Дневник Б. Л. Модзалевского, 1908 г. / Публ., [вступ. ст. и примеч.] Т. И. Краснобородько // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1999. — С. 450—465. — Из содерж.: Модзалевский Б. Л. Дневник моей поездки в Париж и Веймар в 1908 году, по делам Пушкинского дома, к А. Ф. Онегину и П. В. Жуковскому. — С. 453—465. — [Т.] IX.
http://www.feb-web.ru/feb/rosarc/ra9/ra9-450-.htm?cmd=p
ДНЕВНИК Б. Л. МОДЗАЛЕВСКОГО 1908 г.
править14 июля 1907 г. Николай II утвердил «Положение о Пушкинском Доме» при Императорской Академии наук. Летом этого же года министр финансов граф В. Н. Коковцов отправлялся в Гамбург на лечение. Перед отъездом он получил высочайшую аудиенцию, в конце которой Николай II, ссылаясь на памятную записку «одного близкого ему человека», просил Коковцова посетить в Париже собирателя пушкинских реликвий Александра Федоровича Онегина (1845—1945), познакомиться с ним, а по возвращении в Петербург представить свои соображения об онегинском музейном собрании и целесообразности его приобретения для России.
Даже беглый предварительный осмотр коллекции произвел на министра (он, между прочим, был лицейским выпускником XXXII курса) в высшей степени благоприятное впечатление. И хотя, по позднейшему признанию Коковцова, чувства старого лицеиста никогда не заглушали в нем голоса «скупого и холодного министра финансов»[1], в своем докладе на высочайшее имя он однозначно высказался о необходимости скорейшего заключения договора с Онегиным и приобретения его уникального собрания для Пушкинского Дома. Причем отметил, что невозможно определить «стоимость собранной им <Онегиным> коллекции, так как рыночной цены она, естественно, не имеет, а ценность ее, с точки зрения знатоков и любителей, никакому учету не поддается».[2]
Для составления формального договора с Онегиным требовалась подробная опись и научная характеристика собрания. Именно с этой целью Академия наук командировала во Францию Бориса Львовича Модзалевского (1874—1928), авторитетного архивиста и знатока пушкинской эпохи, одного из основателей Пушкинского Дома. Краткая хроника этого служебного путешествия (Модзалевский состоял тогда в должности делопроизводителя академической Комиссии по изданию сочинений Пушкина) и содержится в дорожной записной книжке — дневнике.
19 мая 1908 г. состоялась первая встреча Модзалевского с Онегиным в музее, который для его владельца был одновременно и домом. С начала 1880-х гг. Онегин снимал квартиру из трех комнат недалеко от Елисейских полей, на rue de Marignan, 25. Необычен был этот первый в мире пушкинский музей, возникший в самом центре французской столицы. Столь же необычны были судьба и личность его создателя.
Он был одинок, слыл человеком замкнутым, мнительным, несговорчивым, озлобленным. Происхождение Онегина окружала тайна. Сам он рассказывал о том, что младенцем был найден в Александровском парке и провел детские годы, окруженный заботой и ласковым вниманием своей крестной матери и воспитательницы — госпожи Отто. Ее фамилию он носил до 1890 г., пока по велению Александра III не получил права именоваться Онегиным — в память Пушкина.
Существовали разные легенды о происхождении Онегина: от самых невероятных (его отцом называли и В. А. Жуковского, и И. С. Тургенева) до вполне правдоподобных (предполагали, что он был незаконнорожденным сыном одного из Великих Князей, и даже усматривали внешнее сходство с представителями русского царствующего дома). Его тайну знали немногие и сумели сохранить благородное молчание. Среди них был и Павел Васильевич Жуковский (1845—1912) — сын поэта В. А. Жуковского, художник и архитектор. Именно на его записку ссылался Николай II в разговоре с Коковцовым.
Онегин и Жуковский познакомились в годы учения в 3-й Санкт-Петербургской гимназии. Большую часть жизни оба прожили за границей: Жуковский — в Италии и Германии, Онегин — во Франции. Свою пушкинскую коллекцию Александр Федорович начал собиратъ с конца 1860-х гг., но она приобрела совершенно особый характер, когда в 1883 г., после смерти И. С. Тургенева (Онегин был секретарем писателя в последние годы его жизни), Павел Жуковский подарил другу 75 подлинных пушкинских рукописей, доставшихся ему от отца и неизвестных в печати.
Позднее Онегин получил от Жуковского и все бумаги его отца, связанные с дуэлью и гибелью Пушкина, в том числе конспективные записки В. А. Жуковского и зарисованный его рукой план последней пушкинской квартиры на Мойке; записки докторов Даля и Шольца; журнал, который велся жандармами при разборе бумаг поэта — так называемом «посмертном обыске»; один из первых отливов посмертной маски Пушкина и многое другое. Кроме того, Жуковский передал Онегину 600 томов из библиотеки своего отца и его обширный архив, драгоценной частью которого являлись творческие рукописи, дневники, альбомы с зарисовками В. А. Жуковского, переписка поэта, насчитывающая несколько тысяч писем.
Коллекция постепенно становилась настоящим музеем с рукописным, книжным, музейным отделениями — в определенном смысле, прообразом того Пушкинского Дома, который в начале XX в. рождался в Петербурге. Знакомство владельца музея с выдающимися русскими и западноевропейскими писателями, музыкантами, учеными, коллекционерами, потомками пушкинских друзей и знакомых способствовало пополнению собрания уникальными предметами и распространению известности музея как «уголка России и русской культуры» в самом центре одной из европейских столиц[3]. Сам Онегин называл свой музей «музейчиком».
Александра Федоровича хорошо знали многие букинисты и антиквары Парижа, Москвы, Санкт-Петербурга. Он был усердным посетителем аукционных залов французской столицы, тратил почти все свои средства на переплет, чистку, реставрацию, оформление экспонатов. Библиотека Онегина (в ней было около 3500 томов) поражала богатством уникальных марокеновых переплетов.
По специальному заказу были выполнены для музея изысканные витрины, книжные шкафы и секретеры для рукописей. «Ничего ненужного, ничего некрасивого не было в этой квартирке-музее. Все было в ней подобрано — книжные шкафы, каждый переплет, каждая рамка — с тонким вкусом и знанием».[4]
Хотя Онегин, по выражению Жуковского, и «сторожил свои сокровища, как сказочный вагнеровский Фафнер, сам не пользуясь ими»[5], судьба музея не могла не беспокоить его хранителя, не имевшего наследников. Будущее своего собрания Онегин связывал только c Россией.
Начались его переговоры с Императорской Академией наук, и их успех на первом этапе во многом зависел от ее полномочного представителя — Модзалевского. В день завершения напряженнейшей работы по составлению охранной описи хозяин «музейчика» в знак особого расположения и благоволения к Борису Львовичу раскрыл перед ним памятный альбом-календарь, где самые дорогие Онегину гости на страницах, соответствующих дню их рождения, оставляли свои автографы. Так, на листе с датой 20 апреля и появилась запись Модзалевского: «Навсегда сохраню воспоминание о двухнедельной совместной работе в Пушкинском музее А. Ф. Онегина и надеюсь, что и владелец всех сокровищ музея не помянет меня лихом»[6].
Их встреча в Париже в 1908 г. была единственной, переписка продолжалась, с перерывами, более 15 лет. Главной ее темой стало обсуждение тех условий, на которых Онегин передавал свое собрание Академии наук: оставаясь пожизненным хранителем музея, он получал 10000 рублей единовременно и ежегодную пенсию в 6000 рублей, предполагая использовать весь этот капитал для пополнения коллекций и поддержания их в должном порядке.
Точка в этом деле была поставлена лишь в 1922 г., когда договор 1909 г. был не только подтвержден, но и нотариально закреплен. Модзалевский, теперь уже главный ученый хранитель Пушкинского Дома, ликовал. «Неужели близко осуществление нашей общей мечты о достойном Пушкина Пушкинском Доме? — писал он Онегину 21 ноября 1922 г. — Помните, Вы подарили мне „Бориса Годунова“ с надписью: „Борис! Борис! борись! борись!“ Я честно исполнил Ваш завет: боролся непрерывно, неустанно, не покладая рук, буквально днем и ночью думая о Пушкинском Доме, собирая его по песчинкам, по зернышку, по капельке. И вот — в результате этой маньяческой подчас работы — Пушкинский Дом не мечта, а факт: с 8-го ноября, когда мы отпраздновали пирогом наше новоселье <…>, — мы живем в своем здании, хоть еще и не довершенном, но близком к довершению; у нас 20 человек сотрудников, работа налажена во всех трех отделениях, — рукописном, книжном и музейном, — в первом у нас понемногу собрано до 300 рукописей Пушкина и все рукописи Лермонтова, в книжном — библиотека Пушкина, — в музейном — его портрет Кипренского (пастель), Тропинина (копия из Музея Александра III — от Беэр) и Жана Вивьена (из Тригорского), весь Лицейский музей, весь Лермонтовский, а теперь, по-видимому, придет и весь Толстовский! Но в довершение всего — как высшая награда за идейную борьбу. Вами мне завещанную, — Вы передаете еще и Онегинский музей! Честь Вам и слава, дорогой Александр Федорович!»[7].
Со дня парижской встречи Онегина и Модзалевского прошло 14 лет. Память о ней — на страницах документа, который предлагается вниманию читателей.
Выехал 15.V.1908 в 10 часов 15 минут вечера со скорым на Вержболово1. Заснул (верхнее место) около часу ночи, проснулся в 7? утра около Режицы2, где пил в вагоне кофе. Присматривался к спутникам — никого интересного… При размене в Петербурге командировочных денег (281 рубль 80 копеек, оставшихся от покупки билета — 114 рублей 85 копеек и Бедекера3 — 3 рубля) получил в Лионском Кредите4 50 марок и 660 франков по расчету: франк — 38,2 копейки, марка — 47,05 копеек, и русских денег осталось около 8 рублей.
16.V. 4½ <часа>. В Вержболово. Знакомство с графом И. Тарло, управляющим десятью майоратами в Привисленском крае (между прочим, барона Рамзая, сына Варшавского коменданта и тоже генерала; полковницы Бадер, рожденной Мандерштерн и др.); он из Гельсингфорса5 возвращается в имения от барона Рамзая. Он — герба Топор. Слышал фамилию Модзалевских.
Таможенный досмотр в Эйдкунене6. У меня из чемодана конфисковали при таможенном осмотре коробку папирос, позволив взять лишь 25 штук. В Вержболове за обедом задал вопрос своему соседу, куда он едет. Оказалось, что в Берлин. Он корнет лейб-гвардии Уланского полка — Степан Константинович Шагубатов, из Пажеского корпуса, выпуска 1906 года; очень симпатичный; едет далее на Париж. Весь остальной день провели вместе в вагоне и в вагоне-ресторане, где я отлично и недорого поел два раза. Шагубатов в спальном вагоне и в 10 часов ушел спать. Со мной в купе типичный немецкий генерал — точно с картинки срисованный, пьет пиво. Сейчас и я попробую заснуть — до Берлина, куда приедем в 6½ утра.
17/30.V. Приехал и с вокзала отправился с Шагубатовым в Hôtel Victoria — на углу Friedrichstraße и Unter den Liden; днем ездили и шлялись с ним по городу. Вечером в 9.50 выехал дальше; в Кельне — пересадка до Парижа. Спал в вагоне опять плохо — всего часа два; остальное время стоял у окна в коридоре вагона и любовался окрестностями. В Париж приехал в 4 часа с минутами, долго возился, помогая взять билет и сдать багаж М-me Меркуловой, которая везла своего больного мальчика на север Франции лечить от туберкулеза в ноге. В 6 часов попал в гостиницу у Gare du Nord-New Hôtel. Грязь; комната — 5 франков. Вечером бродил по улицам. Шум, крик, гвалт, толпа… Лег в 8 часов вечера, но долго не мог заснуть от шума.
19.V/1.VI. Проснувшись, отправился к Алоизу Ивановичу Зубалову — Boulevard Maillot, 92; любезная встреча, знакомство с женой и детьми. Вместе поехали искать гостиницу, остановились на Hôtel Paris-Centre-rue St. Anne. N 11 bis; комната на улицу, в 3 этаже, 6 франков в сутки. Перевез вещи и отправился к Павлу Николаевичу Апостолу7. Очень любезный прием и обещание содействовать. В 4? приехал к Онегину, с которым сразу стал на должную почву и схватил быка за рога; я ему, очевидно, понравился; пришлось вести дипломатию сперва, но потом пошел свободный разговор, — и мы сошлись. Я передал ему свои книги, что ему понравилось очевидно. Сидел у него до 9 часов вечера (не обедая), потом он проводил меня пешком почти до дому, рассказывая по пути про достопримечательности Парижа. Заснул уже в 12 часов.
20.V/2.VI. Проснулся в 8 и начал писать письма.
С 20.V/2.VI—5/18.VI ежедневно с 9—10 часов утра занимался у Онегина, в промежутках — по вечерам — был 22.V/4.VI на последнем представлении «Бориса Годунова» с Шаляпиным и русской труппой в Grand Opéra (где от жары едва не сварился), в Театрике, в кафе-шантане (оба раза с Мари Валь и Генриеттой Зубаловой) и на «Снегурочке» Римского-Корсакова в Орега Comique, где имел очень хорошее место в 3 ярусе за 8 франков. С Онегиным был в Musée Victor Hugo; 4/17 с ним же — в St.-Cloud8, откуда чудесный вид на Париж; с ним же был раза два в аукционных залах в Hótel Druot; дважды ходил на набережную Сены и покупал книги у букинистов.
5/18.VI закончил опись Онегинского собрания9. Устал, как собака и чувствую себя прескверно10.
6/19.VI. Утром Лувр. После завтрака Père Lachaise11.
Кн. Михаил Михайлович Долгоруков, в должности шталмейстера Высочайшего Двора, ум. 1.IV. 1902, 63 лет.
Tyszkiewicz, Thadée, comte general et sendteur Polonais, р. 1774 † 12.IV.1852 после 21 года изгнания. Почетный легион. Бронзовый бюст.
Граф Михаил Тышкевич, р. 1820 † 1853.
7/20.VI. Лувр с утра до 4 часов; вечером у Онегина.
8/21.VI. Утром прогулка пешком в Латинский квартал; с 11 до 1½ — Люксембургский дворец; набережная Сены, букинисты. (Pugin — биография композитора Boieldien, с его портретом12). Вечером у Зубалова.
9/22.VI. Сборы к отъезду (чемодан 19 франков 75 сантимов). Завтрак с Онегиным; 1½ — визит к Апостолу; с 2 до 4 часов — осмотр Салона в Grand Palais; 4 часа — кофе у Онегина, потом укладка, на вокзал в 9 часов. Онегин приехал проводить; багаж — 17 франков. Поезд отошел в 10 часов прямо на Берлин, без пересадки.
10/23.VI. В 8 часов утра — в Кельне. Рейн, Кельнский собор; в 8.16 пересел на поезд по направлению к Берлину, но должен пересаживаться в 12.22 в Scherfede, где придется ждать 2 часа до поезда на Кассель; здесь снова пересадка — уже прямо до Веймара. Билет от Кельна до Веймара (2 класса) стоил мне 23 марки 60 пфеннингов. В Scherfede ждать не пришлось, так как обязательный кондуктор объяснил мне, что я могу в 12.27 пересесть в поезд на Bebra (через Cassel), а в Bebr’e, где поезд будет в 4.21, пересесть в 4.27 на поезд, который идет уже до Веймара, куда приходит в 6.34. Теперь уже 3½ часа. Ужасно тоскливо! В Касселе поезд стоял 39 минут, я напился кофе. В первый раз еду (от Scherfede) в вагоне, имеющем выход по бокам, на обе стороны. Кондуктор ни разу не спрашивал моего билета, что меня смущает, так как я боюсь, не должен ли я был показать его сам при входе в вагон. Спросить некого, так как в купе все сидят знакомые между собою немцы и добродушно беседуют, а я боюсь заговорить своим плохим немецким языком. Все время изучаю расписание поездов. В Веймаре переночую; утром, часов в 11, явлюсь к Жуковскому, потом пойду в Гете-Шиллеровский Музей, поброжу по городу, а вечером, в 7½, часов, уеду в Берлин, где остановлюсь в гостинице Westphalischerlof, где хотел 12.VI по приезде остановиться К. Н. Ходнев13. Очень буду рад его повидать вообще и в Берлине в частности. В Берлине пробуду 12-е число и вечером выеду восвояси. Надоело ехать, хотя целый день еду по прелестнейшим местам. Все время горы, покрытые лесом, дикие и живописные, хотя немного однообразные. За Кельном видел убегающего в лес маленького желто-рыжего оленя с маленькими рожками. Хлеба и культура полей превосходные; уже сушат сено и вывозят на поля навоз; рожь или уже отцвела, или скоро будет цвести. Попадающиеся около полотна железной дороги крестьяне и рабочие имеют довольно жалкий вид; постройки, однако, хорошие. Вид у небогатых людей в пиджаках очень неинтеллигентный, какой-то бесцветный и глуповатый, во всяком случае, неумный. Для глаза очень приятно разнообразие местности. Удивительно, что в некоторых местах среди полей с хлебом редко посажены деревья, вроде яблонь по внешнему виду. Много проехал туннелей. Пишу все это, чтобы как-нибудь убить время, которое тянется нестерпимо медленно и тоскливо. Я все еще нахожусь под впечатлением полученного за час до выезда из Парижа письма от С. Ф. Ольденбурга14 о том, что Ефремовское собрание15 для Пушкинского Дома утеряно, так как Совет Министров не согласился на выдачу за него денег! Это ужасно! К тому же с 1-го числа не имею известий о своих, — никогда еще этого не бывало. Все это, вместе со скукой одиночного путешествия, делает настроение отвратительным.
Сейчас все немцы вышли в Molsfeld’e, и я остался один в купе.
Сейчас проехал опять через длиннейший туннель. Жду не дождусь Бебры. Черт знает, что за название! Откуда оно? Звучит совершенно невероятно!
Трясет в вагоне ужасно и качает в стороны. Везде вылезают и влезают немцы мещанского вида, но самодовольные. Новость: пошел дождь и появились очень красивые пирамидальные тополи.
4 часа. Вчера на вокзале Онегин сказал мне, что внезапно умер Римский-Корсаков16. Он не будет забыт никогда. В Париже, слушая «Снегурочку», видел, как опера нравится французам, и между тем в фойе слышал, как русская дама сказала своему не менее умному кавалеру, что в «Снегурочке» какая-то странная музыка и что она ее не понимает!
4 часа 21 минута. Вот я и в Бебре пересел. Думал, что место с таким удивительным названием что-нибудь да представляет из себя, — оказалось, что ровно ничего особенного, — только вокзал, как на узловой станции, более приличный, даже большой. Дождь усиливается; нет худа без добра, — по крайней мере, не жарко ехать. Опять попал в купе с боковыми выходами, но сообщающееся с другим купе дверью. Сижу, слава Богу, один и не слышу самодовольных немецких разговоров. Говор здесь странный — вроде английского что-то; говорят, точно каша во рту. — Я не записал, что выставка в Салоне, где я был сутки тому назад, произвела на меня совершенно угнетающее впечатление — такова огромность разницы между этой выставкой и нашими русскими (Петербург и Москва)! Это что-то неверо (опять туннель — самый длинный из проеханных мною) ятное по количеству и качеству выставленного! Что за скульптура, что за картины, гравюры, вышивки, керамика, миниатюры, objets d’art[8] и тому подобное! Как мы далеки еще от цивилизованной нации! Наши картины кажутся просто какой-то серой мазней. Есть и тут, конечно, посредственности, но преобладает талант и искусство. Боре Микешину17 необходимо побывать в Париже (Лувр, Люксембургский Музей), хотя я боюсь, что и на него виденное произведет скорее угнетающее, чем ободряющее к работе впечатление: до того ему еще долго надо учиться, чтобы приблизиться к искусству французских мастеров.
Сейчас (5 часов) видел в отдалении, на крутом, но невысоком холме, развалины рыцарского замка с двумя башнями, боковыми турами, валами и тремя окнами в одной из стен. Вследствие дурной погоды (моросит дождь), они не представляли ничего живописного. Горы и горные речки делаются все более и более живописными и дикими своим видом и разнообразием форм и множеством планов. Слава Богу, что еду один: никто не мешает мне пересаживаться от одного окна к другому. Среди гор все время поля и покосы. Пашут и лошадьми, и волами. Земля имеет доброкачественный вид, но присутствие кирпичных заводов указывает на глину.
5 часов 11 минут — город Эйзенах; масса заводов. Ко мне в купе сел какой-то молодой немчик, едва поспевший на поезд и, к счастию, погрузившийся в чтение. Все они, входя в вагон, говорят спутникам: «Guten Tag». Дождь припускает и портит сено: следовательно, не у нас одних бывает такая гадость. Последние 5—6 дней моего пребывания в Париже погода была отвратительная: дождь, сыро и холодно, так что мне в летнем пальто было как раз впору, а иногда даже и прохладно. По крайней мере, мог спать, а то предыдущие две недели была ужасная жара, и я лежал в поту и не мог заснуть иногда до часу, до двух ночи. Кроме того, мешали спать соседи — француз с француженкой, которые вели себя очень откровенно, не стесняясь, так что я слышал все их разговоры, чтение вслух газет и писем, вплоть до… К счастию, они прожили всего с неделю, но возвращались поздно, часов в 12—12½ и тут, когда я начинал засыпать, затевали шум.
6 часов. Сейчас сели в Готе сразу 4 немца — все с сигарами и сразу накурили до тумана; трое благоглупо беседуют между собою, четвертый читает газету. Через ½ часа буду, наконец, в Веймаре. Судя по расписанию, из Веймара можно проехать прямо в Берлин с экспрессом, идущим в 7 часов 32 минуты вечера и приходящим в Берлин в 10 часов 54 минуты, то есть через 3 часа 22 минуты. Думаю поехать именно так, но надо еще расспросить в гостинице.
6 часов 11 минут. Проехал Эрфурт, но города не видно — он в стороне и заслонен зеленью и заводами. Немцы вышли, сказав мне традиционное: «Adieu».
6 часов 34 минуты. Приехал в Веймар, спросил Träger’a[9] указанную мне Онегиным гостиницу «Elephant» — оказалось, что существует, и на вокзале есть каретка. Проезжая по городу, миновал на SchielerstraCe маленький невзрачный домик с дверью в первом этаже и одним окошечком, из которого смотрел бюст Шиллера и его маска. Взял номер в 3 марки — прелестная, большая комната, правда, во двор и сад, а не на улицу, — с чистой постелью, мягким изящным диваном, письменным столиком-бюро, шкафом и т. д. Все мило, чисто, изящно — и всего 3 марки! Умывшись и выпив кофе, написал открытки С. Ф. Ольденбургу и Онегину18 и пошел бродить по городу. Прелесть, прелесть! Во всех отношениях. Чисто, тихо (хотя детвора играет вся на улицах), дома хорошие, хотя много очень старинных, кирка 1583 года с памятником Гердера, герцогский замок над рекою с шумящими шлюзами и парком; улицы узкие и кривые, но чистые; трамвай и т. д. Бродил больше часу. Вернулся, записал все это и хочу заняться корректурой «Архива Раевских» и «Пушкина и его современников»19, которой накопилось изрядно. Спать рано, хоть и очень хочется, так как предыдущую ночь спал плохо и мало. Меня поразило с первого же взгляда обилие книжных магазинов с выставленными в окнах книгами Гете-Шиллера и о них, открытками с рисунками, относящимися до них и их биографий, бюстами, портретами, барельефами в рамочках и т. д. и т. д. до бесконечности и в невероятном разнообразии. Очевидно, здесь Гете-Шиллера культ. И как это поучительно и трогательно! Который раз я уже чуть не плачу, что нет со мной В. А. Рышкова!20 Сколько энергии у него бы прибавилось!
Вечером читал корректуру и лег спать в 11 часов.
11/24 июня. Встал в 9-м часу, выпил кофе в номере, оделся и пошел бродить по городу, справившись, где Belvedereallee, по которой живет Жуковский (в № 12). Долго бродил по улицам и по очень красивому парку, где на скамейках уже сидело много немцев и немок — большею частью с книгами. День был прекрасный, солнечный. В парке видел довольно слабую статую Ф. Листа из белого мрамора (при входе в парк, на углу Belvedereallée дом, в котором он жил в 1860-х годах), а в городе — статую Гете и Шиллера, бронзовую, очень бедную по исполнению. Ровно в 11 часов подошел к дому, в котором живет Жуковский. Квартира его в третьем этаже хорошего дома, окна коего выходят прямо на Belvedereallée. Послал карточку и немедленно был принят, причем Павел Васильевич быстрыми шагами вышел ко мне навстречу, приветливо протягивая мне руку. Это высокого роста человек (он ровесник Александра III), с выразительным, красивым лицом, с седыми усами и жидкой небольшой бородой, в седом парике, гладко прилизанном наперед, иногда одевает пенсне — и тогда еще красивее. Я сказал, в виде вступления, что приехал к нему, чтобы поделиться с ним впечатлениями о деле, в котором он принимает такое живое участие, что впечатления мои в высшей степени приятны и что деловая сторона заключается в составленной мною подробной описи Онегинского музея, который я ему и описал в общих чертах. При этом я сказал Жуковскому, что нахожу, что теперь было бы очень своевременно, чтобы он опять написал Коковцову по Онегинскому делу и, так сказать, подогрел его, так как-де опись закончена и все препятствия устранены21. Жуковский спросил меня, как распределен мой день, и пригласил меня обедать с ним в 1 час у него «на холостую ногу», а до этого времени предложил пройти с ним в Гетевский музей (на Гетевской же улице), куда мы и отправились в 11Ў часа. Музей помещается в том доме, который был подарен Гете герцогом. Часть дома, выходящая на улицу, занята «парадными» комнатами, стены которых сплошь увешаны собранными Гете картинами, рисунками, заставлены шкафами с разными коллекциями и т. д.; мебель и обстановка — те же, что были при владельце. Розовый сад Гете поддерживается, его рабочий кабинет с простой обстановкой и спаленка с кроватью, на которой он умер (полы в них не крашены) — поддерживаются в священной неприкосновенности; даже плохенький, совсем грошовый коврик перед кроватью — тот же самый и т. д. Впечатление очень сильное! Музей открыт с 11 до 4 часов, с платой по 1 марке; при нас, то есть часов в 12, было около 50 человек, если не больше…
Вернулись мы к Павлу Васильевичу ровно в час и сели обедать; во время еды он очень много рассказывал мне про себя, про свои занятия живописью, про участие в постройке памятника Александру II в Московском Кремле22. Оказывается, что проект памятника принадлежит ему, а Султанов23 был только строителем-архитектором. Дело было так. Однажды Жуковский явился (кажется, в Гатчину) к Александру III и, подходя к комнате, в которой царь находился, услышал его очень раздраженный голос и разговор с кем-то. Немного поколебавшись, он все-таки вошел. Царь говорил раздраженно Владимиру Шереметеву24 (начальнику конвоя): «Это Бог знает, что такое: уже сколько лет прошло, было два конкурса, а я не могу остановиться ни на одном проекте памятника моему отцу в Москве. Если бы был хоть один художник, который уловил бы характер Московского Кремля, я сейчас бы утвердил проект».
Жуковский вступил в разговор и попросил у Государя разрешения заняться этим делом. «Хорошо, — сказал Государь, — поезжайте в Москву и подумайте хорошенько». Жуковский немедленно отправился, несколько месяцев изучал Кремлевские постройки, но никакой идеи ему не приходило. Уже отчаявшись, он однажды поздно вечером возвращался из Кремля через Боровицкие ворота, велел кучеру остановиться, оглянулся на Кремль — и тут пришла ему в голову мысль о памятнике в трехугольной колоннаде. Он немедленно поехал к своему другу Дмитрию Алексеевичу Хомякову25 (брату председателя Думы), набросал перед ним на бумаге общую идею памятника, тот ее одобрил, и Жуковский принялся за дело26. Когда проект был готов, он представил его Царю, который и подписал проект; при этом был Великий Князь Сергей Александрович27, который на вопрос Царя, кто же будет строить памятник, предложил Султанова. При этом Жуковскому было дано исключительное право делать детальные изменения в памятнике во время самой постройки, чем он неоднократно и пользовался. Затем вышло так, что вся честь постройки осталась за Султановым, который сумел на этом деле себя всегда выдвигать на первый план. Затем Жуковский рассказывал мне, как он сделался художником. По смерти отца28 уже он в душе был художником и мечтал только о такой карьере; между тем его определили в 3-ю Санкт-Петербургскую гимназию29, которую он посещал очень неохотно, занимаясь лишь живописью. Его опекун30 (мать тоже скоро умерла31), однако, не хотел и слышать о том, что Жуковский намерен быть живописцем, а не чиновником-карьеристом. Тогда Жуковский прибегнул к героическому средству, о котором рассказывал, помирая со смеху.
«Я, — говорит он, — решил во что бы то ни стало бросить гимназию (здесь-то и началось его знакомство с Онегиным) и уехать за границу для занятий живописью. В одно прекрасное утро я проснулся ранее обыкновенного, взял свои акварельные краски, развел кармин, не жалея; затем запачкал во многих местах простыни на постели, подушку, ковер, нахаркал в горшок и навел и туда краски — одним словом, сделал вид, что всю ночь я прокашлял (у меня, действительно, в это время был кашель). Когда человек пришел будить меня идти в гимназию, я сказал, что мне нездоровится и что я не пойду. Человек, испуганный видом окровавленной постели и ковра, побежал к опекуну, тот засуетился (я был ему поручен Государем), пригласил двух знаменитых тогда врачей (Жуковский назвал их, но я забыл, хотя фамилии мне знакомы). Те начали меня выслушивать и выстукивать и поняли, что если у меня и не скоротечная чахотка, то во всяком случае нечто очень серьезное в легких (тогда еще не было анализа, а то бы меня сейчас накрыли), и что меня, как только станет теплее, — в это время был ледоход, — необходимо отправить в теплый климат. Вообразите себе мою радость, когда меня послали в Рим, — моя мечта, как художника, была попасть именно туда! Кроме того, я прожил довольно долго у моего обожаемого дедушки Рейтерна32, которому мать завещала меня отдать на воспитание, но к которому, нарушив ее волю, меня не послали, а оставили в России, чтобы я мог сделать „карьеру“. В течение нескольких лет я жил за границей, был, между прочим, в Боннском университете, но, главным образом, занимался, и очень усердно, живописью, ожидая, когда по достижении 21 года я буду в состоянии по своему усмотрению распоряжаться своей судьбой. Написав картину „Богоматерь с мертвым Иисусом“ (Pietà), я повез ее Государю Александру II и тут объявил ему о своем желании посвятить себя живописи. Он сказал: „Хорошо, поезжай, куда хочешь, — я уверен, что если бы жив был твой отец, то он разрешил бы тебе быть тем, чем ты быть хочешь“33. На другой день я получил извещение, что пенсия, которую я получал после смерти отца до совершеннолетия, продолжена мне Государем пожизненно! Это было крайне для меня важно, так как я не имел бы ни гроша, ибо после отца ничего не осталось. Так облагодетельствовал меня Александр II, а потому быть автором памятника ему, да еще в Москве, было для меня особенным счастием.
Александр III был ко мне особенно милостив; он и Императрица Мария Феодоровна, которая была для Царя именно тем, что ему было нужно, — хорошей женой, оберегавшей его от всяких неприятностей, и в политику не мешалась, как не мешается и теперь34. Я был представлен ему как сверстник, когда нам с ним было лет по 8. Помню, что Николай I сказал при этом про своего внука, будущего Александра III: „Tout comme mon рère“[10]. И действительно, Александр III в детстве был курнос, как Павел, коренаст, но не уродлив. При Александре III я был единственный человек „во фраке“, то есть без придворного звания35, и Александр III это очень ценил, так как я был как бы его частным знакомым, мог являться, когда угодно, говорить, о чем хочу. Раз я сказал Государю, что ему для того, чтобы знать всю правду, необходимо созывать соборы (я и теперь не за Думу, а за периодические соборы), которые будут доводить до него одну правду, которую ему знать необходимо. Царь мне возражал и горячился, я также, и мы прямо кричали друг на друга, так что Царь рассердился (я бываю иногда очень горяч и вспыльчив). Выйдя, я сообразил, что хватил, кажется, через край и что для меня царский дом закрылся. Я немедленно написал Императрице Марии Феодоровне письмо, в котором рассказал, что произошло, покаялся в своей горячности и сказал, что сознаю, как это ни грустно, что при Дворе мне больше оставаться нельзя и что я уезжаю (я каждую весну проводил 2 месяца в Гатчине). Императрица ответила только: „Подождите обеда — тогда видно будет, что делать“. За обедом же Царь был ко мне особенно милостив и внимателен, как бы подчеркивая, что ему нужны только правда и откровенность. Он был тонкий знаток музыки и искусства и ценил во мне собеседника по этим вопросам. Он знал о моей дружбе с Рихардом Вагнером36, любил мои картины».
По поводу своих произведений Жуковский говорил довольно много и показывал свою мастерскую. Он пишет и пейзажи (преимущественно), и аллегорические картины, и портреты (например, большой портрет его сестры, бывшей фрейлины37, потом сошедшейся с великим князем Алексеем Александровичем38, имевшей от него сына — графа Алексея Белёвского39 — офицера Сумского драгунского полка, а потом вышедшей за немецкого офицера барона Вёрмана и умершей несколько лет тому назад; граф Белёвский удивительно похож на великого князя Алексея), и марины, и аллегорические сюжеты. С одним его произведением вышел казус. Он подарил Государю (Николаю II) картину свою Pietà (другую)40 вместе с одной картиной (единственной масляными красками) своего отца41 и с картиной деда Рейтерна42. Государь велел передать их в Музей Александра III43, куда они и были переданы, пройдя через Совет Академии художеств (где Михаил Петрович Боткин44 сказал, что картина П. В. Жуковского не оригинал, а копия с Мурильо!45). Однако картину эту повесили так скверно, что ее почти не видно (и я ее не видал); кроме того, Павлу Васильевичу подарили книгу «Спаситель в изображении разных художников» (что-то в этом роде), где картина его воспроизведена, но под нею подписано имя Васнецова!
Рассказывал Жуковский интересную историю про свое участие в постановке памятника Александру III в Москве. Он хотел вместо банальной статуи сделать следующее: срыть в Кремле одни казармы (против Окружного суда, где лежат пушки) и на их месте построить копию со Святой Софии Константинопольской46, которая, по точному расчету, должна поместиться как раз на освобожденном таким образом месте. Проект свой он представил нынешнему Государю, которому он понравился, но Государь сказал, что не решит этого вопроса без великого князя Сергея Александровича, который был председателем комиссии. «Тут, — говорит Жуковский, — я, как плохой царедворец, сделал ошибку, из-за которой все дело погибло. Мне следовало поговорить с Сергеем Александровичем прежде разговора с Государем или, по крайней мере, поехать к нему в Ильинское47, а я, вместо того, просто написал ему письмо. Это его так обидело, что он полгода был со мной как бы не знаком, и дело было потеряно! А между тем все приходили в восторг от моего проекта, который имел все шансы на успех. Победоносцев48 был от него в полном восторге. В одной из стен, над входными дверями, я проектировал образ с сонмом святых, с одной стороны которого должен был стоять Александр Невский, патрон Александра III, а с другой стороны — он сам, коленопреклоненный, сложив около себя корону, скипетр и державу. Входящие в собор непременно проходили бы под этой картиной-образом и кланялись бы Царю.
Вместо моего проекта прошел проект милейшего Опекушина49, очень, по-моему, неудачный, так как Александр III сидит спиной к собору Спасителя (он был очень набожен), не у места и в неподобающем ему виде, очень торжественный, тогда как он был очень прост. Сергею же Александровичу проект этот очень нравился, так как воспроизводил ту картину, которая запечатлелась в его памяти: как Александр III сидел на троне в полном царском облачении».
Павел Васильевич показывал мне свое собрание картин. Их много у него, главным образом, старинных мастеров. Есть миниатюры Михаила Никитича Муравьева50 в красном мундире, Бунина (отца Жуковского51), Александра I, Александры Феодоровны52, несколько портретов его отца. Онегину он дарит копию с Тропинина, сделанную по заказу Марии Васильевны Беэр53 в 1890-х годах, подлинный рисунок Лермонтова (Кавказское ущелье54), подлинный рисунок Гете (1781) и оригинал портрета Пушкина в гробу (Бруни55) — итальянским карандашом, который Жуковский принимал за литографию. Последнее — чудесно-хорошо по исполнению!56
В 5 часов пил с Жуковским чай на балконе, откуда он пишет свой сад, а в 6Ґ часов ушел от него и поспешил на вокзал. Перед уходом Жуковский спросил у меня, нет ли у меня карточки моей, и дал мне свою (снятую графом Алексеем Белёвским) с очень любезною надписью57. Рассказывал еще, как по совету князя П. А. Вяземского он обратился для издания сочинений отца к Константину Степановичу Сербиновичу58, который сделал его плохо, дорого и еще лишил Павла Васильевича Арзамасских бумаг59. Дело было так. Бумаги Жуковского были в особом шкафу в Публичной библиотеке, а ключ был у Сербиновича, который брал бумаги домой. Внезапно он умер, а жена вскоре сошла с ума, и все бумаги Сербиновича были проданы. Жуковский написал письмо П. П. Вяземскому60, прося его купить Арзамасские бумаги, если они попадут к нему, так как к нему, как собирателю, тащили все подобные вещи. Вяземский ответил, что исполнит просьбу, но никогда его не уведомлял о покупке, а потом, уже после его смерти, оказалось, что они у него. Я сказал Павлу Васильевичу, что часть Арзамасских бумаг напечатана Шереметевым61 в «Старине и новизне»62. Жуковский обещал при разборе бумаг отца (они у него все в Веймаре, в двух окованных железом русских сундуках) иметь в виду меня и «Пушкина и его современников»: сам это предложил, за что я его и благодарил. Думаю, что он исполнит обещание, так как очень добрый человек, но ничего не понимающий.
У него есть письма к нему Ивана Сергеевича Тургенева63 (приглашение обедать; одно письмо, в котором он пишет нечто по поводу увлечения Жуковского одной девушкой, — а какой, он и сам не помнит). По завещанию графини Александры Андреевны Толстой64 он получил всю ее переписку с графом Василием Алексеевичем Перовским. С графом Алексеем Толстым65 он был хорошо знаком, но переписки не вел; в течение его предсмертной мучительной болезни он ежевечерне навещал его в Париже66. Толстой очень мучился от поясной экземы, от которой он находил облегчение только в морфии, от чего и умер, собственно. У Жуковского есть вся переписка его родителей, неизданная. Я убеждал его напечатать ее с комментариями, равно как и написать свои воспоминания об тех знаменитостях, с которыми он встречался. Вагнер незадолго до смерти набросал для него начало «Joukovsky — Marsch» — всего несколько аккордов, и автограф у него цел. Вот, кажется, все, что мы переговорили с ним.
Выехал из Веймара 11/25.VI в 7 часов 31 минуту прямо на Берлин, где был в 10 часов 54 минуты вечера, то есть уже через 3 часа 22 минуты. Остановился в Westphallischerhof. Ходнева не оказалось. № 24 — 3½ марки — великолепный.
12/25.VI. Спал плохо. Ходнева нет. Пошел бродить по городу. Был в Музее древностей, в Pergamon67, в Национальной галерее (роскошное помещение и бедное содержание в смысле картин). Бёклин68 в оригиналах не понравился мне; в воспроизведениях он гораздо лучше. Был вечером в Зоологическом саду, очень хорошем и богатом. Выехал из Берлина в 11 часов 1 минуту с Фридрихштрассе (в двух минутах ходьбы от Westphalischerhofa). Спал плохо.
13/26.VI. Проснулся в 7-ом часу, вскоре напился кофе в вагоне-ресторане и занялся записями в этом дневнике. Через час будем в Эйдкунене.
14.VI. Вернулся в Петербург.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьДневник Б. Л. Модзалевского публикуется по автографу, который хранится в РО ИРЛИ (Ф. 244. Оп. 29. № 27).
1 С 1917 г. г. Вирбалис (Литва).
2 Уездный город Витебской губернии при Санкт-Петербург-Варшавской железной дороге.
3 Общее название путеводителей по различным странам немецкой книгоиздательской фирмы, основанной в Кобленце К. Бедекером (1801—1859). Бедекер составил путеводитель по Парижу и его окрестностям (10 изданий в течение 1855—1881 гг.), французская обработка которого получила широкое распространение в России.
4 Санкт-Петербургское агентство французского акционерного общества Crédit Lyonnais.
5 Шведское название Хельсинки; в 1812—1917 гг. — главный город Великого княжества Финляндского в составе Российской Империи.
6 Прусское местечко близ русско-прусской границы, в одной версте от станции Вержболово.
7 Апостол Павел Николаевич (1872—?), чиновник особых поручений при Министерстве финансов России, атташе Императорского агентства Министерства финансов в Париже. Был знаком с Онегиным более 20 лет.
8 Один из холмов на юге Парижа, загородное место для прогулок.
9 Опись онегинского собрания, сделанная Модзалевским, составила несколько тетрадей, которые он приложил к отчету о командировке. Вскоре Модзалевский опубликовал самую ценную ее часть — описание рукописей Пушкина и перечень отдельных, особо значимых экспонатов (Пушкин и его современники. СПб. 1909. Вып. XII).
10 С большей, нежели в дневниковой записи, обстоятельностью рассказывал Модзалевский о трудах парижских дней в письме В. А. Рышкову (1865—1938), чиновнику особых поручений при Академии наук, техническому секретарю Комиссии по постройке памятника Пушкину в Петербурге, деятельному соратнику Модзалевского по созданию Пушкинского Дома. Он также должен был ехать в Париж, но разного рода препятствия, в том числе и финансовые, сделали поездку невозможной. "Дело с Онегиным <…> идет благополучно вперед. Работаю ежедневно с 9 утра до 7 вечера с перерывом в 2 часа на завтрак. Онегин не называет тебя иначе, как «мой бедный друг Рышков». Я уж писал, что мои симпатии на его стороне; по приезде все расскажу подробно. Конечно, надо стараться, чтобы его собрание было приобретено; если оно пропадет, будет непоправимая утрата. Обращаться с ним приходится очень, очень осторожно, так как он человек крайне самолюбивый и озлобленный. Можешь себе представить, во что обходится моим нервам ежедневное, совместное, в течение 10 часов, нахождение! Пока мы с ним в самых лучших отношениях, но я не застрахован ни на одну минуту. Города почти не видел, кроме некоторых кварталов, да был на «Борисе Годунове» с Шаляпиным (это просто Бог, а не актер!); но, конечно, если бы мы были вдвоем, то уже успели бы почти закончить работу, — и у нас осталось бы время на осмотр многочисленных сокровищниц Парижа. Онегин это понимает и постоянно высказывает сожаление, что тебя нет. Ты бы его, наверно, очаровал, — и дело бы пошло, как по маслу. Он подарил мне, по моей просьбе, свою карточку, на которой написал:
«Тень Пушкина меня усыновила:
Онегиным из гроба нарекла,
Вокруг меня газетки возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла
(но не „Годунова“,
а Модзалевского милова).»
Однако пора идти к моему старику. Боже, как он болтлив! У меня к концу дня голова, как котел!" (РО ИРЛИ. Ф. 184; за указание на этот документ приношу благодарность Н. Л. Модзалевскому. — Т. К.)
11 Кладбище в Париже. Следующие далее дневниковые записи сделаны с надгробных памятников кн. М. М. Долгорукова, гр. Т. и М. Тышкевичей. Эту информацию Модзалевский перенес впоследствии в свою знаменитую биобиблиографическую картотеку, которая хранится ныне в Пушкинском Доме.
12 Речь идет о книге A. Pougin «Boieldieu, sa vie ses ocuvres, son caractére, sa correspondance» (Paris, 1875), которая была выпущена к 100-летию Ф. А. Буальдьё (1775—1834), французского композитора, автора комических опер.
13 Ходнев Константин Николаевич, приятель Модзалевского; в 1905 г., как значится в его визитной карточке, — санкт-петербургский губернский земский агроном. В Париже Модзалевский получил от Ходнева письмо, в котором тот сообщал о своем намерении приехать в Берлин 12/25 июня и, в частности, писал: «Интересно было бы, если бы я мог очутиться сейчас с Вами в Париже и пошевелить Вас в смысле экскурсий, или Вы и без меня активны? Или же скромно сидите в библиотеке Онегина и перелистываете ее только?» (РО ИРЛИ. Ф. 184). Их встреча в Берлине не состоялась: Ходнев приехал туда 14/27 июня, на следующий день после отъезда Модзалевского.
14 Ольденбург Сергей Федорович (1863—1934), крупнейший востоковед, академик (с 1900 г.) и непременный секретарь Академии наук (1904—1929), управляющий делами Комиссии по постройке памятника Пушкину в Петербурге (1904—1909), один из организаторов Пушкинского Дома.
15 Ефремов Петр Александрович (1830—1908), библиограф, издатель русских классиков, пушкинист, член-корреспондент Академии наук. Наследниками его уникальной коллекции: библиотеки (около 20 000 томов), собрания рукописей и изобразительных материалов — стали вдова и племянница. Борьба Пушкинского Дома за сохранение Ефремовского собрания как единого целого не увенчалась успехом. Совет Министров выделил только 5000 рублей (вместо необходимых 30 000), на которые удалось приобрести рукописи и часть библиотеки («Пушкиниану»). См. об этом: РО ИРЛИ. Ф. 244, Оп. 29. № 12, 21. Баскаков В. Н. Пушкинский Дом. 1905—1930—1980. Исторический очерк. Л. 1980. С. 32—34. Пушкинский Дом. Статьи. Документы. Библиография. Л. 1982. С. 150—151.
16 Н. А. Римский-Корсаков умер 7/20 июня 1908 г. в усадьбе Любенск близ Петербурга.
17 Микешин Борис Михайлович (1873—1937), русский скульптор, сын скульптора М. О. Микешина. Автор памятников М. Ю. Лермонтову на месте дуэли (1915) и перед Николаевским кавалерийским училищем в Петербурге (1916).
18 Эта открытка, отправленная из Веймара 10/23 июня 1908 г., положила начало многолетней переписке Модзалевского и Онегина, которая хранится ныне в Пушкинском Доме (№ 29005).
19 Речь идет о первом томе «Архива Раевских» (издание П. М. Раевского, осуществленное под редакцией и с примечаниями Модзалевского) и шестом выпуске повременного академического издания «Пушкин и его современники».
20 См. прим. 10. О несостоявшейся командировке В. А. Рышкова в Париж см. также записи в его дневнике (В. А. Рышков и его «Дневник». Публикация В. П. Степанова // Пушкинский Дом. Статьи. Документы. Библиография. С. 151—152).
21 Онегин сначала болезненно отреагировал на требование Академии наук составить инвентарную (охранную) опись его собрания прежде заключения договора, но Модзалевский умело преодолел все острые вопросы этого этапа переговоров. Просьбу Модзалевского «подогреть» министра финансов П. В. Жуковский выполнил: 21.VI/ 4.VII он отправил В. Н. Коковцову письмо (РГИА. Ф. 560. Оп. 26. Д. 680. Л. 83—84).
22 Историю создания памятника Александру II в Московском Кремле и описание проекта П. В. Жуковского см: Семевский М. И. Путевые очерки и заметки из поездок по России в 1891 году / Русская Старина. 1891. Т. LXXII, ноябрь. С. 489—497.
23 Султанов Николай Владимирович (1850—1908), гражданский инженер, архитектор, директор и профессор Института гражданских инженеров Императора Николая I. О совместной работе с П. В. Жуковским написал брошюру «Памятник императору Александру II в Московском Кремле» (СПб. 1898).
24 Шереметев Владимир Алексеевич (1847—1893), флигель-адъютант Александра III (с 1881 г.), командир Собственного Его Величества конвоя свиты (с 1887 г.), генерал-майор (1891).
25 Хомяков Дмитрий Алексеевич (1841—1919), председатель Совета Строгановского училища технического рисования (П. В. Жуковский был штатным членом Совета училища), казначей Художественного общества, председателем которого являлся Вел. Кн. Сергей Александрович.
26 Первый набросок памятника был сделан Жуковским 15 ноября 1889 г. В конспективных заметках Е. П. Летковой-Султановой об истории постройки памятника Александру II в Московском Кремле есть фрагмент, посвященный первоначальному проекту Жуковского: «Идея „сени“ очень понравилась Н. В. <Султанову>. Он всегда был против скульптуры (одной) в Кремле. <…> Беседы с Жуковским. Тот шел от Италии, бессознательно подходил к русскому стилю. Н. В. шел от древней Руси и сознательно восходил к Италии. Русский шатер и сени Сьенны, Венеции и др. Первый набросок Жуковского. Сказочно и невыполнимо» (РО ИРЛИ. Ф. 230. № 18. Л. 1).
27 Сергей Александрович (1857—1905), Вел. Кн., сын Императора Александра II, московский генерал-губернатор (1891—1905) и командующий войсками Московского военного округа; убит эсером И. П. Каляевым в Кремле 4 февраля 1905 г.
28 В. А. Жуковский умер 12/24 апреля 1852 г. в Баден-Бадене.
29 3-я классическая гимназия, одна из старейших в Санкт-Петербурге, была основана в 1823 г. «как состоящая при университете» (современный адрес — Соляной пер., 12; ныне школа № 181).
30 Опекуном малолетнего Павла Жуковского был назначен его дядя, ротмистр Александр Гергардович Рейтерн, флигель-адъютант Александра II.
31 Е. А. Жуковская (урожд. Рейтерн) умерла 27 ноября 1856 г.
32 Рейтерн Гергард (1794—1865), художник, тесть В. А. Жуковского; в рядах лейб-гвардии Гусарского полка участвовал в заграничном походе русской армии в 1813—1814 гг., в битве под Лейпцигом потерял правую руку. В 1823 г. из-за слабого здоровья вынужден был покинуть Россию и жить за границей (преимущественно в Германии). Благодаря стараниям В. А. Жуковского, был сделан живописцем Императорской семьи и получал содержание 2400 рублей серебром.
33 Император Александр II был крестным отцом П. Жуковского.
34 По воспоминаниям Е. П. Летковой-Султановой П. В. Жуковский «любил в женщине изящество, кротость и домовитость, и идеалом его была Мария Феодоровна. Александра III он чтил, Марию Феодоровну нежно любил. И скучал без нее, когда приходилось жить в Москве» (РО ИРЛИ. Ф. 230. № 18. Л. 2 об.).
35 В мае 1893 г., после торжественной закладки памятника в Кремле Жуковский был пожалован в должность шталмейстера Высочайшего Двора (придворный чин 3-го класса, который предусматривал заведование царскими конюшнями). «Почему это так случилось — Жуковский не мог понять. Он боялся лошадей, никогда в жизни не бывал в конюшне, не умел справляться со шпорами и вдруг шталмейстер!.. Жуковский как человек очень деликатный и чуткий понял, что кроме комизма этих шпор — у него получилась другая неловкость: он знал, сколько положено труда, знания и добросовестного отношения его товарища по работе Султанова, а между тем тот ничего не получил, что дало повод врагам Султанова рассказывать, что Государь не доволен Султановым, что отметил это высшей наградой Жуковскому» (Воспоминания Е. П. Легковой-Султановой. РО ИРЛИ. Ф. 230. № 18. Л. 2).
36 Вагнер Рихард (1813—1883), немецкий композитор и дирижер, автор опер «Тангейзер», «Лоэнгрин», «Тристан и Изольда», тетралогии «Кольцо Нибелунга» и др. С Вагнером Жуковский познакомился в 1880 г. Ему принадлежат эскизы декораций и костюмов к опере Вагнера «Парсифаль» (1882). Жуковский признавался, что «он чувствовал физически, как от Вагнера шли лучи, и познал, что такое гений» (РО ИРЛИ, Ф. 230. № 18. Л. 1 об. — 2). Друг и почитатель Вагнера, свидетель последних дней жизни композитора, Жуковский оставил рукописные воспоминания о нем (См.: Письма зарубежных музыкантов. Л. 1967. С. 224—230).
37 Жуковская Александра Васильевна (1842—1899), фрейлина Имп. Марии Александровны; в 1890 г. вышла замуж за барона Вёрмана. Умерла в Баден-Бадене.
38 Алексей Александрович (1850—1908), Вел. Кн., четвертый сын Александра II, генерал-адмирал (1883), главный начальник флота и Морского ведомства (1881—1905).
39 По просьбе П. В. Жуковского Александр III пожаловал сыну Вел. Кн. Алексея Александровича и Александры Жуковской Алексею (родился 14/26 ноября 1871 г.) титул графа Белёвского (Белёвский уезд Тульской губернии был родиной его деда — В. А. Жуковского). До этого мальчик носил титул и фамилию барона Седжиано, так как Вел. Кн. Алексей Александрович приобрел для А. В. Жуковской имение в Италии с правом на титул баронессы Седжиано и с высочайшего соизволения образовал из собственных средств особый неприкосновенный капитал в 100 000 рублей серебром для сына. В воспоминаниях Е. П. Летковой-Султановой история, о которой в свое время говорил «весь Петербург», записана со слов самого Жуковского и содержит интересную деталь: он явился к Великому Князю, потребовал дуэли, а когда Александр II запретил сыну принять вызов, Жуковский открыто протестовал против решения Императора. Великий Князь хотел жениться, но Александр II не разрешил и отправил его на два года в кругосветное плавание; Жуковскую выслали за границу, вслед за ней уехал и ее брат (См.: РО ИРЛИ. Ф. 230. № 17, 18).
40 Речь идет о картине Жуковского «Богоматерь над телом Спасителя (Pietà)» (1876), которая в 1878 г. выставлялась в Парижском Салоне. Ныне хранится в Русском музее, куда поступила в 1899 г. См.: Врангель Н. Русский музей Императора Александра III. Живопись и скульптура. СПб. 1904. Т. I. С. 166. Государственный Русский музей. Живопись. XVIII — начало XX века. Каталог. Л. 1980. С. 114 (№ 1782).
41 Вероятно, имеется в виду картина «Два монаха на террасе виллы-Маттеи. Вид на Римскую Кампанью», которая поступила в Русский музей в 1899 г. См.: Врангель Н. Указ. соч. Т. I. С. 164—165 (ср. Т. II. С. 367). Государственный Русский музей. Живопись. С. 113 (№ 1779).
42 Речь идет об акварели Г. Рейтерна «Семейный портрет» (1824). Воспроизведение работы и справку об истории ее поступления в Русский музей см.: Врангель Н. Указ. соч. Т. II. С. 366—367.
43 В 1895 г. в Санкт-Петербурге был учрежден Русский музей имени Императора Александра III под управлением Вел. Кн. Георгия Михайловича. Открыт в 1898 г. в Михайловском дворце. В настоящее время — Государственный Русский музей.
44 Боткин Михаил Петрович (1839—1914), академик исторической живописи, член Совета Императорской Академии художеств (с 1879 г.), почетный член Академии художеств (1912).
45 Мурильо Бартоломе Эстебан (1618—1682), испанский живописец.
46 Храм Святой Софии в Константинополе (Стамбуле) — наиболее значительный памятник византийского зодчества, сооружен в 532—537 гг.
47 Подмосковное имение Вел. Кн. Сергея Александровича.
48 Победоносцев Константин Петрович (1827—1907), обер-прокурор Синода (1880—1905), воспитатель Александра III, имевший на Императора исключительное влияние.
49 Опекушин Александр Михайлович (1841—1923), скульптор, автор памятников А. С. Пушкину в Москве (1880), К. М. Бэру в Тарту (1886), М. Ю. Лермонтову в Пятигорске (1889), один из главных сотрудников М. О. Микешина по осуществлению памятников «1000-летие России» (1862) и Екатерине II в Петербурге (1873). Исполнил статую Александра II для памятника в Кремле (по проекту П. В. Жуковского). Памятник Александру III считался самым неудачным произведением Опекушина.
50 Муравьев Михаил Никитич (1757—1807), писатель и общественный деятель, отец декабристов Н. М. и А. М. Муравьевых. Возможно, Жуковскому принадлежала миниатюра, в основу которой был положен известный портрет Ж.-Л. Монье (1801), где Муравьев изображен в красном сенаторском мундире. Миниатюрный портрет Муравьева работы Темира см.: Комелова Г. Н., Принцева ;Г. А., Никифорова Л. Р. Миниатюра в России XVIII — начала XX века. Каталог выставки из фондов Эрмитажа. Л. 1981. С. 59.
51 В. А. Жуковский был сыном тульского помещика Афанасия Ивановича Бунина и пленной турчанки Сальхи; он был усыновлен (по желанию А. И. Бунина) А. Г. Жуковским, что позволило избавить будущего поэта от участи незаконнорожденного.
52 Александра Феодоровна (1798—1860), Императрица, урожд. принцесса Прусская Фредерика Луиза Шарлотта, супруга Николая I. В. А. Жуковский обучал ее русскому языку, когда она в 1817 г. прибыла в Россию.
53 Беэр Мария Васильевна (рожд. Елагина), внучка А. П. Елагиной, племянницы В. А. Жуковского. П. В. Жуковскому принадлежал портрет Пушкина, написанный в 1899 г. П. А. Брюлловым по двум портретам Тропинина. В составе онегинского собрания поступил в 1928 г. в Пушкинский Дом; в настоящее время находится во Всероссийском музее Пушкина (Санкт-Петербург).
54 Рисунок М. Ю. Лермонтова «Кавказский вид с арбой (Дарьяльское ущелье)» хранится в Музее Пушкинского Дома (инв. № 4263).
55 Онегин получил от П. В. Жуковского не только рисунок Ф. А. Бруни, но также незаконченный натурный рисунок В. А. Жуковского, изображающий Пушкина в гробу. Оба рисунка в 1928 г. поступили в Пушкинский Дом, теперь находятся во Всероссийском музее Пушкина.
56 Выполняя обещание, данное Онегину в Париже, Модзалевский отправил ему письмо с впечатлениями о посещении «веймарца», в котором, в частности, писал и о новых дарах Жуковского Пушкинскому музею: «Я видел у П. В. те предметы, которые он Вам посылает, и могу Вас поздравить в том смысле, что тот рисунок Пушкина в гробу, который П. В. считал за литографию, оказался подлинным карандашным рисунком, — в чем, кажется, и П. В. убедился после того, как я высказал ему свое убеждение, что это не литография, а итальянский карандаш. Таким образом, Вы получаете в Музей вещь первостепенного значения. Копия с Тропинина посредственна, но для Музея будет очень пригодна; рисунок Лермонтова очень интересен; портрет гр. Перовского <В. А.> — также» (РО ИРЛИ. № 29005. Л. 2 об. — 3).
57 Фотография Жуковского с его надписью: «Многоуважаемому Борису Львовичу Модзалевскому на добрую память от преданного ему П. Жуковского. Веймар. 11/24 июня 1908» — храннится в Музее Пушкинского Дома (ФЗ. № 25958).
58 Сербинович Константин Степанович (1796—1874), знакомый П. А. Вяземского, В. А. Жуковского, А. И. Тургенева, А. С. Пушкина, Карамзиных; цензор (1826—1830), в разные годы чиновник Коллегии иностранных дел, Министерства народного просвещения, Синода, Комиссии прошений.
59 Возможно, имеются в виду протоколы заседаний литературного общества «Арзамас» (1815—1818), секретарем которого был В. А. Жуковский. В настоящее время они хранятся в Пушкинском Доме (Ф. 244. Оп. 17. № 115). В 1884 г., уже после смерти Сербиновича, Жуковский принес в дар Публичной библиотеке бумаги отца, в том числе и несколько документов, касающихся истории «Арзамаса». (См.: Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1884 год. СПб. 1887. С. 157—162. Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1887 год. СПб. 1890. С. 214—215. Прилож. С. 68—85.)
60 Вяземский Павел Петрович (1820—1888), сын П. А. Вяземского, археограф, историк литературы, сенатор, основатель Общества любителей древней письменности. Ему, в частности, принадлежат широко известные воспоминания о Пушкине и публикации документов из обширного Остафьевского архива князей Вяземских.
61 Шереметев Сергей Дмитриевич (1844—1918), почетный член Академии наук, член Государственного Совета, председатель Археографической комиссии и Общества любителей древней письменности и ревнителей русского исторического просвещения, которое издавало исторический сборник «Старина и Новизна». Был женат на дочери П. П. Вяземского. В 1898 г. приобрел родовое имение Вяземских Остафьево (Подольского уезда Московской губернии), где в 1899 г. открыл своеобразный пушкинский музей.
62 В «Старине и Новизне» (1907. № 12. С. 334—335) П. Н. Шеффером была опубликована шутливая приветственная грамота арзамасцев Н. М. Карамзину, обнаруженная в Остафьевском архиве.
63 28 писем И. С. Тургеневу за 1874—1876 гг. после смерти Жуковского перешли к Онегину, теперь хранятся в Пушкинском Доме (РО ИРЛИ. № 28438). Опубликованы впервые: Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем. В 28 т. Письма. Т. VIII, X, XI. М. — Л. 1964—1966.
64 Толстая Александра Андреевна (1817—1904), двоюродная тетка и друг Л. Н. Толстого, фрейлина Вел. Кн. Марии Николаевны и Имп. Марии Александровны, воспитательница дочери Александра II, автор «Записок» (1846—1902). Встречалась с А. С. Пушкиным, была в дружеских отношениях с В. А. Жуковским, И. А. Гончаровым, И. С. Тургеневым, А. К. Толстым. В онегинском архиве сохранились 42 письма гр. А. А. Толстой к П. В. Жуковскому (РО ИРЛИ. № 28435). Местонахождение ее переписки с В. А. Перовским неизвестно.
65 Толстой Алексей Константинович (1817—1875), поэт. По материнской линии происходил из рода Разумовских. Его мать и дяди (В. А. Перовский, оренбургский военный губернатор, и А. А. Перовский, писатель, известный под псевдонимом Антоний Погорельский) были побочными детьми графа А. К. Разумовского.
66 А. К. Толстой приезжал в Париж последний раз в октябре 1874 г.
67 В конце 1870-х гг. в Пергамском акрополе (Малая Азия) были открыты развалины жертвенника II в. до н. э., посвященного Зевсу. Скульптурные украшения жертвенника были перевезены в Константинополь и в Берлинский музей.
68 Бёклин Арнольд (1827—1901), швейцарский живописец, представитель символизма и стиля «модерн». Был близко знаком с П. В. Жуковским.
- ↑ РО ИРЛИ. № 29270. Л. 64 об.
- ↑ Там же. Л. 2.
- ↑ Краткое описание музея см.: Модзалееский Б. Л. Описание рукописей Пушкина, находящихся в Музее А. Ф. Онегина в Париже // Пушкин и его современники. СПб. 1909. Вып. XII. Гофман М. Л. Пушкинский музей А. Ф. Онегина в Париже. Париж. 1926.
- ↑ Апостол П. Н. Памяти А. Ф. Онегина // Временник Общества друзей русской книги. Париж. 1925. Вып. I. С. 72.
- ↑ РО ИРЛИ. Ф. 244, Оп. 29, № 28. Л. 7
- ↑ РО ИРЛИ. № 29337. Л. 92 об.
- ↑ РО ИРЛИ. № 29005. Л. 61 об. — 62.
- ↑ произведения искусства. (Пер. с фр.).
- ↑ Носильщик. (Пер. с нем.).
- ↑ Очень похож на моего отца. (Пер. с фр.).