Д. В. Философов.
Дневник журналиста. IV.
Действительность и мечта
править
Когда мы говорим: «античный мир», «средние века», «ренессанс», мы представляем себе нечто очень широкое, но вместе с тем и довольно конкретное. Многообразные проявления данной культуры мы связываем — сознательно или бессознательно — в какой-то единый узел, в котором сплетаются все отдельные ее нити. Дело в том, что какой бы философии мы ни придерживались, психологически мы всегда фаталисты. В связи с этим и исторический процесс мы всегда обсуждаем не только с точки зрения причинной связи, но и с точки зрения цели. С понятием «античный мир» или «средние века» мы непременно связываем понятие о той цели, достижения которой — как нам кажется, — добивалась каждая из этих эпох; понятие о ценности, которое было для них абсолютной, о мечте, которую они стремились воплотить. Словом, для нас понятие «культура» представляется всегда как некоторое воплощение известного коллективного миросозерцания, усилие коллективной воли к воплощению своей мечты. Отдельные грани данной культуры, ее искусство, наука, философия, ее государственные и экономические отношения и т. д. тесно между собою связаны. Везде мы чувствуем трепет одной и той же мечты, везде мы видим нить, тянущуюся к единому узлу, к единству цельной культуры.
Но мечта, цель — эти двигатели человеческой воли, — в истории никогда не воплощаются полностью. Как говорит Версилов (в «Подростке») «действительность всегда отзывается сапогом, даже при самом ярком стремлении к идеалу». Иногда цели перерастают действительность, иногда обратно, но сапог всегда неизменно тут.
Впрочем, не все его ощущают. Начало статики, косности заставляет многих не замечать этого «сапога», а иногда и преклоняться перед ним. К счастью, как только динамика культуры ослабевает, как только культура начинает застывать и разлагаться, в ней зарождается начало бунтовщическое. «Бунтари» не хотят мириться с тем, что мечта остается не воплощенной, и наперекор окружающей их среде борются за мечту. Это — пророки новой культуры, это — революционеры.
Революция всегда мечта, но самая реальная из всех реальностей. Мечта, двигающая историю. Эмпирически, может быть, в истории подлинной революции никогда и не было. «Сапог действительности» превращал революцию в эволюцию. Но внутренняя воля пророка, революционера всегда направлена не к эволюции, не к политическому перевороту только, а к воплощению великой мечты, к торжеству новой, подлинной, настоящей культуры. Идеальная революция та, о которой мечтают рабочий, крестьянин, интеллигент, — это непременно торжество правды на земле. Каким бы последовательным марксистом человек ни был, какое бы значение он ни придавал созданию новых форм производства, — конечная цель его вовсе не в этом. Новые формы производства нужны ему не как цель, а как средство, для того, чтобы развязать скрытую энергию человечества, освободить ее от пут железного закона борьбы за существование. Он верит, что эта скрытая энергия создаст новую, достойную человечества, культуру, он верит, что мечта, наконец, воплотится.
Без веры, самой непоколебимой, в конечную воплотимость нашей «мечты», — действовать нельзя. Тяжелая, ежедневная работа, так называемая «культурная работа» в кавычках, превращается без этой веры в мещанскую проповедь «малых дел», в дешевый оптимизм мелких душ. Культурная работа в кавычках только тогда ценна, когда работник не забывает о культуре без кавычек, т. е. о внутренней связи своего конкретного маленького дела, своей сегодняшней работы, с той будущей культурой, которая составляет его мечту. Как только эта связь оборвана, — динамика заменяется статикой, начинается мещанская жизнь, повседневный быт, преклонение перед сапогом действительности. Чистка этого сапога не есть культурная работа, «малое дело».
Таким образом, отношение к «мечте» определяет и отношение к действительности. Борьба за культуру есть также и борьба за миросозерцание, есть соединение воли с сознанием. Без стихийной воли ничего не сделаешь, но и стихия без сознания есть начало не творческое, а разрушительное. Подлинное действие есть синтез воли бессознательной с высшим сознанием.
Исторически носителем нашего сознания является интеллигенция. После «неудавшейся революции» она впала (конечно, не целиком, но в большей своей части) в прострацию и уныние.
Говорят, что это к благу, что это «кризис сознания». О, если бы это было так! Но не слишком ли благодушен подобный оптимизм?
Что особенно неприятно поражает в современных «интеллигентских переживаниях» — это именно боязнь сознания, страх перед реальной действительностью, стремление «забыться и уснуть». Одним из таких вновь найденных дурманов служит искусство. В обществе распространился беспардонный эстетизм.
Искусство, однако, не есть что-нибудь абсолютное. Это вещь очень относительная. Только в связи с абсолютом, с мечтой о подлинной культуре, только как часть целого получает оно свое значение.
С пристрастием судебного следователя меня припирают к стене: «Докажите, что искусство Дункан не настоящее искусство, а плохое, фальшивое искусство!» Пока я этого не докажу, мне грозят авторитетом «вдумчивого и серьезного художника Карьера».
Но я, признаться, от этого допроса не смутился, и авторитет Карьера, этого милого и хорошего художника, которого я нежно люблю, меня как-то не пугает.
Само по себе искусство Дункан, как и всякое искусство, и настоящее и ненастоящее. Все зависит от отношения к нему. Оно может превратиться в «малое дело», но может стать и культурной работой.
Пока искусство сознается, как одна из многочисленных граней многогранной культуры, пока в нем ищут начала динамического, а не статического, — увлечение им свято. Но когда из него делают идолище, разрывают связь между ним и культурой, оно становится покровом мещанского благополучия и, в конце концов, оторванное от жизни, от матери земли, само хиреет и гибнет. Наше общество сотворило теперь из искусства кумир, а из эстетизма религию.
«Ах! революция!», и все кинулись на митинги. Революция «не удалась», тогда «ах! проблема пола», и все бросились в эротизм. Но и пол надоел, тогда «ах! искусство, Дузе, Дункан, таланты!» В этой погоне за зрелищами, за опьяняющим искусством я вовсе не вижу торжества искусства и, нападая на такое увлечение, я не разрушаю искусства, а скорее защищаю его, пусть неудачно, но все-таки защищаю. Я знаю, что истинно люблю искусство и никогда его не предам. Предаю его не я, а те, кто творят себе из него кумир. Я верю в искусство творческое, движущееся, а потому и двигающее, искусство, связанное с культурой, с «мечтой».
Старик Суворин тоже меня укорил. «Некоторые публицисты — пишет он — („Новое Время“ № 11463) изрекают нечто вроде проклятия русскому обществу за то, что революционное движение замирает и общество бросается на развлечения», и он спешит заступиться за талант: «Боже мой, как я его всегда любил и люблю!» Затем идут перечисления тех талантов, которые он любит: Давыдов, Вяльцева, Кшесинская, Ауэр, Вержбилович… Я не спорю, это все, может быть, и таланты, и Суворин действительно их любит. Но любить сегодня Вяльцеву и Вержбиловича, это значит забыть о завтра, это значит проповедовать статику, это значит отрицать в искусстве культурное творчество, т. е., другими словами, это предательство искусства. И как я ни стараюсь быть беспристрастным, я все-таки не представляю себе, каким боком таланты Вяльцевой и Вержбиловича (хотя я и никак не могу доказать, что это не настоящее, а фальшивое искусство) соприкасаются с той «мечтой» русской интеллигенции, которая живет quand meme в ее сердце и которая может быть для нее реальнее всякой реальности. На мой взгляд, все эти почтенные артисты — музей эпохи Александра III. Музеев разрушать не надо, но жить в них не хочется: тесно и душно.
«Мечта» русской интеллигенции — великая мечта. Это мечта о новой культуре. Для этой культуры должно работать и русское искусство. Только в связи с нею оно ценно. Само же по себе оно существовать не может. Оно неминуемо выродится в «малое дело». А мы хотим не малого дела, а настоящей культурной работы.
Впервые опубликовано: Столичная почта. 1908. 21 февраля (5 марта). № 243. С. 3.
Исходник здесь: http://dugward.ru/library/filosofov/filosofov_dnevnik_jurn4.html