Пантелеймон Романов
ДОСТОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК править
Издание: Пантелеймон Романов; Избранные произведения.
Изд-во «Художественная литература», Москва, 1988.
На собрании в чайной обсуждался новый, непривычный вопрос: о выборном начале в приходе.
Старый священник умер, и по новому порядку приехал вчера кандидат служить пробную обедню, чтобы затем, получивши одобрение прихожан, ехать утверждаться к архиерею.
Все сидели на лавках, на окнах и толковали.
— Теперь хорошо, — сказал Федор, снявши и рассматривая свою шапку, — выбирай любого. А то прежде поставят, бывало, какого-нибудь щупленького да безголосого — и майся с ним целый век.
— Да, уж это последнее дело, если у священника ни голосу, ни виду настоящего нет, — сказал Прохор Степаныч, любивший читать Апостол и петь на клиросе, для чего всегда надевал железные очки, хотя все знал наизусть.
— А что ж с ним, щуплым-то, делать? — сказал кто-то.
— Прежде в попы вся шушель лезла, а теперь подожди. А то, пожалуй, много их ..
— Да, теперь уж не проскочут.
— Поглазастей анхирея будем.
— А как же.
— И потом, хоть то сказать, разве можно, чтобы архиерей всякого понимал. Шут его разберет, достоин он или нет.
— А ну их и совсем к черту, — сказал вдруг солдат Андрюшка, сняв шапку и ударив ею по подоконнику, — не надо нам их вовсе.
Все на него оглянулись.
— Сдурел, что ли? — сказал, поглядев на него несколько времени стороной, Прохор Степаныч. Он было завернул полу и полез в карман за кисетом, но, услышав замечание Андрюшки, так и остался с отвернутой полой и засунутой в карман рукой.
— Вот они все такие-то, — сказали старики. — Им леригии не нужно.
— А что ж…
— Вы так-то скоро скажете, что и церкви не надо.
— А что ж…
— Дураки, ослы непонимающие, и больше ничего, — сказал Прохор Степаныч и, достав кисет, стал с обиженным видом свертывать папироску.
— Доперли!
— Еще дальше допрем. Ты бормочешь, а сам не знаешь что. Да я от этой твоей церкви за всю жизнь одной красненькой не пользовался. Да и все — только и знали, что туда носили. Ты-то много попользовался, что за нее так стоишь? — сказал Андрюшка, уже обращаясь к Софрону.
— Чем же оттуда попользуешься?
— То-то, а кричишь.
— Вот это так подставил, — сказал чей-то голос сзади.
Все оглянулись и замолчали, переглядываясь.
— А сами переплатили немало, — сказал опять чей-то голос.
Все еще больше притихли.
— Я рублей с тыщу переплатил, — сказал голос Ивана Никитича от печки.
Все оглянулись к печке.
— А впрочем, — сказал Андрюшка, вставая, — свобода вероисповедания, обсуждайте тут, что хотите, лишние деньги, знать, завелись.
Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к двери. За ним ушли и все молодые.
— Сорвали собрание…-- сказал чей-то голос с таким выражением, с каким на войне говорят, «отрезали».
Несколько пожилых тоже было подались к двери.
Вдруг Прохор Степаныч, сунув кисет в голенище, встал и с решительным видом проговорил:
— Предлагаю собранию исключить ушедших, как бы они были неправославные, потому что они забыли о душе.
Все с облегчением вздохнули. Собравшиеся было прошмыгнуть в дверь поспешно хлынули назад и окружили говорившего.
— Правильно.
— Продолжается.
— Значит, о попе?
— Слава тебе, господи, приход-то не из одних басурманов состоит, — есть которые и о душе помнят. Достойный человек всегда себе место найдет. Если человек представительный и с голосом.
— С голосом — конечно… А вот щупленьким-то теперь всем беда, — сказал Федор, покачав головой.
— В Рожнове был такой, — сказал Прохор Степаныч, вынимая кисет из-за голенища и усаживаясь на окно, — человек смирный, тихий, душевный, а не дал бог голосу… и худ. Десять лет с ним бились. Наконец видят — мочи нет больше, говорят: уходи подобру. А на его место уж просился один. Человек, нужно сказать, непутевый, но голосище — труба архангельская. Как рявкнет, в ушах больно.
— Вот это здорово, — сказали голоса с разных концов.
— Аршин двух с половиной росту, — продолжал Прохор Степаныч, — пузо, и волос волнистый всю спину покрывает.
— Да… вот такого бы.
— Достойный священник, — станет служить на Пасху, скажем, так торжества этого одного не оберешься.
— Где ж там.
— Все-таки старый-то упросил было рожновских оставить его.
— Упросил? — сказали с сожалением голоса.
— Да. Но случись у тамошнего купца похороны, пригласил он двух попов для собора да этого борова горластого. Как вышел он…
Все затаили дыхание.
— Как вышел он, — повторил Прохор Степаныч, — с Евангелием — во всю дверь. Как заревет… Все ребятишки, что у амвона стояли, — так их и шибануло к стене.
— Ах, здорово…
— Ну, конечно, полонил. Да уж и старый батюшка увидел, что тягаться ему не под силу, натужается, натужается, а ничего у него не выходит, ну, и подал на перевод. Так когда он уходил, все плакали. Очень уж душа хороша была у него.
— Хороша?
— Страсть.
— Народ чувствует. Что другое, а уж душу он за семью печатями почувствует.
— Да уж народ насчет души…
— Почище архирея разнюхает, — сказал Сенька, подмигнув.
— А тебе бы только оскаляться, — сказал, недовольно посмотрев на Сеньку, Прохор Степаныч, — тут об серьезном, а он…
Все помолчали.
— Что-то нам завтра господь пошлет…
— Да, только надо смотреть, чтоб человек достойный был.
— А представительный из себя-то?
— Вон прасол видел его.
Все оглянулись на прасола.
— Ростом с Бориса будет, — сказал прасол.
— Хорош… А насчет волос как?
— Волос не видел, под шляпу были припрятаны.
— Служить будет — не подпрячет, — сказал огородник.