Михаил Михайлович Иванов
правитьI.
правитьВот беллетрист, имя которого совершенно неизвестно в России и который однако имеет серьёзные права на наше внимание. Наши переводчики, берущиеся за дело всегда по чьей-нибудь указке, могли бы смело дать нам переводы романов и повестей Чиамполи. Сделать его известным нашему обществу гораздо полезнее, чем переводить вздорные пьесы современного итальянского драматического театра — Бракко, Прага, Бутти и других авторов, которыми теперь наполняют нашу сцену. Поистине, никто в своей земле пророком не бывает! Итальянская критика, — по моему, совершенно резонно, — в грош не ставит современных своих драматургов, видя в них отсутствие оригинальности и более или менее удачную подделку иностранных образцов — Ибсена, Бьернсона, Гауптмана, Зудермана, Сарду, Дюма и т. д. У нас же эти подделки имеют сбыт, пользуются успехом. В это же самое время мы не следим за итальянской беллетристикою, не знаем, какие такие таланты она выдвинула, какие идеи одухотворяют ее.
Собственно говоря, и со стороны общественно-политической мы плохо знаем Италию. Смешно сказать, но у итальянцев гораздо больше сочинений о России, чем у нас об Италии. У них можно насчитать несколько работ о нашем отечестве, начиная хотя бы с Поиеро и кончая книгою Т. Карлетти, на которую я имел неосторожность указать несколько лет назад; этим я ввел в заблуждение какую-то наивную даму, которая сочла необходимым перевести ее на русский язык — точно указываемая книга назначалась для русских, а не для итальянских читателей! Вообще об Италии, переживаемом ею умственном и материальном росте мы имеем превратные понятия, повторяя бредни разных туристов, черпающих свои сведения из французских газет или же в обиходе кафе-шантанов. И в области чисто литературной Италия обогнала нас по части знакомства с нашими писателями и их произведениями. Почти все сколько-нибудь крупные наши беллетристы переведены на итальянский язык, а также и не мало второстепенных, разумеется, не целиком, но в отдельных произведениях. Даже о г. Максиме Горьком в итальянской журналистике сообщаются сведения; переведено кое-что и из его разсказов. В числе лиц, способствовавших знакомству своих соотечественников с русскою литературою, следует назвать Чиамполи, которому я посвящаю настоящий очерк.
Чиамполи — профессор или, выражаясь точнее, преподаватель литературы в одной из катанских гимназий; в последнее время его, впрочем, кажется, перевели в какой- то из сицилийских университетов. Раньше же он служил хранителем книг в одной из римских библиотек. Сицилия явилась для него изгнанием своего рода, после некой истории, приключившейся с ним в Риме, истории темной. Он, между прочим, посетил и Россию. Мне, к сожалению, не пришлось встретиться с ним ни здесь, ни на его родине, и я не могу объяснить себе, каким образом у него зародились симпатии к России, каким образом он изучил наш язык. Дело в том, что многое не шло гладко для нас в Италии, с тех пор, как у власти там стоит левая парламентская сторона. Это началось давно, еще со времен Кайроли, после того как Франция подчинила Тунис своему влиянию, вытеснивши оттуда итальянцев, когда левая потребовала вступления Италии в тройственный союз и симпатии, и внимание страны, ее печати и общества, естественно тогда направились в сторону немцев. Исконный врага Италии сделался предметом ее внимания, как, в свою очередь, Италия явилась предметом особенных ухаживаний с немецкой стороны, даже и в материальном отношении; не мало немецких капиталов помещено в итальянские предприятия. А знакомство с Италией литературное и художественное Германии и начинать было не надо. Со времен еще Гете, немецкие писатели, журналисты и художники прилежно изучали Италию. Немецких книг, статей и брошюр об этой стране не оберешься.
На нас в Италии все время обращали очень мало внимания, а мы на нее, как уже сказано, ровно никакого. Есть лица, не видящие в таком положении дел ничего ненормального. Не вхожу в область политики, но объясняю себе наше равнодушие не возмездием какого-либо рода, а совершенно иначе. Что говорить о наших симпатиях или антипатиях в отношении к Италии, когда у нас нет обстоятельной книги даже о Франции или Германии, ибо и там знакомство нашего большинства еще ограничивается курортными местами и кафе-шантанными нравами.
Тем более ценишь деятельность лиц, идущих, по-видимому, против течения, работающих вовсе не из-за материальных выгод — далеко от того! старающихся уничтожить преграды, мешающие народам понять друг друга, уразуметь чужие идеи и желания. Ремесло писателя вообще в Италии невыгодно; литературная работа в этой стране плохо оплачивается. Еще хуже для писателей, не идущих за толпой. Интересуется ли, например, теперешнее большинство итальянских читателей переводами русских книга?
В этом позволительно усомниться. Разве что Толстой может рассчитывать на хороший прием, да и то Толстой не беллетрист, а мыслитель. Итальянцы вообще читают меньше русских, почему — об этом не буду здесь говорить. Во всяком случае, литературное внимание их направлено на Францию и Англию, а в последние два десятка лет на Германию. Теперь начинает, хотя медленно, проникать знакомство со славянскими литературами — польской и русской. Из поляков переведены пока Сенкевич, Ожешко, Крашевский. Наверное, это знакомство принесет со временем плоды, но пока сеятели на этой ниве, как Чиамполи, например, пожали немного. Между тем, кроме «Дыма» Тургенева, кроме одного из крупных романов Достоевского, им переведено немало русских повестей в прозе, в стихах же «Демон» и «Мцыри» Лермонтова, «Цыгане» Пушкина и целый ряд русских стихотворений, изданных книжкою" еще в 1882 году, а затем сборник русских песен, явившийся в 1895 году. Ему же принадлежат статьи о славянских литературах, о славянских рукописях библиотеки св. Марка в Венеции и т. д., статьи, касающиеся более или менее нашего отечества и являвшиеся в повременных изданиях.
Уже одна эта деятельность Чиамполи имеет право на нашу признательность, но его беллетристические работы сами по себе привлекают внимание. Как значительное большинство теперешних итальянских беллетристов, начиная с д’Аннунцио и Матильды Сэрао, он принадлежит южной, полугреческой Италии; вышел из тех неаполитанских провинций, которые с давнего времени дали своему отечеству столько выдающихся деятелей всякого рода — ученых, писателей и художников. Об этой южной Италии мы ничего не знаем, потому что никто дальше Неаполя не заглядывает: Неаполь же принято считать за город мошенников и воров, забывая, что такую же оценку можно дать любому большому европейскому портовому городу. Всей оригинальности жизни старого Неаполя, умевшего сохранить свои исторические наслоения, несмотря на шумный поток, современной культуры, близорукие путешественники не замечают. Конечно, не для них существует жизнь и остальных провинций бывшего бурбонского королевства. Но тот, кто даст себе труд ознакомиться с краем получше, хотя бы только по произведениям его писателей, тот не потеряет даром времени. И какое раздолье художнику и поэту! Сколько сохранилось тут черт прямо античного мира. Недаром этот край в былое время носил имя «Великой Греции»!
Старые черты, так не похожие на прилизанность больших центров хотя бы и самых культурнейших стран, отражаются в сочинениях Чиамполи. Писатель, и не отдавая себе отчета, симпатизирует им, подобно тому как на противоположном конце Италии к ним тоже с любовью относится ломбардский крупный романист — Антонио Фогаццаро. У Чиамполи есть ряд рассказов из народной жизни Абруци. Два или три из них переведены на русский язык и были помещены в прекратившемся теперь «Труде»". Вместе с Верга он принадлежит к народникам, которых в Италии немного и которые преимущественно и встречаются только среди писателей неаполитанцев. Смешивать их с писателями северной Италии нельзя. Они не социалисты, как пьемонтец д’Амичис, для которого городские рабочие на первом плане. Южные писатели предпочитают крестьянский быт, который им приходится наблюдать непосредственно, так как этот быт в их провинциях сохранился с его патриархальными условиями, уже отсутствующими на севере. Чем более на севере развивался дух индивидуализма, тем разительнее становится несходство двух противоположных концов Аппенинского полуострова. На севере найдется не малое число республиканцев; они в 1898 году показали себя в Милане. И теперь социалистическое движение в Ферраре и в Романье дает совершенно ясный ключ к настроению тамошних рабочих классов. Ничего подобного пока нет на юге, где все остались в большинстве не только монархистами, но, может быть, при случае даже и бурбоннетами, смотря по тому, где лежат симпатии крупных собственников земли, сохранивших неразорвавшиеся связи с своими бывшими вассалами. В известном смысле юг и север Италии расходятся в своих понятиях, воззрениях и в быте, по крайней мере, на целое столетие. С государственной точки зрения это может быть дурно, но в смысле этнографическом, литературном и художественном об этом жалеть не приходится. Я лично с удовольствием наблюдал, поскольку мог, юг Италии и с не меньшим удовольствием знакомлюсь с ним через писателей, как д’Аннунцио, когда он в «Девах скал», например, или в отдельных главах «Торжества смерти» дает картины жизни юга, или чрез народников, как Чиамполи и Верга, рисующих местную крестьянскую жизнь.
Чиамполи, хорошо знакомый с приемами иностранных литературных школ, не менее глубоко своего товарища Верга затрагивает народную жизнь в своих рассказах. Да и талант его разнообразнее, ярче и сердечнее. Его манера напоминает манеру тургеневских «Записок Охотника». Та же простота изложения, то же отсутствие фотографичности и большое чувство художественной формы. Если бы итальянцы находились в других условиях, хотя бы приблизительно в тех, в которых жили раньше, вероятно, успех рассказов Чиамполи (« Fioridi» Monte, «Racconti abruzesi» и др.) был бы иной. Но свобода политической жизни теперь освободила литературу изящную от задач публицистического характера. К чему в самом деле вкладывать в роман или повесть тенденцию общественного характера, если можно высказать свою мысль в газетной или журнальной статье? Итальянский читатель не ищет в беллетристике ничего кроме психологического анализа, интересного анекдота или яркости изложения. А так как и для этих сторон не у всех пишущих хватает дарования, то понятно равнодушие, с каким большинство читателей встречает произведения своих беллетристов. В былое время, когда страна не пользовалась теперешнею свободою и беллетристика была единственною областью, где высказывались, хотя мимоходом, общие желания и надежды, имели громадный успех романисты, по дарованию стоявшие неизмеримо ниже теперешних своих преемников. Тогда зачитывались не только романами Массимо д’Азельо, беллетриста, во всяком случае, умного и способного, но даже исторические романы такой в сущности посредственности, как Гверацци, пользовались широкою популярностью, волновали, заставляли проливать слезы. Велик ли материальный успех даже таких корифеев, как Фогаццаро? Пустяшный, если сравнить его с успехом книг, выходящих на таких распространенных языках, как французский или английский, где читателей дают не одни только Франция или Англия, а весь мир. В «Исчезнувших тенях» Фогаццаро, как и в «Невидимом», романе Чиамполи, встречаются признания в тяжелой действительности, с которою пришлось считаться их авторам, указания на материальные условия, мешавшие этим авторам работать в былое время сколько-нибудь спокойно и сосредоточенно.
«Я получил место учителя в частном пансионе, — рассказывает герой романа „Невидимый“; — платили мне 60 лир в месяц. Жил я, как мог, покорившись судьбе, но ясный духом. И в свободные часы писал, писал рассказы из быта народа, из быта наших горцев. Наконец, редакторы стали соглашаться печатать их. В первый раз я не получил ничего (журналы наши и так завалены предложениями даровых рукописей); во второй раз мне дали пять лир за рассказ; потом стати платит по десяти франков, но зато сколько времени я на них и оставался! Работая усиленно ночами и днями, мне удавалось зарабатывать девяносто или сто франков в месяц, но и это не всегда бывало, потому что здоровье часто не позволяло мне работать. В таком большом городе, полном нуждающегося люда, ищущего работы, я не умел нагло идти вперед, не умел устроиться; я стыдился получать даже свои заработанные деньги. Я желал только всегда быть здоровым, потому что, когда бывал болен, у меня вычитали из жалованья потерянные дни».
Это безусловно личные признания. И такие могли бы сделать многие итальянские авторы. Матильда Серрао могла бы рассказать многое о том времени, когда была телеграфисткою и, отрываясь от прибора Морзе, полуголодная принималась за свои повести. Я помню, как покойный уже теперь Пьетро Косса, истинная краса и гордость современной итальянской драматургии, рассказывал мне, как ему приходилось быть вегетарианцем поневоле и как целыми месяцами он не мог тратить на себя более одного-двух франков в день. Судьба его переменилась только тогда, когда он вступил в масоны; те поддержали его.
Косса же был сценическим писателем, т. е. мог рассчитывать на безусловно большее внимание к себе, чем его собратья по беллетристике. Если бы не существовало литературной конвенции, не позволяющей на Западе пользоваться даром чужими трудами, я думаю, положение корифеев итальянской литературы даже значительно бы ухудшилось. Недаром д’Аннунцио так следит за появляющимися за границею переводами его произведений.
Те немногие народные рассказы Чиамполи, переводы которых имеются на русском языке, только и могут дать русскому читателю понятие об этом горячем писателе, в миросозерцании и литературной манере которого есть столько общих черт с нашими понятиями и вкусами. Но эти рассказы, не будучи изданы отдельно, для большинства остались неизвестными и были мало замечены вообще, появившись в малораспространенном журнале. Таким образом, о Чиамполи у нас ничего не знают; не переведен ни один из его больших романов, как, напр., «Диана», «Невидимое» и др. Наши переводчики и переводчицы ждут, как я уже сказал выше, чьей-нибудь указки; знакомство их с иностранными литературами, в сущности, слабо и выбор зависит почти всегда от случайностей разного рода. О Чиамполи мало говорилось в европейской критике, ровно ничего у нас, и он остался вне их рук. А они могли бы взяться за него. Последний его роман, вышедший сравнительно недавно, года три назад, имел особый успех в европейской критике, появился немедленно на немецком языке под заглавием «Das Unsichtbare», кажется тоже и на французском языке.
В этом романе Чиамполи, рисуя быт своих Абруцц, касается и спиритизма, пользуясь сочинениями русских спиритов, покойного Бутлерова и г. Н. Аксакова. Это тоже одна из причин для нашего внимания к нему. Романом, как и вообще Чиамполи, я и намерен теперь заняться.
До последних десятилетий значительная часть провинций бывшего неаполитанского королевства была отдалена от жизни остальной Италии. Мало было железных дорог и мало охотников заглядывать туда, несмотря на интерес, представляемый краем с его богатствами, средневековою и феодальною стариною, со всем его бытом, так отличающимся от склада более посещаемых провинций Италии. То же можно сказать и об Абруццах, ее горы, поросшие великолепными дубовыми и сосновыми лесами, долины, стесненные поднимающимися громадами Аппенин, потоки, резво несущиеся в долинах, ручьи, светлыми нитями падающие откуда-то высоко сверху, эта дикая и вместе гармоничная природа производит впечатление не менее любой из прославленных горных местностей Швейцарии и Тироля. Здесь находятся высочайшие горы Италии, суровый, вечно покрытый снегом Gran Sasso d’Italia, откуда в ясную погоду можно видеть оба моря, Адриатическое и Средиземное, Monte Velina и др. И население Абрuцц симпатично, несмотря на свою кажущуюся резкость и суровость. Здешние долины, отделённые высокими горными кряжами, не позволили легко смешиваться жителям между собою. Кажется, и теперь еще можно отличать отдельные племена и народности, с незапамятных времен жившие здесь и давшие еще Риму таких представителей ума, таланта и характера, как Гораций и Овидий, оратор Цицерон, историк Саллюстий и др. Население сохранило не только многие порядки старинного быта, отошедшего уже или отходящего в прошлое, но и отличительные черты характера, о которых упоминают древние писатели. Это спокойные люди, со строгим, хотя может быть несколько узким мировоззрением, люди расшевелить которых, как и всех гор-цев, не легко, но на которых можно положиться, люди стойких убеждений, сильные в симпатиях, приверженные к своим порядкам, несколько тяжелые на подъем, всегда готовые протестовать не только против того, что считают нарушением своих прав, но и того, что считают правдою. Защищать ее они будут, не опасаясь последствий. Любопытно, что немало знаменитых разбойников, наводивших ужас на Папскую область и Неаполитанское королевство, вышло именно из Абруцц и Калабрии. Эти разбойники были неуловимы, потому что население всячески их поддерживало, не из страха перед ружьями и метким глазом Гаспароне, Муссолино и других нарушителей закона, но из убеждения, что последние защищают бедный люд, восстановляют справедливость, попранную сильными мира. Стоять за личную или родовую честь, за личные права, протестовать против насилия составляет, по местным понятиями", обязанность всякого порядочного человека, у которого есть сердце. Сознание личности здесь развито; за защиту ее прав не станут дорожить такими пустяками, как жизнь — своя ли собственная или чужая. Большинство при случае не стесняется свести счеты ударом ножа или выстрелом, за который потом приходится расплачиваться, скрываясь в лесах, благо лесов тут еще много. Население всегда будет на стороне «несчастного», оценивая приблизительно по истинному значению причины, вызвавшие преступление. Оно поддержит, укроет и ни в каком случае не выдаст беглеца. Власти могут арестовать не только родных последнего, но и его укрывателей, предполагаемых и истинных, — все-таки результатов не будет; вместо забранных укрывателей явятся другие, и положение не переменится. Этим объясняется, почему трудно искоренять в Италии разбойничество, получившее местами столь своеобразный характер. Еще в нынешнем году знаменитого Муссолино несколько месяцев кряду ловил целый полк солдат с жандармами на придачу. Из этой охоты ничего долго не выходило к великому огорчению губернатора и министерства. Муссолино не давался в руки и спокойно продолжал разгуливать по Абруццам и смежным провинциям, заглядывая даже в самый Неаполь. Когда его, наконец, поймали — в средней Италии, очень далеко от места его родины и действий, — то какая-то дама, совершенно не причастная ни к нему, ни к его подвигала,, даже отравилась от огорчения. Так велика была ее совершенно платоническая симпатия к знаменитому разбойнику!
Старые понятия живо держатся в здешнем народе. Столкновение этих понятий с укладом новой жизни разлад, производимый ими в мировоззрении наивного горца, и составляет излюбленную тему рассказов Чиамполи. Рассказы полны симпатии к беднякам, написаны с теплотою и сердечностью. Эта черта проходит, впрочем, во всех произведениях Чиамполи, описывает ли он жизнь бедной нищенки, взятой в качестве «лошадки» для развлечения мальчика из зажиточной семьи, или историю укротителя змей, напустившего своих гадов на жену за ее измену, или падение молодой девушки, соблазненной богатым шалопаем. Все эти истории, в литературном смысле хорошо написанные, не имеют однако особенного значения, так как рамки их узки. Они интересны, как материалы, для ознакомления с бытом одной из малоизвестных частей Италии, с ее взглядами, поверьями, ее сельской обстановкою. В романах он берет иные задачи, рисуя жизнь всех слоев итальянской провинции, начиная от аристократии.
Обладая горячею фантазией, он вместе с тем поклонник если не протоколизма Зола, то во всяком случае натурализма. Он хорошо осведомлен с движением европейского романа, до психологического романа Бурже включительно. Он не подражает, однако, французам или немцам, отдав разве в свое время дань Золя — именно в романе «Диана», одном из первых, написанных им. Я остановлюсь только на романе «Невидимое», представляющемся наиболее характерным для Чиамполи и наиболее широком по задаче.
Писателю, о котором идет речь, дороже всего люди земли, будь они малые или большие, бедные или богатые. Они близки его сердцу в противоположность горожанам и буржуазии, к которым он относится иронически, хотя и не подчеркивает такую тенденцию. В этом отношении он сходится почти со всеми выдающимися итальянскими беллетристами, к какой бы школе они ни принадлежали. Даже эстет д’Аннунцио счел необходимым высказать свои симпатии земле и ее работникам, написать в честь их, хотя бы и мимоходом, нечто в роде гимна (в «Невинной жертве»). Нечего и говорить о писателях иного пошиба, как д’Амичис или Фогаццаро, анти-буржуазные тенденции которых вне сомнения, особенно первого из них. Но, как я уже заметил раньше, есть разница в условиях быта северной и южной Италии. На севере главные противники современного общественного строя почти исключительно социалисты и рабочие; движение сосредоточивается в городах, и писатели ломбардские н пьемонтские изображают городскую жизнь по преимуществу. Противником теперешней Италии на юге может быть только сельское население — землевладельцы и крестьяне.
На юге фабрик мало, промышленность слаба, производительность заключается, главным образом, в сельском хозяйстве. Интересы землевладельцев и крестьян тожественны; по условиям прежней жизни, мало изменившимся и в наши дни, не существует розни между обоими классами, представляющими земельную силу. Наоборот, крупный землевладелец всегда находит поддержку в крестьянах, с которыми сохранил добрые отношения. Крестьяне — в противность порядкам, существующим в Сицилии или в других местностях королевства, напр., в Романье — смотрят на помещика, как на естественного представителя и охранителя своих интересов. Патриархальные отношения в роде тех, которые существовали у нас при крепостном праве, сохранились еще между замком и его вассалами. Да иначе и быть не могло, потому что земля объединяет своих работников, обращая их в достаточно дружную семью.
Не найти здоровой жизни в городах. Кто хочет заниматься серьезно делом, а не пустяками только, тот должен жить в деревне; там кстати он найдет спокойствие и душевные силы, которых не даст городская жизнь, подтачивающая не только физический, но и душевный организм — вот идеи, в той или другой форме высказанные в произведениях Чиамполи. Они выражены и в романе Невидимое", хотя не занимают там первенствующего положения. Мысль романа несколько спутана, так как автор пожелал в нем коснуться слишком многого, между прочим, и спиритизма, отведя ему значительную роль. В сущности, он относится иронически к спиритизму и в конце устами одного же из участников спиритического увлечения произносит ему осуждение. Но на читателя оно действует недостаточно; слишком много места отведено ему в романе, о котором идет речь. Цитируются, между прочим, целые страницы из Бутлерова, Аксакова и разных американских проповедников спиритизма. Несколько главных лиц романа, которым автор, безусловно, симпатизирует, построили на спиритизме свое миросозерцание и руководствуются им в своих поступках. Если автор выбрал такой прием для осмеяния спиритизма, то прием неудачен и не достигает цели. И, пожалуй, со своей точки правы те из итальянских критиков, кто утверждает, что сам романист подпал под влияние спиритического учения.
Так как неаполитанское королевство и Абруццы полны еще по сию пору фантастических легенд и поверий, так как в жилах населения течет немало восточной крови и воображение его отличается склонностью к чудесному, то последняя должна была найти себе место в романе. Чиамполи. Средневековые полурелигиозные, полуязыческие легенды о загробной жизни, о душах, странствующих по белу свету, прежде чем успокоятся или же войдут в какое-нибудь иное существо, чтобы начать новое существование, все эти поверья в связи со спиритизмом дают странную, но оригинальную окраску роману. Писатель, лишенный чувства меры и дарования, вероятно не совладал бы с подобным материалом; грубое смешение средневековой фантастики и современной жизни вызвало бы дурное впечатление. Роман, о котором идет речь, не таков. Напротив, с интересом следишь за разматыванием фантастического клубка, развёртывающегося на фоне животрепещущих условий современной жизни, сталкиваясь с реальною действительностью.
В этом романе, более чем в других своих произведениях, Чиамполи дал доказательство живости своей фантазии и вместе писательской техники. Тут, столько отдельных эпизодов, что менее опытный писатель запутался бы в них, утомил читателя, которому стало бы скучно разбираться в том — что главное и побочное в этих эпизодах и во всем содержании романа. Роман происходит в замке крупного землевладельца барона Монтасиро и начинается сценою, напоминающею одну сцену из «Демона», кстати переведенного итальянским романистом. Барон выдает свою единственную дочь замуж; свадебный обряд по местным условиям должен совершиться поздно вечером; гости уже собрались в замок и ждут жениха. Вместо него является только верховая его лошадь; жениха находят убитым в лесу, прилегающем к замку. Кто убийца? Кому понадобилась эта трагедия, когда ни у барона, ни у убитого не было врагов? Вот вопросы, занимающие всех и разрешению которых посвящены важнейшие эпизоды романа. Я уже заметил, что эпизодов в нем много. Автор ведет, собственно говоря, параллельно два рассказа, не довольствуясь одним. Но так как второй — история лица, от имени которого дается книга — менее типичен для характеристики изображаемого, то я оставляю его совершенно в стороне.
Для разрешения вопроса об убийце, так как общественное мнение и прокуратура совершенно сбиты с толку таинственною обстановкою убийства, не понимая и не догадываясь об его мотивах, барон прибегает к спиритизму. У него, кстати, имеется превосходный медиум, в лице его племянника Филиппа, который охотно отдает свои силы к услугам дяди. Сам барон, как истый сын Абруцц, несмотря на свое современное позитивистское образование и путешествия по Европе, верит в загробную жизнь особого рода. Его преследует дух умершей жены. В личной его жизни некогда разыгралась трагедия. Жена ему изменила, любовник ее погиб трагической смертью от руки одного из слуг барона, отмстившего за поруганную честь принципала. Жена, наказанная молчаливым презрением мужа, лишенная дочери, не выдержала, сошла с ума и лишила себя жизни. Но она поклялась в непримиримой ненависти к мужу даже и после смерти. В других местах такая угроза была бы принята за момент экзальтации — не более. Но в этой части Италии и неодушевленная природа живет интенсивною жизнью, даже камень, дерево, ручей, цветок, огонь. Надо только уметь понять язык этой с вида немой природы. Барон невольно подчиняется общему суеверию. В обрушившихся на него несчастий он видит осуществление грозившего ему возмездия. Племянник его, влюбленный в свою кузину — он и есть убийца — пользуется для своих целей настроением дяди. Обезопасив себя от возможности обвинения, он спиритическими сеансами сбивает с толку не только обитателей замка, но и судебную власть, указывая виновников там, где никому не приходило в голову искать их. Обвиняемыми оказываются его второй соперник, а попутно и несколько других лиц, запутанных им в интригу, для того, чтобы лучше обмануть правосудие. Благодаря принятым им мерам, его указания подтверждаются; прокуратура слепо верить ему и идет по ложному пути. Одни указанные лица попадают в тюрьму, другие бегут в леса, становясь в нелегальное положение «несчастных». Город сперва поражен разоблачениями, но мало-помалу наступает реакция; все начинают понимать, что в постановке обвинения есть основная ошибка, что страдают невинные. Симпатии к последним растут тем более, что прокурор — представитель чужой, официальной Италии, а обвиняемые люди местные, которых все знают с детства и чья невинность для всех выступает с очевидностью.
Упрямство прокурора и его помощников, упорно не желающих сойти с дорожки, на которую они стали, видящих укрывателей в каждом, кто не соглашается с ними, вызывает взрыв общего негодования и бунт, подстроенный тем же Филиппом, получившим от своей кузины приказ освободить во что бы то ни стало главного обвиняемого, в непричастии которого к убийству она убеждена. В бунте падает много жертв; дело принимает уже нешуточный оборот. Поднимаются запросы в парламенте, шум во всей стране; министерство защищает действия своих чиновников, а злосчастный город ставится в осадное положение. Судебная власть усердно работает, отыскивая новых виновников и потирая руки от удовольствия при мысли, как вся эта неожиданная передряга выгодно отразится на служебном положении каждого. Все идет, казалось бы, прекрасно для этой власти, но в последнюю минуту виновник кутерьмы не выдерживает. Он признается в убийстве по требованию своей кузины, узнавшей его тайну. Измученный угрызениями совести, он не мог утаить от нее ни сделанного им злого дела, ни своего спиритического шарлатанства, которым он сознательно столько времени морочил дядю и ее. Найдет ли он искупление в ожидающей его каре — неизвестно, но бедная девушка не выдерживает крушения своих убеждений и верований, а кстати, и надежд на личное счастье, и отравляется. Угроза покойной жены барона, таким образом, осуществляется, но автор смягчает ее значение, возвращая ему сына, по семейным обстоятельствам бывшего для него сперва потерянным.
Вся история изображена в ярком рисунке; фон ее обставлен и освещен картинами быта и социальных условий Абруцц, так что читается роман с интересом. Чиамполи несомненно обладает горячею фантазией и способен изобрести занимательный сюжет. Но помимо сюжета, его обстоятельная и тщательная манера и красивое изложение говорят в его пользу. Несмотря на размеры (роман занимает слишком 600 страниц, что редко бывает в итальянской беллетристике, произведения которой обыкновенно гораздо короче), он легко читается. Фигуры, как крупные, так и второстепенные, нарисованы живо. С удовольствием знакомишься с этою замкнутою жизнью, так мало похожею на нашу, знакомишься с этими людьми, которые на первой взгляд кажутся пришедшими из другого мира, имея так мало общего с нашими взглядами, точно растения, выросшие из семян, занесенных ветром Бог знает откуда, и однако, имеющие глубокие корни в среде и в месте, где живут. Эти простодушные люди, готовые без колебания отдать свою жизнь за своего близкого, за его честь, как и постоят за себя, твердые в принципах, не колеблющиеся в убеждениях, невольно вызывают уважение и симпатию. И как далеки они от того ходячего представления об «итальяшках», которое почему-то сложилось у нас. Нет, это люди крепкой расы, которая при случае еще покажет себя. Такое впечатление выносишь, знакомясь с ними в произведениях выдающихся итальянских писателей, к числу которых бесспорно относится и Чиамполи.
II.
правитьОдною из очаровательнейших книг современной итальянской литературы для меня является сборник народных рассказов Чиамполи. Как я заметил выше, Чиамполи хорошо знаком с нашею литературою и, без сомнения, знает тургеневские «Записки охотника». Отчасти их мировоззрение и задачи, отчасти сама внешняя изящная форма тургеневского chef d’oeuvre’a отразились на рассказах Чиамполи. Подражания тут никакого нет и быть не может: слишком различны условия жизни русского и итальянского крестьянина. Как бы беден не был последний, он все-таки свободен с незапамятных времен, и эта свобода наложила на него особый отпечаток уверенности в себе и сознания собственного достоинства, того, что в русском крестьянине можно встретить только изредка, разве что в Сибири, где мужик жил при других условиях. Да и вообще итальянский крестьянин, хотя бы из Абруци или Калабрии, куда цивилизация стала проникать только в последнее время, где еще немного железных путей, по своему мировоззрению отличается от нашего. Но он близок к природе, у него сохранилось множество старых верований, приближающих его к матери-земле, к великой Деметре, и это обстоятельство, как и некоторая общность экономических порядков, сближает его с русским крестьянином. В Абруццах и Калабрии столько поверий, столько веры в чудеса и сверхъестественное, что, временами, кажется, находишься среди русских мужиков. Что же касается сходства рассказов Чиамполи с тургеневскими «Записками охотника», о котором я упомянул, то это сходство усиливается внешнею объективностью топа и теплым сочувствием к тем людям, о которых идет речь.
В народных рассказах Чиамполи — как справедливо замечает автор — читатель найдет «абруццские горы с их темными лесами, непроходимыми скалами, шумными водопадами, увидит белые селения, вскарабкавшиеся на высоту, уединённые темно-зеленые долины, услышит проницательный запах джинепры, тмина и розмарина, меланхолические женские напевы, бег свободных табунов, колокольчики стад и колокола церквей. Он увидит себя между бедняками, хорошими как чистый воздух, сильными как дуб, растущий на скалах, быстрыми и решительными как горные реки, выступившие из берегов.
И в странных обычаях постепенно исчезающих по мере появления железных дорог, в требованиях работы и заработка, в диких взрывах страстей, он увидит поэзию, горе и характер этих горцев. Говорят, что искусство не должно преследовать никаких целей. С этим я согласен. Но никто не может помешать, чтобы и из произведений искусства вытекали заключения, полезные для тех, кто страдает. А там, в наших долинах, в наших горах, бедный люд страдает. И если эти страницы, которые в смысле искусства имеют только прирожденную альпийскую прямоту, раскроют хотя часть этих горестей, заставят помочь хоть кому-нибудь из этих заброшенных людей, я буду счастлив за свою книгу».
У Чиамполи есть три книжки народных рассказов. -Здесь я коснусь исключительно только той, во главе которой стоит рассказ «Черные косы». Все рассказы, заключающиеся в этой книге — за исключением одного последнего «Приморье» («воздушная история») — являются положительными жемчужинами. Часть их переведена на русский язык, но затерялась в журналах, бывших большею частью эфемерными и уже прекратившими свое существование. Отдельно эти рассказы не были изданы, о чем можно только пожалеть. Если в итальянской критике имеют известный успех однообразные и тенденциозные рассказы г. Максима Горького, то для беспристрастного русского читателя должны были бы иметь не меньшее значение безусловно объективные и художественные рассказы Чиамполи, описывающего то, что большинство итальянских писателей до сих пор оставляло без внимания. Мы знаем итальянцев только по встречам с ними в ресторанах и гостиницах, да разве еще по оперным певцам, и не имеем, как я уже отмечал это несколько раз, никакого представления о духе и характере итальянской народности вообще и в частности, в широком и в узком смысле.
Каждый рассказ Чиамполи затрагивает ту или другую сторону быта края, который он изображает. Во всех являются сильные характеры, чтобы они ни делали — дурное или хорошее. В любви и ненависти, в работе и в терпении, они одинаково упорны и сильны. Я положительно жалею, что не могу передать содержания каждого из этих рассказов, потому что такой пересказ отнял бы у меня слишком много места. Ограничусь краткою передачею содержания «Черных кос», не потому, чтобы этот рассказ был лучшим, а потому, что им первым открывается лежащая передо мной книга. Он все-таки даст понятие о манере Чиамполи.
Обладательница этих кос, Марьючия Концано, любила втайне Сандро, врага своего дома. Его отец выдал правительству ее отца, бывшего не то в числе разбойников, не то в числе партизанов Бурбонов. После завоевания неаполитанского королевства Гарибальди и присоединения его к Италии, в Абруццах и Калабрии было немало простодушного народа, по консервативному инстинкту и по настоянию священников стоявшего за прежние порядки. Эти партизаны старого правительства, рассыпавшиеся на банды, были объявлены простыми разбойниками, которыми они постепенно и сделались. Генерал Чиальдини, успокаивавший край, о котором идет речь и освободивший его от всякого рода банд и шаек, безжалостно расстреливал подобных партизан. В число их попал и отец Марьючии. Отсюда непримиримая ненависть ее разоренной семьи к семье Сандро. Но последний, — рассуждает Марьючия, — не виноват в том, что сделал его отец. Тем не менее, она не обращает на него никакого внимания. Однажды, вечером, она наткнулась в лесу на истекавшего кровью, беспомощного человека; то был как раз Сандро. Кое-как, с трудом, изнемогая от непосильной тяжести, она дотащила его до деревни, положила на пороге его дома, постучала в дверь и быстро убежала. Сандро выздоровел и объяснился ей в любви. О браке их нечего было и думать, но влюбленный в нее, богатый Санте Тори, должен был отныне поставить на ней крест: ни цветы, оставляемые им ночью у ее окон, ни серенады, распевавшиеся им в ее честь, на нее не действовали. На все его ухаживания девушка упорно отвечала: нет, нет и нет.
В кручине отвергнутому вздыхателю вздумал помочь горбун, любивший совать свой нос в чужие дела. Он посоветовал ему сделать так, как поступил сам некогда с Меною, в которую влюбился. Мена не хотела слышать о нем; он же поймал ее врасплох и отрезал ей косы; тогда поневоле она пошла за него.
— Так зато ведь она и умерла у тебя от тоски, — сказал Санте, помолчавши и вколачивая колышки в разрыхленную землю.
— Глупости! — ответил горбун, — она умерла от римской лихорадки, схваченной ею там внизу, в мареммах. Сперва она, конечно, плакала, была в отчаянии, потом поумнела и даже, знаешь, под конец немножко полюбила меня.
— Под конец даже полюбила тебя! — повторил, Санте, бросая вниз камешки, как человек, которому не о чем думать.
Санте решил последовать совету горбуна. Встретивши раз Марьючию в лесу, он потребовал у нее решительного слова. Та хватила его обухом топора по руке и бросилась бежать от него. Она добежала до скалы, за которою дальше уже не было хода.
— Стой! — закричал он, — я не сделаю тебе ничего!
Но девушка уже бросилась вниз; он видел как тело ее катилось, цепляясь за камни и кусты и, наконец, остановилось неподвижным на дне оврага. Рискуя сломить и себе шею, он спустился вниз; у нее ручьем лила кровь из головы.
— Марьючия!.. Сердце мое! Марьючия… Отвечай.
Марьючия, бледная, бледная, не отвечала. Он пощупал ей горловую жилу. Она билась.
— Стало быть, жива, — подумал он.
Из ручья, пробегавшего неподалеку, он зачерпнул шляпой воды и умыл бедняжке лицо, перевязал ей голову платком и принялся смотреть на нее; слезы катились из глаз по черному его лицу. Вот: он так любил ее, а она, такая милая, совсем не имеет сердца! Зачем не остановиться, не переговорить как следует? Ведь он же не волк, что ест людей… Потом наделать себе такой беды, броситься со скалы… это уже совсем не годится! — И он утирал ей кровь, звал ее самыми нежными именами и целовал одну за другою пряди ее волос, волновавших его до лихорадки.
Спустя много времени Марьючия очнулась; раскрыла глаза точно после долгого сна, поднялась, поглядела вокруг, не отдавая себе отчета, увидела Санте на коленях.
— Пречистая Матерь! — закричала она, — уходи или я разобью себе голову; — и схватила топор, валявшийся у ее ног.
Санте Тори опустил голову и ушел. Когда он уже был далеко, он спохватился:
— Что я за животное! Вот ведь! Я не отрезал ей косы!.
Так как в деревне ничего нельзя скрыть, то это приключение и с надлежащими комментариями сделалось сейчас же известным всем и каждому. Мать Марьючии была в отчаянии.
— Смотри, — сказала она дочери; — отец твой, прежде чем его расстреляли, приказал мне убить тебя, если ты станешь дурно жить; берегись. — Вечером пришли ее братья, двое ребятишек в лохмотьях и смуглый мальчик, лет пятнадцати. Мать принялась приготовлять какой могла ужин, молча, с покрасневшими глазами. Марьючия уместилась в углу, держа голову между руками.
— Мама, — сказал мальчик; — с Божьею помощью, я не пойду завтра со стадом.
Мать молча поглядела на него.
— Завтра не пойду со стадом. Завтра Санте Тори принесет обручальное кольцо Марьючии. Мы об этом поговорили с ним в лесу.
Марьючия подняла голову.
— Да, в лесу, — продолжал мальчик, — Я ему сказал, что я ведь сын своего отца. А он мне ответил: — «Упокой, Господи, его душу; твой отец будет доволен мною. Еще до ночи я схожу к священнику и затем до завтрашнего свиданья».
Марьючию обвенчали с Санте после того, как она оправилась от безумного прыжка. Во время болезни, когда она несколько раз совсем уже собиралась отправиться на тот свет, она решила подчиниться судьбе, тем более, что другого выхода ей не оставалось: не только никто не взял бы ее замуж после ее истории, но даже сам священник надел ей кольцо на палец. Против Божьей воли не пойдешь! И потом Сандро совсем не показывался. Ей казалось, что он забыл ее, Санте же оставался при ней неотлучно. И хотя она с ним не разговаривала, но он всячески заботился о ней, и она стала понемногу привыкать к мысли о свадьбе с ним.
Их обвенчали, но Санте не нашел ожиданного счастья. Жена повидалась с Сандро до свадьбы, и теперь сердце ее было закрыто для него: горбун обманул. Санте чувствовал соперника, но не мог сообразить, кто бы он был. Жена почти не выходила из дома, где за ней следила его мать, тоже что-то подозревавшая после того как на другой день, по обычаю, убрала комнату молодых. От припадков немой ревности Санте переходил к спокойствию и даже, чтобы досадить жене взял в число рабочих Сандро. Горбун хохотал как сумасшедший, узнавши об этом, но все шло как вода по скату.
Прошло несколько месяцев, наступило 1 ноября, «задушный день» у католиков, когда в Абруццах устраивается обед для покойников и веселое факельное посещение кладбища. На кладбище Санте заметил отсутствие жены. Он искал ее повсюду; наконец, заперли кладбище: Марьючии все нет. "Он почувствовал сильное желание кричать, звать ее изо всех сил, но голоса не хватало. Он постоял немного, смотря вокруг. Ничего было нельзя разобрать; густой туман покрывал долину, гора вырезывалась не определенной черною массою. Он пошел потихоньку тропинкою; ноги его дрожали, смертельная усталость пробегала по его телу, холодный пот выступил на лбу; наконец, он вынужден был прислониться к дубу, чтобы не упасть. Так он оставался несколько минут. Стая ворон, каркая, пронеслась около него. Он очнулся и двинулся вперед. Он услышал собаку заливающуюся у изгороди. Он машинально поднял камень и изо всех сил пустил его туда. Оттуда вынырнул человек; то был горбун.
— Собака лаяла на другую, — сказал Санте с принужденною улыбкой.
— Лучше собака, чем козел, — ответил горбун, не подходя однако ближе.
— В доме Тори нет стада, собака! — воскликнул Санте, наскакивая на него с пощечиною, от которой тот увернулся.
— Может начаться сегодня, — злорадно ухмыльнулся горбун.
При этих словах Санте бросился к нему, схватил его за горло.
— Оставь меня, — воскликнул горбун, --и посмотри-ка лучше туда.
Санте, не выпуская его, взглянул. Начинало светать. Из сеновала Сандро вышла женщина, быстрыми шагами направившаяся к его дому… То была Марьючия.
— Я наблюдал за нею всю ночь.. Они славно повеселились, — добавил горбун.
Санте дал ему пинка от которого тот повалился кувырком, потом пустился бежать… Дома он застал жену, выбирающую соломинки из кос. Он остановился перед нею дрожащий, желтый, с помутившимся лицом.
Она взглянула на него широко раскрытыми глазами, потом медленно произнесла, продолжая причесываться:
— Зачем ты хотел жениться на мне насильно?
Санте Тори прыгнул, опрокинул ее на землю, схватил за косы, обвив их как две черные веревки вокруг ее шеи и стянул их обеими руками как только мог…
На дворе его старая мать раздавала в это время нищим, сообразно обычаю, обед, приготовленный для поминания покойников.
Здесь все лица одинаково индивидуальны, все чувствуют свое достоинство и постоят за себя, не опасаясь последствий, сделают это на глазах всех, начиная от трагически погибшей молодой женщины, ее мужа, ее маленьких братьев и кончая даже злым горбуном, который по-своему тоже старался завоевать себе местечко на белом свете. В этих краях существует поговорка: «врага побеждают, глядя ему в глаза и приставивши нож к его горлу». Живет здесь сильная раса, на гордость и самосознание которой не воздействовали даже тяжелые экономические условия, переносимые как крест, данный от Господа Бога. Только кое-кто из молодежи, побывавший в разных местах, не соглашается с общею тернеливою покорностью. Солдат Микелачио, окончивший срок службы, рассказывает товарищам невероятные вещи о чудесах городов, где он жил, о больших заработках, о законе для всех одинаковом, вызывая общие улыбки недоверия. "Там, — говорил он, — «не обращаются с людьми точно с животными, как здесь, где спят на земле и приходится есть такой хлеб, какой впору разве голодным псам. Где же слышано, чтобы один сеял, а другой собирал»?! — И продолжал свои рассказы. «Однажды фельдфебель его роты захотел узнать, как живут бедные люди в его местах. — А вот как, — ответил он ему, — умирают с голода или работают с такою едою, что все оставляют свои кости. А кто-не хочет умереть с голода, уходит в понтийские болота умирать от лихорадки. Наши места так хороши, что даже в садах короля не найдешь подобных; фруктами можно накормить все четыре части света; скота столько, что можно воздвигнуть горы сыра; вино можно лить потоками. И что же? Не все ли равно есть ли все это или нет? Крестьяне ходят в лохмотьях, худые как мертвецы, желтые как лихорадка, женщины, если прикроют грудь, так не закроют колен. А почему? Потому что хозяева берут все и оставляют работнику столько, что тому еле хватает на жизнь. А вздумаешь ты противиться этому, сейчас посылают к тебе сбиров и запрячут в такие места, куда и ворон костей не заносил…»
«Пастухи слушали его молча, с неподвижным взглядом. Все, что говорил им. солдат, было также справедливо как евангелие, а может быть даже еще вернее евангелия, которое им объяснял священник. Но на самом интересном месте Микелачио закуривал трубку, уходил, кто знает куда, покачивая головою, а пастухи выходили считать часы по звездам. Безмолвная тишина ночи и бесконечная лазурь, усыпанная светящимися огнями, безмятежный покой природы умиротворяли эти девственно-дикие души, взволнованные на короткое время странными мыслями о мести, восстании, ненависти».
Распределение земельной собственности в значительной части Италии, в самом деле, может дать основу подобному недовольству. Огромные земельные пространства сосредоточены в руках немногих владельцев, на что в свое время жаловался уже Плиний, предвещая, что ничего доброго не может выйти из подобного порядка. С тех пор положение, в сущности, мало изленилось. С этим земельным распределением можно было бы мириться, если бы система фермерства была правильно организована, если бы крупные владельцы делали что-либо для должной разработки своей земли, для умелого пользования ее силами. Но все идет по старому, как в средние века; огромные пространства остаются невозделанными, представляя из себя пустыню, с которой владельцы — вследствие огромных налогов на обрабатываемые земли — предпочитают получать гроши и, конечно, платя такие же гроши своим рабочим. Таково положение значительной части римской Кампаньи и в бывшем неаполитанском королевстве. Этим положением пользуются теперь социалисты, хотя надо сказать, что их доктрины пока не находят себе в этих частях Италий, за исключением только Сицилии, особенно горячих последователей. Всего более беспорядков аграрного характера было за последние годы, именно в Сицилии, где экономические условия стали особенно тяжкими.
Чтобы дать хоть отчасти понятие об этих условиях и вместе о крупном таланте еще одного народника из итальянских писателей, позволяю себе привести здесь целиком пару его рассказов. Писатель этот — Верга, получивший и у нас известность, благодаря «Сельской чести». У Верга «Сельская честь» — маленький рассказ, строк в 400, переделанный им впоследствии в драму, игранную и у нас Элеонорою Дузе, и в оперу Масканьи, триумфально обошедшую свет. Рассказы же, которые я привожу здесь, и который может дать понятие о манере писателя — не манере его романов, конечно, — называются «Рыжий негодяй» и «Пастух Иелла». Они взяты из жизни сицилийских рудокопов и крестьян. Верга — сицилиец по происхождению и народник по характеру писаний.
Источник текста: Иванов М. М. Очерки современной итальянской литературы. — Санкт-Петербург: А. С. Суворин, 1902. — 343 с.; 21 см. С. 231—237.