H.A. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах
Том восьмой. Стихотворения. Проза. Дневники
М.-Л., «Художественная литература», 1964
<ДНЕВНИК 1856 ГОДА>17
правитьСегодня я был у Ж.18 Говорил о новостях нашей политики и литературы, и между прочим я узнал несколько фактов довольно интересных. Вот, например, недавно г. Монферран19 сделал комиссии, учрежденной для постройки Исакиевского собора, следующее представление: в Италии заказаны барельефы (для каких-то простенков Исакиевского собора). Гипсовые модели этих барельефов хранились в Пб., для того чтоб их можно было, когда нужно, поставить, посмотреть, словом, как модели. Но они были в сыром месте, отчего испортились и развалились. Вследствие чего г. Монферран просил комиссию разрешить вылить новые формы и по ним сделать модели и как те, так и другие хранить — для будущих надобностей. На все это нужно отпустить 6000 руб. сер. Комиссия разрешила — к этому едва ли что нужно прибавлять; разве еще то, что большая часть прежних моделей барельефных украшает, говорят, стены в домах людей, имеющих непосредственное участие в стройке собора.
Такого же рода история была при постройке Благовещенского моста.20 Для его сооружения разрешено было возить из-за границы чугун без пошлины. Так в таможне и принимали чугун — для Благовещенского моста, нисколько не заботясь осматривать его и записывать его количество. В продолжение шести лет непрерывно возили чугун для моста, на завод Берта; наконец Берт21 усовестился, и перестали возить. Дело так бы и кончилось, но один таможенный чиновник, на глазах которого происходило все это дело, но который ничего не получил при этом, рассчитал, что он может получить здесь некоторые выгоды. Зная достоверно, что один получил за эту спекуляцию 100 000, другой 50 000, третий 30 000 и т. д., он явился к каждому из них и требовал 1/10, если они не хотят, чтобы он донес. Те его прогнали. Он явился и к Берту, тот тоже ничего ему не дал. Тогда чиновник действительно донес… Пошло было дело. Все оно едва не обрушилось на Пашкова,22 который, впрочем, по глупости своей, позволяя брать другим, сам, однако, ничем здесь не воспользовался. Но, принужденный принять похмелье в чужом пиру, он хлопотал, бегал, просил, другие тоже не жалели ни хлопот, ни денег, и дело было решено тем, что дан был выговор чиновнику, который принимал чугун, за то, что он не записывал количества…
Подобную таможенную шутку рассказывают о князе А. С. Меншикове.23 Он, по бедности своей, выпросил у Николая Павловича дозволения выписывать из-за границы разного рода вещей на 25 000 руб. сер., как позволено посланникам. Ему позволили. Присылают из-за границы тюк на имя кн. Меншикова. Присылают ему уведомление и просят пожаловать в таможню. Он говорит, что ему некогда; просят прислать доверенное лицо; он говорит, что хочет сам лично осмотреть вещи, которые ему присланы. После нескольких переговоров он наконец просит, чтобы вещи прислали к нему на квартиру. И это для него делают: присылают вещи и с ними чиновника, для того чтобы рассмотреть, что есть в тюках. Чиновник приезжает, спрашивает князя; ему говорят, что князь занят и не может принять его. Делать нечего; чиновник собирается ехать с тюком назад. Вдруг выходит князь: «Куда вы тащите мои вещи?..» — «Обратно в таможню, ваше сиятельство, мне сказали, что вы теперь не можете заняться рассмотрением присланных вам вещей…» — «Ну да, теперь я не могу, мне некогда; да для чего же вам везти этот тюк обратно, оставьте его у меня, а завтра или послезавтра придите: мы его освидетельствуем вместе…» Чиновник видит, что делать нечего, оставляет вещи и уходит… Является завтра — князю некогда; является послезавтра — князя нет дома; является еще через день — у князя гости… Наконец улучает удобную минуту, застает князя: он выходит к нему и говорит: «А я уже разобрал мои вещи без вас, мне нужно было… Тут все верно: все вещи, которые значатся в описи, все налицо…» — «Но, ваше сиятельство, по правилам, должен таможенный чиновник присутствовать при распечатывании тюков…» — «Так что же? Может быть, вы боитесь, что я украл здесь что-нибудь?» — говорит князь с видом оскорбленного достоинства…" — «Помилуйте, ваше сиятельство… но… только…» — «Так что же вы — из чего хлопочете?.. Я вам говорю, что верно… Я думаю, мне-то вы можете поверить…» И так происходило каждый раз, когда присылались посылки кн. Меншикову. Говорят, что он, вместо 25 000, получил тысяч на сто разных вещей.
26 числа декабря был пожар на Невском проспекте. Горел дом Энгельгардта, в котором находится магазин русских изделий. Купцы сложились все и дали пожарной команде 2000 руб., чтобы они оставили в покое ту часть дома, где не было огня, и ничего там не крали. Действительно — ни у кого не пропало ни одной вещи. Поплатились только те, которые имели магазины в том краю, который ближе к католической церкви и который именно подвержен был действию огня. Говорят, что и те, которые живут в доме католической церкви, употребили ту же меру для сохранения себя от усердия пожарной команды… В газетах превозносили деятельность, неустрашимость и проч. полиции. На пожаре был Николай Николаевич.24
В декабрьской книжке «Современника» помещено начало заметок Нового поэта о петербургской жизни. Там толкуется о разных литераторах, и именно: литератор, к которому все ходят читать свои произведения, — Тургенев; литератор, любящий водку, — Писемский; литератор, которого все поднимали и который кричал все «выше, выше», — Достоевский Ф. — Панаеву также принадлежат «Литературные гномы», помещенные в 1854 году в «Современнике»… Там гном в золотых очках — Кони, а гном с мочалкой на голове — В. Зотов.25 Кстати — Зотову принадлежит фельетон в «СПб. ведомостях» о декабрьской журналистике…26 Писемский, сказывают, большой эгоист, думает о себе весьма много, произведения свои читает беспрестанно, так что одному человеку пришлось слышать от него «Плотничью артель» в различных обществах двенадцать раз. Григорович — человек на первый раз довольно пустой — светский, но очень добрый. У него есть idée fixe[1] — собирать отличные произведения фарфоровые. Однажды, собираясь ехать в Москву, он получил фаянсовое японское блюдо, за которое просили с него сто рублей; он заплатил, но у него не осталось денег на первый класс; он поехал в третьем… Там делал сбор в пользу пленных англичан — до пятидесяти рублей, потом зашел в вагон первого класса, заболтался с знакомыми, хотел там остаться, но был с позором выпровожен кондуктором. Этот случай тоже упомянут в «Современнике» (Смесь жел. дор., 1855, № XI).27
Чудеса рассказывают про Александра Николаевича. Просто хочется верить, и не верится. Например, недавно говорили, что один чиновник донес на другого, что он дурно отзывался о государе; Александр велел, по закону Петра еще, наградить доносчика 5-ю рублями и внести это в формулярный список, а болтуну чиновнику внушить — быть поосторожнее… Один студент также что-то острил насчет перемен формы, беспрестанно возобновляемых Александром. На него донесли, схватили его, представили царю. Тот спросил его, зачем он решился высказывать в публичном месте свои скороспелые суждения. Студент оправдался тем, что он сказал это с досады, не имея денег на новую обмундировку. Александр — приказал ему выдать, сколько нужно, на покупку новой формы… Из Киева донесли, что тамошние студенты, и, кажется, поляки, составили праздник, узнав о взятии Севастополя, и пили за здоровье Пелисье.28 Александр приказал… оставить студентов за это без обеда… Наконец, вот как рассказывают историю Мордвинова, столько наделавшую шуму. Это — человек, лично знакомый с Герценом и имеющий тенденции совершенно такие же, как и этот человек. Он ездил по России, распространял сочинения и идеи Искандера, даже говорят, что он был одним из главных двигателей контрабанды, ввозившей в Россию сочинения Искандера… Наконец он приехал в Тамбов. Кроме своих резких суждений, он отличился там, говорят, еще тем, что прибил несколько объявлений, в которых говорилось, что англо-французы воюют теперь совсем не против русского народа, а против личности царя, против тиранства, что они хотят уничтожения рабства в России. Другие говорят еще, что он собрал к себе на обед всю тамбовскую знать и здесь прочитал им составленную им правдивую биографию Николая… Как бы то ни было, его схватили в Петербурге, кажется, потом посадили в крепость. Сидел он там довольно долго. Наконец гр. Орлов29 является к государю с огромным докладом о Мордвинове как государственном преступнике, заговорщике, бунтовщике и т. п. Александр узнал, в чем вина Мордвинова, и сказал только: «Мне прискорбно, что говорят дурно о моем незабвенном родителе, и я бы этого не желал; но что говорят обо мне — так мне это решительно все равно. Мордвинов довольно уже наказан заключением: выпустить его…» — И Мордвинов действительно выпущен…30 Не знаю, что и думать о таком образе действий. Это всех поражает в высшей степени. И так привык русский народ к казням и ссылкам, что теперь почти никто не хочет верить бескорыстию и искренности Александрова великодушия. Одни говорят, что все эти рассказы вздор, пуф, сети, расставляемые тайною полициею для новичков, которые, поверив им, начнут болтать теперь все, что у них есть на уме. Другие делают ужасное, сверхъестественное предположение. Теперь, говорят они, не будут заключать и ссылать вольнодумцев, но систему аббата Диэгриньи переменят на систему Родена: их будут уничтожать.31 Грановский умер скоропостижно, написав свой «Восточный вопрос».32 Искандер, говорят, тоже умер, и вскоре после письма к Александру…33 Недолго проживет и Мордвинов… Сердце отказывается верить этой злодейской, махиавелевской политике… А впрочем, почему мы знаем, какие начала господствовали и господствуют в нашем государственном управлении… Нам этого не сказывают…
Муравьев послан был на Кавказ за то, что разбил на маневрах Николая Павловича. Штрандманну он за то же самое сказал дурака; тот сказал, что он подаст в отставку. Николай Павлович сказал: «Ступай, за таким болваном не погонюсь»… Штрандманн — остался!..34 Другого генерала также он обругал болваном: тот на другой день подал в отставку. Царь сказал, что он вчера погорячился. Генерал отвечал: «Ваше величество, вы можете всегда горячиться, когда вам только будет угодно», и все-таки вышел. Фамилия его…35
Литературная новость: на И. И. Давыдова написаны две эпиграммы. Одна сочинена кем-то, говорят, — в Москве и читается так:
Подлец душой, подлец из видов,
Душеприказчик старых баб,
Иван Иванов сын Давыдов,
Презренный Лазаревых раб.36
Это — подпись к его портрету.
Другая эпиграмма составлена Данилевским Г. П. не очень давно и гласит такое:
Когда с Давыдовым встречаюсь я порой,
При людях как-то мне неловко и конфузно, —
Как будто кто передо мной
Показывает гузно.
Стихотворение: «Он при Уварове-французе» тоже принадлежит Данилевскому, и последний куплет его имеет следующий вариант:
Он повернул свой парус дерзкий
И стал доносчик богомерзкий
На просвещенье, светлый крин, —
Науке русской сукин сын.
Б 37 рассказал мне о том, каким образом еще в недавнее время принимали в Харьковский университет. Там постоянно назначали для приемного экзамена одних и тех же профессоров, и профессора эти — старички большею частью — очень хорошо умели пользоваться случаем. Иные, поделикатнее, давали уроки новопоступающим, другие даже не совестились просто брать. Этому потакал и даже сам принимал в этом некоторое участие сам ректор — Артемовский-Гулак. Но особенно отличался здесь профессор латинской словесности Лукьянович, воспитанник Главного педагогического института.38 Он, например, одному молодому человеку, который хотел просить давать ему уроки, сказал прямо: «Да, хорошо… а знаете, что у меня теперь дом достроивается, деньги нужны, — принесите мне вперед сто рублей». Года два или три тому восстали против этого профессора Ходнев, Костырь, Каченовский, два Лавровских39 — вообще все молодое. Чтобы поступить поделикатнее, решили составить комиссию экзаменаторов, в которую назначить уже не обычных профессоров, экзаменовавших прежде, а других. Лукьянович не хотел согласиться…
Ему Костырь говорил сначала вежливо: «Полноте, Иван Лукич, вам уже, вероятно, надоело это — возиться с новичками; вы столько раз экзаменовали, и все одно и то же… Предоставьте уж кому-нибудь другому…» — «Нет-с, ничего, это ведь моя обязанность, — отвечал Лукьянович, — да я и не тягощусь этим нисколько…» Несмотря на это, его заставили уступить… Экзамен приемный производился торжественно: в присутствии комиссии профессоров, ректора и помощника попечителя. При этом случилось на первый раз несколько историй, вследствие которых, например, Ходнев должен был выдти из университета… На самом экзамене — вдруг, например, упал к дверям залы, за которыми стояли праздно зевавшие студенты, — цветок. Лавровский бросился и поднял, посмотрел: в цветке была записочка, в которой экзаменуемый уведомлял кого-то о доставшейся ему теме, чтобы другой состряпал бы за него пробное сочинение. Лавровский показал это ректору… Говорят, ныне злоупотребления в университете при экзаменах уменьшаются.
Впрочем, подобного рода истории совершаются и здесь, в СПб. В недавнее время запрещено профессорам давать уроки экзаменующимся, а прежде этого Устрялов получал по 25 руб. за урок, и К<асторский?>40 нажил себе дом частными уроками такого рода, при приемах и выпусках. Петрашевский, кончив экзамен в университете, бегал по коридорам и кричал всем, что латинский профессор поставил ему 5 за то, что он дал ему 200 руб., хотя он ничего не знал.41 Что касается до здешнего законоучителя, протоиерея Райковского, то он приобрел себе, кажется, всеобщую знаменитость своим взяточничеством. Рассказывают, что ни один студент не пройдет сквозь его руки, не давши ему поживиться на свой счет. В этом году поступали в университет двое моих знакомых, один был совершенно беден, другой имел состояние; они явились оба к Райковскому вместе, и один сказал о другом, что это его родственник, что они — бедные люди, что просят его обратить внимание на них — и дали ему 75 руб. На экзаменах один из них срезался, поп поставил ему α. «Что это значит — единица?» — спросил испугавшийся студент. «Да, единица, — отвечал, улыбаясь, поп, — идите». Оказалось, что он ему выставил тройку. Замечательно, что Райковский не ставит прямо баллов, как другие профессора, но отмечает буквами разных азбук: a, α, N, b, б, β и т. п., значения которых никто не знает. Разумеется, это для того, чтобы не отдать тотчас списков и иметь их в своих руках для поправки. Действительно, студент после плохого экзамена, явившийся к Райковскому и давший ему взятку, может быть уверен, что балл его будет поправлен самим попом.42
Перед праздниками ныне случилось происшествие в СПб. городской думе. Дело началось с того, что гражданский спб. губернатор Смирнов, живущий возле Литовского рынка, нашел, что на дворе у него запах дурной. Ему сказали, что это оттого, что недалеко находится рынок, где бьют скотину. По поводу этого обстоятельства Смирнов предложил призвать в думу всех мясников, чтобы заставить их бить скотину на бойне, а не на рынке. Призвали — говорят им о деле, мужики слушают разиня рот и, не смея противоречить, готовы уже покориться судьбе, мысленно охая и высчитывая все невыгоды этого нового приказа, столь несправедливо подрывающего их в эти плохие времена… Но нашелся один богатый и бойкий мясник, который решился объяснить губернатору невозможность и нелепость исполнения этого поведения. «Крупную скотину можно бить на бойне, — говорил он, — и мы возим ее туда. А с мелкой скотиной этого делать нельзя. Там зарежут теленка, или барана, или поросенка, на Гутуевском острову, да и бросят — он и лежит пока в куче, а потом вези еще их, а пока везешь, особенно летом, кровь-то запечется, шкурка то подопреет, черви накинутся; шкурку-то станешь сдирать — а она не сдирается… Скотинка-то и испортится вся… Так ежели этак станем делать, так, глядишь, у вашего же превосходительства не будет ни баранины, ни телятины…» Мужик еще говорил в этом роде, как Смирнов закричал на него и на всех мясников, обнаруживших сочувствие к его речи: «Следовательно, вы не хотите…» Мясники опять задумались, зашептали… но прежний оратор снова заговорил вслух: «Да чего тут хотеть-то, ваше превосходительство, коли нельзя… Тут не об хотенье дело-то… Рад бы хотел, да не можно…» Смирнов рассердился… велел составить протокол о несогласии некоторых. Несогласный мясник вздумал посмотреть, что на них пишут, как Смирнов вдруг закричал на него: «Эй, ты, поди прочь». Не предполагая, что подобная речь относилась к нему, мужик продолжал смотреть… Тогда Смирнов в ярости подбежал к нему и оттолкнул его от стола. Мясник обратился к своим товарищам и сказал насмешливо: «Эх, ребята, уж наших бить начинают…» Смирнов одумался, что поступил неловко, и, чтобы все последствия обратить на голову мясника, велел составить генерал-губернатору донесение об ослушании властям, которое было оказано писцу, а генерал-губернатор и прочие власти чуть не сделали из этого государственного возмущения. Однако ж как-то государь узнал всю правду. На рождество Игнатьев приехал в дворец поздно и извинялся болезнью. Александр сказал ему, между прочим: «А, кстати: ведь дело-то о мясниках оказалось совсем не так, как вы представляли… Я советую вам полечиться», — прибавил он потом. Однако чем дело кончилось, еще неизвестно.43
В артиллерийском училище был сегодня обед в честь Хрулева.44 Хрулев, сказывают, корчит простого русского человека, но, в сущности, — бестия не хуже других. На обеде был Михаил Николаевич.45 Ростовцев46 плакал от умиления во все время, когда говорили Хрулеву разные приветствия. Когда провозгласили тост за здоровье генерал-инспектора артиллерии Корфа,47 множество присутствующих зашикали, и начавшиеся «ура!» тотчас прекратились. Впрочем, этот обед (стоивший более 4000 руб. сер.; с генералов по 50 руб., с штаб- 25 и с обер-офицеров 10 руб.) обошелся без приключений.
Обед Тотлебена,48 — напротив, наделал чудес… Там все напились до того, что Иван Петрович Шульгин, профессор,49 стал приставать к Тотлебену, который у него когда-то учился, и учился плохо… «Ну что ты, говорит, свинья…» Офицерам, окружавшим Тотлебена, это не понравилось; они, чтобы отомстить Шульгину, решили качать его… Шульгин начал упрашивать, чтобы его оставили в покое, офицеры не отставали. Тогда за него заступился Якоби,50 академик: встал перед ним и сказал: «Если кто только осмелится тронуть Ивана Петровича, я тотчас выброшу за окно этого господина…» Ему сначала посоветовали быть поскромнее, «иначе вас выведут отсюда» — сказали ему. Но пьяный академик ничего слушать не хотел и первого офицера, подступившего к Шульгину, действительно схватил за шиворот и оттолкнул очень значительно… Кончилось тем, что Якоби едва убежал в какой-то чулан от ярости офицеров, а потом, вышедши, заставлен был просить извинения у того, которого он толкнул так невежливо… Вот как подвизаются наши академики на поприще мирных искусств. Вот как проявляют свою силу!
На этом обеде Майков читал стихи Тотлебену. Эти стихи напечатаны во 2 No «СПб. ведомостей», но в печати выпущен один куплет, предпоследний. Вот он:
И вот теперь открылись вежды:
Во все колокола звоня,
Россия смотрит, как невежды
Бегут, как тени, от огня…
[Вышнегр]адский51 рассказал мне несколько сведений об Уварове,52 бывшем министре народного просвещения. Вот, например, анекдот. Однажды Николай Павлович гулял с Марией Николаевной53 в Летнем саду, и им повстречался студент, который не только не отдал чести государю, но даже не посторонился, то есть посторонился, но весьма мало, так, что потерся шинелью своей о шинель Николай Павловича… Против обыкновения, царь не остановил его, не закричал на него, а только через несколько дней, на каком-то выходе во дворце, сказал Уварову: «Твои студенты совсем меня затолкали: на днях мы гуляли с дочерью, и один из студентов чуть с ног меня не сшиб…» Уваров затрясся, побледнел от страха и произнес, заикаясь: «Государь! я его уничтожу…» Вышнеградский говорит, что, довольный этим уничтожением, Николай велел оставить студента в покое.
Другого рода история произошла с одним пройдохой-немцем. Этот немец профессорствует теперь в одном из наших университетов и вот как рассказывает о своем профессорстве. «Явился я, говорит, к графу Уварову с письмом от Германа, бывшего учителя графа; в это время был у него ректор Харьковского университета. Граф разговаривал с ним, греясь перед камином; я стоял в стороне. Только вдруг заметил я, что огонь в камине начал погасать; я, будь не плох, прокрался по стенке, подошел к камину, сзади графа, и раздул огонь; ему вдруг стало теплее, и он обратил на меня внимание, поблагодарил и, разменявшись несколькими ласковыми словами, спросил вдруг ректора, нет ли у него места адъюнкт-профессора для этого молодого человека. У того нашлось место, и я таким образом сделался профессором…» И этот господин без зазрения совести рассказывает о том, какой ценой купил он свое профессорство. Вышнеградский сообщил мне еще, что в последнее время правления Уварова министерством решительно управляли немка фон-дер-Фур, к которой летом Уваров каждый день ездил на дачу, Комовский, счастливый соперник Уварова у этой женщины, и несколько немцев, между прочим Миддендорф, которым позволено было тогда воровать, сколько душе угодно.54
Вот, в pendant[2] к рассказам о маневрах, еще анекдот. Однажды назначено было одному генералу взять приступом Царское Село, а Михаил Павлович55 должен был защищать его. Приступ назначен был в час, и Михаил Павлович с нетерпением ожидал его. Но генерал, сообразивши местность, нашел где-то не занятый войсками проход через болото, и так как в маневрах позволяется пользоваться всеми выгодами местности, то он и прошел в город через этот проход — вошел, распустил войско по казармам и кончил дело. Между тем Михаил Павлович ждет тем с большим нетерпением, что после маневра назначен обед в Красном кабачке. Ждет он до двух, трех, четырех, пяти часов — и все ничего нет. Наконец, вышедши из терпенья, скачет он в Красный кабачок, сам не зная, что ему делать, как вдруг генерал, долженствовавший атаковать его, является к нему с тылу донести, что войска прошли в город благополучно… Штука показалась столь затейливою, что генералу этому, кажется, ничего не было за столь смелую проделку.
По смерти Николая Павловича кто-то написал следующее двухстишие:
Усопшего царя напутствовали ревом —
Греч, дважды сеченный, с кликушей Шевыревым.
Сокальский
Это относится к статье Греча в «Северной пчеле» и к стихам, кажется, Шевырева…56
Кстати: над Шевыревым сострил один из студентов московских: перед празднованием юбилея, описывая все распоряжения для праздника, в письме к одному из петербургских студентов он заключил: «наконец, С. П. Шевырев будет петь стихи своего сочинения, а один из студентов будет аккомпанировать ему на арфе…»57
<Нрзб> рассказывал, что во время путешествия Александра Николаевича по России нашел он в каторжной работе одного старика, уже совершенно седого, истощенного, но все еще отличавшегося от прочих необыкновенной кротостью и простодушием в лице. Александр Николаевич обратил внимание на его физиономию и спросил, за что посадили его в рудники. Старик отвечал, что он сам этого не знает, и рассказал, что однажды он был где-то в гостинице, был немножко пьян и вышел на двор, чтобы………. На дворе увидал он повозку и подошел к ней, как вдруг почувствовал, что его кто-то схватил сзади, посадил в повозку, закрыл, и через несколько минут отправились… Ехали-ехали и наконец приехали в каторгу… Между тем старик не помнил за собой никакого преступления, никакой тайной связи, никакой дерзости… Александр Николаевич записал его имя. Справились: в числе отправленных в ссылку такого не было… Отыскали как-то того, кто назначен был провожать преступника в день, названный стариком… Старик жандарм был еще жив и признался, что на первой же станции преступник умел как-то, деньгами и просьбами, выхлопотать себе у него позволения выйти из повозки и пройтись по двору. Спустя мгновение его уже не было. Жандарм, не ожидая подобного явления, напился — и не мог догонять беглеца. Но хмель тотчас пропал у него, и он с удивительным присутствием духа схватил и посадил в кибитку человека, подвернувшегося ему под руку; запер его, тотчас отправился и, привезши к месту назначения, сдал под именем преступника, вверенного его хранению…
Однажды Николай Павлович встретил на улице одного воспитанника Училища правоведения, молодого человека, высокого, полного, здорового, и, прельстившись его молодецким видом, спросил: «Хочешь ко мне в службу?» — «Я и готовлюсь к службе вашего величества», — отвечал правовед. «Дурак», — крикнул император.
Другой подобный случай. Один, тоже правовед, шел мимо Зимнего дворца. Только что он поравнялся с подъездом, как из дверей выходит Николай Павлович. Правовед остановился, чтобы не пересекать дорогу государю, и сделал ему честь. Николай Павлович взглянул на него и вдруг спрашивает: «Не в военную ли службу просишься?…» Правовед, который не хотел вовсе быть солдатом, отвечает: «Я бы не посмел для этого останавливать ваше величество, так как недавно еще было запрещено беспокоить августейшее внимание подобными просьбами — на улицах». (А действительно, за несколько дней пред тем напечатано было в газетах, что кто хочет в военную службу, тот обращайся к особо назначенным для этого людям, а не смей беспокоить государя на улице и на прогулке, как это до сих пор делали.) Возмущенное таким ловким ответом, его величество вскричало: «Болван!», село в экипаж и уехало.
Вот еще два анекдота о Райковском.58 Одна степная помещица привезла своего сына в университет. Он был довольно хорошо приготовлен, кроме закона божия. Нашедши здесь знакомого священника, она просила его рекомендовать умного законоучителя, который мог бы приготовить ее сына. Тот сказал ей, что приготовить может здесь каждый священник, но только от этого мало им пользы будет; а для успеха в экзамене нужно обратиться к университетскому законоучителю… Тут священник объяснил им все дело и, будучи знаком с Райковским, взялся съездить к нему и попросить его об этом. Приезжает, рассказывает, в чем дело, и просит дать два-три урока молодому человеку, прибавляя, что ему дадут 150 руб. ассигнациями за урок (тогда еще были ассигнации)… Райковский отвечал: «С величайшим бы удовольствием сделал это для вас, но верите ли, решительно ни одной свободной минуты теперь не имею…» Дело было перед экзаменами.
В другой раз один студент, которому нужно было держать у попа окончательный экзамен, перед самым экзаменом однажды в университете при всех студентах спросил его: «Не хотите ли, батюшка, купить кусок голландского отличного полотна за дешевую цену: у меня есть теперь». Зная, что значит подобная продажа перед экзаменом, Райковский сказал ему: «Да, мне нужно полотно, пришлите ко мне…» Накануне экзамена студент присылает кусок отличнейшего, дорогого голландского полотна и — выдерживает последний экзамен, но только на другой же день присылает человека, спросить, угодно ли батюшке купить полотно, — за 60 руб. кусок, — и если не угодно, то чтобы батюшка потрудился отослать его назад с этим человеком. Опасаясь скандалу, батюшка должен был отослать полотно.
Генерал Симборский говорил у <нрзб> в присутствии <нрзб>, который передал мне это, о Людовике-Наполеоне, что это человек необыкновенного ума и что он имел личные неприятности с Николаем Павловичем. Когда Мария Николаевна путешествовала по Германии и, кажется, Швейцарии, Людовик-Наполеон заметил однажды нашему посланнику Киселеву, что, «вероятно, наша кузина (по Максимилиану) посетит и нас». Киселев отписал немедленно к Николаю Павловичу, но этот, вопреки всем правилам вежливости, написал Киселеву, да и к дочери, чтобы ни под каким видом не сметь заезжать во Францию. Киселев должен был передавать Людовику-Наполеону эти «ни под каким видом», — и, несмотря на весь лоск и смягчение фразы, тогда уже можно было видеть, говорил Киселев, что этот человек даст щелчок русскому императору.59
Однажды случился пожар в СПб. Николай Павлович проезжал мимо в самом начале пожара, остановился и начал наблюдать. Пожарная команда из ближайшей части была уже тут, но обер-полицеймейстера еще не было. Прошло несколько минут, прежде чем заметили государя. Наконец <4 слова зачеркнуты> вдруг разнесся в толпе и в команде шепот: «Галахов, Галахов едет»,60 и дело закипело. Все стали деятельнее, везде работали; между тем Галахов появился только через несколько минут. Николай Павлович озлился на то, что его величество менее замечают, чем Галахова, и, во-первых, не приняв в соображение дальности расстояния, разругал его за поздний приезд, а потом осведомился, почему узнают его приближение задолго до приезда. Кто-то объяснил ему, что это узнается по особенному крику кучера обер-полицеймейстерского. Он даже берет взятки за это с квартальных и частных и брандмейстеров, чтобы показывать им заранее приближение начальника. А голос у него действительно был очень сильный и как-то страшный… Узнавши все это, Николай Павлович сделал кучеру Галахова запрещение кричать при проезде по улицам, что, говорят, отняло у него частичку его постоянных доходов… Сам же Галахов, чтобы не подвергнуться другой раз выговору, распорядился касательно пожаров весьма ловко. Он приказал, чтобы по усмотрению огня в каком-нибудь здании тотчас отправляли к нему гонца, а шары вывешивать погодили бы и вывесили только тогда, когда, по расчету, курьер уже должен быть у Галахова и довести до его сведения о пожаре; после этого выводить и запрягать пожарных лошадей. Таким образом бывает обыкновенно, что обер-полицеймейстер приезжает на пожар в одно время с пожарной командой, что ему доставляет благодарность высшего начальства и удивление его точности. Правда, иногда целый дом сгорит, прежде чем пожарные явятся тушить пожар; но что же делать? Надо же подождать начальника полиции. Иногда случается, впрочем, что Галахова не найдут дома и посылают за ним в другое место. Тогда, очевидно, он должен опоздать немножко. В этом случае, если, приезжая на пожар, находит он здесь кого-нибудь из царской фамилии или из близких к ним, он прямо старается броситься в какую-нибудь лужу, стать под пожарную трубу, потереться около обгорелых бревен и т. п. — и потом в таком виде явиться к высокой особе с свидетельствами своего усердия и неустрашимости. Если же нет ничего подобного и пожар где-нибудь на Охте, то он преспокойно становится напротив горящего дома, закуривает от головешки сигару и, вдали от огня, покрикивает иногда на брандмейстера, который трудится в самом пламени.
С этим почтенным человеком случилась однажды такого рода история. Явилась к нему женщина жаловаться на мужа, который нещадно бьет ее. Галахов говорил сначала, что разбирать — это не его дело; но потом, вняв ее слезным мольбам, велел прислать его к себе. «Да он один-то не пойдет к вам, — отвечала она, — дайте мне жандарма, чтобы он его привел к вам…» Галахов согласился, призвал жандарма и приказал ему привести того человека, на которого укажет эта женщина. Отправляются, и женщина эта прямо идет в английский магазин, набирает там на несколько тысяч рублей мелких вещей и велит уложить их в карету, которая как-то очутилась тут же, за деньгами же просит послать с ней одного из приказчиков, с которым она разочтется по счету дома… Соглашаются; она выходит из магазина с приказчиком и, указывая ему на дожидавшегося при входе жандарма, говорит: «Ступайте с ним, а я поеду и сейчас буду дома». Ничего не подозревая, приказчик отправляется с жандармом, является к Галахову, и тот грозно начинает вопрошать его: «Как вы смеете вашу жену бить?»… Неженатый приказчик сильно сконфужен, не знает, что делать, а обер-полицеймейстер ругает, ругает, ругает его — немилосердно… наконец… приказчик осмеливается представить свой счет — и дело объясняется… Убыток в этом деле понес, однако, магазин, а не Галахов…
Николай Павлович однажды рассердился за то, что в лагери какого-то полка, близ Петербурга, ездило множество дам, и приказал, чтобы ни одной никогда не было. Приказание исполнено: съезды прекратились. Но вдруг через несколько дней Николай Павлович приезжает сам в лагери и встречает одну девицу, которая собиралась садиться в карету и уезжать. Он тотчас велел ее задержать и, не думая долго, закричал: «Барабан!»… Притащили несчастную к барабану; с ней обморок, но ее, без чувств, все-таки положили головою на барабан и таким образом остригли ей косу. Затем Николай, очень довольный собою, отпустил ее. Это была дочь одного генерала, приехавшая повидаться с своим отцом.
Сегодня попался мне извозчик, удельный крестьянин. Я разговорился с ним. Мужик очень неглупый. Он понимает, что он не государственный, а государынин крестьянин, и когда я спросил, кто же вами правит, так он отвечал мне очень просто: «А у нас управляющий есть, от государыни взят…» — «Кто же такой?» — «Да вот был прежде Волконский, а теперь Перовский у нас управляет». Мужик хвалит свое положение, и в самом деле — платит только 10 руб. ассигнациями в год с души и больше ничего не знает. Но, разговорясь побольше, он рассказал, что и им бывают тоже некоторые стеснения. «Что же такое?» — «Да вот, сударь, теперь эти десятины косили. Бывало, этого ничего мы не знали. А теперь мы, знаешь, особый участок и сеем, и пашем, и убираем, а хлеб ссыпается в запасные магазины». — «Да ведь это для вашей же пользы, братец; это про запас делается, чтобы было где взять, когда неурожай будет или обеднеет мужичок от чего-нибудь…» — «Э, барин, известное дело, что так бы следовало… Да ведь ежели бы весь хлеб, что соберут, в амбары-то ссыпали, да там и берегли, так его бы уж теперь и класть некуды. А то вот у нас управляющий был над двумя волостями (Старополье и еще что-то вроде Осмяны), Глотов, — так на нем 90000 посчитали казенного долгу; ведь это немало денег 90000… Да это еще сочли столько, а что без счету-то пропало, так и говорить нечего… Бывало, поедет в Петербург — поставишь ему корец61 с серебром, и не подымешь один-то; а и то еще недостанет, занимает по дороге. Отколе ему такие деньги брать было? Вестимо, что от мужиков тащил… Да вот и теперь бог знает что с ним делают; ну, отдали под суд, сидел в остроге; хотели было и услать совсем, а теперь дело остановилось, из острога выпустили, и решенья нет никакого…» — «Да отчего же это так? Подарил, что ли, судей?..» — «Нет, оно, изволите видеть, — у него есть сестра, что ли, замужем, а у мужа-то ее сестра фрейлиной у государыни-то. Вот он, значит, через сестру-то и хлопочет у государыни. Уж бог их знает, как они кончат…»
Недавно в Александрийском театре было представление Димитрия Донского. Когда актер сказал: «Лучше смерть, чем позорный мир», все зрители встали с мест, и произошло волнение, весьма значительное… Кричали, говорят, «ура!»… Галахов донес государю, который велел будто бы сказать театральной дирекции, что она очень неудачно выбрала время для представления этой пьесы.62
Говорили еще, что на днях мужики и купцы, собравшись и напившись в одном трактире на Васильевском острове, тоже прониклись патриотическим одушевлением и переломали стулья и стекла, крича, что не нужно мира.
Вообще о мире говорят с неудовольствием, хотя войны никто не хочет. Это значит — положение скверное, да и выход-то из него не очень хорош…
Что-то похожее на восстание и на ропот было также на Сенной в тот день, когда в русских газетах появилось первое известие о том, что Россия принимает мир от союзников. Дело дошло, говорят, до вмешательства полиции.
Одна барыня послала человека в модный магазин взять от модистки платье, которое ею было заказано. Так как платье нужно было очень скоро, она велела лакею ехать в карете, которая была для нее заложена. Лакей, по обычаю, стал на запятки и отправился. Приехал, взял платье, стал опять на запятки, а платье держит в руках. Вдруг пошел сильный дождь; лакей стоит с платьем на запятках, не смея сесть в карету. Дорога довольно длинна была, и платье все было испорчено дождем. Когда он его привез, надеть его не было никакой возможности. Лакей, разумеется, поплатился за это собственной личностью. Это — смешно…
Один офицер, приехавши на парад, который был назначен на Царицыном лугу, среди жестокой зимы, был в шубе; отправляясь на свое место, он снял, разумеется, шубу и отдал ее человеку, который за ним следовал, — чтобы он его дожидался и тотчас по окончании парада подал ему шубу… Парад продолжался несколько часов. Лакей мерзнул, не смел погреться обыкновенным русским способом, потому что боялся оставить шубу; не смел, конечно, и подумать о том, чтобы надеть барскую шубу на себя… По окончании парада, когда народ разошелся, его нашли мертвым: он замерз… Владелец шубы не отыскался, может быть опасаясь, чтобы не осудили его за то, что смел с шубою явиться на парад: это ведь не по форме… Это же — ужасно…
(Случай этот описан Мицкевичем в «Przeglad wojska» и упоминается Дарленкуром в «Etoile polaire».)63
Носится слух, что сменяют Мусина-Пушкина.64 Давно бы пора. Он много, кажется, наделал уже зла русскому просвещению. В цензуре он, как председательствующий, распоряжался совершенно по-татарски, так что один историк литературы делил ее на периоды: от Пушкина до татарского владычества, то есть до Пушкина же — но уже не просто Пушкина, а Мусина, и от него до наших времен. Мусин-Пушкин никак не хотел пропустить вторую часть «Мертвых душ», и она вышла благодаря содействию Константина Николаевича65 и засвидетельствованию Орлова,66 что в ней нет ничего противозаконного. Говорят даже, что Мусина-Пушкина уломали согласиться, предложивши ему напечатать несколько экземпляров editione purgata[3] и ему доставить один из этих экземпляров, чтобы его православная душа не могла там ничем смутиться. Перепечатка первой части тоже встретила затруднения в мудрой голове его сиятельства…
Кроме того, он славится отличным соображением и обходительностью самою деликатною. Вот примеры.
Однажды, выходя из университета, он видит, что какой-то человек обращается к швейцару, который шел отворить ему дверь, и спрашивает, кому нужно подать прошение о том, чтобы дозволили слушать лекции в университете. Услышав об университете, которого он почитал себя полным властелином, Мусин-Пушкин без церемонии обратился к спрашивающему и закричал: «Что ты тут расспрашиваешь? А меня, болван, не видишь разве?» Чиновник, хотевший слушать лекции, — был удивлен и отвечал, что он не знает, с кем имеет честь говорить. Попечитель распахнул свою шубу и, указывая на звезды свои, сказал: «Этого ты не видишь? Теперь ты не знаешь меня?..» — «По звездам вижу, что генерал, а по манерам, должно быть, — здешний попечитель», — сострил чиновник… Попечитель тут уже вышел из себя, разругал его как только мог хуже, чуть не прибил, окончил приказанием посадить его в карцер. Случилось, к несчастью, что чиновник этот близок был как-то к Нессельроду; он тотчас ему рассказал всю историю… Нессельрод написал к Норову.07 Норов призвал к себе Пушкина. Пушкин явился и прежде всего высказал свое оскорбление, что его смеют призывать нарочно, тогда как он имеет такие же права, старше по службе, больше орденов имеет, и пр. Норов, конечно, задетый этим, сказал ему: «Я пригласил вас по праву министра, и только затем, чтобы сделать вам выговор за ваше неделикатное и грубое обхождение с людьми, которые этого не заслуживают. Вы один из представителей русского просвещения, а каким вы себя показываете?..» Сказавши несколько назидательных слов в таком роде, Норов ушел, оставя попечителя в положении, далеко не утешительном.
Подобные вещи случаются с ним очень нередко, но выговоров он, разумеется, не получает за них. <Нрзб> говорил мне: «Мой брат поступал в университет, но для него не было вакансии; нужно было попросить Мусина-Пушкина. Меня взялся отрекомендовать ему один человек, которому Пушкин должен. Мы приехали и встретили прием, столь ласковый, обязательный и радушный, что я не хотел верить его неистовствам до тех пор, пока сам не увидел, как он гнался по Невскому с палкой за одним гимназистом, прошедшим мимо него, не сняв фуражки…»
Вышнеградский на лекции рассказывал нам также, что, по соображениям казенного интереса, Мусин-Пушкин не велел в петербургских гимназиях выписывать в каждой по нескольку журналов, а приказал, чтобы каждая гимназия имела один журнал, и потом чтобы они менялись одна с другою своими книгами. Распоряжение очень экономическое.
В один из последних годов жизни Николая Павловича случилось с ним следующее происшествие. Ехал он раз летом по Невскому. Вдруг встречается старичок, в белой шляпе, в белом пальто, в белых панталонах, в белом жилете. При виде императора он снимает шляпу и останавливается… Но царю показался подозрительным его костюм, блиставший цветом невинности, он приказал взять его… И вот несчастного схватили, привели ни живого ни мертвого в часть, и потом, так как Галахову с ним делать было нечего (тут не было ни буйства, ни пьянства, ничего подобного), то его и отправили к Дубельту.68 Тот встретил его вопросом, к какому тайному обществу он принадлежит? Добряк разинул рот и решительно не знал, что ему отвечать: это еще больше утвердило Леонтия Васильевича в подозрении. Приступили к старику с ножом к горлу, бились несколько часов, заставили разговориться и наконец узнали — что же? Что этот старик немец, экс-портной, ходит в парусинном пальто и брюках постоянно летом, для защиты от жара и для дешевизны. «У меня две такой платье, — говорил он, — когда один загрязнится, тогда жена мне другой вымоет, и у меня каждый неделя есть чистой платье». Наивность немца убедила наконец в его невинности; но, как взятый по высочайшему повелению, он не мог быть так отпущен, и его отпустили, взяв с него подписку, что больше не будет ходить в таком платье.
Несмотря на официальные уверения, немногие верят нашим подвигам в Крыму, особенно где замешаются стратегические соображения наших военачальников. Между самыми солдатами вот какие песни ходят:
Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы занимать.
Барон Вревский анерал
К Горчакову приставал,
Когда под шафе.
Князь! возьми ты эту гору,
Не входи со мною в ссору,
Не то донесу.
Собирались на советы
Все густые эполеты,
Даже Плац ди Кок.
Полицмейстер Плац ди Кок,
Каких выдумать не мог,
Что ему сказать?
Князь сказал: иду Липрапди.
А Липранди: нет, attande,[4]
Я, мол, не пойду.
Ума много тут не надо,
Вы пошлите-ка Реада,
А я посмотрю.
Собирались князья-графы,
А за ними топографы,
На большой редут.
Глядь — Реад возьми да спросту
Поведи нас прямо к мосту:
Ну-ка, на ура!..
Анерал-то Ушаков,
Уж он вовсе не таков,
Он чего-то ждал.
Он все ждал да дожидался,
Пока с духом не собрался
Речку перейти.
И «ура» мы зашумели,
Да резервы не поспели,
Кто-то переврал.
На Федюхины высоты
Нас пришло всего три роты,
А пошли полки.
Ожидали с гарнизона,
Что вот выйдет к нам колонна,
Подали сигнал,
А там Сакен-анерал
Все акафисты читал
Богородице.
Чисто вписано в бумаге,
Да забыли про овраги,
Как пошли ходить.
А Белевцев-анерал
В руках знамя потерял,
Вовсе не к лицу.
И пришлось нам отступать,
К вам в ребро ….. мать,
Чтоб вас всех …….
Кроме этой песни, показывающей уже достаточно, какой дух начинает появляться в верных войсках наших, есть другая, да тот же манер.
Выписываю и ее:
Как восьмого сентября
Мы за веру и царя
От французов шли…
Так от них мы удирали,
Что и раненых бросали
Умирать в степи.
Князь Лександра-адмирал
Суденушку потоплял
В море-пучину.
Молвил: счастье вам желаю…
Сам ушел к Бахчисараю:
Ну вас в …..
С моря, с суши обложили,
Севастополь наш громили
Из больших мортир.
Как бы нам бы да во вторник
Не помог Микол-угодник —
Всех бы взял живьем.
Хоть Липранди-анерал
Много шанцев подобрал,
Проку ни …
И князьки хоть приезжали,
Но француза не спугали,
Все палил с мортир.
Философов-анерал
Каламбуры отпускал,
Вовсе не смешно.
Как от града Кишинева
Ждали войска пребольшого,
Войско-то пришло.
Даненбергу поручили,
Его оченно просили
Войска не жалеть.
Павлов, Соймонов ходили,
Круты горы обходили, —
Вместе не сошлись.
А Липранди хоть видал,
Что француз одолевал,
Руки не подал.
Тысяч десять положили,
У царя не заслужили
Милости большой,
Хоть сраженье и большое,
Вышло только два героя, —
Их высочества.
Им повесили Георья,
Повезли назад со взморья
В Питер показать.
Просил Меньщик подкрепленья,
Царь ему для утешенья
Сцакена послал.
Менmщик, умный анерал,
Царю тотчас отписал:
Батюшка, наш царь!
Ерофеич твой не крепок;
От твоих же малолеток
Проку ни на грош.
Царь на князя осерчал
И внезапно захворал
На одном смотру.
И отправился на небо;
Видно, там была потреба,
И давно пора!..
Но когда он умирал,
Сыну крепко наказал:
Ты теперь смотри!
Сын же князю отписал:
Мой любезный адмирал!
К черту, брат, ступай!
Я пошлю теперь другого,
Того князя Горчакова,
К турке что водил.
Много войск ему не надо…
Будет пусть ему отрада —
Красные штаны…
Не знаю, как в Крыму, но в Петербурге эти песни имеют большой успех. Их читают и списывают. Мне случалось встречать офицеров, которые знают их наизусть…69
На днях пришло известие, что И. И. Давыдов получил чин тайного советника. Странно, что его никто не любит, все говорят о нем худо, а между тем беспрестанно сыплются на него чины и награды. Объяснением этому до некоторой степени может служить следующий случай, который о нем рассказывают. Бывши еще профессором в Москве, но умевши уже поставить себя на видное место между профессорами, он женился. Через несколько времени родился у него сын, и он называет его Сергеем и немедленно пишет к гр. С. С. Уварову, что, помня благодеяния графа, имея счастье пользоваться его милостями, и пр., и пр., он не может отказать себе в удовольствии дать своему сыну имя, прославленное в России высоким представителем русского просвещения, чтобы всегда видеть в родном семействе отражение щедрот его сиятельства, и пр., и пр. Граф с удовольствием получил письмо и послал новорожденному какой-то значительный подарок. В то же время И. И. пишет к кн. С. М. Голицыну письмо точно в таком же роде: Голицын поступает как Уваров. Затем, говорят, еще к какому-то сановнику отправил он подобное же послание… Тот тоже, очень довольный тем, что в честь его дают имена детям, — не оставил И. И. своими щедротами. Но и этого мало: почтенный профессор пишет еще умилительное письмо к митрополиту Филарету, священно-архимандриту Троицко-Сергиевой лавры, и говорит, что, подвигнутый благоговейным воспоминанием тех священных минут, которые провел он в лавре, и желая поручить плод своей супружеской любви покрову святого угодника божия, которого обитель спасла всю Россию в годину испытания, и вместе с тем чтобы сохранить и утвердить в потомстве своем благодарную память о том, кто, будучи священноначальником этой обители в наше время, неутомимо поддерживает русское православие и обращает свое милостивое архипастырское внимание на самого ничтожного из рабов божиих, трудящихся на пользу общества (чему пример на себе видел он), — он решился назвать сына своего Сергием и испрашивает на это архипастырского благословения, освящения, и пр., и пр…. Митрополит тоже благословил его каким-то дорогим образом.70
На днях <нрзб> говорил с одним вятским чиновником, который знал А. И. Герцена, хотя ничего не знает об Искандере. Из рассказов его видно, что ни одного слова, ни одного факта не выдумано, не преувеличено в «Тюрьме и ссылке». Все так, как было. Даже еще можно пополнить многое. Например, Тюфяев был сначала губернатором в Твери и там, за хорошее управление, дворяне из маскарада раз отвезли его в один уединенный дом и так высекли, что он, будучи потом вытолкнут на улицу, едва имел силы позвать извозчика, который довез его до дому. В Вятке же у него положен был окуп на все места: например, исправник платил ему 40 000 ассигнациями в год и зато делал, что хотел.71 В Вятке Искандер был близок с купцами Репиными и Машковцевыми.72 Машковцев был взят в Москве вместе с ним и должен бы быть сослан, как и он. Но отец его похлопотал и, истратив тысяч до восьмидесяти, успел наконец избавить сына от ссылки. Что касается до самого Герцена, то он мало имел сообщения с обществом и только кутил, как говорит чиновник, с этими купцами. У Корнилова,73 бывшего губернатором в Вятке после Тюфяева, был он в силе потому, говорит тот же, что брат Машковцева был у Корнилова домовым доктором — и, следовательно, мог рекомендовать Герцена как человека отличного. Герцен человек небольшого роста, maigre et pâle,[5] — брюнет, с постоянно пасмурным выражением лица. «Раз, помню, — рассказывает чиновник, — вошел он в собор во время обедни — подошел к стене, облокотился на нее, посмотрел минуты три вокруг себя и ушел…» Теперь начинают и в Вятке, как, конечно, и в других захолустьях России, узнавать о заграничной деятельности Искандера — и недавно купец Рязанцев,74 который тоже знал Искандера в Вятке, говорил чиновнику этому: «Знаете ли, что… Говорят, Герцен, который, помните, жил у нас, в Вятке, написал недавно книгу, в которой всех жителей и весь город описал самыми черными красками».
Вот несколько анекдотов о Николае Павловиче из книги Головина:76 «La Russie sous Nicolas 1-er», Paris, 1845.
1. Отзываемый в Россию из-за границы, но не слушаясь этого призыва, Головин написал Нессельроду письмо, несколько колкое, которое канцлер немедленно представил Николаю. Он прочитал это письмо в своем маленьком кружке придворном и сказал потом: «Кто бы подумал, что брат нашего Головина мог быть автором подобного письма? И кто же это смеет говорить, что этот человек хорошо пишет? Ну, господа, я вас самих делаю судьями и в этом деле: что, это письмо хорошо написано?» Господа, разумеется, кланяются и говорят: «конечно, нет, государь; это письмо написано чрезвычайно дурно»… (р. 29). Вслед за тем имение Головина подверглось конфискации; он сам был отдан под суд и объявлен государственным преступником, достойным ссылки в Сибирь.
2. Однажды в светлое воскресение Николай пошел после заутрени христосоваться с солдатами… «Христос воскресе», — говорит он одному. «Неправда», — отвечает солдат, который был жид и оказал при этом редкую в своем племени отвагу и честность… Николай за это запретил принимать жидов в гвардию (р. 112).
3. M. Gejelinsky подделывал подпись Николая. Как начальник канцелярии совета министров он, за большие деньги, стирал или переделывал приговоры царя. Один чиновник, удаленный им от должности, донес на него. Царь призвал его к себе и царским словом обещал прощение, если он признается. Он признался и был отдан под суд. Перед судом он отверг свое признание и был отдан в солдаты. Но скоро ему Николай дал опять XIV класс. Награбленное им добро осталось при нем.78
4. В Берлине Николай приготовил великолепнейшую табакерку в подарок живописцу Крюгеру. Он показал ее принцу Августу.79 Когда подарок был сделан, принц опять увидел подаренную табакерку у Крюгера и удивился, нашедши, что это совершенно другая. Он сказал об этом царю, и Николай признался, что первую у него украли и что он, к сожалению, ничего не может сделать для искоренения этого зла (р. 120).
5. Николай выразил цель своего царствования таким образом: «Я хочу прежде всего обеспечить спокойствие моего Александра, сделать спокойным царствование моего сына». И когда этот сын прибежал к нему поздравить с тем, что он в Познани спасся от известного ружейного выстрела, таинственно пущенного в него, вероятно, из какого-нибудь экипажа его свиты, то Николай сказал: «Не нужно, чтобы в народе даже могла родиться мысль о том, что можно стрелять в царя».79
6. Николай во все продолжение своего царствования не выучился правильно писать по-русски. Он постоянно писал мне,80 и никто не смел ему заметить ошибку. Между тем на полях «Северной пчелы», любимого его чтения, есть его заметки, из которых одна говорит, что название губернских и уездных учреждений нужно писать с больших букв (р. 174).
7. Он испортил корабль «Россия», заставивши увеличить его размеры, вопреки мнениям людей специальных. Он претендовал на морские познания и часто берется управлять движением судна на море. Но тогда капитан корабля становится сзади его и знаками своими показывает работающим противное тому, что приказывает его величество. Этим корабль спасается от неминуемой гибели, к которой его должны бы привести приказы царя.
8. Он имеет тоже претензию на всевозможные военные таланты. Под Шумлой он (из подражания Наполеону, — под Монтеро)81 сделал выстрел из пушки; но ядро, пущенное им, не достигло цели, потому что он плохо рассчитал расстояние, что ему еще раньше заметил один из артиллерийских офицеров. Зато на маневрах он командует превосходно и с удивительной проницательностью замечает малейшую ошибку солдата в самых отдаленных рядах. Ни одна пуговка, ни один крючочек не избежит его пытливого взора, которым он чрезвычайно гордится.
Николая весьма смущало его немецкое происхождение, и он, стараясь подделываться под русские нравы, называл императрицу бабой… Раз он привел ее в Преображенские казармы и возгласил солдатам: «Что, ребята, ведь это, верно, в первый раз после Елизаветы баба пришла к вам в гости!..»82
Обуянный непомерной гордостью, Николай вдруг ни с того ни с сего отозвал посольство из Франции и оставил там простого chargé d’affaires,[6] Киселева. При этом он провозгласил весьма торжественно: «Франция недостойна того, чтобы иметь у себя моих посланников».
Николаю чрезвычайно нравилось, когда он внушал страх другим, и это, конечно, удавалось ему нередко. Раз он встретил в Петергофе, кажется, в собственных аллеях его величества, молодого человека, который зашел туда, замечтавшись, потому что был влюблен… Встретив внезапно царя и подвергшись влиянию его неподвижного взгляда, молодой человек до того перепугался, что не мог двинуться с места и даже вымолвить слово… Царь, довольный эффектом, отпустил его, не сотворив никакого зла; но потрясение было так сильно, что молодой человек впал после этого в продолжительную болезнь, во время которой его любезная вышла замуж. Узнав об этом по выздоровлении, он сошел с ума.
Вот что пишет Фирсов83 из Перми: В 1855 году в сентябре он выехал из Коломны на Георгиевск. Дорога шла проселком — он заплутался с своим ямщиком в лесу. Хлестал дождь, было темно и сыро, дороги не знали. Наконец ямщик отыскал старика-лесовщика, который указал им деревушку, в которой могли они переночевать, и указал на свой дом. «Вот тут есть дворик, — сказал он. — Там моя хозяйка живет. Коли хошь, поезжай. Только сынишка умер, горюн; завтра отпевать». И в голосе его выразилось что-то похожее на грусть, что-то болезненное, суровое…
Я вышел из засады (он скрывался за тарантасом). Мужик принял за чёрта и начал креститься.
— Ну, делать нечего, ваше благородие, поедем в эту деревушку… Ишь, черт! — воскликнул ямщик, подходя к лошади и давая каждой по тумаку.
Мы потащились по пням. Скоро въехали в деревушку. В одной только избушке горела лучина. Мы к ней-то и подъехали. С трудом я вылез из телеги по причине холода, от которого окоченели у меня все члены. Изба разделялась на два отделения. В чулане лежало несколько богомолок, а в самом большом отделении стоял гроб, возле которого сидела женщина лет сорока пяти и горько плакала. Это была мать. «Что, это сын твой?» — «Да, боярин», — проговорила она и принялась вопить. Я подошел к гробу, открыл полотно и увидел под ним человека лет двадцати. Какая-то презрительная улыбка замерла на его тонких губах, и какая-то гордость и упорство обозначались на его бледном лбе, окаймленном темно-русыми волосами. «Отчего он умер?» — спросил я мать мертвеца, когда она перестала выть. «Да недель десять назад управитель начал бить моего хозяина, что у него срубили три сосны, а он тут был и не вытерпел, да и дал в ухо управителю. Тогда его, горюна, схватили и высекли кнутами на барском дворе… с тех пор зачах…»
…На другой день, когда я проснулся, в избе пахло ладаном; перед гробом, скрестивши руки, стоял мой угрюмый знакомец, лесовщик. Я увидал, как он украдкою утер кулаком слезу, которая скатилась по его бледному морщинистому лицу; он как будто стыдился своих слез и, когда заметил, что я <в>стал, то с равнодушным видом отошел от гроба и сел на лавку… «Ну, баба, пора выносить, — сказал он глухим голосом. — Ну, прощайся… вот тебе и один сын…» Мать повалилась на гроб, громко вопя. После нее подошел отец. Лицо его помертвело, руки тряслись… Он медленно наклонился, приложил наконец свои губы к холодному лицу сына… Он долго лежал таким образом на гробе. Вдруг глухие, страшные рыдания вылетели из его груди — рыдания без слез…
Вдруг старик встал, провел своею рукою по голове, выпрямился во весь свой рост и принял свое обычное спокойное выражение.
— Уж видно, такая холопская доля… Уж видно, так на роду написано… А хороший был малый… — Крестясь, он взялся за гроб, чтобы вынести его из избы…"
Он же пишет о том, как его принял директор пермской гимназии, И. Ф. Грацинский.84 Человек этот, говорит он, очень недалек, но много о себе думает и распространяет ужас между учениками одним своим появлением. Мальчиков в гимназии секут немилосердно за то, например, что сходят с своего места… Обращение директора в таком роде. «Ваш предшественник был болван, — сказал он, — и я его уничтожу». Ученикам он говорит: «Ты что тут стоишь, дубина?.. А ты, болван, что не учишься?..» и т. п. Но этого мало: считая себя знатоком учености, он требовал, чтобы преподавание согласовалось с его идеями, и каждому новому преподавателю читает свои мысли о преподавании некоторых учебных предметов… Сколько я знаю брата Грацинского, М. Ф., так это действительно должен быть, судя по М. Фр., человек очень ограниченный и грубый — воспитанник Рязанской семинарии. Впрочем, М. Ф. довольно имеет и доброты душевной.
Недавно сказывали мне у <нрзб>, что на границе перехватили транспорт с золотом, отправлявшийся из России. Золото в монете, на сумму около пяти миллионов, залито было в куски сала и переправлялось через польскую границу, кажется, в Англию. Разумеется, после этого не замедлили под рукой (публично это не объявляют) прославить деятельность и честность нашей пограничной и таможенной стражи. Не принято в соображение только того, что это, как говорят, уже пятый или шестой транспорт… Остальные прошли благополучно…
Если из России вывозят золото, то в воздаяние из-за границы, преимущественно из Англии, ввозят в нее значительное количество бумажек, которые разве только слишком опытный глаз отличит от настоящих русских бумажек. Сказывают, что в Лондоне русские кредитные билеты выставлены, как здесь выставляются образчики свадебных и визитных билетиков, — для показания искусства работы. Однажды русское посольство ввязалось в это дело и потребовало наказания подделывателей. Но по английским законам можно осудить только за подделку подписи в такого рода деле, и потому нужно было доказать, что подпись наших кассиров и управляющих на кредитных билетах действительно поддельная. Нужно было выписывать те лица, которых подпись была на поддельных билетах. Они явились в Англию и долго таскались по судам, уверяя, что это не их подпись, пока наконец добились до того, чтобы подделыватель заплатил штраф и подвергся короткому тюремному заключению… С тех пор из окон магазинов русские кредитные билеты исчезли, но продажа их все-таки не прекратилась, и огромные суммы их отправлялись в Россию до последнего времени. Хитрости, употребляемые при этом, невероятны. Присылают, например, бумажки в карандашах… Это было открыто совершенно случайно. Одному чиновнику понадобилось записать что-то в то самое время, как прибыли новые карандаши; свой карандаш он затерял и выдернул один из новопривезенных. Стал чинить, — и вдруг оттуда выпадает маленький кусочек графита, а далее за ним свернутая бумажка лезет из пустой трубочки… Тотчас взяли другие, переломили, и во всех оказались ассигнации… После этого, разумеется, стали осторожнее, но все-таки продолжали провозить деньги — в переплете книг, в апельсинах и т. п. Однажды какой-то жид уведомил, что такого-то числа придет в Кронштадт корабль, на котором привезены будут деньги. Зная это, отправили таможенных досмотрщиков далеко за Кронштадт; иностранный корабль действительно был здесь встречен, остановлен — и подвергнут строжайшему обыску. Не нашедши ничего подозрительного на самом корабле, отодрали даже обшивку корабля, думая найти что-нибудь между досками; но и тут ничего не было… Заплатили несколько тысяч за убытки, и тем результаты осмотра ограничились. Сказывал только впоследствии чиновник таможенный, что во время его осмотра на другой стороне корабля что-то глухо булькнуло в воду, и он видел потом что-то плывущее по морю, будто какой-то бочонок… Но и в этом он сам не был уверен, или по крайней мере говорил, что не был уверен.
Впрочем, если большие мошенничества проходят даром, то маленькие строго наказываются. Один из русских фабрикантов и капиталистов, Корпус,85 (говорил мне <слово зачеркнуто>), купил за границей за несколько рублей по случаю две бумажки в двести рублей каждая; приехавши в Россию, он сбыл их какому-то жиду. Жид, обрадовавшись деньгам, не посмотрел бумажки и взял их, но сбыть ему их не удалось, его взяли и стали допрашивать. Он очень просто отвечал, что эти бумажки получил от купца Корпуса, который живет в СПб. Для очной ли ставки или так, по формам судопроизводства, только жида отправили в СПб. Здесь призвали и Корпуса. Почтенный купец этот отозвался, что через его руки перешло столько денег, что он не может припомнить, бывали ли между ними фальшивые, — что жида этого, впрочем, он не знает и никакого дела с ним не имел. Ему, как богатому купцу, разумеется, поверили, а жида осудили и сослали на поселение… После того Корпус говорил: «Мне не четырехсот рублей было жалко, а купеческая честь пострадала бы, если бы я сказал, что отдал жиду фальшивые бумажки… Впрочем — ничто этим мошенникам жидам, не обдувай христиан…»
Есть у нас один [студент],86 который имеет дар нарисовать карикатуру и вообще сострить… Некоторые из его произведений заслуживают того, чтобы быть отмеченными здесь. Раз он, например, нарисовал ряд попов в ризах и в головных украшениях, которые мало-помалу превращаются совершенно из скуфейки — в каску, а из камилавки — в кивера разного сорта… Подписано «Русское духовенство XX века».87 Это было в самый разгар военного николаевского деспотизма… Недавно он же нарисовал свиную голову на тарелке и подписал: «Усекновение честныя главы Иоанна Давыдова…» В свиной физиономии, как мне кажется, необыкновенно хорошо схвачено выражение физиономии [Д]авыдова… Он же написал раз комическое представление о том, как конференция Главного педагогического института рассуждала о вывеске институтской.88 Кроме характера многих профессоров, хорошо подмечено здесь и простосердечие А. Смирнова…89
Другой студент, Н, написал недавно премиленькую статейку: «Хоры университетской залы во время концертов». Некоторые черты наших нравов и привычки властей подмечены довольно верно. Нужно желать, чтобы этот молодой мальчик развивался…
В заключение месяца еще анекдот об И. И. Давыдове. — Когда министерством управлял С. С. Уваров, наш И. И. был атеистом — явным и отъявленным… Но только что вступил в министерскую должность известный святоша Ширинский-Шихматов, как Давыдов сам сделался ханжой и пребогомольным человеком. Рассказывают, что в то время он устроил у себя маленькую комнату, всю уставил образами и затеплил пред ними неугасимую лампаду. Когда приезжал в институт Ширинский, Давыдову давали знать это, и он тотчас отправлялся — не навстречу, как ныне делает пред А. С. Норовым, — но к себе — домой. Ширинский, приехав и вылезши из кареты, прежде всего спрашивал, где директор. Ему отвечали, что в своих комнатах. Министр отправляется в комнаты директора. «Где Иван Иванович?» — спрашивает у человека. «Они у себя-с, молятся, — отвечает лакей, — не приказали тревожить-с…» Ширинский без докладу идет в моленную, тихо растворяет дверь и поражается — умилительным зрелищем: И. И. Давыдов на коленях, со сложенными перстами, поднявши очи горе, воссылает о чем-то теплые мольбы всевышнему и не примечает ничего, что вокруг него делается. Министр долго стоит, смотрит, наконец, пораженный благоговейным восторгом, сам падает на колени и соединяет свои молитвы с молитвою директора Главного педагогического института. Через несколько времени Давыдов примечает его и с удивлением смотрит на пришельца… Узнавши, кто это, прекращает молитву, встает, оправляется и начинает стыдливо извиняться. Но умиленный министр заключает его в свои объятия, называет его святым человеком, и… слезы их смешиваются…
После этого не диво, что при смерти Ширинского И. И. Давыдов явился к одру умирающего и, изобразив в высоких красноречивых чертах потерю, которую мы терпим в лице Ширинского, заключил, что он только (то есть И. И. Давыдов) мог бы разве продолжать благие начинания Ширинского, что поэтому о нем-то не может ли походатайствовать умирающий министр пред государем, выпросивши назначение его на свое место!.. Тогда, говорят, жена Ширинского прогнала И. И., но он все-таки довольно близок еще к министерству. Кто знает — может быть, и добьется…
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьАничков — H. A. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во «Деятель», 1911—1912.
ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. И. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.
ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
Дневники, изд. 1 — Н. А. Добролюбов. Дневники. 1851—1859. Под ред. и со вступ. статьей Валерьяна Полянского, М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев. 1931.
Дневники, изд. 2 — Н. А. Добролюбов. Дневники. 1851—1859. Под ред. и со вступ. статьей Валерьяна Полянского, изд. 2-е, М., изд. Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-поселенцев, 1932.
«Добр. в восп. совр.» — Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников. Вступ. статья В. В. Жданова. Подготовка текста, вступ. заметки и комментарии С. А. Рейсера, Гослитиздат, 1961.
Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения, тт. I—IV, СПб., 1862.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.
Княжнин, No — В. Н. Княжнин. Архив Н. А. Добролюбова.
Описание… В изд.: «Временник Пушкинского дома. 1913», СПб., 1914, стр. 1—77 (второй пагинации).
Лемке — H. A. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений. Под редакцией М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).
Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова. М., Госкультпросветиздат, 1953.
ЛН — «Литературное наследство».
Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890.
Некрасов — Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, тт. I—XII, Гослитиздат, 1948—1953.
«Совр.» — «Современник».
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.
17. Продолжение предыдущей тетради (см. стр. 659).
18. Может быть, у И. Г. Журавлева. О нем см. прим. 37 на стр. 656.
19. Монферран Огюст (1786—1858) — французский инженер и архитектор, строитель Исаакиевского собора.
20. Впоследствии Николаевский, а после Октябрьской революции — мост лейтенанта Шмидта.
21. Берд (Берт) Чарльз (Карл Николаевич) (ум. 1843) — владелец судостроительного завода в Петербурге.
22. Пашков Михаил Васильевич (1802—1863) — директор департамента внешней торговли министерства финансов.
23. Анекдоты о дипломате и военном деятеле кн. Александре Сергеевиче Меншикове (1787—1869) Добролюбов поместил в № 10 «Слухов» (23 октября 1855 г.; см. т. 1 наст. изд., стр. 135—138).
24. Великий князь, сын Николая I (1831—1891).
25. «Литературные гномы…» И. И. Панаева напечатаны в «Современнике» (1854, № 3) под псевдонимом «Апполиний **»; характерно, что Добролюбов знал подлинное имя автора. Кони Федор Алексеевич (1809—1879) — драматург и переводчик. Зотов Владимир Рафаилович (1821—1896) — беллетрист, журналист и историк литературы.
26. «Русская литература — журналистика» — «С.-Петербургские ведомости», 1855, 22 декабря, № 281, стр. 1515—1518, подписано: «В. З. и Н. Н.».
27. В очерке С ** (А. Я. Панаевой) «Железная дорога между Петербургом и Москвою. Физиологические заметки» («Совр.», 1855, № 11) рассказано, между прочим, как кондуктор прогоняет из первого класса пассажиров второго класса.
28. Пелисье Жан Жак (1794—1864) — французский маршал, командовавший французской армией под Севастополем.
29. Орлов Алексей Федорович (1786—1861) — в 1844—1856 годах шеф жандармов и главный начальник III отделения.
30. Надворный советник Мордвинов Николай Александрович (1827—1884), был арестован 2 марта 1855 года в Тамбове за публичное чтение сочинений Герцена. Тот же эпизод записан в дневнике Я. П. Полонского. См. «Голос минувшего», 1919, № 1—4, стр. 111; ср. также дневник П. А. Валуева («Русская старина», 1891, № 5, стр. 346—347).
31. О чем идет речь, не установлено.
32. Т. Н. Грановский умер 4 октября 1855 года. Автором «Восточного вопроса» он не является. Книги под таким и близкими заглавиями принадлежат ряду авторов: скорее всего Добролюбов имеет в виду ходившую по рукам рукопись статьи Б. Н. Чичерина «Восточный вопрос с русской точки зрения». Она была написана в начале 1855 года и впервые издана в Лейпциге в 1861 году.
33. Слухи о смерти Герцена не раз возникали в русском обществе.
34. Муравьев — очевидно, генерал-адъютант Николай Николаевич (1794—1866); Штрандман — может быть, генерал Оттон Штрандман.
35. Фамилия в дневнике не названа, было оставлено место, чтобы вписать ее впоследствии. Кого имеет в виду Добролюбов, не установлено.
36. Автор эпиграммы И. П. Клюшников. Лазаревых раб. — Давыдов одно время находился на службе в Институте восточных языков, открытом в Москве миллионерами Лазаревыми.
37. Эта буква из конспиративных соображений тщательно зачеркнута и прочитана предположительно.
38. Артемовский-Гулак Петр Петрович (1790—1865) — украинский поэт, профессор русской истории и ректор Харьковского университета в 1841—1849 годах. Лукъянович Семен Семенович (1809—1866) — профессор классической филологии Харьковского университета.
39. Ходнев Алексей Иванович (1818—1883) — химик, профессор Харьковского университета до 1854 года. Костыръ Николай Трофимович (1818—1853) — филолог, профессор Киевского и Харьковского университетов. Каченовский Дмитрий Иванович (1827—1872) — профессор международного права Харьковского университета. Лавровские Николай Алексеевич (1825—1899) и Петр Алексеевич (1827—1886) — филологи-слависты и историки, профессора Харьковского университета.
40. Устрялов Николай Герасимович (1805—1870) — историк, профессор С.-Петербургского университета, автор широко распространенных учебников. Касторский Михаил Иванович (1809—1866) — профессор Главного педагогическо.го института и С.-Петербургского университета, связанный с III отделением. Его подробную характеристику см. в статье Д. И. Писарева «Наша университетская наука», где он выведен под именем Креозотова.
41. Буташевич-Петрашевский Михаил Васильевич (1821—1866) был вольнослушателем Петербургского университета и в 1841 году получил степень кандидата.
42. Раиковский Андрей Иванович (1802—1860) — протоиерей, профессор богословия С.-Петербуртского университета.
43. Смирнов Николай Михайлович (1807—1870) — петербургский губернатор в 1855—1861 годах. Этот же эпизод изложен в дневнике Я. П. Полонского 8 декабря 1855 года («Голос минувшего», 1919, № 1—4, стр. 108—109). Широко известный в Петербурге, тот же рассказ в составе «Письма из Петербурга» (подписано — ***) попал в «Колокол» (лист 4 от 19 сентября (1 октября) 1857 года), где изложен иначе, чем в дневнике Добролюбова. В том же «Письме…» рассказывается о ссылке студентов Медико-хирургической академии (см. стр. 668 наст. тома), но и этот рассказ изложен не совсем точно; Добролюбов же, конечно, хорошо знал все подробности, поэтому приписывать ему «Письмо из Петербурга» нет достаточных оснований (ср.: Е. Бушканец. Добролюбов и Герцен. — «Проблемы изучения Герцена», М., 1963, стр. 283). Игнатьев Павел Николаевич (1797—1879) — петербургский генерал-губернатор в 1854—1861 годах.
44. Хрулев Степан Александрович (1807—1870) — генерал, участник обороны Севастополя.
45. Михаил Николаевич (1832—1906) — великий князь, сын Николая I.
46. Ростовцев Яков Иванович (1803—1860) — главный начальник военно-учебных заведений в 1835—1860 годах.
47. Корф Николай Иванович (1793—1859).
48. Тотлебен Эдуард Иванович (1818—1884) — генерал, военный инженер, руководитель инженерных сооружений при обороне Севастополя. Обед в его честь, состоявшийся 5 декабря 1855 года, подробно описан в «С.-Петербургских ведомостях» (1856, 3 января, № 2, стр. 11).
49. Шульгин Иван Петрович (1795—1869) — историк, профессор С.-Петербургского университета.
50. Якоби Борис Семенович (1801—1874) — академик, физик.
51. О Н. А. Вышнеградском см. прим. 3 в т. 7 наст. изд., стр. 582, Фамилия Добролюбовым наполовину зачеркнута.
52. Уваров — См. прим. 11 на стр. 660 наст. тома.
53. Мария Николаевна (1819—1876) — дочь Николая I.
54. Комовский Василий Дмитриевич (1803—1851) — директор канцелярии министра народного просвещения; Миддендорф Федор Иванович (1776—1858)--профессор латинской словесности и директор Главного педагогического института в 1828—1845 годах.
55. Михаил Павлович (1798—1848) — великий князь, брат Николая I.
56. Эпиграмма написана в связи со статьями Н. И. Греча в «Северной пчеле», посвященными памяти Николая I, и стихотворением С. П. Шевырева «Россия, плачь о нем», напечатанным в «Москвитянине» (1856, № 3). Слухи о том, что Греч был будто бы высечен, зафиксированы еще в стихах Рылеева:
Где не думает Греч,
Что его будут сечь
Больно …
Автор двустишия окончательно не установлен. Кого из трех братьев Сокальских (все они были причастны к литературе) Добролюбов считал автором эпиграммы, неизвестно (Петр Петрович — 1830—1887; Иван Петрович — 1830—1896; Николай Петрович — 1831—1871). Фамилия автора вписана Добролюбовым позднее.
57. В 1855 году праздновался столетний юбилей Московского университета. К этому юбилею С. П. Шевырев, к которому Добролюбов всегда относился резко отрицательно, написал «Историю Московского университета» (М., 1855), издал «Биографический словарь профессоров…» (М., 1855), «Хоры и строфы в честь столетнего праздника имп. Московского университета» (М., 1855) и произнес речь на торжественном акте.
58. См. выше, прим. 42.
59. Симборский — по-видимому, генерал Андрей Михайлович Симборский (1792—1868) или его брат Иероним Михайлович (1805—1869). Киселев Павел Дмитриевич (1788—1872) — дипломат, в 1856—1862 годах — посол во Франции. Людовик-Наполеон (1808—1873) — с 1848 года президент Французской республики, с 1851 года — император Наполеон III. Отношение к Наполеону III у Николая I было всегда резко отрицательным, как к выскочке, захватившему трон с помощью буржуазии.
60. Галахов Александр Павлович (1803—1863) — в 1847—1856 годах с.-петербургский обер-полицеймейстер.
61. Ковш.
62. «Дмитрий Донской» — трагедия В. Озерова. Тот же эпизод (происшедший 10 января) рассказывает и А. Ф. Тютчева («При дворе двух императриц. Дневник. 1855—1882». М., 1927, стр. 97). Характерно, что совершенно аналогичную сцену, относящуюся ко времени нашествия Наполеона в 1812 году, рассказывает и П, А. Каратыгин («Записки», т. I, Л., 1929, стр. 25—26).
63. См.: D’Arlinсоurt. L’Etoile polaire, Paris, 1843 (другое издание — Bruxelles, 1845), «Дзяды» А. Мицкевича (в конце отрывка из части 3 — «Смотр войска»).
64. Мусин-Пушкин Михаил Николаевич (1795—1862) — с 1845 года попечитель С.-Петербургского университета и начальник Главного управления цензуры; был уволен в отставку в 1856 году.
65. Константин Николаевич (1827—1892) — великий князь, сын Николая I.
66. См. выше, прим. 29.
67. Нессельроде Карл Васильевич (1780—1862) — управляющий иностранной коллегией, потом министр иностранных дел с 1816 до 1856 года. Норов Авраам Сергеевич (1795—1869) — министр народного просвещения в 1854—1858 годах.
68. Дубельт Леонтий Васильевич (1792—1862) — с 1835 года начальник штаба корпуса жандармов, в 1839—1856 годах — управляющий III отделением.
69. Добролюбов не знал, что автором первой, а весьма возможно — и второй из приведенных посей (может быть, при участии группы севастопольских офицеров) был Л. Н. Толстой. Исправный текст обеих песен, все разночтения и необходимые пояснения см. в изд.: Л. Н. Толсто й. Полное собрание сочинений, т. IV. М., 1935, стр. 307—309 и 418—430. Недавно вопросы авторства Толстого снова подверглись дискуссионному обсуждению. См.: «Вольная русская поэзия второй половины XIX века». Л., 1959, стр. 710—712; Е. Г. Бушканец. «Солдатские песни» Л. Толстого (1854—1855). — «Русская литература», 1960, № 3, стр. 178—185; А. Новикова, С. Дорошенко. Песня Дунайской армии 1854 года («Под Силистрию ходили»). Проблема авторства. — Там же, 1962, № 3, стр. 205—210; А. М. Новикова. Севастопольские песни Л. Н. Толстого. — Ученые записки Московского областного педагогического института им. Н. К. Крупской, т. CXXII, вып. 8, 1963, стр. 3—47.
70. В несколько иной редакции Добролюбов рассказал этот эпизод в статье «Партизан И. И. Давыдов во время Крымской войны» — см. т. 1 наст. изд., стр. 302—308.
71. Тюфяев Кирилл Яковлевич (1775 — после 1840) — вятский губернатор в 1834—1837 годах, описанию «подвигов» которого Герцен уделил в «Былом и думах» (ч. II) немало места.
72. Вятского купца Машковцева Герцен упоминает в «Былом и думах» (ч. II, гл. 15).
73. Корнилов Александр Алексеевич (1801—1856) — губернатор в Вятке в 1837—1838 годах.
74. Вероятно, вятский городской голова M. H. Рязанцев.
75. Головин Иван Гаврилович (1816—1890) — эмигрант, автор первых революционных изданий на русском языке за границей.
76. Эпизод об управляющем делами комитета министров Ф. Ф. Гежелинском рассказан у Головина на стр. 120 названной Добролюбовым книги. Чиновник, удаленный от должности, — Бескоровайный.
77. Крюгер Франц (1797—1857) — живописец.
78. Вероятно, Август, принц Вюртембергский (1785—1885).
79. В биографиях Александра II этот факт не отмечен.
80. То есть не с буквою «ять», а с «е».
81. Шумла — город на Балканах, место боев с турецкими войсками в 1828—1829 годах. Моюперо — город во Франции, место победы Наполеона над вюртембергскими войсками 6(18) февраля 1814 года.
82. Этот анекдот тоже рассказан в названной Добролюбовым книге Головина (на стр. 186).
83. Фирсов Николай Алексеевич — товарищ Добролюбова по Главному педагогическому институту (оконч. в 1855 году), старший учитель Пермской губернской гимназии. Озлобил против себя аристократическую верхушку Перми статьей в «Русском педагогическом вестнике» — «Очерк воспитания девиц в Пермской губернии» (1858, №№ 10—12), обвинявшей знать в некультурности.
84. Грацинский Иван Флорович — директор Пермской гимназии в 1845—1882 годах.
85. Кого именно из семьи петербургских купцов Корпусов имеет в виду Добролюбов — неясно.
86. Слово «студент» из конспиративных соображений зачеркнуто, но поддается прочтению.
87. Может быть, описка вместо: «XIX века»?
88. «Чрезвычайная конференция о вывеске» опубликована В. И. Срезневским в «Русской старине», 1900, № 4, по копии из бумаг И. И. Срезневского. Возможно, что И. И. Срезневскому эта сатира была доставлена Добролюбовым. Автор ее не установлен.
89. Смирнов Андрей Иванович (1812—1883) — секретарь Главного педагогического института.