H.A. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах
Том восьмой. Стихотворения. Проза. Дневники
М.-Л., «Художественная литература», 1964
ДОНОС
Рассказ
править
Не было ни одного человека в губернском городе Покорске, который бы мог оставаться хладнокровным, когда заходила речь о Петре Спиридоныче Ошарском, секретаре гражданской палаты. Отзывы о нем были очень разнообразны, но тон их был всегда самый горячий и восторженный. Петр Спиридоныч был едва ли не единственным предметом, на котором по целым часам мог держаться у покорских граждан одушевленный разговор. Старички спорили о нем с молодыми, женщины интересовались им наравне с мужчинами, даже дети оставляли свои игрушки и внимательно прислушивались, как скоро в разговоре упоминалось имя Петра Спиридоныча. И в самом деле, Ошарский был, может быть, самым замечательным человеком в целой Покорской губернии. Он был еще молодой человек, всего лет тридцати с небольшим, но уже носил пряжку за пятнадцатилетнюю беспорочную службу. Лет пятнадцати, исключенный из семинарии, поступил он писцом в духовную консисторию, оттуда перешел в полицию, затем в уездный суд и наконец втерся в гражданскую палату. Красивым почерком, а всего более почтительностию к начальству и точным исполнением своих обязанностей, он скоро заслужил расположение своего столоначальника и даже обратил на себя милостивое внимание секретаря. Года через два он был помощником столоначальника, через четыре столоначальником, а через десять секретарем. В пять лет своего секретарства он успел выстроить себе два дома, выгодно жениться, купить на имя жены деревеньку и еще положить, как говорили, порядочный капитал в ломбард (по понятиям покорских жителей всякий достаточный человек непременно должен иметь деньги в ломбарде). С этой стороны обыкновенно и рассматривался Ошарский своими согражданами. Личные его качества менее возбуждали общее внимание, и многие даже удивлялись, что отчего такое счастье во всем человеку, не имеющему в себе ничего необыкновенного. Вообще многие отзывались о нем с завистливым негодованием, другие с почтительной завистью, а третьи, с бескорыстным сознанием его превосходства, ставили его в пример своим детям и племянникам.
Но история о том, как Петр Спиридоныч сделался секретарем, заслуживает особого описания. Он достиг этого сана сам собою, своими личными достоинствами. Достоинства эти были действительно замечательны. Он выставлял себя человеком очень образованным, говорил, что никаких отвлеченностей не признает и создавать для себя призраки не имеет ни малейшей охоты. Нередко сбивал он с толку ученейших людей, учившихся в семинарии и даже в духовной академии, своими положительными вопросами. «Да где же граница между побуждениями чувственными и духовными, возвышенными, как вы называете? — говорил он. — Что же такое честность, если она, по-вашему, имеет безусловный смысл? Объясните мне, пожалуйста, чего ради должен я о себе заботиться меньше, чем о других, и своей выгоде предпочитать чужую?..» И, задавши подобный вопрос, Петр Спиридоныч выставлял вперед одну ногу, левую руку упирал себе в бок, а правой поправлял очки на своем прямом и востром носу и затем устремлял дерзкий взгляд на своего собеседника. Этого взгляда никто не выдерживал; ученые мужи принимались иногда за метафизические объяснения, но Ошарский мгновенно поражал их диалектикой здравого смысла, как называл он свое красноречие. И любо было посмотреть на него, когда он торжествовал свою победу над «семинарской софистикой», как говорил он сам. Речь его текла свободно и живо, глаза так и сверкали, кровь так и переливалась в крупных очертаниях его рябоватого лица. Подумаешь, что стоит перед тобой энтузиаст и пропагандист каких-нибудь новых идей, а он просто — секретарь гражданской палаты… Его резкость и гордый вид были приобретены долговременной привычкой властвовать и непривычкой встречать неудачи. Во всей палате не было человека, который бы сколько-нибудь сносно знал законы; Ошарский же знал отлично не только то, что есть в законах, но и то, чего совсем нет в них. Он мог кого угодно запутать и несколько раз заставлял старика председателя отказаться от мнения, уже утвержденного и подписанного им, пугая его следствием и Сибирью. Полный сознания собственного достоинства, он не унижался перед всяким, кто только был повыше его чином или побогаче сотней рублей дохода. Напротив, он даже отличался особенной самоуверенностью в обращении с такими людьми и большую часть их держал в руках. Дерзкое самовольство было в характере Ошарского. За него изгнали несносного мальчишку из семинарии, за него же терпел он множество неприятностей в первое время своей службы. Горький опыт научил наконец Ошарского смирению, и он смирился, но и смирился по-своему. Вместо того чтобы замолчать и превратиться в бессловесного слушателя и исполнителя чужих приказаний, он заговорил еще громче прежнего, только совершенно в другом роде. Он заметил, что столоначальник его не любит французского табаку и чиновников из университета, и принялся наповал ругать французский табак и университеты. Он узнал, что один из писцов — племянник секретаря и пользуется его протекцией, и постарался сблизиться с племянником, чтобы выразить пред ним свое удивление и благоговение к дядюшке. Председатель обращал особенное внимание на то, чтобы у прописных букв головки делались самые маленькие, и Ошарский скрепя сердце стал писать так, что его глаголи и рцы1 походили на огромнейший шест, с едва заметною наверху скворечницей. Мало того, он громко принялся спорить и доказывать, что такой способ написания букв действительно самый удобный и красивый. Таким образом, Петр Спиридоныч был постоянно на виду у начальства и обращал на себя его внимание с самой отличной стороны Для него же самого такой переворот в деятельности не представил особенных затруднений. Он воображал себя в положении охотника, расставляющего силки для птичек, и про себя потешался глупостию своих жертв. Скоро, однако ж, натура взяла свое, и, сделавшись столоначальником, Петр Спиридоныч начал исподтишка утирать нос своему секретарю, а председателю и в ус не дул, хотя, по привычке, и продолжал выводить скворечницы на прописных буквах. Через несколько времени секретарь убедился, что с Ошарским ссориться опасно, и заключил с ним союз, сделавши его своим помощником. Это соединение было тем необходимее, что тогда приближались выборы и поговаривали, что на следующее шестилетие старый председатель не будет выбран. Слухи, впрочем, не оправдались; дворяне привыкли уже к старику и опять его выбрали, тем более что и не за что было забаллотировать его: он никому не сделал зла — «здоровьем был он слаб и все дела секретарю оставил»,2 а секретарь был человек благонамеренный и даже честный, насколько дозволяло ему его положение. Зато в палату прислан был новый товарищ председателя, молодой человек, весьма горячо хлопотавший о честности. Петр Спиридоныч тотчас понял, в чем дело, и решился сделать хорошее употребление из добрых расположений нового поборника честности. Случай к этому представился очень скоро. Однажды поутру Ошарский сидел в своей комнате, допивая чай и просматривая дела, которые были на очереди в тот день, как вдруг отворилась дверь и пред ним предстал стройный молодой человек в гусарском мундире.
— Не вы ли господин Ошарский? — обратился он к Петру Спиридонычу, не снимая фуражки.
— К вашим услугам-с… Что вам угодно? — отвечал хозяин, не вставая с места.
— Мне посоветовали обратиться к вам по этому чертовскому делу, которое вы, верно, знаете, — ну, об этом глупом балакаевском наследстве, — продолжал гость, разваливаясь в креслах.
— Ах, так вы — господин Балакаев!.. Не угодно ли чаю?
— Ну его к черту!.. Какой Балакаев… Не дай бог быть Балакаевым. Я просто Струшин…
— Струшин!.. Так вам чего же от меня угодно? Я для вас ничего сделать не могу…
— То есть — это значит, что Балакаев успел уже вас купить… Да ведь я сам человек, понимающий эти дела… Не с пустыми руками пришел к вам…
— Я вам советую прежде всего, господин Струшин, не забывать, что вы говорите с чиновником и что вы находитесь в моей квартире, откуда я могу попросить вас выдти.
— А вы думаете, что я вас так и послушаюсь… Мне черт с вами, и с вашей квартирой, и с вашим чиновничеством… Пошел бы я к вам, кабы не это проклятое наследство…
— Да и теперь напрасно пожаловали. Наследства этого вам не видать, как ушей своих… Помилуйте — Балакаев родной брат покойницы, а вы-то что же такое?.. Двоюродный или троюродный племянник…
— Э, что за вздор вы мне говорите… Я этого ничего не хочу слышать… Я знаю, что вы можете сделать все, что нужно. Вам только отговорка нужна… Ну, там расходы, что ли, какие… Черт их знает — разумеется, это все будет заплачено… Вот на первый раз на расходы вам тысяча рублей… Возьмите.
— О каких расходах вы говорите? И с какой стати меня делаете поверенным вашим? Деньги на ведение дела нужны там писцам, столоначальникам, секретарю, мало ли кому! Подите, да и дайте им всем.
— Стану я еще ко всем им ходить… Да и почему я знаю, кому сколько дать. Мне вас рекомендовали как дельного и расторопного человека… Да мне и ехать нужно скоро… Ведь ваши труды будут вознаграждены… Я ничего не пожалею… Помилуйте — дело идет о семидесяти тысячах годового доходу… Я всего неделю тому назад занял в Москве десять тысяч под залог этого наследства. Нужно же мне получить его… Теперь у меня осталось всего пять тысяч — хотите три?..
— Если вы хотите поручить мне хлопоты по вашему делу, то, разумеется, я могу согласиться, на некоторых условиях, и сделаю все, что нужно. Но я ничего не могу вам обещать, я даже наперед говорю вам, что, вероятно, ваше дело будет проиграно.
— Так за каким же чертом и хлопотать тогда? Черт с вами, я отправлюсь и дам три тысячи секретарю.
— И он все-таки ничего не сделает, потому что еще столько же нужно дать председателю, да чиновникам еще…
— Да я после всё заплачу… Теперь у меня денег нет… Возьмитесь, пожалуйста, хлопотать. Я предоставлю пока три тысячи в ваше распоряжение… А мне, право, некогда… В Петербурге давно балы, маскарады начались — а я тут провозился с вашими глупыми выборами да с этим подлейшим наследством… Ну, так беретесь?
— Видите, в чем дело: нам нужно, если уж так, исполнить некоторые формальности. Вы напишите, что поручаете мне передать деньги, кому следует, за решение вашего дела и что требуете от меня расписки в получении… Я вам дам расписку и по ней возьму расписки с секретаря и других, кто будет получать, тогда мы с вами и сведем свои счеты.
— Ну что же, это можно, я думаю, сейчас сделать, пожалуй, хоть с приложением моей печати. Диктуйте, я буду писать… Всем чиновникам вместе или каждому особо?.. Пожалуйста, вместе… А то провозишься черт знает сколько времени.
— Нет-с, как же можно всем вместе… Впрочем, знаете что? — можно написать только для секретаря. Остальные — народ добросовестный и сговорчивый.. Пишите секретарю… на тысячу рублей…
— Как на тысячу?.. На три…
— Да ведь у вас всего три? Так их нужно разделить, я думаю… пока вы не пришлете остальных…
— Ах, да, разумеется, так я пишу-с… Диктуйте.
Петр Спиридоныч сел к столу возле Струшина и принялся писать расписку в получении денег, диктуя в то же время, что следовало, своему просителю. Через десять минут все было готово. Гусар отдал деньги и ушел, очень довольный собою, позабыв даже взять с собою расписку Ошарского.
По уходе его Петр Спиридоныч заметил сквозь зубы, посмотрев ему вслед: «Вот дурак-то!.. думает тремя тысячами отделаться, когда Балакаев, законный наследник, десять уж заплатил… А впрочем, секретарю я насолю», — прибавил он, немного подумав, и принялся отсчитывать тысячу рублей из полученных денег. Отсчитавши, он бережно завернул ее в бумажку, а потом спрятал в свой портсигар. Остальные деньги заперты были в шкатулку, находившуюся в сундуке, под кроватью Ошарского. Окончив эту операцию, он позвал кухарку Акулину и велел ей убирать чай, а сам принялся писать расписку от имени секретаря в получении тысячи рублей на ведение струшинского дела.
— Ты что сегодня обедать мне дашь? — спросил он, между писаньем, Акулину, которая вытирала стакан.
— Да что вам дать-то? Что прикажете, то и будет.
— А ты варила, что ли, что-нибудь?
— Что варить-то! Ничего не варила… Суп только вам.
— Суп какой у тебя?
— Какому быть-то ему? Картофельный будет, телячий… хороший суп.
— Ну, хорошо… А еще что?
— Да что еще?.. Ничего больше… Каша будет.
— Не надо каши… А ты вот что сделай… Приготовь котлеты к обеду на трех человек, чтобы было всего… Да сходи, сладких пирожков возьми в кондитерской, что ли, на двугривенный. Теперь ведь и уж самой ничего нельзя сделать, ни пирога сладкого, ни блинчиков, ничего этакого?..
— Отчего не сделать?.. Можно бы все сделать, кабы с вечера сказали.
— Да тут уж нечего «с вечера», я про теперешнее говорю… Теперь-то нельзя ведь?
— Теперь-то уж как можно… Теперича, известно, ничего не сделаешь.
— Ну так вот так и сделай. Вот и денег тебе.
Петр Спиридоныч дал кухарке полтинник. Сделав эти распоряжения, Петр Спиридоныч отправился на поприще общественной деятельности. В палате он занялся делами с обычным усердием и только один раз между дел позволил себе поговорить с молодым помощником столоначальника, недавно еще учившимся в университете и до сих пор не успевшим утратить своих юношеских верований.
— Да, хорошо вам мечтать, пока еще молоды, — говорил Ошарский, незаметно отходя к окну, где никто не мог слышать их разговора. — А как послужишь да посмотришь на людей, так и видишь, что решительно нет никакой возможности сделать что-нибудь порядочное…
— Зачем? Разве нельзя вооружиться энергией правды и, с сознанием правоты дела, гордо и смело идти на борьбу…
— Полноте — гордо и смело… Потихоньку-то борешься, так и то, того и гляди, что пропадешь, как червяк. А поднимись-ко гордо и смело-то… в ту же минуту раздавят…
— Неужели вы считаете негодяев столько твердыми, что они решатся идти против открытой силы? Никогда. Они сильны только бессилием других.
— Так-то оно так, да все же осторожность нужна, хоть сначала по крайней мере. Да вот, чего далеко ходить, секретарь наш, ведь уж мошенник отъявленный (Петр Спиридоныч понизил голос), а подите сладьте с ним. Вот сегодня у меня с ним должна быть история. Я вас хотел пригласить к себе, чтобы вы были свидетелями, вот тотчас после палаты.
— Извините, мне сегодня нужно в одно место… если б вечером…
— Ха-ха-ха, вот вы, проповедники-то борьбы… На словах-то вы все хороши, а как до дела дойдет, так и прочь сейчас… Даже и посмотреть боитесь…
— Что же, вы думаете, что я трушу… этого?..
— Ну разумеется… как же иначе…
— Извольте, я у вас буду… В котором часу? — театрально-решительным голосом воскликнул молодой человек.
— Ну, вот хорошо… давно бы так, — отвечал Ошарский примиряющим тоном, подавая руку увлеченному им юноше. — Так сегодня тотчас, как присутствие кончится, отправимся обедать ко мне. Тут и секретарь будет… Вы увидите вещь очень интересную. Только предупреждаю вас — ни во что не вмешивайтесь, молчите и ожидайте, пока я попрошу вашего содействия. Оно будет нужно, но ежели вы сунетесь раньше, чем следует, вы все дело испортите. Смотрите же… Дело идет о торжестве наших стремлений.
После присутствия Ошарский приступил к секретарю с убедительнейшею просьбою зайти к нему. После многих отговорок секретарь согласился, услышав, что посещение это имеет целию разговор об одном интересном дельце… С ними вместо пошел и Аменский, молодой помощник столоначальника. Увидавши его, секретарь спросил с неудовольствием:
— А этот что?
— А этот тоже нам нужен будет, — успокоительным тоном отвечал Ошарский, и секретарь успокоился.
Секретарь был уже человек старый и принадлежал к породе тех простодушных чиновников, которые никак не могут понять, почему же им не следовало бы брать денег за дело, которое они сделают. Инстинктивно он не терпел Аменского, как человека, по его мнению, пустого и вредного; но инстинктивно же он понимал и то, что этот человек не может быть очень опасен. Таким образом, втроем дошли они до квартиры Ошарского, рассуждая о том, что нынешний год зима сиротская и что ежели лето по зиме будет, то оно будет жаркое, а если зима по лету, то до весны еще сильные холода будут…
Приятный разговор продолжался и на квартире Петра Спиридоныча до самого обеда. Перед обедом, по обычаю, выпили и закусили, на стол тоже поставлены были графин водки и бутылка лафита, причем хозяин заметил:
— Это вот вам, молодой человек, если хотите… А мы с Петром Кириллычем русского хватим…
— А вы-то что за старик! — возразил Аменский.
— Э, батюшка, как это говорится-то: не годы старят — заботы… Вам что: рассуждаете себе на досуге, как человечество переработать, а устанете, так в деревню отдохнуть отправитесь… А вот как нам нужно о куске насущном позаботиться, так другое запоешь… Да еще мне сполагоря… а вот Петру-то Кириллычу — трое детей малолетних .. вырастить надо, воспитать, да и замуж отдать… На жалованье-то далеко не уедешь…
Говоря это, Петр Спиридоныч значительно посматривал на Аменского, как бы уведомляя его, что интересное представление начинается.
— Да подлец и народишко-то стал, — говорил секретарь, — никуда не годится… Дрянь такая, ни на что не похоже… Нет, чтобы этак честненько да смирненько поплатиться за дело-то… Куда тебе, всякая свинья еще шумит, лезет с рылом-то… Вот хоть бы этот дурак — еще граф — Решетилов-то… Как посмотрел я у него в деревне, так целый дом книгами одними завален… Управляющий говорит, что тысяч на десять каждый год всякого хламу покупает… И на кой прах они ему?.. и не прочитает половины. А случилось намеднись плевое дело — все-то каких-нибудь пятисот рублей стоит, — так не по губе решили — на апелляцию в сенат взял, да еще беды от него жди себе, от болвана…
— Как, вы хотите отнять право голоса у подсудимого?.. — начал было Аменский, но хозяин прервал его:
— Чего тут хотеть, любезнейший Андрей Васильич, — надобно просто смотреть везде на обстоятельства. Ведь дело делу рознь. Вот хоть бы теперь у нас балакаевское дело, о котором я и говорить хотел с вами сегодня, Петр Кириллыч…
— Ну да, Балакаев-то еще туда-сюда.
— Что же такое — видно, что старинного века человек…
— Дело-то уж его, так его, что и запутать трудно, — а все-таки тысячонку-другую перепустил… Нельзя же оставаться скотом неблагодарным за добро, которое нам люди делают. А тот вертопрах-то носу небось не показал… А ведь, чай, тоже нарохтился3 выиграть дело.
— Без всякого сомнения, — заметил Петр Спиридоныч, думавший между тем: «Вишь, старый мошенник, прикидывается как!.. Тысячонку-другую… Как будто я не знаю, сколько денег рассорил Балакаев!.. Ну, да мы тебя выведем на свежую воду». — Да-с, без всякого сомнения, — повторил он. — Он ведь сам и процесс-то начал… Впрочем, не хлопотал он по своим делам скорее по недосугам и по незнанию, чем по неблагородству мыслей. Он всего только на два дня приезжал сюда и сегодня поутру был у меня…
— У вас был-с?.. Что же он, как?.. Ведь дело-то его в ходу.
— Он это очень хорошо понимает… Вообще, хоть гусар и молодой человек, а, должно быть, дока. Он знает, к кому и как прибегнуть, понимает, в ком сила… Ко мне заехал только на минуту — по дороге, говорит, с тем чтобы я передал вам тысячу рублей… Для сообщения начального движения делу, как он говорит…
— Тысячу рублей, — повторил секретарь, искоса поглядывая на Аменского.
— Да, — продолжал Петр Спиридоныч, — тысячу рублей собственно для вас, на начальные расходы. Натурально, что они других не забыл. И вот Андрей Васильич свидетелем был…
— Кто?.. я-с? — с изумлением воскликнул молодой человек.
— Чего же вы испугались? — значительно подмигнув, продолжал Ошарский. — Не бойтесь, мы вас никогда не выдадим. Но ведь для порядка дела нужно же. Он такой законник… не отдал мне просто денег, а под расписку, хоть и при свидетеле… И сам мне дал сохранную запись, что дает мне тысячу рублей для передачи секретарю на первоначальное ведение дела… Так и сам написал и мне велел написать: на первоначальное ведение дела… Видно, что надувать не хочет…
— Однако вы маху дали, Петр Спиридоныч… Как же это бес-то вас угораздил дать расписку?.. А как он возьмет да предъявит ее куда следует?..
— Экая ему выгода будет, Петр Кириллыч! Во-первых, процесс проиграет; во-вторых, в палату потом уж ни за каким делом не показывайся, — а в-третьих, вы, я думаю, знаете постановление, что всякого, уличенного в том, что дает взятку и хочет подкупить судью, — судить по строгости законов, так же, как самого подкупленного… Что же ему за выгода?.. Нет, это он просто из опасения, чтобы я не надул его да не замотал его денег…
— Так ли, полно, Петр Спиридоныч?..
— Именно так, Петр Кириллыч. Это доказывается тем, что он настоятельно требовал, чтобы я и от вас взял расписку в получении и ему переслал в Москву…
— Как, и от меня расписку? Что вы городите-то!
— Вот — спросите Андрея Васильича. Да и в расписке-то я должен был написать: «…в чем обязуюсь в непродолжительном времени от оного секретаря представить вышереченному Струшину расписку, в противном же случае неустойку всей суммы принять на себя».
— Ну, что же это вы набедокурили тут, Петр Спиридоныч?.. Черт знает — умный человек, кажется, а всегда пакость какую-нибудь сочинит… Не могу же я вам, при нынешних обстоятельствах, такой расписки давать… Не прежние времена. В такую впутаешься историю… и как не сообразить было…
— Как вам угодно, Петр Кириллыч, мое дело тут сторона… А только что я думал, что вы этим делом брезговать не будете. Тут ведь десятками тысяч пахнет. Можно его на пять лет протянуть; оно ведь только еще начато. И Струшин такой молодец, что знает, кем и как взяться… Такие дела не часто и у нас случаются… А коли не хотите, так я ему так и напишу. Назад ли он деньги возьмет или передать кому другому велит, мне ведь все равно, я только по расположению к вам, зная ваш характер.
— Что тут мой характер! Дело-то дрянь ты сделал. Само собой, что за молодца надо взяться; само собой, что такого дельца мы с тобой, может, еще-то и не дождемся. Да неужто нельзя без расписки было? Сам-то дал, да и меня втюрил тут же — в чужом пиру похмелье.
— Я уж, Петр Кириллыч, отговаривался, отговаривался, ничто не берет-с, — отвечал Ошарский, а сам посмотрел на Аменского, как бы говоря глазами: «подивитесь-ка бессовестности; говорит, что ему тут похмелье в чужом пиру».
Аменский отвечал взором, полным негодования, и жестом, выражавшим желание плюнуть в глаза гнусному секретарю.
— Этакая ведь история, подумаешь. Ну, что тут станешь делать! Просто сообразить никак не могу.
Соображение Петра Кириллыча в это время действительно несколько притупилось, потому что обед подходил уже к концу, а гостеприимный хозяин не забывал в промежутках разговора потчевать своего гостя очищенным. Когда встали из-за стола, секретарь велел Ошарскому написать расписку и дать ему подписать, вместе с деньгами. Расписка была уже готова, и все дело слажено в несколько минут. Аменский, по просьбе Петра Спиридоныча, подписался как свидетель. После этого Ошарский завел речь о преимуществах русской водки перед заморскими винами, а Андрей Васильич вступил с ним в горячий спор, упрекая его в квасном патриотизме.
Видя, что делать тут более нечего, секретарь встал, покачиваясь, отыскал кое-как шляпу и палку и простился с хозяином. Ошарский его не удерживал.
— Вот гадина-то! — сказал Аменский, как только секретарь вышел из комнаты.
— Подите же и боритесь с такими врагами, — заметил Петр Спиридоныч.
— А вашему поведению я удивляюсь, — снова начал разгорячившийся поборник честности. — Как, участвовать в низостях, быть посредником между негодяями, помогать неправому делу, помилуйте, это стыдно, это… это…
— А что бы вы сделали на моем месте?
— Я?.. Я просто бы кинул в рожу этому Струшину его деньги…
— Ну, он бы отправился сам к секретарю, да и сладился с ним.
— По крайней мере вы тут не были бы замешаны. Ваша совесть была бы чиста.
— Зато правое дело было бы проиграно наверное. А теперь я имею возможность спасти его, начавши ту борьбу, о которой вы давеча говорили.
— Как это?
— Очень просто: идти с этими расписками к товарищу председателя и рассказать ему все дело. Он человек благонамеренный и участвовать в деле благородном никогда не откажется. С ним вместе можно отправиться к председателю. Тот слаб и глуп, так его можно застращать оглаской, и он передаст дело губернатору, чтобы нарядили следствие. А там уж верная отставка этому мошеннику, ежели еще под суд не отдадут… Вы не откажетесь от этого?
— Но как же вы хотите? Донос… ведь это подло.
— Вот тебе и раз!.. Вот вам и европейские понятия… Так, по-вашему, если вы видели, что разбойник в лесу человека зарезал, а потом вы его встретили в обществе, — подло будет сказать, что это разбойник, что нужно схватить его! По-вашему, только два пути — укрывательство да дуэли, если уж на расправу пошло… А законным порядком действовать подло… Хорош взгляд!.. Самый просвещенный!.. Нечего сказать…
— А ведь и в самом деле. Мне только показалось как-то… я не знаю… У нас весь порядок такой, что… знаете… донос… шпионство… все как-то смешивается…
— Так не смешивайте же, умный вы человек… Отправляемся, что ли, к товарищу?
— Отправимтесь, и сейчас же…
— Ну, разумеется, сейчас же… Вы будете моим свидетелем.
Как сказано, так и сделано: отправились к товарищу председателя. Это был молодой человек вроде Аменского, либерал отчаянный, несколько лет писавший уже проект о немедленном искорененьи взяточничества в целой России. Он предполагал: из коренных дворян и состоятельных людей выбрать особенных чиновников, которых обязанность состояла бы в том, чтоб неусыпно следить как за чиновниками, так и за просителями и всячески препятствовать им видеться и условливаться между собою. Всякий проситель, уличенный в том, что дал взятку, неизбежно лишался за то права выиграть свое дело; а чиновник, пойманный во взяточничестве, — на первый раз лишался годового жалованья, с занесением в формуляр, на второй — платил штраф в десять раз более полученной взятки, а на третий — исключался из службы, с лишением состояния. Чтобы облегчить должность особых чиновников, которых товарищ председателя хотел назвать ценсорами, предполагалось выстроить особенное здание, где должны были жить все чиновники и куда следовало приставить особую стражу, с тем чтобы она никого из посторонних в этот дом не пускала без предъявления особого удостоверения начальства, что этот человек никакого дела в судах и палатах не имеет. Этим способом прерывались всякие сношения чиновников с просителями на дому и, следовательно, вполне устранялась всякая возможность брать взятки. Проект этот начат был товарищем председателя еще в школе, и он чрезвычайно сожалел, что не успел кончить его к выборам, чтобы предложить на рассмотрение благородного и просвещенного дворянства. Главное затруднение, которого автор смелого проекта никак не мог решить, состояло в том, к какой службе причислить ценсоров — к полицейской или к тому ведомству, при котором они состоять будут, и дать ли им военную форму или гражданскую. Думал было он составить из них нечто вроде прокуроров и стряпчих и учредить особое министерство ценсуры нравов; но это казалось ему самому уже слишком смелым. Не разрешат, думал он, и, пожалуй, еще из-за этого целый проект остановят… Петр Спиридоныч с Аменским застали его именно в этих размышлениях.
— A, m-r Ошарский, m-r Аменский, пожалуйте… сделайте одолжение… Как ваше здоровье?.. — говорил он, усаживая гостей, которым во глубине души чрезвычайно обрадовался, хотя и старался внутренно уверить себя, будто очень недоволен тем, что они помешали его соображениям.
— Благодарю вас, Николай Владимирыч… Вы нас извините, что мы беспокоим вас в такое время, — начал Ошарский, но хозяин перебил его:
— О нет, ничего-с. Ведь я всегда занят, следовательно, у меня нет неурочных часов…
И он приятно улыбнулся.
— У нас дело…
— Я все с своим проектом хлопочу, — снова перебил прожектер. — Кажется, он пойдет хорошо… я вам рассказывал содержание…
— Да-с, особые чиновники…
— Да, ценсоры… Это будет, по моему мнению, радикальная мера… радикальная уже и потому, что она гарантирована со всех сторон, чего нет обыкновенно в полумерах, принимаемых разными честными начальниками. Во-первых, ценсоры будут всё богатые люди, следовательно, будут свободны от всякого искушения; во-вторых, столбовые дворяне, следовательно, с честностью неподкупною… Затем, всякое нарушение чести будет влечь за собой наказание, совершенно сообразное с поступком. Если проситель дает взятку, значит, он сознает, что его дело неправо, что его нельзя выиграть без подкупа; следовательно — ясно, что дело должно быть решено в пользу противника тотчас, как только один из просителей уличен в намерении подкупить чиновников…
— А ежели оба уличены будут-с?
— Нет-с, это невозможно.
— Нет-с, бывали случаи…
— Ну, разве чрезвычайно редко… И притом — это не беда-с. Во-первых, один из них прежде подкупает, другой после — может быть, из опасения, по сомнениям, смотря на своего противника… Очевидно, что первый, кто подкупил, должен терять свой процесс. Но если уже случится так, что двое подкупают в один день, в один час, в одну минуту, — то дело теряет тот, кто подкупал старшего чиновника и чья взятка больше. Согласитесь, что не могут же они сойтись в количестве денег и — главное, не могут прийти в одно и то же время к одному и тому же чиновнику…
— Да-с, конечно, это так-с…
— Я давно предвидел все эти возражения и на все приготовил ответ. Только вот теперь остается затруднение, как с чиновниками устроиться, куда их причислить…
— То есть — откуда им жалованье требовать?
— О нет, жалованье им совсем не нужно…. Они будут все богатые люди и станут служить из чести… Они даже станут жертвовать сами на поддержку бедных чиновников, на устройство даже общего здания для них.
— В самом деле, это превосходно-с… А тут можно еще прибавить и те деньги, которые будут собираться со штрафов и вычетов жалованья за взятки. Да и самые взятки, я думаю, будут отниматься и тоже могут быть причисляемы к этой сумме.
— Да, видите ли, я думал об этом… Но мне кажется,, это будет немножко… знаете… неделикатно… поместить в проекте статью, прямо рассчитывающую на выгоду от нарушения правил…
— Что же делать-с? Ведь уж не вы в этом виноваты… Да можно это так выразить, что на первое устройство всего этого пойдут деньги, нами таким образом открытые в здешней палате…
— Как же это можно? Что вы это? Да наша палата пользуется образцовой репутацией… и вдруг написать такую вещь…
— В том и дело-с, что надобно уничтожить тех, которые могут вредить этой образцовой репутации… А то вот теперь у нас… граф Решетилов взял свое дело на апелляцию… дело-то совершенно правое, а секретарь его покривил-таки порядочно.
— Полноте, что вы говорите? Неужели Петр Кириллыч?
— Да, разумеется, Петр Кириллыч… Кому же больше?
— Скажите пожалуйста!.. Я как-то, знаете, чувствовал всегда, что он должен быть взяточник, и мне всегда было неприятно смотреть на него… А между тем, кого я ни спрашивал, все им очень довольны; говорят, что это человек честный и добрый…
— Да-с, добрый человек, а вот он какие штуки выделывает… Я сегодня нарочно к вам пришел, вот с Андреем Васильичем, чтобы попросить вашего совета в одной истории… Мне удалось сегодня поймать Петра-то Кириллыча… Так теперь как поступить с ним?
— Как — поймать?.. Каким это образом?
— Да вот видите: собираюсь я сегодня в палату — вдруг влетает Струшин, что по балакаевскому делу…
— Какое это балакаевское дело?.. Я что-то не помню…
— Да оно еще не так давно. У вас по нему всего две или три бумажонки было. Значительное, впрочем, дело. Так Струшин вздумал подкупить меня и секретаря. Я, натурально отказался и прогнал было его. Только он у меня спрашивает, где живет секретарь, или, говорит, вы ему, может быть, возьметесь передать. Я понимаю, что это опять уловка, и говорю ему: «Извольте, я передам и, пожалуй, расписку вам дам». — «Очень хорошо, говорит, только уж вы мне и от секретаря расписочку доставьте, что он получил от вас». — «Хорошо», — говорю. Так и сладили. После присутствия я позвал Петра Кириллыча к себе да вот, при Андрее Васильиче, передал ему деньги, тысячу рублей, и расписку взял, что получил он деньги на первоначальные расходы по делу.
— Неужели так и в расписке написал? Вот сплошал-то человек.
— Не сплошал бы, если бы в голове не шумело-с. Да и то едва мог уговорить. Нет, никак не хочет. Только и решился, когда я сохранную запись Струшина показал, в которой он требует, чтобы я взял деньги для передачи секретарю и представил от него расписку. Так вот теперь что делать нам? Ведь я думаю дело пустить законным порядком, чтобы на совести не было.
— То есть как же-с? Неужели вы решились донести на своего сослуживца? А ведь тут, как делом ни верти, оно все будет иметь вид доноса.
— Без всякого сомнения. Но что же делать? Нужно только сожалеть о том, что имеешь несчастие служить с такими людьми. А ведь как же иначе? Злоупотребления не могут быть открыты иначе. Да хоть теперь вот ваши ценсоры. Как они будут открывать злоупотребления? Ведь, уж конечно, доносить будут о всяком нарушении правил чести.
— Конечно, так. Вы правы. Но знаете, нельзя ли как-нибудь вразумить человека, наставить там… Ведь это, знаете, — ну, может быть, по увлечению, по затмению какому-нибудь.
— Нет, Николай Владимирыч, уж если предпринимать радикальное истребление зла, то и меры должны быть радикальные. Всякий плут сумеет оправдаться, когда дашь ему возможность оправдываться. Ему ничего не стоит сказать, что он поступал так по увлечению, по неопытности. Но не надобно же забывать, что какой-нибудь Петр Кириллыч сорок лет ведь уж так поступает — сорок лет позорит звание чиновника и честь дворянина… Нет-с, тут надо действовать решительно, строго, беспощадно.
И глаза Петра Спиридоныча засверкали, одна нога выставилась вперед, правая рука поднялась, чтобы поправить очки, запрыгавшие на носу доблестного оратора во время его речи. Товарищ председателя посмотрел на него и умилился.
— Вы правы, — сказал он глубоко растроганным голосом, — в вас больше энергии, чем у меня. Посоветуемтесь же, что нам делать.
И доблестный триумвират принялся советоваться. Аменский предлагал собрать завтра всех чиновников палаты и пред всеми изложить дело со всеми подробностями, приготовив для секретаря «скамью обвиненных», каковой в гражданской палате, к сожалению, не водилось. Товарищ председателя, одобряя эту меру, находил однако, что она недостаточно широка, и предлагал, кроме того, написать статью о секретаре и поместить во всех губернских и столичных ведомостях, а если можно, то перевести ее и на иностранные языки. Но против этого Аменский горячо восстал, доказывая, что нам не следует стыдить себя перед Европой. Товарищ председателя возразил, что он об этом думал, и все предвидел, и нашел средство предотвратить всякие невыгодные толки. Средство это очень простое: придать фамилии секретаря немецкое окончание и начать статью размышлениями о том, что поговорка о германской честности совершенно лишена основания. Аменский начал соглашаться с этим, и дело совершенно было устроилось к общему удовольствию, но Петр Спиридоныч, почти все время молчавший, напомнил им, что фамилию Петра Кириллыча довольно трудно переделать на немецкий лад, потому что он прозывался Христорождественский. Юные патриоты с горестью должны были согласиться, что российское происхождение секретаря ни под каким видом не может быть скрыто. Ошарский воспользовался, как искусный тактик, минутою их уныния и стремительно красноречивой речью убедил, что самое лучшее отправиться сейчас же к председателю и представить ему необходимость нарядить следствие для рассмотрения гнусных поступков г. Христорождественского. Застигнутые врасплох, юноши согласились и вместе с Петром Спиридонычем отправились к председателю.
Этот почтенный старец чрезвычайно изумлен был их повествованием, но сначала довольно хладнокровно и даже с некоторой самоуверенностью осмелился было заметить, что это вздор и пустяки. При таком неожиданном обороте дела Николай Владимирыч заметно смутился и заикнулся на полслове, а Аменский начал даже что-то вроде оправдания в своей дерзости. Но Петр Спиридоныч разразился такой желчной филиппикой против взяточничества, какой позавидовал бы самый задорный театральный чиновник, и заключил иеремиадой об участи бедной палаты.
— Назначат ревизора, — говорил он плачевным голосом, — нарядят следствие, отдадут под суд и правого и виноватого. Бедные чиновники останутся без куска хлеба, оплеванные, опозоренные. Тех, которые поничтожнее, выгонят и оштрафуют, а тех, кто повыше, истиранят судом и ошельмуют навеки. Может, и Сибири не миновать кому-нибудь.
Напоминание о Сибири как-то особенно неприятно действовало на почтенного старца. Он начинал ежиться, озираться и обдергиваться, весьма напоминая видом своим кошку, которая только что задавила барскую канарейку и замечает за собой преследование. Не успел еще Петр Спиридоныч окончить своих зловещих рассуждений, как председатель был уже согласен передать дело в руки губернатора и просить его о назначении следствия. Довольный результатом своего красноречия, Ошарский удалился вместе с юными сподвижниками своими, захватив с собою для безопасности все расписки, которые он брал с собою и показывал председателю.
Предосторожность оказалась нелишнею. Тотчас по уходе гостей председатель послал за секретарем и передал ему все дело. Петр Кириллыч пришел в крайнее негодование и, сказавши решительно, что он уничтожит доносчика, тотчас спросил свою расписку. Но узнав, что она осталась в руках у Ошарского, он до того вышел из себя, что вслух назвал председателя бабой, чем престарелый сановник, имевший претензию на воинственную осанку, немало оскорбился. Объяснение вышло довольно крупное, так что председатель два раза назвал даже Петра Кириллыча милостивый государь. Кончилось оно тем, что секретарь, подумав и сообразив что-то, объявил, что он завтра же подаст в отставку. На другой день действительно в присутствие поступил рапорт секретаря о болезни и вместе с тем просьба об увольнении от службы по расстроенному здоровью. Просьба заслушана, помечена и отправлена куда следует. Должность Петра Кириллыча стал исправлять Петр Спиридоныч.
В тот же день весь город узнал о проделке Ошарского, и на всех перекрестках раздавались проклятия его подлости. О нем сочиняли легенды, ему приписывали вещи, о которых он и понятия не имел, — например, болезнь маленькой дочери соляного пристава, приключившуюся с глазу, смерть замерзшего об рождестве дворника из того дома, в котором жил Ошарский, уродство квартального, сломавшего себе ногу о чье-то костлявое туловище, и т. п. Против него составляли заговор, как против человека, вредного для общественного спокойствия. В палате никто на него смотреть не хотел, и даже писцы, собравшись рано утром, толковали о том, что надо грубить Ошарскому и выгнать его наконец из службы. Толки эти были, против обыкновения, шумны и решительны и прекращались только с приходом Аменского, которого опасались, как сообщника Ошарского в злодейском доносе. Дела, впрочем, шли прежним порядком; никаких покушений на личное спокойствие Петра Спиридоныча не было, и все его приказания исполнялись беспрекословно, даже еще скорее, чем у прежнего секретаря. Зато, по окончании присутствия, Ошарскому доставалось. У некоторых чиновников открылись сходки, имевшие специальное назначение рассуждать о подлом его поступке и приискивать средства всячески вредить ему.
— Сегодня встретился я с Петром Кириллычем, — говорит один советник правления на вечере у другого советника. — В каком он жалком положении теперь! И как благодушно, истинно по-христиански, переносит он свое горе! «Что, говорю, Петр Кириллыч, как это так, внезапно, такой удар…» — «Что делать, говорит, бог дал, бог и взял…» Так и сказал…
— Да как и не сказать! — заговорил губернский казначей. — Я не знаю, это какое-то дьявольское наваждение было. С кем он на своем веку не тягался? Лет двадцать пять тому, я думаю, я еще мальчишкой был, так, помню, все толковали, что какой-то страшный следователь приехал. Тогда губернатора перевели куда-то, вице-губернатора сменили, председателя уголовной палаты отставили, всех чиновников почти раскассировали. А Петр Кириллыч тогда целую палату отстоял. Никого не тронули. Одного только столоначальника тогда прогнали за небрежность. Ну, да уж тот сам виноват. Подал доклад председателю, а в нем писец вместо «Семену Иванычу» написал: «Сену Иванычу». Доклад-то и попадись в руки ревизору. Сейчас обратил внимание. Тонкая такая бестия была. Уж не прорвется ничто у него. Что это, говорит, Семен Иваныч, у вас чиновники правописания не знают? Называют они вас сеном, да есть пишут.4 Писали бы уж по крайней мере ять. Да этак в полном-то присутствии. Ну, натурально, столоначальник на другой же день в отставку должен был подать, а писец-то уцелел как-то. Так вот против каких людей Петр-то Кириллыч устоять сумел. Ему, можно сказать, вся палата вечной признательностью обязана. Да, в то время-то уж не такие истории были, что теперь. Хоть бы и свихнуться-то, так не диво было. А теперь, посудите сами… от мальчишки. Ведь Ошарский-то против него еще мальчишка, учиться бы у него должен. А тут приходится этакий срам терпеть.
— Но как же это можно? — вступилась жена асессора правления. — Это надо не допустить — просто не позволить, остановить эту отставку, сказать, что мы все не хотим, что Ошарского вместо того нужно отставить.
— Да, останови поди, больно бойка, — отвечал муж ее. — Петр Кириллыч-то сам сплоховал, так не поможешь. Поторопился он подать просьбу. Боялся, говорит, что передадут в самом деле губернскому начальству для исследования. А вольно ему, дураку, испугаться-то было. Что за беда, нарядили бы следствие, да и оправдали его… и этого выскочку самого со света бы согнали.
— И еще сгоним, — начал хозяин дома. — Петр Кириллыч, разумеется, человек старый, много-то возиться уж и не решается. Куда же ему с эдаким мошенником тягаться!
— Полноте, пожалуйста, Иван Фомич, — перебил асессор. — Только-то ведь и есть разве что мошенник этот Ошарский… а в делах-то он никуда не годится… Решетиловское-то дело он испортил, все говорят. Петр Кириллыч так его чисто обделал, что иголки подточить нельзя было. Балакаева тоже Петр Кириллыч заставил поплатиться. Тот было и не хотел. Дело, говорит, ясное. Так ему Петр Кириллыч-то такой ясности задал, что он свету божьего невзвидел. Ну и раскошелился, разумеется… Нет-с, до Петра Кириллыча и нашему брату, опытным людям, далеко еще, а не то что этому молокососу…
— Да-с, это истинно так. Жаль, от души жаль почтенного Петра Кириллыча. Редкий был человек. И мне, бывало, сколько он советов хороших давал, — с прискорбием замечал хозяин дома.
В это же самое время в другом конце города собрались столоначальники палатские с женами и чадами к одному из своих товарищей. Здесь тоже целый вечер разговор вертелся на подлости, сделанной Ошарским.
— После этого жить нет возможности, — говорил один из гостей, пожилой человек, очень худощавый и желчный. — Этакого мальчишку, свинью, можно сказать, посадили за стол, а он и ноги на стол. Да ведь важничать-то нечего перед нами. На нашей памяти в люди-то вышел… у меня в столе был лет десять тому назад, так только тем и брал, что всё мне перья чинил. Только и делать-то умел… Бывало, не пикнет. Дашь что из стола, коли придется, так рад, кланяется в пояс, а не дашь, так и без него разделишь. Слова выговорить не смеет, бывало. А тут вдруг полез, и черт ему не брат.
— Да чего далеко ходить, Василий Никифорыч, — отвечал другой столоначальник, помоложе, — я сам ведь помощником был, как он поступил-то к нам. Гривенниками, бывало, брал за то, чтобы нумерочек выставить. Ужом извивался перед всеми. Задавить можно было, как гадину. Кто знал тогда, что он этак пойдет?
— И чего он хочет, наконец? — заговорил третий, очень молодой, с претензиями на щегольство и высший тон. — Я всегда считал его по крайней мере не дураком. А он вдруг увлекается в эти химерические мечтания, связывается с товарищем председателя, делается фискалом, грозит общему спокойствию, потому что наконец и мы не можем быть спокойны.
— Черт бы его взял, мошенника! Будешь с ним спокоен, — снова вступился желчный Василий Никифорыч. — Да я до тех пор не успокоюсь, пока с лица земли не сотру этой гадины. Вишь какие дела задумал… Да что он, переделать, что ли, всех хочет?.. Нет, брат, шутишь… поздненько… До седых волос дожили, так уж мальчишке этакому покоряться не станем, не будем по твоей дудке плясать.
— Ах ты господи боже мой! — со вздохом начала жена Василья Никифорыча. — И правда, видно, что последние времена приходят. Тогда ведь, написано, восстанут брат на брата и сын на отца… А уж истинно Петр-то Кириллыч мог бы отцом считаться этому лиходею, прости господи…
— Полно, матушка, он сам-то антихрист и есть… Оттого у него и рожа-то так изрыта… Дьяволы рогами исковыряли.
Это замечание Василья Никифорыча возбудило общий восторг и вызвало новые остроты насчет Ошарского. Говорили, что он еще и в семинарии ябедником был и выгнан потому, что в семинарии ректором сделался инспектор, на которого он прежде наушничал ректору. Говорили, что он сосчитывает, кто сколько раз плюнет, чихнет, высморкается, и все это записывает, чтобы донести при случае. Посреди этих тонких намеков и острот раздался вдруг дребезжащий голос старого-престарого архивариуса, все время сидевшего молча и думавшего какую-то глубокую думу…
— Нет, — заговорил он нараспев, — помяните мое слово… Он не для честности это сделал… Человек он неглупый… Нет — он просто весь ваш доход к рукам прибрать хочет… Вот что… Помяните мое слово… Он у вас у всех хлеб отобьет… А сам-то он себе на уме…
— Ну уж это, Тихон Ильич, извините… Доходов наших никогда он не уничтожит, хоть еще двадцать проектов напиши с товарищем председателя-то… Только что пакостить будет, а толку-то все так же не выйдет никакого… Ни себе, ни людям — и будет, что собака на сене… Куда ему себе на уме быть… Что вы говорите!.. Кабы себе на уме-то был, так бы таких глупых штук не выкидывал… Просто вздурился, бестия… Еще прежде-то туда и сюда был, а теперь уж совсем спятил…
— Нет, помяните мое слово, — повторил нараспев архивариус, но его никто не хотел слушать, потому что никто не хотел допустить ни малейшего смягчающего обстоятельства в пользу Петра Спиридоныча…
Мало-помалу городские толки приняли фантастический колорит, а рассуждения чиновников угрожающий характер. Через несколько дней городовой рассказывал горничной полицеймейстера, что Ошарский явился к секретарю переодетый в гусарский костюм и, приставивши ему пистолет ко лбу, заставил подписать просьбу об отставке и вексель в десять тысяч рублей. А две нищие старухи, стоявшие у церковных дверей в ожидании конца обедни, при виде Ошарского, входившего в церковь, с ужасом начали рассказывать друг другу подробную историю о том, как он в виде огненного змея спустился в трубу к секретарю и заставил его подписать отречение от веры, заплативши за каждое слово по золотому, --как потом отречение это появилось где-то, а деньги рассыпались черепками, как потом оборотень, возвращаясь от секретаря, наткнулся на жену старика председателя и проскользнул у ней под ногами, оборотившись кошкой, и т. д. В палате же негодование со дня на день шло все crescendo.[1] К концу недели стали ругать Петра Спиридоныча уже и при Аменском. Простодушный юноша принялся было защищать его, выставляя на вид какие-то принципы, понятие о долге и т. п. Но скоро он должен был замолчать… Для чиновников дело шло о личности, а не о принципе. Принцип стоял у них уже выше всякого сомнения, и понятие о долге просителя в отношении к чиновнику было у всех ясно и непоколебимо… Сам Ошарский уклонялся от всяких разговоров и объяснений; это придало смелости чиновникам, и Василий Никифорыч, заметив издали, что он идет в комнату, нарочно крикнул однажды какому-то просителю: «Чего вы пристаете? Ступайте к секретарю… А мы что!.. Мы, чай, не благодарность берем с вас, что станем скорее-то делать, чем надобно… Скоро-то при прежнем секретаре делалось, а при этом и подождете…» Ошарский услышал назидание, но не смутился, как ожидали чиновники, а совершенно спокойно подошел к желчному столоначальнику и с ласковой улыбкой сказал: «Я не понимаю, господа, почему вы думаете, что я стану противиться получению законного вознаграждения за ваши труды. Поступайте, пожалуйста, во всем, как прежде… Только расписок не давайте — потому что это может компрометировать целое учреждение…»
Эта выходка повергла в сильное недоумение всех чиновников. Толки возобновились еще с большею силою, хотя уже без прежнего ожесточения, и некоторые припомнили слова старого архивариуса, которым прежде никто не хотел верить…
Петр Спиридоныч между тем шел исполинскими шагами к своей цели — к примирению со своими сослуживцами. Сначала многие просители, услышав о новом, неслыханном диве, честном секретаре, и проникшись очень быстро новыми понятиями о правосудии, стали являться с пустыми руками; но Ошарский так ловко проводил их, так явно делал всякого рода прижимки, что скоро все возвратились к прежним убеждениям, оставивши аркадские мечтания. Чиновники стали поговаривать, что действительно новый секретарь понимает дела и совсем не так глуп, как казалось им прежде… Балакаевское дело Петр Спиридоныч круто повернул в пользу Струшина и еще раз заставил Балакаева приехать и поплатиться с палатой; после этого дело решено в пользу Балакаева, и чиновники стали говорить, что Ошарский — человек, по-видимому, благонамеренный… Аменский раз забылся в присутствии Петра Спиридоныча и обругал одного из столоначальников за взяточничество; через неделю ретивому юноше велено было подать в отставку. Это многих окончательно примирило с новым секретарем, особенно когда многие достоверные люди стали рассказывать, что он принимает у себя на дому просителей и от просителей принимает все предлагаемое ими, внушая притом, чтоб они не забыли и остальных.
Прошло месяца три или четыре. Петр Спиридоныч утвержден был в должности секретаря и устроил у себя вечеринку. Все его товарищи по службе и многие яростнейшие неприятели его из других ведомств явились на его приглашение с искренним радушным приветом и от всего сердца пожелали ему долгого житья и успеха в делах.
— А молодец Петр Спиридоныч — нечего сказать! — говорил губернский казначей стряпчему, возвращаясь с пирушки. — Как он теперь, говорят, делами заправляет, так просто любо посмотреть, да и только.
— Ну, все, верно, против прежнего не будет, — возразил стряпчий.
— Против Петра-то Кириллыча?.. Да помилуйте — ведь тот уж был совсем старый человек, из ума выживал… Да чего лучше вам — эта самая последняя-то история, как он впросак-то попался… Ведь это смешно подумать… Только и скажешь, что простота хуже воровства…
— А нечего сказать — из молодых, да ранний, Петр Спиридоныч-то, — заметил догнавший их асессор. — Ведь что, ему еще тридцать лет есть ли, а этакое место получил. И продувной ведь, бестия. Все у него шито да крыто… Посмотрите, как он тут себе гомзульку5-то набьет…
В таком роде были все отзывы об Ошарском в этот замечательный вечер. Все его ругали, правда, и даже если бы он слышал самые похвалы, какие воздавались ему, то, может быть, ему бы не поздоровилось от этаких похвал; но при всем том заметно было, что общее мнение изменилось в его пользу. Похвалы были искренни, без малейшего оттенка иронии, а брань была какая-то мирная, патриархальная и напоминала идиллическую картину, как добрый папенька, откормивши своего сынка, бранит его толстяком, пузаном, бутузкой, бычком и тому подобными названиями, которые хотя, в сущности, обидны, но тем не менее всеми принимаются за ласку. Примирение было полное: даже сам Василий Никифорыч смягчился, убедившись в истине слов архивариуса и придав им даже более обширный и более определенный смысл.
— Какой ведь, кажется, милый человек, — говорила жена его в тот же вечер, возвращаясь с мужем от Ошарского, — а эдакую подлость позволил себе сделать с стариком.
— С каким стариком? — спросил Василий Никифорыч. давно позабывший уж и думать о доносе.
— С Петром Кириллычем-то.
— Э, матушка, ты этого ничего не понимаешь… Какая тут, черт, подлость! Где ты тут подлость нашла? Это просто расчет… Ему самому хотелось место секретарское получить — он для этого и подвел все… Говорят, что он и Струшина-то сам уговорил расписки-то эти писать… Тому и горя мало было… Да и денег-то, говорят, привез тот не одну тысячу, а три… Так вот тут и разбирай, кто кому зубы-то во рту пересчитал… В то время все кричали, и я сам тоже думал, что подлость, подлость… Ан вот оно как дело-то вышло наружу, так и выходит, что больше ничего, как расчет… Секретарского места добивался — вот и все… От этого бы и мы с тобой, матушка, не отказались…
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьАничков — H. A. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во «Деятель», 1911—1912.
ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. И. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.
ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
Дневники, изд. 1 — Н. А. Добролюбов. Дневники. 1851—1859. Под ред. и со вступ. статьей Валерьяна Полянского, М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев. 1931.
Дневники, изд. 2 — Н. А. Добролюбов. Дневники. 1851—1859. Под ред. и со вступ. статьей Валерьяна Полянского, изд. 2-е, М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1932.
«Добр. в восп. совр.» — Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. Вступ. статья В. В. Жданова. Подготовка текста, вступ. заметки и комментарии С. А. Рейсера, Гослитиздат, 1961.
Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения, тт. I—IV, СПб., 1862.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.
Княжнин, No — В. Н. Княжнин. Архив Н. А. Добролюбова.
Описание… В изд.: «Временник Пушкинского дома. 1913», СПб., 1914, стр. 1—77 (второй пагинации).
Лемке — H. A. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений. Под редакцией М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).
Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова. М., Госкультпросветиздат, 1953.
ЛН — «Литературное наследство».
Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890.
Некрасов — Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, тт. I—XII, Гослитиздат, 1948—1953.
«Совр.» — «Современник».
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.
Впервые — «Совр.», 1857, № 8, стр. 175—201. Подпись: «Н. Александрович». В оглавлении номера и тома — «Н. А. Александровича». Авторство Добролюбова устанавливается письмом к нему В. И. Добролюбова (Материалы, стр. 399), свидетельством Н. Г. Чернышевского (там же, стр. 464—466) и списком Чернышевского (Аничков, I, стр. 20).
По свидетельству Чернышевского, рассказы «Донос» и «Делец» написаны Добролюбовым во время пребывания в Главном педагогическом институте, и напечатал он их, «лишь уступая желанию Некрасова, который справедливо нашел, что когда они уже написаны, то следует воспользоваться ими для пополнения беллетристической части журнала». Рассказы, изображавшие провинциальный чиновничий быт, примыкали к распространенному в те годы жанру обличительной литературы и были, по утверждению Чернышевского, «не ниже тех ее произведений, которые считались очень хорошими».
Во второй половине 1857 года и том более к маю 1858 года отношение Добролюбова к «обличительству» было уже отрицательным, и придавать серьезное значение своим рассказам он едва ли мог. Оба рассказа были напечатаны в летние, менее ответственные для журнала месяцы, когда в «Современнике» беллетристического материала недоставало.
Земляки и родственники Добролюбова оценили рассказ очень высоко. «Имел случай прочитать твой „Донос“, — писал В. И. Добролюбов H. Л. Добролюбову 25 сентября 1857 года. — Прекрасно! Молодец! Если я могу судить, то, по-моему, и страсти и характеры прекрасно выражены! Не хуже Щедрина и Печерского» (Материалы, стр. 399).
Подпись «Н. Александрович» под этим рассказом и подпись «Н. Турчинов» под одной из статей 1857 года подали повод к распространенной Д. Ф. Щегловым сплетне, о которой см. в письме Добролюбова к М. И. Шемановскому от 12 сентября 1857 года (т. 9 наст. изд.).
В рассказе использован материал нижегородской чиновничьей жизни: Покорск — несомненно, Нижний Новгород. Фамилия героя рассказа Ошарского имеет определенный смысл. «Ошара», по Далю, — «вор, пьяница». В Нижнем Новгороде существовали Ошарская площадь и Ошарская улица: на площади до 1855 года стоял питейный дом.
1. Славянские названия букв «г» и «р».
2. Цитата из басни Крылова «Вельможа» (1836).
3. Нарохтиться — по Далю, областное выражение — «намереваться, собираться что-то сделать».
4. Славянское название буквы «е».
5. Кошелек (обл.)
- ↑ Усиливаясь (итал., муз. термин). — Ред.