Дневник (1910) (Толстая)

Дневник (1910)
автор Софья Андреевна Толстая

Опубл.: 1910. Источник: az.lib.ru

С. A. Толстая

Дневник (1910)

Дневники в двух томах. Том второй. Дневники 1901—1910. Ежедневники

Серия литературных мемуаров. М., «Художественная литература», 1978

26 июня¹. Лев Николаевич, муж мой, отдал все свои дневники с 1900 года Вл. Гр. Черткову и начал писать новую тетрадь там же², в гостях у Черткова, куда ездил гостить с 12-го июня. В том дневнике, который он начал писать у Черткова, который он дал мне прочесть, между прочим сказано: «Хочу бороться с Соней добром и любовью»³. Бороться?! С чем бороться, когда я его так горячо и сильно люблю, когда одна моя мысль, одна забота — чтоб ему было хорошо. Но ему перед Чертковым и перед будущими поколениями, которые будут читать его дневники, нужно выставить себя несчастным и великодушно-добрым, борющимся с мнимым каким-то злом.

Жизнь моя с Льв. Ник. делается со дня на день невыносимее из-за бессердечия и жестокости по отношению ко мне. И все это постепенно и очень последовательно сделано Чертковым. Он всячески забрал в руки несчастного старика, он разлучил нас, он убил художественную искру в Л. Н. и разжег осуждение, ненависть, отрицание, которые чувствуются в статьях Л. Н. последних лет, на которые его подбивал его глупый злой гений.

Да, если верить в дьявола, то в Черткове он воплотился и разбил нашу жизнь.

Все эти дни я больна. Жизнь меня утомила, измучила, я устала от трудов самых разнообразных; живу одиноко, без помощи, без любви, молю бога о смерти; вероятно, она не далека. Как умный человек, Лев Никол, знал способ, как от меня избавиться, и с помощью своего друга — Черткова убивал меня постепенно, и теперь скоро мне конец.

Заболела я внезапно. Жила одна с Варварой Михайловной в Ясной Поляне, Лев Никол., Саша и вся свита: доктор, секретарь и лакей — уехали в Мещерское к Чертковым. Для Сашиного здоровья после ее болезни, для чистоты и уничтожения пыли и заразы, меня вынудили в доме все красить и исправлять полы. Я наняла всяких рабочих и сама таскала мебель, картины, вещи с помощью доброй Варвары Михайловны. Было и много и корректур, и хозяйственных дел. Все это меня утомило ужасно, разлука с Л. Н. стала тяжела, и со мной сделался нервный припадок, настолько сильный, что Варвара Михайловна послала Льву Никол, телеграмму: «Сильный нервный припадок, пульс больше ста, лежит, плачет, бессонница»⁴. На эту телеграмму он написал в дневнике: «Получил телеграмму из Ясной. Тяжело»⁵. И не ответил ни слова и, конечно, не поехал.

К вечеру мне стало настолько дурно, что от спазм в сердце, головной боли и невыносимого какого-то отчаяния я вся тряслась, зубы стучали, рыданья и спазмы душили горло. Я думала, что я умираю. В жизни моей не помню более тяжелого состояния души. Я испугалась и, как бы спасаясь от чего-то, естественно бросилась за помощью к любимому человеку и вторично ему телеграфировала уже сама: «Умоляю приехать завтра, 23-го» ⁶. Утром 23-го вместо того, чтоб приехать с поездом, выходящим в 11 часов утра, и помочь мне, была прислана телеграмма: «Удобнее приехать 24-го утром, если необходимо, приедем ночным» ⁷.

В слове удобнее я почувствовала стиль жесткосердого, холодного деспота Черткова. Состояние моего отчаяния, нервности и болей в сердце и голове дошло до последних пределов.

У Чертковых все разочли, что я не могу успеть и получить, и ответить телеграммой, но я тоже разочла и предвидела их хитрость, и мы послали телеграмму от имени Варвары Михайловны: «Думаю необходимо», но не простой, а срочной.

А в то время приехал к Чертковым скрипач Эрденко с женой. Разумеется, Чертков внушил Льву Никол., что неловко уезжать, и, конечно, не высказал, но подвел так, что скрипач, конечно, важней больной жены, и задержал Л. H. A он и рад хоть лишнее утро пробыть еще с своим обожаемым, красивым идолом.

Вечером, 23-го, Лев Ник. — с своим хвостом — вернулся недовольный и не ласковый. Насколько я считаю Черткова нашим разлучником, настолько Лев Ник. и Чертков считают разлучницей меня.

Произошло тяжелое объяснение, я высказала все, что у меня было на душе. Сгорбленный, жалкий сидел Лев Ник. на табуретке и почти все время молчал. И что мог бы он мне сказать? Минутами мне было ужасно жаль его. Если я не отравилась эти дни, то только потому, что я трусиха. Причин много, и надеюсь, что господь меня приберет и без греховного самоубийства.

Во время нашего тяжелого объяснения вдруг из Льва Ник. выскочил зверь: злоба засверкала в глазах, он начал говорить что-то резкое, я ненавидела его в эту минуту и сказала ему: «А! вот когда ты настоящий!», и он сразу притих.

На другое утро моя неугасаемая любовь взяла верх. Он пришел, и я бросилась ему на шею, просила простить меня, пожалеть, приласкать. Он меня обнял, заплакал, и мы решили, что теперь все будет по-новому, что мы будем помнить и беречь друг друга! Надолго ли?

Но я не могла уже оторваться от него; мне хотелось сблизиться, срастись с ним; я стала его просить поехать со мной в Овсянниково, чтобы побыть с ним. Мы поехали. Ему, видимо, не хотелось ехать со мной, но он сделал усилие, а дорогой все пытался уйти от меня пешком. Тогда я опять начинала плакать, так как мое одинокое катанье в пролетке теряло уже для меня всякий смысл.

Доехали вместе, я успокоилась, блеснул маленький луч радости быть вместе.

Сегодня я прочла данный мне Льв, Ник. его дневник, — и опять меня обдало холодом и расстроило известие, что Лев Ник. все дневники свои от 1900 года отдал Черткову, якобы делать выписки, а у Черткова работает сын хитрого Сергеенко и, по всей вероятности, переписывает все целиком для будущих целей и выгод, а в дневниках Льва Ник., везде с умыслом, он выставляет меня, как и теперь — мучительницей, с которой надо как-то бороться и самому держаться, а себя великодушным, великим, любящим, религиозным…

А мне надо подняться духом, понять, что перед смертью и вечностью так не важны интриги Черткова и мелкая работа Л. Н. унизить и убить меня.

Да, если есть бог, ты видишь, господи, мою ненавидящую ложь душу, и мою не умственную, а сердечную любовь к добру и многим людям!

Вечер. Опять было объяснение, и опять мучительные страдания. Нет, так невозможно, надо покончить с собой. Я спросила: «С чем во мне Лев Ник. хочет бороться?» Он говорит: «С тем, что у нас во всем с тобой разногласие: и в земельном, и в религиозном вопросе». Я говорю: «Земли не мои, и я считаю их семейными, родовыми». — «Ты можешь свою землю отдать». Я спрашиваю: «А почему тебя не раздражает земельная собственность и миллионное состояние Черткова?» — «Ах! ах, я буду молчать, оставь меня…» Сначала крик, потом злобное молчание.

Сначала на вопрос мой, где дневники с 1900 года, Лев Ник. мне быстро ответил, что у него. Но когда я их просила показать, он замялся и сознался, что они у Черткова. Тогда я спросила опять: "Так где же дневники твои, у Черткова? Ведь может быть обыск и все пропадет? А мне они нужны как материал для моих «Записок». — «Нет, он принял свои меры, — отвечал Л. Н., — они в каком-то банке». — «Где? в каком?» — «Зачем тебе это надо знать?» — «Как, ведь я самый тебе близкий человек, жена твоя». — «Самый близкий мне человек — Чертков, и я не знаю, где дневники. Не все ли равно?»

Правду ли говорит Лев Николаевич? Кто его знает; все делается скрытно, хитро, фальшиво, во всем заговор против меня. И давно он ведется и не будет этому конца до смерти несчастного, опутанного дьяволом Чертковым старика.

Я, кажется, обдумала, что мне надо делать. На днях, до отъезда Льва Ник. к Черткову, он негодовал на нашу жизнь, и когда я спросила: «Что же делать?», он негодующим голосом кричал: «Уехать, бросить все, не жить в Ясной Поляне, не видать нищих, черкеса, лакеев за столом, просителей, посетителей, — все это для меня ужасно!»

Я спросила: «Куда же теперь нам, старикам, уехать?» — «Куда хочешь: в Париж, в Ялту, в Одоев… Я, разумеется, поеду с тобой».

Слушала я, слушала всю эту гневную речь, взяла 30 рублей и ушла; хотела ехать в Одоев и там поселиться.

Была страшная жара, добежала до шоссе, задохнулась от волнения и усталости, легла возле ржи в канаву на травке.

Слышу, едет кучер в кабриолете. Села, обессиленная вернулась домой. У Льва Никол. на короткое время сделались перебои в сердце. Что тут делать? Куда деваться? Что решать? Это был первый надрез в наших отношениях.

Приехала домой. Опять тяжесть жизни. Муж сурово молчит, а тут корректуры, маляры, приказчик, гости, хозяйство… Всем надо ответить, всех удовлетворить. Голова болит, что-то огромное, разбухающее распирает голову, и что-то напухшее, сдавливающее — в сердце.

И вот сегодня вечером, обходя раз десять аллеи в саду, я решила без ссор, без разговоров нанять угол в чьей-нибудь избе и поселиться в ней, бросив все дела, всю жизнь, стать бедной старушкой в избе, где дети, и их любить. Надо попробовать.

Когда я стала говорить, что на перемену более простой жизни с Льв. Ник. я не только готова, но смотрю на нее, как на радостную идиллию, только прошу указать, где именно он хотел бы жить, он сначала мне ответил: «На юге, в Крыму или на Кавказе…» Я говорю: «Хорошо, поедем, только скорей…» На это он мне начал говорить, что прежде всего нужна доброта.

Разумеется, он никуда не поедет, пока тут Чертков, и в Никольское, к Сереже, как обещал, не поедет. Доброта! А когда в 20 лет, может быть, в первый раз он мог показать свою доброту, которую я давно не чувствую, когда я умоляла его приехать, он с Чертковым сочинял телеграмму, что удобнее не приезжать. Я спросила: «Кто составлял и писал телеграмму?» Лев Ник. сейчас же ответил: «Кажется, я с Булгаковым; впрочем, не помню».

Я спросила Булгакова, он мне сказал, что даже не знал и никакого участия в телеграмме не принимал. Пришлось сознаться, что стиль Черткова, которого Лев Ник. хотел выгородить и, к ужасу моему, — просто сказал неправду.

Пишу ночью, одна, в зале. Рассвело, птицы начали петь, и возятся в клетках канарейки.

Неужели я не умру от тех страданий, которые я переживаю…

Сегодня Лев Ник. упрекал меня в розни с ним во всем. В чем? — В земельном вопросе, в религиозном, да во всем… И это неправда. Земельный вопрос по Генри Джорджу я просто не понимаю; отдать же землю, помимо моих детей, считаю высшей несправедливостью. Религиозный вопрос не может быть разный. Мы оба верим в бога, в добро, в покорность воле божьей. Мы оба ненавидим войну и смертную казнь. Мы оба любим и живем в деревне. Мы оба не любим роскоши… Одно — я не люблю Черткова, а люблю Льва Ник-а. А он не любит меня и любит своего идола.

30 июня. 28-го мы поехали в Никольское, к сыну Сереже на день его рожденья: Лев Ник., Саша, я, Душан Петрович и H. H. Ге. Встали все рано, и я пошла сказать, что если Лев Никол. себя плохо чувствует, то чтоб не ехал, а я поеду с H. H. Ге вдвоем. Он сказал, что подумает, а раньше дал мне слово, что поедет со мной непременно. Совестно ему, верно, стало, и он поехал.

Я чувствовала себя очень еще больной и накануне вечером решила не ехать, сидела, следила за игрой в шахматы Льва Ник. с Гольденвейзером. И в это время вошел Булгаков и сказал, что Чертков, бывший в ссылке, приехал с матерью в Телятинки⁸. Я вскочила, как ужаленная, кровь прилила к голове и сердцу, и я решила ехать к Сереже непременно. Быстро уложилась и потом не спала всю ночь. Утром Лев Ник. сказал мне, что пойдет вперед пешком, а чтоб я его догоняла в экипаже. Но приехал Чертков, Лев Ник. тотчас же потерял голову и вместо Засеки пошел по направлению к Ясенкам. Спохватился, испугался и быстро пошел к конюшне, на гору, а оттуда ехал и догонял меня с Чертковым, на его запряженной лошади, но слез на некотором расстоянии, — подошел к моей пролетке, и мы поехали вместе.

На станции Бастыево, куда должны были за нами выслать, лошадей не оказалось. Саша с Ге слезла в Черни и на тройке уехала в Никольское, где оказалось, что никакой телеграммы от нас не было получено. Ее просто задержали и не послали из Бастыева. Давно я не испытывала такой тоски, как эти три часа ожиданья на грязной, тесной, неприветливой станции.

Лев Ник. опять ушел вперед и взял не то направление, и опять пришлось его искать уже в приехавшей из Никольского коляске. Хорошо, что я взяла с собой и овсянку сваренную и кофе с молоком и могла накормить Льва Ник-а. О себе я никогда не думаю и ничего не ела, только чаю плохого выпила стакан и за весь день съела одно яйцо.

В Никольском была дочь Таня, семья Орловых, Гаяринов, Таня Берс и главное — Варечка Нагорнова. Делали красивые прогулки, но мне все было тяжело и трудно. Разговоры с Таней только еще более расстроили меня: в них было с ее стороны столько жестокого осуждения и столько безжалостности и невозможно исполнимых требований, что я еще больше расстроилась. Зато Варечка так сердечно, умно и ласково отнеслась к моим страданиям.

Последняя прогулка очень меня утомила, но в общем я рада была, что мы съездили. Два дня близко, близко провела с моим Левочкой, ехали на станцию так, что он держал меня под руку, он сам этого захотел, а когда ехали вчера ночью со станции Засека, он трогательно беспокоился, что мне холодно, мне ничего теплого не прислали, я была в одном платье, и он пошел к коляске спросить, нет ли чего теплого. Ге принес и накинул на меня свой плащ.

На Засеке поезд остановили на мосту, где между перилами моста и вагонами было так узко, что едва можно было пройти. Если б поезд тронулся, могли бы вагоны и нас стащить.

Сегодня с утра я очень тревожилась о здоровье Льва Ник-а. У него все сонливость, отсутствие аппетита и обычное желчное состояние. Пульс больше 80-ти. Он долго днем лежал и лежа принимал Суткового, Гольденвейзера и Черткова. Слушала я разговор Л. Н. с Сутковым, и он говорил, между прочим, Сутковому, что: «Я сделал эту ошибку, и женился…» Ошибку?

«Ошибкой» он считает будто оттого, что женатая жизнь мешает духовной жизни.

К вечеру, позднее, Л. Н. встал, играл в шахматы с Гольденвейзером, я поправляла корректуру «Власти тьмы» ⁹. Было хорошо, тихо, спокойно и без Черткова.

1 июля. Вечером. Весь день просидела за корректурой нового издания («Плоды просвещения»)¹⁰ и очень дурно себя чувствовала во всех отношениях. Письмо мое к Черткову Льву Николаевичу не понравилось¹¹. Что делать! Надо всегда писать только правду, не принимая ничего в соображение, и я послала все-таки это письмо. Вечером, при закрытых дверях собрались: Лев Ник., Саша и Чертков, и начался какой-то таинственный разговор, из которого я мало расслышала, но упоминалось часто мое имя. Саша ходила кругом осматривать, не слушаю ли я их, и, увидав меня, побежала сказать, что я слышала, вероятно, с балкона их раз- или за-говор. И опять защемило сердце, стало тяжело и больно невыносимо. Я откровенно пошла тогда в комнату, где все сидели, и, поздоровавшись с Чертковым, сказала: «Опять заговор против меня?» Все были смущены, и Л. Н. с Чертковым наперерыв начали говорить что-то бессвязное, неясное о дневниках, и так никто мне не сказал, о чем говорили, а Саша просто скорей ушла.

Началось тяжелое объяснение с Чертковым, Лев Никол. ушел к приехавшему сыну Мише. Я повторила, что написала в выше вставленном письме, и просила его сказать мне: сколько у него тетрадей дневников, и где они, и когда он их взял? При таких вопросах Чертков приходил в ярость и говорил, что раз Лев Никол, доверился ему, то ни Льву Ник-чу и никому он не дает отчета. А что Лев Ник. дал ему дневники, чтоб из них будто бы вычеркнуть все интимное, все дурное.

Минутами Чертков смирялся и предлагал мне с ним заодно любить, беречь Льва Николаевича и жить его жизнью и интересами. Точно я без него не делала этого в течение почти всей моей жизни — 48 лет. И тогда между нами не было никого, мы жили одной жизнью. «Two is company, three is not»^[1]. И вот этот третий и разбил нашу жизнь. Чертков заявил тогда же, что он духовный духовник (?) Льва Никол, и что я должна со временем помириться с этим.

Сквозь весь наш разговор прорывались у Черткова грубые слова и мысли. Например, он кричал: «Вы боитесь, что я вас буду обличать посредством дневников. Если б я хотел, я мог бы сколько угодно напакостить (хорошо выражение якобы порядочного человека!) вам и вашей семье. У меня довольно связей и возможности это сделать, но если я этого не делал, то только из любви к Льву Николаевичу». Как доказательство того, что это возможно, Чертков привел пример Карлейля, у которого был друг, изобличивший жену Карлейля и выставивший ее в самом дурном свете.

Как еще низменно мыслит Чертков! Какое мне дело, что после моей смерти какой-нибудь глупый офицер в отставке будет меня обличать перед какими-нибудь недоброжелательными господами?! Мое дело жизни и душа моя перед богом; а жизнь моя земная прошла в такой самоотверженной, страстной любви к Льву Николаевичу, что какому-нибудь Черткову уже не стереть этого прошлого, несомненно пережитого почти полвека моей любви к мужу.

Кричал Чертков и о том, что если б у него была такая жена, как я, он застрелился бы или бежал в Америку. Потом, сходя с сыном Левой с лестницы, Чертков со злобой сказал про меня: «Не понимаю такой женщины, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа».

Медленно же это убийство, если муж мой прожил уже 82 года. И это он внушил Льву Николаевичу, и потому мы несчастны на старости лет.

Что же теперь делать? Увы! Надо притворяться, чтобы не совсем был отнят у меня Лев Николаевич. Надо этот месяц быть доброй и ласковой с Чертковым и его семьей, хотя, после моего мнения о нем и его обо мне, мне это будет невыносимо трудно. Надо чаще там бывать и ничем не расстраивать Льва Николаевича, признав его подчиненным и обезволенным и обезличенным Чертковым. Свое долголетнее влияние и любовь я утратила навсегда, если господь не оглянется на меня. И как жаль Льва Николаевича! Он несчастлив под гнетом деспота Черткова и был счастлив в общении со мной.

По поводу похищенных дневников я добилась от Черткова записки, что он обязуется их отдать Л. Н, после его работ, которые поспешит окончить¹². А Лев Николаевич словесно обещал мне их передать. Сначала он тоже хотел мне это написать, но испугался и тотчас же отрекся от своего обещания. «Какие же расписки жене, это даже смешно, — сказал он. — Обещал и отдам».

Но я знаю, что все эти записки и обещания один обман (так и вышло с Льв. Ник-м, он дневников мне не отдал и положил пока в банк в Туле)^[2]13. Чертков отлично знает, что Льву Николаевичу уже не долго жить, и будет все отлынивать и тянуть свою вымышленную работу в дневниках и не отдаст их никому.

Вот правдивая история моего горя в последние годы моей жизни. Буду теперь писать дневник ежедневно.

Вечером ездила на ст. Засека подписать корректурные листы, что забыла сделать вчера вечером.

Приходил Николаев, приезжал на короткое время сын Миша, как всегда непонятный, спокойный и приятный. Я ему рассказала все наши тяжелые переживанья, но он был так спокойно ко всему равнодушен. Тяжелы отношения ко мне Саши. Она дочь-предательница. Если бы ей кто предложил бы, как будто для спокойствия отца, тихонько увезти его от меня, она бы сейчас же это сделала. Сегодня она поразила меня таинственным перешептываньем с отцом и Чертковым и беспрестанными оглядками и выбеганием из комнаты, чтоб узнать, не слышу ли я их разговоров обо мне. Да, окружили меня морально непроницаемой стеной; сиди и томись в этом одиноком заточении и принимай это как наказание за свои грехи; как тяжелый крест.

2 июля. Ничего не могла делать, так расстроили меня разговоры с Сашей. Сколько злобы, отчуждения, несправедливости! Все больше и больше отчуждения между нами. Как это грустно! Мудрая и беспристрастная старушка М. А. Шмидт помогла мне своим разговором со мной. Она советовала мне стать морально выше всяких упреков, и придирок, и брани Черткова; говорила, что приставанья моих дочерей, чтоб я куда-нибудь переезжала жить с Львом Николаевичем, потому что ему будто бы в Ясной Поляне стало невыносимо, что это пустяки; что посетители и просители везде его найдут и легче не будет, а ломать жизнь на старости лет просто нелепо.

Ездила к Гольденвейзерам. Александр Борисович уехал в Москву; жена же его, брат и его жена были очень приятны. В это же время Лев Ник. приезжал верхом к Чертковым и, по-видимому, очень устал от жары.

После обеда пришло много народу. К обеду приехал сын Лева, оживленный и радостный. Ему приятно быть опять в России, в Ясной Поляне и видеть нас ¹⁴.

На террасе происходили разговоры о добролюбовцах¹⁵ в Самарской губернии. Присутствовали: Сутковой, его сестра, Картушин, М. А. Шмидт, Лев Никол., И. И. Горбунов, Лева и я.

Сутковой рассказывал, что эти добролюбовцы соберутся, сидят, молчат, и между ними таинственно должна происходить духовная связь и единение. Лев Никол, ему возражал, но, к сожалению, не помню и боюсь ошибиться в неточности выраженья его мысли.

Приезжала мать Черткова. Она очень красивая, возбужденная и не совсем нормальная, очень уже пожилая женщина. Редотокистка, тип сектантки, верит в искупление, верит в вселение в нее Христа и религию производит в какой-то пафос¹⁶. Но, бедная мать, у нее умерло два сына, и она подробно рассказывала о смерти меньшого, 8-летнего Миши. Прошло с тех пор 35 лет, и рана этой утраты свежа, и сердце у нее измучено горем, и с смертью ее меньшого Миши прекратились на веки все радости жизни. Слава богу, что она нашла утешение в религии.

Лев Ник. брал ванну, желудок у него расстроился, но в общем состояние его здоровья не дурно, слава богу!

3 июля. Еще я не оделась утром, как узнала о пожаре в Танином Овсянникове ¹⁷. Сгорел дом, где жили Горбуновы, сгорела и избушка М. А. Шмидт. Она эту ночь ночевала у нас, и без нее подожгли ее избу. У нее сгорело все, но больше всего ее огорчало то, что сгорел ее сундук с рукописями. Все, что когда-либо было написано Льв. Ник., все было у нее переписано и хранилось в сундуке вместе с 30-ю письмами Льва Ник. к ней ¹⁸.

Не могу без боли сердца вспомнить, как она влетела ко мне, бросилась мне на шею и начала отчаянно рыдать. Как было ее утешить? Можно было только ей сочувствовать всей душой, И целый день я вспоминаю с грустью ее прежние слова: «У нас, душечка, райская жизнь в Овсянникове». Свою избушку она называла «дворцом». Сокрушалась очень и о своей старой, безногой шавке, сгоревшей под печкой.

Завтра Саша едет в Тулу ей все купить, что необходимо для непосредственной нужды. Мы ее и оденем, и обставим, как можем. Но где ей жить — не знаю. Она не хочет жить у нас; привыкла к независимости, к своим коровам, собакам, огороду, клубнике.

Лев Николаевич ездил с Левой верхом в сгоревшее Овсянниково и все повторял, что «Марья Александровна хороша», т. е. бодро выносит свое несчастье. Это все хорошо, но сейчас надо во что одеться, что есть и пить, а ничего нет.

Спасибо, что Горбуновы вытащили все имущество и не бросят пока без помощи старушку.

Страшная жара, медленно убирают сено, что немного досадно. Здоровье получше, ходила купаться. Вечером приехал Гольденвейзер и Чертков. Лев Ник. играл с Гольденвейзером в шахматы, Чертков сидел надутый и неприятный. Лева очень приятен, участлив и бодрит меня, а все-таки что-то грустно!

Поправила много корректур и отсылаю.

4 июля. Описывала поездку нашу в Москву и к Чертковым ¹⁹, читала английскую биографию Льва Ник-а, составленную Моодом. Нехорошо; слишком много всюду он выставляет себя, пропагандируя свои переводы (об искусстве) и другие.

Лева сегодня говорил, что он вчера случайно подстерег на лице Льва Николаевича такое прекрасное выражение человека не от мира сего, что он был поражен и желал бы его уловить для скульптуры. А я, несчастная близорукая, никогда не могу своими слепыми глазами улавливать выражения лиц.

Да, Лев Никол, наполовину ушел от нас, мирских, низменных людей, и надо это помнить ежеминутно. Как я желала бы приблизиться к нему, постареть, угомонить мою страстную, мятущуюся душу и вместе с ним понять тщету всего земного!

Где-то, на дне души, я чувствую это духовное настроение; я познала путь к нему, когда умер Ванечка, и я буду стараться найти его еще при моей жизни, а главное, при жизни Левочки, моего мужа. Трудно удержать это настроение, когда везешь тяжесть мирских забот, хозяйства, изданий, прислуги, отношений с людьми, их злобу, отношений с детьми и когда в моих руках отвратительное орудие, деньги — Деньги!

Саша с Варварой Михайловной накупили в Туле все нужное для Марии Александровны. Я уже начала вечером работать на нее. У нее все сгорело решительно, и надо ей все завести, и одеть ее. И вот еще новая забота!

Чертков вечером привозил стереоскопические снимки, сделанные в Мещерском, где гостил у него Лев Ник. И Лев Ник., как ребенок, на них радовался, узнавая везде себя. Гольденвейзер играл, Лева нервно расплакался. Свежо, 12 град, и северный ветер.

5 июля. Жизни нет. Застыло как лед сердце Льва Николаевича, забрал его в руки Чертков. Утром Лев Ник. был у него, вечером Чертков приехал к нам. Лев Ник. сидел на низкой кушетке, и Чертков подсел близко к нему, а меня всю переворачивало от досады и ревности.

Затем был затеян разговор о сумасшествии и самоубийстве. Я три раза уходила, но мне хотелось быть со всеми и пить чай, а как только я подходила, Лев Никол., повернувшись ко мне спиной и лицом к своему идолу, начинал опять разговор о самоубийстве и безумии, хладнокровно, со всех сторон обсуждая его²⁰ и с особенным старанием и точностью анализируя это состояние с точки зрения моего теперешнего страдания. Вечером он цинично объявил, что он все забыл, забыл свои сочинения. Я спросила: «И прежнюю жизнь, и прежние отношения с близкими людьми? Стало быть, ты живешь только настоящей минутой?» — «Ну да, только настоящим», — ответил Лев Ник. Это производит ужасное впечатление! Пожалуй, что трогательная смерть физическая с прежней нашей любовью до конца наших дней была бы лучше теперешнего несчастья.

В доме что-то нависло, какой-то тяжелый гнет, который и убьет и задавит меня.

Брала на себя успокоиться, быть в хороших отношениях с Чертковыми. Но и это не помогло; все тот же лед в отношениях Льва Николаевича, все то же пристрастие к этому идиоту.

Ездила сегодня отдать визит его матери, видела внуков²¹. Старушка безвредная; поразила меня своими огромными ушами и количеством съеденной ею при мне всякой еды: варенца, ягод, хлеба и проч.

Кроила Марье Александровне рубашки, шила на машине юбку и рубила платки. Заболела голова.

Был Булыгин, H. H. Ге, Гольденвейзер. Ох, как тяжело, как я больна, как я молю бога о смерти. Неужели это ничем не разрешится и Черткова оставят жить в Телятинках?

Горе мне! Хотелось бы прочесть дневник Л. Н. Но теперь все у него заперто или отдано Черткову.

А всю жизнь у нас не было ничего друг от друга скрытого. Мы читали друг другу все письма, все дневники, все, что писал Лев Николаевич. Понять моих страданий никто не сможет, они так остры и мучительны, что только смерть может их прекратить.

6 июля. Не спала всю ночь. Все видела перед глазами ненавистного Черткова, близко, рядом сидящего возле Льва H-а.

Утром пошла одна купаться и все молилась дорогой. Я отмолю это наваждение, так или иначе. А если нет, то, ходя ежедневно купаться, я воспитаю в себе мысль о самоубийстве и утоплюсь в своей милой Воронке. Еще сегодня вспоминала я, как давно, давно Лев Ник. пришел в купальню, где я купалась одна. Все это забыто, и все это давно и не нужно; нужна тихая, ласковая дружба, участие, сердечное общение…

Когда я вернулась, Лев Ник. поговорил со мной добро и ласково, и я сразу успокоилась и повеселела. Он уехал верхом с Душаном Петровичем, не знаю куда.

Лева (сын) добро и трогательно относится ко мне; пришел на речку меня проведать, в каком я состояния. А я взяла на себя успокоиться и как можно меньше видать Черткова.

Ездила к Звегинцевой, она мне была рада, болтали по-женски, но сошлись в одном несомненно, это в нашем мнении и отношении к Черткову.

Опоздала к обеду; Лев Ник. не хотел было обедать, но потом я его позвала хоть посидеть с нами, и он с удовольствием съел весь обед, составленный для его желудка особенно старательно. Суп-пюре, рис, яйцо, черника на хлебе, моченном в миндальном молоке.

Вечером шила юбку Марье Александровне, приехал Чертков, пришли Сутковой и Николаев, потом и Гольденвейзер, сыгравший сонату Бетховена, ор. 90, рапсодию Брамса и чудесную балладу Шопена.

Потом Лев Ник. разговаривал с Сутковым о секте добролюбовцев в Самарской губ. и перешли к обсуждению религии вообще. Лев Ник. говорил, что нужно прежде всего познать в себе бога, а потом не искать форм и искусственных осложнений вроде чудес, причастия, искусственного молчания для мнимого общения с мистическим миром, — а нужно устранять все лишнее, все, что мешает общению с богом. И для того, чтоб этого достигнуть, нужно усилие; и об этом Лев Ник. написал книжечку, которой очень доволен и которую, сегодня прокорректировав, он послал Горбунову для печатанья ²².

Сегодня я меньше волнуюсь и как будто овладела собой, хотя не могу простить Черткову его слово: «напакостить». Странно! Сколько праздных разговоров, и как немногие понимают, что важно в жизни.

Помню, когда я во время моей операции провалилась куда-то в бездну страданий, усыпления эфиром и близости смерти, — перед моими духовными глазами промелькнули с страшной быстротой бесчисленные картины земной, житейской суеты, особенно городской. Как не нужны, странны мне показались особенно города: все театры, трамваи, магазины, фабрики — все ни к чему, все вздор перед предстоящей смертью. Куда? Зачем все это стремленье и суета? — невольно думалось мне. «Что же важно? Что нужно в жизни?..» И ответ представился мне ясный и несомненный: «Если уж нам суждено жить на земле по воле бога, то лучшее и несомненно хорошее дело есть то, что мы, люди, должны помогать друг другу жить. В какой бы форме ни проявлялась обоюдная помощь — вылечить, накормить, напоить, утешить, — все равно, лишь бы помочь, облегчить друг другу житейские скорби».

И вот, если б Лев Ник. тогда, вместо всех речей, на мой призыв: «умоляю приехать» — приехал бы, а не откладывал, он помог бы мне жить, помог бы в моих страданиях, и это было бы дороже всех его холодных проповедей. Так и всегда во всем мы должны помогать друг другу прожить жизнь на земле. Это сходится и с христианством.

7 июля. Утро. Дождь, ветер, сыро. Поправляла корректуру «Плодов просвещения», дошила Марье Александровне юбку. Взяла из дивана Льва Никол, корректуры «Воскресенья», пока Чертков еще не пронюхал, где они, и не взял их ²³. Несмотря на погоду, Лев Ник. поехал к своему идолу. Думала сегодня, что хотя последние дневники Льва Ник. очень интересны, но они все сочинялись для Черткова и тех, кому угодно будет г. Черткову их предоставить для чтенья! И теперь Лев Никол, никогда в своих дневниках не смеет сказать обо мне слова любви, это не понравилось бы Черткову, а дневники поступают к нему. В моих же руках все самое драгоценное по искренности, по силе мысли и чувств.

Очень плохо я соблюла рукописи Льва Ник-а. Но он мне их раньше никогда не давал, держал у себя, в ящиках своего дивана, и не позволял прикасаться. А когда я решила их убрать в музей²⁴, мы в Москве перестали жить, и я только могла убрать, а не разобрать их. Да и жили-то когда в Москве, я была страшно занята многочисленной семьей и делами, которые просто из-за хлеба насущного нельзя было бросить.

Лева тоже вчера рассорился с этим грубым неотесанным идиотом Чертковым.

Льет дождь, холодно, а Лев Никол. поехал-таки верхом к Черткову, и я в отчаянии ждала его на крыльце, тревожилась и проклинала соседство с Чертковым…

Вечер. Нет, Льва Ник-а еще у меня не отняли, слава богу! Все мои страданья, вся энергия моей горячей любви к нему проломила тот лед, который был между нами эти дни. Перед нашей связью сердечной ничто не может устоять; мы связаны долгой жизнью и прочной любовью. Я взошла к нему, когда он ложился спать, и сказала ему: «Обещай мне, что ты от меня не уйдешь никогда тихонько, украдкой». Он мне на это сказал: «Я и не собираюсь, и обещаю, что никогда не уйду от тебя, я люблю тебя» — и голос его задрожал. Я заплакала, обняла его, говорила, что боюсь его потерять, что так горячо люблю его, и несмотря на невинные и глупые увлеченья в течение моей жизни, я ни минуты не переставала любить его до самой старости больше всех на свете. Лев Ник. говорил, что и с его стороны то же самое, что нечего мне бояться; что между нами связь слишком велика, чтоб кто-нибудь мог ее нарушить, — и я почувствовала, что это правда, и мне стало радостно, и я ушла к себе, но вернулась еще раз и благодарила его, что снял камень с сердца моего.

Когда я уже простилась с ним и ушла к себе, немного погодя дверь отворилась, и Лев Ник. вошел ко мне.

«Ты ничего не говори, — сказал он мне, — а я хочу, тебе сказать, что и мне был радостен, очень радостен наш последний разговор с тобой сегодня вечером…» И он опять расплакался, обнял и поцеловал меня… «Мой! Мой!» — заговорило в моем сердце, и теперь я буду спокойнее, я опомнюсь, я буду добрее со всеми, и я постараюсь быть в лучших отношениях с Чертковым.

Он написал мне письмо, пытаясь оправдаться передо мной²⁵. Я вызывала его сегодня на примирение и говорила ему, что он должен, по крайней мере, если он порядочный человек, извиниться передо мной за эти две его грубые фразы: 1) «Если б я хотел, я имел возможность и достаточно связей, чтобы напакостить вам и вашим детям. И если я этого не сделал, то только из любви к Льву Никол-чу». 2) «Если б у меня была такая жена, как вы, я давно убежал бы в Америку или застрелился».

Но извиняться он ни за что не хотел, говоря, что я превратно поняла смысл его слов и т. д.

А чего же яснее? Гордый он и очень глупый и злой человек! И где их якобы принципы христианства, смиренья, любви, непротивления?.. Все это лицемерие, ложь. У него и воспитанности простой нет.

Когда Чертков сходил с лестницы, то он сказал, что во второй фразе он считает себя неправым и что если его письмо ко мне меня не удовлетворит, то он готов выразить сожаленье, чтоб стать со мной в хорошие отношения. Письмо же ничего не выразило, кроме уверток и лицемерия.

Теперь мне все равно, я тверда своей радостью, что Лев Николаевич показал мне свою любовь, свое сердце, — а все и всех остальных я презираю, и я теперь неуязвима.

Петухи поют, рассветает. Ночь… поезда шумят, ветер в листьях тоже слегка шумит.

8 июля. Ласка мужа меня совсем успокоила, и я сегодня провела первый день в нормальном настроении. Ходила гулять, набрала большой букет полевых цветов Льву Николаевичу; переписывала свои старые письма к мужу, найденные еще раньше в его бумагах²⁶.

Были опять все те же: Чертков, Гольденвейзер, Николаев, Сутковой. Шел дождь, холодно, ветер. В хозяйстве двоят пар, красят крыши. Саша вяла, в сильном насморке, и на меня дуется. Лев Никол, нам прочел вслух хорошенький французский рассказ нового писателя Mille. Ему и вчера понравился рассказ: «La biche écrasée»²⁷.

Он был бы здоров, если б не констипация.

9 июля. Господи! Когда кончатся все эти тяжелые подлые сплетни и истории! Приезжала невестка Ольга, поднялся опять разговор все о том же — о моем отношении к Черткову. Он мне нагрубил, а я ему ни единого неучтивого слова не сказала, — и мои же косточки перебирают по углам, пересуживая меня и в чем-то обвиняя. Часто удивляюсь и не могу еще привыкнуть к тому, что люди просто лгут. Иногда ужасаешься, пытаешься с наивностью напомнить, объяснить что-нибудь, восстановить истину… И все эти попытки совершенно не нужны; люди часто совсем не хотят правды; им это и не нужно, и не в их пользу. Так было со всей чертковской историей. Но я больше об этом говорить не буду. Довольно всяких других тревог. Сегодня Лев Никол. с Левой поехали верхом по лесам. Шла черная, большая туча; но они прямо поехали на нее и даже не взяли ничего с собой. Лев Ник. был в одной белой, тонкой блузе, Лева в пиджаке. Я прошу всегда Льва Ник. мне сообщать свой маршрут, чтобы можно было выслать ему платье или экипаж. Но он не любит этого делать. И сегодня разразилась сильная гроза, ливень, и я 1 Ґ часа бегала по террасе в страшной тревоге. И опять это болезненное сжимание сердца, прилив крови к голове, сухость во рту и всех дыхательных органах и отчаяние в душе.

Вернулись мокрые, я хотела помочь растереть Льва Николаевича спиртом — спину, грудь, руки и ноги. Но он сердито отклонил мою помощь и едва согласился на то, чтобы его потер его слуга, Илья Васильевич.

Ольга почему-то озлилась и не осталась обедать и увезла детей.

Весь день потом болела голова, нездоровилось, температура поднялась немного (37 и 5), и я уже ничего не могла делать, а работы много, особенно по изданию, которое совсем остановилось. Вечером я почувствовала изнеможение, легла в своей комнате и заснула и, к сожаленью, проспала весь вечер, просыпаясь несколько раз.

Приехали Чертков и Гольденвейзер. Пришел Николаев, который, по-видимому, очень раздражает Льва Ник-а своими разговорами. Л. Н. играл в шахматы с Гольденвейзером, который потом немного доиграл. Чудесная мазурка Шопена! всю душу перевернула! Лева-сын тревожен о заграничном паспорте, который сегодня не выдали ему в Туле, требуя от полиции свидетельства о беспрепятственном выпуске его из России, а Лева находится под судом за напечатанье в 1905 году брошюр «Где выход?» и «Восстановление ада»²⁸. Все и это тревожно.

12 гр. тепла, сыро, неприятно. Саша грубо, дребезжаще кашляет, — и это тревожно.

И что-то вообще кончается. Не жизнь ли моя или кого из близких?

Чертков привез мне не полный, как обещал, альбом снимков с Льва Николаевича, некоторые прекрасные, а мать его прислала мне книжечку «Миша» об ее умершем мальчике.

Я ее прочла, очень трогательно, но в ее отношениях к Иисусу, к богу, даже к ребенку — много искусственного, мне непонятного.

10 июля. Лев Николаевич, разумеется, не посмел в дневнике своем написать, как он поздно вечером вошел ко мне, плакал, обнимал меня и радовался нашему объяснению и нашей близости, а везде пишет: «Держусь». Что значит «держусь»? Большей любви, желания блага, бережности нельзя дать, чем я отдаю ему. Но дневники отдаются Черткову, он их будет издавать, он всему миру постарается повестить, что, как он говорил, от такой жены, как я, надо застрелиться или бежать в Америку.

Уехал сегодня Л. Н. верхом с Чертковым в лес: какие-то там будут разговоры. Подали лошадь и Булгакову, но его устранили, чтоб не нарушал их уединения. Вот мне приходится держаться, чтоб ежедневно видеть эту ненавистную фигуру.

В лесу раза два слезали зачем-то, и Чертков, направив свой аппарат на Льва Ник-а, снимал его в овраге. Приехав, Чертков хватился, что потерял часы. Он нарочно подъехал к балкону и сказал Льву Ник-у, где думает, что потерял часы. И Л. Н., жалкий, покорный, обещал после обеда пойти искать часы господина Черткова в овраге.

К обеду приехали приятные гости: Н. В. Давыдов, mr. Salomon и H. H. Ге. Давыдов привез мне прочтенное им «Воскресенье» для нового издания, но много еще мне над ним придется работы²⁹. Работу эту взял на себя и сын Сережа.

Я думала, что Льву Ник. будет совестно потащить всех нас, почтенных людей, в овраг и на кручь искать часы господина Черткова. Но он так его боится, что не остановился даже перед положением быть смешным — ridicule — исканья часов Черткову целым обществом в восемь человек. Мы топтались все в мокром сене и часов не нашли. Да и бог его знает, где этот рассеянный идиот их потерял! И почему надо было фотографировать на неудобном мягком и мокром сене. Лев Ник. во все лето в первый раз позвал меня с ним погулять, мне это было так радостно, и я с волнением ждала, что нас минует этот овраг с часами. Но я, конечно, ошиблась. На другое утро Лев Ник. встал рано, пошел на деревню, созвал ребят и с ними нашел часы в овраге.

Вечером читал mr. Salomon скучную французскую аллегорию о блудном сыне;³⁰ потом читали легкий рассказ Mill’a и другой, его же³¹.

Давыдов уехал; я высказала Льву Ник. свое чувство неудовольствия и отчасти стыда за то, что повел вместо прогулки все общество в овраг за чертковскими часами; он, конечно, рассердился, произошло опять столкновение, и опять я увидала ту же жестокость, то же отчуждение, то же выгораживание Черткова. Совсем больная и так, я почувствовала снова этот приступ отчаяния; я легла на балконе на голые доски и вспоминала, как на этом же балконе 48 лет тому назад, еще девушкой, я почувствовала впервые любовь Льва Николаевича. Ночь холодная, и мне хорошо было думать, что где я нашла его любовь, там я найду и смерть. Но, видно, я ее еще не заслужила.

Вышел Лев Николаевич, услыхав, что я шевелюсь, и начал с места на меня кричать, что я ему мешаю спать, что я уходила бы. Я и ушла в сад и два часа лежала на сырой земле в тонком платье. Я очень озябла, но очень желала и желаю умереть.

Поднялась тревога, пришел Душан Петрович, H. H. Ге, Лева, стали на меня кричать, поднимать меня с земли. Я вся тряслась от холода и нервности.

Если б кто из иностранцев видел, в какое состояние привели жену Льва Толстого, лежащую в два и три часа ночи на сырой земле, окоченевшую, доведенную до последней степени отчаяния, — как бы удивились добрые люди! Я это думала, и мне не хотелось расставаться с этой сырой землей, травой, росой, небом, на котором беспрестанно появлялась луна и снова пряталась. Не хотелось и уходить, пока мой муж не придет и не возьмет меня домой, потому что он же меня выгнал. И он пришел только потому, что Лева-сын кричал на него, требуя, чтоб Л. Н. пришел ко мне, и они меня с Левой привели домой. Три часа ночи, ни он, ни я, мы не спим. Ни до чего мы не договорились, ни капли любви и жалости я в нем не вызвала.

Ну и что ж! Что делать! Что делать! Жить без любви и нежности Льва Николаевича я не могу. А дать мне ее он не может. 4-й час ночи…

Я рассказывала Давыдову, Саломону и Николаевой о злых и грубых выходках Черткова против меня; и все искренно удивлялись и ужасались. Удивлялись, как мой муж мог терпеть такие оскорбления, сделанные жене. И все единогласно выразили свою нелюбовь вообще к злому гордому дураку Черткову. Особенно негодовал Давыдов за то, что Чертков похитил все дневники Льва Ник-а с 1900 года.

— Ведь это должно принадлежать вам, вашей семье, — горячась, говорил Давыдов. — И письмо Черткова в газеты³², когда Лев Ник. жил у него, — ведь это верх глупости и бестактности, — горячился милый Давыдов.

Всем все видно, все ясно; а мой бедный муж?..

Когда совсем рассвело, мы еще сидели у меня в спальне друг против друга и не знали, что сказать. Когда же это было раньше?! Я все хотела опять уйти, опять лечь под дуб в саду; это было бы легче, чем в моей комнате. Наконец я взяла Льва Ник-а за руку и просила его лечь, и мы пошли в его спальню. Я вернулась к себе, но меня опять потянуло к нему, и я пошла в его комнату.

Завернувшись в одеяло, связанное мною ему, с греческим узором, старенький, грустный, он лежал лицом к стене, и безумная жалость и нежность проснулись в моей душе, и я просила его простить меня, целовала знакомую и милую ладонь его руки, — и лед растаял. Опять мы оба плакали, и я наконец увидала и почувствовала его любовь.

Я молила бога, чтоб он помог нам дожить мирно и по-прежнему счастливо последние годы нашей жизни.

11 июля. Спала только от 4 до 7 Ґ часов. Лев Ник. тоже мало спал. Чувствую себя больной и разбитой, но счастливой в душе. С Льв. Ник. дружно, просто — по-старому. Как сильно и глупо я люблю его! И как неумело! Ему нужны уступки, подвиги, лишения с моей стороны, — а я этого не в силах исполнять, особенно теперь, на старости лет.

Утром приехал Сережа. Саша и ее тень — Варвара Михайловна на меня дуются, но мне так это все равно! Лева со мной добр, и он умен, начал меня лепить.

Лев Ник. ездил верхом с доктором. Вечером приехал Ив. Ив. Горбунов, и Лев Ник. с ним много беседовал по поводу новых копеечных книжечек. Прошлись все по саду, Лев Ник. имел усталый вид. Но вечер прошел в тихих разговорах, игре в шахматы, рассказах милого mr. Salomon.

Легли все рано. Черткова отклонил сам Л. Н. на нынешний вечер. Слава богу! хоть один день вздохнуть свободно, отдохнуть душой.

12 июля. Днем позировала Леве, он лепил мой бюст, и сегодня стало более похоже, он талантлив, умен и добр. Какое сравнение с Сашей, увы!

Лев Ник. поджидал Гольденвейзера, чтоб с ним ехать верхом, а тот все не ехал. Послали в Телятинки, а Филька вместо Гольденвейзера вызвал ошибкой Черткова. Всего этого я не знала; но Л. Н., не дождавшись Гольденвейзера, пошел на конюшню седлать свою лошадь (чего никогда раньше не делал), чтоб ехать навстречу к Гольденвейзеру. Я подумала, что если Лев Ник. не встретит его, он очутится один, жара смертельная, еще сделается солнечный удар, и я побежала на конюшню спросить Льва Ник-а, куда он поедет, если не встретит никого. Лев Ник. торопил кучера; тут стоял доктор, я говорю: «Вот хорошо, пусть Душан Петрович едет с тобой». Лев Ник. согласился; но только что Л. Н. выехал из конюшни, из-под горы, вижу, поднимается ненавистная мне фигура на белой лошади — Черткова. Я ахнула, закричала, что опять обман, опять все подстроили, солгали про Гольденвейзера, а вызван был Чертков, и со мной тут же, при всей дворне сделалась истерика, и я убежала домой. Лев Ник. сказал Черткову, что он с ним не поедет, и Чертков уехал домой, а Л. Н. поехал с доктором.

К счастью, обмана, по-видимому, не было, но Филька спросонок забыл, к кому ему приказано ехать, и ошибкой заехал к Черткову, вызвал его к Л. Н. вместо Гольденвейзера. Но я так намучена все это время, что малейшее напоминание о Черткове и тем более вид его приводят меня в отчаянное волнение. Вечером он приезжал, я ушла и тряслась как несчастная целый час. Были Гольденвейзер с женой, оба очень приятные. Уехал Саломон; такой он славный, живой, умный, участливый. Лева трогательно добро относится ко мне. Лев Никол. стал много мягче, но сегодня вечером вижу, он сам не свой, видно, ждал Черткова, а он долго не ехал, и Лев Ник. пошел писать ему письмо, объяснение того, почему он к ним не поехал ³³. Очень нужно! В этом письме, верно, писал что-нибудь дурное обо мне. Обещал мне показать, но как бы опять не вышел обман. Столько скрытого, лживого вокруг меня!

Приехали Сухотины: Таня и Михаил Сергеевич. Тяжелые разговоры. Таня, Саша верят во всех моих рассказах только тому, что им нравится выбрать из них; и как бы правдивы ни были мои слова, им нужно только то, что им на руку, чтоб бранить и осуждать меня.

Я наверное погибну так или иначе; и радуюсь тому, что не переживу Льва Николаевича. И какое будет счастье избавиться от тех страданий, которые я переживала и переживаю теперь!

Вызвала меня сегодня письмом мать Черткова: Елизавета Ивановна. К ней приехали два проповедника: Фетлер и другой, ирландский профессор, речи которого я мало понимала и который усердно ел и изредка произносил механически какие-то религиозные фразы. Но Фетлер очень убежденный человек, красноречив, прекрасно говорит и начал меня старательно обращать в свою веру — Искупления. Я возражала ему только на то, что он настаивал на материальном искуплении, проливании крови, страданий и смерти тела Христа. А я говорила, что в вопросы религиозные не надо вводить ничего материального, что дорого учение Христа и его божественность в духе, а не в теле. И это им не нравилось. Потом этот Фетлер стал на колена и начал молиться за меня, за Льва Николаевича, за наше обращение, за мир и радость наших душ и проч. Молитва прекрасно составленная, но странно все это! Елизавета Ивановна все время присутствовала и позвала меня к себе, чтобы спросить, за что я возненавидела ее сына? Я ей объяснила, сказала про дневники и про то, что ее сын отнял у меня моего любимого мужа. Она на это сказала:

— А я огорчалась всегда тем, что ваш муж отнял у меня моего сына! — И права.

Три часа ночи. Луна красиво светит в мое окно, а на душе тоска, тоска. И какая-то только болезненная радость, что вот тут совсем близко дышит и спит мой Левочка, который еще не весь отнят у меня…

13 июля. Отправив вчера Черткова с верховой езды, для меня, Лев Ник. вечером ждал его для объяснения причины, и Чертков долго не ехал. Чуткая на настроение моего мужа, я видела, как он беспокойно озирался, ждал его вечером, как ждут влюбленные, делался все беспокойнее, сидя на балконе внизу, все глядел на дорогу и наконец написал письмо, которое я просила мне показать. Саша письмо привезла, и оно у меня. Разумеется: «милый друг» и всякие нежности… и я опять в диком отчаянии. Письмо это он отдал все-таки приехавшему Черткову. Я взяла его под предлогом прочтения и сожгла³⁴. Мне уж он никогда больше не пишет нежных слов, а я делаюсь все хуже, все несчастнее, и все ближе к концу. Но я трусиха. Не поехала сегодня купаться, потому что боюсь утопиться. Ведь нужен один момент решимости, и я его еще не нахожу.

Позировала для Левы долго. Лев Ник. ездил верхом с Сухотиным и Гольденвейзером. Я искала дневник последний Льва Ник-а и не нашла. Он понял, что я нашла способ его читать, и спрятал еще куда-то. Но я найду, если он не у Черткова, не у Саши или у доктора, куда спрятал от меня.

Мы как два молчаливых врага хитрим, шпионим, подозреваем друг друга! Скрываем, т. е. Лев Ник. скрывает вместе с этим злым фарисеем, как его прозвал один близкий человек — H. H. Ге-сын, — все, что можно скрывать, может быть, и последний дневник он вчера вечером уже передал Черткову.

Господи, помилуй меня, люди все злы, меня не спасут… Помилуй и спаси от греха!..

Ночь 13 на 14 июля. Допустим, что я помешалась, и пункт мой, чтоб Лев Ник. вернул к себе свои дневники, а не оставлял их в руках Черткова. Две семьи расстроены; возникла тяжелая рознь; я уже не говорю, что я исстрадалась до последней крайности (сегодня я весь день ничего и в рот не брала). Всем скучно, мой измученный вид, как назойливая муха, мешает всем.

Как быть, чтоб все были опять радостны, чтоб уничтожить мои всякие страданья?

Взять у Черткова дневники, эти несколько черных клеенчатых тетрадочек, и положить их обратно в стол, давая ему по одной для выписок. Ведь только!

Если трусость моя пройдет и я наконец решусь на самоубийство, то, как покажется всем в прошлом, моя просьба легко исполнима, и все поймут, что не стоило настаивать, жестоко упрямиться и замучить меня до смерти отказом исполнить мое желание.

Будут объяснять мою смерть всем на свете, только не настоящей причиной: и истерией, и нервностью, и дурным характером, — и никто не посмеет, глядя на мой, убитый моим мужем труп, сказать, что я могла бы быть спасена только таким простым способом — возвращением в письменный стол моего мужа четырех или пяти клеенчатых тетрадок. (Их было семь.)^[3]

И где христианство? Где любовь? Где их непротивление? Ложь, обман, злоба и жестокость.

Эти два упорных человека — мой муж и Чертков взялись крепко за руки и давят, умерщвляют меня. И я их боюсь; уж их железные руки сдавили мое сердце, и я сейчас хотела бы вырваться из их тисков и бежать куда-нибудь. Но я чего-то еще боюсь…

Говорят о каком-то праве каждого человека. Разумеется, Лев Ник. прав, мучая меня своим отказом взять его дневники у Черткова. Но причем право с женой, с которой прожил полвека? И причем право, когда дело идет о жизни, об общем умиротворении, о хороших со всеми отношениях, о любви и радости, о здоровье и спокойствии всех — и наконец об излюбленном Л. Н. непротивлении. Где оно?

Завтра Л. Н., вероятно, поедет к Черткову. Таня с мужем уедет в Тулу, а я — я буду свободна, и если не бог, то еще какая-нибудь сила поможет мне уйти не только из дома, но из жизни…

Я даю способ спасти меня — вернуть дневники. Не хотят — пусть променяются: дневники останутся по праву у Черткова, а право жизни и смерти останется за мной.

Мысль о самоубийстве стала крепнуть. Слава богу! Страданья мои должны скоро прекратиться.

Какой ужасный ветер! Хорошо бы сейчас уйти… Надо еще попытаться спастись… в последний раз. И если отказ, то будет еще больней, и тогда еще легче исполнить свое избавление от страданий; да и стыдно будет вечно грозить и опять вертеться на глазах у всех, кого я мучаю… А хотелось бы еще ожить, увидать в исполнении моего желанья тот проблеск любви моего мужа, который столько раз согревал и спасал меня в моей жизни и который теперь как будто на веки затушил Чертков. Ну и пусть без этой любви потухает и вся моя жизнь.

«Утопающий хватается за соломинку…» Мне хочется дать прочесть моему мужу все то, что теперь происходит в душе моей; но при мысли, что это вызовет только его гнев и тогда уже наверное убьет меня, — я безумно волнуюсь, боюсь, мучаюсь…

Ох, какая тоска, какая боль, какой ад во всем моем существе! Так и хочется закричать: «Помогите!» Но ведь это пропадет в том злом хаосе жизни и людской суеты, где помощь и любовь в книгах и словах, а где холодная жестокость на деле…

Как раньше на мой единственный в целые десятки лет призыв о возвращении домой Льва Ник-а, когда я заболела нервным расстройством, он отозвался холодно и недоброжелательно и этим дал усилиться моей болезни; так и теперь, — это равнодушие к моему желанью и упорное сопротивленье моей болезненной просьбе может иметь самые тяжелые последствия… И все будет слишком поздно… Да ему что!! У него Чертков, а хотелось бы. Но у него дневники, надо их вернуть…

14 июля. Не спала всю ночь и на волоске была от самоубийства. Как бы крайни ни были мои выражения о страданиях моих — все будет мало. Вошел Лев Никол., и я ему сказала в страшном волнении, что на весах с одной стороны возвращение дневников — с другой моя жизнь, пусть выбирает. И он выбрал, спасибо ему, и вернул дневники от Черткова. Я от волнения плохо наклеила тут то письмо ³⁵, которое он принес мне сегодня утром; очень мне это жаль, но оно переписано в нескольких местах, между прочим в книге писем Льва Ник-а ко мне, мной переписанной³⁶, и есть экземпляр у дочери Тани.

Саша ездила к Черткову за дневниками с письмом от Льва Николаевича³⁷. Но душа еще скорбит, и эта так ясно и твердо назревшая мысль о лишении себя жизни — я чувствую, будет всегда готова, если вновь уязвят меня в мои больные места сердца.

Вот какой конец моей долгой, раньше такой счастливой супружеской жизни!.. Но еще не совсем конец; сегодняшнее письмо Льва Ник-а ко мне еще клочок прежнего счастья, но маленький, изношенный клочок!

Дневники запечатала моя дочь Таня, и завтра их повезут Таня с мужем в Тулу, в банк. Расписку напишут на имя Льва H-а и его наследников, и расписку привезут Л. Н. Только бы меня опять не обманули; только бы опять тихонько не выманил этот иезуит Чертков у Льва Ник-а эти дневники!

Третьи сутки ничего в рот не брала, и это почему-то всех тревожило, а это наименьшее… Все дело в страстности и силе огорчения.

Сожалею и раскаиваюсь, что огорчила детей моих, Леву, Таню; особенно Таню; она опять так ласкова, сострадательна и добра ко мне! Я очень ее люблю. Надо разрешить Черткову бывать у нас, хотя мне это очень, очень тяжело и неприятно. Если я не разрешу свиданий, будет целая литература тайной и нежной переписки, что еще хуже.

15 июля. Всю ночь не спала, все думала, что если Лев Ник. так легко взял назад в своем письме обещание не уехать от меня, то он также легко будет брать назад все свои слова и обещания, и где же тогда верные правдивые слова? Недаром я волнуюсь! Ведь обещал же он мне при Черткове, что отдаст дневники мне, и обманул, положив их в банк. Как же успокоиться и выздороветь, когда живешь под угрозами: «уйду и уйду».

Как жутко голова болит — затылок. Уж не нервный ли удар? Вот хорошо бы — только совсем бы насмерть. А больно душе быть убитой своим мужем. Сегодня утром, не спав всю ночь, я просила Льва Ник — а отдать мне расписку от дневников, которые завтра свезут в банк, чтоб быть спокойной, что он опять не возьмет свое слово назад и отдаст дневники Черткову, раз он так скоро и легко это делает, т. е. берет слово назад.

Он страшно рассердился, сказал мне: «Нет, это ни за что, ни за что», и сейчас же бежать. Со мной опять сделался тяжелый припадок нервный, хотела выпить опий, опять струсила, гнусно обманула Льва Ник-а, что выпила, сейчас же созналась в обмане, — плакала, рыдала, но сделала усилие и овладела собой. Как стыдно, больно, но… нет, больше ничего не скажу; я больна и измучена.

Поехала с сыном Левой кататься в кабриолете, смотреть дом в Рудакове для Овсянникова, для Тани³⁸. Лев Ник. поехал с доктором верхом. Думала — поедем вместе, но Л. Н. взял умышленно другое направление, чем мы, — сказал: поеду по шоссе и через Овсянниково кругом домой, а поехал наоборот — раньше через Овсянниково, будто невзначай, — а я все замечаю, все помню и глубоко страдаю.

Разрешила через силу Черткову бывать у нас, старательно вела себя с ним, но страдала; следила за каждым движением и взглядом и Льва Николаевича и Черткова. Они были осторожны. Но до чего я ненавижу этого человека! Мне страданье — его присутствие, но буду выносить, чтоб видеть их вместе на моих глазах, а не где-нибудь еще, и чтоб они не затеяли вместо свиданий какую-нибудь еще длинную переписку.

Был и сын Черткова, милый, непосредственный мальчик, который привез своего друга англичанина, шофера автомобилей. Приехал еще англичанин из Южной Америки, скучный, тупой, неинтересный³⁹. Вышла в газетах статейка Л. Н. о разговоре с крестьянином: «Из дневника» ⁴⁰.

Дневники Льва H-а сегодня запечатали, 7 тетрадей, и завтра мы их с Таней везем на хранение в банк. Сейчас они лежат в Туле у доктора Грушецкого, что меня беспокоит. Хотели сегодня их убрать в банк, но все оказалось заперто по случаю молебствия в Туле о холере, и завтра надо их взять у Грушецкого и положить в банк. Это что-то новое и неприятное в Льве Николаевиче; почему в банк, а не держать их дома или отдать в Исторический музей, где все остальные дневники, — на хранение, и почему именно эти дневники именно я не должна читать, а ведь после смерти Льва Ник-а бог знает кто их будет читать, а жена не смей. Так ли было во всю жизнь нашу! Горько душе все это! И все влияние Черткова. «Конечно, вам обидно, — сказал Сухотин, — я это понимаю и сам не люблю Черткова».

Пропасть скучного народа: англичанин, Дима с товарищем (эти лучшие), монотонный, скучный Николаев, Гольденвейзер, Чертков. Пускали граммофон, потому что всем этим господам говорить не о чем. Пробовала читать корректуру — не идет. Лева меня лепит, и мне возле него спокойнее, он все понимает, и любит, и жалеет меня.

Дорого мне досталось отнятие дневников у Черткова; но если б сначала — опять было бы то же самое; и за то, чтоб они никогда не были у Черткова, я готова отдать весь остаток моей жизни и не жалею той потраченной силы и здоровья, которые ушли на выручку дневников; и теперь эта потеря здоровья и сил пали на ответственность и совесть моего мужа и Черткова, так упорно державшего эти дневники.

Положены они будут на имя Льва H-а, с правом их взять только ему. Какое недоброе по отношению к жене и неделикатное, недоверчивое отношение! Бог с ним!

Получила письмо от А. И. Масловой, и потянуло меня в их ласковый, честный, добрый мирок, без всяких хитростей и тяжелых осложнений; и, может быть, там и Сергей Иванович ⁴¹, и я отдохнула бы душой среди всех их и под звуки той музыки, которая когда-то усыпила тоже мое острое горе. Я так устала от всех осложнений, хитростей, скрываний, жестокости, от признаваемого моим мужем его охлаждения ко мне! За что же я-то буду все горячиться и безумно любить его? Повернись и мое сердце и охладей к тому, который все делает для этого, признаваясь в своем охлаждении. Если надо жить и не убиваться — надо искать утешения и радости. Скажу и я: «Так жить — невозможно! Холод сердца — мне, горячность чувств — Черткову».

16 июля. Узнав, что я пишу дневник ежедневно, все окружающие принялись чертить вокруг меня свои дневники ⁴². Всем нужно меня обличать, обвинять и готовить злобный материал против меня за то, что я осмелилась заступиться за свои супружеские права и пожелать больше доверия и любви от мужа и отнятия дневников у Черткова.

Бог с ними со всеми; мне нужен мой муж, пока его охлаждение еще не заморозило меня, мне нужна справедливость и чистота совести, а не людской суд.

Ездила с Таней в Тулу; клали семь тетрадей дневников Льва Николаевича на хранение в Государственный банк⁴³. Это полумера, т. е. уступка мне наполовину. От Черткова отнято, слава богу, — но мне никогда уж при жизни Льва Ник-а их не придется видеть и читать. И это месть моего мужа. Когда их привезли от Черткова, я с волнением взяла их, перелистывала, искала, о чем и что там написано (хотя многое я раньше читала), и у меня было чувство, точно мне вернули мое пропадавшее, любимое дитя и опять отнимают у меня. Воображаю, как на меня злится Чертков! Сегодня вечером он опять был у нас, и как я страдаю от ненависти и ревности к нему! Мать, у которой цыгане похитили бы ребенка, должна испытывать то, что я, когда ей вернули ее ребенка.

Положены дневники исключительно на имя Льва Ник-а, без Сухотина; и только он их может лично получить или по нотариальной доверенности.

Вечером был Чертков, торчит все чужой, несносный англичанин, был Булгаков, М. А. Шмидт. Еще был Гольденвейзер, поиграл очень хорошо мазурки Шопена.

Лев Ник. со мной добрее, чем был раньше, и мне так радостно чувствовать его ласковый взгляд, который я ловлю с любовью. Он ездил без нас верхом с Булгаковым по лесам; на нездоровье не жалуется. О работах его мало знаю; хожу в так называемую канцелярию, где переписывают Саша и Варвара Михайловна, и пересматриваю по ночам бумаги и письма.

Есть письма, предисловие к копеечным книжечкам, статья о самоубийстве, начатые разные вещи, но ничего большого и серьезного⁴⁴.

Весь вечер страшная гроза и льет сильнейший дождь. Я ужасно тревожусь за Танин отъезд, особенно потому, что муж ее уехал к дочери, в Пирогово, хотел завтра выехать на станцию Лазареве, а теперь дорога испортится, и ему трудно будет проехать до станции. И Таня тревожна без мужа и дочери у нас, и мне ее очень жаль, хотя она меня за последнее время часто огорчала своей недоброжелательностью, осуждением ради заступничества за отца.

Господи! Какой дождь и шум грозы, ветра, листьев дерев… Спать невозможно…

17 июля. Утром уехала дочь Таня. Гроза прошла. Легла поздно и проспала до 12 часов; встала совсем разбитая, и первая мысль — о дневниках Льва Николаевича, Вчера ночью я прочла мое письмо к Черткову Тане вслух, приложенное в этой тетради ⁴⁵, и подумала: если б Чертков любил действительно Льва Ник-а, он на мою просьбу отдать дневники, видя мое безумное волнение, не допустил бы, чтоб мы все были так несчастливы, как это последнее время, — а с чуткостью доброго и порядочного человека (чего в нем совсем нет) привез бы их, отдал бы по праву — не мне, а Льву Николаевичу и брал бы для работ своих по одной тетради, возвращая ее опять-таки Льву Николаевичу. Нет, ему овладеть драгоценными тетрадями было дороже, конечно, спокойствия Л. Н., и только его решительное требование заставило эту тупицу отдать дневники.

Что же теперь лучше, как есть? Теперь горе всей семье в продолжение двух недель, — дневники никому не доступны, — и Лев Ник. предлагает мне, если я хочу, — никогда ему не видать Черткова. Чертков вступил со мной в открытую борьбу. Пока победила я, но прямо и правдиво говорю, — я выкупила дневники ценою жизни, и впредь будет то же. А Черткова за это возненавидела. Лев Ник-ч был встревожен сегодня тем, что вчера ночью Чертков, Гольденвейзер и Булгаков в эту страшную грозу и ливень вывалились из тележки, сломали ее, отпрягли лошадь и пошли домой пешком. Видя его тревогу, я пересилила себя и сказала: «Ты, верно, поедешь верхом к Черткову?» Лев Ник. мне на это ответил: «Если тебе это неприятно, я не поеду». Хотя трудно было, но я ни за что не хочу огорчать моего дорогого старичка и уговорила его ехать к Черткову; он и поехал один, и, разумеется, коллекционеру Черткову нужны только фотографии и рукописи, и он тотчас же снял Льва H-а цветной фотографией. Когда Л. Н. мне сказал, что он и вечером приедет, то я запротестовала опять всем моим существом, но смирилась. Лев же Ник. сам просил Варвару Михайловну доехать до Черткова и отказать ему приезд вечером⁴⁶. Вечером я гуляла спокойно с приехавшими Лизой Оболенской и Верочкой Толстой; Лев Ник. играл в шахматы с Гольденвейзером, потом прошелся, пил чай и рано ушел. Позировала много для моего бюста, и Лева лепил усердно, и дело подвигается.

Узнала сегодня от Льва Николаевича, что дневники его сначала были спрятаны у дочери Саши, а Саша по требованью Черткова передала их молодому Сергеенке, который и свез их Черткову 26 ноября 1909 г. тихонько от меня.

Какие гнусные, тайные поступки! Какая сеть обмана, скрываний от меня! Лжи! Ну не предательница ли моя дочь Саша? И какое притворство, когда Лев Никол, на вопрос мой «где дневники?» взял меня за руку и повел к Саше, будто он не знает, а Саша может знать, где дневники? И Саша ответила тоже, что не знает, и солгала. А Лев Никол., вероятно, забыл, что дал их увезти к Черткову.

Как все вокруг Льва Ник-а наловчились лгать, и всячески хитрить, изворачиваться и оправдываться! Я ненавижу ложь; недаром говорят, что дьявол — отец лжи. А в нашей ясной, светлой семейной атмосфере никогда этого не было, и завелось только с тех пор, как в доме чертковско-чертовщинное влияние. Недаром их фамилия от слова: ч_е_р_т.

Список лиц, не любящих Черткова и заявивших мне об этом:

М. А. Шмидт,

Н. В. Давыдов,

М. С. Сухотин,

H. H. Ге,

И. И. Горбунов,

mister Maude,

Е. Ф. Юнге. Все мои сыновья и я сама, П. И. Бирюков, Зося Стахович. Вероятно, и еще много таких, каких я не знаю.

Сегодня Лева мне сказал, что Чертков, сходя с лестницы, при всех сказал про меня: «Какая же это женщина, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа». Сам напустил смрад в наш дом, от которого все мы задыхаемся, и вопреки справедливости и мнению всего мира, признавшего мою любовь и заботу о жизни мужа, этот господин меня обвиняет в убийстве его. Он рвет и мечет, что у меня на него открылись глаза и я поняла его фарисейство, и ему хочется мстить мне. Но я этого не боюсь.

18 июля. С утра мне было очень тяжело, тоскливо, мрачно и хотелось плакать. Я думала, что если Лев Никол. так тщательно прячет свои дневники от меня именно, чего никогда раньше не было, — то в них что-нибудь есть такое, что надо скрывать именно от меня; так как они были и у Саши, и у Черткова, а теперь закабалены в банк. Промучившись сомнениями и подозрениями всю ночь и весь день, я высказала Льву Ник-у и выразила подозрение, что он мне изменил так или иначе, записал это в дневники и теперь скрывает и прячет их. Он начал уверять, что это неправда, что он никогда не изменял мне. Так зачем же их прятать? Из злобы и упрямства? Ведь если там много хороших мыслей, то они могли бы мне принести только пользу… Но нет, если скрывают, то наверное что-нибудь дурное. Я ничего не скрываю: ни дневников, ни своих «Записок», пусть весь мир читает и судит. Какое мне дело до людского суда! Знаю свою чистую жизнь, знаю, что читаю теперь, как книгу, все ощущения и самую суть природы и характера моего мужа, скорблю и ужасаюсь! Но я еще привязана к нему, к сожалению! Как я напомнила Льву Ник-у, что после того как Чертков написал записку об отдаче дневников после окончания над ними работ Льву Ник-у⁴⁷, он хотел тоже написать обещание мне их отдать, но раздумал, сказав: «Какие же расписки жене, обещал и отдам», — он сделал злое лицо и сказал: «Я этого не говорил». — «Да ведь у меня записано это в дневнике 1-го июля, и Чертков свидетель», — сказала я.

Тогда Л. Н. сейчас же отклонил этот разговор и начал кричать: «Я все отдал: состояние, сочинения, оставил себе только дневники, и те я должен отдать… Я тебе писал, что я уйду, и уйду, если ты будешь меня мучить».

А что значит: отдал все? Прав на сочинения он не отдал, а навалил на мою женскую спину управление всем имуществом, устройство жизни, в которой сам живет и пользуется всеми благами гораздо больше меня. А у меня только вечный, непосильный труд. Но в том-то и дело, что мне отдавать дневников и не нужно; пусть они будут у Льва Ник-а до конца его жизни. Мне только обидно и больно, что их скрывают именно от меня у Саши, Сергеенки, Черткова, — везде и у всех, но только не смей в них заглядывать жена…

Ходили после обеда в елочки гулять: приезжавший Дунаев, Лев Ник., Лева, Лизонька и я. Пропасть маленьких маслят. Жара весь день томительная. Писала: Е. Ф. Юнге, Масловой, Кате, Бельской; послала артельщику письмо и перевод в 195 р.

Приходила Николаева, приезжал Чертков, Гольденвейзер, пили чай на балконе. Читала Лизоньке кое-что из старых записок Л. Н., и она ужасалась порочности Л. H-а в его молодости и страдала от всего того, что я ей разоблачила о ее дядюшке, которого она считала святым.

За то, что я во многом прозрела, Лев Никол. ненавидит меня, и упорное отнятие дневников есть ближайшее орудие уязвить и наказать меня. Ох! уж это напускное христианство с злобой на самых близких вместо простой доброты и честной безбоязненной откровенности!

19 июля. Разбили мое сердце, измучили и выписали докторов: Никитина и Россолпмо. Бедные! они не знают, как можно лечить человека, которого со всех сторон морально изранили! Случайное чтение листка из старого дневника возмутило мою душу⁴⁸, мое спокойствие и открыло глаза на теперешнее пристрастие к Черткову и навеки отравило мое сердце. Сначала предложили мне такое лечение: Льву H-у уехать в одну сторону, мне — в другую, ему к Тане, мне — неизвестно куда. Потом, когда я расплакалась, увидав, что вся цель окружающих меня удалить от Льва Николаевича, я на это не согласилась. Тогда, видя свое бессилие, доктора начали советовать: ванны, гулять, не волноваться… Просто смешно! Никитин удивляется, как я исхудала. Все только от горя и уязвленного любящего сердца, а они — уезжай! т. е. то, что больнее всего.

Ездила купаться, и мне стало хуже. Уходила вода из Воронки — как моя жизнь, и пока утопиться в ней трудно; ездила главное, чтоб примериться, на сколько можно углубиться в воде Воронки.

Мыла шляпу Льва Николаевича. Он в самую жару ездил в Овсянниково, потом не обедал и имеет усталый вид. Еще бы! 16 верст верховой езды при температуре в 36 градусов на солнце! Вечером играл в шахматы с Гольденвейзером. Я ничего с ним не говорила сегодня, я боюсь расстроить его, да и себя. Позировала для Левы, с ним все хорошо; поправляла корректуры, но опять но послала, не могу работать… И теперь поздно, надо ложиться спать, а спать не хочется…

20 июля. Второй день тихо и спокойно, и Чертков не был. Уехали доктора днем. Не для того ли их выписывали, чтоб на всякий случай засвидетельствовать мое безумие? Бесполезно было их посещение. Если все будет, как эти дни, — я буду здорова. И Лев Ник. ездил верхом с глупым и добродушным конюхом Филькой и весь вечер сидел у себя наверху, на балконе, что-то писал и читал, был спокоен и отдыхал. Приезжал Гольденвейзер и мирно сыграли в шахматы, пили чай на балконе все вместе. Мне что-то очень жаль сына Леву. Он сегодня такой грустный, озабоченный. Всплыло ли пережитое им в Париже, встревожен ли он тем, что ему не выдают бумагу для получения заграничного паспорта, или он, нервный, устал от наших тяжелых осложнений жизни…

Ходила купаться с Лизой Оболенской, Сашей и Варварой Михайловной. Оттуда приехали. Жара невыносимая, много белых грибов, косят овес…

Читала корректуру русскую собрания сочинений нового издания и английскую, биографию Льва Ник-а Моода. Позировала для Левы.

21 июля. Пишу, страшно вся взволнованная, главное, у Льва Ник-а очень болит печень, желудок плохо действует без желчи, которая задержана, и главное, отчего я так мучаюсь, это что я виновата, что он не поправляется. Опять вечером приехал Чертков с сыном. Я с утра знала, что он приедет, и весь день волновалась. Но ездила купаться, кончила поправлять корректуру английской биографии Л. Н. Моода, позировала дважды Леве и радовалась, что могу быть спокойна.

Лев Ник. поехал верхом с доктором, опять по страшной жаре, и имел вид усталый, не хотел идти обедать, но пошел и ел много вареного гороха, а печень уж давно увеличена и болит. Вечером играл с Гольденвейзером в шахматы наверху на балконе; приехал Чертков. Как только я заслышала звук его кабриолета, меня уже начало всю трясти. Еще раньше я l Ґ часа ходила по саду, чтоб собой овладеть. Я не терплю этого человека и пускаю в дом только для Льва Николаевича.

Но мне стало грустно, что все на террасе сидят вместе и Марья Александровна здесь; все пользуются присутствием Льва Ник-а, а я нет, и мы доживаем последнее время на свете, и я не могу даже быть с ним. Три раза я примеривалась войти на террасу пить чай и наконец решилась. И что же? Я так взволновалась, что кровь бросилась мне в голову, пульс бился неуловимо, я едва держалась на ногах и не могла видеть Черткова. Пыталась начать говорить, чувствую — голос совсем не мой, а что-то дикое. Все на меня вытаращили глаза. Пытаюсь опять и опять успокоиться и едва успеваю настолько это сделать, чтоб избегнуть скандала и не огорчать Льва Николаевича. Господи, помоги мне! Я этого больше всего желаю! Но я чувствую себя такой больной и несчастной. И пусть бы я страдала еще в тысячу раз больше, лишь бы мой Левочка поправился и не сердился на меня… И могло бы всего этого не быть, если б уступили раньше моим законным, хотя отчасти болезненным желаниям.

Так и слышу слова: «Ни за что, ни за что!» Что же, лучше теперь? Все несчастны, я во всем виновата, Лев Ник. нездоров, Чертков изгнан из доброго расположения к нему; дневники закабалены… Ну, довольно; как ужасно тяжело и грустно!

22 июля^[4]. Прямо с утра мне ставил доктор пиявки к пояснице, чтоб не было приливов к голове. Потом встала, шатаясь после недоспанной ночи. Лев Ник. уехал верхом с Гольденвейзером, Саша, Варвара Михайловна и приехавшие Ольга с детьми и финляндка пошли за грибами и купаться. Оставалась я совершенно одна, занималась корректурой и новым изданием. Послала корректуру и предисловие к Лабрюйеру и другим ⁵⁰. Лева уехал на лошадях в Чифировку к Мише и его семье.

За обедом по поводу моего недовольства и недоумения, что мне никогда не дадут ничего переписанного из последних сочинений Льва Ник. хотя бы прочесть, так как рукописи все отбирает Чертков, Лев Ник. на меня опять рассердился, возвысил голос, начал говорить неприятное. Я опять расплакалась и ушла от обеда к себе наверх. Он спохватился и пришел ко мне, но опять обострился разговор. Но в конце концов он позвал меня погулять в саду вдвоем, что я очень всегда ценю и люблю, и обоюдный тон недоброжелательства как будто прошел.

Приехал Чертков вследствие моей записки к нему и позволения моего ему посещать Льва Николаевича. Я желаю быть великодушна к нему за все его грубости и неприятности. Победила себя, села играть с Сонечкой-внучкой в шашки и отвлекла себя от Черткова.

Лев Ник. вял, болит печень, нет аппетита, и пульс частый. Он ничего не хочет принимать. Умоляла его принять, как всегда в подобных случаях, ревень и положить компресс, но он раздражительно и упорно отказывается, а доктор, не исследовав его, лег спать, хотя я просила его заняться повнимательнее Львом Николаевичем. Виновата в его нездоровье частью я, частью страшная жара, в тени 29 градусов. Мы оба подвержены болезни печени.

23 июля. С утра Льву H-у стало гораздо хуже. Температура 37 и 4, пульс частый, состояние вялое, печень, желудок — все плохо, как я и знала.

Что бы я ни говорила, что бы ни советовала, как бы любовно ни относилась, — в Льве H-е я встречаю злобный протест. И все это с тех пор, как он пожил у Черткова. Сегодня вечером он опять приехал; Лев Ник. поручил ехавшей в Телятинки Саше позвать его и для отвлечения — также и Гольденвейзера. Но я пошла тоже к Льву Ник. в комнату и не допустила до tête à tête’a, a сама упорно высидела, пока Чертков не увидал, что я не уйду ни за что и не оставлю его вдвоем с Львом Никол., и наконец уехал, сказав Льву Ник-у, что он приехал только посмотреть на него, пока он еще жив, а я прибавила, «и пока я еще его не убила», намекнув на его слова, «что не понимаю такой женщины, которая всю жизнь занимается убийством своего мужа».

Была мне и радость сегодня — приехали мои милые внуки: сначала Сонюшка и Илюшок с матерью, а позднее Лева, Лина и Миша приехали из Чифировки и привезли внуков: Ванечку и Танечку. Все четверо — милые, симпатичные дети. Но, охраняя Льва Ник-а и прислушиваясь к нему, я не могла много быть с внуками, о чем очень сожалею.

Когда я узнала, что опять едет к нам Чертков, опять меня всю потрясло, и я расплакалась; проходившая мимо Саша плюнула громко и резко чуть ли мне не в лицо и закричала грубо: «Тьфу, черт знает, как мне надоели эти истории!»

Какое грубое создание. Просто непонятно, как можно так оскорблять мать, которая ровно ничего ей не сделала и ни слова ей не сказала. И какое страшное и злое у ней было при этом лицо.

Да, пожелаешь смерти при такой обстановке зла, обмана, нелюбви и даже не простого учтивого отношения к близкому человеку, не причинившему им никакого зла.

Прочла двухактовую пьеску, написанную еще в Кочетах Львом Ник-чем, узнавшим, что в Телятинках играл Димочка Чертков с своими мужиками-товарищами его пьесу «Первый винокур», и пожелавшим еще тогда написать что-нибудь для них. Произведение это еще только набросано, есть ошибки вроде той, что молодая баба говорит про себя: «И пеки, и вари…» А у печки всегда хлопочет старуха, которая и есть в пьесе. Еще ошибка, что баба спрятала деньги и покупку в чулан, а потом покупка оказалась на окне и с окна украдена. Вообще еще сырьем эта пьеска ⁵¹. A задумано и местами хорошо. Постоянно напоминает «Власть тьмы».

Бывало, когда все переписывала я, все ошибки и все неловкое я указывала Льву Никол-у, и мы исправляли. Теперь же ему переписывают точно, но как машины.

24 июля. Опять вечером приезжал Чертков, и Лев Ник. с ним перешептался, а я слышала. Лев Ник. спрашивал: «Вы согласны, что я вам написал?» А тот отвечал: «Разумеется, согласен»⁵². Опять какой-нибудь заговор. Господи, помилуй!

Когда я стала просить со слезами опять, чтоб Лев Ник. мне сказал, о каком согласии они говорили, Лев Ник. сделал опять злое, чуждое лицо и во всем отказывал упорно, зло, настойчиво. Он неузнаваем! И опять я в отчаянии, и опять стклянка с опиумом у меня на столе. Если я не пью еще его, то только потому, что не хочу доставить им всем, в том числе Саше, радость моей смерти. Но как они меня мучают! Здоровье Льва Ник. лучше, он все сделает, чтоб меня пережить и продолжать свою жизнь с Чертковым. Как хочется выпить эту стклянку и оставить Льву Ник. записку: «Ты свободен».

Сегодня вечером Лев Ник. со злобой мне сказал: «Я сегодня решил, что желаю быть свободен и не буду ни на что обращать внимание». Увидим, кто кого поборет, если и он мне открывает войну. Мое орудие — смерть, и это будет моя месть и позор ему и Черткову, что убили меня. Будут говорить: сумасшедшая! а кто меня свел с ума?

Уехала семья Миши, Ольга с детьми еще тут. Спаси господи, я, кажется, решилась… И все еще мне жаль моего прежнего и любящего Левочку… И я плачу сейчас…

И осмеливаться писать о любви, когда так терзать самого близкого человека — свою жену!

И он, мой муж, мог бы спасти меня, но он не хочет…

25 июля. Открыв, что между Львом Ник. и Чертковым есть тайное соглашение и какое-то дело, задуманное против меня и семьи, в чем я несомненно убедилась, я, конечно, опять глубоко начала страдать. Никогда во всей моей жизни между нами с мужем не было ничего скрытого. И разве не оскорбительны для любящей жены эти apartés^[5], тайны, заговоры?.. Во всяком случае, все теперешние распоряжения Льва Ник-а вызовут жестокую борьбу между его детьми и этим хитрым и злым фарисеем — Чертковым. И как это грустно! Зачем Лев Ник. устраивает себе такую посмертную память и такое зло! А все о любви какой-то говорят и пишут; и всякие документы отрицали всю жизнь, говоря, что никогда их писать не будут, и Лев Никол. все, что отрицал, были только слова: собственность — он оставил за собой при жизни права авторские; документы — он написал в газетах об отказе на сочинения с 1881⁵³ года, он теперь под расписку Государственного банка отдал дневники, он писал что-то с Чертковым и, кажется, с Булгаковым и сегодня передал ему листы большого формата, вероятно — домашнее завещание о лишении семьи прав на его сочинения после его смерти. Отрицал деньги — теперь у него всегда для раздачи несколько сот рублей на столе. Отрицал путешествия — и теперь уже три раза выезжал в одно лето: к Тане-дочери в Кочеты два раза в год, к Черткову в Крекшино и в Мещерское, к сыну Сереже со мной и опять стремится в Кочеты.

Встревоженная 24-го вечером, я села к своему письменному столу и так просидела в легкой одежде всю ночь напролет, не смыкая глаз. Сколько тяжелого, горького я пережила и передумала за эту ночь! В пять часов утра у меня так болела голова и так стесняло мне сердце и грудь, что я хотела выйти на воздух. Было очень холодно и лил дождь. Но вдруг из комнаты рядом выбежала моя невестка (бывшая жена Андрюши), Ольга, схватила меня сильной рукой и говорит: «Куда вы? Вы задумали что-нибудь нехорошее, я вас теперь не оставлю!» Добрая, милая и участливая, она сидела со мной, не спала, бедняжка, и старалась меня утешить… Окоченев от холода, я пересела на табурет и, сидя, задремала, и Ольга говорила, что я жалостно стонала во сне. Утром я решила уехать из дому, хотя бы на время. Во-первых, чтоб не видать Черткова и не расстраиваться его присутствием, тайными заговорами и всей его подлостью и не страдать от этого. Во-вторых, просто отдохнуть и дать Льву Николаевичу отдых от моего присутствия с страдающей душой. Куда я поеду жить, — я не решила еще; уложила чемодан, взяла денег, вид, работу письменную и думала или поселиться в Туле, в гостинице, или ехать в свой дом в Москву.

Поехала в Тулу на лошадях, которых выслали за семьей Андрюши. На вокзале я его окликнула и решила, проводив их в Ясную, ехать вечером в Москву. Но Андрюша, сразу поняв мое состояние, остался со мной, твердо решив, что не покинет меня ни на одну минуту. Делать нечего, согласилась и я вернуться с ним в Ясную, хотя дорогой часто вздрагивала при воспоминаниях о всем том, что пережила за это время, и при мысли, что все опять пойдет то же, сначала.

Езда взад и вперед, волнение — все это меня очень утомило, я едва взошла на лестницу и прямо легла, боясь встретить мужа и его насмешки. Но неожиданно вышло совсем другое и очень радостное. Он пришел ко мне добрый, растроганный; со слезами начал благодарить меня, что я вернулась.

— Я почувствовал, что не могу решительно жить без тебя, — говорил он плача, — точно я весь рассыпался, расшатался; мы слишком близки, слишком сжились с тобой. Я так тебе благодарен, душенька, что ты вернулась, спасибо тебе…

И он обнимал, целовал меня, прижимал к своей худенькой груди, и я плакала тоже и говорила ему, как по-молодому, горячо и сильно люблю его, и что мне такое счастье прильнуть к нему, слиться с ним душой, и умоляла его быть со мной проще, доверчивее и откровеннее, и не давать мне случая подозревать и чего-то бояться… Но когда я затрагивала вопрос о том, какой у него заговор с Чертковым, он немедленно замыкался и делал сердитое лицо и отказывался говорить, не отрицая тайны их заговора. Вообще он был странный: часто не сразу понимал, что ему говорят, пугался при упоминании Черткова.

Но слава богу, что я опять почувствовала его сердце и любовь. Права же свои после смерти моего дорогого мужа пусть отстаивают уж дети, а не я.

Вечер прошел благодушно, спокойно, в семье, и — слава богу — без Черткова. Здоровье и Льва Ник-а и мое нехорошо.

26 июля. С утра грустное известие о нездоровье дочери Тани, и она лежит. Очень зовет в Кочеты Льва Николаевича, но не меня, и я ужасно боюсь, что он уедет, но тогда и я с ним. Доктор наш говорит, что дизентерия прилипчива, и я боюсь, что Лев Никол. при ослабевшем организме и болезни печени и кишок заразится от Тани.

Сыновья мои очень добры, солидарны между собой и со мной. Саша злобно на меня смотрит, как все виноватые. Нагрубив мне и наплевав чуть ли не в лицо, она дуется на меня, и без памяти ей хочется увезти от меня отца; но я брошу все и вся и уеду за ним, конечно.

Много позировала для бюста своего, и работа Левы подвигается. Сегодня тепло, сыро и ходили тучки, но дождя не было. Косят овес, лежит еще не связанная рожь, кое-что убрали.

Прилагаю мое письмо к мужу, написанное перед моим отъездом, и приготовленную мною, но не посланную статейку в газеты ⁵⁴.

27 июля. Утро. Опять не спала всю ночь: сердце гложет и гложет, и мучительна неизвестность какого-то заговора с Чертковым и какой-то бумаги, подписанной Львом Николаевичем вчера. (Это было, по-видимому, приложение к завещанию, составленное Чертковым и подписанное Львом Ник-м^[6].) Эта бумага — месть мне за дневники и за Черткова. Бедный старик! Что готовит он своей памяти после смерти?! Наследники ничего не уступят Черткову и будут все оспаривать, потому что все ненавидят Черткова и все видят его хитрое, злое влияние. Непротивление оказалось, как и надо было ожидать, пустым словом.

Вечером 27 июля Булгаков отрицал свое участие в бумагах и подписях Льва Николаевича⁵⁵. Может быть! Тут ничего не поймешь. Когда спросила дочь Сашу, что она знает о завещании и бумаге отца, о которой у Льва Ник. таинственные переговоры с Чертковым, она, как всегда, зло и грубо ответила, что ничего не скажет. Не оскорбительно разве жене, что тайны с дочерью и Чертковым, а от меня все скрывают?

Как только встала, — пошла с Ванечкиной корзиночкой бродить по лесам. Первое, что увидала в лесу, был Л. Н., который сидел на своем стульце-палке и что-то записывал. Он удивился, увидав меня, и как будто испугался, поспешно спрятав бумагу. Подозреваю, что он писал Черткову.

Ходила я часа два с половиной и думала, как хорошо в природе без хитрых и злобных людей. Дурочка Параша стережет телят, веселая, добрая, набрала и принесла мне несколько негодных грибов, но с таким добродушием! Два пастуха ласково со мной поздоровались и прогнали мимо меня наше стадо. Я вглядывалась в выражение глаз коров и убедилась, что они только природа, без души.

Мальчики шли, собирали грибы, веселые, бесхитростные… На гумне, у риги расположились поденные девушки (дальние) и яблочные сторожа обедать. Все бодрые, веселые; никаких у них нет задних мыслей, бумаг, заговоров с хитрыми дураками вроде Черткова. Все просто, откровенно, ясно и весело! Надо бы слиться с природой и народом; легче бы было <без> этого ложнонепротивленского смрада нашей жизни.

С Львом Ник-м опять молчаливо и холодно. Легла перед обедом и спала l Ґ часа. В голове немного просветлело, и я могла после обеда немного заняться изданием. Послала Стаховичу статьи и письмо⁵⁶, писала в типографию. Днем позировала Леве. Была сильная гроза и ливень, портит хлеб. Л. Н. с Душаном Петровичем ездил верхом, и они попали под дождь. Потом Лев Ник. играл в шахматы с Гольденвейзером и позднее слушал игру приехавшего сына Сережи (полонез Шопена, что-то Шумана, «Шотландские песни», мазурка Шопена). Очень было приятно. Сашу почти не вижу, она сидит больше у себя и с своей точки зрения наговаривает каждому обо мне, что хочет, а вечером пишет свой дневник, опять-таки с своей личной, недоброжелательной точки зрения.

Часов в 12 ночи мы еще сидели вдвоем с Сережей, и я ему рассказала все, что мы пережили за это время. Как и всем — ему все время хотелось осуждать меня; одна собака тявкнет на кого-нибудь, дернет — и вся стая за ней разрывает жертву. Так и со мной. И все стремятся меня разлучить с Львом Николаевичем. Но этого им не удастся.

28 июля. Приехала Зося Стахович; непременно хотела, чтоб я ей рассказала о всем, что мы пережили за это время. Я ей сообщила все подробности, она осудила меня за то, что я так настоятельно вытребовала дневники Льва H-a, но она, хотя и очень умна, но девушка и никогда не поймет той связи, которая образуется между мужем и женой после 48-летнего супружества.

Скучно болтать без дела, еще скучнее позировать для Левы. Он все время нервничает, кричит: «Молчите, молчите», как только я слово скажу, и меня очень стало утомлять это бесконечное позированье. Сегодня стояла почти 1 Ґ часа. Люблю теперь жизнь спокойную, занятую полезным делом, дружную, без лишних гостей и изредка близких, милых людей, посещающих нас только из любви, а не с какими-нибудь целями.

Вечером, после того как Лев Ник. играл с Гольденвейзером в шахматы и пил чай с медом, он ушел к себе и показался мне грустным.

Я пошла за ним и сказала ему, что если он скорбит о том, что не видит Черткова, то мне его жаль, пусть он его позовет к нам.

И Лев Ник., по-видимому, так искренно и несомненно правдиво сказал мне:

«Нисколько я об этом не скорблю, я тебя уверяю! Я так спокоен, так рад, мне совсем не нужен Чертков, лишь бы с тобой все было любовно и ты была бы спокойна».

И я была так счастлива, что это сомнение снято с души моей и что не я причиной разлуки Левочки с Чертковым, а как будто сам он рад освободиться от гнусного давления Черткова на него. И так мы дружно, любовно, по-старому обнялись со слезами, и с таким счастьем в душе я ушла от него.

Теперь ночь, он спит, и мне хотелось бы еще взглянуть на его любимое мной столько лет, изученное до последних подробностей милое, старенькое лицо. Но мы не вместе, — живем через коридор в разных комнатах, и я всю ночь прислушиваюсь к нему.

Нет, господин Чертков, я уже не выпущу больше из моих рук Льва Никол. и не уступлю его. Я все сделаю, чтоб Чертков опротивел ему и никогда бы его не было в моем доме.

Вечером Лев Никол, прочел нам вслух остроумный рассказец Милля «Le repos hebdomadaire», который ему очень понравился, и начало рассказа «Le secret».

29 июля. Повеяло от нашей жизни прежним спокойным счастьем, и жизнь наладилась. Слава богу! Уже пять дней ни Чертков к нам не ездит, ни Лев Ник. к нему. Но при воспоминании о нем и возможности вновь их сближения, что-то поднимается со дна души, клокочет там и мучает меня болезненно. Ну, хоть пока отдых!

Зося Стахович вносит много оживления и очень приятна. Лев Ник. ездил верхом, но все дожди. Занялась корректурой и восхищалась «Казаками»⁵⁷. И как сравнительно бедны и жидки новые рассказцы!

Писала: дочери Тане, племянницам: Лизе Оболенской и Варе Нагорновой, Марусе Маклаковой. После обеда пришел Николаев, и Лев Ник. с ним беседовал о Генри Джордже и о справедливости; слышала отрывочно их разговор, который, очевидно, утомлял Л. Н. Зося Стахович оживленно и весело рассказывала о Пушкине, что читала, и говорила его стихи. Потом устроили игру в винт; Саша хотела меня устранить, но когда я решительно взяла тоже карту, она сделала злое лицо и ушла. Мы весело взяли с Льв. Ник. большой шлем без козырей. Я не люблю карт, но грустно оставаться в одиночестве, когда все близкие за карточным столом, оживленные и веселые. День прошел мирно и без Черткова. Лев Ник. сегодня здоровьем лучше и бодрее.

30 июля. Целый день ничего не приходится делать: суета, скучные заботы о еде, об устройстве приезжих, о посеве ржи, о ремонте погреба, и проч., и проч., а за все это вечные упреки, осуждение, предписыванье мне материальности.

Позировала час Леве; потом ушла одна за грибами, проходила часа два, грибов нет, но хорошо уединение и природа.

Семья П. И. Бирюкова, приехавшая к нам, пять человек, будет нам, очевидно, в тягость, так как дети крикливы и очень непривлекательны. От шума, крика, граммофона, лая пуделя, громкого хохота Саши трещит моя еще слабая голова, а когда вечером сели играть в карты, и это был бы отдых моей голове и глазам, — меня, как всегда, оттерли от игры. Я, как приживалка, всем разливала чай; а приживалка Варвара Михайловна — чужая, молодая, конечно, уселась за карточный стол, чему очень была рада Саша; но чуткий Лев Ник. понял, что я огорчилась, и когда я ушла, чтобы не расплакаться, он спросил меня: «Куда ты?» Я сказала: «В свою комнату».

Да, я слишком себя отстраняла для других во всю свою жизнь, и теперь приму другой тон, и не хочу огорчаться, а хочу пользоваться жизнью всячески: и кататься, и в карты играть, и ездить всюду, куда ездит Лев Ник.

Уехала Зося Стахович. У меня такое чувство теперь к гостям: всех вон! Устала я, чувствую себя больной, и надоело всем служить, обо всех заботиться, — и за все — одно осуждение. Зося лучше многих; она оживляет, принимает во всем участие.

Лев Ник. ездил верхом в Овсянниково, возил корректуры маленьких копеечных книжечек к Ив. Ив. Горбунову ⁵⁸. Свежо, 6 гр. вечером.

31 июля. Как трудно переходить от исправления корректур к заказу обеда, к покупке ржи; потом к чтению писем Льва Ник. и наконец к своему дневнику. Счастливые люди, у которых есть досуг, и они могут всю жизнь сосредоточиваться на чем-нибудь одном и отвлеченном.

Перечитывая письма Л. Н. к разным лицам, меня поражала его неискренность. Например, он часто и как будто с любовью пишет к еврею Молочникову — слесарю в Нижнем Новгороде. А между тем мы сегодня вспоминали с Катей, что Лев Ник. говорил: «Я особенно старательно любезен с Молочниковым, потому что мне это особенно трудно; он мне неприятен, и я должен делать усилие, чтоб так относиться к нему». Пишет Л. Н. и его жене, которую никогда не видал⁵⁹. И все это потому, что Молочников сидел в тюрьме будто бы за распространение книг Толстого, а мне говорили, что Молочников просто революционер озлобленный.

Еще меня поразило в письмах частое упоминание, что «тяжело жить, как живу, среди роскоши и поневоле…». А кому, как не Льву Николаевичу, нужна эта роскошь? Доктор — для здоровья и ухода; две машины пишущие и две переписчицы — для писаний Льва Никол.; Булгаков — для корреспонденции; Илья Васильевич — лакей для ухода за стариком слабым. Хороший повар — для слабого желудка Льва H-а.

Вся же тяжесть добыванья средств, хозяйства, печатанье книг — все лежит на мне, чтоб всю жизнь давать Льву Ник. спокойствие, удобство и досуг для его работ. Если б кто потрудился вникнуть в мою жизнь, то всякий добросовестный человек увидал бы, что мне-то лично ничего не нужно. Я ем один раз в день; я никуда не езжу; мне служит одна девочка 18 лет; одеваюсь теперь даже бедно. Где это давление роскоши, производимое будто бы мной? Как жестоко несправедливы могут быть люди! Пусть святая истина, высказываемая в этой книге, не пропадет и уяснит людям то, что затемнено теперь.

Приезжали Лодыженские — муж с женой и консул русский в Индии ⁶⁰, ничего интересного не представлявший. Лодыженские много путешествовали, были в Индии, Египте и изучали религии. Живые и интересные люди.

Отправила корректуру предисловий ⁶¹, позировала, занялась немного изданием. Уехал Андрюша. С мужем Левочкой дружно, он ласков был утром. Саша и Варвара Михайловна противно дуются. Варвара Михайловна зазналась, прилипла к Саше и даже чай не разливает, а предоставляет мне. Придется ей отказать и взять более полезную мне помощницу, а главное такую, которая бы мне читала вслух. Погода переменная. Вечером 9 градусов.

1 августа. Очень мне сегодня с утра опять нехорошо; опять все волнует и мучает. Лев Ник. молчалив и холоден; видно, скучает без своего идола. Примериваюсь мысленно, могу ли я спокойно перенесть вид Черткова, — и вижу, что не могу, не могу…

Разбирала книги и газеты русские и иностранные; все кровь приливает к голове и тяжко…

Хорошо занялась с Бирюковым изданием; во многом он мне помог советами и указаниями ⁶². Вечером читала свои рассказы детские детям Бирюковым ⁶³.

Приходили к Льву Ник. крестьяне наши, которых мы просили указать на более бедных для раздачи ржи на посев на деньги, присланные мне Моодом для помощи бедным. Крестьяне беседовали с Льв. Ник. и обещали составить список бедных. Он назвал мне двух крестьян, а третьего не назвал; вероятно, это его сын от бабы — Тимофей ⁶⁴. (Это был Алексей Жидков^[7].)

Ночью гадала на картах. Льву Николаев, вышло, что он останется при молодой женщине (Саше), при бубновом короле (Черткове), при любви, свадьбе и радости (все червонные карты). Мне вышла прямо смерть (пиковый туз и девятка), на сердце старик (пиковый король) или злодей: все четыре десятки — исполнение желанья; а желанье мое — умереть, хотя не хотела бы и после смерти уступить Черткову Льва Николаевича. А как бы все возликовали и обрадовались моей смерти! Первый удар мне нанесен метко, и этот удар уже произвел свое действие. Я умру вследствие тех страданий, которые пережила за это время.

2 августа. Писанье его дневников для Льва Николаевича уже давно не имеет никакого смысла. Его дневники и его жизнь с проявлением хороших и дурных движений его души — это две совершенно разные вещи. Дневники теперь сочиняются для господина Черткова, с которым он теперь не видится, но по разным данным я предполагаю, что переписывается, и, вероятно, передают письма Булгаков и Гольденвейзер, которые ходят ежедневно.

Когда Чертков здесь был в последний раз, ведь спросил же его Лев Николаевич, «получил ли он его письмо и согласен ли?» ⁶⁵ На какую еще мерзость изъявил свое согласие г. Чертков? Если бы его посещения уничтожили их тайную переписку, — то так бы и быть, пусть бы ездил; но переписка все равно продолжается и при свиданиях, значит, пусть лучше не видаются. Останется одна переписка, без свиданий. Любовь эта к Черткову обострилась у Л. Н., главное, после его пребывания летом у Черткова без меня, и ослабеет все-таки в разлуке — со временем.

Сегодня Лев Ник. ездил один верхом в Колпну смотреть рожь для покупки крестьянам. Я ничего не могла делать, сердце билось безумно быстро, голова разболелась, я боялась, что он назначил Черткову где-нибудь свиданье и они поехали вместе. Тогда я велела запречь кабриолет и поехала ему навстречу. Слава богу, он ехал один, и за ним случайно Данила Козлов, наш крестьянин.

Очень много дела, корректур, и пока в соседстве Чертков — ничего не могу делать и очень боюсь напутать. Через силу пошла обедать, но тотчас же после сделалась такая дурнота и боль в голове, что ушла к себе и легла. Горчичники и примочки на голову облегчили головную боль, и я заснула.

Лев Ник. был участлив и добр; но когда, узнав, что пришел Булгаков с письмами, я спросила: «И от Черткова письмо?», он рассердился и сказал: «Ну да, я думаю, что я имею право переписываться с кем хочу…» А я ни слова и не говорила о праве. «У меня с ним бесчисленное количество дел по печатанью моих произведений и по писаньям разным», — прибавил Лев Ник.

Да, если б только такие дела, тогда не было бы тайной переписки. Раз все тайно, то кроется что-нибудь нехорошее. Христос, Сократ, все мудрецы ничего не делали тайно; они проповедовали открыто на площадях, перед народом, никого и ничего не боялись, их казнили, — но произвели в богов.

Преступники же, заговорщики, распутники, воры и т. п. люди — все делают тайно. И в это вовлек бедного святого — Толстого в несвойственное ему положение Чертков.

И если Льву Ник. с Чертковым нужно все от всех скрывать, — то кроется что-нибудь злое или нехорошее, я в этом убеждена и очень от этого страдаю.

3 августа. Узнав, что mister Maude изобличил в своей биографии Льва Николаевича разные гнусные поступки Черткова, даже не называя его, а обличая под буквой X, Лев Никол, унизился до такой степени, что просил в письме от 23 июля сего года Моода вычеркнуть из биографии эту гнусную правду, которую написал Моод, и дал выписку из письма покойной нашей дочери Маши, которая дурно пишет о Черткове. Сегодня я получила от Моода два письма: одно ко мне, другое к Льву Николаевичу⁶⁶. Ужасно то, что Л. Н. настолько любит Черткова, что готов на всякие унижения, чтоб выгородить его, хоть бы солгать или умолчать.

То, что Лев Ник. просил Моода вычеркнуть, была выписка из письма нашей покойной дочери Маши, в котором она дурно пишет о Черткове. Такое обличение Черткова, конечно, было неприятно Л. H-у, особенно от его любимицы Маши, которая всегда была, по-видимому, в дружбе с Чертковым, но тоже под конец поняла его.

Получила сегодня письмо от Е. И. Чертковой, полное упреков ⁶⁷. Вполне ее понимаю как мать: она идеализирует своего сына и не знает его. Я отвечала ей сдержанно, учтиво и даже гордо. Но на примирение я не иду⁶⁸.

Хотела объяснить Льву Ник-у источник моей ревности к Черткову и принесла ему страничку его молодого дневника, 1851 года, в котором он пишет, как он никогда не влюблялся в женщин, а много раз влюблялся в мужчин ⁶⁹. Я думала, что он, как П. И. Бирюков, как доктор Маковицкий, поймет мою ревность и успокоит меня, а вместо того он весь побледнел и пришел в такую ярость, каким я его давно, давно не видала. «Уходи, убирайся! — кричал он. — Я говорил, что уеду от тебя, и уеду…» Он начал бегать по комнатам, я шла за ним в ужасе и недоумении. Потом, не пустив меня, он заперся на ключ со всех сторон. Я так и остолбенела. Где любовь? Где непротивление? Где христианство? И где, наконец, справедливость и понимание? Неужели старость так ожесточает сердце человека? Что я сделала? За что? Когда вспомню злое лицо, этот крик — просто холодом обдает.

Потом я ушла в ванну, а Лев Никол., как ни в чем на бывало, вышел в залу и пил с аппетитом чай и слушал, как Душан Петрович, переводя с славянского, читал о Петре Хельчицком ⁷⁰.

Когда все разошлись, Лев Ник. пришел ко мне в спальню и сказал, что пришел еще раз проститься. Я так и вздрогнула от радости, когда он вошел; но когда я пошла за ним и начала говорить о том, что как бы дружней дожить последнее время нашей жизни, и еще о чем-то, он начал меня отстранять и говорил, что если я не уйду, он будет жалеть, что зашел ко мне. Не поймешь его!

4 августа. Слава богу! день прошел без всякого напоминания о Черткове, и стало как-то легче жить, — очистился немного воздух. Спасибо милому моему мужу — Левочке, что щадит меня. Кажется, если все началось бы сызнова, у меня не хватит сил перенесть. Надеюсь, что скоро все уедут из Телятинок и я перестану вздрагивать и пугаться, когда уезжает верхом Лев Никол., и перестану бояться их тайных свиданий.

Чувствую себя больной, голова какая-то странная, не сплю почти совсем и не могу долго ничем заниматься. Лежу часто без сна, и какие-то дикие фантазии проходят в моей голове, и боюсь, что схожу с ума.

Уехали Бирюковы. Стало ясней, и появились грибы. Саша была в Туле у доктора, и он ничего ей не предписал. Тане, слава богу, лучше. Позировала для Левы, исправляла корректуру «Искусства», вписывала пропущенное — работа трудная и медленная⁷¹.

Лев Ник. верхом ездил в Басово, к Лодыженскому, и устал. Я встретила его на так называемом у нас прешпекте. Думала о том, не могу ли я примириться с Чертковым; хочется вызвать в себе добро, «яко же и мы оставляем должникам нашим…»⁷² И может быть, в мыслях я и перестану ненавидеть его. Но когда подумаю — видеть эту фигуру и встречать в лице Льва Никол-а радость от его посещения, — опять страдания поднимаются в моей душе, хочется плакать, — и отчаянный протест так и кричит во мне: «Ни за что, не хочу больше этих острых, мучительных страданий!..» А чувствую, что я вся во власти мужа, и если он не выдержит — все пропало!

В Черткове злой дух, оттого он так и пугает, и мутит меня.

5 августа. Провела ужасную ночь; переживала опять в воспоминаниях все, чем страдала это время. Как оскорбительно, что муж мой даже не вступился за меня, когда Чертков мне нагрубил. Как он его боится! Как весь был подчинен ему! Позор и жалость!

Пробовала заняться корректурой, не могла. Задыхаюсь, голова болит, и дрожит все сердце. Пошла гулять и проходила почти три часа. За мной приехал кабриолет на большую дорогу. Лев Ник. ездил верхом с Дугланом Петровичем. Встретила Леву, возвращающегося из Телятинок. Он издали видел Черткова. Не ездил ли он на свидание с Львом Ник-м?

Слышала сегодня, что в Телятинках 30 человек что-то усиленно переписывают. Что бы это могло быть? Уж не дневники ли вчера взял Лев Никол.? Ничего не узнаешь. С коварной, и злой, и упорной волей Лев Ник. все от меня скрывает, и мы стали — чужие.

Во многом я виновата, конечно. Но мое раскаяние тоже так велико, что добрый муж простил бы меня, в чем я виновата^[8], и к концу — к смерти приблизил бы меня, хотя бы за то, что я с такой горячей, страстной любовью вернулась к нему сердцем, и за то, что никогда не изменила ему.

Как я была бы счастлива, если б он меня приласкал и приблизил. Но этого уж никогда не будет, даже если и удалить Черткова от него!

Лев Ник. сегодня опять холоден и чужд. Грустно!

Читала ужасные статьи Вл. Короленко о смертной казни и тех, кого к ней приговаривали⁷³. Просмотрела роман Rosny⁷⁴. Вечером Гольденвейзер сыграл эту удивительную сонату Шопена с похоронным маршем. Но играл он сегодня как-то вяло. Погода переменная, 3 раза принимался идти дождь.

Ночь… не спится. Долго на коленях молилась. Просила бога и о том, чтоб он повернул сердце мужа моего от Черткова ко мне и смягчил бы холодность его ко мне. Молюсь ежедневно и в молитве часто вспоминаю тетеньку Татьяну Александровну, прося ее молитв. Она, наверное, поняла бы меня и пожалела.

6 августа. Как и все это последнее время — нет сна. Утром просыпаешься с каким-то ужасом: что даст сегодняшний день? Так было и нынче. Заглянула в 10-м часу в комнату Льва Николаевича, его еще нет, он на своей обычной утренней прогулке. Наскоро оделась, побежала в елочки, куда он ходит по утрам, бегу, думаю: «Ну, как он там с Чертковым?» Идет милый, спокойный, старенький, — и один. Но Чертков мог уже уехать. Встречаю детей, спрашиваю: «Видели, детки, старого графа?» — «Видели, на лавочке сидел». — «Один?» — «Один». Я начала себя обуздывать и успокаивать. Дети милые со мной, видят, что я не нахожу грибов, — где уж там! — дали мне пять подберезников и с сожалением сказали: «Да ты не видишь ничего, ты слепая». Пришел в елочки Лева, случайно или ко мне — не знаю. Потом верхом встретил меня возле купальни.

Я проходила четыре часа сряду и немного успокоилась. Дома сейчас же напали: яблочный купец, сторожа с поклонами и яблоками, прислуга, потом приехал булочник. Лев Ник. строг и холоден, а мне при виде его холодности так и слышится жестокий возглас мужа: «Чертков самый близкий мне человек!» (А не жена!) Ну, по крайней мере, физически он не будет самым близким. Бог даст, скоро уедут. Старуха, мать его, вероятно, нарочно тут так долго живет, чтоб мучить меня. Она хотела уехать к сестре до 6 августа.

Лев Ник. ездил верхом с Булгаковым, и они заблудились в Засеке, но приехали не поздно. Опять корректуры «Искусства». Днем пришел со станции Засека В. Г. Короленко и провел весь вечер, без конца рассказывая о самых интересных и разнообразных предметах: о разных сектантах, собирающихся у святого озера в Макарьевском уезде, о монастырях, о пытках, о тюрьмах, о первом знакомстве с Горьким, о картинах Репина, и проч., и проч. Жаль, что нельзя записать⁷⁵. Говорит Короленко очень хорошо, содержательно и красноречиво. Посылали за Гольденвейзером; он играл в шахматы с Львом Ник-м, а главное, его интересовал Короленко. Саша ездила на Провалы с Ольгой, детьми и Гольденвейзерами. Дождь шел, и все промокли.

7 августа. Все тот же над нами гнет, та же мрачность в доме; кстати и дождик все льет и льет, перепутал проросший овес в поле. Приходили наши крестьяне, роздали по дворам деньги Моода. Пришлось на двор по 5 р. 50 коп. — всего 401 р. 50 коп. Уехал Короленко. Позировала Леве, сидела с гостем, отправила в типографию XV часть для набора. Не хочется писать о том, что больнее всего на свете и что гложет меня день и ночь, — эта жестокая холодность Льва H-а. Он не поздоровался даже сегодня со мной; весь день не говорит ни слова, мрачен, сердит; тон его со мной такой, что я ему мешаю жить, что я в тягость. И все от того, что он для меня перестал видать Черткова.

И взял на себя Лев Ник. молчать, — молчать весь день и дуться — упорно, зло молчать. С моим живым, откровенным характером это молчание невыносимо. Но он и хочет меня мучить и вполне достигает этого.

Я не запрещала Черткову ездить к нам ни словесно, ни письменно; писал ли ему что Л. Н. или Лева — не знаю⁷⁶. У них все тайно. Скоро ли уедут Чертковы, тоже неизвестно. Хочет ли Л. Н., чтоб опять видаться с Чертковым, тоже не знаю. Молчит и молчит. Что делается в душе его? Не поймешь. На лице видны гнев и скорбь. Ах, хоть бы растаял лед в его сердце!

Жили же мы десятки лет без Черткова и были счастливы. Что же теперь? Ведь мы все те же, а между тем сестры ссорятся с братьями, отец недоброжелателен к сыновьям, дочери к матери, муж возненавидел жену, жена — Черткова, — и все от него, от того, что его глупая, громоздкая и грубая фигура втерлась в нашу семью, опутала старика и губит мое счастье и жизнь…

Сейчас опять буду молиться, и когда вспомнила о молитве, стало легче на душе; я радуюсь, что вот сейчас стану на колена и понемногу войду в общение с богом, и он утешит, смирит и исцелит мою скорбящую душу и смягчит окаменелое сердце моего мужа.

8 августа. Так и вышло: молитва моя поразительно скоро услышана богом. Мой Левочка сегодня растаял, стал добр, участлив и даже нежен. Благодарю тебя, господи! Пусть я всячески страдаю физически, только бы чувствовать с Левочкой ту связь, которая так долго существовала, а не то отчуждение, которое убивает меня. Не спала опять ночь, все думала, что надо предложить Льву Никол-у опять видаться с Чертковым, и рано утром, когда он встал, я это ему и сказала. Он махнул рукой, сказал, что переговорит после, и ушел гулять. Ушла и я в 9-м часу, бродила по всей Ясной, по садам и лесам, упала прямо плашмя на грудь и живот, рассыпала грибы и, нарвав дубовых веток и травы, легла на них в изнеможении на лавке из березовых палочек и до тех пор плакала, пока задремала с какими-то фантастическими видениями во сне. Ветки были мокрые от дождя, и я вся промокла, но лежала в этой тишине, с соснами перед глазами, более часа. Всего я отсутствовала более 4-х часов из дома, без пищи, конечно.

Когда я вернулась, Лев Ник. меня позвал к себе и сказал (я так счастлива была уже тем, что услыхала его голос, обращенный ко мне) : «Ты предлагаешь видеться с Чертковым, но я этого не хочу. Одно, чего я более всего желаю, — это прожить последнее время моей жизни как можно спокойнее. Если ты будешь тревожна, то и я не могу быть спокоен. Лучше всего мне бы уехать на недельку к Тане и нам расстаться, чтоб успокоиться».

Сначала мне это показалось ужасно опять расстаться. Но приняв в расчет, что удаление Льва H-а от соседства с Чертковым и во время его отъезда есть именно то, что желательнее всего, я думаю, что это будет хорошо; пусть отдохнем мы оба от этого дерганья сердечного. Уверял меня мой Левочка, что мое спокойствие так ему дорого, что он сам не живет, видя мое нервное и тяжелое состояние, и все готов сделать, чтоб помочь мне и успокоить меня. И это его отношение ко мне есть лучшее лекарство всем моим недугам.

Написал он сегодня на листке обращение к молодым людям, желающим отказаться от воинской повинности ⁷⁷. Очень хорошо. Уже Саша переписала; а куда девался рукописный листок? Неужели опять отдали Черткову?

Занялась опять изданием, писала Мооду о деньгах крестьянам, писала артельщику. Спала вечером. Играл Гольденвейзер сонату Бетховена⁷⁸, я, к сожаленью, не слыхала; а потом при мне вальс и мазурку Шопена — прекрасно сыграл.

Болит под ложкой, и пищу перестала переваривать; весь организм надломлен. Опять был короткий дождь. Овес пророс, пошли белые грибы и другие.

9 августа. Весь день шила для Левочки: перешивала его блузу, потом белую фуражку, и так спокойно, хорошо было за этим занятием. Нарочно ничем другим не занималась, чтоб дать покой нервам. Все бы хорошо, если б не злое извержение всевозможных грубостей от дочери Саши. Она все ездит к Чертковым, и там ее всячески натравливают на меня за то, что я разлучила своего мужа со всей этой телятинской кликой. Никогда не могла бы я себе представить, чтоб дочь смела так относиться к матери, не говорю уже про сердечное отношение. Когда я рассказала о ее невозможной грубости ее отцу, он с грустью сказал: «Да, жаль: у нее есть эта грубость в характере, и я с ней поговорю».

Ездил Лев Ник. сегодня к Горбунову в Овсянниково, его не застал и огорчился, так как вез ему корректуру копеечных книжечек, которыми в настоящее время очень занят Лев Никол-ч.

К обеду он вышел мрачный, и опять защемило мое сердце. Я пошла к нему и спросила его, какая причина его настроения? Он сказал сначала, что что-то скучно, а потом истолковал мне так, что он не мрачен, а просто серьезен. Что бывает такое настроение, что «все разговоры кругом кажутся ненужными, скучными, бесцельными, что все ни к чему». А разговоры были, конечно, неинтересные и чуждые, так как приехал сосед, В. Ю. Фере, смоленский вице-губернатор, старый знакомый, которого мы не видали пять лет. Человек хороший, добродушный, любит музыку, играл с Левой в четыре руки, но человек обыкновенный.

Позднее приехали супруги Гольденвейзеры, и стало как-то к вечеру веселей, и Лев Ник. не был уже мрачен. Мы, слава богу, дружны, но что-то еще страшно — страшно потерять опять его доброе ко мне расположение. Ждем Таню в 3 Ґ часа ночи.

10 августа. Таня приехала ночью в четыре часа; и прислушиваясь всю ночь, я не слыхала, когда она приехала. Утром разговорились с ней все о том же, и я очень расстроилась, и мы решили больше совсем не говорить о том, что всех так измучило.

Позировала для Левы, и вдруг, когда я встала и, почувствовав дурноту, подошла к окну, я упала и потеряла сознание. Пришла в себя, почувствовав сильную боль в ноге и увидав Леву-сына, с трудом поднимавшего меня. «Бедняга!» — сказал он. Падая, я рассекла и ушибла сильно ногу, до ранки. Лев Ник., узнав об этом падении, был добр и участлив. Но как он все-таки грустен, молчалив и как он, видимо, скучает! Вероятно, боясь меня огорчить, он не признается, что скучает без Черткова. И чем больше он скучает, тем меньше у меня желанья возобновить отношения с Чертковым и снова страдать от этой близости и посещений ненавистного мне человека. Узнала сегодня, что они уезжают только еще 1-го сентября, и это одна из причин, почему я должна сочувствовать отъезду Льва Ник-а к Тане; а вместе с тем снова разлука с ним мне представляется невыносимой! Мы и так нынешнее лето уже много расставались, а долго ли осталось и всего-то нам жить? А видимо, надоела Льву Ник-у жизнь в Ясной Поляне! Все то же, день за день, а он любит теперь всякие развлеченья. С утра прогулка по тем же местам; потом работа, завтрак; прогулка верхом с Душаном Петровичем, сон, обед — и опять одинокое, скучное сиденье вечером у себя в комнате; или, — что лучше, — приезжает Гольденвейзер, и они играют почти ежедневно в шахматы. Иногда Гольденвейзер играет на фортепьяно, и это всем приятно.

Сегодня к нам в Ясную Поляну почему-то пришли солдаты и разместились по всей деревне. Четверо из них украдкой приходили к Льву Ник., но не знаю, что он с ними беседовал. Странное отношение Льва Никол. к моему присутствию: если я интересуюсь им и его разговорами и взойду к нему — он недоброжелательно на меня смотрит, давая чувствовать, что я мешаю. Если же я не вхожу и как будто не интересуюсь, он считает это равнодушием и разногласием. Часто не знаешь, как быть. Всякое решение мое, вынужденное жизнью и обстоятельствами, считают за деспотизм; решать же никто ничего не хочет, и ждут меня для того, чтоб осудить, порицать и не соглашаться.

Опять ветер; болит голова, тоскует сердце. В субботу Левочка уедет с Таней в Кочеты, а что будет со мной? Уже заранее волнуюсь, огорчаюсь и не знаю, что станется со мной! Где же тут выздороветь. Все меня покинут.

Читала для издания «Христианство и патриотизм» и вычеркивала с сожалением то, что не цензурно; как все это трудно соображать! ⁷⁹

11 августа. Как будто отлегло немного от сердца, хотя новая забота о здоровье Льва Николаевича. Он охрип, у него насморк, и он все зябнет; если выдержит спокойно сидеть дома и беречься, то, бог даст, все пройдет.

Приезжали ненадолго Булыгин, Ге и племянник Саломона. Наши все ездили в Тихвинское смотреть дом и в Овсянникове. Я туда ездила потом за Таней.

Радостью мне было сегодня то, что Лев Ник. мне диктовал письмо, и я у него довольно долго сидела, писала⁸⁰. Вечером немного занялась изданием, потом мы играли в винт. Лев Ник. весь день просидел дома, кашляет и тревожит этим меня, хотя и надеюсь, что все кончится благополучно.

12 августа. Только что я немного успокоилась и начала жить нормально и без особенных страданий, как опять тревога. Лев Ник. очень кашляет, а вместе с тем собирается непременно ехать в Кочеты. Он наверное застудит свой кашель, в его года опасно воспаление легких. Мы оба молчим об его отъезде, но он поступит так, как будет больно мне. Отъезд его — новое желанье избавиться от меня; но я не хочу и не могу жить опять с ним в разлуке, и дня через три поеду туда же. Вокруг меня все очень озабочены нас разлучить, но им это не удастся.

Ходила сегодня часа 3 Ґ за грибами с Екатериной Васильевной⁸¹. Очень было хорошо в елочках, где сидели в зеленом мху красные рыжички, где спокойно, чисто, уединенно. Днем позировала, занялась изданием. Очень трудно!

Приехали H. H. Ге, Гольденвейзер; пришел Николаев — разговоры без конца. Л. Н. сел играть в шахматы. Он весь день не выходил из дому; только утром немного прошелся. Завтракал у себя в комнате и вообще вял от гриппа, жалуется на прострел в спине и слабость.

Вечером Таня начала целый ряд тяжелых на меня обвинений, из которых почти все несправедливые, и я в них так и узнала подозрительность и ложь Саши, которая всячески старается меня оклеветать, со всеми поссорить и разлучить с отцом ее. Вот где настоящий крест. Иметь такую дочь хуже всяких Чертковых: ее не удалишь, а замуж никто не возьмет е ее ужасным характером. Я часто обхожу двором, чтобы с ней не встречаться, того и гляди или опять плюнет мне в лицо, или зло накинется на меня с ее отборно грубыми и лживыми речами. Сколько горя в старости! За что?

Перечитала свой дневник сейчас и ужаснулась — увы! и на себя и на мужа моего! Нет, жить оставаться — почти невозможно.

13 августа. Чувствую себя опять тревожней, и дрожит сердце. Но зато радостно провела день. Лев Ник. весь день был дома и только утром походил по террасе. Здоровье его лучше, слегка кашляет. В настроении он хорошем и со мной не строг и не сердит. И за то спасибо. Писал он все больше письма, ответы на запросы ⁸². Таня была мила, со слезами говорила, что всегда меня чувствует, любит и жалеет. Играли вечером в винт с Буланже; Гольденвейзер немного поиграл; Мария Александровна приехала. Лил страшный дождь весь день; вечером гроза, молния поминутно сверкала, и гром — по-летнему.

Вписывала книги в библиотеку, кроила платье Марье Александровне. Делами не занималась, — голова не свежа, и сердце не покойно. Писала: Бутурлину, Торбе, Сереже, артельщику (перевод), Бирюкову, Давыдову.

14 августа. Тревога усилилась, с утра опять дрожанье сердца, прилив к голове. Мысль о разлуке с Льв. Ник. мне невыносима. Колебалась весь день, остаться в Ясной или ехать с Льв. Н. к Тане в Кочеты, и решила последнее. Наскоро уложилась. Жаль очень оставлять Леву, который ждет паспорта и суда в Петербурге за напечатание «Восстановления ада» в 1905 году⁸³. Паспорта заграничного не дают, потому что он под судом. Жаль было и Катю с Машенькой оставить; нехорошо было и дела бросать. Но я уже не буду расставаться с мужем, не могу просто.

Ходила с Катей в елочки, но рыжики все уже обобраны. Лев Ник. ездил с Душаном два часа верхом по Засеке, весь закутанный. Ему лучше.

Вечером Гольденвейзер играл сонату Бетховена «Quasi una fantasia», играл скучно и холодно. Играл две вещи Шопена — прекрасно. Карнавал Шумана технически не дурно, но совсем не характерно каждую часть.

Весь день так дурно себя чувствовала, что даже не обедала. Нашло много народу: Дима Чертков (сын), незлобивый, простой н хороший малый, не то, что отец. Николаева, Гольденвейзер с женой, Марья Александровна и еще чужая — Языкова. Укладывалась, легла поздно.

15 августа. Кочеты. Рано встали, поехали на Засеку, провожало много народу и Лева; уехали в Кочеты с Таней. Дорога длинная и трудная с пересадкой в Орле на Благодатную. Лев Ник. дорогой много спал, мало ел и казался слаб. Но вечером в Кочетах играл в винт с большим оживлением до 12-го часу, жалуется на слабость.

В Кочетах трогательно встретила нас маленькая внучка Танечка. Что за ласковый, милый, прелестный ребенок! Как она меня ласкала, целовала, хоть кто-нибудь на свете мне рад! И эта святая бесхитростность как трогательна у ребенка! Не то, что мы, взрослые. Сегодня пошла прощаться с мужем, он у Саши (случайно при мне) спрашивает записную книгу; Саша замялась, я поняла, что опять какая-нибудь хитрость или ложь. Я спросила: «Что ты спрашиваешь?» Лев Ник. понял, что я уже догадалась, и, спасибо, сказал правду, а то я опять страшно бы расстроилась. «Я спрашиваю у Саши дневник, я ей даю прятать, и она выписывает мои мысли» ⁸⁴.

Конечно, прячут от меня, выписывают мысли для Черткова. Значит, теперешние дневники Л. Н. — это, как я и раньше писала, — это сочинения для господина Черткова, и искренности поэтому в них быть не может. Ну, и бог с ними, с их тайнами и обманами и скрываньями от меня. Со временем все уяснится. Я — это совесть, не любящая ничего скрытого, и это им невыносимо. Уже в Ясной Поляне я усмотрела это тайное скрыванье дневников Льва Никол-а у Саши и потому так волновалась последние дни, а они думали, что скрыли от меня. Спросила я еще сегодня Льва Ник.:

— А Саша читает твои дневники?

— Не знаю, — отвечал Л. Н., — она выписывает мои мысли…

Так как же «не знаю», если выписывает? Опять ложь! Но я ничего не сказала.

— Ты от всего так волнуешься, — прибавил Лев Ник., — оттого я и прячу от тебя…

Это, конечно, отговорка. Я волнуюсь не оттого, что прячут дневники; это и понятно, и вполне законно; и даже надо их от всех прятать. Волнуюсь я, что и Черткову, и Саше можно их читать, а мне, жене, — нельзя. Значит, он меня бранит и дает на суд дочери и Черткову. И это жестоко и дурно.

Здесь пропасть народу, все добродушны, не злобны и не скрытны, как в нашем аду семейном. Начинаю чувствовать ослабление моей любви к мужу за его коварство. Вижу в его лице, глазах и всей фигуре ту злобу, которую он все время на меня изливает, и злоба эта в старике так некрасива и нежелательна, когда на весь мир кричат о какой-то любви. Он знает, что мучает меня этими дневниками, и старательно это делает. Дай-то бог мне отделаться от этой безумной привязанности; насколько шире, свободнее и легче будет жить! Пусть их там колдуют с Сашей и Чертковым!

Таня мила, уступила мне свою комнату, что мне и совестно и будет мучить все время.

16 августа. Может ли быть счастье и радость в жизни, когда все сложилось так, что Лев Ник. и Саша, по его воле, постоянно с большим напряжением скрывают от меня что-то в дневниках Л. H.; a я так же напряженно и хитро стараюсь узнать и прочесть, что от меня скрывается и что про меня доносится Черткову и через него всему миру? Не спала всю ночь, сердце билось, и я придумывала все способы, как прочесть, что скрывает так усиленно от меня Л. Н. Если там ничего нет, то не проще ли было бы сказать: «На, возьми, прочти и успокойся». Он умрет, а этого не сделает, таков его нрав.

Сегодня жалуется на сонливость и слабость, лежит у себя, ходил гулять. Я видела его минутку и передала клочок бумаги, на котором написала, что считаю справедливым и законным свои дневники скрывать и никому не давать читать. Но давать Саше читать и переписывать их для Черткова, а от меня хитро прятать во всевозможные шкапы и столы, от меня, жены, — это и больно, и обидно. «Бог тебе судья», — кончила я свою записку и больше ничего не буду говорить⁸⁵.

Вчера вечером до 12-го часа Л. Н. после дороги играл оживленно в винт, сегодня утром чувствовал себя хорошо, а теперь, верно, рассердился за мой упрек. Что делать! Мы изводим друг друга; между нами поселился, как говорит народ, — враг, т. е. злой дух. Помоги, господи! Молюсь вечером долго; молюсь, гуляя одна; молюсь, как сейчас, когда душа болит…

Вечером. Среди дня Лев Ник. меня позвал и сказал: «Ты опять обиделась». — «Конечно, — сказала я. — Ты прочел мою записочку?» — «Да; но я хочу тебе сказать, что Саша не читает дневника, а в конце каждого дня у меня в дневнике отдел мыслей, и эти мысли Саша переписывает для Черткова в дополнение прежних. А дневник у меня, и я никому его не дам».

Это меня слегка успокоило, если это опять не обман, и я легче дожила сегодняшний день. Играла с миленькими детками: Танечкой и Микушкой. Танюшка говорит: «Я бабушку люблю больше всех на свете!» Ходили и гулять, грибы собирали, рыжики и валвянки, и с детьми весело.

Здесь толпа народу, и это утомительно немного, но легко то, что нет ответственности за хозяйство; а бедной Тане трудно, и мне совестно, что мы приехали четверо и своих здесь много. Вечером играли мы в винт, и я рада была посидеть вечерком хоть сколько-нибудь с мужем. Но он очень увлекается винтом, а меня постоянно упрекает за плохую игру и старается устранить. Вчера я всех обыграла.

Бедный Сухотин угнетен дождями, погубившими овес и сделавшими ему тысячи на три убытку. А у Тани пропал багаж, из Орла будто не погрузили. Обедала я сегодня с маленькими и их нянями отдельно, и дети были в восторге. А я была в восторге, когда Лев Ник. встал из-за стола и пришел на меня взглянуть. Как я еще глупо к нему привязана сердцем!

17 августа. Весь день усердно выправляла «Детство» ⁸⁶. Поразительно, до чего черты молодости те же, как и черты старости. Преклонение перед красотой (Сережа Ивин), и потому страдания за свою некрасивость и желанье заменить красоту тем, чтоб быть умным и добрым мальчиком. Поразительна глава «Гриша» по рукописи и места, пропущенные в книге: это чувственная сцена в чулане с Катенькой непосредственно после умиления и приподнятого религиозного чувства веры и высоты духовной юродивого Гриши.

Красота, чувственность, быстрая переменчивость, религиозность, вечное искание ее и истины — вот характеристика моего мужа. Он мне внушает, что охлаждение его ко мне — от моего непонимания его. А я знаю, что ему главное неприятно, что я вдруг так всецело поняла его, слишком поняла то, чего не видала раньше.

Ходил Лев Никол. гулять по парку, и был у него в гостях скопец ⁸⁷, с которым он беседовал более двух часов. Не люблю я сектантов, особенно скопцов. А этот, кажется, умен, но неприятно хвастается своей ссылкой.

Опять сегодня что-то чуждое и грустное в Льве Николаевиче. Верно, все тоскует по своем идоле — Черткове. Хотелось бы ему напомнить мудрую заповедь: «Не сотвори себе кумира», да ничего не поделаешь с своим сердцем, если кого сильно любишь.

Какая унылая, серая погода! Но люди здесь все милые, простые, не говоря о заботливой о всех дочери моей Тане. Михаил Сергеевич весь в хозяйстве; и не волнуется же об этом Лев Николаевич, а именно в эту старинную, привычную помещичью атмосферу его и тянет. В Ясной Поляне все надо отрицать и от всего страдать, и многое там уже испорчено тяжелыми воспоминаниями. Там он уже давно на меня взвалил всю тяжесть жизни и, разумеется, не может не страдать от этого, чувствуя свою вину. Вспомнила Ясную Поляну за последнее время, и как-то не хочется опять жизни там. Хотелось бы новой жизни, новых людей, новой обстановки. Как все там наболело! И давно надвигалась эта болезнь нашей жизни.

Вечер провела праздно, устало; только хорошо было, когда с детьми играли: такие они оба миленькие! Позднее Лев Ник. с увлечением играл в винт до 12-го часа. Просил у Тани какой-нибудь легкий, французский роман читать. Как ему надоела его роль религиозного мыслителя и учителя, как он устал от этого! И даже игра с детьми в мнения и другие игры доставляет ему приятное развлечение. Он не хотел, чтоб я это видела, т. е. его желанье отдыха от его роли религиозного учителя, и потому старательно отклонял мой приезд в Кочеты. С болью сердца вспоминаю, как я спросила его, проведет ли он наши два рождения в Кочетах или вернется в Ясную (22-го или 28-го)? Он мне на это сказал: «Что же, это на днях. А вот ты оставайся в Ясной и приезжай к 28-му, к моему рожденью».

Я так и вспыхнула от горя и обиды. Очень мне нужно его рожденье, если он так старательно хочет от меня отделаться! И я нарочно тогда тотчас же решила, что поеду тоже в Кочеты. Тут, по крайней мере, мои две любимые Тани. Так как у меня теперь много дела по изданию и я желала бы знать, сколько мы тут проживем, я спросила об этом Льва H-а, а он мне грубо сказал: «Я не солдат, чтоб мне назначать срок отпуска». Вот и живи с таким человеком! Боюсь, что он, с свойственным ему коварством, зная, что мне необходимо вернуться, будет жить здесь месяцы ⁸⁸.

Но тогда и я ни за что не уеду, брошу все, пропадай все! Кто кого одолеет? И подумать, что возникла эта злая борьба между людьми, которые когда-то так сильно любили друг друга! Или это старость? Или влияние посторонних? Иногда смотрю я на него, и мне кажется, что он мертвый, что все живое, доброе, проницательное, сочувствующее, правдивое и любовное погибло и убито рукою сухого сектанта без сердца — Черткова.

18 августа. Ужасное известие прочла в газетах. Черткова правительство оставляет жить в Телятинках⁸⁹! И сразу Лев Николаевич повеселел, помолодел; походка стала легкая, быстрая, а у меня с мучительной болью изныло все сердце; билось оно в минуту 140 ударов, болит грудь, голова.

Рукою бога, по его воле мне послан этот крест, и Чертков с Львом Николаевичем избраны орудиями моей смерти. Может быть, когда я буду лежать мертвая, у Л. Н. откроются глаза на моего врага и убийцу, и он тогда возненавидит его и раскается в своем греховном пристрастии к этому человеку.

И со мной теперь как вдруг изменились отношения. Явилась ласковость, внимание: авось, мол, теперь она примирится с Чертковым и все будет по-старому. Но этого никогда не будет, и Черткова я принимать не буду. Слишком глубока и болезненна та рана, которая открылась у меня и терзает мое сердце. И слишком невозможно мне простить грубости Черткова мне и его внушения Льву Николаевичу, что я его всю жизнь убиваю.

Плохо занималась делами издания, ходила с Танюшкой за грибами. Писала Леве и черновое письмо Столыпину о том, чтобы убрали Черткова из нашего соседства. Столыпин уехал в Сибирь, и потому я письма не послала. Сухотин не советует посылать, посоветуюсь с Левой и с приехавшим гр. Дм. Ад. Олсуфьевым, который приехал сегодня с сыном Сережей. Бедную Таню замучили мы все — гости.

Прекрасно говорила и утешала меня Танечкина няня. «Молитесь ангелу-хранителю, чтоб он смирил и успокоил ваше сердце, — убедительно говорила она, — и тогда все устроится к лучшему. Берегите свою жизнь», — прибавила она.

Ходили в школу смотреть, как ребята играли «Гайку»⁹⁰ Чехова. Жарко и скучно, переделка из рассказа.

19 августа. Проснулась очень рано, и началось это не перестающее страдание от мысли, что там, вблизи от Ясной, сидит Чертков. Но меня утешил мой муж. Утром, когда я еще не вставала, он пришел в мою комнату и спросил, как я спала и как мое здоровье; и спросил не так, как большей частью, он спрашивает: привычно холодно, а с действительным участием. Потом он мне подтвердил обещание:

1) не видать совсем Черткова,

2) не давать никому своих дневников, и

3) не позволять больше ни Черткову, ни Тапселю делать свои фотографии. Это еще выпросила я. Мне противно было, что Л. П., как старую кокетку, его идол фотографировал и в лесах, и в оврагах, и вертел старика во все стороны, чтоб деспотично снимать его и делать коллекции из фотографий, как и из рукописей.

«Переписываться с Чертковым я буду, — прибавил он, — потому что это мне нужно для моего дела».

Надеюсь, что это будет именно деловая, а не какая-либо другая переписка. Ну, спасибо и за то.

Получила от Левы письмо, в котором он пишет, что суд над ним назначен 13-го сентября в Петербурге за напечатание брошюры: «Восстановление ада» в 1905 году. Тяжело и это. Уедет он из Ясной Поляны совсем 10-го сентября ⁹¹. Когда я спросила Льва H-а, что до тех пор уедем ли мы отсюда? он поспешно стал говорить, что ничего не знает, не решает вперед. И я уже предвижу новые мученья; он, вероятно, что-нибудь затевает и, конечно, отлично знает, что, но привычка и любовь к неопределенности и к тому, чтоб этим меня мучить всю жизнь, так велика, что он без этого уж не может.

Ходила с Таней за грибами, их такая пропасть, потом играла все время с детьми, делала бумажные куколки. Не могу заниматься делом, сердце просто физически болит, и такие приливы к голове! Наполовину я убита Л. Н. и Чертковым, сообща, и еще два, три припадка сердечных, как вчера, — и мне конец. Или же сделается нервный удар. И хорошо бы! А мучить меня будут наверное, убить же себя и не хочу, чтоб не уступить Льва Ник-а Черткову.

Как вышло странно, и даже смешно. Чертков сказал, что я убиваю своего мужа, вышло же совершенно обратное: Л. Н. и Ч. уже наполовину убили меня. Все поражаются, до чего я похудела и переменилась — без болезни, только от сердечных страданий!

Уехал Лев И. верхом с Душаном Петровичем; места незнакомые, и я тревожилась. Вечером рассказала гр. Д. А. Олсуфьеву всю печальную историю с Чертковым, и он посоветовал мне подождать писать Столыпину⁹² об удалении Черткова. Теперь именно это нельзя сделать, так как его только что вернули. Если же Чертков будет заниматься какой-нибудь пропагандой и наталкивать на это Льва Ник. или Лев Ник. возобновит с ним свои пристрастные отношения, то лучше мне самой, лично, переговорить тогда со Столыпиным. Все это в будущем, а пока надо жить сегодняшним днем.

Часа три подряд Лев Ник. играл с большим увлечением в карты в винт. Как грустно видеть все его слабости именно в тот возраст (82 г.), когда духовное должно над всем преобладать! Хочется на все его слабости закрыть глаза, а сердцем отвернуться и искать на стороне света, которого уже не нахожу в нашей семейной тьме.

20 августа. Сегодня вечером на почту посылаются два толстых пакета на имя Булгакова, т. е. для господина Черткова ⁹³. Отказавшись для меня от свиданий, Лев Никол. изготовляет для коллекции своего идола разные бумажки, чтоб утешать его, и посылаются они через Булгакова. Ездил Лев Ник. верхом далеко в Ломцы, в лес, вечером сонный играл в винт.

Уехали утром сын Сережа и Олсуфьев. Занималась много «Детством» для издания; стараюсь быть спокойна и уйти в дело, но не могу еще совсем. Малейшее напоминание о Черткове (фотография сегодня) приводит меня в ужасное состояние, делается прилив к голове и сердцу, я отчаяние в душе. Да, счастья жизни уже дома не будет, надо или с этим примириться, или искать его в другом и других! Приехал Абрикосов.

Фотография, которую делали в Кочетах летом, в моем отсутствии, изображает всех за столом, а Черткова близко, близко сидящего возле Льва Николаевича. Так всю меня и взорвало опять! Писала Масловой и Елиз…

21 августа. Опять не спала, опять дрожит сердце, хочется плакать и не хочется жить. Да, зачем, зачем на многое открылись у меня глаза? И зачем мне так страстно хочется его, мужа моего, любви, ласки и прежнего доверия? Завел ключ, чтобы запирать свой дневник. Если б это было от всех, то хорошо бы, а то ведь только от меня! Сегодня, рассказывая все Абрикосову, я говорю: «Они бог знает что говорят и думают про то, что я ревную Л. Н. к Черткову, а я просто чувствую, что он у меня отнял душу моего мужа». — «Да, это верно, — сказал Михаил Сергеевич, — но теперь поздно, душа отнята давно; поздно спохватились…» И это непоправимо. И я это чувствую, и я виновата и несу возмездие, и жду не от людей, а от бога помощи и избавления! Оно, вероятно, настанет с моей смертью!.. Чувствую больным мое сердце, и очень.

Сегодня просто жарко, ясно, вернулось лето. Ходила с детьми, Таней и Лелей в лес, очень устала. Лев Ник. ушел гулять один. Вечером он опять играл в шахматы и очень оживленно в винт. А я почти весь вечер лежала, чувствуя себя совсем больной. Он пришел ко мне и порадовался, что я смирно лежу, и в голосе его я как будто услыхала нотку участия. Так и ловишь эти редкие нотки!

Утомили Льва Николаевича долгие годы отречения от всего житейского, et il se rattrape^[9], пользуясь, насколько можно уж теперь, всеми жизненными благами. В Ясной винта и столько людей — простых, обыкновенных не будет, и ему скучно, и он не скоро туда поедет. Писала: Кате, Андрюше и сестре Тане.

Готово «Детство» к печати, я перечитывала главу «Ивины». Поразительны слова: «Сережа с первого взгляда произвел на меня сильное впечатление. Его необыкновенная красота поразила и пленила меня. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение…» И дальше: «Видеть его было достаточно для моего счастья, и одно время все силы моей души были устремлены на это. Ежели случалось, что в три или четыре дня я ни разу не мог видеть это прекрасное личико, я скучал, и мне становилось грустно до слез. Все мечты мои были о нем…» и т. д.⁹⁴.

Ночь… Не спится. Долго молилась со слезами и поняла, что те страдания, которые я переживаю, должны быть как возобновленное средство обращения моего горячего к богу, как раскаяние во многом, — и, может быть, еще возврата счастья или душевного покоя…

22 августа. День моего рождения, мне 66 лет, и все та же энергия, обостренная впечатлительность, страстность и — люди говорят — моложавость. Но эти последние два месяца сильно меня состарили и, бог даст, приблизили к концу. Встала утомленная бессонницей, пошла ходить по парку. Прелестно везде: старые аллеи всяких деревьев, полевые вновь зацветшие цветы; рыжики и другие грибы, тишина, одиночество, — одна с богом. Все время ходила и молилась. Молилась о смирении, о том, чтоб перестать с помощью бога так страдать душевно. Молилась и о том, чтоб бог вернул мне перед нашей смертью любовь мужа. Я верю, что я вымолю эту любовь, столько слез и веры я кладу в свои молитвы.

Миленькие дети и Леля пришли утром меня поздравить. Лев Ник. во время моей прогулки два раза заходил спросить обо мне. Надо же, для приличия хотя бы, поздравить жену с рождением. Так и смотрю ему в глаза, чтоб поймать хоть минутное проявление его прежней, доверчивой любви ко мне. Когда я ее верну, то возможно, что и с Чертковым примирюсь. Хотя трудно! Опять все пойдет то же, сначала.

Ездил Лев Ник. далеко верхом к скопцу, который тут бывал уже и раньше приезжал к Черткову, когда там был Лев Николаевич. Проехал взад и вперед 20 верст и не устал. Вот здоровье железное. Играл опять вечером в винт. Играла и я за другим столом; учили, по ее желанью, Лелю Сухотину, а я очень утомила зрение, читая весь день и весь вечер присланную мне корректуру, и игра в карты — отдых глазам.

Корректура была из «Военных рассказов»⁹⁵. Какая красота многих мест из севастопольских рассказов! Я очень восхищалась и наслаждалась, читая их! Да! это художник настоящий, гениальный — мой муж! И если б не Чертков и его влияние — науськиванье на такие брошюры, как «Единое на потребу» и другие, — совсем другая была бы литература Льва Толстого за последние года. Чувствую себя немного менее нервной, хотя болит сердце, и каждую минуту боишься новых взрывов и припадков. Даже с детьми сегодня играла вяло и скучно.

Как и чем разрешится наша жизнь, — я даже себе представить не могу! После рождения Льва Ник-а поеду в Ясную Поляну и, вероятно, в Москву — а потом?..

23 августа. Провела день спокойно, но не здорово. Все та же idée fixe^[10] — близость Льва Ник. к Черткову.

Сердце мое болит просто физически, от душевных причин, в голове бог знает что происходит. Вся правая сторона головы болит… Мне скоро конец. А больно оставлять мужа — Черткову!

Получила письмо и разные статьи от Бирюкова, для издания;⁹⁶ надо работать, а нет ни сил, ни свежести головы. Заговорила сегодня об отъезде своем, чтобы испытать, как это примет Лев Николаевич. Он, кажется, будет рад, а мне его радость — огромное страдание! И уезжать грустно.

Гуляла, занималась «Детством» и очень озабочена, как издать первую часть ⁹⁷. Лев Ник. тоже гулял один, писал письмо какому-то революционеру в Сибирь⁹⁸, говорил, что здоров. После прогулки он окликнул меня в окно, и глупая радость и счастье быстро наполнили мою душу. Ах, если б он действительно опять полюбил меня! Читала вслух милой моей внучке — Танюшке.

Сейчас 11 часов вечера. Л. Н. ежедневно играет с увлечением в карты, в винт, и сейчас еще сидит.

24 августа. Как тяжелы бессонные ночи! Вчера с вечера долго, долго молилась плача просто слезами. То, о чем я больше всего молюсь, это об изгнании духа зла из нашего дома и из отношений моих с мужем.

В доме Сухотиных два младенца — два ангела, и потому легко и хорошо живется. В Ясной же Поляне если не сам Чертков, то призрак его еще долго не исчезнет из ее стен и из моего представления. Так и будет мне везде и всюду мерещиться эта огромная, ненавистная мне фигура с огромным мешком, с которым он всегда приезжал и в который он хитро и старательно забирает все рукописи Льва Николаевича.

Работала над корректурой «Так что ж нам делать?» ⁹⁹ и над «Детством» для издания. Ездила с Таней и Сашей к соседке — княгине Голицыной. Приятная, твердая и умная женщина. У нее ее деверь, племянница и очень оригинальная старушка Мацнева, с лишком 80-ти лет, живая, всем интересующаяся, — но духовно, кажется, мертвая, т. е. уже не задумывающаяся ни над какими духовными вопросами.

Вечер прошел тихо; ни шахмат, ни винта не было, все сидели по своим комнатам. Время бежит, не хочется ничем практическим заниматься; не хочется ехать на работу в Ясную и Москву. Устала!

25 августа. Сегодня утром была неожиданно обрадована появлением Льва Николаевича у моей двери. Я умывалась и не могла сразу подойти к нему. Поспешно набросила на мокрые плечи халат и спросила его: «Ты что, Левочка?» — «Ничего; я пришел узнать, как ты спала и как твое здоровье?» Я ответила, и он ушел. Но через несколько минут вернулся и говорит: «Я хотел тебе сказать, что вчера ночью, часов в двенадцать, я все о тебе думал и хотел даже пойти к тебе. Я думал, что тебе одиноко одной, ночью, и что ты делаешь, — и мне жалко стало тебя…» При этом слезы показались у него на глазах, и он заплакал. А меня охватила такая радость, такое счастье, что весь день я им жила, хотя чувствовала себя нездоровой, а приближающаяся моя поездка в Ясную и Москву не перестает меня волновать.

Очень много занималась весь день «Воскресением» для нового издания сочинений. Надо выкидывать нецензурные места, надо вставлять пропущенные, — работа большая и ответственная. Давыдов и сын Сережа сделали указания на это, и тем очень мне помогли. Но вписывать приходится самой ¹⁰⁰.

Радуюсь на Танюшку, гуляю, огорчаюсь отношением ко мне дочерей, которые тоже пристрастны к Черткову и несправедливы ко мне. С Таней вечером был длинный разговор, но мы друг друга не убедили. Я эти два месяца слишком перестрадала, чтоб признать, что не было причины. Причина была и есть ужасная! Но молюсь, молилась и вчера с такими мучительными, но горячими слезами о том, чтоб вернулись мне сердце и любовь моего мужа. И удивительное совпадение! Именно в двенадцать часов ночи, когда я, призывая бога, стояла в слезах на коленях, муж мой с участием думал обо мне! И после этого не верить в молитву? Нет, сила горячей, искренней молитвы, молитвы о любви душевной, не может пропасть даром, — она несомненна!

Писала Ване Эрдели и внуку Сереже.

26 августа. Хотя я отчасти и овладела собой, стараюсь быть мудрой, духовно независимой от людей и свято хранить и поддерживать в себе молитвенное настроение, — я все-таки ослабеваю и мучаюсь порою.

Разговор мой вчера к ночи с дочерью Таней мне многое уяснил. У нее, у Саши и Льва Николаевича идет деятельная переписка с Чертковым. Они так боятся, что я что-нибудь прочту (хотя этой подлой привычки вскрывать чужие письма у меня никогда не было), что в Ясной только через людей, близких им, передают письма Черткову, а здесь кладут их в сумку последними и тщательно запирают или пишут на Гольденвейзера или Булгакова.

Запирает старательно Л. Н. и свой дневник от меня; но дневник дома, как-нибудь он может мне все-таки попасть в руки; и вот я не спала сегодня и думала, что теперь не в дневнике будет сплетаться сеть всяких коварных и недобрых наговоров на меня (конечно, в форме христианского смирения), а в переписке с господином Чертковым. Л. Н. на себя взял роль Христа, а на Черткова напустил роль любимого ученика Христа. Я не читала ни одного письма Л. H-а к Черткову, ни Черткова к Л. Н-у. Но я могу изложить все, что там пишется намеками на меня: «С. А. (т. е. Софья Андреевна) жалка, стараюсь держаться, помнить, что я призван исполнять волю пославшего меня… Более чем когда-либо чувствую близость духовную с вами… думаю о вас постоянно, видеть вас хотел бы… но это не нужно, если чувствовать общение наших душ и знать, что мы служим одинаково Отцу… Молю бога о терпенье, целую вас…» и прочие нежности фарисейского рода, в которых с мастерством писателя постоянно, вероятно, проглядывает жалоба на страдания от злой жены. И эта переписка с Львом H-м Черткова, вся сочиненная на эту тему, будет тщательно храниться для будущих поколений…

Видит бог, как я стараюсь выработать в себе ту мудрость, которая избавила бы меня от страданий нелюбви ко мне мужа и любви его к Черткову и воспитала бы во мне равнодушие и спокойное отношение ко всем этим расставляемым земными побуждениями сетям моей семьи (дочерей), мужа и этого злого фарисея Черткова, как назвал его H. H. Ге. Но подчас — грустно.

Какая бы я ни была, больше того, что я дала мужу, дать нельзя. Я горячо, самоотверженно, честно и заботливо любила его, окружала всякой заботой, берегла его, помогала в чем могла и умела; не изменяла ни единым словом или движением хотя бы пальца; что же может женщина дать больше самой сильной любви? Я на 16 лет моложе мужа и на 10 лет всегда казалась моложе своего возраста. И все-таки всю страстность моей здоровой, энергической любви я отдавала только ему. Я понимала, что вся святость философии моего мужа останется только в книгах, что ему нужна для его работы привычная, удобная обстановка, и он всю жизнь прожил в этой обстановке — будто бы для меня!.. Бог с ним, и помоги мне, господи! Помоги и людям открыть и увидать истину, а не фарисейство! И какие бы козни против меня ни сочинялись любовь Льва H-а ко мне проскакивает всюду, и перед всяким возникнет вопрос: если 48 лет люди прожили вместе, любя друг друга, то было за что любить?

Теперь принят такой тон, что я ненормальная, истеричная, чуть ли не сумасшедшая, и потому все, что будет исходить от меня, надо приписывать моему нездоровью. Но люди, а главное господь, разберут по-своему.

Вечером. Провела остальной день терпеливо, хотя не совсем спокойно. Много работала над «Воскресением» для издания. Не люблю я этого произведения; много фальши и много скрытой злобы на людей. Рассказывала детям выдуманную мной сказку, читала им; бродила, молясь, по парку, а вечером играла в винт с Львом Н-м и братьями Сухотиными. Лев Ник. притворился, что ему не неприятно играть со мной, но я знаю, что он предпочел бы дочерей. За что же я-то буду всю жизнь, отброшенная, скучать и всем уступать? Жила я так самоотверженно и до чего дожила? Довольно!

Ездил сегодня Лев Никол. с Михаилом Сергеевичем в дрожках в Треханетово, где большой яблочный сад. Оттуда он пришел пешком. Поправлял корректуры книжечек копеечных от Горбунова, а вечером беседовал с приехавшим из Саратова крестьянином¹⁰¹. Играл в шахматы и вечером, позднее, в винт. Жаловался на слабость, но просто влияет дурно теплый, давящий, тяжелый воздух, и всем нездоровится, нет бодрости.

Живем сегодняшним днем, а что будет дальше — неизвестно. Писала Ванечке Эрдели и Н. Б. Нордман о Черткове.

27 августа. Утро. Болезненно живет во мне эта рана ревности к Черткову! Зачем богу угодно было открыть мне на все это глаза?!

Проснулась опять в рыданьях, потому что видела мучительный сон. Меня даже разбудили мои собственные рыданья!

Вижу, сидит Лев Ник. в новом полушубке, башлык завязан назад, шапка высокая, барашковая, и лицо такое вызывающее, неприятное. Я спрашиваю: «Куда ты едешь?» Он так развязно отвечает: «К Гольденвейзеру и к Черткову, надо с ним одну статью просмотреть и уяснить».

И я от отчаяния, что Лев Ник. не сдержал обещанного слова, — страшно разрыдалась, чем и разбудила себя. А теперь едва пишу, так дрожит сердце и рука.

Вечером. Гуляла одна в сильном волнении, молилась и плакала. Все страшно в будущем. Лев Ник. обещал вовсе не видаться с Чертковым, вовсе не сниматься по его приказанью и не отдавать ему дневников. Но у Льва Никол, есть теперь новая отговорка, которую он употребляет, когда хочет и когда ему это нужно. Он тогда говорит: «я забыл», иди: «я этого не говорил», или: «я беру слово назад». Так что страшно ему и верить.

Очень много занималась корректурой нового издания. Исправляла «Об искусстве», «О переписи» и «Воскресение» ¹⁰². Трудно мое дело! А голова страшно болит, и тоска! тоска!

Когда прощалась на ночь с Льв. Ник., все ему высказала: и то, что Черткову он пишет на имя разных шпионов: Булгакова, Гольденвейзера и других; что я надеюсь, что он меня не обманет в своих обещаниях, и спросила его, всякий ли день он пишет Черткову? Он мне сказал, что писал раз, приписывая в письме Саши, и еще раз самостоятельно. Все-таки два письма с 14 августа ¹⁰³.

28 августа. Рождение Льва Николаевича, ему 82 года. Чудный, ясный, летний день. Встала я тревожная, ночи не сплю; пошла поздравить мужа, но разволновалась. Пожелала ему долго прожить, но без всяких обманов, тайн, наваждений, — и главное, к концу жизни по-настоящему просветлеть.

Он сделал тотчас же злое лицо; он, бедный, одержим и считает себя с Чертковым на высшей ступени совершенства духовного. Бедные! слепые и гордые! Насколько раньше, несколько лет тому назад, был Лев Ник. выше духовно настроен! Какое было стремление искреннее к простоте, к лишению себя всякой роскоши; к стремлению быть добрым, правдивым, открытым и высоко духовно настроенным! Теперь он откровенно веселится, любит и хорошую еду, и хорошую лошадь, и карты, и музыку, и шахматы, и веселое общество, и сниманье с себя сотен фотографий.

По отношению же к людям он постольку с ними хорош, поскольку ему льстят, ухаживают за ним и потакают его слабостям. Всякая отзывчивость исчезла. Не года ли?

Приехали Варя Нагорнова и Маша Толстая — невестка. Я им очень обрадовалась; но чувствую, что все на меня стали смотреть как на больную, чуть ли не сумасшедшую, и потому отдаляются, избегают меня. И тяжело очень!

Если б я знала, что есть во мне тяжелая вина перед моими домашними, то я постаралась бы исправиться.

Но бранил Чертков меня, разлюбил муж меня, скрывают все от меня, нападают тоже на меня, — так как же и от чего исправляться? Полюбить Черткова? Но это безнадежно! А рана, нанесенная мне им, болит и болит и изводит меня ужасно!

Говорил сегодня Лев Ник., что идеал христианства есть безбрачие и полное целомудрие. На мое возражение, что два пола созданы богом, по его воле, почему же нужно идти против него и закона природы, Л. Н. сказал, что кроме того, что человек животное, у него есть разум, и этот разум должен быть выше природы, и человек должен быть одухотворен и не заботиться о продолжении рода человеческого. В этом его различие от животного. И это хорошо, если б Л. Н. был монах, аскет и жил бы в безбрачии. А между тем по воле мужа я от него родила шестнадцать раз: живых тринадцать детей и трех неблагополучных.

Теперь, после 48 лет, как виноватая за его же требованья, я стою сегодня перед ним и чувствую, что и за это он готов теперь ненавидеть меня, отрицать все, чем жил, и создавать духовные единения, которые выражаются в отбирании Чертковым его бумаг, и в сотнях фотографий, снятых с Льва Николаевича, и еще в каких-то тайнах с ним господина Черткова.

Вечер. Тяжесть жизни все больше и больше надавливает меня. Чем это все разрешится? Бог знает, и бог один может помочь. Вот что было: вечером мы все пошли посмотреть детей в ванночке, как их мыли. Вернувшись, я сидела, вязала и думала и тут же высказала Льву Николаевичу, что вот он говорил о полном целомудрии людей, как идеале, а если б достигнуть его до конца, то не было бы детей и без детей не было бы и царства небесного на земле. Почему-то это очень рассердило Льва H-а, и он начал на меня кричать. (Мне Михаил Сергеевич потом сказал, что в это время Л. Н. проигрывал ему третьи партию в шахматы.) Л. Н. говорил, что идеал — в стремлении его достигнуть. Я говорю: «Если отвергать конечную цель, т. е. деторождение, то стремление не имеет смысла. Для чего же оно?» — «Ты ничего не хочешь понимать, ты даже не слушаешь», — кричал он гневно ¹⁰⁴.

Я своей больной душой злобный тон Льва Николаевича не перенесла спокойно, расплакалась и ушла к себе в комнату. Окончив партию, он пришел ко мне со словами: «За что ты так обиделась?» Что было объяснять? Я сказала, что он со мной совсем не говорит, а когда заговорил, то несправедливо, злобно рассердился. Разговор мало-помалу перешел в горячий, очень огорченный с моей стороны, крайне злобный со стороны Льва Николаевича. Поднялись старые упреки; на мой болезненный призыв, что делать, чтоб нам быть ближе, дружнее, он, злобно указывая на стол, где лежали корректуры, кричал: «Отдать права авторские, отдать землю, жить в избе». Я говорю: «Хорошо, но будем жить без посторонних людей и влияний: будем жить с крестьянами, но только вдвоем…» Как только я соглашалась, Лев Ник. бросался к двери и говорил отчаянные слова: «Ах, боже мой, пусти, я уйду», — и т. п. Говорил, что «нельзя быть счастливым, если, как ты, ненавидеть половину рода людского…» И тут он себя выдал. «Ну, это я ошибся, — говоря половину». — «Так кого же я ненавижу?» — спросила я. «Ты ненавидишь Черткова и меня».-- «Да, Черткова я ненавижу, но не хочу и не могу соединить тебя с ним». И так меня и кольнуло в сердце опять — эта безумная любовь к этому идолу, которого он не может от себя никак оторвать и для которого г. Чертков составляет половину человечества. И еще более утвердилась во мне решимость ни за что, никогда его не принимать и не видеть и сделать все, чтоб Л. Н. оторвался от него, и если не достичь этого, то убить Черткова — а там будь что будет. Все равно и теперь жизнь — ад.

Варенька все поняла; Маша же судит очень ограниченно и, к счастью для нее, многое просто не знает и не понимает. А хорошо бы ей открыть тоже глаза на любовь Льва Ник. к Черткову. Она, может быть, поняла бы мои страдания, откуда их источник, если б прочла листок, приклеенный в конце этой тетради ¹⁰⁵.

Жить в избе! А сегодня, гуляя, Л. Н. раздавал ребятам яблоки; вечером два часа с лишком играл в шахматы и два часа в винт. И без развлечений ему скучно, а изба и жизнь в избе — все это предлоги злиться на меня, выставлять искусной, писательской рукой несогласие с женой, чтобы стать в роль мученика и святого.

Недаром существует легенда о Ксантиппе; дадут и мне эту роль неумные люди, умные же все разберут и поймут.

Хочется и отсюда уехать, чтоб хоть на время было уединение без травли. И комната моя со всех сторон шумная и людная, и все недоброжелательны ко мне за то, что я смею болеть и страдать душой и телом.

29 августа. Вчерашняя злоба Льва H-а так тяжело на меня подействовала, что я не спала ночь, молилась, плакала и с раннего утра ушла бродить по парку и лесу. Потом зашла к милой фельдшерице — Анне Ивановне; там она и ее трогательная и сочувственная старушка мать утешали меня. Л. Н. меня везде искал и не нашел. Я вошла к нему. Он говорил, что подтверждает обещания свои: 1) не видать Черткова, 2) не отдавать ему дневников и 3) не позволять снимать фотографии, но опять-таки ставит условием: мирную жизнь. Сам сердился и кричал вчера, и опять я виновата. Он придерется к чему-нибудь, чтоб видать Черткова, нарочно меня расстроит и нарушит обещания. Вот чего я боюсь. Но тогда я уеду, и наверное. Пережить второй раз то, что я перестрадала, немыслимо.

Получила телеграмму от Левы, что суд над ним назначен не 13-го, а 3 сентября и что он уезжает 31 августа. Я рада была предлогу уехать, и главное, хотела повидать сына, проститься с ним, подбодрить его. И вот мы с Сашей поехали на Благодатную, на Орел и в Ясную. Прощались мы с Л. Н. любовно и трогательно, и даже плакали оба и просили друг у друга прощение. Но эти слезы и это прощание — были как будто прощаньем с прежним счастьем и любовью; точно, проснувшись еще раз, любовь наша, как любимое дитя, хоронилась навсегда, пораненная, убитая и убивающая горем от ее исчезновения и перехода к другому лицу. Мы с Левочкой оплакивали ее в объятиях друг друга, целуясь и плача, но чувствуя, что все безвозвратно! Он не мог разлюбить Черткова и чувствовал это сам, мучаясь!

Ехала я сонно, устало, точно вся разбитая. Холод, 2 градуса, мы с Сашей зябли и зевали. Приехали в пятом часу утра.

30 августа. Приехала домой, и хорошо, лучше чем не дома. Ходила с Левой-сыном и Катей-невесткой гулять; свежо, ясно и красиво. Застала Булгакова, Булыгина и Марью Александровну. Возбужденно рассказывала Булыгину всю печальную историю с Чертковым. Он, кажется, понял, но не хотел сознаваться. Бродила возле дома, входила в комнаты Льва Николаевича, — и все точно совсем другое, точно что-то похоронено навеки, и теперь будет не то, совсем не то, что было, чем жили раньше. А что будет? Не знаю и представить себе не могу.

Саша и Варвара Михайловна ездили к Черткову. Он, говорят, очень весел и оживлен. Так и слышу его идиотский хохот. Противно!

Получен сентябрьский номер журнала из Нью-Йорка — «The World’s Work». И там очень лестная статья обо мне, и биографические сведения о Льве Н. Между прочим, про меня сказано, что я была Льва H-a confident and counseller^[11] всю жизнь; что я отдала ему the strength of lier body, mend and spirit^[12], и многое другое, очень лестное для меня ¹⁰⁶. Так как же не сокрушаться, что отнята у меня и передана Черткову эта роль confident и counseller? Поневоле будешь худеть и плакать, как я последнее время.

Сегодня форматоры отлили бюсты работы Левы, и нельзя не видеть, что бюсты талантливы и хороши¹⁰⁷. Форматор М. И. Агафьин — старый знакомый, отливал и раньше бюсты Льва H-а и другие.

Занималась нехотя хозяйством, бумагами, делами, выписыванием маляров, печника, уяснением дел; — но голова не свежа и ничего не соображает.

31 августа. Получила письма: от Тани и от Льва Николаевича. Сначала обрадовалась, а потом плакала. «Как бы хорошо было и для меня и для тебя, если б ты могла победить себя», — пишет мне муж ¹⁰⁸. У него одна цель, одно желанье, чтоб я победила себя и допустила, очевидно, близость Черткова. А это немыслимо для меня.

Ясный, красивый день; холодно и грустно. Проводила Леву в Петербург на суд. Пошла гулять с Катей и Варварой Михайловной, но слишком устала, и стал болеть весь живот и ноги. Вечер, усиленно занялась корректурой, раньше переписывала письма. Страшно утомилась! И сколько всякого дела навалилось на меня! Мало сплю, почти ничего не ем.

1 сентября. Утром уехала Катерина Васильевна с дочкой; и мне жаль. Завтракали Булгаков, Марья Александровна и Ризкина, рожденная Цингер (Лиза), с двумя мальчиками. Она не глупая и образованная, но чуждая своим материализмом и ученостью. Вечером еще приехала Надя Иванова. Гулять не ходила: не хочется орошать слезами и омрачать своим горем любимые места Ясной Поляны, по которым я всю жизнь, счастливая и радостная, легкой походкой с легким сердцем обегала под впечатлением красоты природы и собственного счастья! И, как и теперь, все необыкновенно здесь красиво в эти ясные, блестящие дни! А на душе грустно, грустно!

Занималась много корректурой¹⁰⁹ и вообще делами по изданию и распоряжениями по хозяйству. Но ничего не ладится; хотела ехать в Москву, но ничего у меня не готово, а энергии нет, и все кажется ненужным и неважным.

Тяжелый был инцидент с грубой Сашей. Она вошла в залу в то время, как я рассказывала Марье Александровне, как Л. Н. еще летом, по приказанью Черткова, заставил в овраге, где Чертков фотографировал Льва Николаевича и они зачем-то слезали с лошадей, искать всех нас: Давыдова, Саломона, меня и других — потерянные господином Чертковым часы и как нам всем это было неловко, совестно и досадно за унижение Льва Ник. и всех нас за него.

Я уже кончала рассказ, когда вошла за чаем Саша и с места начала на меня кричать, что я опять говорю о Черткове. Я тоже рассердилась, заразившись, к сожаленью, ее злобой, и произошла тяжелая перебранка, о которой сожалею; но не могу же я испрашивать позволения у дочери, о чем мне беседовать с моими друзьями? Так тяжело и кончился день, и чувствую себя еще больнее и еще несчастнее. Писала мужу¹¹⁰.

2 сентября. Занималась с утра работой над «Воскресением» для издания. Днем посылала за священником, который отслужил молебен с водосвятием¹¹¹. Прекрасные молитвы, кроме последней, «Победы государю императору» и проч. Не у места, рядом с молитвой о грехах, о смягчении сердец, об избавлении от бед и скорби, молить бога о победе, т. е. убийстве людей.

Вечером пришел Николаев и горячо внушал мне о ничтожестве Черткова, о том, что мне унизительно становиться с ним на равную ногу и говорить о том, что он занял при Льве Ник-е мое место. «А просто у Черткова хорошо устроена канцелярщина для писаний Льва Ник-а, за что он ему и благодарен». И Николаев, и М. А. Шмидт, по-видимому, очень не любят Черткова.

Читала я как-то у Льва Ник-а письмо Черткова к государю, в котором он просит вернуть его в Телятинки; письмо именно фарисейское, но в нем больше всего проглядывало желание быть ближе к Льву Николаевичу ¹¹². И вот теперь: государь вернул, а жена Толстого прогнала. «Femme veut, Dieu le veut»^[13]. Как ему теперь должно быть досадно на меня. А я радуюсь!

Все та же волшебно-прекрасная погода. Ясно, к ночи свежо; блеск, разнообразие колеров зелени: листьев, кустов и деревьев. Висят еще яблоки, косят отаву, пашут, начали копать картофель. Маляры докрашивают крыши и службы: из парников таскают землю; в лесу кое-где еще грибы.

После молебна и сиденья весь день дома чувствую себя спокойнее и лучше. Беседовала с священником, и он ужасался, так же как и все, грубости Черткова. Но довольно о нем — спускаю занавес на этого человека и всю его гнусность.

3 сентября. Любуюсь красотой природы, ярко блестящими днями, и все-таки грустно! Получила очень хорошее письмо от мужа ¹¹³, и так стало радостно, и так хочется опять, по-старому, слиться с ним в одну жизнь, без розни, без злобы! Но письмо не жизнь! Я тоже написала ему, кажется, хорошее письмо с Сашей, уехавшей сегодня утром в Кочеты. Послезавтра собираюсь и я туда. Что-то бог даст, а хотелось бы в среду вернуться с Левочкой домой. Дело издания совсем стало, надо продолжать; это долг совести и долг перед публикой, читающей и любящей Толстого.

Вечером пришла Николаева. И ее жизнь не легкая с идейным, хотя очень хорошим мужем, но с пятью детьми, без прислуги.

4 сентября. Нетерпение мое видеть мужа все растет, и непременно поеду завтра в Кочеты. Сегодня гуляла одна, грустно на душе; получила хорошее письмо от сына Левы, его суд будет 13-го. Занялась «Воскресением» с Варварой Михайловной, прошлась по хозяйству. Тепло, ветерок, цветы полевые и чудесные садовые, облачка на небе, пестрота листьев, — и хорошо! Но как тяжело одиночество! Я не люблю его, я люблю людей, движение, жизнь… Этим у Сухотиных лучше, народу много, и все проще, без идей и отрицаний. И там Льву Ник. весело: прямо от обеда игра в шахматы с Сухотиным или доктором тамошним. Часа два проиграет, походит, письма прочтет, выйдет в столовую, ищет всех и просит скорей ставить стол, играть в карты, в винт. И игра продолжается часа три, до половины двенадцатого, оживленная, веселая. Никаких поз от Льва Ник. не ждут и не надо принимать; никакие просители и нищие не бывают; никакой нет ответственности, живи, пиши, играй, разговаривай, спи, ешь и пей…

Очень боюсь, что он затоскует в Ясной Поляне. Постараюсь, чтоб было людней. Но у нас всех отбили, а я теперь отбила Черткова и К°.

5 сентября. Кочеты. Пишу после. Что было позднее, — дневника не писала это время. 5 сентября рано утром уехала в Кочеты на Мценск. В душе была надежда, что Лев Ник. поедет со мной в Ясную Поляну, так как, запряженная в необходимую работу издания нового, я должна быть ближе к Москве и иметь под руками все книги и материалы.

Ехала я из Мценска 35 верст под сильнейшим дождем и бурей. Грязь, переезд на пароме, волнение — все это было очень тяжело.

В Кочетах и муж, и дочь встретили меня холодно. Лев Ник. понял, что я буду звать его, домой, а ему жаль было расстаться с веселой жизнью в Кочетах, с разными играми и большим обществом. Он только что вернулся от скопца, к которому ездил верхом, 20 верст взад и вперед, в эту ужасную погоду.

Но зато как мило и ласково встретили меня эти пятилетние детки — внучка Танечка и ее приятель — Микушка Сухотин!

6 сентября. У Льва Ник. от вчерашней верховой езды разболелся большой палец на ноге, распух, покраснел, и он все повторял: «Это старческая гангрена, и я, наверное, умру». И весь он, до вечера, чувствовал себя дурно, не ел, лежал в постели.

Вечером приехавший Дранков показывал целое представление кинематографа. Лев Ник. встал и тоже смотрел, но очень устал. Представляли, между прочим, и Ясную Поляну зимой со всеми нами. Дранков мне подарил ленту, которую я отдала на хранение в Исторический музей в Москве ¹¹⁴.

7 сентября. Льву Ник. стало лучше. Он обедал со всеми, играл в шахматы, и после, когда все ушли смотреть кинематограф, представленный всей деревне, Зося Стахович, приехавшая в Кочеты, читала нам с Л. Н. вслух предисловие к сочинениям Бордо: «Peur de la mort» {} ^l15.

Отношения со всеми натянутые. Все мы ревниво тянем к себе Льва Ник-а, а он выбирает, где ему веселее и лучше, не обращая внимания на мое страстное, горячее и безумное желание его возвращения со мной в Ясную Поляну.

8 сентября. Приехала в Кочеты более спокойная, а теперь опять все сначала. Не спала ночь, рано встала. Снимал Дранков нас опять для кинематографа, а потом деревенскую свадьбу, разыгранную нарочно.

Когда я днем решилась наконец спросить Льва Ник-а, когда он вернется домой, он страшно рассердился, начал на меня кричать, некрасиво махать руками с злыми жестами и злым голосом, говоря о какой-то свободе. В довершение всего злобно прибавил, что раскаивается в обещании мне не видеть Черткова.

Я поняла, что все в этом раскаянии. Он мстит мне за это обещание и будет еще долго и упорно мстить. Вина моя на этот раз была только в том, что я спросила о приблизительном сроке возвращения Л. Н. домой.

Конечно, я не обедала, рыдала, лежала весь день, решила уехать, чтоб не навязывать себя в огорченном состоянии всей семье Сухотиных.

Но я почувствовала, как безжалостно и упорно Лев Ник. содействовал моему нервному нездоровью и моей все более и более ускорявшейся смерти, и это приводило меня в отчаяние. Я только одного желала — отвратить мое сердце, мою любовь от мужа, чтоб так не страдать.

Получила письмо от Черткова: лживое, фарисейское письмо, в котором ясна его цель примирения, для того чтоб я его опять пустила в дом ¹¹⁶.

9 сентября. Плакала, рыдала весь день, все болит: и голова, и сердце, и желудок; душа разрывается от страданий!¹¹⁷ Лев Ник. старался быть добрее, но эгоизм его и злоба не позволяют ему ни в чем уступить, и он ни за что, упорно не хочет сказать мне, вернется ли и когда в Ясную Поляну¹¹⁸.

Написала письмо Черткову, но еще не послала¹¹⁹. Все мои несчастья от этого человека, и я не могу с ним примириться.

10 сентября. Лежала все утро, потом надолго ушла в сад. Вечером Лев Ник. опять пришел в гневное состояние и сказал мне: «Никогда ни в чем тебе больше не буду уступать и страшно раскаиваюсь в своей ошибке, что обещал не видеться с Чертковым».

Крик его и злоба меня окончательно сломили. Я легла в его комнате на кушетку и лежала в полном изнеможении и отчаянии; Лев Ник. сел за стол и начал что-то писать.

Потом он встал, взял мои обе руки в свои, пристально на меня посмотрел, добро улыбнулся и вдруг заплакал, и я в душе сказала себе: «Слава богу! еще теплится в сердце его искра прежней любви ко мне!»

Среди дня ходила к одной старушке, матери фельдшерицы Путилиной. Святая, набожная старушка утешала меня и советовала верить в милосердие божье и молиться, что и делаю все время не переставая.

11 сентября. Все чего-то жду, голова не свежа, болит сердце и желудок. Ходила через силу гулять с Таней и детьми, ужасно устала, ничего не могу есть. После обеда Лев Ник. сделал над собой усилие и пригласил и меня играть в карты. Я села, немного поиграла, но закружилась голова, и я принуждена была лечь. Решила завтра уехать. Несмотря на нездоровье и горе, все время читаю корректуру и брошюры для издания.

12 сентября. Опять утром волновалась, плакала горько, тяжело, мучительно. Голова точно хотела вся расскочиться. Потом взяла на себя и занялась корректурой. Я избегала этот день встречи с Льв. Ник-м. Его недоброе упорство сказать приблизительно хотя что-нибудь о своем приезде измучило меня. Окаменело его сердце! Я так страдала от его холодности, так безумно рыдала, что прислуга, провожавшая меня во время моего отъезда, заплакала глядя на меня. На мужа, дочь и других я и не взглянула. Но вдруг Лев Ник. подошел ко мне, обойдя пролетку с другой стороны, и сказал со слезами на главах: «Ну, поцелуй меня еще раз, я скоро, скоро приеду…» Но обещания своего не сдержал и прожил еще 10 дней в Кочетах^[14]. Ехала я всю дорогу рыдая. Таня с внучкой Танечкой и Микой сели ко мне в пролетку и немного проводили меня.

Приехала в Ясную Поляну ночью, встретили меня Варвара Михайловна и Булгаков. Пустота в доме и одиночество мое мне показались ужасны. Перед отъездом я написала письмо Льву Ник., которое ему передал Сухотин. Письмо, полное нежности и страдания¹²⁰, — но лед сердца Льва Ник. ничем не прошибешь. (Письмо это переписано в тетрадь моих всех писем к мужу.)

На это письмо Лев Ник. мне ответил коротко и сухо¹²¹, и в следующие 10 дней мы уже не переписывались, чего не было ничего подобного во все 48 лет нашей супружеской жизни^[15].

Усталая, измученная, я просто шаталась, когда вернулась домой. И все я жива, ничто меня не сваливает, только худею и чувствую, что смерть все-таки быстрее приближается, чем раньше, до этих бедствий. И слава богу!

13 сентября. Очень много занималась корректурой, старалась успокоиться и поверить словам Льва Ник.: «Я скоро, скоро приеду». Этим жила и утешалась. Приехали ко мне Анненкова и Клечковский.

Разговоры всякие тяжелые, и все считают меня ненормальной и несправедливой относительно мужа, а я пишу только правдивые факты в своем дневнике. Пусть люди из них делают свои выводы. Материальные дела и жизнь меня мучают.

14 сентября. Приезжала за моим бюстом, сделанным сыном Левой, барышня Альмединген, Наталья Алексеевна, умная и живая. От одиночества и тоски я ей все рассказала об истории с Чертковым.

Узнала, что суд над Левой за брошюру «Восстановление ада», изданную в 1905 году, отложен до 20 ноября.

15 сентября. Еще один тоскливый день; ни писем, ни известий. Пошла ходить одна, рвала цветы, плакала — тишина, одиночество! Все-таки много работаю над корректурами.

16 сентября. Все то же.

17 сентября. Мои мечты, что муж мой вернется к моим именинам, разлетелись; он даже письма не написал, и никто из Кочетов. Одна моя дорогая внучка, Танюшка, прислала мне поздравление с картиночкой, и еще прислали мне сухую, безжизненную коллективную телеграмму из Кочетов! ¹²²

День именин — день предложения мне Льва Ник-а. И что сделал он из этой восемнадцатилетней Сонечки Берс, которая с такой любовью и доверием отдала ему всю свою жизнь? Он истязал меня за это последнее время своей холодной жестокостью и своим крайним эгоизмом.

Ездила с Варварой Михайловной в Таптыково. Ольга (первая жена сына Андрюши) и ее дети — моя тезка, внучка София Андреевна и Илюшок — были очень со мной добры и ласковы, и если б не камень на сердце, я хорошо бы провела день моих именин.

18 сентября. Утром вернулась в Ясную. Все время, весь день плакала, невыносимо страдала. Получила много поздравительных писем, но ни от мужа, ни от детей. Тоска в пустом доме ужасающая! Читала корректуры, надрывая глаза от слез и напряженной работы. Порою поднималось в душе даже чувство досады к человеку, так спокойно и последовательно истязавшему меня за то, что я возненавидела его идола — Черткова.

19 сентября. (Москва.) Корректуру читала, укладывалась, уехала вечером в Москву по делам. В вагоне чуть до смерти не задохнулась. Встретила с радостью в Туле сына Сережу, который мне сказал, что и жена его, и сын едут в том же вагоне в Москву, и мне это было приятно.

21 сентября. 20 сентября и 21 сентября провела с делами в Москве. Заехала навестить старушку — няню Танеева и узнать что-нибудь о нем. Он еще в деревне. Хотелось бы его повидать и послушать его игру. Этот добрый спокойный человек когда-то, после смерти Ванечки, много помог мне в смысле душевного успокоения.

Теперь это невозможно; я уже не так люблю его, и мы не видимся почему-то, да я ничего, давно уже ничего для этого не делаю. Узнавала о Масловых.

22 сентября. Вернулась утром в Ясную Поляну. Морозно, ясно, в душе какой-то ад горя и отчаяния. Ходила по саду и до безумия, до страшной головной боли плакала. И все я жива, и хожу, и дышу, и ем, но не сплю. Замерзли цветы, как и моя жизнь. Вид унылый, и в душе уныло. Вспыхнет ли еще когда-нибудь искра счастья и радости в нашей жизни?

Думаю, что, пока поблизости Чертков, этого не будет уж больше никогда!

От Льва Ник-а ни слуху ни духу¹²³. Он не уступил мне ни одного дня, не пожертвовал своей эпикурейской жизнью у Сухотиных с играми в шахматы и винт ежедневно, и я уже без прежней любви ждала его.

Ночью приехали Лев Никол., Саша и доктор, и вместо радости я упрекнула ему, расплакалась и ушла к себе, чтоб дать ему отдохнуть от дороги.

23 сентября. Ну вот и свадебный день. Я долго не выходила из своей комнаты и проплакала одна в своей комнате. Хотела было пойти к мужу, но, отворив дверь, услыхала, что он что-то диктует Булгакову, и ушла бродить по Ясной Поляне, вспоминая счастливые времена, — не очень их было много, — моей 48-летней брачной жизни.

Просила потом Льва Ник-а позволить нас фотографировать вместе. Он согласился, но фотография вышла плохая, — неопытный Булгаков не сумел снять.

К вечеру Л. Н. стал как-то мягче и добрее, и мне стало легче на душе. Почувствовала некоторое успокоение, точно я действительно нашла вновь свою половину.

24 сентября. Недолго был добр Лев Никол. Опять он кричал на меня за то, что я, узнав в Таптыкове от француженки, бывшей гувернантки Дитерихсов, что у Черткова читали Л. Н. рассказ «Детская мудрость» ¹²⁴, просила и мне его дать прочесть. Когда в доме, и даже у Льва Ник-а не оказалось ни одного экземпляра, я почувствовала досаду и горечь сердца и сказала, что Чертков, конечно, поспешил отобрать рукопись, потому что он коллекционер и больше ничего. За это страшно рассердился Лев Никол. и так накричал на меня, что я опять неутешно плакала. Ушла в елочки, пилила там ветки, потом копировала фотографии, читала корректуру и весь день почти не видала мужа.

25 сентября. Радуюсь, что муж мой хотя фактически со мной, и начинаю успокоиваться. Но как далек он от меня душой! Я люблю его больше, чем он меня.

Лев Ник. читает с интересом книгу Малиновского «Кровавая месть» ¹²⁵, ездил верхом.

26 сентября. С утра все было мирно и хорошо. Саша с Варварой Михайловной уехали в Таптыково к Ольге, с нами осталась Мария Александровна; я копировала фотографии. Проходя через кабинет Льва H-а, я увидала, что портрет Черткова, который я в отсутствие Л. Н. перевесила на дальнюю стенку, заменив его портретом отца Л. H-а, — снова повешен над головою и креслом Льва H-а, в котором он всегда сидит.

Мне тяжело было видеть портрет этого ненавистного мне человека ежедневно над Льв. H-чем, когда я по утрам приходила с ним здороваться; я и удалила его.

То, что Лев Ник. восстановил его на прежнее место, привело меня опять в страшное отчаяние. Не видая его, он не мог расстаться с его портретом. Я сняла его, изорвала на мелкие части и бросила в клозет. Разумеется, Лев Ник. рассердился, справедливо упрекал меня в лишении свободы (он теперь вдруг на этом помешался), о которой всю жизнь не только не заботился, но и не думал. К чему свобода, когда мы всю жизнь любили друг друга и старались сделать все приятное и радостное друг для друга.

Опять я пришла в безумное отчаяние, опять поднялась ревность к Черткову самая едкая, и опять я поплакалась до изнеможения и головной боли. Думала о самоубийстве, думала, что надо убрать себя из жизни Льва Ник. и дать ему желанную свободу. Я пошла в свою комнату, достала фальшивый пистолет, пугач, и, думая приобрести себе настоящий, попробовала выстрелить из пугача. Потом, когда Лев Ник. вернулся с верховой езды, я выстрелила и вторично, но он не слыхал.

М. А. Шмидт, думая, что я стреляться хочу по-настоящему, не разобрав, в чем дело, написала Саше в Таптыково письмо, чтоб Саша приезжала, потому что мама стрелялась или что-то в этом роде.

Я ничего об этом не знала, слышу, ночью подъезжает экипаж и кто-то стучится. Было очень темно, и я удивилась, кто бы это мог быть? Выхожу, вижу — Саша и Варвара Михайловна. Очень меня это удивило. «Что случилось?» — спросила я. И вдруг на меня в два голоса посыпались такие грубые речи, такие злые упреки, что я долго не могла опомниться. Пошла наверх, Саша и Варвара Михайловна с криками за мной. Наконец я потеряла терпенье и страшно рассердилась. Что я им двоим сделала? В чем моя вина?

К сожалению, и я начала кричать, — говорила, что выгоню их из дому, что завтра же разочту эту приживалку, подлизывающуюся к Саше, Варвару Михайловну. Марья Александровна, поняв свою ошибку, стала плакать и просить этих двух расходившихся крикуний уйти из ее комнаты.

Но эти две злючки не скоро успокоились, и на другое утро, уложив свои вещи, забрав лошадей, собак, попугая, они уехали в Телятинки, в Сашин дом. Сами виноваты и сами озлились и сделали дурной поступок.

27 сентября. Остались мы, старики, одни. Лев Ник. поехал один верхом по шоссе, я за ним в кабриолете. Он, видимо, нарочно, постоянно оглядываясь, ехал все дальше и дальше, ожидая, что я наконец озябну (я плохо оделась) и вернусь. Но я не вернулась, простудилась, получила потом насморк, но до дому доехала с ним. Мы сделали тогда 17 верст, и он проспал до 7 Ґ часов, и обедали в 8 ч.

Вечером Лев Ник. играл в шахматы с Хирьяковым, был сонлив, вял, и расстроился у него желудок. Очевидно, эта, верховая езда в холод и страшный ветер дурно повлияла на него.

Несмотря на неприятности, я много занималась изданием и корректурами.

28 сентября. Все так же занималась в одиночестве и с тяжелым камнем на душе. Не только мне не помогают выздороветь, но все делают, чтоб мучить меня! Даже случайности против меня! Лев Ник. ездил верхом в Овеянниково к Марье Александровне и встретил Черткова, ехавшего к Ольге в Таптыково. Так и защемило сердце, когда я подумала о той радости, которую они оба испытали. Но Лев Ник. с лошади не слезал и поговорил недолго; aparté никакого не было, так как ехали еще Дима и Ростовцев. Во весь день Л. Н. ел очень мало, начинался насморк, и изредка он кашлял; разумеется, вчерашняя поездка не могла обойтись даром; да и в Овсянниково ездить и далеко, и очень холодно было. Никогда ему даром не обходились поездки в Овсянниково.

29 сентября. Тихо, дружно с Льв. Ник. и потому хорошо! Когда он завтракал, я сидела с ним и тоже начала что-то есть, кажется, блинчики с творогом. Надо было видеть, как он обрадовался, когда на вопрос: кому я кладу блинчики, я сказала: «Себе». — «Ах, как я рад, что ты наконец начала есть!» Потом принес мне с такой любовью грушу и просил ее непременно съесть. Вообще он без посторонних опять по-старому добр и ласков со мной, и я чувствую, что он мой. Но что-то он не бодр, и я беспокоюсь. Сама была подвижна весь день: пилила сучья в елочках, ездила в Колпну покупать рожь и муку. Ясный, морозный день, красиво по-осеннему.

30 сентября. У Льва Ник. сильная изжога с утра. Это всегда плохой признак, и мне тревожно, тем более что он что-то уныл. Отъезд Саши был для него новой и неожиданной неприятностью. И неужели на ней такая непроницаемая броня, что ей не жаль делать неприятное старику отцу своим бегством из дому? Несмотря на физическое недомогание, Лев Ник. поехал с глупым Душаном верхом и долго ездил по лесам и оврагам. Говорю: глупым, потому что на то держат доктора, чтоб он следил за состоянием здоровья Л. H-а и не допускал его делать неразумное. Опять ледяной ветер и солнце. У меня насморк, на душе тоскливо. Наклеивала газетные вырезки, убирала журналы, занималась и хозяйственными распоряжениями и изданием, но нет ни здоровья, ни энергии, ни прежней работоспособности. Я скоро умру.

1 октября. Приехал утром Гольденвейзер, играл в шахматы с Льв. Н. вечером. Днем приезжала Саша и повезла Гольденвейзера к Чертковым. Хотела я было предложить Льву Н. и ему ехать туда, но как только подумала об этом и заговорила с мужем — слезы подступили к горлу, я вся заволновалась, затряслась; кровь бросилась в голову, меня всю точно изранило что-то, особенно когда я увидала в лице Льва H-а радость от мысли снова видеться с Чертковым. Дошла опять до отчаяния и ушла к себе плакать. Спасибо моему милому мужу, что он не поехал к Черткову, а поехал опять верхом в лес и по оврагам и очень устал. Кончила работу над «Детством» и читала корректуру «О деньгах» ¹²⁶. Льет дождь и ветрено.

2 октября. Утром приехал милый П. И. Бирюков, всегда мягкий, сочувствующий, умный и добрый. Рассказывая ему о своем горе, я плакала. Он тоже не любит Черткова и понял меня. Льву Ник. все хуже; расстроился желудок, он никуда не ходил и все спал. После обеда хорошо беседовали, приехал сын Сережа. Играли все в шахматы.

3 октября. Утром Лев Ник. гулял, потом не долго ездил верхом, весь окоченел, ноги застыли, и, чувствуя себя ослабевшим, он даже не снял холодных сапог, повалился на постель и заснул. Он долго не приходил к обеду, я обеспокоилась и пошла к нему. Он как-то бессмысленно смотрел, беспрестанно брал часы и справлялся, который час, поминая об обеде, но тотчас же впадал в забытье. Потом, к ужасу моему, он стал заговариваться, и вскоре началось что-то ужасное! Судороги в лице, полная бессознательность, бред, бессмысленные слова и страшные судороги в ногах. Двое и трое мужчин не могли удержать ног, так их дергало. Я, благодаря бога, не растерялась; с страшной быстротой налила мешки и бутылки горячей водой, положила на икры горчичники, мочила голову одеколоном, Таня давала нюхать соли; обложили все еще ледяные ноги горячим; принесла я ром и кофе, дали ему выпить, — но припадки продолжались, и судороги повторились пять раз. Когда, обняв дергающиеся ноги моего мужа, я почувствовала то крайнее отчаяние при мысли потерять его, — раскаяние, угрызение совести, безумная любовь и молитва с страшной силой охватили все мое существо. Все, все для него — лишь бы остался хоть на этот раз жив и поправился бы, чтоб в душе моей не осталось угрызения совести за все те беспокойства и волнения, которые я ему доставила своей нервностью и своими болезненными тревогами.

Принесла я и тот образок, которым когда-то благословила своего Левочку на войну тетенька Татьяна Александровна, и привязала его к кровати Льва Николаевича. Ночью он пришел в себя, но решительно ничего но помнил, что с ним было. Голова и члены болели, температура была сначала 37 и 7, а потом постепенно падала до 36 и 7.

Всю ночь просидела возле своего больного на стуле и молилась о нем. Он спал недурно, изредка стонал, но судороги прекратились. Приехала в ночь дочь Таня Сухотина.

4 октября. Рожденье Тани, все повеселели. Ездили к Чертковым. Льву Ник. гораздо лучше, но он не встает с постели. Память и сознание вполне восстановились, но интересуется, что с ним было и что он говорил. Язык обложен, болит немного печень, ничего не ел. Выписали из Тулы доктора (Щеглова), дали ревень с содой, Виши; надела ему на ночь компресс из водки.

Трогательно и сердечно помирились с Сашей и решили ничего не вспоминать и вместе преследовать одну цель: сделать Льву H-у жизнь как можно спокойнее и счастливее. Но, боже мой! как мне это будет трудно, если для этого нужно возобновить отношения с Чертковым. Мне кажется, что это так для меня тяжело и невозможно! А придется, и жертва эта будет непосильная для меня. Ну, да что бог даст! Пока от радости, что Льву Ник. гораздо лучше, все стали спокойнее и добрее.

5 октября. Льву H-у с утра гораздо лучше; он так много пил кофе с молоком и ел сухари и целый калач, что я даже испугалась. Пил Виши, обедал с нами. Сережа уехал утром, Таня была весь день в Овсянникове. Саша и Варвара Михайловна приехали, и стало веселей и легче жить. Таня не добра и все упрекает, грозит чем-то и потом уверяет, что больше всех нас желает умиротворить. Чувствую себя разбитой, болит под ложкой с левой стороны и голова.

Приехал Сергеенко; не люблю его; фальшивый, эксплуатирует нас сколько возможно; льстит, когда нужно ему что-нибудь, и говорит сладкие речи, когда думает, что это для чего-нибудь нужно.

Лев Ник. очень со мной добр и ласков; он видел, как мне было тяжело и жаль его, как самоотверженно и полезно за ним ухаживала и как раскаивалась, что не поберегла его!

6 октября. Льву Николаевичу лучше, но он еще слаб, говорит, что болит печень и изжога. Походил немного утром; потом пошел было и днем гулять, но потянуло его к обычной верховой езде, и он тихонько от меня уехал верхом с Булгаковым, что очень меня встревожило.

Приехали: Страхов с дочерью, Булыгин и Буланже. Лучше, когда гости, не так тоскливо. Посоветовалась с ними насчет издания. Спокойно беседовали вечером. Днем Саша ездила к Чертковым и с моего согласия пригласила его приехать к Льву Никол-у. Чертков написал недоброе и, как всегда, неясное письмо и — не приехал¹²⁷. Не могу понять, очень ли огорчился Л. Н. Кажется — да. Но, слава богу, хоть еще один день без этого ненавистного человека!

7 октября. Опять поднялся разговор о посещении Черткова, и Таня с Сашей ездили к нему, и он обещал приехать в 8 часов вечера. Я затеяла с доктором заказать Льву Ник-у ванну к вечеру: это полезно для печени, и это бы сократило посещение Черткова.

Так и вышло. Весь день я себя готовила к этому ненавистному посещению, волновалась, не могла ничем заниматься; и когда в открытую форточку услыхала звук рессорного экипажа, со мной сделалось такое ужасное сердцебиение, что я думала, что умру сейчас же. Я побежала смотреть в стеклянную дверь, какое будет их свидание, смотрю, — занавес только что задернул Л. Н. Я бросилась в его комнату, отдернула занавес, взяла бинокль и смотрела — будут ли какие особенные выражения любви и радости. Но Л. Н. знал, что я смотрю, пожал Черткову руку и сделал неподвижное лицо. Потом они о чем-то долго говорили, Чертков нагибался близко, показывая что-то Л. Ник-у. Но я поторопила ванной, послала Илью Васильевича сказать, что ванна готова и может остыть, и Чертков встал, они простились и — расстались.

Весь вечер меня трясло ужасно; я не плакала, но мне всякую минуту казалось, что я сейчас вот-вот умру. Лев Ник. несколько раз принимался мучить и дразнить меня, что Чертков ему самый близкий человек, и я наконец заткнула уши и закричала: «Не слушаю больше, двадцать раз уж слышала это, довольно!»

Он ушел, а во мне все стонало и все страдало невыносимо! Вот какие бывают муки! Не только знать этого нельзя вперед, но даже ничего подобного предполагать. Наконец, доведенная до крайнего страданья, я устала и заснула.

Каких усилий мне стоило согласиться пустить в дом этого идиота, и как я старалась взять себя в руки! Невозможно, он просто дьявол, я не выношу его никак! Л. Н. стал опять мрачен, мне жаль его, мне страшно за него, но насколько я страдаю больше его!

Занималась мало, не гуляла, толклась по дому. Вставляли рамы, день удивительно красивый, ясный, солнечный и тихий. Среди дня Лев Ник. ездил верхом довольно долго и так легко и ловко вскочил на лошадь, что я удивилась. Но к вечеру походка его стала утомленная, сам он вял и, видно, досадует на меня, что я так тяжело вынесла приезд Черткова.

С Таней грустно простилась, она завтра едет, и так мне больно, что я и ей, и Саше доставляю беспокойство своим отношением к Черткову, которого так любит отец и так ненавидит мать! И как тут быть? Бог разрешит как-нибудь. Лучше было бы отъезд куда-нибудь Черткова. Потом смерть его или моя. Худшее — смерть Л. Н. Но постараюсь проникнуться молитвой: «Да будет воля твоя!» Я не убьюсь теперь, никуда не уйду, не буду ни студить, ни терзать себя голодом и слезами. Мне настолько плохо и физически, и морально, что я быстро иду к смерти без насилия над организмом, который, как я убедилась, ничем не убьешь по своей воле.

8 октября. Встала рано проводить дочь Таню; потом легла, чувствовала себя совсем больной и измученной. Когда встала, вошел ко мне Лев Николаевич, и так как я была уже одета, то пошла за ним. Он был взволнован и, видимо, чем-то очень недоволен. Просил меня выслушать его молча, но я невольно раза два его прервала. Речь его, разумеется, клонила к тому, что я так ревниво и враждебно отношусь к Черткову. С волнением и даже злобой он внушал мне, что я на себя напустила «дурь», от которой должна сама стараться избавиться, что у него нет никакой исключительной любви к Черткову ¹²⁸, а что есть люди и ближе по всему с Львом Николаевичем, как Леонид Семенов и какой-то совсем неизвестный Николаев, приславший книгу и живущий в Ницце¹²⁹. Это, конечно, неправда. Теперь я сняла с него обещание не видеть Черткова; но вчера он видел, какою ценою мне досталось его свидание с этим противным идиотом, и сегодня он упрекал мне, что он никогда не может быть спокоен, потому что над ним висит постоянно Дамоклесов меч моего тяжелого отношения к свиданиям с Чертковым. А зачем они?

Здоровье Льва Н-а, слава богу, восстановилось. Он сегодня обедал с таким аппетитом и так много, что я даже боялась за него. Но все обошлось, и он ел вечером еще арбуз, пил чай и лег спокойный и участливый ко мне. Как хорошо и спокойно, когда не боишься свиданий с Чертковым и когда мы одни — с делами, работой и дружными отношениями друг к другу!

Если б так пожить хоть месяц, я бы выздоровела и успокоилась. А теперь при одной мысли и под страхом, что Лев Ник. поедет к Черткову, — вся моя внутренность начинает болеть, и жизни нет, и счастья нет!

Ездил Лев Н. сегодня верхом с доктором, а я ходила пилить немного ветки елок и дубков. Л. Н. читал книгу Николаева, а я «Конец века» для издания¹³⁰ и корректуру, а потом немного вписала книг в каталог. Их набралось очень много, и это большая еще мне работа. Дела вообще много, а здоровья и спокойствия мало!

9 октября. Тихо, тихо прошел день, слава богу! Ни посещений, ни упреков, ни обостренных разговоров. Но что-то гнетет, все грустные и сонные. Лев Ник. ходил на деревню — в народную библиотеку, интересовался, что больше читают. Оттуда поехал верхом с доктором через Бабурино и Засеку. Я боялась, что он поедет к Чертковым. Вечером он много читал, потом писал дневник, как всегда перед сном, и я смотрела на его серьезное лицо через дверь балкона с любовью и вечным страхом, что он уйдет от меня, как часто грозил последнее время. Дневник он свой с нынешнего года стал от меня запирать. Да, все несчастья мои с его посещения летом Черткова!

Убирала книги, скучная работа! Так устала, что спала — или, вернее, лежала весь вечер. Прочла небольшую часть книги какого-то неизвестного Николаева в Ницце, и мне очень понравилось: логично, много думано. Таких людей возле Л. Н., к сожаленью, нет.

В какой чистоте моральной и физической мы прожили с Львом H-м жизнь! А теперь вся наша интимная жизнь рассказывается посредством дневников и писем г. Черткову и К⁰, и этот противный человек по письмам и дневникам, которые писались часто ему в угоду, и в его тоне, делает свои выводы и соображения, о чем и пишет Льву H-у, например, так:

«1 октября 1909 г. Я собираю особо все ваши подобные письма о вашей жизни, чтоб в свое время составить из них объяснение вашего положения в интересах тех, которых действительно соблазняют эти всеобщие толки…» ¹³¹

Воображаю, какие объяснения даст этот злой, противный человек и какой подбор он сделает своих обличений семьи! Особенно составляя его в минуты борьбы…

10 октября. Сегодня я немного спокойнее, о Черткове упоминания весь день не было, и Лев Ник. пока к нему еще не ездил. С утра кончала запись книг в каталоги, и приехала невестка Соня Толстая с внучкой Верочкой; я была им очень рада. Л. Н. ходил гулять и утром, и днем, один, пешком, и довольно долго. Приходила мучительная мысль, что он ходил на свидание с Чертковым. Еще мучаюсь любопытством и желанием прочесть дневник Льва H-а. Что-то он там пишет и сочиняет?

Занялась немного изданием, распределяла статьи. Трудно очень! Приехали Буланже и И. Ф. Наживин. На людях легче живется, и Лев Никол. оживился.

Пасмурно, с утра 2 град, мороза; потом солнечно, тихо, и к вечеру теплей. С Львом H-м не очень близки отношения, но как будто он больше меня помнит и мягче ко мне относится. А я вся живу только им.

11 октября. Вчера я не дала Льву Н. эти выписки из прошлогоднего письма Черткова, а сегодня положила ему на стол с своими комментариями и разоблачением всей фальши духовного общения Черткова. Должен же Лев Николаевич наконец понять свое заблуждение и увидать всю глупость и пошлость этого идиота. Но, разумеется, ему жаль расстаться с мечтой, с идеализацией своего идола, жаль оставить на месте его пустоту.

Не спала ночь и очень дурно себя чувствовала весь день. Ушла в елочки, пилила ветки, сидела в изнеможении на лавочке и прислушивалась к тишине. Люблю свою посадочку! В ней еще с Ванечкой гуляли и сиживали. Делами занималась мало, слишком я вся болею и телом и душою.

Лев Ник. ездил с Душаном Петровичем верхом, говорил, что хотел проехать ко мне в елочки, но я пришла раньше. Потом принес мне грушу и был очень добр со мной. Я ему говорила, чтоб он поехал к Гале Чертковой, которая, как он говорил, очень беспокоится о том, что Лев Ник. с ними прекратил отношения. Но он ни за что не хотел, говорил, что, может быть, завтра, а теперь, пока он туда не съездит, я буду волноваться. Галя, конечно, предлог, чтоб повидать ее нанавистного мне мужа.

Соня, невестка, уехала. Она, бедная, тоже много пережила горя с Ильей, который и увлекался, и разорился, а детей 7 человек! Мы, как две жены и матери, хорошо поговорили и поняли друг друга. Уехал и Наживин. Я ему рассказала все, что я перенесла от Черткова, от мужа и дочерей.

Просматривала вечером академическое издание о Пушкине, о его библиотеке¹³². Он сам ее составлял и выбирал книги, а вот наша библиотека в доме совершенно случайная: со всех сторон света присылают книги, разумеется, даром и с надписями, и иногда книги хорошие, а иногда такой хлам! Лев Ник. редко сам покупал книги, все больше присылали, и образовалась самая бесформенная и безыдейная библиотека.

Вернулся Булгаков, хочет завтра ехать в Москву, чтоб выйти из университета, а потом отказаться от солдатчины. Бедный!

12 октября. Понемногу узнаю еще разные гадости, которые делал Чертков. Он уговорил Льва H-а сделать распоряжение, чтоб после смерти его права авторские не оставались детям, а поступили бы на общую пользу ¹³³, как последние произведения Л. Н. И когда Лев Ник. хотел сообщить это семье, господин Чертков огорчился и не позволил Л. Н. обращаться к жене и детям. Мерзавец и деспот! Забрал бедного старика в свои грязные руки и заставляет его делать злые поступки. Но если я буду жива, я отмщу ему так, как он этого себе и представить не может. Отнял у меня сердце и любовь мужа; отнял у детей и внуков изо рта кусок хлеба¹³⁴, а у своего сына в английском банке миллион шальных денег, не то, что у Л-а Н-а им заработанных вместе со мной, — я во многом ему помогала. Сегодня я сказала Льву Никол., что я знаю о его распоряжении. Он имел жалкий и виноватый вид и все время отмалчивался. Я говорила, что дело это недоброе, что он готовит зло и раздор, что дети без борьбы не уступят своих прав. И мне больно, что над могилой любимого человека поднимется столько зла, упреков, судбищ и всего тяжелого! Да, злой дух орудует руками этого Черткова — недаром и фамилия его от черта, и недаром Лев Ник. в дневнике своем писал:

«Чертков вовлек меня в борьбу. И эта борьба очень и тяжела и противна мне» ¹³⁵.

Узнала я и о нелюбви Льва Никол, теперь ко мне. Он все забыл, — забыл и то, что писал в дневнике своем: «Если она мне откажет, — я застрелюсь» ¹³⁶. А я не только не отказала, но прожила 48 лет с мужем и ни на минуту его не разлюбила.

Спешу выпустить издание, пока еще Лев Ник. не сделал ничего крайнего, чего каждую минуту можно от него ожидать по его теперешнему суровому настроению. Л. Н. ездил верхом Саше навстречу, но она приехала поздно, и он потом проспал и обедал один в 7 часов.

Пишет письмо Тане¹³⁷. Он любит дочерей, ненавидит некоторых и не любит вообще сыновей. Они не подлы, как Чертков.

Вечером я показывала Льву Ник. его дневник 1862 года, переписанный раньше мной, когда он влюбился в меня и сделал мне предложение. Он как будто удивился, а потом сказал: «Как тяжело!»

А мне осталось одно утешенье — это мое прошлое! Ему, конечно, тяжело. Он променял все ясное, чистое, правдивое, счастливое — на лживое, скрытное, нечистое, злое и — слабое. Он очень страдает, сваливает все на меня, готовит мне роль Ксантиппы, что я часто предсказывала, что ему так легко, благодаря его популярности. Но что готовит он себе перед совестью, перед богом и перед детьми своими и внуками? Все мы умрем, испустит также свой дух мой враг, но что почувствуем мы все в наши последние минуты? Прощу ли и я своему врагу?

Не могу считать себя виноватой, потому что всем своим существом чувствую, что я, отдаляя Льва Николаевича от Черткова, спасаю его именно от врага — дьявола. Молясь, я взываю к богу, чтоб в дом наш вошло опять царство божие. «Да приидет царствие твое», а не врага…

13 октября. Мысль о самоубийстве назревает вновь, и с большей силой, чем раньше. Теперь она питается в тишине. Сегодня прочла в газетах, что девочка пятнадцати лет отравилась опиумом и легко умерла — заснула. Я посмотрела на свою большую стклянку — но еще не решилась.

Жить делается невыносимо. Точно живешь под бомбами, выстреливаемыми господином Чертковым, с тех пор как в июне Лев Ник. побывал у него и совсем подпал под его влияние. «Il est despote, c’est vrai»^[16], — сказала мне про него мать его.

И вот этим деспотизмом порабощен несчастный старик, а притом, когда еще в молодости он писал в дневнике, что, быв влюблен в приятеля, он, главное, старался ему понравиться и не огорчить его, что на это он раз потратил в Петербурге 8 месяцев жизни… Так и теперь. Ему надо нравиться духовно этому идиоту и во всем его слушаться.

И вот началось с того, что этот деспот отобрал все рукописи Льва Ник-а и увез к себе в Англию ¹³⁸. Затем отобрал дневники, которые я вернула (пока в банк) ценою жизни. Потом он задерживал у себя, сколько мог, самого Льва Ник-а и наговаривал и в глаза и за глаза на меня всякие злые нарекания, вроде что я всю жизнь занимаюсь убийством моего мужа, — что он и сказал сыну Льву.

Наконец, он убедил и содействовал Л. H-у в том, чтобы он написал отказ от авторских прав после смерти, вероятно (не знаю в какой форме), и этим вынул последний кусок хлеба изо рта детей и внуков в будущем. Но дети и я, если буду жива, отстоим свои права.

Изверг! И что ему за дело вмешиваться в дела нашей семьи?

Что-то еще выдумает этот злой фарисей, раньше обманувший меня уверениями, что он самый близкий друг нашей семьи.

Ушла с утра ходить по Ясной Поляне. Морозно, ясно и красиво удивительно! А милее мысли о смерти ничего нет. Надо кончать скорей эти муки. А то завтра господин Чертков велит свезти меня, а уж не рукописи, в сумасшедший дом, и Лев Ник., чтоб ему понравиться, по слабости своей старческой, исполнит это, отрежет меня от всего мира, и тогда исхода смерти — и того лишишься. А то еще от злости, что я обличила Черткова, он убедит моего мужа уехать с ним куда-нибудь, но тогда исход есть — опий, или пруд, или река в Туле, или сук в Чепыже. Верней и легче — опий. И не увижу уж я тогда ужаса раздоров, пререканий, злобы ссор, судов с врагом нашим — над могилой любимого когда-то мужа, и не будет во мне постоянно жить этот упрек и отрава, которые теперь томят мое сердце, мучают меня и заставляют постоянно придумывать самые сложные и ужасные средства для того, чтоб не видеть зла, заранее обдуманного, отца и деда многочисленной семьи под влиянием злого деспота — Черткова.

Когда я вчера заговорила с Львом Ник-м, что, сделав распоряжение об отдаче после смерти всему миру своих авторских прав помимо семьи, он делает дурное, недоброе дело, он все время упорно и злобно молчал. И вообще он теперь взял такой тон: «Ты больна, я это должен выносить, но я буду молчать, а в душе тебя ненавидеть».

Подлое внушение Черткова, что во мне главную роль играет корысть, заразило и Льва H-а. Какая может быть корысть в больной, 66-летней старухе, у которой и дом, и земля, и лес, и капитал, и мои «Записки», дневники, письма — все, что я могу напечатать?!

Больно влияние дурное Черткова. Больно, что везде тайны от меня; больно, что завещание Льва H-а породит много зла, ссор, суда, пересудов газетных над могилой старика, который при жизни всем пользовался, а после смерти обездолил своих прямых многочисленных наследников.

Браня, по внушению Черткова, во всех своих писаниях самым грубым образом правительство, теперь с своими гнусными делами они прячутся за закон и правительство, отдавая дневники в Государственный банк и составляя по закону завещание, которое, надеятся, будет утверждено этим самым правительством ¹³⁹.

В какой-то сказке, я помню, читала я детям, что у разбойников жила злая девочка, у которой любимой забавой было водить перед носом и горлом ее зверей — оленя, лошади, осла — ножом и всякую минуту пугать их, что она этот нож им вонзит. Это самое я испытываю теперь в моей жизни. Этот нож водит мой муж; грозил он мне всем: отдачей прав на сочинения, и бегством от меня тайным, и всякими злобными угрозами… Мы говорим о погоде, о книгах, о том, что в меду много мертвых пчел, — а то, что в душе каждого, — то умалчивается, то сжигает постепенно сердце, укорачивает наши жизни, умаляет нашу любовь.

Я до того напугана злобой и криками на меня моего мужа, который думает, что от его крика я могу быть здоровее и спокойнее, что я уж боюсь с ним разговаривать.

Много гуляла, 4 град, мороза, ездила в Ясенки на почту.

14 октября. С утра, проснувшись рано, написала мужу письмо ¹⁴⁰.

Когда я приотворила дверь к Льву Никол, в его кабинет, он тотчас же мне сказал: «Ты не можешь оставить меня в покое?» Я ничего не сказала, опять затворила дверь и уже не ходила к нему. Он сам пришел ко мне, но опять упреки, отказ отвечать на мои вопросы, и какая-то ненависть! ¹⁴¹

Приезжала Лодыженская, много я ей наговорила лишнего, но так и просятся наружу стоны моих сердечных страданий. Лев Ник. ездил верхом и заезжал на ст. Засеку спросить, была ли я там, так как я собиралась, и мне это было приятно. Вернулся он усталый, весь потухший, забыл Лодыженских, поздоровался с ней и ушел спать. К обеду приехал Горбунов, Л. Н. встал бодрее, читает «Карамазовых» Достоевского и говорит, что очень плохо: где описания, там хорошо, а где разговоры — очень дурно; везде говорит сам Достоевский, а не отдельные лица рассказа. Их речи не характерны.

Очень много занималась делами издания, но слаба, голова болит, засыпаю прямо, падая головой на книги, бумаги и тетради. Вчера вечером писала Андрюше. Прелестная погода: ясно, звездно, морозно и светло; но сегодня я не выходила.

15 октября. Утром приехали М. А. Стахович, Долгоруков с Серополко осмотреть библиотеку народную¹⁴², а вечером сын Сережа. Рассказала все Стаховичу, он старался все так объяснить, что как будто ничего и не было, и все просто, не о чем тревожиться. Но меня не успокоишь словами. Вот то, что Лев Никол. не ездит к Черткову, — это меня пока успокаивает. Но он слаб и грустен. Поехал сегодня верхом с Душаном Петровичем, лошадь не хотела прыгать через ручей, и когда прыгнула, так подбросила Льва H-а, что у него сразу заболело под ложечкой, и на весь вечер была изжога. День прошел в разговорах, на людях стало легче жить. Ночью читала корректуры. Наши все ходили в библиотеку с гостями. Все та же морозная, ясная и сухая погода.

16 октября. Встала спокойная, хотя нездоровая. Утро не спалось, и все думала, как бы выручить из банка государственного в Туле дневники Льва Николаевича. Вышла к завтраку, и вдруг Лев Ник. объявил, что едет к Черткову. Хитрая Галя посылала за Душаном Петровичем, будто у нее невралгия, и Л. Н. к этому придрался, что надо же ее навестить и надо видеть Черткова по поводу каких-то писем; разумеется, выдуманный предлог¹⁴³.

Не сумею выразить, что сделалось со мною! Точно во мне оторвалась вся внутренность. Вот они угрозы, под которыми я теперь постоянно живу! Я тихо сказала: «Только второй день, как я стала немного поправляться», и ушла к себе. Потом оделась и вышла пройтись, но вернулась, отозвала мужа и тихо, почти шепотом, ласково ему сказала: «Если можешь, Левочка, погоди еще ездить к Черткову, мне ужасно тяжело!»

В первую минуту он не рассердился, сказал, что ничего не обещает, но желает сделать все лучшее, и когда я повторила свою просьбу, чувствуя себя невменяемой от внутреннего страдания, он уже с большей досадой повторил, что не хочет ничего обещать. Тогда я ушла, лазила по каким-то оврагам, где меня трудно бы было когда-либо найти, если б мне сделалось дурно. Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятинки, е биноклем, чтобы видеть все далеко кругом. В Телятинках я легла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Чертковых, и ждала Льва H-а. Не знаю, что бы я сделала, если б он приехал; я все себе представляла, что я легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Ник-а меня бы затоптала.

Но он, к счастью, не приехал. Видела я молодого Сергеенко и Петра, везшего воду ¹⁴⁴. Под видом какого-то христианского единения Чертков набрал молодых людей, которые ему служат, как и наши люди — нам.

В 5-м часу я ушла и опять пошла бродить. Стало темно, я пришла в сад и долго лежала на лавке под большой елкой у нижнего пруда. Я безумно страдала при мысли о возобновлении сношений и исключительной любви к Черткову Льва Николаевича. Я так и видела их в своем воображении запертыми в комнате, с их вечными тайными о чем-то разговорами, и страданья от этих представлений тотчас же сворачивали мои мысли к пруду, к холодной воде, в которой я сейчас же, вот сию минуту, могу найти полное и вечное забвение всего и избавление от моих мук ревности и отчаяния! Но я опять из трусости не убила себя, а побрела, не помню даже какими дорожками, к дому. В дом я не вошла, мне было страшно, и я села на лавку под елкой. Потом я легла на землю и ненадолго задремала.

Когда стало совсем темно и я увидела в окнах Льва H-а свет (значит, он проснулся), меня пошли искать с фонарями. Алексей-дворник меня нашел. Я встала, увидала Варвару Михайловну и совсем ошалела от холода, усталости и пережитых волнений.

Пришла домой, вся окоченела от холода; все притупилось; я, не раздеваясь, села и так и сидела, не обедая, не снимая кофточки, шляпы и калош, как мумия. Вот как без оружия, но метко убивают людей.

Оказалось, что Лев Ник., измучив меня и не обещав ничего, к Черткову не поехал, а поехал в Засеку, послав Душана Петровича мне сказать, что он не поехал к Черткову. Но Душан Петрович меня не нашел, и я уже ушла в Телятинки.

Когда я вечером спросила Л. Н., зачем же он меня измучил, не сказав, когда я его спрашивала, поедет ли он к Черткову, — он мне с злобой начал кричать: «Я хочу свободы, а не подчиняться твоим капризам; не хочу быть в 82 года мальчишкой, тряпкой под башмаком жены!» — И много еще тяжелого и оскорбительного говорил он, а я страдала ужасно, слушая его. Потом сказала ему: «Не так ты ставишь вопрос: не в том дело, не так ты все толкуешь. Высший подвиг человека есть жертвовать своим счастьем, чтоб избавить от страданий близкого человека». Но это ему не нравилось, и он одно кричал: «Все обещания беру назад, ничего не обещаю, что хочу, то буду делать», и т. п.

Лишаться общения с Чертковым ему, конечно, невыносимо, и потому он так злится, что я не могу, прямо непроизвольно не могу выносить возобновления дружбы личной с этим негодяем.

Раза два я входила поздно вечером, выйдя из оцепенения, к Льву Ник. и хотела как-нибудь умиротворить наши с ним отношения. С трудом достигла этого, мы простились, поцеловались и расстались на ночь. Он сказал между прочим, что желает все сделать, чтоб меня не огорчать и как мне лучше. Что-то будет завтра?

Только что началась мирная спокойная жизнь, и опять все омрачилось, и я еще на более долгий срок ослабею и буду хворать; и опять и Лев Ник. подкосил свои силы и здоровье и не может работать. А все от какой-то его idée fixe, что он хочет быть свободен (чем он не свободен, кроме общения с Чертковым) и безумно желает видаться с Чертковым.

17 октября. День прошел мирно и хорошо. Много занималась изданием и корректурой. В Евангелии для детей, между прочим, Л. Н. пишет о гневе (из Евангелия) : «Если считаешь, что брат твой поступил дурно, то пойди к нему, выбери такое время и место, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз, и тогда скажи ему кротко то, что имеешь против него. Если послушает тебя, то он вместо того, чтобы быть врагом тебе, станет твоим другом. Если же не послушает, то пожалей его и уже не имей с ним дела» ¹⁴⁵.

Вот это самое я и желаю по отношению Черткова, не иметь нам с ним никакого дела и никаких отношений.

Уехал милый И. И. Горбунов. Был Якубовский — симпатичный, и еще противный еврей, издатель вегетарианского журнала — Перкер, кажется. Идет настоящий снег зимний.

Я так утомлена душевно и физически, что сейчас и мыслей нет, писать не хочется. Мучаюсь любопытством, что пишет в дневнике мой муж? Его теперешние дневники — сочинения ввиду того, что будут из них извлекать мысли и делать свои заключения. Мои дневники — это искренний крик сердца и правдивые описания всего, что у нас происходит. Пишет и Саша дневник. Воображаю, как она, не любя меня и вследствие своего дурного характера, старательно меня обличает и толкует по-своему мои слова и чувства! А впрочем, бог ее знает! Иногда у меня просыпается к ней нежность и жалость. И сейчас же с ее стороны опять резкость какая-нибудь, грубая несправедливость, и хочется куда-нибудь от нее уйти. Отцу она служит довольно усердно. Мне грозит своими дневниками. Бог с ней!

Решила не ездить больше никуда: ни в Москву, ни в концерты, — никуда. Я так стала дорожить каждой минутой жизни с Львом Ник., так его сильно люблю, как-то вновь, как последнее пламя догорающего костра, что расставаться с ним не буду. Может быть, если я буду нежна с ним, он тоже вновь привяжется ко мне и рад будет не разлучаться со мной. А бог его знает! Он очень изменился к худшему, в нем чаще слышится какая-то досада, чем непосредственная доброта. Помимо моей ревности к Черткову, я окружаю его такой любовью, заботой и лаской, что другой дорожил бы этим. А его избаловало все человечество, которое судит его по книгам (по словам), а не по жизни и делам. Тем лучше!

18 октября. Встала поздно, вся разломанная, больная и несчастная вечным страхом какой-нибудь неприятности и протеста. Оглянувшись назад на эти четыре месяца страданий моих, я вспоминаю игру кошки с мышью, т. е. Льва Николаевича со мной. Я мучалась, что семь тетрадей дневников у Черткова, и просила Льва Ник-а их взять. Лев Ник. две или три недели меня промучил, отказывая, довел до отчаяния, — и взял, чтоб положить в банк. Я заболела нервной болезнью, еще до истории с дневниками, — он день оттянул и, приехал, когда мое нездоровье от этого ухудшилось.

В Кочетах он жил умышленно долго, потому что знал, что я должна быть ближе к Москве для издания нового, и эта разлука и беспокойство о нем меня измучило — а он упорно жил и не ехал в Ясную.

Когда в последний раз моего пребывания там я со слезами просила его хоть приблизительно назначить срок его возвращения, приехать хотя бы к моим именинам, — он сердился и упорно отказывал.

Когда я спрашивала его, какую бумагу или завещание передал он недавно Черткову, он сердился и упорно отказывал мне сообщить.

Каждую минуту ждешь нового отпора, и это вечное ожидание чего-нибудь недоброго, каких-нибудь новых решений с дневниками, рукописями и завещанием делают мою жизнь нервной, тяжелой и невыносимой.

А когда сегодня он перед обедом проснулся и был вял и не стал обедать, на меня напало мучительное беспокойство, и я готова была на всякие для него жертвы, на то даже, чтоб он опять видался с Чертковыми, которые теперь мне более чем когда-либо враги, после того как Лев Ник. у них не был три месяца. И точно он очнулся, стал ближе со мной, с Сашей, которая вся отдалась служению отцу, и только ей радости, что интерес к лошадям и ее маленькому именью — Телятинкам.

Мало сегодня занималась; большой разлад во мне и физический, и моральный. Стала даже ослабевать в молитве. Наклеивала вечером, после сна, газетные вырезки, писала письма. Погода ужасная; вьюга, снег, к вечеру, все обледенело и 6 град, мороза.

19 октября. Приезжала Е. В. Молоствова, увлекается изучением разных сект и пишет о них. Она умная и чуткая и может многое понять. Рассказывала я ей о своих горестях; она многое порицает в том смысле, что для меня Чертков рядом со мной, женой Льва Никол-а, представляет такую малую величину, что недостойно думать, что он может занять мое место в отношениях с Львом Ник. Но меня это не убедило, и я продолжаю страшиться возобновления их.

Все мы и Лев Ник. порознь гуляли. Вечером Л. Н, увлекался чтением «Братьев Карамазовых» Достоевского и сказал: «Сегодня я понял то, за что любят Достоевского, у него есть прекрасные мысли». Потом стал его критиковать, говоря опять, что все лица говорят языком Достоевского и длинны их рассуждения.

Вчера в ночь я была очень встревожена исчезновением дневника Льва Никол-а со стола, где он всегда лежал в запертом портфеле. И когда ночью Лев Ник. проснулся, я взошла к нему и спросила, не отдал ли дневника Черткову? «Дневник у Саши», — сказал Л. Н., и я немного успокоилась, хотя обидно, что не у меня. Саша выписывает мысли из дневника, очевидно, для ненавистного Черткова, у которого своих чистых и хороших мыслей быть не может.

Очень ясно и морозно; сейчас 8 град, мороза, звезды и тишина. Все спят.

20 октября. Вчера Молоствова мне говорила, что когда она прошлой осенью была у Чертковых, муж ее, добрый, бесхитростный человек, старого типа барин, ко всем доброжелательный, все-таки не чаял, как поскорей выбраться от Чертковых, такой там чувствуется на всем и на всех тяжелый гнет; и точно все чем-то несчастливы, неудовлетворены и мрачны. Пишу это потому, что сегодня прошел у нас день так безмятежно тихо, радостно и спокойно, как хотелось бы подольше жить. Саша озабочена своими больными лошадьми и писаньем для отца; и еще ходила она на сходку в нашей деревне говорить о потребительской лавке в Ясной Поляне с здешними крестьянами.

Лев Никол. занимался своими писаньями, пасьянсами, ездил в Засеку верхом, ко мне заходил в мою комнату несколько раз и участливо ко мне обращался. Приходили к нему крестьяне: Новиков, который пишет статьи, — умный мужик;¹⁴⁶ и двое наших молодых крестьян, из которых один просидел два года в тюрьме за революционерство ¹⁴⁷.

С утра было морозно, 12 градусов, ясно и тихо, к вечеру стало теплей, но ветер и пасмурно. Все занимаюсь изданием, наклеивала газетные вырезки. Как жадно, горячо читает Лев Ник. в газетах все то, что пишут и печатают о нем! Видно, нельзя никогда от этого отрешиться.

21 октября. Сегодня увидала в газете «Искры» мой и Льва Н-а портрет в наш последний свадебный день. Пусть более ста тысяч человек посмотрят на нас вместе, держащихся рука об руку, как прожили всю жизнь. Сегодня долго разговаривала с Сашей. Она не знает совсем жизни и людей и потому многое, многое не понимает. Весь свет для нее сошелся клином в Телятинках, где ее любимый хозяйственный уголок и где рядом тупоумная, скучная атмосфера Чертковых.

Продолжаю читать брошюры Льва Ник-а для нового издания, и скучны они своим однообразием. Я горячо сочувствую отрицанию войны и всякого насилия, казней и убийств. Но я не понимаю отрицания правительств. Потребность у людей в руководителях, хозяевах, правителях так велика, что без них немыслимо никакое человеческое устройство. Весь вопрос в том, что хозяин должен быть мудр, справедлив и самоотвержен для блага подчиненных.

Лев Ник. жалуется на небольшую боль в печени и, верно, оттого вял и грустен. А может быть, грустен и оттого, что не видает Черткова; хотя сегодня даже Саша говорила, что отца ее не огорчает нисколько, что он не видит этого господина, а что его огорчает моя ненависть к этому человеку и несвобода его действий, так как мне возможность их свиданья причиняет такие страдания. Каждый день думаю: «Ну, слава богу, еще день прошел, и Лев Ник. к Черткову не поехал».

Усердно молюсь о том, чтобы бог изъял из сердца моего мужа это пристрастие и обратил его ко мне, жене его.

Приехал громогласный, но приятный Дунаев. Погода ужасная: 2—4 гр. мороза, вихрь, снег, крупа ледяная бьет в окна, и тоскливо очень. Приехала еще Надя Иванова. Писала в типографию.

22 октября. Опять не спала, мучилась и о дневниках в банке и примеривалась мысленно к возможности возобновления отношений Льва Ник. с Чертковым; и как ни стараюсь, — не могу примириться с этой мыслью.

И вот, проповедуя любовь ко всем людям, Л. Н. создал себе самого близкого человека, иначе говоря кумира; этим оскорбил и изранил всю меня, все мое сердце, и примириться с свиданиями с этим самым близким человеком я совершенно не в состоянии. Теперь хоть этой непосредственной близости посредством свиданий быть не может, а духовная — она неосязаема и долго не может быть поддерживаема с таким дураком. Когда еще он за границей печатал сочинения Л. Н., то был предлог общения, а теперь не на чем держаться этому духовному общению.

Говорила с Дунаевым; то же непонимание, предложение уехать за границу, и одно, с чем я со всеми согласна — это с советом помнить года и близость смерти Л. Н. и делать ему все возможные уступки и поблажки. Но если моя уступка будет ценою моей жизни или в меньшей мере моего отъезда из моего дома, — будет ли это Льву Ник-у легче, чем не видать Черткова?

Я еще не могу ручаться за себя, я не знаю, как я отнесусь к этому, ноя чувствую, что вынести близости Л. Н, с Чертковым я уже не могу, не могу никак и никогда.

Пришли Булгаков и еще какой-то юноша тоже из несчастных, попавших в сеть Черткова. Еще здесь Надя Иванова. Читала корректуру, мало работала, плохо мне вообще, и физически, и морально. Лев Ник. сегодня бодрее, ел с аппетитом, погулял по саду и как будто отдохнул. Играл в шахматы с этим юношей, игравшим плохо, и потому Льву H-у весело не было с ним играть и его два раза обыграть. На дворе оттепель и гололедка, и езда ни на чем невозможна.

23 октября. Не имея близости Черткова, Лев Никол. как будто стал ближе со мной. Начал иногда со мной разговаривать, и сегодня мне были две радости: радости внимания к моему существованию моего прежнего, милого Левочки. Когда рано утром уезжала Надя Иванова и начались ходьба и движение, Левочка думал, что это я хожу, и обеспокоился обо мне, что мне и сказал. А то днем он ел очень вкусную грушу и принес и мне, поделился со мной.

Надолго ли так тихо, хорошо и спокойно, как сегодня? Ездил он с Душаном Петровичем верхом в Засеку, где солдаты гоняли лисицу; утром, как всегда, занимался. Это последнее время он все писал и все был недоволен. О социализме начато, и о самоубийстве, и о безумии¹⁴⁸. Не знаю, над чем он работал сегодня утром¹⁴⁹. Вечером же напряженно разбирал копеечные книжечки для раздачи и подразделял их на лучшие, средние и худшие; кроме того, какие для более интеллигентных и для менее грамотных.

Ходила я с собачками Маркизом и Белкой в Заказ, по следам лошадей, где проехали Лев Ник. и доктор. Скучно осенью! Я не люблю. Прогулка меня скорей расстроила: все мои idées fixes всплывали и мучили меня.

Оттепель, нет дорог, серо, ветрено.

Много занималась чтением для издания. Плохи глаза, утомляюсь скоро, и мучает нецензурность последних произведений Льва Николаевича ¹⁵⁰.

24 октября. Приехала барышня Н. А. Альмединген, редакторша детских журналов; приехал Гастев, живущий на Кавказе, давнишний толстовец, пришел Булгаков. Мне жаль нашего вчерашнего уединения, не так я чувствую Льва Николаевича. Он утром ошибкой окликнул проходившую Наталью Алексеевну, сначала сказав: «Софья Андреевна», а потом «Соня». Она мне это рассказала, а я и рада, что он хоть как-нибудь относится ко мне. Ездил верхом с Булгаковым слишком долго по такой ужасной, ледяной дороге, приехал усталый в 5 часов. Но вечером был бодр, много говорил о книгах, о слишком однообразном направлении изданий «Посредника». Гастев очень интересно рассказывал о бывшем любимце Льва Никол-а, сектанте (1881 г.) В. К. Сютаеве, и Льву Николаевичу приятно было слушать эти рассказы¹⁵¹.

Ходила гулять с этой барышней, и вдруг на горке перед купальней видим верховых. Это был Лев Никол, с Булгаковым, и я очень обрадовалась, увидав Л. Н., так как думала о нем, о том, вернулся ли он домой без меня и не случилось ли что по этой скользкой дороге.

К вечеру дождь проливной и тепло. О Черткове сегодня ничего не слыхала, а каждое утро, до отъезда Л. Н. на его обычную прогулку, со страхом и ужасом жду, что он туда поедет, не могу заниматься, волнуюсь и успокаиваюсь только тогда, когда вижу, что он направляется в другую сторону, и тогда уже на весь день хорошо и спокойно. Разговоров о Черткове тоже у нас не бывает, и все тихо, хорошо и спокойно. Господи! Надолго ли? Спаси нас бог!!

25 октября. Встала рано, утро провела с барышней Альмединген и читала шесть листов корректур. Ездила в нашу сельскую школу; у молодого неопытного учителя 84 учеников и учениц.

Вечером приезжал сын Сережа, играл с отцом в шахматы, а потом на рояле. Приезд Сережи всегда приятен. Читала я барышне свои «Записки» девичьей жизни и свадьбы¹⁵². Ей как будто понравилось.

Сегодня Лев Ник. переписался с Галей Чертковой¹⁵³. Я спросила, о чем? И теперь новая отговорка его, и он злоупотребляет этим, что забыл. Я попросила письмо Гали, — он сказал, что не знает, где оно, — и опять неправда. Скажи: «Не хочу показывать». А то последнее время эта вечная ложь, обман, отвиливанье… Как он ослабел нравственно! Какое отсутствие доброты, ясности и правдивости! Грустно, тяжело, мучительно грустно! Опять замкнулось его сердце, и опять что-то зловещее в его глазах¹⁵⁴. А у меня сердце болезненно ноет; опять не хочется жить, от всего отпадают руки.

Злой дух еще царит в доме и в сердце моего мужа.

«Да воскреснет бог и расточатся враги его!»

Кончаю и надолго запечатаю этот ужасный дневник, историю моих тяжелых страданий!

Проклятие Черткову, тому, кто мне их причинил! Прости, господи.

7 ноября. 7 ноября в 6 часов утра Лев Никол. скончался.

9 ноября. Что было 26-го и 27-го, не записано, а 1910 г, 28-го октября, в 5 часов утра, Лев Ник. украдкой уехал из дому с Д. П. Маковицким. Предлог его побега был будто бы, что я ночью рылась в его бумагах, а я, хотя на минуту и взошла в его кабинет, но ни одной бумаги не тронула; да и не было никаких бумаг на столе. В письме ко мне (для всего мира) — предлог — роскошная жизнь и желание уйти в уединение, жить в избе, как крестьяне ¹⁵⁵. Тогда зачем было выписывать дочь Сашу с ее приживалкой — Варварой Михайловной?

Узнав от Саши и из письма о побеге Л. Н., я в отчаянии бросилась в пруд. Меня вытащили Саша и Булгаков, увы!¹⁵⁶ Потом я пять дней ничего в рот не брала, а 31 октября в 7 Ґ часов утра получила от редакции «Русского слова» телеграмму: «Лев Никол. в Астапове заболел, 40 жара». Сын Андрей и дочь Таня — мы поехали экстренным поездом в Астапово из Тулы. До Льва Ник. меня не допустили, держали силой, запирали двери, истерзали мое сердце ¹⁵⁷. 7 ноября в 6 часов утра Лев Ник, скончался. 9 ноября его хоронили в Ясной Поляне.

Комментарии

¹ Первую половину 1910 г. С. А. Толстая не вела дневника. Настоящая запись является первой.

² Дневник Толстого за 1910 г. записан в двух тетрадях. Вторую тетрадь он начал 14 июня в Отрадном (см. ПСС, т. 58, с. 65). У Черткова хранились семь тетрадей дневников с 19 мая 1900 по 13 июня 1910 гг.

³ У Толстого: «Хочу попытаться сознательно бороться с Соней добром, любовью» (см. ПСС, т. 58, с. 67, запись 20 июня).

⁴ 22 июня произошло резкое ухудшение болезненно-истерического состояния С. А. Толстой. По ее настоянию Толстому была отправлена телеграмма: «Софье Андреевне сильное нервное расстройство, бессонницы, плачет, пульс сто, просит телеграфировать. Варя» (см. ПСС, т. 84, с. 398). По свидетельству В. М. Феокритовой телеграмма была продиктована С. А. Толстой.

⁵ Запись 22 июня (ПСС, т. 58, с. 68).

⁶ Ср. ПСС, т. 82, с. 59.

⁷ Ср. ПСС, т. 84, с. 398.

⁸ Чертков получил разрешение проживать в Телятинках на время пребывания там его матери. Он приехал туда 27 июня.

⁹ Вошла в состав XII части изд. 1910—1911 гг.

¹⁰ Вошли в состав XII части изд. 1910—1911 гг.

¹¹ Письмо от 1 июля, где С. А. Толстая объясняла причины изменения своего отношения к Черткову, главная из которых — хранение им дневников Толстого. «Если вам хоть сколько-нибудь дороги отношения со мной и спокойствие Льва Николаевича, которое вполне восстановится, если мы с вами будем дружны в последние годы жизни Льва Николаевича, — писала она, — то я прошу вас с болью сердца, с готовностью еще больше любить и ценить вас, — отдайте мне дневники Льва Николаевича! …если вы исполните мою просьбу, то мы будем друзьями, более чем когда-либо. Если же нет, — то Льву Николаевичу будет больно видеть наши отношения; переломить же мое сердце в другую сторону — я не в состоянии. Поразило слишком меня это исчезновение дневников» (письмо вписано в текст дневника, опубл. ДСТ, IV, с. 258—259).

¹² В записке Толстому Чертков писал: «Дорогой Л. Н. Ввиду вашего желания получить обратно от меня дневники ваши, которые вы мне передали для исключения из них указанного мне вами, я поспешу окончанием этой работы и верну эти тетради, лишь только окончу эту работу. 1 июля 1910 г. В. Чертков» (цит. ДСТ, IV, с. 305).

А. Л. Толстая записала в дневнике: «Решено было сделать выборку тех мест, которые нежелательно давать Софье Андреевне, вырезав эти страницы, и остальные давать ей» (ГМТ).

¹³ См. запись 16 июля и коммент. 35, 37.

¹⁴ Л. Л. Толстой 2 июля приехал из Парижа и прожил в Ясной Поляне до 1 сентября.

¹⁶ Последователи поэта и религиозного проповедника А. М. Добролюбова, призывавшего к занятию земледельческим трудом и опрощению.

¹⁶ Е. И. Черткова была последовательницей английского проповедника Гренвиля Редстока: по его истолкованию Евангелия следовало, что человек своей верой в искупление рода человеческого смертью Христа обретает спасение от грехов.

¹⁷ Пожар произошел в деревне, принадлежавшей Т. Л. Сухотиной. Подозревали, что причиной пожара был поджог, совершенный либо душевнобольным В. А. Репиным, либо деревенским подростком, которого приютила М. А. Шмидт.

¹⁸ В ПСС опубликовано 21 письмо Толстого к М. А. Шмидт, написанные им до пожара. Все они, кроме одного (от 3 августа 1887 г.), печатались по копиям, хранившимся у Черткова. У него же сохранились сделанные М. А. Шмидт копии «Исследования догматического богословия», последней редакции сказки «Работник Емельян» и др.

¹⁹ «История поездки Льва Николаевича к Черткову в сентябре 1909 г. в Крекшино» (ГМТ).

²⁰ В Отрадном Толстой возобновил работу над начатой в марте статьей «О самоубийстве», которая теперь получила название «О сумасшествии», а впоследствии «О безумии». Осталась незаконченной. См. ПСС, т. 38.

²¹ Софью и Илью — детей А. Л. Толстого от его первого брака с О. К. Дитерихс, которые жили в Телятинках у Черткова.

²² Брошюра «Усилие» — XX глава сборника «Путь жизни» (М., 1910), составленного из отдельных выпусков — «книжечек» (ПСС, т. 45).

²³ У Толстого хранились корректуры «Воскресения» с его правкой. В типографию «Нивы», где печатался роман, как правило, посылались дубликаты, с перенесенной авторской правкой. С. А. Толстой эти корректуры были нужны в связи с подготовкой текста романа для своего издания. См. коммент. 29.

²⁴ См. коммент. 42 к Дн. 1887 г.

²⁵ Чертков, стремясь устранить возникший конфликт, в своем письме писал: «Слова мои о том, что я мог бы, если бы хотел, вам „напакостить“, вызваны были тем недоверием и теми подозрениями, которые вы проявляли ко мне перед тем, предполагая, без малейшего основания, что я хочу стать между Л. H-ем и вами, овладеть какими-то материалами и вообще злоупотребить доверием ко мне Л. H-ча и моими близкими отношениями к вашей семье… Я указал вам на то, что до сих пор никогда не злоупотреблял моим близким в силу обстоятельств знакомством с интимной стороной вашей семейной жизни, что никогда не совершал в этом отношении никаких indiscrétions (нескромностей) и что никогда не сделаю этого и в будущем, несмотря на то, что располагаю уже давно достаточными данными для того, чтобы повредить вам с этой стороны, если бы я пожелал это сделать. Но вы были тогда взволнованы и, не дав мне договорить и не обратив внимания на действительный смысл моих слов, вы ухватились за отдельные мои слова, придав им смысл угрозы, которая была совершенно чужда моим мыслям» (цит. по ДСТ, IV, с. 307). Чертков слова не сдержал и сделал ряд тенденциозных публикаций о семейной драме Толстого.

²⁶ С. А. Толстая снимала копии со своих писем к Толстому; некоторые из них она предполагала включить в сборник «Писем Л. Н. Толстого к жене».

²⁷ Толстой читал сборник рассказов П. Милля «La Biche écrasée», Paris, 1909 (ЯПб), присланный ему автором вместе с письмом от 13 апреля (текст письма см. — ПСС, т. 58, с. 442—443). Рассказ «La Biche écrasée» Толстой нашел «прелестным» (там же, с. 77), нравились ему и другие рассказы, вошедшие в сборник (там же).

²⁸ См. коммент. 83.

²⁹ Н. В. Давыдов по просьбе С. А. Толстой занимался подготовкой текста «Воскресения» для ее издания. 27 июня он писал ей: «Взятое на себя поручение я исполнил и, прочитав „Воскресение“ по чертковскому заграничному изданию, отметил в особой тетрадке все то, что, по моему мнению, необходимо выпустить, дабы не подвергнуть издание конфискации, а издателя той или другой каре. Затем я предполагал бы приехать к вам в Ясную Поляну с книжкой и тетрадкой 9 или 10 июля» (ГМТ).

³⁰ Речь идет о книге Андре Жида. «Le Retour de l’Enfant prodigue», Париж, 1909 (ЯПб), привезенной по просьбе автора Ш. Саломоном Толстому. Ему она не понравилась — см. ПСС, т. 58, с. 47 и 445.

³¹ Ш. Саломон в письме к Черткову от 4 апреля 1932 г. вспоминал: «La Biche écrasée» имела большой успех, особенно одно место, которое Толстой заставлял меня читать и перечитывать на второй и на третий день перед новыми гостями" (цит. по ПСС, т. 58, с. 444).

³² 18 июня, вскоре после приезда Толстого в Отрадное, во многих центральных газетах было опубликовано следующее письмо Черткова от 13 июня: «Ввиду того, что в печати уже появились сообщения о приезде Льва H-ча Толстого ко мне погостить, считаю необходимым предупредить лиц, могущих пожелать повидаться с ним здесь, что когда Л. Н. временно уезжает из Ясной Поляны, то он нуждается в отдыхе и ищет возможно большего уединения. А потому со стороны тех, кто дорожит его покоем и здоровьем, наилучшее средство проявить свое доброе к нему отношение, это — воздерживаться в этих случаях от посещения его… Делаю это заявление с ведома Л. H-ча и в уверенности, что те, кто относятся к нему доброжелательно, поймут побуждения, вызвавшие эту мою просьбу, и поступят согласно с нею».

³³ Письмо от 12 июля — см. ПСС, т. 89, с. 192.

³⁴ Письмо от 12 июля было привезено из Телятинок Гольденвейзером, и, по его словам, Софья Андреевна «не вернула его Черткову, сказав, что потеряла его» (Гольденвейзер, II, с. 116). Оно печатается по копии, сделанной П. А. Сергеенко.

³⁵ Письмо, написанное утром 14 июля, в котором Толстой сообщал о своем решении: «1) Теперешний дневник никому не отдам, буду держать у себя. 2) Старые дневники возьму у Черткова и буду хранить сам, вероятно, в банке». Кроме того, в этом письме Толстой объяснял причины его расхождений с женой и предлагал «условия доброй, мирной жизни», и если они не будут приняты, — писал он, — то он «уедет» из Ясной Поляны (см. ПСС, т. 84, с. 398—401).

³⁶ Имеется в виду канцелярская книга, содержащая копии писем Толстого, сделанных С. А. Толстой.

³⁷ Письмо Толстого от 14 июля с просьбой передать ему через А. Л. Толстую 7 тетрадей дневников, привезенных Гольденвейзером 3 июля из Москвы, — см. ПСС, т. 89, с. 193.

³⁸ С. А. Толстая намеревалась купить в Рудакове дом на снос с тем, чтобы поставить его в Овсянникове вместо сгоревшего там дома Т. Л. Сухотиной. См. Дн. 3 июля.

³⁹ Мэтью Геринг, американец, магистр права Эдинбургского университета.

⁴⁰ «Благодарная почва (Из дневника)» — опубликовано 14 июля в газетах «Речь», «Русские ведомости», «Утро России» под заглавием «Из дневника» (ПСС, т. 38).

⁴¹ С. И. Танеев.

⁴² В 1910 г. вели дневники А. Л. Толстая, В. М. Феокритова, В. Ф. Булгаков, Д. П. Маковицкий, А. Б. Гольденвейзер. Семейная драма Толстого, поведение С. А. Толстой всеми мемуаристами освещались весьма подробно. Особой тенденциозностью и враждебностью к С. А. Толстой отличаются дневники А. Л. Толстой, В. М. Феокритовой — «Последний год жизни Л. Н. Толстого» (оба не опубликованы, ГМТ) и А. Б. Гольденвейзера «Вблизи Толстого», т. II, М., 1923.

⁴³ В конце Ежедневника 1910 г. имеется составленная С. А. Толстой опись всех семи тетрадей, а о восьмой тетради она написала: «Есть пока у Льва Ник., он пишет и старательно прячет от меня. Октябрь 1910» (ГМТ).

⁴⁴ Среди начатых Толстым в 1910 г. произведений «Три дня в деревне», «Нет в мире виноватых», «Ходынка», статья «О безумии».

⁴⁵ Письмо от 1 июля — см. коммент. 11.

⁴⁶ В этот день Толстой сам ездил к Черткову. Это был его последний приезд в Телятинки.

⁴⁷ См. коммент. 12.

⁴⁸ С. А. Толстая имеет в виду запись, сделанную Толстым 29 ноября 1851 г. на отдельном листке (ПСС, т. 46, с. 237—238), которая ею была предвзято и ложно истолкована.

⁴⁹ 22 июля Толстой подписал составленное юристом Н. К. Муравьевым завещание, согласно которому все его литературные произведения, изданные и неизданные, оконченные и неоконченные, все им написанное, все рукописи завещались «в полную собственность А. Л. Толстой». Толстой вынужден был назвать лицо, которое является его наследником, иначе завещание было бы юридически недействительным. Подлинная воля писателя, желавшего, чтобы «все его сочинения… и писания всякого рода» не были бы «ничьей частной собственностью» и «могли бы быть издаваемы и перепечатываемы всеми, кто этого захочет», была выражена в приложенной к завещанию «Объяснительной записке», написанной Чертковым. Черткову же предоставлялось право просмотра и издания рукописного наследия писателя (ПСС, т. 82, с. 227—230).

⁵⁰ Корректура XVII части изд. 1910—1911 гг., в состав которой входили предисловия Толстого к сочинениям разных авторов, к сборникам изречений (например, «Предисловие» к сборнику «Избранные мысли Лабрюйера, с прибавлением избранных афоризмов и максим Ларошфуко, Вовенарга и Монтескье») (ПСС, т. 40),

⁵¹ Речь идет о незаконченной пьесе «От ней все качества» (ПСС, т. 38). Возможно, что присказка «и пеки и вари» по замыслу Толстого служит речевой характеристикой персонажа. Для упрека в неточности нет основания, так как из авторской ремарки нельзя установить, куда была положена покупка.

⁵² Речь идет о двух поправках Толстого, внесенных в текст «Объяснительной записки». См. коммент. 49.

⁵³ См. Дн. 1891 г., коммент. 88 и 91.

⁵⁴ См. ПСТ, с. 789. Письмо, датированное «ночь с 24-го на 25-е июля», вписано в тетрадь после настоящей записи. Здесь же помещена заметка «Факты можно проверить на месте», которая не была послана в газеты. См. ДСТ, IV, с. 130.

⁵⁵ В. Ф. Булгаков действительно не принимал участия в составлении и оформлении завещания (см. Булгаков, с. 307). Свидетелями были А. Д. Радынский и А. П. Сергеенко. Присутствовал при подписании и А. Б. Гольденвейзер.

⁵⁶ По просьбе С. А. Толстой М. А. Стахович читал публицистические работы Толстого последних лет для решения вопроса о возможности их включения по цензурным условиям в издания и консультировался с председателем Цензурного комитета А. В. Бельгардом. По поводу «Царства божие…», «Письма к либералам» и «О веротерпимости» он писал 20 июля С. А. Толстой: «Я их прочел внимательно, посоветовался в сомнительных местах с Бельгардом, и мы оба считаем их безусловно не грозящими аресту томам» (ГМТ). С той же целью С. А. Толстая послала ему «Христианство и патриотизм», «Царю и его помощникам», письма к Николаю II. Письмо С. А. Толстой неизвестно.

⁵⁷ «Казаки» вошли во II часть изд. 1910—1911 гг.

⁵⁸ До Овсянникова Толстой не доехал, т. к. по дороге встретил Горбунова и вместе с ним вернулся в Ясную Поляну.

Толстой работал над корректурами книжечек «Жизнь в настоящем», «Слово», «Смирение», «Смерть» из сборника «Путь жизни» (ПСС, т. 45).

⁵⁹ В. А. Молочников, последователь Толстого, дважды, в 1908 и 1910 гг., привлекался к судебной ответственности за хранение и распространение запрещенных сочинений Толстого. Познакомился с Толстым в 1907 г., а переписывался с 1906 г. Толстой относился к нему с большой симпатией и вел с ним обширную переписку (известно более 40 писем). См. Е. 1910 г., коммент. 20.

⁶⁰ С. В. Чиркин.

⁶¹ XVII часть изд. 1910—1911 гг. См. коммент. 50.

⁶² Бирюков просматривал некоторые публицистические произведения Толстого последних лет для решения вопроса о возможности включения их по цензурным условиям в издание 1910—1911 гг. «От Сережи получил список произведений, которые я взялся прочесть и на днях займусь этим», — сообщал еще 24 апреля Бирюков С. А. Толстой (ГМТ). Бирюков занимался также выбором текста для печатания, так как многие произведения Толстого издавались в России с цензурными купюрами, а за границей в изд. «Свободное слово» выходили без изъятий.

⁶³ Вероятно, рассказы из сборника «Куколки-скелетцы» (М., 1910).

⁶⁴ Э. Моод прислал Толстому часть денег, полученных им за перевод на английский язык романа «Воскресение». Толстой решил их использовать для закупки семенной ржи и раздачи ее наиболее нуждающимся крестьянам. Кроме Алексея Жидкова, к Толстому приходили Тарас Фоканов и Даниил Козлов (ЯЗ, 1 августа).

⁶⁵ См. Дн. 24 июля и коммент. 52.

⁶⁶ Э. Моод прислал С. А. Толстой копию письма к нему Толстого от 23 июля и свой ответ ему. Толстой высказал недовольство тем, что Моод во втором томе биографического труда изобразил отношения его дочери М. Л. Толстой к Черткову как «недобрые», и просил это место исключить. «Вообще очень сожалею о том недобром отношении вашем к Черткову, так как для биографа такое отношение и несвойственно и неправильно и должно ввести в заблуждение читателя», — писал ему Толстой. И в заключение просил принять «во внимание» эти его «замечания» (см. ПСС, т. 82, с. 82). Моод ответил: «По вашему требованию я это место вычеркиваю, но позвольте мне сказать, что я в себе не сознаю недоброжелательства по отношению к вашему другу… Думаю, что вы знаете, что, как бы ни была сильна ваша привязанность к вашему другу, вы должны бы быть беспристрастны в ваших суждениях о нем и обо мне. Но как бы то ни было, это — ваше дело, и не мне об этом судить» (цит. по ДСТ, IV, с. 320, английский текст вклеен в тетради после дневниковой записи).

⁶⁷ Письмо от 3 августа (см. ДСТ, IV, с. 320—321).

⁶⁸ В своем письме С. А. Толстая обвиняла Черткова и в «деспотическом влиянии» на ее мужа, и в восстановлении его против нее, и в коллекционировании рукописей и фотографий и т. д. «Да, я безумно ревную Льва Николаевича и не уступлю его, хотя бы это стоило мне жизни, — писала она, — и считаю влияние Владимира Григорьевича на всю нашу жизнь вредным» (ДСТ, IV, с, 321—322).

⁶⁹ См. коммент. 48.

⁷⁰ Д. П. Маковицкий в этот день записал: «Я прочел вслух из чешского журнала „Vaśe Doba“, май, 1910, стихотворение И. С. Махара „Хельчицкий“. Л. Н. внимательно прослушал, но не сказал ничего» (ЯЗ, 3 августа).

⁷¹ С. А. Толстая работала над корректурой трактата «Что такое искусство?» (XVII часть изд. 1910—1911 гг.). Взяв за основу текст первого издания (Л. Н. Толстой. Собр. соч., ч. XI, М., 1898), С. А. Толстая сверила его с рукописями и корректурами и ввела ряд исключенных цензурой мест и пропусков.

⁷² Слова из молитвы «Отче наш» (см. Еванг. от Матфея, VI, 9—13).

⁷³ В. Г. Короленко. Бытовое явление (заметки публициста о смертной казни). — «Русское богатство», 1910, № 3 и 4.

⁷⁴ Сохранилось три романа французского писателя J. H. Rosny (ЯПб, с дарственными надписями).

⁷⁵ Беседа Толстого с Короленко записана А. Л. Толстой в ее дневнике и В. Ф. Булгаковым (см. Булгаков, с. 320—325).

⁷⁶ См. письмо Толстого к Черткову от 7 августа, в котором он писал: «…мне в последнее время как-то совестно, смешно и вместе неприятно избегать вас, но не могу, не умею ничего сделать другого. Мне жалко ее, и она несомненно жалче меня, так что мне было бы дурно, жалея себя, увеличить ее страдания» (ПСС, т. 89, с. 201). 23 июля Гольденвейзер сделал такую запись: «Чертков сказал мне, что Лев Львович написал ему письмо, в котором советует ему не ездить в Ясную или выяснить отношения с Софьей Андреевной» (Гольденвейзер, II, с. 159).

⁷⁷ В этот день к Толстому должны были прийти пять молодых крестьян-новобранцев, собиравшихся отказаться от военной службы. Толстой написал для них обращение «Неизвестным» (см. ПСС, т. 82, с. 100—101).

⁷⁸ В этот день Гольденвейзер сыграл Толстому «Аппассионату» Бетховена (Гольденвейзер, II, с. 223).

⁷⁹ Трактат «Христианство и патриотизм» (ПСС, т. 39) был запрещен в России и распространялся нелегально. В письме от 7 августа М. А. Стахович сообщил С. А. Толстой, что во всех присланных ею книгах, в том числе и в этом сочинении, он отметил «сомнительные» и «бесспорно опасные места». Трактат был напечатан в XVIII части изд. 1910—1911 гг. с большими купюрами.

⁸⁰ В Ежедневнике за этот день записано: «Утром диктовал мне письмо о вере крестьянину» (ДСТ, IV, с. 153). Речь идет о письме А. Мирову (см. ПСС, т. 82, с. 106—107).

⁸¹ Е. В. Толстая — жена А. Л. Толстого.

⁸² В этот день Толстой написал письма В. И. Ермохину, Н. Петрову, И. М. Шеховцеву и Шри Парамахамсу, которому ответил на его запрос о возможности посетить Ясную Поляну (ПСС, т. 82, с, 108—110).

⁸³ Суд состоялся 20 ноября. Л. Л. Толстой был оправдан.

⁸⁴ А. Л. Толстая по поручению отца переписывала из его Записной книжки в дневник его мысли (см. ПСС, т. 58, записи от 7 августа).

⁸⁵ По этому поводу Т. Л. Сухотина писала 16 августа В. Г. Черткову: «Было одно огорчение и расстройство, когда она (С. А. Толстая. — С. Р.) подсторожила вечером, что Л. Н. пришел к Саше за своим дневником. И сегодня написала ему об этом записку. Но потом послушалась моей просьбы не говорить об этом и сказала, что овладеет собой» (ДСТ, IV, с. 327).

⁸⁶ В «Предисловии» к I части С. А. Толстая сообщала, что письмо Толстого к брату Сергею, в котором он высказал свое недовольство цензурным вмешательством при публикации «Детства» в «Современнике» (см. ПСС, т. 59, с. 217), побудило ее «прочесть все рукописи, касающиеся „Детства“, и восстановить по ним рассказ этот без тех нелепостей и пошлостей, о которых упоминает Лев Николаевич». «Предполагая, что издание „Детства“ по рукописи, всецело написанной рукой Льва Николаевича, без вмешательства редакции и пропусков цензуры, представит большой интерес, я решила печатать „Детство“ в новом издании по этой рукописи». По ее словам, она не располагала той рукописью, "по которой печаталось «Детство» («Сочинения гр. Л. Н. Толстого», ч. I, М., 1911, с. 5—6). Поэтому С. А. Толстая взяла за основу рукопись третьей, неоконченной редакции, дополнила ее вставками из четвертой редакции и таким образом создала контаминированный текст.

⁸⁷ В. Я. Григорьев.

⁸⁸ А. Б. Гольденвейзер 15 августа записал: «Александра Львовна говорила мне, что Л. Н. взял с собою такие вещи, которых обыкновенно, уезжая, никогда не берет. Очевидно, он имеет в виду возможность не вернуться очень долго, может быть, и совсем» (Гольденвейзер, II, с. 264).

⁸⁹ 14 августа Чертков получил официальное уведомление об окончательном снятии с него запрещения проживать в Тульской губ. и в Телятинках в частности. Сообщение об этом появилось 18 августа во многих газетах.

⁹⁰ Инсценировка рассказа «Злоумышленник». «Был на представлении в школе. Хорошо очень», — записал Толстой (ПСС, т. 58, с. 94).

⁹¹ См. коммент. 83.

⁹² «Письмо Софьи Андреевны Столыпину в состоянии полубезумия было написано, но не послано, — сообщала 25 августа Т. Л. Сухотина Черткову. — На следующий день образумилась» (ГМТ).

⁹³ Булгакову были посланы три полученных Толстым письма с его пометами для ответа (см. ПСС, т. 82, с. 261—262), а также письмо А. Л. Толстой со списком книг, которые следовало выслать по приложенным адресам (см. Булгаков, с. 334) и одно письмо Черткову (ПСС, т. 89, с. 207).

⁹⁴ Цитаты из 3-й редакции «Детства» (ч. Ii изд. 1910—1911 гг., с. 91).

⁹⁵ Корректура II части изд. 1910—1911 гг., в состав которой вошли «Набег», севастопольские рассказы, «Рубка леса», «Казаки» и «Утро помещика».

⁹⁶ Вместе с письмом от 18 августа Бирюков прислал бандеролью статьи Толстого «Единое на потребу», «О жизни» и др., предназначавшиеся для издания. В первой он отметил «нецензурные места».

⁹⁷ См. коммент. 86.

⁹⁸ Письмо В. Ф. Краснову (ПСС, т. 82, с. 118—119).

⁹⁹ Включено в состав XV части изд. 1910—1911 гг.

¹⁰⁰ См. коммент. 29. 27 июля С. А. Толстая сообщала М. А. Стаховичу: «Ник. Вас. Давыдов „Воскресение“, которое он выправлял, уже привез мне, но над ним еще много работы, которую делает Сережа» (ГМТ). В результате всей этой предварительной работы в романе были восстановлены места, исключенные при его публикации в журнале «Нива», а те главы и строки, которые по цензурным условиям не могли быть напечатаны, были обозначены отточиями (часть XVIII изд. 1910—1911 гг.).

¹⁰¹ Толстой беседовал с Иваном Чепуриным, привезшим с собой рукопись своего автобиографического сочинения.

¹⁰² С. А. Толстая занималась подготовкой XIII, XV и XVIII частей изд. 1910—1911 г.

¹⁰³ Толстой писал Черткову 14 (два письма), 20, 24 (приписка к письму А. Л. Толстой) и 25 августа (см. ПСС, т. 89, с. 204—208).

¹⁰⁴ Толстой записал в этот день в «Дневнике для одного себя»: «Все тяжелее и тяжелее с Софьей Андреевной. Не любовь, а требование любви, близкое к ненависти и переходящее в ненависть… Ее спасали дети — любовь животная, но все-таки самоотверженная. А когда кончилось это, то остался один ужасный эгоизм. А эгоизм самое ненормальное состояние — сумасшествие» (ПСС, т. 58, с. 135).

¹⁰⁵ Выписка из Дневника Толстого от 29 ноября 1851 г. (см. запись 19 июля и коммент. 48).

¹⁰⁶ «The World’s Work», т. XVI, № 94, сентябрь, с фотографиями (ЯПб).

¹⁰⁷ Л. Л. Толстой закончил скульптурный погрудный портрет С. А. Толстой, начатый 11 июля; находится в Музее-усадьбе «Ясная Поляна».

¹⁰⁸ Письмо от 29 августа. Толстой писал: «Как бы хорошо было, если бы ты могла победить то — не знаю, как назвать — то, что в самой тебе мучает тебя. Как хорошо бы было и тебе, и мне» (ПСС, т. 84, с. 401).

¹⁰⁹ Для XVII части С. А Толстая читала корректуру статей: «Предисловие» к рассказу Л. Д. Семенова «Смертная казнь» (письмо в редакцию), «О ложной науке», «Ответ крестьянину» и др.

¹¹⁰ Письмо от 1 сентября, посланное с А. Л. Толстой (см. ПСТ, с. 792).

¹¹¹ С. А. Толстая пригласила священника Т. А. Кудрявцева, чтобы отслужить в доме молебен с водосвятием для изгнания духа Черткова. Узнав об этом, Толстой 3 и 4 сентября записал в «Дневнике для одного себя»: «Сжигает портреты, служит молебен в доме… Буду стараться помнить, что она больная» (ПСС, т. 58, с. 136).

¹¹² Имеется в виду письмо Черткова от марта 1910 г. к Николаю II с просьбой об отмене его высылки из Тульской губернии. Первый его вариант по предложению Толстого был Чертковым переделан и сокращен (см. ПСС, т. 89, с. 177).

¹¹³ Письмо от 1 сентября (см. ПСС, т. 84, с. 401—402).

¹¹⁴ Лента, заснятая зимой в Ясной Поляне. См. Е. 6 января 1910 г. и коммент. 5.

¹¹⁵ Henry Bordeaux. La Peur de vivre (1-е изд., Париж, 1902).

¹¹⁶ Письмо от 6 сентября, в котором Чертков пытался дать подробное объяснение своего отношения к Толстому и убедить С. А. Толстую уничтожить в себе «ожесточенную вражду» к нему. «Во всяком случае бояться моего влияния на Льва Николаевича никому из вас нет ни малейшей надобности, ибо, повторяю, роль моя лишь исполнительная: я только в точности осуществляю желания и распоряжения Льва Николаевича касательно его писаний», — убеждал ее Чертков, В конце своего пространного послания он обратился к С. А. Толстой с просьбой «ради Льва Николаевича, столь изнемогшего от всего происшедшего… восстановить то хорошее, что в течение стольких лет было во взаимных отношениях» между ними (см. ДСТ, IV, с. 332—336).

¹¹⁷ Толстой записал в «Дневнике для одного себя»: «Вчера 9-го целый день была в истерике, ничего не ела, плакала. Была очень жалка» (ПСС, т. 58, с. 136).

¹¹⁸ «Тяжелый разговор о моем отъезде. Я отстоял свою свободу. Поеду, когда я захочу», — записал в тот день Толстой в Дневнике (ПСС, т. 58, с. 101).

¹¹⁹ 9 сентября С. А. Толстая отправила Черткову записку: «Письмо ваше я получила и отвечу вам подробно, когда буду здорова и когда в голове будет ясней. Отвечу из Ясной Поляны, когда вернусь туда со Львом Николаевичем» (цит. по кн.: Гольденвейзер, II, с. 286). В письме от 11—18 сентября С. А. Толстая подробно излагала причины, вызвавшие ее вражду к Черткову (см. ДСТ, IV, с, 337—339).

¹²⁰ Письмо от 11 сентября, в котором С. А. Толстая писала: «Я тебя прошу понять, что все мои не требованья, как ты говоришь, а желанья имели один источник: мою любовь к тебе, мое желанье как можно меньше расставаться с тобой, и мое огорчение от вторжения постороннего, не доброго по отношению ко мне влияния на нашу долгую, несомненно любовную, интимную супружескую жизнь. Раз это устранено, хотя ты, к сожаленью, и раскаиваешься в этом, а я бесконечно благодарна за ту большую жертву, которая вернет мне счастье и жизнь, то я тебе клянусь, что сделаю все от меня зависящее, чтоб мирно, заботливо и радостно окружить твою духовную и всякую жизнь». Она также сознавалась в том, что ее «средства достижения этого… были самые дурные, неловкие, не добрые», «мучительные» для обоих (ПСТ, с. 793).

¹²¹ Известно только одно письмо Толстого из Кочетов, не имеющее обращения, краткое и сдержанное по тону, оно датировано 14 сентября и было получено 15 сентября. См. помету в Ежедневнике: «Получила от Л. Н. письмо, обдавшее меня холодом» (ДСТ, IV, с. 195). Толстой писал жене: «Не хочу говорить о наших отношениях, буду только стараться о том, чтобы улучшить их, и вполне уверен, что достигну этого, если ты будешь помогать мне» (ПСС, т. 84, с, 403).

¹²² См. ПCC, т. 84, с, 403.

¹²³ 22 сентября из Кочетов была отправлена в Ясную Поляну телеграмма с извещением о приезде Толстого, но она, видимо, пришла с опозданием (см. ПСС, т. 84, с. 403).

¹²⁴ «Детская мудрость» — публицистическое произведение Толстого, которое состоит из 21 диалога между детьми и взрослыми (см. ПСС, т. 37).

¹²⁵ Имеется в виду книга И. А. Малиновского «Кровавая месть и смертная казнь», Томск, 1910, присланная Толстому автором с дарственной надписью: «Льву Николаевичу Толстому, обличителю всякого насилия и, в частности, великого зла, именуемого смертной казнью» (ЯПб). Толстой нашел в этой книге «много хорошего и нужного материала» (ПСС, т. 58, с. 107).

¹²⁶ Речь идет о трактате «Так что же нам делать?», включенном в состав XV части изд. 1910—1911 гг. С. А. Толстая пользуется одним из рабочих названий Толстого. «Я занят все статьей „Что делать?“, все об деньгах», — писал он в начале апреля 1885 г. Черткову (ПСС, т. 85, с. 160).

¹²⁷ 6 октября Чертков написал Толстому два письма. В первом из них он писал: «…я думаю, что как для того, чтобы предоставить Софье Андреевне полный простор этому более любовному к вам состоянию, так и для того, чтобы вы могли использовать до конца это облегчение, которое вам эта перемена доставляет, — ни под каким предлогом не следовало бы, пока длится это лучшее состояние у Софьи Андреевны, затрагивать с нею вопрос обо мне» (цит. ДСТ, IV, с. 350). Получив приглашение приехать в Ясную Поляну, Чертков во втором письме соглашался на свидание с Толстым при условии, чтобы при этом «не было Софьи Андреевны» (ГМТ).

¹²⁸ В «Дневнике для одного себя» Толстой записал: «Я высказал ей все то, что считал нужным. Она возражала, и я раздражился» (ПСС, т. 58, с. 140).

¹²⁹ П. П. Николаев прислал Толстому свою книгу «Понятие о боге как совершенной основе жизни (духовно-монистическое мировоззрение)», ч. 1, Женева, 1907; часть вторая была прислана в корректуре (вышла в Женеве, 1910 г.).

¹³⁰ Статья предназначалась для XIX части изд. 1910—1911 гг.

¹³¹ В эту дневниковую запись С. А. Толстая включила выписку из письма Черткова от 21 сентября 1909 г. со своим обширным комментарием и позднее дополнила ее письмом Черткова к Толстому от 1 октября 1909 г. (см. ДСТ, IV, с. 217—218).

¹³² Речь идет о статье Б. Л. Модзалевского «Библиотека Пушкина (библиографическое описание)» — в сб. «Пушкин и его современники. Материалы и исследования», вып. 9—10, СПб., 1909.

¹³³ Возможно, С. А. Толстая прочла обширное письмо Черткова от 11 августа, с приложенной к нему выпиской из его дневника от 4 декабря 1908 г., где он подробно излагает всю историю составления Толстым завещания и, ссылаясь на корыстные намерения членов семьи, будто бы намеревающихся после его смерти присвоить себе все права на его литературное наследие, доказывает необходимость юридического завещания (см. Гольденвейзер, II, с. 230—242).

¹³⁴ С. А. Толстая нашла тщательно скрываемый от нее «Дневник для одного себя», из которого (запись от 29 июля, см. ПСС, т. 58, с. 129) узнала о существовании тайного завещания (см. коммент. 49).

^l35 Запись от 30 июля в «Дневнике для одного себя» (см. ПСС, т. 58, с. 129).

¹³⁶ Имеется в виду запись от 12 сентября 1862 г. У Толстого: «Я сумасшедший, я застрелюсь, ежели это так продолжится» (ПСС, т. 48, с. 44).

¹³⁷ Письмо от 12 октября (ПСС, т. 82, с. 188—189).

¹³⁸ Толстой посылал Черткову в Англию рукописи своих сочинений для хранения, а также и для издания, так как по цензурным условиям многие из них не могли быть опубликованы в России. После смерти Толстого рукописи в 1913 г. были привезены в Россию и В. Г. Чертков передал их в Академию наук. См. Е. 1915 г., коммент. 29.

¹³⁹ Тульский окружной суд в публичном заседании 16 ноября 1910 г. утвердил к исполнению завещание Толстого.

¹⁴⁰ Письмо от 14 октября (вклеено в рукопись дневника) (ПСТ, с. 794—795).

¹⁴¹ Толстой записал в этот день: «На столе письмо от Софьи Андреевны с обвинениями… Когда она пришла, я попросил оставить меня в покое. Она ушла. У меня было стеснение в груди и пульс 90 с лишком» (ПСС, т. 58, с. 118).

¹⁴² См. Е. 1 февраля 1910 г., коммент. 18.

¹⁴³ А. К. Черткова была действительно больна, о чем Толстому сообщил Д. П. Маковицкий (ЯЗ, 16 октября).

¹⁴⁴ Эта встреча с С. А. Толстой описана Сергеенко (см. Гольденвейзер, II, с. 319—320).

¹⁴⁵ Цитата из статьи «Учение Христа, изложенное для детей» (см. ПСС, т. 37, с. 116). Вошло в XIV часть изд. 1910—1911 гг.

¹⁴⁶ Встречу с Толстым М. П. Новиков описал в очерке «Мое последнее свидание» (опубл. в журнале «Голос Толстого и единение» и «Истинная свобода», 1922, № 7). Толстой рассказал Новикову о своем намерении «уйти» из Ясной Поляны. «Мне хочется спокойно умереть, хочется побыть с богом, — сказал он ему, — а они меня расценивают… уйду, непременно уйду» (с, 12). 24 октября Толстой послал Новикову письмо с просьбой; «Не могли бы вы найти мне у вас в деревне хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату» (ПСС, т. 82, с. 211). Новиков задержал свой ответ, так как «целые сутки обдумывал как бы… лучше отговорить его от намерения оставить Ясную Поляну» (с, 12—13). Его письмо было доставлено Толстому уже в Астапово.

¹⁴⁷ «Пришел еще Перевозников и Титов сын, революционер», — записал Толстой (ПСС, т. 58, с. 121). «Титов сын» — М. Т. Полин, только что вышедший тогда из тюрьмы за участие в революционном движении. Перевозников, слесарь, член рабочего кружка, жил у Черткова.

¹⁴⁸ Толстой эти дни занимался исправлением статьи «О социализме». Наброски статьи «О самоубийстве», сделанные в марте 1910 г., были использованы Толстым в работе над более широкой по замыслу статьей «О безумии», оставшейся незаконченной (см, ПСС, т. 38).

¹⁴⁹ Толстой вносил новые поправки в статью «О социализме».

¹⁵⁰ С. А. Толстая занималась составлением последних частей своего издания, куда включались поздние публицистические сочинения Толстого, многие из которых были запрещены в России и конфискованы.

¹⁵¹ По совету Толстого, П. Н. Гастев записал свои воспоминания о В. К. Сютаеве, с которым встречался в новоселовской тверской общине в 1890 г. (см. «Вегетарианское обозрение», 1912, № 1—2).

¹⁵² С. А. Толстая читала первую часть своих воспоминаний «Моя жизнь» (ГМТ).

¹⁵³ Известно только письмо к А. К. Чертковой от 23 октября (см. ПСС, т. 89, с. 229).

¹⁵⁴ К этому месту С. А. Толстая позднее сделала такое примечание: «Вероятно, тогда он задумал свое бегство, а я чувствовала приближение чего-то ужасного».

¹⁵⁵ В прощальном письме к жене Толстой писал: «Я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни. Пожалуйста, пойми это и не езди за мной, если и узнаешь, где я» (ПСС, т. 84, с. 404).

¹⁵⁶ А. К. Черткова со слов Булгакова сообщала 29 октября Гольденвейзеру: «Софья Андреевна впала в возбужденное состояние. Покушалась на самоубийства разного рода» (Гольденвейзер, II, с. 335).

¹⁵⁷ Из членов семьи возле Толстого находились дочери Татьяна, Александра и сын Сергей. В «Медицинском заключении о болезни и смерти Л. Н. Толстого» от 9 ноября, подписанном Д. П. Маковицким, Д. В. Никитиным и Г. М. Беркенгеймом, содержалось такое объяснение: «На семейном совете, согласно с предложением врачей, было решено, чтобы никто другой из родных не входил к Л. Н., так как были основания думать, что Л. Н. сильно взволнуется при появлении новых лиц, что могло роковым образом отразиться на висевшей на волоске его жизни» (цит. по кн.: В. А. Готвальт. Последние дни Льва Николаевича Толстого. М., 1911, с. 39).

---

1. «Двое — это компания, трое — уже нет» (англ.).
2. Приписано позднее.
3. Приписано позднее.
4. 22-е — день, когда писал Л. Н. в лесу завещание ⁴⁹, чего я не знала. (Прим. С. А. Толстой.)
5. уединенные беседы (франц.).
6. Приписано позднее.
7. Приписало позднее.
8. В моем болезненном, истеричном состоянии. (Прим. С. А. Толстой.)
9. и он нагоняет это время (франц.).
10. навязчивая идея (франц.).
11. поверенной и советчицей (англ.).
12. силу тела, ума и духа (англ.).
13. Того, чего желает женщина, желает бог (франц.).
14. Приписано позднее.
15. Приписано позднее.
16. Правда, он деспот (франц.).