7 декабря
Несмотря на то, что я всеми силами старался не видеть в сегодняшнем дне ничего интересного, чтобы сегодня уж не садиться за дневник и, таким образом, отдохнуть от него немного, я все-таки вынужден кое-что записать из сегодняшнего дня.
Сегодня на истории (в этом самом тесном маленьком классе) Сало нагнулся ко мне и с загадочным видом прошептал:
— Левик, ты хочешь присоединиться к нам… с Мишкой? Только никому… никому… не говори.
— Ну, ну! А что?
— Знаешь, у нашего дома там в садике стоит церковь? Это церковь, кажется, Малюты Скуратова[1].
— Ну?
— Так мы с Мишкой знаем там подвал, от которого идут подземные ходы… Узкие, жуть! Мы там были уже. Вот хочешь с нами организовать такую группу? Мы знаем, что ты пишешь «Подземный клад», так что тебе это будет очень интересно. Ладно? Мы снова на днях хотим туда пойти, в эти подземелья. Только никому не надо говорить. Это вообще не следует разбалтывать. Ну, а если туда будут ходить целые толпы, тогда это не будет так интересно, да и заметить нас тогда еще могут. Так что никому не нужно говорить.
— Можешь на меня положиться, — серьезно сказал я. — Если нужно, я умею держать язык за зубами, как не всякий иной.
В течение всего урока Салик рассказывал мне об их былых приключениях в подземельях под церковью, и я только загорался страстью и любопытством. По его рассказам, там были чудовищно узкие и низкие ходы, по которым нужно было пробираться или ползком или боком, да и то тогда одежда плотно касалась противоположных стен, до того эти проходы были узкими!
— Когда нет лучшего, нужно довольствоваться худшим, — сказал я. — Когда нет естественных природных пещер, нужно не пренебрегать искусственными подземельями.
— Да-а… худшее! — проговорил серьезно Олег. — Знаешь, как там жутко, небось, получше и многих естественных пещер.
На перемене меня Мишка спросил — сказал ли Сало о подземельях Малюты Скуратова. Я сказал, что да.
— Мы, может быть, пойдем завтра, — проговорил Михикус. — Так как на послезавтра у нас мало уроков, и пойдем туда часа на три. Ты только одень что-нибудь старое, а то там, знаешь, все в какой-то древней трухе. Мы, дураки, пошли сначала в том, в чем обычно ходим, а я еще даже одел новую кепку, чистое пальто, так мы вышли оттуда все измазанные, грязные, обсыпанные, как с того света. Вот побудешь там, так все увидишь! А ходы-то там! Ух, ты-ы! Жуть! Все в трухе, на полу какая-то плесень цветет, сыростью пахнет… прямо могила! Целые пещеры прямо, и темнота… ни черта не видать! Вот мы специально заготовим свечи и фонарь, иначе там пропадешь. Стены-то там из кирпичей, кричи не кричи, пиши, пропало. Прямо заблудиться ничего не стоит.
Там целые лабиринты. Если потеряешься, заблудишься — пропал. Ведь там и развернуться-то негде. Иной раз полезешь по проходу головой вперед, а назад-то повернуться и не можешь, вот и пяться назад, как крот, ногами вперед. А что, если обвалится?
Я слушал, и любопытство овладевало мною все больше и больше. Ведь я еще не был в искусственных ходах, не то, что в естественных пещерах, так что возможность увидеть хотя бы и первые меня неимоверно прельщала. Я представлял себе мрачные темные ходы, сырые и жуткие, зловещие залы с плесенью по стенам, подземные переходы, колодцы, и это все переполняло мою чашу терпения и воображения. Я не представлял себе, что мне скоро суждено это увидеть наяву, короче говоря, я был в наивысшей точке напряжения.
Мне даже трудно описать все мои чувства.
На геометрии, в физическом кабинете Сало начертил мне примерный план тех ходов, которые они уже исходили с Мишкой, и я его постарался запомнить. Но дома меня неожиданно объяло сомнение. Мне почему-то вдруг показалось, что Мишка и Сало меня просто-напросто разыгрывают, потешаясь над моею доверчивостью. Я решил вести себя осторожно и более сдержанно, чтобы укротить их в своей проделке, если это только, действительно, правда.
Вечером ко мне позвонил Мишка, который позвал меня к себе, чтобы побеседовать со мною насчет задуманного путешествия.
Здесь мне пришла в голову небольшая хитрость, которая помогла бы мне установить, разыгрывают они меня или нет. Прекрасно помня план подземелий церкви, начерченный Олегом, я решил сверить его с планом, который должен был бы по моей просьбе начертить Михикус. Ведь нет сомнения в том, что они заранее по этому поводу не сговорились. Я предложил Мишке начертить примерный план ходов.
— Да я его так не помню, — ответил он. Я пристально посмотрел на него.
— Ну, хотя бы кое-как, — снова попросил я его.
— Да так трудно… Ну, ладно. Вот смотри, вот… смотри. — И он стал набрасывать своей самопиской планы залов и ходов на тетрадном листе бумаги. План был в точности такой же, как у Сальковского. После этого Мишка стал мне рассказывать об остальных их приключениях в подземельях и рассказал мне также о том, что Сало чуть было не провалился в одном из колодцев и в другой раз из-за своей грузной фигуры чуть было не застрял в узком проходе. По голосу рассказывающего я окончательно убедился в том, что он говорит правду!
— Знаешь что, Мишка! — сказал я. — Я думаю эти подземные путешествия несколько преобразить. До этого ты с Олегом ходил ради любопытства, а теперь я предлагаю захватить с собою карандаш и тетрадку, чтобы кое-что там зарисовывать, записывать наш путь, а также и все наши разговоры, ну и наносить точный план ходов. Это все нам впоследствии может пригодиться с научной точки зрения.
— Это хорошо, — согласился Михикус. — Так как ты ведешь дневник, то ты все записи-то наши и запиши туда. А затем, ведь ты рисовать умеешь, так что ты и будешь там заведовать этим, ладно?
— Что же, я согласен. А знаешь, еще что? — сказал я. — Нужно будет нам обязательно записать наши самые первые слова, произнесенные нами при в входе в подземелье. Это будет потом нам и интересно, а также это будет и большой оригинальностью. Ты понимаешь меня? Вот что именно мы скажем, как только очутимся под землей? Это нужно будет нам потом все записать, чтобы не забыть.
Мы расположимся где-нибудь в каморке в какой-нибудь и запишем все. Ну, наверное, первым делом вы меня спросите — ты или Сало: «Ну, Левка, как здесь?» А я, очевидно, отвечу: «М-м… да так, ничего!»
— Это действительно интересно записать, — сказал Михикус. — Самые наши первые там слова! Это здорово!
— А я и это запишу в дневник, — сказал я.
— Что?
— Да вот это, что мы сейчас это говорим. Ведь на этих разговорах и основано наше так называемое путешествие, так что я их все запишу. И это, что я сейчас только что сказал, тоже запишу. И вот эти последние слова тоже запишу! И это… и это!
— Вот так без конца можно, — сказал Мишка. — «И это! И это!»
— А я не дурак, — проговорил я. — Я обязательно запишу в дневник эти слова твои, честное слово.
— А это запишешь, что ты только что сказал?— спросил Михикус.
— Кашу маслом не испортишь. Слово не вредит, — ответил я. — Запишу!
— Экий писака, — сказал он мне.
— Только, Мишка, имей в виду, нам сейчас придется сделать список вещей, которые мы думаем с собою взять.
— Ладно, — проговорил он. — Давай сделаем.
— Ну, говори, я запишу. — И я приготовился записывать.
— Первым делом фонарь электрический. Так? Затем свечей несколько штук, спички и часы ручные… Пото-ом… м-м-м… Ну, это… наш он… да! Лом! Небольшой лом, конечно, и долото тоже! Веревку с гирькой, чтобы измерять колодцы… Ладно?
— Идет, идет, — согласился я. — Давай дальше.
— Ну, затем… тетрадь, карандаш, циркуль… А веревку-то ту с гирькой мы разделим на метры. Ну и все. Да! Давай-ка я тебе наши свечи покажу, с которыми мы раньше ходили. — Мишка порылся в ящике письменного стола и извлек оттуда небольшую стеариновую свечу розового цвета. Он сказал мне, что она очень ярко горит, но с копотью. По моему предложению мы потушили лампу, и Михикус зажег эту свечу, чтобы я посмотрел, как она горит. Пламя свечи действительно было большим, и оно отбрасывало мигающие отблески на стены комнаты.
— Туши, — сказал я, зажигая настольную лампу.
Затем я сказал ему:
— Главное, чтобы мы имели с собою или фонари, или свечи — это главное, ибо без них там мы будем жалкими и беспомощными.
Пусть мы имеем и тетради, и горы карандашей, и молотки, и стамески, но мы слепы, мы ничего не видим!!!
Мишка рассмеялся. Когда я уходил, он снова мне напомнил:
— Так что не забудь. Одень что-нибудь старое, погрязнее. Иначе сам рад потом не будешь. Но мы еще сговоримся завтра в школе!