенешаля, он хотел назвать его подлецом, но это могло всех погубить; граф сбросил бы маску и овладел бы замком Маргариты.

Нужно было дождаться возвращения Освальда или, по крайней мере, дать время графине приготовиться к защите.

Подавляя свой гнев, Флориан не смел взглянуть на графа, боясь, что тот по выражению его глаз узнает, что ему известны его планы.

— Вы не отвечаете, Флориан? — спросила наконец Маргарита, удивленная его молчанием.

— Я не могу согласиться на эту сделку, — сказал Флориан и, сделав над собой усилие, спокойно посмотрел на Мансбурга.

— О, Боже мой, почему же? — спросила Маргарита.

— Графиня справедливо удивляется, — возразил сенешаль. — Какую причину имеете вы не соглашаться на такое выгодное предложение?

— Причину! — вскричал Флориан, готовый высказать все.

— Ну что же? — произнес Мансбург.

— Здесь какое-то недоразумение, но оно рассеется при объяснении, — сказала графиня. — Умоляю вас, Флориан, скажите нам откровенно, что вас удерживает!

— Я не могу сказать, — прошептал он.

— Я догадываюсь, — сказал сенешаль, подозревая, что рыцарь не доверяет ему и, желая вывести его из себя, чтобы узнать причину. — Осаждающих в пятьдесят раз больше, чем защитников замка… Господин Гейерсберг знает это отлично…

— Так что же? — спросила графиня.

— Он надеется, что при первом нападении, завтра, может быть, замок будет взят и мятежникам не нужно будет выкупать его свободу, отдавая нам Гельфенштейна.

— О! Я слишком хорошо знаю благородное сердце Флориана, чтобы считать его способным на такой расчет, — вскричала графиня.

— Благодарю, Маргарита, благодарю, — прошептал Флориан, — если бы вы могли навсегда сохранить это доверие ко мне.

— Увы, графиня, — лукаво сказал Мансбург, — вы, как все женщины, судите по своему сердцу. Вы не постигаете, как действует дух партии и фанатизм. Рыцарь уже пожертвовал для своих безумных мечтаний своим титулом, друзьями, семейством, честью, наконец, — всем, даже привязанностью к матери, даже любовью к вам.

— Флориан! — вскричала графиня. — Неужели это правда, неужели слепое увлечение — единственная причина вашего отказа?

— Если это не так, — прибавил граф, — если я ошибся, рыцарю стоит сказать слово, чтобы опровергнуть мое мнение, пускай он объяснит настоящую причину своего отказа.

Жестокая борьба происходила в сердце Флориана. Понимая хорошо тактику сенешаля, он не мог решиться взять не себя гнусную роль, которую его молчание и отказ заставляли его играть в глазах Маргариты.

— Флориан, умоляю вас, отвечайте нам, — сказала графиня, схватив его за руку.

При звуке этого милого ему голоса, умолявшего его, рыцарь едва не изменил себе.

— Граф Мансбург, вы…

Он вдруг остановился, заметив, какая торжествующая радость блеснула в глазах сенешаля, который думал, что сейчас обнаружится истина.

— Что? — спросил он.

— Граф Мансбург, вы человек проницательный, — сказал Флориан, овладев собой. — Вы угадали истину.

Для любящей женщины не существует ничего, кроме того, кого она любит. Когда близкая опасность угрожает любимому существу, она не в состоянии допустить, что на свете могут существовать причины, которые по своей важности равняются жизни ее мужа.

Как не велика была любовь Маргариты к Флориану, но она не могла скрыть печали и негодования, причиненных ей ответом рыцаря.

Видя, как терзает Флориана печаль графини, Мансбург поднялся и спросил, согласен ли он, наконец, написать письмо или сказать настоящую причину отказа.

— Не говорил ли я вам, графиня? — добавил Мансбург. — Понимаете ли вы, наконец, печальное влияние фанатизма?.. Рыцарь, кажется, любил вас. Он знает, что отказ его разбивает ваше сердце и подвергает вашего супруга мучительной смерти… потому что граф Гельфенштейн умрет в ужасных пытках.

— Граф, — вскричал Флориан, — клянусь Богом, я буду беспощаден, если нам придется встретиться когда-нибудь с мечами в руках.

— Я не боюсь ваших угроз, рыцарь, — отвечал Георг презрительно. — Если вы в самом деле желаете драться, в чем я сомневаюсь, то почему же на соглашаетесь на обмен? Через час вы были бы у ваших и могли бы принять участие в битве, которая должна начаться; но я думаю, что в глубине души вы предпочитаете остаться здесь и хвастаться перед дамами, чем драться с мужественными и храбрыми рыцарями.

— Вы тоже так думаете, Маргарита? — спросил Флориан с горечью.

— О нет, Флориан, — вскричала молодая женщина, — я знаю вашу храбрость, и…

— Время идет, графиня, — прервал сенешаль. — Посланнику крестьян некогда дожидаться более… Вы свидетельница, что я сделал все, что мог…

Его прервало появление слуги графини, который вошел запыхавшись.

— Что такое? — спросила она с беспокойством.

— Господин барон Вайблинген прислал меня предупредить ваше сиятельство и господина сенешаля, что неприятель проник изменой в город и идет на замок.

— Боже мой! Боже мой! — вскричала Маргарита.

— Бить в набат! — сказал сенешаль. — Скажи барону, чтобы опустил все решетки, заперли все ворота… Через минуту я приду к нему. Да скажи моему оруженосцу, чтобы он скорее принес мое оружие. Ступай!

Слуга побежал.

— Разве я ошибся, графиня? — сказал сенешаль. — Вот и нападение, которое я предвидел и которого дожидался Гейерсберг. Если бы я стал долее откладывать наказание изменника, я сам изменил бы моему долгу в отношении швабского союза. Вас отведут на вал, рыцарь, и ваша казнь…

— О, Бога ради, позвольте мне еще раз попытаться, — прервала его Маргарита. — Флориан, сжальтесь надо мной… Ваша смерть послужит сигналом казни графа… Напишите, умоляю вас!

Бедная женщина орошала слезами руки Флориана.

— Вы раздираете мое сердце, — прошептала она. В эту минуту дверь снова отворилась. Паж вбежал к графине.

— Господин Вейлер прислал меня сказать вашему сиятельству, что отряд ландскнехтов напал на форпосты. Это, кажется, Черная Шайка Флориана Гейера. Господин Вейлер спрашивает приказаний.

— Приказывайте за меня, граф, — сказала растерянная графиня. — Я передаю вам всю власть на время осады замка. Флориан, друг мой, брат мой, — продолжала она, возвращаясь к нему, пока сенешаль наскоро отдавал приказания пажу, — еще есть время, спасите графа, я у ног ваших прошу, сжальтесь надо мной. Именем вашей прежней любви, именем вашей матери умоляю, спасите моего мужа!

Сердце Флориана терзалось от звуков ее умоляющего голоса. Он старался поднять графиню и сказать ей тихо несколько слов, но в это время подошел сенешаль.

— Что вы хотели сказать? — спросила Маргарита, у которой мелькнула надежда.

— Ничего, — отвечал Флориан с притворным спокойствием.

Пушечные выстрелы возвестили, что приступ начался. Этот залп раздался в сердце Маргариты, как сигнал смерти графа.

— Флориан, ваше поведение недостойно дворянина, — вскричала она, вне себя от отчаяния. — Да, вы хорошо сделали, что отказались от герба и благородного девиза ваших предков прежде, чем покрыть их позором и кровью.

— О, Маргарита! Маргарита! — повторял Флориан с глубокой печалью.

Она упала в кресло.

— Ваше сиятельство, — сказал оруженосец Мансбурга, принесший ему его доспехи, — в замке есть изменники… Кто-то отворил водопроводные трубы в пороховом погребе… Все затоплено, все погибло…

— Проклятье! — вскричал сенешаль, поспешно одеваясь.

— Дверь залы, где хранятся пики и мушкеты, заперта, ваше сиятельство, — сказал паж, — не могут найди ключа… Господин Вейлер прислал меня спросить, не у вас ли он, а также и от южных ворот, которые оказались открыты, и никак нельзя запереть их.

— Этот ключ у Освальда, — вскричал сенешаль.

— Освальд ушел из замка в эту калитку, сказав, что вы послали его к осаждающим.

— О негодяй! Это он изменил нам… Где мои нарукавники… Паж, скажи Вейлеру, чтобы заложили выход и сломали дверь у оружейной залы… Чтобы стрельцы заняли бойницы, пока пищальникам достанут ружья. Раненый стрелок вошел в ту самую минуту, когда паж выходил.

— Что еще за напасть? — спросил сенешаль, застегивая нарукавники.

— Ваше сиятельство, — сказал стрелок, — рейтары барона Штейнфельда захватили башню и стреляют по нашим войскам… Ганс и Фриц убиты. Рыцари Ове и Штурмфедер также. Черная шайка ворвалась за ограду… Замок атакован со всех сторон.

— Подайте шлем! Перчатки! — закричал сенешаль вне себя от бешенства.

— Рыцарь, — сказал он, грозя кулаком Флориану, — вы не будете наслаждаться успехом вашего заговора, хотя бы мне пришлось самому заколоть вас. Зебальд и ты, стрелок, — продолжал он обращаясь к своем оруженосцу и другому воину, — встаньте у этой двери и наблюдайте за этим пленником, за этим подлым изменником… Если бы он вздумал бежать, убейте его, как собаку. За живого, как и за мертвого, ты отвечаешь мне головой, Зебальд.

— Как только графиня уйдет отсюда, заколи этого человека, — прибавил он тихо, беря шлем из рук оруженосца. — Да хранит вас Бог, графиня, — сказал он громко. Он вышел почти бегом.

— Всемогущий Бог, сжалься над нами! — прошептала графиня, поднимая глаза и руки к небу. — Спаси нас, спаси моего мужа!

— Маргарита, — сказал Флориан, бросаясь к графине, — позвольте мне объяснить вам…

— О, я ненавижу вас, я презираю вас! — вскричала она с отчаянием.

— Горе делает вас несправедливой, Маргарита, — возразил он грустно, но без горечи, — граф в безопасности между моими верными ландскнехтами. Чтобы ни случилось со мной, они имеют повеление беречь его жизнь и освободить его.

— О! Правду ли вы говорите?

— Разве я когда-нибудь обманывал вас, Маргарита? Обмен, который предлагал сенешаль, был просто предательством, придуманном им с Иеклейном. Прочтите письмо Рорбаха, и вы увидите, что я говорю правду. Переговоры, которые неминуемо начались бы при нашем размене, кончились бы ссорой и, оба мы были бы умерщвлены.

— Как вы узнали все это? — прошептала графиня, пробегая письмо, поданное ей Флорианом.

— Мне сказал Освальд, тот солдат, который привел меня сюда, и который не хотел, чтобы убили его бывшего начальника. Пока вы здесь осыпали меня упреками, он нес приказ моим людям спасти, во что бы ни стало, вашего мужа.

— Простите, Флориан, простите, благородный, великодушный друг, — вскричала Маргарита, схватив рыцаря за руку, — я потеряла голову… Простите ли вы мне когда-нибудь мои низкие подозрения?

— Я прощаю вам, — коротко ответил Флориан.

— Вы отворачиваетесь от меня, вы все еще сердитесь на меня, — сказала Маргарита.

— Нет, — отвечал он, обращаясь к ней и вытирая слезу, повисшую на его реснице. — Нет, клянусь вам, но я хотел скрыть от вас свою слабость, которая заставляет меня краснеть.

— Презираемый друзьями, лишенный доверия, когда даже те, которым я служу с опасностью для жизни, и те злословят меня, принужденный бороться с ослеплением одних, с дикими страстями других, без сна, не зная отдыха ни телу, ни душе, вот как я провел эти пять месяцев. Однако с того дня, как я оставил вас после смерти моей матери, у меня не вырвалось ни одной жалобы, на избранную мной самим долю; я заранее предвидел ее и примирился со всеми ее невзгодами… Но теперь… здесь… когда и вы сказали, что презираете… ненавидите меня.

— Флориан! — прервала Маргарита умоляющим голосом.

— Слушайте, Маргарита, вероятно сегодня мы видимся в последний раз. Я не хочу умереть, не высказав вам, как велика была моя любовь, которую даже божественный голос свободы не мог заглушить в моем сердце. Если бы не сегодняшние происшествия, вы не поняли бы меня, как не понимает народ, для которого я всем пожертвовал! Я не хотел, чтобы воспоминание обо мне омрачило ваше счастье, которому я сам содействовал.

— О! Ваши слова терзают мое сердце! — вскричала молодая женщина, пораженная такой добротой и преданностью. — У ваших ног я хочу…

— Встаньте, Маргарита, встаньте, — сказал он, не допуская графиню преклонить перед ним колени. — Я дурно делаю, что жалуюсь… мне следовало бы подумать, что вы так огорчены, но у каждого бывают минуты слабости.

В эту минуту вопли и пронзительные крики, сопровождаемые звоном оружия и пальбой пушек, возвестили, что крестьяне проникли в замок. Измена некоторых солдат помогла им овладеть Вейнсбергом.

— О, Боже мой, Боже! — вскричала Маргарита, — Что будет с храбрыми защитниками замка? А муж мой! Лишь бы эта ужасная колдунья или презренный Иеклейн не воспользовались приступом и не…

Она вдруг остановилась, услышав шум шагов нескольких бегущих вооруженных людей.

Дверь стремительно отворилась, и вошел граф Гельфенштейн.

— Людвиг!

— Маргарита!

Они бросились друг другу в объятия.

— Маргарита, моя возлюбленная, моя дорогая жена, — говорил граф.

— Людвиг! Как я счастлива, что вижу тебя.

— Бедная моя подруга, как ты должна была страдать! Флориан Гейерсберг! — вскричал он, увидев молодого рыцаря, и бросился к нему, протягивая ему руки.

— Опять обязан я вам жизнью и счастьем видеть Маргариту! О, чем могу я доказать вам мою благодарность?

— А я, пока он спасал тебя, — проговорила графиня, — я, безумная и неблагодарная, осыпала его упреками, обидными подозрениями!

— За что же? — спросил граф.

— Так, пустяки, недоразумение… — сказал Флориан. — Теперь вы опять вместе, прощайте.

— Куда вы идете? — воскликнула Маргарита.

— Я иду принять начальство над моими ландскнехтами и остановить резню.

— Несчастный, я ведь забыл… — вскричал граф, — ступайте… Но вы без лат, без шлема, — прибавил он, посмотрев на него. — Разве можно безоружному бросаться в самый пыл сражения?

— Что за беда!

— Возьмите, по крайней мере, меч, — сказал граф, подавая ему свой.

— А вы?

— Он мне не нужен. Я дал честное слово вашим товарищам не сражаться против них. Прощай, Маргарита.

Он сделал несколько шагов и покачнулся. Ему нужно было прислониться к стене, чтобы не упасть.

— Боже! — вскричала Маргарита, подбегая к нему. — Ты ранен?

— Это ничего. Я пришел сюда с Черной Шайкой и меня сочли за неприятеля. Один стрелок ранил меня в плечо; рана не опасна, но потеря крови… быстрота ходьбы… ничего…

Он попробовал идти, но упал в кресло.

— О! — вскричал он с отчаянием. — Неужели мне нельзя будет умереть заодно с товарищами по оружию?

— Людвиг, не оставляй меня, — молила Маргарита, обнимая его. — Что ты можешь сделать в таком положении? Подумай, что ты один у меня в целом мире.

— Она права, — прервал Флориан. — Ваше место подле нее.

— Нет, нет, мое место на пролете и… моя честь…

— Вы не можете быть полезны вашим друзьям, и ваше присутствие только усилит ярость Сары и Иеклейна… Вы погибните и в то же время погубите Маргариту… Охраняйте ее.

Он поспешно вышел.

Когда Флориан ушел, графиня поспешила осмотреть рану мужа.

Рана была опаснее, чем предполагал граф.

Слабость Гельфенштейна имела свою хорошую сторону — она принудила его остаться с женой. Людвиг приходил в отчаяние от своего бессилия.

— О! — вскричал он, — как ужасно подумать, что в эту минуту, может быть, убивают храбрых дворян, моих друзей, моих братьев по оружию, и я не могу ни защитить их, ни умереть с ними.

— Флориан обещал спасти их, — возразила Маргарита, стараясь успокоить его.

— Лишь бы он сам не сделался жертвой своей великодушной преданности! А ты, моя возлюбленная, если бы Флориан не возвратился, если бы… О! Сердце мое содрогается, когда подумаю, каким ужасным опасностям ты подвергаешься.

— Ах! Что за дело до опасностей теперь, когда ты со мной, подле меня… Сейчас… когда я была одна… все меня пугало… Теперь, когда мы вместе, когда моя рука сжимает твою… мне кажется, я ничего не боюсь.

— О, мой ангел, простишь ли ты меня, что я своей любовью встревожил твое существование, такое покойное и счастливое?

— Тебя простить, Людвиг! Тебе, твоей любви я обязана самыми лучшими минутами жизни! Опасность, которую я делю с тобой, я предпочитаю самой блестящей участи с другим. Если бы ты знал, сколько силы и храбрости является у женщины, когда она чувствует себя любимой.

— О! Как я люблю тебя! — прошептал он, любуясь молодой женщиной, лицо которой горело благородным воодушевлением.

Граф беспокойно прислушивался к шуму шагов, раздававшихся в коридоре. Одни бежали от неприятеля, другие отстаивали каждый шаг. Маргарита поспешила собрать свои драгоценности и кое-что из самых необходимых вещей, чтобы бежать с мужем.

— Неприятель овладел замком, — вскричал Гельфенштейн. — Он не встречает уже сопротивления: все погибло!

Несколько человек старались отворить дверь комнаты, где находились граф и графиня; но Флориан имел предосторожность унести ключ с собой, чтобы крестьяне не ворвались к ним и чтобы граф не ушел на верную смерть. Несмотря на все усилия, дверь не отворялась. Кто-то, упрямее других или более сведущий, сильно потрясал дверь и некоторое время силился отворить ее; но потом шум утих, и неизвестный быстро удалился.

Через четверть часа опять кто-то остановился у дверей. Попробовав несколько ключей, он подобрал наконец один, и дверь отворилась.

— О! Если бы это был Флориан, — сказала графиня. Вместо Гейерсберга на пороге появилась Сара. Она заперла за собой дверь и положила ключ в карман.

Зловещее выражение торжества блистало в ее глазах.

— Опять эта фурия! — вскричал граф, заслоняя собой жену.

— Наконец-то! — прошипела Сара. — Наконец! Опять ты в моей власти, и на этот раз, клянусь тебе, сам ад не освободит тебя от казни, которую я приготовила тебе.

— Не приближайся, злодейка! — сказал ей граф. — Иначе, клянусь, мой кинжал отплатит тебе за твою дерзкую смелость.

— Мой друг, не раздражай ее, — шептала графиня. — Старайся выиграть время, чтобы Флориан мог поспеть.

— Э! Да вы спокойнее, чем я думала, — заметила Сара. — Вы думали о вашем друге Флориане? Неправда ли? Безумцы!.. Если он придет, то поздно. Пока он собирает своих ландскнехтов, чтобы спасти вас и ваших друзей от руки Иеклейна, я приготовила вам мщение. Под вашим покоем находятся две большие комнаты, где сложено сено и дрова… В эти связки хвороста и соломы я бросила несколько горящих головней. Потом плотно заперла двери и бросила ключ в ров… Понимаете ли вы теперь, что вас ждет?

Маргарита побежала к двери налево. Увидев, что дверь заперта и ключа от нее нет, она с отчаянием посмотрела на небо и возвратилась к графу.

— Заперта! — вскричал граф. — Может быть Флориан…

— Нет, государь мой, — отвечала Зильда, — это по моему приказанию заперты обе двери… Теперь они не отворятся ни для Флориана, ни для вас. Мы здесь в Могиле и не выйдем из нее, пока эти толстые стены не разрушаться в пылающем горниле, которое горит и клокочет под моими ногами.

Дым с искрами начинал уже проходить сквозь Половицы.

— Пресвятая Дева! Сжалься над нами, — вскричала графиня.

— Маргарита! Бедное дитя! — в отчаянии шептал граф.

— Вот уже дым и искры, — сказала Сара… — Скоро будет и пламя… О! Это будет прекрасное зрелище! Великолепный костер, вполне достойный благородного графа Гельфенштейна и августейшей дочери нашего императора!

— Низкое создание! — произнес Людвиг.

— Как вы находите мое мщение, ваше сиятельство? — спросила колдунья. — Вы нам обеим клялись быть верным до гроба, никогда не покидать нас… Благодаря мне вы сдержите обе ваши клятвы… Мы все трое погибнем вместе. Наши тела будут обвиты одним огненным саваном. Мы умрем вместе и наш прах будет покоится под одними развалинами! Завтра, может быть, найдут под тлеющими останками вашего замка несколько почерневших и обгоревших костей… Но скажите мне, благородная дама, как вы думаете; сумеет ли самый опытный герольд императорского двора отличить кости графини Гельфенштейн от костей колдуньи Зильды?

— О! Ужасно! — шептала графиня, закрывая лицо руками.

— Видите ли, — продолжала Зильда, — меч и огонь умеют сравнивать самый горделивый замок с самой убогой хижиной… Они, как смерть, умеют все равнять… Со всеми вашими титулами, со всем вашим могуществом будет тоже, что с этим дымом… Едва потухнет огонь и остынет пепел, все исчезнет.

Настала минута гробового молчания.

— Послушайте! — вскричала Маргарита. — Кажется, я слышу…

Они стали прислушиваться, но все было тихо.

— Ничего!.. — уныло произнесла она. — Я ошиблась, это шум пламени… Людвиг, нам нужно покориться воле Божией.

— Покориться! — произнес граф. — О! Если бы я был один! Но ты, Маргарита, такая молодая, прекрасная, любимая, и видеть, как ты погибнешь такой ужасной смертью… и не быть в состоянии спасти тебя? О, если бы прежде, чем умереть, я мог хоть задушить своими руками этого демона, который издевается над нами в минуту смерти!..

Он хотел броситься на Сару, но силы изменили ему.

— Ах, предоставь это презренное создание Божьему правосудию, — сказала графиня, удерживая его. — Несмотря на ее торжествующие речи, она еще несчастнее нас.

— Я! — вскричала Зильда. — А! Вы еще, кажется, насмехаетесь!

— Бог избавляет нас от несчастья пережить друг друга, и дозволяет нам соединить наш последний вздох, — говорила Маргарита… — Мы умрем друг подле друга, рука об руку, с молитвой и прощаньем на устах, с надеждой соединиться в лучшем мире… Эта же бедная безумица напрасно старается упиться своим мщением: радости в нем она не нашла…

Маргарита была так прекрасна в эту минуту, что граф, забыв ожидающую их гибель, любовался ею.

— Приди в мои объятия, моя прекрасная и храбрая Маргарита, — сказал он, привлекая ее на свою грудь. — Храбрость и гордость твоих предков блистают в твоих глазах. О! Ты права! Пускай приходит смерть, мы не боимся ее.

Увидев их в объятиях друг друга, Сара поднесла руки ко лбу с неописанным выражением бешенства и отчаяния.

— О! Неужели я буду смотреть на них, как они станут умирать, оскорбляя меня своей любовью и своими нежными речами! — вскричала она. — О! За все перенесенные страдания, за все мои муки, неужели мне не будет дано хоть одного часа мщения, о котором я мечтала. Если бы я видела, что они терзаются, мое сердце, все мое существо, трепетало бы, как от наслаждения любви! О! Какой ад в моей голове!.. Мои мысли путаются, теряются; я схожу с ума! О! Как я страдаю! — продолжала она, прижимая руки к сердцу, как будто хотела удержать его неровное биение. — Пощади! Боже! Пощади, хотя на одну минуту сохрани мой разум… чтобы я могла, по крайней мере, довершить мою месть, за которую так дорого заплатила! О! Моя голова! Моя бедная голова! Мой лоб горит, голова моя трещит… Огонь! Ненависть! Мщение! Людвиг! О! Боже мой! Боже мой! Этот ключ!..

Она смотрела на ключ, как будто спрашивая, зачем он нужен.

— Этот ключ! Чего я хотела? А, это ключ от этой комнаты, — сказала она, придя в себя.

Она побежала в глубину комнаты, чтобы бросить его в огонь, но мгновенно остановилась, пронзительно вскрикнула, закрыла лицо руками и бросилась назад, на лице ее выражалось безумие, глаза блуждали.

— О! Этот крик оледенил мое сердце! — прошептала графиня, прижимаясь к мужу.

— Несчастная сошла с ума, — тихо сказал граф.

— О, как мне хорошо от огня, — шептала Зильда, возвращаясь с ключом в руках… — Мне холодно… Иди, Тереза… бедная сестра… твои ноги изранены… ты дрожишь под твоими оледеневшими лохмотьями… О да! Мы очень несчастны! Боже мой! Неужели ты не сжалишься над этими бедными сиротами?

— Людвиг, — сказала графиня на ухо мужу, — этим ключом можно отворить дверь… Может быть лаской ты уговорил бы ее отдать его. Это наша единственная, последняя надежда!

— О! Какая мука! — прошептал граф. — Зильда, — сказал он, возвышая голос.

— Зильда! — вскричала колдунья, останавливаясь и озираясь блуждающим взором… — Зильда! — повторяла она, как будто припоминая. — Погодите… Ах! Да… она умерла, бедная Зильда… Она так любила этого прекрасного дворянина! О! Давно! Все эти слова любви я слушала так равнодушно!.. А когда оставалась одна, я повторяла их в моем сердце!.. Я была так счастлива тогда!.. Я заставляла молчать тебя, а самой хотелось заставить тебя говорить слова любви!

— Сегодня вечером ты будешь одна, Зильда, не правда ли? — сказал граф, подходя к ней и стараясь овладеть ключом. — Да… этот… Ты ведь знаешь, что это от садовой калитки?

— Марианни спрашивал его у меня, — таинственно отвечала она. — Я сказала ему, что потеряла… я хорошо сделала, не правда ли? Итак, ты придешь сегодня вечером?.. Он в Штутгарте… Вся ночь принадлежит нам… Ночь упоения и страсти… О! Посмотри еще на меня… Твой взгляд сжигает меня… Твои поцелуи заставляют трепетать меня с головы до ног… И когда твои губы прикасаются к моим, мне кажется, что они высасывают мою кровь, мою жизнь, мою душу и мысль.

— Людвиг, видишь, как уже поднялось пламя! — сказала Маргарита. — Нам осталась одна минута.

— Да, Зильда, да, — говорил граф, обращаясь к колдунье, — я приду вечером, вся ночь будет твоя… Но мне нужен этот ключ… ты мне не отдала еще его…

— Вот возьми, — сказала она, подавая ему ключ. В ту минуту, как Маргарита хотела его взять, колдунья быстро отняла свою руку.

— Кто эта женщина? — вскричала она. — Я хочу, чтобы она ушла! Я ревнива, ты знаешь, как я ревнива, особенно ко всем этим благородным дамам, которых ты встречаешь по вечерам на балах, на праздниках, куда я бедное создание, не могу следовать за тобой!.. Боже мой, сколько слез я проливала по целым ночам, дожидаясь твоего возвращения. И когда ты приходил, я поспешно вытирала глаза, старалась быть веселой, улыбаться, чтобы казаться тебе такой же любезной, как те дамы, от которых ты возвращался.

В эту минуту несколько вооруженных людей подошли и остановились у дверей.

— Помогите! Помогите! — закричала Маргарита. — Мы горим… мы заперты… сломайте дверь… Слышите, ради Бога, спешите!

Дверь задрожала под ударами топоров и дубин.

— Слышишь ты этот шум? — начала опять Сара, с минуту стоявшая неподвижно. — Это Марианни. Он знает все… он хочет убить тебя… О! нет, нет… я не хочу!.. Лучше убей меня… а этот кинжал… О! тогда горе вам…

Она размахнулась рукой, как будто ударяя. Дикое торжество изобразилось на ее лице, и в ту же минуту перешло в выражение страха и ужаса.

— О! — вскричала несчастная женщина, отступая от графа, которого принимала за Марианни. — Кровь… кровь! Там… везде… а это пламя… это адское пламя… Оно жжет меня… эти искры… О, это глаза демонов, которые указывают мне на трупы моих жертв… Один — это мой отец… Он проклинает меня… Другой… О! Боже мой… а там… там… эта окровавленная голова… этот кинжал!.. он протягивает руки, чтобы схватить меня… Нет… нет… я боюсь теперь, я боюсь его теперь, я боюсь всех этих окровавленных привидений, обвитых пламенными саванами… О, я боюсь, я боюсь вечности!

Граф, видя, что она чуть было не попала в пламя которое уже прорывалось в глубину комнаты, сделал движение, чтобы схватить ее и вырвать у нее ключ, но она быстро откинулась назад и выскользнула у него из рук.

Обгорелый пол провалился под ногами колдуньи.

Она тщетно старалась схватиться за что-нибудь. Все обрушилось вместе с ней. Несчастная испустила пронзительный крик и погрузилась в пучину огня и дыма.

Граф едва успел отскочить. Еще шаг, и он погиб бы.

Дым сделался так густ, что граф и Маргарита задыхались; но дверь уступила усилиям отворявших.

Толпа воинов бросилась в комнату. Почти все они были из шайки Иеклейна.

Они хотели умертвить графа и его жену, но один из них узнал несчастных владетелей Вейнсберга.

— Не убивайте их! — вскричал он. — Это Гельфенштейн и графиня Маргарита. Мы получили тысячу флоринов, обещанных Иеклейном, за поимку их.

— Я вам дам в сто раз больше, если вы нас спасете, — сказал граф, защищая своим телом Маргариту. — Назначьте сами выкуп…

— Нет, нет, — закричало несколько голосов, — не нужно выкупа… Да и где ты возьмешь деньги?

— Здесь.

— Разве ты думаешь, что нам нужно твое позволение, чтобы взять все, что есть в твоих сундуках?

— Ну отвезите меня в Лусбург.

— Чтобы ты убежал?

— Пустите меня уехать с женой, и я клянусь…

— Да, как же! А когда вы будете в безопасном месте, то сделаете, как граф Монфень, который решил, что слово, данное рабам, не обязательно для дворянина.

— Так отпустите графиню… я останусь заложником, пока вы не получите выкупа…

Некоторые колебались: но большинство отвечало насмешками и оскорблениями на предложение графа.

— Эти сладкие речи ни к чему не ведут, — вскричал Франц Ибель, слуга Иеклейна, вбежавший впопыхах. — Известно, что Иеклейн сам изрубил бы в куски того, кто осмелился бы его ослушаться! Друзья, Иеклейн на мельнице, — продолжал он, обращаясь к крестьянам, — ведите к нему пленников… Я побегу предупредить его… Видишь, граф, видишь, — прибавил негодяй, толкнув раза три ногой графа, которому связывали руки, — ты теперь видишь, что башмаки умеют также бить, как и сапоги.

Этот намек на преимущество дворян носить сапоги и ботинки возбудили смех крестьян.

Довольный своей остротой, Франц ушел, наказав одному из товарищей смотреть за пленниками.

Графа и графиню повели из замка пешком до самой мельницы, где находился Иеклейн с некоторыми приятелями.

— Что-то Флориан? — спрашивали друг друга граф и графиня. — Ранен он или убит?

С рыцарем исчезала их последняя надежда.

Подойдя к лугу, окружавшему мельницу, она увидела страшное зрелище: человек двести или триста из шайки Иеклейна составляли живую ограду вокруг луга. Все они были вооружены копьями и пиками и держали их так, что всякий, кто вздумал бы пройти, был атакован со всех сторон.

Несколько далее сотня дворян и солдат из гарнизона Вейнсберга, связанные и окруженные крестьянами, ожидали казни.

По знаку Иеклейна, председательствовавшего на этом празднике, пленников стали брать и толкать в ряды солдат.

Поражаемые с обоих сторон пиками и копьями врагов, несчастные пленники падали на землю, орошая ее своей кровью. Счастливы были те, которым позволяли спокойно умирать; других поднимали на пиках, бросали в воздух и снова принимали на копья.

Увидав графа и Маргариту, Иеклейн радостно закричал.

— Наконец-то, — сказал он, — наконец-то! Ведь вы пожаловали как раз к самому балу. Говорят, графиня, ваш благородный супруг, был один из лучших танцоров при дворе. Ну мы ему доставим случай блеснуть своими талантами. Как жаль, что у нас нет музыки, чтобы открыть бал…

— Право, Иеклейн, — сказал один крестьянин, выходя из рядов, — я готов сыграть на моей скрипке что-нибудь приличное случаю, если только ты дашь мне, чем хорошенько промочить горло.

— На! — вскричал Иеклейн, бросил ему несколько флоринов. — Теперь потанцуйте, благородный граф Гельфенштейн!

Видя погибель и зная, что напрасно было бы ожидать от Иеклейна пощады, граф и графиня молчали.

Только Маргарита, державшая Людвига за руку, крепко обняла его.

— Разлучите их! — вскричал Иеклейн. — Казнь графини еще не наступила… Я постараюсь утешить ее во вдовстве… и сегодня же вечером… Смотрите, граф, это ведь свадебный бал; хорошенько поскачите в честь новобрачных.

— Негодяй! — вскричал Гельфенштейн. — Ты будешь жестоко наказан!

Иеклейн отвечал проклятиями.

— Ну, ступай, танцуй, — кричал он, — танцуй! А вы, благородная графиня, пожалуйте ко мне, отсюда лучше виден бал!

Музыкант по имени Мельхиор Нонненмахер настроил свою скрипку и заиграл какой-то танец. Крестьяне расступились и впустили его в середину и тотчас сомкнулись, чтобы принять графа, который в нескольких шагах следовал за ними.

Гельфенштейн, простившись с женой, которую уводили, направлялся к страшному ряду копий, как вдруг несколько человек, едва переводя дух, подоспели к нему и окружили его.

— Это мои пленники, — закричал Иеклейн, бросаясь к пришедшим и узнав в них ландскнехтов Флориана и воинов Георга Мецлера.

— Они наши общие, — отвечал Мецлер, подбегая. — К чему эти бесполезные убийства? Ты позоришь наше дело и топишь его в крови.

— Я делаю, что хочу, — ответил разъяренный Иеклейн. — По какому праву ты командуешь мной? — Ты имеешь такую же власть здесь, как и я… Командуй своими людьми, а меня оставь. Не тронь моих пленников, иначе, ей Богу…

— Опусти оружие, Иеклейн! — раздался громкий голос, заставивший бекингенского трактирщика вздрогнуть. — Если ты с Мецлером равен, то я, по крайней мере, имею право командовать… Опусти оружие, говорю тебе.

Видя, что возможность мщения ускользает, Иеклейн, как дикий зверь бросился на солдат, окружавших Гельфенштейна, и благодаря своей силе очутился подле графа. Но прежде, чем он успел нанести ему удар, Флориан Гейер схватил его за руку.

Однако все до того боялись баснословной силы и жестокости Иеклейна, что большая часть крестьян отступили от противников. Один Мецлер подошел помочь Флориану, но последний просил его присмотреть за пленниками.

Иеклейн в бешенстве обнажил свой длинный меч и приказал своим людям окружить себя.

Некоторые из них прибежали: во главе их был Франц Ибель и Массенбах, фанатичный проповедник, всюду сопровождавший шайку Иеклейна.

Ландскнехты Флориана и большая часть солдат Мецлера окружили Флориана.

Последний всеми силами старался отклонить кровопролитие, но Иеклейн не хотел ничего слушать. Массенбах с обнаженной головой стоял посреди крестьян и возбуждал их сильными метафорами и библейскими текстами: бить сынов Ваала и изменников, которые их защищают.

Видя, что граф и графиня уходят с Георгом Мецлером, Иеклейн вне себя от ярости нанес такой удар Флориану в голову, что неминуемо рассек бы ее пополам, если бы не крепость шлема. Однако удар был так силен, что Флориан покачнулся. Иеклейн хотел повторить удар, но Кернер бросился между ними, а Зарнен остановил Франца, который с ножом в руке изменнически подкрадывался к Флориану.

— Стойте, — громовым голосом закричал Флориан… — Ни за что, хотя бы мне погибнуть, я не допущу, чтобы братья убивали друг друга… Это моя частная ссора с Иеклейном, и другим нечего мешаться в нее!

— Он прав! — сказал Иеклейн. — Все назад!

Друзья Флориана отступили, крестьяне Иеклейна последовали их примеру.

Зарнен был едва по плечо Францу Ибелю, но вдвое сильнее его, и не допускал его помогать Иеклейну. Хладнокровие рыцаря, его умение владеть оружие, давало ему перевес над силой Иеклейна. Оружие последнего было слишком длинно и тяжело, и им было труднее владеть, чем мечом рыцаря; тем не менее удары градом сыпались на Флориана, но тот ловко отражал или избегал их, тогда как его удары все попадали в трактирщика, который ничего не видел от ярости и только рубил с плеча. Шлем Рорбаха был скоро разбит. Последний удар обнажил голову Иеклейна, который повалился, как бык под дубиной мясника.

— Хозяин! Хозяин! — закричал Франц, бросаясь к трактирщику.

— Стой здесь, поганая красная рожа, — сказал Зарнен, подставляя Ибелю ногу. Тот упал.

Они схватились и боролись, лежа на земле. Зарнен, слегка раненный Ибелем, заколол его кинжалом. Флориан, опустив меч, дал Иеклейну подняться.

— Иеклейн, — сказал он трактирщику, все еще отуманенному сильным ударом и мрачно вытиравшему кровь, которая текла по его лицу. — Я не хочу твой смерти. Хотя ты много повредил святому делу свободы, но я не могу забыть, что ты мужественно сражался за нее и можешь оказать ей еще много услуг… Забудем все, что случилось в последние дни. Многочисленная армия поднимается на нас, как показывают пленники. Нам нужно соединить наши силы, чтобы встретить армию Трузехса. Я не скажу вам, что мы будем друзьями, Иеклейн, но соединимся для блага наших братьев… Ты согласен?

Иеклейн бросил на него суровый взгляд и ничего не ответил.

Отерев свой меч, он вложил его в ножны и молча удалился.

Флориан пошел к Мецлеру, который с другими начальниками собрал военный совет.

Большинство было возмущено убийствами, совершенными без их ведома.

Кроме отвращения, которое внушало им бесполезное кровопролитие, они понимали, что эти злодеяния вредят их партии. Действительно, мелкое дворянство и горожане, сочувствовавшие восстанию, изменили взгляды на него после злодеяний, совершенных шайками Иеклейна и других, ему подобных.

Те, которые сначала хотели присоединиться к их партии, теперь отказывались от них, как от злодеев и грабителей. Таким образом, Венделин Гиплер, Георг Мецлер, самые искусные и умеренные начальники, решились без выкупа отослать пленников, которые избежали смерти.

Ничего прибавлять, что Флориан разделял их намерение.

В числе этих пленников находился сенешаль граф Георг Мансбург, личный враг Гейера. Впрочем, ему не пришлось воспользоваться великодушием Флориана, потому что через несколько дней он умер от ран.

Когда военный совет разошелся, Флориан отправился к графу и графине Гельфенштейн, которых он оставил в городском доме под защитой своих ландскнехтов.

Зная непостоянство толпы и опасаясь какого-нибудь возмущения, он уговорил своих друзей как можно скорее ехать в Штутгарт. Рана графа не позволяла ему ничего делать, и Флориан принял на себя все путевые хлопоты.

Когда Гельфенштейн с Маргаритой готовы были отправиться в путь под прикрытием ландскнехтов, Флориан пришел проститься с ними.

Людвиг и Маргарита тщетно упрашивали его ехать с ними или, по крайней мере, покинуть крестьянское войско.

— Поверьте мне, Флориан, — говорил ему граф, — ваше дело проиграно. Крестьяне не могут достигнуть никакого прочного результата, а горожане и мелкое дворянство теперь против них. Трузехс, усмиривший возмущение Зикингена, идет, говорят, со значительными войсками.

— Знаю все это, но теперь менее чем когда-либо могу покинуть этих бедняков, избравших меня своим начальником. Мой долг спасти их или погибнуть с ними.

— При первом случае, — возразила Маргарита, — они предадут вас неприятелю, чтобы купить себе прощение… или убьют вас за вашу твердость и милосердие.

— Это доказывает, что вы их не знаете.

— Жертва собственных благородных мечтаний, вы все принесли им в жертву, почести, богатство, привязанность… Все злодеяния, совершаемые крестьянами без вашего ведома, падают на вас. Имя вашего отца, ваше собственное сделается предметом ненависти во всей Германии.

— Что мне до этого! — отвечал он. — Разве я живу?.. Я теперь просто живое колесо в той могущественной машине, которая воздвигает свет среди тьмы, свободу среди рабства, равенство среди угнетения. Настоящее, может быть, изменит нам, но нам принадлежит будущее. Свобода, граф, что морской прилив. Глядя, как волны разбиваются у берегов и убегают назад, можно подумать, что они потеряли землю, которой только что овладели. И пока одна волна, стеная, исчезает на мокром песке, среди лона морского возникает другая, более сильная, и море нечувствительно, медленно, постепенно овладевает берегами и ни что в мире не остановит его.

Пока он говорил, его прекрасное лицо оживлялось убеждением и благородным восторгом.

Граф и Маргарита поняли, что никакие человеческие доводы не могут победить такое глубокое верование и столь полную преданность.

Они протянули Флориану руки, он горячо обнял их.

— Да хранит вас Бог, — прошептал он. — Граф Людвиг, будьте милосердны к крестьянам, которые попадут в ваши руки. Прощай, Маргарита, прощай, моя возлюбленная сестра. Да пошлет тебе Бог ту долю счастья, которая назначалась мне, и от которой я отказываюсь без сожаления. Прощайте, друзья мои, прощайте.

Когда граф с женой скрылись из глаз, Флориан поднял глаза к небу.

— Боже мой, — говорил он, — теперь я один, без семьи, без друзей. Я вырвал от моего сердца последние земные привязанности, чтобы посвятить себя вполне служению Твоим святым заповедям; дай мне силу и мужество довести дело мое до конца.

Теперь мы в нескольких словах можем докончить наш рассказ.

Граф и графиня Гельфенштейн уехали в Штутгарт. Они рассчитывали ехать в Аугсбург, но рана графа не позволяла предпринять даже такое небольшое путешествие. Оправившись, граф немедленно поехал к армии швабского союза. Несмотря на свою многочисленность, крестьяне не могли противиться этой армии. Между ними возникли раздоры.

Непреклонный, когда дело шло об убеждениях или о военной дисциплине, но враг всяких жестокостей и личного мщения, Флориан не мог бороться со всевозможными препятствиями, окружавшими его. Гец Берлихинген, знаменитый рыцарь с железной рукой, но впрочем, вопреки Гете, скорее кондотьер, чем политический деятель, наследовал рыцарю Гейерсбергу в предводительствовании крестьянской армией.

В сражении при Боблингене, где Георг Трузехс фон Вальдбург разбил крестьян, потерявших до десяти тысяч человек, Иеклейн Рорбах был взят в плен с Мельхиором Нонненмахером, музыкантом, сопровождавшим Гельфенштейна, когда его вели на казнь.

Их привязали к дереву, обложили дровами и сожгли на медленном огне.

Крестьянская армия была потом еще несколько раз разбита под Вюрцбургом и при замке Кенихсгофен.

Что касается Флориана, то у него был особый отряд, который долго сопротивлялся, благодаря храбрости его верных ландскнехтов. Наконец и на него напало войско швабского союза.

Заняв замок Ингольштадт, он долго геройски защищался со слабыми силами и наконец сделал вылазку. Прокладывая себе путь среди врагов, он достиг с горстью храбрецов соседнего леса. Здесь его опять окружили. Очутившись в лесу, он пересчитал своих спутников: их оказалось еще тридцать два человека, но большей частью раненых и истощенных усталостью, бессонницей и лишениями.

— Друзья мои, — сказал Флориан, — нам нужно сделать новое усилие, нам нужно пробиться сквозь врагов.

Увы, — отвечали некоторые, — мы даже не в |силах ходить.

— Чем дольше мы будем ждать, тем число осаждающих будет увеличиваться, — сказал Флориан. Подумайте, друзья, жизнь наша не нам принадлежит, вся она принадлежит нашему святому делу, и мы дадим ответ свободе за каждую каплю крови. Чем давать перерезать нас, как малых детей, без чести для нас, без пользы для нашего дела, постараемся добраться до гайльдорфского отряда. Если нам суждено умереть, умрем, сражаясь подле наших братьев.

Изнеможение и упадок духа были так велики в товарищах Флориана, что только шестнадцать имели силу и храбрость последовать за ним.

Они воспользовались ночью и вышли из леса, но некоторые были захвачены неприятелем, другие пали от ран, и когда маленький отряд Флориана остановился в поле для отдыха, в нем оставалось всего одиннадцать человек.

В Танн их пришло всего десять. В довершение они не нашли там гайльдорфского отряда.

Но ничто не могло сломить непобедимую энергию Флориана.

Он сильно страдал от ран, но продолжал набирать крестьян и собрал еще несколько человек.

Однажды, взбираясь со своей маленькой шайкой на холм неподалеку от замка Лемберга, он был настигнут сильным отрядом солдат и ландскнехтов швабского союза.

По роковому стечению обстоятельств граф Гельфенштейн командовал одним отрядом ландскнехтов.

Невзирая на малочисленность и неопытность своих людей, Флориан неустрашимо вступил в дело.

Во время битвы, которая начинала уже принимать характер бойни, граф узнал Флориана, у которого был изрублен шлем. Граф бросился к рыцарю и вырвал его из рук семи или восьми человек, которые разом нападали на него.

— Сопротивление бесполезно, Флориан, — сказал он. — Отдайте мне ваш меч, чтобы я мог назвать вас моим пленником, защитить вас от ярости моих друзей и освободить, когда опасность для вас минует.

— Благодарю вас, граф, за ваше великодушие, — отвечал Флориан, утирая кровь с лица, — но не могу принять предложение.

--На что же вы надеетесь?

— Ни на что. В таком деле, как мое, рядовой может принять помилование, но начальник должен умереть. Я увлек за собой несчастных крестьян, которые падают под ударами ваших солдат. Было бы постыдно мне пережить их и не смешать мою кровь с кровью безвестных мучеников, которые жизнью заплатят за свое доверие ко мне и за свою преданность свободе.

— Я употреблю все усилия, чтобы спасти ваших товарищей, — сказал граф. — Ради вас, Флориан… ваши люди убили у нас много воинов.

— Прощайте, Людвиг, — сказал Флориан, надевая чужой шлем, валявшийся на земле подле одного убитого. — Я чувствую, что час мой настал. Скажите Маргарите, что моя последняя мысль принадлежит моей сестре и Германии.

— Благодарный и несчастный друг, — вскричал граф, — я не могу допустить вашей гибели. Я хочу…

— Смотрите, граф, — прервал его Флориан.

Он указал ему на пять или шесть человек крестьян; они стояли на холме, их окружало десятка два солдат, собираясь умертвить их.

— Спасите их, и вы вполне отблагодарите меня, если считаете себя обязанным мне.

Уступая, против воли, настоятельной просьбе Флориана, Гельфенштейн направился к тому месту, куда указывал ему Флориан. Пока граф употреблял отчаянные усилия, чтобы спасти крестьян, солдаты бросились на Флориана, на помощь к которому прибежали храбрый Кернер и его маленький спутник Зарнен.

Все трое храбро защищались; но они скоро были подавлены многочисленностью противников.

Кернер упал первый, раненый из лука в низ живота.

— Защищай начальника, — закричал он Зарнену, опускаясь на землю, как срубленное дерево.

— До скорого свидания, товарищ, — отвечал Зарнен и действительно вскоре пал в свою очередь.

Оставшись один, Флориан еще боролся. Истощенный усталостью, ослепляемый кровью, которая текла из его раны на голове, он получил последний удар копьем, которое прошло через изломанный панцирь и насквозь пронзило его тело. В то же время удар меча выбил у него меч из рук.

— Боже, спаси Германию и свободу, — прошептав он и упал на землю рядом с верным Кернером.

Когда Гельфенштейн, которому другие дворяне нарочно заграждали путь, добрался до рыцаря, он уже скончался.

Его благородное и красивое лицо уже начало принимать то неизъяснимое выражение покоя, которое часто встречается на лицах людей, умерших от холодного оружия.

Кернер был еще жив. Шесть человек едва могли оторвать его от тела Флориана. Ночью он умер.

Гельфенштейн велел похоронить храбрых ландскнехтов рядом с Флорианом на Гейерсбергском кладбище.

Граф и Маргарита велели поправить маленькую часовню в Гейерсберге. Развалины ее существуют доныне.

В августе 1526 года Георг Трузехс и Георг Фрундсберг уничтожили последние остатки евангелического братства, и дворянство совершило жестокую расправу над крестьянами.

Даже после полного усмирения страны крестьян казнили толпами.

Казни и убийства дошли до того, что главные члены швабского союза в полном собрании принуждены были угрожать многим дворянам, что если их тирания возбудит новое возмущение, то швабский союз не будет помогать им.

Так кончилась знаменитая крестьянская война. Менее чем за восемнадцать месяцев более двухсот тысяч людей погибло на поле битвы или на плахе.

Кровь этих жертв обагрила крылья гения свободы на минуту распустившего их над Германией, и остановила его полет. Около трехсот лет прошло, прежде чем они высохли, и он мог, распустив их, направить свой полет к Франции.

---

Текст печатается по изданию: Альфред де Бре, Дочь императора, исторический роман. Перевод с немецкого, С.-Петербург, 1867 г. (Переводы отдельных иностранных романов, издаваемых Н. С. Львовым ; Кн. 1. 1867).

Роман печатается в редакции 1867 г.