1 января
Вчера вечером, еще до своего ухода Моня спросил меня, как я думаю проводить время здесь в Ленинграде.
— А завтра мой товарищ приезжает сюда, — ответил я. — Вот мы с ним и уговорились действовать вместе.
— А у него здесь кто-нибудь живет? — спросила Рая. — Пристанище-то у него будет?
— Да. У него здесь тетя проживает. Мы вообще хотели ехать вместе, но потом по независимым от нас причинам нам пришлось разъединиться.
— А ты в дороге-то вообще не скучал? — спросил Моня.
На это вопрос я ответил тем, что рассказал о моем проведении «Аиды».
— А ничего не пропустил? Уверен, что всю знаешь? — осторожно полюбопытствовал Моня.
— Надеюсь, по крайней мере, — ответил я.
Моня ушел, Рая чем-то занялась, а Трубадур, между тем, развлекалась на диване в окружении своих сокровищ. Видимо, ей очень хотелось, чтобы я присоединился к ней, так как она то и дело отрывалась от своего труда, чтобы каким-нибудь вопросом или рассуждением привлечь мое внимание. Я ничего, конечно, не имел против, и после ухода Мони мы вместе с нею стали что-то творить — я уж не помню, что именно.
— Ну, давай уж трогаться!— сказала Рая. — А то, как бы мы с тобою в трамвае Новый год не встретили.
Оставив Леонору на попечение Поли, мы вышли из комнаты в кухню. Одевшись, Рая спросила меня:
— Ну, как? Сможешь стащить эту корзину? — И она подняла небольшую овальную плетеную корзинку, чем-то нагруженную, укрытую бумагой. Корзинка была увесиста, несмотря на свои незначительные размеры, но я ответил положительно.
— Тяжела, не правда ли? Я такую навряд ли б смогла увлечь за собою! — подбадривала меня моя сестра. — Ну, нам лишь бы до трамвая доплестись.
— Слов нет — ты права! — ответил я.
На плите шипел все тот же шумливый примус, который, по-моему, не умолкал и ночью, но, выйдя на лестницу и захлопнув двери, мы освободились от действия его оглушающего шума.
На лестнице было темновато; там горела одна какая-то мутная лампочка, ввинченная в стену над нашими дверями. Мы спустились вниз. Холодный воздух сразу же окутал нас. В темноте зимнего вечера ясно белели на земле синеватые сугробы, покрывавшие весь дворик. На набережной было так же не светло, и голые кроны деревьев казались снизу гигантской паутиной. Кое-где на том берегу сверкали огоньки в окнах, которые, нужно сказать, мало нас привлекали.
Мы вышли на площадь, окруженную ярко освещенными домами. Снег на земле казался оранжевым ковром от отблесков светящихся окон и фонарей. Я посмотрел влево и увидел совершенно не освещенную, черную, зловещую громаду Исаакия, увенчанную резким силуэтом купола и угольного цвета изваянием креста, довольно ясно видневшимся в черно-синих небесах.
Николай, словно немой темный истукан, восседал на лошади посреди площади! Короче говоря, картина была умопомрачительная, тем более, что я ею не любовался с 37-го года.
О чем-то беседуя (Рая, кажется, расспрашивала меня о моей московской деятельности), мы прошли широкий мост через Мойку и тронулись по прямой, как стрела, не слишком широкой улице, по обеим сторонам которой стояли весьма солидные дома с весело освещенными окнами. По тротуарам медленно плелись темные личности; подобные же существа проносились так же мимо нас в дребезжавших ленинградских трамвайчиках, на которые я то и дело с интересом поглядывал.
Уловив где-то в поперечной улице нужный нам состав, мы углубились вовнутрь вагона. Давка была дьявольская. Во всем сказывалось наступление новорожденного года. Внутри вагона было светло и уютно! Скамейки располагались не перпендикулярно к стенам, как в московских трамваях, а тянулись вдоль стен. К потолку поднимались столбы пара, так как глотки многих смертных, находившихся в вагоне, то и дело проклинали все окружающее, намекая на ужасную толкотню.
Мы с Раей остались на задней площадке, так как, по ее словам, я понял, что ехать нам нужно будет не день и не два. Я кое-как пристроился у закрытой не работавшей двери, поставив на пол вышеописанную корзинку. Рядом со мною бушевала с соседями какая-то престарелая тетка, по грузу аналогичная мне; дело в том, что она держала крепко в руке кошелку, очевидно, с нестойкими веществами, так как она энергично и даже патриотически (по отношению к своему багажу, конечно) отражала атаки окружавших, защищая свою поклажу.
Наконец, мы с большими усилиями оставили гостеприимный вагон и очутились снова на мостовой. Где мы очутились, я не могу сказать, так как была кругом такая тьма, что будь я и слеп «хоть на четыре глаза», то все равно я видел бы больше. Рядом с нами белели трамвайные рельсы, около себя я различал свою двоюродную сестру, на той стороне виднелись очертания маленьких домиков — вот и все, что я мог заметить. Мы, очевидно, были не в центральном районе города, если судить по маленьким, заурядным домикам.
Мы пошли куда-то вправо от остановки, кое-как различая дорогу среди белеющего снега. Нас, видимо, окружало пустое пространство, так как я не замечал рядом с нами никаких строений.
По дороге Рая рассказала мне о лицах, к которым мы направлялись. Она сказала, что они — бывшие бароны, выходцы из Италии, очень чуткие, простые люди, у которых даже чужой человек чувствует себя так, словно он в кругу близких друзей.
— Вот именно им я и читала твое письмо, — сказала она. Помнишь, я тебе писала, что они были очень хорошего мнения о нем.
— Значит, они уже знают хоть сколько-нибудь о моем существовании? — спросил я.
— Да. Можно сказать, что они уже немного с тобою знакомы.
— Ну, это очень хорошо, — проговорил я. — Значит, я не буду в их кругу чувствовать себя совершенно чужим? А то ведь это очень неловкое положение.
— Ну, еще бы! Конечно! — согласилась Рая. — Тем более, ты обрати внимание на лицо Бориса Александровича. У него особенные черты! У него какое-то особенное, тонкое лицо с необычайным общим выражением.
Она выразила глубокое сожаление по поводу болезни их друга; он, оказывается, носил в себе тяжелый туберкулез.
Между тем, мы приблизились к высокому дому, часть которого находилась еще в лесах; обойдя его, мы вошли в подъезд, находившийся в углу, между двумя отрогами здания. Поднявшись по неярко освещенной, круговой широкой лестнице, мы очутились перед высокими темневшими дверьми.
— Вот мы и на месте! — сказала Рая.
Нам открыли, и мы очутились в обширном коридоре, в котором около двери мне сразу бросилась в глаза вешалка. Слева у дверей стоял громоздкий сундук. Коридор куда-то вправо заворачивал, и все дальнейшее было скрыто за углом.
Нас встретила вся приветливая семья: сам Борис Александрович — высокий худощавый мужчина, темноволосый, с несколько вытянутым лицом, с тонким прямым носом, с немного выдающимися скулами и с особенными темными глазами, глубоко сидящими в глазницах[1]; его жена, которую звали Вероника, — невысокая блондинка, с чрезвычайно веселыми, с теплым блеском глазами; их дочь — высокая светловолосая девица лет 20-и с лишком; и, наконец, бабушка — низенькая седовласая старушка, которая оказалась чрезвычайно приветливым и добрым человеком.
Из-за угла показался маленький тупоносый глазастый пудель с белоснежной вьющейся поверхностью, который прыгал между нами, завывая на все лады и тоны; рядом с ним выросла громадная фигура чудовищного по величине кота серого цвета с темными полосами, пушистого до предела! Вся эта пара имела весьма оригинальный вид.
Я молча стоял у двери, не зная, что делать, так как моя сестра шумно и весело здоровалась с хозяевами.
— Ну, Лева! Раздевайся! Живо снимай с себя свою хламиду! — сказала она мне. Не успел я придти в себя, как она меня уже представила домочадцам. Уже с первого взгляда на семью Струве я увидел, что Рая была права, предупреждая меня в том, что люди эти достойны похвалы.
— Вот вам наша ладья! — сказала Рая, имея в виду корзину. — Можете ею распоряжаться.
— Откровенно говоря, ведь мы у вас в гостях, а не вы у нас — не забывайте! — сказала хитро Вероника. Тут я увидел на вешалке плакатик, на котором виднелся адрес моих ленинградцев: «Мойка, 95».
— Я даже забыла тебе сказать, — обратилась ко мне моя сестра. — Дело в том, что Новый год мы думали встречать у нас, так что всю провизию почти заготовили мы с Моней; но потом нам пришлось перенести место встречи сюда, но наша провизия и мы как хозяева остаемся в силе. Понятно? Поэтому мы, можно сказать, сегодня полные хозяева этой квартиры. Именно поэтому и адрес наш перелетел сюда.
— Совершенно верно! — смеясь, подтвердил Борис Александрович.
Пройдя по коридору, мы очутились в столовой, освещенной лампой с мощным абажуром. У небольшого обеденного стола стояло множество стульев, у стены находился широкий диван с ярким покрывалом; перед ним висел на стене обширный ковер; дальняя часть комнаты, с занавешенным шторами окном была отделена небольшим шкафом и другой мебелью. За этой так называемой ширмой стоял туалетный стол с зеркалом и небольшой диван.
Владельцы квартиры предложили нам расположиться на широком диване у стола.
Борис Александрович просто и по-дружески разговорился со мною. Отвечая ему, я рассказал, что приехал лишь сегодня днем, что Ленинград мне уже несколько знаком, так как я в нем уже третий раз… Он в свою очередь пояснил мне, что сами они из Италии, музыканты, что он скрипач и виолончелист, и говорил со мною, как близкий друг, и я сразу же почувствовал к ним всем симпатию за их простоту, веселость и радушие. Рае я и раньше еще верил, а теперь и сам твердо удостоверился в достоинствах этих людей.
— А где же твой дорогой Эммануил? — спросила хозяйка у Раи.
— Он скоро освободится и придет! Ну, он вообще точный, как не знаю кто! Он не опоздает, я ручаюсь!
— А наследница ваша сейчас неужели спит? — спросил Борис Александрович.
— Что вы?! — ужаснулась Рая. — Она сейчас у соседей встречает Новый год! Пирует с ними!
— Ага! Следовательно, тоже не отстает от жизни! Это самое главное!
По полу, между тем, отчаянно прыгали знакомые уже мне четвероногие обитатели квартиры, наполняя воздух лаем, мяуканьем и гамом. Было видно, что оба животных находились в крепкой дружественной спайке.
Встреча Нового года совпала, оказывается, у Бориса Александровича с новыми достижениями в искусстве, и по настоятельному и энергичному требованию Раи хозяева дали ей пачку телеграмм с новогодними поздравлениями в достигнутых успехах. Во всех них фигурировал сам Струве.
Время шло, был уже двенадцатый час. Мы все теперь ждали двоих — Моню и Нового года. Первый вскоре явился — он был тут встречен, как закадычный друг; между тем, как для встречи второго усиленно накрывался обеденный стол. Радио было включено, и мы, слушая Москву, не могли прозевать незаметный приход следующей астрономической единицы…
В маленькие бокалы было налито красного цвета вино. И все взяли по одному. По радио уже слышался шум и гудки машин на Красной площади…
— Лева! А ты?! — удивилась Рая, видя, что я и не думаю брать предназначенный для меня сосуд.
— Я не буду, — ответил я, чувствуя себя не слишком бодро.
— Вот так-так! — проговорила хозяйка. — Почему же?
— А я еще ни разу не пил никогда.
— Ну, один раз в жизни подобный грех прощается, — сказал Борис Александрович.
— Для кого-нибудь другого — может быть, но я вообще непьющий, — возразил я.
— Вот орел, а?! — восхищенно сказал Моня.
— Нет, нет! Ради Нового года! — настаивала Рая. — Скорее бери, а то сейчас часы бить начнут!
Я чувствовал себя не в своей тарелке от того, что меня упрашивали (я терпеть этого не могу), и для очистки совести взял злосчастный стаканчик.
— Обязательно нужно! За компанию! — подбадривал меня Борис Александрович. — Ради нас! Ради нас хотя бы!!!
Грянул бой Спасских часов, и мне пришлось волей–неволей… прозвенеть своим сосудом, сталкивая его с сосудами окружавших.
Все осушили свои бокалы на радость своих потомков и за собственное счастье.
Моня, задорно улыбаясь, смотрел на меня.
— Ну! — сказала Рая. — Давай!
— Ну, что же, — сказал я. — Моя миссия на этом оканчивается, это ее предел. — И я поставил непотревоженный бокал на стол.
— Чокнуться — это мало! Нужно было еще и осушить! — смеясь, говорила Вероника.
— Не пей, не пей! — подзадоривал меня Эммануил. — Правильно! Ты их не слушай!
Под звуки Интернационала70 мы сели за стол, чтобы приступить к трапезе.
— Честное слово! Хорошо, что мы так собрались! — сказала Рая.
— Вот именно! — подтвердила хозяйка. — А то мне уже надоели эти шумные новогодние балы! Крик, гам — и больше ничего!
А тут у нас крепкая маленькая компания! Это истинная новогодняя встреча.
Вероника действительно была права.
— Лева так лукаво смотрит на меня, — хитро посмотрев в мою сторону, проговорила она. — Разве я не права?
— Напротив, — ответил я, — все это правильно.
Время было веселое! Весельчак Моня умело поддерживал у нас оптимистическое настроение.
Хитро моргнув мне глазом, он рассказал о моем оперном занятии в дороге. Это доставило всем, видимо, удовлетворение, так как компания вся была очень хорошо знакома с «Аидой».
После чая Рая сказала мне о существовании статьи о музыке Бориса Александровича, и по ее просьбе последний дал мне небольшую, но солидную книгу, где было немало высказываний о Верди и где была напечатана его статья.
В связи с этим Борис Александрович напомнил мне мои письма, где я писал Рае об «Аиде» и которые Рая читала ему; он сказал свое мнение о моих строках, сказав, что в них он чувствовал мое понимание и любовь к этой опере и оперной литературе.
Время было уже позднее — начало второго ночи, и я, устав от дороги, чувствовал себя утомленным и пристрастным ко сну.
Рая заметила это. Все ее поддержали, и мне предложили улечься спать. Я ответил, что еще немножко почитаю.
70 До 1944 г. Интернационал являлся государственным гимном РСФСР и СССР.
В это время все расположились у освободившегося от посуды стола и решили убить время за картами. Меня тоже имели в виду.
— Нет, я не играю! — ответил я.
— Вот это я понимаю! — сказала Вероника. — Человек не пьет, в карты не играет! Прямо идеал! Истинный идеал! Честное слово!
Мне не хотелось отрывать играющих от игры, и поэтому, захлопнув книгу, я переключил свое затуманенное сознание на возившихся на полу четвероногих друзей.
— Лева! Это правильно, что ты идеал? Как ты думаешь? — спросила меня Рая.
— Да я сейчас вообще ничего не соображаю! У меня все кругом идет! — ответил я, побудив веселый смех своими словами. Однако чуткие люди сразу поняли меня.
— Да дайте же, товарищи, человеку возможность заснуть, — обидчивым тоном сказал Борис Александрович. — Нельзя же так!
Человек две ночи не спал! Что это такое?!
— Мы сейчас тебя уложим, — успокоила меня моя сестра.
Мне предложили занять диван за загородкой у окна — я, конечно, дал согласие. Мне дали покрывало, так как я категорически отказался от одеяла и простыни, и пожелали спокойной ночи. Сняв башмаки, я улегся.
Я был в тени, и поэтому мне было легко уснуть. В моей отяжелевшей голове промелькнула мысль о том, что именно сейчас Женька уже мчится в поезде сюда, в Ленинград, затем мы с ним встретимся… я до такой степени был утомлен, что через минуту уже крепко спал, несмотря на непривычное новое ночное ложе, свет в комнате и говор играющих… Моя первая ленинградская ночь вступила в свои права…
Никогда я еще так крепко не спал, как в эту ночь. Я, видимо, даже за все ночное время не изменял своего положения, так как это был даже не сон, а просто-напросто глубокая потеря сознания…
Я очнулся, открыл глаза… Очевидно, я до такой степени выспался, что, проснувшись, я даже в первую уже минуту не чувствовал никаких остатков сна. Голова моя была чиста и свежа. В общем, не жизнь, а масленица!
Кругом меня господствовала тьма, и я еле-еле различал темные контуры предметов. Было тихо, только где-то был слышен тихий говор, почти шепот. Голос я не узнал.
«Неужели сейчас еще ночь?» — подумал я. — Странно, что я так мало спал! Интересно, сколько сейчас времени…
Спать я совершенно не хотел и поэтому решил ждать утра, не засыпая. Однако я мало верил в то, что сейчас еще ночное время: уж слишком это было странно и неправдоподобно.
Вдруг послышались шаги… Они приближались, и я различил в комнате Раю. Она зашла сюда за загородку и тихо спросила меня:
— Ты спишь?
— Нет, — ответил я.
Она подошла к окну, дернула за веревку, шторы с громким шелестом распахнулись, и… в комнату ворвались ослепительно-белые потоки света. Я зажмурил глаза от неожиданности. На улице, оказывается, уже существовал день или, по крайней мере, утро. Комната вмиг озарилась этим каскадом лучей. Это была уже не та комната, залитая яркими электрическими лучами, с вечерней мглой в углах; это была тихая, мирная, уютная комната, освещенная веселыми, голубоватыми зимними лучами дня. Стекла были заморожены, но все-таки тонкий слой льда был отличным проводником лучей, тем более, что он придавал им какой-то необъяснимый зимний, морозный отблеск. Очевидно, погода на улице была прекрасная!
— Интересно, сколько сейчас времени, — сказал я.
— Первый час, — ответила Рая.
У меня ум помрачился от неожиданности.
— Боже мой! — проскулил я. — Значит, сейчас уже день в разгаре? Я, следовательно, проспал напролет около двенадцати часов?
— Выходит, что так, — согласилась моя сестра, приводя у зеркала в порядок свой туалет.
— Все уже встали?
— Нет еще, — ответила она. — Пока что только Вероника, ее наследница и я.
— А Моня где?
— Он еще в 10 часов ушел; ему нужно было куда-то спешить.
Я натянул башмаки и принял свой дневной вид.
— Вы долго еще вечером играли?
— Долго! — ответила она. — Мы чуть с ума не сошли: до шести часов утра бодрствовали.
— Ну, помчимся мыться? — обратилась ко мне Рая, немного погодя.
Умывшись, мы пошли на кухню, где возле окна, пропускающего яркий дневной свет, в обществе хозяйки и ее дочери позавтракали, развлекаясь дружественной беседой.
Сквозь окно я видел дома, белый от снега двор, яркое небо и веселую детвору, возившуюся в сугробах.
Уничтожив за завтраком часть остатков от вчерашней новогодней трапезы, Рая стала готовиться в обратный путь. При сборах возникла интересная, но непредвиденная заминка: кашне у Раи куда-то запропастилось! Все бросились его искать, и битых полчаса исследователи рылись во всех комнатах, не получая нужного результата.
Наконец, когда Рая решила уходить без злополучного кашне, она, сунув нечаянно руку в карман пальто, ко всеобщему удивлению, с торжеством извлекла на свет горячо всеми только что искавшегося преступника — виновника суматохи.
— Ну, теперь нашу «Мойку 95» можно снять, — сказала хозяйка, тревожа висевший плакатик.
— Могу вас всех поздравить с поступившим в ваши руки полным заведованием над этой квартирой, — сказала, смеясь, Рая. — А наша миссия как хозяев здесь уже окончилась.
Мы с Раей оделись, попрощались со всеми, и я взял все ту же неизменную кошелку, которая теперь уже потеряла свой былой вес и ценность, ибо она теперь была почти пуста.
— Ну, что ты скажешь о встрече Нового года? — спросила меня моя сестра по выходу из подъезда.
— Я чувствовал себя, как в раю, — ответил я. — Вообще они очень хорошие люди!
Погода была изумительная: солнце ярко светило на небе, от чего снег прямо-таки ослеплял глаза, воздух был морозный, наполненный каким-то мутновато-желтым — от солнечных лучей — морозным дымком, так что все домики с белеющими крышами были поддернуты призрачной пеленой. Высоко в небе струились теплые испарения земли в виде золотистых столбов пара, светившихся под лучами зимнего солнца.
На остановке трамвая толпился народ, состоящий всего из трех человек. Пар клубами вырывался из губ этих смертных.
Мы сели в подъехавший трамвай и уместились рядом на свободных местах. В окнах были видны белеющие ленинградские улицы, дома, прохожие и мелькавшие встречные трамвайчики, которые мне все время напоминали игрушки.
Сошли мы около Исаакиевского собора, который был особенно прекрасен и величественен в этот ясный, солнечный день. У меня душа ликовала, когда я вспоминал о том, как я стремился в Ленинград и когда я думал, что я уже в Ленинграде…
А Москва, со своей школой, учителями, партами, была далеко!
Ура! Я свободный член человечества!
Оставив площадь, мы пошли по улице Герцена, на которой я вчера так безуспешно искал нужную дверь. Эту дверь, в которую мы вошли, я конечно, видел вчера, но не знал, что именно это и есть дверь в доме № 50. Пройдя какую-то лестницу и коридор, мы вышли на знакомый мне уже дворик, только не со стороны Мойки, а с совершенно противоположной.
Поднявшись по лестнице, мы очутились возле нашей двери, а через минуту мы уже были дома, где смело могли забыть уличный январский мороз.
Я выкопал в Нориных сокровищах книжечку о похождениях Буратино и от нечего делать стал читать ее.
Постепенно темнело, и мы зажгли в комнате свет.
— А где же Нора? — спросил я.
— А она сейчас еще в «Очаге», — ответила Рая. — В пять часов Поля за ней пойдет. А тебе, что, скучно без нее?
— А как ты думаешь? Ты же сама знаешь, может быть, даже лучше меня, что она веселая девчурка.
Когда пришли Моня и Нора, я узнал, что сегодняшний вечер мы проведем у Мониной родительницы, побывать у которой Моня и Рая еще хотели на днях.
Мы пообедали за тем же круглым столом, после чего Трубадур уселась со мною на диване, чтобы показать мне, как она умеет читать. Ей, это, правда, потом надоело, и она попросила меня прочесть ей, как Буратино повесили на дереве головою вниз и как его потом спасли муравьи. Видно было, что ей не было скучно со мною, а я откровенно скажу: с ней я тоже не скучал.
— А я тебя давно уже не видела, — сказала вдруг малышка.
— Я тебя тоже очень давно не видел.
— А теперь видишь?
— Еще бы.
— Нет, ты скажи! Теперь видишь? — настаивала она.
— Конечно, вижу.
Моня опять куда-то должен был уйти, и Рая уговорилась с ним, что мы встретимся у бабушки. Он уложил виолончель и стал одеваться.
— Ну-ка, голубчик, сколько раз ты «Аиду» видел? — спросил он меня.
— Ровно четыре раза.
— Ого! — воскликнул он.
— Мало, — серьезно сказал я, — очень мало!
— Мало? Ведь ты ее всю знаешь! Ты еще про ее план писал нам.
Я вытащил из кармана свою книжечку и раскрыл ее.
— Ну-ка, как ты ее там запечатлел, — проговорил Моня. Внимательно рассмотрев план вместе с Раей, он сказал:
— А ты здорово-таки придумал! Тут у тебя и словами кое-что записано, и графически… Но тебе тут все, конечно, ясно? Ну, вот это что за волнистая линия?
— А это один из моментов на берегу Нила, когда Аида уговаривает Радомеса покинуть Египет, — ответил я.
— А именно? — спросила Рая.
— А это Аида поет под аккомпанемент оркестра.
— Черт возьми! Молодец, парень! — И Эммануил хлопнул меня по плечу. — Только ты не гордись, — добавил он.
— Ясно, — согласился я.
— Иначе я с тобою не знаю, что сделаю…
На это я не нашел, что ответить.
Эммануил захватил свой инструмент, попрощался и вышел. Надев на Нору фиолетовую матроску, Рая стала нас тормошить, чтобы мы с Норой облачались в свои уличные одеяния. Через минуту мы уже были готовы.
На улице было уже совершенно темно, когда мы выплыли. Мороза сильного не было, и весь город покрылся тонким слоем серебряного инея. Мы шли не через Мойку, а через улицу Герцена. Выйдя на площадь, я сразу же заметил, как сильно сказалась погода на всем окружающем. Особенно поразил меня памятник: покрытый сахарным инеем, он потерял свой черный и красный цвета, и весь полностью превратился в оригинальное белоснежное изваяние.
В темноте он походил на ледяного призрака. Зрелище было столь изумительно, что я не преминул обратить на него внимание Раи.
Мы приблизились к громадному, темному Исаакию, похожему на неосвещенную немую скалу, и вышли к бульвару Трудящихся, тянущегося от самой площади Урицкого. Слева темнело здание гаража, схожего с нашим московским Манежем, но только в окружении многочисленных колонн.
Мы тронулись влево, вдоль сада. По улице то и дело топали ремесленники, гудели машины, а слева от нас молча возвышались черные, голые деревья бульвара. Трубадур все время о чем-то тараторила и тянула нас вбок, в самые сугробы.
Мы поймали где-то трамвай и сели на него. Усиленно трудясь, мы стали пробираться вперед. Я чувствовал, как колеса вагона странно и звонко почему-то шумели… Мы, может быть, въехали на какой-то мост.
— Мы сейчас мост лейтенанта Шмидта проезжаем, — сказала мне Рая.
Черт возьми! Подо мною была знаменитая Нева, а я ее даже видеть не мог. Я посмотрел в окно, но там я увидел лишь темноту, да отражение внутренностей вагона.
Мы слезли и направились по какой-то улице. Мороз крепчал и уже начинал весьма основательно хватать нас за лица. Трубадур то и дело энергично терла варежками свои щеки.
Покрутив по темным улицам, мы предстали перед нужным нам домом. Пологая, старая, широкая лестница привела нас почти под крышу.
Бабушка — полная, седовласая старушка — жила в большой комнате, разделенной на части тонкими стенами, которые образовывали целых четыре отделения. С ней жили ее наследники (а может быть, и племянники, я точно не знаю).
Рая выложила пирог, который она привезла для чая, и мы уселись за стол.
Немного погодя пришла с улицы живущая здесь семи-восьми, а может быть, даже и девятилетняя девчурка Марра — черноволосая, курносая девица с простуженным слабым голосом. Как оказалось в дальнейшем, она была очень веселым и интересным компаньоном.
Сначала она подозрительно и осторожно смотрела на меня, но потом мы с нею быстро сошлись.
Нора и она встретили друг друга как закадычные друзья; понятно, после их смычки пошли веселые разговоры, смех и шум.
Вскоре пришел Моня со своею неразлучной виолончелью, и мы все насладились горячим чаем с пирогом.
Малышам, видимо, вскоре надоело возиться, и они предприняли осаду, приняв меня за крепость; мне пришлось употребить в ход всю свою патриотическую бдительность и военную хитрость, чтобы отражать контратаки моих врагов. Особенно старалась Трубадур! Она то и дело с хитрым выражением на лице приближалась поочередно с разных сторон к стенам моей крепости (т. е. ко мне самому), стараясь схватить меня за рубашку. Один раз она решила проложить тайный ход под столом, но на этот раз мой противник потерпел полный крах, так как взрослые храбро встали на мою сторону, и поход под столом не был доведен даже до четверти пути.
Затем они потащили меня в другую комнату, где у окна стояла огромная, роскошная елка, украшения которой ярко сверкали всеми цветами, составляющих радугу; но дело не в елке — оно было, оказывается в том, что я должен был ознакомиться со всеми ценностями Марриных кладовых. Мало этого; коварная и беспощадная Леонора строго потребовала от меня какого-нибудь рисунка, и мне под ее нажимом пришлось нацарапать на бумаге карандашом какое-то чудовище с головою тигра, рыбьи хвостом и с птичьими лапами. Малыши были довольны, и я смело мог отложить карандаш в сторону. Ура! Они этого не заметили.
Вскоре мы стали собираться в обратный путь. Хитро посмотрев на ничего не подозревавшую наследницу, Рая спокойно обратилась к ней:
— Ну, Норочка, давай одеваться! Пора уже нам с тобою уходить, а то уже поздно.
Видя, что я не одеваюсь, Трубадур стала тащить меня за руку и плаксивым тоном спросила:
— А Лева?
— Как, Лева? — удивилась притворно ее мамаша. — Он ведь здесь останется ночевать. Тут полно места и очень удобно!
— А я не хочу! Вот и все! — запротестовала Нора, приняв не на шутку серьезный вид. — Он к нам приехал и пусть едет ночевать с нами!
— Она за тебя горой стоит, — шепнул мне, улыбаясь, Моня. — Дружба — великая вещь!
Я вполне согласился с тем.
Минут через тридцать пять — сорок мы уже были дома.
Из коридора мы вытащили складную кровать, на которой должно было быть мое ночное ложе, и установили ее у пианино. Нора уже спала в своей кроватке, когда Рая предложила нам с Моней приготовляться ко сну.
— Первая ночь, которую я провожу у вас дома! Вот она уже и наступает! — сказал я Моне патетическим тоном.
— Ты прав, конечно, — не замедлил он мне ответить.