Дон-Жуан (Байрон; Минаев)/С 1865—1866 (ДО)

Дон-Жуан
авторъ Джордж Гордон Байрон, пер. Дмитрий Дмитриевич Минаев

Оригинал: англійскій, опубл.: 1823. — Перевод опубл.: 1866. Источникъ: "Современникъ", №№ 1—8, 10, 1865, №№ 1, 4, 1866. az.lib.ru

Джордж Гордон Байрон

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ДОНЪ-ЖУАНЪ.
РОМАНЪ ВЪ СТИХАХЪ.
БАЙРОНА.

Difficile est proprie communia dicere.

Horatius.

"Dost thou think, because thou art virtuos, thou etc."

ПѢСНЯ ПЕРВАЯ

I.

Герой мнѣ нуженъ. Странно, можетъ быть,

Его искать, когда на бѣломъ свѣтѣ

Мы постоянно можемъ находить

Героя дня, воспѣтаго въ газетѣ,

Который ныньче — лаврами покрыть,

А завтра человѣчествомъ, забытъ;

Въ герои брать такихъ людей не стану,

А прямо перейду я къ Донъ-Жуану.

II.

Вольфъ и Вернонъ и Кэмберлэндъ-мясникъ,

Принцъ Фердинандъ, Гренбей… въ иные годы

Любой изъ нихъ былъ временно великъ,

Хоть ихъ потомъ не помнили народы.

Они съ вѣнкомъ лавровымъ на челѣ,

Какъ Банко тѣнь, скользнули по землѣ..

Былъ Бонапартъ и Дюмурье у галловъ:

О нихъ трубило множество журналовъ.

III.

Клотцъ, Кондорсе, Маратѣ, Дантонъ, Бриссо —

Рядъ ихъ именъ былъ памяти достоинъ;.

За тѣмъ Гошъ, Ландъ, Жубрръ или Марсо,

И не одинъ еще извѣстный воинъ

Въ иныя времена былъ знаменитъ

И, наконецъ, Французами забытъ;

Но не займусь героями я тѣми:

Они совсѣмъ нейдутъ къ моей поэмѣ.

IV.

Для Англіи Нельсонъ былъ богъ войны.

Но время шло; повсюду козни строя,

И позабыть мы были всѣ должны

И Трафальгаръ, и павшаго героя.

Мы арміей теперь лишь велики.

Чего особенно боятся моряки.

Къ тому же принцъ на сушѣ войскомъ занятъ:

Нельсона лавръ, того гляди, увянетъ.

V.

Герои войнъ бывали въ старину

И до временъ… ну, хоть, Агамемнона,

Но мы, пѣвцы, не славили войну,

Какъ и теперь, такъ и во время оно,

А потому забылъ героевъ свѣтъ.

Ихъ не виня, я думаю, что нѣтъ

Приличнаго героя для романа.

Итакъ, романъ начну я съ Донъ-Жуана.

VI.

И всѣхъ пѣвцовъ съ эпическимъ перомъ,

Замѣтилъ я капризъ такого рода:

Герой ихъ какъ говорятъ потомъ,

Что было прежде — въ видѣ эпизода —

Съ подругой сила гдѣ нибудь тайкомъ

Въ уединеніи, спокойно, вечеркомъ,

Въ дворцѣ, въ саду, въ пещерѣ отдаленной,

Гдѣ былъ пріютъ для ихъ четы влюбленной.

VII.

Метода эта, можетъ быть, легка,

Но я разсказъ люблю начать съ качала,

Чтобъ избѣжать огромнаго грѣха —

Всѣхъ вводныхъ сценъ, въ которыхъ пользы мало,

И съ первыхъ строкъ начну теперь для васъ,

(Хотя бы ихъ обдумывалъ я часъ)

Разсказывать, кто былъ отецъ герою,

И даже мать… я ничего не скрою.

VIII.

Вотъ мы въ Севильѣ. Городъ тотъ плѣнялъ.

Онъ фруктами и дѣвами прекрасенъ.

«Тотъ жалокъ, кто въ Севильѣ не бывалъ» —

Есть поговорка: съ нею я согласенъ.

Въ Испаніи нѣтъ лучше уголка.

Кадиксъ… но, нѣтъ, о немъ молчу пока…

Вотъ здѣсь-то, посреди такого міра,

Росъ Донъ-Жуанъ вблизи Гвадалквивира.

IX.

Его отецъ — Донъ-Жозе, велъ свой родъ

Отъ отрасли фамиліи дворянской,

И въ немъ никто ни капли не найдетъ

Еврейской крови или мавританской?

Готическій испанскій дворянинъ,

Онъ на конѣ сидѣлъ, какъ властелинъ.

Вотъ онъ-то въ свѣтъ и произвелъ Жуана,

А Донъ-Жуанъ… объ этомъ, впрочемъ, рано.

X.

Жуана мать была посвящена

Во всѣ, тогда извѣстныя, науки,

Строга къ себѣ, солидна и умна.

Отъ зависти ломали жоны руки,

Когда она ихъ стала затмѣвать

И превосходствомъ явнымъ поражать.

Всѣ женщины съ отчаяньемъ шептали,

Что отъ нея во всемъ они отстали.

XI.

А памятью такой кто могъ дивить?

Вслухъ наизусть читая Кальдерона,

Она могла суфлера замѣнить,

Артиста избавляя отъ урона.

Предъ ней Фейнэгль (*) ученый спасовалъ;

Онъ памяти такой не создавалъ,

Которой такъ рѣшительно и смѣло

Мать Донъ-Жуана нашего владѣла.

) Баденскій профессоръ, читавшій въ 1812 году лекціи Мнемотехники (искусство развивать память).

XII.

Любила математику она,

Была религіознѣй богомолки,

И рѣчь ея — возвышенно-темна,

И остроты аттическія — колки.

И такъ, она во всемъ дивила насъ.

Поутру облекалась въ канифасъ,

А къ ночи въ шолкъ, въ мцслиновыя платья:

Весь гардеробъ не стану исчислять я.

XIII.

По гречески читая… по складамъ,

Латинскія молитвы понимала,

И, по примѣру многихъ знатныхъ дамъ,

Французскіе романы пробѣгала.

Языкъ родной ей, кажется, постылъ

И смыслъ рѣчей довольно тёменъ былъ.

Ея слова всегда темнѣй загадки:

Таинственность и мракъ ей были сладки.

XIV.

Она любила англійскій языкъ

И въ немъ съ еврейскимъ сходство находила,

Ссылаясь на мѣста священныхъ книгъ.

Хоть сходство то мнѣ непонятно было,

Но мнѣ, твердя про связь двухъ языковъ,

Она, — ссылаюсь я на знатоковъ, —

Открыла слово: имъ (какъ не дивиться!)

Клянется — жидъ; британецъ же — бранится (*).

) Здѣсь непереводимая игра словъ. Еврейское слово noun имѣестъ совершенно другое значеніе на англійскомъ.

XV.

Языкъ для женщинъ — средство къ болтовнѣ,

Она же, имъ владѣя очень строго,

Профессоромъ прослыть могла вполнѣ,

Какъ Ромильи, прославившійся много

Законникъ и ученый человѣкъ.

Самоубійствомъ онъ окончилъ вѣкъ,

Въ гробу успокоеніе доведши,

И судъ рѣшилъ, что былъ онъ сумашедшій.

XVI.

Ну, словомъ, начиная разговоръ,

Она казалась книгой иль. доводкой

Миссъ Эджвортъ или повѣстью миссъ Моръ (*),

И удивить съумѣла бы міръ цѣлый

Своею добродѣтелью она.

Въ ней зависть не могла найти пятна;

Хоть къ слабостямъ нерѣдко склонны дамы —

Но въ ней — ихъ нѣтъ: — пугались тѣмъ всегда мы.

) Миссъ Ганна Моръ — авторъ педантически-нравственнаго романа «Жена Целебса».

XVII.

Въ толпѣ святошъ умѣвшая блистать,

Она стояла выше всѣхъ сравненій,

И ангелъ могъ ее не охранять:

Она чужда бѣсовскихъ искушеній…

Такъ правильны ея движенья, тонъ,

Какъ ходъ часовъ твоихъ, о, Гаррисонъ!.

А нравственность Инесы… здѣсь, казалось,

Лишь масло Макассара съ ней равнялось.

XVIII.

Но совершенство скучно, говорятъ.

Съ тѣхъ воръ всѣ люди стали развращаться,

Когда Адамъ, покинувъ райскій садъ,

Постигнулъ тайну съ Евой цаловаться —

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вотъ почему супругъ, какъ всѣ повѣсы,

Шалилъ, порой, безъ вѣдома Инесы.

XIX.

Онъ былъ безпеченъ, чтенья не любилъ,

Наукой не смущалъ свои: досуги

И беззаботно время проводилъ,

Не думая о мнѣніи супруги.

Свѣтъ, злобно наблюдающій всегда,

Какъ гибнутъ царства, семьи, города,

Рѣшилъ, что Жозе двухъ любовницъ мало, —

Но и одной довольно для скандала.

XX.

Умѣя высоко себя цѣнить,

Обиды ни предъ кѣмъ не обнаружа,

Жена могла съ терпѣніемъ сносить

Пренебреженье вѣтреннаго мужа,

Но въ ней характеръ очень былъ хитеръ;

Она, ведя ученый длинный споръ,

Спускалась иногда къ житейской прозѣ,

Заставъ врасплохъ безпечнаго Донъ-Жозе.

XXI.

Ей не большого стоило труда

Его ловить: неправъ, неостороженъ,

Онъ ею уличаемъ былъ всегда.

Для самыхъ скрытныхъ часъ такой возможенъ,

Когда убьешь ихъ вѣеромъ жены,

А женщины бываютъ и сильны,

И вѣеръ ихъ — опаснѣе кинжала.

Какъ, почему? — о томъ я знаю мало.,

ХХІІ.

Всегда мнѣ жаль ученыхъ нашихъ женъ,

Съ невѣждами вступившихъ въ бракъ законный:

Иной изъ нихъ хоть знатенъ и уменъ.

Но устаетъ въ бесѣдѣ ихъ мудреной.

Я вовсе разсуждать о томъ не радъ,

За тѣмъ, что санъ, по счастью, не женатъ,

Но вы, мужья, признайтесь: ваши жены

Не носятъ ли мужскія панталоны?

XXIII.

Донъ-Жозе часто ссорился съ женой,

Причину ссоръ толпа понять хотѣла

И узнавать старалась стороной,

Но мнѣ и вамъ до нихъ нѣтъ вовсе дѣла.

Такое любопытство — есть порокъ,

Но я владѣть однимъ искусствомъ могъ:

Такъ какъ семьи своей я не имѣю,

То примирять друзей своихъ умѣю.

XXIV.

И въ ихъ дѣла вмѣшаться я хотѣлъ,

Попался въ вихрь семейнаго содома,

Но ими бѣсъ какой-то овладѣлъ:

Я съ этихъ поръ не могъ застать ихъ дома

Хотя швейцаръ признался мнѣ потомъ…

Молчу пока, — но дѣло было въ томъ,

Что Донъ-Жуанъ, какъ школьникъ безобразный

Въ меня пустилъ ведро съ водою грязной.

XXV.

То былъ курчавый, маленькій буянъ,

Живой и дерзкій, точно обезьяна;

Отца и мать не слушалъ грубіянъ:

Они избаловали мальчугана,

Чѣмъ ссориться такъ часто межъ собой —

Они бы занялись его судьбой,

Для обузданья въ школу помѣстили,

Иль дома, наконецъ, хоть проучили.

XXVI.

Но Жозе и жена его въ тѣ дни

Несчастія большія испытали;

Не о разводѣ думали они —

Другъ другу смерти искренно желали,

Но ихъ вражды никто не замѣчалъ,

Никто въ разладъ семейный не вникалъ,

Пока огонь не вырвался наружу

И повредилъ равно женѣ и мужу.

XXVII.

Инеса вдругъ, собравши докторовъ,

Имъ о безумствѣ мужа объявила,

Но такъ какъ онъ въ то время былъ здоровъ,

Она его лишь въ злости обвинила,

Когда жь формальный сдѣланъ былъ запросъ,

То у жены отвѣта не нашлось;

Она себя оправдывать старалась, —

Все это страннымъ показалось.

XXVIII.

Внося ошибки мужа въ свой дневникъ,

Инеса письма гдѣ-то отысклаа

И нѣсколько для дѣла нужныхъ книгъ.

При томъ вся знать Инесу поддержала

И бабушка, семидесяти лѣтъ.

Свидѣтели сбирались на совѣть,

Какъ адвокаты, судьи и юристы,

Не столько строги, сколько голосисты.

XXIX.

Такъ нѣжная жена со всѣхъ сторонъ

Чрезъ мужа непріятности встрѣчала,

Съ терпѣніемъ спартанскихъ славныхъ жонъ:

Когда спартанка мужа вдругъ теряла —

Несла зарокъ всегда о немъ молчать;

Инеса сплетни разныя встрѣчахъ

И слушать ихъ привыкла равнодушно.

И свѣтъ кричалъ: какъ ты великодушна!..

XXX,

Терпѣніе есть мудрость для людей,

Которыхъ свѣтъ за что-то осуждаетъ.

Пріятно знать и похвалу судей.

Когда нашъ планъ до цѣли достигаетъ;

Хоть «mains animas», юристы говорятъ, —

Здѣсь выраженье это не подъ ладъ:

Всѣ добрымъ дѣломъ мщенья не считаютъ,

Но мой ли стыдъ, когда васъ обижаютъ?

XXXI.

Пусть ссоры поднимаютъ прошлый грѣхъ,

Приправленный новѣйшей клеветою,

Кто жъ виноватъ? Не обвинять же всѣхъ.

Все сдѣлалось легендою простою;

А при сравненіи — прошедшее вреда

Не сдѣлаетъ всѣмъ людямъ никогда…

Злословіе наукѣ помогаетъ.

Она изъ сплетенъ пользу извлекаетъ.

XXXII.

Сперва друзья сошлись ихъ помирить,

Потомъ родня, но дѣло вышло хуже.

(Друзья въ родными рѣдко могутъ быть

Полезными и при женѣ и мужѣ),

Юристы толковали про разводъ.

Но послѣ всѣхъ издержекъ и хлопотъ,

Скандалъ особымъ случаемъ прервался:

Денъ-Жозе неожиданно скончался,

ХXXIII.

Къ несчастію, онъ умеръ невпопадъ.

Юристы тонко очень замѣчали,

(Хоть ихъ языкъ ужасно темноватъ)

Что если бъ смертью имъ не помѣшали,

То кончились съ успѣхомъ ихъ дѣла…

Большой потерей смерть его была

Для публики чувствительной и нѣжной.

На всѣхъ поминкахъ пышныхъ неизбѣжной.

XXXIV.

Онъ умеръ и въ могилѣ съ нимъ лежитъ

Обманутыхъ юристовъ гонорарій.

Любовницу одну къ себѣ взялъ жидъ,

Другую же, есть слухи, взялъ викарій.

Домъ предали и отпустила слугъ.

Мнѣ докторъ объяснилъ его недугъ:

Отъ лихорадки умеръ онъ такъ скоро,

Простясь съ женой до окончанья спора.

XXXV.

Но Жозе былъ почтенный господинъ;

Хоть онъ имѣлъ большіе недостатки —

Бранить его не нахожу причинъ.

Допустимъ, что страстей его припадки

Въ немъ подавляли самый умъ не разъ,

Что жизнь не могъ вести онъ безъ проказъ.

Кто жъ виноватъ и, — чѣмъ же насъ дивитъ онъ?..

Донъ-Жозе просто дурно былъ воспитанъ.

XXXVI.

Но былъ ли онъ виновенъ или нѣтъ —

Бѣднякъ страдалъ при этомъ очень много.

Вѣдь тяжело (я думаю, весь свѣтъ

Теперь его судить не будетъ строго)

Ему бывало въ собственномъ дому

И день и ночь терзаться одному.

Для гордости два выхода открылись:

Гробъ и процессъ — и смерть къ нему явилась.

XXXVII.

Онъ умеръ безъ духовной и Жуанъ

Единственнымъ наслѣдникомъ остался

Большихъ имѣній. Мать имѣла планъ,

Чтобъ съ нихъ доходъ для сына сберегался.

Такъ опекуншей сдѣлалась она

И долгу новому во всемъ была вѣрна.

Почти всегда, — мнѣ думать есть причина,

Мать — лучшая наставница для сына.

XXXVIII.

Умнѣйшая изъ женщинъ и изъ вдовъ

Рѣшилась такъ воспитывать Жуана,

Что каждый былъ принять его готовъ

За совершенство… поздно или рано.

Хотѣлось ей въ немъ рыцаря создать,

Чтобъ мечь войны онъ съ честью могъ держать.

Онъ фехтовалъ, наѣздничалъ немножко

И къ женщинѣ съумѣлъ бы влезть въ окошко.

XXXIX.

Но болѣе всего желала мать,

Въ чемъ ей и помогали педагоги,

Такъ нравственно Жуана воспитать

Чтобъ зла онъ я не видѣлъ по дорогѣ.

За всѣмъ слѣдилъ ея прилежный взоръ;

Науки и искусства подъ надзоръ

Она брала и — сына такъ хранила: —

Естественнымъ наукамъ не учила.

XL.

Онъ посвященъ былъ въ тайны языковъ

И только въ тѣ абстрактныя науки,

Которыя живутъ средь облаковъ.

Искусство тоже допускалось въ руки

Во всей его безгрѣшной частотѣ,

Но книги всѣ и всѣ страницы тѣ,

Гдѣ сладострастье видимо для глаза,

Скрывались отъ ребенка, какъ зараза.

XLI.

А классиковъ какъ могъ онъ научать?

Съ богами тамъ безчинствуютъ богини.

Безъ панталонъ ихъ любятъ рисовать,

А юбокъ и корсетовъ нѣтъ въ поминѣ.

Терпѣлъ не разъ домашній педагогъ

За чтенье Одиссеи и не могъ

Безъ пропусковъ прочесть всю Иліаду:

Вдова тѣхъ книгъ боялась пуще яду.

XLII.

Овидій былъ распутнымъ по стихамъ,

Безнравственна мораль Анакреона,

Катуллъ научитъ только лишь грѣхамъ,

И образцомъ порядочнаго тона:

Я оды Сафо, право, не сочту,

Хоть въ ней находятъ даже красоту.

Одинъ Вергилій чистъ, но — будемъ строги —

Нельзя читать одной его эклоги (*)

(*) Байронъ упоминаетъ о той пьесѣ Виргилія, которая начинается словами: «Formosum Pastor Corydon».

XLIII.

Лукрецій же навѣрно бъ запугалъ

Умъ мальчика, что было бы печально;

А, наконецъ, неправъ и Ювеналъ, —

Хоть цѣль его, быть можетъ, и похвальна, —

И искренность прямыхъ его сатиръ,

Граничитъ съ грубостью. За тѣмъ весь міръ,

Народъ благовоспитанной хоть мало,

Прочтетъ ли эпиграммы Марціала?

XLIV.

Въ иномъ изданіи читалъ ихъ Донъ-Жуанъ.

Учителя, вѣрны своей программѣ,

Все вредное — простительный обманъ —

Выбрасывать умѣю въ эпиграммѣ,

Но чтобъ поэта меньше искажать,

Всѣ пропуски рѣшились помѣщать

Въ особомъ приложеніи тетрадки

И подобрали изъ въ такомъ порядкѣ:

XLV.

Вслѣдъ за строкой является строка

Изъ разныхъ мѣстъ надернутая тонко:

Ихъ рядъ идетъ, какъ стройныя войска

Предъ взорами невиннаго ребенка.

Другой издатель меньше будетъ строгъ,

Введетъ на ихъ мѣста рядъ этихъ строкъ,

Чтобы они другъ другу не мигали.

Какъ статуи въ саду на пьедесталѣ.

XLVI.

Фамильнаго служебника листы

Въ себѣ рисунки разные хранили;

Они по темамъ не были чисты

И, признаюсь, ханжи меня дивили:

Скоромный видъ рисунковъ, я слыхалъ,

Ихъ благочестья вовсе не смущалъ.

Но отъ Жуана книжку эту скрыли

И книжкою другою замѣнили.

XLVII.

«Словъ и рѣчей» прочелъ онъ цѣлый томъ,

Зналъ жизнь людей, спасавшихся въ пустынѣ

И изнурявшихъ плоть свою постомъ…

Ахъ, чтобъ вполнѣ постигнуть вѣру нынѣ

И чтобъ ее до смерти не терять,

Должны мы Августина прочитать:

Когда его «Признанія» читаю

Завидовать ему я начинаю.

XLVIII.

Ученику была запрещена

И эта книга. Мать за всѣмъ слѣдила.

Я долженъ согласиться, что она

Отличную методу проводила.

Она въ свой домъ служанку ту брала,

Которая уродлива была,

И избавляя сына отъ приманокъ,

Гнала всегда хорошенькихъ служанокъ.

XLIX.

Жуанъ въ шесть лѣтъ собою всѣхъ плѣнялъ,

Росъ граціозный, чистый, какъ всѣ дѣти;

Въ одиннадцать красавцемъ юнымъ сталъ,

Какихъ немного встрѣтишь въ этомъ свѣтѣ.

Жуанъ къ ученьи дѣлалъ чудеса

И, кажется, шелъ прямо въ небеса:

Не выходилъ изъ церкви до обѣда,

А вечеркомъ — съ духовникомъ бесѣда.

L.

Итакъ, въ шесть лѣтъ онъ былъ хорошъ и милъ,

Въ двѣнадцать сталъ онъ мальчикомъ красивымъ,

И если въ дѣтствѣ много онъ шалилъ,

То справились съ характеромъ строптивымъ.

Въ немъ прежняго Жуана не узнать,

И только любовалась втайнѣ мать, —

И взглядъ ея вдругъ становился нѣженъ, —

Что Донъ-Жуанъ уменъ такъ и прилеженъ.

LI.

Я сомнѣваюсь въ этомъ, можетъ быть, —

Что жъ, публикѣ до этого нѣтъ дѣла:

Отца его успѣлъ я изучить,

Но по отцу судить бы слишкомъ смѣло

О свойствахъ сына. Мать съ его отцомъ

Напрасно становилась подъ вѣнцомъ,

Но, нѣтъ… мнѣ отвратительно злословье:

И въ шутку не люблю подобныхъ словъ я.

LII.

Поэтому молчать я буду, но

Одно скажу, — когда бъ имѣлъ я сына —

(По счастію, мнѣ сына не дано)

Чтобъ воспитать его, какъ гражданина, —

Его ума и свѣжихъ, дѣтскихъ силъ

Инесѣ бы никакъ не поручилъ.

Нѣтъ, нѣтъ, ужь лучше бъ въ школѣ помѣстился,

Гдѣ нѣкогда и самъ я обучился.

LIII.

Не изъ тщеславья учимся мы тамъ;

Я пріобрѣлъ… но обойду молчаньемъ,

Что я лѣнтяемъ былъ не по лѣтамъ

И могъ пренебрегать языкознаньемъ.

Я говорю, что тамъ, — но «Verbum sat»

Я почерпнулъ тамъ знаній цѣлый рядъ,

Какихъ? другой вопросъ. Прибавлю безъ обмана —

Я противъ воспитанья Донъ-Жуана.

LIV.

Въ шестнадцать лѣтъ Жуанъ ужъ былъ высокъ;

Сложенъ прекрасно, строенъ, онъ казался

Вполнѣ мужчиной; — съ головы до ногъ

Онъ взрослымъ человѣкомъ представлялся.

Такое мнѣнье злило очень мать

И губы приводилось ей кусать,

Когда она подчасъ его слыша:

Вдову развитье раннее пугало"

LV.

Была одна въ числѣ ея друзей, —

То — Юлія. Красавицы названье

Къ ней мало шло въ толпѣ другихъ людей.

Прелестное и дивное созданье!

Жить не могла она безъ красоты,

Какъ не живутъ безъ запаха цвѣты,

Какъ купидонъ безъ лука не гуляетъ…

(Послѣднее сравненіе хромаетъ).

LVI.

Огонь и блескъ ея восточныхъ глазъ

О мавританской крови говорили,

(А эту кровь, скажу на этотъ разъ,

Въ Испаніи грѣховной находили):

Когда Гренаду бросилъ Боабдилъ,

Рядъ предковъ доньи Юліи спѣшилъ

Плыть въ Африку. Въ Испаніи осталась

Прабабка Юліи, гдѣ скоро обвѣнчалась —

LVII.

Съ однимъ гидальго. Онъ-то завѣщалъ

Потомству кровь не съ прежней чистотою,

И если бъ только гордый предокъ зналъ, —

Проклятіе послалъ вслѣдъ за четою:

Тогда къ помѣхѣ не было причинъ

Брать въ жены тетокъ или же кузинъ,

Что признается вреднымъ для народа,

Котораго теряется порода.

LVIII.

Но раса вновь была подновлена,

При порчѣ крови, тѣло улучшилось,

Изъ корня безобразнаго, сильна,

Вѣтвь молодая снова распустилась,

Красивѣй, выше дѣти стали, но…

Молва о томъ ходила ужъ давно,

Что отъ прабабушки остались дѣти

Все больше… незаконныя на свѣтѣ.

LIX.

Но все-таки порода шла впередъ

И постепенно лучше становилась

До той поры, какъ доведенъ былъ родъ

До сына; отъ него-то дочь явилась:

Въ ней Юлію должны вы угадать.

(О ней хочу я много толковать; — )

Она была изъ избраннаго круга,

Прекрасная и вѣрная супруга.

LX.

Ея глаза (я безъ ума отъ нихъ)

Въ себѣ таили море знойной страсти.

Заговоритъ — въ ея гладамъ живыхъ —

Не то любовь, не то величье власти,

Какое-то желаніе любви,

Которое молчитъ еще въ крови,

Но каждую бъ минуту запылало,

Когда бъ душа его не подавляла.

LXI.

Вился кудри вкругъ ея чела,

Гдѣ умъ и мысль высокая смеркали,

Дугою бровь надъ чернымъ глазомъ шла

И щеки блескомъ юности пылали —

И вспыхивалъ на нихъ огонь не разъ,

Какъ будто бъ кровь на мигъ одинъ зажглась.

Высокая, держалась стройно, просто…

(Бѣгу я женщинъ маленькаго роста).

LXII.

Мужъ Юліи — пятидесяти лѣтъ.

Такихъ мужей встрѣчается не мало…

Зачѣмъ женѣ не разрѣшаетъ свѣтъ,

Чтобъ одною такого промѣняла

На двухъ мужей лѣтъ двадцати пяти?..

На югѣ къ этому легко придти.

О, женщины! скрываться для чего же;

Милѣй вамъ мужъ, который помоложе!

LXIII.

Я не молчу объ этомъ: вся вина

Здѣсь въ неприличьи солнечнаго свѣта.

Вѣдь наша плоть слаба и не сильна,

Его лучами яркими согрѣта,

И духъ и плоть отъ бездны не спасутъ

Ни строгіе посты, ни тяжкій трудъ.

Вотъ почему на югѣ мы не строги

Къ людскимъ грѣхамъ, къ которымъ склонны боги.

LXIX.

Ты нравственнѣй, нашъ сѣверный народъ!

Тамъ добродѣтель зимы охраняютъ,

Тамъ страсти остужаетъ зимній ледъ

И всѣ грѣхи подъ снѣгомъ замерзаютъ.

Тамъ судъ присяжныхъ женщинъ оцѣнилъ,

На страсть мужчинъ онъ пеню наложилъ

И женщинамъ тамъ отдается плата

По правиламъ торговаго разврата.

LXV.

Мужъ Юліи — Альфонсъ, для старика

Былъ не дуренъ, — жена его терпѣла

И мирно жизнь текла у нихъ пока,

Такъ что молва злословить не посмѣла.

Они умѣли долгъ свой выполнять

И слабости другъ другу извинять.

Мужъ былъ ревнивъ, хоть и скрывалъ онъ это:

Вѣдь ревность никогда не любитъ свѣта.

LXVI.

Его жена — я этому дивлюсь —

Была подругой лучшею Инесы,

Хотя ни въ чемъ ихъ не сходился вкусъ

И Юлія чуждалась дѣла прессы.

Былъ слухъ одинъ (ахъ, злые языки

На выдумки бываютъ такъ ловки!),

Что Донъ Альфонсъ" — До брака, безъ сомнѣнья, —

Инесу ввелъ когда-то въ прегрѣшенье,

LXVII.

Что эта связь теперь у нихъ скромна

И дружба страстность прежнюю вмѣнила,

Что, наконецъ, впослѣдствіи она

Жену Альфонса очень полюбила.

Жена гордилась дружбой той; къ тому жь

Пріязнью ихъ доволенъ былъ самъ мужъ.

Инеса этимъ сплетни подавляла

Иль менѣе причинъ для нихъ давала.

LXVIII.

Но Юлія про связь ихъ, можетъ быть,

Понятья никакого не имѣла,

А если и случилось ей открыть,

То это въ тайнѣ скрыть она умѣла

Иль не хотѣла просто замѣчать…

Я не могу двухъ словъ о томъ сказать.

Лишь потому, что разсужденья эти

Держала донья-Юлія въ секретѣ.

LXІХ.

Вниманіе и ласку и привѣтъ

Она Жуану юному дарила:

Тогда ей было только двадцать лѣтъ,

Ему жь тринадцать только наступило.

Но вотъ ему, — насталъ, тотъ періодъ, —

Шестнадцатый, ей — двадцать третій годъ.

Въ такіе годы трудно быть спокойнымъ,

Особенно подъ солнцемъ очень знойнымъ.

LXX

Она и онъ — перемѣнились вдругъ,

Дичились и другъ друга избѣгали;

Въ глазахъ у нихъ при встрѣчѣ былъ испугъ,

Неловкость ихъ поклоны выражали.

Жена Альфонса опытна была

И перемѣну эту поняла,

Но смутны были мысли Донъ-Жуанѣ,

Какъ думы степняка объ океанѣ.

LXXI.

Но Юлія еще была нѣжна,

Ея рука такъ нѣжно отнималась

Изъ рукъ его, что, кажется, она

Едва-едва къ Жуану прикасалась.

Съ пожатіемъ ласкающимъ рука

Казалось, какъ сомнѣніе, легка,

Но въ Донъ-Жуанѣ то прикосновенье

Будило и восторгъ и наслажденье.

LXXII.

Улыбки нѣтъ въ чертахъ ея лица.

Но у нея печали нѣжны тоже;

Въ ней тайнымъ мыслямъ нѣтъ теперь конца,

Ей тайны думъ всего теперь дороже,

Чѣмъ глубже ихъ въ себѣ она хранитъ;

Отъ хитрости невинность не бѣжитъ

И людямъ думъ своихъ не повѣряетъ.

Любовь насъ къ лицемѣрью пріучаетъ.

LXXIII.

Но страсть всегда предастъ себя сама,

Таинственность ей часто измѣняетъ, —

Такъ часто неба сумрачнаго тьма

Ужаснѣйшую бурю предвѣщаетъ.

Страсть — хоть скрывай — не спрячется она

(Страсть лицемѣрью тоже предана);

Гнѣвъ, холодность всѣ масками считаютъ,

Но эти маски рѣдко насъ спасаютъ.

LXIV.

Межъ ними вздохи чаще начались,

Нѣжнѣй бросались взгляды ихъ украдкой,

Они краснѣли чаще и тряслись

Какой-то непонятной лихорадкой.

Ну, словомъ, та прелюдія любви.

Будившая желанія въ крови,

Шла, какъ всегда, съ такими новичками,

Стыдливыми и робкими шагами.

LXV.

Но Юлія волнуясь поняла.

Что сердце ей измѣнитъ очень скоро,

И строгое рѣшенье приняла

Спасти себя и мужа отъ позора.

И та рѣшимость въ ней была сильна:

Смутила бы Тарквинія она.

Красавица въ часъ полночи безсонной

Съ молитвою склонялась предъ Мадонной.

LXXVI.

Бѣжать Жуана давъ себѣ обѣтъ,

Она къ Инесѣ утромъ же порхнула

И все ждала: придетъ онъ или нѣтъ?

Но въ ожиданьи утро промелькнуло

И Юлія съ досадой стала ждать.

Открылась дверь… Ужель не онъ опять?

О, Юлія! Мнѣ думать приходилось:

Едва-ль въ ту ночь Мадоннѣ ты молилась.

LXXVII.

Красавица рѣшила, что должна

Лицомъ къ лицу стоять предъ искушеньемъ,

Что бѣгство безполезно и она,

Испугана случайнымъ увлеченьемъ

И, что хотя ей нравится Жуань…

Какъ многія другіе, но обманъ

Теперь не страшенъ больше, какъ когда-то;

Она Жуана любитъ, такъ какъ… брата.

LXXVIII.

Но если бъ даже, наконецъ, — какъ знать! —

Бѣсъ такъ хитеръ, — она и сознавала,

Что ей опасность можетъ угрожалъ,

То ужъ навѣрно во время сдержала

И прогнала непрошенную страсть —

(На то у строгой женщины есть власть)

Отказомъ хладнокровнымъ и упрямымъ:

Я предлагаю способъ тотъ всѣмъ дамамъ.

LXXIX.

При томъ же развѣ нѣтъ любви святой,

Невинной, голубиной, безъупречной,

Передъ которой никнетъ съ чистотой

И даже ангелъ самый безпорочный,

Любви иной, «такой же, какъ моя», —

Такъ Юлія рѣшила не тая,

И я бы ей повѣрилъ, можетъ статься,

Когда бы мной пришлось ей увлекаться.

LXXX.

Любовь такая вовсе не грѣшна.

Цалують руку женщины сначала,

Потомъ… къ губамъ манить любовь должна;

Но, впрочемъ, я объ этомъ знаю мало,

Хоть слышалъ я, среди различныхъ дѣлъ,

Что и въ любви есть тоже свой предѣлъ,

Переступить который — преступленье,

Пусть это служитъ многимъ въ поученье,

LXXXI.

И такъ, любовь въ предѣлахъ чистоты

Питать къ Жуану Юлія рѣшилась.

Есть польза отъ любви и красоты,

Для Донъ-Жуана тоже бы явилась

Она полезною, — и я теперь должна, —

Такъ Юлія мечтаньямъ предана —

Его учить… Чему же? но на это

Намъ не дала бы Юлія отвѣта.

LXXXII.

Повѣривъ въ свой вполнѣ прекрасный планъ.

Защищена душевной чистотою,

Не опасаясь вновь попасть въ обманъ,

Она съ похвальной очень прямотою

Отбросила ненужный ей контроль

И въ новую тотчасъ вступила роль.

Какъ къ подвигу была она способна —

Впослѣдствіи узнаемъ мы подробно.

LXXXIII.

Планъ Юліи невиненъ былъ и смѣлъ.

Для толковъ свѣта не было предлога,

Но еслибъ и злословить онъ хотѣлъ,

То Юлія, себя поставивъ строго,

Своею добродѣтелью горда,

Покойной оставалась бы всегда.

Такъ жгли себя когда-то христіане,

Повѣривъ въ подвигъ собственный заранѣ.

LXXXIV.

И еслибъ умеръ мужъ (пусть ей во снѣ

Того не снится: женщины всѣ слабы.

Тутъ Юлія вздохнула въ тишинѣ),

Она его едва ль пережила бы.

Но еслибъ умереть ему пришлось, —

Я говорю — быть можетъ — inter nos…

(Entre nous сказать я долженъ былъ, къ стыду же,

То было бы для рифмы вдвое хуже.)

LXXXV.

Я говорю, положимъ, онъ умретъ.

Тогда Жуанъ, знакомый съ высшимъ кругомъ,

Лѣтъ черезъ семъ съ вдовою въ храмъ войдетъ

И станетъ настоящимъ ей супругомъ,

А живъ Альфонсъ — бѣда не велика —

Съумѣетъ онъ и потерпѣть пока

И правиламъ любовнымъ обучаться,

Чтобы потомъ полнѣе наслаждаться.

LXXXVI.

Но перейдемъ къ Жуану мы опять.

О, бѣдный! Онъ, блѣднѣя и худѣя.

Самъ чувствъ своихъ не могъ еще понять

И, пламенный и пылкій. Какъ Медея,

Надъ новымъ чувствомъ голову ломалъ.

И — милый мальчикъ! — онъ не понималъ.

Что ощущенье это не опасно

И можетъ быть со временемъ прекрасно.

LXXXVII.

Мечтательный, задумчивый, любилъ

Онъ въ темный лѣсъ изъ дому удаляться,

Свою тоску съ собою уносилъ

И съ ней хотѣлъ всегда уединяться.

Я самъ имѣю склонность къ тишинѣ.

Но, тишина всегда являлась мнѣ

Подъ формами султанскаго чертога,

Гаремомъ, гдѣ прекрасныхъ женщинъ много.

LXXXVIII.

"Любовь, любовь! лишь только въ тишинѣ

"Восторгъ и безопасность мы мы цѣнили;

«Блаженства тронъ тамъ открывался мнѣ

„И тамъ въ тебѣ мы бога находили“ (*)

Поэтъ сказалъ четыре тѣ стиха

Вторая стройна, кажется, плоха;

„Восторгъ и безопасность!“ Ихъ сближенье

Лишь только затемняетъ впечатлѣнье.

(*) Кембель, Gertrude of Wyoming. Пѣсня 2-я.

LXXXIX.

Я думаю, сослался здѣсь поэтъ

На здравый смыслъ: вѣдь поздно или рано

Онъ людямъ предлагаете свой совѣтъ…

Не любимъ мы, когда хоть для обмана

Мѣшаютъ намъ обѣдать и… любить.

Я о любви не стану говорить.

Не заикнусь и о „восторгахъ“ тоже,

Но „безопасность“ попрошу быть строже.

XC.

Жуанъ бродилъ по склону ручейковъ

Неясныхъ чувствъ своихъ не сознавая,

И въ зелени укромныхъ уголковъ

Подъ деревомъ ложился размышляя…

Поэты здѣсь стихи своя поютъ,

Читаемъ мы риѳмованный ихъ трудъ,

Когда стихи поэта даровиты.

(Пѣвецъ Вордсвортъ! стиховъ намъ не пиши ты!…)

XCI.

Такъ жизнь героя нашего текла

Въ борьбѣ и безполезной и безплодной,

И наконецъ, для пораженья зла

Вооружился умъ его свободный

Онъ сдѣлалъ то, что только сдѣлать могъ,

Но не понявъ еще своихъ тревогъ,

Онъ новымъ Колериджемъ появился

И въ метафизика преобразился.

XCII.

Онъ размышлялъ о мірѣ, о судьбѣ

Людей, о томъ, что звѣзды блещутъ гдѣ-то,

И задавалъ вопросы онъ себѣ!

Откуда-жь въ міръ явилося все это?

Уже-ль мы жить не можемъ безъ войны?

И сколько миль въ окружности луны?

Съ луны опятъ на землю онъ спускался

И съ Юліей въ и мечтахъ не разставался.

XCIII.

Въ мечтахъ Жуана можемъ мы найти

Высокія порывы и стремленья

Ихъ люди постигаютъ на пути,

Чтобъ мучиться потомъ отъ размышленья;

Такія думы въ юношѣ новы.

Философомъ его сочтете вы.

Почти такимъ онъ былъ; ему не мало

Въ томъ раннее развитье помогало.

XCIV.

Онъ думалъ о природѣ, о цвѣтахъ,

О нимфахъ, что въ лѣсахъ бродить любили,

О гротахъ и таинственныхъ мѣстахъ»

Куда богини съ облака сходили.

И онъ съ тропинки въ чащу попадалъ,

Когда жъ часы случайно раскрывалъ,

Былъ удивленъ" что такъ часы мелькали:

Его давно къ обѣду ожидали.

XCV.

Но иногда и въ книгу онъ глядѣлъ,

Въ творенья Гарсилассо и Боскана (*);

Ихъ мистицизмъ вполнѣ сродство имѣлъ

Съ мистической душою Донъ-Жуана,

Его душа, казалося, была

Обвороженнымъ духомъ и плыла

По воздуху, незримая въ эѳирѣ,

Какъ говорятъ старухи въ нашемъ мірѣ.

(*) Испанскіе поэты.

XCVI.

Такъ одиноко дни за днями шли;

Жуанъ скучалъ, въ немъ сильно сердце билось,

Но ни мечты, ни пѣсни не могли

Ему дать то, къ чему душа стремилась:

Грудь нѣжную, къ которой могъ бы вдругъ

Склонить лицо и слышать сердца стукъ

И послѣ этого… что далѣе бываетъ —

Мнѣ разсказать неопытность мѣшаетъ.

XCVII.

Какъ Донъ-Жуанъ томился и скучалъ,

Отъ Юліи внимательной не скрылось",

Но взоръ вдовы еще не замѣчалъ,

Что Донъ-Жуана жизнь перемѣнилась.

Въ ея глазахъ по прежнему жилъ сынъ

И для распросовъ не были причинъ.

Вотъ вамъ примѣръ, — я въ этомъ самъ порука, —

Что иногда и хитрость близорука.

XCVIII.

Вотъ хоть мужья. У нихъ не мало женъ,

Которыя нерѣдко нарушали

Ту заповѣдь… растерянъ и смущенъ,

Ее припомнить я могу едва ли.

(Я цифру позабылъ, а на угадъ

Ее при дамахъ рѣдко говорятъ.)

Ревнивый мужъ всегда готовъ на промахъ

И насмѣшитъ жену и всѣхъ знакомыхъ.

XCIX.

Ревнивый мужъ подозрѣваетъ тамъ,

Гдѣ подозрѣнье вовсе невозможно,

Илъ, какъ на зло, коварнѣйшимъ друзьямъ

Жену онъ поручалъ неосторожно

И подъ носомъ не видѣлъ ихъ проказъ.

Послѣдній случай чаще между насъ:

Мужья потомъ ихъ громко порицаютъ,

Но глупости своей не замѣчаютъ.

С.

Съ такой же слѣпотой отецъ и мать.

Отъ нихъ скрываютъ шалости всѣ дѣти,

Хотя о томъ вслухъ начали кричать

И ихъ интриги всѣмъ извѣстны въ свѣтѣ,

И только бѣгство сына подъ вѣнецъ

Всю истину раскроетъ наконецъ:

Рыдаетъ мать, родитель проклинаетъ,

Что, впрочемъ, мало дѣлу помогаетъ.

CI.

Жуана мать заботлива была

И — думаю — за сыномъ наблюдала,

Ему свободу полную дала

И съ цѣлью въ искушенья оставляла.

Какая жь цѣль? я не могу сказать.

Быть можетъ, чтобъ его образовать,

Иль чтобъ Альфонсъ раскрылъ глаза скорѣе

И началъ за женой слѣдить хитрѣе.

CII.

Однажды, въ лѣтній день… Ужь издавна

Извѣстно, что опасно очень лѣто

И мѣсяцъ май и теплая весна:

Винимъ мы солнце жгучее за это.

Дѣйствительно, есть мѣсяцы, когда

Природа словно станетъ молодо.

За зайцами мы въ мартѣ всюду рыщемъ,

А въ майскій день любви желанной ищемъ.

CIII.

Итакъ, въ іюнѣ… помню и число;.

Шестое. Я люблю быть въ числахъ точенъ;

Когда до чиселъ дѣло ужь дошло,

Я ихъ порядкомъ очень озабоченъ.

Они подобны — станціямъ судьбы

Коней на нихъ мѣняютъ для гоньбы,

Мѣняютъ тонъ, и мчатся также строги

Чрезъ царства и столѣтья по дорогѣ.

CIV.

Итакъ, въ іюнѣ, съ кѣмъ-то, не одна

Въ бесѣдкѣ дивной Юлія сидѣла

Увуъ гурія, — описана она

Анакреономъ-Муромъ очень смѣло.

Ему судьба не даромъ принесла

Съ небесъ вѣнокъ лавровый для чела —

И сладко пѣть заставила на лирѣ,

Пустъ лавры тѣ онъ долго носитъ въ мирѣ!…

CV.

Въ бесѣдкѣ были двое. Я не зналъ,

Какъ въ этотъ садъ они вдвоемъ попали, —

Я многимъ бы въ тѣхъ случаяхъ желалъ,

Чтобъ свой языкъ на привязи держали.

Они сошлись, а какъ? — намъ дѣла нѣтъ —

И засѣдали рядомъ tête-à-tête.

Ахъ, близость ихъ была неосторожна,

Но глазъ закрыть имъ было невозможно.

CVI.

Какъ хороша была она тогда!…

Она грѣха еще не испытала…

О, ты, любовь! Какъ власть твоя горда,

Какъ часто слабосильныхъ ты спасала,

Какъ тѣ минуты въ жизни хороши,

Когда ты и намъ спускаешься въ тиши!…

Хотя надъ бездной Юлія стояла,

Но вѣрила въ себя и не дрожала —

CVII.

И думала, что строгъ ужасно свѣтъ.

Что добродѣтель въ ней непобѣдима,

Что… мужу пятьдесятъ (о, ужасъ!) лѣтъ…

Ахъ, лучше бы скорѣй промчалась мимо

Такая мысль: подобные года

Для женщины не милы никогда;

Во всѣхъ странахъ печальны числа эти

И только хорошо звучатъ въ монетѣ.

CVIII.

Когда въ глаза насъ упрекнуть хотятъ:

«Разъ пятьдесятъ твержу вамъ», повторяютъ;

— «Я написалъ куплетовъ пятьдесятъ»,

Сказалъ поэтъ и — чтеньемъ утомляетъ.

Ограбятъ насъ воровъ десятковъ пять,

Лѣтъ въ пятьдесятъ любви намъ не знавать,

Но пятьдесятъ червонцевъ насъ спасаютъ,

И ими ласкъ не мало покупаютъ.

CIX.

Жена Альфонса смѣло поклялась,

Безъ всякаго сомнѣнья и испуга,

Беречь всегда, во всякій день и часъ

Свою любовь и вѣрность для супруга,

Рѣшилась мысли грѣшныя прогнать

И… — за собою трудно наблюдать —

Нечаянно, безъ всякаго обмана,

Вложила ручку въ руку Донъ-Жуана.

CX.

Склонивъ лицо къ другой его рукѣ,

Которая ласкала локонъ милый,

Она глядитъ въ разсѣянной тоскѣ,

Въ небрежной позѣ, нѣжной и унылой…

Ну, можно ли вдвоемъ ихъ оставлять

И за четой такой не наблюдать?

Какъ встрѣчи ихъ Инеса допускала?

Нѣтъ, мать моя за мной бы наблюдала.

CXI.

Его рука въ рукѣ ея дрожитъ.

Пожатье было часто такъ а нѣжно…

Сомнѣнья нѣтъ: такъ страсть не говорятъ, —

Въ ея любви, какъ въ сердцѣ, безмятежно.

Нѣтъ, Юлія бѣжала бы, когда

Хоть нѣсколько грозила бъ ей бѣда,

Когда бъ одна несдержанная страстность

Ей предсказала въ будущемъ опасность.

CXII.

Что думалъ Донъ-Жуанъ, нельзя узнать,

Но дѣлалъ то, что сдѣлали, бъ мы сами:

Спѣшилъ уста къ рукѣ ея прижатъ

И отскочилъ съ пылавшими щеками,

Какъ будто дерзость очень велика:

Любовь сперва бываетъ такъ робка…

Но Юлія безъ гнѣва покраснѣла,

Хотѣла говорить и… не умѣла.

CXIII.

День угасалъ — и вотъ взошла луна.

Луну мы цѣломудренной считали,

А между тѣмъ, такая ли она?

Всѣ дни въ году навѣрно не видали

Тѣхъ нечестивыхъ дѣлъ и разныхъ бѣдъ,

Съ которыми знакомъ былъ лунный свѣтъ;

Въ иную ночь луна ихъ видитъ много,

Хоть смотритъ цѣломудренно и строго.

CXIV.

Въ часъ ночи въ міръ слетаетъ тишина,

Когда дура спокойствіе находитъ,

Прекрасными надеждами полна,

А лунный свѣтъ волнами съ неба сходитъ

И освѣщаетъ листья и траву.

Сны чудные проходятъ на яву

И грудь полна любовною истомой.

Таинственной, давно душѣ знакомой.

CXV.

Рукой Жуана нѣжно обвита,

Она сидятъ, къ груди его склоняясь,

Но и теперь въ ней мысль еще чиста,

Иначе бы, объятіемъ стѣсняясь,

Она могла немного дальше сѣсть,

Но, господа, въ той позѣ прелесть есть!…

Потомъ они… но перо перо кладу я,

Вдругъ покраснѣвъ и сильно негодуя.

CXVI.

Платонъ, Платонъ! Ты проложилъ тропу

Своею философіей проклятой

И ей смутилъ наивную толпу

И, дерзостью безумною объятый,

Губилъ народъ до самаго конца

Вѣрнѣе романиста и пѣвца.

Ты, шарлатанъ, міръ понимавшій плохо,

При жизни былъ ты гаеръ и пройдоха.

CXVII.

Лишь только вздохи Юліи неслись;

Ужъ было поздно дѣлать отступленье.

Изъ глазъ прекрасныхъ слезы полилась…

Ужь таково людскихъ страстей движенье:

Кто могъ любить и тутъ же разсуждать?

Она себя старалась защищать,

Хоть слабо, искушенье прогоняла

Шептала «нѣтъ», но все жъ не устояла.

СXVIIІ.

Ксерксъ, говорятъ, награду обѣщалъ,

Чтобъ новое открыли наслажденье.

Я думаю, онъ многаго желалъ

И дорогого очень, безъ сомнѣнья.

Я, какъ поэтъ, имѣю скромный вкусъ:

Дай мнѣ любовь — я тотчасъ развлекусь.

Мнѣ наслажденья новаго не надо —

И старымъ наслажденьямъ сердце радо.

CXIX.

О, наслажденье! свято ты для насъ,

Хотъ моралистъ за то насъ проклинаетъ,

Я не грѣшить сбираюсь каждый разъ,

Лишь только годъ обычный срокъ кончаетъ,

Но мой обѣтъ еще не соблюденъ.

Когда нибудь исполнится же онъ,

Пора, пора совсѣмъ остепениться

Я къ той зимѣ хочу перемѣниться.

CXX.

Здѣсь муза вольность сдѣлаетъ. Увы!

Читатель мой, не нужно вамъ пугаться.

На вольность поэтическую вы

Ей дайте разрѣшенье. Можетъ статься,

Я растяну немного свой разсказъ, —

Аристотель проститъ на этотъ разъ

И у него прошу я извиненья,

Что дѣлаю такое отступленье.

CXXI.

Вотъ я о чемъ читателя прошу:

Пустъ, — продолжая чтеніе романа,

Въ которомъ я для публики пишу

О разныхъ похожденьяхъ Донъ-Жуана, —

Пусть думаетъ, что съ роковаго дня

(Іюнь, число шестое, у меня)

Прошло не мало мѣсяцевъ… положимъ,

Мы съ ноября начать романъ нашъ можемъ.

СХХII.

Но рано говорить объ этомъ намъ…

Пріятно въ ночь подъ яркимъ луннымъ блескомъ

Слѣдить за гондольеромъ по волнамъ:

Его напѣвъ сливается съ ихъ плескомъ.

За свѣтомъ звѣздъ пріятно намъ слѣдить

И вѣтерокъ ласкающій ловить,

За радугой слѣдить на небѣ юга,

Глазамъ открытой въ видѣ полукруга.

СХХІІІ.

Пріятенъ лай недремлющаго пса,

Который насъ близь дома поджидаетъ;

Пріятно знать, что есть одни глаза

И въ тѣхъ глазахъ любовь для насъ сверкаетъ;

Пріятенъ птицъ веселый, звонкій хоръ

И пѣнье дѣвъ, и моря разговоръ

И водопада бѣшенаго ропотъ,

И милаго ребенка первый шопотъ.

СІXIV.

Пріятно намъ смотрѣть ни виноградъ,

Когда виситъ онъ спѣлый и румяный,

Пріятно намъ покинуть пыльный градъ

И прогуляться сельскою поляной.

Видъ золота пріятенъ для скупца,

Крикъ перваго младенца — для отца,

Для жонъ пріятны мщенье и Капризы,

Ворамъ — грабежъ, а морякамъ — ихъ призы.

CXXV.

Пріятно ждать наслѣдства иногда

И смерти дяди стараго иль тетки,

Изъ-за которой многіе года

Мы съ стариками очень были кротки,

Но въ тайнѣ размышляли лишь о томъ —

Скорѣй войти хозяиномъ въ ихъ домъ.

Кругомъ жиды ихъ смерти ожидаютъ

И векселемъ наслѣдниковъ пугаютъ.

CXXVI.

Пріятно лавры въ мірѣ заслужить,

Пріятно послѣ ссоры помириться,

А иногда пріятно разсердить

Своихъ друзей и съ ними побраниться.

Вино въ бутылкахъ мило, въ бочкахъ — эль;

Спасать пріятно слабыхъ и ужель

Мы школьную скамейку позабыли.

Гдѣ мудростямъ различнымъ насъ учили?

CXXVII.

Прекрасно все, но первый страсти пылъ,

Всего прекраснѣй въ мірѣ, безъ сомнѣнья.

Припоминать, я думаю, любилъ

И самъ Адамъ свое грѣхопаденье.

Когда вкусили мы запретный плодъ,

Насъ тайна жизни больше не влечетъ:

Нашъ первый грѣхъ — есть Прометей чудесный.

Похитившій давно огонь небесный.

CXXVIII.

Да, странное созданье — человѣкъ.

Способности свои пуская въ дѣло,

Готовъ изобрѣтать онъ цѣлый вѣкъ.

И съ выдумкой являться къ мірѣ смѣло.

Переживая многіе года,

Охотниковъ отыщемъ мы всегда,

Чтобъ тѣ открытья наши оцѣняли

И дорогой цѣной ихъ покупали.

CXXIX.

Открытьями наполнены вѣсы.

Они вездѣ, куда я взорѣ ни кину:

Одинъ съ искусствомъ дѣваетъ носы,

Другой придумалъ міру гильотину.

Мы слышимъ взрывѣ конгревовыхъ ракетъ,

И оспу прививаетъ намъ ланцетъ:

Врачи, чтобъ люди сдѣлались здоровы.

Болѣзнь къ нимъ прививаютъ отъ коровы.

СХХХ.

Отличный хлѣбъ явился у людей,

Отъ гальванизма трупы трепетали.

А филантропы родины моей?

Они голодныхъ фразами спасали.

На фабрикахъ есть машины, свой потъ

Не проливаетъ болѣе народъ —

И, если оспы нѣтъ у насъ на кожѣ,

То отъ чумы избавимся мы тоже.

CXXXI.

Она къ намъ изъ Америки пришла

И, слуха есть туда возвратится,

Въ томъ нѣтъ еще большаго очень зла:

Народъ замѣтно началъ тамъ плодиться,

Что, наконецъ, пора остановить

Войной, чумой, — тогда-то, можетъ быть,

Развитье тамъ нейдетъ не столько туго;

А мы лишимся страшнаго недуга.

CXXXII.

Нашъ мудрый вѣкъ — открытьями богатъ

Для блага душъ и… умерщвленья плоти.

Есть лампа сэра Дэви, говорятъ,

Удобная хоть при какой работѣ;

Къ экватору, до полюсовъ могли

Достигнуть мы во всѣ концы земли.

Хоть много жертвъ принесено при этомъ.

За то мы овладѣли цѣлымъ свѣтомъ.

CXXXIII.

Такъ, человѣкъ есть диво всей земли

И съ нимъ ничто не выдержитъ сравненья:

Но для чего внушить ему могли,

Что страсть грѣшна, что грѣхъ — есть наслажденье?

Безъ цѣли мы всегда, идемъ впередъ.

Когда жъ любовь иль слава насъ зоветъ —

Къ нимъ труденъ путь. До цѣли мы доходимъ

И умираемъ. Чтожъ потомъ находимъ?

CXXXIV.

И вы и я — не знаю. Потому —

Покойной ночи! Мнѣ же не пора ли

Вернуться къ Донъ-Жуану моему.

Стоялъ ноябрь, когда тѣмней дни стали,

Когда верхи высокихъ, дальнихъ горъ

Надѣли снѣжный, зимній свой уборъ,

Когда волна бушуетъ на просторѣ,

А солнце въ пятъ часовъ садится въ море.

СХXXV.

Ночь темная, безъ звѣздъ и безъ луны;

Играетъ вѣтеръ, словно въ утомленьи.

У очаговъ пылающихъ видны

Людскія тѣни. Это освѣщенье

Люблю всегда у яркихъ очаговъ,

Какъ небеса весны безъ, облаковъ;

Люблю огонь, шампанское, омары

И ласки женъ, которыя не стары.

СХXXVI.

Глухая полночь. Юлія лежитъ

И — вѣрно, спитъ. Вдругъ слышитъ шумъ у двери.

Подобный шумъ въ гробу разшевелитъ

И мертвецовъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дверь заперта, но голосъ слышенъ былъ

И кто-то въ дверь рукой стучалъ тревожно:

"Сеньора, — шумъ; скорѣй, скорѣй, какъ можно!…

СХXXVII.

«Близка бѣда… Сюда вашъ мужъ идетъ,

А съ нимъ — толпа… Была не далеко я

И сторожила зорко, только вотъ…

Ахъ, Господи, несчастіе какое?

Запритесь крѣпче… Богъ васъ сохрани!…

Чу! ужь идутъ по лѣстницѣ они…

И въ окна теперь прыгнуть бы могъ онъ;

Вѣдь близко до земли изъ вашихъ оконъ»…

CXXXVIII.

Но вотъ и Донъ-Альфонсъ. За нимъ спѣшатъ

Его друзья; огонь — въ рукахъ прислуги…

Въ толпѣ гостей былъ каждый ужь женатъ,

А потому покой чужой супруги

(Хоть рогъ на лбу не страшная бѣда),

Они прервать готовы безъ стыда

И думаютъ: «одну мы не накажемъ,

То руки имъ, пожалуй, всѣмъ развяжемъ».

CXXXIX.

Рѣшительно не въ силахъ я понять,

Какъ могъ Альфонсъ дойти до подозрѣнья

И, наконецъ, приличья нарушать:

Безъ всякаго съ женою объясненья,

Въ глухую ночь поднять и шумъ и стукъ,

Врываться къ ней съ толпой гостей и слугъ,

Чтобъ насладиться собственнымъ позоромъ,

Дать пищу сплетнямъ, толкамъ, разговорамъ!…

CXL.

А Юлія? Вскочивши, какъ отъ сна

(О снѣ ея я не сказалъ ни слова), —

Зѣвнула и — заплакала она.

Ея служанка, — было ей не ново

Такое дѣло, — опытной рукой

Дала тотчасъ постели видъ такой,

Какъ будто бы онѣ вдвоемъ лежали

И обѣ на постели этой спали.

CXLI.

Ну, словомъ, показалась бы онѣ

Невинными бѣдняжками, которымъ

Являлись привидѣнія во снѣ,

Которымъ тѣнь — ночнымъ казалась воромъ,

А потому, чтобъ страхъ свой превозмочь,

Онѣ вдвоемъ лежали въ эту ночь

И ждали, чтобъ очнуться отъ испуга,

Прихода запоздавшаго супруга.

CXLII.

Вотъ, наконецъ, жена въ себя пришла:

«Альфонсъ! во имя неба, что вамъ надо?

О, извергъ — вы! Я лучше бъ умерла,

Чѣмъ стыдъ такой… Откуда вы? изъ ада?

Съ насиліемъ зачѣмъ сюда пошли?

Иль пьяны вы, иль вы съ ума сошли?

Какъ ваше подозрѣніе презрѣнно!…

Ищите же кругомъ!…» — О, непремѣнно! —

CXLIII.

И поиски ихъ были велики.

Осмотрѣны всѣ шкапы, окна, щели,

Гребенки, щетки, туфли и чулки,

Бѣлье и кружева, — все осмотрѣли,

Все, чѣмъ богатъ изящный туалетъ

У женщины еще не старыхъ лѣтъ.

Концомъ мечей рвались обои, сторы

И по стѣнамъ висѣвшіе уборы.

CXLIV.

Искали подъ кроватью, — тамъ нашли —

Нашли не то, чего они искали.

Раскрыли окна самыя, въ пыли

За слѣдомъ ногъ коварно наблюдали

И — были всѣ поставлены въ тупикъ,

Межъ тѣмъ, — того никакъ я не постигъ —

Искали подъ кроватью, въ самомъ дѣлѣ,

А на кровать совсѣмъ не поглядѣли!..

CXLV.

А Юлія все время не молчитъ,

"Ищите же, ищите, оскорбляйте

И новыя обиды, новый стыдъ

Къ стыду, къ обидамъ прежнимъ прибавляйте!..

Вотъ для чего терпѣла столько я!

Вотъ до чего дошла судьба моя!..

Пусть онъ беретъ теперь другую въ жены:

Въ Испаніи найдутся же законы!..

CXLVI.

"Да, Донъ-Альфонсъ, я вамъ ужь не жена,

Вы — мнѣ не мужъ: нейдетъ къ вамъ имя это.

Вамъ столько лѣтъ, у васъ есть сѣдина…

Разумно ли, скажите, въ ваши лѣта

Честь женщины невинной оскорблять

И такъ безумно, дерзко обвинять?..

Преступникъ, варваръ, мужъ неблагодарный!..

Я не прощу поступокъ вашъ коварный!..

CXVII.

"И мой супругъ женѣ такой не радъ!..

Духовника всѣ ищутъ молодаго:

Мой исповѣдникъ старъ и глуховатъ,

Но я себѣ не выбрала другаго.

Невинностью моею пораженъ,

Мнѣ долго не хотѣлъ повѣрить онъ,

Что я — замужняя. Мои страданья.

Въ немъ вызоветъ теперь негодованье.

CXLVIII.

"За тѣмъ ли я всегда была горда

И съ молодежью дня не раздѣлила,

И изъ дому лишь только иногда

На бой быковъ иль въ церковь выходила?

Поклонниковъ не я ли прогнала

И съ ними холодна всегда была?

Не говорилъ ли графъ О’Релли постоянно,

Что съ нимъ я обращаюсь очень странно?..

CXLIX.

"А не напрасно ль нылъ передо мой

Маэстро изъ Италіи — Кооцани?

Не звалъ ли добродѣтельно женой

Меня предъ цѣлымъ свѣтомъ Корніани?

А сколько русскихъ, англійскихъ вельможъ.

Сводила я съ ума? А отчего жь

Ирландскій перъ къ вину прибѣгнулъ въ горѣ

И умеръ отъ горячки бѣлой вскорѣ?

CL.

"А герцогъ Эйкеръ, Донъ-Фернандъ Нунесъ,

Вы помните, у ногъ моихъ лежали?

И вы теперь, сюда, какъ громъ небесъ,

Для оскорбленья женщины упали!..

Ну, чтожь, — пора: жену начните бить!

Зачѣмъ же вамъ не кстати скромнымъ быть?

О, храбрый рыцарь съ шпагой обнажонной,

Какъ грозны вы предъ женщиной смущенной!

CLI.

"Внезапный вашъ отъѣздъ а поняла!

Вѣдь съ вами вмѣстѣ стряпчій отправлялся,

Который здѣсь, изъ темнаго угла,

Досадуетъ, что въ дуракахъ остался.

Его я презираю, какъ и васъ,

Но гаже, онъ еще на этотъ разъ:

Въ немъ нѣтъ любви, тутъ цѣль совсѣмъ другая —

Ему нужна лишь плата дорогая.

CII.

"Не хочетъ ли онъ акта составлять!

Пожалуйста, готова ждать теперь я…

Вы въ комнатѣ успѣли все собрать —

Готовы здѣсь чернила вамъ и перья.

Точнѣе все пишите, такъ и быть,

Чтобъ хоть не даромъ плату получить,

Но, видите, раздѣты мы, безъ платья —

Шпіоновъ всѣхъ пока прошу прогнать я.

CLIII.

"Ищите же, поставивъ все вверхъ дномъ:

Вотъ туалетъ, софа, — не пропустите!

Вольтеровскаго кресла: даже въ немъ;

Любовника получше поищите!

Но такъ какъ я хочу ужасно спать —

Прошу мнѣ суматохой не мешать;

Ищите же и — мнѣ не откажите —

Находку вашу послѣ покажите…

CLIV.

"Но, Донъ-Альфонсѣ, рѣшившись оскорблять

Свою жену нелѣпымъ подозрѣньемъ,

Прошу васъ быть любезнымъ и сказать:

Кого искать пришли вы съ озлобленьемъ?

Кто онъ такой? Красивъ, высокъ, уменъ?

Высокаго происхожденье онъ?

О, помните, что отплачу я скоро

За честь свою, за часъ одинъ позора…

CLV.

"Иль онъ старѣй пятидесяти лѣтъ?

О, если такъ, его не убивайте:

Вѣдь ревность не для вашихъ раннихъ лѣтъ…

(Антонія! стаканъ воды подайте…)

Мнѣ стыдно слезы эти проливать…

Ты, мать моя!.. Ахъ, еслибъ знала мать,

Что я жена чудовища, злодѣя!..

Мужей такихъ не видѣла нигдѣ я…

CLVI.

«Ревнуйте же къ Антоніи меня:

Извѣстно вамъ — мы съ всю вмѣстѣ спали,

Когда вы съ шайкой, шпагами звеня,

Сюда, какъ сумасшедшій прибѣжали!

Надѣюсь я, въ другой разъ, какъ теперь,

Не станете ломиться въ эту дверь

И мнѣ дадите время нарядиться,

Чтобъ предъ почетнымъ, обществомъ явиться?

CLVII.

„Теперь, сеньоръ, должна я замолчать.

Не слышать вамъ упрековъ и роптанья.

Съумѣю я безъ ропота страдать

И никому не высказать страданья…

Поймете послѣ вы — какой виной

Себя вы запятнали предъ женой…

Нѣтъ, лучше вы минуты той не знайте…

(Мой носовой платокъ скорѣй подайте!)“.

CLVIII.

И тугъ въ подушки кинулась она,

Въ глазахъ сквозь слезы молніи сверкали

И локономъ щека оттѣнена;

По бѣлой груди косы упадали,

Но сквозь кудрей сверкала нагота…

Полураскрыты нѣжныя уста.

Въ чертахъ лица испугъ и утомленье

И слышно сердца каждое біенье.

CLIX.

Альфонсъ стоятъ и самъ себѣ не радъ.

Антонія по комнатѣ шагала

И, вздернувъ къ верху носикъ, грозный взглядъ

На господина съ свитою бросала.

Неловко всѣмъ, — лишь стряпчій не робѣлъ;

Предвидѣть пользу въ ссорахъ онъ умѣлъ

И, относясь бездушно къ прочимъ фактамъ,

Пристрастенъ былъ къ однимъ судебнымъ актамъ.

CLX.

Раздувши ноздри, зорко онъ слѣдилъ,

Какъ передъ нимъ ходила камеристка;

Онъ репутацій женскихъ не цѣнилъ

И всѣхъ ихъ ставилъ очень, очень низко.

Онъ о процессахъ только хлопоталъ

И женской красоты не понималъ;

Онъ отрицанью женскому не вѣрилъ

И истину судейскимъ глазомъ мѣрилъ.

CLXI.

Альфонса видъ по правдѣ былъ смѣшонъ.

Съ женою поступивши такъ обидно

И спальню осмотрѣвъ со всѣхъ сторонъ,

Что онъ узналъ? Альфонсу стало стыдно,

Онъ мрачно слушалъ жалобы жены.

Онѣ, какъ дождь, спадавшій съ вышины,

На голову виновную летѣли

И только зло къ немъ возбуждать умѣли.

CLXII.

Онъ извиняться было начиналъ —

Ему рыданьемъ долгимъ;отвѣчали,

Истерикой… Когда-то, я слыхалъ»

Въ истерику всѣ женщины впадали,

Но разница въ болѣзни этой въ томъ;

У каждой дамы — собственный симптомъ.

Альфонсъ постигъ свой промахъ, растерялся

И запастись терпѣніемъ старался.

CLXIII.

Онъ начиналъ ужь что-то бормотать,

Но камеристка разомъ перервала:

«Теперь, сеньоръ, прошу васъ замолчать.

Ступайте вонъ: сеньорѣ дурно стало,

Она умретъ, пожалуй», и супругъ

Проклятьемъ разражается и вдругъ,

Безъ всякаго съ женою разговора,

Послушался и вышелъ очень скоро.

CLXIV.

И вся толпа за нимъ же вслѣдъ ушла.

Лишь только стряпчій вышелъ вонъ послѣдній,

Пока служанка дверь не заперла:

И онъ дивился, думая въ передней,

Что Донъ-Альфонсъ двухъ фактовъ не имѣлъ —

Чтобъ приступить къ разбору этихъ дѣлъ,

Вся сцена глупо кончилась и вздорно, —

Но дверь была захлопнута проворно.

CLXV.

Дверь заперта. — О, ужасъ, грѣхъ и срамъ!

Какъ можете вы дѣлать вещи эти

И сохранять солидность строгихъ дамъ?

Иль слѣпы всѣ теперь на бѣломъ свѣтѣ?

Иль ваша честь не дорога для васъ?…

И такъ скажу, чтобъ продолжать разсказъ,

Вдругъ Донъ-Жуанъ (здѣсь ужасъ мой такъ кстати)

Приподнялся съ одышкой на кровати.

CXVI.

Онъ спрятанъ былъ, — не зная, какъ и гдѣ, — .

Мы въ юности умѣемъ извиваться,

Чтобъ уголокъ найти себѣ вездѣ

И въ маленькомъ мѣстечкѣ помѣщаться

Когда бъ онъ задохнулся — не бѣда!

Такая смерть пріятнѣе всегда,

Чѣмъ смерть Кларанса: разъ, чудакъ, напился

И въ винной бочкѣ мигомъ утопился.

CLXVII.

Онъ страшнаго грѣха не совершилъ,

Дли юноши то было бъ слишкомъ рано,

И запрещенный грѣхъ не соблазнилъ

Прекраснаго и юнаго Жуана,

Нѣтъ, въ юности насъ совѣсть не грызетъ,

Когда же старость дряхлая придетъ,

Тогда грѣхи мы старые считаемъ

И искушенья бѣса постигаемъ:

CLXVIII.

Еврейское преданье говоритъ:

Врачи царя столѣтняго лечили,

Въ которомъ кровь едва-едва бѣжитъ,

И какъ лекарство старцу предложили —

Красавицу: то средство помогло.

Не знаю, какъ у нихъ леченье шло:

Еврейскій царь остался жить для царства,

Жуанъ же чуть не умеръ отъ лекарства.

CLXIX.

Что дѣлать имъ? Альфонсъ опять придетъ,

Когда домой гостей своихъ проводитъ.

Антонію, какъ въ пыткѣ, что-то жжетъ,

А въ голову все средство не приходитъ:

Какъ съ новой бѣдою быть опять?!..

Межь тѣмъ, ужъ скоро станетъ разсвѣтать…

Что жь дѣлать имъ? Но Юлія молчала

И къ сердцу Донъ-Жуана прижимала.

CLXX.

Слились ихъ губы. Юноши рука

Разбросанныя кудри собирала…

Да, ихъ любовь была такъ велика,

Что про опасность даже забывала.

Антоніи наскучило ихъ ждать…

"Идемте же! дурачиться опять

Не время вамъ… нѣтъ, я безъ разговора

Запру въ чуланчикъ этого сеньора.

CLXXI.

"Ахъ, переставьте глупости твердятъ!…

Ктобъ угадалъ, что грѣхъ такой случится!…

Что будетъ съ нами? Какъ теперь мнѣ быть?…

Самъ чортъ въ мальчишкѣ этотъ поселился…

До шутокъ ли теперь? Какой тутъ смѣхъ?

Вѣдь можетъ кровью кончиться вашъ грѣхъ.

Васъ — умертвятъ, а мнѣ откажутъ въ мѣстѣ,

Сеньора же… не сдобровать всѣмъ вмѣстѣ.

CLXXII.

«И хоть бы былъ мужчина зрѣлыхъ лѣтъ

(Идите же скорѣй!), это — упора!

Дитя смазливое, дѣвчонка!… Нѣтъ,

Дивлюсь я вкусу вашему, сеньора.

(Входите же, вѣдь Донъ-Альфонсъ сейчасъ

Придетъ назадъ)… Вотъ такъ, сюда… за васъ

Я не боюсь… до утра потерпите,

Но, Донъ-Жуанъ, смотрите не заспите!».

CLXXIII.

Пришелъ Альфонсъ и стихла болтовни.

Антонія все въ спальнѣ оставалась,

Но по приказу, голову склоня,

Уйти не торопливо собиралась.

Что жъ дѣлать ей? Въ ту бѣдственную ночь

Ей Юліи ни чѣмъ нельзя помочь, —

Антонія немного покосилась,

Сняла нагаръ съ свѣчей и удалилась.

CLXXIV.

Альфонсъ молчалъ, потомъ заговорилъ,

Нелѣпо начиная оправданья,

Что онъ ужасно глупо поступилъ.

И что ему и это нѣтъ названья,

Что, наконецъ, причины были, но…

Онъ тутъ заговорилъ весьма темно,

Давая тѣмъ образчикъ превосходной

Реторики надутой и негодной.

CLXXV.

Жена молчитъ, хоть былъ готовъ отвѣтъ,

Который осадилъ бы мужа съ разу.

Вѣдь женщина — хоть въ словѣ правды нѣтъ —

Умѣетъ кстати бросать мужу фразу,

Чтобъ тотъ умолкъ иль хоть понизилъ тонъ,

И если упрекахъ рѣшится онъ —

Въ одной интригѣ, — не мигнувши глазомъ —

Стыдить его за три интриги разомъ.

CLXXVI.

И Юлія, дѣйствительно, могла

Ему отвѣтить фразой хладнокровной;

Съ Инесой связь извѣстно ей была,

Но, иль себя почувствовавъ виновной, —

Хотя на свѣтѣ рѣдкая жена

Сознается, что есть за ней вина, —

Иль просто Донъ-Жуана пожалѣла,

Она заговорить не захотѣла.

CLXXVII.

Была еще причина ей молчать;

Альфонсъ не ревновалъ къ ней Донъ-Жуана,

Хотя привыкъ ко многимъ ревновать.

И былъ бы радъ, хоть поздно или рано,

Узнать того, кѣмъ занята жена,

А потому — подумала она —

Что, вѣроятно, послѣ разговора

О матери — дойдешь до сына скоро.

CLXXVIII.

Молчатъ — порой предписываетъ тактъ.

(Какая пошлость въ этомъ модномъ словѣ!)

Намекъ одинъ — и уяснятся фактъ.

Молчаніе насъ держитъ на готовѣ

И женщина должна умѣть молчать

И главнаго вопроса избѣгать.

Прелестныя созданья лгутъ такъ мило, —

Ложь красотѣ ихъ, право, не вредила.

CLXXIX.

Начнутъ краснѣть — мы вѣримъ краскѣ ихъ, —

Я самъ такъ поступалъ иногда любезно, —

Но возражать потокамъ словъ живыхъ.

По моему, ужь вовсе безполезно.

Ихъ краснорѣчье вздохи прекратитъ,

Потомъ слезой сверкнетъ ихъ томный взглядъ.

Потомъ — нашъ здравый смыслъ совсѣмъ не нуженъ —

И мы садимся весело за ужинъ!

CLXXX.

Мужъ извиненьемъ фразу заключилъ.

Тутъ Юлія условья предложила,

Но уговоръ жестокъ для мужа былъ.

Хоть въ пустякахъ она не уступила.

Онъ, какъ Адамъ, предъ входомъ въ рай стоялъ

И уступитъ супругу умолялъ,

Какъ вдругъ, — онъ удивился чрезвычайно, —

О башмаки споткнулся онъ случайно,

CLXXXI.

Что жь, башмаки, — бѣда не велика,

Когда они съ прелестной ножки дамы,

Но, къ ужасу, мужскихъ два башмака

Схватилъ Альфонсъ. О, Господи! когда мы

Могли такого горя ожидать!..

Кровь начинаетъ въ жилахъ застывать…

Альфонсъ покроемъ изъ полюбовался

И, наконецъ, въ немъ сильный гнѣвъ прорвался.

CLXXXII.

Онъ за мечомъ изъ спальни убѣжалъ

И Юлія воскликнула съ тревогой:

"Бѣги, Жуанъ, — онъ все теперъ узналъ…

Дверь отперта, знакомою дорогой

Иди, — вотъ ключъ отъ сада, — о, бѣги!..

Я слышу торопливые шаги…

Скорѣй, Жуанъ, ночь темная ненастна.

И убѣжать ты можешь безопасно.

CLXXXIII

Совѣтъ хорошъ, но поздно данъ совѣтъ

И опытъ въ этомъ случаѣ не веселъ.

Кто пожилъ и узналъ немножко свѣтъ,

Тотъ опытность такую вѣрно взвѣсилъ.

Жуанъ не медлилъ, тотчасъ, побѣжалъ,

Но предъ собой Альфонса увидалъ.

Онъ заревѣлъ, Жуаномъ сбитый на полъ,

И встать спѣша, ногтями полъ царапалъ.

CLXXXIV.

Свѣча погасла. Свалка началась.

Антонія и Юлія кричали,

Но слуги не пришли на этотъ разъ,

Альфонсу силы часто измѣняли:

Ушибленный, прибитый больно, онъ

Грозилъ, что будетъ тутъ же отомщенъ.

Жуанъ былъ юнъ, но въ звѣря превратился

И жертвой быть едвали бъ согласился.

CLXXXV.

Альфонса мечъ упалъ не обнажонъ

И бой открылся, битвой рукопашной.

Жуанъ неукротимъ былъ, раздраженъ…

Когда бъ Альфонса юноша безстрашный

Ногъ въ темнотѣ рукою охватить,

Тогда бъ ему пришлось не долго жить.

О, женщины! за жизнь мужей молитесь

И вдовами остаться берегитесь!..

CLXXXVI.

Альфонсъ Жуана думалъ удержать,

А Донъ-Жуанъ душилъ его такъ сильно

(Желая поскорѣе убѣжать),

Что кровь изъ носу хлынула -обильно.

Въ его рукахъ оставивъ платья клокъ,

Жуанъ, однимъ ударомъ сильнымъ могъ

Ошеломить врага и, платье бросивъ,

Бѣжалъ къ калиткѣ сада, какъ Іосифъ.

CLXXXVII.

Вотъ факелы и свѣчи принесли.

Глядятъ кругомъ: какіе безпорядки!

Альфонса полумертваго нашли;

Везъ чувствъ — служанка, Юлія въ припадкѣ…

Клочки одеждъ лежали тамъ и сямъ

И капли крови видны по плитамъ…

Жуанъ — въ саду, калитку отпираетъ,

Вновь заперъ входъ и быстро убѣгаетъ.

CLXXXVIII.

Пѣснь кончена. Къ чему писать о томъ,

Какъ ночью Донъ-Жуанъ переодѣтый,

Украдкою къ себѣ вернулся въ домъ,

И какъ, потомъ, о ночи странной этой

Весь городъ двѣ недѣли толковалъ,:

Какъ занялъ всѣхъ великій тотъ скандалъ,

Какъ о разводѣ долго клеветали, —

Но это все въ газетахъ описали.

CLXXXIX.

И кто вѣрнѣй желалъ бы дѣло знать,

Допросы, обвиненья, показанья,

И рѣчи адвокатовъ прочитать —

Ссылаюсь я на многія изданья.

Хоть иногда статья иная лжетъ,

За то въ нихъ много смѣху и остротъ.

Статью Гёрни для опыта прочтите:

Онъ даже жилъ поэтому въ Мадритѣ.

CXC.

А что жь Инеса? Чтобъ скорѣй замять

Одинъ изъ тѣхъ классическихъ скандаловъ,

Которыхъ можно мало насчитать

Съ эпохи отступленія Вандаловъ, —

Она молилась нѣсколько ночей,

Передъ Мадонной много жгла свѣчей,

Потомъ старухъ къ совѣту собирала

И Донъ-Жуана въ Кадмксъ отослала,

CXCI.

Чтобъ странствуя по всѣй Европѣ, онъ

Испорченную нравственность поправилъ

И набрался въ пути со всѣхъ сторонъ —

Въ Парижѣ или Римѣ — новыхъ правилъ.

А Юлія въ монастырѣ жила, —

Страдала, но ея тоска была

(Чувствъ Юліи высказывать не стану)

Передана въ письмѣ ея къ Жуану:

CXCII.

"Вы ѣдете. Теперь все рѣшено…

Пусть будетъ такъ, хотя бы я страдала:

Мнѣ правъ надъ сердцемъ вашимъ не дано.

Меня въ грядущемъ счастіе не ждало.

Любить, любить! вотъ все, что я могла,

Вотъ все, что я отъ жизни сберегла!…

Вы ждете слезъ въ письмѣ моемъ, не такъ-ли?

Не ждите ихъ — они давно изсякли.

CXCIII.

"Я васъ люблю, люблю до этихъ поръ,

Снося гоненье свѣта и презрѣнье,

Но не тяжелъ внѣ собственный позоръ

И прошлому я шлю благословенье.

Безъ похвальбы я сознаюсь въ винѣ,

Моя вина давно извѣстна

И я пишу невольно эти строки:

Не нужны мнѣ ни ласки, ни упреки.

CXCIV.

"Любовь мужчины — краткій эпизодъ,

А женщина — вся отдается страсти.

Вамъ лавры вьютъ, васъ слава въ мірѣ ждетъ,

Трудъ, почести иль упоенье власти.

Вы, честолюбцы, боретесь съ судьбой,

Мечъ воина уноситъ васъ на бой.

Повсюду жизнь васъ къ дѣлу призываетъ, —

А женщина лишь любитъ и страдаетъ.

СХСV.

"Да, ваша жизнь въ весельи побѣжитъ,

Любя другихъ, вы будете любимы,

А я? — всему конецъ, печаль моя и стыдъ

На днѣ души останутся хранимы:

Ихъ я снесу, но власть мнѣ не дана

Забыта любовь, которая сильна…

Прощайте же! Любви сносить не смѣю,

Но умолчать о ней не въ силахъ, не умѣю…

CXCVI.

"Въ разбитомъ сердцѣ силы больше нѣтъ,

Но все жь могу очнуться я отъ горя.

Играетъ кровь игрой минувшихъ лѣтъ,

Какъ будто послѣ бури воины моря.

Я — женщина. Забвенье насъ бѣжитъ,

Насъ милый образъ всюду сторожитъ,

Любовь живетъ, хотя глубоко скрыта:

Такъ къ полюсу бѣжитъ стрѣла магнита.

СXCVII.

«Я кончила, но все не тороплюсь

Сложить письма. Но что-жь меня тревожитъ?

Нѣтъ, смѣлости своей не устрашусь,

Еще сильнѣй несчастья быть не можетъ.

Я-бъ отъ страданья вѣрно умерла.

Но только смерть на зовъ ко мнѣ не шла.

И мнѣ осталось съ жизнью помириться,

Чтобъ васъ любить и чтобъ за васъ молиться».

CXCVIII.

На томъ письмѣ обрезъ былъ золотой.

Блистали строчки, словно за атласѣ…

Ея рука дрожала надъ свѣчей,

Такъ какъ стрѣла магнитная въ компасѣ.

Вотъ и печать приложена къ листу —

На ней девизъ: Elle vous suit partout.

Рѣзцомъ довольно опытнымъ и смѣлымъ

Онъ вырѣзанъ на сердоликѣ бѣломъ.

СХСІХ.

Такъ шли Жуана первые года.

О немъ писать ли далѣе? На это

Мнѣ публика отвѣтитъ и тогда

Соображать я буду изъ отвѣта.

Ея вниманье — лавры для чела,

Капризъ ея — не дѣлать много зла,

Когда жь она сочувствье мнѣ предложатъ,

Я продолжать романъ начну, быть можетъ.

CC.

Эпическимъ романъ я назову.

Въ немъ будутъ любопытныя сказанья

Любви и войнъ, войдетъ въ одну главу

Картина ада, — будетъ описанье

Морскихъ крушеній, гибель кораблей,

Характеры различныхъ королей, —

Приближусь я по стилю и размѣру

Къ Виргилію иль къ самому Гомеру.

CCI.

Чтобъ шелъ мой трудъ успѣшно до конца —

Аристотеля правила помогутъ.

Они равно поэта и глупца

Производить на этомъ свѣтѣ могугъ,

Мнѣ — милы риѳмы, многимъ бѣлый стихъ…

Скажу еще, кто для стиховъ такихъ

Фантазія дарила мнѣ картины,

А миѳы — превосходныя машины.

CCII.

При томъ же, какъ эпическій пѣвецъ,

Не сходенъ я съ поэтами другими

(Не потому, кто заслужилъ вѣнецъ)

Одно несходство есть межъ мной и ими:

Сюжеты ихъ украшены всегда,

Такъ что понять нельзя ихъ безъ труда,

А у меня — ужь въ этомъ я увѣренъ —

Разсказъ вездѣ бываетъ достовѣренъ.

CCIII.

Для точности могу я указать

На лѣтопись, народныя преданья,

На оперы, на драмы актомъ въ пятъ

И, наконецъ, на разныя изданья,

Всѣ подтвердятъ правдивый мой разсказъ.

Еще скажу, чтобы увѣрятъ васъ,

Въ Севильѣ при другихъ и предо мною

Герой мой былъ похищенъ сатаною.

CCIV.

Когда нибудь я къ прозѣ снизойду

И вамъ тогда, по плану Алкорана,

Рядъ изреченій мудрыхъ приведу,

Всѣхъ избавляя въ жизни отъ обмана.

Я въ изреченьяхъ очень былъ бы строгъ

И озаглавить книгу эту могъ:

«Аристотель живетъ въ любомъ поэтѣ»

И… есть еще названье на примѣтѣ.

CCV.

Мильтона. Попа мы тогда поймемъ,

И Саути, Кольриджа не осудимъ,

(Послѣдній пилъ, но умолчимъ о томъ)

Затѣмъ всегда цѣнить достойно будемъ

Все, что писалъ нашъ даровитый Краббъ,

Поймемъ, что Кэмбель — очень вялъ и слабъ,

Не украдемъ у Роджерса… хоть малость,

И не затѣемъ съ музой Мура шалость.

CCVI.

Отъ музы Сотебэя далеки,

Не овладѣемъ ей неосторожно

И, наконецъ, какъ «синіе чулки»,

Не станемъ мы свидѣтельствовать ложно.

Ну, словомъ, всѣ должны лишь то писать,

На что могу и позволенье дать —

И всѣмъ, которые нарушатъ послушанье,

Жестокое готовлю наказанье.

CCVII.

Когда рѣшится кто нибудь сказать,

Что мой разсказъ безнравственъ, безъ морали,

Прошу того не тотчасъ обвинить.

Пусть вновь онъ перечтетъ его (едва ли!)

И дастъ тогда рѣшительный отвѣтъ —

Безнравственъ ли разсказъ мой, или нѣтъ?

Впослѣдствіи я въ этомъ оправдаюсь

И зло людей разславить постараюсь.

CCVIII.

Но если и теперь начнетъ толпа,

Не выслушавъ такого объясненья.

Негодовать, безумна и слѣпа,

И приходить въ тупое раздраженье

И назоветъ безнравственнымъ мой трудъ,

Отвѣчу я, что эти люди лгутъ,

А критикамъ, приставленнымъ къ роману,

И отвѣчать-то даже я не стану.

ССІХ.

Пусть публика мнѣ броситъ добрый взглядъ.

Я не рожденъ писателемъ развратнымъ

И — клятву дамъ, пожалуй — только радъ

Соединять полезное съ пріятнымъ.

Притомъ же — здѣсь замѣчу для конца —

Гоняюсь я за славою пѣвца.

О, публика! не измѣняй же мнѣ ты:

Я подкупилъ издателя газеты.

ССХ.

Да, я послалъ письмо мое къ нему,

Какъ слѣдуетъ, съ приличнымъ приложеньемъ,

Онъ отвѣчалъ и, видно по письму,

Что не замедлитъ даннымъ порученьемъ.

Но если онъ солжетъ на этотъ разъ

И съ желчью разругаетъ мой разсказъ,

Тогда… о, что тогда скажу въ начали?

Я деньги далъ и всѣ они пропали.

ССХІ.

Но я надѣюсь очень на журналъ:

Онъ публику любить меня заставитъ,

Другіе пусть ругаютъ на повалъ —

Меня газетный говоръ позабавитъ,

Я не писалъ статей своихъ для нихъ,

А всѣ изданья авторовъ чужихъ

Не признаютъ, бездарный и считаютъ

И бранью очень крупною встрѣчаютъ.

ССХІІ.

«Того бъ не снесъ я въ для цвѣтущихъ лѣтъ» (*),

Мнѣ въ умъ пришла Горація цитата!

Лѣтъ шесть назадъ я былъ иной поэтъ,

Еще влюбленный въ музу — и тогда-то

Журнальный крикъ меня бы раздражалъ,

Я на ударъ журнальный отвѣчалъ,

Охваченный досадой, какъ пожаромъ,

Стремительнымъ, убійственнымъ ударомъ.

(*) Горацій говоритъ: Non ego hoc ferrent calida jurenta Consule Planco, я не перенесъ бы этого во цвѣтѣ моей юности во время консульства Планка (Od. lib. III. 14).

ССХІІІ.

Но въ тридцать лѣтъ я ужь почти старикъ,

Почти сѣдой (что будетъ — послѣ, въ сорокъ?

Я завести подумывалъ парикъ),

Теперь одинъ покой мнѣ только дорогъ.

Увяло лѣто жизни для меня,

Для боя нѣтъ въ груди моей огня,

Какъ капиталъ, растраченный, промчалась

Былая жизнь и сила растерялась.

CCXIV.

О, никогда ne спустится ко тѣ

Росой небесъ сердечная прохлада

И не слетятъ видѣнья въ тишинѣ,

Что вновь воскресла юности отрада!

Мнѣ впечатлѣній прежнихъ не знавать:

Ихъ нѣтъ въ душѣ ta намъ не отыскать

Нигдѣ того, что жило въ насъ, — и нынѣ

Тамъ силы спятъ; тамъ мрачно, какъ въ пустынѣ.

CCXV.

О, никогда я въ сердцѣ не найду,

Какъ прежде, міра цѣлаго, вселенной;

Его ношу безъ пользы и иду

Безъ радости, безъ скорби неизмѣнной.

Меня давно оставили мечты,

А въ сердцѣ ледъ и нѣтъ въ немъ теплоты,

Но вмѣсто сердца умъ во мнѣ явился

И въ черепѣ зачѣмъ-то поселился.

ССXVI.

Любовь прошла. Меня не увлекутъ

Красавицы — ни жены и ни вдовы

И красотой съ ума ужь не сведутъ.

Пути иные въ жизни мнѣ готовы.

Въ привязанность не вѣрю я давно,

Мнѣ докторомъ вино запрещено…

Чтобъ въ жизнь явиться съ новою отвагой,

Мнѣ остается, кажется, быть скрягой.

ССXVII.

А честолюбье? Идолъ тотъ разбитъ

Предъ алтаремъ Блаженства и Страданья

И ихъ печать теперь на мнѣ лежитъ.

Какъ Бэкона-монаха изваянье,

Изъ бронзы отлитая голова,

Я повторяю мудрыя слова,

Что «время есть, и было и пропало»…

Отъ пѣсенъ и любви душа устала.

CCXVIII.

Чѣмъ можно славу въ мірѣ заслужить

Тетрадями исписанной бумаги?

Придумала съ холмомъ ее сравнить,

Куда мы лѣземъ голодны и наги.

И люди пишутъ, бьются, говорятъ

И барды сладкогласные творятъ

Затѣмъ, чтобы остаться въ этомъ свѣтѣ

На книжной полкѣ иль въ плохомъ портретѣ.

ССХІХ.

Египта царь — Хеопсъ соорудилъ

Для дива всѣхъ столѣтій пирамиду

И мумію свою въ ней схоронилъ.

И что-жь, — какую вынесъ онъ обиду!

Пришлецъ его гробницу увидалъ

И дерзкою рукою изломалъ…

Хеопса прахъ развѣянный жалѣя.

Не будемъ ждать напрасно мавзолея.

ССХХ.

Я, какъ мудрецъ, произношу слова:

«Все что родится — послѣ умираетъ

И тѣло наше гибнетъ, какъ трава»…

Ты прожилъ жизнь, но если бы — кто знаетъ? —

Опять ты могъ назадъ ее вернуть —

Она свершила бъ тотъ же самый путь,

А потому за жизнь молись заранѣ,

Да сберегай свой кошелекъ въ карманѣ.

ССХХІ.

Теперь же, господа, пора кончать

И, избѣгая фразъ и пустословья,

Въ послѣдній разъ позвольте руку сжать

И пожелать вамъ добраго здоровья.

Когда одинъ другаго мы поймемъ,

То встрѣтимся когда нибудь потомъ,

А нѣтъ — тогда, чтобъ не дразнятъ терпѣнья,

Тѣмъ и закончу длинное творенье.

ССХХІІ.

"Иди, мой трудъ, и въ міръ земныхъ тревогъ

"Пусть волны унесутъ страницы эти…

«Когда тобой я вдохновляться могъ,

„То много лѣтъ ты будешь жить на свѣтѣ“.

Стихъ Саути всѣ могутъ же читать,

Могу и я о славѣ помечтать…

Четыре жь первыхъ строчки… Строчки эти

У Саути я взялъ въ одномъ куплетѣ.

ПѢСНЯ ВТОРАЯ.

I.

Наставники намъ всѣмъ извѣстныхъ странъ!

Чтобъ нравственность исправить молодежи,

Искореняйте розгами обманъ.

Сѣчь нужно, сѣчь… Что значить боль для кожи?

Мы для примѣра можемъ указать

На нашего героя: много мать

О воспитаньи сына хлопотала,

И — позднее раскаянье узнала.

II.

Но если бъ былъ онъ въ школу помѣщенъ

Въ четвертый или третій классъ, тогда бы

Свои мечты въ трудахъ покинулъ онъ

(На сѣверѣ ея порывы слабы).

Но подъ испанскимъ солнцемъ, можетъ бытъ,

Не такъ легко за юностью слѣдить,

И Донъ-Жуанъ, съ женой поссоривъ мужа,

Учителей сбилъ съ толку. Почему же?

III.

Лишь я одинъ дивиться тутъ не могъ,

Когда узналъ подробно это дѣло:

Была съ нимъ мать-философъ, педагогъ —

Его осломъ назвать мы можемъ смѣло,

Хорошенькая женщина (она,

Понятно, и была во всемъ грѣшна),

Мужъ старый, на жену смотрѣвшій тучей,

И, наконецъ, помогъ счастливый случай.

IV.

Вертись же міръ вкругъ оси и съ тобой

Мы всѣ должны вертѣться, словно тѣни,

Жить и любить и умирать гурьбой

И… подати выплачивать и пени.

Хранитъ насъ власть, терзаютъ доктора.

Такъ жизнь пройдетъ и въ землю лечь пора.

Такъ жизнь пройдетъ: вино, любовь, забавы

И, можетъ быть, по смерти лавры славы.

V.

Жуанъ былъ посланъ въ Кадиксъ, я сказалъ.

О Кадиксѣ люблю воспоминанье.

Онъ ярмаркой своею щеголялъ,

Покамѣстъ въ Перу не было возстанья.

А сколько чудныхъ дѣвочекъ есть тамъ? —

Хотѣлъ сказать я: сколько чудныхъ дамъ?

Походка ихъ — съ ума сведетъ въ мгновенье.

Съ чѣмъ ихъ сравню? И гдѣ найду сравненье?

VI.

Сравнить ли ихъ съ арабскимъ скакуномъ?

Съ оленемъ стройнымъ? съ легкою газелью?

Нѣтъ, всѣ сравненья слабы… А потомъ —

Вуаль ихъ и баскина! Съ этой цѣлью

Я написалъ бы много, много строфъ.

А ножки ихъ? Я радъ, что не готовъ

Придумать имъ метафоры цвѣтистой…

(О, Муза! будь стыдливою и чистой.

VII.

Согласна? Да? и такъ, впередъ). Вуаль

Назадъ отброшенъ ручною прелестной,

А жгучій взглядъ пронзаетъ грудь, какъ сталь,

И будитъ въ сердцѣ трепетъ… Край чудесный!

Когда тебя рѣшусь я позабыть,

Пусть не могу… молитвы сотворить.

Костюмъ испанскій! — полонъ ты приманки,

Какъ и вуаль иной венеціанки (*).

(*) Bassieli, небольшая вуаль, употребляемая въ Венеціи.

VIII.

Инесой въ Кадйксъ посланъ былъ Жуанъ

Лишь съ цѣлью путешествія морскаго.

Инесою задуманъ этотъ планъ, —

Понятенъ смыслъ рѣшенія такого:

Корабль для сына долженъ былъ играть

Роль Ноева ковчега и спасать

Его отъ всякаго соблазна и разврата

И чистоту беречь въ немъ до возврата.

IX.

Жуанъ слугѣ велѣлъ собраться въ путь,

Ваялъ кошелекъ и слушалъ наставленья:

Онъ на четыре года ѣхалъ. Грудь

Инесы разрывалась, безъ сомнѣнья.

(Вѣдь всякая разлука тяжела).

Въ спасенье сына вѣря, мать дала

Ему рядъ мудрыхъ, письменныхъ совѣтовъ

И… не забыла банковыхъ билетовъ.

X.

Межъ тѣмъ, чтобъ время кое-какъ убитъ,

Вдова въ воскресной школѣ занималась

И начала мальчишекъ въ ней учить,.

И рѣзвость ихъ смирять, порой, старалась.

Въ тотъ день читать учились шалуны

И розги получали за вины.

Успѣхъ въ развитьи Донъ-Жуана много

Помогъ развить до ней смѣлость педагога.

XI.

И вотъ Жуанъ на кораблѣ летятъ.

Попутный вѣтръ и ропотъ непогоды…

Заливъ Кадикскій дьявольски бурлитъ —

Я съ нимъ знакомъ еще въ иные годы.

Стоишь — внизу за валомъ валъ бѣжитъ

И брызгами лицо вдругъ окропитъ.

Такъ съ палубы Жуанъ въ тотъ день ненастный

Шепталъ „прости!“ — странѣ своей прекрасной.

XII.

Да, тяжело смотрѣть, какъ край родной —

Въ туманномъ горизонтѣ изчезаетъ.

А насъ пугаетъ море глубиной…

Кто юнъ еще — тутъ голову теряетъ.

Я помню: покидалъ я Альбіонъ

Лишь въ первыя разъ, — въ дали казался онъ

Мнѣ бѣлой лептой въ водяной пустынѣ, —

Всѣ берега другіе были — сини.

XIII.

Жуанъ въ тоскѣ на палубѣ стоялъ,

Корабль трещалъ, вылъ вѣтеръ разъяренный,

И городъ наконецъ изъ глазъ пропалъ

И ужъ казался точкой отдаленной…

Ахъ, отъ морской болѣзни, господа,

Бифштексъ — одно спасенье!.. Никогда

Но смѣйтесь въ морѣ надъ коимъ совѣтомъ:

На опытѣ я убѣдился въ этомъ.

XIV.

На берега смотрѣлъ Хуанъ съ кормы —

Они въ дали неясной изчезали.

Не справимся съ разлукой первой мы,

Какъ воины, которые попали

Въ край, имъ чужой… Необъяснимый трехъ

Лежитъ на сердцѣ, горе насъ сосетъ,

И даже тѣ, кого мы не любили,

При разставаньи дороги намъ были.

XV.

А Донъ-Жуанъ о многихъ могъ страдать:

Онъ кинулъ мать, любовницу, — къ тому же

Онъ отъ жены не думалъ убѣгать,

И потому разлука вдвое хуже

Ему казалась. Если мы безъ слезъ

Не бросимъ тѣхъ, съ кѣмъ въ ссорѣ жить пришлось,

То милымъ сердцу шлемъ своя рыданья

И помнимъ ихъ до новаго страданья;

XVI.

Жуанъ рыдалъ, какъ плѣнный Іудей,

Припомнившій Сіонскій берегъ живо.

Я бъ самъ заплакалъ съ музою моей,

Но эта муза къ счастью не плаксива…

Нѣтъ, не убьетъ подобная печаль.

Пусть молодежи отъ скуки ѣздитъ въ даль,

И эта пѣсня — думаю варанѣ —

Найдется, можетъ быть, въ ихъ чемоданѣ.

XVII.

Жуанъ рыдалъ, ручьи соленыхъ словъ

Въ соленомъ морѣ тихо изчевали, —

„Прекрасное къ прекрасному“ (я взросъ —

Любя цитаты; эту вы слыхали

Отъ Датскорй королевы, свой вѣнокъ,

Сложившей надъ могилою у ногъ

Офеліи); онъ въ думу погрузился

И навсегда исправиться рѣшился.

XVIII.

„Прости, мой край!“ воскликнулъ Донъ-Жуакъ.:

„Въ толпѣ другихъ изгнанниковъ несчастныхъ,

Быть можетъ, я умру средь чуждыхъ странъ

Съ одной мечтой о берегахъ прекрасныхъ.

Гвадалквивиръ, мать милая! Прости, --:

О, Юлія)… Одинъ я на пути“…

(Ея письмо онъ вынимаетъ снова

И перечелъ отъ слова и до слова).

XIX.

„Забыть тебя? Нѣтъ, прочь бѣги, обманъ!…

Забвенье не поможетъ никогда намъ…

Скорѣй затопитъ землю океанъ,

Сольется воздухъ самый съ океаномъ,

Чѣмъ образъ твой разстанется со мной…

Лекарства нѣтъ душѣ моей больной“…

(Но тутъ корабль ужасно сталъ качаться

И Донъ-Жуанъ въ болѣзни могъ признаться).

XX.

„Скорѣй весь міръ!“… (Онъ очень болѣнъ сталъ)

„О, Юлія! тебя ни на минуту“..

(Ликеру мнѣ, пока я не упалъ, —

Мой Педро, помоги сойдти въ каюту.)

О, Юлія!… (Скорѣе, Педро-плугъ!…)

О, Юлія! (Ахъ, что за качка тутъ!)

Пусть голосъ мой для милой будетъ сладокъ»…

(Но тутъ случился съ нимъ морской припадокъ.)

XXI.

То былъ недугъ, котораго, увы!

Не истребитъ лекарствами аптека,

Когда любовь бѣжитъ изъ головы

И пропадаютъ страсти человѣка,

Когда мы цѣнимъ только лишь себя.

Не вѣря, не надѣясь, не любя…

Жуана рѣчь была хоть патетична,

Но качкою смирился онъ отлично…

XXII.

Любовь — капризна. Часто ей смѣшна

Горячка страсти, полная причуды,

Порою же теряется она

Отъ насморка и горловой простуды.

Подобный незначительный недугъ

Въ ней порождалъ и слабость, и испугъ:

Не глупо ли, скажете, въ часъ свиданія

Вздохъ перервать для пошлаго чиханья?

XXIII.

Но рвоты богъ любви не выносилъ

Въ тотъ часъ, когда въ желудкѣ боль начнется.

Любовь пойдетъ смотрѣть на вскрытье жилъ,

А отъ припарки теплой отвернется.

Болѣзнь морская — гибель для любви,

И хоть Жуанъ огонь имѣлъ въ крови,

Но страсть слаба предъ силою желудка,

И на морѣ волненіе — не шутка.

XXIV.

Въ Ливорнскій портъ корабль съ Жуаномъ плылъ

(Корабль носилъ названье «Trinidada»),

За тѣмъ, что тамъ съ временъ давнишнихъ жилъ

Жуана старый родственникъ Монкада.

Къ нему-то онъ въ знакъ родственныхъ связей

Въ Испаніи взялъ письма отъ друзей,

Которые въ Италію писали,

Въ тотъ день, когда Жуана провожали.

XXV.

Жуана кромѣ слугъ сопровождалъ

Педрильо, гувернеръ и мужъ ученый;

Хоть много языковъ онъ понималъ,

Теперь безъ языка былъ и смущенный

На койкѣ опрокинувшись лежалъ,

Кляня со стономъ каждый новый валъ.

Къ тому жъ волна сквозь палубу влетала,

И пѣною Педрильо обдавала.

XXVI.

А вѣтеръ крѣпъ и къ ими дулъ сильнѣе,

И новичкамъ казалось страшно море.

Одинъ морякъ привыкъ дышать вольней.

Во время бурь, игравшихъ на просторѣ.

Мрачнѣе становились небеса

И моряки снимали паруса,

Чтобъ бура разомъ мачты не сломала

И по кускамъ ихъ въ морѣ разбросала,

XXVII.

Въ часъ вѣтеръ быстро измѣнился. Валъ

Корабль встряхнулъ ударомъ страшнымъ сзади,

Потрясъ корму, стернъ-постъ на ней сорвалъ:

Открылась брешь въ пловучей той громадѣ.

И прежде чѣмъ пловцы взялись за умъ —

Руль сорванъ былъ и наполнялся трюмъ

Водою на четыре ровно фута,

Скорѣе къ помпамъ! страшная минута!..

ХXVIII.

Частъ экипажа къ помпамъ налегла,

Другіе грузъ выбрасывали въ воду

Но брешь еще невидима была.

Когда жь ее открыли, то народу

Казалось, гибель только суждена:

Врывалась въ брешь свирѣпая волна.

Хотя туда товаровъ складъ бросали,

Но массы волнъ ничѣмъ не удержали.

XXIX.

Всѣ хлопоты бедѣ не помогли

И пассажирамъ гибель угрожала,

Но помпы ихъ на этотъ разъ спасли.

Всѣмъ морякамъ безъ нихъ бы плохо стало:

Посредствомъ ихъ выкачивали въ часъ

Воды ужасно много, и для насъ

Должно быть славно имя сэра Мэнна:

Изобрѣтенье помпъ — вестма почтенно.

XXX.

День наступилъ и вѣтеръ сталъ стихалъ,

Явилася надежда на спасенье:

Хотя вода не стала убывать

И помпы не оставили движенья.

Но къ вечеру шквалъ новый начался,

Канатъ, на пушкахъ съ громомъ порвался,

Громадный валъ на палубу низринутъ —

Корабль былъ разомъ на бокъ опрокинутъ.

XXXI.

И такъ лежалъ. Вода изъ трюма въ декъ

Вдругъ перешла и тамъ открылись сцены.

Которыхъ не забудетъ человѣкъ,

Какъ дни войны, пожаровъ и измѣны,

Какъ все, что будитъ жалость до конца:

Разбитыя надежды и сердца.

Намъ рисовали часто сцены эти

Скитальцы, долго жившіе на свѣтѣ

XXXII.

Двѣ мачты были срублены тотчасъ,

Но на боку лежалъ корабль разбитый,

Какъ истуканъ. Надежды лучъ угасъ…

Еще одинъ остался путь открытый:

Вотъ срублены фокъ-мачта и бугшпритъ,

(Хотя ими экипажъ весь дорожитъ —

И рубитъ ихъ лишь въ крайности несчастной)

Корабль поднялся съ силою ужасной.

XXXIII.

А между тѣмъ весь корабельный міръ

Не могъ спокойно бурей любоваться;

Не могъ желать печальный пассажиръ

Съ привычками и съ жизнію разстаться.

И даже самый опытный морякъ.

Предвидя смерть, сталъ дисциплины — врагъ.

Всѣ моряки въ чаду такой тревоги

Лишь думаютъ о ромѣ или грогѣ.

XXXIV.

Порой, въ винѣ забвенья ищемъ мы.

Вино теперь спасеніемъ явилась

Для моряковъ… Среди полночной тьмы —

Въ визгливыхъ нотахъ буря дико злилась,

Ревѣло море грозное вокругъ;

Страхъ подавилъ во всѣхъ морской недугъ,

Молитвы и проклятья раздавались

И съ хоромъ волнъ клокочущихъ сливались.

XXXV.

Чтобъ экипажъ отъ пьянства удержать,

Одинъ Жуанъ нашелся въ ту минуту

И съ пистолетами въ рукахъ рѣшился стать

У входа въ злополучную каюту:

Толпа стоитъ, препятствіе кляня

Какъ будто смерть страшнѣе отъ огня,

Чѣмъ отъ воды. Безумцы оробѣли

И умереть нетрезвыми хотѣли.

XXXVI.

«Дай грогу намъ!» они ему кричатъ,

«Мы черезъ часъ всѣ будемъ мертвецами».

Но имъ грозя Жуанъ сказалъ: — «Назадъ!

Пусть мы умремъ, но не умремъ — скотами!»

Онъ постъ опасный смѣло сохранялъ,

Но выстрѣлъ пистолета всѣхъ пугалъ

И самому Педрильо — педагогу

Не дозволяль имъ выпить каплю грогу.

XXXVII.

Старикъ, вполнѣ испытывая страхъ.

Слалъ скорбныя стенанія къ отчизнѣ.

Онъ каялся во всѣхъ своихъ грѣхахъ

И далъ обѣтъ объ измѣненьи жизни,

Клялся — что онъ забудетъ цѣлый свѣтъ,

Запрется въ свой ученый кабинетъ,

Что странствовать провала въ немъ охота —

Подобно Санчо-Пансѣ Донъ-Кихота.

ХХXVIIІ.

Надеждою живутъ еще сердца.

Днемъ вѣтеръ стихъ, но течь не уменьшалась.

Вкругъ — отмели и море безъ конца.

Но судно на водѣ еще держалось,

Хоть безполезно дѣйствовалъ насосъ;

Когда же солнце въ небѣ поднялось,

Кто былъ сильнѣй — работать къ помпамъ стали,

Кто послабѣй, тѣ паруса сбирали.

XXXIX.

И вотъ подъ киль убрали паруса —

Но смерть для всѣхъ являлась неизбѣжной;

Корабль разбить, темнѣютъ небеса.

Да океанъ волнуется безбрежный.

Но все-таки еще возможенъ путь, —

Вѣдь никогда не поздно утонуть, —

Хоть, впрочемъ, каждый смерти ожидаетъ,

А потопленья вовсе не желаетъ.

XL.

И носятся пловцы впередъ и взадъ

Въ волненіи Ліонскаго залива,

И кораблемъ подъ громовой раскатъ

Лишь только вѣтры правятъ прихотливо.

Никто не зналъ; что будетъ черезъ часъ —

Смерть, или жизнь? но все жъ судьба пеклась

О кораблѣ: держался онъ ужь сутки

И плылъ немногимъ только хуже… утки.

XLI.

Хоть вѣтеръ стихъ, но кто же вѣрить могъ

Въ спасеніе? — вкругъ волны разбѣгались…

Была еще причина для тревогъ:

Всѣ безъ воды остаться опасались,

И стали роду меньше истреблять…

Напрасно даль старались озирать —

Ни точки нѣтъ въ безбрежномъ океанѣ,

Лишь ночь плыветъ, да волны бьютъ въ туманѣ.

XLII.

Вдругъ непогода снова началась,

Весь трюмъ кругомъ ужь залить былъ водою,

Но экипажъ былъ бодръ на этотъ разъ,

Какъ будто онъ сжился съ сеоей бѣдою.

Когда жь всѣ цѣпи лопнули — вода

Со всѣхъ сторонъ нахлынула, тогда

Корабль сталъ гибнуть… Волны также злобны,

Какъ люди въ дни рѣзни междоусобной.

XLIII.

Съ слезами плотникъ старый объявилъ.

Что ужь теперь онъ не поможетъ горю;

Онъ много испыталъ и много жилъ

И съ раннихъ, дѣтскихъ лѣтъ привыкъ онъ къ морю.

И если онъ заплакалъ въ этотъ васъ,

То не отъ страха слезы шли изъ глазъ,

Но были у него жена и дѣти, —

Ихъ тяжело намъ покидать на свѣтѣ.

XLIV.

Часть корабля ужь начала тонуть.

Все вкругъ смѣшалось… Слышались моленья,

Обѣты (ахъ! едва ли кто нибудь

Со временемъ привелъ ихъ въ исполненье…)

Иные къ лодкамъ бросились. Одинъ

Передъ Педрильо сталъ, какъ грѣшный сынъ,

Вслухъ каяться, казнясь за грѣхъ прошедшій,

Но гналъ его старикъ, какъ сумасшедшій.

XLV.

Тѣ — надѣвали лучшій свой нарядъ,

Другіе къ койкамъ тѣло подвязали,

Иные, призывая смерть и адъ,

Неистово зубами скрежетали;

Иные суетились и, челнокъ

Спуская въ море, думали, что могъ

Онъ выдержатъ и бурю и волненье,

Что къ берегу примчитъ его теченье.

XLVI.

Но у пловцовъ была еще бѣда!

И съ ней сильнѣй казалось наказанье:

Нужна была имъ пища и вода,

Чтобъ облегчить хоть нѣсколько страданье;

Ихъ и предъ смертью холодъ устрашалъ…

Весь экипажъ лишь только сохранялъ.

Для катера — надежда ихъ не гасла —

Двѣ бочки сударей и кадку масла.

XLVII.

Взялись за шлюбку, также и туда

Положенъ хлѣбъ, попорченный въ дорогѣ,

Вино въ шести бутылкахъ и вода

Въ одномъ боченкѣ. Удалось въ тревогѣ

Изъ трюма взять часть мяса и притомъ

Часть поросенка схвачена съ трудомъ

(Хоть прибыли не много въ поросенкѣ),

И, наконецъ, былъ ромъ у нихъ въ боченкѣ.

XLVIII.

Двѣ остальныя лодки межь зыбей

Разбиты были… волны ихъ умчали.

И въ самой шлюбкѣ толку мало: въ ней

Два одѣяла парусъ замѣняли,

А вмѣсто мачтъ нашлось весло одно…

Толпа стремилась въ катеръ, въ шлюбку, но

Они держать въ себѣ не въ силахъ даже,

Къ несчастью, половины экипажа.

XLIX.

Сгущалась тьма надъ бездной водяной.

Угрюмый день висѣлъ надъ ней покровомъ

Подъ нимъ скрывался образъ роковой.

Готовый мстить въ величіи суровомъ,

Бросала ночь свой тусклый, мрачный взоръ

На смерть пловцовъ и на морской просторъ.

Двѣнадцать дней душа людей томилась,

Но вотъ и смерть безстрастная явилась.

L.

Въ отчаяньи хотѣли сдѣлать плотъ,

Какъ будто могъ онъ на водѣ держаться;

Могъ возбудить бы смѣхъ поступокъ тотъ.

Когда бъ теперь рѣшился кто смѣяться…

Нѣтъ, только тѣмъ картина та смѣшна,

Кто хохоту предался отъ вина,

Кто одержимъ болѣзнію падучей:

Могли спасти ихъ — чудо или случай.

LI.

Чтобъ долѣе держаться на водѣ,

Бросали въ волны брусья, клѣтки, бревна…

Хотя спасенья не было нигдѣ,

Но смерть никто не встрѣтитъ хладнокровно.

На небѣ тьма и мракъ лежитъ густой.

Два бота въ путь отправилась съ толпой.

Корабль нырнулъ, успѣлъ ещё подняться

И… началъ тихо въ море погружаться.

LII.

И вырвался ужасный, дикій крикъ, —

Кричали трусы, храбрые молчали, —

Иные въ волны бросились въ тотъ мигъ,

Какъ будто смерть предупредить желали —

И море пасть раскрыло, словно адъ…

Приливу волнъ корабль былъ точно радъ:

Такъ человѣкъ въ борьбѣ изнемогаетъ,

Но задушить врага еще желаетъ.

LIII.

Послѣдній крикъ отчаянія былъ

Сильнѣй, чѣмъ громъ, чѣмъ ропотъ океана

И вновь все стихло… Вѣтеръ только вылъ,

Да волны голосили. Изъ тумана

Порою доносился смертный стонъ

Пловца, когда въ борьбѣ напрасной онъ

Послѣднимъ крикомъ съ жизнію прощался

И власти волнъ холодныхъ отдавался.

LIV.

Частъ экипажа въ боты перешла,

Но впереди надежды было мало:

Какъ прежде, въ морѣ буря ихъ ждала,

Какъ прежде, непогода бушевала,

И береговъ нигдѣ не встрѣтитъ взглядъ;

А въ лодкахъ помѣстились густо въ рядъ

До сорока несчастныхъ, что, не мало

Опасный путъ на морѣ затрудняло.

LV.

Всѣ остальные канули на дно

И двѣсти душъ нашли могилу въ морѣ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LVI.

Жуанъ быть въ шлюбкѣ. Рядокъ съ нимъ сидѣлъ

Старикъ Педрильо и дрожалъ всѣмъ тѣломъ.

Ихъ роли измѣнились вдругъ. Глядѣть

Жуанъ отважно, съ видомъ очень смѣлымъ,

Но смѣлостью похвастаться не могъ

Испуганный, трусливый педагогъ,

А Тита вовсе не было на лодкѣ:

Онъ утонулъ, напившись- слишкомъ водки.

LVII.

И съ Педро тамъ бѣда случилась. Онъ,

Предавшись пьянству очень безразсудно,

Былъ въ ту минуту въ море унесенъ,

Когда хотѣлъ вступить ногою въ судно.

И такъ, нашелъ онъ смерть… въ водѣ съ виномъ.

Спасти его хотѣли, но кругомъ

Волна все выше, выше поднималась,

А въ шлюбкѣ мѣста больше не осталось.

LVIII.

На палубѣ въ то время стала выть

Испанская собачка Донъ-Жуана

(Отецъ его привыкъ ее любить).

Она погибель чувствовала рано

И выла такъ (у псовъ вѣдь чуткій носъ),

Но былъ спасенъ Жуаномъ вѣрный песъ:

Швырнулъ его онъ въ шлюбку торопливо

И послѣ самъ въ ней помѣстился живо.

LIX.

Онъ деньгами успѣлъ набить карманъ,

Въ карманъ Педрильо сунулъ деньги тоже:

Тотъ дѣлалъ все, что пожелалъ Жуанъ,

И въ страхѣ повторилъ: спаси насъ, Боже!..

При брызгѣ волнъ не могъ онъ не трястись.

Но Донъ-Жуанъ еще мечталъ спастись

И охранялъ на суднѣ томъ убогомъ

Испанскую собачку съ педагогомъ.

LX.

Въ ночь вѣтеръ дулъ такъ сильно, что межь волнъ

Громадныхъ даже парусъ опускался

И корабельный катеръ словно челнъ

Нырялъ въ волнахъ и пѣной обливался.

За валомъ валъ крутился за кормой…

Спасенья нѣтъ, путь скрытъ зловѣщей тьмой…

Надежды, какъ и тѣло, леденѣли

И гибнетъ катеръ, — волны налетѣли…

LXI.

Девяти душъ еще лишился свѣтъ.

Но шлюбка на водѣ еще держалась…

Изъ одѣяла парусъ, — мачты нѣтъ:

Она весломъ разбитымъ замѣнялась.

Грозила смертью каждая волна.

Опасность для пловцовъ была сильна.

Они простились съ мертвыми друзьями

И… бочкою погибшей съ сухарями.

LXII.

Кровавымъ встало солнце — вѣрный знакъ,

Что непогода будетъ продолжаться.

Капризу волнъ, — постигъ любой морякъ, —

Имъ оставалось только добраться.

Для подкрѣпленья силъ была дана

Всѣмъ порція — одинъ глотокъ вина;

Подмокшимъ хлѣбомъ странники питались…

Одни клочки отъ платья ихъ остались.

LXIII.

Ихъ было тридцать, въ страшной тѣснотѣ,

Они толпилось въ лодкѣ и дрожали.

Одни въ ней помѣщались стоя, — тѣ

Всѣ синіе отъ холода лежали.

Но не затѣмъ, чтобъ отдыхъ находить…

Такъ привелось имъ въ ботѣ этомъ плыть

Подъ ревъ грозы. Крутился валъ за валомъ…

Лишь сводъ небесъ служилъ имъ покрываломъ.

LXIV.

Желанье жить — жсизнь можетъ сохранять.

Ту истину врачи давно признали:

Тотъ страшный могъ недугъ переживать,

Кого любовь и дружба не терзали,

Кто испытаній тяжкихъ не знавалъ

И въ жизнь свою надежды не терялъ.

Отчаянье есть врагъ выздоровленья

И сокращаетъ жизнь и наслажденья.

LXV.

Имѣющій пожизненный доходъ

Живетъ, я слышалъ, дольше, чѣмъ другіе;

Иной безсмертенъ словно и живетъ,

Не зная гроба, — право, есть такіе! —

И все ростутъ итоги ихъ долговъ…

Невольно вспоминаю здѣсь жидовъ.

Я имъ должалъ когда-то безразсудно —

Платить потомъ мнѣ было очень трудно.

LXVI.

И плывшимъ въ ботѣ жизнь была мила.

Чтобъ жизнь сберечь, они переносили

Всѣ бѣдствія, упорны, какъ скала,

Съ которой волны съ яростью скользили.

Морякъ живетъ въ опасностяхъ свой вѣкъ,

Съ тѣхъ поръ, какъ Ной, построивъ свой ковчегъ,

Въ немъ по волнамъ бунтующимъ слонялся…

(Престранный экипажъ тамъ помѣщался)…

LXVII.

Всѣ люди плотоядны и хотятъ

Имѣть обѣдъ — разъ въ день, по крайней мѣрѣ,

И человѣкъ всегда добычѣ радъ,

Какъ дикій тигръ, акула, какъ всѣ звѣри.

Растительную пищу иногда,

Хоть мы жуемъ, но человѣкъ труда,

Работѣ долгой преданная масса,

Предпочитаетъ этимъ блюдамъ — мясо.

LXVIII.

Такъ думали и наши моряки.

На третьи сутки волны присмирѣли;

Всѣ ожили, воскресли отъ тоски,

Пріятный трепетъ разлился въ ихъ тѣлѣ.

Укачены струями тихихъ водъ

Какъ черепахи спятъ они, но вотъ

Проснулись всѣ; то голоду пробудилъ ихъ —

Сдержать ихъ жадность было ужь не въ силахъ…

LXIX.

Послѣдствія понять не мудрено:

Они съ ожесточеньемъ истребляли

Весь свой запасъ — и пищу и вино —

О будущемъ они не разсуждали.

Надежда ихъ была еще сильна,

Что принесетъ ихъ въ берегу волна,

Но объ одномъ веслѣ они забыли…

Надежды ихъ несбыточными были.

LXX.

Четвертый день — а въ морѣ таже гладь,

Спитъ океанъ ребенкомъ безмятежнымъ,

Не хочетъ вѣтеръ рѣзвый заиграть, —

И небеса сверкаютъ блескомъ нѣжнымъ.

Съ однимъ весломъ что дѣлать? вотъ вопросъ,

А между тѣмъ ихъ голодъ росъ и росъ

И наконецъ Жуана песъ несчастный

Явился жертвой жадности ужасной.

LXXI.

Собачкою питалися два дня;

Хотя Жуанъ не ѣлъ ее сначала,

Привязанность родителя цѣня,

Но одержимый голодомъ шакала,

Отъ трапезы теперь не уходилъ

И лапку пса съ Педрильо раздѣлилъ;

Тотъ, проглотивъ ее неосторожно,

Просилъ еще прибавки, если можно.

LXXII.

Прошло семь дней, а вѣтра нѣтъ, какъ нѣтъ.

Подъ жгучимъ солнцемъ, трупами сидѣли

Пловцы, — отъ пищи ихъ и самый слѣдъ

Давно исчезъ. Глаза огнемъ горѣли,

Ихъ видъ зловѣщей дикостью пугалъ

И, хоть никто ни слова не сказалъ,

Но страстью канибальскою сверкали

Ихъ волчьи взгляды… люди страшны стали.

LXXIII.

Одинъ шепнулъ другому что-то, — тотъ

Съ товарищемъ тихонько пошептался.

Межъ ними ропотъ сдержанный ростетъ

И наконецъ зловѣщій звукъ раздался,

Всѣ поняли, что мысль теперь одна

Смутила ихъ, что эта мысль сильна,

И порѣшили жребій кинуть смѣло

И принести на жертву кровь и тѣло.

LXXIV.

Но передъ тѣмъ они между собой

Обрывки кожи, обуви раздѣлили

И, наконецъ, измучены борьбой,

Ужасный договоръ твой заключили.

Для жребія билеты найдены, —

О, Муза! здѣсь заплакать мы должны! —

Для тѣхъ билетовъ, — вотъ такъ злодѣянье! —

Жуанъ лишенъ былъ Юліи посланья.

LXXV.

Билеты взяты, — страшный мигъ насталъ.

Всѣ въ молчаливомъ ужасѣ стояли:

Въ нихъ даже голодъ дикій замолчалъ,

Которымъ всѣ они сейчасъ страдали.

Какъ Прометея коршунъ, онъ просилъ

Кровавой жертвы этой… Избранъ былъ

По жребію для злобы ненасытной

Наставникъ Донъ-Жуана беззащитный.

LXXVI.

Педрильо объ одномъ лишь умолялъ,

Чтобъ могъ онъ умереть кровопусканьемъ.

Исполнилъ медикъ все, что онъ желалъ:

Педрильо умеръ тихо съ упованьемъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Подставилъ шею, молча поднялъ руки

И умеръ безъ страданія и муки.

LXXVII.

Хирургъ за трудъ свой могъ быть награжденъ

Любымъ кускомъ отъ тѣла педагога,

Но былъ сильнѣе жаждой мучимъ онъ

И напился изъ вены крови много.

Педрильо былъ раздѣленъ по кускамъ;

Остатки въ море бросили и тамъ

Голодныя акулы ихъ ловили…

Пловцы свой голодъ тѣломъ утолили.

LXXVIII.

Учитель съѣденъ былъ. Два-три пловца,

Изъ всей толпы питаться имъ не стали.

И Донъ-Жуанъ до мяса мудреца

Не прикоснулся даже. Онъ едва ли

Рѣшился бъ утолить свой аппетитъ

Наставникомъ и другомъ (что за опытъ!)

Хотя бъ и смерть голодная грозила:

Жуана пища та не соблазнила.

LXXIX.

Онъ счастливъ быть, что трупъ тотъ не глодалъ,

Послѣдствіи ужасныя открылись: —

Кружокъ пловцовъ вдругъ сумасшедшимъ сталъ,

Проклятія ихъ въ воздухѣ носились.

Во всемъ цинизмѣ встала нагота —

Они крутились съ пѣною у рта,

Металися, зубами скрежетали

И съ воплями гіены умирали.

LXXX.

Смерть сократила путниковъ число,

Живущіе вкругъ памяти лишались,

Что, можетъ быть, на время ихъ спасло;

Иные же несчастные сбирались

Еще другую жертву выбрать вновь

И пожирать собрата плоть и кровь —

И жадности послѣдствіе ни мало

Безумцевъ одичавшихъ не пугало.

LХХХІ.

Подшкиперъ жирный прежде всѣхъ привлекъ

Ихъ жадный взоръ, но озираясь смѣло.

Онъ по одной причинѣ храбро могъ

Отъ челюстей сберечь свой жиръ и тѣло.

Причина та: съ испанскихъ береговъ

Уѣхалъ онъ и былъ не такъ… здоровъ.

Одна испанка… не скажу, что было…

Но моряка отъ смерти сохранила.

LXXXII.

Остатки отъ Педрильо берегли.

Одни до нихъ дотронуться не смѣли,

Иные же себя сдержать могли

И понемногу мясо это ѣли.

Одинъ Жуанъ межъ ними устояхъ:

Жевалъ камышъ или свинецъ сосалъ.

Когда жь трехъ птицъ морскихъ они поймали,

То трупъ кровавый больше не терзали.

LXXXIII.

Кого Педрило участь поразитъ,

Тотъ Угодино здѣсь припомнить можетъ.

Какъ онъ надъ черепомъ врага сидитъ

И этотъ черепъ съ жадностію гложетъ (*).

Когда въ аду врага мы можемъ съѣсть,

То на морѣ еще возможность есть

Позавтракать товарищемъ дорожнымъ:

Голодному все кажемся возможнымъ.

(*) Данте въ своемъ «Inferno» (canto XXX, v. 60) заставляетъ Уголино разсказывать исторію своего голода, по окончаніи которой онъ принимается съ ожесточеніемъ глодать голову своего врага.

LXXXIV.

Въ ту ночь съ небесъ обильный дождь упалъ

И съ жадностью пловцы его глотали.

Лишь тотъ водѣ хорошей цѣну зналъ,

Кто плавалъ въ морѣ. Если вы бывали

Среди пустынь безбрежныхъ, гдѣ вода

Нужна, какъ жизнь, какъ воздухъ, — лишь тогда

Живительный напитокъ вы цѣнили

И за него судьбу благодарили.

LXXXV.

Отрадный дождь лился, какъ изъ ведра,

Но жажду имъ они не утоляли

Кусокъ холста помогъ имъ, и тогда

Они его какъ губку напитали

И выжимали послѣ этотъ сокъ.

Хотя послѣдній каменьщикъ не могъ

Доволенъ бытъ питьемъ такимъ съ избыткомъ,

Пловцы же наслаждались тѣмъ напиткомъ.

LXXXVI.

Полопались сухія губы ихъ

И нектаромъ вода имъ представлялась,

И языки распухшіе у нихъ

Всѣ были очень черны: такъ писалось

О богачѣ, который въ адъ попалъ

И нищаго съ слезами умолялъ,

Чтобы языкъ запекшійся и черный

Онъ освѣжилъ водою благотворной.

LXXXVII.

Въ той группѣ находились два отца

И съ каждымъ — сынъ. Въ одномъ кипѣла сила?

Но дождался онъ смертнаго конца

И умеръ вдругъ. Отецъ взглянулъ уныло

И прошепталъ надъ сыномъ дорогимъ:

«Да будетъ воля Божія надъ нимъ!»

Потомъ смотрѣлъ, слезой не выдавъ горя,

Какъ сына трупъ исчезъ въ глубокомъ морѣ.

LXXXVIII.

Другой же мальчикъ былъ и слабъ и худъ,

Съ прекрасными и нѣжными щеками;

Несчастіе тяжелое и трудъ

Дѣлилъ онъ терпѣливо съ моряками.

Улыбкою печальною лица

Желалъ, порой, утѣшить онъ отца,

Въ которомъ замѣчалъ весь ужавъ муки

Съ предчувствіемъ грозящей имъ разлуки.

LXXXIX.

Надъ мальчикомъ стоялъ его отецъ,

Съ его лица не отводилъ онъ взгляда,

Стирая пѣну съ губъ. Вотъ, наконецъ.

Желанный дождь явился, какъ отрада,

И мальчика стеклянный взоръ опять

Сталъ оживляться больше и блистать.

Но дождевыя капли упадали

Не во время и силъ не возвращали.

XC.

Онъ умеръ тоже. Долго милый трупъ

Держалъ отецъ и все смотрѣлъ на сына,

Когда же по изгибу мертвыхъ губъ

Онъ понялъ все, то тяжкая кручина

Тогда легла на сердце старика.

Онъ все глядѣлъ на мертваго, пока

Тотъ не изчезъ въ волнахъ, и рухнулъ разомъ,

Какъ будто съ нимъ терялъ онъ жизнь и разумъ.

XCI.

Но вотъ на небѣ радуга взошла,

Раскинувшись надъ синими волнами,

И яркимъ свѣтомъ воздухъ залила…

Въ той золотой и полукруглой рамѣ

Все было тамъ и ясно и тепло,

И очертанье радуги тепко

По небесамъ… дуга перерывалась

И, наконецъ, совсѣмъ изъ глазъ тѣрялась.

XCII.

Мѣнялась ты, небесъ Хамелеонъ!

Воздушное дитя паровъ и свѣта,

Ты, пурпуромъ обвитое съ пеленъ

И въ золотѣ рожденное въ часъ лѣта,

Блестящее, какъ солнечный разсвѣтъ,

Ты всѣ цвѣта въ одинъ сливаешь цвѣтъ,

Какъ глазъ подбитый въ очень жаркомъ спорѣ

(Вѣдь маска на всегда есть на боксерѣ)

XCIII.

Хорошимъ знакомъ радуга была

И моряки надѣялись заранѣ.

Намъ древность тотъ обычай сберегла:

Такъ думали и греки и римляне.

Надежда возбуждаетъ бодрость въ насъ,

Пловцы же въ ней нуждались въ этотъ часъ

И радуга — калейдоскопъ небесный —

Явилась къ нимъ надеждою чудесной.

XCIV.

Замѣтили они, что въ тотъ же часъ

Надъ ними птица бѣлая летала,

Похожая на голубя: не разъ

Сѣсть прямо въ лодку къ нимъ она желала,

Хоть видѣла, что тамъ сидитъ народъ, —

Она — то взадъ носилась, то впередъ

До самой ночи поздней: птицу эту

Всѣ приняли за добрую примѣту.

XCV.

Но все же птица сдѣлала умно,

Что въ лодку къ нимъ спуститься не рѣшилась:

Та лодка — не церковное окно,

Гдѣ прежде, можетъ быть, она гнѣздилась…

Нѣтъ, еслибъ даже птица та была —

Хоть голубь изъ ковчега, — то бъ жила

Она не долго: голубь съ вѣткой мира

Тотчасъ бы сталъ обѣдомъ пассажира.

XCVI.

Подъ вечеръ сталъ сильнѣе вѣтеръ дуть,

На небѣ темномъ звѣзды заблистали

И лодка продолжала снова путь.

Но всѣ пловцы теперь такъ слабы стали,

Что ничего понять ужъ не могли.

То чудились имъ берега земли,

То выстрѣлы изъ пушекъ раздавались, —

То будто волны въ скалы ударялись.

XCVII.

Настало утро; вѣтеръ стихъ опять.

Вкругъ закричалъ одинъ изъ нихъ и клялся,

Что видитъ землю, можетъ различать,

Какъ дальній берегъ солнцамъ освѣщался.

Они глядятъ, разкрывъ глаза, впередъ,

Ужель опять обманъ? Но ближе — вотъ

Предъ ними точно берегъ открывался,

И все яснѣй, яснѣе рисовался.

XCVIII.

У многихъ видны слезы на глазахъ,

Иные съ помѣшательствомъ смотрѣли,

Надежду въ нихъ смѣнялъ невольный страхъ:

Они какъ будто разомъ отупѣли.

Иные же молились. Трехъ нашли

Уснувшими, но только не могли

Ихъ разбудить… Напрасно! Межъ пловцами

Она давно ужъ стали мертвецами.

XCIX.

Предъ этимъ за день странники въ водѣ

Большую черепаху вдругъ поймали

И ею сутки цѣлые въ нуждѣ

Невыносимый голодъ утоляли.

Та пища ихъ отъ гибели спасла

И новыя надежды принесла.

Всѣ думали, оправившись отъ страха,

Что послана судьбой та черепаха.

C.

Они неслись къ скалистымъ берегамъ,

Все выше, выше скалы вырастали,

Чѣмъ ближе приближались къ нимъ, но тамъ

Край незнакомый люди увидали.

Никто изъ нихъ тогда не понималъ,

Куда принесъ ихъ прихотливый валъ:

То думали, что Этну увидали,

То Кипръ, Родосъ, но правды не узнали.

CI.

Межь тѣмъ къ землѣ теченье ихъ несло:

Харонъ съ тѣнями въ лодкѣ плылъ, казалось.

Надъ ними смерти вѣяло крыло —

Ужь въ лодкѣ только четверо осталось

И трое мертвыхъ; бросить ихъ въ потокъ

По слабости никто теперь не могъ,

Хоть двѣ акулы сзади ихъ играли

И пѣною ихъ лица орошали.

CII.

Отчаяніе, холодъ, жажда, зной

Такъ изсушили ихъ и истерзали,

Что даже очи матери родной

Между пловцамъ сына не узнали.

Сгарая днемъ и замерзая въ ночь,

Не всѣ могли мракъ смерти превозмочь;

Водой морской себя они поили;

И муки ихъ еще страшнѣе были.

CIII.

И вотъ — земля!… Былъ восхищенъ ихъ взглядъ

Роскошнымъ лѣсомъ, сочными вѣтвями,

Съ которыхъ словно вѣялъ ароматъ…

Имъ, видѣвшимъ такъ долго предъ глазами

Лишь только знойный, жгучій неба сводъ

И яркій блескъ необозримыхъ водъ

Соленой, грозной, мертвенной пучины.

Прекрасными казалась тѣ картины…

CIV.

Былъ берегъ дикъ. О скалы бьется валъ,

Но въ радости, пловцы какъ помѣшались,

Ихъ не страшилъ видъ грозныхъ этихъ скалъ:

Они на встрѣчу къ нимъ теперь помчались.

Хоть видѣнъ рифъ среди кипящихъ водъ,

Но на него летитъ несчастный ботъ

И — въ дребезги разбился онъ у цѣли:

Отъ лодки только щепки полетѣли.

CV.

Но Донъ-Жуанъ отличнымъ былъ пловцомъ,

Какихъ едва ли много въ этомъ мірѣ,

И жъ плаваньи служить могъ образцомъ,

Наученный тому жъ Гвадалквивирѣ,

Онъ плавалъ хорошо и, можетъ быта,

Могъ Геллеспонтъ широкій переплыть,

Какъ нѣкогда (тутъ скромность для чего же?)

Чрезъ Геллеспонтъ переплывалъ я тоже…

CVI.

И такъ, онъ плылъ измученный, больной.

Съ послѣдними усильями собрался,

До крутизны высокой и прямой

Онъ до ночи доплыть еще старался.

Была еще опасность — отъ акулъ:

Одинъ пловецъ отъ нихъ ужь утонулъ,

Другіе плавать вовсе не умѣли, —

И лишь Жуанъ достигъ желанной цѣли.

CVII.

Но все-таки онъ былъ весломъ спасенъ,

Которое до берега домчалось

Въ тотъ самый мигъ, когда, слабѣя, онъ

Терялъ сознанье. Къ счастію, попалось

Тогда весло, — рукой въ него вцѣпясь,

Онъ вновь доплылъ средь бурныхъ волнъ крутясь,

И наконецъ измученнымъ, усталымъ,

На берега былъ выброшенъ онъ валомъ.

CVIII.

Едва дыша, ногтями рукъ своихъ

Впился онъ въ въ землю, полный опасенья,

Чтобъ вновь напоръ свирѣпыхъ волнъ морскихъ

Не утащилъ его въ свое теченье.

Такъ безъ движенья долго онъ лежалъ

Передъ пещерою и ощущалъ

На столько жизнь, чтобъ чувствовать страданья

И впереди не видѣть упованья.

CIX.

Съ усиліемъ болѣзненнымъ онъ всталъ,

Но рухнулъ вновь: безсильны были ноги;

Онъ спутниковъ искать глазами сталъ,

Съ которыми дѣлилъ свои тревоги:

Одинъ изъ нихъ былъ брошенъ на уступъ,

Но не живой: то былъ холодный трупъ,

Два дня назадъ прошло, какъ онъ скончался,

И вотъ теперь до берега домчался.

CX.

Жуанъ смотрѣлъ. Кружилась голова,

Онъ вновь упалъ, въ глазахъ все помутилось,

Его дыханье слышалось едва

И вкругъ весла рука его обвилась.

Какъ лилія поблекшая межъ скалъ,

Болѣзненно-прекрасный онъ лежалъ…

Какъ хороши и стройны формы эти!…

Не много есть подобныхъ имъ на свѣтѣ…

CXI.

Жуанъ не зналъ, какъ долго длился сонъ,

Сознаніе и память въ немъ дремали.

Не сознавалъ все это время онъ,

Какъ дни и ночи мимо пролетали.

Но обморокъ глубокій миновалъ,

И Донъ-Жуанъ лишь смутно понималъ,

Что въ немъ воскресли жизненные силы,

Что устоялъ онъ у дверей могилы.

CXII.

Онъ открывалъ глаза и закрывалъ:

Еще сомнѣнье сильно говорило,

Ему казалось — въ лодкѣ онъ лежалъ

И вновь тоска тогда его давила,

И звалъ онъ смерть на помощь, но потомъ

Сталъ озираться медленно кругомъ —

Глядитъ и видитъ, словно очарованъ,

Прекрасной, юной дѣвушки лицо онъ.

CXIII.

Она надъ нимъ склонялася слегка

И словно въ жизнь вернуться умоляла;

Его ласкала нѣжная рука

И отъ зловѣщей смерти отвлекала.

Она его старалась разбудить

И ласками вновь къ жизни возвратить,

Его виски водой она мочила

И — слабый вздохъ Жуана уловила,

CXIV.

Потомъ къ губамъ лекарство поднесла

И тѣло обнаженное прикрыла

И голову его приподняла:

Ея щека подушкой послужила.

Тихонько выжавъ воду изъ волосъ,

Съ волненіемъ и взоромъ, полнымъ слезъ,

Слѣдила за движеньями больного

И вздохами красавца молодого.

CXV.

Съ прислужницей, которая была

И старшихъ лѣтъ и менѣе красива,

Она въ пещеру тихо отнесла

Жуана соннаго, — въ пещерѣ живо

Спѣшили развести огонь они.

Когда въ пещерѣ вспыхнули огни,

Та дѣвушка явилась въ тьмѣ глубокой

Красавицей прекрасной и высокой.

CXVI.

На лбу ея повѣшенъ рядъ монетъ,

Среди волосъ ихъ золото сверкало.

Тѣ кудри сзади падали (ихъ цвѣтъ —

Каштановымъ казался), доставала

Ея коса почти до самыхъ пятъ…

Глаза такъ повелительно глядятъ.

Своей осанкой гордой и пріятной

Она вполнѣ являлась дамой знатной.

CXVII.

Ея глаза, какъ смерть сама черны,

И длинныя рѣсницы черны были;

Рѣсницы тѣ казались такъ длинны,

Что бахрамой для чудныхъ глазъ служили,

И изъ подъ нихъ она глазами жгла,

Которые сверкали, какъ стрѣла

Иль какъ змѣя, которая проснулась

И, показавши жало, развернулась.

CXVIII.

Чело ея сіяло бѣлизной,

Румянцемъ щеки нѣжныя играли.

А губка верхняя? О ней

Такъ долго бы всѣ юноши мечтали!…

Предъ женщиной подобной, наконецъ,

Скульпторъ схватиться долженъ за рѣзецъ,

Но я въ скульпторовъ вѣрю очень мало

И въ прелесть ихъ земнаго идеала.

СХІХ.

Я говорю по опыту: я зналъ

Ирландскую красавицу когда-то.

Хотя рѣзецъ ее изображалъ,

Но все, что въ красотѣ той было свято,

То мраморъ передать собой не могъ…

И такъ, пройдетъ годовъ условный срокъ,

Появятся морщины на лицѣ томъ

И красота забудется всѣмъ свѣтомъ.

СХХ.

Въ той незнакомкѣ таже красота.

Нѣтъ строгости испанской въ платьѣ дамы:

Во всемъ нарядѣ яркіе цвѣта.

Испанки же въ обычаѣ упрямы —

Костюмъ ихъ простъ, въ немъ нѣтъ живыхъ цвѣтовъ,

Но видя ихъ въ мантильѣ, я готовъ

Сказать одно, что всѣ онѣ колдуньи

И въ то же время рѣзвыя шалуньи.

СХХІ,

На незнакомкѣ пышный былъ нарядъ,

Вкругъ ткани разноцвѣтныя спадали,

И въ локонахъ, отброшенныхъ назадъ,

Каменья драгоцѣнные сверкали;

Весь въ золотѣ кушакъ ея блисталъ,

И кружевной вуаль съ нея спадалъ.

Но главное, что неприлично было:

Она въ туфляхъ босыя ножки скрыла.

CXXII.

Нарядъ другой былъ больше простъ. Она

Блестящихъ украшеній не имѣла.

Одежда этой женщины скромна:

Лишь серебро въ кудряхъ ея бѣлѣло.

Вуаль ея грубѣе, — самый видъ

Свободою величья не дивитъ.

Не такъ длинна коса ея густая,

Ея осанка болѣе простая.

СХХІІІ.

Тѣ женщины Жуану принесли

Одежду и питье и окружили

Заботами… Ахъ, женщины земли

Въ заботахъ тѣхъ всегда прекрасны были!…

Онѣ сварили страннику бульонъ.

Хотя изъ пѣсенъ всюду изгнанъ онъ,

Но со временъ Гомера это блюдо

Для всѣхъ людей едва-ль казалось худо.

СХXIV.

Кто эти дамы? Тотчасъ объясню,

Чтобъ за принцессъ вы ихъ не принимали,

Какъ всѣ поэты, ставить западню

Я не люблю: всѣ тайны скучны стали.

И такъ скажу я, правдой дорожа,

Тѣ незнакомки были: госпожа

Съ своей служанкой. Можетъ быть, и странно,

Ея отецъ жилъ въ морѣ постоянно.

CXXV.

Онъ рыбакомъ когда-то прежде былъ,

Да и теперь отчасти имъ остался,

По промысломъ инымъ при этомъ жилъ.

Хотя скрывать отъ всѣхъ его старался,

Контрабандистъ и нѣсколько пиратъ.

Сталъ наконецъ довольно онъ богатъ,

Имѣлъ піастровъ груды. Деньги эти

Пріобрѣталъ не чисто онъ на свѣтѣ.

СХXVI.

Онъ былъ рыбакъ, ловящій… корабли.

За ними онъ на ловлю отправлялся

Ему сопротивляться не могли:

Онъ для купцовъ вездѣ грозой являлся.

Богатый грузъ пиратъ конфисковалъ,

Невольниковъ на рынкѣ продавалъ

И, кончивши съ успѣхомъ въ морѣ ловлю,

Велъ въ Турціи богатую торговлю.

СХXVII.

Онъ грекомъ былъ. На островѣ своемъ

(На островѣ все дикостью пугало)

Построилъ онъ себѣ прекрасный домъ,

Гдѣ старика удобство окружало.

Онъ кровь людей не разъ, бытъ можетъ, лилъ,

Могу сказать — старикъ ужасный былъ,

Но въ домикѣ ужаснаго пирата

Все было и роскошно, и богато,

CXXVIII.

Имѣлъ онъ дочь, дочь эта — Гайде. Ей

Соперницъ по богатству было мало,

Но красотой плѣнительной своей

Скорѣе всѣхъ богатствъ она плѣняла.

Какъ южное растеніе, она

Росла, заботъ и горя лишена.

Хоть женихи руки ея искали,

Но чувства Гаіде все еще дремали.

СХХІХ.

Такъ вечеромъ, на берегу у скалъ,

Она нашла Жуана, — безъ движенья,

Безжизненный онъ на землѣ лежалъ.

Онъ былъ почти что нагъ и, безъ сомнѣнья,

Обидѣться она была не прочь;

Но вѣдь нельзя жъ больному не помочь?

Притомъ же Гайде быстро разглядѣла

И кожи бѣлизну, и нѣжность тѣла.

СХХХ.

Но въ домъ она Жуана не несетъ.

Тамъ для него такое же спасенье,

Какъ для мышей, которыхъ видитъ котъ.

Ея отецъ не знаетъ снисхожденья.

Онъ, какъ арабъ, чтить гостя не готовъ,

И если пуститъ странника подъ кровъ,

То, излечивъ недуги осторожно,

Продастъ его въ неволю, если можно.

CXXXI.

И такъ, она за лучшее сочла

(Такой совѣтъ служанка предложила),

Чтобъ избѣжать несчастія и зла,

Стеречь въ пещерѣ гостя. Полно было

Ихъ сожалѣніе, когда раскрылъ

Жуанъ глаза… Одинъ мудрецъ рѣшилъ,

Что сожалѣнье, нѣжная забота

Намъ часто отворяютъ въ рай ворота.

CXXXII.

Онѣ огонь тотчасъ же развели,

Двѣ-три доски разбитыхъ отыскались

И на костеръ разложенный пошли.

Отъ ветхости тѣ доски разсыпались

И мачты, догнивавшіе въ пыли,

Похожи стали тамъ на костыли.

Но къ счастію, обломковъ много было

И для костра съ избыткомъ ихъ хватило.

CXXXIII.

Жуанъ уснулъ на дорогихъ мѣхахъ,

Красавица сняла соболью шубку

И, чтобъ теплѣй уснулъ онъ, въ торопяхъ

Свернула въ одѣяло даже юбку.

И вотъ онѣ сбираться стали въ путь,

Чтобъ утромъ вновь въ пещеру заглянуть,

Чтобъ принести въ случайное жилище

Для завтрака Жуана разной пищи.

CXXXIV.

И такъ, его оставили онѣ.

Въ мертвецкій сонъ онъ тотчасъ погрузился,

Но передъ нимъ въ его покойномъ снѣ

Несчастій прежнихъ образъ не явился,

Хоть иногда несчастья прежнихъ дней

Проходятъ въ снахъ, какъ мрачный рядъ тѣней:

Мы въ страхѣ просыпаемся отъ грезы

И по щекамъ бѣгутъ ручьями слезы.

CXXXV.

Жуанъ безъ сновидѣній крѣпко спалъ,

Но Гайде обернулась на мгновенье:

Казалось ей, что онъ ее позвалъ

И сдѣлалъ вдругъ какое-то движенье.

Казалось ей (вѣдь сердце часто лжетъ,

Какъ и языкъ), что онъ, раскрывъ свой ротъ,

Въ просонкахъ имя Гайде повторяетъ,

Хоть имя это вовсе онъ не знаетъ.

СХХXVI.

Задумавшись, пошла она въ свой домъ

И обо всемъ молчать просила Зою.

Но нужно ль ей напоминать о томъ?

Она была постарше, а, порою,

Два года въ жизни женщины иной

Есть — цѣлый вѣкъ. Для Зои молодой

Не даромъ пробѣжали эти годы

Въ великой школѣ матери природы.

СХХXVII.

День разсвѣталъ, но все еще не могъ

Жуанъ проснуться. Грезамъ не мѣшаетъ

Вблизи его журчащій ручеекъ,

Его покой лучъ солнца не смущаетъ,

И могъ онъ спать въ беззвучной тишинѣ…

Дѣйствительно, нуждался онъ во снѣ:

По книгѣ дѣда (*) долго помнить стану

Страданія, извѣстныя Жуану.

(*) Отчетъ объ экспедиціи вокругъ свѣта, предпринятой почтеннымъ Джономъ Байрономъ, командоромъ въ 1740 году. Изданъ въ Лондонѣ въ 1768 году.

СХХXVIIІ.

Но Гайде спитъ тревожно. Иногда

Она металась въ снахъ своихъ ужасныхъ.

Ей грезились разбитыя суда

И трупы многихъ юношей прекрасныхъ.

Она отъ сна служанку подняла,

Невольниковъ въ покой свой созвала

И всѣ они никакъ не понимали,

Что женскіе капризы выражали.

СХХХІХ.

Чтобъ встать отъ сна у Гайде былъ предлогъ:

Она восходы солнца полюбила.

И точно, всѣхъ плѣнилъ бы насъ востокъ,

Когда восходитъ яркое свѣтило,

Когда туманъ скользитъ едва-едва

И небеса снимаютъ, какъ вдова,

Ночной свой трауръ и въ лучахъ денницы

Щебечутъ и поютъ повсюду птицы.

CXL.

Я самъ люблю такъ солнечный восходъ

И, хоть врачи всегда за то бранятся,

Недавно ночь не спалъ я на пролетъ,

Чтобъ солнечнымъ восходомъ любоваться.

И такъ, спѣшу теперь предостеречь:

Кто хочетъ жизнь и кошелекъ сберечь

И страстію глубокой насладиться,

Пусть вмѣстѣ съ пѣтухами спать ложится.

CXLI.

И Гайде рано день свой начала.

Ея лицо прекрасное пылало.

Кровь къ головѣ мгновенно прилила

И на щекахъ румянцемъ заиграла.

Такъ иногда стремительный потокъ

Скалу пробить теченіемъ не могъ,

Преградою гранитною смирялся

И озеромъ широкимъ разливался.

CXLII.

Внизъ со скалы красавица идетъ,

Ея нога скользитъ по камнямъ скоро;

Привѣтъ любви ей солнце съ неба шлетъ

И съ ней въ уста цалуется Аврора.

Ошибку эту можемъ мы понять:

Какъ двухъ сестеръ, ихъ можно обожать,

А дѣва горъ вдвойнѣ еще прелестна:

Богиня хороша, но… безтѣлесна…

CXLIII.

Въ пещеру Гайде входитъ. Тихо спитъ

Прекрасный гость. Она къ нему подкралась

И съ трепетомъ за сномъ его слѣдитъ.

(Сонъ всякій страшенъ). Гайде постаралась

Еще теплѣе странника прикрыть

И отъ дыханья вѣтра охранить.

Потомъ она, безмолвна какъ могила,

Надъ нимъ склонясь, дыханье затаила.

CXLIV.

Какъ херувимъ, стоитъ надъ нимъ она

И охраняетъ ложе чужеземца.

И спитъ Жуанъ, и чисты грезы сна,

Какъ грезы задремавшаго младенца;

Межъ тѣмъ и завтракъ Зоя принесла

(Та парочка нуждаться въ немъ могла),

И берегла она по той причинѣ

Запасную провизію въ корзинѣ.

CXLV.

Безъ пищи жить никто еще не могъ, —

Благоразумно Зоя разсуждала

И, чуждая любовныхъ всѣхъ тревогъ,

Отъ утренняго холода дрожала,

Потомъ готовить завтракъ начала:

Она съ собой въ пещеру принесла

Хлѣбъ, кофе, фрукты, рыбу, медъ, все это

Являлось выраженіемъ привѣта.

CXLVI.

Готово все и Зоя въ этотъ часъ

Уже будить Жуана подходила,

Но Гайде взглядъ ей выразилъ отказъ,

И дѣва пальчикъ къ губкамъ приложила.

Когда же завтракъ сдѣланный простылъ,

То приготовленъ новый завтракъ былъ.

А сонъ Жуана все не прерывался

И вѣчностью обѣимъ имъ казался.

CXLVII.

Онъ все еще на мягкомъ ложѣ спалъ,

Его лицо румянецъ озаряетъ.

Такъ иногда вершинамъ дальнихъ скалъ

Послѣдній свѣтъ денница посылаетъ.

Страданіемъ черты его полны,

Въ его кудряхъ — слѣды морской волны,

Морскою пѣной спереди и сзади

Еще сверкали шелковыя пряди.

CXLVIII.

Она надъ нимъ склонилась. Онъ лежитъ,

Какъ вѣтеркомъ нетронутая ива,

Какъ океанъ, когда гроза молчитъ

И онъ струится тихо и лѣниво.

Онъ былъ хорошъ, какъ роза межь цвѣтовъ,

Какъ юный лебедь, — словомъ, я готовъ

Назвать его вполнѣ красивымъ малымъ,

Хоть былъ теперь онъ желтымъ и усталымъ.

CXLIX.

Проснулся онъ и вновь бы могъ заснуть,

По дивное лицо предъ нимъ мелькнуло,

И вновь ему хотѣлося взглянуть:

Ужель его лишь грёза обманула?..

Прекрасныхъ лицъ Жуанъ не забывалъ,

И даже если въ храмѣ онъ стоялъ,

То оставлялъ другія всѣ иконы

Для образа божественной Мадонны.

CL.

Онъ на локтяхъ тогда приподнялся,

Смотря на дѣву. Гайде растерялась,

Въ ея лицѣ румянецъ разлился

И съ нимъ заговорить она старалась,

И прошептала страннику въ тотъ мигъ

(То былъ новѣйшій греческій языкъ),

Что говорить не долженъ онъ ни слова,

И предложила пищу для больнаго.

CLI.

По гречески Жуанъ не понималъ,

Но эта рѣчь такъ нѣжно прозвучала"

Какъ щебетанье птички. Онъ внималъ

Той музыкѣ, которая ласкала

И нѣжила и кротко такъ лилась.

Такіе звуки слезы будятъ въ насъ,

И плачемъ мы, причины слезъ не зная,

Тѣ звуки только сердцемъ понимая.

CLII.

Онъ вкругъ глядѣлъ, какъ будто пробужденъ

Былъ звуками незримаго органа.

Такъ иногда обманываетъ сонъ,

Пока насъ не разбудитъ отъ обмана

Слуга, стучащій въ дверь… Ахъ, этотъ звукъ

Мнѣ былъ невыносимѣе всѣхъ мукъ.

Сонъ утренній люблю я… Въ ночи наши

И женщины, и звѣзды вдвое краше.

CLIII.

Жуанъ очнулся. Сильный аппетитъ

Героя скоро вызвалъ изъ забвенья,

Притомъ же яствъ готовыхъ милый видъ

Раздразнивалъ въ немъ голодъ, безъ сомнѣнья,

А также свѣтъ отъ яркаго костра

Пріятно грѣлъ его… Пришла пора —

Жуанъ о пищѣ думать начинаетъ:

Особенно бифстексъ его плѣняетъ.

CLIV.

Но мясо очень рѣдко было тамъ,

Хоть козы въ тѣхъ мѣстахъ и попадались,

Но въ праздники одни по островамъ

Тѣмъ рѣдкимъ мясомъ жители питались…

На островахъ пустынно какъ въ глуши,

Лишь кое-гдѣ мелькаютъ шалаши —

Но островъ тотъ, гдѣ Донъ-Жуанъ нашъ спрятанъ —

Былъ не таковъ: обиленъ и богатъ онъ.

CLV.

Я говорилъ о мясѣ, мнѣ межь тѣмъ

О Минотаврѣ басня представлялась

(Которая гнѣвитъ иныхъ: зачѣмъ

Въ ней дама вдругъ въ корову обращалась?)

И въ этой баснѣ смыслъ глубокій былъ:

Тебя я, Пазифая, полюбилъ —

Ученика скотовъ ты поощряла,

И этимъ въ людяхъ храбрость возбуждала.

CLVI.

А англичане? Мясо — пища ихъ, —

(О пивѣ говорить я здѣсь не стану,

И росказни о жидкостяхъ другихъ,

Пожалуй, и нейдутъ совсѣмъ къ роману).

Притомъ, война — британцу дорога.

Итакъ, по смыслу басня та строга.

По милости ея, равно достойны

Вниманія, какъ мясо, такъ и войны.

CLVII.

Воротимся къ Жуану. Донъ-Жуанъ

При видѣ пищи сочной наслаждался

И отъ восторга сдѣлался вдругъ пьянъ:

Такъ долго онъ сырьемъ однимъ питался.

Дремавшій голодъ въ немъ заговорилъ,

Онъ мысленно судьбу благодарилъ

И начали работать быстро скулы,

Какъ у кита иль у морской акулы.

CLVIII.

Онъ ѣлъ ужасно. Гайде, словно мать,

Ему въ занятьи этомъ не мѣшала,

Но Зоя начала припоминать

(Она вѣдь книжекъ разныхъ не читала!),

Что ѣсть голоднымъ много не даютъ

И что они отъ пищи лишней мрутъ,

Что нужно ихъ кормить какъ только можно

Умѣренно и очень осторожно.

CLIX.

И тутъ она рѣшилась заявить,

Не столько словомъ, сколько дѣломъ самымъ,

Что онъ свой завтракъ долженъ прекратить

И съ аппетитомъ справиться упрямымъ.

И чтобы смерть къ Жуану не пришла,

Она сама тарелку отняла.

«Онъ столько съѣлъ — она сказать хотѣла —

Что лошадь оттого бы заболѣла».

CLX.

Потомъ, — онъ былъ еще до этихъ поръ

Почти что нагъ, — лохмотья всѣ сложили

И бросили ихъ въ пламя на костеръ,

А Донъ-Жуана туркомъ нарядили.

За турка бы его признали мы:

Лишь не былона головѣ чалмы.

Ему надѣть шальвары предлагали

И въ новую рубашку одѣвали.

CLXI.

И Гайде говорить съ нимъ начала.

Хотя Жуанъ не понималъ ни слова,

Но юная гречанка не могла

Рѣчь перервать, — она была готова

Предъ нимъ до безконечности болтать:

Жуанъ ее не думалъ прерывать…

Ужь очень поздно Гайде догадалась,

Что болтовня ея не понималась.

CLXII.

И тутъ она, чтобъ замѣнить языкъ,

Къ улыбкѣ, къ разнымъ жестамъ прибѣгала:

Въ его лицѣ восторженномъ въ тотъ мигъ

Отвѣтъ краснорѣчивый прочитала.

Черты лица Жуана — говорятъ

И много думъ высказываетъ взглядъ.

Жуана взоры ярко такъ блистали,

Что звуки словъ вполнѣ ей замѣняли.

CLXIII.

Посредствомъ пантомимъ они могли

Между собой затѣять разговоры,

Но болѣе всего тутъ помогли

Обоимъ имъ ихъ собственные взоры:

Какъ астрономъ читалъ небесъ языкъ

Лишь по звѣздамъ, а не изъ скучныхъ книгъ

Такъ глазки Гайде азбукой служили

И поняты Жуаномъ скоро были.

CLXIV.

Пріятно иностраннымъ языкамъ

По взглядамъ милыхъ женщинъ обучаться, —

Я говорю про молодыхъ лишь дамъ, —

По опыту могу я въ томъ ручаться.

Онѣ смѣются, видя неуспѣхъ,

И при успѣхахъ тотъ же слышенъ смѣхъ,

А далѣе и поцалуй родится…

По тѣмъ урокамъ могъ я научиться…

CLXV.

Пять словъ испанскихъ, греческихъ понять.

По итальянски вовсе я не знаю,

По англійски могу съ трудомъ болтать:

Я тотъ языкъ по Блеру изучаю,

По Тиллотсону также; ихъ языкъ

Есть образецъ религіозныхъ книгъ.

Поэтовъ же я просто ненавижу

И пользы въ чтеньи ихъ совсѣмъ не вижу.

CLXVI.

О дамахъ же молчу совсѣмъ. Я самъ

Рожденъ, какъ говорится, въ «высшемъ свѣтѣ»,

Гдѣ я любилъ когда-то многихъ дамъ

И испыталъ страстишекъ разныхъ сѣти,

Но я забылъ и ихъ, и модныхъ львовъ,

И въ память ихъ сберегъ лишь пару словъ:

Враги, друзья и женщины! Межь нами

Все кончено: вы стали только снами…

CLXVII.

Межь тѣмъ Жуанъ заучивалъ слова,

Ихъ повторять ему теперь пріятно…

Исторія любви намъ не нова,

Для всѣхъ сердецъ она равно понятна.

Всемірна, какъ блескъ солнца въ небѣ… Онъ,

Какъ многіе-бъ изъ насъ, ужь былъ влюбленъ,

Она сама въ долгу не оставалась —

Что сплошь да рядомъ по свѣту случалось.

CLXVIII.

Съ разсвѣтомъ дня (Жуанъ любилъ поспать,

А Гайде поднималась очень рано)

Она въ пещеру стала прибѣгать

И, наклонившись къ ложу Донъ-Жуана,

Ласкала локонъ спящаго рукой,

Не прерывая сна его покой,

Едва дыша надъ милыми устами:

Такъ дышетъ южный вѣтеръ надъ цвѣтами.

CLXIX.

И съ каждымъ днемъ Жуанъ бодрѣй смотрѣлъ

Его здоровье быстро поправлялось.

Замѣчу здѣсь: для всѣхъ любовныхъ дѣлъ

Здоровье сильной помощью являлось.

Здоровье и бездѣлье — для страстей

Есть масло или порохъ межь людей,

И безъ уроковъ Бахуса, Цереры

Не такъ сильна была бы власть Венеры.

CLXX.

Пока Венера сердце шевелитъ

(Любовь безъ сердца дѣйствуетъ несмѣло),

Церера возбуждаетъ аппетитъ, —

Любовь должна питаться, какъ и тѣло, —

А Бахусъ наливаетъ намъ вина,

Зоветъ на пиръ, гдѣ ѣсть любовь должна…

Кто яства сверху людямъ посылаетъ —

Нептунъ иль Панъ — еще никто не знаетъ.

CLXXI.

Жуанъ, проснувшись, завтракъ находилъ

И — дивные глаза островитянки,

Которыхъ блескъ насъ сжегъ бы и смутилъ.

Притомъ еще глаза ея служанки…

Но я писалъ объ этомъ, и опять,

Пожалуй, скучно будетъ повторять…

Итакъ, Жуанъ въ морскихъ волнахъ купался

И къ завтраку и къ Гайде возвращался.

LCXXII.

Невинность ихъ такъ велика была,

Что ихъ купанье вовсе не смущало.

Казалось ей: она давно ждала

Его къ себѣ, не разъ во снѣ видала.

Хотѣлось ей теперь его любить

И счастье дать, и счастье получить…

Такъ близнецомъ на свѣтъ родится счастье

И жить не можетъ въ мірѣ безъ участья.

CLXXIII.

Пріятно ей съ нимъ вмѣстѣ быть, дрожать

Отъ легкаго его прикосновенья,

И сонъ его поутру охранять

И дожидаться тихо пробужденья.

Жить вѣчно съ нимъ — мечтать она могла,

Разлука ей была бы тяжела.

Жуанъ ей былъ усладою въ часъ горя,

Сокровищемъ, подаркомъ бурь и моря.

CLXXIV.

Промчался мѣсяцъ. Въ милый уголокъ

Никто нежданнымъ гостемъ не явился,

Никто еще въ тѣ дни узнать не могъ,

Что Донъ-Жуанъ въ пещерѣ поселился.

Вотъ наконецъ пирата корабли

Въ открытый океанъ опять ушли

И тамъ суда съ купеческимъ товаромъ

Преслѣдовать они пустились съ жаромъ.

CLXXV.

Пирата дочь свободы дождалась.

Отецъ ушелъ; она была свободна,

Какъ женщина замужняя въ тотъ разъ,

Могла ходить вездѣ, гдѣ ей угодно.

Никто ея свободы не стѣснялъ,

Никто за ней теперь не наблюдалъ…

Завидовать должны ей наши дамы,

Хоть ихъ стѣснять не любимъ никогда мы.

CLXXVI.

Они встрѣчались чаще. Понималъ

Онъ много словъ, нерѣдко съ ней гуляя,

Межь тѣмъ давно ль онъ на пескѣ лежалъ,

Какъ сорванная роза, увядая,

На берегу морскомъ, близь дикихъ скалъ?..

Такъ, кончивъ завтракъ, съ нею онъ гулялъ

Они природой вмѣстѣ наслаждались

И заходящимъ солнцемъ любовались…

CLXXVII.

Тѣ берега имѣли дикій видъ,

Кругомъ пески иль скалы поднимались.

У береговъ капризный валъ бурлитъ,

Мѣстами бухты съ моря выдавались…

Тамъ не смолкалъ волны зловѣщій ревъ

И лишь въ затишьѣ лѣтнихъ вечеровъ

Поверхность моря озеромъ сіяла

И тишину волненье не смущало.

CLXXVIII.

На берегу среди прибрежныхъ скалъ

Морская пѣна землю покрываетъ:

Такъ до краевъ наполненный стаканъ

Шипучей влагой весело играетъ…

Пусть мудрецы болтаютъ, что хотятъ:

И пѣть вино, и пить вино я радъ…

Сегодня пиръ съ подругой молодою,

А завтра мудрость съ содовой водою.

CLХХІХ.

Пускай вино волнуетъ нашу кровь,

Одинъ восторгъ есть въ жизни — опьяненье.

Вино и слава, деньги и любовь —

Вотъ все, въ чемъ міръ вкушаетъ наслажденье.

Нѣтъ, безъ тебя, богами данный сокъ,

Безцвѣтенъ былъ бы жизни краткій срокъ.

Такъ пейте же, и если пробудитесь

Съ ломотою — вы такъ распорядитесь:

CLХХХ.

Слугѣ тотчасъ велите вы подать

Гохгеймера и соды, и тогда вы

Все наслажденье можете понять…

Нѣтъ, ни шербетъ, пріятный въ часъ забавы,

Ни водяная капля средь степей,

Бургонское съ прозрачностью своей —

Все это не замѣнитъ намъ собою

Тебя, Гохгеймеръ, съ содовой водою.

CLXXXI.

И такъ, въ тотъ часъ весь берегъ точно спалъ

И словно небо самое дремало.

Песокъ недвижной массою лежалъ

И синяя волна не бушевала.

Лишь крикомъ птицъ смущалась тишина,

Да иногда безсонная волна

О грудь скалы прибрежной разбивалась

И брызгами по камнямъ разсыпалась.

CLXXXII.

Жуанъ и Гайде, я ужь говорилъ,

Въ отсутствіи отца вдвоемъ гуляли.

За Гайде братъ дозоромъ не ходилъ

И къ ней опекуна не приставляли.

Лишь только Зоя съ нею всюду шла,

Ноу нея обязанность была —

Услуживать, чесать и для награды

Выпрашивать потертые наряды.

CLXXXIII.

Насталъ тотъ часъ, когда съ вершины скалъ

Повѣяла вечерняя прохлада

И изъ-за горъ лучь солнечный сверкалъ…

Въ эѳирѣ тишь и нѣга, и отрада.

Всѣ берега озарены тепло

И море тихо, ясно, какъ стекло,

И блещетъ небо розовою краской,

А въ немъ горитъ звѣзда съ любовной лаской.

CLXXXIV.

Рука съ рукой гуляетъ ихъ чета.

По ровному песку они блуждали

И забирались въ дикія мѣста,

Глубокія пещеры посѣщали.

Предъ ними открывался мрачный залъ,

Гдѣ темный сводъ кристаллами сверкалъ,

И тамъ они обнявшись отдыхали

И солнце предъ закатомъ провожали.

CLХXXV.

Они глядѣли въ небо: — ясный сводъ

Пылалъ кругомъ, какъ розовое море,

И дискъ луны всплывалъ изъ синихъ водъ

И отражался въ синемъ ихъ просторѣ.

Ласкалъ ихъ вѣтерокъ своей игрой,

Когда жь встрѣчались взоры ихъ, порой,

Тогда они въ забвеніи склонялись

И въ поцалуй восторженный сливались,

CLXXXVI.

Въ тотъ долгій поцалуй любви,

Въ которомъ отражается все счастье,

Когда огонь горитъ у насъ въ крови

И насъ охватитъ страсти самовластье,

Когда нашъ пульсъ клокочетъ, какъ волканъ

И поцалуй есть тотъ же ураганъ.

Я силу поцалуя понимаю,

И долготой его я измѣряю.

CLXXXVII.

Ихъ поцалуй былъ дологъ, безъ конца,

Они его едвали измѣряли…

Однимъ біеньемъ бились ихъ сердца,

Они безъ словъ другъ друга понимали.

Нечаянно сливались ихъ уста,

Какъ пчелы у цвѣточнаго куста,

И ихъ сердца — для нихъ цвѣтами были,

Гдѣ оба медъ сладчайшій находили.

CLXXXVIII.

Они одни, — не въ комнатѣ пустой.

Гдѣ прячемся мы часто для свиданья, —

Предъ ними — море, мѣсяцъ золотой,

Пески, пещеры, звѣздъ ночныхъ сіянье.

Все это окружало ихъ въ тотъ часъ…

Они сидятъ другъ къ другу наклонясь,

Какъ будто въ мірѣ нѣтъ другихъ созданій

Имъ дѣла нѣтъ до будущихъ страданій.

CLXXXIX.

Никто не могъ ихъ ночью испугать,

Они вдвоемъ въ ту ночь не трепетали…

Не много словъ пришлось имъ повторять,

Но ими все счастливцы выражали.

Все то, что могъ бы выразить языкъ,

Имъ тихій вздохъ передавать привыкъ…

Вздохъ, этотъ лучшій способъ выраженья,

Намъ Ева завѣщала по паденьи…

СХС.

Клятвъ и обѣтовъ Гайде не ждала,

Она о нихъ едва ли и слыхала,

Какъ и о томъ, что дѣвушка могла

Опасности найти въ любви не мало.

Невѣденье — одинъ ея оплотъ,

И къ юношѣ любовь ее влечетъ.

Невѣрности она не понимаетъ,

А потому о ней не поминаетъ,

CXCI.

Она любила сильно и была

Любима тоже и, хотя казалось,

Любовь могла сердца ихъ сжечь до тла,

Но въ сердцѣ много жизни оставалось.

Ихъ чувства замирали, чтобъ опять

Для новаго блаженства воскресать…

Все больше, больше Гайде убѣждалась,

Что для него на свѣтъ она рождалась.

СХСІІ.

Увы! они такъ юны, хороши,

Такъ любящи, такъ слабы, одиноки, —

Притомъ въ такой плѣнительной тиши

Благоразумья всякаго далеки,

Что ихъ ждала ужасная бѣда,

Которая на многіе года

Намъ адскимъ пыломъ сердце разжигаетъ

И вѣчными страданьями терзаетъ,

СХСІІІ.

О, бѣдные Жуанъ и Гайде!.. Нѣтъ

Четы прекраснѣй въ мірѣ безъ сомнѣнья…

Ужель имъ жизнь готовитъ не привѣтъ,

Но страшные часы грѣхопаденья?..

Объ адѣ Гайде слышала не разъ,

Она страшилась дьявольскихъ проказъ,

Но, такова любви могучей сила,

Теперь-то вотъ о всемъ и позабыла.

СXCIV.

При лунномъ свѣтѣ блещутъ взоры ихъ,

Ея рука -на шеѣ Донь-Жуана,

Онъ обвился кистями рукъ своихъ

Вкругъ стройнаго и дѣвственнаго стана.

Прижавъ къ себѣ, онъ Гайде обнималъ,

Въ себя онъ каждый вздохъ ея впивалъ…

Они сидѣли, словно изваянье,

Достойное рѣзца и обожанья.

CXCV.

Мигъ упоенья быстро промелькнулъ

И — (Гайде сна спокойнаго не знала)

Жуанъ въ ея объятіяхъ уснулъ:

Она его къ груди своей прижала…

Порой, она смотрѣла въ небеса,

Иль опускала ясные глаза

На юношу, котораго любила,

И всю себя на жертву приносила…

CXCVI.

Съ восторгомъ въ пламя смотрится дитя

И у груди родимой засыпаетъ;

Арабъ, гостепріимствомъ не шутя,

Съ привѣтомъ чужестранца принимаетъ,

Морякъ за призомъ гонится, скупой

Привыкъ дрожать надъ грудой золотой,

Но лучшаго не знаю я желанья:

Стеречь покой любимаго созданья.

СXCVIІ.

Пусть спитъ оно. Съ нимъ наша жизнь слилась.

Пусть спитъ оно, во снѣ не сознавая

О счастіи, имъ отданномъ для насъ,

И мысли сокровенныя скрывая.

Что думало, чѣмъ мучилось оно —

Въ далекой глубинѣ погребено…

Пускай же спитъ другъ милый и любимый,

Любовью и участіемъ хранимый!..

СХСVIII.

Такъ Гайде стерегла Жуана сонъ.

Въ ней впечатлѣнья новыя рождали

И океанъ, и ночь, и небосклонъ,

Которые кругомъ ея сіяли…

Среди песковъ и этихъ дикихъ скалъ

Никто любви блаженной не мѣшалъ

И только звѣзды въ небѣ понимали,

Что ихъ счастливѣй въ мірѣ не видали.

СХСІХ.

Увы! любовь для женщины страшна,

Какъ періодъ прелестный и ужасный —

Азартная игра для нихъ она:

Когда случится проигрышъ несчастный —

Миръ ихъ души уже на вѣкъ разбитъ.

Вотъ почему ихъ мщенье такъ страшитъ:

Онѣ какъ тигръ на жертву нападаютъ,

Но мстя другимъ, еще сильнѣй страдаютъ.

СС.

Несправедливы къ женщинамъ всегда

Мы всѣ, мы всѣ: измѣна ждетъ ихъ вѣчно.

Онѣ умѣютъ многіе года

Любить, скрывая это, безконечно,

Пока не поведутъ ихъ подъ вѣнецъ.

Что жь остается всѣмъ имъ подъ конецъ?

Невѣрный другъ, лѣнивый мужъ на свѣтѣ,

Наряды, сплетни, ханжество и дѣти!..

CCI.

Однѣ берутъ любовниковъ; инымъ

Хозяйство счастье скоро замѣняетъ.

Тѣ отъ мужей уходятъ, только имъ

За это свѣтъ презрѣніе бросаетъ

И рѣдко жизнь пригрѣетъ ихъ опять:

Имъ счастья обновленнаго не знать.

Иныя же, когда съ пути собьются,

Писаньемъ повѣстей тотчасъ займутся.

ССІІ.

Но, Гайде — ты была невѣстой горъ,

Рожденная подъ солнцемъ слишкомъ жгучимъ,

Гдѣ южной страстью пышетъ женскій взоръ:

Смотрѣть покойно ихъ мы не научимъ.

И Гайде для любви сотворена,

Она ничѣмъ не будетъ смущена,

Когда избранникъ милый ей найдется:

Въ ея груди не даромъ сердце бьется.

CCIII.

О ты, біенье сердца!… Сколько разъ

Намъ за тебя случалось поплатиться,

Хоть радость ты и возбуждало въ насъ…

Не рѣдко мудрость старая стремится

Тѣ радости для насъ разоблачать

И много истинъ славныхъ насказать…

Тѣ истины такъ мудры, что покуда

Ихъ обложить бы пошлиной не худо.

CCIV.

Итакъ свершилось, — вмѣсто брачныхъ свѣчь

Любовь ихъ звѣзды ночи озарили,

Имъ волны шлютъ таинственную рѣчь

И небеса имъ храмомъ послужили,

Духъ тишины ихъ бракъ благословилъ.

Такъ совершенъ союзъ счастливый былъ.

Блаженство имъ повсюду улыбалось

И та пустыня раемъ показалась.

CCV.

Любовь! предъ нею Цезарь трепеталъ,

Предъ ней рабомъ Антоній преклонялся,

И голосъ Сафо нѣжностью дрожалъ

(Любви, которой міръ весь удивлялся), —

Любовь! Кто ты? зачѣмъ ты въ міръ пришла?

Стоишь ты надъ людьми, какъ геній зла:

Хотя меня терзала ты, волнуя,

Но дьяволомъ тебя не назову я.

СCVI.

Ты нарушала браки столько лѣтъ,

Ты лбы мужей великихъ оскорбляла:

Вотъ Цезарь, Велизарій, Магометъ.

Ихъ имена исторія вписала,

Весь міръ узналъ теперь про ихъ дѣла,

А между тѣмъ ихъ участь очень зла:

Они всегда героями являлись,

Но три ихъ лба рогами украшались.

СCVIІ.

Любовь своихъ философовъ нашла

И Аристиппъ и Эпикуръ старались

Втянуть насъ въ грѣхъ; наука ихъ была

Доступной всѣмъ. Къ чему жь не догадались

Они отъ бѣса насъ освободить?

Тогда бы ихъ могли мы оцѣнить…

«Люби и пей» — рѣчь эта прозвучала

Изъ царственнаго рта Сарданапала…

CCVIII.

Но Юлію ужель Жуанъ забылъ?

И скоро такъ ужель забыть возможно?

Вопросъ такой меня теперь смутилъ:

Рѣшать такой вопросъ неосторожно.

Я думаю однако, что луна

Виновна въ томъ, всему виной — она.

Иначе почему же, — мы не знаемъ, —

Для новыхъ лицъ мы прежнимъ измѣняемъ?…

ССІХ.

Непостоянство, просто, смертный грѣхъ.

Я началъ презирать и сталъ гнушаться

Непостоянства этого во всѣхъ.

А между тѣмъ, я долженъ здѣсь признаться,

Что въ маскарадѣ мнѣ, не такъ давно,

Прелестное попалось домино.

Въ той маскѣ вѣрно демонская сила:

Она меня до ужаса плѣнила.

ССХ.

Но мудрость мнѣ при этомъ помогла

И о «священныхъ узахъ» намекнула.

Я думать сталъ, но маска подошла:

"Ахъ, что за зубы, Боже! Какъ взглянула!

«Замужняя иль нѣтъ — пойду узнать,

„Она должна объ этомъ мнѣ сказать!“

Но мудрость здѣсь опять въ права вступила

И предо мною „стой!“ проговорила.

ССХI.

Вернусь къ непостоянству. Чувствомъ тѣмъ

Мы только дань восторга выражаемъ

Къ прекрасному въ природѣ и ко всѣмъ

Красавицамъ, которыхъ мы встрѣчаемъ.

Мы красоту и въ статуѣ почтимъ,

И если жизнь съ созданьемъ молодымъ

Намъ встрѣчу хоть случайную послала,

Мы въ женщинѣ чтимъ святость идеала.

ССХІІ.

Непостоянство — дань для красоты.

Оно насъ развиваетъ въ этомъ мірѣ,

Оно сошло съ надзвѣздной высоты

И зародилось нѣкогда въ эѳирѣ.

Жизнь безъ него казалась бы пошла…

Хотя оно доводитъ насъ до зла,

Но потому, должны мы въ томъ признаться,

Что наша кровь способна воспаляться.

CCXIII.

Но все-таки то чувство тяжело.

Когда бъ одну мы женщину любили

И отъ нея ничто насъ не влекло,

Мы бъ отъ страданья сердце отучили;

(За тѣмъ, что научаемся страдать,

Когда другой не можемъ обладать)

Когда бъ одна насъ женщина плѣняла,

То это бъ сердце съ печенью спасало.

ССXIV.

Сердца людей — подобны небесамъ.

Они, какъ небо, могутъ измѣняться,

Проносятся нерѣдко бури тамъ

И часто громы могутъ раздаваться.

Когда гроза спалитъ все сердце въ насъ,

То дождевыми каплями изъ глазъ

Польются слезы горькія потокомъ:

Бываетъ такъ на сѣверѣ далекомъ.

CCXV.

Для нашей желчи печень — лазаретъ,

Но отъ недуговъ рѣдко онъ спасаетъ:

Страсть первая живетъ въ немъ много лѣтъ

И отъ страстей другихъ не умолкаетъ.

Въ немъ злоба, страхъ и ненависть кипятъ,

И рвутся вверхъ, вкругъ разливая ядъ:

Такъ въ кратерѣ подземнаго волкана

Всегда зіяетъ огненная рана.

ССXVI.

Но я пока остановлю разсказъ.

Какъ въ первой пѣснѣ этого романа,

Здѣсь двѣсти слишкомъ стансовъ; каждый разъ

Я этой цифры въ пѣсняхъ Донъ-Жуана

Держаться буду точно и всегда.

Кладу перо. Прощайте, господа.

Теперь Жуанъ и Гайде могутъ сами

Здѣсь отвѣчать за повѣсть передъ вами,

ПѢСНЯ ТРЕТЬЯ.

I.

О, Муза! и такъ далѣе… Лежалъ

Жуанъ, склонясь на грудь подруги нѣжной;

Взоръ Гайде сонъ Жуана охранялъ…

Она полна любовью безмятежной,

Ей незнакомъ сомнѣнья тайный ядъ,

Ее мечты такія не страшатъ,

Что отъ любви въ ней сердце разобьется

И много горькихъ слезъ потомъ прольется.

II.

Любовь! зачѣмъ такъ вредоносна ты?

Скажи, зачѣмъ ты кипарисъ вплетаешь

Всегда въ свои душистые цвѣты

И муки сердца вздохомъ выражаешь?

Какъ увядаетъ сорванный букетъ,

Положенный случайно за корсетъ,

Такъ погибаютъ многія созданья,

Въ объятіяхъ любви найдя страданье.

III.

Для женщины любовникъ первый милъ,

Потомъ сама любовь ее плѣняетъ.

Привычка въ ней смѣняетъ прежній пылъ

И безконечно ей надоѣдаетъ.

Попробуйте вы женщину узнать:

Сперва одинъ начнетъ ее плѣнять,

Потомъ нужны ей многіе мужчины,

И вѣрной быть нѣтъ женщинѣ причины.

IV.

Не знаю я, кто въ этомъ виноватъ,

Но женщины, когда имъ измѣняютъ,

(Однѣ ханжи не входятъ въ тотъ разрядъ),

Интриги новой скоро пожелаютъ.

Но первая любовь у нихъ сильна —

Ей женщина всѣмъ сердцемъ предана,

А если разъ она ее узнала,

То не однажды послѣ измѣняла.

V.

Да, ужь таковъ печальный, горькій плодъ

Безумія людскаго и разврата:

Любовь съ замужствомъ въ дружбѣ не живетъ,

Хоть вмѣстѣ родились они когда-то.

Какъ уксусъ изъ вина творится, тамъ

И отъ любви родился самый бракъ —

Напитокъ очень кислый, непріятный

И потерявшій запахъ ароматный.

VI.

Въ любви для многихъ, многихъ женщинъ есть

Не мало горькихъ, грустныхъ сожалѣній:

Сначала ихъ обманываетъ лесть,

А въ будущемъ готовитъ рядъ мученій.

Что жь остается? плакать и страдать…

Любовь себѣ привыкла измѣнять:

Прекрасной страсть въ любовникѣ являлась,

А въ мужѣ — только слабостью казалась.

VII.

Мужья стыдятся нѣжность показать,

Иные скоро могутъ пресыщаться,

(Что, впрочемъ, рѣдко) станутъ тосковать:

Нельзя жь всегда женою восхищаться!…

А между тѣмъ имъ бракъ постановилъ,

Чтобъ тотъ союзъ др смерти крѣпокъ былъ…

Ахъ! грустно потерять для насъ супругу

И въ трауръ нарядить свою прислугу!…

VIII.

Любовь въ домашней жизни, какъ обманъ,

Свое значенье первое теряетъ.

Намъ о любви твердитъ любой романъ,

Но романистовъ бракъ не занимаетъ.

Поставимъ ли супругу мы въ вяну,

Когда надуетъ онъ свою жену?

Лаура не была женой Петрарки,

Вотъ почему его сонеты жарки.

IX.

Героевъ смерть — трагедій всѣхъ конецъ,

Счастливый бракъ — комедій окончанье.

Исторія двухъ любящихъ сердецъ

Не вызываетъ дальше описанья,

Чтобы о нихъ неправды не сказать…

Къ чему ихъ въ путь дальнѣйшій провожать?

Нѣтъ, отдохнемъ на пятомъ актѣ въ драмѣ,

Забывши и „о Смерти и о Дамѣ“ (*).

(*) Намекъ за шекспировскую балладу „Death and the Lady“ (Смерть и Дама).

X.

Лишь два пѣвца воспѣли рай и адъ

(Иль иначе — замужство). Это были

Мильтонъ и Дангъ, и оба, говорятъ,

Въ супружествѣ своемъ несчастно жили;

Но знаемъ мы, что Дантъ, какъ и Мильтонъ,

Намъ рисовали копіи не съ женъ

Въ чертахъ какъ Беатриче, такъ и Евы,

И съ этимъ согласитесь, вѣрно, всѣ вы…

XI.

Толкуютъ, будто Дангъ изобразилъ

Подъ видомъ Беатриче — богословье,

Но комментаторъ сильно погрѣшилъ

И доказалъ — не скрою — пустословье.

Чѣмъ это мнѣнье могъ онъ подтвердить

И мысли Данта міру пояснить?

Нѣтъ, я признать скорѣе бы рѣшился,

Что въ пѣсняхъ математикъ въ немъ явился.

XII.

Женой Жуана Гайде не была,

Но въ томъ они одни дашь виноваты:

Пусть обойдетъ читателя хула,

Что у пеня герои не женаты,

А чтобъ въ соблазнъ иныхъ не приводить,

Я предлагаю книгу здѣсь закрыть:

Пусть не дочтетъ читатель церемонный

Исторію любви ихъ беззаконной.

XIII.

Но все-таки ихъ жизнь была ясна,

Для Гайде дни въ блаженствѣ пролетали,

И въ упоеніи не думала она.

Что тѣ мѣста отцу принадлежали.

Отъ наслажденья мы не убѣжимъ,

Пока себя мы имъ не утомимъ…

Такъ чаще ихъ устраивались встрѣчи,

Пока пиратъ крейсировалъ далече…

XIV.

Онъ промысломъ своимъ не удивлялъ,

Хоть очень многихъ грабилъ по дорогѣ;

Вѣдь если бъ былъ онъ первый адмиралъ,

Изъ грабежа онъ сдѣлалъ бы — налоги.

Но жизнь его умѣренньй была

Среди заботъ морскаго ремесла,

И скромный путникъ воднаго простора

Себѣ взялъ роль… морскаго прокурора.

XV.

Онъ, бурями задержанъ въ морѣ, ждалъ

Себѣ добычи важной и богатой.

Одну добычу онъ ужь потерялъ

Въ морскихъ волнахъ; судовъ своихъ вожатай,

Онъ плѣнниковъ на части раздѣлилъ.

Какъ будто главы въ книгѣ, и спѣшилъ

Ихъ заковать: товаръ тотъ очень пѣнный» —

Былъ годенъ для продажи каждый плѣнный.

XVI.

Изъ плѣнниковъ онъ многихъ съ рукъ ужь сбылъ,

Иныхъ въ Тунисѣ продалъ безъ печали.

Одинъ старикъ лишь въ море сброшенъ былъ:

За дряхлость лѣтъ его забраковали.

Богатыхъ онъ для выкупа берегъ

И посадилъ ихъ въ трюмѣ подъ замокъ.

Всѣхъ остальныхъ сковалъ онъ безъ разбора:

Знакомый бей купить ихъ долженъ скоро.

XVII.

Онъ точно такъ товары продавалъ, —

Ихъ покупать на рынкахъ были рады, —

И только никому не уступалъ

Онъ женскіе различные наряды,

Ткань, кружева, съ гитарами браслетъ

И нѣсколько прекрасныхъ кастаньетъ.

Окончивъ въ морѣ подвигъ свой опасный,

Онъ везъ подарки дочери прекрасной.

XVIII.

Съ собою его животныхъ разныхъ везъ.

Была съ нимъ обезьяна очень злая,

Одна мартышка, меделянскій песъ,

И даже были съ нимъ два попугая,

И, наконецъ, персидскій важный котъ.

Чтобъ въ морѣ не нажить отъ нихъ хлопотъ,

Гдѣ были бури сильныя не рѣдки,

Звѣрей его посадилъ въ особой клѣткѣ.

XIX.

И такъ, окончивъ долгій свой походъ,

Чтобъ починить свое большое судно,

Морякъ обратно къ острову плыветъ,

Гдѣ дочь его въ то время безразсудно

Гостепріимно гостя приняла…

Часть берега съ той стороны была

Совсѣмъ низка, вкругъ рифы выплывали, —

И пристань въ лучшемъ мѣстѣ выбирали.

XX.

И къ берегу присталъ тотчасъ пиратъ.

Онъ не боялся встрѣтить каравтина,

Не ожидалъ таможенныхъ солдатъ,

Которыхъ вамъ бояться есть причина.

Онъ приказалъ корабль свой накренить (*)

И въ поврежденномъ мѣстѣ починить.

И сотни слугъ по слову стали съ жаромъ

Носить тюки съ богатымъ ихъ товаромъ.

(*) Морской терминъ: положитъ корабль на бокъ.

XI.

И вотъ на холмъ спѣшитъ взойти старикъ,

Откуда могъ увидѣть стѣны дома…

Намъ чувство старика въ подобный мигъ

Должно быть всѣмъ хоть нѣсколько знакомо.

Въ груди у насъ сомнѣнія встаютъ:

Здоровы ль всѣ, которые насъ ждутъ?

Въ насъ оживаютъ всѣ воспоминанья…

И ощущеньямъ новымъ нѣтъ названья.

XXII.

Понятно, что и мужа и отца,

Когда домой пришлось имъ возвращаться.

Сомнѣнія тревожатъ безъ конца:

За женщинъ вѣчно нужно опасаться.

(Одинъ лишь я имъ вѣрю, господа,

Хотя не льстилъ, ей-богу, никогда!)

Жена хитрить безъ мужа начинаетъ,

А дочь, порой, съ лакеемъ убѣгаетъ.

XXIII.

Такъ, возвратясь домой, иной супругъ

Въ немъ счастія Улисса не находитъ.

Жена его забыть успѣла вдругъ

И новаго поклонника заводитъ.

Мужъ, возвратясь къ женѣ своей назадъ,

Находитъ часто новыхъ двухъ ребятъ

И даже Аргусъ (*) лаской не встрѣчаетъ,

Но сзади панталоны обрываетъ.

(*) Аргусъ, собака Улисса, вздыхаетъ, узнавъ своего господина. (Одиссея, XVII).

XXIV.

А холостякъ вернется — то найдетъ,

Что вышла за мужъ милая невѣста…

Но, иногда, супруговъ ссора ждетъ

И волокитство будетъ тутъ у мѣста.

Онъ можетъ вновь ухаживать опять,

Иль полное презрѣнье показать,

Которое, чтобъ скорби дать свободу,

Онъ можетъ перелить въ большую оду.

XXV.

Да, господа, совѣтую я вамъ —

Ужъ если вы знакомы близко стали

Съ одною изъ замужнихъ милыхъ дамъ

(Прочнѣе связи сыщемъ мы едвали),

То путешествій бойтесь, какъ огня.

По опыту я знаю: васъ виня,

Тѣ дамы по четыре раза въ сутки

За вами вслѣдъ пошлютъ презлыя шутки.

XXVI.

Старикъ Ламбро лишь съ моремъ былъ знакомъ.

Но мудростью на сушѣ не гордился,

А потому, увидѣвши свой домъ,

Восторгомъ непонятнымъ оживился,

А такъ какъ метафизики не зналъ,

То радости своей не разбиралъ.

Любилъ онъ дочь и смерть ея навѣрно

Пирата огорчила бы безмѣрно.

XXVII.

Онъ стѣны дома ясно видѣть могъ,

Зеленый садѣ онъ видѣлъ въ полу-мракѣ,

Вдали блеститъ знакомый ручеекъ

И слышенъ громкій лай его собаки.

Оружіе сверкнуло вдалекѣ

(Тамъ ходятъ всѣ съ оружіемъ въ рукѣ),

И яркіе, какъ бабочка, наряды

Ужь отличать могли свободно взгляды"

XXVIII.

Такимъ гуляньемъ страннымъ удивленъ,

Отецъ все больше къ дому приближался

И ясно наконецъ услышалъ онъ:

Звукъ нечестивой скрипки раздавался.

Своимъ ушамъ не могъ онъ довѣрять

И музыки такой не могъ помять.

Вотъ барабанъ, вотъ флейта раздается

И звонкій смѣхъ но воздуху несется.

XXIX.

Онъ разодвинулъ вѣтви и глядитъ,

Стараясь подходить какъ можно тише:

Толпа его прислужниковъ шумитъ.

Они кружились быстро, какъ дервиши,

И искренно веселью предались,

И въ танцѣ разбѣгались и неслись.

Зналъ хорошо старикъ нашъ удивленный:

То былъ пиррійскій танецъ оживленный.

XXX.

А далѣе гречанки въ кругъ сошлись, —

Одна изъ нихъ платкомъ своимъ махала, —

Какъ въ ожерелье, женщины сплелись

И музыка ихъ танецъ оживляла.

По шеѣ ихъ спадалъ кудрей каскадъ.

Одна изъ нихъ родъ танецъ пѣла въ ладъ,

Красавицы ей хоромъ отвѣчала

И съ живостью восточною плясали.

XXXI.

Сложивши на крестъ ноги важно тутъ,

Обѣдать собиралися другіе.

Предъ ними много было разныхъ блюдъ,

Сверкали въ флягахъ вина дорогія.

Готовъ шербетъ прохладный, — манитъ взглядъ

Кистями крупный, спѣлый виноградъ,

И апельсинъ и сочная граната

Вкругъ проливали соки аромата.

XXXII.

Толпа дѣтей вкругъ бѣлаго козла

Его рога цвѣтами обвиваетъ,

А онъ стоитъ, не дѣлая имъ зла,

И голову торжественно склоняетъ.

Онъ пищу принималъ изъ дѣтскихъ рукъ,

Иль наклонялъ рога, какъ будто вдругъ

Испытывалъ онъ мужество въ ребенкѣ,

И покорялся вновь его рученкѣ.

XXXIII.

Ихъ строгій профиль, пышный ихъ нарядъ,

Ихъ личики, какъ спѣлыя гранаты,

Ихъ локоны и оживленный взглядъ,

И блескъ очей, сверкавшихъ какъ агаты,

Невинность ихъ, которая дивитъ,

Все это представляло чудный видъ,

И, право, жаль, что скоро эти дѣти,

Какъ всѣ другіе, выростутъ на свѣтѣ.

ХХXIV.

Вотъ карликъ-шутъ сидящимъ старикамъ

Волшебныя легенды вспоминаетъ

О многихъ кладахъ, скрытыхъ по горамъ,

Арабскія остроты повторяетъ.

Онъ учитъ ихъ недуги исцѣлять,

Онъ о колдуньяхъ началъ толковать,

Какъ тѣ мужей въ животныхъ превращали

(Но сказку ту и въ жизни мы встрѣчали).

XXXV.

Всѣ искренно забавамъ отдались.

Вкругъ раздаются музыка и сказки,

И вина благовонныя лились

И женщины кружились въ страстной пляскѣ.

Но съ злобою глядѣлъ на все старикъ;

Онъ къ мотовству, къ расходамъ не привыкъ,

Считая худшимъ зломъ людской породы

Всѣ лишнія затраты и расходы.

XXXVI.

Какъ жалокъ въ наслажденьяхъ человѣкъ!

Бѣда его повсюду ожидаетъ

И, можетъ быть, на весь печальный вѣкъ

Ему день счастья только выпадаетъ.

Насъ радость дразнитъ лишь издалека

И, какъ сирена, губитъ новичка.

Пиратъ на пиръ упалъ вдругъ для скандала,

Какъ на огонь сырое одѣяло.

XXXVII.

Пиратъ привыкъ не много говорить;

Чтобъ дочери доставить удивленье

(Мужчинъ-же онъ привыкъ мечемъ дивить),

Отъ всѣхъ скрывалъ на островъ возвращенье

Что онъ былъ тутъ, еще никто не зналъ,

И долго онъ невидимый стоялъ,

Взволнованный и очень недовольный,

Увидя праздникъ этотъ оживленный.

XXXVIII.

Не вѣдалъ онъ (какъ люди могутъ лгать!),

Что здѣсь его погибшимъ всѣ считали

(Такой народъ: не можетъ умирать)

И трауромъ печальнымъ поминали;

Теперь же трауръ кончили они

И началися праздники въ тѣ дни.

На щечкахъ Гайде слезы осушила

И въ управленье островомъ вступила.

XXXIX.

Вотъ почему былъ слышенъ всюду звукъ

Веселыхъ пѣсенъ, музыки игривой

И безъ заботъ толпа лѣнивыхъ слугъ

Здѣсь предавалась праздности счастливой.

Хотя старикъ гостепріименъ былъ,

Но пиръ такой пирата возмутилъ…

И какъ всѣмъ ловко Гайде управляла

Хоть… часа у любви не отнимала!..

XL.

Здѣсь, можетъ быть, подумаете вы,

Что впалъ старикъ тотчасъ въ ожесточенье,

Что не сносить прислугѣ головы,

И ждетъ ихъ казнь за это преступленье, —

Что онъ рабовъ рѣшился проучить

И отъ пировъ подобнымъ отъучить —

Что, наконецъ, при зрѣлищѣ разврата

Проснутся страсти дикія пирата.

XLI.

Вы ошибетесь. Сдержанъ былъ старикъ,

Хоть преданъ былъ убійствамъ и разбою;

Какъ царедворецъ, къ лести онъ привыкъ

И мастерски умѣлъ владѣть собою,

Что думалъ онъ — никто не могъ узнать,

Онъ женщинъ власть не думалъ признавать…

То былъ джентльменъ отличнаго закала

И общество въ немъ много потеряло.

XLII.

Къ одной изъ группъ онъ тихо подошелъ,

Рукой небрежно къ гостю прикоснулся,

Котораго по близости нашелъ,

И страшною улыбкой улыбнулся.

Потомъ спросилъ: зачѣмъ здѣсь пиръ у васъ?

Но пьяный грекъ, не поднимая глазъ,

Не узнавая вовсе господина,

Сталъ лить вино изъ полнаго кувшина.

XLIIL

И не глядя, — онъ былъ ужь очень пьянъ,

Черезъ плечо напитокъ предлагая,

Сказалъ онъ, поднимая свой стаканъ:

«Хочу я пить! вотъ влага дорогая!…»

— «Старикъ нашъ умеръ, ты ему скажи»,

Кричитъ другой: «мы слуги — госпожи»;

— «Какъ госпожи? вотъ это очень ново!

Мы знаемъ господина молодого…»

XLIV.

То были пришлецы, а потому

И не узнали грознаго пирата.

Негодованье трудно скрытъ ему

И злобою душа его объята.

Но онъ движенье внутреннее скрылъ

И разсказать съ улыбкою просилъ

Объ имени ихъ новаго владыки,

Котораго щедроты такъ велики.

XLV.

— «Кто онъ, откуда — я не разберу»,

Сказалъ одинъ: «мнѣ, впрочемъ, нѣтъ и дѣла,

Здѣсь есть каплунъ, зажаренный въ жиру,

И есть вино: здѣсь пью и ѣмъ я смѣло.

Когда тебѣ не нравится отвѣтъ,

То обратись къ сосѣду — мой сосѣдъ

На всѣ вопросы тотчасъ отвѣчаетъ

И день и ночь безъ умолку болтаетъ».

XLVI.

Я ужь сказалъ, что сдержанъ былъ пиратъ,

Онъ показалъ такое воспитанье,

Что и французамъ даже былъ бы радъ

Его въ примѣръ поставить, въ назиданье,

Онъ перенесъ фамиліарность слугъ,

Не выразилъ ни бѣшенства, ни мукъ

И вытерпѣлъ, какъ наглыя обжоры

Цинически вели съ нимъ разговоры.

XLVII.

Въ томъ, кто привыкъ всегда повелѣвать

И прихоти свершать въ одно мгновенье,

Кто могъ казнить иль въ цѣпи заковать,

Подобныя манеры и терпѣнье

Бываетъ странно видѣть намъ всегда,

Но въ мірѣ есть такіе господа.

Кто обладать собою такъ умѣетъ"

Тотъ, какъ и Гвельфы, властвовать посмѣетъ.

XLVIII.

Онъ иногда не сдерживалъ свой гнѣвъ,

Но въ важномъ дѣлѣ онъ не торопился,

Какъ гордый и всегда спокойный левъ,

Иль какъ удавъ, когда онъ притаился.

Онъ усмирять умѣлъ свой первый пылъ;

Утихнетъ гнѣвъ — онъ жертвы не казнилъ,

Но страшно было грозное молчанье,

Неумолимо было наказанье.

XLIX.

Распрашивать онъ больше не желалъ

И къ дому шелъ тропинкой потаенной.

Никто его пока не замѣчалъ:

Для всѣхъ онъ былъ — скиталецъ погребенный.

Рѣшился ли онъ Гайде обвинять —

Объ этомъ не могу я вамъ сказать;

Но этотъ трауръ съ праздникомъ нежданнымъ

Ему тогда казался очень страннымъ.

L.

Когда бъ стряхнувъ съ себя оковы сна

(Не дай лишь Богъ!), всѣ мертвецы возстали,

Положимъ, хотъ супругъ или жена,

Они бы много горя испытали

И вновь рѣшились лучше умереть,

Чѣмъ новыя страданія терпѣть.

Всѣ жены вновь заплакали бы, если бъ

Забытые супруги ихъ воскресли.

LI.

Онъ въ домъ вошелъ, уже какъ въ чуждый домъ:

Для человѣка нѣтъ сильнѣй мученья.

Когда онъ убѣдиться долженъ въ томъ,

Что межъ своихъ онъ встрѣтитъ отверженье,

Что прежній кровъ ему гробницей сталъ,

Что онъ съ прошедшимъ связи разорвалъ…

Той скорби безконечной и глубокой

Понять не можетъ путникъ одинокой.

LII.

Онъ въ домъ вошелъ, уже какъ въ чуждый домъ,

И въ первый разъ узналъ онъ гнетъ печали,

Съ тоскою оглянулся онъ кругомъ:

Его привѣтомъ ласки не встрѣчали.

Здѣсь безъ заботъ жилъ долго такъ старикъ

И сердце истощенное привыкъ

Здѣсь умилять, смотря на дочь порою,

Гдѣ онъ слѣдилъ за дѣтскою игрою.

LIII.

Характеромъ онъ страннымъ обладалъ.

Пріятный въ обращеньи, съ дикимъ нравомъ,

Собою онъ искусно управлялъ,

Не отдавалъ всего себя забавамъ

И, можетъ быть, на этомъ свѣтѣ онъ

Для лучшаго удѣла былъ рожденъ

Но сынъ страны свободной лишь когда-то

Онъ цѣпь раба смѣнилъ на мечъ пирата.

LIV.

Страсть властвовать, забывъ про цѣлый свѣтъ,

Испорченность, корыстолюбья виды,

Опасности отъ самыхъ раннихъ лѣтъ

И мщеніе за прошлыя обиды,

Рядъ страшныхъ сценъ, гдѣ кровь людей тепла —

Умѣли въ немъ раздутъ всѣ искры зла,:

Онъ безпощаденъ сталъ въ кровавой сѣчѣ

И съ нимъ враги вездѣ бѣжали встрѣчи.

LV.

Но предковъ духъ порой въ немъ говорилъ, —

Тотъ героизмъ, забытый въ нашемъ вѣкѣ,

Когда рвались въ избыткѣ мощныхъ силъ

За золотымъ руномъ въ Колхиду греки.

Дѣйствительно, имъ миръ былъ позабытъ.

Въ родномъ краю для славы путь закрытъ,

И проклиная свѣтъ и униженье,

Онъ началъ жить для злобы и для мщенья.

LVI.

А между тѣмъ, онъ грекъ изящный былъ, —

То климата чудеснаго вліянье, —

Невольно, можетъ бытъ, но онъ любилъ

И чувствовалъ въ прекрасномъ обаяніе.

Онъ наслаждаться музыкою могъ;

Его манилъ журчащій ручеекъ,

Манилъ къ себѣ цвѣтокъ благоуханный,

И грусть тогда смѣнялъ покой желанный.

LVII.

Но вся любовь пиратѣ перешла

На дочь его, — то милое созданье

Въ немъ нѣжность возбуждать еще могла

Среди убійствъ и криковъ злодѣянья.

Одну ее онъ могъ еще любить,

Но еслибъ дочь вдругъ перестала жить,

Онъ нѣжности на вѣки бы лишился

И навсегда въ Циклопа обратился.

LVIII.

Злость тигрицы неистово-сильна,

Когда ее дѣтеныша лишаютъ;

Ужасна разъяренная волна,

Межь скалъ подводныхъ судна погибаютъ.

Подобный гнѣвъ, хотя и силенъ онъ,

Минуетъ скоро, битвой утомленъ,

Но гнѣвъ людей, невѣдавшихъ боязни,

Но гнѣвъ отца — ужаснѣй всякой казни.

LIX.

Смотрѣть невыносимо иногда,

Какъ дѣти нашу власть съ себя свергали;

Мы ихъ хранили многіе года,

Намъ прошлое они напоминали,

И вдругъ на склонѣ позднихъ нашихъ лѣтъ,

Когда уже въ насъ силы прежней нѣтъ, —

Они бѣгутъ, какъ будто бы въ испугѣ,

А намъ остались… старости недуги.

LX.

А между тѣмъ, въ семьѣ прекрасно жить

(Лишь только бъ дѣти спать намъ не мѣшали),

Гдѣ мать дѣтей могла сама вскормить

(Хоть многія изъ дамъ за то страдали)…

Вотъ вся семья сошлись у очага

(Для каждаго та сцена дорога)…

Сіяетъ намъ въ семьѣ прекрасной этой,

Какъ гинея межь мелкою монетой.

LXI.

Старикъ Ламбро вошелъ тихонько въ домъ.

День потухалъ и небо потемнѣло.

Межь тѣмъ съ Жуаномъ Гайде за столомъ,

Прекрасная и гордая, сидѣла.

Роскошный столъ весь яствами покрытъ, —

Толпа рабынь вокругъ его стоитъ.

Повсюду золотыя украшенья,

Кораллъ и драгоцѣнныя каменья.

LXII.

Является обѣдъ изъ сотни блюдъ.

Тамъ поданъ былъ ягненокъ, супъ шафранный,

Имъ рыбу съ сладкимъ мясомъ подаютъ,

И наконецъ шербетъ благоуханный

Изъ сока винограда и гранатъ,

Гдѣ черезъ корку выжатъ ароматъ,

И тотъ напитокъ жажду утоляетъ

И въ знойный день невольно освѣжаетъ.

LXIII.

Напитокъ тотъ играетъ въ хрусталѣ,

Межь фруктами восточными сверкая,

И кофе самый лучшій на землѣ

Былъ подаваемъ въ чашкахъ изъ Китая.

Чтобъ рукъ себѣ никто обжечь не могъ —

На блюдцахъ былъ широкій ободокъ.

Съ корицей кофе смѣшанъ былъ искусно,

Что, впрочемъ, не совсѣмъ бываетъ вкусно.

LXIV.

Изъ бархата обои на стѣнахъ

Съ квадратами тоновъ разнообразныхъ,

Съ букетами и въ полковыхъ цвѣтахъ,

И на коврахъ фигуры литеръ разныхъ;

Персидскими словами испещренъ

Ихъ голубей и нѣжно-тканый фонъ.

Начертаны на немъ для поученья

Восточныхъ моралистовъ изреченья.

LXV.

Тѣ надписи писались по стѣнамъ

Всѣмъ въ родѣ увѣщанья иль совѣта,

О суетѣ напоминая намъ,

Какъ черепа Мемфисскаго банкета.

Такъ Валтасаръ прочолъ радъ на стѣнѣ

Ужасный приговоръ своей странѣ.

Но пусть мудрецъ моралью насъ пугаетъ,

А наслажденье міръ весь увлекаетъ.

LXVI.

Красавица увялая отъ лѣтъ,

Исчезнувшій еще при жизни геній,

Упорный методистъ или аскетъ,

Уставшій отъ прошедшихъ наслажденій —

Намъ могутъ всѣмъ примѣромъ послужить

И многихъ въ этой жизни убѣдить,

Что вина и любовь насъ разрушаютъ,

Какъ пышный столъ, гдѣ яства насъ плѣняютъ.

LXVII.

Атласный и пурпуровый коверъ

Былъ подъ ногами Гайде и Жуана

И въ комнатѣ во весь ея просторъ

Стояли три роскошные дивана,

Подушки алый бархатъ покрывалъ,

На нихъ искусно вышитый блисталъ

Дискъ солнца золотистый и румяный,

По бархату въ лучахъ сверкавшихъ тканый.

LXVIII.

Вездѣ хрусталь и мраморъ и фарфоръ,

Вкругъ вазы драгоцѣнныя блестѣли,

Пестрѣлъ ковровъ затѣйливый узоръ —

На нихъ лежали кошки и газели.

За ними — негры, карлики, — весь сбродъ"

Который униженіемъ живетъ, —

Какъ на базарѣ, въ комнатѣ толпился

И съ раболѣпьемъ всюду суетился.

LXIX.

Повсюду поднимались зеркала,

Въ изящныхъ украшеньяхъ, съ позолотой;

Вилась рѣзьба вкругъ каждаго стола;

Въ нихъ врѣзаны съ искусною работой

И перламутръ, и черепахи кость.

А на столахъ нашелъ бы каждый гость,

Куда бы ни взглянулъ, въ большомъ избыткѣ

И кушанья, и разные напитки.

LXX.

Костюмъ на Гайде пышенъ и богатъ.

Она въ нарядѣ палеваго цвѣта,

На грудь ея, гдѣ былъ жемчужинъ рядъ.

Сорочка ярко-пестрая надѣта;

Прозрачный газъ, какъ облачный туманъ.

Обхватывалъ ея прекрасный станъ,

И грудь ея подъ тонкой пеленою

Могла сравниться съ двойственной волною.

LXXI.

Широкіе браслеты безъ замка

Изъ золота ей руки обвивали,

Но въ нихъ свободно двигалась рука:

Ей мягкіе браслеты не мѣшали.

По волѣ ихъ могла она сжимать

Иль золото растягивать опять…

Подъ украшеньемъ чистаго металла

Едва ли тѣло лучшее блистало…

LXXII.

И обвивался обручь золотой

Вкругъ ногъ ея, какъ власти выраженье,

И въ волосахъ, спадающихъ волной.

Сверкали драгоцѣнные каменья.

Ея вуаль прозрачная, какъ;мгла,

Жемчужной ниткой связана была,

Вкругъ яркія шальвары ниспадали

И формы благородныя скрывали.

LXXIII.

А кудри, какъ альпійскій водопадъ,

Окрашенный поутру яркимъ свѣтомъ,

Широкой прядью падали до пятъ.

Она бъ могла въ каскадѣ пышномъ этомъ

Вся спрятаться, но сѣтка волосамъ

Разсыпаться мѣшала по плечамъ,

Хотя они на волю порывались;

Лишь вѣтра поцалуи ихъ касались.

LXXIV.

Вкругъ Гайде воздухъ былъ совсѣмъ иной,

Когда она кругомъ бросала взгляды.

Они сверкали южною весной,

Исполнены и нѣги, и отрады.

Она Психеей чистою была

И помыслы грѣховные гнала,

И каждый могъ, въ красавицу влюбленный,

Упасть предъ ней колѣнопреклоненный.

LXXV.

Ея рѣсницы, темныя, какъ ночь,

Окрашены (таковъ обычай края),

Но краска не могла ихъ превозмочь, —

И изъ-подъ нихъ глаза глядятъ сверкая.

Покрыты краской ногти на рукахъ

(То модой завѣщалось въ тѣхъ мѣстахъ),

Но и безъ краски ногти эти были

И розовы, и нѣжностью дивили.

LXXVI.

Чтобъ выступала ярче бѣлизна,

Она въ румяной краскѣ не нуждалась,

Какъ день, едва проснувшійся отъ сна,

Когда варя на небѣ загоралась.

Видѣніемъ она явилась въ міръ…

Ссылаюсь на слова твои, Шекспиръ:

«Лилею красить есть ли намъ охота?

Для золота нужна ли позолота?»

LXXVIL

Былъ въ черной шали съ золотомъ Жуанъ

И въ бѣлой ткани, легкой и прекрасной,

Изъ-подъ нея, какъ звѣзды сквозь туманъ,

Сверкали драгоцѣнности. Атласный

Тюрбанъ на головѣ его лежитъ,

1 въ немъ султанъ качался дрожитъ,

И рогъ луны подъ нимъ едва мерцаетъ

И кроткое сіянье проливаетъ.

LХXVIII.

Ихъ забавляли карлики въ тотъ часъ,

Невольницъ пляска, евнухи… При этомъ

Одинъ поэтъ, прославленный не разъ,

Ихъ развлекалъ. Стихами и сюжетомъ

Съ успѣхомъ онъ владѣть не рѣдко могъ

И не однажды пользу ужь извлекъ,

По милости своей пѣвучей лиры,

Изъ лести очень тонкой и сатиры.

LXXIX.

На прошлое онъ въ пѣсняхъ клеветалъ,

Онъ старину бранилъ безъ снисхожденья,

И… анти-якобинцемъ новымъ сталъ,

Желая за стихи вознагражденья.

Онъ въ пѣсняхъ независимъ прежде былъ,

Но прежнимъ убѣжденьямъ измѣнилъ

И, выгоднымъ считая слово лести,

Сталъ воспѣвать пашу съ султаномъ вмѣстѣ.

LXXX.

Превратности судьбы онъ испыталъ

И, привыкая всюду увиваться,

Смотря по обстоятельствамъ, считалъ

Онъ долгомъ непремѣннымъ измѣняться.

Отъ мщенія его спасала лесть,

Умѣлъ онъ нагло лгать… Надежда есть,

Что онъ получитъ нѣкогда отъ свѣта

Всѣ почести вѣнчаннаго поэта.

LXXXI.

Но у него талантъ былъ; онъ любилъ

Затрогивать всеобщее вниманье

И въ этомъ наслажденье находилъ…

Кто не желалъ изъ насъ рукоплесканья?..

Но продолжать я долженъ свой разсказъ.

Остановился я на этотъ разъ

На пиршествѣ островитянъ влюбленныхъ

Средь дикихъ мѣстъ, отвсюду отдаленныхъ.

LXXXII.

Поэтъ ихъ былъ хотя и временщикъ,

Но въ обществѣ его бы оцѣнили.

Онъ къ похваламъ въ компаніи привыкъ.

И хоть не всѣмъ вполнѣ понятны были

Его слова и спичи, но толпа

Въ враждѣ и въ восхищеніи слѣпа.

Она ему почтительно внимала

И одобренье плескомъ выражала.

LXXXIII.

Теперь попавъ въ иной хорошій кругъ

И вспоминая прожитые годы,

Среди друзей поэтъ рѣшился вдругъ

Своимъ рѣчамъ дать болѣе свободы.

Себя ему хотѣлось, можетъ быть,

За долгое лганье вознаградить.

Онъ зналъ, что пѣть здѣсь можно что угодно

Безъ опасенья всякаго, свободно.

LXXXIV.

Онъ видѣлъ много націй и людей

Различныхъ состояній, убѣжденья,

Различныхъ кастъ, сословій и идей,

И каждаго умѣлъ изъ угожденья

Приличнымъ словомъ встрѣтить иногда.

Девизъ его — на многіе года,

Вездѣ имъ соблюдаемый и всю;

«Съ римляниномъ по римски жить я буду».

LXXXV.

И потому-то въ обществѣ умѣлъ

Выдерживать отлично тактъ похвальный:

Гдѣ можно было, — «Ça ira» (*) онъ пѣлъ,

А гдѣ нельзя — тамъ гимнъ національный.

Чтобъ избѣжать гоненья и бѣды,

Онъ съ Музой пѣлъ на разные лады.

Вѣдь были жь скачки Пиндаромъ воспѣты!..

И онъ могъ пѣть, какъ многіе поэты…

(*) Извѣстная французская пѣсня.

LXXXVI.

Во Франціи — онъ пѣсню бы сказалъ,

Межь англичанъ — старинное преданье,

Въ Испаніи — балладу написалъ,

Въ Германіи онъ, Гёте въ подражаніе,

Пегаса бъ непремѣнно осѣдлалъ,

Въ Италіи — чтобъ возбудить вниманье, —

Онъ тречентистамъ (*) въ пѣсняхъ подражалъ,

А въ Греціи пропѣлъ бы пѣснь свободѣ,

И пѣсня та была въ такомъ бы родѣ:

(*) Такъ называлась поэты одной старой итальянской школы.

1.

Берега Эллады встали!

Голосъ Сафо тамъ звучалъ,

Тамъ искусства процвѣтали,

Златокудрый Фебъ блисталъ,

А теперь лишь солнце лѣта

Льетъ на васъ потоки свѣта.

2.

На другомъ концѣ земли

И подъ чуждымъ небосклономъ

Вашъ Гомеръ съ Анакреономъ

Славу вѣчную нашли.

Вся земля ихъ славить рада,

Но молчитъ одна Эллада…

3.

Мараѳонъ стоитъ межь скалъ,

Какъ маякъ нашъ путеводный.

Такъ о Греціи свободной

Не однажды я мечталъ.

Межъ персидскими гробами

Вѣчно ль быть всѣмъ намъ рабами?

4.

Царь одинъ смотрѣлъ съ скалы:

Корабли кругомъ мелькали,

Легіоны выступали,

Словно грозные орлы;

Но день ясный ночь смѣнила —

Гдѣ жь могучей рати сила?

5.

Гдѣ пришлось имъ всѣмъ уснутъ?

Гимнъ героевъ не несется,

Съ прежней силою не бьется

Героическая грудь.

Такъ могу ли въ этомъ мірѣ

Я коснуться къ чудной лирѣ?

6.

Но забуду ли когда,

Что весь край въ цѣпяхъ страдаетъ?

Все лицо мое пылаетъ

Краской общаго стыда…

Намъ остались въ наказанье

Стыдъ за грековъ и рыданья.

7.

Льемъ не кровь мы — капли слезъ.

Что намъ слезы, стыдъ румянца?

Хоть бы три, хоть три спартанца

Между греками нашлось…

Только встаньте изъ могилы —

Воскресимъ мы Ѳермопилы.

8.

Жду отвѣта мертвецовъ.

Чу! отвѣтъ ихъ раздается:

«Пусть хоть грекъ одинъ проснется —

Мы придемъ со всѣхъ концовъ»

Мы придемъ, чтобъ биться снова!«

Но живые — ни полслова.

9.

Такъ, постыла вамъ война —

Мечъ врагамъ предоставляйте

И полнѣе наливайте

Въ кубки краснаго вина…

Что жь? откликнулись всѣ живо

Звукамъ гнуснаго призыва.

10.

Вамъ остался только пиръ,

Вы пиррійской пляскѣ рады,

Но скажи, народъ Эллады,

Гдѣ съ своей фалангой Пирръ?

Въ рабствѣ нѣтъ для васъ печалей,

Жизнь темна безъ вакханалій.

11.

Пейте жь вина. Воля — сонъ,

Нѣтъ къ прошедшему возврата!…

Пѣлъ вино Анакреонъ,

Онъ былъ рабъ — но Поликрата.

Поликратъ нашъ былъ таранъ,

Но тиранъ не съ чуждыхъ странъ.

12.

Деспотъ нашъ — былъ другъ свободы,

Этотъ деспотъ — Мильтіадъ.

Міръ такимъ тиранамъ радъ

Въ старину и въ наши годы.

Пусть съ цѣпями къ намъ придетъ

Хоть еще такой деспотъ!…

13.

Пейте жь сладкое вино!

Можетъ быть, найдутся люди

И не умерло въ ихъ груди

Мщенье, спавшее давно.

Гераклидовъ кровь и нынѣ

Можетъ вспыхнуть въ гражданинѣ.

14.

Ждете вы — васъ галлъ снасетъ?

Нѣтъ, его не поджидайте.

Всѣ надежды возлагайте

Вы на собственный народъ,

Но турецкой власти сила

Грозный щитъ вашъ надломила.

15.

Пейте сладкое вино!

Подъ веселые напѣвы

Пляшутъ греческія дѣвы,

Но въ глазахъ отъ слезъ темно:

Вскормятъ груди дѣвъ прекрасныхъ

Лишь однихъ рабовъ несчастныхъ!…

16.

Нѣтъ, одинъ къ морскимъ волнамъ

Я пойду съ своей кручиной,

Кончу пѣсней лебединой

И умру, какъ лебедь, тамъ…

Рабскій край я презираю,

На полъ кубокъ свой бросаю.

LXXXVII.

Такъ пѣлъ иль сталъ бы пѣть нашъ ново-грекъ;

Хотя не могъ съ Орфеемъ онъ равняться

Въ своихъ стихахъ, но въ нашъ холодный вѣкъ

И хуже пѣсни могутъ раздаваться.

Но въ пѣснѣ той есть чувства легкій слѣдъ,

А чувствами и дѣйствуетъ поэтъ

На цѣлый міръ… Лжецы — поэты эти:

Знакомы всѣ цвѣта для нихъ на свѣтѣ.

LXXXVIII.

Но слово — это двигатель земли.

Напишется одно лишь только слово

И — тысячи людей его прочли

И въ мірѣ все твердить его готово…

Да, нѣсколько рядовъ ничтожныхъ строкъ

На свѣтѣ существуютъ долгій срокъ:

Одинъ клочекъ какой нибудь страницы

Переживетъ людей и ихъ гробницы. —

LXXXIX.

А кто писалъ тѣ строки — стерся въ прахъ,

Какъ цѣлый край, гдѣ прежде онъ родился…

Когда жь случайно встрѣтимъ на поляхъ

Пергамена, который сохранялся —

Мы имя то, иль на плитѣ найдемъ

Одно воспоминаніе о немъ —

То это имя станетъ непремѣнно

Грядущему потомству драгоцѣнно.

ХС.

Для многихъ слава только лишь смѣшна,

Какъ звукъ пустой, иллюзіи движенье,

Отъ случая родится въ міръ она.

Гомеру Троя столько жъ, безъ сомнѣнья,

Обязана, на сколько Гойлю — вистъ.

А Марльборо? Міръ сердцемъ былъ бы чистъ,

Его забывъ, когда его дѣянья

Не изложилъ бы Коксъ въ своемъ сказаньѣ.

ХСІ.

Поэзіи король для насъ Мильтонъ.

Поэтъ немного скучный, но прекрасный,

Умѣреннымъ во всемъ являлся онъ;

Когда жь Джонсонъ взялся за трудъ опасный —

Составить біографію о немъ,

То о Мильтонѣ вдругъ мы узнаемъ,

Что отъ него жена его страдала

И, наконецъ, изъ дома убѣжала.

ХСІІ.

Конечно, всѣмъ намъ любопытно знать,

Что былъ Шекспиръ когда-то браконьеромъ,

Что Баконъ взятки могъ отлично брать, —

Но что жь поймемъ мы по такимъ примѣрамъ?

Хоть истина историку нужна,

Но въ случаяхъ такихъ едваль она

Исторію геровеъ освѣщаетъ

И что нибудь къ ихъ славѣ прибавляетъ.

ХСІІІ.

Но вѣдь такихъ, какъ Саути иль ты,

Вордсвортъ, — ужь нѣтъ теперь… Вордсвортъ когда-то,

Тая въ себѣ чиновныя мечты,

Писалъ поэмы слогомъ демократа.

А тотъ, Кольриджъ, еще до тѣхъ временъ,

Когда аристократомъ не былъ онъ

И не мечталъ въ журналѣ о подпискѣ.

Украдкою женился на модисткѣ)…

XCIV.

Теперь позорны эти имена,

Какъ образцы измѣны и обмана,

И презираетъ цѣлая страна

Исторію льстеца и шарлатана.

Вордсворта видѣлъ я послѣдній томъ

Ужасной толщины, и каюсь въ томъ:

Скучнѣй поэмы въ мірѣ я не видѣлъ

И отъ души ее возненавидѣлъ.

XCV.

Вордсвортъ и Анна Сауткотъ (*)

Твореньями ужасными своими

Не поражаютъ болѣе народъ,

И только услаждаться можетъ ими

Лишь избранныхъ поклонниковъ кружокъ.

Всѣ думали — отъ нихъ родится богъ,

А тутъ бѣда была совсѣмъ иная;

Двухъ старыхъ дѣвъ раздула водяная.

(*) Женщина-фанатикъ и интриганка, выдававшая себя за мать Мессіи: она имѣла около двухъ сотъ послѣдователей и находила людей, которыхъ дурачила до самой своей смерти — въ 1814 году.

XCVI.

Но… здѣсь я откровенно сознаюсь,

Что я разсказъ нерѣдко прерываю,

Съ читателемъ надолго разстаюсь

И самъ съ собой невольно разсуждаю.

Изъ всѣхъ своихъ пороковъ самъ я могъ

Въ себѣ признать такой большой порокъ.

Я сознаюсь, что эти отступленья

По истинѣ — большое преступленье.

XCVII.

„Longueurs“, какъ у французовъ говорятъ,

(У васъ, положимъ нѣтъ такого слова,

За то у насъ поэмъ есть цѣлый рядъ,

Гдѣ слову объясненіе готово)

Читателю наскучатъ наконецъ,

Но и другой эпическій пѣвецъ

Приливомъ и отливомъ страшной скуки

Заставитъ опустить невольно руки.

ХСVIII.

Мы знаемъ, что „Гомеръ, порою, спалъ“ (*),

Вордсвортъ же сонъ не рѣдко забываетъ

(Онъ насъ всегда любезностью смущалъ)

И вкругъ озеръ съ „Извощикомъ“ (**) блуждаетъ,

Вотъ въ „лодку“ онъ садится, чтобы плыть…

По воздуху… Потомъ спѣшитъ спросить

Себѣ „челнокъ“, и плаваетъ въ просторѣ

Своей слюны, вдругъ обращенной въ море.

(*) Сны Горація.

(**) Вордсвортъ издалъ въ 1819 г., поэму подъ названіемъ „Benjamin Waggoner“, Веньяминъ-извощикъ. Что касается до лодки и челнока, то это намеки на одно мѣсто изъ другой его поэмы „Peler Bell“.

XCIX.

Но если такъ желаетъ онъ парить

И для себя Пегаса на поймаетъ, —

Его спасетъ „Извощикъ“, можетъ быть,

Иль пусть дракона въ путь онъ осѣдлаетъ.

Но такъ какъ шею можетъ онъ сломать,

А на луну желанье есть слетать,

То отчего не сядетъ въ шаръ воздушный,

Желанію нелѣпому послушный?

C.

О, Попе тѣнь! О, Драйденъ!… Въ наши дни

Являются подобныя творенья,

И носятся надъ бездною они

И ускользаютъ всюду отъ презрѣнья!

Ихъ авторы васъ смѣютъ оскорблять,

И надъ могилой вашею свистать,

Лишь завистью безчестною объяты,

Рѣшаются лжецы и ренегаты!…

CI.

И такъ — впередъ. Пиръ кончился. Ушли

Рабы и карлы; танцы прекратились,

Затихли пѣсни звонкія вдали

И музыканты тихо удалились,

Любовники одни теперь сидятъ,

Любуяся на розовый закатъ…

Ave Maria! всюду во вселенной

Тебя достоинъ этотъ часъ священный.

CII.

Ave Maria! Чтимъ мы этотъ часъ!

Благословенъ тотъ климатъ, гдѣ когда-то

Приходъ его я чувствовалъ не разъ

Въ прелестный мигъ вечерняго заката.

Вдали на башнѣ колоколъ звучалъ

И гулъ его на небо улеталъ;

Тумана волны въ воздухѣ стояли

И только листья тихо трепетали.

CIII.

Ave Maria! это часъ любви!..

Ave Maria! это часъ моленья!

Ave Maria! насъ благослови:

Мы просимъ твоего благословленья.

Ave Maria! Дивныя черты!

Они полны нездѣшней красоты!..

О, въ той святой, божественной картинѣ

Мы видимъ отраженіе святыни.

CIV.

Въ памфлетахъ безъименныхъ стороной

Корятъ меня въ безбожьи казуисты,

Но пусть они помолятся со мной:

Посмотримъ, чьи молитвы будутъ чисты…

Алтарь мой — небо, солнце, лоно водъ,

Земля, эѳиръ и все, что создалъ Тотъ,

Кто далъ маѣ на землѣ существованье,

Мысль и любовь и самое страданье.

CV.

Вечерняго заката дивный часъ!

На берегу, въ густыхъ лѣсахъ Равенны

Встрѣчалъ его съ восторгомъ я не разъ…

Таинственны, темны, уединенны

Тѣ милые, зеленые лѣса:

Боккаччіо воспѣлъ ихъ чудеса…

Я въ сумерки любилъ въ нихъ углубляться

И тишиной вечерней наслаждаться…

CVI.

Въ лѣсу кругомъ молчаніе царитъ,

Лишь пѣніе кузнечиковъ несется,

Мой конь въ травѣ подковами звучитъ,

Да благовѣстъ сквозь вѣтви раздается…

Вотъ съ адской сворой мчится предо мной

„Охотникъ-привидѣнье“… стороной

Красавицы мелькаютъ… (*) тѣни эти

Какъ будто проносились въ полу-свѣтѣ.

(*) Намеки одинъ эпизодъ изъ поэмы Драйдема: „Theodor and Honoria“.

CVIІ.

О, Гесперъ! ты покой приносишь намъ,

Усталому ты теплый кровъ находишь

И пищу всѣмъ голоднымъ бѣднякамъ

И къ юной птичкѣ мать ея приводишь.

Ты намъ даешь и миръ и тишину

И мы склоняемъ голову ко сну…

Успокоеніе подъ кровлю посылаешь

И къ матери ребенка возвращаешь.

CVIII.

Блаженный часъ!.. Въ иныхъ онъ грусть будилъ,

Когда они въ чужомъ краю скитались;

Иной его привѣтствовать любилъ,

Лишь звуки съ колокольни раздавались,

И словно плакать тихо начиналъ,

Что ясный день на небѣ умиралъ…

Увы! все то, что въ мірѣ умираетъ,

Хоть въ комъ нибудь да слезы вызываетъ.

СІХ.

Когда казненъ судьбою былъ Неронъ,

Какъ жертва справедливаго отмщенья,

И Римъ рукоплескалъ со всѣхъ, сторонъ,

Привѣтствуя свое освобожденье —

То неизвѣстный другъ принесъ цвѣты,

Чтобъ увѣнчать могильныя плиты:

То, можетъ быть, несчастныхъ приношенье

Тирану за минуту снисхожденья.

СХ.

Но я опять разсказъ свой позабылъ —

И мнѣ не кстати вдругъ пришла охота

(Читателей я этимъ удивилъ)

Припоминать Нерона для чего-то.

Мнѣ измѣнило творчество — и я —

(Сказали бы кэмбриджскіе друзья) (*)

Сталъ „ложкой деревянной“: то названье

Лѣнивымъ всѣмъ давалось въ посмѣянье.

(*) Т. е. студенты кэмбриджскаго университета.

CXI.

Я сознаюсь: нѣтъ толку въ болтовнѣ, —

Чтобъ набѣжать теперь такой напасти,

Фантазія явилася во мнѣ —

Разрѣзать эту пѣсню на двѣ части.

Вѣдь въ томъ меня никто не уличитъ,

А уличать, — какой же въ этомъ стыдъ?

Самъ Аристотель былъ того же мнѣнья

И всѣ ему повѣрятъ, безъ сомнѣнья.

ПѢСНЯ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Чѣмъ завершать, иль чѣмъ начать разсказъ —

Нерѣдко затруднялась всѣ поэты;

Когда крыло свихнетъ себѣ Пегасъ,

Мы кубаремъ несемся въ волны Леты,

Какъ Люциферъ, за грѣхъ слетѣвшій въ адъ…

Въ насъ тотъ же грѣхъ: бросая гордый взглядъ,

Мы всѣ умомъ высоко залетаемъ,

Потомъ, увы — безславно внизъ спадаемъ.

II.

Но опытомъ наученные, мы

Лишь послѣ сознаемъ свое безсилье

(Какъ самый бѣсъ среди кромѣшной тьмы)

И опускаемъ робко наши крылья.

Въ дни юности, когда въ насъ кровь кипятъ.

Такая мысль нашъ умъ не шевелятъ

И мы полны и горды до могилы

Той дѣтской вѣрой въ собственныя силы.

III.

Я мальчикомъ въ себѣ увѣренъ былъ

И ждалъ похвалъ общественнаго мнѣнья,

Въ дни зрѣлости я точно заслужилъ

И похвалы, и общее почтенье.

А что жь теперь? Фантазіи мечты

Опали, какъ осенніе листы,

И все, что прежде умъ мой поражало —

Младенчески-забавнымъ ныньче стало.

IV.

И если я надъ смертью хохочу,

То для того, чтобъ скрыть свои рыданья,

И если плакать часто я хочу,

То для того, чтобъ облегчить страданье.

Насъ въ Летѣ ждетъ забвенья вѣчный сонъ.

Ѳетиды сынъ былъ въ Стиксѣ окрещенъ.

Мать смертная могла бъ крестины эти

Приличнѣе устроить въ самой Летѣ.

V.

Меня враги повсюду въ томъ винятъ,

Что нравственность я часто оскорбляю

И смѣло проповѣдую развратъ…

Своихъ достоинствъ я не защищаю,

Но мнѣ не снился даже этотъ планъ;

Когда я принимался за романъ,

То въ немъ имѣлъ единственную цѣль я —

Избѣгнуть скуки съ помощью веселья, —

VI.

Хоть, можетъ быть, читатель удивленъ

Моей манерой, нѣсколько свободной…

Писалъ такъ Пульчи нѣкогда, -но онъ

Инаго вѣка былъ пѣвецъ народный,

И воспѣвалъ въ своихъ поэмахъ намъ

Міръ рыцарей, волшебниковъ и дамъ.

Теперь на нихъ прошла на свѣтѣ мода

И я пишу разсказъ другаго рода.

VII.

Мнѣ удился разсказъ мой. яда нѣтъ —

Не знаю я, — кто хочетъ, такъ и судитъ.

Пусть новаго творенія сюжетъ

Безнравственнымъ казаться многимъ будетъ:

Въ нашъ молодой и либеральный вѣкъ

Свободно мыслитъ каждый человѣкъ…

Но Аполлонъ зоветъ меня къ роману

И продолжать исторію я отаву.

VIII.

Бѣгутъ уединенія часы

Для Гайде и Жуана. Въ наказанье

Сатурнъ не смѣлъ поднять своей косы,

Чтобъ оскорбить два нѣжныя созданья;

Хоть, врагъ любви, онъ все-таки скорбѣлъ,

Что часъ за часомъ быстро такъ летѣлъ:

Для нихъ, казалось, старость не настанетъ,

Отъ времени ихъ счастье не увянетъ.

IX.

Не созданы ихъ лица для морщинъ,

Ихъ кровь безсмертной юностью согрѣта,

Ихъ волосы знать не должны сѣдинъ

И жизнь для нихъ, какъ въ небѣ южномъ лѣто,

Должна безъ увяданья проходить.

Ихъ можетъ громъ въ мгновеніе убитъ,

Но разрушенье старости едва ля

Готовило имъ въ будущемъ печали.

X.

Вдвоемъ теперь опять они сидятъ, —

Разлуки часъ они не выносили:

Плотиною закрытый водопадъ,

Стволъ дерева, которое срубили,

Ребенокъ, потерявшій рано мать,

Едва начавшій грудь ея сосать,

Не скоро такъ угаснутъ въ страшной мукѣ,

Какъ Донъ-Жуанъ и Гайде отъ разлуки.

XI.

Какъ счастливъ тотъ, чье сердце, какъ фарфоръ,

На части разобьется отъ паденья:

Его минуетъ старости позоръ

И не коснутся годы разрушенья.

Онъ не пойметъ страданій долгихъ лѣтъ:

Они въ душѣ оставятъ страшный слѣдъ

И тотъ, кто умереть скорѣй желаетъ —

Живетъ на зло нерѣдко и страдаетъ.

XII.

„Кто милъ богамъ, — мужъ въ древности сказалъ —

Тотъ въ этомъ мірѣ скоро умираетъ“.

Отъ многихъ золъ, которыхъ онъ не зналъ,

Его могила скоро избавляетъ.

Потеря дружбы, счастія конецъ

Не возмутятъ покой такихъ сердецъ,

И если гробъ всѣхъ смертныхъ ожидаетъ,

То счастливъ тотъ, кто рано умираетъ.

XIII.

Жуана съ Гайде гробъ не устрашалъ;

Они за то лишь время обвиняли,

Что часъ за часомъ быстро пролеталъ…

Какъ зеркало, ихъ души отражали

Взаимное блаженство, — каждый разъ

Ихъ яркій взоръ, блиставшій какъ алмазъ,

Былъ радости и счастьи выраженьемъ,

Не затемненный горемъ и сомнѣньемъ.

XIV.

Пожатіе чуть слышное двухъ рукъ

И нѣжный трепетъ ихъ прикосновенья

И поцалуя дѣвственнаго звукъ

Имъ замѣняли рѣчи выраженья.

Обоимъ имъ понятенъ тотъ явить,

Котораго никто бы не постигъ:

Они одни тѣ рѣчи понимали

И ими голосъ сердца выражали.

XV.

Они дѣтьми явились въ этотъ свѣтъ

И кончить жизнь свою должны, какъ дѣти;

Имъ строгой роли въ мірѣ этомъ нѣтъ, —

Какъ призраки они явились въ свѣтѣ,

Рожденные въ источникѣ одномъ;

Имъ чуждо все, чѣмъ жизнь кипитъ кругомъ,

Ихъ міръ — цвѣты и лоно водъ зеркальныхъ,

Ихъ жизнь — любовь вдали заботъ начальныхъ.

XVI.

Не разъ луна свершила-свой обходъ,

Но въ нихъ не охладѣло упоенье:

Такая страсть въ сердцахъ не устаетъ,

Имъ непонятно было пресыщенье,

Не чувственность связала крѣпко ихъ,

И все, что такъ опасно для другихъ —

Въ восторгахъ обладанья, имъ давало

Иную жизнь и чувствъ не притупляло.

XVII.

Такой любви намъ въ мірѣ не найти:

Для нихъ любовь чужда земныхъ волненій,

Страстишекъ мелкихъ, жалкаго пути

Семейныхъ дрязгъ и сценъ и приключеній,

Гдѣ Гименея факелъ освѣщалъ

Нерѣдко соблазнительный скандалъ

И жизнь блудницъ, которыя упали,

Чего мужья одни не понимали.

XVIII.

Но отчего жь счастливая чета

Опасности подобной избѣжала?

Врожденная невинность, чистота

Ихъ дѣвственное чувство охранила.

Такія чувства міръ не признаетъ

И романтизмомъ ныньче ихъ зоветъ,

А романтизмъ теперь не уважаютъ

И почему-то глупостью считаютъ.

XIX.

Въ иныхъ любовь искусственно живетъ

Отъ чтенья книгъ, отъ жажды наслажденья,

Но имъ судьба въ любви дала оплотъ;

Имъ чуждо всѣхъ романомъ возбужденье —

Для Гайде незнакомъ былъ ихъ обманъ

И въ строгости воспитанъ былъ Жуанъ:

У нихъ любовь есть тоже — вдохновенье,

Какъ соловья плѣнительное пѣнье.

XX.

Они глядятъ на солнечный закатъ.

Его мгновенья имъ напоминали,

Что въ тотъ же часъ немного дней назадъ

Другъ друга въ первый разъ они узнали,

И сумерки, спускаясь до земли,

Имъ новое блаженство принесли.

И все кругомъ теперь ихъ восхищало,

Все о прошедшемъ имъ напоминало.

XXI.

Но въ этотъ часъ ихъ тайный страхъ смутилъ,

И горизонтъ ихъ счастья омрачился:

Такъ струны арфы вѣтеръ шевелилъ

Иль надъ огнемъ мгновенно проносился.

Предчувствіе Жуану давить грудь,

И онъ не могъ глубоко не вздохнуть,

А глазки Гайде, полные печали,

Слезами набѣжавшими сверкали.

XXII.

Тѣ черные, прекрасные глаза

За солнцемъ съ тай дымъ трепетомъ слѣдили,

Какъ будто ждетъ обоихъ ихъ Гроза,

Какъ будто дни ихъ счастья уходили.

Жуанъ слѣдилъ за Гайде и страдалъ

Тоской, — ея онъ самъ не понималъ, —

И за минуту тайнаго смущенья

Онъ взглядами просилъ ея прощенія.

XXIII.

Тутъ улыбнулась Гайде, и тоска

Въ ея улыбкѣ милой отражалась.

Но если скорбь была въ ней велика,

Она въ себѣ убить ее старалась;

Когда жъ Жуанъ — для шутки, можетъ быть —

Объ ихъ испугѣ началъ говорить,

Она его сомнѣнья разгоняла,

Хоть и ее предчувствіе пугало.

XXIV.

А чтобъ Жуанъ скорѣе замолчалъ —

Къ его лицу лицо она склонила

И поцалуй печаль его прогналъ…

Да, поцалуй — магическая сила.

Предпочитаютъ многіе вино, —

Пренебрегать и этимъ не должно.

Два эти средства часто помогаютъ,

Хотя отъ нихъ нерѣдко и страдаютъ.

XXV.

Мы можемъ выбрать — женщинъ и вино,

Они блаженства нашего налоги.

Что лучше выбрать? Мной не рѣшено…

Ужъ если дѣлать выборъ на дорогѣ,

То оба эти средства для себя

Набралъ бы я, равно ихъ полюбя…

Въ любви вино забыть я не желаю,

А при винѣ любовь не забываю.

XXVI.

Жуанъ и Гайде съ нѣжностью глядятъ

И въ нихъ такое чувство отражалось,

Какъ будто смотритъ другъ, любовникъ, братъ, —

Все это въ ихъ любви соединялось.

Они другъ въ другѣ счастіе нашли

И болѣе любитъ ужъ не могли.

И набавляло то отъ пресыщенья

Чрезмѣрное желанье наслажденья.

XXVII.

О, лучше, если бъ умерли они

Въ объятіяхъ другъ друга въ это время,

Когда ихъ ждутъ печали новой дни

И въ будущемъ грозитъ печали бремя.

Весь лживый свѣтъ былъ созданъ не для нихъ,

Какъ пѣсня Сафо, страстныхъ и живыхъ.

Любовь и жизнь для нихъ соединялись

И души ихъ съ любовью той сливались.

XXVIII.

Въ глуши лѣсовъ они должны бы жить,

Какъ соловьи, среди уединенья,

И тамъ весь свѣтъ порочный позабыть —

Его развратъ и гнѣвъ и заблужденья.

Такъ парами всѣ птички гнѣзда вьютъ

И лишь орлы одни всегда

А вороны всѣ стаями летаютъ

И съ жадностью на трупы нападаютъ.

XXIX.

Щекой къ щекѣ склоняясь жъ сладкомъ снѣ,

Жуанъ и Гайде вмѣстѣ задремали,

Но ихъ дремоту въ этой тишинѣ,

Какія-то видѣнія смущали,

Шептала Гайде звуки смутныхъ словъ,

Какъ яркій ключъ межъ тихихъ береговъ;

Надъ ней неслись невѣдомыя грезы,

Какъ вѣтерокъ, качавшій стебель розы,

XXX.

Иль какъ ручей, когда играетъ онъ

Среди долинъ, взволнованный зефиромъ,

Таковъ былъ сонъ у Гайде… этотъ сонъ

Всегда бывалъ для насъ особымъ міромъ,

Онъ насъ своимъ законамъ подчинялъ

И въ сновидѣньяхъ мыслить заставлялъ, —

И въ этомъ снѣ, хоть глазъ не раскрывали,

Мы чувствовать и видѣть начинали.

XXXI.

Ей снилось, что прикована къ скалѣ,

Она стоить, и волны вкругъ играютъ

Валы ревутъ и прядаютъ во мглѣ

И гибелью ей страшной угрожаютъ:

Они лицо ужъ стали заливать…

Она не можетъ болѣе дышать…

Надъ годовою волны заревѣли,

Какъ будто задавить ее хотѣли.

XXXII.

Но вотъ она свободна и бѣжитъ

По острымъ камнямъ… кровь изъ ногъ сочилась…

А впереди, — и Гайде вся дрожитъ, —

Какъ будто что-то бѣлое катилось.

Хоть съ ужасомъ, бѣжать за нимъ она

И разглядѣть, схватить его должна,

Но всякій разъ, какъ руку поднимаетъ —

Неясный призракъ быстро ускользаетъ.

XXXIII.

Сонъ измѣнился вдругъ. Она идетъ

Пещерою… встаютъ рядами залы

И стѣны ихъ, ихъ полутемный сводъ

Украсили роскошные кораллы.

На Гайде влажны были волоса

И слезъ полны пылавшіе глаза.

Когда жъ съ щеки слеза ея спадала,

То становилась блесткою кристалла.

XXXIV.

А передъ ней недвижный, будто трупъ,

Какъ пѣна моря блѣдный и холодный,

Лежалъ Жуанъ, не раскрытая губъ…

Не бьется сердце жизнію свободной…

Вкругъ пѣли волны пѣсню похоронъ, —

И этотъ сонъ, ужасный, краткій сонъ,

Ей безконечнымъ вѣкомъ показался,

Ее пугалъ и все не прекращался.

XXXV

Но вотъ она въ чертахъ его лица

Черты другія смутно узнавала…

Она глядитъ и видитъ въ немъ отца…

И вотъ еще яснѣе сходство стало:

Вотъ профиль тотъ, отцовскій взглядъ… Она

Въ минуту ту очнулась вдругъ отъ сна.

И на нее — какъ страшно пробужденье! —

Смотрѣлъ отецъ въ то самое мгновенье.

XXXVI.

Она вскочила съ крикомъ и опять

Назадъ упала: счастіе и горе

Могли ее въ то время взволновать:

Отецъ былъ живъ и не погибъ онъ въ морѣ,

Она отца должна всегда любить,

Но онъ Жуана можетъ погубить!..

Я Гайде въ ту минуту понимаю:

Страданье то по опыту я знаю.

XXXVII.

Жуанъ вскочилъ, чтобъ Гайде охранить,

И поспѣшилъ въ минуту пробужденья

Передъ пришельцемъ саблю обнажить,

И въ гнѣвѣ былъ готовъ онъ на отмщенье.

Тогда Ламбро съ презрѣніемъ сказалъ:

„Сто палашей, когдабъ я пожелалъ,

Здѣсь явятся по одному лишь звуку.“.

Такъ опусти съ безсильной саблей руку».

XXVIII.

Предъ намъ склоняясь, Гайде говоритъ:

«То мой отецъ, Жуанъ, передъ тобою!…

Я чувствую, онъ насъ съ тобой простоты.

Склонимся передъ нимъ теперь съ мольбою»

О, мой отецъ! Прости меня, прости,

И радости свиданья не смути.

Казни меня, казни безъ сожалѣнья,

Но за него прошу я снисхожденья".

XXXIX.

Старикъ на дочь взглянулъ и промолчалъ,

Спокойствіе свѣтилось въ строгомъ взорѣ,

Хотя подъ нимъ онъ гнѣвъ порой скрывалъ

И ближнему готовилъ смерть и горе.

Тутъ къ юношѣ онъ обратился вновь,

А между тѣмъ въ Жуанѣ пышетъ кровь,

Въ его лицѣ румянецъ появился:

Онъ умереть съ оружіемъ рѣшился.

XL.

«Твой мечъ отдай!» сказалъ ему старикъ.

— «Нѣтъ, никогда!» Ламбро, услыша это,

Вдругъ поблѣднѣлъ и въ тотъ же самый мигъ

Въ рукѣ сверкнуло дуло пистолета,

«Такъ пусть же кровь прольется въ этотъ день!»

Сказалъ старикъ и осмотрѣлъ кремень.

И, наконецъ, исполнивъ дѣло это,

Онъ поднялъ къ верху дуло пистолета.

XLI.

Для слуха звукъ взведеннаго курка

Особое имѣетъ выраженье,

Когда подчасъ противника рука

Намъ цѣлитъ въ лобъ, не зная сожалѣнья.

Но привыкаютъ люди ко всему;

Кто выдержалъ три выстрѣла, тому

Случается съ улыбкой незамѣтной

Выслушивать и выстрѣлъ пистолетный.

XLII.

И вотъ Ламбро навелъ свой пистолетъ.

Еще бы мигъ и — здѣсь конецъ романа

И нашего героя въ мірѣ нѣтъ.

Но Гайде заслонила вдругъ Жуана.

Отчаянно воскликнула она;

«Пусть я умру! виновна я одна!

Отецъ! ты твердъ, ты врагъ для всѣхъ опасный:

Узнай же твердость дочери несчастной».

XLIII.

Еще сейчасъ была она въ слезахъ

И, слабая и нѣжная, рыдала,

Теперь же, презирая всякій страхъ,

Она удара гордо ожидала,

И словно выше стала въ этотъ часъ,

Она съ отца не отводила глазъ,

Но дѣвушки рѣшительные взгляды

Не ждали ни прощенья, ни пощады.

XLIV.

Она глядитъ упорно на отца.

О, какъ они похожи другъ на друга!

У нихъ почти одни черты лица

И тотъ же взоръ, сверкавшій жаромъ юга.

Она, какъ онъ, жестоко мстить могла

И львицей настоящею была.

Въ ней кровь отца не даромъ клокотала;

Она, какъ онъ, предъ смертью не дрожала.

XLV.

Лицомъ своимъ, осанкою она

Дѣйствительно на Ламбро походила,

И нѣжность рукъ и кожи бѣлизна

То сходство въ нихъ обоихъ довершила…

Такъ, вмѣсто слезъ свиданья въ этотъ мигъ,

Предъ любящею дочерью старикъ

Стоялъ надменный съ грозной силой власти…

Вотъ каковы въ натурахъ сильныхъ страсти!..

XLVI.

Отецъ подумалъ нѣсколько, — потомъ

Оружье опустилъ, но оставался

Недвиженъ онъ съ нахмуреннымъ челомъ,

Затѣмъ сказалъ ей: «Я не добивался

Погибели пришельца, не желалъ,

Чтобъ предо мной онъ кровью истекалъ,

Ему обиду даже я прощаю,

Но долгъ теперь исполнить и желаю.

XLVII.

„Чтобъ бросилъ онъ ненужный свой клинокъ

Иль съ жизнію сейчасъ же разставался….“

Тогда онъ громко свиснулъ въ свой свистокъ

И на призывъ другой свистокъ раздался.

Въ оружіи отъ головы до ногъ

Тутъ шайка ворвалась черезъ порогъ.

И онъ велѣлъ: „Сейчасъ его схватите

Иль жизни непокорнаго лишите“.

XLVIII.

Потомъ къ себѣ привлекъ онъ быстро дочь,

И хоть она со стономъ вырывалось,

Но ей ли силу было превозмочь?

Змѣей рука вкругъ Гайде обвивалась.

Межъ тѣмъ Жуанъ толпой былъ окруженъ:

Ужь одного мечомъ ударилъ онъ,

Такъ что плечо пирата заалѣло.

Онъ щеку разрубилъ другому смѣло.

XL1X.

Но третій былъ старѣйшій изъ рубакъ.

Онъ выдержалъ Жуана нападенье,

Подставивъ подъ удары свой тесакъ,

И вдругъ повергъ его въ одно мгновенье.

Покрылся кровью павшій Донъ-Жуанъ:

Она лилась изъ двухъ глубокихъ ранъ.

Перенося ужаснѣйшую муку,

Онъ раненъ былъ и въ голову, и въ руку.

L.

Онъ, связанный, приподнятъ былъ съ земли,

Пирата знаки быстро исполнялись,

И къ берегу Жуана понесли,

Гдѣ ихъ суда къ отплытію сбирались,

И тамъ онъ въ лодкѣ былъ перевезенъ

Къ большому галіоту; скоро онъ

Былъ въ темный люкъ опущенъ осторожно:

Жуану бѣгство стало невозможно.

LI.

Случайностями полонъ этотъ свѣтъ.

Кто могъ предвидѣть случай тотъ несчастный,

Что нашъ герой во цвѣтѣ юныхъ лѣтъ,

Красивый, гордый счастьемъ и прекрасный,

Превратность жизни долженъ испытать

И раненный и связанный лежать!..

А вся бѣда лишь потому случилась,

Что въ Донъ-Жуана дѣвушка влюбилась!..

LII.

Но замолчу. Себя я взволновалъ

Китайской нимфой слезъ — зеленымъ чаемъ,

Когда его я много выпивалъ —

То былъ сантиментальностью смущаемъ

И начиналъ богеа (*) черный пить…

Жаль, что вино намъ можетъ повредить:

Въ себѣ веселья я не замѣчаю,

Когда напьюся кофе или чаю —

(*) Богеа — черный чай.

LIII.

Безъ помощи твоей, родной коньякъ!..

Прелестная наяда Флегетона!

Зачѣмъ на печень дѣйствуешь ты такъ

И насъ кладешь въ постель? Во время оно

Аракомъ я стаканъ свой наполнялъ,

Но онъ меня не рѣдко заставлялъ

Съ ужасной болью ночью просыпаться —

И отъ него я долженъ отказаться.

L1V.

Мы отъ Жуана къ Гайде перейдемъ.

Жуанъ былъ живъ, хоть раненъ, но едва ли

Страдалъ онъ больше Гайде о быломъ.

Для Гайде нѣтъ конца ея печали.

Въ любви, какъ и въ страданіи, она

Была неутомима и сильна,

Чтобъ броситься на новыя приманки:

Она вѣдь родилась отъ мавританки.

LV.

Дочь Африки она была, — страны,

Гдѣ разцвѣтаютъ пышныя оливы,

Гдѣ фрукты ароматны и пышны

И гдѣ въ цвѣтахъ благоухаютъ нивы,

Гдѣ полночью львы грозные ревутъ,

Въ пустынѣ пробирается верблюдъ,

И караваны гибнутъ въ общей грудѣ…

Природа тамъ иная, какъ и люди.

LVI.

Тотъ край подъ солнцемъ жгучимъ раскаленъ.

Тамъ и земля, и кровь людей пылаетъ

На зло и на добро, со всѣхъ сторонъ

Тамъ человѣкъ блескъ солнца отражаетъ.

Красавицей родилась Гайде мать;

Ея глаза привыкли отражать

Порывы страсти дикой, но прекрасной,

Дремавшей въ ней сномъ льва у рѣчки ясной.

LVII.

Была нѣжнѣе Гайде создана,

Какъ облака, которыя въ лазури

Бѣгутъ, — и имъ знакома тишина,

Покамѣстъ въ нихъ не зародились бури,

И громъ молчалъ… миръ Гайде былъ разбитъ

И вотъ огонь въ крови ея горитъ.

Онъ, какъ самумъ, летающій въ пустынѣ,

Пылаетъ въ ней и жжетъ ей сердце нынѣ.

LVIII.

Въ ея глазахъ былъ сверженъ Донъ-Жуанъ,

Безчувственный, израненный и плѣнный,

Въ ея глазахъ погибнуть могъ отъ ранъ

Ея любовникъ, другъ ея безцѣнный:

Все это Гайде видѣла въ тотъ часъ…

Потоки слезъ вдругъ хлынули изъ глазъ,

Не вырываясь, Гайде зарыдала

И на руки къ отцу она упала.

LIX.

Одна изъ венъ въ ней лопнула. Бѣжитъ

Кровь черная изъ устъ ея волною…

Какъ лилія блѣдна, она лежитъ —

Положена въ постель и надъ больною

Печальныя прислужницы стоятъ…

Напрасно пробудить ее хотятъ

Лекарствами: какъ будто отлетѣла,

А смерть еще коснуться къ ней не смѣла.

LX.

Ужь много дней, холодная, какъ трупъ,

Она лежитъ и пульсъ ея ре бьется,

Но краска не сошла съ открытыхъ губъ:

Казалось, что сейчасъ она проснется.

Еще лица прекрасныя черты

Не потеряли прежней красоты,

И даже и подъ гнетомъ усыпленья —

Въ нихъ сохранилось жизни вдохновенье.

LXI.

Въ ней страсть еще таилась и жила

Какъ въ мраморномъ, холодномъ изваяньѣ.

Но неподвижность та же въ ней была,

Какъ въ статуѣ Венеры, какъ въ страданьѣ,

Въ которомъ изнывалъ Лаокоонъ…

Тѣ статуи живутъ для всѣхъ временъ

Какъ безконечной жизни выраженье,

Хоть въ статуяхъ не водимъ мы движенья.

LXII.

Вотъ Гайде пробудилась наконецъ

И жизнь ей чѣмъ-то новымъ показалась:

Такъ просыпаться можетъ лишь мертвецъ.

Хоть память къ ней почти не возвращалась,

Но безъ сознанья яснаго она

Страданіемъ была поражена.

Прошедшее предъ ней не возставало

И памяти разбитой не пугало.

LXIII.

Она кругомъ бросала мутный взглядъ,

Но будто всѣ ей незнакомы были;

Не слушала она, что говорятъ,

Не видѣла, какъ вкругъ нея ходили,

Какъ будто мысль чужда ей съ давнихъ поръ,

Съ ней заводить старались разговоръ,

Но не могли прервать ея молчанья,

Лишь слышно было тихое дыханье.

LXIV.

Услугъ рабынь и нѣжности отца

Она совсѣмъ тогда не замѣчала —

И нѣтъ игры въ чертахъ ея лица…

Ничто теперь ее не занимало.

Напрасно ей старались угодить,

Но память не могли ей возвратить.

И лишь однажды взоръ ея прекрасный

Сверкнулъ огнемъ: то былъ огонь ужасный.

LXV.

Тогда арфистъ былъ призванъ къ ней и сталъ

Настраивать свой инструментъ уныло,

Когда же онъ на арфѣ заигралъ,

Она свой взоръ на немъ остановила,

Потомъ вдругъ обернулася къ стѣнѣ…

Арфистъ запѣлъ ей пѣснь о старинѣ,

О дняхъ, когда тираны не являлись,

Когда рабы въ цѣпяхъ не пресмыкались.

LXVI.

И пальцами худыми начала

Она бить тактъ той пѣсни заунывной.

Но на любовь вдругъ пѣсня перешла

И память въ ней воскресла съ силой дивной,

Прошедшее вновь ожило опять

И Гайде начала тогда рыдать.

Такъ иногда туманы накоплялись,

И вдругъ дождемъ цѣлебнымъ разражались.

LXVII.

Увы! въ ней мозгъ былъ сильно потрясенъ.

Въ безуміи она съ постели встала,

И каждаго, кто былъ къ ней приближенъ,

Она съ испугомъ, молча избѣгала.

Въ молчаніи проводитъ день она,

Какъ будто словъ и рѣчи лишена,

Какъ будто рѣчь давно ей неизвѣстна:

Безумье Гайде было безсловесно…

LXVIII.

Но отблескъ смысла видѣнъ въ Гайде былъ,

Съ отцомъ она встрѣчаться не любила,

Какъ будто онъ теперь ее страшилъ.

Все остальное Гайде выносила.

Отъ пищи и отъ платья каждый разъ

Отказывалась рѣзко: черныхъ глазъ

Сонъ не смыкалъ ни на одно мгновенье:

Къ ней не слетало больше сновидѣнье.;

LXIX.

Двѣнадцать дней и столько же ночей

Безуміе душой ея владѣло,

Но наконецъ потухъ огонь очей:

Жизнь безъ мученій въ вѣчность отлетѣла.

Какъ смерть пришла — никто не уловилъ,

И блескъ лица прекраснаго покрылъ

Мракъ смертнаго холоднаго тумана…

Такъ молода и умерла такъ рано!..

LXX.

Да, Гайде умерла, но не одна:

Скончалось съ ней начало жизни новой

И плодъ любви, который, какъ она,

Закроется могилою суровой.

Однимъ ударомъ вмѣстѣ сражены,

Они въ землѣ лежать теперь должны,

Роса небесъ напрасно къ нимъ спадаетъ,

Напрасно къ жизни снова призываетъ…

LXXI.

Пирата дочь была не создана

Для долгаго, упорнаго страданья,

До старости не дожила бъ она.

Вся жизнь ея полна очарованья,

Но коротка… Не долги счастья дни,

За то прекрасны были такъ они!…

На берегу морскомъ она почила, —

На берегу, который такъ любила.

LXXII.

Теперь тотъ островъ пустъ и дикъ кругомъ,

Всѣ берега печальны и унылы,

Остались тамъ на берегу морскомъ

Ламбро и милой Гайде двѣ могилы.

Но той могилы намъ не отыскать,

Тамъ камня нѣтъ, чтобъ могъ онъ разсказать

Исторію ея любви и горя…

Кругомъ шумятъ лишь только волны моря.

LXXIII.

Но имя Гайде въ пѣсняхъ не умретъ,

Ея любовь гречанкамъ всѣмъ извѣстна;

Не разъ рыбакъ разсказъ о ней начнетъ;

Отецъ былъ храбръ, а дочь была прелестна.

Для Гайде страсть безгрѣшной не была,

Она за грѣхъ свой рано умерла…

Любовь намъ всѣмъ, даритъ свои улыбки,

Чтобы потомъ карать за всѣ ошибки.

LXXIV.

Но я на этомъ здѣсь остановлюсь»..

Къ чему печали будемъ предаваться?…

Безумье я описывать боюсь,

Чтобъ самому безумнымъ не казаться.

Къ тому же я окончилъ свой разсказъ…

А между тѣмъ Жуанъ ждетъ въ морѣ насъ,

Гдѣ мы его оставили въ оковахъ

Въ толпѣ людей и грубыхъ, и суровыхъ.

LXXV.

Онъ скованъ былъ и брошенъ въ темный трюмъ.

Когда Жуанъ сталъ приходить въ сознанье,

То понялъ онъ, услыша моря шумъ,

Что въ кораблѣ везутъ его въ изгнанье.

Ужь за кормой остался Иліонъ…

Въ иные дни ему бы радъ былъ онъ,

Теперь же, поднимаясь изъ тумана,

Сигейскій мысъ не радуетъ Жуана.

LXXVI.

Тамъ на холмѣ, подъ кровомъ тѣхъ небесъ,

Гдѣ въ зелени избушекъ рядъ мелькаетъ,

Покоится въ могилѣ Ахиллесъ

(Бріантъ однако это отрицаетъ),

А далѣе еще курганъ стоитъ.

Не знаемъ мы, кто въ немъ давно зарытъ.

Патроклъ? Аяксъ?… Когда бъ тѣ люди жили,

Насъ и теперь давить они бъ любили.

LXXVII.

Кругомъ холмы, гдѣ нѣтъ могильныхъ плитъ,

Пустыня между скалъ, вершина Иды…

Все здѣсь о славѣ людямъ говоритъ,

Величія полны въ краю томъ виды.

Большимъ войскамъ вступить здѣсь можно въ бой.

Но тамъ, гдѣ я искалъ передъ собой

Стѣнъ Иліона — стадо видно тамъ мнѣ,

Да черепаха ползаетъ на камнѣ.

LXXVIII.

Въ иныхъ мѣстахъ лачужки развелись,

По волѣ бродятъ кони поселенца;

Порой пастухъ (не сходенъ съ нимъ Парисъ)

Бѣжитъ взглянуть на гостя-чужеземца,

Порою турокъ съ четками въ рукахъ

Передъ тобой склоняется, Аллахъ!

То Фригія была, но въ ней — я удивлялся —

Мнѣ ни одинъ Фригіецъ не попался.

LXXIX.

Здѣсь Донъ-Жуанъ изъ трюма вышелъ вонъ

И понялъ, что въ плѣну онъ находился.

Безсмысленно глядѣлъ на- волны онъ,

Гдѣ ликъ героевъ мертвыхъ отразился.

Безсильный отъ потери крови, сталъ

Онъ предлагать вопросы, но узналъ

Отъ спутниковъ, съ нимъ ѣхавшихъ, не много.

Имъ овладѣла новая тревога.

LXXX.

Межъ плѣнными онъ скоро увидалъ

Артистовъ итальянскихъ: это были

Пѣвцы. Судьбу пѣвцовъ Жуанъ узналъ.

Въ Сицилію они всей труппой плыли,

Но близь Ливорно встрѣтилъ ихъ пиратъ

И всѣхъ взялъ въ плѣнъ. Антрепренеръ (*) былъ радъ

Продать пѣвцовъ, совсѣмъ забывъ про сцену,

За самую умѣренную цѣну!

(*) Собственно «Impresario» т. е. тотъ, который набираетъ труппу.

LXXXI.

Одинъ пѣвецъ немножко былъ буффонъ,

И хоть его ждалъ рынокъ мусульманскій,

Но весело разсказывать сталъ онъ

О приключеньяхъ труппы итальянской.

Онъ и въ плѣну свой юморъ сохранялъ

И бодрости въ несчастья не терялъ;

Надъ примадонной часто онъ смѣялся

И теноромъ, который растерялся…

LХХХІІ.

Онъ такъ свою исторью разсказалъ:

"Близь берега хозяинъ нашъ проклятый

Вдругъ подалъ неожиданный сигналъ

И тотчасъ въ суднѣ подплыли пираты…

Не заплатилъ имъ денегъ этотъ чортъ,

Всѣхъ насъ связавши, бросили на борта.

Но впрочемъ если вкусъ есть у султана.

Мы кое-что добудемъ для кармана.

LXXXIII.

"Хоть примадонна наша и стара

И — нечего таить — поистаскились,

Но у нея, — бываетъ та пора —

Иная нота очень удавалась…

Потомъ есть въ труппѣ тенора жена,

Безъ голоса, но очень не дурна:

Она въ Болоньѣ шумъ производила

И у старухи графа тамъ отбила.

LXXXIV.

"Но есть, притомъ, танцовщицы у насъ.

Вотъ, напримѣръ, мотовка эта Нини,

Охотница до денегъ и проказъ, —

Вотъ хохотунья наша Пелегрини.

Пять сотъ цехиновъ далъ ей карнавалъ

И былъ истраченъ мигомъ капиталъ…

А на Гротеску каждый заглядится

И можетъ безъ ума въ нее влюбиться.

LXXXV.

"Есть фигурантки также. Среди ихъ

Двѣ три; положимъ, милы, какъ картинки,

За то другія всѣ… всѣхъ остальныхъ

Продать не жалко даже и на рынкѣ…

Тутъ есть одна, какъ пика высока,

Могла бъ карьеру сдѣлать, но дика,

А потому танцуетъ очень вяло

И быстроты въ ея движеньяхъ мало.

LXXXVI.

"А о мужчинахъ нечего сказать.

Ну вотъ хоть тотъ: въ любомъ теперь сералѣ

Онъ евнуха достоинъ замѣнять:

Въ немъ качества такія мы узнали,

Но какъ къ пѣвцѣ, въ немъ проку вовсе нѣтъ

Весь третій полъ, хоть исходи весь свѣтъ, —

И трехъ пѣвцовъ хорошихъ не имѣетъ

И голосомъ свободно не владѣетъ.

LXXXVII.

"Нашъ теноръ потерялъ свой голосъ; басъ

Ну, онъ лишь только ревъ пускать умѣетъ,

Поетъ не въ тонъ, безъ такта каждый разъ

И въ музыкѣ понятья не имѣетъ,

Но примадоннѣ нашей онъ родня:

Ея рекомендацію цѣня,

Ту бестію изъ труппы не прогнали,

Хотя давно осломъ его считали.

LXXXVIII.

«Сэръ, о себѣ я долженъ умолчать.

Вы молоды, я вижу, но едва ли

Въ незнаньи васъ могу подозрѣвать:

Объ операхъ навѣрно вы слыхали.

Раукоканти — такъ меня зовутъ.

Вы черезъ годъ себѣ составьте трудъ —

Отправьтесь въ Луго: тамъ для развлеченья

Послушайте Раукеканти пѣнье.

LXXXIX.

„Ба! я забылъ совсѣмъ про баритонъ.

Онъ малый черезчуръ самолюбивый, ~

Притомъ необразованъ очень онъ,

И хоть поетъ почти всегда фальшиво

И годенъ лишь для пѣнія балладъ

На улицахъ, но постоянно радъ

Высказывать къ судьбѣ своей презрѣнье:

Онъ о себѣ отличнѣйшаго мнѣнья“…

XC.

Здѣсь прерванъ былъ оратора разсказъ.

Всѣхъ плѣнниковъ пираты пригласили,

Чтобы они, — насталъ условный, часъ, —

Свои каюты снова посѣтили, —

И всѣ они, бросая грустный взоръ

На небеса и на морской просторъ,

Гдѣ волны темно-синія катились,

Въ свои каюты мрачныя спустились.

ХСІ.

На утро всѣ узнали жребій свой.

Султанъ велѣлъ, чтобъ плѣнниковъ сковали

Для вѣрности попарно межъ собой»

Мужчинъ и женщинъ вмѣстѣ, и держали

Всѣхъ въ заперти, пока ихъ изъ хаютъ

На рынокъ межь рабами не сведутъ.

Везли ихъ всѣхъ на суднѣ", какъ поклажу,

Въ Константинополь прямо на продажу.

XCII.

Мужчинъ и женъ нечетное число

Замѣтили при первомъ же осмотрѣ,

И всѣхъ тогда въ смущенье привело:

Какъ заковать ихъ по два, а не по три?

Тутъ къ женщинамъ сопрано, какъ шпіонъ,

Отъ общества мужчинъ былъ отрѣшенъ,

А нашъ Жуанъ (не избѣжалъ оковъ онъ)

Съ румяною вакханкой былъ закованъ"

XCIII.

Съ Раукоканти теноръ скованъ былъ.

Они давно другъ друга не терпѣли.

Теперь не столько плѣнъ ихъ возмутилъ,

Какъ то, что ихъ связать такъ близко смѣли.

Не заняты печальною судьбой,

Они браниться стали межь собой

И пробудилась старая въ нихъ злоба…

Arcades ambo, то есть — плуты оба.

XСIV.

А Донъ-Жуана спутница была

Римлянка молодая изъ Анконы.

Она глазами пламенными жгла,

(Къ ней очень шло названье «bella donna»).

Прекрасная и гордая, она

Желаніемъ однимъ оживлена;

Всѣхъ приводить въ восторгъ и въ изумленье

И возбуждать невольное смущенье.

XCV.

Но красоту римлянки въ этотъ разъ

Не замѣчалъ Жуанъ въ своей печали,

Не жегъ его огонь прекрасныхъ глазъ

И хоть оковы очень ихъ сближали,

И хоть, порой, горячая рука

Его руки касалася слегка.

Но пульсъ его все также ровно бился:

Жуанъ ни на минуту не забылся.

XCVI.

Не знаю я, какъ могъ онъ устоять,

Но этотъ фактъ пусть фактомъ остается

И я его не стану объяснять.

Хотя не разъ намъ слышать приведется:

«Тотъ, кто огонь въ рукѣ своей держалъ —

О льдахъ Кавказа вѣрно не мечталъ».

Такая роль для многихъ наказанье,

Но Донъ-Жуанъ нашъ вынесъ испытаніе.

XCVIІ.

Я много испытаній пережилъ

И здѣсь бы въ описанье ихъ пустился.

Но я и такъ упреки заслужилъ,

Что въ повѣсти своей заговорился.

Такъ пусть герой мой къ берегу спѣшить,

Иначе, — мой издатель говоритъ:

Скорѣй верблюдъ пролѣзетъ сквозь иголку,

Чѣмъ мой романъ въ семейный домъ на полку.

XCV1ІІ.

Ну, что жь? я, какъ уступчивый Поэтъ,

Другихъ пѣвцовъ читать всѣмъ предлагаю:

Вотъ Аріосто, Фильдингъ и Смоллетъ,

Хоть скромности и въ нихъ не замѣчаю…

Владѣлъ смѣлѣй перомъ я въ стариеу

И затѣвать любилъ, порой, войну.

Поэзія такая всѣхъ смущала.

А ныньче насъ она тревожитъ мало.

ХСІХ.

Въ дни юности всегда я шумъ любилъ,

Теперь — покой всему предпочитаю.

Пускай шумитъ за насъ одинъ зоилъ…

При жизни ли я славу потеряю

И высохнетъ мгновенно лавръ вѣнка,

Иль перейду я долго жить въ вѣка,

Мнѣ все равно — травой моя могила

Вкругъ заростетъ печально и уныло.

С.

Столѣтья пережившіе пѣвцы!

Скажите: что для васъ земная слава

И почести и гордые вѣнцы?

На вашу урну смотрятъ величаво

Ряды вѣковъ… Такъ снѣжный глыбы комъ

Летитъ и разширяется кругомъ.

Горою онъ становится съ разбѣгомъ,

Но все жь онъ снѣгъ и будетъ только снѣгомъ.

СІ.

Да, слава — звукъ, одинъ ничтожный звукъ,

Минутная забава, наслажденье.

Она, порой, — источникъ многихъ мукъ

Для тѣхъ, кто убѣгаетъ отъ забвенья…

Я видѣлъ холмъ, гдѣ Ахиллесъ лежалъ,

И споры оживленные слыхалъ

О томъ, была ли Троя. Можетъ статься,.

И въ жизни Рима будутъ сомнѣваться…

CII.

За человѣкомъ гибнетъ человѣкъ.

Жизнь давитъ смерть объятіемъ суровымъ,

И все, что завѣщалъ намъ прошлый вѣкъ,

Хоронится въ.могилу вѣкомъ новымъ.

На все кладетъ печать могильный сонъ:

За исключеньемъ нѣсколькихъ именъ

Кругомъ насъ — безъименныя гробницы,

Съ словами непонятными страницы,

CIII.

То мѣсто посѣщаю я, гдѣ палъ

Ты, Де-Фуа (*)!… Была смертельна рана…

Ты долго для людей существовалъ,

Но для тщеславья умеръ слишкомъ рано!…

Вотъ памятникъ: за нимъ надзора нѣтъ,

Повсюду разрушенья видѣнъ слѣдъ…

Поставленный въ честь битвы подъ Равенной,

Заросъ травой тотъ памятникъ священный.

(*) Гастонъ Де-Фуа. герцогъ Немурскій, сынъ Людовика XII, палъ въ битвѣ подъ Равенной въ 1312 г., выигравъ ее на 24 году своей жизни.

CIV.

Къ могилѣ Данта часто я хожу.

Красивый куполъ прахъ его скрываетъ,

Не рѣдко здѣсь людей я нахожу:

Толпа поэта больше почитаетъ.

Чѣмъ воина, но славы кратокъ слѣдъ —

Забудется и воинъ, и поэтъ,

Какъ та для насъ невѣдомая эра —

До появленья славнаго Гомера.

CV.

Тотъ памятникъ запятнанъ кровью былъ,

На немъ лежитъ людское оскверненье.

Его затѣмъ крестьянинъ осквернилъ,

Чтобъ показать глубокое презрѣнье.

И вотъ судьба трофеевъ всей земли!

Вотъ варвары: они будить могли

Въ сердцахъ такія лютыя страданья,

Которымъ нѣтъ достойнаго названья,

CVI.

Но все же въ міръ еще пѣвцы придутъ.

Пусть слава — дымъ, но этомъ дымъ насъ манитъ.

Мы съ жадностію бреемся и трудъ,

Пока насъ опытъ горькій не обманетъ;

Поэзіи всегда могуча власть,

Поэзія есть тоже, что и страсть,

Въ ней говоритъ страстей языкъ свободный,

Пока она не сдѣлалася модной.

CVIІ.

Такъ какъ въ иныхъ способность развилась,

Запоминая много приключеній,

Ихъ выводить потомъ всѣ на показъ

Съ замѣтками различныхъ наблюденій

И все, что приходилось имъ встрѣчать —

Какъ въ зеркалѣ, печатно выставлять,

То противъ нихъ возстать должны бы всѣ мы,

Но есть за то и чудныя поэмы!..

CVIII.

Я обращаюсь къ вамъ теперь; да, къ вамъ,

Премудрыя, лазурныя созданья!

Вашъ нѣжный взоръ былъ приговоромъ намъ:

Дадите ль «imprimatur» (*) для изданья?

Ужель мой трудъ къ пирожникамъ пойдетъ

И, неизвѣстный міру, пропадетъ?

Скажите мнѣ: Кастальскимъ вашимъ чаемъ

Ужели я не буду угощаемъ?…

(*) «Imprimatur», надпись на послѣдней корректурѣ: «печатать».

СІХ.

Иль я уже перестаю бытъ «львомъ»,

Пѣвцомъ баловъ, буфономъ всѣхъ салоновъ?

Или похвалъ не слышу я кругомъ

Средь шарканья, улыбокъ и поклоновъ?

О, если такъ, я какъ Вордсвортъ скажу,

Что въ славѣ лоттерею нахожу,

Что дамы въ синихъ юбкахъ для забавы

Намъ раздаютъ зѣвки мишурной славы.

CX.

О, «голубой, густой, прекрасный цвѣтъ»!

О небесахъ одинъ поетъ такъ пишетъ, —

Я жь славлю васъ, о, лэди!… Много лѣтъ

Слыхалъ ужь я: чулокъ вашъ синій вышитъ

(Цвѣтъ синій на чулкахъ я не встрѣчалъ

А потому его не постигалъ)

И также синь, какъ ордена подвязки…

Но, можетъ быть, нее это только сказки…

СХІ.

Хотя межъ васъ не мало милыхъ дамъ,

Но годы тѣ исчезли невозвратно,

Когда въ стихахъ въ любви я клялся вамъ…

А впрочемъ, мнѣ всегда встрѣчать пріятно

Дамъ развитыхъ; одну изъ нихъ давно

Встрѣчать мнѣ часто въ свѣтѣ суждено:

Она — чиста, прекрасна, благородна,

Но, къ сожалѣнью, — очень сумасбродна.

CXII.

Я знаю, Гумбольдтъ вздумалъ изобрѣсть

Воздушный инструментъ. Ему названье

Особое, какъ помнится мнѣ, есть (*).

Онъ имъ хотѣлъ провѣрять состоянье

Атмосферы и синевы небесъ,

О, лэди Дафна! вмѣсто тѣхъ чудесъ,

Чтобы я вамъ скорѣе началъ вѣрить.

Позвольте васъ на этотъ разъ измѣрить!…

(*) Кіанометръ.

CXIII.

Но возвратимся къ плѣннымъ. Судно ихъ

У стѣнъ сераля вдругъ остановилось

И съ корабля толпа людей живыхъ

Въ Стамбулѣ на продажу отводилась.

Они не пострадали отъ чумы

И между нихъ, — увидѣли бы мы, —

Черкешенки, славянки и грузинки

Ждутъ щедрыхъ покупателей на рынкѣ,

CXIV.

Вотъ чудная черкешенка. Она,

Съ ручательствомъ въ невинности, за цѣну

Высокую была тамъ продана,

Другихъ красавицъ требуя на смѣну,

И полные завистливой тоски.

Спѣшили отойти покупщики;

Черкешенка имъ въ руки не попалась;

Она въ гаремъ султана назначалась.

CXV.

За цѣну очень крупную нашли

Двѣнадцать негритянокъ. Въ это время

Такъ въ Индіи продать ихъ не могли,

Хоть Вильберфорсъ все черное ихъ племя

Двойной цѣной на рынкахъ обложилъ,

Но этотъ фактъ насъ вовсе не дивилъ:

Порокъ законовъ вовсе не боится,

И въ прихотяхъ своихъ не поскупится.

CXVI.

А гдѣ же итальянскіе пѣвцы?

Иныхъ — паши, иныхъ жиды купили,

Тѣ разбрелись въ цѣпяхъ во всѣ концы,

Тѣ ренегатствомъ плѣнъ свой сократили;

А группа женщинъ съ страхомъ тайнымъ ждетъ,

Кого изъ нихъ старикъ къ себѣ возьметъ

Любовницей, женой или рабою…

Онѣ дрожатъ предъ будущей судьбою.

СXVII.

Но эта пѣсня кончена. Разсказъ

Изъ скромности я здѣсь перерываю

(И безъ того я долго мучилъ васъ).

Объ участи героя обѣщаю

Подробно въ пятой пѣснѣ разсказать.

Желанью Музы долженъ я внимать

И въ пятой пѣснѣ этого романа

Я вновь начну исторію Жуана.

ПѢСНЯ ПЯТАЯ.

I.

Когда пѣвецъ для прелести стиховъ

Любви блаженство нѣжно воспѣваетъ

И риѳмы, какъ Венера голубковъ,

Попарно ставитъ въ пѣсню, — онъ не знаетъ,

Какое зло онъ можетъ причинить:

Овидій въ томъ примѣромъ могъ служить;

Петрарка самъ, когда мы взглянемъ строго,

Насъ обольщая въ пѣсняхъ, грѣшенъ много.

II.

Творенія подобныя вредны,

Когда они насъ только увлекали…

Нѣтъ, въ гладкихъ, скромныхъ пѣсняхъ мы должны

Все подводить подъ правила морали —

И ужь никакъ людей не развлекать,

Но страсти всевозможныя карать…

И если мой Пегасъ подкованъ прочно —

Поэма эта будетъ безпорочна.

III.

На рядъ дворцовъ привыкло мы смотрѣть.

Плывя чрезъ Геллеспонтъ иль по Босфору:

Вся въ золотѣ Софійская мечеть,

Летитъ корабль по водному простору,

Олимпъ увѣнчанъ массой облаковъ

И манятъ взоръ двѣнадцать острововъ, —

Картина та здѣсь каждаго плѣняла

И Мери Монтегю очаровала.

IV.

Я имя «Мери» больше всѣхъ люблю,

Оно меня тревожило когда-то;

Я въ звукѣ томъ прошедшее ловлю,

Чему, какъ царству сновъ, ужь нѣтъ возврата.

Я измѣнился, буду скоро старъ,

Но мнѣ не сбросить власти дивныхъ чаръ…

Однако я разсказъ свой забываю

И въ патетичный тонъ теперь впадаю.

V.

Эвксина волны, прядая, шумятъ…

Вездѣ картина чудная для взора!…

Когда съ «холма гиганта» (*) бросишь взглядъ

На бурное волненіе Босфора,

То чувствуешь при ропотѣ волны

Присутствіе душевной тишины,

Хотя пловцамъ, спѣшившимъ въ путь собраться,

Въ Эвксинѣ нужно рвоты опасаться.

(*) «Холмъ гиганта» или «могила великана». Такъ называется пригорокъ на Азіатской сторонѣ Турціи.

VI.

Стоялъ одинъ изъ тѣхъ осеннихъ дней,

Когда морскія бури завываютъ

И непогода осени сильнѣй,

И моряки въ крушеньи погибаютъ,

Когда пловцы, скользя среди валовъ.

Въ испугѣ не жалѣютъ клятвъ и словъ

Раскаянья, что очень безразсудно:

Обѣты выполнять рамъ очень трудно,

VII.

Толпа рабовъ всѣхъ половъ, странъ и лѣтъ

На рынкѣ, въ рядъ поставлена, дрожала.

Торговецъ былъ у каждой группы… Нѣтъ

Веселыхъ лицъ, печаль на всѣхъ лежала…

Всѣ, кромѣ негровъ, были смущены

Вдали друзей родной своей страны,

Но каждый негръ философомъ казался!

Какъ угрь, съ сдираньемъ кожи онъ сживался.

VIII.

А Донъ-Жуанъ? Онъ молодъ былъ тогда,

Въ его груди надеждой сердце билось.

Но не смотря на юные года,

Слеза, порой изъ глазъ его катилась.

Онъ, можетъ быть, отъ ранъ еще страдалъ

Иль отъ того, что разомъ потерялъ

Любовницу, имущество, свободу

И отданъ въ руки дикому народу.

IX.

Самъ стоикъ пріунылъ бы съ этихъ бѣдъ,

Но Донъ-Жуанъ глядѣлъ кругомъ спокойно;

Его фигура, пышный туалетъ,

Въ которомъ онъ держалъ себя достойно, —

Всѣмъ этимъ былъ въ толпѣ замѣтенъ онъ

И отъ рабовъ несчастныхъ отличенъ.

Всѣ думали: красивъ, одѣтъ онъ знатно

Богатый выкупъ будетъ, вѣроятно!..

X.

Вся площадь, какъ тавлейная доска,

Отъ бѣлыхъ группъ и черныхъ группъ пестрѣла:

Тамъ черный негръ плѣнялъ покупщика,

Здѣсь бѣлый рабъ былъ покупаемъ смѣло.

Въ числѣ другихъ на рынокъ приведенъ

Какой-то незнакомецъ; онъ сложенъ

Былъ хорошо. Ставъ съ Донъ-Жуаномъ рядомъ,

Онъ ждалъ своей продажи съ твердымъ взглядомъ.

XI.

Румянъ и бѣлъ, въ плечахъ своихъ широкъ,

Онъ съ виду англичаниномъ казался.

Отъ долгихъ думъ, занятій иль тревогъ

Открытый лобъ высоко поднимался,

Кровавою подвязкою слегка

Поддержана была его рука;

Лишь любопытству праздному послушный,

Онъ вкругъ смотрѣлъ, какъ зритель равнодушный.

XII.

Но увидавъ Жуана предъ собой,

Безстрашнаго, но полнаго смущенья

Предъ новою гнетущею судьбой,

Почувствовалъ къ нему онъ сожалѣнье.

Товарищъ по несчастью возбудилъ

Въ немъ чувство то, хоть самъ онъ находилъ,

Что ежедневно встрѣтишь на дорогѣ

Подобныя несчастья и тревоги.

XIII.

— «Любезнѣйшій!» сказалъ онъ, «кромѣ насъ,

Толпу рабовъ лишь по окраскѣ кожи

Мы различимъ; межъ нихъ, на этотъ разъ

Мы, только мы здѣсь на людей похожи,

Порядочные люди — вы да я:

Мы по неволѣ быть должны друзья,

Обоимъ намъ сойтись теперь не худо.

Я стану развлекать васъ. Вы откуда?».

XIV.

— «Испанецъ — я». — «Я самъ предполагалъ,

Что вы не грекъ: какъ псы, они всѣ льстивы

И гордостью взглядъ грека не блисталъ.

И такъ, мой другъ, судьбой вы несчастливы;

Она всѣхъ насъ привыкла не щадить,

Но счастье къ вамъ вернется, можетъ быть.

Судьба со мной сыграла ту же штуку,

Но я давно постигъ ея науку».

XV.

— «Что къ привлекло васъ въ это мѣсто, — сэръ?»

— «Что привлекло? — Татары и… оковы».

— «Но я угнать желалъ бы, напримѣръ,

За что они къ вамъ были такъ суровы?

Вотъ я о чемъ рѣшаюсь васъ спросить».

— «Я началъ въ русской арміи служить

И, находясь при взятіи Виддина,

Я самъ былъ взятъ. Вотъ бѣдъ моихъ причина!»

XVI.

— «Но есть друзья у васъ?» — «Они давно

Меня, по счастью, больше не тревожатъ;

Я все сказалъ вамъ. Мнѣ не мудрено

Ждать и отъ васъ признанія. Быть можетъ…»

— «Ахъ, дологъ и печаленъ мой разсказъ».

— «О» если такъ, не требую отъ васъ

Подобной откровенности. Страданье

Боится откровеннаго признанья.

XVII.

«Не унывайте только: къ вамъ должна

Фортуна возвратиться скоро снова

(Фортуна, слава Богу, не жена)

И больше къ вамъ не будетъ такъ сурова.

Борьба съ судьбой, повѣрьте мнѣ, глупа:

Снопу не устоять противъ серпа.

Мы всѣ игрушки случая, хоть въ этомъ

И совѣстно признаться намъ предъ свѣтомъ».

XVIII.

— «Страдаю я», сказалъ тутъ Донъ-Жуанъ,

«За прошлое: прекрасное созданье

Я полюбилъ…» и словно какъ туманъ

Затмилъ его глаза и стонъ рыданья

Готовъ былъ вырваться изъ груди. Онъ сказалъ:

"Меня не этотъ рынокъ испугалъ.

Я въ жизни бѣдъ испытывалъ не мало.

Средь бурь морскихъ душа моя не знала,

XIX.

«Что значитъ страхъ, но тотъ ударъ!…» и онъ

Вновь замолчалъ и быстро отвернулся.

— "Ну такъ и есть, вопросъ мной былъ рѣшенъ:

Тутъ богъ любви не кстати подвернулся; —

Когда любовь является, тогда

Мнѣ скорбь понятна. Въ прежніе года

Я самъ рыдалъ, когда, — то верхъ скандала! —

Моя жена вторая убѣжала.

XX.

«Моя супруга третья…» — «Какъ? у васъ

Есть три жены?…» Жуанъ воскликнулъ съ жаромъ.

— «Лишь двѣ теперь осталось. Что жь, не разъ

Вѣнчались люди трижды. Этимъ даромъ…»

— «Ну, гдѣ жь теперь послѣдняя жена?

Отъ васъ не убѣжала ли она?»

--«О, нѣтъ!» — «Такъ что жь?» спросилъ Жуанъ въ испугѣ.

--«Я самъ бѣжалъ отъ третьей той супруги.»

XXI.

--«Я хладнокровьемъ вашимъ пораженъ.»

--"Увы, мой другъ, такъ все идетъ на свѣтѣ.

Васъ — впереди ждетъ ясный небосклонъ,

Меня ждетъ — тьма. Всѣ люди на р аз цвѣтѣ

Встрѣчаютъ жизнь съ надеждами любви,

Потомъ остынетъ первый жаръ въ крови

И время всѣ мечты въ насъ убиваетъ:

Такъ съ змѣй ихъ кожа яркая спадаетъ.

XXII.

«Хоть иногда становится нарядъ

Опять блестящъ, но не пройдетъ и года,

Онъ вновь спадетъ и не вернуть назадъ

Прошедшаго. Любовь скорѣе яда

Насъ отравитъ, а поздніе года

Намъ портятъ слава, скупость и вражда,

И только остается въ насъ охота

Жить для наградъ, для денегъ и почета.»

XXIII.

--«Все это такъ», сказалъ Жуанъ, — «но мы

Вѣдь этимъ участь нашу не измѣнимъ

И не откроемъ выхода изъ тьмы…»

--«За то, мой другъ, отлично мы оцѣнимъ,

Когда себѣ усвоимъ этотъ взглядъ,

Что рабство есть и гнусность, и развратъ,

И мы поймемъ несчастіе народа,

Когда опять вернется къ намъ свобода.»

XXIV.

--«Когда бъ теперь свободны были мы»,

Сказалъ Жуанъ, скрывая вздохъ печали,

«Язычники бъ, надѣвшіе чалмы,

Отъ насъ урокъ отличный испытали…

Несчастнымъ всѣмъ пусть да поможетъ Богъ!…»

--"Все перемѣнится, быть можетъ, въ краткій срокъ,

А между тѣмъ, съ насъ евнухъ глазъ не сводитъ

И выгодной покупкой насъ находитъ.

XXV.

«Я, впрочемъ, не корю своей судьбы:

Мы всѣ рабы безъ всякихъ исключеній.

Владыки міра тоже вѣдь рабы

Своихъ страстей, капризовъ и волненій.

Все общество, признавъ въ любви — законъ,

Живетъ въ борьбѣ, въ враждѣ со всѣхъ сторонъ.

Смотрѣть на всѣхъ съ улыбкой равнодушной

Привыкъ лишь стоикъ черствый и бездушный.»

XXVI.

Но въ этотъ мигъ къ нимъ подошелъ евнухъ

И тотчасъ сталъ осматривать подробно

Наружность и фигуру плѣнныхъ двухъ,

Чтобъ убѣдиться, было ли удобно

Ихъ какъ звѣрей по клѣткамъ разсадить…

Такъ за женою мужъ привыкъ слѣдить,

Портной за платьемъ, дама — за влюбленнымъ

И сторожъ за несчастнымъ заключеннымъ.

XXVII.

Еще прилежнѣй смотрятъ за рабомъ;

Вѣдь равнаго себѣ купить такъ лестно!…

Продажны всѣ — сознаться надо въ томъ:

Продажны страсти наши повсемѣстно.

Насъ подкупаетъ власть и красота,

Корысти жаръ и видныя мѣста,

По цѣнамъ насъ лишь только отличаютъ:

Тѣхъ славою, тѣхъ плюхой подкупаютъ.

XXVIII.

И вотъ евнухъ ихъ зорко осмотрѣлъ,

Вотъ началъ торговать: почемъ за пару?

И жаркій споръ торговли закипѣлъ

И раздался по цѣлому базару,

Какъ будто торговались у купца

Оселъ иль быкъ, козленокъ иль овца…

Никто продажѣ той не удивлялся:

Двуногій скотъ на рынкѣ продавался.

XXIX.

Но спорный пунктъ рѣшенъ былъ наконецъ

И кошелекъ съ ворчаньемъ развязался,

Считалъ монеты жадный продавецъ,

Ихъ на рукѣ подбрасывалъ, старался

Ихъ качество по звуку угадать,

И получивъ всю сумму, сталъ писать,

Что получилъ всѣ деньги аккуратно,

И размышлялъ о завтракѣ пріятно.

XXX.

Имѣлъ ли онъ въ то время аппетитъ?

Какое у него пищеваренье?

Уже ль ѣды его не отравитъ

О правѣ беззаконномъ размышленье:

Что онъ людьми, какъ стадомъ, торговалъ?…

Когда обѣдъ намъ сладокъ не бывалъ,

Тотъ самый часъ (я мыслей тѣхъ держался)

Въ теченье дня намъ хуже всѣхъ казался.

XXXI.

Вольтеръ — инаго мнѣнья. Пишетъ онъ:

Кандиду жизнь тогда сноснѣй казалась,

Когда ѣдой онъ былъ ужь пресыщенъ!

Но онъ не правъ. Намъ въ сытости являлось

Еще страданье новое всегда,

Когда мы только трезвы были… Да,

Въ вопросѣ пищи я держусь принципа,

Которому былъ вѣренъ сынъ Филиппа.

XXXII.

Какъ Александръ, я думалъ, что ѣда,

Намъ постоянно всѣмъ напоминаетъ

Про нашу смерть и многіе года

О бренности подумать заставляетъ.

И намъ ли всѣмъ подумайте о томъ —

Талантами гордиться и умомъ,

Когда нашъ умъ зависитъ… отъ чего же?

Отъ пищи и желудка, правый Боже!…

XXXIII.

Разъ вечеромъ (шесть дней тому назадъ), —

Я вспомнилъ про недавнее событье:

Едва надѣвъ обычный свой нарядъ

И шляпу взявъ, ужь думалъ уходить я,

Какъ вдругъ услышалъ выстрѣлъ. Въ тотъ же мигъ

Я выскочилъ на улицу на крикъ,

Гдѣ распростертъ, недвиженъ и покоенъ,

На мостовой лежалъ убитый воинъ.

XXXIV.

Бѣднякъ! Пять пуль пришлось ему принять,

И умирать такъ одиноко въ мірѣ!…

Его велѣлъ тотчасъ же я поднять

И въ комнату внести въ моей квартирѣ.

Его мы осмотрѣли. Но зачѣмъ

Подробности? онъ былъ и мертвъ, и нѣмъ.

Онъ жертвой палъ, быть можетъ, жертвой мщенья:

Пять пуль въ него впилось въ одно мгновенье (*).

(*) Байронъ описываетъ здѣсь истинное происшествіе, котораго онъ былъ свидѣтелемъ 8 декабря 1820 г. въ Равеннѣ.

XXXV.

Я глазъ не отводилъ отъ мертвеца.

Мнѣ удавалось труповъ видѣть много,

Но не встрѣчалъ такого я лица:

Оно спокойно было такъ и строго.

Хоть онъ въ животъ и въ сердце былъ пронзенъ,

Казалось мнѣ, что впалъ онъ въ тихій сонъ!…

Мертвецъ снаружи не былъ облитъ кровью

И думалъ я, склонившись къ изголовью:

XXXVI.

«Что значитъ смерть? Ты долженъ мнѣ сказать…»

Отвѣта нѣтъ. "Проснись! Онъ не проснулся.

Вчера еще онъ сильно могъ дышать.

Рядъ воиновъ предъ грозной волей гнулся:

«Приди!» онъ говорилъ, и шелъ народъ,

«Впередъ!» кричалъ — всѣ шли за нимъ впередъ,

Раскрылъ уста — молчатъ рожки и трубы,

Теперь же неподвижны эти губы.

XXXVII.

Передъ постелью воина стоятъ

Его друзья-соратники въ печали,

Въ послѣдній разъ на хладный трупъ глядятъ…

Такъ онъ погибъ! Его не разъ видали

Средь жаркихъ битвъ, гдѣ врагъ предъ нимъ дрожалъ

И, пораженный, съ боя убѣгалъ…

Онъ, приступомъ когда-то бравшій стѣны,

Погибъ безславной смертью отъ измѣны!

ХХXVIII.

Межъ свѣжихъ ранъ еще замѣтенъ слѣдъ

Старинныхъ шрамовъ ранъ его военныхъ.

Какой контрастъ!.. Но память прошлыхъ лѣтъ

Не потревожу; подвиговъ почтенныхъ

Не стану мимоходомъ вспоминать…

Но, какъ всегда, хотѣлъ бы я узнать.

Смотря на трупъ, загадку смерти вѣчной,

Всегда нѣмой, холодной, безконечной.

XXXIX.

Но все осталось тайной. Ныньче мы

Еще живемъ, а завтра двѣ, три пули

Уносятъ насъ въ иное царство тьмы…

Къ чему жь мы этой жизнію дохнули?

Зачѣмъ нашъ арахъ стихіи разнесутъ?

Эѳиръ, вода, земля, огонь — живутъ,

А мы — вѣнцы созданья — умираемъ!..

Довольно! Мы разсказъ свой забываемъ.

XL.

Двухъ плѣнниковъ угрюмый покупщикъ

Повелъ ихъ тотчасъ къ лодкѣ золоченой,

Вдругъ весла поднялись и въ тотъ же мигъ

Они помчались къ цѣли отдаленной.

Куда? зачѣмъ? ужели смерть ихъ ждетъ?

Но вотъ каикъ у бухты пристаетъ,

Гдѣ стѣны надъ водою поднимались

И кипарисы стройные качались…

XLI.

Ихъ проводникъ въ окошко постучалъ,

Раскрылась дверь желѣзная, шли слѣдомъ

Они за нимъ въ аллею, гдѣ лежалъ

Глубокій мракъ… Тотъ путь имъ былъ невѣдомъ.

Ужь ночь давно спустилася съ небесъ,

Кругомъ деревья темны, словно лѣсъ…

Гребцамъ евнухъ махнулъ рукой сурово

И тѣ ушли, не говоря ни слова.

XLII.

Извилистой тропой они идутъ

Среди цвѣтовъ и зелени восточной,

(Когда бъ была охота, могъ бы тутъ

Я сдѣлать всѣмъ имъ списокъ очень точный:

Вѣдь на восточныя растенья я цвѣты

Нашъ сѣверъ скупъ. Но нѣтъ, читатель, ты

Встрѣчалъ навѣрно въ многихъ сочиненьяхъ

Трактаты о цвѣтахъ и о растеньяхъ).

XLIII.

Въ Жуанѣ мысль случайно родилась,

Когда они тропинкой проходили.

Онъ передалъ товарищу. — «Сейчасъ

Во мнѣ самомъ тѣ мысли забродили.

Мнѣ кажется, — сковалъ онъ, — попытать

Намъ не мѣшаетъ евнуха примять.

По головѣ его ударимъ вмѣстѣ разомъ,

Чтобъ не успѣлъ моргнуть онъ даже глазомъ».

XLIV.

— «Отлично! такъ! что жъ сдѣлаемъ потомъ?

Гдѣ мы теперь, — понятья не имѣя,

Живые мы отсюда не уйдемъ

И испытаемъ смерть Варѳоломея,

Попавъ въ другой какой нибудь вертепъ…

Подобный рискъ былъ очень бы нелѣпъ…

Притомъ я голодъ чувствую ужасный

И мнѣ бифштексъ мерещится прекрасный.

XLV.

„Вблизи жилья должны теперь мы быть,

Не даромъ этотъ негръ идетъ такъ смѣло:

Онъ не рѣшился бъ плѣнныхъ двухъ водить

Такой дорогой: видано ли дѣло!

Онъ знаетъ, что друзья его не спятъ,

И только крикнетъ — разомъ набѣжать.

Но, посмотрите, гдѣ мы? что за диво!

Въ огняхъ дворецъ!.. Какъ зданіе красиво!..“

XLVI.

И точно былъ предъ ними пышный домъ,

Передній фасъ котораго, казалось,

Весь золотомъ украшенъ былъ кругомъ

И, по турецкому капризу, украшалось

Все зданіе въ различные цвѣта,

Хоть отъ того теряла красота.

Всѣ виллы по Босфору — какъ экраны

Раскрашены, пестры, какъ балаганы.

XLVII.

На встрѣчу имъ несется запахъ блюдъ,

Пилавовъ и жаркихъ благоуханье,

Все голодъ раздражало въ нихъ и тутъ

Жуанъ смирилъ свирѣпыя желанья

И негру жить покамѣстъ дозволялъ,

Къ тому жь его пріятель увѣрялъ;

„Повѣрьте мнѣ, теперь не шумъ намъ нуженъ,

А только сытный и спокойный ужинъ“.

XLVIII.

Мы прибѣгаемъ къ помощи страстей,

Къ услугамъ чувствъ и, наконецъ, къ разсудку,

Хоть онъ не въ модѣ ныньче у людей.

Ораторы употребляютъ шутку,

Чтобъ общее вниманье возбуждать

Иль начинаютъ слезы проливать,

Насъ каждый убѣдить вездѣ хлопочетъ,

Но краткимъ быть никто изъ васъ не хочетъ.

XLIX.

Есть много средствъ на свѣтѣ убѣждать

Посредствомъ краснорѣчья, денегъ, лести,

Насъ красота умѣетъ увлекать,

Но средства эти, взятыя всѣ вмѣстѣ,

Не могутъ такъ охватывать сердца

И радостью живить черты лица,

Какъ трель звонка, когда онъ заиграетъ

И звономъ на обѣдъ насъ призываетъ.

L.

Но въ Турціи къ обѣду не звонятъ

И плѣнники звонка не услыхали,

Не видѣнъ имъ прислуги цѣлый рядъ,

Лишь ароматъ отъ блюдъ они глотали,

Да повара мелькали вкругъ огня,

Сверкающей посудою звеня…

Двухъ плѣнниковъ дразнили эти сборы

И аппетитъ ихъ выражали взоры.

LI.

Забывъ свой планъ, впередъ они идутъ

И ихъ ведетъ путеводитель черный:

Онъ и не зналъ за нѣсколько минутъ,

Что смерть близка… Рукою негръ проворный

Имъ сдѣлалъ знакъ немного подождать,

Потомъ калитку началъ стирать

И путникамъ открылся валъ парадный»

Обставленный роскошно и громадный.

LII.

Не стану я описывать тотъ валъ.

Вѣдь въ наши дни любой пѣвецъ пространный

Любилъ изображать, какъ посѣщалъ

Онъ пышный дворъ державы иностранной,

Хоть публика за то его кляла…

Уже давно природа отдала

Себя на жертву гидовъ разныхъ націй,

«Записокъ», риѳмъ и разныхъ иллюстрацій.

LIII.

Съ ногами на крестъ вдоль и поперегъ

По залѣ турки къ шахматамъ склонялись.

Тѣхъ разговоръ коротокъ былъ и строгъ,

Тѣ собственнымъ нарядомъ любовались…

Сбѣгаетъ дымъ съ янтарныхъ мундштуковъ

Волнами ароматныхъ облаковъ…

Тамъ группы то ходили, то лежали,

То молча ромъ предъ ужиномъ глотали.

LIV.

Когда же негръ ввелъ плѣнныхъ въ свѣтлый залъ,

Никто на нихъ не обратилъ вниманья;

Тотъ, кто ходилъ, — шаговъ не умѣрялъ

И лицъ не измѣнилось очертанье.

Иной же тамъ взглянулъ на тѣхъ людей,

Какъ смотрятъ при оцѣнкѣ лошадей,

Иные негру съ мѣста поклонились,

Но губы ихъ въ тотъ мага не шевелились.

LV.

А негръ все дальше плѣнниковъ ведетъ;

Вкругъ ихъ покои пышны, молчаливы…

Въ одномъ изъ нихъ блестящій водометъ

Журчалъ во тьмѣ и билъ полулѣниво.

Да иногда, какъ будто имъ дивясь,

Въ дверяхъ мелькала пара женскихъ глазъ,

Тяжелая портьера поднималась

И черная головка появлялась.

LVI.

Когда въ лѣсу, на берегу рѣки,

Въ степи, мы остаемся одиноки,

То не страдаемъ тамъ мы отъ тоски,

Тамъ наши мысли ясны и глубоки,

Но изъ громадныхъ темныхъ галлерей

Намъ хочется бѣжать скорѣй, скорѣй…

Какъ гробъ, насъ давитъ тамъ уединенье

И образъ смерти гонитъ размышленье.

LVII.

Каминъ съ огнемъ; гостиной свѣтлый видъ,

Двѣ книги, милый другъ, стаканъ кларета,

Хорошій ужинъ, добрый аппетитъ —

Вотъ гдѣ укрыться любимъ мы отъ свѣта.

Конечно, здѣсь того эффекта нѣтъ,

Когда изъ ложи смотримъ мы балетъ…

Но я — я съ темной залой не разлученъ,

А потому бываю часто скученъ.

LVIII.

Увы! къ чему возводятъ на землѣ

Огромныя постройки? Только храмы

Должны тревожить думы на челѣ,

Лишь въ храмахъ забывать должны всегда мы

О всемъ земномъ… Съ тѣхъ поръ, какъ палъ Адамъ,

Жилищъ большихъ не нужно вовсе намъ,

И башни вавилонской созиданье —

Есть лучшій имъ урокъ и наказанье.

LIX.

Былъ прежде неизвѣстенъ Вавилонъ,

Но знаменитымъ сдѣлался онъ скоро,

Роскошными садами окруженъ.

Стоялъ тамъ тронъ Навуходонасера,

Гдѣ онъ потомъ, какъ звѣрь лѣсной бродилъ;

Тамъ львовъ смирялъ въ берлогахъ Даніилъ,

И тамъ жила сама Семирамида:

Тяжка ей нанесенная обида!…

LX.

Ее историкъ нашъ оклеветалъ

(Историкъ все толкуетъ очень ложно),

Что будто конь царицу ту плѣнялъ,

(Любовь — капризъ, — ей въ мірѣ все возможно)

Ошибка здѣсь рѣшительно ясна:

«Царица» обожали «скакуна»

Что жь изъ того? держусь такой я вѣры,

Что «скакунами» звались тамъ «курьеры» (*).

(*) Каламбуры иностранныхъ языковъ рѣдко возможны для передачи. Байронъ говоритъ въ этомъ мѣстѣ шутя, что слово скакунъ (coursier) поставлено вмѣсто слова курьеръ (courrier). Я не рѣшился замѣнять его русскимъ каламбуромъ, чтобъ не затемнить смысла. Замѣчу при этомъ, что въ словѣ курьеръ Байронъ дѣлаетъ намекъ на королеву Каролицу, обвиненную между прочимъ въ любовной связи съ курьеромъ Бергами. Примѣч. переводчика.

LXI.

Но если бъ было такъ (а въ нащи дни,

Все можетъ быть, что эти мусульмане

Не вѣрятъ въ вавилонскій столбъ (они

Могли бы книгу Рича взять заранѣ:

Онъ самъ купилъ, — разсказано такъ въ ней, —

Отъ этой башни нѣсколько камней),

Не вѣрятъ и евреямъ въ указанъѣ

На это очень мудрое преданье,

LXII.

То пусть они узнаютъ наконецъ,

Что о постройкѣ дерзкой Вавилона

Сказалъ Горацій, чудный нашъ пѣвецъ:

Горацій говорилъ во время оно,

Что тамъ народъ, «забывъ про тьму могилъ,

Вблизи гробовъ постройки возводилъ…» (*)

Печально очень это изреченье,

Но можетъ всѣмъ служить намъ въ поученье…

(*) «Et sepulchri immemor struis domos», — забывая могилу, ты строишь себѣ зданія. Горацій.

LXIII.

Межъ тѣмъ они вошли въ ту часть дворца,

Гдѣ словно эхо разомъ пробудилось…

Повсюду роскошь, прихоть безъ конца

Передъ глазами путниковъ явилась…

Довольство поражало ихъ кругомъ…

Вошла сама природа въ этотъ домъ,

На все съ благоговѣніемъ смотрѣла,

Но чѣмъ помочь искусству — не умѣла…

LXIV.

И, видимо, та комната была

Лишь только входомъ въ комнаты другія,

Но въ ней вездѣ сверкали зеркала

И шли вкругъ стѣнъ диваны дорогіе:

На нихъ и сѣсть, казалось бы, грѣшно…

Узоръ ковровъ такъ вытканъ мудрено,

Что мы, ступивъ на нихъ хоть по ошибкѣ,

Могли скользить, какъ золотыя рыбки.

LXV.

Одинъ евнухъ съ презрѣніемъ взиралъ

На все своимъ суровымъ, мрачнымъ взоромъ,

И съ наглостью цвѣты ковровъ топталъ,

Не увлекаясь дивнымъ ихъ узоромъ.

Потомъ раскрылъ онъ шкапъ съ ключомъ въ рукѣ, —

Вы видите — стоитъ онъ въ уголкѣ, —

Но если вы немножко слѣповаты,

То въ этомъ, право, сами виноваты.

LXVI.

И такъ, раскрылъ онъ шкапъ своей рукой.

Въ шкапу костюмы разные висѣли;

Тамъ пышныхъ платьевъ выборъ былъ такой,

Что пренебречь едва ли бъ имъ посмѣли

И мусульмане знатные, но онъ

Для плѣнниковъ собралъ со всѣхъ сторонъ

Костюмъ отъ прочихъ платьевъ всѣхъ отличный,

И для гяуровъ купленныхъ приличный.

LXVII.

Онъ старшаго изъ нихъ тотчасъ облекъ

Во первыхъ въ плащъ, потомъ далъ шаровары —

Широкія: шовъ лопнуть въ нихъ не могъ, —

Такъ одѣваться любятъ всѣ татары.

Шаль Кашемира плѣннику онъ далъ,

Цвѣтныя туфли, въ золотѣ кинжалъ

Съ оправой и съ булатомъ безпорочнымъ…

Одѣлся онъ въ минуту львомъ восточнымъ.

LXVIII.

Пока они мѣняли свой нарядъ,

Ихъ спутникъ Баба дѣлалъ наставленья,

Что если христіане захотятъ,

Имъ улыбнется счастье, безъ сомнѣнья,

И онъ спѣшитъ ихъ въ томъ предостеречь.

За тѣмъ онъ такъ окончилъ эту рѣчь:

"Свершите только дѣло обрѣзанья,

И вамъ легко покажется изгнанье…

LXIX.

«Я былъ бы очень радъ, прибавилъ онъ,

Въ васъ встрѣтить правовѣрныхъ, но насильно

Изъ васъ никто не будетъ принужденъ

Свершать обрядъ». На то ему умильно

Съ поклономъ старшій плѣнный отвѣчалъ:

— "Давно я ваше мнѣнье раздѣлялъ

И самъ люблю — хоть я теперь и плѣнный —

Обычаи той націи почтенной.

LXX.

«Что жь до меня касается — свершить

Обычай тотъ не прочь я… Вѣроятно,

Когда мнѣ здѣсь предложатъ закусить, —

Что дли паи весьма теперь пріятно, —

То я, подумавъ, даже буду радъ

Исполнить правовѣрныхъ всѣхъ обрядъ»…

— «Какъ!» крикнулъ Донъ-Жуанъ, весь холодѣя,

"Пусть голову отрубятъ мнѣ — нигдѣ я —

LXXI.

«Не соглашусь на это…» — «Милый другъ,

Я васъ прошу — меня не прерывайте:

Вы видите, я съ рѣчи сбился вдругъ…

И такъ — я продолжаю, сэръ, узнайте:

Когда я здѣсь немного закушу —

Вопросъ тотъ Непремѣнно разрѣшу,

Но думаю, — хоть васъ мы мало знаемъ, —

Что въ выборѣ не буду я стѣсняемъ».

LXXII.

Тутъ негръ къ Жуану обратился: «Васъ

Одѣться я прошу». Онъ подалъ платье:

Въ него бы съ восхищеньемъ облеклась

Красавица, но затаивъ проклятье,

Жуанъ его ногой отбросилъ прочь…

«Скорѣе одѣвайтесь!..» Превозмочь

Жуанъ не въ силахъ гнѣва и поднялся:

— «Я женщиной еще не одѣвался!..»

LXXIII.

— «До этого мнѣ вовсе дѣла нѣтъ,

Я словъ терять напрасно не желаю,

Одѣньтесь поскорѣе — мой совѣтъ…»

— «Но я одинъ вопросъ вамъ предлагаю:

Къ чему носить мнѣ женщины нарядъ?»

— «Въ послѣдствіи вамъ это объяснятъ,

Теперь же я имѣю наставленье

Вамъ не давать ни слова объясненья».

LXXIV.

— «О, если такъ!» Жуанъ воскликнулъ, «мнѣ…»

— «Не гнѣвайтесь! Угрозы васъ погубятъ:

Прекрасна храбрость только на войнѣ,

Я здѣсь, — повѣрьте мнѣ, — шутить не любятъ….»

— «Но какъ же я могу свой полъ забыть»…

— "Когда меня хотите вы сердятъ,

То я сзову людей и — вотъ вамъ слово —

Вамъ не оставятъ пола никакого.

LXXV.

«Я предлагаю чудный вамъ костюмъ,

Хоть женскій онъ, но, вѣрно, такъ ужъ надо,

И нѣтъ причинъ вамъ дѣлать въ домѣ шумъ…

Но Донъ-Жуанъ такого маскарада

Не могъ понять: „ну, вотъ проклятый газъ!

Что буду дѣлать съ нимъ на этотъ разъ?

Такъ онъ шепталъ надъ кружевомъ прозрачнымъ:

Его носить бы только новобрачнымъ“.

LXXVI.

Вздыхалъ, бранился долго Донъ-Жуанъ,

Потомъ надѣлъ шальвары съ оторочкой

Стянулъ дѣвичьимъ поясомъ свой станъ,

Прикрытый бѣлой, легкою сорочкой;

Когда же юбку сталъ онъ надѣвать

Съ неловкостью (что можемъ мы понять),

То, въ складкахъ утопая, оглянулся

И, вовсе неожиданно, споткнулся.

LXXVII.

Въ томъ дива никакого, право, нѣтъ;

Онъ этимъ никогда не занимался,

Но вотъ совсѣмъ оконченъ туалетъ,

Жуанъ довольно долго одѣвался.

Когда жь порой костюмъ его смущалъ,

Ему въ одеждѣ Каба помогалъ:

Не безъ труда и на тая проклятія

Онъ, наконецъ, просунулъ рука въ платье.

LXXVIII.

Осталось затрудненіе одно:

Носилъ онъ волосы не длинные, но это

Ихъ спутникомъ тотчасъ устранено;

Фальшивую косу досталъ онъ гдѣ-то

И въ мигъ была прилажена она,

Разнесена, кругомъ умащена…

По плечамъ кудри змѣями спадали

И въ нихъ каменья разные сверкали.

LXXIX.

Посредствомъ ножницъ, щипчиковъ, румянъ

Въ красавицу преобразился разомъ

Въ нарядѣ женскомъ юный Донъ-Жуанъ.

— „Смотрите! крикнулъ Баба имъ съ экстазомъ,

Клянусь, онъ сталъ прекрасною женой!

Теперь прошу васъ слѣдовать за мной“

Вы, господинъ, хотѣлъ сказать я — дама.

За мною вслѣдъ теперь идите прямо».

LXXX.

Онъ сдѣлалъ знакъ — вошли рабы тотчасъ.

«Вотъ съ ними вы отправитесь на ужинъ».

Сказалъ онъ одному, — а вотъ для васъ,

Сударыня, въ проводники я нуженъ.

Упрямство васъ къ добру не приведетъ,

При томъ же здѣсь совсѣмъ не злой народъ,

Какъ львы въ пещерѣ, люди здѣсь не дики:

Попали вы теперь въ дворецъ владыки…

LXXXI.

«Никто въ дворцѣ не сдѣлаетъ намъ зла».

— «Тѣмъ лучше всѣмъ! Жуанъ тутъ замѣчаетъ:

„Моя рука довольно тяжела

И дерзкаго на мѣстѣ поражаетъ.

Ступайте же! за вами я иду,

Но если въ западню я попаду,

Наряженный зачѣмъ-то въ это платье, —

То за обманѣ съумѣю наказать я“.

LXXXII.

— „Не бойтесь же, идите“! — Между тѣнь.

Жуанъ съ своимъ товарищемъ правдива,

И онъ хотя былъ веселъ.не совсѣмъ,

Но, глядя на Жуана, улыбался.

— „Здѣсь чудный край!“ Жуану онъ оказалъ:

„Одинъ изъ насъ — чуть-чуть не туркомъ сталъ,

И въ женщину другой преобразился,

Надъ чѣмъ волшебникъ черный потрудился“.

LXXXIII.

— „Прощайте!“ закричалъ Жуанъ. „Какъ знать —

Дождемся ль встрѣчи новой? До свиданья!“

— „Но если мы увидимся опять,

То каждый передастъ свое сказанье…

Мы поплывемъ, куда судьба несетъ,

Но помните: невинность — вашъ оплотъ,

Не будьте Евой“, крикнулъ онъ Жуану,

— „О нѣтъ! Я не отдамся и султану“…

LXXXIV.

Друзья разстались. Съ Бабою Жуанъ

Идетъ по галлереямъ комнатъ темныхъ,

Гдѣ въ темнотѣ журчалъ, порой, фонтанъ, —

И вотъ предъ ними входъ воротъ огромныхъ,

Стоитъ, какъ очарованный, колоссъ…

Вокругъ благоуханіе лилось

И тишина ничѣмъ не прерывалась…

Святилищемъ то мѣсто представлялось.

LXXXV.

Изваяна вся дверь со всѣхъ сторонъ

Отчетливо изъ бронзы золоченой,

На ней упорный бой изображенъ:

Здѣсь видѣнъ побѣдитель изступленный,

Убитый врагъ лежитъ недвижно тутъ,

За колесницей плѣнники идутъ;

Бѣгутъ полки… оружія сверканье…

Казалось древнимъ очень изваянье.

LХХXVI.

Тѣмъ входомъ замыкался длинный залъ,

По сторонахъ два карлика стояли,

И каждый карликъ былъ такъ страшно малъ,

Что ихъ едва у двери замѣчали.

Они, какъ двое гадкихъ чертенятъ,

Еще спѣшнѣй среди такихъ громадъ,

И въ той большой, великолѣпной залѣ

Они, казалось, оба изчезали.

LXXXVII.

Но подойдя къ нимъ близко, мы могли

Тамъ въ ужасѣ невольномъ отвернутая

Отъ этихъ карловъ, видныхъ чуть съ земли;

Ихъ безобразью можно ужаснуться.

Ихъ цвѣтъ являлся смѣсью всѣхъ цвѣтовъ, —

Притомъ, языкъ былъ нѣмъ у тѣхъ шутовъ

И оба карла — глухи. Тѣ уроды

Стояли тамъ, какъ прихоть пышной моды.

LXXXVIII.

Обязанность ихъ состояла въ томъ, —

Тѣ крошки были сильны, — чтобъ ворота

Всѣмъ отворять, хоть не большимъ трудомъ

Для карликовъ казалась та робота;

Въ движеньи двери были такъ легки,

Какъ, напримѣръ… хоть Роджерса стихи.

Притомъ, къ пашамъ ихъ съ петлей посылали,

Когда паши, порою, бунтовали.

LXXXIX.

Языкъ совсѣмъ не двигался у нихъ.

Глаза ихъ страшнымъ блескомъ вдругъ сверкнули,

Лишь Баба попросилъ тѣхъ домовыхъ,

Чтобы они имъ двери распахнули.

Зеленыхъ ихъ зрачковъ Жуанъ не могъ

Перенести: казалось въ краткій срокъ

Змѣиные глаза ихъ отравляли

И чародѣйной силою пугали.

XC.

У входа Баба спутнику твердилъ:

— „Походка ваша слишкомъ ужъ мужская

И если можно — я бы васъ просилъ

Ступать помягче: ваша роль такая.“.

При этомъ не качайтесь на ходу

И наконецъ, когда я васъ введу

Съ собой сію минуту въ валъ огромный,

Старайтесь видъ принять дѣвицы скромный.

XCI.

„Къ томужь у этихъ карловъ зорокъ взоръ,

И если полъ вашъ дьяволы узнаютъ, —

Вы знаете, что близко здѣсь Босфоръ

Въ него у насъ измѣнниковъ бросаютъ

И намъ обоимъ утромъ, можетъ быть,

Въ мѣшкахъ зашитыхъ нужно будетъ плыть:

Здѣсь принято давно ужь средство это…

Такъ слушайтесь вы добраго совѣта“.

XCII.

И тутъ они вошли въ другой покой,

Онъ былъ великолѣпнѣе, пышнѣе…

Повсюду видѣнъ царственный покой,

Гдѣ блескомъ ослѣплялся взоръ, тускнѣя,

Гдѣ чистый, благороднѣйшій металлъ

Передъ глазами каждаго сіялъ

И камни драгоцѣнные пестрѣли,

Мѣшались межъ собою и горѣли…

ХСІІІ.

Богатства много, вкуса — вовсе нѣтъ;

Такъ водится всегда въ дворцахъ восточныхъ:

Вкругъ пестрота и яркихъ красокъ цвѣтъ…

(Я пять иль шесть дворцовъ такихъ же точно

Въ Европѣ видѣлъ), всюду встрѣтишь тамъ

Среди богатствъ ненужный вовсе хламъ…

Но статуи, диваны и картины

Описывать теперь мнѣ нѣтъ причины.

XCV.

Въ той комнатѣ, склонившись на диванѣ,

Въ величьи царскомъ дама возлежала.

Предъ ней склонился Баба, и Жуанъ,

Хоть кланяться привыкъ онъ очень мало,

Сталъ на колѣно, негру покорясь,

Той странной сценѣ мысленно дивясь,

И думалъ такъ: „кто быть она могла бы?…“

Межъ тѣмъ не измѣнялись позы Бабы.

XCVI.

Вотъ дама на диванѣ поднялась:

Венера вышла такъ изъ океана, —

И съ быстротой газели пару глазъ

Вдругъ устремила прямо въ Донъ-Жуана;

Потомъ рукой знакъ Бобѣ подала, —

Какъ лучъ луны рука была бѣла, —

Едва до платья смѣя ей касаться,

Съ той незнакомкой Баба сталъ шептаться.

XCVII.

Той женщины прелестной красота

Была неотразима и надменна,

Неуловима, словно какъ мечтай.

Ее вамъ нужно видѣть непремѣнно,

Чтобъ оцѣнить. Когда бъ посредствомъ фразъ

Я описалъ ту красоту для васъ,

Тогда бы всѣ могли лишиться зрѣнья…

Нѣмѣетъ мой языкъ для выраженья.

XCVIII.

Хоть было ей тогда лѣтъ двадцать шесть,

Но на землѣ такія есть созданья,

Красавицы такія въ мірѣ есть,

Которыя не знаютъ увяданья:

Шотландская Марія такова.

Хоть отъ несчастій никнетъ голова,

Но не для всѣхъ несчастье опасно:

Нинонъ Ланкло всегда была прекрасна.

XCIX.

Своей царицы слушая приказъ,

Прислужницы вокругъ ея стояли.

Онѣ одѣты были въ этотъ часъ.

Какъ и Жуанъ. Смотря на нихъ, едва ли

Отъ нимфъ ихъ можно было отличитъ

И съ сестрами Діаны не сравнять…

Я говорю о внѣшней красотѣ ихъ,

Не вѣдая объ остальныхъ затѣяхъ.

C.

Съ поклономъ удаляются онѣ.

Жуанъ смотрѣлъ на все и удивлялся,

Оставленный отъ прочихъ въ сторонѣ:

Зачѣмъ онъ здѣсь?… и съ кѣмъ? куда копался?

Онъ на яву теперь, иль видитъ сякъ?

Жуанъ былъ удивленъ и восхищенъ…

Тѣ чувства къ намъ всегда приходятъ въ парѣ…

Тотъ жалокъ, чей девизъ — „nil admirari“ (*).

(*) Т. е. „ничему не удивляться“.

СІ.

„Кто счастіе земли умѣлъ постичь,

Тотъ ничему нигдѣ не удивлялся“.

Такъ разсуждалъ Мюррей и думалъ Кричъ (*),

Такъ самъ пѣвецъ Горацій выражался,

То изреченье, Попе повторялъ,

Но еслибъ былъ таковъ ихъ идеалъ,

То Попе съ пѣсней въ міръ бы не явился

И лирою Горацій не плѣнился.

(*) Creech, переводчикъ Горація.

CII.

Когда ушли прислужницы, евнухъ

Къ Жуану съ приказаньемъ обратился

И повторилъ потомъ, едва не вслухъ,

Чтобъ къ ножкѣ дамы плѣнникъ приложился

И вновь предъ ней колѣна преклонилъ,

Но тутъ Жуанъ весь вспыхнулъ и вскочилъ:

„Я не привыкъ до нынѣ униажаться,

Я передъ папой могъ лишь преклоняться“…

CIII.

Той гордостью былъ Баба возмущенъ

И петлей угрожалъ ему за это,

Но Донъ-Жуанъ не палъ бы, умиленъ,

Передъ самой невѣстой Магомета…

Всесиленъ въ мірѣ грозный этикетъ,

И бредитъ имъ повсюду цѣлый свѣтъ

Въ палатахъ царскихъ, въ залахъ театральныхъ,

На скачкахъ, на балахъ провинціальныхъ…

CIV.

Жуанъ былъ непреклоненъ (Баба вновь

Напрасно убѣдить его старался):

Кипѣла въ немъ кастильскихъ предковъ кровь

И умереть скорѣе онъ рѣшался,

Чѣмъ древній родъ свой рабствомъ оскорбить.

Тутъ Баба сталъ иначе говорить

И ужь не ножку ей — (боясь проклятій)

Просилъ хоть руку лишь поцаловать ей.

CV.

Такая сдѣлка выгодна была.

И пусть они какъ дипломаты строги»

Но тутъ любая сторона могла

Сойтись между собой на полъ-дорогѣ,

Не могъ не согласиться Донъ-Жуанъ,

Сказавъ: «Таковъ обычай нашихъ странъ. —

На югѣ непремѣнно и всегда мы

Привыкли прикасаться къ ручкѣ дамы».

CVI.

Онъ подошелъ. Прекрасная рука

Для поцалуя всякаго манила, —

Когда уста коснутся къ ней слегка,

То въ голову желанье приходило

Склониться къ ней второй и третій разъ…

Желанье то смущало, вѣрно, васъ,

Когда съ созданьемъ милымъ вы встрѣчались

И до руки губами прикасались.

CVII.

Красавица взглянула и въ тотъ мигъ

Велѣла гордо Бабѣ удалиться.

Намёки всѣ лукавый негръ постигъ

И, поспѣшивъ ей низко поклониться,

Шепнулъ Жуану: «Бросьте всякій страхъ!»

И съ свѣтлою улыбкой на губахъ,

Какъ будто сдѣлалъ доброе онъ дѣло,

Скользнулъ въ дверяхъ, взглянувъ довольно смѣло.

CVII.

Едва сокрылся Баба, какъ въ чертахъ

Прекрасной дамы сдѣлалось волненье,

Румянецъ загорѣлая на щекахъ:

Такъ рдѣютъ облака въ одно мгновенье.

Когда проглянетъ солнце изъ-за горъ,

И выражалъ ея блестящій взоръ

Въ одно и то же время — гордость, счастье

И, наконецъ, томленье сладострастья.

СІХ.

Въ ней грація природная видна,

Въ ея чертахъ есть нѣжность, но иная —

Той нѣжностью владѣлъ лишь сатана,

Невинную дикарку соблазняя;

Какъ солнце лучезарное, чиста

Во всей ей разлитая красота:

Та красота скорѣй повелѣвала,

Но никому сама не уступала.

СХ.

На всѣхъ кругомъ, — таковъ въ ней царскій видъ, —

Она какъ будто цѣпи налагаетъ,

Но насъ блаженство самое страшитъ,

Когда въ немъ деспотизмъ преобладаетъ.

Нашъ духъ одну свободу признаетъ

И, если тѣло часто терпитъ гнетъ,

То цѣпи допускаемъ лишь на время:

Духъ, наконецъ, осилитъ это бремя.

CXI.

Высокомѣренъ былъ ея привѣтъ,

Она высокомѣрно улыбались,

Какъ будто награждали цѣлый свѣтъ,

И даже въ ножкахъ воля отражалась.

За поясомъ ея блисталъ кинжалъ,

И этотъ знакъ — санъ дамы означалъ:

Она — жена султана. (Богу слава,

Что не моя она супруга, право!).

CXII.

«Мнѣ повинуйся!» вотъ ея законъ.

Всѣ прихоти царицы исполнялись

Толпой ея рабовъ со всѣхъ сторонъ.

Она — изъ рода знатнаго; склонялись

Всѣ передъ блескомъ чудныхъ этихъ главъ.

Когда бъ она въ Европѣ родилась

То, думаю, «perpetuum mobile»

У насъ теперь давнымъ-давно бъ открыли.

CXIII.

Ей доставлялось все, чего бъ она

По прихоти своей ни пожелала,

И дорогая самая цѣна

Ей въ достиженьи цѣли не мѣшала.

Ея капризамъ не было конца,

Но за улыбку чуднаго лица

И самый деспотамъ ей взвивали,

Лишь жоны красоты ей не прощали.

СXIV.

Жуанъ ея вниманіе привлекъ,

Когда она по рынку проѣзжала.

«Купить его!» Тутъ Баба ей помогъ:

Она его услуги испытала.

Для дѣлъ такихъ негръ словно былъ рожденъ,

Къ тому жъ имѣлъ благоразумье онъ,

Вотъ почему, — прошу теперь понять я, —

Къ ней праведенъ Жуанъ былъ въ дѣтскомъ платьѣ.

CXV.

Жуанъ былъ молодъ — хитрость удалясь,

Вы спросите: какъ мысль такого плана

Явилась ей? О томъ прошу я васъ,

Спросить изъ любопытства жонъ султана…

Владыки — лишь мужья въ глазахъ ихъ жонъ,

А жоны съ незапамяныхъ временъ,

Своихъ мужей обманывать любили,

Хоть ихъ мужья и королями были.

CXVI.

Купивъ себѣ Жуана безъ хлопотъ?

Султанша почему-то разсуждала,

Что Донъ-Жуанъ за счастіе, почтетъ

Ея привѣтъ; въ глазахъ ея пылала

Власть и любовь. Чтобъ гостя оживить:

«Ты, чужестранецъ, можешь ли ладить?»

Она спросила, тутъ же ожидая,

Что заиграетъ кровь въ немъ молодая.

CXVII.

Такъ быть могло, конечно, но Жуанъ

О Гайде не забылъ еще, носилась

Она предъ нимъ, какъ призракъ, какъ туманъ,

И постепенно кровь въ немъ охладилась

И къ сердцу вдругъ отхлынула съ лица:

Онъ сдѣлался блѣднѣе мертвеца.

Какъ будто копья въ грудь его вонзили

И — разомъ слезы щеки оросили.

CXVIII.

Она смутилась этимъ. Зарыдать

Способны жоны вовсе безъ причины,

Но тяжело и больно намъ встрѣчать

Зловѣщую слезу въ глазахъ мужчины.

Отъ женскихъ слезъ тоска къ нимъ не придетъ,

Но какъ огонь слеза мужчины жжетъ:

Для женщины ихъ слезы — облегченье,

А для мужчины — жгучее мученье…

CXIX.

Хотѣлось ей немного облегчить

Жуана скорбь, но чѣмъ? — она не знала.

Ей къ мірѣ было одного любятъ.

Страданія она не испытала,

Лишь огорченья мелкія одни

Случалось ей знавать въ иные дни,

А потому, не склонная къ страданью,

Она дивилась этому рыданью.

CXX.

Но власть природы въ женщинѣ сильна,

Природы въ ней не заглушитъ искусства

И сердцемъ впечатлительнымъ, она

Оцѣнитъ незнакомое ей чувство.

Во всѣхъ несчастьяхъ женщина могла

Смягчать для насъ всю массу бѣдъ и зла,

Такъ и теперь Гюльбея зарыдала,

Хотя причины слезъ не понимала.

CXXI.

Но слезы прекратились, и Жуанъ,

Недавно огорченный тономъ важнымъ,

Вновь горделиво выпрямилъ свой станъ,

Своимъ глазамъ, лишь за минуту влажнымъ,

Онъ придалъ твердость прежнюю опять:

Онъ красоты не могъ не понимать,

Но сознавалъ, что прежнія печали

Ему любить опять не позволяли.

CXXII.

Лишь въ первый разъ Гюльбея смущена,

Она — благоговѣнье только знала,

Привыкла къ похваламъ однимъ, она

Сейчасъ своею, жизнью рисковала,

Чтобъ встрѣтиться съ Жуаномъ tête-à-tête,

И вдругъ — такая встрѣча!… хуже нѣтъ —

Въ подобный часъ — минуты колебанья:

Для женщины ужаснѣй нѣтъ страданья

СХХІІІ.

Предупреждаю юношей тѣхъ странъ,

Гдѣ южныя натуры ждать-не любятъ

(Не говорю про хладныхъ англичанъ).

Что медленность въ любви не рѣдко губитъ;

На сѣверѣ — дается долгій срокъ,

На югѣ замедленіе ~~ порокъ:

Дается двѣ минуты на признанье,

А послѣ — пропадетъ очарованье.

СХXIV.

Но Гайде Донъ-Жуанъ не могъ забыть,

Онъ съ образомъ ея не разставался,

А потому султаншѣ, можетъ быть,

Любовникомъ неловкимъ показался…

Она его спасла, ввела въ дворецъ,

Онъ передъ ней… и что же наконецъ?

Султанша вся зардѣлась, поблѣднѣла,

Какъ полотно, и снова заалѣла.

CXXV.

Но вотъ она въ него вперяла взглядъ,

Съ большимъ упрекомъ за руку схватила.

Онъ все стоитъ… глаза ея горятъ…

Но въ плѣнникѣ любви не находила

Красавица… Сгарая отъ стыда,

Она привстала съ мѣста, и тогда,

Уставъ въ борьбѣ, султанша молодая

На грудь Жуана бросилась, рыдая.

СХXVI.

Игра была опасна, но Жуанъ

Былъ защищенъ своей печалью раньше;

Ее склонивъ тихонько на диванъ,

Онъ избѣжалъ объятія султанши.

Почти безъ чувствъ лежитъ предъ нимъ она,

И онъ сказалъ: "прекрасная жена!

Подруги нѣтъ орлу въ его неводѣ:

Не буду я игрушкой женской воли!

CXXVII.

«Спросила ты — могу ли я любитъ!

Суди сама, какъ полюбитъ могу я,

Когда тебя рѣшаюсь позабытъ!…

Любовь — дана свободнымъ. Ей торгуя,

Любить не въ состояньи жалкій рабъ…

Предъ властью часто разумъ самый слабъ,

Колѣни, спины гнутся всенародно,

Но сердце остается въ насъ свободно».

CXXVIII.

Та истина знакома всѣмъ,.но ей

Она была до нынѣ неизвѣстно

Гюльбея лесть слыхала съ раннихъ дней

Да слушала восторги повсемѣстно.

И вся земля — такъ думала она —

Лишь для однихъ султановъ создана,

Не вѣдать ей дано рожденьемъ право,

Что сердце бьется слѣва, а не справа!

CXXIX.

Притомъ, такъ хороша она была,

Что еслибъ родилась въ семьѣ плебея,

То царство бъ для себя создать могла…

И сознавала власть свою Гюльбея,

Увѣрена, что каждый смертный могъ

Лобзать слѣды ея прекрасныхъ ногъ, —

Что каждый передъ ней дрожалъ отъ страсти,

Я съ этимъ соглашаюсь лишь отчасти.

CXXX.

Припомните тѣ юные года,

Когда вы цѣломудріе хранили

B какъ вдову скучавшую тогда

Своимъ отказомъ дѣтскимъ оскорбили,

Иль вспомните, о чемъ уже давно

Въ романахъ старыхъ намъ говорено:

То самое несчастье испытала

Красавица, какихъ на свѣтѣ мало.

CXXXI.

Иль вспомнить, наконецъ, прошу я васъ

Пентефрія жену, иль личность Федры (*)

Иль лэди Буби (**): въ юности не разъ

Исторію читали намъ съ каѳедры…

О, юноши! примѣровъ тѣхъ урокъ

Не забывать должны вы долгій срокъ!

Когда о нихъ вы вспоминать начнете,

То бѣшенство Гюльбеи вы поймете.

(*) Приключенія Ипполита, сына Тезея, и Беллерофона, которые, изъ чувства долга отклонили отъ себя сладострастныя притязанія Федры, конечно, извѣстны большинству нашихъ читателей.

(**) Личность, выставленная Фильдингомъ въ одной одной изъ его повѣстей.

CXXXII.

Какъ тигрица неистово глядитъ,

Когда ее дѣтеныша лишаютъ,

Такъ дамы принимаютъ грозный видъ

Въ тотъ часъ, когда ихъ чувствъ не раздѣляютъ.

Но тигрица не такъ оскорблена:

Дѣтей своихъ лишается она, —

А женщина вдвойнѣ скорбитъ о дѣтяхъ,,

Когда совсѣмъ лишится правъ имѣть ихъ.

CXXXIII.

Любить дѣтей — естественный законъ:

Какъ львица, такъ и утка защищаетъ

Своихъ дѣтей и стережетъ ихъ сонъ,

За нихъ безъ сожалѣнья умираетъ.

У колыбели дѣтской любитъ мать

Слезамъ и смѣху дѣтскому внимать…

Для матери любовь — святое дѣло

И той любви нѣтъ мѣры, нѣтъ предѣла.

CXXXIV.

Гюльбеи гнѣвъ едва ли передамъ.

И что скажу? Что искры разсыпались

Изъ черныхъ глазъ? Но постоянно тамъ

Не потухая искры разгарались.

Негодованьемъ царственнымъ полна,

Стояла передъ плѣнникомъ она…

Мы всѣ почти гнѣвъ женщинъ испытали,

Когда желаній ихъ не исполняли.

CXXXV.

Гнѣвъ въ ней утихъ въ минуту, но была,

Какъ самый адъ, минута та ужасна:

Въ ней столько было ненависти, зла,

Хоть женскій гнѣвъ описывать прекрасно,

Какъ океанъ, шумящій между скалъ,

И еслибъ кто Гюльбею увидалъ

Разгнѣванной, глубоко оскорбленной,

Ее сравнилъ бы съ бурей оживленной.

СХXXVI.

Какъ ураганъ былъ этотъ гнѣвъ силенъ,

И не казался вспышкою мгновенной,

Хотя изчезъ въ одно мгновенье онъ.

Какъ въ «Лирѣ», этой женщинѣ надменной

Хотѣлось лишь «убить, убить, убить».

Но жажда мщенья, жажда кровь пролить

Отчаяньемъ глубокимъ въ ней смѣнилась

И женщина слезами разразилась.

CXXXVII.

Она зажглась грозой, и какъ гроза

Утихла, говорить не въ состояньи…

Слезами затуманились глаза

И въ этотъ часъ явилась въ ней сознанье

Тяжелаго, ужаснаго стыда:

Къ ней въ первый разъ явился стыдъ, тогда,

Что женщинамъ въ подобномъ положеньи

Испытывать полезно… Безъ сомнѣнья,

СХXXVIIІ.

Ей стыдъ подобный вѣрно дастъ понять.

Что въ мірѣ всѣ мы созданы изъ праха,

Что вазы также можно разбивать,

Какъ и горшки, ударивъ ихъ съ размаха,

Что и султана гордая жена

Изъ той же плоти, крови создана…

На сколько стыдъ добру ее научитъ,

Не знаю я, — но онъ ее измучить!..

CXXXIX.

Жуана казнь была ей рѣшена,

Потомъ она желала съ нимъ разстаться,

Потомъ сообразила, что должна

Надъ воспитаньемъ гостя посмѣяться,

Потомъ его раскаянія ждать,

Потомъ она подумала — лечь спать,

Кнутами высѣчь Бабу захотѣла,

Потомъ она заплакала и сѣла.

CXL.

Пронзить себя кинжаломъ? — но кинжалъ

Былъ слишкомъ близко, тутъ же подъ рукою,

И этотъ фактъ, понятно, помѣшалъ.

Тотъ планъ смѣнился думою такою:

Убитъ Жуана тотчасъ, но бѣднякъ

Хоть точно стоилъ смерти, — это такъ, —

Но этимъ цѣль не достигалась:

Съ нимъ вмѣстѣ и надежда убивалась.

CXLI.

Жуанъ былъ тронутъ. Онъ воображалъ,

Что ждутъ его ужасныя мученья;

Онъ каждую минуту ожидалъ,

Что будетъ брошенъ львамъ онъ на съѣденье,

И, какъ герой, сбирался умереть,

И вдругъ — на слезы долженъ онъ смотрѣть.

Въ немъ подавило смерти ожиданье

Прекрасной этой женщины рыданье.

CXLII.

И въ немъ изчезла храбрость, — отступать

Теперь онъ не рѣшался также смѣло.

Дивился онъ, какъ могъ eй отказать,

И думалъ, какъ поправить это дѣло.

Жуанъ себя за дикость упрекалъ,

Понявъ, что онъ обѣта не давалъ,

И никому имъ клятвы не давались, —

Къ тому же клятвы всюду нарушались.

CXLIII.

Онъ началъ извиняться, но слова

Безсильны тутъ, хотя бъ вы прибѣгали

Ко всѣмъ уловкамъ опытнаго льва

И пѣсни музъ различныхъ повторяли.

Но въ немъ надежда скоро ожила:

Султанша улыбаться начала.

И дальше бы пошелъ онъ, безъ сомнѣнья,

Но Баба прекратилъ ихъ объясненье.

CXLIV.

— «Невѣста солнца, мѣсяца сестра!

(Такъ началъ онъ) Твой взглядъ міры смущаетъ,

Твоей улыбки розовой игра

Планеты въ небѣ счастьемъ оживляетъ!

Я, рабъ твой, вѣсть сладчайшую принесъ.

Торжественнымъ посломъ мнѣ быть пришлось,

Чтобъ заявить предъ царственной женою:

Само свѣтило шествуетъ за мною».

CXLV.

— «Какъ!» вскрикнула она, боясь дохнуть…

«О, для чего не завтра будетъ это!..

Но пусть моихъ прислужницъ — млечный путь

Идетъ предъ нимъ. Ты, старая комета,

Всѣмъ звѣздамъ дай сейчасъ объ этомъ знать…

Ты, христіанинъ, можешь здѣсь стоять

Межъ звѣздъ моихъ, и если не велики…»

Но тутъ: «Султанъ идетъ!» раздались крики.

CXLVI.

Сперва явился женщинъ длинный рядъ,

Потомъ тянулись евнухи султана.

Идя къ женѣ, султанъ хранилъ обрядъ —

Предупреждать о томъ супругу рано.

Былъ съ нею постоянно вѣжливъ онъ;

Изъ четырехъ его прекрасныхъ женъ

Гюльбея фавориткою считалась

И женамъ остальнымъ предпочиталась.

CXLVII.

Султанъ серьезнымъ видомъ обладалъ,

Обросъ до самыхъ глазъ онъ бородою;

Онъ изъ тюрьмы на братнинъ тронъ попалъ,

Смѣнивъ его обычной чередою —

И не дивилъ ничѣмъ турецкій міръ…

Въ исторіи ни Нольсъ, ни Кантемиръ

Ни одного не славили султана, —

За исключеньемъ, впрочемъ, Солимана.

CXLVIII.

Являлся аккуратно онъ въ мечеть,

Всегда держался самыхъ строгихъ правилъ,.

Но за страной рѣшился не смотрѣть:

Дѣлами государства визирь правилъ.

Въ семьѣ, — какъ намъ извѣстно съ давнихъ поръ, —

Съ супругами не заводилъ онъ ссоръ

И въ запертомъ, таинственномъ гаремѣ

Съ наложницами ладилъ онъ со всѣми.

CXLIX.

Хотя измѣны были иногда,

Но рѣдко расходились по народу;

Измѣнники смирялись безъ труда —

На голову мѣшокъ и — прямо въ воду:

Такъ подъ водой и умиралъ секретъ,

Не ставши достояніемъ газетъ,

Газеты, впрочемъ, пикнуть не могли бы…

Довольны оставались только рыбы.

CL.

Что мѣсяцъ круглъ — онъ убѣдился въ томъ,

Но что земля кругла, — тому не вѣрилъ:

Та истина отвергнута была,

Затѣмъ, что шаръ земной онъ не намѣрилъ

И круглоты земли не замѣчалъ:

Онъ и границъ страны своей не зналъ:

Хоть у границъ гяуры съ нимъ сражалась,

Но только къ «Семи башнямъ» не являлись —

CLI.

За исключеніемъ посланниковъ: они,

Когда войны движенья начинались.

По праву очень мудрому, въ тѣ дни

Туда на испытаніе; сажались, —

Чтобъ не могли распространить мятежъ

Посредствомъ писемъ лживыхъ и депешъ…

Нельзя, чтобъ дипломаты, въ самомъ дѣлѣ.

Съ интригами во все мѣшаться смѣли!..

CLII.

Сто человѣкъ дѣтей имѣлъ султанъ.

Всѣхъ дочерей держалъ онъ очень строго,

Какъ въ парникѣ цвѣты полдневныхъ странъ;

Когда же подросли онѣ немного,

Онъ за пашей ихъ замужъ выдавалъ,

За что паша подарки присылалъ,

А потому-то дочери султана

Всѣ отдавались въ жены очень рано.

CLIII.

А сыновья, — имъ было два пути

(И выпадалъ не часто жребій лестный):

Иль на престолъ отцовъ своихъ взойти,

Иль умереть отъ петли, очень тѣсной.

Старались ихъ отлично воспитать,

Что многіе умѣли доказать,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

CLIV.

Свою жену привѣтствовалъ султанъ,

При этомъ всѣ приличья соблюдая,

Вполнѣ цѣня ея высокій санъ…

Была нѣжна султанша молодая,

Какъ женщина, которая за часъ

Грѣхомъ запретнымъ жадно упилась…

Всѣ женщины, когда намъ измѣняютъ,

Насъ чрезвычайной ласкою встрѣчаютъ.

CLV.

Вотъ бросилъ взоръ вокругъ себя султанъ

И взглядъ его въ толпѣ остановился

На мѣстѣ томъ, гдѣ сталъ нашъ Дозъ-Жуанъ.

Супругъ къ женѣ спокойно обратился:

(Гюльбея вздохъ хотѣла подавить)

— "Вы вздумали ту дѣвушку купить…

Теперь одно осознанье мнѣ обидно:

Гяура дочь быть можетъ миловидная.

CLVI.

Тотъ комплиментъ заставилъ задрожатъ

И покраснѣть гяура дочь. Подруги,

Не смѣя недовольство показать,

Потупили глаза свои въ испугѣ…

О, Магометъ! Какъ могъ теперь султанъ

Забыть красавицъ гордыхъ мусульманъ,

Простою христіанкой любоваться…

Всѣ начали съ волненіемъ шептаться.

CLVII.

Отчасти турки правы, если жонъ

Безъ всякихъ церемоній запираютъ:

Горячъ и зноенъ южный небосклонъ —

Тамъ страсти слишкомъ скоро увлекаютъ;

(На сѣверѣ самъ климатъ насъ хранитъ

И страстные порывы холодитъ).

Отъ солнца ледъ полярный только таетъ,

Но кровь людскую солнце распаляетъ.

CLVIII.

Вотъ почему такъ къ женамъ строгъ востокъ,

И къ женщинамъ мужья неумолимы,

Вотъ почему женитьба и замокъ

Для мусульманъ — суть только синонимы.

Но многоженство — вотъ причина зла.

Вся Турція удобнымъ не нашла

Супруга награждать одной женою…

Обычай тотъ и сталъ всему виною.

CLIX.

Довольно. Пятой пѣсни здѣсь конецъ.

На полъ-дорогѣ якорь свой бросая,

Какъ сдержанный эпическій, пѣвецъ,

На время опускаю паруса я.

Пусть эту пѣсню публика прочтетъ,

Шестая же до паѳоса дойдетъ…

Гомеръ вѣдь спалъ порою, и на ложе

Позволено и мнѣ склониться тоже.

ПѢСНЯ ШЕСТАЯ.

I.

«Въ людскихъ дѣлахъ бываетъ иногда

Прилива часъ»… всѣ помнитъ окончанье (*).

Мы-это знали многія года,

Хоть рѣдко, несмотря на все старанье,

Улавливать могли тотъ самый часъ.

Но все на свѣтѣ къ лучшему для насъ:

Начало дѣлъ всегда бываетъ скучно,

Потомъ кончаемъ ихъ благополучно.

(*) Шекспиръ въ Юліи Цезарѣ (актъ IV, сцена)

II.

И въ жизни женщинъ тоже есть приливъ,

Въ него попавъ, зайдемъ Богъ вѣсть куда мы.

Гдѣ тотъ морякъ, который уловивъ

Теченіе капризной мысли дамы,

Могъ указать намъ безопасный путь?

Мы не привыкли думать какъ нибудь,

Въ насъ страсть передъ разсудкомъ нашимъ гнется,

А женщина вся сердцу отдается…

III.

А между тѣмъ капризная жена,

Прекрасная и съ волей неизмѣнной,

Готовая — боится ль жертвъ она? —

Пожертвовать и трономъ и вселенной,

Готовая луну съ небесъ сорвать,

Чтобъ только страсть могли съ ней раздѣлять, —

Опасна всѣмъ, какъ порожденье ада,

Но ей душа всегда отдаться рада.

IV.

Отъ честолюбцевъ міръ дрожалъ кругомъ

И троны потрясенные дрожали,

Но если страсть свершала тотъ погромъ,

Мы ей скорѣй за это извиняли.

Антоній намъ съ хорошей стороны

Извѣстенъ сталъ не какъ герой войны,

И Акціумъ, потерянный для ложа

Царицы Клеопатры, намъ дороже.

V.

Жаль, что тогда ихъ юность отцвѣла:

Вѣдь молодость на траты не скупится —

Богатства, царства — все бы отдала…

Когда мнѣ въ первый разъ пришлось влюбиться,

Я отдалъ все, что только могъ отдать,

Я отдалъ сердце: царствомъ могъ назвать

Я чувства первыя, — всѣ царства въ свѣтѣ

Не возвратятъ теперь мнѣ чувства эти.

VI.

Любовью первой юность хороша.

Тотъ, кто любилъ однажды, это знаетъ

И каждый можетъ думать не грѣша,

Что первыхъ чувствъ намъ жизнь не возвращаетъ.

Богъ есть — любовь, сама любовь есть Богъ,

Иль имъ была, когда еще тревогѣ,

Грѣховъ и слезъ земля не испытала,

Когда любовь одна въ ней управляла.

VII.

Героя мы оставили давно,

Читатели, въ опасномъ положеньи,

Гдѣ ждать ему, казалось, мудрено

Отъ грознаго Султана снисхожденья.

За грѣхъ такой простить едва ли онъ,

Какъ мудрый стоикъ, римлянинъ Катонъ,

Который уступилъ свою супругу —

Гортензію, пріятелю и другу.

VIII.

Вина Гюльбея каждому ясна,

Я въ этомъ сознаюсь и сожалѣю,

И какъ она виновна и грѣшна,

Скрывать я не хочу я не умѣю,

Надъ ней ума была безсильна власть,

А страсть сильна, клокочущая страсть…

Притомъ султанъ былъ старъ и дряхлъ, къ тому же

Двѣ тысячи наложницъ ость у мужа!…

IX.

При строгомъ вычисленіи придемъ,

Поставивъ въ рядъ года ея султана, —

Мы къ выводу совсѣмъ иному въ томъ:

Бездѣлье жонъ доводитъ до обмана.

Вѣдь если мужъ всѣхъ ихъ равно ласкалъ

И поровну любовью награждалъ,

То, вѣроятно, позже или раньше —

Не забывалъ супругъ и о султаншѣ.

X.

Извѣстно намъ, какъ говорятъ молва,

Что женщины стоятъ съ особымъ рвеньемъ

За власть и за законныя права

И дорожать всегда своимъ владѣньемъ.

Процессы ихъ, преслѣдовали насъ

Съ трибунъ судовъ уже не первый разъ,

Когда онѣ лишь только замѣчали,

Что ихъ права другія раздѣляли,

XI.

Что водится межь женщинъ нашихъ странъ,

То, принимая меньшіе размѣры,

Бываетъ и у женщинъ мусульманъ,

И можемъ указать мы на примѣры:

Язычницы умѣютъ точно, такъ

Отстаивать нарушенный свой бракъ

И ревность жонъ знакома разнымъ странамъ

И туркамъ злымъ, и добрымъ англичанамъ.

XII.

Къ тому жь Гюльбея пылкая была

Четвертою женою у владыки…

Въ полигаміи очень много зла,

Отъ многоженства бѣдствія велики:

Вѣдь скромный мужъ доволенъ и одной

Подругою покорной и женой,

И у него, какъ у сыновъ востока,

Супружеское ложе не широко.

XIII.

Султанъ, гроза земли своей, пока

Не сдѣлался добычею гробницы,

И не попалъ на ужинъ червяка

(Цари земли и гордыя царицы

Той участи не могутъ избѣжать),

Султанъ въ тотъ часъ былъ вправѣ ожидать,

Что будетъ встрѣченъ въ спальнѣ неизбѣжно

Своей женой и ласково, и нѣжно.

XIV.

Но ласки женщинъ нужно различать.

Когда онѣ притворны и бездушны,

Тогда мы ихъ умѣемъ принимать

И къ нѣжностямъ холоднымъ равнодушны,

Какъ къ женской шляпкѣ, сброшенной съ волосъ,

И намъ цѣнить ихъ столько же пришлось

Какъ это головное украшенье…

Намъ не такія дороги движенья!..

XV.

Невинный трепетъ, съ красною стада,

Восторга робость, скрытое желанье!..

Вотъ чѣмъ плѣняетъ женщина всегда

И поднимаетъ насъ до обожанія;

Вотъ истинный любви ея залогъ

Безъ бѣшеныхъ порывовъ и тревогъ…

Въ любви не нужно, — думалъ такъ давно я, —

Излишество и холода, и зноя.

XVI.

Чрезмѣрный жаръ, когда не ложенъ онъ,

Не въ состояньи долго продолжаться,

И даже тотъ, кто молодъ и влюбленъ,

Ему не долженъ очень довѣряться,

Какъ векселю невѣрному. Затѣмъ

Могу сказать холоднымъ дамамъ всѣмъ.

Что женщина съ холодною натурой

Мнѣ кажется всегда огромной дурой.

XVII.

Мы холода не можемъ имъ простить.

Намъ нравятся ихъ жаркія признанья,

Ихъ страстный шопотъ любимъ мы ловить,

Хотя бы въ нихъ встрѣчали изваянье

Изъ льдины нашей сѣверной зимы…

Нѣтъ, нѣтъ, въ любви девизомъ взяли мы:

«Medio tu (Горація слова тѣ)

Tutissimus ibis». Здѣсь «tu» не кстати,

XVIII.

Его включилъ я только для стиха,

Цитату выставляя для примѣра.

При томъ, — винюсь, — послѣдняя строка

Написана безъ всякаго размѣра

И хуже строчки сдѣлать я не могъ,

Но сдѣлай переводъ двухъ этихъ строкъ,

Читатель мой, и, знаю я, тогда ты

Проникнешься моралью той цитаты.

XIX.

Вошла ли въ роль султанская жена,

И какъ вошла — мнѣ неизвѣстно это:

Удача всюду женщинѣ нужна —

Въ дѣлахъ любви и въ дѣлѣ туалета.

Притомъ же всѣ привыкли въ мірѣ лгать:

Лгутъ женщины, стараясь насъ плѣнять,

Лжемъ сами мы, но это не тревожитъ

И никогда любви мѣшать не можетъ:

XX.

Оставимъ спать высокую чету,

Постель не тронъ, пусть спятъ они покойно,

Вкушая въ сновидѣньѣ на лету

Все, что названья радости достойно.

Не весело терять намъ милый сонъ,

И человѣкъ бываетъ утомленъ

Не отъ большихъ волненій и напастей,

Но отъ вседневныхъ, маленькихъ несчастій.

XXI.

Возня съ капризной, нервною женой,

Кредиторы, долговъ большихъ итоги,

Ребенокъ кривоногій, песъ больной,

Любимый конь, себѣ сломавшій ноги,

Сварливая старуха, ни гроша,

Не давшая предъ смертью, чуть дыша, —

Все это пустяками мы считали,

Но эти пустяки насъ огорчали.

XXII.

Философъ я. Чортъ всѣхъ бы ихъ побралъ —

Долги, мужчинъ, — я женщинъ исключаю, —

Такимъ проклятьемъ желчь я усмирялъ,

Я легче съ нимъ несчастіе встрѣчаю

И мыслямъ всей душою предаюсь;

Но что такое мысль, душа? Боюсь

Въ подобные вопросы углубляться…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXIII.

Проклятіе полезно для меня,

Какъ чтеніе той книги ужь не новой,

Гдѣ, преисполненъ гнѣвнаго огня,

Ты, Аѳанасій, мудрый и суровый,

Такъ страшно клялъ упавшаго врага!

Намъ эта книга очень дорога.

Какъ радуги явленье на лазури

Во время лѣта послѣ сильной бури.

XXIV.

Супруги спятъ иль спитъ одинъ супругъ…

Какъ тянутся для женъ невѣрныхъ ночи!

Онѣ не спятъ и мечутся вокругъ,

И утра ждутъ безсонныя ихъ очи,

Однимъ желаньемъ пламеннымъ горя:

Когда на небѣ явится заря…

Имъ хочется скорѣе дня дождаться

И мужа разбудить онѣ боятся.,

XXV.

Подобныхъ женъ мужъ видѣлъ не одинъ.

Встрѣчаются онѣ и въ бѣдной хатѣ,

Ихъ прикрывалъ и пышный балдахинъ,

Гдѣ въ простыняхъ рѣзной своей кровати

Онѣ лежатъ, какъ «съ неба павшій снѣгъ»…

Да, бракъ — игра случайности въ нашъ вѣкъ.

Женѣ султана и простолюдина

Равно знакомы горе и кручина.

XXVI.

Въ своемъ нарядѣ женскомъ Донъ-Жуанъ

Стоялъ смѣшавшись съ дѣвами гарема.

Но вотъ толпѣ рукой махнулъ султанъ,

Она, склонясь почтительно и нѣмо,

По галлереямъ двинулась въ сераль,

Гдѣ, скрывъ свои желанья и печаль,

Прекрасныя созданія толпились

И въ ихъ груди сердца, какъ птички, бились.

XXVII.

Одинъ тиранъ мечтать о томъ любилъ,

Что если бъ міръ съ одной былъ головою,

Онъ разомъ эту бъ голову срубилъ,

А я — былъ занятъ думою иною.

Она капризна также, но чиста:

Когда бъ одни румяные уста

Всѣ женщины могли имѣть, тобъ, млѣя,

Поцаловалъ ихъ разомъ на землѣ я.

XXVIII.

Счастливая Бріаре! Если ты,

Имѣя столько рукъ и ногъ, могла бы

И въ остальномъ для полной красоты

Развиться также!… Впрочемъ, слишкомъ слабы

Мы предъ невѣстою Титана и притомъ

По Патагоніи скитаться не пойдемъ,

А возвратимся къ нашимъ лиллипутамъ,

Къ роману ихъ и ихъ любовнымъ путамъ!

XXIX.

И вотъ, въ толпѣ прекрасныхъ одалыкъ

По знаку Донъ-Жуанъ сталъ удаляться,

Но такъ какъ онъ стѣсняться не привыкъ,

То мимоходомъ началъ любоваться

(Онъ въ Англіи за этотъ же скандалъ

На вѣрно бъ строгой таксѣ подлежалъ)

Ихъ тальями, открытыми плечами

И жаркими, блестящими очами.

XXX.

Но все жь онъ роль свою не забывалъ…

Они идутъ скользя по корридорамъ,

Переходя изъ зала въ новый залъ

И евнухи спѣшатъ вослѣдъ дозоромъ,

А впереди старуха ихъ ведетъ

Начальницей, исполненной заботъ…

Ея боялись всѣ и трепетали

И «матерью» всѣ дѣвы называли.

XXXI.

Могла ль назваться «матерью» она,

Могли ль тѣ дѣвы «дѣвами» назваться —

Не знаю я; исторія должна

За истину подобную ручаться,

Но въ этомъ насъ увѣрить безъ хлопотъ

Иль Дмитрій Кантемиръ (*), или Де-Тоттъ (**);

Старуха та за дѣвами слѣдила,

Ихъ нравственность и чистоту хранила.

(*) Дмитрій Кантемиръ, молдавскій князь, котораго сочиненіе «Возвеличеніе и паденіе оттоманской имперіи» было переведено на англійскій языкъ.

(**) De-Tott. Memoire of the state ot the Turkish Empire. 1785.

XXXII.

Хорошая обязанность! Мужчинъ

При должности такой не полагалось,

Ей только помогалъ султанъ одинъ,

Да стѣны, гдѣ ихъ юность сберегалась.

Посредствомъ стражи, крѣпости замковъ

Той спертой жизни холодъ былъ таковъ,

Какъ въ кельяхъ бѣдныхъ узницъ заточенныхъ,

Гдѣ много есть страстей, но затаенныхъ,

XXXIII.

Гдѣ ханжество одинъ для нихъ исходъ…

И такъ, восточныхъ женщинъ вереница

Красивой, стройной поступью идетъ

И каждая прекрасна, какъ царица,

Задумчива и дѣвственна на видъ!..

Такъ иногда по озеру скользитъ

Въ его струяхъ, купаясь и бѣлѣя,

Душистая и нѣжная лилея.

XXXIV.

Когда жь онѣ вступили въ свой гаремъ,

То, словно обитатели Бедлама (*),

На волю убѣжавшіе совсѣмъ,

Какъ женщины, разбившія упрямо

Свои оковы, начали онѣ

Пѣть и плясать и прыгать въ тишинѣ,

И каждая веселью отдавалась,

Болтала безъ умолку и смѣялась.

(*) Домъ умалишенныхъ.

XXXV.

Болталъ о гостьѣ новой ихъ кружокъ,

И каждая подругу осмотрѣла,

Дивясь, что нѣтъ въ ушахъ серегъ,

Что платье не къ лицу она надѣла.

Однимъ она казалась молодой,

Другимъ же нѣтъ, — и ростъ ея мужской

Замѣтили, хоть многія желали,

Чтобъ въ ней во всемъ мужчину отыскали.

XXXVI.

Но согласились всѣ въ томъ, что она

Прекрасна и изящна, какъ картинка,

Свѣжа и превосходно сложена,

Ну словомъ, настоящая грузинка:

«Такихъ невольницъ», начали шептать,

«Опасно для Гюльбеи покупать:

Вѣдь охладѣть султанъ къ супругѣ можетъ

И ей тогда и власть и тронъ, предложить».

XXXVII.

Но вотъ что можетъ очень удивить:

Когда онѣ подругу осмотрѣли,

Въ ней прелести успѣли оцѣнить,

И зависти нисколько не имѣли,

А въ случаяхъ такихъ прекрасный полъ

Всегда завистливъ дѣлался и золъ,

И новую красавицу едва ли

Безъ тайной злобы женщины встрѣчали.

XXXVIII.

Хоть ревность и знакома имъ была,

Какъ вообще всѣмъ женщинамъ на свѣтѣ,

Но склонность ихъ особая влекла

Къ подругѣ незнакомой. Чувства эти

Мы магнетизмомъ можемъ объяснять,

Мы можемъ дьяволизмомъ ихъ назвать:

Иль чѣмъ нибудь другимъ, какъ вамъ угодно:

Пусть каждый разсуждаетъ здѣсь свободно.

XXXIX.

И такъ, къ подругѣ новой той порой

Въ нихъ чувство нѣжной дружбы пробудилось;

Хотѣлось имъ считать ее сестрой,

А у иныхъ желаніе явилось,

Чтобъ былъ у нихъ такой же точно братъ,

И на него бъ — побьюсь я объ закладъ

Красавицы гарема безъ печали,

Всѣхъ падишаховъ въ мірѣ промѣняли.

XL.

Особенно плѣнились ею три;

То — Катинька, Дуду и съ ними Лола;

Прекрасныя, какъ алыхъ три зари,

Тѣ женщины, при общемъ сходствѣ пола,

Между собой не сходны были… Нѣтъ!…

Все разное: сложенье, кожи цвѣтъ…

Лѣта и ростъ. Въ одномъ онѣ равнялись,

Что разомъ къ новой гостьѣ привязалась….

XLI.

Какъ Индія, горяча и смугла

Красавица, что Лолой называлась;

Грузинка Катя рѣзвая бѣла,

Глазами голубыми отличалась

И ножками… подобныхъ не найду,

Но всѣхъ скорѣй свела бъ съ ума Дуду, —

Когда она на ложѣ возлежала

И нѣгою и томностью плѣняла.

XLII.

Съ Венерой спящей сходство было въ ней,

Но каждый сна бъ, я думаю, лишился

Когда бъ увидѣлъ жаръ ея очей:

Самъ Фидіасъ предъ ней бы преклонился.

Хотя быть можетъ нѣсколько полна

Казалась бы художнику она,

Но все-таки она была прекрасна

И осуждать въ ней что нибудь — опасно.

XLIII.

Нѣтъ живости особенной въ Дуду,

Но вся она казалась утромъ мая

(Иного я сравненья не найду),

И томностью своею привлекая.

Глаза безъ блеска манятъ… Я бъ сказалъ:

Такъ, оставляя хладный пьедесталъ,

Пигмаліона статуя явилась

И въ женщину живую обратилась.

XLIII.

— "А какъ, — спросила Лола, — васъ зовутъ?

— «Жуанною». — «А изъ какого края?»

— «Испанка я». — «Испанцы гдѣ жь живутъ?»

Спросила Катя; Катю поправляя,

Сказала Лола: «Какъ тебѣ не грѣхъ

Не знать о томъ! Вѣдь это, просто, смѣхъ!

Испанія — есть островъ. Онъ… примѣромъ…

Лежитъ между Египтомъ и Танжеромъ».

XLV.

Дуду, не отвѣчая, подошла

И сѣвши близь Жуанны, тихо стала

Играть ея кудрями, начала

Перебирать подруги покрывало,

Какъ будто сожалѣя, что она

Чужой толпой теперь окружена,

Родимыхъ мѣстъ, друзей своихъ лишилась

И въ незнакомомъ мѣстѣ очутилась.

XLVI.

Межъ тѣмъ «мать дѣвъ» красавицъ спать зоветъ:

— «Мнѣ кажется, пора вамъ спать ложиться».

Потомъ пошла къ Жуаннѣ: «Вашъ приходъ

Такъ неожиданъ былъ, — распорядиться

Я не могла, постели ни одной

Здѣсь лишней нѣтъ, — вы ляжете со мной,

А завтра утромъ будетъ все готово…»

Тутъ Лола поспѣшила вставить слово:

XLVII.

— «Мамаша, нѣтъ, намъ нужно васъ беречь!

Зачѣмъ же ей вы будете стѣсняться?

Вѣдь и со мной Жуанна можетъ лечь

И намъ удобно вмѣстѣ помѣщаться…

Не надо, чтобъ у васъ она спала…»

Но Катя Лолу тутъ же прервала,

Замѣтивъ ей, что у нея есть тоже

Къ старухѣ состраданіе и ложе.

XLVIII.

— "Къ тому жь я спать и не люблю одна!

— «А почему?» ворчитъ старуха Катѣ.

— «Да я большой трусихой рождена:

Все вижу привидѣнья у кровати,

И по ночамъ являются ко мнѣ

То гяуры, то лѣшіе во снѣ»…

— "Ну, ваши сны, могу сказать, заранѣ,

«Пожалуй, не дадутъ уснуть Жуаннѣ.

XLIX.

„Вы, Лола, спать отправитесь однѣ,

Вы, Катенька, однѣ ложитесь тоже

И я хочу, — не возражайте мнѣ —

Жуанну положить къ Дуду на ложе:

Она скромна, не вздумаетъ болтать

И никому не помѣшаетъ спать…“

Что скажете, дитя мое?» На это

Дуду (вотъ скромность!) не дала отвѣта,

L.

Но «мать» поцаловала между глазъ,

Подругъ поцаловала въ обѣ щеки

И, всѣмъ имъ молчаливо поклонясь

(Не знаютъ реверансовъ на востокѣ),

Она Жуанну за руку беретъ

И указать постель свою ведетъ,

На что подруги съ завистью смотрѣли,

Но при старухѣ злость сорвать не смѣли.

LI.

Онѣ идутъ. Вотъ комната (она

Зовется по турецки одой). въ залѣ,

Гдѣ роскошь очень пышная видна,

Вдоль стѣнъ кровати женскія стояли.

Тамъ было все, что и спальнѣ быть должно, —

Тамъ не было одной лишь вещи… но

Даже ей подруги обладали, —

Когда бы хорошенько поискали.

LII.

Я ужь сказалъ, Дуду была мила.

Въ ней блеска нѣтъ, но много обаянья,

И правильность лица ея могла

Смутить: такъ строго было очертанье…

Тѣ мягкія и нѣжныя черты

Полны неуловимой красоты:

Они порой художника тревожатъ,

Но не всегда ихъ передать онъ можетъ…

LIII.

Была картиной ясною она,

Гдѣ все — покой, любовь, отдохновенье;

Въ ней радость, какъ у многихъ, не шумна,

Ей не понятны страстныя движенья…

Я страстные порывы испыталъ,

Морскія бури, бурныхъ женъ видалъ,

Но моряки не такъ еще несчастны,

Какъ тѣ мужья, которыхъ жены страстны.

LIV.

Знакомы ей лишь свѣтлыя мечты,

Невинностью она благоухала

И собственной блестящей красоты

Въ семнадцать лѣтъ еще не сознавала.

Ей все равно: смугла она иль нѣтъ,

Къ лицу ли ей то платье, этотъ цвѣтъ,

Блондинкою, брюнеткой ли считалась…

Дуду собой совсѣмъ не занималась —

LV.

И потому была такъ хороша,

Какъ, напримѣръ, дни золотого вѣка,

(Его зовутъ такъ, въ истинѣ грѣша:

Еще не вѣдомъ былъ для человѣка

Такой металлъ въ тѣ древніе года;

Иной металлъ извѣстенъ былъ тогда,

Хотя никто, не исключая чорта,

Не могъ сказать, какого онъ былъ сорта.

LVI.

Онъ изъ «коринѳской бронзы» состоялъ,

Гдѣ смѣсь была металловъ разнородныхъ;

Но это только я предполагалъ).

Отъ отступленій, къ дѣлу не пригодныхъ,

Отдѣлаться не могъ я никогда.

Мнѣ этотъ грѣхъ простите, господа!

Простили? Нѣтъ? Мнѣ все равно. Я буду

Свободно исполнять свою причуду.

LVII.

Но все жь пора приняться за разсказъ.

Дуду съ Жуанной спальню обходила

И объясняла все безъ лишнихъ фразъ,

А впрочемъ, толковала очень мило.

Мнѣ въ голову сравненіе пришло,

Хоть пошлое, но выскажу на зло:

Безмолвіе жены неговорливой

Могу сравнить съ грозою молчаливой.

LVIII.

Съ ней говоря (я выражаюсь съ ней,

Но, какъ Дуду, не нахожусь въ обманѣ),

Спѣшила объяснить она скорѣй

Обычаи восточные Жуаннѣ

И строгій цѣломудренный законъ

Для дѣвственныхъ и сверхкомплектныхъ женъ:

Чѣмъ болѣе красавицъ есть въ гаремѣ,

Тѣмъ строже наблюдается за всѣми.

LIX.

Рѣчь поцалуемъ кончила Дуду.

Дуду любила очень цаловаться.

Кто жь поцалуй считаетъ за бѣду,

Когда онъ чистымъ можетъ называться?

«Очаровать» риѳмуется съ «лобзать»,

И это въ жизни можемъ мы встрѣчать.

Дай Богъ, чтобъ только не было печали

И мы дурныхъ послѣдствій не встрѣчали.

LX.

Незнанія невиннаго полна,

Тогда Дуду рѣшилась раздѣваться,

Что очень скоро сдѣлала она:

Не нравилось ей много наряжаться.

Хотя Дуду смотрѣла иногда

И въ зеркало, — во такъ въ струяхъ пруда

Увидѣвши свое изображенье,

Павлинъ приходитъ часто въ удивленье.

LXI.

Дуду раздѣлась скоро, но сперва

Жуаннѣ предложила всѣ услуги,

Жуанна же, краснѣя (какова?),

Не приняла услугъ своей подруги,

Но дорого ей стоилъ тотъ отказъ:

Проклятыми булавками сейчасъ

Жуанна исколола обѣ руки…

Придуманы булавки къ нашей мукѣ!…

LXII.

Онѣ изъ женщинъ дѣлаютъ ежа,

Такъ что до нихъ коснуться невозможно…

О, юноши! руками дорожа,

Себя ведите очень осторожно,

Случайно обратясь, въ служанокъ дамъ

Одну изъ нихъ разъ одѣвалъ я самъ

И ей воткнулъ, пріобрѣтая навыкъ, —

Въ ея корсажъ, — сотъ нѣсколько булавокъ.

LXIII.

Но для людей разумныхъ это вздоръ.

Хоть мудрость отъ меня и уклонялась,

Самъ мудрствовать любилъ я съ давнихъ поръ,

И разсуждать любилъ, о чемъ попалось.

«Наука» жь убѣгала отъ меня,

И личное безсиліе кляня,

Я не рѣшилъ: кто мы? откуда всѣ мы?

И не нашелъ разгадки той проблемы.

LXIV

Въ гаремѣ ночь. Лишь кое-гдѣ горятъ,

Полночныя лампады тихимъ свѣтомъ,

Красавицы на мягкихъ ложахъ спятъ.

О, если духи бродятъ въ мірѣ этомъ,

Они должны могилы покидать

И въ одѣяніяхъ воздушныхъ здѣсь летать.

Они бы этимъ вкусъ свой доказали,

И отъ развалинъ дикихъ отвыкали.

LXV.

Спятъ женщины, прекрасны, какъ цвѣты

Различныхъ странъ въ теплицѣ благовонной,

Гдѣ охраняютъ блескъ ихъ красоты,

Взлелѣянной заботою безсонной.

Вотъ спитъ съ косой каштановой одна:

Какъ нѣжный плодъ, головка склонена,

И между устъ румяныхъ обнаруженъ

Рядъ двойственный сверкающихъ жемчужинъ.

LXVI.

Другая спитъ горячимъ, свѣтлымъ сномъ,

А на щекахъ ея пылаютъ рода,

Спадаютъ кудри черные кругомъ

И губы улыбаются сквозь грезы:

Такъ изъ-за тучъ глядитъ порой луна…

На ложѣ разметалася она

И обнажила полночи ревнивой

Всю прелесть красоты своей стыдливой.

LXVII.

Вотъ третья спитъ, тяжелый видитъ сонъ.

Она лежитъ, какъ статуя страданья,

И снится ей далекій небосклонъ,

Трепещетъ грудь отъ тайнаго желанья,

И край родной встаетъ въ обманѣ грезъ,

А на рѣсницахъ видны капли слезъ:

Такъ иногда своею каплей чистой

Блеститъ роса на вѣткѣ кипарисной.

LXVIII.

Четвертая недвижна и блѣдна

Раскинулась прекраснымъ изваяньемъ…

Она бѣла, чиста и холодна,

Какъ ручеекъ въ минуту замерзанья,

Какъ снѣжный столбъ, какъ Лотова жена,

Но болѣе казалась мнѣ она

Статуею съ лицомъ отроковицы,

Поставленной у мраморной гробницы.

LXIX.

Вотъ пятая. Она — «извѣстныхъ лѣтъ»,

Иначе — дама въ лѣтахъ. Я не знаю

Числа ея годовъ (мнѣ дѣла нѣтъ,

Я годы только въ юности считаю…),

Но красоты, увы! въ ней не найти.

Она дошла ужь до того пути,

Гдѣ женщины отъ свѣта убѣгаютъ

И о грѣхахъ минувшихъ размышляютъ.

LXX.

Но что Дуду? И какъ она спала?

Какіе сны надъ нею пролетали?

О томъ она сама сказать могла,

Но въ половинѣ ночи, только стали

Ночныя лампы тихо потухать

И начинали призраки порхать.

Какъ будто въ разговоръ вступить хотѣли, —

Дуду вдругъ закричала на постели.

LXXI.

Вся ода подняляся въ пять минутъ,

Отъ крика всѣ проснулись очень рано;

Старухи, дѣвы, евнухи бѣгутъ

Со всѣхъ сторонъ, какъ волны океана,

Всѣ въ спальнѣ собрались въ единый мигъ,

Хотятъ узнать, что значитъ этотъ крикъ;

Но я и самъ не въ силахъ догадаться,

Чего Дуду могла такъ испугаться.

LXXII.

Дуду проснулась точно, а вокругъ

Въ одеждахъ снятыхъ, въ страхѣ и тревогѣ

Стоитъ толпа сбѣжавшихся подругъ…

Обнажены ихъ плечи, грудь и ноги,

Сіяя красотой, онѣ глядятъ

И всѣ Дуду распрашивать спѣшатъ!..

Сама Дуду взволнованной смотрѣла,

И милое лицо ея горѣло.

LXXIII.

Но — здѣсь должны мы быть удалены —

Одна Жуанна лишь не пробудилась…

Такъ иногда вблизи своей жены

Храпитъ супругъ, хоть что бы не случилось….

Весь шумъ и гвалтъ не слышала она,

Когда жь Дуду была разбужена —

Она проснулась, вкругъ себя взглянула

И съ робкимъ удивленіемъ зѣвнула.

LXXIV.

Тогда-то начался кругомъ допросъ:

Пустились всѣ распрашивать подробно

И за вопросомъ слѣдовалъ вопросъ…

Такъ отвѣчать ей было неудобно

И не по силамъ всѣмъ подобный трудъ.

Не будучи «ораторомъ, какъ Брутъ» (*);

Смущенная Дуду залепетала

Но словъ понятныхъ было очень мало.

(*) Выраженіе Антонія въ «Юліи Цезарѣ» Шекспира.

LXXV.

Но наконецъ могла она сказать,

Что ей приснился лѣсъ ужасно темный, —

(Намъ лѣсъ подобный Дантъ могъ описать

И посѣтить его въ тотъ возрастъ скромный,

Когда всѣ люди мягче и умнѣй,

А женщины солиднѣй и вѣрнѣй),

Что въ томъ лѣсу деревья зеленѣли

И чудные плоды на нихъ висѣли,

LXXVI.

А посреди ихъ яблоко росло, —

Огромная и сочная ранета, —

Но высоко висѣло, — вотъ въ чемъ зло, —

Чтобъ вовсе отстранить несчастье это,

Она его хотѣла камнемъ сбить,

А плодъ висѣлъ, желая словно злить,

Какъ будто бы надъ нею издѣвался,

И въ зелени на вѣткѣ лишь качался.

LXXVII.

Надежду потеряла ужъ она, —

Вдругъ яблоко къ ногамъ ея спадаетъ;

Она стоитъ предъ нимъ, удивлена,

Потомъ его берегъ и поднимаетъ,

Къ губамъ своимъ подноситъ, но тогда

Пчела вдругъ показалась изъ плода

И прямо въ сердце ей вонзила жало

И — вотъ она, проснувшись, закричала.

LXXVIII.

Дуду стыдливо кончила разсказъ;

Такое замѣшательство понятно,

Когда никто не убѣждаетъ насъ,

Что сновидѣнье то невѣроятно.

Мнѣ нѣкогда случалось видѣть сны

И были сны пророчества полны

Иль, какъ иная книга выражалась,

Въ нихъ «совпаденье странное» являлось.

LXXIX

Всѣ одалыки начали ворчать,

Напуганы фальшивою тревогой,

Досаду не скрывала даже «мать»:

Чтобъ говорить съ дѣвчонкой-недотрогой

О глупомъ снѣ, теперь была должна

Покинуть ложе теплое она.

Дуду, прослушавъ выговоръ, вздыхала

И стала сожалѣть, что такъ кричала.

LXXX.

«За дѣломъ же насъ вздумала будить

И подняла всю оду до разсвѣта…

Изволила пчела, вишь, укусить!…

Мудреный сонъ!… одно скажу на это…

Ужъ не больна ли ты, мое дитя?

У доктора спрошу я не шутя

Про этотъ сонъ, лишь только утромъ встанемъ

И на тебя внимательнѣе взглянемъ».

LXXXI.

«А какого Жуаннѣ было спать?…

На новосельи крика испугалась!…

Ее я не хотѣла оставлять:

Дуду всегда смиренницей казалась, —

Пусть, думаю, съ Дуду она-уснетъ…

Теперь для избѣжанія хлопотъ

(Хотя кровать узка, да до того ли!),

Жуанну спать переведу я къ Лолѣ».

LXXXII.

У Лолы глазки радостью зажглись;

Но бѣдная Дуду вдругъ зарыдала,

По блѣднымъ щечкамъ слезы полились,

Она старуху нѣжно умоляла

Простить ей эту первую вину

И что она не помѣшаетъ сну

Прелестной, цѣломудренной подруги

И никогда не закричитъ въ испугѣ.

LXXXIII.

Она дала зарокъ покойнѣй спать,

И даже выражала удивленье,

Какъ это ей случилось закричать:

То было безпокойное видѣнье,

Достойное насмѣшки — смѣхъ и стыдъ,

И тутъ Дуду, принявъ усталый видъ,

Сказала всѣмъ, что часъ отдохновенья

Прогонитъ въ ней весь ужасъ сновидѣнья.

LXXXIV.

Жуанна тутъ вступилась за Дуду,

Что ночь спала прекрасно, разсказала,

И какъ подруга вскрикнула въ бреду,

Лишь послѣ пробужденія узнала,

А потому просила, чтобъ опять

Оставили ее съ подругой спать,

Которую винить нѣтъ вовсе цѣли

За то, что сонъ приснился ей въ постели.

LXXXV.

Когда она сказала эту рѣчь,

Къ ея груди Дуду лицомъ склонилась

И покраснѣла вся до самыхъ плечъ…

Какъ, почему въ ней краска та явилась

И самый полуночный этотъ крикъ,

Я самъ еще до нынѣ не постигъ.

Скажу одно, чтобъ вѣрить въ то могли вы, —

Въ моемъ романѣ факты всѣ правдивы.

LXXXVI.

Здѣсь пожелаемъ доброй ночи имъ,

Иль пожелаемъ добраго утра имъ,

За тѣмъ, что въ часъ тотъ солнцемъ золотымъ

Скалистый берегъ былъ ужъ озаренъ,

И на мечети видѣнъ сквозь туманъ

Рогъ мѣсяца огромный караванъ

И подъ лучами утренній Авроры

Онъ пробирался медленно чрезъ горы.

LXXVII.

Едва на небѣ вспыхнула заря,

Гюльбея съ ложа быстро соскочила,

Отъ скрытой тайны мучась и горя,

И станъ вуалью легкою прикрыла…

Есть басня: пѣлъ влюбленный соловей

Намъ о тоскѣ мучительной своей,

Но тотъ еще мучительнѣй страдаетъ,

Чье сердце страсть сокрытая сжигаетъ.

LXXXVIII.

Смыслъ этой басни каждый объяснитъ,

Когда онъ ей проникнется немного:

Читатель снисходительный молчитъ

И не всегда онъ осуждаетъ строго,

А всѣ писатели между собой

Вступали часто въ очень жаркій бой,

Вражда межъ ними долго не дремала

Лишь потому, что ихъ число не мало.

LXXXIX.

Гюльбея съ ложа встала. Сибаритъ,

Тотъ, у кого такая нѣжность кожи,

Что листъ цвѣтка, коснувшись къ ней, вредитъ.

Еще не могъ лежать на лучшемъ ложѣ.

Она стоитъ прекрасна, но блѣдна,

Измучена борьбой, утомлена

И даже — такъ въ султаншѣ кровь кипѣла, —

Она и въ зеркало не посмотрѣла.

XC.

Почти въ одно съ ней время всталъ супругъ.

Могучій властелинъ большихъ владѣній,

Высокій мужъ, женѣ постывшій вдругъ,

Что, впрочемъ, не даетъ большихъ мученій

Мужьямъ, имѣвшимъ очень много женъ,

И этимъ могъ быть только пораженъ

Несчастный мужъ, которому законы

Кладутъ запретъ брать двухъ красавицъ въ жоны.

XCI.

О чувствахъ жонъ знать на хотѣлъ султанъ,

Красавицъ онъ вокругъ себя сбираетъ,

И сознавая свой высокій санъ,

Ихъ всѣхъ минутной прихотью считаетъ,

А потому для отдыха отъ дѣлъ

Онъ множество черкешенокъ имѣлъ,

Хотя питалъ, какъ говорилъ я раньше

Особенное чувство къ той султаншѣ.

XCII.

Владыка омовенье совершилъ

Молитвы и обычаи востока,

Шесть чашекъ кофе разомъ осушилъ

И вышелъ вонъ, задумавшись глубоко,

Чтобъ о Россіи новости узнать…

Ея побѣды стали всѣхъ пугать….

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XCIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XCIV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XCV.

Когда бъ царица Руси и султанъ

Вникали въ интересъ свой безъ раздора

(Что рѣдко межъ правителями странъ),

То ихъ вражда окончилась бы скоро

И ссора не могла бы ихъ смутить.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XCVI.

Теперь же, озабоченный войной,

Султанъ сзываетъ дворъ на совѣщаніе:

Какъ бой вести съ воинственной женой,

А между тѣмъ вкругъ слышалось роптанье

Народныхъ массъ за новую войну:

О ней молва встревожила страну;

Во избѣжанье новаго налога,

Слухъ о войнѣ всѣ осуждали строго.

XCVII.

Гюльбея удалилась въ будуаръ,

То былъ пріютъ любви уединенья,

Таинственный пріютъ волшебныхъ чаръ…,,

Вкругъ золото, безцѣнные каменья

Могъ встрѣтить тамъ смущенный, робкій взоръ,

Сверкаетъ въ яркой зелени фарфоръ

И вазы ароматы разливаютъ,

Гдѣ плѣнные цвѣты благоухаютъ.

XCVIII.

И перламутръ, и мраморъ, и порфиръ,

Прекрасное жилище украшали…

Какъ будто восхваляя новый міръ,

У оконъ птички нѣжно, щебетали,

Цвѣтныя стекла тамъ мѣняли свѣтъ…

Для выраженья словъ приличныхъ нѣтъ,

Чтобъ описать пріютъ уединенья,

Пускай дополнитъ ихъ воображенье.

XCIX.

Къ себѣ Гюльбея Бабу призвала,

И приказавъ ввести къ себѣ Жуана,

Распрашивать въ волненьи начала,

Утаена ли тайна ихъ обмана,

Какъ Донъ-Жуанъ въ гаремъ былъ отведенъ,

Себя умѣлъ ли выдержать тамъ онъ,

Но, главное, узнать спѣшила очень,

Какъ, гдѣ и съ кѣмъ провелъ всю эту ночь онъ.

С.

На всѣ вопросы Баба отвѣчалъ

Гюльбеѣ съ замѣшательствомъ, теряясь,

Что онъ старался… долгъ свой исполнялъ…

Но, видно было часто заикаясь,

Онъ что-то скрыть хотѣлъ на этотъ разъ,

И прикрываясь путаницей фразъ,

Лишь за ухо хватался онъ, а это

Мы дѣлаемъ, не находя отвѣта.

CI.

Терпѣніе Гюльбеѣ не далось,

Хотѣлось ей, чтобъ дѣлалось все живо:

Не получивъ отвѣта на вопросъ,

Распрашивала вновь нетерпѣливо.

Когда онъ онъ говорить толковѣй сталъ,

Въ ея лицѣ румянецъ запылалъ,

Глаза, какъ угли, стали загораться,

А вены алой кровью наливаться.

CII.

Негръ, видя искаженіе лица,

Молилъ, чтобъ успокоилась Гюльбея

И выслушать рѣшилась до конца,

Затѣмъ повѣствовалъ онъ ей, робѣя,

Что Донъ-Жуанъ Дуду былъ порученъ,

Но только виноватъ былъ въ томъ не онъ;

Клялся горбомъ верблюда и кораномъ,

Что тамъ не могъ слѣдить онъ за Жуаномъ.

CIII.

«Начальница гарема въ тотъ же часъ,

Когда дѣвицы стала раздѣваться,

Сама судьбой Жуана занялась,

И я не могъ въ гаремѣ оставаться.

Старуха все устроила одна,

А я — я рабъ: мнѣ смѣлость не дана

(Къ тому жь могло родиться подозрѣнье)

Не признавать ея распоряженье.

CIV.

„Но что Жуанъ умѣлъ себя держать —

Въ томъ всякое сомнѣнье невозможно;

Онъ понималъ, что можетъ пострадать,

Начавъ вести, себя неосторожно,

За первую оплошность тотчасъ могъ

Попасть безъ церемоніи въ мѣшокъ“…

Такъ онъ шепталъ, но, съ хитростью араба,

О снѣ Дуду не заикнулся Баба»

CV.

Онъ умолчать объ этомъ разсудилъ

И вновь опять разсказывать пустился,

Хотя о томъ никто ужь не просилъ.

Гюльбеи умъ какъ будто помутился…

Предъ ней кружилось все со всѣхъ сторонъ,

Въ глазахъ — туманъ, въ ушахъ — какой-то звонъ

И на лицо прекраснаго созданья

Спустилась тѣнь безмолвнаго страданья.

CVI.

Казалось, чувствъ она лишится вдругъ,

Но негръ ошибся въ этомъ, съ нею были

Конвульсіи, — среди ужасныхъ мукъ,

Онѣ лицо Гюльбеи исказили.

То омертвѣнье многіе изъ насъ,

Быть можетъ, уже видѣли не разъ…

Что въ тѣ часы Гюльбея испытала,

Она сама едва ли сознавала…

CVII.

Какъ на треножникѣ волшебница, она

Мгновеніе въ конвульсіяхъ стояла,

Отчаяньемъ нѣмымъ вдохновлена,

Ей боль на части сердце разрывала…

Потомъ ей силы стали измѣнять,

Гюльбея начала ослабѣвать

И медленно упала на сидѣнье,

Склонивъ чело безъ всякаго движенья.

CVIII.

Лица ея не видео. Какъ каскадъ

Какъ вѣтви ивы, волосы спадали

Съ дивана невысокаго назадъ

И мраморъ плитъ холодныхъ подметали.

Грудь поднималась, словно какъ волна,

Когда къ подножью скалъ бѣжитъ она,

И встрѣтивши препятствіе, готова

Нахлынуть на скалистый берегъ снова.

СІХ.

Густая прядь волосъ ея могла

Служить густой вуалью для турчанки;

Одна рука откинута была,

Какъ алебастръ бѣла, на оттоманкѣ…

Зачѣмъ я не художникъ, а поэтъ?

Зачѣмъ слова не краски? Въ словѣ нѣтъ

Ихъ силы чудотворной и въ поминѣ:

Словами дашь намекъ лишь о картинѣ.

СХ.

Негръ опытный вполнѣ науку зналъ, —

Когда молчать, когда промолвить слово,

Теперь же предъ Гюльбеей онъ молчалъ

И ждалъ, когда она очнется снова.

Но вотъ она въ молчаніи встаетъ

И медленно по комнатѣ идетъ.

Чело яснѣй, но очи мрака полны:

Гроза прошла, но не утихли волны.

СХІ.

По комнатѣ султанша начала

Порывисто ходить. Въ томъ нѣтъ сомнѣнья,

Что та походка признакомъ была

Сильнѣйшаго душевнаго волненья.

Людей мы по походкѣ узнаемъ,

Саллюстій самъ упоминалъ о томъ

И въ книгѣ разсказалъ не безъ причины

О бѣшеной походкѣ Катилины.

CXII.

И вотъ она уста раскрыла: «Рабъ!

Виновныхъ двухъ введи сейчасъ ко мнѣ ты…»

Хоть у нея былъ голосъ тихъ и слабъ —

Звучали въ немъ зловѣщія примѣты.

Негръ даже вздрогнулъ, но не уходилъ,

Съ лукавствомъ онъ ее переспросилъ,

Во избѣжанье новаго скандала,

Кого она виновными считала?

CXIII.

— «Грузинку и…» прибавила она, —

«Ея любовника, при томъ же, — кстати —

Чрезъ пять минутъ здѣсь лодка быть должна…»

Она едва произнесла слова тѣ,

Чему въ душѣ былъ Баба очень радъ

И умолялъ приказъ тотъ взять назадъ;

Просилъ онъ бородою Магомета

Гюльбею отмѣнить рѣшенье это.

CXIV.

— "Повиновенье — долгъ мой, ты могла бъ

Какое хочешь дать мнѣ приказанье,

Но выслушай, что скажетъ вѣрный рабъ:

Не торопись исполнить наказанье!

Къ чему поспѣшность эта? Погоди!..

Она сулитъ дурное впереди….

Не гибелью тебя пугать хочу я,

Но лишь твое раскаяніе чуя,

CXV.

"Скажу одно: что будешь дѣлать ты,

Хотя бы тайну волны поглотили,

Гдѣ въ пропастяхъ средь вѣчной темноты

Уже не мало жертвъ мы схоронили?

Ты любишь гостя юнаго, — пусть онъ

Умретъ въ волнахъ, тобой не пощаженъ,

Чего же этимъ можешь ты добиться?

Убить его не значитъ — излечиться.

CXVI.

--«Какъ смѣешь говорить ты про любовь!

Вонъ, негодяй? исполни повелѣнье!…»

Тутъ негръ изчезъ, болтать не смѣя вновь:

Онъ понималъ, что эти разсужденья

Его, пожалуй, къ петлѣ приведутъ.

И нехотя онъ шелъ на новый трудъ,

Къ двумъ жертвамъ не питая вовсе злобы,

Но… жертвовать собой для нихъ смѣшно бы!..

CXVII.

И такъ, онъ шелъ чтобъ выполнить приказъ,

Ворча, браня всѣхъ женщинъ разныхъ званій,

Капризы ихъ, упорство, рядъ проказъ

И баловство причудливыхъ желаній…

Все это слугъ сбивало только съ ногъ.

И Баба, какъ евнухъ, сознаться могъ

Передъ людьми и передъ цѣлымъ свѣтомъ,

Что счастливъ онъ своимъ нейтралитетомъ.

CXVIII.

Межь тѣмъ онъ шлетъ за жертвами въ гаремъ,

Чтобъ парочка одѣлась, причесалась

Какъ можно аккуратнѣй, и затѣмъ

Идти къ султаншѣ съ нимъ приготовлялась:

Любезно пожелала такъ она…

Дуду была той вѣстью смущена,

Изчезла и веселость Донъ-Жуана,

Но все же ихъ ведутъ къ женѣ Султана.

СХІХ.

Но здѣсь я ихъ оставлю. Можетъ быть,

Простила ихъ жена султана вскорѣ,

Иль просто ихъ велѣла утопить,

Какъ водится въ странѣ той, въ темномъ морѣ,

Но забѣгать не стану я впередъ,

Пускай сама исторія течетъ;

Угадывать не приложу старанья

Капризныхъ жонъ и волю и желанья.

СХХ.

И такъ, я ихъ оставлю и вполнѣ

Желаю имъ удачи и спасенья.

Здѣсь нужно о другихъ подумать мнѣ

И выставить иныя приключенья.

Надѣюсь, что спасется Донъ-Жуанъ,

Хоть вкругъ него мракъ ночи и туманъ…

Поэты отетупаютъ; не краснѣя —

И рѣчь начну въ той пѣснѣ о войнѣ я.

ПѢСНЯ СЕДЬМАЯ. (*)

(*) Подробности осады Измаила, служащей сюжетомъ VII и VIII пѣсней, взяты изъ французскаго сочиненія, «Historie de la Nourelle Russie. Нѣкоторые изъ случаевъ, приписываемыхъ въ нихъ Жуану, и между прочимъ спасеніе дѣвочки. Дѣйствительно случились съ покойнымъ Дюкомъ Ришелье, бывшимъ въ то время молодымъ волонтеромъ на русской службѣ, впослѣдствіи же основателемъ и благодѣтелемъ Одессы, гдѣ имя его всегда будетъ вспоминаемо съ уваженіемъ.

Въ этихъ пѣсняхъ будутъ найдены одинъ или два стиха, касающіеся маркиза Лондондери; они были написаны за нѣсколько времени до его смерти. Еслибъ олигархія этого человѣка умерла вмѣстѣ съ нимъ, эти стансы безъ сомнѣнія были бы уничтожены; но такъ какъ она продолжала жить и послѣ него, то я не вижу ни въ жизни его, ни въ его смерти ничего такого, что бы могло воспрепятствовать свободному выраженію мнѣній всѣхъ тѣхъ, которыхъ во все время его существованія онъ старался подчинить рабству. Былъ ли онъ любезнымъ человѣкомъ въ частной жизни, или нѣтъ, объ этомъ мало кто заботится; что же касается до оплакиванія его смерти, то на это еще будетъ довольно времени тогда, когда Ирландія перестанетъ оплакивать день его рожденія. Какъ министръ, это былъ одинъ изъ самыхъ деспотическихъ людей относительно намѣреній и изъ самыхъ слабыхъ относительно ума, которые когда либо тираннизировали страну. И дѣйствительно, послѣ норманновъ въ первый разъ пришлось Англіи быть поругаемою, и кѣмъ же? — Министромъ, который даже не зналъ англійскаго языка! Въ первый разъ парламентъ позволилъ приписывать себѣ декретъ на языкѣ мистриссъ Малапропъ (Лицо изъ комедіи Шеридана „the Rivals“).

О томъ, какова была его смерть, немного можно сказать, кромѣ развѣ только того, что еслибъ какой нибудь бѣдняга-радикалъ перерѣзалъ себѣ горло, то онъ былъ бы похороненъ гдѣ нибудь на перекресткѣ съ обычными принадлежностями: коломъ и веревкой. Но министръ былъ элегантный лунатикъ, сантиментальный самоубійца — онъ только перерѣзалъ себѣ шейную артерію», и вотъ для него пышность и аббатство (онъ похороненъ въ Вестминстерскомъ аббатствѣ), надгробныя слова печали и вой, поднятый газетами, и похвальная рѣчь коронера надъ трупомъ умершаго, достойнаго Антонія такого достойнаго Кесаря — и противное и гнусное воспѣваніе разжалованной толпы заговорщиковъ противъ всего, что правдиво и честно. Въ своей смерти, по смыслу закона, онъ былъ или преступникъ или сумасшедшій — и ни въ томъ, ни въ другомъ случаѣ не заслуживалъ панегирика. Въ жизни своей онъ былъ тѣмъ, чѣмъ знаетъ его весь свѣтъ и чѣмъ половина свѣта будетъ еще чувствовать годы, несмотря на то, что смерть его должна служить «примѣромъ» для пережившихъ его Сеяновъ Европы, Хорошо, что хотя нѣкоторымъ утѣшеніемъ можетъ служить націямъ то, что ихъ притѣснители не бываютъ счастливы и иногда такъ же строго судятъ о своихъ собственныхъ поступкахъ, какъ бы для того, чтобъ предупредить приговоръ надъ ними человѣчества. — Но не будемъ болѣе говорить объ этомъ человѣкѣ; и пусть Ирландія перенесетъ прахъ своихъ Граттановъ изъ Вэстминстера. Развѣ истинные патріоты человѣчества могутъ лежать вмѣстѣ съ Вертерами политики!!!

Въ отвѣть на возраженія, которыя были сдѣланы съ другаго берега относительно уже напечатанныхъ пѣсней этой поэмы, я удовольствуюсь приведеніемъ двухъ цитатъ изъ Вольтера — «La pudeur s’est enfuie des coeurs, et s’est réfugiée sur les lévres»… «Plus les moeurs sont dépravées, plus les expressions deviennent mesurées; on croit regagner en langage ce qu’on а perdu en vertu».

Это дѣйствительный фактъ, столько же примѣнимый къ униженной лицемѣрной массѣ, составляющей закваску настоящаго англійскаго поколѣнія, и не заслуживающей другаго отвѣта, какъ тотъ, который мною приведенъ выше. Часто и расточительно употребляемый титулъ богохульника, которымъ вмѣстѣ съ другими измѣненіями, какъ радикалъ, либералъ, якобинецъ, реформаторъ и т. п. наемники трубятъ въ уши всѣхъ желающихъ ихъ слушать, долженъ бы хорошо звучать для тѣхъ, которые вспомнятъ, кому онъ былъ пожалованъ въ началѣ. Сократъ и Іисусъ Христосъ были обречены на смерть, какъ богохульники, и такой же участи подвергались и будутъ подвергаться многіе, которые дерзаютъ противиться наиболѣе распространеннымъ злоупотребленіямъ имени Божьяго и человѣческаго ума. Но преслѣдованіе не есть опроверженіе и далеко не торжество: «несчастный, невѣрный», какъ они называютъ многихъ, вѣроятно гораздо счастливѣе въ своей темницѣ, чѣмъ самый гордый изъ нападающихъ на нихъ. Мнѣ нѣтъ дѣла до того, справедливы или нѣтъ его воззрѣнія, но онъ пострадалъ за нихъ, а это-то страданіе за убѣжденіе дастъ болѣе приверженцевъ деизму, чѣмъ примѣры иновѣрныхъ прелатовъ государству, государственные мужи-самоубійцы — притѣсненію, или получающіе пенсію человѣкоубійцы — нечистому союзу, весь міръ" называющему «священнымъ!» Я не имѣю намѣренія топтать ногами мертвыхъ и обезчещенныхъ, но было бы не дурно, если бы приверженцы тѣхъ классовъ, изъ которыхъ выходятъ такіе люди, нѣсколько поумѣрили свои восторженныя похвалы; эти похвалы въ настоящее барышническое и лжерѣчивое время самолюбивыхъ грабителей — вопіющій грѣхъ, и… — но пока довольно.

Пиза, іюль, 1832. Б.

I.

Любовь и слава! Съ очень давнихъ поръ

Вы среди насъ являлись, какъ видѣнье.

Такъ на небѣ полярномъ метеоръ

Блеснетъ и пропадетъ въ одно мгновенье.

Окоченѣлые отъ стужи и зимы,

Блескъ тѣхъ свѣтилъ ловитъ любили мы:

Они переливаясь изчезали,

И снова мы свой темный путь свершали.

II.

Таковъ на этотъ разъ и мой романъ.

Онъ тянется, капризный и свободный,

Мѣняясь, какъ аврора хладныхъ странъ

Надъ степью безконечной и холодной…

Скорбя на жизнь, привыкли мы вздыхать,

Но за порокъ нельзя же въ насъ считать

И самый смѣхъ; когда мы жизнь узнаемъ,

Ее парадной выставкой считаемъ.

III.

Меня всѣ обвинить хотятъ,

(Въ чемъ? я и самъ пока не понимаю),

Что будто жизнь нисколько не цѣня,

Я въ жизни все съ презрѣньемъ отвергаю;

Я не сочту всѣхъ громкихъ, жесткихъ словъ…

О, Боже мой! Какъ крикъ тотъ безтолковъ!…

Я самъ иду дорогой Соломона,

Сервантеса и Данта и Платона.

IV.

Сфифтъ, Лютеръ, Фенелонъ, Маккіавель

О томъ же говорили вамъ издревле,

И самъ Руссо сказавъ, что жизни цѣль

Картофельнаго яблока дешевле.

Я въ томъ, какъ и они, не виноватъ,

Не ставилъ я себя съ Катономъ въ рядъ

И даже съ Діогеномъ, а о смерти

И безъ меня извѣстно всѣмъ, повѣрьте.

V.

Сократъ сказалъ о званіи людей:

«Мы знаемъ то, что ничего не знаемъ».

Всѣ мы съ подобной скудностью идей

Съ ослами рядомъ мѣсто занимаемъ,

И самъ Ньютонъ — прославленный мудрецъ

Среди трудовъ сказалъ намъ подъ конецъ,

Что предъ наукой о этимъ океаномъ —

Себя считалъ онъ только мальчуганомъ;

VI.

«Все суета!» — экклезіасты намъ

Давно уже объ этомъ разсказали,

Когда жь вернемся къ нашимъ временамъ,

То вновь придемъ къ подобной же морали.

Тебя позналъ, о суета суетъ!

Мудрецъ и проповѣдникъ и поэтъ.

Зачѣмъ же я изъ страха осужденья

Не выскажу такого жь точно мнѣнья?

VII.

Псы или люди! (Знайте: это лесть,

За тѣмъ что вы презрѣннѣй, чѣмъ собаки)

Быть можетъ, вамъ охоты нѣтъ прочесть

Моихъ стиховъ, — мнѣ все равно!… Во мракѣ

Съ умѣетъ ли полночный вой волковъ

Луну остановить средь облаковъ?

Такъ войте же, полны остервенѣнья!

Я освѣщу васъ блескомъ вдохновенья.

VIII.

Любовь и кровожадную войну

Я избралъ для себя двойной задачей,

И пѣть осаду города начну

И приступъ тотъ отчаянно-горячій

Со всѣхъ сторонъ подъ блескъ стальныхъ штыковъ

Суворовымъ надвинутыхъ полковъ…

Онъ обращалъ вниманье многихъ взоровъ.

Война и кровь — вотъ чѣмъ дышалъ Суворовъ.

IX.

Та крѣпость называлась Измаилъ.

На лѣвомъ берегу рѣки Дуная —

Она стоитъ. Восточный вкусъ сложилъ

Тѣ стѣны неприступныя. Не зная

Осады сокрушительной, они

Стояли безбоязненно въ тѣ дня.

Быть можетъ, ныньче стѣны эти срыты

И гордость ихъ и слава позабыты.

X.

Близь города, стѣной окружено,

Среди холма разбросано предмѣстье.

Какой-то грекъ придумалъ тамъ давно

(Его вторымъ Вобаномъ долженъ счесть я)

Наставить палисадовъ длинный рядъ,

Такъ что они собою, говорятъ,

Стрѣлять изъ этой крѣпости мѣшали

А дѣлавшимъ осаду помогали.

XI.

Вы видите, какъ былъ хитеръ тотъ грекъ.

Но рвы глубоки были, точно море,

А стѣны высоки и человѣкъ

Повѣситься на нихъ не могъ бы съ горя.

Все жь Измаилъ былъ плохо укрѣпленъ

(Пусть мнѣ простятъ строительный жаргонъ!):

Безъ насыпей и скрытыхъ сообщеній

И для враговъ опасныхъ затрудненій.

XII.

Былъ только грозенъ мрачный бастіонъ.

Какъ черепа иные, крѣпки стѣны

И батареи смотрятъ съ двухъ сторонъ:

Изъ амбразуръ угрозой для измѣны

И на открытомъ мѣстѣ, чтобъ съ рѣки

На приступъ не полѣзли «казаки»,

А между тѣмъ изъ мѣдныхъ пушекъ справа

Рвалася съ ревомъ огненная лава.

XIII.

Но все жъ съ рѣки пройти враги могли.

Увѣрить турковъ было невозможно,

Что подплывутъ къ намъ русскихъ корабли,

Но въ этомъ всѣ увѣрились тревожно,

Когда съ Дуная приступъ начался…

Весь городъ опасеньямъ предался,

И турки въ изумленіи стояли…

И лишь «Аллахъ! и Бисаллахъ!» шептали"

XIII.

Уже къ осадѣ русскіе идутъ…

Богини войнъ и славы! Научите,

Чтобъ ихъ именъ не перевралъ я тутъ,

Мнѣ имена казаковъ подскажите!

Ихъ подвиги могли безсмертнья ждать,

Когда бы все могли пересказать

Объ этихъ Ахиллесахъ въ чуждыхъ краяхъ…

Произносить лишь трудно имена изъ".

XIV.

Все жь назову иныхъ. Тамъ были: Львовъ

Сергѣй, Мекнопъ (*), Строконовъ и Стронгеновъ,

Тамъ былъ тогда извѣстный Чичаговъ,

Рогеновъ знаменитый и Шокеновъ —

И многіе другіе. Я бы могъ

Взять изъ газетъ, еще двѣ пары строкъ

Такихъ именъ, но слава (эта дама,

Въ гармоніи стиховъ всегда упряма) —

(*) Въ переводѣ я счелъ за лучшее сохранять правописаніе всѣхъ русскихъ именъ въ томъ же самомъ видѣ, какъ у Байрона.

XV.

Тѣ имена не можетъ сочетать

Подъ риѳмою, хоть нужно имена тѣ

И память ихъ героевъ уважать,

Героевъ непреклонной этой рати.,

Изъ всѣхъ намъ незнакомыхъ звучныхъ словъ,

Немыслимыхъ для англійскихъ стиховъ,.

Съ ихъ окончаньемъ: «ишкинъ, „ускинъ“, „овскій“,

Одно лишь имя помню: — Разумовскій.

XVII.

Но были всѣ воинственны они

И на враговъ геройски наступали;

Самъ Муфти попадись имъ въ эти дни —

Они съ живаго кожу бы содрали,

И къ ужасу несчастныхъ мусульманъ,

Той кожей обтянули барабанъ,

Когда бы подъ рукой матеріала

Для русскихъ барабановъ не достало.

XVIII.

Тамъ были иноземцы разныхъ странъ,

И волонтеры націй всевозможныхъ,

Спѣшившіе войной забить карманъ

Иль дослужиться почестей вельможныхъ

(Для юношей занятья лучше нѣтъ).

Тамъ были и британцы равныхъ лѣтъ:

Нашлось Томсоновъ человѣкъ шестнадцать

И Смисовъ счетомъ ровно девятнадцать.

XIX.

Тамъ были Джекъ Томсонъ и Билль Томсонъ.

Звались другіе именемъ поэта (*)

(Извѣстно: назывался Джемсомъ онъ)

Почетнѣе гербовъ всѣхъ имя это.

Трехъ Смисовъ звали Питерами; былъ

Одинъ изъ нихъ извѣстенъ (**): онъ ходилъ

Въ походъ на Галифаксъ (***) и былъ достоинъ!

Большихъ похвалъ, какъ превосходный воинъ.

(*) Джемсъ Томсонъ, авторъ поэмы. „The Seasons“ (Времена года).

(**) Этотъ Смисъ одно изъ лицъ въ комедіи „Love zayohs at Locksmithe“.

(***) Главный городъ Новой Шотландіи.

XX.

Еще скажу: одинъ изъ Джековъ Смисъ,

Родился въ Кумберландѣ отдаленномъ,

Гдѣ горы замѣняли рядъ кулисъ.

Потомъ онъ сталъ героемъ пораженнымъ —

Былъ занесенъ въ газетный бюллютень:

Въ сраженіи въ одинъ несчастный день,

Когда и воздухъ кровью былъ пропитанъ.

При взятіи „Шмаксмиса“ былъ убитъ онъ.

XXI.

Хочу я знать (хоть Марсъ и дорогъ мнѣ),

Пріятна ль намъ всѣхъ бюллетеней слава,

Когда насъ срѣжетъ пуля на войнѣ?

О томъ спросить вѣдь я имѣю право?

Мнѣ за Шекспиромъ слѣдовать пришлось:

И самъ Шекспиръ вложилъ такой вопросъ

Въ одну изъ драмъ, откуда всѣ остроты,

Порой, крадутъ нахально идіоты.

XXII.

Тамъ были и французы. Ихъ именъ

Произносить однако я не стану, —

Горячимъ патріотомъ я рожденъ

И склоненъ въ этомъ случаѣ къ обману.

Измѣнникомъ британецъ звать привыкъ

Любаго гражданина, чей языкъ

При имени: французъ — не огрызнется

И какъ Джонъ Буль надъ нимъ не посмѣется.

XXIII.

Спѣша двѣ баттареи укрѣплять,

Двѣ цѣли войско русское имѣло:

Во первыхъ, Измаилъ бомбардировать

И пушками разрушить зданья смѣло,

Чтобъ не было пощады никому…

Самъ Измаилъ способствовалъ тому:

Амфитеатромъ зданья въ немъ стояли

И цѣль для ядеръ русскихъ представляли.

XXIV.

А во вторыхъ, хотѣлось имъ начать,

Въ минуту суматохи и смятенья,

Турецкій флотъ врасплохъ атаковать,

На якорѣ стоящій безъ движенья —

И устрашивъ враговъ напоромъ садъ,

Заставить турковъ сдать имъ Измаилъ.

Послѣдній планъ возможенъ безъ сомнѣнья,

Покамѣстъ нѣтъ въ войскахъ ожесточенья.

XXV.

Есть гадкая привычка у людей:

Они враговъ презрѣнными считали,

И жертвою тѣхъ варварскихъ идей

Тамъ подъ ножемъ Чичацковъ съ Смисомъ пали,

Изъ храбрыхъ нашихъ Смисовъ далъ одинъ…

Съ тѣмъ именемъ такъ много есть мужчинъ.

Что угадать почти мы можемъ прямо —

То имя перешло къ намъ отъ Адама.

XXVI.

Небрежная постройка баттарей

Побѣды часъ на время отдалила.

Такъ иногда Лонгменъ иль Джонъ Муррей (*)

Глядятъ на все печально и уныло,

Когда продажа книгъ у нихъ нейдетъ.

И точно также свой блестящій ходъ

На время геній славы замедляетъ

И дѣло битвы разомъ не рѣшаетъ.

(*) Лондонскіе издатели.

XXVII.

Кто жь былъ въ дурной постройкѣ виноватъ?

Не знаю я. Быть можетъ, инженеры,

Иль былъ подрядчикъ русскій плутоватъ,

Обманывать стараясь всѣхъ безъ мѣры,

Но баттарей, сдѣланныя тамъ,

Давали много смѣлости врагамъ;

Съ нихъ промахи по крѣпости давали

И цѣль для пуль турецкихъ открывали.

XXVIIІ.

Безъ всякой пользы двигались суда,

Не зная хорошенько разстоянья,

Три брандера лишились навсегда

Безъ пользы своего существованья:

Фитиль неосторожно запылалъ!

И ихъ въ одно мгновеніе подорвалъ, —

И хоть лучи денницы загарались,

Но турки все еще не просыпались.

XXIX.

Былъ наконецъ замѣченъ русскій флотъ,

Флотилія ужь близко подходила.

И съ ревомъ ядра ринулись впередъ

На грозныя твердыни Измаила.

И съ крѣпости отпоръ былъ данъ назадъ

Лился потокъ картечи и гранатъ;

Враги мѣнялись дружно межь собою

Ружейною и пушечной пальбою.

XXX.

Такъ шесть часовъ огонь не умолкалъ,

И русскіе какъ мѣтко ни стрѣляли,

Но поняли, что неприступный валъ

Они одной пальбой не разрушали,

Что тѣмъ путемъ не взять имъ Измаилъ,

И русскій флотъ тотчасъ же отступилъ:

Одинъ фрегатъ случайно подорвали

Другой во время битвы турки взяли.

XXXI.

Но много жертвъ турки, понесли.

Когда жь флотъ русскихъ началъ отступленье,

Спустились лодки съ насыпей земли

И удальцы турецкіе въ мгновенье

За флотомъ понеслися по водѣ,

Обстрѣливать стараясь ихъ вездѣ.

Но высадку задумавъ, тотчасъ были

Отброшены: ихъ русскіе разбили.

XXXII.

„Когда бъ хотѣлъ я описать погромъ

И натискъ русскихъ войскъ на крѣпость эту,

То долженъ бы издать за томомъ томъ“.

Такъ возвѣстилъ тогда историкъ свѣту.

И кончивши на этомъ, началъ онъ,

Васъ прославлять, Де-Линь и Ланжеронъ!…

Ихъ имена въ исторію попали

И слава занесла ихъ на скрижали.

XXXIII.

А между тѣмъ кто зналъ тѣ имена?

Для большинства ихъ имя не извѣстно…

О, слава! Не на долго ты дана!

Ты измѣняешь людямъ повсемѣстно,

Капризная изъ всѣхъ земныхъ богинь!

Лишь только потому, что „принцъ Линь“ (*)!

Оставилъ мемуары, безъ сомнѣнья,

Онъ избѣжалъ, какъ прочіе, забвенья….

(*) Письма и Размышленія австрійскаго фельдмаршала Карла Іосифа, принца де-Линь, изд. Баронессою Сталь-де-Гольштейнъ, 2 т., 1803 г.

XXXIV.

Вотъ тѣ, которые прославились давно

И какъ герои храбрые сражались,

Но помнить ихъ именъ не суждено!

Они, какъ и другіе, забывались

Толпой неблагодарной въ краткій срокъ.

Держу теперь пари — никто не могъ

Изъ всѣхъ послѣднихъ войнъ по разнымъ странамъ

Припомнить ихъ героевъ имена намъ.

XXXV.

И такъ, осада та неудалась.

Хотя рѣшался очень энергично

Извѣстный по исторіи — Рибасъ.

Начать аттаку сильно вторично…

Но всѣми былъ отвергнутъ этотъ планъ,

Я снова сталъ растягивать романъ.

Не стану же, чтобъ избѣжать проклятья,

Рѣчей героевъ всѣхъ перечислять я.

XXXVI.

Въ то время жилъ въ Россіи мужъ одинъ,

Красавецъ и съ сложеньемъ Геркулеса,

Богатый, сладострастный славянинъ,

Извѣстный всѣмъ вельможа и повѣса,

Потомъ онъ умеръ, чахлый и безъ силъ

Въ краю, который самъ онъ разорялъ;

Такъ саранча поля опустошаетъ,

А тамъ — на нихъ сама же умираетъ.

XXXVII.

То былъ Потемкинъ, баловень судьбы,

Звѣзда того промчавшагося вѣка,

Когда богатству кланялись рабы.

Превозносили знатность человѣка.

Онъ пышностью своею поражалъ,

И ростъ его высокій возбуждалъ

Передъ глазами сѣверной столицы

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXXVIII.

И вотъ къ нему Рибасъ курьера шлетъ,

Чтобъ получить отъ князя разрѣшеніе

На новый приступъ двинуть русскій флотъ

И получить согласье на сраженье;

Къ аттакѣ приготовились полки,

И скоро пушки грянули съ рѣки,

А съ крѣпости, закутанной въ туманѣ,

Пальбою отвѣчали мусульмане.

XXXIX.

Въ тотъ самый день, когда осаду снять

Рѣшились, отступивъ отъ Измаила,

Успѣлъ курьеръ нарочный прискакать,

И въ войскѣ вновь проснулись жизнь и сила,

Депешу привезенную прочли

И въ ней извѣстье новое нашли:

Главою войскъ — повсюду крахъ промчался —

Потемкинымъ Суворовъ назначался.

XL.

Къ Рибасу князь письмо свое прислалъ,

Гдѣ очень ясно высказалъ желанье.

Его приказъ историкъ бы назвалъ

Образчикомъ спартанскаго посланья,

Когда бъ его источникъ былъ иной»

Теперь же только краткостью одной

Извѣстенъ онъ. Депеша возвѣщала:

«Взять Измаилъ, во что бы то ни стало»

XLI.

«Да будетъ свѣтъ!» Богъ молвилъ, и былъ свѣтъ.

«Да будетъ кровь!» сказалъ одинъ владыка,

И море крови пролито, и нѣтъ

Ужаснѣе приказа. Буйно, дико

Въ единый часъ то сокрушитъ война,

Надъ чѣмъ трудится долго нея страна.

Война идетъ и гдѣ проходитъ мимо" —

Терзаетъ и разитъ неумолимо.?

XLII.

Станъ турковъ былъ не долго восхищенъ

Уходомъ русскихъ. Вѣрится легко вамъ

Въ бою, что непріятель пораженъ

(Иль пораженъ: грамматики законамъ

Въ пылу я очень часто измѣнялъ).

Здѣсь объ ошибкѣ турковъ я сказалъ:

Хотя свиней они и презирали,

Но собственное сало охраняли.

XLIII.

Дѣйствительно двухъ всадниковъ въ пыли

Увидѣли изъ лагеря. Сначала

Ихъ за казаковъ примяли вдали".

За ихъ сѣдломъ запасовъ очень мало:

Рубашки три — вотъ все богатство ихъ.

Когда жь они на скакунахъ лихихъ

Подъѣхали, узнали ихъ безъ споровъ:

То былъ съ проводникомъ своимъ Суворовъ.

XLIV.

«Мы въ радости!» глупцы порой кричатъ

Въ часъ лондонскихъ большихъ иллюминацій.

Джонъ-Булль имъ постоянно очень радъ:

Они — мечты его галлюцинацій.

Лишь былъ бы городъ ярко освѣщенъ;

Свой кошелекъ раскроетъ мудрый Джонъ,

Предастся безразсудству онъ въ излишкѣ,

Лишь только бъ волю дать своей страстишкѣ".

XLV.

Донынѣ онъ глаза свои клянетъ, (*)

Но лишено проклятье то значенья,

И чортъ при этомъ ухомъ ее ведетъ,

Затѣмъ, что Джонъ совсѣмъ лишился зрѣнья.

Онъ въ пошлинахъ находитъ счастья цвѣтъ

И голода, измученный сведетъ,

Считаетъ онъ за бредни и химеры,

И говоритъ, что онъ есть сынъ Цереры….

(*) Любимая поговорка у англичанъ: «Damn mine eyes» (да будутъ прокляты мои глаза), употребляемая въ томъ случаѣ, если онъ хочетъ убѣдить кого нибудь въ справедливости своихъ словъ.

XLVI.

И такъ впередъ. Весь лагерь ликовалъ:

Французы, англичане и казаки…

Суворовъ всѣхъ какъ факелъ, освѣщалъ,

Приготовлялъ къ блистательной аттакѣ.

Какъ огонекъ, блудящій межъ болотъ,

Вслѣдъ за собою путника ведетъ,.

Такъ и за нимъ, дивясь ему какъ чуду,

Войска и свита слѣдовали всюду.

XLVII.

По лагерю гудъ радостный идетъ,

Восторженные крики раздаются,

Честь отдаетъ фельдмаршалу весь флотъ…

Войска осады ждутъ и не дождутся.

Вотъ пушка прогремѣла, рать спѣшитъ

Работа батарейная кипитъ,

Приготовляютъ новыя фашины

И разныя гуманныя машины…

XLVIII.

Власть сильнаго надъ міромъ велика.

Такъ гонитъ вѣтеръ волны океана,

Такъ часто волю одного быка

Все стадо исполняетъ безъ обмана,

И онъ одинъ ведетъ его съ собой.

Всѣ смертные, любимые судьбой,

Имѣя силу, массы увлекаютъ

И подчиняться рабски заставляютъ,

XLIX.

Весь лагерь и войска шумѣли такъ,

Какъ будто брачный пиръ ихъ ожидаетъ

(Метафора прилична: каждый бракъ,

Какъ и война, безъ ссоры не бываетъ).

И даже дѣти съ ранняго утра

Въ обозѣ голосили вслухъ: ура)…

Такъ старичекъ чуть видный и невзрачный,

Явившись, оживилъ весь лагерь мрачный.

'L.

Да, это такъ. Уже со всѣхъ второмъ

Стоятъ войска, всѣ новой битвѣ рады.

Былъ подъ ружьемъ отрядъ изъ тремъ колоннъ

И только ждалъ сигнала для осады.

Другой отрядъ изъ трехъ колоннъ готовъ

Пробить путь къ славѣ съ помощью штыковъ,

А двѣ колонны въ третьемъ ихъ отрядѣ

Готовились идти на крѣпость сзади.

LI.

Рядъ баттарей былъ вновь сооруженъ

Военный судъ былъ собранъ для совѣта,

Единогласьемъ полнымъ заключенъ

(Въ такихъ дѣлахъ бываетъ рѣдко это).

Все рѣшено и на небѣ тогда

Зардѣлась славы яркая звѣзда;

И обучалъ ружьемъ владѣть Суворовъ

Всѣхъ рекрутовъ и робкихъ волонтеровъ.

LII.

Не подлежитъ сомнѣнью, что онъ самъ

Могъ исполнять обязанность капрала

И дрессировку дѣлалъ рекрутамъ:

Такъ точно саламандра начинала

Премудрые уроки понимать

И пламя съ нѣжной граціей глотать.

Онъ ихъ училъ на лѣстницы взбираться

И чрезъ глубокій ровъ переправляться.

LIII.

Онъ турками фашины наряжалъ,

Въ чалмы, давалъ имъ сабли, ятаганы,

И рекрутовъ на чучелъ заставлялъ

Ходить какъ въ бой и наносить имъ раны.

Хоть та система воинскихъ потѣхъ

Въ иныхъ и возбуждала громкій смѣхъ.

Но онъ, не отвѣчая имъ на это,

Взялъ Измаилъ: вѣдь лучше нѣтъ отвѣта.

LIV.

Въ ночь предъ осадой въ тихій крѣпкій сонъ

Весь лагерь не на долго погрузился.

Его молчанью, сну со всѣхъ сторонъ

Изъ насъ конечно, бъ всякій удивился,

Но предъ грозой спокойно спитъ солдатъ.

Все было тихо въ войскѣ. Каждый, радъ

Подумать о прошедшемъ породъ битвой

И къ смерти приготовиться съ молитвой.

LV.

На сторожѣ одинъ Суворовъ былъ,

Давалъ кругомъ совѣты, приказанья,

Тамъ помогалъ работѣ, тамъ шутилъ…

Тотъ человѣкъ достоинъ былъ вниманья:

Герой, буффонъ, фельдмаршалъ и капралъ,

Вездѣ своихъ враговъ онъ разбивалъ…

Сегодня шутъ, а завтра мужъ суровый,

Сегодня Марсъ, а завтра Момусъ новый.

LVI.

Межъ тѣмъ какъ замѣчательный герой

Слѣдилъ за обученьемъ новобранцевъ

Казаки натолкнулись той порой

На кучку неизвѣстныхъ иностранцевъ,

Одинъ изъ нихъ, хотя съ большимъ трудомъ,

Могъ говорить по русски. Онъ потомъ

Имъ объяснилъ, что самъ во время оно

Считалъ своими русскія знамена.

LVII.

По просьбѣ незнакомца, отвели

Ихъ въ главную квартиру. По наряду

За мусульманъ ихъ приняли вдали,

Но поняли по первому же взгляду.

Что тотъ костюмъ — случайный маскарадъ.

Не въ первый разъ восточныхъ странъ нарядъ

Сыны Европы нашей надѣвали

И съ толку иногда людей сбивали.

LVIII.

Передъ толпой калмыковъ, въ этотъ часъ

Въ рубашкѣ находился самъ Суворовъ

И убѣждалъ, какъ нужно всякій разъ

Крошить враговъ безъ дальнихъ разговоровъ.

Онъ человѣка — глиною считалъ

И правила такія всѣмъ внушалъ,

Что также хороша смерть отъ булата,

Какъ пенсіонъ въ отставкѣ для солдата.

LIX.

Когда Суворовъ плѣнныхъ увидалъ,

Изъ подъ бровей глаза его блеснули;

— «Откуда вы?» Спросилъ ихъ генералъ.

— «Какъ плѣнниковъ держали насъ въ Стамбулѣ,

Оттуда мы бѣжали», — былъ отвѣтъ.

— «Кто вы?» — «Какъ видите»… (Тогда весь свѣтъ

Ужь зналъ о томъ, что былъ Суворовъ кратокъ:

На немъ лежалъ особый отпечатокъ).

LX.

— «Какъ васъ зовутъ?» — «Меня шутъ Джонсонъ,

Товарищъ мой — Жуанъ, а вотъ двѣ дамы,

А третій же…. совсѣмъ быть пола онъ».

--«Послѣднихъ трехъ не приняли бъ сюда мы.

Но такъ и бытъ!… Вашъ другъ мнѣ незнакомъ.

Но вы…. вы съ Николаевскимъ волкомъ

Подъ Виддиномъ ходили на сраженье?»

--«Да, генералъ, участвовалъ въ тотъ день я».

LXI.

— «Вы, кажется, аттаку тамъ ведя».

— «Я». — «Что жь потомъ?» — «Не помню я, признаться….»

— «Вы первый въ этотъ день на брешь вошли?»

— «Да, какъ и всѣ» спѣшилъ туда забраться…"

— «Ну что жъ за тѣмъ?» — «Затѣмъ: былъ раненъ въ бокъ

И кто-то въ плѣнъ меня увлекъ».

— «Хоть Виддинъ взять гораздо легче было,

Мы отомстимъ за васъ у Измаила.

LXII.

„Гдѣ вы служить зачнете?“ — „Гдѣ-нибудь,

Мнѣ все равно, куда ни помѣстите“.

— „Вы любите всегда опасный путь

И отъ другихъ отстатъ не захотите,

Но вашъ товарищъ молодъ такъ, усталъ…

Что можетъ дѣлать oнъ?“ — „О, генералъ,

Когда въ войнѣ онъ станетъ увлекаться,

Какъ и въ любви, то будетъ львомъ онъ драться.“

LXIII.

— „Посмотримъ, какъ онъ храбръ“. (Здѣсь Донъ-Жуанъ

Суворову съ почтеньемъ поклонился).

Сегодня въ ночь пойдетъ на мусульманъ

Вашъ старый полкъ, я такъ распорядился.

Я далъ обѣтъ: проѣдетъ борона,

Тамъ, гдѣ стоитъ турецкая стѣна.

И плугъ пройдетъ черезъ твердыни эти,

Сметая въ прахъ огромныя мечети.

LXIV.

„И такъ, впередъ!“ И началъ, онъ опять

Рѣчами вдохновеннаго рубаки

Въ своихъ солдатахъ храбрость возбуждать.

Какъ проповѣдникъ, звалъ онъ ихъ къ аттакѣ:

Туда съ собой на неприступный видъ,

Гдѣ Измаилъ недвижимый стоилъ,

Гдѣ гибели назначены заранѣ

За крѣпостью скрывались мусульмане.

LXV.

Одобренный бесѣдою, Джонсонъ

Къ Суворову вновь съ просьбой обратился?

Хоть занятый своимъ ученьемъ, онъ

Въ толпѣ солдатъ ходилъ и суетился.

— „Мы, генералъ, сочтемъ себѣ за чѣсть…

Всѣхъ впереди на этотъ приступъ лѣзть,

Но намъ пока еще не указали, —

Куда насъ здѣсь обоихъ назначали…“

LXVI.

— „Ба, я забылъ… Въ одинъ изъ тѣхъ полковъ

Я васъ пошлю, гдѣ прежде вы служили.

Онъ будетъ завтра въ дѣлѣ. Эй, Камковъ!

Скажи, чтобъ ихъ сейчасъ же проводили.

Но пусть вашъ другъ останется при мнѣ

А иностранки эти. Пусть онѣ,

Чтобъ имъ межъ насъ напрасно не мѣшаться,

Въ обозѣ въ это время помѣстится.“

LXVII.

Но здѣсь произошла одна изъ сценъ.

Двѣ женщины въ испугѣ задрожали,

Хотя для нихъ не новостью былъ плѣнъ:

Онѣ его въ гаремѣ испытали.

Какъ курица, разбросивъ два крыла

Пощады или помощи ждала,

Такъ и онѣ рыдая, полны муки

Въ отчаяньи нѣмомъ простерла руки —

LXVIII.

Къ двумъ храбрецамъ, которыхъ отличалъ

Одинъ изъ полководцевъ знаменитыхъ,

Одинъ изъ тѣхъ, предъ кѣмъ весь край дрожалъ,

Кто къ славѣ шелъ черезъ тѣла убитыхъ,

О, люди сумасбродные! о, свѣтъ!

О, лавръ безсмертной славы и побѣдъ!

Ты моремъ алой крови достаешься

И надъ врагами падшими смѣешься!..

LXIX.

Не понималъ Суворовъ женскихъ слезъ.

И этихъ женщинъ горькія рыданья

Ему теперь выслушивать пришлось:

Въ немъ будто шевельнулось состраданье.

Хотя война, пролитой крови видъ

Сердца героевъ часто и черствитъ,

Но иногда ихъ трогаютъ печали.

Такимъ же и Суворова считали.

LХХ.

И онъ сказалъ: „Отвѣть, Джонсонъ, — ко мнѣ

На кой же чортъ двухъ женщинъ привели вы?

Пускай въ обозъ отправятся онѣ,

Гдѣ будутъ въ безопасности и живы.

Совсѣмъ намъ не съ руки такой багажъ.

Я не терплю, когда приходитъ блажь —

Жениться молодымъ моимъ солдатамъ.

Гдѣ тутъ возиться съ ратникомъ женатымъ!“

LXXI.

— „Нѣтъ, генералъ. Двухъ этихъ дамъ сюда

Случайно привели мы. Эти дамы

Въ бракъ съ нами не вступали никогда.

Я службу понимаю и сюда мы,

Имѣя женъ, едва ль бъ ихъ привели…

Удобнѣе оставить ихъ вдали,

Чтобъ за семью свою не опасаться

И безъ заботъ на приступѣ сражаться.

LXXII:

Но эти двѣ турчанки насъ спасли,

Съ прислужникомъ своимъ и съ нами вмѣстѣ

Чрезъ множество опасностей прошли,

Боясь погони тайной или мести

Такая жизнь не новость для меня,

Но юность ихъ, неопытность цѣня,

Прошу я васъ, хотя изъ состраданья,

Имъ оказать, какъ женщинамъ, вниманье“.

LХХІІІ.

Турчанки ощущали тайный страхѣ,

На лицахъ ихъ написаны сомнѣнья.

Но и въ тоскѣ, съ слезами на глазахъ,

Скрыть не могли, бѣдняжки, удивленья

При взглядѣ на худаго старика,

Стоявшаго при нихъ безъ сюртука,

Въ грязи, въ пыли, въ изорванномъ жилетѣ,

Хотя предъ нимъ дрожало все на свѣтѣ.

LXXIV.

Дѣйствительно. Замѣтили онѣ,

Что вкругъ ему толпа повиновалась,

Хотя у нихъ въ турецкой сторонѣ

Султана власть лишь въ роскоши являлась,

Въ каменьяхъ драгоцѣнныхъ и въ цвѣтахъ,

А въ этихъ незнакомыхъ имъ мѣстахъ

Турчанки не могли не удивляться,

Какъ можетъ власть безъ пышности являться.

LXXV.

Джонсонъ ихъ утѣшалъ, на сколько могъ,

И вывести стирался изъ сомнѣнья,

А Донъ-Жуанъ клялся, что лишь востокъ

Зарею заалѣетъ — въ то мгновенье

Онъ гдѣ нибудь ихъ встрѣтитъ, здѣсь иль тамъ,

Иначе — горе русскимъ всѣмъ войскамъ.

И — странно! — ихъ лицо свѣтлѣе стало:

Хвастливость дамамъ нравится не мало.

LXXVI.

Такъ послѣ поцалуевъ, вздоховъ, слезъ

Рѣшились наконецъ они разстаться.

Красавицы отправились въ обозъ

Рѣшенія сраженья дожидаться

(Ты, неизвѣстность — лучшій даръ боговъ!),

А храбрецы сбирались на враговъ,

Хотя враги имъ зла не доказали,

И къ битвѣ приготавливаться стали.

LXXVII.

Суворовъ же иначе разсуждалъ,

Въ анализъ очень тонкій не пускался,

Значенья жизни вовсе не давалъ

И видомъ труповъ, крови не смущался.

До мелкихъ ранъ герою дѣла нѣтъ,

Онъ впереди лишь видитъ рядъ побѣдъ,

А потому замѣтилъ онъ едва-ли,

Какъ двѣ турчанки слезы проливали.

LXXVIII.

А между тѣмъ ужъ близокъ битвы срокъ.

Сейчасъ земля дрожать начнетъ отъ стона…

Когда бъ Гомеръ о пушкахъ вѣдать могъ,

Я вспомнилъ бы осаду Иліона,

Какъ сынъ Пріама въ битвѣ былъ убитъ…

Но не таковъ новѣйшей битвы видъ:

Штыки и ружья, ядра и мортиры —

Слова совсѣмъ не нѣжныя для лиры.

LXXIX.

О, ты, Гомеръ! Умѣлъ плѣнять ты слухъ,

Умѣлъ смягчать своимъ напѣвомъ души,

Могъ шевелить и тѣхъ, кто даже глухъ

Твой стихъ гремѣлъ и въ морѣ и на сушѣ;

Твое оружье — лучше всѣхъ штыковъ,

Вносившихъ въ міръ слѣды однихъ оковъ,

И нашихъ дней новѣйшіе герои

Въ свободѣ не увидятъ новой Трои.

LXXX.

О, ты, Гомеръ! Я долженъ описать,

Какъ гибли люди въ битвѣ, какъ въ заразѣ,

Гдѣ больше жертвъ могли бъ мы отыскать,

Чѣмъ у тебя, въ классическомъ разсказѣ.

Но мнѣ ли здѣсь соперничать съ тобой?

Ручей ли съ океаномъ вступитъ въ бой!

Хотя рѣзней и наше поколенье

Равняется съ древнѣйшимъ безъ сомнѣнья,

LXXXI.

Рѣзней не поэтической, живой, —

А жизнь назвать намъ истиной возможно, —

Гдѣ истину свѣряемъ мы съ молвой,

Чтобъ въ промахъ не попасть неосторожно.

Сейчасъ начнутъ брать крѣпость Измаилъ…

Гдѣ жь красокъ взять? гдѣ взять къ разсказу силъ?

О, души всѣхъ героевъ! вашимъ свѣтомъ

Лучи свои питаетъ солнце лѣтомъ!…

LXXXII.

О, Бонапартъ! Гдѣ списокъ жертвъ войны?

Гдѣ пышные, большіе бюллетени?

О, Леонидъ, гдѣ Греціи сыны,

Погибшія страдальческія тѣни?

О, Цезарь! дайте красокъ мнѣ, цвѣтовъ,

Чтобъ продолжать разсказъ! Я былъ готовъ,

Чтобъ славы умирающей отливы

Въ моихъ стихахъ опять явились живы.

LXXXIII.

Да, слава умираетъ, какъ народъ…

Но снова можетъ въ жизни обновляться

И каждый часъ, и каждый день и годъ

Героямъ суждено опять рождаться,

Когда же мы припомнимъ ихъ дѣла,

Всю массу добрыхъ подвиговъ и зла,

То явятся они намъ въ нашей сферѣ

Какъ мясники… въ громаднѣйшемъ размѣрѣ.

LXXXIV.

Медали, ленты, кружева, чины —

Вотъ всѣхъ людей безсмертныхъ украшенья.

Мундиры — лишь дли пальчиковъ дамы,

Какъ дамамъ вѣера для развлеченья.

Любой солдатъ, надѣвши свой мундиръ,

Ужъ думаетъ явиться славнымъ въ міръ.

Что жь слава — ты? Спросите поросенка,

Когда онъ въ полѣ вѣтеръ чуетъ тонко (*).

(*) Фигуральное выраженіе, заимствованное изъ псалмовъ.

LXXXV.

Онъ чувствуетъ его, когда бѣжитъ,

Какъ настоящій поросенокъ, или…

Какъ ловкій бригъ, за вѣтромъ онъ спѣшитъ,

Прибавлю я скорѣе, чтобъ простили

Мнѣ первое сравненье, а затѣмъ

Здѣсь кончу пѣсню я и буду нѣмъ,

За то другая пѣсня, можетъ статься,

Какъ деревенскій колоколъ раздастся.

LXXXVI.

Но, чу! среди полночной тишины

Замѣтно войска стройное движенье

И крадутся у крѣпостной стѣны

Безмолвные отряды, какъ видѣнья.

А сквозь туманъ льютъ звѣзды блѣдный свѣтъ

И словно шлютъ прощальный свой привѣтъ,

Но скоро адскій дымъ передъ стѣною

Закроетъ все зловѣщей пеленою.

LXXXVII.

Умолкнемъ здѣсь. То пауза, когда

Отъ жизни къ смерти — шагъ одинъ, мгновенье,

Когда на мигъ смолкаетъ въ насъ вражда

И передъ смертью сходитъ примиренье,

Еще минута — жизнь проснется вновь,

Залпъ, крики: маршъ! круговъ польется кровь…

Ура! Аллахъ! И скоро въ ревѣ битвы

Сольются и проклятья и молитвы.

ПѢСНЯ ВОСЬМАЯ.

I.

О, кровь и громъ! Ужасныя слова!…

Но вѣдь они есть поясненье къ славѣ,

Я ль виноватъ, что слава такова?

А потому я съ музою не вправѣ

Умаливать объ ужасахъ войны.

Названья ей различныя даны:

Беллона, Марсъ, но все же въ заключенье

Не скроемъ мы ихъ страшнаго значенья.

II.

Готово все — огонь, мечи, народъ,

Чтобъ смерть нести повсюду по дорогѣ,

И на рѣзню вся армія ползетъ,

Какъ страшный левъ, ползущій изъ берлоги,

Какъ гидра изъ болотистыхъ трясинъ, и,

И этотъ стоголовый исполинъ

Въ борьбѣ кровавой головы теряетъ —

И тотчасъ ихъ другими замѣняетъ.

III.

Исторія en grand на все глядитъ,

Но еслибъ мы узнали всѣ детали

То вѣрно бъ ощутили тайный стыдъ

И славу войнъ сомнительной прилили.

Не слишкомъ ли тяжелою цѣной

Побѣды покупаются войной?

Не выше ли минута состраданья

Всѣхъ долгихъ войнъ, убійствъ и истязанья?

IV.

Она самодовольство въ насъ родитъ;

Межь тѣмъ война съ тріумфами похода,

Со всѣмъ, что въ ней чаруетъ и дивитъ,

Съ налогами голоднаго народа,

Съ ея войсками, шедшими впередъ —

Однихъ людей бездушныхъ увлечетъ…

Бой, поднятый не за свободу братій,

Есть рядъ убійствъ, достойнѣйшихъ проклятій.

V.

Нѣтъ, славу этихъ войнъ мы не сравнимъ

Со славой Леонида, Вашингтона:

Хотѣлось за свободу драться имъ

Пусть какъ теперь, такъ и по время оно

Побѣдами дивилъ иной деспотъ,

Но слава двухъ героевъ не умретъ;

Ихъ имена признаютъ всѣ народы

Святымъ и вѣчнымъ лозунгомъ свободы.

VI.

Настала ночь и сквозь туманъ ночной

Лишь только пламя пушекъ прорывалось

И лентою кровавою одной

Въ нѣмыхъ струяхъ Дуная отражалось.

Ревъ баттарей ужасныхъ потрясалъ

Сильнѣй, чѣмъ громъ, гремящій между скалъ:

Гроза небесъ насъ рѣдко убиваетъ,

Но громъ людей неистово терзаетъ.

VII.

Одна колонна двигалась впередъ

И къ приступу готовилась заранѣ,

Близка аттака страшная — и вотъ

Очнулись наконецъ и мусульманѣ

И встрѣтили отпоромъ христіанъ;

Тогда земля и волны и туманъ

Зажглись огнемъ, вся крѣпость запылала

И словно Этна пламя извергала.

VIII.

Надъ крѣпостью пронесся крикъ: „Аллахъ!“

Зловѣщій грохотъ битвы покрывая,

И повторился онъ на берегахъ,

Его шептали волны, повторяя…

Онъ былъ и вызывающъ, и могучъ,

И даже наконецъ изъ темныхъ тучъ

Святое имя это раздавалось…

„Аллахъ! Аллахъ!“ повсюду повторялось.

IX.

Къ осадѣ устремились всѣ полки.

Одна колонна къ крѣпости стремилась,

Чтобъ бой начать со стороны рѣки

Но, словно листья сбитыя, ложилась,

Хотя Арсеньевъ, первый изъ рубакъ,

Чье имя повторялъ со страхомъ врагъ,

Ихъ велъ къ рѣзнѣ. „Рѣзня есть — дочка Божья“,

Сказалъ Вордсвортъ… не вѣрю въ эту ложь я.

X.

Ужъ принцъ Де-Линь въ колѣно раненъ былъ;

Графъ Шапо-Бра (*) (Мой Богъ! вотъ голова-то!)

Межъ головой и шляпой получилъ

Ударъ, но крѣпкій лобъ аристократа

Пробить шальная пуля не могла

И даже шляпу графа сберегла.

Такой примѣръ едва ли, впрочемъ, новый:

Свинцовыхъ пуль не трусить лобъ свинцовый.

(*) Герцогъ Ришелье.

XI.

А въ это время Марковъ генералъ

Велѣлъ, чтобъ принцу помощь оказали,

И въ то же время словно не видалъ,

Какъ вкругъ его солдаты умирали,

Безъ помощи, прося глотокъ воды;

Освобождая принца отъ бѣды,

Онъ въ наказанье самъ въ бѣду попался:

Разбитъ ядромъ, онъ безъ ноги остался.

XII.

Три сотни пушекъ грозно изрыгать.

Пустились смертоносныя пилюли,

Чтобъ стали люди кровью истекать.

Какъ градъ войны, кругомъ свистали пули…

О, смертный часъ! о, голодъ! о, чума!..

Ужасны вы, ужасна ваша тьма,

Но вамъ едва ли выдержать сравненье,

Съ рѣзнею изступленнаго сраженія.

XIII.

Куда въ испугѣ мы не бросимъ взглядъ —

Вездѣ встрѣчаемъ муки и страданья:

Тамъ съ хриплымъ крикомъ падаетъ солдатъ,

Тамъ корчи по землѣ и содраганья…

Вотъ вся награда сотнямъ храбрецовъ,

А пощаженныхъ битвою бойцовъ

Ждетъ ленточка въ петлицу, можетъ статься…

Но все же слава, — долженъ я признаться, —

XIV.

Мнѣ дорога. Пріятно вѣкъ дожить

Подъ старость на казенномъ содержаньѣ

И пенсіонъ за службу получить:

Для воина онъ — высшее желанье…

Притомъ герои нужны для пѣвца?

И такъ, герои бьются до конца

За тѣмъ чтобъ ихъ прославили съ трезвономъ;

А послѣ наградили пенсіономъ.

XV.

Передъ рядами грозныхъ баттарей

Высаживались многіе отряды,

Чтобъ приступить къ аттакѣ поскорѣй,

И лѣзли гренадеры сквозь преграды!

Такъ весело, какъ рѣзвое дитя

Ползетъ къ колѣнамъ матери шутя,

Такъ смѣло частоколы пролѣтали,

Какъ будто на парадъ ихъ призывали.

XVI.

То былъ великолѣпный, чудный видъ!..

Везувій самъ съ такою дикой страстью

Не могъ бросать осколки скалъ и плитъ

Своею раскалившеюся пастью…

Погибла офицеровъ третья часть;

Безъ нихъ войска могли бы духомъ пасть:

Стрѣлку собаки нужны, но однако —

Охотникъ палъ, и не нужна собака.

XVII.

Но здѣсь я долженъ повѣсть продолжать,

Какъ мой герой шелъ по дорогѣ къ славѣ:

Вѣдь всѣхъ героевъ мнѣ не сосчитать,

Хоть и они вѣнокъ лавровый вправѣ

Потребовать отъ каждаго пѣвца,

Но списокъ ихъ продлился бъ безъ конца,

И храбрость ихъ вѣнками награждая,

Не кончилъ бы романа никогда я.

XVIII.

И потому твой почтенный трудъ

Вполнѣ предоставляю я газетамъ:

Пускай они убитыхъ перечтутъ,

Помянутъ ихъ съ печалью и привѣтомъ,

И трижды, трижды будетъ счастливъ тотъ,

Чье имя журналистъ, не перевретъ;

Одинъ примѣръ я знаю: Гросъ скончался —

И послѣ смерти Гровъ онъ назывался.

XIX.

Въ разгаръ аттаки брошенъ былъ Жуанъ,

А съ намъ — Джонсонъ, и оба нападали,

Рубя и поражая мусульманъ,

И шли — куда? — они того не знали,

Но шли впередъ, шагали чрезъ тѣла, —

Тамъ, гдѣ рѣзня отчаяннѣй была, —

Друзья разгоряченные являлись

И словно надъ опасностью смѣялись.

XX.

То подвигались нѣсколько впередъ

Они среди окровавленныхъ труповъ,

Чтобъ овладѣть у каменныхъ высотъ

Однимъ изъ выдававшихся уступовъ,

То отступали медленно назадъ,

Когда ихъ осыпалъ чугунный градъ;

По лужамъ крови ноги ихъ скользили

И умиравшихъ воиновъ давили.

XXI.

Въ тотъ день Жуанъ извѣдалъ въ первый разъ

Военный дымъ. Хотя всю ночь онъ дрался

И стужу испыталъ въ полночный часъ,

Отъ холода, быть можетъ, содрогался

И ждалъ когда изъ массы темныхъ тучъ

Проглянетъ утра радостнаго лучъ,

Но все же Донъ-Жуанъ не растерялся

И бѣгствомъ отъ осады не спасался.

XXII.

А если бъ и бѣжалъ — бѣды въ томъ нѣтъ.

Такъ многіе герои начинали;

Припомните, какъ Фридрихъ, сынъ побѣдъ,

При Мольвицѣ бѣжалъ… мы всѣ бывали

Въ подобномъ положеніи, — потомъ,

Переломивъ себя, шли на проломъ

И ради денегъ или убѣжденій

Какъ дьяволы дрались среди сраженій.

XXIII.

Онъ былъ, какъ Эринъ прежде называлъ

На древнемъ языкѣ ирландскомъ, или

На языкѣ пуническому — (я зналъ,

Что мудрецы иные находили

Сродство между ирландскимъ языкомъ

И рѣчью Ганнибала. Я знакомъ,

Съ тѣмъ мнѣніемъ: оно раціонально

Но только вовсе не надіонально).

XXIV.

Онъ былъ, какъ по ирландски говорятъ,

„Цвѣтъ юности“, поэзіи созданье;

То упиваться страстью быть онъ радъ,

Жилъ для любви и пылкаго лобзанья,

То съ радостью бросался въ шумный бой,

Готовый въ битвѣ жертвовать собой,

И отдаваясь новымъ ощущеньямъ,

Считалъ рѣзню пріятнымъ развлеченьемъ.

XXV.

Въ любви, какъ и въ бою, онъ веселъ былъ,

Вполнѣ могла гордиться молодежь имъ;

Нашъ Донъ-Жуанъ сражался и любилъ,

Какъ говорятъ, съ „намѣреньемъ хорошимъ“,

Такъ дипломатъ, герой, законовѣдъ:

Готовятъ намъ всегда одинъ отвѣтъ:

„Трудились мы во имя доброй цѣли“.

Жаль, что въ аду устроены панели —

XXVI.

Изъ этихъ „добрыхъ цѣлей“ (*). Если адъ

Такою мостовою обладаетъ,

То думаю, — теперь она наврядъ

Еще цѣла, затѣмъ что въ адъ вступаетъ

Безъ всякихъ добрыхъ цѣлей разный сбродъ,

И путникъ мостовой той не найдетъ

Теперь и аду, — тамъ улицы, навѣрно,

Какъ въ Лондонѣ Поль-Моль (**), содержатъ скверно.

(*) Намекъ на одну португальскую пословицу, которая говоритъ, „адъ вымощенъ добрыми намѣреніями…“

(**) Улицы въ Лондонѣ.

XXVII.

Капризная случайность много разъ

Жену отъ мужа разомъ отдѣляла

И онъ совсѣмъ терялъ ее изъ глазъ.

Такъ и теперь случайность напугала

Героя моего: замѣтилъ онъ,

Что перестрѣлкой жаркой увлеченъ,

Вдругъ очутился онъ на новомъ мѣстѣ,

И нѣтъ его товарищей съ нимъ вмѣстѣ.

ХХѴІІІ.

Тотъ случай пусть другіе объяснятъ.

Товарищи, быть можетъ, смяты были,

А остальные бросились назадъ…

Такъ нѣкогда и Цезаря смутили

Его войска, и былъ онъ принужденъ

Сбирать за легіономъ легіонъ

И снова призывалъ ихъ для сраженья

И мести за минуту пораженья.

XXIX.

Но Донъ-Жуанъ — не Цезарь былъ, ему

Не предстояло подвига такого,

Хотя и храбръ онъ былъ, а потому

Онъ постоялъ минуты двѣ и снова

Какъ… какъ оселъ (читатели! Гомеръ, —

Пусть вамъ послужитъ въ прокъ такой примѣръ,

Къ Аяксу прилагалъ сравненье то же,

Такъ мнѣ его стыдиться для чего же?)

XXX.

И такъ, впередъ пошелъ онъ, какъ оселъ,

И даже не хотѣлъ и оглянуться.

Но видя, что въ огонь онъ прямо шелъ

Жуанъ назадъ рѣшился обернуться,

Стараясь отыскать свой полкъ въ дыму,

Что было трудно нѣсколько ему:

Весь полкъ, въ которомъ онъ недавно бился,

На половину въ трупы обратился.

XXXI.

Не видя ни начальства, ни полка,

Богъ вѣсть куда пропавшихъ (не стараюсь

Тотъ случай объяснить я, но пока

Лишь объ одномъ замѣтить здѣсь рѣшаюсь:

По моему, совсѣмъ въ томъ дива нѣтъ,

Что юноша въ горячкѣ юныхъ лѣтъ,

За славою гоняясь, увлекался

И невзначай съ полкомъ своимъ разстался).

XXXII.

Итакъ, Жуанъ совсѣмъ сталъ одинокъ

И чувствовалъ полнѣйшую свободу,

Какъ путникъ на болотный огонекъ,

Стремится ночью въ дождь и непогоду,

Какъ выброшенный на берегъ морякъ

Себѣ пріюта ищетъ, — точно такъ,

И Донъ-Жуанъ, руководимый славой,

Спѣшилъ туда, гдѣ жарче бой кровавый.

XXXIII.

Жуанъ не зналъ и не хотѣлъ онъ знать,

Гдѣ былъ теперь, — вся кровь въ немъ запылала,

И стали взоры молніи метать,

И жажда битвы жгла и опьяняла.

Туда, гдѣ пушекъ слышался раскатъ,

Гдѣ словно разверзался цѣлый адъ.

Онъ бросился… О, Бэконъ! истребленье

Намъ пронесло твое изобретенье!… (*)

(*) Монаху Бэкону приписываютъ первое изобрѣтеніе пороха.

XXXIV.

Жуанъ бѣжалъ впередъ, и на бѣгу

Съ второй колонной Ласи повстрѣчался.

Въ колоннѣ той, благодаря врагу.

Онъ многихъ храбрецовъ, не досчитался:

На половину силы лишена,

Теперь дралась отчаянно она.

И къ ней Жуанъ примкнулъ, какъ новый воинъ,

И сталъ въ ряды увѣренно спокоенъ.

XXXV.

Въ ту самую минуту и Джонсонъ

Явился тамъ же, послѣ отступленья:

Такъ поступаетъ воинъ, если онъ

Спѣшитъ бѣжать, бояся пораженья.

Но, кажется, Джонсонъ былъ не таковъ:

Послѣднимъ битву кинуть онъ готовъ,

Когда же отступалъ, то, безъ сомнѣнья,

Особое имѣлъ соображенье.

XXXVI.

Замѣтилъ скоро опытный Джонсонъ,

Какъ вкругъ него солдаты умираютъ, —

Одинъ Жуанъ былъ случаемъ спасенъ;

Всѣ новички опасности не знаютъ

И жизнію рискуютъ невпопадъ…

Тогда Джонсонъ вдругъ повернулъ назадъ.

Въ минуту эту страшную готовый

Товарищей созвать для битвы новой.

XXXVII.

Въ то время пули сыпались кругомъ,

Съ заваловъ, съ бастіона Измаила,

Изъ оконъ, съ крышъ; какъ черти, въ каждый домъ

Засѣли мусульмане, — трудно было

Войскамъ ту перестрѣлку выносить…

Межъ тѣмъ Джонсонъ, рѣшившись отступить,

Своихъ стрѣлковъ увидѣлъ въ отдаленьи,

Разсѣянныхъ въ испугѣ и смятеньи.

XXXVIII.

Онъ позвалъ ихъ — они сошлись на зовъ

Скорѣй, чѣмъ духи. Вспомнимъ изреченье,

Что не всегда любезный духъ готовъ

На вызовъ нашъ придти (*). Въ одно мгновенье

Войскамъ ту перестрѣлку выносить.

Стрѣлки передъ Джонсономъ собрались…

Съ такимъ инстинктомъ люди родились:

Они вездѣ являются какъ стадо,

Кому нибудь имъ подчиняться надо.

Hotspur. Why to can y, or so caw sny men:

But will they come wehn yon do call foe them?»

(*) Здѣсь Байронъ намекаетъ на одну сцену изъ «Генриха IV» Шекспира, гдѣ есть такое мѣсто:

Glendover. "I can call spirits from the vasty deep.

(Глундоверъ. «Я могу вызывать духовъ изъ глубины пропасти.

Готспоръ. Ну, это могу и я, и всякій это можетъ,

Только придутъ ли они на вашъ зовъ?).

XXXIX.

Юпитеромъ клянусь я, что Джонсонъ,

Былъ славный малый, хоть и назывался

Не столько благозвучно въ мірѣ онъ,

Какъ Ахиллесъ съ Аяксомъ, но сражался

За то неутомимо, точно левъ.

Въ его лицѣ былъ не замѣтенъ гнѣвъ,

Негодованье сильное, волненье

Онъ подвиги свершалъ безъ восхваленья.

XL.

Онъ отступилъ, но это былъ разсчетъ.

Онъ зналъ, предпринимая ретираду.

Что назади товарищей найдетъ

И снова поведетъ ихъ на осаду.

Герои робость чувствуютъ порой,

Но если въ битву ринется герой,

То отступаетъ только на мгновенье,

Чтобъ отдохнуть и — снова въ пылъ сраженья.

XLI.

Джекъ отступилъ, какъ я ужъ говорилъ,

Чтобъ вновь солдатъ вести на мѣсто это,

Гдѣ страхъ въ безвѣстный міръ переходилъ,

По выраженью старому Гамлета.

Но этимъ не тревожился Джонсонъ;

Какъ гальванизмомъ былъ онъ оживленъ,

И воиновъ его одушевленье,

Заставило вновь броситься въ сраженье.

XLII.

Но, чортъ возьми! Нашли они опять

То самое, что ихъ еще недавно

Заставило отъ битвы убѣжать.

О, пусть за службу платятъ имъ исправно,

Пусть о безсмертьи славы говорятъ, —

Они нашли, что снова вкругъ ихъ адъ,

И на себѣ тотъ часъ же испытали

Тѣ ужасы, которыхъ убѣжали.

XLIII.

Какъ подъ косой склоняется трава,

Какъ хлѣбъ подъ градомъ, воины валились.

Та истина давно ужъ не нова,

Что съ жизнью очень хрупкой мы родились.

Стрѣляли турки мѣтко очень въ цѣль

И тотчасъ обратили ихъ въ кисель,

И храбрецы, броcaвшіеся львами,

Съ разбитыми летѣли головами.

XLIV.

Какъ дьяволы, скрываясь за стѣной,

Ряды солдатъ сметали мусульмане,

И смерть носилась бурею степной….

А между тѣмъ, въ томъ огненномъ туманѣ

(Чѣмъ объяснить людской судьбы законъ?)

Съ толпою храбрецовъ своихъ Джонсонъ,

При свистѣ пуль; въ дыму, впередъ прорвался,

И наконецъ на верхъ стѣны взобрался.

XLV.

Одинъ, другой и скоро весь кружокъ

Былъ на стѣнѣ, — но ихъ въ минуты эти

Рискъ всюду ожидалъ, какъ кипятокъ,

Жгли пули тѣхъ, кто былъ на парапетѣ,

И тѣхъ, кому пришлось, стоятъ внизу,

А потому чугунную грозу,

И тучи пуль, не пролетавшихъ мимо,

Выдерживать пришлось неумолимо.

XLVI

.

Но кто достигъ стѣны, тотъ увидалъ,

Что ихъ спасла ошибка осажденныхъ,

Турецкій инженеръ не понималъ

Въ войнѣ построекъ самыхъ не мудреныхъ:

Онъ въ центрѣ парапета нужнымъ счелъ

Наставить безполезный частоколъ,

И бравшимъ крѣпость эту не преграды,

А помощь оказали палисады.

XLVII.

За тѣмъ, что тамъ на каждой сторонѣ

По десяти солдатѣ могло держаться,

Чѣмъ пользоваться начали вполнѣ

Успѣвшіе къ площадкѣ той добраться:

Они могли стрѣлять тамъ, ставши въ рядъ,

И опрокинуть тотчасъ палисадъ…

Не всѣ изъ нихъ однако уцѣлѣли,

И наконецъ пришли къ желанной цѣли.

XLVIII.

Межь первыми, — о первомъ умолчу,

Я знаю, что такое предпочтенье

(Я поселять раздора не хочу)

Родитъ и межъ друзьями огорченье.

Скажите мнѣ, какой же смѣлый Бриттъ

Джонъ Булю могъ сказать, что былъ разбитъ

Нашъ Веллингтонъ, хотя такое мненье

Пруссаки повторяютъ безъ сомнѣнья, —

XLIX.

Они еще при этомъ говорятъ,

Что если бъ Блюхеръ, Бюловъ, Гнейзенау

И множество другихъ на „овъ!“ и „ау“

Не подошли, то Веллингтонъ нарядъ

Сберегъ подъ Ватерлоо честь и славу,

Но отступилъ безъ помощи назадъ,

За что потомъ лишился бъ пенсіона.

Такъ говорятъ они про Веллингтона.

L.

Но пусть хранитъ всѣхъ сильныхъ мира рокъ!..

Вѣдь имъ не ждать охраны отъ народа, —

Я словно пѣнье птички подстерегъ:

Она поетъ, что въ міръ идетъ свобода…

И кляча принимается лягать,

Когда хомутъ начнетъ ей шею жать,

И Іова терпѣнье, вѣроятно,

Не долго людямъ будетъ такъ пріятно.

LI.

Толпа ворчитъ сначала, какъ Даавдъ,

Потомъ бросаетъ камни въ великана

И наконецъ съ оружіемъ бѣжитъ,

Ожившая отъ гнета и обмана.

И тутъ начнется бой, заблещетъ сталь…

При этомъ могъ воскликнуть я: „какъ жаль!“

Но убѣжденъ, что общее движенье

Спасетъ весь шаръ земной отъ оскверненья.

LII.

Но далѣе. — Не первымъ, я сказалъ,

Но лишь однимъ изъ первыхъ устремился,

Безстрашный Донъ-Жуанъ на грозный валъ:

Онъ словно въ битвахъ выросъ и родился.

Хоть жаркій бой онъ видѣлъ въ первый разъ.

Отъ жажды славы кровь его зажглась

И — женственный, чувствительный, прекрасный —

Увлекся онъ теперь рѣзней ужасной.

LIII.

Да, онъ былъ тамъ, на крѣпостной стѣнѣ,

Онъ, то дитя, которое люблю!

Склоняться къ женской груди въ тишинѣ…

Жуану знать совсѣмъ не нужно было

Слова Руссо: „красавица! слѣди

За милымъ ты, когда съ твоей груди

Онъ соскользнетъ“. Жуанъ не покидалъ ихъ

Когда любилъ. Его отъ губокъ алыхъ —

LIV.

Одна судьба могла лишь оторвать,

Иль вѣтры, или волны, иль родные

(Изъ, впрочемъ, невозможно различать).

Теперь же на бойницы крѣпостныя

Онъ сдѣлалъ смѣлый шагъ, — онъ, чья душа,

Была чиста и дѣтски хороша,

И какъ скакунъ пришпоренный помчался

Туда, гдѣ голосъ смерти раздавался.

LV.

Къ его вискамъ ключомъ бросалась кровь,

Встрѣчаясь вдругъ съ препятствіемъ нежданнымъ.

(Такъ всадники нерѣдко хмурятъ бровь —

Предъ первымъ же заборомъ деревяннымъ,

И тотъ изъ нихъ, кто больше всѣхъ тяжелъ,

Рискуетъ испытать не мало золъ…)

Онъ издали могъ Звѣрству ужасаться,

Пока въ немъ кровь не стала разгораться…

LVI.

Въ главѣ колонны бывшій генералъ,

Со всѣхъ сторонъ тѣснимый и разбитый,

Вдругъ храбрецовъ нежданныхъ увидалъ

И, удивленъ подобною защитой

Благодарить Жуана поспѣшилъ.

Сказавъ, что сдаться долженъ Измаилъ

Онъ, какъ Пистоль (*), угадывалъ заранѣ,

Что встрѣтилъ, не бездѣльника въ Жуанѣ.

(*) Личность изъ одной Шекспировской драмы.

LVII

Но Донъ-Жуанъ языкъ нѣмецкій зналъ

Не болѣе санскритскаго; — поклономъ

Онъ только генералу отвѣчалъ,

По лентамъ же его окровавленнымъ,

По тону, по медалямъ и звѣздамъ,

По важнымъ повелительнымъ рѣчамъ

Жуанъ въ одну минуту догадался,

Что крупнымъ онъ сановникомъ считался.

LVIII.

Но ихъ бесѣда длиться не могла,

О ни другъ друга мало понимали…

Когда кругомъ насъ мертвыя тѣла,

Когда кругъ насъ дрались и умирали,

Когда средь вздоховъ, криковъ, стоновъ, слезъ —

Вступить съ другимъ въ бѣседу намъ пришлось,

То каждый бы на дѣлѣ убедился,

Что разговоръ не долго бы продлился.

LIX.

Что здѣсь въ восьми строкахъ я описалъ,

Въ одну минуту это совершилось.

Но кто минуту испыталъ,

Тѣмъ никогда она не позабылась,

Въ единый стонъ слился весь Измаилъ

И словно грохотъ пушекъ заглушилъ:

Разслышать можно было птички пѣнье

Средь ужасовъ предсмертнаго хрипѣнья.

LX.

Взятъ Измаилъ… „Богъ нивы сотворилъ,

А города создать умѣли люди“.

Слова поэта здѣсь я повторилъ.

Согласенъ я. Когда распались въ: грудѣ

Римъ, Тиръ и Вавилонъ и Карѳагенъ,

То у развалинъ этихъ павшихъ стѣнъ

Подумаешь, что міръ къ тому стремится,

Чтобъ вновь въ лѣсахъ дремучихъ поселиться.

LXI.

Изъ всѣхъ людей, всѣхъ націй и временъ,

(Межъ ними Сулла только исключенье),

Изъ всѣхъ насъ ослѣпляющихъ именъ,

Лишь Бунъ одинъ зналъ счастье безъ волненья.

Жилъ, какъ охотникъ, этотъ генералъ,

Однихъ звѣрей лѣсныхъ онъ убивалъ

Среди лѣсовъ страны своей далекой

И честно жилъ до старости глубокой.

LXII.

Онъ преступленій въ жизни не знавалъ —

Они бѣгутъ всегда уединенья, —

Онъ бодрости и силы не терялъ,

Не слыша стоновъ, воплей и презрѣнья…

Мы всѣ не ищемъ счастія въ тиши,

Но въ тайнѣ ненавидимъ отъ души

Жизнь городовъ съ ихъ воздухомъ острожнымъ…

Сто лѣтъ жилъ Бунъ въ довольствѣ безтревожномъ

LXIII.

И честное намъ имя завѣщалъ

Съ извѣстностью почетной и всемірной…

Мечъ воина той славы не давалъ;

Нѣтъ, какъ припѣвы пѣсенки трактирной,

О, слава! мимолетна въ мірѣ ты,

Когда въ тебѣ нѣтъ дѣтской чистоты.

Отшельникъ Бунъ жилъ; какъ дитя природы,

Ни съ кѣмъ не раздѣливъ своей свободы.

LXIV.

Да, онъ бѣжалъ людей и земляковъ.

Когда они жить рядомъ съ нимъ хотѣли,

Онъ удалился въ глубь своихъ лѣсовъ,

Гдѣ люди досаждать ему не смѣли

(Скучна цивилизація ужъ тѣмъ.

Что угодить въ ней невозможно всѣмъ),

Когда жь съ людьми порою онъ встрѣчался,

То кротостью и лaской отличался.

LXV.

Но одинокимъ не былъ онъ; росли

Съ нимъ дѣти вѣчныхъ дебрй и охоты

Средь новой, возродившейся земли,

Не вѣдая печали и заботы.

Вдали людей, въ виду простыхъ картинъ,

Они не знали горести морщинъ,

Младенчески любили мать-природу…

Свободный лѣсъ сберегъ имъ ихъ свободу.

LXVI.

Изъ нихъ былъ каждый крѣпокъ и здоровъ,

Ихъ умъ не волновала алчность съ дѣтства,

Какъ всѣхъ дѣтей изъ шумныхъ городовъ:

Зеленые лѣса — вотъ ихъ наслѣдство.

Ихъ не пугала дряхлость горожанъ,

Ихъ мода не рядила въ обезьянъ

Они въ звѣрей безъ промаховъ стрѣляли,

Но ссоры межь собою презирали.

LXVII.

Подённый трудъ ихъ силъ не утомлялъ.

Сопровождало всюду ихъ веселье,

Ихъ чистоты развратъ не осквернялъ.

Не увлекало роскоши бездѣлье

Дѣтей лѣсовъ; не вѣдая заботъ,

Они умѣли жить за годомъ годъ.

Не зная городскаго поселенья, —

Не тяготило ихъ уединенье.

LXVIII.

Теперь мы для контраста перейдемъ

Къ дѣламъ цивилизованнаго вѣка,

Гдѣ есть чума, войны упорной громъ,

Гдѣ жажда власти губитъ человѣка;

Пойдемъ туда, гдѣ тысячи солдатъ

По прихоти въ кровавый бой спѣшатъ,

Гдѣ имъ готова вѣрная могила…

Вернемся мы къ осадѣ Измаила.

LXIX.

Взять Измаилъ. Проклятья, стоны, крикъ…

Войска частями въ крѣпость прорывались.

Съ турецкой саблей скрещивался штыкъ,

Рыданья бѣдныхъ женщинъ раздавались,

А сѣрый дымъ надъ городомъ стояла

И небо утра ранняго скрывалъ…

Какъ бѣшеные, турки защищались

И каждый шагъ земли отбить старались,

LXX.

Кутузовъ, — тотъ, что послѣ далъ отпоръ

Наполеону (съ помощью морозовъ),

Былъ встрѣченъ мусульманами въ упоръ.

Онъ молодъ былъ тогда и розовъ.

Любилъ острить предъ другомъ и врагомъ,

Хоть пули, ядра сыпались, кругомъ;

Но здѣсь, съ остаткомъ гренадерской,

Онъ долженъ былъ забыть свои остроты.

LXXI.

Съ толпой солдатъ онъ ровъ перескочилъ,

Гдѣ лужи алой крови, пролилися,

Здѣсь храбрецы, собравъ остатокъ силъ, —

На верхъ до парапета добралися,

Но ихъ кружокъ съ урономъ былъ отбитъ,

(Межь ними Рибопьеръ тогда убитъ)

И мусульмане въ ровъ окровавленный

Отбросили Кутузова съ колонной.

LXXII.

Ихъ спасъ одинъ блуждающій отрядъ,

Онъ къ берегу былъ принесенъ теченьемъ,

Гдѣ въ мѣстности, безвѣстной для солдатъ,

Какъ сонный онъ бродилъ, но съ наступленьемъ

Алѣющаго утра, онъ попалъ

Туда, гдѣ полкъ Кутузова стоялъ.

Такъ, въ это утро съ солнечнымъ восходомъ,

Кутузовъ былъ спасенъ его приходомъ.

LXXIII.

Его солдаты стали ужъ терять

Послѣднюю надежду на спасенье

И начали отъ страха трепетать, —

Какъ тотъ отрядъ, минуя укрѣпленье,

Открылъ имъ входъ въ угрюмый Измаилъ

И духъ героевъ бѣдныхъ оживилъ,

Продрогнувшихъ отъ вѣтра и отъ стужи

Въ глубокомъ рву среди кровавой лужи.

LXXIV.

Казаки, или лучше — Козаки —

(Не соблюдаю я правописанья, —

Ошибки только въ фактахъ велики,

И дѣло, право, вовсе не въ названьѣ),

Умѣвшіе лишь съ гикомъ налетать,

Не мастера осадой крѣпость брать,

Но ловкостью своей они дивили

И турки всѣхъ казаковъ изрубили.

LXXV.

Хоть сыпалась кругомъ на них картечь,

Они на валъ взобраться постарались

И думали, что станутъ городъ жечь,

И грабить Измаилъ уже сбирались,

Но то дурной къ несчастью былъ разсчетъ

И турки, заманивши ихъ впередъ,

Разсчитаннымъ, фальшивымъ отступленьемъ,

На нихъ напали вдругъ съ остервененьемъ.

LXXVI.

Едва взглянуло солнце сквозь туманъ —

Казаки, жертвы хитрости военной,

Погибли отъ ударовъ мусульманъ,

И съ храбростью своею неизмѣнной

Ложились грудой труповъ на пути…

По ихъ тѣламъ впередъ спѣшилъ пройти

Есуцкій подполковникъ съ батальономъ

И торопился къ грознымъ бастіонамъ.

LXXVII.

Тотъ храбрый мужъ враговъ повсюду былъ,

Но защищая городъ осажденный,

Герою непріятель отомстилъ, —

И палъ Есуцкій, въ битвѣ пораженный

Но русскіе валы успѣли взять,

Хоть не могли еще торжествовать:

Ударъ ударомъ страшнымъ отражался,

Безъ крови шагъ земли не уступали.

LXXVIII.

Въ тотъ самый часъ не мало пострадалъ

И смятый строй еще другой колонны…

Историкъ правъ: совѣты онъ давалъ —

Солдатамъ аттакующимъ патроны

Не щедро при осадѣ раздавать…

Къ чему безъ пользы выстрѣлы терять,

Когда впередъ идти имъ нужно смѣло

И съ помощью штыковъ окончитъ дѣло.

LXXIX.

Колоннѣ же Meмнона (генералъ

До этого убитъ былъ на сраженьѣ).

Тутъ удалось взбѣжать на грозный валъ.

Хоть бились мусульмане въ изступленьи

И рѣзали враговъ со всѣхъ сторонъ,

Солдатами бытъ взятъ тотъ бастіонъ,

Гдѣ Сераскиръ упорно защищался

И не смотря на жертвы не сдавался.

LXXX.

Жуанъ и съ волонтерами Джонсонъ,

Просили Сераскира тотчасъ сдаться,

Но этихъ словъ не могъ и слышать онъ;

Татаринъ храбрый снова началъ драться

И былъ убитъ. Съ нимъ англійскій морякъ,

Переговоровъ длинныхъ-строгій врагъ,

Задумавшій взять плѣннымъ Сераскира,

Какъ Сераскиръ, былъ выключенъ изъ міра.

LXXXI.

Онъ пулею убитъ былъ наповалъ

И тутъ переговоры прекратилась;

Никто пощады болѣе не зналъ,

Свинцомъ и сталью люди мстить, пустились —

И обратился вдругъ турецкій станъ,

Въ три тысячи убитыхъ мусульманъ;

Палъ Сераскиръ предъ русскими войсками,

Проколотый шестнадцатью штыками.

LXXXII.

Взятъ Измаилъ, но взятъ былъ по частямъ.

Смерть кровью жертвъ несчастныхъ упивалась.

Стенанья раздавались здѣсь и тамъ…

И въ этотъ часъ самъ богъ войны, казалось,

Блѣднѣлъ отъ звѣрства бѣшеной рѣзни

И люди, — полно, люди ли они? —

Чудовищами были въ тѣ мгновенья,

Чудовищами зла и преступленья.

LXXXIII.

Одинъ изь офицеровъ русскихъ вдругъ

Почувствовалъ, межь труповъ пробираясь,

Что былъ зубами схваченъ за каблукъ:

Такъ насъ змѣя хватаетъ, извиваясь.

Напрасно рвался онъ, ругался и кpичалъ

И какъ голодный волкъ на помощь звалъ,

Но зубы все сильнѣй въ него впивались

И съ жертвою своей не разставались.

LXXXIV.

Такъ турокъ умиравшій укусилъ

Врага за ногу хищными зубами,

Въ его пяту съ хрипѣньемъ ихъ вонзилъ…

(О, Ахиллесъ! Ужъ съ давнихъ поръ межъ нами, —

Какой нибудь острякъ виновенъ тутъ, —

Всѣ именемъ твоимъ ее зовутъ.)

И послѣ смерти даже, весь израненъ,

На ней повисъ зубами мусульманинъ.»

LXXXV.

Затѣмъ скажу, что русскій офицеръ

Калѣкою, хромымъ остался вѣчно.

Врачъ полковой не могъ придумать мѣръ,

Чтобъ вылечить его, и врачъ; конечно,

Упрековъ долженъ больше заслужить,

Чѣмъ павшій турокъ, вздумавшій вонзить

Всѣ зубы въ непріятельскую ногу…

Нѣтъ, русскій врачъ виновнѣе, ей-Богу!..

LXXXV.

Но фактъ здѣсь вѣренъ. Истинный поэтъ

Неправды взбѣгать всегда обвзамъ.

Въ поэтѣ томъ искусства вовсе нѣтъ,

Когда къ однимъ онъ выдумкамъ привязанъ…

Къ фантазіи онъ можетъ прибѣгать.

Чтобъ стилемъ поэтическимъ плѣнять

И ложью поэтической стараться

Въ сердца людей довѣрчивыхъ пробраться.

LXXXVII.

Взять Измаилъ, но не сданъ. Бранный мечъ

Изъ рукъ враговъ лишь смертью вырывали…

Потокомъ кровь не уставала течь

И турки въ битвѣ храбро умирала.

Напрасно раздавался сквозь туманъ

Побѣды крикъ въ войскахъ московитянъ,

На каждый крикъ героевъ разъяренныхъ

Вкругъ отзывались стоны побѣжденныхъ.

LXXXVIII.

Разятъ штыки и сабли все разятъ.

Тѣла людей лежатъ кровавой кучей…

Какъ осень обрываетъ пышный садъ,

Какъ буря наклоняетъ лѣсъ могучій.

Такъ разрушался гордый Измаилъ,

Но онъ въ своемъ паденьи грозенъ былъ:

Такъ падаетъ во время бури лѣтней

Грозой разбитый дубъ тысячелѣтній.

LXXXIX.

Ужасныя картавы!.. Намъ пора

Отъ ужасовъ военныхъ отвернуться…

Такъ жизнь идетъ; смѣшенье зла, добра…

Тамъ плачутъ люди, здѣсь — они смѣются…

На жизнь смотря съ одной лишь стороны.

Касаясь до одной ея струны,

Читателямъ наскучить я рискую.

Я міръ со всѣхъ сторонъ его рисую.

XC.

Среди рѣзни, среди ужасныхъ дѣлъ

Одинъ поступокъ добрый «освѣжаетъ»

(Въ нашъ фарисейскій вѣкъ не- разъ встрѣчалъ

Я это выраженье). Пусть смягчаетъ

Такой поступокъ жесткость многихъ строфъ

И отъ войны забыться я готовъ,

Хотя въ войнѣ пѣвцы искали темы

Нерѣдко для эпической поэмы.

ХСІ.

Въ одномъ изъ бастіоновъ, гдѣ въ пыли

Тѣла убитыхъ женщинъ попадались

(Онѣ и здѣсь спасенья не нашли),

Повсюду сцены страшныя являлись,

А между тѣмъ, прелестна, какъ весна,

Тѣлами мертвецовъ окружена,

Хорошенькая дѣвочка лежала

И трупами укрыть себя желала.

XCII.

За ней гнались два страшныхъ казака,

Оружіемъ надъ дѣвочкой блистая…

Предъ звѣрствомъ ихъ не кажется дика

Звѣрей сибирскихъ бѣшеная стая,

Медвѣдя, волка можно усмирить…

Кого жь должны мы въ этомъ обвинить?

Натура ли людей въ томъ виновата?

Война толпу доводитъ до разврата.

XCIII.

Надъ дѣвочкой ударъ уже висѣлъ.

Всѣмъ тѣломъ содрогаясь отъ волненья,

Она хотѣла спрятаться, межъ тѣлъ,

Но Донъ-Жуанъ явился въ то мгновенье.

Что онъ сказалъ, не повторю я вслухъ,

Чтобъ не смутить людей изящный слухъ,

Но тотчасъ же казаки, испытали

Ударъ его неотразимой стали.

XCIV.

Онъ одному плечо разсѣкъ, — другой

Съ разрубленною ляшкой оказался.

Отъ дѣвочки почти полу-нагой

Онъ ихъ прогналъ. Потомъ Жуанъ старался

Лица окровавленнаго черты

Получше разсмотрѣть средь темноты.

Надъ трупами недвижными склонился

И на руки малютку взять рѣшился.

ХСѴ.

Она была, какъ трупы холодна.

Ей участь павшей матери, грозила.

Кровавый шрамъ на лбу своемъ она

Среди рѣзни ужасной получила.

Но смерть рукой коснуться не могла

Прекраснаго и дѣтскаго чела.

Боясь бѣды и новаго обмана,

Она взглянула дико на Жуана.

ХСѴІ.

Когда ихъ взоры встрѣтились и вдругъ

Они взглянули оба съ удивленьемъ,

Когда въ лицѣ Жуана былъ испугъ,

Надежда, радость вмѣстѣ съ сожалѣньемъ,

А взоръ ея отъ страха засверкалъ

И дѣтскій дикъ прозрачно блѣденъ сталъ

(Такъ кажется прозрачною для глаза

На свѣчкѣ алебастровая ваза).

XCVII.

Предъ ними вдругъ явился Джонъ-Джонсонъ

(Его я « Джекомъ» здѣсь не называю

И, празднуя побѣды общій звонъ,

Вульгарнымъ имя это я считаю).

Онъ восклицалъ: — "Жуанъ! впередъ, на бой!..

Готовъ теперь поклясться я Москвой,

Что мы, взобравшись съ вами на траншею,

Возьмемъ въ бою Георгія на шею!

XCVIII.

"Хоть Сераксиръ съ толпой своей разбитъ,

Но въ бастіонѣ каменномъ скрываясь,

Межъ сотни тѣлъ паша еще сидитъ,

Куря кальянъ, спокойно наслаждаясь

И нашею и собственной стрѣльбой.

Вкругъ баттареи падаютъ гурьбой,

Горою труповъ храбрые солдаты,

И все-таки завалы тѣ не взяты.

XCIX.

«Впередъ за мной!» — «Но посмотрите, Джонъ,

На это беззащитное созданье…

Сейчасъ ребенокъ этотъ мной спасенъ;

Нельзя жь бросать его безъ состраданья.

Гдѣ спрятать мнѣ его?» Джонъ промолчалъ,

Потомъ свой галстухъ шелковый онъ смялъ

И возразилъ: «Бѣдняжку жаль, вы правы…

Но все жь ребенка спрячете куда вы?»

С.

Жуанъ сказалъ: «Чтобъ не было со мной,

Я дѣвочку не брошу безъ призора,

Пусть будетъ меньше жертвою одной».

— «Мы всѣ погибнуть можемъ очень скоро…»

— «Пусть будетъ такъ! Я-все переносу,

Но дѣвочку отъ гибели спасу.

Она осталась въ мірѣ одинока

И бросить такъ несчастную — жестоко».

CI.

— «Послушайте! Ребенокъ очень милъ,

Подобныхъ глазъ не видѣлъ я на свѣтѣ,

Но, Донъ-Жуанъ, предъ нами Измаилъ:

Пусть чувствамъ предаются только дѣти

Поймите: городъ грабятъ въ этотъ часъ

И медленность — постыдный грѣхъ для насъ.

Впередъ, Жуанъ! Тамъ, гдѣ огонь сверкаетъ

Обоихъ насъ побѣда ожидаетъ».

CII.

Жуанъ не откликался, и тогда

Джонсонъ, — его любившій очень много,

Двухъ-трехъ солдатъ избралъ не безъ труда,

Чтобъ поручитъ ребенка имъ, и строго,

Подъ страхомъ смерти имъ повелѣвалъ,

Чтобы сиротку каждый охранялъ

И за ея покой и сбереженье

Онъ обѣщался дать имъ награжденье.

CIII.

Потомъ добычу павшихъ мусульманъ

Межъ ними раздѣлить онъ обѣщался…

И бросился тогда въ огонь Жуанъ….

Громъ выстрѣловъ повсюду раздавался,

Все рѣже становился ярусъ солдатъ,

Но все впередъ, впередъ они спѣшатъ…

Герой въ войнѣ добычи жадно проситъ,

Дерется львомъ и раны вкругъ наноситъ.

CIV.

Вотъ каковы герои всѣхъ побѣдъ!

Большая часть изъ нихъ — такого рода.

Безъ грабежа имъ славы въ мірѣ нѣтъ,

Безъ грабежа невѣдома свобода…

Но — далѣе… Одинъ татарскій ханъ

(Онъ также называется — «султаны»),

Не думая о сдачѣ, защищался

И умереть съ мечомъ въ рукахъ поклялся.

CV.

Онъ былъ пятью сынами окруженъ.

(Такъ многоженство воиновъ рождаетъ

Десятками). Дрожитъ при мысли онъ,

Что Измаилъ разбитый погибаетъ.

И жизнь свою рѣшился защищать…

Не древняго героя воспѣвать,

Хочу я здѣсь, но стараго Султана,

Стоявшаго средь вражескаго стана.

CVI.

Какъ взять его?.. Храбрецъ всегда щадитъ

Враговъ такихъ же храбрыхъ на дорогѣ…

Героевъ войнъ нерѣдко двойственъ видъ:

То — полу-звѣри или полу-боги,

Они ревутъ, какъ волны на бѣгу,

То состраданье чувствуютъ къ врагу…

Такъ иногда и въ самыхъ черствыхъ людяхъ

Проснется чувство доброе въ ихъ грудяхъ.

CVII.

Но плѣна не желалъ узнать Султанъ

И, разжигая злобу въ гренадерахъ,

Рубилъ съ плеча упорныхъ христіанъ,

Какъ шведскій Карлъ когда-то при Бендерахъ.

Не отставали дѣти отъ отца,

Желая съ нимъ остаться до конца,

И жалость понемногу остывала

Въ сердцахъ солдатъ у крѣпостнаго вала

CVIII.

Напрасно и Джонсонъ и Донъ-Жуанъ,

Пускали въ ходъ нарѣчіе Востока.

Прося, чтобъ лучше сдался имъ Султанъ….

Чтобы не быть изрубленнымъ жестоко

Тотъ разсыпалъ удары вмѣсто словъ.

Такъ съ скептиками докторъ-богословъ,

На диспутѣ бранится безъ пощады,

Такъ дѣти иногда битъ нянекъ старыхъ рады.

СІХ.

Имъ раненъ былъ Жуанъ и самъ Джонсонъ.

Жуанъ вздыхая, съ крикомъ англичанинъ

Напали на султана съ двухъ сторонъ

(Британецъ былъ взбѣшенъ за то, что раненъ),

И бросилась тогда со всѣхъ концовъ

Ватага раздраженныхъ храбрецовъ,

На сыновей и стараго султана,

Какъ частый дождь, летящій изъ тумана,

CX.

И всѣ они погибли. Сынъ второй,

Насквозь пробитый пулею, палъ мертвый,

Сынъ третій былъ изрубленъ той порой,

Подъ остреёмъ штыка погибъ четвертый,

Сынъ пятый, какъ другіе, умерщвленъ.

Хоть былъ онъ христіанскою рожденъ

И съ нимъ отецъ сурово обходился,

Но за отца онъ умереть рѣшился.

CXI.

Былъ туркомъ кровожаднымъ — старшій сынъ,

Достойный сынъ ученья Магомета.

Онъ въ смерти видѣлъ свѣтлый рядъ картинъ,

Въ ней видѣлъ гурій будущаго свѣта,

Прекрасныхъ, черноокихъ, райскихъ женъ.

Тотъ, кто однажды ими быль смущенъ,

Тотъ рвется къ тѣмъ плѣнительнымъ созданьямъ

И не считаетъ смерти наказаньемъ.

CXII.

Какъ будетъ ими встрѣченъ юный ханъ? —

Не знаю я, но нѣтъ въ одномъ сомнѣнья,

Что гуріи среди далекихъ странъ

Всѣмъ юношамъ окажутъ предпочтенье

Предъ старостью. Вотъ почему въ войнѣ

Толпами гибнутъ юноши въ огнѣ;

Тѣлами ихъ покрыта вся поляна,

И смерть щадитъ сѣдаго ветерана.

CXIII.

Всѣмъ гуріямъ пріятно овладѣть

Красивымъ мужемъ въ мѣсяцѣ медовомъ,

Когда на женъ онъ не привыкъ смотрѣть

Холоднымъ взоромъ, тусклымъ и суровымъ,

Когда жена ему еще близка

И непріятна роль холостяка.

Всѣмъ гуріямъ, что очень вѣроятно,

Поймать въ свой рай мужей такихъ пріятно.

CXIV.

Такъ юный ханъ, забывъ законныхъ женъ,

И предъ глазами видя только гурій,

Рвался впередъ, ихъ видомъ восхищенъ,

Рвался впередъ несокрушимой бурей…

Дерется мусульманинъ словно левъ,

Чтобъ заслужитъ объятья райскихъ дѣвъ.

Они стремятся всѣ къ небесной сферѣ,

Хоть всѣхъ небесъ — шесть, семь, по крайней мѣрѣ.

CXV.

Видѣньемъ райскимъ такъ онъ былъ плѣненъ,

Что падая и кровью обливаясь,

Шепнулъ: «Аллахъ!» — край увидѣлъ онъ.

Завѣса рая пала, раскрываясь.

Предъ нимъ сіянье райское встаетъ*

Какъ безконечный солнечный восходъ,.

И въ сладострастномъ, розовомъ сіяньѣ

Явились гуріи. Тогда дыханье —

CXVI.

Онъ испустилъ, съ сіяньемъ на челѣ…

Тутъ старый ханъ, про гурій не мечтавшій,

Однихъ дѣтей любившій на землѣ

И ихъ такъ невозвратно потерявшій,

Замѣтивъ, какъ упалъ сыновній трупъ,

Какъ топоромъ сраженный съ корня дубъ,

Надъ тѣломъ сына старшаго склонился

И отражать враговъ не торопился…

CXVII.

Онъ мечъ склонилъ. Тогда его судьбой

Растроганы, солдаты не желали

Вновь продолжать кровопролитный бой

И старика о сдачѣ умоляли.

Онъ ихъ движеній, словъ не понималъ,

Онъ словно сердце разомъ потерялъ

И задрожалъ какъ листъ… Онъ догадался

Что въ этомъ мірѣ одинокъ остался.

CXVIII.

Но онъ очнулся вдругъ. Однимъ прыжкомъ

На рядъ штыковъ онъ грудью налетаетъ.

Такъ мотылекъ, скользя надъ огонькомъ,

Кружится и, спаленный, умираетъ.

Еще сильнѣй, сильнѣе онъ налегъ

На сталь штыковъ, чтобъ кончать жизни срокъ,

И посылая дѣтямъ взглядъ прощанья,

Онъ испустилъ послѣднее дыханье.

СХІХ.

И воины, привыкшіе карать

Всѣхъ встрѣчныхъ на пути своемъ кровавомъ,

Смотря, какъ старецъ началъ умирать

Въ спокойствіи и гнѣвѣ величавомъ, —

Растроганными были въ этотъ часъ.

Хоть слезы не струилися изъ глазъ,

Но къ смерти благородное презрѣнье

Въ нихъ вызвало къ герою удавленье,

CXX.

Но главный бастіонъ еще стоялъ,

Гдѣ самъ паша упорно не сдавался

И громомъ пушекъ армію встрѣчалъ.

По временамъ лишь только онъ справлялся,

Ваять или нѣтъ врагами Измаилъ,

Когда жь узналъ о гибели всѣхъ силъ,

Послалъ онъ Бея сдѣлать соглашенье,

Чтобъ сдачей кончить долгое сраженье.

CXXI.

А самъ, скрестивши ноги, онъ сидѣлъ

Среди развалинъ, трубкой наслаждаясь…

Спокойнымъ блескомъ взоръ его горѣлъ,

Паша на все смотрѣлъ не возмущаясь.

Онъ бороду разглаживалъ рукой

И благовонный дымъ пускалъ, съ такой

Улыбкою спокойной, словно боги

Ему три жизни дали для дороги.

CXXII.

Такъ, городъ взятъ… Врагъ павшій изнемогъ,

Ему я жизнь и храбрость измѣнила…

Низвергнутъ былъ луны блестящій рогъ…

Не существуетъ больше Измаила

И красный крестъ надъ городомъ блеститъ,

Надъ Измаиломъ варево стоитъ

И какъ въ волнахъ дискъ лунный серебрился,

Такъ въ морѣ крови городъ отразился.

CXXIII.

Все то, что мысль способно запугать,

Все то, что порождаетъ преступленья,

Все то, что дьяволъ можетъ совершать,

Когда онъ доведенъ до иступленья,

Все то, предъ чѣмъ потухнуть можетъ взглядъ,

Все то, что наполняетъ смрадный адъ

Толпясь надъ этимъ каменнымъ погостомъ,

Все это съ цѣпи разомъ сорвалось тамъ.

CXIV.

Немногимъ, можетъ быть, и удалось,

Въ порывѣ благороднѣйшаго сердца,

Спасти ребенка; можетъ быть, пришлось

Имъ защитить сѣдаго иновѣрца,

Но — это капля въ морѣ. О, Парижъ?

О, лондонскій зѣвака! Посмотри жь,

Какое благородное занятье

Въ войнѣ нашли твои земные братья!..

СХХѴ.

Подумайте, какой цѣною зла

Дается всѣмъ намъ чтеніе газеты!…

И всѣхъ васъ смерть застигнуть такъ могла…

О, человѣкъ! страшись ее вездѣ ты…

Готовясь къ ней, ты подати плати

И вспоминай почаще на пути

Исторію Ирландіи голодной,

Ирландіи несчастной и безплодной.

CXXVI.

О, .поди! Вы голодный этотъ край:

Уэллеслея славой насыщайте.

Пусть безъ цвѣтовъ для васъ проходитъ май,

Пусть жатвы ваши тоще, — но узнайте,

Что сытымъ голодъ вашъ не дастъ заботъ:

Ирландія вся съ-голоду умретъ,

А онъ, Георгъ великій, беззаботно

Все будетъ жить и кушать очень- плотно.

СХХѴІІ.

Но эту пѣсню кончить нужно. Палъ

Несчастный городъ. Зарево пожара

Дунай кровавый мрачно отражалъ.

Побѣды криркъ гремѣлъ повсюду яро,

Но пушекъ грозный ревъ уже затихъ.

Изъ многихъ тысячъ варваровъ — въ живыхъ

Лишь только сотенъ нѣсколько дышало,

Все остальное въ битвѣ замолчало.

СХХѴІІІ.

Но арміи отдать я долженъ честь,

Она одно достоинство имѣла

Ту добродѣтель модной можно счесть,

А потому о ней скажу я смѣло:

Быть можетъ, отъ суровости зимы,

Отъ тощей пищи, холода и тьмы,

Но храбрецы, что очень удивляло,

Турецкихъ дамъ насиловали мало.

CXXIX.

Убійствамъ предаваясь, грабежу,

Они немного этимъ занимались,

И я на нихъ французамъ укажу:

(О ихъ развратѣ томы исписались).

Пусть этотъ фактъ оцѣнятъ, какъ хотятъ,

Но дамы крѣпостныя, говорятъ,

Застигнутыя въ павшемъ Измаилѣ.

Остались всѣ такими, какъ и были.

CXXX.

Случались и ошибки въ темнотѣ, —

Безъ фонарей вкусъ часто насъ кидаетъ, —

Притомъ, въ войнѣ мечтать о красотѣ

И дымъ и торопливость намъ мѣшаетъ,

А потому не избѣжали бѣдъ

Шесть старыхъ дѣвъ семидесяти лѣтъ:

Они волненье новое узнали

И гренадеровъ ласки испытали.

СХХХІ.

Но вообще съ достоинствомъ вели

Себя войска, и дѣвы лѣтъ преклонныхъ

Скрыть недовольства даже не могли,

Что ихъ не взяли въ плѣнъ, какъ побѣжденныхъ,

И вотъ онѣ старались отыскать

Своихъ римлянъ, чтобъ съ ними въ брань вступать,

Въ Сабинскій бракъ безъ проволочекъ длинныхъ,

Ненужныхъ тратъ и объясненій чинныхъ.

CXXXII.

Иныя вдовы, лѣтъ подъ пятьдесятъ,

Истративъ весь запасъ своихъ усилій,

Шептали, вкругъ бросая томный вглядъ:

«Ну что жь они не дѣлаютъ насилій?»

Но посреди другихъ грѣховъ тотъ грѣхъ

Лишь только былъ одною изъ помѣхъ,

Что съ вдовами случилось — скрыто мракомъ:

Едва ли кто нибудь до нихъ былъ лакомъ.

CXXXIII.

Какъ новый Чингисъ-ханъ иль Тамерланъ,

Суворовъ побѣдителемъ остался,

Когда горѣлъ кругомъ разбитый станъ,

И пушекъ ревъ еще не унимался,

Онъ въ Петербургъ депешу написалъ;

Депешу эту я не забывалъ:

«Помилуй Богъ! Взята враговъ станица,

Взятъ Измаилъ! Да здравствуетъ царица!»

CXXXIV.

Ужаснѣе я словъ не находилъ.

Подобныхъ словъ перо не начертало…

То, что прочелъ великій Даніилъ,

Въ себѣ такого смысла не вмѣщало…

Не оскорбилъ всей націи пророкъ,

А этотъ остроумецъ русскій могъ

Писать стихи съ развалинъ бастіона,

Являя міру новаго Hepoна.

CXXXV.

Мелодію свою онъ написалъ

Подъ музыку предсмертныхъ, хриплыхъ стоновъ.

Потомъ ее едва-ль кто повторялъ,

Но имени всѣхъ деспотовъ, Нероновъ,

Заставлю я и камня повторять!…

Никто пусть не осмѣлится сказать,

Что мы предъ ними ползали на свѣтѣ, —

И пусть свободу встрѣтятъ наши дѣти.

CXXXVI.

О, дѣти! Пусть для васъ она придетъ!…

Покажется вамъ басней невозможной

Весь мои разсказъ, весь этотъ эпизодъ…

О немъ забудьте въ вѣкъ вашъ безтревожный

И прокляните вѣкъ нашъ поскорѣй,

Сильнѣй, чѣмъ первобытныхъ дикарей:

Они себя раскрашивать старались,

Но ихъ узоры кровью не писались.

CXXVII.

Когда жь историкъ въ древность васъ введетъ,

Укажетъ на героевъ, — вы смотрите

На нихъ, какъ мы — на мамонта хребетъ,

И ихъ дѣла понять не хлопочите.

Такъ смотримъ мы на надпись пирамидъ.

Загадки ихъ никто не разрѣшить.

Никто не разгадаетъ ихъ значенья,

Какъ самой пирамиды назначенья.

CXXVIII.

Читатели! Исполнилъ я вполнѣ,

Что обѣщалъ. И пѣлъ морей волненья,

Пѣлъ о любви, о буряхъ; о войнѣ;

Все сдѣлалъ такъ, какъ нужно, безъ сомнѣнья,

Эпическую форму сохранялъ

И лживыхъ извращеній избѣгалъ,

Хоть Аполлонъ внушалъ и мнѣ мотивы,

Которые, то строги, то игривы —

CXXXIX.

Нерѣдко вырывались у меня…

Здѣсь я прерву героя похожденья,

Таинственность подобную цѣня,

И отдохну пока отъ утомленья,

На половину кончивъ свой романъ…

Межъ тѣмъ съ депешей посланъ былъ Жуанъ

Въ столицу, гдѣ давно депеши ждали

И за исходъ осады трепетали.

CXL.

Онъ эту честь за храбрость заслужилъ

И за прекрасный подвигъ состраданья.

Онъ общимъ одобреніемъ встрѣченъ былъ.

Когда въ рѣзнѣ невинное созданье —

Отъ звѣрства изступленнаго онъ спасъ,

Жуань былъ самъ довольнѣй во сто разъ

Спасеніемъ турчанки той прекрасной,

Чѣмъ орденомъ почетнымъ съ лентой красной.

CXL.

Отправилась съ нимъ вмѣстѣ сирота.

Она одна осталась въ цѣломъ свѣтѣ,

У ней семья навѣки отнята,

Сталъ чуждъ ей Измаилъ. На минаретѣ

Къ молитвѣ не зоветъ ужъ муэдзинъ…

Надъ ней рыдалъ теперь Жуанъ одинъ

И далъ обѣтъ, — онъ вѣренъ былъ обѣту —

Лелѣять и беречь малютку эту.

ПѢСНЯ ДЕВЯТАЯ.

I.

О, Веллингтонъ! (иль даже «Vilainton», (*)

Два имени носилъ герой нашъ славный

И, Франціей не бывъ униженъ, онъ

Далъ тему ей для остроты забавной, —

Всегда, вездѣ привыкъ смѣяться Галлъ)

Вы стоите всѣхъ пенсій и похвалъ!

Когда бъ другой сталъ рядомъ съ вами смѣло,

То слово «нѣтъ!» (**) вездѣ бы прогремѣло.

(*) Какъ его называетъ Беранже:

Faut qu’lord Vilainton ait tout pris,

N’у а plus d’argent dans c’gueux d’Paris etc.

(**) Игра словъ. Въ текстѣ стоитъ слово «nay» (нѣтъ); въ выноскѣ же Байронъ замѣчаетъ: «Не должно ли читать Ней?» Это намекъ на убійство маршала Нея по приговору палаты пэровъ, несмотря на то, что капитуляція была подписана Веллингтономъ и Даву.

II.

Но съ Кинердомъ (*) дѣянья ваши — стыдъ;

За вашъ поступокъ въ дѣлѣ Маринета

Могилу вашу грязью осквернитъ

Въ Вестминстерскомъ аббатствѣ мнѣнье свѣта,

Что жь до другихъ разсказовъ — не хочу

Ихъ вспоминать и лучше умолчу,

Но какъ ни стары вы, — того не скроемъ, —

А и донынѣ смотрите героемъ.

(*) Лордъ Кинердъ былъ большимъ поклонникомъ Наполеона и получилъ въ 1816 году приказаніе выѣхать изъ Франціи. Впослѣдствіи онъ былъ замѣшанъ въ заговорѣ на жизнь герцога, вмѣстѣ съ нѣкоимъ Маринетомъ, который былъ однако оправданъ судомъ присяжныхъ.

III.

Вся Англія лишь вами спасена,

(За это вамъ она и платитъ много)

Вамъ и Европа всѣмъ одолжена:

Законность въ ней вы водрузили строго;

Испанія и Франція нашли

Въ васъ сильную опору ихъ земли;

За Ватерло для васъ наградъ всѣхъ мало…

(Жаль, что пѣвцы воспѣли васъ такъ вяло).

IV.

«Изъ всѣхъ кровопускателей» — (Шекспиръ

Придумалъ фразу эту очень кстати)

Вы — лучшій… Что жь, война приходитъ въ міръ,

Чтобъ истреблять голодныхъ, меньшихъ братій —

Безъ мысли и заботы о странѣ…

Да, очень бы хотѣлось слышать мнѣ,

Что Ватерло, — лишь кромѣ васъ, понятно, —

Полезно было людямъ и пріятно.

V.

Я здѣсь не льщу, хотя вамъ лесть мила

И часто доставляла наслажденье.

Тому подъ часъ пріятна похвала,

Кому наскучитъ вѣчный громъ сраженья.

Героя войнъ не мало тѣшитъ лесть,

Готовъ принять за должную онъ честь

Названіе «спасителя народа», —

Хотя не спасена его свобода.

VI.

Я все сказалъ, а вамъ пора теперь

Садиться за роскошнѣйшія блюда.

Изъ этихъ блюдъ кусочка два за дверь

Для вашей стражи выслать бы не худо:

Тѣ бѣдняки голодные стоятъ;

Да и въ народѣ голодъ, говорятъ…

За дѣло вамъ назначена награда,

Но и народъ вѣдь забывать не надо…

VII.

Роль цензора мнѣ вовсе не съ руки,

Къ тому жь, лордъ герцогъ, нынъче времена-то

Совсѣмъ не тѣ, — мы очень далеки

Отъ чуждой намъ эпохи Цинцинната.

Вы, какъ Ирландецъ, можете любить

Картофель, — пусть! Но можно ли платить

За вашу форму, если взглянемъ строго,

Полмилліона фунтовъ? — Право, много!..

VIII.

Герои всѣ чуждалися наградъ:

Эпаминондъ спасъ Ѳивы и скончался,

Джоржъ Вашингтонъ былъ славой лишь богатъ

И родины спасителемъ остался.

Не меньше могъ гордиться старый Питтъ:

Онъ, какъ министръ, съ душой великой Бриттъ,

Въ великое повергнулъ раззоренье

Всю Англію и — стоитъ уваженья.

IX.

А вы — какъ много сдѣлать вы могли!..

Вы въ состояньи были безъ сомнѣнья

Прогнать Европы деспотовъ съ земли,

Услышавъ націй всѣхъ благословенья…

А что жь теперь? гдѣ вашей славы блескъ?

Съ войной умолкъ народа крикъ и плескъ!

Теперь странѣ голодной вы внимайте

И всѣ свои побѣды проклинайте!..

X.

Заговоривши въ пѣсняхъ о войнѣ,

Къ вамъ обращаюсь съ музой откровенной..

Съ той истиной, что вамъ и всей странѣ

Нельзя прочесть въ газетѣ ежедневной:

Свершали вы великія дѣла,

Но безъ души великой въ морѣ зла

Вы цѣли величайшей не свершили:

Въ войнѣ о человѣчествѣ забыли.

XI.

Смѣется смерть. Вотъ онъ, ея скелетъ,

Въ немъ тайна непонятная сокрыта

И къ ней ключа еще донынѣ нѣтъ…

Смѣется смерть надъ жизнію открыто…

Смотрите: то чудовище глядитъ

И все живое ужасомъ мертвитъ,

А ротъ его недвижимъ, какъ могила,

И въ немъ улыбка мертвая застыла.

XII.

Замѣтьте, какъ смѣется тотъ скелетъ,

Хотя и въ немъ когда-то жизнь играла,

Но слуха у него ужъ больше нѣтъ —

Чудовище ту силу потеряло;

Но все жь оно смѣется и не разъ

Своей рукой сдираетъ кожу съ насъ,

И дѣлаютъ, какъ жертвы лютой злости,

Зловѣщія гримасы наши кости.

XIII.

Да, смерть смѣется!.. Грустный очень смѣхъ,

Но отчего жь и жизни не смѣяться?

И отъ своихъ земныхъ кумировъ всѣхъ

Зачѣмъ она не хочетъ оторваться?

Зачѣмъ, смѣясь, не топчетъ въ грязь она

Ничтожныя, пустыя имена,

Ничтожныя, какъ капли въ океанѣ,

Забвенью обреченныя заранѣ?

XIV.

«Быть иль не быть? таковъ вопросъ». Шекспиръ

Сказалъ о томъ намъ въ драмѣ пятиактной.

Я не герой и, выступая въ міръ,

Я не гонюсь за славою абстрактной;

Я предпочту хорошій аппетитъ

Болѣзни Бонапарта (*)… Не прельститъ

Меня тріумфъ и пышный лавръ твой, воинъ,

Когда желудокъ мой совсѣмъ разстроенъ.

(*) Наполеонъ умеръ отъ рака.

XV.

«О, dura ilia messorum!» Вы,

Жнецы полей и жители селенья!

Для васъ недуги адскіе новы:

У васъ дурнаго нѣтъ пищеваренья…

Не даромъ льется онъ, крестьянскій потъ:

Жнецъ трудится, живетъ роскошно мотъ,

Но тотъ изъ нихъ счастливѣе, кто ночи

Спокойно спитъ, не раскрывая очи.

XVI.

«Быть иль не быть?» Рѣшу я тотъ вопросъ,

Когда я тайну жизни разгадаю;

Хоть много мнѣній слышать мнѣ пришлось,

Но эти мнѣнья всѣ я отвергаю.

Для всѣхъ людей загадкой жизнь дана,

А я привыкъ такъ думать издавна,

Что бытіе людей на смерть похоже,

Что жизнь и смерть — почти одно и тоже.

XVII.

Что жь? «Que sèais-je?» девизъ Монтэня былъ.

Во всемъ привыкли люди сомнѣваться,

До истины ихъ умъ не доходилъ,

Ихъ «достовѣрность» можетъ измѣняться.

Такъ мало знанья людямъ всѣмъ дано,

Такъ въ знаньяхъ тѣхъ все спутано, темно,

Что даже можно думать въ заключенье:

Сомнѣнье въ насъ не есть процессъ сомнѣнья.

XVIII.

Быть можетъ, какъ Пиронъ, пріятно плыть

Среди догадокъ въ вихрѣ непогоды,

Но вѣтеръ лодку можетъ утопить, —

Всѣ мудрецы плохіе мореходы.

Надъ бездной мысли — плавать надоѣстъ…

У береговъ поищемъ мелкихъ мѣстъ,

И тамъ въ тиши, не зная бурь опасныхъ,

Найдемъ мы много раковинъ прекрасныхъ.

XIX.

«Намъ всѣмъ на небо нужно», такъ сказалъ

Намъ Кассіо. Спасать себя должны мы,

Съ тѣхъ поръ, какъ смерть Адамъ намъ завѣщалъ.

Но «воробьи — и тѣ судьбой хранимы

И не падутъ безъ воли неба» (*). Я

Не постигалъ пороковъ воробья:

Быть можетъ, онъ сидѣлъ на вѣткѣ древа,

Гдѣ отъ плода въ раю погибла Ева.

(*) «We defy augury: there is а special

Providence in the fall of а sparrow» (Hamlet).

(Мы не вѣримъ предвѣщаніямъ: даже паденіе воробья есть дѣло провидѣнія)

XX.

О, люди? Что такое филантропъ?

Теогонія и космогонія?..

Людьми я обвиненъ какъ мизантропъ,

Чего постичь не могъ и въ наши дни я,

Но мнѣ понятна въ васъ ликантропія (*),

И не понять то слово мнѣ смѣшно бъ,

Съ тѣхъ поръ какъ вы при каждой новой ссорѣ

Готовы выть волками на просторѣ.

(*) Извѣстнаго рода помѣшательство, превращающее людей въ бѣшеныхъ животныхъ.

XXI.

Но я всегда былъ скроменъ и смиренъ,

За мною нѣтъ большаго преступленья,

И хоть, порой, я духомъ былъ смущенъ,

Но послѣ доходилъ до снисхожденья.

Какой же мизантропъ я? Вѣдь не я

Людей такъ ненавидѣлъ, а меня

Они встрѣчали ненавистью всюду…

Но здѣсь я продолжать разсказъ свой буду.

XXII.

Впередъ, впередъ, прекрасный мой разсказъ!..

Да, мой разсказъ дѣйствительно прекрасенъ,

Хоть, можетъ быть, читатели, для васъ

Онъ не совсѣмъ вездѣ казался ясенъ,

Но твердо я теперь увѣренъ въ томъ,

Что истина оцѣнится потомъ,

Что мой романъ найдутъ вполнѣ блестящимъ,

А я пока доволенъ настоящимъ.

XXIII.

Герой нашъ былъ оставленъ на пути

Къ Петрополю, къ тѣмъ доблестнымъ славянамъ,

Въ которыхъ храбрость можемъ мы найти

Скорѣй чѣмъ умъ. Тотъ край съ его туманомъ

Сталъ ныньче общей темой для похвалъ,

И самъ Вольтеръ на этотъ край взиралъ, —

Чего, однако, я не одобряю…

Теперь однимъ желаньемъ я сгараю —

XXIV.

Вести войну, хоть на словахъ пока,

Вой противъ тѣхъ, кто нашу мысль стѣсняетъ!

Тираны и льстецы! Моя рука

Мишенью для себя васъ избираетъ.

Кто побѣдитъ? Не знаю, но всегда,

Не уставая долгіе года,

Я ненавидѣть буду безконечно,

Всѣхъ, кто народомъ правитъ безсердечно.

XXV.

Но я не льстить хочу тебѣ, народъ!..

И безъ меня найдутся демагоги

Чтобъ всѣ кумиры свергнуть съ ихъ высотъ

И новые поставить на дорогѣ.

Не знаю я, чего они хотятъ,

О чемъ хлопочутъ, спорятъ и шумятъ,

Но я хочу, чтобъ дали же народу

Свободу, настоящую свободу…

XXVI.

Врагъ партій всѣхъ, я заслужить могу

Вражду всѣхъ партій, гнѣвъ и озлобленье,

За то я не лукавлю и не лгу.

Тотъ, кто не хочетъ выиграть сраженья,

Не угнетать, не угнетеннымъ быть,

Тотъ можетъ все свободно говорить, —

Пусть выть начнутъ шакалы рабства всюду,

Но съ воемъ ихъ сливаться я не буду.

XXVII.

Названіе шакаловъ къ нимъ идетъ, —

Я слышалъ ихъ въ развалинахъ Эфеса.

Такъ точно воетъ ночи напролетъ

Вся эта сволочь, выродокъ прогресса,

И ловитъ дичь по(прихоти господъ…

Подлѣй самихъ шакаловъ тотъ народъ,

Букашки тѣ, продажными полками

Водимыя на битву пауками.

XXVIII.

Лишь взмахъ руки — и паутины нѣтъ.

Всѣ пауки безъ паутины хилы…

О, націи! услышьте мой совѣтъ

И ройте паукамъ своимъ могилы.

Ихъ сѣть теперь густѣетъ съ каждымъ днемъ,

Тарантулы плетутъ ее кругомъ…

Лишь Аттика съ Испаніей вставала,

Чтобы вонзить въ своихъ тирановъ жало.

XXIX.

И такъ, Жуанъ съ депешею скакалъ,

Гдѣ о пролитой крови говорилось,

Какъ о водѣ… Громъ битвы замолчалъ

И лишь стѣна изъ труповъ появилась,

И этотъ бой, гдѣ бились двѣ страны,

Умолкъ среди зловѣщей тишины.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXX.

Жуанъ летѣлъ въ кибиткѣ безъ рессоръ,

Въ проклятой, отвратительной телѣгѣ,

Дорогою мечталъ про разный вздоръ —

О почестяхъ, о славѣ, о ночлегѣ,

Жалѣлъ, что не Пегасъ его несетъ,

И проклиналъ, сложивъ въ гримасу ротъ,

Разбитыя, ужасныя дороги

И безъ рессоръ устроенныя дроги.

XXXI.

При каждомъ неожиданномъ толчкѣ, —

А тѣхъ толчковъ онъ получалъ не мало, —

Жуанъ смотрѣлъ на спутницу въ тоскѣ

И сожалѣлъ, что такъ она страдала

На томъ пути, гдѣ только высшій рокъ

Поставленъ наблюдателемъ дорогъ,

Гдѣ каждый шагъ брать просто нужно съ бою

И молча преклониться предъ судьбою.

XXXII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXXIII.

Съ ребенка глазъ не сводитъ мой Жуанъ.

Она была — трофей его военный…

О, деспоты кровавые всѣхъ странъ,

Ты, Надиръ-Шахъ (*), чудовище вселенной,

Въ пустыню обратившій Индустанъ,

Какъ грѣшникъ ты погибъ отъ тяжкихъ ранъ

Лишь потому, что злой недугъ извѣдавъ,

Желудокъ твой не принималъ обѣдовъ (**).

(*) Персидскій царь.

(**) Онъ былъ убитъ заговорщиками за свои деспотическія дѣйствія, происходившія отъ несваренія желудка, что приводило его въ ярость, близкую къ сумасшествію.

XXXIV.

Поймите всѣ: спасеніе одной,

Одной лишь жизни юной и прекрасной

Дороже лавровъ, купленныхъ войной,

Облитыхъ кровью націи несчастной…

Пусть вашихъ славныхъ подвиговъ дѣла

Кругомъ встрѣчаютъ лесть и похвала,

Но ваша слава… что такое слава?

Минутный шумъ, минутная забава!

XXXV.

Вы, авторы брошюръ блестящихъ, книгъ,

Вы, двадцать милліоновъ публицистовъ,

Которымъ міръ внимать давно привыкъ, —

Наемщики ли вы изъ журналистовъ,

Кричащіе, что весь вашъ край богатъ,

Иль ты, неукротимый демократъ,

Ты, нещадящій бѣшеныхъ проклятій

За голодъ и позоръ своихъ собратій, —

XXXVI.

Вы, авторы!.. Но, à propos de bottes, —

Мысль главную я позабылъ здѣсь, право

(И мудрецы теряютъ мысли ходъ),

Но убѣдить хотѣлъ я очень здраво

И успокоить множество головъ

Отъ разныхъ громкихъ, но невинныхъ словъ;

А такъ какъ мнѣ не всѣ повѣрятъ въ этомъ,

То мысль свою я скрою передъ свѣтомъ.

XXXVII.

Со временемъ отыщется она,

Когда нашъ вѣкъ ужь явится прошедшимъ,

Открытымъ снова, будто старина,

Въ глубь древности затертымъ и ушедшимъ,

Исторгнутымъ изъ хаоса опять,

Чтобы его страницы прочитать,

Дать волю любопытству, удивленью,

И вновь предать, какъ всѣ вѣка, забвенью.

XXXVIII.

Такъ говорилъ Кювье; — и въ міръ тогда

Вновь явятся отъ древности обломки,

Пропавшіе изъ міра безъ слѣда;

Такъ точно мы, отцовъ своихъ потомки.,

Гигантовъ отрываемъ изъ гробницъ

Почти что въ милю ростомъ, дивныхъ птицъ,

И на показъ выходятъ изъ могилы

Громадные слоны и крокодилы.

XXXIX.

Представьте — вдругъ отроется потомъ

Георгъ Четвертый. Будутъ удивляться —

Чѣмъ это существо съ громаднымъ ртомъ,

При жизни, на землѣ могло питаться?..

(Извѣстно, міръ мельчаетъ съ каждымъ днемъ:

Онъ слишкомъ часто началъ разрѣшаться

Отъ бремени; въ грядущіе вѣка

Всѣ люди будутъ съ червяка.).

XL.

Какъ назовутъ насъ въ будущее время,

Когда, быть можетъ, путь земной начнетъ

Опять сначала выросшее племя,

Узнаетъ трудъ, неволю, тяжкій гнетъ,

Пока войны искусство не пойметъ

И не оцѣнитъ податей народъ, —

Какъ назовутъ тогда насъ люди эти? —

Чудовищами, рѣдкими на свѣтѣ.

XLI.

Болтливъ, какъ метафизикъ, я, порой,

Не скрою, — «время съ петель соскочило»… (*)

Къ тому жь еще, моей поэмы строй —

Комическій, а я пишу уныло.

По прихоти болтливъ я, скученъ, хмуръ.

И планъ мой поэтиченъ черезчуръ:

Впередъ я за двѣ строчки не ручаюсь:

Начну одно — и тотчасъ увлекаюсь.

(*) Слова Гамлета.

XLII.

Я странствую, какъ вѣтеръ, безъ заботъ…

Но возвратимся къ нашему роману

И поспѣшимъ съ Жуаномъ мы впередъ…

Описывать подробно я не стану

Героя путь, — начать я прямо радъ

Съ того, какъ онъ явился въ Петроградъ,

Какъ принесла почтовая телѣга

Его въ столицу «крашенаго снѣга».

XLIII.

Представьте, что въ мундирѣ Донъ-Жуанъ

Стоитъ среди придворныхъ въ пышной залѣ

Надъ шляпою качается султанъ;

Его чулки, какъ первый снѣгъ, блистали,

Показывая икры стройныхъ ногъ,

Одинъ топазъ шотландскій блескомъ могъ

Съ рейтузами Жуана поравняться…

Имъ всякій могъ тогда залюбоваться:

XLIV.

Со шляпою и шпагой у бедра,

Облагороженъ юностью и славой,

А также и портнымъ (есть мастера

Придать покроемъ образъ величавый

И вдвое увеличить красоту),

Красивый Донъ-Жуанъ въ минуту ту

Могъ смѣло показаться въ мнѣньи свѣта

Амуромъ, переряженнымъ въ корнета.

XLV.

Амуромъ сталъ прекрасный Донъ-Жуанъ:

Вдругъ крылья обратились въ эполеты,

Сталъ шпагою — со стрѣлами колчанъ,

Лукъ шляпой сталъ… Амура всѣ примѣты.,

Когда бъ передъ Психеей онъ предсталъ,

То и она (я женщинъ многихъ зналъ

Въ ошибку впавшихъ, — женщины вѣдь слабы)

Его за Купидона приняла бы.

XL VI, XLVII, XL’VIII, XLIX, L, LI, LIL

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LIII.

Жуанъ былъ молодъ, статенъ и плѣнялъ

Париса красотой, — того героя,

Изъ-за котораго, — что каждый зналъ, —

Разрушена была когда-то Троя

И былъ потомъ устроенъ новый судъ,

Гдѣ для мужей и женъ разводъ даютъ (*).

И Иліонъ, — я въ этомъ убѣдился —

Тамъ первый за убытки поплатился.

(*) «Doctor’s Commons», консисторіальный судъ, въ которомъ совершаются разводы.

LIV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LV.

О, ты «источникъ гибельный войны» (*)!

Я никогда не въ силахъ былъ дознаться,

Зачѣмъ людскія души всѣ должны

Въ источникъ этотъ вѣчный погружаться.

Съ тѣхъ поръ, какъ сорванъ былъ запретный плодъ,

Палъ человѣкъ; какъ падаетъ народъ

Съ тѣхъ поръ, чтобъ подыматься снова,

Одинъ лишь ты отвѣтить могъ сурово.

(*) «Teterrima causa belli». (Сатиры Горація, книга I, сат. 3).

LVI.

Тебя дурнымъ источникомъ зовутъ,

Но ты вѣрнѣе лучшимъ могъ назваться,

Всѣ люди изъ тебя, къ тебѣ идутъ,

Передъ тобою въ прахъ міры дробятся,

И вновь опятъ, богатый на дары,

Ты населяешь новые міры…

Жизнь безъ тебя была бъ бездонной чашей, —

Ты океанъ на сушѣ жизни нашей.

LVII.

Когда къ Екатеринѣ подошелъ

Красивый вѣстникъ славы Петрограда,

Суворова торжественный посолъ —

Она его была увидѣть рада,

Когда же ей депешу онъ вручилъ

И передъ ней колѣна преклонилъ,

Екатерина вдругъ остановилась

И надломить печать не торопилась.

LVIII.

Но вотъ депеша вскрыта. Цѣлый дворъ

Слѣдитъ съ невольнымъ страхомъ за царицей,

И наконецъ Екатерины взоръ

Сверкнулъ для всѣхъ ласкающей денницей.

Царица улыбнулась… Красоты

Исполнены лица ея черты,

Очерчены уста ея красиво

И ясные глаза смотрѣли живо.

LIX.

Екатерины радость велика:

Взятъ Измаилъ и тридцать тысячъ пало

Подъ натискомъ могучаго штыка…

Чело царицы славой засіяло, —

Такъ озаряетъ солнечный восходъ

Просторъ морей, пустыню ясныхъ водъ,

Когда все море кажется румяно,

Подъ благодатнымъ небомъ Индустана.

LX.

Къ тому же въ ней улыбку возбудилъ

Докладъ въ стихахъ (стихи-то чудны были),

Гдѣ полководецъ въ риѳмы уложилъ

Реляцію о битвѣ въ Измаилѣ.

Куплетъ о человѣческой рѣзнѣ,

Гдѣ много тысячъ пало на войнѣ

Въ защитѣ благородной и безумной,

Сложилъ тогда Суворовъ страннодумный (*).

(*) Извѣстное донесеніе Суворова

«Слава Богу, слава вамъ,

Туртукай взятъ и я тамъ»

LXI, LXII, LXIII, LXIV, LXV, LXVI, LXVII, LXVIII, LXIX

LXX, LXXI, LXXII, LXXIII, LXXIV, LXXV, LXXVI,

LXXVII, LXXVIII, LXXIX, LXXX, LXXXI.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXXXII.

Аудіенція окончилась. Вся знать,

Посланники различныхъ націй стали

Счастливаго Жуана поздравлять…

Красавицы двора кругомъ мелькали

И до него касались платья дамъ…

О женщины! всегда пріятно вамъ

Смущать людей улыбками, очами,

Намеками и томными рѣчами!..

LXXXIII.

Жуана дворъ блестящій окружалъ

Какъ человѣка, выросшаго быстро.

Онъ граціозно голову склонялъ,

Съ свободою давнишняго министра.

Не даромъ былъ «джентльменомъ» онъ рожденъ,

Умѣлъ хранить покойный, строгій тонъ,

И грацію и тактъ въ его манерахъ

Нашли бы всѣ и въ самыхъ высшихъ сферахъ

LXXXIV.

Царица поручила, чтобъ весь дворъ

Вниманіе оказывалъ Жуану.

Съ нимъ заводить спѣшили разговоръ

И вѣжливы съ нимъ были не по сану.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXXXV.

Но здѣсь остановись пока, Пегасъ!

Мы далеко ужь слишкомъ залетѣли…

Кружится голова и мимо глазъ,

Какъ крылья мельницъ, мысли запестрѣли.

И такъ, чтобъ мысли съ нервами сберечь,

Умѣрю я порывистую рѣчь…

Спущусь теперь, о, муза дорогая, —

Куда нибудь въ зеленые луга я…

ПѢСНЯ ДЕСЯТАЯ.

I.

Когда однажды, въ думу погруженъ,

Въ саду увидѣлъ яблока паденье

Мудрецъ, извѣстный каждому — Ньютонъ,

То былъ открытъ имъ принципъ — «тяготѣнья».

Съ тѣхъ поръ, какъ палъ за первый грѣхъ Адамъ,

Онъ первый могъ, въ наслѣдство всѣмъ вѣкамъ,

Изъ яблока, — могу ль его не чтить я? —

Намъ подарить полезное открытье.

II.

Чрезъ яблоко палъ человѣкъ, — затѣмъ

Чрезъ яблоко возвысился онъ снова

И Исаакъ Ньютонъ, на диво всѣмъ,

Прочистилъ путь до неба голубаго.

Съ тѣхъ поръ сталъ міръ открытьями богатъ

И въ немъ съ тѣхъ поръ механики царятъ;

Могу я предсказать теперь безъ спора —

Паръ доведетъ до мѣсяца насъ скоро.

III.

Къ чему жь подобный прологъ? — Какъ поэтъ,

Восторженно сижу я за бумагой

И дѣлаетъ душа моя курбетъ

И грудь полна безумною отвагой.

Я ниже тѣхъ, кто чрезъ стекло и паръ

Подвинули впередъ земной нашъ шаръ,

Шли противъ вѣтра, звѣзды открывали,

Но, какъ пѣвцу, они мнѣ равны стали.

IV.

Я тоже противъ вѣтра въ жизни плылъ

И если телескопъ мой плохъ немного,

Я берега и землю разлюбилъ, —

Безбрежный океанъ моя дорога.

По океану вѣчности ношусь

И рева волнъ и бурь я не боюсь

И, отъ борьбы безстрашной молодѣя,

Межь дикихъ волнъ лечу въ своей ладьѣ я.

V.

Жуанъ, — къ нему вернемся, — испыталъ

Всю щедрость и вниманіе Фортуны,

Но муза вслѣдъ за нимъ не броситъ залъ…

(Вѣдь музы цѣломудренны и юны).

Скажу одно: онъ молодъ былъ, красивъ,

Силенъ и свѣжъ, доволенъ и счастливъ,

Безчестія стыдомъ не заразился

И участи мѣнять не торопился.

VI.

Но птичка только выростетъ — вспорхнетъ.

«О, если бъ крылья голубя мнѣ дали»,

Сказалъ пророкъ, — «я улетѣлъ бы…» Вотъ

Мы видимъ старика въ его печали,

Съ разбитымъ сердцемъ, съ думой на челѣ:

Онъ предпочелъ бы вѣрно на землѣ

Знать лучше вздохи сына молодаго,

Чѣмъ хриплый кашель дѣдушки сѣдаго.

VII.

Но вздохамъ прекращаться суждено

И слезы высыхаютъ въ мірѣ этомъ:

Такъ ручейкомъ бѣжитъ рѣка Арно

И въ жалкій ключъ вдругъ высыхаетъ лѣтомъ.

Два-три промчится мѣсяца въ году

И мы забудемъ слезы и бѣду,

И даже всѣ рыдающія вдовы

Въ короткій срокъ утѣшиться готовы.

VIII.

За вздохами приходитъ кашель къ намъ,

Порой они приходятъ вмѣстѣ къ людямъ,

Хоть рано быть еще намъ старикамъ.

За то когда всѣ чувствовать мы будемъ,

Что лѣто жизни нашей отцвѣло,

А все вокругъ такъ весело, свѣтло:

Блистаютъ люди, любятъ, умираютъ, —

То въ насъ они досаду возбуждаютъ.

IX.

Но Донъ-Жуану гробъ не угрожалъ.

Онъ вознесенъ и счастливъ былъ безмѣрно,

И почести повсюду принималъ.

Хоть это счастье, впрочемъ, эфемерно,

Но кто весной за то пренебрежетъ,

Что въ декабрѣ покроетъ землю ледъ?

Нѣтъ, встрѣтимъ лѣто нѣжными словами

И — запасемся на зиму дровами.

X.

Притомъ Жуанъ для женщинъ среднихъ лѣтъ

Таилъ въ себѣ достоинствъ очень много,

Но дѣвушки въ нихъ знанья страсти нѣтъ

Знакома имъ любовная тревога

Лишь по стихамъ да по дѣвичьимъ снамъ…

Мы возрастъ жонъ считаемъ всѣ по днямъ,

Не лучше ли, — замѣчу между нами, —

Считать ихъ возрастъ лунными ночами?

XI.

А почему?.. Ахъ, Богъ мой, потому,

Что та луна капризна и невинна;

Иные замѣчанью моему

Пожалуй смыслъ иной дадутъ безчинно,

А это, какъ самъ Джеффри увѣрялъ. —

Великій стыдъ… Я взглядъ тотъ раздѣлялъ,

Всѣмъ извиняя ложные упреки

И не совсѣмъ приличные намеки.

XII.

Когда враги друзьями стали вновь,

То и должны друзьями оставаться.

Ихъ ненависть, волнующая кровь,

Ничѣмъ, ничѣмъ не можетъ оправдаться.

Ужиться съ ней я никогда не могъ,

Она мнѣ ненавистна, какъ чеснокъ,

Какъ полкъ друзей, знакомыхъ стороною

Съ любовницею нашей отставною.

XIII.

Нѣтъ хуже дезертирства. Ренегатъ,

Саути, другъ обычаевъ похвальныхъ

Вернется къ реформаторамъ наврядъ,

Забывши циклъ пѣвцовъ оффиціальныхъ.

Нѣтъ, честный человѣкъ не поплыветъ,

Куда подуетъ вѣтеръ, не начнетъ

Преслѣдовать, — едвалъ есть дѣло хуже, —

Любовника постылаго иль мужа.

XIV.

Присяжный критикъ и законовѣдъ

Находятъ въ жизни черныя лишь пятна,

Съ дурныхъ сторонъ разсматривая свѣтъ,

И все для нихъ на свѣтѣ непріятно,

А міръ межъ тѣмъ въ невѣжествѣ живетъ,

Родится въ немъ и старѣетъ народъ.

Законовѣдъ, какъ и хирургъ, безстрастно

Готовъ поднять свой скальпель ежечасно.

XV.

Законовѣдъ — моральный трубочистъ.

Вотъ почему бываетъ онъ не чистъ,

На немъ всегда лежитъ слой вѣчной сажи,

Хотябъ смѣнялъ костюмъ онъ часто даже.

Онъ сохраняетъ темный колоритъ,

Но вы… для васъ я сдѣлаю изъятье.

И цезарская мантія сидитъ

На васъ, мой другъ, какъ собственное платье.

XVI.

Всѣ маленькія ссоры прежнихъ лѣтъ

Джеффри, мой врагъ опаснѣйшій когда-то,

Теперь уже окончены и нѣтъ

Для ссоръ и непріятностей возврата.

«Auld Lang Syne!» Пью за старину!

Я, можетъ быть, на васъ и не взгляну,

Но я готовъ признаться всенародно,

Что вы себя держали благородно.

XVII.

«Auld Lang Syne!» Жаль, что этихъ словъ

Вамъ не могу сказать я, но охотно

Теперь бы выпить съ вами я готова

И поболтать за чашей беззаботно.

По крови я почти шотландецъ самъ,

По воспитанью также близокъ вамъ

И иногда — вся кровь придетъ въ движенье —

Рисуются въ моемъ воображеньѣ —

XVIII.

Шотландскіе холмы и ручейки

И моста Балгунійскаго перилы…

Вновь оживаютъ,^чисты и легки,

Мои мечты и кажутся такъ милы,

И предо мной прошедшее встаетъ

И свѣтлой вереницею плыветъ,

Минувшее вновь ожило въ картинѣ…

Мнѣ можно ли забыть «Auld Lang Syne»,

XIX.

Въ былые дни капризовъ и причудъ,

Я злобно надъ шотландцами смѣялся

И высказалъ не мало гнѣва тутъ

И силы показать свои старался.

Но это былъ одинъ безумный пылъ,

Въ себѣ я кровь шотландца не убилъ

И все люблю, люблю еще донынѣ

Шотландіи и горы и пустыни.

XX.

Жуанъ въ одно и то же время былъ

Идеалистъ и реалистъ, что, право,

Одно и то же; мыслилъ кто и шилъ,

Тотъ различать ихъ не имѣетъ права…

Не справимся мы съ разумомъ своимъ,

Когда надъ бездной вѣчности стоимъ

И насъ томитъ, волнуетъ чрезвычайно

Грядущаго невѣдомая тайна.

XXI.

Жуанъ ужасно скоро обрусѣлъ.

Кругомъ такъ много было искушеній,

Что справиться онъ съ ними не умѣлъ

И не бѣжалъ отъ новыхъ приключеній.

Пиры и танцы, женщины, балы,

Блестящій дворъ, побѣды, похвалы

Жуану быстро голову вскружили

И край снѣговъ въ рай новый превратили.

XXII.

Вниманіемъ всеобщимъ окруженъ,

Жуанъ жилъ шумно, весело, безпечно…

Та жизнь была свѣтла, какъ первый сонъ,

Но вѣдь и сны мѣняются, конечно.

На лаврахъ спалъ онъ въ чуждой сторонѣ,

Готовый какъ къ любви, такъ и къ войнѣ.

Такъ мы живемъ, пока не встанетъ снова

Тоска и скука времени былаго,

XXIII.

Въ то время, — какъ и нужно ожидать, —

Примѣрами дурными окруженный,

Жуанъ сталъ время праздно убивать

На пиршествахъ, ихъ шумомъ утомленный.

Для юношей опасенъ путь такой

Съ его эгоистической тоской:

Онъ свѣжія въ насъ чувства убиваетъ

И сушитъ грудь и сердце очерствляетъ.

XXIV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXV.

Смерть — царь царей, и въ то же время ты —

Гракхъ человѣчества. Скажи: не ты ли

Величье силы, славы, красоты

Обречено уравнивать въ могилѣ

Клочкомъ земли, гдѣ мертвые уснутъ?

О, смерть! пусть въ мірѣ этомъ люди чтутъ

Тебя какъ реформатора вселенной

Съ величіемъ и силой неизмѣнной.

XXVI.

Жуанъ кружился, былъ и здѣсь и тутъ —

То на балахъ, то на большомъ обѣдѣ,

Въ томъ климатѣ, гдѣ весело живутъ

Пушистые и черные медвѣди,

Которые являлися не разъ

Сквозь пурпуръ, шелкъ и бархатъ и атласъ,

И какъ угрюмо-мрачные детали

Блескъ обстановки пышной оскорбляли.

XXVII.

Описывать не стану, какъ педантъ,

Всю двойственность той обстановки странной,

Тотъ «темный лѣсъ», тобой воспѣтый, Дантъ,

Міръ полудикій, новый и Гуманный,

Въ подробностяхъ не стану отступать.

Хоть могъ ихъ по наслышкѣ описать,

Различные разсказы вспоминая,

Но у меня въ поэмѣ цѣль иная.

XXVIII.

Хочу я описанья избѣжать

Не предаваясь разнымъ размышленьямъ,

Хоть не легко въ дорогѣ мысль прогнать:

Она бѣжитъ за нами привидѣньемъ.

Такъ травы прилипаютъ къ камнямъ скалъ,

Такъ поцалуй любви… по я сказалъ,

Что отступать не буду я въ поэмѣ,

Затѣмъ, чтобъ быть прочитанному всѣми.

XXIX.

Жуанъ не волочился ни за кѣмъ,

Но всѣ за нимъ ухаживали всюду.

Онъ юности своей обязанъ тѣмъ

И красотѣ, — я справедливымъ буду.

Притомъ за храбрость нравиться онъ могъ,

Костюмъ блестящій также тутъ помогъ

Обрисовать всю роскошь формъ и стана

И женственную прелесть Донъ-Жуана.

XXX.

Жуанъ писалъ, въ Испанію. Родня

Немедленно Жуану отвѣчала

И, родственника счастье оцѣня,

Протекцій у него теперь искала.

Хотѣлось эмигрировать инымъ

И порѣшили всѣ судомъ своимъ:

Въ Россіи только шубку заведите

И будетъ тамъ тепло, какъ и въ Мадридѣ.

XXXI.

Жуана мать, замѣтивъ, что сынокъ

Ея банкира больше не тревожилъ

И не скорбѣлъ за тощій кошелекъ,

Рѣшила такъ, — что сынъ не даромъ пожилъ,

Жуана начала благодарить,

Что пересталъ онъ деньгами сорить,

Успѣлъ остепениться очень скоро

И въ матери не вызоветъ укора.

XXXII.

Потомъ она мадоннѣ и Христу

Его здоровье, счастье поручила

И, сберегая сердца чистоту,

Вступать въ другую вѣру запретила.

Затѣмъ узналъ Жуанъ — и былъ онъ радъ —

Что у него теперь меньшой есть братъ,

Что вышла замужъ мать его вторично

И что живетъ теперь она отлично.

XXXIII.

Затѣмъ она писала рядъ похвалъ

И восхваляла сына поведенье

За то, что онъ въ почетъ такой попалъ,

Что мать о немъ отличнѣйшаго мнѣнья.

Онъ жилъ теперь въ странѣ морозныхъ вьюгъ,

А сѣверъ вѣдь не то, что пылкій югъ,

Тамъ добродѣтель страсть не сокрушала…

Себя Инеса этимъ утѣшала.

XXXIV.

О, почему мнѣ силы не дано,

Чтобъ всенародно славить лицемѣрье,

Чтобъ было мной оно вознесено!…

О, если бъ могъ имѣть въ рукѣ теперь я

Трубу архангела! Когда бъ я могъ

Взять, тетушка, вашъ слуховой рожокъ,

Почтенная и милая старуха,

Лишенная и зрѣнія и слуха!

XXXV.

По крайней мѣрѣ, бѣдная душа,

Была чужда ты роли лицемѣрки

И, свойствомъ этимъ въ жизни не грѣша,

Ты въ рай вошла, чтобъ въ небѣ ждать повѣрки

И награжденья страшнаго суда.

Такъ нѣкогда въ минувшіе года

Ты былъ чужихъ имѣній раздаватель

Для рыцарей, Вильгельмъ Завоеватель…

XXXVI.

Я жаловаться, впрочемъ, не хочу

За васъ мои, теперь нѣмые, предки!

Вильгельмомъ были вы — не умолчу —

Награждены какъ должно, на послѣдки.

Хотя съ людей позорно кожу драть,

Но вы умѣли грѣхъ свой искупать

И строили огромнѣйшіе храмы…

За это цѣнимъ ваши всѣ права мы.

XXXVII.

Жуана жизнь, какъ въ маѣ утро дня,

Выла ясна, — хоть походилъ порою

Онъ на одинъ цвѣтокъ: «Не тронь меня».

Быть можетъ, вознесенному герою

Наскучилъ сѣверъ, холодъ и морозъ

И онъ на югъ леталъ на крыльяхъ грёзъ,

Быть можетъ, сердце тайно замирало

Въ запросахъ красоты и идеала.

XXXVIII.

Быть можетъ… но объ этомъ умолчимъ.

Всегда найдутся къ этому причины.

Печали червь приходитъ къ молодымъ

И имъ приноситъ раннія морщины.

Забота насъ, какъ сторожъ, всюду ждетъ

И каждому несетъ свой длинный счетъ;

Насъ всюду фатумъ ждетъ неумолимый;

Кредиторы иль сплинъ неотразимый.

XXXIX.

Не знаю какъ, но очень нездоровъ

Вдругъ сдѣлался Жуанъ. — Дворъ испугался.

Одинъ изъ знаменитыхъ докторовъ

За жизнь Жуана даже не ручался,

(То медикъ былъ, прославленный молвой)

И слушалъ пульсъ, качая головой…

Всѣ мѣры были приняты, чтобъ снова

Заставить жить прекраснаго больного.

XL.

Чѣмъ болѣнъ онъ? шептались всѣ вокругъ

И разные о томъ ходили мнѣнья,

Что будто то весьма простой недугъ,

Послѣдствіе простаго истощенья,

Иль просто накопленіе мокротъ,

Иль опухоль, шепталъ кругомъ народъ,

Усталость послѣ долгаго похода…

Всѣ мнѣнія такого были рода,

XLI.

Прочесть одинъ рецептъ теперь хотимъ:

«Sodae sulphat. svj. sfs. Mannae optim.

Aq. fervent, f. sifs sij tinct. Sinnae

Haustus». (Докторъ рядомъ сѣлъ съ больнымъ).

«R. Pulv. Com. gr. iij Ipecacuanhae»

(Букетъ рецептовъ былъ неисчислимъ).

«Bolus Potassae Sulphuret. sumendus,

Et haustus ter in die capiendus».

XLII.

Такъ медики насъ лечатъ и морятъ

Secundum artem: это насъ забавитъ;

Но только насъ недуги посѣтятъ,

То смѣхъ надъ докторами насъ оставитъ.

Мы не хотимъ такъ скоро умирать

И поспѣшимъ немедленно позвать,

За тѣмъ, чтобъ жить подолѣе на свѣтѣ,

Васъ, медики Бальи иль Ольбернети. (*)

(*) Фамиліи медиковъ, лечившихъ лорда Байрона,

XLIII.

Жуану смерть грозила, но онъ былъ

Силенъ и молодъ; крѣпкая натура

Его спасла; врачей онъ отпустилъ,

Была забыта скверная микстура.

Но все жь онъ вдругъ поправиться не могъ,

Совсѣмъ поблекъ румянецъ прежній щекъ.

Врачи рѣшили, видя ту истому,

Что нужно путешествовать больному.

XLIV.

По ихъ словамъ, суровость русскихъ зимъ

Была вредна для урожденца юга,

Что рисковалъ здоровьемъ онъ своимъ

И скоро могъ зачахнуть отъ недуга…

Онъ увядалъ подстрѣленнымъ орломъ,

И вотъ тогда онъ сдѣланъ былъ посломъ

И съ пышностью, вполнѣ приличной сану,

Пришлось къ британцамъ ѣхать Донъ-Жуану.

XLV.

Въ то время былъ какой-то договоръ,

Какой-то споръ между двухъ кабинетовъ —

Россійскимъ и британскимъ, — тонкій споръ

И рядъ дипломатическихъ отвѣтовъ

По поводу, какъ понялъ Донъ-Жуанъ,

Какихъ-то правъ морскихъ у англичанъ,

По поводу продажи кожи, соли

И плаванья въ Балтійскомъ морѣ, что-ли

XLVI.

Къ той миссіи назначенъ былъ Жуанъ.

Великолѣпьемъ царскимъ окруженный,

Онъ заслужилъ въ награду новый санъ

И въ тотъ же день, колѣнопреклоненный,

Онъ предъ царицей голову склонилъ,

Инструкціи посольства получилъ,

Отъ почестей различныхъ растерялся

И навсегда съ Невою распрощался.

XLVII. XLVIII.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLIX.

Мы съ Донъ-Жуаномъ сядемъ въ экипажъ.

Въ коляскѣ превосходной изъ столицы

Отправился герой счастливый нашъ.

Тотъ экипажъ подарокъ былъ царицы:

Въ коляскѣ той въ иныя времена

Сама въ Тавриду ѣздила она,

Теперь же онъ, посолъ и пылкій воинъ,

Сидѣлъ въ ней веселъ, счастливъ и спокоенъ.

L.

Съ нимъ горностай, снигирь былъ и бульдогъ.

Онъ съ ними никогда не разставался

И ѣздить никуда безъ нихъ не могъ:

Хоть странно очень — къ нимъ онъ привязался.

Такъ часто дѣва лѣтъ подъ шестьдесятъ

Не можетъ жить безъ птицъ и безъ котятъ,

А онъ — онъ старымъ вовсе не казался

И дѣвою никѣмъ не назывался.

LI.

Посольства штатъ его сопровождалъ,

Всю пышность соблюдая очень тонко,

А Донъ-Жуанъ къ себѣ въ коляску взялъ

Лейлу — крошку. Этого ребенка

Онъ спасъ подъ Измаиломъ на войнѣ

Хоть муза измѣняетъ часто мнѣ,

Но все жь она еще не позабыла

Тебя, моя прекрасная Лейла.

LII.

Она была мила такъ и умна,

А между тѣмъ смотрѣли глазки строго,

Серьезною казалася она…

Лейла знала жизнь еще немного,

Неудалось ей испытать борьбы,

Превратности и счастья и судьбы…

Лишь десять лѣтъ жила она на свѣтѣ,

А взглядъ ея… нѣтъ, такъ не смотрятъ дѣти.

LIII.

Жуанъ любилъ Дейлу и она

Къ Жуану привязалась сильно тоже.

Обоихъ ихъ любовь была сильна —

Но братство ихъ на дружбу не похоже.

Чтобъ быть отцомъ, онъ слишкомъ молодъ былъ,

Чтобъ братомъ быть… о, какъ бы онъ любилъ

Свою сестру!.. И разлучась съ сестрою,

Съ какой тоской рвался бы къ ней порою!

LIV.

Но чувственной любовь та не была.

Порочной мысли въ немъ не появлялось.

Его любовь такъ далеко не шла

И за плодомъ незрѣлымъ не гонялась.

Но истинѣ, онъ не былъ развращенъ,

Бывалъ онъ платонически влюбленъ,

Хоть иногда, — мнѣ истина дороже, —

Онъ забывалъ о платонизмѣ тоже.

LV.

Сиротку же любилъ Жуанъ не такъ.

Любилъ ее, какъ любятъ патріоты

Свой край родной и свой родимый флагъ.

Притомъ же онъ исполненъ былъ заботы

Передъ своей Леилой дорогой —

Язычницу ввести на путь благой,

Но, впрочемъ, онъ успѣлъ въ томъ очень мало:

Она быть христіанкой не желала.

LVI.

Ни громъ войны, ни ужасы рѣзни

Религіи отцовъ въ ней не убили.

Ханжи ее смущали, но они

Лишь отвращенье вызвали въ Леилѣ.

На исповѣдь турчанка не пошла,

Быть можетъ, потому что не нашла

Въ себѣ грѣховъ и вѣрила глубоко,

Что Магометъ былъ съ святостью пророка,

LVII.

Одинъ лишь христіанинъ — Донъ-Жуанъ

Не возбуждалъ въ ней страха и испуга

Въ отчизнѣ ненавистныхъ христіанъ…

Они любили искренно другъ друга.

Имъ не мѣшала разница ихъ лѣтъ,

Различье націй, вѣрованій… Нѣтъ,

Отъ этого любовь ихъ не тускнѣла

И чувство не смущалось, не слабѣло.

LVIII.

А между тѣмъ, Жуанъ летѣлъ впередъ,

Проѣхалъ черезъ Польшу и Варшаву,

Курляндію проѣхалъ, гдѣ деспотъ

Когда-то шелъ, безумно вѣря въ славу, —

Она ему служила много лѣтъ, —

Но подъ Москвой лишился всѣхъ побѣдъ

И гренадеровъ гвардіи любимой…

Тамъ палъ во прахъ орелъ непобѣдимый.

LIX.

«Гдѣ гвардія моя!» такъ восклицалъ

Тотъ богъ земной, Юпитеръ пораженный…

Увы! никто слѣда не отыскалъ

Отъ этой славы, снѣгомъ занесенной…

Но если Польшу будемъ проѣзжать,

Мы непремѣнно можемъ услыхать

Вездѣ, повсюду, въ каждой деревушкѣ

Другое имя славное — Косцюшки.

LX.

Жуанъ проѣхалъ землю пруссаковъ,

Чрезъ Кенигсбергъ; а градъ того названья

Извѣстенъ, кромѣ разныхъ рудниковъ,

Еще какъ Канта мѣстопребыванье.

Жуанъ о немъ не слышалъ никогда,

А потому такіе города,

Не зная философскаго ученья,

Онъ проѣзжалъ безъ должнаго почтенья,

LXI.

Оттуда черезъ Дрезденъ и Берлинъ

Жуанъ пріѣхалъ къ Рейну. Берегъ милый!

Тамъ старина глядитъ изъ-за руинъ,

Тамъ каждый замокъ сдѣлался могилой…

И глядя на обломки мшистыхъ плитъ,

Невольно мысль въ прошедшее летитъ

И образы Фантазіи игривой

Предъ нами оживаютъ въ сказкѣ лживой.

LXII.

Но далѣе… Мелькнулъ Мангеймъ и Боннъ,

Гдѣ Драхенфельсъ, какъ призракъ, поднимался,

Какъ призракъ феодальныхъ тѣхъ временъ,

Которыхъ вѣкъ давно уже умчался.

Жуанъ и Кельнъ старинный миновалъ,

Который почему-то.сохранялъ

Давно почившихъ дѣвственницъ скелеты…

Чрезъ нихъ, о Кельнъ, сталъ славенъ на землѣ ты!..

LXIII.

Вотъ, наконецъ, Голландія видна,

Гельвутелайсъ и славный городъ Гага,

Каналами изрытая страна,

Гдѣ пахнетъ можжевельникомъ та влага,

Что въ утѣшенье бѣдности дана.

Хотя она вездѣ осуждена,

Но не могу не высказать упрека —

Отъ бѣдняковъ отнять ее жестоко.

LXIV.

Здѣсь на корабль герой нашъ пересѣлъ

И поспѣшилъ къ островитянамъ-бритамъ.

Надулся парусъ, вѣтеръ загудѣлъ,

Запѣли волны на морѣ сердитомъ.

Всѣхъ путниковъ терзалъ морской недугъ,

Но съ моремъ Донъ-Жуанъ сжился, какъ другъ,

И ожидалъ за гранью небосклона

Увидѣть свѣтлый берегъ Альбіона.

LXV.

Вотъ, наконецъ, какъ бѣлая стѣна,

Онъ поднялся вдали изъ-за тумана.

Какъ чужестранца, новая страна

Заставила смутиться Донъ-Жуана…

Край торгашей! уже не мало лѣтъ

Отъ полюса до полюса весь свѣтъ

Ты освѣщаешь блескомъ новой славы

И шлешь ему товары и уставы.

LXVI.

Мнѣ нѣтъ причинъ любитъ тотъ уголокъ,

Который могъ быть націей свободной,

Но все жъ смотрѣть нельзя мнѣ безъ тревогъ,

Какъ нашей славы геній благородный

Сталъ умирать. Надежды больше нѣтъ…

Я не бывалъ на родинѣ семь лѣтъ,

И ненависть, что прежде волновала,

Во мнѣ теперь угасла и пропала.

LXVII.

О, Англія! Когда бъ могла ты знать,

Какое будишь ты негодованье,

Какъ страстно начинаютъ всѣ желать

Погибели твоей безъ состраданья.

Ты сдѣлалась врагомъ всеобщимъ вдругъ,

Любимѣйшій, но вѣроломный другъ…

Ты націямъ свободу обѣщала

И — только мысль ихъ цѣпью заковала.

XXVIII.

Ты первая раба между рабовъ.

Всѣ страны плѣнъ тяжелый испытали,

А самъ тюремщикъ, — кто же онъ таковъ? —

Его, какъ ихъ, оковами сковали.

То право — подъ замокъ другихъ сажать

Еще нельзя свободою назвать;

Тотъ тоже рабъ, безсильный для дороги,

Кто стережетъ колодниковъ въ острогѣ,

LXIX.

И вотъ Жуанъ увидѣлъ Альбіонъ;

Вотъ скалы Дувра, гавань съ рестораномъ,

Таможни шумъ, въ трактирѣ гулъ и звонъ.

Кругомъ неслась прислуга предъ Жуаномъ

Онъ видѣлъ пакетботовъ цѣлый рядъ,

Но главное — здѣсь чужестранца взглядъ

Едва ль не выражалъ всегда заботы —

Предлинные, громаднѣйшіе счеты.

LXX.

Хотя Жуанъ былъ молодъ и богатъ,

И на расходы вовсе не скупился,

Но просмотри длиннѣйшихъ счетовъ рядъ,

Итогамъ ихъ не мало удивился.

Что жь за бѣда!… Начните размышлять:

Разрѣшено намъ въ Англіи дышать

Свободнымъ воздухомъ — такъ отчего же

Не заплатить за это подороже.

LXXI.

Эй, лошадей! и въ Кентрбери вези!..

Пусть брыжжетъ грязь и макадамъ страдаетъ

И быстро почта мчится, вся въ грязи…

Германцы такъ не возятъ — чуть шагаетъ

Тамъ пара клячъ и сонный почтальонъ

(Наглецъ! уже отвѣдалъ «шнапса» онъ)

Не устрашась ни словъ, ни потасовки,

Готовъ повсюду дѣлать остановки.

LXXII.

Ничто не можетъ кровь въ насъ разогрѣть, —

Такъ только перецъ дѣйствуетъ въ приправѣ,

Когда летѣть, во весь опоръ летѣть

Мы можемъ въ опньненіи, — хоть въ правѣ

Не торопиться вовсе кончить путь:

Богъ знаетъ, гдѣ придется отдохнуть.

Вдвойнѣ счастливѣй путникъ утомленный,

Чѣмъ далѣе отъ цѣли отдаленной.

LXXIII.

Соборъ Кентерберійскій посѣтилъ

Нашъ Донъ-Жуанъ и — какъ ведется это, —

Тамъ каску принца Чернаго открылъ

Съ плитою окровавленной Беккета (*).

Читатели! еще примѣръ вамъ всѣмъ:

Отъ славы той остался старый шлемъ,

Да кости полусгнившаго скелета…

Какой урокъ торжественный для свѣта!

(*) Достопримѣчательности, показываемыя всѣмъ путешественникамъ въ Кентерберійскомъ соборѣ.

LXXIV.

Но этотъ шлемъ Жуана, поразилъ,

Съ его стальнымъ, таинственнымъ забраломъ;

Онъ надъ могилой взоры опустилъ,

Гдѣ умеръ тотъ, кто словомъ, точно жаломъ,

Смущалъ покой деспотовъ — королей,

И поплатился жизнію своей…

Съ Жуаномъ въ храмъ явилась и Леила

И — для чего построенъ онъ, спросила.

LXXV.

Затѣмъ, узнавъ, что это «Божій домъ»,

Его богатству, роскоши дивилась.

Ребенка глазки бѣгали кругомъ

И вдругъ лицо сиротки затемнилось

При мысли той, что Магометъ не могъ

Построить въ честь Аллы такой чертогъ,

И что такія пышныя мечети

Язычникамъ доступны только въ свѣтѣ.

LXXVI.

Впередъ, впередъ, чрезъ тучныя поля,

Чрезъ этотъ рай, добытый нашимъ потомъ…

Милѣй пѣвцу родимая земля,

Чѣмъ жаркій край… Пусть круглый годъ тепло тамъ,

Цвѣты нѣжнѣй и ярче неба цвѣтъ,

Но испытавъ изгнанье много лѣтъ,

На родинѣ забудемъ мы всѣ страны,

Ихъ рощи, ледники и ихъ вулканы.

LXXVIII.

А если кружки съ пивомъ вспомню… Но

Не нужно умиляться. — Почтальоны,

Гоните поскорѣе!… Ужь давно,

Благословляя Англіи законы,

Дорогой любовался Донъ-Жуанъ,

Гдѣ множество свободныхъ англичанъ

Взадъ и впередъ неслися и мелькали

И чужестранца гордо озирали.

LXXIX.

Съ баррьерами дорога мнѣ мила.

Она ровна и не страшитъ буграми

И на подобье гордаго орла

Едва земли касается крылами.

Когдабъ ее увидѣлъ Фаэтонъ,

То былъ бы ей безмолвно восхищенъ

Но «Surgit amari aliquid» (*): вправо —

Стоитъ дорожной пошлины застава.

(*) «Является нѣчто горькое»

LXXIX.

Увы! всегда расплава не легка.

Берите жизнь, крадите женъ у мужа,

Но у людей не троньте кошелька.

Такихъ людей считаютъ вдвое хуже,

Чѣмъ всѣхъ убійцъ: такъ дорогъ намъ металлъ

Народъ убійства многія прощалъ

Но не прощалъ и проклиналъ заранѣ,

Всѣхъ тѣхъ, кто рыться смѣлъ въ его карманѣ.

LXXX,

Макіавель такъ думалъ… Донъ-Жуанъ

Стоялъ на возвышеніи: оно-то

И составляетъ гордость англичанъ…

О, бритты! Смѣйтесь, если есть охота,

Но если въ васъ течетъ британцевъ кровь,

Но если въ васъ есть къ Лондону любовь —

Воскликните отъ радости всѣмъ хоромъ:

Вотъ Шутерсъ-Гилль открылся нашимъ взорамъ.

LXXXI.

День угасалъ. Вездѣ носился дымъ,

Какъ чадъ изъ потухавшаго волкана.

Хоть Донъ-Жуанъ былъ въ Лондонѣ чужимъ

И Англія не родина Жуана,

Но онъ съ благоговѣніемъ вступилъ

Въ тотъ новый край, который покорилъ

Почти всю землю съ сѣвера до юга

И доводилъ всѣ страны до испуга.

LXXXII.

Каменьевъ груда, неба дымный сводъ,

Грязь, копоть, шумъ и вѣчное движенье.

Порою гдѣ-то парусъ промелькнетъ

И между мачтъ сокроется въ мгновенье.

И здѣсь и тамъ огромныхъ башенъ рядъ,

Которыя сквозь дымъ едва глядятъ,

Поднявшись надъ угрюмыми стѣнами:

То — Лондонъ открывается предъ нами.

LXXXIII.

Но Донъ-Жуанъ иначе разсуждалъ.

Ему тотъ дымъ магическимъ казался,

И думалъ онъ: алхимикъ раздувалъ

Тотъ самый дымъ изъ печки — и старался

Своимъ открытьемъ міръ обогатить…

Весь этотъ чадъ не могъ его смутить, —

Онъ находилъ атмосферу прекрасной,

Здоровой и — не очень только ясной.

LXXXIV.

Жуанъ остановился. Здѣсь и я,

Какъ судно передъ залпомъ, тоже стану…

О, вы, британцы, милые друзья,

Навѣрно васъ врасплохъ теперь застану

И вѣникомъ, подобно мистриссъ Фрей (*),

Всю паутину вымету скорѣй

Изъ всѣхъ салоновъ вашихъ запыленныхъ,

Огромнымъ слоемъ пыли занесенныхъ.

(*) Квакерша, которая много способствовала къ улучшенію положенія заключенныхъ женщинъ въ Ньюгетѣ.

LXXXV.

О, мистриссъ Фрей! Зачѣмъ идти въ Ньюгетъ?

Вамъ предложить могу иную честь я:

Чтобы внести добра и славы свѣтъ,

Ступайте вы въ Карльтонское (*) предмѣстье,

Вашъ даръ, быть можетъ, тамъ не пропадетъ.

Сперва пересоздайте вы господъ,

А ужъ потомъ спуститесь до народа…

Да, изберите путь такого рода.

(*) Carlton-house — въ то время королевская резиденція.

LXXXVI.

Ступайте ихъ приличію учить,

Увѣрьте ихъ, что юность не вернется,

Что крикъ льстецовъ пора имъ усмирить,

Что сердце всѣхъ къ нимъ ненавистью бьется.

Скажите имъ, что сэръ Вильямъ Кертисъ —

Фальстаффъ и шутъ, что съ нимъ давно сжились

Въ сліяніи по истинѣ богатомъ,

Большое тупоуміе съ развратомъ!

LXXXVII.

Скажите имъ, что у дверей могилъ,

Съ разбитымъ сердцемъ, съ тѣломъ пресыщеннымъ

Величія достигнуть — въ нихъ нѣтъ силъ,

Скажите этимъ людямъ развращеннымъ…

Но безполезно вамъ давать совѣтъ,

Я лучше самъ начну будить весь свѣтъ,

Начну трубить въ трубу Роланда смѣло

И, мистриссъ Фрей, окончу ваше дѣло.

ДМИТРІЙ МИНАЕВЪ.

Дон-Жуан (Байрон; Минаев)/С 1865—1866 (ДО)

ДОНЪ-ЖУАНЪ. РОМАНЪ ВЪ СТИХАХЪ. БАЙРОНА.

ПѢСНЯ ПЕРВАЯ

ПѢСНЯ ВТОРАЯ.

ПѢСНЯ ТРЕТЬЯ.

ПѢСНЯ ЧЕТВЕРТАЯ.

ПѢСНЯ ПЯТАЯ.

ПѢСНЯ ШЕСТАЯ.

ПѢСНЯ СЕДЬМАЯ. (*)

ПѢСНЯ ВОСЬМАЯ.

ПѢСНЯ ДЕВЯТАЯ.

ПѢСНЯ ДЕСЯТАЯ.

ДОНЪ-ЖУАНЪ.
РОМАНЪ ВЪ СТИХАХЪ.
БАЙРОНА.