ДОБРЫЙ БАРИН
правитьЕхал барин из города и сердился: до самых праздников затянули земские собрания, которые надоели, как ноющий зуб; голод, тиф, ссуды на прокормление, ссуды на обсеменение, ссуды, ссуды, ссуды!.. Когда это кончится? За границей нет ничего подобного… Конечно, урожай скверный, но кто виноват, что мужик не умеет делать сбережений на черный день? В прошлом году они, сукины дети, меньше, как по рублю в день, косить не хотели; гнули рыло, когда за жнитво бабе по восьми гривен платили! Ну, и отложи! Сбереги! Пропили, промотали, прожрали, а теперь — ссуды… А господа, которые на своей шкуре не испытали мужицкой руки, говорят жалобные слова, проливают гражданскую слезу… И что это за манера тянуть до самого рождества Христова?..
— Прибавь! Прибавь!.. Опоздаем…
— Тижало, барин… Возок у нас тижелый, а дорогу всю замело… Лошади ваши, только… жалко скотину… Вишь, как коренник дышит!..
Нынче всю зиму прожили в городе, а на праздники решили поехать в имение: очень упрашивали дети. Где бы ехать всем вместе, а тут…
— Прибавь, Спиридон!..
Сниридон бил лошадей и покрикивал:
— Ну, ну, ну, выдирайся, что ли!..
Действительно, приходилось выдираться: тяжелый возок вяз в рыхлых сугробах, которыми перерезало дорогу, как песчаными насыпями. И чем дальше, тем хуже. Казалось, что кто-то недоброжелательный умышленно устраивал на дороге снежные преграды. Это еще больше сердило барина и возвращало его мысли снова к мужику:
Ссуды! Вот возьми лопату и иди работать! Ни пройти, ни проехать, а у нас получат ссуду, лягут на печь и чешутся до весны… И никак не могут придумать, как заставить мужика работать!.. Именно — никаких ссуд!.. Хочешь жрать, иди работать.
Приходили в голову барину все обиды, какие он когда-нибудь видел от мужика, и было досадно, что нельзя было собрать всех, которые обижали весной и летом, и сказать им:
— В прошлом году вы куражились, голубчики, ну, а теперь позвольте покуражиться мне.
Уныло звенели колокольчики, скрипел снег под возком; возок нырял, как лодка на волнах, а барин мечтал, как летом он научит их дорожить хорошими отношениями с барином, и не заметил, как свечерело. Вместе с сумраком подул резкий ветер, закрутились, задымились снежные насыпи, заволокло горизонт прыгающими сверху и снизу хлопьями снега, а проселочная дорога, на которую свернули лошади, стала совершенно пропадать в сугробах.
— Подними-ка, братец, фартук!
Спиридон попробовал сделать это на ходу, но не вышло. Пришлось остановить лошадей и слезть с козел.
— Холодно…
— Пуржит, барин!.. Ну и дорога… Прямо волоком тянут… Запарились лошади… Не знай уж, как… Не пришлось бы кормить.
Мелькнула перед барином мохнатая от снега голова Спиридона и исчезла: в поднятом фартуке возка осталась только узкая полоска просвета. В возке казалось, что перестал и притих ветер, что дорога отличная, что все хорошо на свете, — и барин закрыл глаза и начал погружаться в благодушное безразличие… Казалось, что плывешь куда-то в тепле и спокойствии, и не хотелось останавливаться… Постепенно деревенело все тело, труднее шевелились члены, и лицо складывалось в улыбку…
— Тпру!..
Возок нырнул, и барин почувствовал, что он, с лошадьми, с возком, с Спиридоном, стремглав полетел в черную бездонную пропасть…
— У! — вздохнул барин и раскрыл глаза.
Что-то случилось. Слышно, как Спиридон пыхтит и ругается. Они не едут.
Или это кажется, а на самом деле продолжают ехать?.. Нет, стоят…
Барин приоткрыл фартук и спросил:
— Что там у тебя?
— Гусем надо перекладывать… По брюхо пристяжная увязла… Тпру, что ли!
Было темно. По-прежнему крутило и дымило вокруг, и снежная степь пугала своей безграничной белесоватой мутью, в которой прятались даже лошади.
— Верно ли едем?
— Надо быть, верно… А кто знат?.. Ни хрена не видно…
— Суходолье проехали?
— То-то, нет!.. Не видать… Пора бы, а что-то неприметно. Тпру, что ли!
Барин рассердился опять.
— Стало быть, неверно… Что же ты, чертова балаболка, со мной делаешь!
И барин стал ругать Спиридона скверными словами. А Спиридон продолжал свое дело и только хмурился. У него что-то не ладилось и как-то вырвалось в досаде:
— Ах ты, чтоб тебя!..
Быть может, барин принял это восклицание на свой счет, а может быть, просто не держалась внутри злость и досада, но он продолжал ругаться даже после того, как снова поехали. Спиридон молчал, слушал и восхищался: «Как он здорово загибает!.. Почище другого мужика… и не придумаешь…»
— Тебе говорю или нет?..
— Слышу, барин!.. Чай, я не святой, чтобы без дороги правильный путь чувствовать…
— Тебе, сукин сын, морду набить надо!..
Спиридон сердито хлестнул лошадь и проворчал:
— Слышу!.. Тпру!
— Куда ты, дубина?
— Пойду дорогу поищу… Мягко тут больно… В сугробе не увязнуть бы нам… — ответил Спиридон, пропадая в белесоватом снежном вихре.
Барин выпустил ему вдогонку еще несколько крылатых слов и погрузился в свирепое молчание. Он думал о доме, о том, как сердится там жена и как дети липнут к окнам, поджидая папочку с елочными игрушками и украшениями. Хотелось есть, поэтому представлялся еще стол, на нем — поросенок под хреном, жареный гусь с капустой, апельсиновая настойка… Проглотив слюну, барин схватил вожжи и дернул лошадей. Тихо, бессильно брякнули колокольчики, заскрипел возок и стал опять нырять, словно лодка по волнам.
— Черт с тобой, догонишь! — проворчал барин и стал бить лошадей… Надрываясь, накреняя головы, тащили лошади возок, но минут через пять встали, увязнув по колени.
— Спи-ри-дон, так твою-ююю…
— Ууй-юююю! — запела пурга и заглушила голос барина…
— Однако… Не ночевать бы в снегах…
Пришел в голову случай: в прошлом году в дороге поп ноги отморозил. Жутко стало. Напрасно уехал без Спирьки… Вот, мерзавец!.. Теперь не найдет, пожалуй…
— Спи-ри-дон!.. — что было мочи закричал барин, но ветер отнес голос назад, а пурга закрутила его и бросила в сугробы.
Стемнело, и пропали на горизонте даже те розовые полоски, которые хотя немного подбадривали барина. В крутящемся белом вихре остались только два лошадиных крупа в снежных кружевах с серебристой бахромою…
— Спи-ри-дон!..
Фыркали уставшие лошади, вздрагивали, встряхиваясь всем телом, и тогда колокольчики булькали жалобно, словно звали тоже Спиридона. Пристяжка временами оглядывалась и презрительно так смотрела на барина, словно говорила:
— С этим никуда не уедешь…
— А я думаю, куда делся барин… — неожиданно послышалось сбоку.
И опять злость вернулась к барину и полилась на Спиридона:
— Куда же, чертов сын… Я тут жду, а он, распро…
— А я на прежнее место пошел!.. Не туда поехали…
Спиридон вскочил на облучок и стал круто оборачивать лошадей.
— Сбились…
Оказалось, что часа два уже гнали в другую сторону, и теперь было ясно, что домой к празднику не поспеть. Барин так ругался, что вдруг подавился и закашлялся. А в этот момент Спиридон и успел сказать в свое оправдание:
— Бывает, что и замерзают… Слава господу, что Дворики недалеко, а то бы… ночевать в поле!.. Не от меня, чай, пурга-то, а от господа… Кабы я был сукиным-то сыном, так я нюхом бы дорогу чуял, а в том оно и дело, что я тоже православный… Гляди, как кружит!.. Нечистая сила в чихарду играет…
— Дворики!.. Черт бы тебя взял с Двориками!.. Мне надо домой, а он — Дворики…
— Чай, и мне, барин, тоже домой-то лучше бы!.. И у меня хозяйка есть…
— Ну, так какого же черта…
— А могло и хуже выйти… Никуда бы не приехали… А в этакую непогодь и занести может. Прикроет снежком начисто, и следа не останется…
Это соображение несколько примиряло с Двориками: злость переставала крутиться в сердце, как пурга в поле, да и весь запас ругательств истощился, а при повторениях выходило не так выразительно и пропадал темперамент. Барин ворчал что-то в башлык, а Спиридон доброжелательно покрикивал на лошадей и, спрыгивая, шел рядом и направлял возок, когда он слишком кренился набок.
— Дворики!.. Где же там ночевать?..
— Четыре двора… Люди живут… Стало быть, не пропадем… Чуешь, дымом потянуло? Это оттендова, от Двориков… Вон оне, лошади, сразу зачуяли… Ну-ка, милые!.. Ого-го!.. Ай-яй!..
Напали на жесткую дорогу с снежными заграждениями; в белом тумане замаячили уцелевшие вехи-прутья с одиноко болтавшимися прошлогодними листочками. Стало веселее на душе у людей и у лошадей. «Теперь не пропадем!..» Потянуло не только дымком, но еще и навозцем, а скоро, как несколько темных куч среди снега, обрисовались и Дворики… Тявкнула собачонка. Мигнул одинокий огонек…
— Что же, ночевать здесь?..
— Как хотите, барин!.. Пургу надо бы переждать… К утру стихнет.
— Черт знает… Дома ждут, а… а… У людей — светлый праздник, а-а…
— И тут он будет, барин… Чай, люди же живут…
— Ты, собачья голова, лучше помолчи!.. Не рассуждай!..
Подъехали к огоньку избенки, потонувшей в сугробе: куча соломы с светящейся дырочкой. Спиридон постучал кнутовищем в оконце. Скоро заскрипели, как немазаные колеса, ворота, и возок вполз в темный дворик, сплошь скрытый и потому показавшийся барину хлевом…
— Вылазьте, барин!.. Прибыли…
Не хотелось вылезать. Ноги казались деревянными, щекотало в подошвах, червячки ползали по спине.
— Помоги, что ли! Стоит, рот разинул…
— Посвети, дедушка!..
Старик с кудельной бородой, в одной пестрядиной рубахе, поднял фонарь и осветил хмурое лицо барина.
— А ты свети под ноги, а не в рыло! — сердито сказал барин, с трудом вытаскивая свои ноги.
Спиридон подхватил барина за рукав и прошептал:
— Ножку отсидели…
Вылез наконец барин и грузно так пошел в своем ергаке, едва волоча высокие калоши с опушкой. Впереди шел старик с фонарем, и в темноте казалось, что это паровоз тронулся и загремел вагонами.
В избе было душно, дымно, пахло печеным хлебом, овчиной, онучами и еще чем-то удушливо-тяжелым…
— Кислятина какая! — прошептал барин, поведя носом, и, сделав гримасу, осмотрелся вокруг. У перегородки «чулана» стояла баба; кто-то возился на печке, и кто-то швырялся под потолком. По стенам, за лубочными картинами, скрипели тараканы. Баба поклонилась и сказала:
— Добро пожаловать, барин!.. Положь на конник-то! — посоветовала она, видя, что барин затрудняется, как быть с снятым ергаком, подошла и помогла барину. Погладила ергак.
— С обеих сторон в мехах!.. В этакой не замерзнешь… Какого зверя эта шуба?..
— Сверху олень, а внизу — белка…
— Ах, ты… Погладишь, и то хорошо…
— Ну, бабынька, потом погладишь, а покуда нельзя ли самоварчик?
— А ведь у нас, сердешный, нет его, самовара-то!..
— Азия! — сердито произнес барин.
— Что ты говоришь?.. Не поняла я…
— Ничего.
— Котелок можно… Долго ли воду скипятить?
— Ну, котелок, что ли!… Только проворней.
— Мишка!.. Слезай, наколи лучины!..
Быстро, кувырком, словно обезьянка с дерева, с полатей спрыгнул белоголовый мальчик лет десяти и скрылся за перегородкой так проворно, словно боялся, что его поймает сердитый барин.
— Ко-ко-ко-ко! — тревожно закокал где-то петух, а барин подумал: «Вот оно чем разит!..»
— Вместе с курами живете…
— Холода стоят, барин!.. — ответил старик с льняной бородой, вешая на стену потушенный фонарь.
Барин сел к столу и стал развертывать вынутые из корзины закуски. Барину очень хотелось есть, поэтому он торопился и глотал слюни, и, как нарочно, под руки лезло не то, что надо. Барин развертывал и небрежно швырял на стол то жестянку с кильками, то жестянку с омарами, то коробки с конфетами.
— Ну, слава богу! — прошептал он, попав на колбасу и сыр.
Потом тоже случилось с выпивкой: хотелось рюмку коньяку, а попадались виноградные вина, настойки, наливки… И когда барин отыскал все, что ему было нужно, стол представлял довольно живописную для обжоры картину. Баба подала котелок с кипятком и, поставивши среди стола, не сразу отошла:
— Вишь, как разложился! Словно купец на ярманке. Заваривай чай-то!
Барин только что проглотил коньяк и, прожевывая колбасу, спросил:
— Ну, а как у вас?.. Голодовки нет?.. Врут, что голодаете?
— Плохо, барин!.. Остальный хлеб доедаем… У нас еще, елава богу, до крещенья хватит, а у других… смотреть жалко!.. В Суходолье хворают.
— Скверно.
— А по другим местам, сказывают, лошадей режут, — тихо произнес из темного угла старик и, вздохнувши, прошептал: — Спаси и помилуй!..
С полатей, сверкая глазенками, смотрели две ребячьи головки, стараясь не попадаться барину: когда он отворачивался и становился спиной, — ребята вытягивали шеи, а как только барин делал движение, — головы скрывались. Как черепахи!.. Давно бы ребятишки спали, если бы не этот удивительный гость, занесенный пургой к ним в избу. Исподтишка высмотрев что-нибудь удивительное, ребята прятались и, как тараканы, шептались под потолком.
— Аа!.. И там люди?.. — сказал барин, случайно заметив ребячьи головы.
— Много их! — жалобно пропищала баба и стала прог странно рассказывать о своем горе: — Отца на войне убили, а в дому из мужиков один дед остался; хлопотали о способии, ничего не вышло, — некому с землей управиться; старший парень в город ушел на работы и тоже не помогает.
— Лошадку продали, коровку продали… — причитала баба, отирая рукавом кофты глаза, а на полатях хихикали ребята, которым барин был смешон и странен, словно житель с другой планеты. Вошел Спиридон, крякнул, помолился в угол и сказал барину:
— Хлеб-соль, твоей милости!.. Вишь, как у тебя… А боялся, что праздник пропустишь. Праздник-то всегда с вами… Ноги задрогли…
— На-ка вот, выпей! — сказал барин, наливая в чайную чашку коньяку.
— Ну, с праздничком!.. Будь здоров!..
Спиридон выпил и, отирая усы и ставя чашку на стол, заметил:
— Ну и водка!.. Сроду такой не пил… Как огонь!,. В животе горит. Ей-богу!.. Ну, и пуржит! Света божьего не видать… Не попади на Дворики, беспременно замерзли бы!,.
Барин успел утолить голод, выпил, разгорелся, размяк и стал совсем другим человеком. Избегнутая возможность замерзнуть в поле рождала доброту в барском сердце, и только было неприятно, что и старик и баба ныли в два голоса о своих несчастьях, о неурожае, о последнем хлебе, о проданной скотине… Только спроси их, — они будут ныть без передышки!.. Ну, а какой толк: он, барин, не может переменить обстоятельств жизни, не виноват, что отца убили на войне с японцами — он сам не одобрял этой войны, — не виноват, что — опять неурожай, что продали корову и лошадь…
— Знаю!.. Слышал! Говорила уж!.. — бросал барин бабе!
Было немного неловко барину есть от этих докучливых разговоров, и жалел он, что на земском собрании был против пособий. «Пожалуй, надо было поддержать!..»
— Что, барин, сказывают, что от земства будет способие?..
— Мм… Не знаю… Возможно…
— Остальной хлеб доедаем…
— Знаю!.. Слышал уж… Говорили… Повремените говорить!.. Дайте чаю напиться!..
— Пей, пей!.. Докучаем тебе…
Все замолчали. Слышались только вздохи, шепот ребятишек, возня тараканов и одышка барина, глотавшего чай большими жадными глотками. Барин пил чай, а ему все чудилось, что на него смотрят. Было беспокойно на душе. Почему? Никогда еще не было такого странного самочувствия. И когда он попил чаю и стал снова укладывать закуски, было опять неловко. Никто не просил барина, а он зачем-то оставил кусок колбасы, немного сахару, белого хлеба и сыру… Когда подвернулась коробка с конфетами, барин на мгновение задумался, а потом развязал розовую ленточку и вынул несколько конфет. Только после этого он решительно сунул коробку в корзину и произнес:
— Ну-с… Кажется, все… Спиридон! Наливай и пей! Я кончил.
Барин вынул газету и углубился, Спиридон на цыпочках подходил к столу и, налив чашку, так же уходил, и было слышно, как он где-то в уголке грыз сахар.
— Куда мы тебя положим?… На коннике уж ложись… — подумала вслух баба про барина.
— А я на печку! — сказал Спиридон.
— Там бабушка у нас… больная!.. Господь смерти не дает…
Барин встрепенулся: он услыхал про то, что кто-то болен, и услыхал про смерть:
— Что такое?.. Кто хворает? — тревожно спросил он, отрываясь от газеты.
— Да старуха… Ты не сумлевайся… Она от старости… Не пристанет к тебе смерть-то…
— В больницу надо!
— Не берут, барин. Теперь, может, взяли бы, да везти не на чем…
И опять начались жалобы. Словно мухи осенью, эти жалобы. Раздражают и мешают… И в газете все про голод… Бросил газету и стал шагать по избе. Останавливался около оконца и смотрел, не прекратилась ли пурга. Ничего не видать: на стеклах бугры снега. Усталость разливалась по телу, хотелось лечь и протянуть ноги. Где тут ляжешь?.. Вшей наберешься. А на полатях хихикают.
— Эй, вы! Дикари!.. Нате-ка, пососите гостинца!.. Барин взял несколько конфет и протянул руку к полатям. Там стихло, и никто не решался выглянуть.
— А вы, дурни, берите!.. Барин угощает, а вы… Гринька!
Показалась худенькая ручонка с растопыренными пальцами, и барин сунул в нее конфеты. Рука спряталась, и на полатях послышалась возня.
— Спасибо скажите! — наставляла баба. С полатей пропищал тонкий пугливый голосок:
— Спасибо, барин!..
— Спать вам надо, — ласково заметил барин, — вредно маленьким не спать ночью…
— На тебя, барин, всё смотрят.
— А что на меня смотреть?.. Не видали, что ли…
— А где им!.. Ты для них что чудо заморское… Долго будут поминать.
Душно было в избе, и надоедала баба. Барин накинул ергак и вышел на двор. Как только он вышел, в избе шум поднялся; ребята смеяться стали, один скатился кубарем с полатей и стал просить мать:
— Оставил он белу калабашку-то!.. Дай маленько!..
— Нехорошо!.. Вон он идет…
Карапуз опрометью бросился на печку, с печки на полати и исчез…
Баба заговорила со Спиридоном, стала расспрашивать, откуда барин едет, куда, зачем и т. д.
— Домой торопился, а господь сюда завернул…
— Для вашей пользы, — добавил Спиридон, дуя на блюдечко с чаем.
— А какая в ём польза?..
— На чай даст! Он помногу дает… На прошлой неделе на выезжей целковый дал.
— Ну? — со смешком спросил дедушка. — Они которые есть добрые!..
— Этот ничего же, но только ругается больно по-матерному…
— Гм… Вот ведь, и не подумаешь, глядя на него! — подивилась баба, сокрушенно поматывая головой.
— Так пушит, что и не придумаешь!.. Складно в другой раз у него выходит, слово к слову, словно по-печатному!..
— Сколько он тут еды всякой вынимал!..
— Закуски!
— Чай, каких денег стоит?
— Еще бы! Загранишное все… Привезти надо из-за морей…
— А что, слаще, что ли, там стряпают?
— Еще бы! — значительно произнес Спиридон.
Ребята свесили с полатей головы и слушали эти разговоры; иногда они вмешивались, делая замечания по адресу барина:
— Пыхтит он!..
— Брюхо-то круглое у него…
— А на брюхе цепь висит….
— Жрал, жрал… все кончить не может!..
— А вы тише! Нехорошо… Идет он…
Барин постоял за воротами. Скучно и досадно. Дома теперь елку, украшают и ждут игрушек. Жаль детей. Жена беспокоится. Вот кабы железная дорога! Тук-тук-тук, -й пошла!.. И через час или полтора был бы дома…
— Азия! — сказал барин и медленно побрел в избу. На дворе, пофыркивали лошади. Пошел к возку, погладил коренника, через спину которого была перекинута дуга. Коренник стал нетерпеливо топтаться, брякнули бубенчики. Пора овса давать…
Барин вошел в избу и послал Спиридона кормить лошадей.
— Принеси овчинное одеяло!.. И чемодан! — приказал он вдогонку.
Спиридон принес, да не тот.
— Маленький!.. Под козлами!.. Олухи!..
В маленьком — деловые бумаги, а в большом белье и игрушки. Нечего делать. А время еще много. Читать не хочется. Поел основательно… От нечего делать барин раскрыл большой чемодан и стал пересматривать подарки для детей.
Вот этот волчок — Пете; хорошо он поет, этот волчок. Барин завел пружину и пустил волчок на чайное блюдечко. Заиграла удивительная музыка, и все ребята выставились с полатей, а дедушка подошел поближе и начал удивляться.
— Ах, в рот те пирога с горохом! Поет в три голоса… Ах ты!..
Старший Мишка не вытерпел, спрыгнул с полатей и спрятался за дедушку.
— Хорошо? — спросил барин.
— Запусти еще, барин!..
Барин еще пустил волчок, и все, затаив дыхание, слушали его музыку.
— Ровно ангелы поют! — прошептал Мишка.
— Чай, дорого эта штука стоит? — спросила баба.
— Недорого: рубль с чем-то…
— Пуд муки! — сказал старик и вздохнул.
Барину стало опять неловко.
Он вынул кошелек, порылся и, подавая старику серебряный рубль, сказал:
— На вот на муку!..
Сперва старик опешил и попятился.
— Бери!.. Почем мука?
— Рупь сорок!..
— Отлично! Вот еще сорок… Бери!
— Мне?!
— Всем вам!..
И старик и баба стали благодарить в два голоса, поминать матерь божию и милость господню. Барин махнул рукой и сказал:
— Будет! будет…
— На эти деньги можно этакую штуку купить! — донесся с полатей сдержанный шепот ребятишек. А старший, Мишка, вскинул глаза к потолку и сердито сказал:
— На хлеб дадено, а они…
— А что, очень вам нравится эта штука?.. Эй, вы там, дикари!
Никто не ответил.
— Эй, вы!.. Кто сказал, что можно на эти деньги волчок купить?.. Вылезай, — подарю эту штуку!..
Сразу выставились четыре руки, и на полатях стали вздорить.
— Я сказал, — а ты не лезь!..
Затем — возня, все четыре руки исчезли, и раздался рев. Там шла борьба за обладание волчком, и соперники подкрепляли свое право силою. Мать кричала на ребят и грозила полезть на полати:
— Никому не будет!.. Не давай, барин… Они искалечат друг дружку.
На полатях стихло. Слышались только всхлипывания. Барин был в затруднении и положил волчок на лавке. Разбирая другие игрушки, он думал: «А что бы дать и другому?.. А впрочем, дашь двоим, так надо дать и третьему… Раздашь, а потом…» Чтобы утешить подравшихся, он вынул паяца, хлопающего в медные тарелки:
— Эй вы, драчуны!.. Посмотрите-ка сюда!..
Свесились две белые головы с заплаканными глазами, а барин заставил паяца бить в тарелки.
— Гм!.. О!.. Гм!.. Сволочь!.. Как живой!..
— А вы не ругайтесь. Нехорошо, — сказала баба, погрозив на полати.
Ребята забыли горе, хмыгали носами и хохотали. А на глазах блестели слезинки.
— Ну, а энтого — мне! — неожиданно сказал младший…
Барин промолчал. На одно мгновение у него шевельнулась мысль отдать и паяца, но вспомнил про своего Володю, которому предназначался паяц, и сказал:
— С удовольствием бы, голубчик, да не могу!.. Я тебе что-нибудь другое…
— Не клянчить! — крикнула мать и показала кулак. Головы спрятались. Опять на полатях послышался спор и возня.
— Айда на жеребий! Метнем жеребий!..
Хотелось барину показать еще танцующую обезьяну, да раздумал: станут клянчить. Довольно волчка.
— Ну, спите! Больше ничего нет… — сказал ласково барин и стал завертывать и укладывать в чемодан закуски и игрушки. Вернулся Спиридон и сообщил:
— Стихать стало!
— Может быть, можно ехать?..
— Вот покормим, и с богом!..
Спустя час барин уехал. Так никто и не уснул при барине. Когда он вышел из избы, на полатях заговорили, а когда зазвенели колокольчики и вернулся с фонарем дед, ребята спросили:
— Уехал?
— Уехал.
И все трое скатились кубарем с полатей.
— Мама!.. А белую калабашку-то и забыл!..
— Гляди: и сахар.
— Ну, ваше счастье!..
— А это чаво?.. Коробочка на окошке!..
— Тише! Не тронь!..
Оказалось, что барин оставил много всякой всячины: и конфет, и колбасы, и сыру, и хлеба… А на окошке забыл вынутую коробку с омарами.
Долго мать не подпускала ребят к столу.
— Вот он сейчас вернется!.. — пугала она, но когда дед вынул из кармана волчок и показал ребятам, те бросили стол и окружили дедушку.
— Вам велел подарить!.. Которому хочу, тому и подарю…
— Жребий!.. В жеребьевку… Дедушка, кому достанется!..
Много было шума, криков и волнения, прежде чем волчок попал к Мишке. А когда дело решилось, другие не спорили и утешились тем, что позабыл барин. Пили жиденький чай, сосали сладости и спорили:
— Заморская эта… Сла-а-дкая…
— Врешь, не заморская… У меня — заморская…
Все было так вкусно, что даже удивительно. Глаза лезли на лоб, и слюни текли, только подбирай. Хотели раскрыть и банку с омарами, да мать не дала:
— Непочатая она… Потребовать могут.
Спрятала омары за божницу, перекрестилась и прошептала:
— Матушка-владычица помогла…
— Это, мама, она его к нам загнала?
— Она, матушка… Жалливая она к сиротам.
— Рупь сорок мука-то, — шептал дед, побрякивая на руке серебром.
Сыр забраковали:
— Тьфу… Мыло это…
— Мыло и есть… А он жрал… Ей-господи, жрал… Видел я сам…
Когда напились и наелись, пускать волчок начали.
— Ах, ровно ангелы божие поют…
А маленький Гринька все приставал к матери:
— Она его к нам загнала, владычица?
— Она, родненький… Она. Ложись-ка… Глаза у тебя не смотрят.
— Я ей помолюсь, она еще… другого загонит.
Петух пропел под печкой, а ребята все еще не спали и тихо разговаривали на полатях о барине, о сыре, о волчке, о владычице… Ведь свершилось в пургу под рождество Христово чудо во Двориках, и разговоров хватит теперь на целый год…
ПРИМЕЧАНИЯ
править«Добрый барин». Место первой публикации и дата написания неизвестны.
Рассказ не мог быть написан раньше 1904 г., так как в нем упоминается русско-японская война.
Вошел в Собрание сочинений «Московского книгоиздательства», т. 1.