Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936—1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Доктор
правитьВ Училище живописи, ваяния и зодчества в Москве товарищами моими были: Светославский, Левитан, Несслер, Мельников, Поярков, Комаровский. При переходе в натурный класс мы попали в мастерскую профессора А. К. Саврасова и назывались — пейзажисты. Ученики других профессоров нашей школы — Перова, Сорокина, Прянишникова, — в отличие от нас, назывались — жанристы. Впрочем, мы, пейзажисты, тоже были обязаны в натурном классе рисовать и писать красками нагих натурщиков.
Помимо многих научных предметов в Школе преподавались еще специальные науки: история искусств, анатомия и перспектива. Экзамены проходили в мае месяце. Не ужасно ли? Весна, солнце, дневное время, а мы должны сдавать экзамены по наукам!..
— И зачем нам анатомия? — негодовал Светославский.
— А зачем нам писать голого банщика? — вторил ему Левитан.
В то время, в дни нашей юности, нам всего отраднее было чувство созерцания природы, особенно — печальной. Пленяли сердце и грустные сумерки с потухающей зарей, и серый, ненастный день поздней осени, с опавшими листьями, и зимние дали. Нам почему-то всегда хотелось уйти из города, который мы не любили; именно — уйти пешком. Поэтому мы всегда ходили, как и многие другие ученики, в высоких яловочных сапогах. Точно нам предстояло бродить по болоту.
Некоторые встречные из простых людей, мрачно покосившись на нас, говорили: «Студенты прут».
К тому же на нас были широкополые шляпы — тоже влияние моды.
В мастерской Саврасова мы писали картины с маленьких этюдов, сделанных с натуры, и темы этих картин были тоже всегда грустные, как и привлекавшие нас виды: избушка разваливающаяся, с выбитыми стеклами; кладбище с деревянными крестами; сарай, заросший крапивой; лужи на грязной осенней дороге или поздняя заря с летящей стаей галок. Мы были как-то отчуждены от людей, нам не нравились весельчаки. Равно не нравились нарядные и богатые — мы их не понимали. Мы никогда не могли писать город, он казался нам некрасивым, а изба сторожа в Лосином Острове так нравилась, что мы часто ходили к сторожу, который зимой кормил лосей.
Впрочем, пленяли нас и его рассказы про то, как лесовик кричит в лесу, или — как ночью к избушке подходили разбойники, а лоси их напугали.
Мы не могли готовиться к экзаменам в Москве — нас влекло на природу. Мы брали тетради лекций, хлеб, колбасу, печеные яйца и уходили за город, в Останкино, Медведково, Кунцево.
Как только выйдем из Москвы за заставу — вот радость, вот счастье, вот восторг. И чем дальше идешь из скучного города, тем отраднее.
Мы были дружны, и нас связывало трудное искусство живописи.
Найдя красивое место в лесу или у речки, мы устраивались; клали на траву салфетку, выкладывали на нее еду, располагались кругом. Развертывали тетради с лекциями. Атлас анатомии портил все настроение: кости, красные, без кожи, мускулы, печенка — как это не шло к окружающей прелести весенней природы.
— Посмотри, как это ужасно! — говорил Левитан. — Люди вообще так себе, не очень красивы. Но еще когда содрать кожу, то это отвратительно. Зачем мне анатомия, когда я пишу даль и небо?
— А эта греческая пустыня? — говорил Святославский, показывая на книгу истории искусств. — Черт ли в ней! У нас Днепр в Киеве много лучше.
Один из нас начинал читать лениво и скучно, некоторые записывали для памяти в тетрадку.
И вот однажды, уйдя из Москвы в Медведково, мы расположились у мельницы.
Хороша большая старая мельница, шумят колеса, брызжет вода на солнце и, пенясь, бежит из-под колес в реку. Бодро и приветливо на мельнице. В зеленых кустах ольхи стоит деревянный стол и скамейки — тут, за столом, мы и расположились.
Попросили у мельника молока. Какая-то тетка принесла нам две крынки. Поставила на стол. А на столе был открыт атлас анатомии, и тетка боязливо поглядела на нас, увидав в атласе череп.
Ушла.
Пришел молодой парень, весь осыпанный мукой, посмотрел на череп. Ушел.
Пришел старик-мельник в муке. Посмотрел на атлас, увидел череп и спросил:
— А это чего?
— Да вот, — говорим, — череп.
— А пошто он вам нужен?
Он перелистал атлас, покачал головой и спросил:
— А пошто это вы с собой носите?
— Да вот, — говорим, — учимся.
Мельник пристально посмотрел на нас и ушел.
Вскоре опять пришел с отцом дьяконом, и все семейство мельника.
Дьякон поздоровался с нами и сказал:
— Мельник сказывает: пришли, говорит, могильщики, что ль, какие и книгу упокойников читают.
Посмотрев на атлас, дьякон рассмеялся.
— Оно и впрямь… — сказал он, смеясь, — смотреть довольно страшно.
И, обернувшись к мельнику, добавил:
— Студенты. Доктора из них будут потом.
— Так, так, — согласился мельник. — Только пошто здесь они у меня читают за столом?
Мы объяснили дьякону, что готовимся к экзамену, — на воле лучше запоминается, а в Москве скучно.
— Так, так, — соглашался мельник. — Только у меня тут не надо, потому все мое семейство пугается…
— Пойдемте ко мне, — смеялся дьякон, — у меня в саду вольготно, и чайку попьем.
Близ церкви, в саду у дьякона, была беседка, и там стол. Цвела черемуха.
Подали самовар, творожники, сливки. Дьякон обратился к старшему из нас — Несслеру — и пожаловался: одно ухо у него закладывает, и в голове шумит; как бы это насчет лекарства, какое помогает?
И Несслер, не смущаясь, ему сказал:
— Очень просто: налей себе из лампады в ухо деревянного масла, и все как рукой снимет.
— Я пробовал маслом, — ответил дьякон, — но только от его стало хуже — совсем ухо не слышит.
— Ну, тогда надо горячей водкой. Ложку горячей водки в ухо, как рукой снимет, — посоветовал Несслер.
Он пошел в дом к отцу дьякону, там согрел водку и налил в ухо больному.
Когда вернулись в беседку — дьякон был в восторге: болезнь как рукой сняло. На столе появилось угощение: пирог, жареная рыба, рябиновка. Пришла дьяконица с дочерью — рады гостям и доктору. Дьяконица жаловалась, что у нее на плече опухоль, и нарывает. Несслер, не смущаясь, отвел ее в сторону из беседки и осмотрел больное плечо.
— Необходимо операцию сделать, — озабоченно сказал он. — Это не страшно: раз, и готово.
И Несслер увел дьяконицу в дом.
«Ну, — думаем мы, — что же это будет?»
— Надо уходить скорее… — сказал Поярков. Из дому донесся крик дьяконицы: «Ой, ой, ой…»
— Пойдемте, пора, — решительно поднялся Поярков.
Но тут из дома вышли дьякон и Несслер и направились к нам. Дьякон благодарил Несслера. Нам сказал:
— Видать, что на последнем факультете состоит…
Однако мы не стали больше задерживаться и, простившись и поблагодарив дьякона, ушли.
Дорогой все напропалую ругали Несслера, он шел впереди, молчал и улыбался.
Через две недели в мастерскую Саврасова пришел отец дьякон, принес в подарок Несслеру яйца, рыбу, курицу — у дьяконицы тоже болезнь как рукой сняло…
Впрочем, надо думать, что нарыв прорвался бы в тот же день и без медицинского вмешательства нашего друга…
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьДоктор — Впервые: Возрождение. 1939. 19 мая. Печатается по газетному тексту.
яловочные сапоги — яловые сапоги, выделанные из шкуры молодой коровы или теленка.