В. Н. Ладыженский
Дни и встречи
править
IV править
Шестидесятые годы вызвали большой интерес к только что освобожденному крестьянству. И этот интерес тотчас же нашел себе отражение в художественной литературе. Появились писатели-народники. Большинство из них, впрочем, обладало скромными по размеру талантами, и их блеск они еще уменьшали, заливая его самой тенденциозной публицистикой. Но таково уже было требование времени, и оно сыграло свою роль в демократизации нашей литературы. Это можно сказать о многочисленных dii minores [буквально: младшие боги — люди, занимающие второстепенное общественное положение] тогдашней беллетристики, а не о таком гиганте творческой мысли, каким был, например, Глеб Успенский. Беллетристика из народной жизни наполняла страницы журналов, и мы, тогда юноши, за нею с интересом следили. И я был очень обрадован товарищем, обещавшим меня познакомить с одним из писателей-народников, — Павлом Владимировичем Засодимским. Я ждал этого знакомства, предполагая встретиться с одним из ярых революционеров. Дело в том, что имя Засодимского было известно тогда в литературных кружках и среди молодежи благодаря недавно напечатанному в «Отечественных записках» его роману — «Хроника села Смурина». В романе этом, сколько помнится, мужики стремились исключительно к правде и стояли за правду. А его герой, Василий Кряжев, так прямо поражал своей стойкостью за «мир» и общественные интересы. Роман вышел отдельным изданием, часто спрашивался в библиотеках, распространению его не препятствовали. И все-таки в некоторых кружках молодежи были почему-то убеждены, что роман издан был за границей.
Неудивительно поэтому, что в лице Засодимского я ожидал встретить сурового и непреклонного революционера. Но совсем иное впечатление ожидало меня в маленькой квартирке пятого или шестого этажа. Были жарко натопленные три комнатки и среди них чрезвычайно добрый и ласковый человек с седыми вьющимися волосами, в бархатной художнической блузе. Это и был П. В. Засодимский. Он и тогда страдал какой-то грудной болезнью, боялся простуды, а по летам пил кумыс. Жил он вдвоем с женой, пожилой уже и тоже очень доброй женщиной, и жил очень небогато, на границе приличной бедности. Литературный заработок являлся для него, разумеется, единственным источником жизни. А для некрупных писателей это, как известно, тяжелый хлеб. Заботливость четы Засодимских друг о друге была поистине трогательной. И как в первое посещение, так и во все последующие, — ибо я искренно подружился с семьей Засодимских и посещал их довольно часто, — я всегда уносил впечатление чего-то задушевного и ласкового, впечатление идиллии, современных Филемона и Бавкиды. Таковыми они и были в своей всегда скромной, трудовой жизни. Многочисленные романы и повести Засодимского громким и большим успехом не пользовались, но писались всегда с хлопотливой любовью. Очевидно, Засодимский был призванным литератором и другим делом в жизни заниматься не мог бы, но литератором с небольшим и неярким талантом. Наибольшим успехом пользовались его детские рассказы, дававшие ему, кажется, и наибольший заработок. И пользовались, думается мне, потому, что в них личные свойства Засодимского как человека могли высказаться ярче, чем в художественном творчестве с задачами более крупными. Дожил Засодимский и до своего писательского юбилея, который праздновался прогрессивной частью русской литературы и собрал видных ее работников с Н. К. Михайловским во главе. И в юбилейных приветствиях отмечались и прекрасные его качества как человека, и то искреннее и всегда честное отношение к писательству, которому он, как мог и умел, служил всю свою жизнь.
В писательских юбилеях есть всегда много ненужного, фальшивого и забавно-помпезного. На многих присутствовал я и уходил чаще всего с чувством стыда. Ерики — «да будет ему триумф» по праву принадлежат или народу или истории, а не тесным кружкам единомышленников. Но на этом довольно скромном празднике мне казалось, что писатель находит отраду в непреувеличенной оценке своей тяжелой трудовой жизни… Привожу здесь документ, оставленный мне в виде грамоты Засодимским после проведенного им у меня лета в деревне. Мне кажется, что он характеризует и его юмор и в перечне написанного за одно короткое лето указывает на сосредоточенность писательской работы Засодимского.
Вот эта грамота:
"Сим точно удостоверяю, что я, нижеподписавшийся, дворянин Империи Российской Павел Засодимский, он же Вологдин, Владимиров, Валевская и прочее и прочее и прочее, молитвами святых отцов, а также по приглашению добродетельного хозяина дома сего провел благопотребно лето 1888 года от Рождества Христова, а от сотворения мира 7396-е 1) За точность последних цифр не ручаюсь, ибо упоминаемое здесь происшествие случилось, по-видимому, во времена довольно отдаленные, здесь, в сельце Липнягах, или Липягах, у обладателя оного, Владимира Ладыженского, владельца оного Малого Трианона, многих овец, баранов и иных животных, коих десятою заповедью Моисеевой желать строго воспрещено, — впрочем, за исключением жены и осла 2) Дабы не навлечь на себя нарекания за ложное толкование десятой заповеди, долгом считаю пояснить, что словами «за исключением жены и осла», я всеконечно не хотел провести ту мысль, что десятою заповедью якобы дозволяется желать осла и жены искреннего твоего. Отнюдь нет! Я только стремился указать на то, что вышесказанных домашних животных, насколько могу доверить свидетельству очей своих, у владельца Липягов еще не имеется, чего ради-для мною и сказано: «за исключением» и так далее. Жительствовал я оное лето в качестве негодяя и бездельника и в качестве такового не в похвалу себе и ближним моим не на поучение настрочил следующие писания, кои и тщусь, помедля мало, предать тиснению на страницах какого-нибудь российского ревю:
во-первых: рассказ под заглавием «История одной уставной грамоты» — не из тех сюжетов, что бабам и девицам нравятся;
во-вторых: рассказ «О том, как поп Киргиза купил» — по существу не столько трогательный, сколько глупый;
в-третьих: рассказ под заголовком «Старик», в коем читатель по желанию может найти и любовь, и розы, и чертей;
в-четвертых: повесть «Белый Левкой», о коей все умные рецензенты на свете, по совести говоря, должны в один голос заметить, что, судя по этому произведению, «нам известный» писатель, имярек, окончательно из ума выжил;
в-пятых: весьма основательно начата, но совершенно безосновательно не окончена повесть из жизни «любезных наших простолюдинов» — под заглавием «Грех старого чабана»;
в-шестых: набросана вчерне повесть «Недуг нашего времени», о коей могу только сказать, что уповаю на нее;
в-седьмых: начата статья об умственном движении во дни императора Александра I; статья «сама по себе» ничего, но не особенно тому радуюсь, ибо мню, что ни одна собака, кроме цензора, ее не прочитает;
в-восьмых: писаны, но не окончены, в шутливо-опереточном тоне весьма забавные очерки из времен царя Ирода.
Засим, — 1) Сие стихотворение заимствовано мной с одной из спичечных коробок почтенного полковника Гессе,
Изъявив за угощенье
Вот 2) В слове «вот», по-видимому, не должно быть отыскиваемо особого смысла: сие речение, насколько можно догадываться, употреблено для сохранения размера стиха и без всякой задней мысли. Дети и некоторые поэты чаще впрочем в таких случаях ставят слово «уж»
признательность мою,
Я в сердечном восхищенье
За здоровье его 3) Под сим местоимением должен быть подразумеваем не кто иной, как сам, то есть Дон Трианонский
пью
то есть кумыс.
Дано в Липягах в 31 день, ненастный, июля месяца, а год смотри гораздо выше.
Исходник: «Труды Саратовской ученой архивной комиссии. Сердобский научный кружок краеведения и уездный музей» — http://www.oldserdobsk.ru/1000/052/1052060.html