Дневник. 1886 - 1890 (Ламсдорф)

Дневник. 1886 - 1890
автор Владимир Николаевич Ламсдорф

Опубл.: 1890. Источник: az.lib.ru

В. Н. Ламсдорф

Дневник. 1886—1890

1886 ГОД

Декабрь

Понедельник, 1 декабря

Рано поднимаюсь к министру, которого нахожу уже готовым: ехать в греческую церковь, где должна быть отслужена торжественная обедня по случаю совершеннолетия наследника греческого престола. Гире говорит мне, что он Энергично протестовал против нападок на министерство, заключавшихся в отчете адмирала Шестакова, который рассматривался вчера в комитете у великого князя Алексея. Адмирал извинился перед Николаем Карловичем, и все были, по-видимому, с ним согласны. Так что вопрос о выделении всех восточных дел из общей политики и учреждение чего-то вроде автономного управления в ведении начальника Азиатского департамента даже и не обсуждается. Я говорю, что этот странный проект напоминает мне разделение Римской империи, перед ее падением, на Восточную и Западную.

Перед отъездом в церковь Гире дает мне прочесть записку Шестакова, и я выписываю из нее то, что относится к нашему министерству.

Когда я по возвращении вскрываю почту и прибывшие вечером донесения, от министра приходит пакет с возвращенными государем бумагами. На вчерашней телеграмме князя Лобанова, сообщающей, что принц Эммануил Вогоридес отправляется в Петербург, для того чтобы находиться в распоряжении императорского правительства в качестве кандидата на болгарский престол, Его Величество пишет на полях: «Может быть, и понадобится». Затем на перлюстрированной депеше Греппи к Робилану, против места, гласящего, что «еще до кандидатуры князя Мингрельского была речь о кандидатуре графа Павла Шувалова, которого в настоящий момент имеют в виду в случае надобности как возможного заместителя г-на Гирса», государь делает следующую помету.- «Это для меня новость, никогда не слыхал об этом и очень рад узнать!!!». Наконец, на перлюстрированной телеграмме лорда Идлеслея сэру Мориеру от 22 ноября/11 декабря 1880 г., сообщающей о предписанном германскому агенту в Софии корректном образе действий, Его Величество начертал: «Теперь действительно видно, что Германия заодно с нами в болгарском вопросе». Помета эта, находящаяся в таком противоречии с теми, которые мы видели недавно, доставила мне большое удовольствие.

Вторник, 2 декабря

Утром в пакете возвращенных государем бумаг, на телеграмме Сомова из Софии от 30 ноября, сообщающей, что Гадбан-паша телеграфировал Порте о том, что он находит несовместимым с достоинством оттоманского правительства продолжать переговоры с болгарскими регентами, давшими дерзкий ответ на предложенную Турцией кандидатуру князя Мингрельского, мы находим следующую помету Его Величества: «Пока только мы и Турция пришли к этому убеждению, надеюсь, что и Германия скоро убедится, что с настоящими регентами ничего поделать иначе, как силой, нельзя»*. Итак, опять поднимается вопрос о том, чтобы прибегнуть к силе.

______________________

* Выделенное курсивом в подлиннике текста написано на французском языке.

______________________

Вчера Зиновьев прочел мне проект сообщения в «Правительственном вестнике», имеющего целью оживить наши добрые отношения с Германией и обуздать нашу сбившуюся с пути прессу. Министр представит этот проект во время своего доклада на усмотрение Его Величества.

Придя в 3 часа к чаю, Зиновьев рассказывает мне о своих частых свиданиях с Вышнеградским, который, как говорят, должен скоро сменить Бунге в Министерстве финансов. Сообщения его малоуспокоительны. Решение Государственного совета обложить железнодорожные акции, вопреки условиям займа, по которым они освобождаются от всякого налога, может дать самое большее 600 000 рублей, но этим наносится чрезвычайно серьезный вред нашему кредиту и подрывается доверие иностранных капиталистов. Вышнеградский винит не только Бунге; по-видимому, резкие и ни с чем не сообразующиеся пометы нашего августейшего монарха препятствуют принятию каких бы то ни было серьезных мер, проведению какой-либо системы и последовательности в делах.

Среда, 3 декабря

Немного запаздываю с бритьем и еще не готов, когда меня, раньше обыкновенного, зовут к министру. Приезжает Швейниц и остается довольно долго. При встрече испытываю чувство неловкости, что я с ним не знаком. Поднимаюсь опять после его отъезда, но, торопясь ехать к графу Адлербергу, министр успевает мне сказать только несколько слов. Сообщения Швейница, по-видимому, в высшей степени интересны.

Мой министр обедает у великого князя Михаила.

Четверг, 4 декабря

Поднимаюсь по обыкновению к своему министру около 11 часов утра. Он говорит мне, что вчера так торопился к Адлербергу, чтобы увидеться с князем Мингрельским и посоветовать ему принять находящихся здесь болгарских офицеров, Бендерева и Груева, обсудить с ними положение вещей и дать им возможность сообщить о нем в Болгарию.

Гирсу показалось вчера, что государь более чем когда-либо стоит за кандидатуру князя Мингрельского и что Его Величество и императрица, имевшие недавно случай беседовать с князем в Гатчине, составили о нем наилучшее мнение. Является князь Мингрельский, и я, чтобы с ним не встретиться, исчезаю через маленькую дверь спальни Гирса. Если бы он знал, что я первый указал на него в Бресте. После его ухода я вновь поднимаюсь к министру; он в восторге от князя и от того, как хорошо и умно тот, по-видимому, говорил с болгарами. Стоит за объединение всех партий и, конечно, при его ловкости мог бы облегчить себе эту задачу своевременной амнистией и проявлением большой гибкости, необходимой в столь запутанном деле, как болгарский хаос.

Мы делаем сопоставление с резким и нелепым образом действий Каульбарса. А, между тем, великий князь Владимир сказал недавно министру, что этого бедного барона предназначают для дипломатической карьеры, и на замечание Гирса, что Каульбарс не кажется ему достаточно умным, великий князь якобы ответил, что это весьма возможно, но, тем не менее, он очень порядочный человек.

В пакете, возвращенном сегодня утром государем, находилось собственноручное письмо Его Величества к министру в котором говорится, что обстоятельства, при которых князем Лобановым был сделан визит болгарским делегатам, требуют выяснения, но что вообще «он плохо отстаивает наши интересы в Вене; не такого я бы там желал иметь представителя — он обленился, и не пора ли подумать о другом назначении».

Министр очень озабочен этой резолюцией и хочет писать государю, с тем чтобы просить его оставить ее без последствий. Мы решаем телеграфировать всем послам: ввиду того, что на приезд в Россию болгарских депутатов не было высочайшего соизволения, они должны воздержаться от приема депутатов и нанесения им визитов при их проезде через столицы, в которых находятся наши послы.

Когда я уже собираюсь покинуть министра, приходит барон Сакен?, только что получивший, как директор департамента внутренних сношений, письмо от нашего консула в Данциге, барона Врангеля, с запросом о том, кому он должен сдать архивы и прочее в случае, вероятно, близкого разрыва с Германией.

Министр, уходя, заходит на минуту ко мне и выражает удовольствие по поводу нашего официального сообщения, которым, надо надеяться, будет положен конец начатой в прессе антигерманской агитации.

Вернувшись домой около 7 часов, узнаю, что меня просит Гире; тотчас поднимаюсь к нему. Министр едет с женой на обед к бразильскому посланнику; он дает мне прочесть свое письмо к государю по поводу Лобанова, ошибку которого он до некоторой степени признает, но ходатайствует о прощении; он просит меня отправить письмо вечером в отдельном конверте.

Пятница, 5 декабря

Когда около 11 часов я прихожу к министру, он сообщает мне об обеде, который он дает в понедельник в честь Лабуле, и приглашает меня принять в нем участие; я прошу его пригласить лучше Оболенского. Он смеется над моей нелюдимостью и просит прийти пообедать у него запросто сегодня. Мы говорим о грустном положении дел в Болгарии. Сомов, забрав наши вклады и архивы, уедет, и мы больше не будем иметь прямых известий. Мне казалось бы, однако, полезным, чтобы какой-нибудь агент мог частным образом войти в сношения с болгарами, расхваливать им князя Мингрельского и доставлять нам точные сведения о том, что там происходит. Министр совершенно того же мнения и просит меня в моих беседах с Зиновьевым говорить в этом смысле. Он уверяет, что последний придает значение моему мнению и, говоря с ним, ссылается иногда на меня, но в данный момент Зиновьев возлагает все свои надежды на некое движение, которое, как он надеется, в скором времени может опрокинуть регентство; во всяком случае он никоим образом не желал бы входить в сношения с нынешними представителями Болгарии. Министр мне долго говорит о любопытном сообщении, сделанном ему вчера секретно Швейницем. Германский посол приезжал прочесть ему очень конфиденциально три донесения Мюнстера, содержащие отчет о сделанных последнему Фрейсине и Клемансо предложениях по поводу шагов, якобы предпринятых в конце августа или начале сентября сего года русским высокопоставленным лицом в целях достижения франко-российского соглашения. Эти шаги якобы сделаны с одобрения свыше, но без ведома министра и министерства. По-видимому, Фрейсине и особенно Клемансо, говоря о нашем августейшем монархе, не скупились на нелестные эпитеты и просили германского посла верить, что никогда Франция не вступит в союз со страной, в которой, как и в России, царит деспотизм.

Если бы нашей прессе с г-ном Катковым во главе могло быть известно это новое доказательство французских симпатий, на которые все они любят ссылаться!

Поднявшись около 6 1/2 часов к Гирсам, застаю министра за письмом к генералу Ванновскому, в котором спрашивает его, правда ли, что вчера на заседании экономического департамента Государственного совета, он в подтверждение необходимости испрашиваемых им вооружений представил письмо Кантакузена из Вены, в котором тот говорит, что Австрия намеревается начать войну с нами незамедлительно, пока мы еще не подготовились. Об этом факте Гирсу сообщил Влангали, который знает это, вероятно, от Абазы.

За обедом разговор идет довольно оживленно, а затем г-жа Гире, касаясь своих планов о большом рауте, рассказывает мне о многочисленных случаях, когда великие князья и великие княгини бывали по отношению к ней невежливы и относились не должным образом; пока мы беседуем на тему о невоспитанности, какой отличаются наши августейшие особы, приносят ответную записку военного министра, где сообщается, «что его вчера потрошили, что генерал Обручев, зная это, послал ему во время заседания полученное им от князя Кантакузена письмо. Настаивая на необходимости вооружения, он действительно сослался на сведения, полученные о военных подготовлениях Австрии, и назвал советника нашего посольства как источник означенных известий».

Министр возмущен этим поступком Кантакузена и хочет вывести это дело на чистую воду, чтобы иметь возможность сделать ему выговор.

Суббота, 6 декабря

По возращении домой, пользуясь тем, что наконец наступила ясная и сухая погода, я иду пройтись вдоль новой набережной, в то время как мой министр отправился записаться в Аничков дворец, где сегодня выход в честь наследника. Он возвращается около 11 1/2 часов и зовет меня. Мы говорим об упадке двора. Он вспоминает, как торжественно обставлялся этот день в царствование императора Николая. Гире сказал мне, что за последнее время он замечает даже некоторую перемену в отношениях между государем и государыней: нет ни прежней непринужденности, ни прежней доверчивости. Во время одного из последних приемов министра государыня достала из своего стола несколько анонимных писем, в которых сильно нападали на государя, и показала их Николаю Карловичу, говоря: «Но, Боже мой, откуда они все это берут, когда тут нет ни слова правды». Между тем, Гире склонен думать, что Ее Величеством начинают овладевать сомнения и что она всем этим озабочена.

Приехав из Москвы, Катков сильно интригует против министра и стремится добиться его удаления. Гире мне говорит, что, если бы государь обеспечил ему хорошие материальные условия, он с удовольствием вышел бы в отставку. Я заметил ему, что служить в наше время, в условиях анархии, непоследовательности и отсутствия системы, поощряемых нашим августейшим монархом, — истинная самоотверженность. Вернувшись около 10 часов, нахожу телеграмму из Вены: Лобанов сообщает, что принц Кобургский неприятно поражен статьей в «Journal de S.-Petersbourg» относительно его кандидатуры. Министр просит меня подняться к нему. Я готовлю проект ответа и наклеиваю газетную вырезку, которые должны быть завтра посланы государю. Меня мучает то, что я не составил проекта письма Шувалову по поводу его плана об отдельном соглашении с Германией.

Воскресенье, 7 декабря

Посылаю министру мои проекты. Он сразу же одобряет тот, который предназначен для Вены, и, позвав меня около 11 часов, благодарит за составление письма Шувалову.

По моем возвращении Гире просит меня подняться — по-видимому, он желает внести некоторые поправки в мой проект письма Шувалову, в общем им одобренный.

Понедельник, 8 декабря

Когда я поднимаюсь к министру, он очень откровенно говорит со мной о серьезных затруднениях настоящего момента; он думает воспользоваться отъездом в отпуск Швейница и просить его обратить внимание князя Бисмарка на необходимость покончить возможно скорее с болгарским кризисом. Гирса интересует вопрос о том, насколько завтра, во время своей поездки в Гатчину, он найдет государя под влиянием интриг Каткова. Он повторяет, что его нимало не пугает мысль пасть жертвой в борьбе за принцип. Наша беседа прерывается приездом Швейница.

Я не еду на панихиду по баронессе Жомини и провожу почти весь день, переписывая в форме доклада с некоторыми изменениями мой проект письма графу Шувалову. Ввиду того что Ола вечером запаздывает, я посылаю около 10 часов министру свой проект без проверки. У него генерал Богданович.

Вторник, 9 декабря

Министр вызывает меня рано; нахожу у него Зиновьева. Министр нам рассказывает, что вчера вечером во время своего продолжительного посещения генерал Богданович, друг Каткова, долго не решался изложить ему причину своего визита, но в конце концов признался, что Катков ужасно сердит на министра за то, что тот ничего не сделал для бежавших болгарских офицеров, ничем не облегчил их попыток вызвать восстание в Болгарии. Московский редактор с пеной у рта говорит о министерстве; он уверяет, что Зиновьев даже оскорбил болгар, и поэтому не хочет больше вступать с ним в какие-либо отношения. Катков не удовольствовался тем, что не напечатал сообщения о наших добрых отношениях с Германией, а даже поместил статью, написанную в диаметрально противоположном духе. Генерал Богданович рассказывает также министру, что как-то на обеде (думаю, что у него) недавно встретились Катков, Каульбарс, болгарские офицеры и митрополит Исидор, назвавший пресловутого барона болгарским мучеником, а Катков находил его подвиги достойными всевозможных наград. Министр сказал нам, что представит все это на усмотрение государя. Прибавив к этому аргументы моей работы по поводу возобновления секретного договора, откровенные сообщения Швейница о сделанных Фрейсине и Клемансо предложениях Мюнстеру, мой дорогой министр будет обладать данными для очень интересного доклада и хорошим оружием против мелких интриг Каткова. Министр задается вопросом, следует ли испрашивать разрешение на представление болгарских офицеров императору; я высказываюсь против, потому что при своих революционных происках они потом будут компрометировать Его Величество.

Когда Влангали приходит в 3 часа пить чай, Оболенский и я горячо высказываемся против назначения Петерсона в Брюссель, и я захожу слишком далеко, говоря о системе протекций. К нашему удивлению, около 5 часов приходит барон Жомини, и, когда министр возвращается с доклада, он встречает его на лестнице шуткой: "А что говорит наш «gros сударь?».

В 8 часов отправляюсь на панихиду по бедной г-же Жомини.

Барон дает мне проект небольшой статьи по поводу напечатанного в «Pail-Mall». Вернувшись, принимаю Греча с телеграммами из цензуры и, чтобы выяснить одно сомнение, поднимаюсь на минуту к Гирсу. По его сокрушенному виду усматриваю, что Влангали передал ему наш разговор.

Государь возвратил мой проект письма Шувалову одобренным.

Среда, 10 декабря

Министр присылает мне для прочтения письмо Нелидова, очень разумное и интересное, но его нельзя представить государю из-за некоторых подробностей.

У военного министра совет, в котором днем принимал участие и мой министр. Вечером Гирсы в русском театре.

Четверг, 11 декабря

Около 11 часов поднимаюсь к Гирсу, который говорит мне о бывшем вчера у военного министра совете. Его спрашивали по поводу намерений Германии и возможных опасностей, связанных с ее вооружением. Министр ответил, что с этой стороны нам не грозит никакая опасность, но из-за тона нашей прессы и нашего отношения вообще мы поколебали доверие Германии и не можем быть на нее в претензии за то, что она проявляет большее доверие к Австрии, бережно относится к союзу с ней и принимает на всякий случай некоторые меры предосторожности по отношению к нам.

Затем министр показывает мне конфиденциальное письмо Бисмарка, которое было ему сначала сообщено устно, а затем вручено в копии поверенным в делах Бюловым, видевшим его вчера на похоронах баронессы Жомини и просившим у него свидания, вследствие чего министр плохо спал ночь. Князь Бисмарк был, по-видимому, неприятно поражен письмом от 27 ноября. Редакция барона Жомини заключала в себе нечто неприятное по отношению к австро-германскому союзу и требовала давления берлинского кабинета на Софию и в особенности на Вену.

Измененный как-то вечером в моем присутствии проект этого письма кончался предписанием оставить с него копию германскому канцлеру. Министр особенно досадует на себя за то, что оставил в силе это распоряжение, полагая, что главным образом оно и не понравилось в Берлине. Министр считает, что, если бы государь видел это письмо, оно вызвало бы серьезное недовольство Его Величества. Поэтому он хочет просить Бюлова взять обратно копию и ограничиться только устным сообщением или внести некоторые изменения.

Пятница, 12 декабря

Поднимаюсь к Гирсу с чувством стыда, что не мог воспользоваться приглашением на вечер, и решаю: если он мне что-нибудь скажет по этому поводу, не прибегать к уверткам, а откровенно признаться ему, что у меня были большие неприятности и я до такой степени замкнулся в своей нелюдимости, что уже не могу ее побороть. Со свойственной ему добротой и деликатностью Гире мне не говорит ничего по этому поводу, отчего я еще более сконфужен. Прерванная приездом Бюлова беседа наша была непродолжительной.

Суббота, 13 декабря

Придя к своему дорогому министру, узнаю от него, что Бюлову действительно предписано вручить ему копию письма князя Бисмарка, но он возьмет ее обратно и испросит разрешения канцлера изменить ее редакцию.

Воскресенье, 14 декабря

Министр просит меня зайти к нему около 11 часов. Он думает, что наш курьер выедет в Берлин завтра, и возвращает мне подписанным письмо графу Шувалову, которое я ему составил по вопросу о его проектах отдельного соглашения с Германией и трудности расстроить тройственное соглашение.

Понедельник, 15 декабря

Прихожу к министру, и он перечисляет со мной и записывает на бумажке все вопросы, о которых желал бы говорить с государем завтра, во время доклада. Прежде всего о совершенно частном и конфиденциальном разговоре, который он намеревается иметь с графом Волкенштейном, чтобы предложить графу посоветовать его правительству более сообразовываться с нашими планами умиротворения Болгарии. Он желал бы, чтобы посол постарался внушить Кальноки, что следует положить конец кризису, поддержав избрание нашего кандидата и дав понять правителям, что они выиграют, если удалятся и облегчат воцарение князя Мингрельского. Затем следовало бы, чтобы князь предпринял путешествие через Берлин в Вену и Константинополь. Гире намеревается говорить с Его Величеством о своей беседе с болгарскими офицерами Груевым и Бендеревым. Последние высказываются против всякой новой попытки восстания: отдельные взрывы только укрепляют положение регентов.

Они не считают настоящий момент благоприятным, но полагают, что таковой наступит и тогда они будут готовы действовать. Но когда мы будем в состоянии восстановить наше влияние в Болгарии, они не желали бы, чтобы туда возвратился Каульбарс. Вполне признавая его добрые намерения и его усердие, они полагают, что более ловкий и менее прямолинейный человек действовал бы успешнее. Одним словом, болгары оказываются столь корректными, столь благодарными и столь благоразумными, что министр почти сожалеет о том, что отпустил их, не представив государю, которому он мог бы сказать правду

Я спрашиваю министра, не предложит ли он государю телеграфировать барону Моренгейму, чтобы тот предупредил княгиню Юрьевскую, что она не должна принимать болгарскую депутацию, если последняя, как уверяют, из желания сделать что-нибудь неприятное государю попытается предложить трон молодому князю. Министр заносит на свой листок и этот пункт, но говорит, что ему трудно представить на благоусмотрение Его Величества все, что он должен ему изложить, так как доклад длится недолго и часто приходится его прерывать из-за завтрака. Министр иногда опасается, что его приглашают к столу только по привычке и что это стеснительно для Их Величеств. На днях императрица появилась с опухшей щекой; часто ему кажется также, что между августейшими супругами происходят какие-то разногласия, и тогда ему бывает очень неловко. Министр находит, что очень часто было бы желательно иметь второй доклад, но он стесняется испрашивать таковой именно из-за завтрака, который неминуемо следовал бы за ним.

Министр отправляется в Государственный совет. Около 7 часов у него собираются на дипломатический обед, который он дает Лабуле.

Среда, 17 декабря

Министр вызывает меня довольно рано. Он говорит, что, боясь нескромности нашего неисправимого барона, он не мог вчера ничего мне сообщить касательно доклада, но остался вполне доволен настроением государя. Его Величество одобряет его план конфиденциального разговора с Волкенштейном. Он с интересом выслушал то, что говорили Гирсу болгарские офицеры, и несколько хмурился только при рассказе министра, что они боятся возвращения Каульбарса в Болгарию. Что касается обращения к княгине Юрьевской, государь находит это излишним ввиду того, что она в Ницце, куда болгарские делегаты, конечно, к ней не поедут.

После чая в 4 часа я иду кое-что купить на вечер. На Морской встречаю возвращающегося от Островского Зиновьева, который мне рассказывает, что перед обедом он был очень удивлен приходом к нему Груева, который, вопреки нашим предположениям и тому, что министр сказал вчера государю, не уехал и уверяет, что был задержан по распоряжению Каткова и Каульбарса, чтобы быть представленным императору; он просит пока у Зиновьева разрешения напечатать в Одессе прокламации, которые должны быть распространены в Болгарии с целью ниспровержения правителей.

Как вести дела при подобной анархии! Я возмущен.

Вечером концерт Гамбургера. Непосредственно перед ним мы получаем длинное донесение от Персиани, отмечающее сильное волнение в Сербии, направленное против короля Милана, более или менее замаскированным вдохновителем которого является черногорский князь Николай, и в которое Персиани как будто бы собирается вмешаться.

Великая княгиня Александра Иосифовна приехала с двумя сыновьями на концерт и ужасно надоедает министру, который находится под сильным впечатлением безрассудства нашего представителя в Белграде.

Четверг, 18 декабря

Министр рано присылает за мной. Он говорит мне о том, какое сильное впечатление произвело на него вчера донесение Персиани и как ему наскучила великая княгиня, не дававшая ему ни минуты покоя. Он решает послать государю проекты телеграмм с предписанием Персиани держаться в стороне от какой бы то ни было агитации, а Аргиропуло — удерживать от таковой черногорского князя.

Министр дает мне конфиденциальное письмо Бисмарка с просьбой отметить то, что должно быть опущено или изменено. Бюлов будет у него в 3 часа; он имеет разрешение изменить редакцию письма. Я замечаю министру, что это серьезный успех и лучшее доказательство расположения князя Бисмарка.

Думаю, что немного найдется людей, для которых он согласился бы взять обратно и переделать письмо, посланное германскому послу с предписанием оставить с него копию министру иностранных дел.

Поразмыслив, нахожу, что, убрав первые 4 — 5 страниц письма Бисмарка и заменив их фразой, устанавливающей наличие добрых чувств по отношению к нам, можно было бы сохранить все остальное. Высказываю эти соображения министру.

В 4 часа, отправляя пакет в Гатчину, мы вкладываем в него письмо Гирса к государю с донесением о том, что по неизвестным ему соображениям Груев еще в Петербурге и просит разрешения напечатать в Одессе прокламации. Зиновьев, кажется, боится, что государь нисколько не будет удивлен присутствием здесь Груева, что рискованные предприятия последнего под эгидой Каткова известны Его Величеству и считаются им допустимыми.

Пятница, 19 декабря

Получив утром пакет с возвращенными государем бумагами, я с удовольствием констатирую, что подозрения Зиновьева не оправдались. Государь начертал на письме Гирса, что он тоже не считает возможным допустить печатание в Одессе прокламаций для возбуждения восстания в Болгарии. Его Величество утвердил также проект телеграммы Персиани, имеющей целью положить конец симпатиям последнего к революционному движению в Сербии, но в то же время на одном из докладов, излагающем profession de foi одного из главных заговорщиков, государь сделал несколько одобрительных помет вроде: «Это верно, справедливо» и т. п.

Суббота, 20 декабря

Утром по обыкновению иду к своему министру и завтракаю с Олой. После завтрака, когда я занимаюсь делами, он получает приглашение на спектакль в Гатчине 22-го и спрашивает меня, почему я не получил. Я отвечаю, что это объясняется нелепостью нашего двора и т. п., но в этот момент мне приносят приглашение, я совсем сконфужен и не решаюсь даже сказать Оле о получении.

Вечером министр просит меня зайти к нему. Он очень озабочен новой агитацией со стороны англичан и болгар в целях восстановления Баттенберга. Гире нездоров, и приглашение в понедельник ко двору на спектакль ему очень некстати; он беспокоится о своем завтрашнем докладе. Я говорю, что, по-моему, лучше всего было бы ему ночевать в Гатчине, а я во вторник утром пришлю ему все, что у нас будет, так как, несмотря на приглашение, я ехать не предполагаю. На это министр мне возражает, что этого делать не следует, и очень ласково просит меня не манкировать; на мое замечание, что никто не заметит моего отсутствия, он мне рассказывает: напротив, недавно, когда я при таких же обстоятельствах не поехал, на следующий день во время завтрака после его доклада Их Величества все время об этом говорили, и ему стоило большого труда меня защищать.

Понедельник, 22 декабря

Встаю немного позднее и еще не готов, когда мне ранее обыкновенного передают просьбу министра подняться к нему. Застаю Гирса очень грустным и озабоченным. Он сообщает мне, что его жена представлялась вчера только что приехавшей из Берлина великой княгине Екатерине Михайловне, причем последняя держала ее у себя более часа, прося совершенно конфиденциально передать министру вынесенные ею оттуда и внушающие беспокойство впечатления. Императрица Августа описала Ее Высочеству положение вещей в самых мрачных красках. Она сказала, что тон наших газет и оскорбительные вызовы по адресу Германии, несомненно, приведут к ссоре с Россией, а ввиду двусмысленного поведения нашего правительства Германия, конечно, вынуждена вооружаться и готовиться к борьбе. Его Величество взял с великой княгини обещание не принимать императора Вильгельма, если он пожелает посетить ее днем, как он это всегда делает при проезде через Берлин членов нашей августейшей семьи. Верная своему обещанию, великая княгиня отклонила визит императора, но, когда она рассказала все это явившемуся к ней генералу Вердеру, последний этого не одобрил, и, по-видимому, император был взбешен. Под этим впечатлением великая княгиня в тот же вечер уехала в Петербург. Г-жа Гире спросила Ее Высочество, почему бы ей не рассказать всего этого нашему государю, но великая княгиня ответила, что ни за что на свете этого не сделает, а что она хотела только довести все это до сведения министра.

Затем министр рассказывает мне также со слов Влангали, что недавно великий князь Михаил, пользуясь своими правами председателя Государственного совета, хотел представить его государю к награде и Половцову будет, вероятно, поручено составить рескрипт. Министр ему тогда ответил, что, относясь довольно равнодушно к получению той или иной награды, он придал бы значение очевидному для всех одобрению его политики, потому что, повышая доверие к нему и служа подтверждением его солидарности с государем, оно могло бы весьма благоприятно отразиться на ходе дел.

Вчера Влангали под секретом объявил Гирсу, что государь вычеркнул его имя из представленного великим князем списка. Сделано это было под тем предлогом, что лица, уже получившие орден по случаю коронации, не подлежат награждению. Государь забывает, что большинство министров получили со времени коронации уже по две и по три награды. Или, вернее, Его Величество этого не забыл, но не имеет мужества сделать что-нибудь для министра, которого считает непопулярным; однако он не стесняется эксплуатировать его, делая вид, что пока его лишь терпит.

Влангали уверял также, что в городе все упрекают Гирса в том, что он не поддержал князя Лобанова и не хотел защитить его от неудовольствия государя. Последнее обвинение, кажется, особенно больно поразило министра. Во-первых, слух о немилости к Лобанову мог распустить только сам Влангали, а Гире, напротив, проявил много терпения по отношению к поведению нашего посла и сделал все возможное, чтобы не допустить и смягчить монаршую немилость. Я заметил министру, что «все» на языке Александра Егоровича в этом случае, вероятно, представляют из себя Половцова и что это нелепое обвинение, по-моему, лишено какого-либо значения. Министр признает, что наш бедный Влангали болтун и предпочитает сплетни делам.

Генерал Ванновский официально, в письменной форме, запрашивает Гирса о том, какого он мнения о своевременности представления, согласно просьбе барона Каульбарса, болгарского офицера Груева императору. Это, вероятно, Катков побудил барона поднять вновь этот вопрос таким путем. Военный министр желает остаться в стороне и сделать нашего министра ответственным в глазах катковской компании за позор отказа, но последний ему ответил, что не считает для себя возможным письменно и официально высказываться по подобному вопросу и лучше всего — чтобы государь сам решил, желательно ли ему видеть Груева. Мы вспоминаем ход событий этого ужасного болгарского кризиса, и министр замечает: несмотря на то что начало его связано с Влангали и Зиновьевым, последний, по-видимому, нисколько не осознает своей ответственности и находит возможным возлагать ее всецело на Гирса.

Является Бюлов, и я удаляюсь. Германский поверенный в делах приносит переделанное и смягченное письмо Бисмарка.

День проходит как обычно. Ола обедаету меня, и к 7 1/2 часам мы приезжаем на Варшавский вокзал, чтобы ехать в Гатчину. Путь долгий; к счастью, нехолодно. Мы в купе с Философовым и Хисом. Г-жа Извольская, супруги Стенбоки, Барятинский и еще несколько человек садятся в Царском Селе. Поезд немного опаздывает. В Гатчине мы выходили вместе со Стаалями. Немедленно в наше распоряжение предоставляют карету и ездового, лошади так горячи, что почти нас несут. Парк чрезвычайно красив, особенно осыпанные снегом большие ели и сосны. Освещенный электричеством дворец тоже представляет грандиозное, хотя несколько мрачное и суровое зрелище. Так как поезд немного запоздал, нас тотчас по приезде приглашают пройти в театр. Проходя через всю среднюю часть здания в театральный зал, находящийся, насколько я мог ориентироваться, в арсенальном каре, мы с Олой, Философовым, Оумароковым-Эльстоном встречаем Гирса, который меня окликает; мы входим все вместе. Г-жа Гире больна и не приехала. Меня вообще встречают любезно, особенно Владимир Оболенский, князь Трубецкой и другие. Подходит граф Петр Шувалов и спрашивает, вернется ли Оболенский сегодня вечером в Петербург. Он просит внести изменение в его паспорт и собирается выехать завтра в Берлин. Как только нас ввели в театр, где я сажусь на этот раз в партере, входит царская семья. Очень близко от меня стоит полковник Вилльом, о котором английские газеты писали, что он убит императором. Его Величество направляется к нему и шутит по этому поводу, замечая, что он очень счастлив видеть полковника здравым и невредимым, как и полковника Рейтерна, убитого якобы еще раньше.

Первая французская пьеса довольно скучна. Я замечаю ужасные гримасы сидящего в глубине с довольно огорченным видом Всеволожского. Во время антракта государь и великие князья выходят курить в соседнюю комнату. Дамы остаются в зале. Императрица и великая княгиня Мария Павловна очень элегантны в светло-голубых платьях. Великая княгиня Елизавета Федоровна в пунцовом гораздо менее красива, чем обычно. Она самая молодая, но в крайне темном туалете, который ей не идет. Вторая пьеса, тоже одноактная, русская, поставленная для этого вечера, очень смешная. Так как кресло Олы занято, я предоставляю ему свое находящееся рядом и удаляюсь в глубь зала на возвышенные места.

Во втором антракте мы замечаем, что великий князь Владимир уводит Гирса, который, поговорив с ним, подходит ко мне и сообщает, что государь едет завтра утром в город, поэтому его доклад не может состояться, он останется ночевать в Гатчине и вернется только завтра к 10 часам императорским поездом. Он заедет в министерство, возьмет все, что будет получено и приготовлено, и затем отправится с докладом, который состоится в Аничковом дворце после погребения генерала Бистрома.

Императрица подходит к некоторым дамам, которые не покидают своих кресел. Возвращается государь, и начинается третья французская пьеса, тоже одноактная. Я вижу, как Гире садится рядом с графом Петром Шуваловым в ложе с правой стороны. Ола тоже идет в глубину зала, и я опять занимаю свое кресло в партере рядом с обер-гофмаршалом князем Трубецким. Спектакль оканчивается около 12 часов, и мы спускаемся ужинать в большой зал внизу. Их Величества, занимавшие передние кресла в партере, в то время как цесаревич и великий князь Георгий сидели в более отдаленных рядах, остальные великие князья — в ложе слева, выходят из театрального зала, любезно раскланиваются со всеми. Я замечаю, что государь пропускает вперед государыню и непосредственно за ней Марию Павловну и идет рядом с Елизаветой Федоровной, которая проходит третьей. Он, по-видимому, относится с большой симпатией к этой belle soeur. Затем следует добрая, старая, толстая Екатерина Михайловна, а за нею ее дочь, начинающая тоже терять свою свежесть, но наружность которой мне нравится тем, что в ней есть какое-то врожденное величие. За Их Величествами и Их Высочествами следуют занимавшие первые ряды кресел дамы, а затем мы, мужчины. Я вижу статс-дам, всех дворцовых фрейлин и других из числа приглашенных.

Когда, спустившись с лестницы, мы входим в зал, где ужинают, я вижу, что почти все столы заняты. Направляюсь в очень красивую галерею в готическом стиле, где и сажусь за вторым круглым столом с Оржевским, Дурново, Оомом, гатчинским комендантом Багговутом и другими. Против себя замечаю портрет герцога Курляндского, Бирона. Посредине этой длинной, но очень узкой комнаты — стол, за которым находится наследник-цесаревич; около нас за первым столом сидят великий князь Михаил, девицы Кутузовы, княгиня Оболенская, урожденная Апраксина, и другие. Государь появляется на минуту, но подходит только к этому первому столу. После ужина наследник-цесаревич очень любезно жмет мне руку. У дверей в большую гостиную мы оказываемся как в мышеловке. Их Величества должны уходя проследовать через эту дверь; они беседуют, а тем временем мы стоим прижатыми друг к другу, как сельди в бочонке, не будучи в состоянии продвинуться и не смея в то же время слишком загораживать проход. Я стою между Влангали и обер-шталмейстером Мартыновым. Выходя из зала, государыня обращается с несколькими словами к стоящему на ее пути полковнику Вилльому. Среди слов, касающихся нелепой выдумки английских газет, раздается слово «infame», которое мне слышится два раза и звучит в моих ушах не особенно приятно. Императрица совсем близко от нас; я констатирую, что зубы ее еще более испорчены, черные точки уже везде, и Ее Величество это, вероятно, знает, потому что улыбается немного неестественно, но не может, однако, скрыть свои плохие зубы. Челюсти у нее слишком большие, а рот слишком велик. Несколько хриплый голос и ее манера говорить в нос также далеки от того, чтобы производить чарующее впечатление. С потерей своей долго, впрочем, сохранявшейся свежести наша государыня утратит всякую внешнюю привлекательность. У наследника-цесаревича вид прекрасный. По-видимому, от его нездоровья не осталось и следа. Он не подрос, но несколько возмужал. У него живой и умный взгляд, но, несмотря на то что ему уже 19-й год, он выглядит еще совсем ребенком. Хис мне сказал, на весну была опять речь о Крыме, но управляющий сообщил, что стена одного из дворцов дала трещину и не может быть исправлена быстро.

Тотчас после прохода Их Величеств я спешу присоединиться к Оле, который ждет меня в отведенной для этого комнате внизу, и мы отправляемся на станцию. Лакей предлагает нам ввиду горячности лошадей сесть в карету, не дожидаясь ее подачи к подъезду. Мы выходим с адмиралом Посьетом, празднующим завтра 50-летний юбилей своей службы; я его поздравляю. В вагоне мы оказываемся опять в одном купе с Философовым. Приехав в Петербург в 3 часа, я возвращаюсь домой с Олой в санях и ложусь только в половине четвертого.

Вторник, 23 декабря

Встаю как обыкновенно. Готовлюсь к приезду министра, который возвращается императорским поездом и в 10 часов заезжает в министерство за бумагами, пока государь присутствует на похоронах генерала Бистрома. Гире плохо спал ночь и чувствует себя утомленным. В 11 часов он уезжает в Аничков дворец и возвращается около половины второго. Граф Петр Шувалов отправляется в Берлин. Прежде чем возвратиться в Гатчину, государь заезжает поздравить адмирала Посьета, только что получившего бриллиантовые знаки ордена Св. Александра Невского по случаю своего юбилея.

Среда, 24 декабря

Министр просит меня к себе раньше, чем обычно, и говорит, что желал поскорее сообщить мне нечто важное. Великий князь Владимир, отведя его третьего дня в Гатчине в сторону, сообщил: ввиду существующей опасности возвращения Баттенберга в Софию императорская семья, очень этим обеспокоенная, после семейного совещания пришла к заключению, что государю следует написать императору Вильгельму, а может быть, и великому герцогу Дармштадтскому, чтобы просить их (одного — как высшего главу Германской империи, другого — как главу Гессенского дома) запретить принцу Александру какие бы то ни было попытки реставрации. Министр замечает, что подобная попытка кажется ему невероятной, но великий князь возражает: она не является невозможной и необходимо сделать все, чтобы ей воспрепятствовать. Он говорит, что министр был бы не прав, принимая на себя ответственность за бездействие перед лицом этой опасности, тем более что со стороны такого человека, как Баттенберг, можно ожидать всего. На это Гире отвечает, что он ничего не имеет против самой идеи письма государя к императору Вильгельму, но при двух условиях: 1) нужно прозондировать предварительно почву и узнать, как это письмо будет принято, чтобы не подвергать нашего государя риску получить замаскированный отказ или уклончивый ответ; 2) предупредить о нем князя Бисмарка, поскольку опыт показал все неудобство прямого воздействия на монарха без поддержки со стороны канцлера, у которого могло сложиться неприятное впечатление и только поэтому вызвать с его стороны противодействие нашим желаниям. Великий князь соглашается с этими замечаниями. Остается решить, каким образом действовать. Гирсу приходит мысль использовать графа Петра Шувалова, большого друга князя Бисмарка, уезжающего завтра в Берлин, чтобы провести праздники с семьей; он предлагает [решает поручить ему] сообщить этот разговор его брату Павлу Андреевичу, послу, и действовать вместе с ним в этом направлении. Эта мысль очень нравится великому князю. Поэтому-то, говорит мне Гире, он и сел около него перед третьей пьесой в Гатчине. Вчера на докладе государь вполне одобрил и саму мысль, и способ ее исполнения. Он, по-видимому, знал, что великий князь Владимир должен был говорить об этом с Гирсом, а пришедший уже после доклада к концу завтрака великий князь сказал государю, что находит соображения министра вполне основательными.

Гире мне говорит, что Шувалов был очень доволен и польщен этой миссией, министр в восхищении от того, с какой легкостью тот схватывает суть дела; Гире даже сказал государю на докладе: «Какой он сметливый!»

Так как граф Петр будет в Берлине завтра, в четверг утром, министр просит меня послать ему через его брата, посла, личную телеграмму, сообщающую о том, что выработанный в Гатчине план действий одобрен и утвержден государем, но министр желает сохранить его в самой строгой тайне от всех в министерстве, пока мы не узнаем, насколько благоприятной окажется почва в Берлине.

Сомнения не исключены. Странные сообщения, полученные великой княгиней Екатериной; слухи о военных приготовлениях как в Пруссии, так и в Австрии, на которые конфиденциально указывал генерал Гурко-, наконец, направление нашей прессы и катковской партии, стремящейся посеять раздор и обострить отношения, которой наше правительство предоставляет полную свободу, потому что известно покровительственное к ней отношение государя. Здесь явно чувствуются силы, действующие помимо Гирса, а в таком случае — прощай доверие к нашей политике!

Министр рассказывает мне, что Их Величества оказали ему в Аничковом дворце самый дружеский и трогательный прием. Государь пожелал, чтобы он остался к 3-часовому завтраку. Государыня вышла в чем-то вроде капота и после завтрака водила его смотреть внутренние апартаменты, где только что были внесены изменения. Спальня будет на верхнем этаже; по этому поводу государыня спросила своего супруга, неужели ему не жаль расставаться с комнатой, которую они занимали столько лет, на что он ответил: «Ничуть». Одним словом, самое сердечное расположение, но никаких видимых для других его проявлений по отношению к моему дорогому министру! Надо признать, странная система. Между тем, Гире благодаря своему прекрасному характеру смотрит на вещи всегда с их лучшей стороны и, кажется, несколько приободрился.

Государыня его спросила, что сталось с его шевелюрой, и очень смеялась, когда он сообщил ей о своем намерении завести парик; но на этой теме остановились не слишком долго и хорошо сделали: государь лыс, как колено, а бедняжка государыня, говорят, в этом отношении не богаче его, но она укладывает то немногое, что осталось, и дополняет очень искусно завитым шиньоном.

Я спрашиваю, зачем она приехала в город; министр полагает, чтобы видеть апартаменты, в которых скоро придется жить. Впрочем, надо отдать ей справедливость: она не любит расставаться с государем и следует за ним как тень.

Зашифровываю сам секретную телеграмму Шувалову.

Пятница, 26 декабря

Утром иду к своему министру, которого поздравляю по случаю дня рождения его супруги. Следует отметить, что недавно Каульбарс обратился к министру с просьбой об отпуске, чтобы провести праздник с семьей в Эстонии. Министр сказал ему, что со своей стороны не видит к тому никаких препятствий, но это его совершенно не касается, так как барон не состоит больше при министерстве. Показательно, насколько последний цепляется за деятельность, которая оказалась столь малоуспешной.

Впрочем, великий князь Владимир дал понять министру, что Каульбарс предназначается для дипломатической карьеры, но Гире протестовал против этого. Пока его, к счастью, оформляют в свиту великого князя Владимира. Таким образом, он по крайней мере пристроен, и вне нашего министерства. Каульбарс представил к награде всех наших чиновников, находившихся в его время в Софии, высокопарно превознося их деятельность: косвенный способ просить награду и для себя. К счастью, министр оставил это без последствий.

Суббота, 27 декабря

Около 3 часов меня посещает Яковлев. Ола приносит полученную из Берлина телеграмму. Граф Шувалов уведомляет, что встретил полную готовность воспротивиться какому-либо безрассудному поступку со стороны Баттенберга. Бисмарк одобряет идею письма нашего императора к германскому, ответ будет совершенно соответствовать нашим желаниям, но он желал бы еще устно переговорить с графом Шуваловым по его приезде завтра в Берлин. Я прошу Олу не показывать пока этой телеграммы Влангали, хотя последнему и поручено на сегодня управление министерством, и урываю минутку перед обедом, чтобы зайти справиться о здоровье Гирса и просить передать ему в запечатанном конверте эту телеграмму.

Воскресенье, 28 декабря

Шувалов сообщил между прочим из Берлина, что принц Александр уезжает в Египет, а государь сделал помету: «Который — отец или сын?» Мы запросили посла, и он отвечает, что, согласно сведениям из Дармштадта, в Египет в ближайшем времени отправляется сын, бывший князь болгарский. Его Величество написал на этой телеграмме: «Странно, как бы он вместо того не очутился бы в Софии».

Я не очень-то доверяю этим слухам о путешествии. Он что, отправится позировать в качестве сфинкса перед Европой или заставит взирать с высоты 40-вековых пирамид на одного из самых отъявленных мошенников нашего времени?

Понедельник, 29 декабря

Придя утром к своему министру, нахожу, что ему положительно лучше, но он еще чувствует некоторую слабость. Тем не менее он хочет ехать в Государственный совет, потому что это самое интересное заседание в году, чтение бюджета.

Он рассказывает мне, что Влангали, хотя и видел, что Гире болен, приходил ему передавать слухи; при своем состоянии он мало обращал на них внимания, но не мог, однако, отнестись равнодушно к известию о назначении Вышнеградского министром финансов, а Бунге — председателем Комитета министров.

Человек, семь лет назад бывший только профессором, достигает высшей должности в империи, поскольку очень дурно управлял ее финансами. Но государь благоволит к Бунге, потому что тот дает уроки наследнику, и, считая необходимым удалить его во имя удовлетворения Катковых-Победоносцевых, он желает, с другой стороны, дать ему повышение. Так хорошо председательствовавший в комитете Рейтерн уходит.

Из Государственного совета министр приезжает под впечатлением менее тягостным, чем в прошлом году. Он говорит, что доклад государственного контролера Сольского совсем не безнадежен. Рисуя печальное состояние наших финансов, прогрессирующее возрастание дефицита, он объясняет это до известной степени случайными и преходящими причинами и не считает зло непоправимым. Дай Бог, чтобы так и было.

Министр готовится к завтрашнему докладу и просит меня просмотреть еще раз проект собственноручного письма, который мы слегка переделываем.

Вторник, 30 декабря

Ночью телеграмм не получено. Министр уезжает в Гатчину как всегда с поездом в 10.30; доклад его на этот раз невелик.

Около 4 часов приезжает Влангали с заседания Комитета министров, взволнованный сценой прощания с Рейтерном. Последнему на том же заседании читают очень лестный рескрипт государя и вручают осыпанный бриллиантами его портрет. После этого он берет слово и очень красноречиво обрисовывает в общих чертах свою деятельность со времени назначения его министром финансов. Он говорит, как много он боролся, сколько раз был близок к отчаянию, а когда ему наконец удалось уравновесить бюджет и он считал себя накануне полного торжества, все пошло прахом (намек на последнюю войну). Все время голос его оставался твердым, но, произнося последние слова, бедный старик, почти слепой, залился слезами. Это был трагический момент, он произвел сильное впечатление на всех присутствующих. По окончании заседания все члены правительства немедленно отправились к Рейтерну, чтобы приветствовать его и выразить свои симпатии.

Министр по обыкновению возвращается из Гатчины около 5 1/2, часов. Он, по-видимому, доволен своим докладом. Их Величества приняли его очень сердечно. Государыня спрашивала о его накладке и просила, смеясь, не надевать ее в первый раз на выходе 1 января, чтобы ее не рассмешить. Государь все одобрил и остался очень доволен проектом собственноручного письма императору Вильгельму, но министр просит дождаться возвращения приезжающего завтра вечером из Берлина графа Петра Шувалова, чтобы окончательно утвердить редакцию письма и телеграммы Лобанову. Государь желает принять Ону завтра в Гатчине. Его Величество делает для него это исключение потому, что желает говорить с Ону о делах перед его скорым отъездом в Константинополь.

Среда, 31 декабря

К вечеру Их Величества переносят свою резиденцию из Гатчины в Петербург, в Аничков дворец. Из Берлина приезжает граф Петр Шувалов

До последней минуты я все еще надеюсь, что наш государь одумается и проявит публично свое благоволение к Гирсу, но этого не происходит. Многие должностные лица удостоены царской милости; только министр иностранных дел забыт и является жертвой неблагодарности, так как российский самодержец не решается вызвать неудовольствие Каткова и его приспешников.

Надо не забыть записать переданный мне Влангали любопытный разговор с генералом Обручевым. Генерал развил ему новый план политики, который он рекомендует со всем присущим ему пылом. Спокойствие в Европе, говорит он, нарушает Англия, это она вынуждает все правительства постоянно вооружаться. Поэтому желательно соглашение с Германией для внезапного нападения на Англию, которая, он считает, в настоящий момент настолько ослаблена и дезорганизована, что ее можно низвести на роль второстепенной державы и взять с нее контрибуцию в несколько миллиардов, крайне нужных для наших и для германских финансов.,

Так как Влангали не мог удержаться от улыбки, Обручев настаивал на своей мысли. Говорил, что это очень серьезный вопрос и что он, Обручев, готов, если его уполномочат, ехать вести переговоры о союзе с князем Бисмарком!

Надо признать, этот достойный генерал ни перед чем не останавливается!

1887 ГОД

Январь

Четверг, 1 января

Гире говорит мне, что возвратившийся вчера вечером из Берлина граф Петр Шувалов привез ему даже слишком хорошие вести. Бисмарк настроен, по-видимому, наилучшим образом; об этом, впрочем, свидетельствует его речь в парламенте, помещенная сегодня в газетах. Торопясь ехать на высочайший выход, министр говорит, что позднее сообщит мне привезенный Шуваловым проект двойственного союза, но просит меня, так как я не еду во дворец, приготовить пока для государя несколько ответных телеграмм и слегка изменить подготовленный Жомини проект письма к императору Вильгельму, а также и составленный нами вчера с министром проект телеграммы князю Лобанову, по поводу которой он советовался с графом Шуваловым и с Ону по его возвращении вчера вечером из Гатчины.

Выход, по-видимому, был блестящий. Много красивых лиц, масса городских дам и великолепные туалеты. Великая княгиня Елизавета была очень интересна. Великой княгине Марии Павловне сделалось дурно во время обедни.

Я решаю отложить свой отъезд в Москву и пригласить к обеду в субботу, 3-го, князя Дабижу, назначенного в Мадрид, уезжающего в Пешт Сталевского и некоторых сослуживцев; они проявляют по отношению ко мне всегда столько доброты и столько дружеского расположения, что нужно и мне при случае оказать им внимание. Около 3 часов у меня собираются к чаю Влангали, Зиновьев и Жомини. Первый подносит мне огромный торт. Барон рассказывает нам, что Ону вернулся вчера из Гатчины в восторге от государя; последний беседовал с ним около 40 минут и проявил замечательную искренность и серьезность при обсуждении затронутых в их беседе политических вопросов. Ону был особенно поражен большой простотой Его Величества и отсутствием в нем какой-либо позы. Мне кажется, что это наблюдение правильное, но надо признать, что в проявлении своих чувств наш государь не всегда эстетичен; примером может служить высочайшая помета на возвращенной сегодня телеграмме барона Икскуля, излагающей неуместные рассуждения графа Робилана по поводу болгарских дел: «Этакая парша, а туда же лезет».

Конечно, очень много говорят о назначении Вышнеградского. Характер и прошлое нового министра финансов (злые языки зовут его «председателем всероссийского конкурсного управления») внушают менее доверия, чем его способности, и все радуются тому, что товарищем его избран Тернер. Последний пользуется, по-видимому, репутацией вполне честного и положительного человека.

Вечером надо подготовить массу ответных телеграмм; я разделяю их и значительную часть отправляю барону. Министр просит меня подняться на минуту и показывает мне записку, переданную вернувшимся вчера из Берлина графом Петром Шуваловым. Записка чрезвычайно слабая. Не зная текста нашего тройственного соглашения, граф завел речь с князем Бисмарком о щекотливом вопросе двойственного соглашения, которым могло бы быть заменено первое.

Он предлагает соглашение о соблюдении доброжелательного нейтралитета в случае войны между Францией и Германией, о сохранении неприкосновенности Австрии, независимости Сербии под скипетром короля Милана — и все это лишь для того, чтобы за нами было признано право исключительного влияния в Болгарии и Румелии, когда последняя будет к ней присоединена, а также для обеспечения нейтралитета Германии, если бы мы пожелали настаивать на соблюдении принципа закрытия проливов. Я не могу скрыть от министра своего удивления по поводу того, что государственный деятель, посол, ведший переговоры на Берлинском конгрессе, мог составить столь малосерьезные проекты. По-видимому, граф Павел не ознакомил брата с положением дел и просил его только не слишком показывать императору, какое большое значение князь Бисмарк придает союзу с нами и насколько он боится враждебности со стороны России. Канцлер ему откровенно признается в том, что не может подвергнуть свою страну опасности оказаться между двумя враждебными нациями: Францией и Россией. При существовании между нами серьезного и искреннего союза ничто ему не страшно, и он полагает, что мы могли бы предписывать Европе. Но, раз мы этого не желаем, он видит себя вынужденным принять свои меры.

Пятница, 2 января

Утром, когда я еще одеваюсь, министр присылает мне пакет с бумагами, которые государь вернул вчера поздно вечером. Его Величество желает завтра принять графа Петра Шувалова. Он начертал на телеграмме князя Лобанова, сообщающей, что речь князя Бисмарка произвела в Вене на публику удручающее впечатление и что страх перед войной с Россией сильнее, чем когда-либо: «Низкие трусы; теперь испугались, а кто кричал и пугал всего больше. Подлая нация». Затем на телеграмме Моренгейма, сообщающей, что итальянский посол в Париже приветствовал Флуранса за то, как он говорил с болгарской депутацией: «Я сегодня сделал чудные комплименты Лабуле насчет этого», а против слов «итальянский посол»: «Робилан не одобрит этого».

По-видимому, вчера на приеме государь долго и хорошо говорил с дипломатами; из длинной перлюстрированной телеграммы Швейница мы видим, что Его Величество поручил ему передать самые дружеские приветы императору и императрице, а также германскому наследному принцу; он поручает послу передать принцу, что сохранил неизгладимые воспоминания о разговоре с ним в Аничковом дворце в 1881 г., Его Величество надеется, что принц останется верен некогда высказанным им взглядам и принципам. Государь поручает Швейницу передать также несколько любезных слов князю Бисмарку и говорит ему, что он высоко оценил речи канцлера в парламенте, составляющие такой резкий контраст с «неприличной» речью Солсбери и «нелепой» речью Кальноки.

Поднимаюсь по обыкновению к своему министру около 11 часов. Мы говорим опять о записке Шувалова, и я высказываю опасение, как бы завтра во время аудиенции государь не изменил под его влиянием свою точку зрения; иногда мне приходит также в голову, что граф Павел мог быть неприятно поражен неожиданным поручением, данным его брату, действительно превысившему свои полномочия. Нас прерывает приезд австрийского посла, привезшего министру ответ графа Кальноки по поводу его предложений относительно попытки добиться изменения регентства в Болгарии совместным воздействием Турции и всех европейских представителей на болгарских делегатов при их приезде в Константинополь и одновременно в Софии. Днем будет послан государю составленный в этом смысле проект телеграммы князю Лобанову, и министр предполагает также запросить Его Величество о дне, когда ему угодно будет послать императору Вильгельму письмо, проект которого был ему препровожден вчера.

Суббота, 3 января

Вижу своего министра только одну минуту. Он просит меня подготовить ему еще одну ответную телеграмму для государя и благодарственное письмо генералу Буадефру.

Воскресенье, 4 января

Пакет с бумагами, возвращенными государем сегодня рано утром, заключает в себе несколько довольно характерных помет. На телеграмме Хитрово, сообщающего из Бухареста о том, что делается в Болгарии, и между прочим что «английский и австрийский агенты настоятельно советовали Николаеву и Попову держаться до последнего часа». Его Величество пометил. «Какие скоты». На телеграмме Нелидова от 2/14 декабря, передающей разговор с Гудбоном и гласящей, что регенты способны на безумный шаг — переизбрание Баттенберга: «От этого мое письмо к императору Вильгельму еще более кстати»; и затем, против места «на случай, если бы они были вынуждены отказаться от власти, они уже теперь подготовляют в качестве своего преемника военную диктатуру»: «Это еще хуже, чем регенты». Далее, где говорится, что, по мнению Гудбона, кандидатура князя Мингрельского действительно дискредитирована во всей стране.- «Это мы еще увидим, я не верю»; на депеше Нелидова от 29 декабря против слов «Я не знаю, в какой степени кандидатура принца Ольденбургского возможна с точки зрения наших государственных соображений, а равно и его личных интересов» государь пишет: «Другого кандидата у нас нет, кроме князя Мингрельского».

Министр вызывает меня поздно; он забыл, что сегодня воскресенье и, следовательно, обедня. Я передаю ему две полученные из Константинополя телеграммы, из которых одна возбуждает некоторые подозрения на счет Цанкова. Гире посылает государю проект сопроводительного письма графу Шувалову и спрашивает, когда Его Величество желает отправить свое собственноручное письмо; при этом мы вспоминаем о письме, которое в прошлом году было поручено везти графу Адлербергу, но оно в последнюю минуту не было готово.

Перед своим отъездом Гире посылает мне проект депеши Нелидову, излагающей программу согласованных с Веной действий; он прилагает мне следующую записку: «Прошу вас внимательно прочесть этот проект письма и сообщить мне ваши замечания. Жомини писал согласно моим указаниям; я не нахожу там ничего, что следовало бы изменить, но я хотел бы вставить куда-нибудь фразу, подчеркивающую, что мы заинтересованы и, главное, имеем право говорить, не стесняясь, в болгарском вопросе, и это ad usum delphini». Я переделываю одну фразу в проекте, чтобы подчеркнуть: самое важное для нас — привести к смене регентства, и мы имеем самое законное право на этом настаивать. Раз мы будем иметь возможность говорить с болгарским правительством, кризис утратит свою остроту и остальные вопросы будут урегулированы.

Принесли последний номер «Русского вестника», и я с большим интересом читаю статью Каратыгина о кончине императора Александра I и императрицы Елизаветы Алексеевны.

Понедельник, 5 января

В полученном сегодня утром пакете возвращенных государем бумаг находится записка, сообщающая, что Его Величество желает отправить свое письмо императору Вильгельму завтра с фельдъегерем. Поднявшись к своему дорогому министру, нахожу его в прекрасном настроении; он хорошо провел ночь и чувствует себя гораздо лучше. Его интересует вопрос о том, пришлет ли государь свое письмо ему или передаст прямо фельдъегерю и когда может состояться доклад. Во время нашей беседы Гире получает по телефону приглашение явиться для занятий с государем сегодня, в понедельник, в 2 часа;

Немного отдохнул. Влангали и Зиновьев приходят один за другим к чаю; я жалуюсь на свое нездоровье. Приходит также Жомини; он видел мельком министра по возвращении из дворца и нашел его весьма озабоченным. Гире внес мое изменение в проект письма Нелидову и прочел его как черновик Его Величеству. Этот проект был утвержден.

Гире прислал спросить у меня, от какого числа было последнее составленное мною письмо Шувалову по вопросу о секретном договоре. Посылаю ему сам проект, помеченный 14 декабря прошлого года. Он просит меня подняться, и я застаю его перечитывающим этот текст; он еще раз его одобряет и говорит мне, что все более и более усматривает нелепость записки графа Петра Шувалова. Министр написал очень хорошее личное письмо нашему послу в Берлине, где говорит, что смотрит на предложения его брата князю Бисмарку как на частные разговоры двух друзей, которые не могут иметь никакого официального характера. Я предлагаю министру сохранить с письма копию в нашем совершенно секретном архиве. Затем Гире сообщает мне, что он сегодня вынес самое удручающее впечатление от своего доклада.

По-видимому, интриги Каткова или какие-нибудь другие пагубные влияния опять сбили нашего государя с пути. Его Величество высказывается даже против союза только с Германией. Ему будто бы известно, что союз этот непопулярен и идет вразрез с национальными чувствами всей России; он признается, что боится не считаться с этими чувствами и не хочет подорвать доверие страны к своей внешней политике. Все это находится в таком противоречии с тем, что государь говорил и писал в последнее время, что перестаешь что-либо понимать. Теперь Его Величество не видит никаких преимуществ в союзе с Германией и утверждает, что единственным возможным и выгодным союзником для России в настоящий момент была бы Турция. На замечание Гирса, что робкий и непостоянный характер султана не дает никаких гарантий, а вызвав образование враждебной нам коалиции всех держав, мы подвергаемся большой опасности, государь отвечает, что никто ничего не посмеет сделать. Он даже намекает на возможность оккупации в случае попытки возвращения князя Баттенберга — «пошлет бригаду», говорит, что оккупация не представляла бы какой-либо опасности.

Гире напоминает ему, что оккупация — вещь вовсе не простая, что, несмотря на всю свою решительность, император Николай I вынужден был унизительным образом покинуть дунайские провинции; на это государь отвечает: «То было другое время», «Кто на нас пойдет» и т. п. Министру остается только просить Его Величество не говорить открыто о своих намерениях и не оглашать их, чтобы дать нам по крайней мере возможность мирно закончить болгарские дела, пока остаются в силе соглашения, срок которых истекает только в июне. Одним словом, моему бедному министру пришлось потерять целый час, пережевывая то, что должно было бы стать аксиомой; он говорит, что никогда еще у него не было столь неудовлетворительного доклада.

В свое письмо графу Павлу Шувалову он вставляет фразу, предлагающую послу не высказываться пока по вопросу о возобновлении соглашений ввиду нашей неуверенности в их судьбе. На меня это производит тягостное впечатление Мне приходит в голову, что это предвещает удаление моего дорогого министра, — вероятно, кому-то удалось внушить государю, что тот слишком непопулярен в России. Высказываю эту мысль Оболенскому, когда, отправляясь к графине Тизенгаузен, он заходит ко мне.

Вторник, 6 января

Меня зовут к министру, который не видел меня сегодня утром и только что обо мне спрашивал. Гире говорит мне о глупых и непристойных статьях в «Московских ведомостях» и «Гражданине», направленных против Германии. Говорит также, что под впечатлением высказанного вчера государем он плохо спал. Сегодня утром Ола мне рассказывал, что вчера вечером слышал в городе разговоры о близкой отставке Гирса в связи с происками Каткова и Островского; я, мимоходом, указываю министру на эти интриги, но он склонен думать, что на этот раз это скорее дело Победоносцева, ездящего часто в Гатчину давать уроки наследнику. Дело в том, что он даже не был у Гирса с тех пор, как вернулся осенью, а вчера государь, говоря о национальных антипатиях к Германии, сказал министру: «Прежде я думал, что это только Катков, но я убедился, что это вся Россия». Затем он добавил: «Ошибок никаких не было, но если, тем не менее, потеряется доверие нашего общественного мнения во внешнюю политику, тогда все пропало».

Я замечаю, настолько все это противоречит тому, что государь говорил Швейницу, и всем его пометам последнего времени; надо надеяться, это окажется только причудой.

Когда-то российский самодержец ставил себя выше порождаемых прессой толков; он самолично давал желательное ему направление политике и заставлял общественное мнение его принимать. Недавно еще Его Величество сделал следующую помету по поводу жалобы на наши газеты: «Да разве газетные толки — общественное мнение?»; теперь он подчиняется Каткову, Мещерскому и т. п. Достаточно подлой интриги мерзкого Победоносцева или одного из ему подобных, чтобы сбить государя с правильного пути и заставить броситься внезапно в какое-нибудь рискованное предприятие. Министр говорит, что ответственность в значительной мере падает и на государыню. Она ненавидит Германию и систематически восстанавливает против нее государя. Бедная Россия: на троне вместо коронованных голов ныне лишь коронованные дураки!

Среда, 7 января

Меня очень беспокоит мысль об отставке моего мини стра. Это было бы таким большим несчастьем для России и полной переменой в моей личной судьбе. В данный момент следует во всяком случае быть мужественным и готовым к любым случайностям.

Пакет, возвращенный сегодня утром государем, заключает и полученное вчера вечером весьма секретное донесение князя Лобанова, сообщающее на основании информации, полученной от лица, имеющего знакомства в австрийском военном министерстве, что Черчилль во время своего пребывания в Вене, перед созывом делегаций в октябре прошлого года, якобы хотел побудить Австрию довести дело до войны с Россией и предлагал 15 миллионов фунтов стерлингов и другие субсидии, чтобы заставить ее решиться на это. Наш посол находит, что это лучше объясняет слова Кальноки в собрании делегаций, чем возбуждение умов в Венгрии. На этой депеше государь делает следующую помету: «Это совершенно противно тому, что Черчилль говорил Адлербергу перед его приездом сюда; кто говорит правду, кто врет?». That is the question — везде и во всем. И действительно, наш первый секретарь в Лондоне, граф Николай Адлерберг, приехав сюда недавно, представил памятную записку с кратким изложением разговора, который он имел с Черчиллем. Последний проявил столь прекрасные намерения по отношению к России, что государь остался очень доволен и сделал на записке следующую помету: «Этот человек может нам пригодиться и будет, наверное, иметь большое влияние на судьбы Англии».

Завтракаем с моим милым Олой в обычный час; затем, когда я ухожу работать в свой второй кабинет, ко мне приходит Геппель, а в 3 часа мне докладывают о приходе Зиновьева. Он советуется со мной по поводу двух написанных министром телеграмм, которые нужно дать переписать для доклада. Пользуясь тем, что мы одни, сообщаю ему о своем беспокойстве, которое мне внушают направленные против Гирса интриги. Он уже о них тоже кое-что слышал и хочет, когда будет на днях обедать у Островского, попытаться у него выведать что можно. Он не думает, что Островский был неискренен и принимал участие в интриге и что государь решил в настоящий момент расстаться с Гирсом. Его Величество держит нашего министра «в черном теле», боясь не угодить партии, которую он считает национальной, но Зиновьев полагает, что он все-таки не такой идиот, чтобы ничего не понимать в политических делах. Я спрашиваю, каким образом Вышнеградский не поставил поддержание мира условием sine qua поп. Он рассказывает мне, что за несколько дней до своего назначения новый министр финансов приезжал к нему советоваться о положении вещей, и он, Зиновьев, ему ответил, что если мы только не натворим неосторожностей, опасности войны не предвидится.

Незадолго до этого они встретились за обедом у Островского, и эти господа высказывали по адресу нашего министра упреки в том, что он недостаточно ясно и решительно говорит с государем. Зиновьев якобы старался оспаривать это мнение. Однако в разговоре у него, между тем, проскальзывает что-то о золотом мосте (pont d’or), который государь приготовил для Гирса на случай, если решит расстаться с ним.

По уходе Зиновьева приходит Никонов, чтобы поговорить о вознаграждении служащих министерской цензуры и шифровальной экспедиции.

Четверг, 8 января

Около 4 часов у меня сходятся Зиновьев и Жомини. Ону завтра выезжает обратно в Константинополь. Барон говорит нам о военном совете, который должен собраться 11-го у государя. Он рассказывает между прочим, что в период наших осложнений с англичанами во время последней войны Его Величество, тогда еще наследник-цесаревич, возымел мысль, которая по его настоянию обсуждалась даже в Совете, использовать коммерческие суда для установки мин во всех английских портах, чтобы сделать, таким образом, невозможной британскую торговлю. Я замечаю, что у нашего августейшего монарха бывают иногда проявления «динамитчика». Зиновьев того же мнения.

Государь возвращает посланные ему перед обедом бумаги. Он не утверждает проект телеграммы барону Моренгейму. По-видимому, на нашего посла в Париже произвели сильное впечатление опасения, вызванные во Франции словами Бисмарка в парламенте; Гире счел нужным сказать ему, что мы считаем эти опасения преувеличенными. Государь пишет на полях: «Мы ничего не знаем про намерения кн. Бисмарка, так что же мы их будем успокаивать. От Бисмарка можно все ожидать». Затем против слов «Итак, нет никакой причины отчаиваться в успехе наших попыток, направленных к тому, чтобы внести успокоение» Его Величество добавляет: «Для нас, а для Франции это еще вопрос».

Проект этот был составлен Жомини; признаюсь, он мне тоже не кажется безусловно необходимым, однако сказавшееся в императорском замечании настроение не особенно утешительно.

Пятница, 9 января

Мне приносят пакет с возвращенными государем бумагами. На перлюстрированной телеграмме Робилана, сообщающего о своем разговоре с болгарскими делегатами, Его Величество начертал: «Вот охота болтать и нести чепуху. Кого он хочет разыгрывать, этот Робилан, просто смешно!», а на перлюстрированной телеграмме Шакира о том, что Гире будто бы сказал ему, что ввиду затруднений, вызываемых кандидатурой князя Мингрельского, мы не считаем необходимым ее поддерживать: «Подобными телеграммами он собьет совершенно с толку свое правительство», а против пометки министра «Шакир меня совсем не понял, и я не премину разъяснить ему при первом случае» государь добавляет: «Да, но это надо непременно ему разъяснить, а нето Нелидов совершенно собьется».

Мне кажется, что наш посол достаточно осведомлен о наших намерениях, чтобы не дать себя сбить с толку враньем Шакира Порте. Наскоро пишу Никонову по поводу полученных для цензуры 3000 рублей и Константину по поводу моего вчерашнего разговора с Крейцером.

Около 11 часов поднимаюсь к министру. Нахожу его под тягостным впечатлением высочайших помет. Признаюсь ему откровенно, что телеграмма Моренгейму показалась мне излишней.

Думаю, что в глубине души наш всемиловестейший государь был бы в восторге, если бы Германия сцепилась с Францией, чтобы использовать это для каких-либо своих целей. С другой стороны, я не считаю, что Франции угрожает опасность, но, чтобы подготовиться на всякий случай к успешной обороне против нас, князь Бисмарк должен делать вид, что меры эти направлены против Франции, которая на него поэтому не нападет. Уверенность государя относительно Германии не вполне обоснованна. Союз, несомненно, возможен, и его искренне желают, но он должен быть обусловлен взаимным доверием. А между тем что делает покровительствуемая государем пресса и сам государь? Он все время доказывает, что едва выносит соглашение с Германией и при первой возможности собирается с этим покончить. При таких условиях, если бы Бисмарк не думал о том, чтобы обеспечить безопасность своей страны, он был бы по отношению к ней просто предателем. Я рассказываю министру, что, говоря вчера на эту тему с Жомини и Зиновьевым, я спросил их, питают ли они доверие к позиции, занимаемой в политике нашим августейшим монархом, и считают ли они возможным предвидеть, каковы будут его решения через дветри недели. Тот и другой признали, что у нас нельзя ни за что ручаться, потому что у государя нет никакой политической системы и он поддается самым пагубным влияниям. А раз так, то как можно требовать, чтобы Германия не стремилась защитить себя от русского колосса, который изволит быть хамелеоном. Впрочем, германский канцлер откровенно сказал этой осенью графу Павлу Шувалову: «Я предпочитаю союз с вами всякому другому, но согласитесь, что ваш государь может вдруг на меня рассердиться и тогда я окажусь совершенно изолированным. Вот почему я должен относиться бережно к соглашению с Австрией». Министр признает, что в моей оценке есть доля правды, и рассказывает мне еще раз, как при его последнем свидании с императором Вильгельмом в Берлине в августе прошлого года монарх этот дал ему ясно понять, что он потерял всякое доверие к нашему императору и черпает надежды на свою безопасность только в мудрости г-на Гирса. Старый император настоятельно просил министра не помышлять об отставке. «Саксонский король, — сказал он ему, — говорил мне на днях по этому поводу: если бы г-н Гире вышел в отставку, нам пришлось бы вооружиться — и это верно. Говорю вам это вполне искренне».

Конечно, искренне. В настоящий момент беда в том, что, подрывая доверие к прочности положения Гирса, государь совершает один из величайших своих промахов. Между тем, Гире мне рассказывает также, что к нему приезжал Лабуле в полном восхищении от того, что ему сказал государь на приеме в день нового года. После своих прекрасных заверений Швейницу наш дорогой монарх, слывущий таким правдивым и честным человеком, делал Лабуле прямые намеки на свои симпатии к Франции и на поддержку, которую она в случае надобности найдет в нем против Германии. Так, по крайней мере, понял слова государя посол Республики. Он поспешил донести об этом в Париже и приехал засвидетельствовать Гирсу, что император может вполне рассчитывать на его скромность.

Не вполне достойное заигрывание с правительством, которое несколько месяцев назад, принимая германского посла, с отвращением отвергало мысль о союзе свободной цивилизованной Франции со страной, где царят деспотизм и все эксцессы неумной власти. Гире говорит мне: «Катков перед отъездом непременно заставит государя заменить министра иностранных дел; я думаю только о том, чтобы найти способ достойным образом удалиться».

Государь прислал Гирсу с пометой «Переговорите об этом с военным министром и сообщите вашемнение» высокопарно составленную петицию Груева, который просит 300 000 рублей, чтобы послать их в Бухарест, и 2000 ружей, перевозу которых в Болгарию поспособствовала бы наша таможня, и все это в целях свержения регентства. Удерживаемый здесь Бог знает кем и для чего Груев остается в Петербурге вопреки воле министерства. До сих пор он еще не представлен государю. Это должно приводить в бешенство Каткова и Каульбарса.

Мы переделываем с министром написанный Жомини проект письма Лобанову, чтобы исключить из него какой-либо намек на тройственное соглашение, о котором государь уже не хочет и не может слышать. По указанию министра я тут же составляю также две телеграммы Нелидову, сообщая ему, что князь Мингрельский продолжает оставаться нашим кандидатом и что мы оставляем за собой право вернуться к этому вопросу, но предполагаем предварительно разрешить вопрос о регентстве, что венский, берлинский, парижский и римский кабинеты согласны на то, чтобы их представители договорились в Константинополе с Нелидовым о способах разрешения болгарского кризиса.

Спускаюсь вниз как раз к завтраку. Ола рассказывает мне, что вчерашний прием во французском посольстве прошел блестяще. Большим стечением народа хотели показать благоприятную для Французской Республики демонстрацию.

После завтрака работаю у себя в канцелярии. В 4 часа к чаю собираются Влангали, Жомини, Зиновьев и Ола. Барон рассказывает нам истории из прошедших времен: г-жа Анненкова, сестра г-жи Акинфьевой, в Мраморном дворце. Шантаж с письмами покойной императрицы. Способ получить их от нее через молодого человека, в которого она влюбляется. Последующие действия этой авантюристки с целью добиться того, чтобы ее признали дочерью герцогини Ангулемской. Г-жа Акинфьева. Ее характер. Проект брака с канцлером. Герцог Лихтенбергский. Беременность дамы. Великодушие князя Горчакова. Бурная сцена, которую ему устраивает великая княгиня Мария в присутствии покойного императора.

У министра дипломатический обед. Государь возвращает посланные ему третьего дня бумаги; на телеграмме Икскуля, сообщающей, что на замечание Робилана о готовности болгар уступить, если им предложат другого кандидата, барон ответил: «Указание другого кандидата поведет только к новым затруднениям и интригам», государь пишет: «Очень верно».

Это третья или четвертая одобрительная помета, доказывающая, что Его Величество вполне амнистировал нашего посла, которого он несколько недель назад строго осуждал на основании перлюстрированной телеграммы Робилана, из которой можно было заключить, что барон Икскуль сделал намек на двойственную противоречивую политику императора и Гирса. Конфиденциально об этом предупрежденный, наш посол очень умно оправдался в записке, которую Гире не преминул представить на прочтение Его Величеству.

Суббота, 10 января

Выходя из канцелярии около 10 1/2 часов, узнаю, что получена масса телеграмм, из которых пять уже расшифрованы. Моренгейм сообщает, что Флуранс приезжал, очень обеспокоенный и указывал ему на более или менее неоспоримые симптомы агрессивных намерений Германии, которая собирается обратиться к Франции с требованием разоружения и готовится к войне весной. Он якобы спрашивал у нашего посла, может ли Франция рассчитывать на моральную поддержку императорского правительства. Мне кажется странным, что Лабуле не был об этом осведомлен. Уж не скрываются ли за этим Моренгейм и Катакази. Поднявшись к министру, я предлагаю ему немедленно и полностью передать эту телеграмму в Берлин и запросить графа Шувалова. Гире одобряет эту мысль и дает свое согласие. Моренгейма можно пока оставить без ответа, а для успокоения государя сказать ему, что полученные из Франции сведения будут проверены нашим послом в Берлине.

К несчастью, Нелидов тоже начинает немного путаться. Он говорит о программе Цанкова, будто бы за регентством нет никакой партии, а пересмотра конституции следует требовать до выбора князя. Таким образом, он отступает от нашей программы, стремящейся прежде и больше всего к упразднению нынешнего регентства и установлению в Болгарии законной власти, с которой мы могли бы иметь сношения. Вторая телеграмма Нелидова передает: Шакир заявил, что мы берем назад кандидатуру князя Мингрельского, отчего Порта, как и Болгария, почувствовала удовлетворение, а это могло бы стать прекрасной почвой для переговоров. Мы пишем всем нашим послам циркуляр, сообщая им нашу вчерашнюю телеграмму Нелидову относительно кандидатуры мингрельца.

Я предлагаю министру пригласить к себе до предстоящего во вторник доклада Мещерского и потребовать у него объяснения по поводу непристойной статьи в «Гражданине», на которую ему указывал Швейниц. Это прежде всего отвечало бы желанию государя и дало бы возможность Гирсу иначе говорить с Его Величеством. Но министру слишком противно иметь дело с отвратительным редактором «Гражданина». Мы, во всяком случае, подпишемся на этот листок, чтобы иметь возможность следить за его стряпней.

Гире рассказывает, что, отправившись вчера говорить с генералом Ванновским по поводу просьбы Груева, о которой ему вчера сообщил государь, он еще раз имел случай оценить глупость нашего военного министра; при этом он основывался не на том, что последний согласился на просьбу болгарского офицера, которую он лично нашел невыполнимой, а на высказанных им своих политических планах. Ванновский находит, что мы должны воспользоваться теперешними обстоятельствами и броситься на Австрию, «которую мы бы славно раскатали»; мнение свое он основывает на заявлении Бисмарка, что мы (то есть Россия и Австрия) должны сами столковаться по вопросу о господстве над балканскими государствами. Он уверяет, что говорил об этом с государем, который якобы ему возразил: «Да, но немцы нас в Вену не пустят», на что военный министр будто бы заметил: «Я имею в виду не Вену, а Карпаты; нам взять Галицию, а там я проложу границу».

Гире замечает ему, что это было бы довольно рискованным, ведь между Германией и Австрией существует оборонительное соглашение, но нам неизвестен точный смысл его статей. Гире спрашивает наконец, что явилось бы поводом к этой войне; на это генерал Ванновский как всегда отвечает: «А это дело дипломатии». Мне это напомнило, как во время афганских осложнений г-жа Ванновская выразила желание, чтобы все кончилось мирно, а генерал ей ответил: «А что, вы разве не хотите быть графиней?». Хорош государственный деятель! Гире правильно замечает, что хочется просто бежать.

Около 4 часов приходят барон Жомини и Влангали. Барон тоже полагает, что сообщения из Парижа являются измышлениями барона Моренгейма, объясняющимися отчасти тоном нашей прессы и особенно Каткова, с которым он поддерживает сношения. Новичок Флуранс, вероятно, поддался влиянию нашего посла, а возможно, что и хотел воспользоваться этим обстоятельством, чтобы прозондировать почву относительно наших намерений, особенно после новогодних поощрений Лабуле со стороны самого государя.

Влангали обедал вчера у княгини Барятинской с графом Александром Адлербергом, который рассказывал им о канцлере и между прочим о том, как тот в бытность свою в Штуттгарте заказывал своему повару великолепные меню для ряда обедов, которых не давал, а затем «по рассеянности» вкладывал эти меню в пакет, посылавшийся канцлером графу Нессельроде, чтобы тот думал, что он живет широко.

Уйдя писать в свой второй кабинет, получаю пакет возвращенных государем бумаг. На телеграмме Нелидова, в которой сообщается, что, по мнению Цанкова, пересмотр конституции не может быть достигнут ни путем оккупации Болгарии и назначения российского комиссара, ни во время нескольких месяцев безвластия, потому что обе комбинации невыполнимы, и поэтому он хочет включить в свою программу пункт, гласящий, что, выбирая князя, собрание декретирует и необходимость в будущем пересмотреть конституцию, государь помечает: «По-моему, это справедливо». На второй телеграмме Нелидова по поводу неверных сообщений Шакира относительно кандидатуры князя Мингрельского Его Величество делает следующую помету: «Именно чего я боялся, так и случилось. Нелидов сбит с толку». На пресловутой телеграмме Моренгейма около заключительной ее части "До меня дошел слух, что французское правительство очень бы желало знать, может ли оно рассчитывать на какую-либо моральную поддержку со стороны императорского правительства (в случае получения из Берлина требования о разоружении), государь пишет: «Конечно, да».

«Вот так путаница», — говорю я себе. Мы только что просили моральной и весьма деятельной поддержки императора Вильгельма в целях воспрепятствования возвращению к власти Баттенберга, в деле успешного проведения нашей программы в Константинополе и разрешения болгарского кризиса. Граф Шувалов нам доносит, что старый император оказал ему наилучший прием, что везущий его ответ фельдъегерь находится уже на пути в Петербург, а мы тем временем обещаем Франции нашу поддержку против Германии, потому что до барона Моренгейма дошел слух, что первая очень бы желала знать, что может на таковую рассчитывать. Извольте вести политику при такой последовательности в высших сферах.

Около 11 часов Ола возвращается с обеда у Толстых-Щербатовых. Пресловутые пометы нашего августейшего дурня производят и на него сильное впечатление. Мы можем их объяснить только неблагоприятным для Гирса настроением и желанием показать ему, что наступает эра политики, противоположной той, которую он всегда рекомендовал.

Воскресенье, 11 января

Статья, которую я позволил себе вчера посоветовать министру поместить в «Journal de S.-Petersbourg», сегодня появилась. Надо было обрисовать хотя бы в общих чертах нашу программу и пояснить нашу точку зрения на мингрельскую кандидатуру. Телеграмма из Лондона воспроизводит статью из «Morning post», проповедующую разоружение Франции. Прилагаю ее к газетным вырезкам, которые сохраняю для своего дневника.

Около 11 1/4 часов решаю подняться к своему министру, которого встречаю наверху на лестнице направляющимся в комнаты г-жи Гире. Он очень озабочен положением вещей. Вчера на вечере у голландского посланника он видел Швейница, который ему сказал, что военные мероприятия Франции, и особенно расквартирование войск вдоль границы, вызывают ужасное раздражение в Германии и опасны для мира. Он думает, что это дело буланжистов. Весьма возможно, что проявленное с нашей стороны под эгидой государя поощрение Франции также этому способствовало. Граф Волкенштейн был также очень грустен и заметил, что дело сохранения мира и охраны порядка и монархии, над которыми мы столько лет работали, обречено, по-видимому, на полное крушение. Министр мне говорит, что он только что получил письмо от Катакази, в котором тот просит разрешения приехать сюда. Гире полагает, что это заговор Каткова — Игнатьева — Сабурова, которые хотят обеспечить за собой его содействие. Бывший министр юстиции Набоков, очень преданный Гирсу, указал Влангали на дьявольскую работу, направленную к ниспровержению Гирса.

Спешу отправиться в Исаакиевский собор, но попадаю только к концу, к «Отче наш». Возвращаюсь пешком и на углу площади и Гороховой встречаю своего дорогого министра; он предлагает мне пройтись по Конногвардейскому бульвару и набережной от Николаевского моста до Зимнего дворца; проходим через двор последнего, чтобы попасть домой. Гире говорит мне, что шел к Конногвардейскому бульвару посмотреть, где бы ему можно было лучше всего поселиться. Несмотря на дружелюбный тон государя во время последнего доклада, ему показалось, что монарх был как бы в замешательстве и не решался сказать что-то, бывшее у него на языке. Это «что-то», как полагает Гире, — его отставка. Государь слишком подчеркивал опасность, какую представляет несимпатичная стране и не внушающая ей доверия политика; наверное, тут скрывается какая-то интрига. Его Величество констатировал, что пока не было сделано ошибок, но теперь он находит совершенно невозможным тройственное соглашение и даже соглашение двойственное, только с Германией. Министр спрашивает, предпочитает ли Его Величество союз с Флоке и Клемансо союзу с монархами, олицетворяющими порядок и устойчивость. Для России страшна не столько война, сколько ее последствия.

Гире вполне примирился со своей судьбой и говорит, что будет даже почти рад уйти в отставку, но с достоинством. Он не желал бы нести ответственность за ту неразбериху, в которую втягивают Россию. Для того чтобы спасти положение, не следовало бы подавать надежд Франции и в то же время действовать в миролюбивом духе в Берлине. Министр не одобряет провокации германского канцлера и находит, что, произнося свои неосторожные слова о Франции, он играет с огнем. И так ли уж были нужны эти несчастные кредиты? Что касается того, что Бисмарк и особенно старый император желают мира, он в этом не сомневается. Дай Бог, чтобы скопившиеся за последние дни на горизонте зловещие тучи рассеялись.

Затем министр говорит мне о возобновлении сношений между Их Величествами и принцем Александром Гессенским. После долгого молчания Их Величества решили послать дяде поздравительную телеграмму к Новому году. Тот ответил довольно холодно. Гире видел это письмо во время своего последнего доклада в Гатчине. Оно очень сухое. Принц говорит, что был удивлен любезностью Их Величеств после проявленного ими отношения к нему и его сыну, которого он защищает. Он пишет, что теперь, когда его сын уже больше не князь болгарский, он может засвидетельствовать, что никогда не переставал быть преданным и благодарным России. Будущее покажет, что он ни в чем не виновен. В плохих отношениях с императором повинны сумасбродные агенты. Следовало бы более чтить память его сестры (покойной императрицы). Но дядя не отказывается протянуть руку примирения и допускает, что когда-нибудь, когда весь этот грустный эпизод отойдет в область истории, можно будет опять свидеться, но он очень сожалеет обо всем, что было сделано, и не скрывает своего неодобрения.

Показывая это письмо Гирсу, государь говорит: «Странное письмо, нужно ли ответить?» Министр посоветовал не делать этого тотчас; он добавляет, что хотел бы поговорить со мной по поводу редакции ответного письма, из которого будет исключен политический вопрос и где не будет упоминания о бывшем болгарском князе, а речь пойдет только о желании восстановить отношения с дядей и почтить память покойной императрицы. Это объясняет полученную на Новый год телеграмму за подписью «Дядя Александр». Я подумал, что иллюзии принца насчет его сына несколько рассеялись и он пошел навстречу примирению; это сделал, оказывается, наш государь. Впрочем, государь не раз высказывал, насколько ему тяжелы эти натянутые отношения, особенно из-за великой княгини Елизаветы Федоровны, которая такая милая, а он не может пока разрешить ей посещать Дарм-штадт. Его Величество надеется, что к Пасхе болгарские дела будут достаточно урегулированы, чтобы великая княгиня и великий князь Сергей могли отправиться в Дарм-штадт.

Мы говорим с министром об ужасной катастрофе, которая разразилась бы в России в случае войны. Где искать безопасности, где уберечь какие-либо крохи для семьи? Нельзя отвечать Моренгейму в духе поощрительной пометки государя. Это значило бы поджечь порох, и министр хочет откровенно объясниться на этот счет послезавтра во время своего доклада. Мы пока не будем отвечать Моренгейму и передадим ему ответную телеграмму Шувалова тотчас по ее получении.

Я опаздываю к завтраку и сажусь с моим Олой за стол только после часу. Записываю все, что мне было сегодня сказано моим дорогим министром. Около 3 часов приходят Влангали и Зиновьев. Первый слышал, что Катков был в четверг принят государем и откровенно признался одному из своих друзей в том, что работает против министерства. Жена Зиновьева уехала вчера вечером. Он говорит, что заезжавший к нему в день Нового года Катков приходил опять вчера, но не застал его дома. Мне кажется, что Зиновьев весьма приободрился и очень весел. Он не видит ничего особенно плохого в последней статье «Гражданина» и обвиняет Бисмарка в том, что тот своей речью создал это вызывающее тревогу положение. По его мнению, Франция не может отнестись равнодушно к подобной провокации. Государю посылается докладная записка относительно просьбы болгарского офицера Груева, удовлетворить которую Его Величество согласен, то есть по вопросу о 300 000 рублей; что же касается 2000 ружей — не знаю.

Вечером занимаюсь своими записками и просматриваю прежние дела. Князь Меншиков приносит личное письмо из Берлина. Граф Шувалов сообщает, что будет на другой день принят императором; ему известно через князя Бисмарка, что император Вильгельм отнесся наилучшим образом к письму Его Величества, но канцлер не считает возможным, чтобы его государь писал великому герцогу Гессен-Дармштадтскому, потому что последний счел себя очень обиженным и протестовал против удаления Баттенберга из действующей армии с титулом светлости вместо высочества.

Понедельник, 12 января

Нахожу своего министра несколько ободрившимся. Составляем телеграмму Моренгейму по поводу переговоров в Константинополе. Затем я предлагаю министру взять с собой завтра к докладу несколько документов, удостоверяющих, что мы возобновили тайный договор только после того, как обезопасили себя от нападения Германии на Францию или от каких-либо слишком определенных действий со стороны Австрии на Балканском полуострове. Когда я схожу вниз, Ваксель рассказывает нам, что узнал через Мартенса, почерпнувшего свои сведения от Феоктистова, что решено в течение ближайших трех месяцев заменить Гирса Зиновьевым в качестве управляющего министерством, что ссора с Катковым была мнимой и что назначение это является делом последнего.

После завтрака, пока я работаю в своем втором кабинете, мне докладывают ранее обыкновенного о приходе Зиновьева. Он мне рассказывает о своем свидании с Вышнеградским; последний конфиденциально рассказал ему о, серьезном объяснении, какое он только что имел с государем. Устрашенный испрашиваемыми военным и морским министерствами непомерными кредитами, новый министр финансов весьма решительно предупредил Его Величество, что если тот не примет против этого своих мер, то в конце года у нас будет дефицит не в 50, а в 100 миллионов. Мир нам необходим, и государь будто бы выразил Вышнеградскому свое твердое намерение придерживаться миролюбивой политики. Я замечаю Зиновьеву, что недостаточно не желать быть агрессивным, нужно еще суметь успокоить умы и внушить доверие к намерениям правительства. Одним словом, нужно открыто поднять флаг мира. На Гирса смотрят как на таковой. Почему же государь не желает проявить солидарность с планами своего министра и положить предел интригам, которые систематически подрывают доверие к нему? Зиновьев посоветовал Вышнеградскому договориться с нашим министром и хочет спросить у последнего, какое время может он для этого завтра назначить.

Зиновьев сообщает мне также, что не далее как вчера вечером к нему приезжал Катков. Последовало обстоятельное объяснение. Знаменитый издатель и священный руководитель общественным мнением заявляет, что ничего не имеет против особы Зиновьева или даже Гирса, но не одобряет нашей политики. Он не может нам простить, что мы возобновили до Скерневиц наше секретное соглашение с Германией и сделали это… не предупредив его. Считая, что срок соглашения истекает в марте, он обещает употребить все свои усилия для того, чтобы его больше не возобновляли. По мнению Каткова, наш союз с Германией унизителен и не может быть терпим. Разве Бисмарк не сказал открыто о той поддержке, которая была нам оказана в вопросе освобождения скомпрометированных в перевороте 6 августа болгарских офицеров? Поддержка эта, по мнению Каткова, была унижением; нам незачем искать поддержки в Берлине. Наша единственная и истинная союзница — Франция. Германия настроена к нам еще более неблагоприятно, нежели Австрия. Московский издатель протестует против нашего официального сообщения, которому он даже не соблаговолил найти место в своей газете. Там была фраза: «Будучи твердо намерено относиться с должным вниманием к собственно германским интересам», против нее он особенно протестует. Зиновьев старается разъяснить ему, что даже в частной жизни приходится считаться с интересами своих соседей. Катков не из тех людей, с которыми можно что-либо обсуждать; это ограниченный фанатик, буйно-помешанный, преисполненный тщеславия и опьяненный своим влиянием. Мы с Зиновьевым одного и того же мнения: не следует ему ничего сообщать, не обращать никакого внимания на его нападки и предоставить ему путаться в его доктринах до тех пор, пока они не приведут его к абсурду. Около 4 часов Влангали приходит ко мне пить чай; он подтверждает: за последний месяц со времени приезда Каткова он тоже слышал, что тот поклялся добиться отстранения министра, которому никогда бы не простил возобновления без его ведома соглашения с Германией.

Вторник, 13 января

Доклад министра в Аничковом дворце около 12 часов. Придя утром в канцелярию, нахожу массу телеграмм и с помощью дежурного успеваю подготовить большинство из них до отъезда Николая Карловича. Он присылает за мной около 11 часов. Вскоре затем приходит Зиновьев. Он нам рассказывает, что вчера Швейниц ему жаловался: у нас преувеличивают значение ответа французских министров болгарской депутации и не хотят признать, что впервые она услышала истину в Берлине. Французское правительство постаралось прежде всего убедиться в том, в каком именно духе ответит германское правительство. Министр устал, и все это ему надоело. Зиновьев приходит к нам на несколько минут, чтобы написать Вышнеградскому и предупредить его, что он может быть принят нашим министром сегодня около 4 часов.

Министр возвращается только около 2 1/2 часов. Я со страхом думаю о результатах доклада. К счастью, нет ничего особенного. Относительно замечания Швейница государь возражает: «Да, но Бисмарк все-таки хитрил, а Флуранс и Гобле просто и откровенно высказались». Министр передает государю также и разговор Зиновьева с Катковым. Высказываясь против мысли о возобновлении наших тайных соглашений, государь говорит, что было бы, может быть, полезно дать Каткову возможность создать себе при посредстве Зиновьева более точное представление об условиях этого соглашения.

Среда, 14 января

В присланном мне сегодня утром министром пакете с возвращенными государем бумагами нахожу две любопытные пометки. На телеграмме Хитрово, сообщающей о том, что Панина во главе 20-тысячного отряда намеревается вызвать восстание в Македонии, Его Величество пишет: «Это самое скверное, что могло бы случиться». Не понимаю почему. В этой местности у Турции сосредоточены значительные силы. Болгары получили бы хороший урок, и это явилось бы превосходным средством для того, чтобы заставить их вернуться на путь истинный. На другой телеграмме Нелидова, передающей его переговоры с болгарами, государь пишет: «Одна надежда на движение военных эмигрантов, а все остальное вздор».

Министр просит меня подняться около 10 1/2 часов, но едва он успевает мне передать несколько бумаг, как докладывают о приезде шведского посланника, который явился подписывать конвенцию. Ему приходится подождать Гирса несколько минут. Министр присылает мне для прочтения забавные письма барона Моренгейма, в которых тот проповедует союз с Францией и даже не совсем корректно упрекает министра в том, что он принижает значение Франции. Гире мне пишет, что хотел бы обо всем этом поговорить со мной еще сегодня вечером.

Поднимаюсь к нему около 8 часов. Гире очень сердит на Моренгейма и показывает мне письмо своего сына, из которого видно: упомянутый барон полагает, что наш министр находится накануне своего падения, и считает момент подходящим для того, чтобы дать ему почувствовать свое ослиное копыто. Министр рассказывает мне, что сегодня утром к нему приезжал Лабуле узнать, какую позицию рассчитывает занять Россия в случае войны между Францией и Германией. Окажем ли мы его стране моральную поддержку и продвинем войска к границе Пруссии? Министр ему отвечает, что совершенно не допускает возможности войны между Германией и Францией, если последняя будет хоть сколько-нибудь осторожна и благоразумна. Он говорит: «Я вполне верю в миролюбивые намерения князя Бисмарка и императора Вильгельма, даже гораздо больше, чем в господина Буланже и его сторонников». Так как посол настаивал на письменном ответе, как и в 1875 г., Гире ответил: «О, на это вы можете рассчитывать, но я не буду телеграфировать подобно своему знаменитому предшественнику. С этого момента мир обеспечен». Лабуле полагает, что у нас есть тайные соглашения, подлежащие возобновлению в марте. Откуда он это узнал? Он спрашивает, имеем ли мы свободу действий, на что министр отвечает: «Да, и позвольте мне сохранить таковую, не принимая никаких обязательств по отношению к вам, но во всяком случае вы можете быть уверены, что Германия не останется в одиночестве. Несомненно, Австрия и Италия будут ее союзницами. Мне не известно содержание связывающих их договоров, но я нисколько не сомневаюсь в существовании подобных соглашений». Гире надеется, что этими словами он, может быть, несколько отрезвил Лабуле, который стал слишком смелым под влиянием слов императора и махинаций сторонников союза с Францией, а может быть, и махинаций Моренгейма — Катакази в Париже.

Приезжает граф Муравьев и является прямо к министру с личным письмом Павла Шувалова; последний старается защищать проект двойственного союза на основе привезенной из Берлина его братом Петром Шуваловым памятной записки. Как только я сошел в канцелярию, министр присылает мне это письмо и пишет, что говорить о нем будет со мной завтра.

Четверг, 15 января

В пакете, возвращенном сегодня утром государем, нахожу еще одно донесение Нелидова из Константинополя от 8/20 января с отчетом о первой беседе нашего посла с Цанковым; на ней помета государя: «Все это убеждает меня все более и более, что нам нужно поддерживать военное движение материально и деньгами, и только это средство поможет. Все прочие соглашения и переговоры с партиями вздор и чепуха и ничего не изменят».

Вижу своего министра очень недолго; письма Моренгейма и письмо Шувалова, относительно которого он сомневается, посылать ли его государю, произвели на него в высшей степени неприятное впечатление. Зиновьев приходит около 3 часов. Он виделся с адмиралом Шестаковым, который возмущен интригами против министерства. Морской министр находит, что Катков достоин виселицы, а что касается генерала Ванновского с его воинственными тенденциями — он его называет просто дураком и сумасшедшим. Я очень доволен тем, что он начинает мыслить вполне здраво.

Вернувшись около 8 часов, нахожу пакет с возвращенными государем бумагами. На телеграмме Хитрово, сообщающей, что болгарские офицеры предлагают нам перевести флотилию в Одессу, Его Величество пометил: «Переговорите об этом с Шестаковым. Может быть, и осторожнее было бы заблаговременно убрать флотилию подальше и воспользоваться их предложением».

Спешу показать эту помету Зиновьеву, прежде чем он отправится на бал. Он и Гире говорят об этом во дворце с морским министром; последний возмущен таким предложением и находит его совершенно бесполезной и недопустимой мерой.

Пятница, 16 января

Поднимаюсь к министру около одиннадцати часов. Ввиду того что государь примет графа Муравьева сегодня в 12 часов, Гире решил тотчас послать государю письмо графа Шувалова, и я советую ему приложить также записку и Петра Шувалова, написав несколько слов с указанием, что письмо нашего посла в Берлине является только дополнением и пояснением этой записки; так мы и делаем. Тотчас посылаю конверт в Аничков дворец и возвращаюсь к Гирсу.

Он делится со мной своими заботами по поводу вечера, который предполагает дать его жена. Он не желал бы обойти кого-либо из своих добрых знакомых и не знает, как обставить прием Их Величеств, которые могут приехать. Я советую ему пригласить всех как на большой раут, а заодно устроить и домашний спектакль, за который так стоит г-жа Гире. Только дамы и самые высокопоставленные лица последуют за Их Величествами в театральную залу, но ведь весной в Москве так было и у князя Долгорукова. Мой министр в восторге от этой мысли. Ему было бы слишком неприятно обойти кого-либо из второстепенных членов дипломатического корпуса и добрых знакомых и пригласить только двор и связанных с ним лиц.

За завтраком Ола рассказывал мне о бале, который был, по-видимому, блестящим и не слишком продолжительным. Государь был в форме гвардейского гусарского полка с ментиком на отлете и казался огромным в этом костюме, который ему чрезвычайно идет. Государыня была в белом, вся усыпанная драгоценными камнями. Три тура полонеза: с государем, с цесаревичем и с германским послом как со старейшим. Утром великий князь Николай посадил на три дня под арест 5 офицеров и полковника кавалергардов. Их выпустили только для бала. Государь был, кажется, в прекрасном настроении. Он говорил со многими дамами и дипломатами. После бала «дежурные» были приглашены в малахитовую залу, где государыня и великие княгини благодарили своих кавалеров. Государь шутил и сказал графу Воронцову не назначать больше Оболенского и Философова, которые не имеют при себе ни иглы, ни нитки, ни других необходимых предметов. Оказывается, что за день до этого некий шутник поднес им, специально в виду их дежурства, шкатулки с мелкими туалетными принадлежностями, и, вероятно, Владимир Оболенский или его жена рассказали об этом государю.

Только вернулся и собирался сесть за работу, как меня позвали к министру; он показывает мне возвращенное государем письмо Шувалова от 12/24 января 1887 г., которое привез 14-го вечером Муравьев; помета на нем более благоприятная, чем мы ожидали; Его Величество начертал: «Эти вопросы я считаю чрезвычайно важными, а у меня еще не установилось определенное мнение, поэтому ничего еще окончательно сказать не могу. Во всяком случае предпочитаю тройственному союзу двойственный с Германией». Это разумное замечание доставляет нам большое удовольствие. Может быть, Муравьев имел возможность сегодня утром на приеме повторить государю то, что говорил нам, что в Берлине желают более всего действовать в согласии с нами, лишь бы мы только сказали, чего хотим. Вероломные и лживые инсинуации московской газеты о посредничестве Льва XIII, которое якобы Германия желает нам навязать, между тем как Шлетцер отговорил от этого болгар в Риме.

Мой дорогой министр еще раз благодарит меня за мысль о рауте. Выходящий от него Швейниц, которому он ее сообщил, также вполне одобряет мою идею.

Придя ко мне около 4 часов пить чай, Влангали подтверждает, что Гире на седьмом небе от данного ему мною совета. Мой министр обедает у княгини Кочубей. Он присылает мне написанные Жомини политический бюллетень и проект ответа барону Моренгейму, просит их прочесть и сообщить ему мое мнение.

Суббота, 17 января

Около 11 часов меня зовут к министру. Он очень расстроен делами департамента, которые Влангали сваливает на него, как только они представляют какое-либо затруднение. Он мне говорит, что Муравьев, который видится здесь с очень многими и, между прочим, с Черевиным, рассказывал ему, что образовалась целая коалиция, работающая в целях изменения политики, а Сабуров, который, конечно, принимает в ней участие, написал в этом смысле очень злую памятную записку. Во вторник министр повезет к докладу государю письма Моренгейма, проект ответа на них и записку по поводу возбужденных письмом графа Шувалова вопросов, которую я постараюсь подготовить к этому дню.

В 3 часа у министра совещание по делам, касающимся Центральной Азии. Зиновьев, зайдя перед совещанием на минуту в канцелярию, говорит нам, что генералы Ванновский и Обручев в личных интересах сознательно представляют эти вопросы в ложном свете. Розенбах тоже на этом настаивает. Предстоящая борьба внушает ему тревогу.

Воскресенье, 18 января

Меня зовут к министру. Мы составляем телеграмму князю Лобанову по вопросу о вывозе в Австрию лошадей. Гире рассказывает мне, что вчера вечером у них была г-жа Нелидова-Анненкова. Говорила между прочим, что у нее есть основания предполагать о весьма неблагоприятном настроении в высших сферах; на одном собрании, где зашла речь о печальном положении вещей, создаваемом нетвердостью проводимой государем политики, один из наших государственных деятелей очень справедливо заметил, что успокоить общество государь мог бы лучше всего, подтвердив свою солидарность с миролюбивыми тенденциями Гирса каким-нибудь для всех очевидным проявлением своего благоволения к последнему; на это одна из наиболее близко стоящих к Их Величествам дам, а именно г-жа Елена Шереметева, урожденная Строганова, возразила: никогда государь этого не сделает, так как он не может симпатизировать политике, запятнанной дружбой с Бисмарком и опирающейся на его содействие. Его Величество держится очень приветливо с министром в интимном кругу, но, несмотря на весь свой автократизм, не решается явно его поддерживать. Я говорю Гирсу, что, по-моему, в высшей степени лестно иметь возможность работать для блага страны и миллионов людей, оставаясь выше всех этих неприятностей. Он отвечает, что это, конечно, так; все эти столь своеобразно жалуемые награды наших дней лишены в его глазах какой бы то ни было цены, но отношение государя в связи с нападками поощряемой им прессы подрывает к нему доверие и даже ставит его в ложное положение перед дипломатами, с которыми ему приходится вести дела.

Принимаюсь за свою работу по поводу наших тайных соглашений и по вопросу о той невыгодной роли, которая в них отводится Австрии. Вечером из Берлина приезжает Арсеньев с письмом от графа Шувалова, оно содержит подробности, сообщенные графу князем Бисмарком относительно ответного письма императора Вильгельма. Почтенный старик не только подтвердил, но даже усилил представленный ему проект, показав при этом канцлеру свои сведенные ревматизмом пальцы, не дающие ему возможности его переписать. Позднее князь Бисмарк послал Его Величеству своего сына Герберта с предложением дать переписать письмо принцу Вильгельму, но император нашел, что это было бы не совсем вежливо, и решил, что при первой возможности сделает это сам. Граф Шувалов возвращается к вопросу двойственного соглашения; он считает необходимым обсуждать его теперь же, пока «железо горячо», и предлагает положить в основу те мысли, которые брат его набросал в своей памятной записке. Министр тотчас же посылает мне для прочтения это письмо с приложением записки, в которой выражает желание поговорить со мной о нем еще сегодня вечером. Поднимаюсь к

Гирсу около 9 1/2 часов.

Понедельник, 19 января

Вечером заканчиваю свой общий обзор наших тайных переговоров и около 9 часов посылаю его Гирсу, предупреждая, что завтра утром доставлю ему другую записку, относящуюся к вопросам, затронутым в последнем письме графа Шувалова. Пишу ее прямо набело и заканчиваю к 12 часам.

Вторник, 20 января

Встаю пораньше, немного исправляю конец моей записки и посылаю ее министру с письмами графа Шувалова, которые он должен везти к докладу. Когда около 11 часов я поднимаюсь к министру; он говорит, что не имел вчера ни минуты времени, чтобы прочесть мои записки. Я ему советую представить сегодня на усмотрение государя лишь ту, которая является ответом на письмо графа Шувалова. Он читает ее при мне и одобряет. Затем я советую ему предложить государю дать Шувалову соответствующие инструкции, то есть написать ему, чтобы он пока совершенно не касался щекотливого вопроса возобновления нашего договора. Если государь на это согласится, мы составим в этом смысле личное письмо, и тогда можно будет сообщить Влангали, Жомини и Зиновьеву о последнем письме из Берлина, о котором они ничего не знают. Затем, если со временем обстоятельства позволят начать переговоры, можно будет предложить возобновление договора без протокола и с некоторыми небольшими изменениями изъявить готовность возобновить его втроем, а если Австрия не согласится, то, основываясь на этом, заключить таковой с одной Германией. Министр вполне одобряет этот план действий и собирается говорить в этом именно смысле с государем. Около 11 3/4 часов Гире уезжает в Аничков дворец; я успеваю еще переписать и вручить ему хвастливую телеграмму Моренгейма.

Министр в восторге от своего доклада. Ему удалось в течение полутора часов говорить государю о наших отношениях с Германией, о важном значении наших тайных договоров, о благоприятном в настоящий момент положении России, союза с которой домогаются и в Берлине, и в Париже. Это, по-видимому, произвело впечатление на Его Величество. Он внимательно прочел мою записку по поводу письма Шувалова и желает, чтобы мы ему написали в этом смысле. За завтраком государь в прекрасном настроении; он говорит о вчерашнем обсуждении в Государственном совете вопроса о реформе судопроизводства и заявляет государыне, что Гире был против этого. Министр возражает: он сделал то же, что и самые преданные слуги, как генералы Рихтер и Шестаков, и он желает, чтобы право ограничения гласности судопроизводства исходило непосредственно от самого государя, а не от министра юстиции. Его Величество называет наши судебные учреждения революционными и, по-видимому, твердо в этом убежден. Государыня высказывает предположение, что Гире прав. Министру кажется, что после завтрака государыня ждет от него приглашения на раут, но он не решается с ней об этом заговорить; он просит только Ее Величество прочесть и подписать письмо, которым она жалует испанской королеве орден Св. Екатерины. Когда Ее Величество доходит до фразы «С соизволения императора, возлюбленного супруга моего», он прерывает государыню — это все, что ему нужно. Государь этому много смеялся. Я говорю министру, что, думаю, он хорошо сделал, отложив приглашение и поручив передачу его княгине Кочубей. Вечером занимаюсь делами своей канцелярии и пишу проект письма Шувалову, о котором говорилось сегодня утром.

Среда, 21 января

Гире перечитывает со мной проект письма Шувалову, посланный ему мною вчера, и просит меня представить его к 4 часам в форме доклада; он желает его показать государю и затем, собственноручно переписав его, отправить завтра с едущим в Берлин и Париж курьером. Переписываю с некоторыми изменениями в форме доклада мой проект письма Шувалову и посылаю его в 4 часа министру, который просит меня вслед затем отправить его в отдельном конверте государю.

Около 4 часов у меня как всегда собираются к чаю. Когда я в 6 часов сажусь за стол, мне сообщают просьбу министра тотчас послать государю записку, чтобы довести до его сведения, что прибыл фельдъегерь с ответным письмом императора Вильгельма и Швейниц просит аудиенции для вручения этого письма Его Величеству.

Ола возвращается довольно поздно, у нас есть еще бумаги для государя; он замечает, что слишком много пакетов в один день. Министр переписывает письмо Шувалову с моего черновика, так как посланное на доклад еще не возвращено. Наконец, конверт получен. Доклад утвержден, Его Величество примет Швейница завтра, в 12 часов дня.

Четверг, 22 января

Министр рассказывает мне, что Швейниц показывал ему вчера копию письма императора Вильгельма, которое не оставляет желать ничего лучшего и очень категорично по отношению к Баттенбергу. Гире не пожелал, чтобы германский посол оставлял ему копию с него, чтобы сохранить эту корреспонденцию в тайне.

Около 4 часов приходит Зиновьев, возмущенный тем, что Татищеву сообщили все, что было сказано на его счет у меня. Последний приходил к нему объясняться и спрашивал, правда ли, что тот грозил уйти из министерства, если Татищев будет туда допущен. Зиновьев подозревает барона Жомини и, по-видимому, намерен устроить ему сцену и пожаловаться министру.

Пятница, 23 января

Пригласил завтракать в 12 часов Шварца и Олу, но, как нарочно, министр просит меня подняться сегодня как раз около этого времени. К счастью, он задерживает меня ненадолго, передает мне собственноручное письмо импера тора Вильгельма, которое государь ему только что прислал.

Это письмо от 17/29 января 1887 г. и является ответом на письмо нашего императора от 4/1 б января. Отдельные места в нем настолько интересны, что их стоит выписать; старый император писал достаточно твердым почерком и только повторял иногда слова:

«Вы можете рассчитывать на твердость, с какой я решил поддерживать политику, проводимую вами в целях желательного нам успокоения той и другой стороны и особенно во всем, что касается невозможности возвращения принца Баттенберга в Софию. Я разделяю ваше убеждение в том, что возвращение это было бы для вас неприемлемым, и чтобы поддержать вас в вашем желании избежать этого, я, поскольку это представляется возможным, употреблю все свое влияние при дворах Вены, Дармштадта, Бухареста, а в случае надобности и Рима». Император подчеркивает, что если он когда-то оказывал содействие Баттенбергу, то действовал так потому, что относился к нему как к близкому родственнику покойной императрицы и принцу, выбранному Россией, несмотря на его польские симпатии. Затем, в конце этого письма в четыре страницы: "В наших интересах общими силами бороться со стремлениями наших врагов и разрушать их замыслы; единственная их цель — подготовить разъединение монархий, которые еще «на ногах» [«debout» — намек на Францию].

Затем, вероятно, следует маленький пропуск, потому что далее текст таков:

«…против воспринятых принцем Баттенбергом пагубных теорий, которые приобрели ему симпатии поляков и вызвали с их стороны овации во время его поебывания в Лемберге.

Будьте уверены, мой дорогой племянник, что вся деятельность, которая будет мне предуказана Богом в моем преклонном возрасте, будет посвящена тому, чтобы доказать мою к вам дружбу и мою преданность делу поддержания монархического строя, на котором покоится счастье и спокойствие народов, судьбы которых вверены нам Господом.

На всю жизнь вам преданный и любящий вас брат и дядя Вильгельм».

Суббота, 24 января

Среди бумаг, возвращенных в последний раз государем, несколько написанных на французском языке донесений и депеш отосланы Его Величеством с пометами, предписывающими употребление русского языка, и ссылками на циркуляр, которым таковое недавно было предписано для всех документов, не являющихся исключительно политическими. В сущности, почему бы и нет, но меня поражает то, что наш государь настаивает на этом в момент, когда он должен гораздо больше заниматься содержанием, а не формой. Наши агенты в Болгарии всегда писали по-русски, Каульбарс тоже, и однако же осложнения шли к нам именно оттуда. На днях я откровенно сказал Зиновьеву «По мне, писали бы хоть по-китайски, но только бы дело».

Государь очень недоволен концом одной телеграммы Нелидова, который настаивает на необходимости для бежавших болгар соблюдать осторожность, чтобы не компрометировать императорское правительство и не навлечь упрека в том, что мы стали потворствовать революции в Болгарии; Его Величество пишет: «Это не революция, а водворение порядка, и Нелидову следовало бы это знать».

Итак, пропаганда, которую мы ведем фактически в целях ниспровержения регентства и правительства в Болгарии, является, по мнению государя, лишь восстановлением порядка, несмотря на довольно пагубные средства и заговоры!

Своего министра вижу по обыкновению около 11 часов. Он очень озабочен приготовлениями к своему рауту. Мы осматриваем сцену, она мне кажется недостаточно прочной; Николай Карлович говорит: «Пускай провалятся».

Воскресенье, 25 января

Около 2 часов, когда я собираюсь выйти, меня зовут к министру; он говорит, что получил очень секретную бумагу, которую не может показать никому, кроме меня, и просит ее тотчас послать государю отдельным пакетом. Это перлюстрация телеграммы князя Бисмарка Швейницу, передающей телеграмму Мюнстера из Парижа; последний сообщает, что г-жа Флуранс посетила свою дочь и сказала ей, что муж ее намерен заявить о своем выходе в отставку, так как генерал Буланже без ведома своих коллег писал русскому императору, причем отправил письмо в Петербург с военным атташе Муленом, который только что уехал в Россию. Г-жа Флуранс добавила, что муж ее будет настаивать на своей отставке, если не уйдет Буланже, но что есть некоторая надежда. Документ этот дополняет предыдущие сообщения на тему о заигрывании с французским правительством. Тон московской газеты и похвалы, расточаемые ею Буланже, и более, чем когда-либо, сильные нападки на Германию — все это заставляет предполагать, что тут не обошлось без Каткова.

Вечером министр и Ола отправляются на бал в Аничков дворец. Вижу, как чета Гирсов сходит с лестницы; ухожу в свои комнаты и не без удовольствия занимаюсь своим дневником и запиской о наших тайных соглашениях, которую рассчитывал подготовить в окончательной форме к докладу во вторник. Мне приходит мысль, что лучше бы было, если бы министр пока не возбуждал этого вопроса. Положение слишком неопределенное; когда оно более прояснится, мы будем в состоянии представить нашу работу, все элементы которой у меня готовы, при наиболее благоприятных условиях.

Понедельник, 26 января

В пакете возвращенных государем дел находится перлюстрированная телеграмма Бисмарка по поводу сообщенного г-жой Флуранс; Его Величество на ней пишет: «Странно, что ничего не знают об этом ни Моренгейм, ни Лабуле».

Спрашиваю себя, не был ли наш монарх к этому до некоторой степени подготовлен. Мне кажется, он должен быть удивлен главным образом смелостью поступка французского военного министра.

Министр и мой Ола говорили мне о перлюстрированной телеграмме Мориера, якобы неправильно передавшего слова государя; я этому почти возрадовался — вот средство показать Его Величеству, насколько трудно достигнуть того, чтобы быть хорошо понятым дипломатами, и нельзя возлагать на министра всю ответственность за неточности их донесений.

Но, отыскав бумагу, вижу, что Гире и мой дорогой друг ошиблись — это телеграмма от Солсбери и передает сообщение Педжета из Вены. Император Франц Иосиф сказал последнему, что считает князя Мингрельского «антирусским»; наш государь поставил против этих слов знаки. Далее Педжет телеграфирует: «Мое впечатление, подтверждаемое и мнением других, что Австро-Венгрия не отнесется к продвижению русских на болгарскую территорию только как к casus belli и что Германия предоставила России в этой провинции свободу действий с условием, чтобы та осталась нейтральной в случае войны между Германией и Францией и чтобы она не нападала ни на какую австро-венгерскую провинцию».

Государь на этом пишет: «Если подобный слух дойдет до наших газет, это будет фатальным, и ему все поверят».

Поднявшись около 11 часов к министру, я указываю ему на ошибку и обращаю его внимание на смысл императорских помет, который совершенно разный, потому что вышеприведенная оценка относится к г-ну Педжету. Гире озабочен. Вчера на балу ни государь, ни государыня ничего не сказали ни ему, ни г-же Гире по поводу предполагаемого у него раута. По словам княгини Кочубей, она в разговоре с государыней зондировала почву, но, хотя вопрос и решен в принципе, Ее Величество пожелала переговорить по этому поводу с государем. Министр думает, что государь не решится поехать к нему из боязни не угодить Каткову; ему кажется также, что он замечает некоторое недружелюбие со стороны великих князей, которые могли оказать влияние на своего августейшего брата. Гире говорит, что жена его должна теперь чувствовать, что сделала глупость, затевая весь этот праздник, но, желая выдержать характер, она не отступает от своего плана. Я возмущен глупостями, которые читаю в «Гражданине». Вслед за самой низкой лестью по адресу государя Мещерский, описывая последний бал в концертной зале, делает самые нелепые замечания по адресу министра. Забавно, что он заканчивает свою глупую статью утверждением: министр иностранных дел уже не играет большой роли в России, потому что политикой руководит сам государь. Катков в своей газете в тот же день констатирует слабость и нелепость нашей политики. Надо признать, что органы нашей привилегированной прессы льстят Его Величеству не вполне искусно.

Завтракая со своим Олой, я говорю о дворе. Говорю, что министр ухудшает свое положение излишней деликатностью и скромностью. Ему следовало бы однажды откровенно высказать государю, что он нисколько не дорожит своим местом; впрочем, он ведь так говорил при своем назначении, что если останется на своем посту, то только потому, что не считает себя вправе дезертировать и не гонится за своим личным престижем. Когда-то в России министр пользовался поддержкой монарха. Теперь считают, что угождают Его Величеству, нападая на Гирса и на дипломатию, а государь со своей стороны делает все, чтобы дискредитировать последнюю.

Около 4 часов приходит Зиновьев и заявляет нам, что только что вернувшийся из Государственного совета министр вызвал там большую сенсацию — он приостановил решение по ограничению гласного судопроизводства, высказав соображения по этому поводу, развитые в переданной ему перед самым заседанием профессором Мартенсом записке, в которой доказывалось, что с изменением судопроизводства наши договоры о выдаче преступников утратят характер обязательности. Большая часть присутствующих, противников реформы, бросаются к министру, приветствуя его и выражая ему свою благодарность; некоторые, в том числе и старый граф Пален, бывший министр юстиции, говорят ему, что он спас Россию. Набоков замечает, что было бы очень жаль, если бы такой важный вопрос получил разрешение при столь резких разногласиях, и хочет воспользоваться отсрочкой, вызванной затронутым Гирсом вопросом, чтобы внести на обсуждение Государственного совета проект реформы, который мог бы устранить разногласия. Председатель Совета, великий князь Михаил, с согласия министра юстиции Манассеина, делает распоряжение передать все это дело для нового рассмотрения департаментами Государственного совета. Почти все торжествуют, когда к концу заседания приезжает Победоносцев. Узнав о результатах, тот приходит в ярость, рвет, говорят, на себе остатки волос и, по-видимому, готов поносить бедного Мартенса, труд которого повлек за собой весь этот инцидент. Я говорю Зиновьеву, что сам факт этот, и особенно вызванное им по адресу министра шумное одобрение со стороны его коллег, меня немного тревожат, так как государь, конечно, не будет этим доволен.

Телеграммы из-за границы, недавняя от Бутенева из Лондона и сообщения Катакази из Парижа опять отмечают движение среди нигилистов и эмигрантов-анархистов, которые говорят о предстоящем в ближайшее время покушении на жизнь государя. В городе было много арестов, особенно среди военной молодежи. Наши ценные бумаги продолжают падать, и причина этого лежит не только в слухах о войне. Передвижения войск, на которые нам со всех сторон тайно указывают, конечно, не могут действовать успокоительно, но, кроме того, говорят о заговоре нескольких банкиров за границей и Зака здесь, решивших играть на понижение курса наших ценных бумаг, чтобы навредить Вышнеградскому, на которого они злы.

Вторник, 27 января

Поднимаюсь к министру около 10 1/2 часов. Успокаиваю относительно его раута. Мне кажется вполне естественным, что государыня не пожелала дать ответ княгине Кочубей, которую ни она, ни государь не любят и которой она, вероятно, не хотела доставить удовольствие все устроить. Мне кажется, Их Величества примут приглашение министра, но пожелают подчеркнуть, что делают это для него и заговорят об этом сегодня же. Мысль эта, по-видимому, придает бодрости министру, который чувствует себя в ложном положении из-за уже возникших о его предполагаемом вечере разговоров. Что касается дел, то я осмеливаюсь посоветовать министру не касаться вопроса о возобновлении нашего договора, а указать государю на желательность его отклонения, если ему действительно было вручено письмо от генерала Буланже, что могло быть сделано помимо дипломатических путей, только при посредничестве военных; и наконец относительно болгарских дел — рекомендовать полное спокойствие, а если наши усилия достичь примирения в Константинополе цели не достигнут, воздержаться от какого-либо участия в обсуждении частностей, предоставив болгарам вариться в собственном соку, тем скорее они сами обратятся к нам со временем. Помогаю дежурному чиновнику закончить работу над полученными телеграммами и читаю их Пирсу, который едет в Аничков дворец.

С нетерпением ожидаю возвращения министра. Он приезжает около 2 часов, но присылает за мной только через полчаса. Едва я вошел в кабинет, как Гире тут же закрывает дверь и говорит, что хотел видеть меня одного, рассказать мне о только что произошедшем между ним и государем. Никогда еще у него не было подобного доклада. Когда он вошел к Его Величеству, государь ходил по комнате побелевший от гнева, с трясущейся от бешенства нижней челюстью. В высшей степени раздраженным тоном государь заговорил о том, что произошло вчера в Государственном совете. «Я уже через полчаса все узнал и никогда в жизни так не сердился. Даже Владимир приехал мне сообщить и говорил, что подобного скандала никогда еще в Государственном совете не было. Это заговор этой клики юристов, и ваш Мартене в заговоре. Ему — строжайший выговор. Все эти судебные учреждения известно к чему клонят. У покойного отца хотели взять всякую власть и влияние в судебных вопросах. Вы не знаете, а я знаю, что это заговор, и вот когда мера должна была [быть] решенной, мера внутреннего порядка, министр иностранных дел все останавливает опять, чтобы спросить позволения Европы. Ну если после этого пресса будет на министерство нападать, так и поделом. Вся Россия будет его проклинать. Теперь дело передано в департаменты и затянется на месяц; я тут ничего не могу сделать».

На возражение министра, что не мог же он, однако, умолчать о замечаниях, сделанных нашим юрисконсультом, профессором международного права, и что именно он, министр иностранных дел, обязан стоять на страже внешних сношений с Европой, игнорировать которую как раз он и не имеет права, что он не предполагал в результате отложения дела на такой долгий срок, как это решено министром юстиции Манассеиным и великим князем, председателем, государь говорит: «Манассеину ничего другого не оставалось делать, а великому князю Михаилу Николаевичу я намылил голову; он также пытается либеральничать и следовать этому направлению». Одним словом, государь дает ясно понять свое намерение свести на нет судебную реформу, то есть одну из реформ, прославивших царствование его покойного отца.

Гире говорит, что Его Величество был в состоянии такого бешенства, что мог бы разорвать человека на куски. Министр уверен, что результатом этой сцены должна была быть его отставка. Сохраняя полное спокойствие, он говорил себе, что в конечном итоге лучше пасть жертвой служения принципу справедливости и верности своему долгу. Нимало не волнуясь, он слушал бушевавшего государя до конца и затем сказал ему: «Ваше Величество, позвольте мне сказать два слова: я глубоко огорчен всем тем, что вы изволите мне говорить, но у меня и мысли не было сделать что-либо противное вашей воле; я думал и был убежден, что исполняю свой долг, и, признаюсь, не знаю, как бы я мог поступить иначе».

Спокойствие Гирса подействовало, по-видимому, успокоительно на Его Величество. Кончилось тем, что он несколько оправился от своей ярости и по обыкновению пригласил министра к завтраку, хотя до последнего оставалось еще четверть часа. Гире заявил, что не может делать свой доклад из-за огорчения таким неодобрением со стороны Его Величества. За стол сели втроем: Их Величества и министр. Так как государыня упомянула о рауте, Гире признался ей, что не решается просить присутствовать Их Величества, хотя горячо желал бы это сделать. Она и успокоившийся тем временем государь любезно приняли приглашение. Прощаясь с государыней, министр поцеловал ей руку и выразил свою благодарность, сказав: «Тем более, Ваше Величество, что я только что получил ужаснейшую головомойку». «Как, настоящую головомойку?» — спросила государыня, но Гире полагает, что ей все было известно, государь ей сказал между прочим: «Я вчера ни о чем другом думать и говорить не мог».

Приходит Жомини и, к нашему большому неудовольствию, прерывает нашу интересную откровенную беседу. Министр сообщает и ему о том, что Их Величества приняли приглашение, и мы говорим о списках приглашенных, которые министр просит меня потом просмотреть с ним и с Оболенским.

Среда, 28 января

Государь возвращает написанную на сей раз на русском языке депешу Нелидова от 22 января/3 февраля. С удовольствием вижу, что государь подчеркивает и ставит крупное

«Да» против следующего места депеши N 16: «Если бы, к сожалению, все наши старания и труды не привели к желаемому результату, по моему мнению, следовало бы продолжать политику полного воздержания и невмешательства в болгарские дела, чем само собою, рано или поздно, должно быть достигнуто благоприятное их решение. А в том случае, когда, вопреки нашему желанию, на востоке возникли бы серьезные осложнения, я питаю глубокое убеждение, что в решительную минуту, каков бы ни был состав болгарского правительства, народ и его вооруженная сила встанут на нашу сторону, а не на сторону наших врагов, кто бы они ни были».

Мне кажется, что при современном положении вещей, при отсутствии опасности возвращения Баттенберга в Болгарию, мы можем во всем остальном держаться в стороне и предоставить времени восстановить наше влияние в этой стране, не создавая там себе излишних осложнений. Видимо, когда генерал Швейниц передал государю письмо своего монарха, Его Величество сделал ему самые мирные заверения. Посол был в восторге от своей аудиенции и сказал об этом Гирсу. Перлюстрации свидетельствуют о том же. Около 11 часов поднимаюсь к министру. Он очень озабочен приготовлениями к своему вечеру, и мы идем смотреть сцену, над которой работают обойщики.

Около 3 часов — Зиновьев; он виделся с директором департамента полиции Дурново; последний очень озабочен известиями о нашем внутреннем положении. Заговор нескольких офицеров и воспитанников военных учебных заведений в Харькове — результат действий одного моряка или артиллериста, который был туда направлен с целью воздействовать на военных и возбуждать в армии симпатии к революционному движению. Дурново сказал Зиновьеву, что эти волнения производят очень сильное впечатление на государя и Его Величество приказал сообщать ему немедленно показания всех арестованных. Он лично следит за всеми подробностями следствия. Влангали был вчера на небольшом вечере у великого князя Михаила, где единственным представителем императорской семьи был великий князь Павел. Их Величества были у Воронцова-Дашкова; там читали новую драму Толстого. Влангали рассказывает, что за ужином у великого князя Игнатьев похвалялся, что очень напугал старую княгиню Кочубей, занимающую квартиру на Мойке в доме Волконских, где 50 лет назад умер Пушкин. Он уверял ее, что завтра перед ее окнами будут демонстрации, что в час кончины нашего знаменитого поэта будет отслужена панихида в церкви конюшенного ведомства, где было совершено отпевание, и на том месте, где он был ранен Дантесом. Напуганная обер-гофмейстерина хотела писать обер-полицеймейстеру генералу Грессеру и просить у него защиты. Мне кажется, ей следовало бы отслужить панихиду в той комнате, где скончался Пушкин. На доме прибита мраморная доска с роковой датой «29 января 37 г.». Очень меня удивляет и то, что назначенный на завтра при дворе бал в концертной зале не отменен; это означает весьма мало считаться с национальным трауром, а ведь мы в России!

Четверг, 29 января

Посылаю во дворец записку с извещением о том, что по болезни не могу сегодня вечером быть на балу. Газеты, по крайней мере большая часть из них, появляются в черной рамке по случаю годовщины смерти Пушкина. Перед дворцом должен был состояться парад, но он отменен.

Поднимаюсь к министру, с которым помимо дел много говорим о приготовлениях к его вечеру. В канцелярии узнаю из телеграммы Моренгейма, что известие о письме Буланже верное, но Флуранс в последнюю минуту помешал его отправлению, что несколько пошатнуло положение французского военного министра. Эта телеграмма, как и полученная вчера, в которой передаются доверительные сообщения графа Мюнстера барону Моренгейму по тому же поводу, возвращаются от государя без каких-либо помет. Говоря с Гирсом во вторник во время доклада об этом письме Буланже, Его Величество сказал: «Посмотрим». Значит, эти попытки не были ему неизвестны, а находящийся теперь в Париже генерал Богданович, друг Каткова, мог тут что-нибудь состряпать. Жомини даже полагает, что предстоящий приезд сюда Катакази имеет целью содействовать возвышению Ферри. Все та же мысль передать правительство Республики в твердые руки и поставить во главе его того, с кем можно было бы говорить, имея в виду союз.

Пятница, 30 января

Когда я поднимаюсь сегодня утром к министру, он мне сообщает, что вчера на балу не мог говорить ни с государем, ни с государыней и не знает, таким образом, какой день будет наиболее удобен Их Величествам для его вечера. Государыня еще танцует. Великий князь Михаил отвел Гирса в сторону и говорил с ним по поводу инцидента в Государственном совете. Его Высочество тоже получил, по-видимому, головомойку от своего августейшего племянника. Великий князь выражает Гирсу сожаление по поводу того, что министр назвал имя Мартенса, потому что Его Величество в бешенстве на последнего. Он просит Гирса поспешить с его ответным объяснением Совету, потому что государь желает насколько возможно ускорить ход этого дела.

Суббота, 31 января

Встаю немного раньше, но не успеваю, однако, побриться, как меня уже зовут к министру. Он занят исправлением записки, которую ему написал Сакен, чтобы мотивировать его заявление в Государственном совете. После категоричных заявлений монарха я не считаю для Гирса возможным или удобным возвращаться к сущности вопроса, но советую ему указать на опасность того, что вследствие изменения порядка судопроизводства государства, заключившие с нами соглашения о выдаче преступников, могут счесть себя свободными от обязательства выдавать политических, ввиду чего необходимо обратить на это внимание Совета. Мы изменяем редакцию в этом смысле, и я спускаюсь уже к завтраку.

Около 9 часов приходит Шишкин; он рассказывает ужасы по поводу очень, кажется, серьезных арестов. Между тем говорят, что захватили известного убийцу Дегаева, который, кажется, жил все время на Лиговке, тогда как считали, что он в Америке. Эти события должны отразиться на настроении нашего монарха. Сегодня он возвратил написанное по-французски адресованное князю Лобанову сообщение нашего генерального консула в Пеште со следующей пометой: «Кому он пишет — французскому послу или князю Лобанову, русскому послу; вообще как прекрасно ваши подчиненные исполняют министерские циркуляры». На проекте инструкции назначенному в Тегеран князю Долгорукову, против слов, где говорится о трудности вступать в переговоры о железнодорожных и торговых концессиях со столь первобытной и мало в этом отношении развитой страной, как Персия, Его Величество написал: «С этим я не согласен».

Я было испугался, не являются ли эти две пометы симптомом монаршего неудовольствия по адресу министра.

Февраль

Воскресенье, 1 февраля

Пакет возвращенных сегодня государем бумаг содержит только одну помету, а именно на телеграмме Нелидова, где идет речь о комбинации Алеко-паша Вогоридес в качестве регента; он желателен для военных властей Софии, истинных держателей власти. Вогоридес склонен, по-видимому, согласиться при условии, что это желательно для России и она тотчас же пришлет в Болгарию своего дипломатического атташе. Его Величество помечает: «Подобной личности доверяться невозможно». Относительно Болгарии дела обстоят не лучшим образом. Все более и более приходят к заключению, что влияние наше может восстановиться только со временем. Попытки восстания, которым государь придавал такое значение, терпят одна за другой неудачу. В Софии только что арестовали г-жу Поногоглу, которая должна была попытаться побудить болгарских офицеров предпринять энергичные действия против регентства. К счастью, кажется, наиболее компрометирующие бумаги были не при ней.

Понедельник, 2 февраля

Утром вижу по обыкновению министра. Он говорит мне о своих политических заботах и о предполагаемом вечере. Предлагаю ему перенести на несколько дней его кабинет в мою квартиру.

Вторник, 3 февраля

Придя к министру, нахожу его несколько обеспокоенным тем, что Владимир Оболенский не дал еще ответа о желании государыни относительно ужина; есть и еще неприятность — суфлер не свободен во вторник вечером. Дамы имеют безумие просить министра обратиться к Их Величествам с просьбой о назначении другого дня. Я умоляю его не делать этого; обещаю ему добиться у Всеволожского освобождения на этот день суфлера за счет изменения порядка спектаклей.

По возвращении меня зовут к Гирсу, который говорит, что очень доволен своим докладом в деловом отношении, но испытывает некоторые сомнения касательно отношения Их Величеств к его вечеру. Когда собрались к завтраку, государь и государыня сначала удалились в соседнюю комнату и там пошептались. Государыня вышла нахмуренная, не дотронулась до еды и имела недовольный вид, тогда как государь был весел и любезен. Министр подумал даже, что произошла какая-то перемена, и, чтобы выяснить этот вопрос, заговорил о ежедневных репетициях. Тогда государь подтвердил обещание быть и назначил съезд в 8 1/2 часов. Вопрос об ужине все еще не выяснен, и я хочу просить Олу узнать у его брата ответ. Но министр чувствует какое-то недоброжелательство со стороны государыни, и Гирсу тяжело при мысли, что приглашение его неприятно Их Величествам. Он не хочет говорить об этом жене, чтобы ее не расстраивать, и никому вообще, но, раскаиваясь в том, что все это затеял, твердо решил никогда больше ничего подобного не повторять. В отношении дел государь был очень разумен и одобрил посланную министром в Государственный совет объяснительную записку.

Влангали говорил вчера, что ее будто бы нашли очень слабой, но ведь он не испытывал бы особых сожалений, если бы министр принял на себя обязанность таскать для других каштаны из огня.

Четверг, 5 февраля

Министр присылает за мной ранее обыкновенного. Он собирается посетить великих князей и пригласить их на вечер, он советуется со мной по поводу записок, которые хочет им оставить. Я рекомендую ему повидать цесаревича или по крайней мере Даниловича и через них пригласить великого князя Георгия. Сегодня заседание Государственного совета, и министр отправляется туда тотчас по возвращении со своей прогулки.

Завтракаю с Олой. Он мне рассказывает, что вчера государь остался недоволен парадом, а принц Ольденбургский вынужден был даже посадить нескольких военных под арест. К чаю приходит Зиновьев и рассказывает, что имел беседу с Семеновым из Св. Синода, который в прошлом году писал брошюры по финансовым вопросам; тот ему признался, что Вышнеградский не внушает ему особого доверия, так как непоследователен и не имеет определенной системы, а просто является ловким и крайне смелым человеком. Новый министр финансов будто бы признался Семенову, что в случае непредвиденного дефицита он не задумается произвести разверстовку на различные министерства, а в случае европейской войны найдет вполне естественным прекратить уплату процентов по внешним займам, чтобы наказать Европу. Будь что будет!

Гире просит меня подняться около 3 часов. У г-жи Гире только что была княгиня Кочубей и уверяла ее, что послы должны непременно ужинать за столом государыни, а государь никогда там не сядет; обер-гофмейетерина намеревается поговорить об этом с государыней сегодня вечером на балу в Аничковом дворце. Так как все это противоречит тому, что сообщил князь В. Оболенский, министр боится, чтобы не произошло какой-либо серьезной путаницы и чтобы государыня, которая, кажется, и так не вполне довольна, не была раздражена настоятельностью, с какой старая княгиня навязывает ей общество дипломатов. Я предлагаю поручить Оле перепоручить все эти заботы его брату.

Обедаю один. Посылаю министру план распределения мест за пятью столами в комнате, где должен состояться высочайший ужин, советую написать обер-гофмейстери не до ее отъезда во дворец и просить ввиду новой комбинации отложить ее переговоры с государыней. Гире следует этому совету, и записка застает княгиню еще дома.

Пятница, 6 февраля

Утром, когда я прихожу к министру, он говорит мне о своих приготовлениях к вечеру и очень меня просит не приводить в исполнение моего намерения уехать на несколько дней, потому что я бываю ему ежеминутно полезен и придаю ему бодрости. Я выражаю ему свою признательность за его доброту, но добавляю, что сомневаюсь в хорошем отношении ко мне двора. Он говорит, что я ошибаюсь, что государь наилучшего мнения о моей особе и моем характере, только считает меня оригиналом и дикарем; то же следует сказать и о государыне, и я не должен удивляться предпочтению, оказываемому ею Оболенскому, так как она сама признается в том, что питает слабость ко всей этой семье.

Николай Карлович рассказывает мне также, что на последнем докладе государь опять подчеркнул ему необходимость настаивать на том, чтобы переписка министерства велась, насколько возможно, на русском языке; он заметил, что если Жомини не умеет писать по-русски, то у него для этого имеются я и Оболенский. Министр сообщает мне, что государь проявляет к нему все больше и больше благосклонности и доверия, но заметна большая перемена со стороны государыни, которая стала гораздо холоднее и сдержаннее. Он приписывает это какой-нибудь сплетне и подозревает, что это произошло не без участия Владимира Оболенского. Прежде государыня общалась с министром по-дружески, шутила с ним и т. п. Теперь, с осени, совсем не то.

Моренгейм пишет, что отправка письма Буланже государю не состоялась вследствие протестов других министров. Подробности и особенно жалобы г-жи Флуранс графине М… создают грустное впечатление о республиканском правительстве. Государь делает помету: «Что за плачевное правительство».

Суббота, 7 февраля

Жомини приходит около 3 часов, застает у меня Зиновьева и очень интересно передает нам политическое завещание графа Нессельроде, который рекомендовал политику монархическую, антипольскую и союз с Пруссией и Австрией как самый выгодный для России. Попытки Горчакова прийти к соглашению с Францией никогда не были успешными, и когда в своем отчете о 25-летней деятельности министерства Жомини упомянул о завещании Нессельроде, князь просил eго этого не говорить, чтобы не сказали потом, что старый граф был пророком. Вечером у Гирсов репетиция русской пьесы.

Воскресенье, 8 февраля

Министр недоволен вчерашней репетицией; французская пьеса, напротив, по его словам, идет превосходно. Когда около 3 часов приходит Жомини, я говорю о нападках Татищева и Молчанова на министерство с резкостью, за которую себя потом горько упрекаю.

Понедельник, 9 февраля

С раннего утра ко мне переносят письменные столы и другие предметы из кабинета министра и расставляют их в моей красной гостиной. Министр уезжает в Государственный совет; мы завтракаем с Олой в одной из моих внутренних комнат, и я окончательно готовлю кабинет для своего дорогого министра; около 3 часов он возвращается и устраивается в нем. Его посещает Швейниц, который в восхищении от моей квартиры. Обедаю один. Вечером министр сходит вниз только на минуту, чтобы собрать бумаги, предназначенные к посылке государю.

Вторник, 10 февраля

Утром министр принимает князя Имеретинского и только что приехавшего Катакази. Последний начинает с заявления, что Германия готовится с нами воевать, и уверяет, что имеет тому верные доказательства. Когда министр ему говорит, что у него есть доказательства совсем другого, он меняет тон и начинает восторженный панегирик сыну Гирса Николаю. После 11 часов министр едет с докладом и возвращается, как обыкновенно, около 2 1/2 часов. Их Величества были очень любезны и казались очень довольными предстоящим вечером. За завтраком государь, смеясь, замечает: «А что скажет Катков?»

Отвечаем запиской великой княгине Ольге Федоровне, известившей перед самым докладом, что не может приехать. После чая в 4 часа — обсуждение с Жомини и Зиновьевым вопроса о том, как распределить между мной и моим Олой обязанности сегодняшнего вечера, связанные с приемом гостей. Жомини находится под сильным впечатлением привезенных Катакази слухов о войне. Обедаю у себя один раньше, чем обычно. Около 7 часов заходит на минуту министр. С 8 часов начинается съезд приглашенных и членов царской семьи; в 9 часов прибывают Их Величества. Стоя у своего окна, я вижу, как приближается их большая четырехместная карета с казаком на запятках. С Их Величествами — цесаревич. Жду, когда они войдут, затем поднимаюсь. Вечер очень удачен. Разъезжаются около часа ночи. На лестнице встречаю своего дорогого министра, который благодарит меня взволнованным голосом и говорит: «Вот кому я обязан». Я очень доволен этим успехом.

Среда, 11 февраля

Рано утром приходят за вещами министра, который должен принимать в своем кабинете наверху. Поднимаюсь к нему. Он еще раз меня благодарит и рассказывает разные эпизоды вчерашнего вечера. Государыня спрашивала, почему меня не видно, и предположила, что я и на этот раз не захотел явиться. Гире уверил ее, что я руковожу всем. Перед ужином великая княгиня Александра Иосифовна с сыновьями и великий князь Николай-отец уехали, и за императорским столом оказались пустые места. Государь, смеясь, выражает свое неудовольствие по поводу отъезда Их Высочеств. Лишние стулья убирают, и ужин проходит en famille. Великий князь Владимир говорит также комплименты министру и выражает надежду, что положено хорошее начало приемам. Гире едет с супругой благодарить за посещение. Я беру назад портреты императора Павла и императрицы Марии Федоровны, которые давал для маленькой угловой гостиной, и мне кажется, что на портрете великой императрицы подпись Левицкого.

«Le Nord» и «Politische Korrespondenz» крайне несвоевременно поместили статьи, внушенные Жомини корреспонденту Жаконе, который этим очень горд. Министр очень недоволен и собирается принять строгие меры. Действительно, говорить теперь о нашем расположении к Франции и о препятствиях, которые в случае войны встретила бы с нашей стороны Германия, неполитично и отнюдь не средство водворить спокойствие, столь желательное нам во всех отношениях.

Все отзываются с похвалой о том, как был устроен праздник у Гирсов. Боюсь, что это стоило ему бешеных денег. Вспоминаю телеграфный ответ Бисмарка Швейницу во время коронации на его вопрос о том, до каких пределов могут быть доведены расходы: «Wenn schon — denn schon».

Четверг, 12 февраля

Вчера мой министр не успел принять дипломатов и делает это сегодня. Все они в восторге, хотя и ужинали не за царским столом, а только в той же комнате. Жомини приходит в 4 часа. Мы говорим о Жаконе, Татищеве и Катакази, против которых я высказываюсь, не стесняясь. Барон сообщает мне, что видел уезжающего в Москву Циона и поручил ему сказать Каткову, что во многих отношениях разделяет его мнения, но заклинает не поверять их прессе ввиду огромного вреда, который это причиняет, а ограничиваться подачей государю докладных записок в этом смысле. Удобный старший советник посольства! Обедаю у Гирсов, которые осыпают меня любезностями. В 8 часов ухожу, потому что они едут на бал в Эрмитаж. Я имею приглашение, но не еду — устал, нездоров и чувствую непреодолимое отвращение к этому двору, имеющему характер кабака!

Пятница, 13 февраля

Получаем любопытную личную телеграмму от Моренгейма о попытке прислать Вогюэ с поручением прозондировать почву в смысле намерений императорского кабинета. Посол пишет: «В Париже ожидают со стороны Берлина попытки выяснить ввиду возможности некоторых обстоятельств отношение Франции в целях приобретения гарантий ее миролюбивых намерений по отношению к Германии. Флуранс конфиденциально сообщил, что Гогенлоэ уведомил его официальным путем о своем скором приезде в Париж. Из вполне верного и авторитетного источника я слышал, что французский кабинет будто бы имеет намерение при посредничестве особо доверенного лица переговорить секретно с императорским кабинетом и выяснить, найдем ли мы удобным в случае надобности согласовать в некоторых точно определенных случаях наши взаимные отношения. Выбран с этой целью должен быть Вогюэ, вдохновитель Шодорди (Chaudordy), тайное влияние которого сказывается с каждым днем все сильнее и сильнее. Прошу абсолютного молчания, особенно в отношении имен».

Министр решается послать эту телеграмму государю только на другой день, в субботу, сделав на ней надпись: «Смею думать, что это несвоевременно и не оправдывается обстоятельствами». Государь: «Может быть», затем против строк «По моему глубокому убеждению подобная миссия принесет скорее вред, чем пользу, и сохранить ее в тайне едва ли окажется возможным» государь помечает: «Желательно знать что-нибудь более обстоятельное — что, собственно, желало бы французское правительство. Все это пока слухи и весьма неясные; пусть Моренгейм напишет более обстоятельно». Наш августейший монарх не отдает себе ясного отчета в том, что единственной целью всех этих выступлений является желание испортить наши добрые отношения с Германией и что барон Моренгейм играет на руку французам, думая угодить этим двум Величествам — государю и Каткову.

Министр решает, однако, ответить следующее: «Ваша телеграмма от 12-го была передана на благоусмотрение государя императора. Ввиду неясности относительно предполагаемой миссии Гогенлоэ в Париже не видим оснований входить в переговоры по неопределенным вопросам, особенно при посредничестве тайных агентов. Если получите более точные сведения, благоволите нам их сообщить».

Эта ответная телеграмма отправляется в воскресенье, 15-го, вечером.

Апрель

Среда, 1 апреля

Чудная свежая ночь; на Неве медленный ледоход. В подъезде встречаю своего дорогого министра, который намеревается пройтись. Ходим немного перед зданием министерства, он передает мне свой разговор с Бюловым, которому поручил прозондировать почву у Бисмарка по поводу урегулирования болгарских дел назначением князя Мингрельского регентом и способов водворения его в качестве такового в Софии. Пирс говорит также, он только что послал мне пакет от государя и среди возвращенных бумаг перлюстрацию Йессена, касающуюся революционных махинаций Циона, друга и корреспондента Каткова из Парижа. Его Величество просит составить ему по этому поводу записку для памяти, чем я и занимаюсь по возвращении.

Четверг, 2 апреля

По окончании службы вижу на главной лестнице своего министра; он просит меня зайти к нему взглянуть на вторую перлюстрацию, касающуюся Каткова и Циона, который якобы стремится довести дело до войны с целью вызвать в России потрясения. В этом документе Бюлов рисует довольно верный, но ничуть не приукрашенный портрет Каткова и говорит о безнравственности его приспешников, в том числе и Татищева. В этой бумаге есть ссылка на предыдущую и на очень оригинальное письмо Йессена министру, в котором наш поэт-перлюстратор выражает уверенность в том, что Катков метит не только в председатели парламента, а и в президенты «Всероссийской Республики». Мы смеемся над наивностью этого сообщения. Министр тем не менее решает послать сегодня вечером, государю немецкую перлюстрацию и письмо Йессена.

Пятница, 3 апреля

Узнаю из газет, что Катков уехал в Москву. Придя к министру, слышу от него, что исполняющий уже несколько дней из-за отсутствия Швейница обязанности поверенного в делах Бюлов передал ему от имени князя Бисмарка, что ввиду постоянных нападок со стороны нашей прессы он думает об отозвании германских консулов из Болгарии. Он советуется с министром или, скорее, предупреждает его об опубликовании того, что уступка Боснии и Герцеговины состоялась до Берлинского трактата, что Германия тут ни при чем, что уступка эта была сделана князем Горчаковым непосредственно Австрии еще до войны 1877 г. Германский поверенный добавляет, что, раз секретный договор 1877 г. стал известен прессе, надо было ожидать того, что он перестанет быть тайной. Это обнародование в некоторых отношениях, да и с точки зрения личных интересов Гирса, может оказаться даже благоприятным, но министр просит, чтобы ему дали время поговорить с государем и чтобы германское правительство задержало, если возможно, до тех пор опубликование.

По выходе из церкви меня опять приглашают к министру; нахожу его в сильнейшем волнении. Он только что получил от государя «На прочтение для вас одних и немедленного возвращения записку Каткова, писанную дляменя одного, а не для чужих». Записка эта гнусная, настоящий донос. Министр просит меня не говорить о ней никому — «Даже Оболенскому», — добавляет он, — но прочесть ее и помочь ему сохранить в памяти главные места, относительно которых он должен говорить с государем. На этом документе нет никакой высочайшей пометы. Я записываю главные пункты, выделяя подлые обвинения, которые следует опровергнуть. Записка эта подписана Катковым 31 марта 1887 г., в момент его отъезда в Москву, и, очевидно, доставлена государю после последнего доклада министра во вторник, 31 марта. Эта моя работа затянулась, пришел Оболенский. Пьем чай, и мне приходится ждать его ухода, чтобы закончить свое извлечение и вложить его в отдельный конверт, который далеко запол-ночь отправляю в Гатчину с небольшой запиской Гирса государю. (Оставляю это извлечение в моих бумагах и воспоминаниях.)

Суббота, 4 апреля

Государь возвратил перлюстрации сообщений Бюлова касательно деяний Циона, Каткова в Париже и письмо Йессена; последнее только с красной чертой, а на перлюстрированном документе Его Величество пометил: «Страшно немцы не любят Каткова; впрочем, оно и понятно».

Около 11 1/2 часов меня просят к Гирсу. Я говорю ему, что приостановил телеграмму цензуры, сообщающую, что вследствие распространившегося слуха о том, что он получит одобрительный рескрипт, курс поднялся. Гире говорит мне, что сомневается в этом, что записка Каткова, вероятно, произвела впечатление на Его Величество, что государь опять побоится вызвать неудовольствие этой партии и что последние пометы свидетельствуют о новой перемене в направлении действий нашего слабоумного монарха.

В 4 часа, как обычно, собираются у меня к чаю. Тысячи предположений по поводу того, какой знак отличия получит министр. По словам Влангали, ему известно, что это будет орден Св. Владимира 1-й степени при кратком, но очень лестном рескрипте. Вечером томительное ожидание фельдъегеря, который должен привезти столь желанную награду министру. Ничего! Гире отправляется пройтись. Вернувшись около 10 часов, он меня вызывает и говорит: «Ну, что же! Разве я был не прав?». Я отказываюсь верить; два пакета, принесенные одни за другим от государя, все еще заставляют меня надеяться. Около 10 часов Их Величества приезжают из Гатчины не в Аничков дворец, а прямо в Зимний. Я отказываюсь идти к заутрене во дворец, чувствуя себя слишком огорченным и даже возмущенным тем, что происходит. Воскресенье, 5 апреля

Около 11 часов поднимаюсь к министру, и мне почти неловко на него глядеть — он принимает это с большим достоинством и говорит, что ничего лучшего и не ожидал, он совершенно равнодушен к тому, что не получил никакого проявления монаршего благоволения. Только после этого будет еще труднее говорить в желаемой форме с иностранными послами и правительствами и пользоваться в их глазах достаточным авторитетом. Выход во дворце вчера был холоден и невесел. Их Величества казались очень печальными и озабоченными и, вопреки всем обычаям, тотчас после церемонии уехали опять в Гатчину. Дело в том, что очень опасались нового покушения. На заутрени были только великая княгиня Елизавета Федоровна и принцесса Ольденбургская Евгения; все великие княгини-тетки отсутствовали. Никаких сколько-нибудь заметных проявлений милостей, кроме как по отношению к монахам.

Оржевский покидает свой пост ввиду хаоса, который грозит такому управлению. Генерал Шебеко, единственной обязанностью которого было составлять партию графине Толстой, Бог весть почему назначается товарищем министра внутренних дел и начальником отдельного корпуса жандармов на место Оржевского. Нечаев, Мальцев и три молодых человека, для которых министр не просил придворных должностей, назначены камергерами и камер-юнкерами; те, о которых мы ходатайствовали годами, не назначены! Одним словом…

Министр говорит мне, что вчера все выражали негодование по поводу того, что он ничего не получил. Он хочет отправиться во вторник с докладом и своих чувств не выказывать, а затем сказаться через неделю больным и при первой возможности выйти в отставку.

Вчера мы получили парижскую почту, которую министр мне передал перед отъездом во дворец. В донесениях барона Моренгейма нет ничего особенно нового; три письма Катакази, напротив, очень любопытны. Он настаивает на необходимости во всяком случае заменить тройственные соглашения дуэтом с Германией и дает очень верное, но почти отвратительное описание анархической, богохульствующей и дезорганизованной Франции, с которой желают связать Россию Катковы и им подобные. Мы готовим все эти документы для 4-часового пакета.

Ола приходит завтракать. Вслед затем я делаю несколько визитов в обоих домах министерства, оставляю при этом и его карточки. Около 2 часов мы поднимаемся на минуту к г-же Гире, затем Влангали и Зиновьев приходят пить чай. Все спрашивают себя, и никто не может понять, чем объясняется отсутствие ожидавшегося отличия для Гирса. По-видимому, рескрипт был даже заготовлен, а государь передумал в последнюю минуту. Вечером министр просит меня подняться на минуту; он желает показать мне отвратительную статью в «La Patrie» и передать несколько бумаг и телеграмм, ответы на которые надо приготовить для Их Величеств.

Понедельник, 6 апреля

В полученном утром пакете возвращенных государем дел находится посланная вчера парижская почта; на письме Моренгейма, в котором тот говорит о совпадении интересов на Ближнем Востоке и о добрых отношениях, которые обещают установиться между нами и Францией, государь сделал пометку: «Все это очень утешительно».

На депеше, гласящей, что Флуранс отнесся почти одобрительно к нашему отказу принять участие в выставке 1889 г., потому что он противник заполнивших французский кабинет радикалов, против места «Тем более, вероятно, что г-н Лакруа и его присные будут не слишком удовлетворены тем, что они оказываются дискредитированными отказом нашего августейшего монарха» государь пометил: «В этом он ошибается, вот уж им все равно и начихать на всех».

1889 ГОД

Январь

Воскресенье, 1 января

Выехав из Москвы 31 декабря с курьерским поездом в 9 1/2 часов вечера, встречаю с комфортом Новый год в своем маленьком купе спального вагона.

В Петербурге нахожу на станции своего слугу Павла, который ждет меня с каретой. Погода холодная, но очень хорошая. Снега нет, и ездят на колесах. Яркое солнце, и разукрашенные флагами дома придают городу праздничный вид. Возвращаюсь домой в самом лучшем настроении. В подъезде, расписываясь в книге министра, встречаю молодого Червинского. Нахожу у себя целую коллекцию присланных государю телеграмм, на которые Его Величество просил составить ответы. Переодевшись, готовлю их.

Понедельник, 2 января

Отправляясь в обычный час к своему министру, я опять совершенно спокоен; ночные тревоги мои рассеялись. Гире говорит со мной о своем завтрашнем докладе; английские газеты много пишут о предстоящем приезде в Петербург великого герцога Гессенского и его младшей дочери принцессы Алисы, внучки королевы Виктории, и трубят о браке с наследником-цесаревичем, залоге сближения России с Англией. Это вопрос, требующий большой осторожности, коснуться которого министр считает необходимым ввиду связанных с ним политических последствий. По-видимому, великий князь Сергей уже два года работает над осуществлением этих матримониальных планов.

Долгоруков вчера опять отравился к месту своей службы и недели черед две может быть в Тегеране. Посмотрим, как у него пойдут дела; министр недоволен отношением Зиновьева и его манерой завладевать делами, с тем чтобы затем не давать им ходу, считает его почти больным, действующим бессознательно, мечтает для его блага и для пользы министерства о перемещении, при котором во главе Азиатского департамента встал бы Шишкин с двумя вице-директорами, а Зиновьев отправился бы отдохнуть и освежиться в Стокгольм.

Вернувшись, застаю Влангали, к которому затем присоединяются Зиновьев, Никонов и Ону; последний бывает очень интересен своими рассказами, но он очень сдержанный и осторожный человек и предпочитает, по-видимому, говорить лишь в присутствии Оболенского и меня, а в случаях, когда собрание бывает более многочисленным, пользоваться исключительно своими ушами.

Меня вызвал Деревицкий'. Оболенский же, побыв очень недолгое время, снова ушел, не сказав, когда вернется. Между тем, министр присылает бумаги для государя и несколько подготовленных мной для Его Величества ответных телеграмм с просьбой отослать пакет тотчас; я в затруднении; около 11 часов отправляю бумаги и ухожу, но беспокойство о том, что делается в канцелярии, мешает мне лечь. Наконец около полуночи возвращается Ола. Министр просит подготовить еще несколько ответных телеграмм, которые я немедленно пишу и затем ложусь.

Вторник, 3 января

Около 11 часов поднимаюсь к своему дорогому министру, который только что попросил меня составить еще несколько ответных телеграмм; я посылаю просить Деревицкого их переписать, а сам занимаюсь телеграммой из Тегерана, которую Приселков никак не может закончить. Все готово вовремя, я прихожу к министру, как раз когда он собирается ехать. Зиновьев у себя. Гире рассказывает, что барон Моренгейм, только что приехавший со всем семейством, заявляет всякому встречному, что 31 -го декабря, когда он представлялся в Гатчине, государь говорил с ним в течение 1 часа и 6 минут. Я замечаю, что это признак, внушающий опасения, так каккрамольность бедного Фойгта именно в том и проявлялась, что он требовал от чиновников, чтобы те делали работу за 7 минут; подобный учет минут несколько подозрителен.

Среда, 4 января

Гире вынес самое приятное впечатление от своего вчерашнего доклада. Государь был необыкновенно милостив и дружествен. Министр коснулся щекотливого вопроса матримониальных проектов, о которых говорят английские газеты. Его Величество был, казалось, удивлен: «Об этом я в первый раз слышу; великий герцог действительно собирается сюда с дочерью постом, но о свадьбе я и не думал». Затем речь заходит о принцессе прусской, младшей сестре императора Вильгельма, и государь подтверждает Гирсу, что во время проезда цесаревича через Берлин в ноябре прошлого года, за ужином у Шуваловых, германский император громко сказал, что очень бы желал этого союза. Великий князь этого не слышал, но графиня Шувалова имела бестактность ему это передать. Гире замечает, что в принципе государь ничего не имеет против этого брака, но Его Величество признается, что его немного пугает болезнь отца, императора Фридриха.

«Я навел справки; император сам болен и, может быть, кровь всего семейства заражена, а это было бы ужасно; и, потом, вообще для Никсамне больно и тяжело подумать о браке единственно с политической точки зрения»; тут государь приводит ряд примеров, когда браки, заключенные при аналогичных условиях, оказывались неудачными, как союз датского наследного принца со шведской принцессой. Министр очень тронут нежной и сердечной заботой государя о сыне. Он говорит: «Конечно, я вполне понимаю чувства Вашего Величества: с одной стороны, семейное счастье сына, любимого как великий князь-цесаревич; с другой стороны, интересы громадной России, которые в некоторой зависимости от его выбора. Тут решение слишком трудное, и лучше предоставить его Провидению, которое внушит Николаю Александровичу самый подходящий выбор».

Государь уделил также много внимания успехам Долгорукова, который, кажется, очень ловко преувеличил трудность своей миссии и дал понять об опасности, которая ему угрожает со стороны Зиновьева. Его Величество говорит: «Я его очень обнадежил (ободрил)». По улыбке государя министр заключил, что тому известно недоброжелательное отношение Зиновьева к посланнику в Персии; не называя его, государь при разговоре с Гирсом имел вид, как бы говоря: «Мы же понимаем друг друга».

Пятница, 6 января

Только встал и сразу же получаю от министра записку, где он вчера доложил государю, что 9/21-го король Оскар шведский будет праздновать свое 60-летие; сообщая об этом; шведский посланник, очевидно, хотел, чтобы и с нашей стороны событие это было как-нибудь отмечено. Его Величество возвращает министру эту записку с пометой: «Можно утешить этого фигляра депешей от нас обоих; приготовьте ему пофразистее». Не могу удержаться от смеха. В 11 часов мой министр и Оболенский отправляются во дворец к большому выходу.

Вечером приезжает Муравьев с депешами, не имеющими особого значения, но которые он отправляется лично вручить Гирсу; последний еще за столом. Пишу Николаю Карловичу, чтобы выразить ему мое сожаление, что не видел его перед этим, сказать ему, что мое нездоровье нимало не мешает моим занятиям. Он отвечает мне запиской, в которой говорит, что просто хотел меня повидать и пригласить на вечер для подростков, который он дает завтра для своей младшей дочери.

Суббота, 7 января

Около 11 часов иду, как обычно, к министру; обращаю его внимание на то, что 15/27 января день рождения императора Вильгельма: будут его отмечать торжественным обедом вроде тех, которые давались в честь Вильгельма I, или дело ограничится телеграммой? Гире полагает, что государь склонен как можно менее чествовать этого монарха, Его Величество уже сказал однажды, что обеды 10 марта кончатся с окончанием царствования старого императора и не возобновятся в дни рождения его преемников; министр просит меня, однако, напомнить ему об этом вопросе перед его докладом во вторник.

В связи с поездкой принца Александра Баттенбергского в Вену.и оказанным ему там приемом мы говорим о возможности его возвращения. Мне все кажется, что мы могли бы договориться с этим бесспорно ловким и популярным в Болгарии человеком, по отношению к которому мы не были вполне безупречны, так как сделали невозможным его существование в том княжестве, куда сами же его водворили. Государь мог бы его вызвать сюда по случаю понесенной им недавно утраты — смерти отца, принца Александра Гессенского, откровенно и основательно с ним объясниться, договориться, помиловать его и направить в Болгарию, откуда Фердинанд был бы изгнан, как он того и заслуживает. Министр полагает, что государь на это едва ли согласится, но можно бы было попытаться, сговорившись с принцем Александром, удалить Кобургского, дела которого идут все хуже вследствие разногласий со Стамболовым и болгарским духовенством и выдвинуть своего кандидата. Гире вспоминает при этом о стеснительном для нас условии относительно принца Александра, без какой-либо пользы внесенном графом Шуваловым в наши тайные соглашения; я отвечаю, что пункт этот, признаваемый благоприятным исключительно для нас, можно будет по соглашению с Германией всегда устранить, что отсутствие его даст нам более свободы действий при возобновлении соглашений в июне 1890 г., если таковое состоится.

Более всего я боюсь, чтобы австрийцы не опередили нас и не использовали князя Александра в целях укрепления положения Кобурга и сохранения теперешнего, столь для них благоприятного, положения в Болгарии. Недаром же в Вене расточают столько ласк князю Баттенбергскому.

Завтракаем немного ранее 12 часов, потому что Оболенский торопится в Мариинский театр, чтобы присутствовать на генеральной репетиции «Купца Калашникова»; последняя состоится при очень малочисленном собрании для Их Величеств, которые должны решить, можно ли давать эту оперу для публики. Государь, государыня и двор будут присутствовать в креслах партера.

В 4 часа посещение Ону, который обедал вчера у великого князя Сергея; он полагает, что Его Высочество, может быть, на что-нибудь способен, потому что интересуется кое-чем серьезным, не как другие великие князья. Он рассказывает нам различные эпизоды путешествия в Иерусалим. Великий князь проявил много такта, большую осмотрительность и некоторую выдержку во всем, что он делает; хорошенькая великая княгиня Елизавета производит впечатление личности малоразвитой, бледной и бесцветной; она почти не говорит и, кажется, мало о чем думает. Степанов — ни в чем не сомневающийся смелый интриган. Ону вынес, кажется, приятное впечатление о Германе Стенбоке.

Воскресенье, 8 января

Министр встает поздно, и я вижу его только после 11 часов.

Вечером приезжает Ваксель с очередными донесениями, которые я вскрываю, вношу в книгу и посылаю Гирсу. Из всего привезенного интересно только письмо Лобанова, к которому приложена заметка персидского посланника в Вене; последний говорит, что все достижения за последнее время англичан в Персии являются исключительно следствием занятой нами позиции; что шах, конечно, желал соглашения только с нами, но отказы, которые он постоянно встречает с нашей стороны на все свои просьбы, его обескуражили и даже несколько пошатнули уважение к нему в стране, где начинают подозревать Россию в желании держать Персию в униженном положении и препятствовать ее развитию из эгоистических соображений.

Эти доводы вполне справедливы, и министр говорил об этом не раз, обращая внимание Зиновьева на опасные стороны принятой им системы устрашения и постоянных отказов.

Стааль в собственноручном письме указывает на замечаемую им некоторую перемену в Берлине. Бисмарк остается гениальным в крупных вопросах, но становится слишком раздражительным и делает оплошности в вопросах второстепенных. Об этом свидетельствуют процесс Гефкена и инциденте Мориером. Колониальная политика в Занзибаре и Самоа потерпела ряд неудач, и великому канцлеру предстоит острая борьба в парламенте, где с ним будут меньше стесняться с тех пор, как не стало крупной и спокойной особы старого императора, оказывавшего благотворное влияние на политику.

Понедельник, 9 января

Поднимаюсь к министру; он говорит мне о полученных вчера донесениях и поручает написать ответные письма Шувалову и Стаалю, которые должны быть отправлены в четверг. На пересланной Лобановым персидской записке государь написал, что многое в ней верно, и затем сделал помету: «Довольно справедливая жалоба».

Вечером посылаю Гирсу проект письма Шувалову, который он мне тотчас же возвращает одобренным.

Вторник, 10 января

Как только я встаю, мне приносят от министра на прочтение полученную им от государя записку, в которой Его Величество просит Гирса явиться с докладом не сегодня, а в субботу, в 12 часов дня. Гирсу несколько досадно за это промедление. Я подготовил ему небольшую докладную записку с целью представить на усмотрение государя вопрос об обеде в честь императора германского, но он говорит, что отложит все до субботы, что, судя по всему, государь твердо решил не праздновать 15 января, как праздновали 10 марта. В возвращенный пакет государь вложил ответ шведского короля; значит, он послал ему телеграмму «по-фразистее» , которую мы вчера представили на усмотрение Его Величества.

Среда, 11 января

Утром посылаю министру проекты письма Стаалю и сопроводительных бумаг для других посольств. Придя к нему около 11 часов, получаю их обратно одобренными. Спускаюсь к 12 часам в канцелярию и передаю их Оболенскому.

Четверг, 12 января

Отправка очередного курьера. Поднимаюсь к министру; он очень недоволен полемикой между Зиновьевым и Татищевым. Статья последнего в «Новом времени» довольно справедлива, тогда как та, которую дал редакции «С.-Петербургских ведомостей» министр Островский — большой поклонник Зиновьева, является несколько беззастенчивым восхвалением деятельности последнего в Персии и сводит на нет работу других дипломатов, в том числе и Гирса; тем не менее Зиновьев с торжествующим видом привез ему ее для прочтения. Министр смотрит на это как на аберрацию.

Гире был с визитом у Игнатьева, застал его дома, и тот сообщил ему очень интересные известия из Болгарии. Он полагает, что предстоит скорое падение Кобурга и Стамболов изыскивает средства сблизиться с нами. Министр решил принять Цанкова, тот ему это подтвердил и думает, что наиболее вероятной причиной неизбежного падения принца-узурпатора будут разногласия его с духовенством. Он настаивает на необходимости поддержать через константинопольского экзарха духовенство как морально, так и оказанием ему материальной помощи. Он, Цанков, предполагает отправиться в Бухарест и прийти к соглашению со Стамболовым. По его мнению, самое важное — знать кандидата, заместителя Кобурга.

Министр не считает, что в Болгарии вопрос уже назрел так, как ему говорил Игнатьев. Цанков признает, что армия разделилась на два лагеря и что главный штаб и лучшая часть войск за Кобурга. Гире считает, что во всяком случае не следует обескураживать Цанкова; он говорит ему о нашей умеренной и вполне легальной программе и обещает предписать Ону и Хитрово, которые в данный момент здесь, действовать; одному — в Константинополе, где он будет в отсутствие Нелидова поверенным в делах, другому — в Бухаресте, чтобы оказывать поддержку благомыслящим и преданным России болгарам.

Пятница, 13 января

Придя к министру после 11 часов, я предлагаю ему приготовить к его завтрашнему докладу две телеграммы: одну — для государя, другую — для цесаревича; теперь, особенно после оказанного Его Высочеству во время его последнего пребывания в Берлине любезного приема, а также ввиду слухов по поводу дармштадтского брака это, ни к чему не обязывая, произвело бы хорошее впечатление. Гирсу эта мысль очень нравится. Завтрак немного запаздывает; тотчас после него я пишу два проекта телеграмм и посылаю их министру; он сократил одну из них и несколько изменил другую, но, мне кажется, этим их не улучшил.

Около 2 часов иду к Геппелю, затем приходит граф Кассини. Говорим о странных нравах наших дней. Я рассказываю, как молодой князь Белосельский, тот самый, что недавно в пьяном виде встал против ложи обер-гофмейстерины Строгановой и при полном театре, где присутствовал и командир полка, показал ей язык, пытался на днях у Гирсов подпоить молоденькую, только что начинающую выезжать девушку и затем похвалялся, что, когда она уезжала со своей гувернанткой, он последовал за ней и поцеловал ее. Кассини говорит о небольших оргиях, которые позволяют себе великая княгиня Мария Павловна, графиня Богарне и некоторые другие. Подобные собрания бывают у великого князя Алексея, у приехавшего из Парижа Хитрово. Недавно один из присутствовавших господ восхищался графиней Богарне, причем та его спросила, во сколько он ее оценивает. «В 800 рублей», — последовал ответ. — «А великую княгиню?» — «О, тоже в 800!» — «А мою сестру?» — «Ну вот еще — 10 рублей, да и то после ужина, когда пьян». Княгиня Белосельская слышит эти речи и лишается чувств. Недурно!

Кассини видел также недавно, как в ложу княгини Оболенской и графини Шуваловой вошел великий князь Владимир. В партере все стояли, мужчины в соседних ложах тоже, но Платон Оболенский и еще один офицер продолжали сидеть когда великий князь уже встал, графиня Шувалова ограничилась тем, что протянула ему кончики пальцев, даже не приподнявшись. Декорум у нас все более и более падает.

Суббота, 14 января

Встаю чуть раньше, чтобы побриться и послать министру два новых проекта телеграмм: один для цесаревича, на случай, если Его Высочество «на ты» с германским императором, другой — для нашего государя; редакцию последней нашел нужным несколько изменить ввиду сделанных министром сокращений. Поднимаюсь к нему около 10 1/2 часов и затем еще раз, чтобы передать ему справку по поводу одного англичанина, ходатайствующего о чести быть представленным Их Величествам. Представление «Купца Калашникова», на котором он вчера присутствовал, произвело на него глубокое впечатление.

Мой министр вскоре возвращается и тотчас присылает за мной. Он в восторге от своего доклада и говорит мне, что послал за мной немедленно, даже не переодевшись, потому что хотел мне одному подробно рассказать, как все произошло. Когда он представил государю проекты телеграмм, Его Величество был, казалось, сначала удивлен тем, что имеется таковой и для цесаревича, но министр напомнил ему, что он получает также поздравительные телеграммы от наследников престола, а после оказанного великому князю в ноябре в Берлине особенно радушного приема эта любезность будет своевременной и естественной; Его Величество соглашается, но не знает, на «ты» ли цесаревич с императором Вильгельмом. Затем переходят к вопросу об обеде. Государь говорит, что, ознакомившись со всеми прецедентами, он убедился, что даже император Николай I, женатый на прусской принцессе, никогда не давал обедов в дни рождения короля, а приглашал только к семейному завтраку посла и специально прикомандированного к его особе генерала. Гире предлагает последовать этому примеру и пригласить завтра к завтраку посла Швейница и полковника Вилльома. Государь принимает это предложение и сообщает о нем за завтраком государыне, которая в восторге и горячо благодарит министра за эту, как она выражается, «блестящую идею». Присутствующий за завтраком цесаревич заявляет, что он с императором Вильгельмом на «ты», и мои проекты утверждаются и подписываются.

Государь согласился также пожаловать товарища германского министра внутренних дел графа Берхема орденом Св. Анны 1-й степени. Его Величество, по-видимому, очень доволен и проявляет вполне дружественную расположенность к министру.

Эпизод с князем Владимиром Оболенским: когда министр ему сообщает о приглашении Швейница к завтраку, он против этого и внезапно изменяет свое мнение, видя, что Их Величества этим очень довольны. Государь замечает, что Вилльом, впрочем, приглашается к завтраку каждое воскресенье. Государыня говорит, она уверена в том, что уже год как не видела его за этими завтраками. Государь поддразнивает ее за пылкое воображение и для проверки обращается к Оболенскому: оказывается, военный атташе германского императора при особе нашего государя уже целый год как не получает приглашений. Гире еще раз констатирует профессиональную недобросовестность ближайших к Их Величествам лиц, которые стараются удалить всех и думают угодить государю, отговаривая его от каких-либо демонстраций в честь германского императора.

Мой министр, кажется, в восторге от достигнутого им успеха. Государь неодобрительно говорит о полемике между Зиновьевым и Татищевым. Не называя их, Его Величество говорит: «Кто первый начал?». Гире просит меня прислать ему Олу, чтобы передать последнему касающиеся канцелярии бумаги, и поручает мне подготовить к вечеру поздравительную телеграмму Берхему.

К четырехчасовому чаю приходят Ону и Зиновьев после обсуждения с Германом Стенбоком вопроса об орденах, которые должны быть розданы в связи с великокняжеским путешествием. Ону рассказывает о том, как он вчера представлялся государыне. Ее Величество сказала несколько очень теплых слов о Жомини и затем опять подробно говорила о пережитом ею при катастрофе 17 октября; поначалу она была ошеломлена, потом ей удалось выбраться через какое-то отверстие; не видя больше сидевшего против нее за столом государя и никого другого среди окружавшей ее зловещей тишины, она хотела пойти посмотреть, что случилось, но почувствовала, что ее удерживает за плечи одна из графинь Кутузовых. Первый звук человеческого голоса был «Помогите!» — голос одного несчастного, которому оторвало ноги. Государыня говорит, что вид несчастных жертв был ужасен, что государь и она не могут вспоминать без волнения, как все жалобы смолкали при их приближении, а раненые благодарили Бога за то, что видели живыми и здоровыми своего государя и его семейство. Маленький великий князь Михаил пережил в эти ужасные минуты такое потрясение, что теперь отказывается ездить в вагоне, как и во время последнего переезда из Гатчины в Петербург; все, впрочем, здоровы. «Газеты уверяют, — добавила государыня, — что мы выписали из Парижа Шарко, чтобы с ним посоветоваться; ну что за выдумки!». Ону нашел, что Ее Величество очень оживлена, и вид у нее очень хороший и здоровый.

Воскресенье, 15 января

В возвращенном государем пакете находится телеграмма Нелидова от 13/25 этого месяца, сообщающая, что в Константинополе распространился слух о происходящем якобы сближении нашего двора с Баттенбергом и возможном замещении им Кобурга. Его Величество начертал на ней: «Откуда идут подобные нелепые толки!» Итак, с этой стороны мало шансов на примирение. Гире просит меня как старшего советника расписаться у Швейница. Простояв конец обедни в Исаакиевском соборе, я иду в германское посольство и расписываюсь тотчас после Влангали.

В 8 1/2 часов приходит Ону, и мы втроем доканчиваем разборку бумаг покойного Жомини, чтобы отослать завтра же те, которые должны быть переданы его семье.

Забыл отметить, что во время своей беседы с Их Величествами вчера за завтраком Гире признался им, что слышанный им накануне вечером «Купец Калашников» произвел на него такое впечатление, что это, наверное, отразилось на его докладе, что, когда Зиновьев и я пришли к нему утром, он не мог говорить о делах и все время возвращался к ужасной опере. Рубинштейна. Государыня спрашивает, много ли было аплодисментов; министр отвечает, что зал, казалось, скорее был в оцепенении. Государь говорит, что генеральная репетиция не произвела на него особого впечатления, но когда он поехал слушать эту оперу еще раз на первом ее представлении, она его тоже сильно взволновала и он нашел невозможным допустить, чтобы ее давали для публики. Его Величество сожалеет, что Рубинштейн выбирает лишь подобные сюжеты. Его «Нерон» и Иван Грозный в «Калашникове» слишком мрачны, в них больше трагизма, нежели музыкальности.

Понедельник, 16 января

Поднимаюсь к своему министру по обыкновению около 11 часов; только что у него был Ону, чтобы дать ему более подробный отчет о разговоре с Игнатьевым, о котором вчера вечером он говорил и мне. Игнатьев, как и Цанков, полагает, что болгарский вопрос нельзя урегулировать, пока не будет выбран кандидат для замещения Кобурга. Знаменитый граф называет сначала великого князя Михаила Михайловича (намекая на то, что последний мог бы лишиться титула великого князя, женившись на его дочери), затем молодого принца Ольденбургского, сына принца Александра и Евгении Максимилиановны. Ону показалось даже, что он спохватился и как бы испугался того, что назвал этого второго кандидата, который может оказаться более серьезным. Эти сообщения произвели сильное впечатление на Гирса; он не хочет ничего говорить о них Зиновьеву, потому что последний парализует все, что касается Болгарии и желает европейского воздействия. Но министр намеревается попытаться поговорить об этих комбинациях с государем и спрашивает себя, не следует ли ему ради этого отправиться завтра с докладом, хотя у него нет ничего нового после субботы. Он хочет также побеседовать с Цанковым и затем испросить для него разрешение быть представленным Его Величеству Я позволяю себе сказать министру, что вопрос о кандидатах кажется мне неотложным и в высшей степени важным. Я нахожу очень практичной мысль посадить в Софии великого князя Михаила Михайловича, заставив его предварительно отказаться от титула великого князя, разрешив жениться на графине Игнатьевой, в которую он влюблен. Этим были бы устранены все затруднения, вытекающие из пункта Берлинского трактата, которым Болгарии запрещается выбор лица, принадлежащего к одной из царствующих династий великих держав. Впрочем, мы могли бы договориться с Германией и Францией, и если бы другие не признали избранного согласно нашим указаниям принца, им оставалось бы только отозвать своих представителей из Софии и роли переменились бы. Ни Англия, ни Австрия, ни Италия не могли бы воевать с Болгарией; мы бы им сказали: вы признали Кобурга, который в наших глазах был незаконным; мы признаем нынешнего князя, хотя его выбор и не вполне соответствует вашим желаниям. Министр того же мнения, но при теперешнем положении вещей он считает, что главное — не оставлять без поддержки наших сторонников и болгарское духовенство.

Интересная деталь: в своих прежних беседах с Гирсом по поводу возможного отречения принц Александр Баттенбергский всегда указывал на великого князя Михаила Михайловича как на лучшего из возможных преемников. Гире полагает, что надо будет указать несколько кандидатов, например молодого Ольденбурга; назвать же, как это было с князем Мингрельским, только одного, означало бы сделать успех более сомнительным.

Гире говорит мне, что Швейниц в восторге от вчерашнего завтрака. Государь, государыня и все их дети, включая и маленького великого князя Михаила, сердечно его поздравили, затем государь пил за здоровье Вильгельма II, причем произнес несколько слов и стоя прослушал германский гимн. Вилльом отправился в Новгород, куда повез ленты к знаменам, присланные германским императором полку, шефом которого он состоит; возможно, что он уехал из Петербурга из предосторожности, боясь не получить в этот день приглашения.

Швейниц очень доволен также пожалованием графу Берхему ордена и видит в этом проявление высочайшего благоволения к германскому правительству.

Мы посмеиваемся немножко с моим дорогим министром над полученной третьего дня, поздно вечером, выражающей отчаяние телеграммой Шувалова: последний настаивал на безусловной необходимости обычного обеда и день рождения Вильгельма I. Было бы во всяком случае невозможно заставить государя принять решение и разослать приглашения в ночь с 14-го на 15-е. Швейниц, напротив, придал гораздо большее значение семейному завтраку, как особому вниманию, более свойственному характеру императора, и очень заинтересовался рассказанным ему Гирсом прецедентом с Николаем I.

Никонов, Зиновьев и Влангали приходят к чаю; последний остается и после 6 часов, ожидая возвращения министра, который присутствует на важном и продолжительном заседании Государственного совета, где рассматриваются принципиальные основы проекта Толстого.

Вторник, 17 января

В 11 часов поднимаюсь к министру, который был очень утомлен вчерашним балом. Он предупредил государя о том, что не может представить на усмотрение Его Величества ничего нового, и государь обещал назначить другой день на этой неделе. Дело в том, что Гире желал бы видеть Цанкова до своего свидания с государем и вызовет его, может быть, еще сегодня.

Буланже избран. Я напоминаю министру одно из писем Катакази, который встретился недели три или месяц назад где-то на обеде со знаменитым генералом; Буланже уже тогда высказывал уверенность в своем успехе вопреки всем враждебным влияниям. Это как бы вера в неизбежность предопределенного.

Среда, 18 января

Около 11 часов поднялся к министру Он доволен тем, что вчера не было доклада; после свидания с Цанковым он видит вещи несколько в ином свете; по-видимому, в Болгарии почва для серьезных перемен еще совершенно не подготовлена и все просьбы о поддержке с нашей стороны всегда кончаются просьбой о денежном пособии. Цанков желает, кажется, получить миллионы, чтобы платить духовенству и оппозиции, но не может при этом дать никаких определенных обещаний; единственное разумное, что он сказал, — нам лучше предложить не одного кандидата, а нескольких; один из трех или четырех прошел бы легче.

Министр опять жалуется на Зиновьева, который оставляет без движения все то, что он ему поручает; тот берет в свои руки все дела и держит в бездействии весь Азиатский департамент, желая сам все делать и всем руководить. При этом Гире рассказывает мне по секрету историю возобновления пожалованной Зиновьеву аренды, которую его друг, министр Островский, хотел испросить непосредственно сам, но государь потребовал, чтобы было ходатайство Гирса. Договорившийся с Островским Зиновьев, видимо, недоволен тем, что не было возбуждено ходатайства о прибавке; Островский также дуется на министра, он такого высокого мнения о Зиновьеве, что даже иногда указывал на него Гирсу как на единственного, в случае надобности, преемника главы Министерства иностранных дел.

Говоря с министром об избрании Буланже, я напоминаю ему интересное письмо Катакази, писавшего из Парижа 17/29 декабря, что он встретился со знаменитым генералом на обеде у г-жи Бутурлиной, урожденной графини Бобринской, с которой пресловутый генерал, по-видимому, в очень интимных отношениях. Выразив желание с ним познакомиться, генерал Буланже изложил ему свое profession de foi, заявив с полной уверенностью, что соберет в Париже на будущих выборах более 200 000 голосов и будет избран значительным большинством, несмотря на всю работу и интриги своих противников. Катакази усмотрел в этом лишь доказательство дерзости генерала и, казалось, сомневался в исполнении его надежд, ныне осуществившихся. Буланже говорит, между тем, что его напрасно считают каким-то «в поход собравшимся Мальбруком»: так как Франции нужен мир и царь тоже желает поддерживать его, любое военное предприятие стало бы преступной авантюрой; к тому же, по его мнению, возвратить когда-нибудь Эльзас и Лотарингию можно было бы только полюбовным соглашением с Германией. В Берлине, где на это дело смотрят правильно, так и понимают, и печать, руководимая старым варзинским кабаном (les organes du vieux sanglier de Warzin), не проявляет по отношению к нему, Буланже, большой враждебности. Затем генерал старается доказать, что теперешнее правительство способно скорее поставить нас в неловкое положение, чем внушить нам доверие. «Я не кричал: „Да здравствует Польша!“ — и не буду кричать ничего такого, что могло бы возбудить зависть и беспокойство со стороны всех тех, кто боится союза Франции и России. Взаимно для обоих государств полезное и практическое соглашение может быть осуществлено только тогда, когда во Франции будет сильное, устойчивое и благоразумное правительство». Читая письмо Катакази, государь сделал против этих слов следующую помету: «Мы всегда были этого мнения»; против места «каковое я, надеюсь, ей дать» Его Величество, подчеркнув эти слова, ставит вопросительный знак и добавляет: «Дай Бог».

Министр просит меня подготовить это письмо к следующему докладу, чтобы напомнить государю эти подтвержденные событиями предсказания генерала Буланже.

Перед обедом меня вызывает «дежурный»; из министерства двора у него спрашивают по телефону, правда ли, что наследный принц австрийский, эрцгерцог Рудольф, умер. Пишу министру, который отвечает, что «дежурный» (г-н Казначеев) поступил правильно, ответив, что нам об этом ничего не известно, так как он, министр, не получил об этом никакого извещения.

В 9 часов, когда мы с Олой пьем чай, приходит телеграмма от князя Лобанова с известием, что наследный принц Рудольф найден сегодня утром в своей постели мертвым; предполагают, что смерть последовала от разрыва сосудов. Отправив эту телеграмму государю, ухожу раньше к себе, так как мой бронхит усиливается.

Мне докладывают, что министр сошел вниз, чтобы меня видеть; быстро одеваюсь и иду к нему. Государь прислал ему только что полученную от императора Франца Иосифа телеграмму. Его Величество написал на ней: «Какое ужасное несчастье. Я ему уже телеграфировал». Телеграмма эта, отправленная из Вены 18/30 января в 4 часа 45 минут, гласит: «С глубокой скорбью сообщаю о внезапной кончине моего сына Рудольфа, последовавшей сегодня утром в Мейерлинге, близ Бадена, от удара. Уверен в твоем искреннем сочувствии мне в этой тяжкой утрате. Франц Иосиф». Гире рассказывает, что во время обеда у него также спрашивали от имени австрийского посла, не получил ли он каких-либо известий. Первое известие в городе, по-видимому, распространилось благодаря переданной Северным агентством биржевой телеграмме. Мы перекидываемся несколькими словами по поводу предстоящего объявления траура и составляем телеграмму о соболезновании Кальноки, которую я отправляю Лобанову.

Четверг, 19 января

Мой грипп все усиливается; я не выхожу, но после визита врача поднимаюсь в обычный час к министру. Он говорит мне о завтрашнем обеде в честь Моренгейма, но я отклоняю приглашение.

По просьбе Влангали подготовил три телеграммы на выбор для великого князя Михаила. Государь приглашает Гирса приехать с докладом завтра, в пятницу.

Пятница, 20 января

Лобанов сообщает телеграммой, что эрцгерцог покончил самоубийством. Гире спрашивает меня, не могу ли я у него обедать и добавляет, что всегда сохраняет за мной место до последней минуты. Ввиду моего отказа вследствие сильной простуды, к которой присоединилось и гастрическое недомогание, он просит меня пригласить кого-нибудь из секретарей канцелярии; мы решаем с Олой пригласить Стааля.

Мой министр возвращается со своего доклада в 3 часа. Он завтракал у Их Величеств, которые были оба очень милостивы. Государь убежден, что смерть эрцгерцога Рудольфа была следствием дуэли, а не самоубийства. «Он был ходок, должно быть, попался; к чему было ехать за два дня до охоты с двумя свидетелями в Мейерлинг? А император Франц Иосиф тотчас же телеграфировал мне об ударе, чтобы предупредить толки и рассказы».

Между тем, Греч приносит мне из цензуры ряд телеграмм, подтверждающих факт самоубийства и сообщающих всевозможные подробности; оказывается, что покойный, несмотря на строжайшее запрещение врачей, злоупотреблял вином и особенно шампанским, смешанным с коньяком. «С этой дьявольской смесью познакомил его принц Уэльский». Мы, конечно, не стесняясь, вычеркиваем эту фразу, но она так комична, что, даже несмотря на печальные обстоятельства, невольно вызывает улыбку.

Мой министр озабочен принятым, по-видимому, при дворе решением дать в четверг на будущей неделе бал; только, говорят, дамы должны быть в черном. Государь говорит: «Бывали примеры»; видя, что вопрос уже решен, министр больше не возражает. Он обращает, однако, внимание государя на то, что погребение состоится только во вторник, и бал, таким образом, будет сразу же после него.

Приехавшие в Петербург великий герцог Гессен-Дармштадтский, его дочь, принцесса Алиса, и наследный великий герцог поселились во дворце великого князя Сергея, в помещении, занимаемом обычно гофмаршалом Германом Стенбоком, на нижнем этаже, налево от главной лестницы.

Гире дает обед Моренгейму, Корфу и еще нескольким приехавшим нашим дипломатам. Присутствуют Оболенский, Деревицкий, Стааль.

Вечером получена телеграмма от Лобанова, официально подтверждающая известие о самоубийстве эрцгерцога Рудольфа, которое мой министр не решался до сих пор передать в прессу для завтрашних газет.

Суббота, 21 января

Гире очень доволен своим вчерашним обедом, но его беспокоит, что еще не объявлен траур по случаю кончины эрцгерцога Рудольфа; я предлагаю ему телефонировать и посылаю затем в канцелярию министра двора, где сделают надлежащие распоряжения.

Когда мы расходимся в 4 часа, после чая, Оболенский передает мне полученные наконец от главного управления почт и телеграфов 3000 рублей для цензуры; спешу послать 500 рублей Гречу.

Придя к вечернему чаю, Оболенский говорит мне, что его отец, гофмаршал, в большом затруднении вследствие неизвестности относительно бала в четверг; его то назначают, то отменяют, а ввиду того, что приготовления уже сделаны, он думает предложить взамен бала концерт с ужином.

Вопрос этот будет, по-видимому, окончательно решен в Аничковом дворце сегодня вечером.

Воскресенье, 22 января

Около 7 часов прибывает двухнедельный курьер; вскрываю почту и вношу ее в книгу; полученные со всех концов 15 депеш не дают ничего нового. Сообщаемые князем Лобановым подробности уже известны из телеграмм. Граф Шувалов указывает на некоторые признаки сближения между берлинским и лондонским кабинетами. Произнесенные князем Бисмарком в его последней речи в парламенте доброжелательные по отношению к Англии слова, где он заявил о своей якобы полной солидарности с колониальной политикой последней, произвели сильное впечатление на правительство Великобритании, неудовольствие по поводу инцидентов с Мориером и Гефкеном как будто бы заглажено.

Коцебу сообщает из Парижа детали избрания Буланже, состоявшегося вопреки всем усилиям и жертвам правительства, которое не является уже, по-видимому, хозяином положения. Очень мило написанное письмо Катакази добавляет к этому забавные подробности: в каком-то большом собрании, где хотел говорить правительственный кандидат г-н Жак, всякий раз, как он всходил на трибуну, 150—200 крикунов затягивали песню: «Frere Jacques, frere Jacques…» Два разносчика воззваний, один — буланжист, другой — жакист, сталкиваются на углу одной из улиц, намереваясь наклеить свои афиши; происходит драка, и когда более сильному жакисту удается опрокинуть противника и разместить свою афишу на стене, тот умудряется налепить ему на спину воззвание генерала Буланже, которое он и демонстрирует всему Парижу. Французы всегда остаются самими собой, несмотря на все их непостоянство.

Понедельник, 23 января

Около 11 часов поднимаюсь к своему дорогому министру, с которым говорим о полученных вчера донесениях. Он поручает мне написать ответы Лобанову, Стаалю и Коцебу. Депеши графа Шувалова кажутся ему довольно слабыми. Посол этот как будто бы верит в искренность скорби, вызванной при берлинском дворе кончиной эрцгерцога Рудольфа, тогда как князь Лобанов полагает, что идущие из Берлина и Рима соболезнования не вполне искренни, ввиду того что отношение покойного к императору Вильгельму и к принципу тройственного соглашения с Германией и Италией за последнее время сильно изменилось.

Г-жа Гире присылает просить меня сегодня к обеду; принимаю приглашение без особого неудовольствия. За чаем в 4 часа к нам присоединяется уезжающий на днях в Константинополь Ону. Вопрос о придворном бале решен; он состоится в четверг, но не в концертной зале Зимнего дворца, а в Аничковом. Присутствующие будут в траурном, и дипломатический корпус приглашений не получит ввиду того что бал будет в Аничковом дворце. Влангали и Ону разделяют мое мнение, что это нисколько не смягчает неприличия танцевального вечера во время траура.

Ону уверен, что авантюра Ашинова и отца Паисия в Абиссинии заведет нас очень далеко. Этой осенью в Абиссинском монастыре в Иерусалиме он узнал, что мнимые посланцы негуса — просто завербованные Ашиновым монахи этого монастыря и никуда своим государем не посылались. В прошлом году в Константинополе он имел случай констатировать передачу великолепного ружья, присланного Ашинову генералом Буланже, и полагает, что французы желали бы втянуть нас в авантюру, чтобы не оставаться одним против итальянцев, немцев и англичан.

Мы только что получили телеграмму от Коцебу, которой французское правительство запросило по поводу намерений Ашинова и намерений нашего правительства — отозвать его или предоставить правительству Франции принять необходимые меры в целях воспрепятствования вооруженной банде «казака» проникнуть на территорию, находящуюся под протекторатом Франции.

Министр собирается представить этот вопрос на высочайшее усмотрение во время своего будущего доклада, который состоится в четверг, потому что завтра Его Величество разрешил министру присутствовать в католической церкви на торжественной заупокойной мессе по эрцгерцогу Рудольфу. Ввиду того что Волкенштейн уведомил министра об этой церемонии официальной нотой, я предлагаю послать копии с последней графу Воронцову и генералу Рихтеру; таким образом, последние станут ответственными за решения, которые будут приняты двором и Министерством императорского двора. Гире одобряет эту идею.

Обедаю запросто у Гирсов; они как всегда полны ко мне внимания, и я чувствую себя в ударе. Коснувшись двора, министр высказывает предположение, что наследник-цесаревич женится на принцессе Алисе. Пока мы пьем кофе в гостиной хозяйки дома, приносят телеграмму от нашего бедного друга Ионина, который, по-видимому, не может поладить с дьяконом основанной его стараниями церкви в Буэнос-Айресе. «Дьякон отказывается уезжать». Мы вспоминаем несколько оригинальных черт этого прекрасного Ионина, всегда деятельного и предприимчивого. Его донесения об Аргентинской Республике в высшей степени интересны, и на извлечении из них, представленном государю, Его Величество начертал: «Весьма интересно».

Вторник, 24 января

Поднимаюсь немного раньше обыкновенного к министру, которого застаю уже в полной форме, при знаках ордена Св. Стефана, отправляющимся с г-жой Гире и сыном Михаилом в католическую церковь. Вчера, поздно вечером, он получил от государя записку следующего содержания: «Передайте, пожалуйста, от меня Волкенштейну, завтра, за службой в католической церкви, что я весьма сожалею, что не могу приехать, так как завтра именины дочерину нас в 11 часов обедня и прием».

Я предлагаю министру передать эту записку Его Величества князю Лобанову, включив ее в текст письма, и занимаюсь составлением такового, а также пишу письмо по политическому вопросу нашему послу в Вене.

Сообщение Воронцову и Рихтеру возымело свое действие, и министр очень этому рад. Присутствовали почти все великие князья, состоящие при особе императора военные чины и придворные должностные лица. Влангали, который провел вчерашний вечер у великого князя Михаила, говорит, что там еще не было об этом речи; распоряжения стали, вероятно, следствием каких-нибудь принятых в последнюю минуту решений. Ввиду того что по просьбе австрийского императора была отменена поездка великого князя Алексея и военной депутации в Вену, выразителями чувств по поводу скорбного события будут только князь Лобанов как представитель Их Величеств и полковник Рожнов, командир полка, шефом которого был покойный эрцгерцог.

Позавтракав с моим милым Олой, принимаюсь опять за работу: составление проектов писем Извольскому в Рим, Шувалову в Берлин и Коцебу в Париж; чтобы закончить их вовремя, говорю швейцару никого не принимать.

Вечером также работаю над проектом письма Коцебу.

Среда, 25 января

Встаю рано и вношу некоторые изменения в проект письма для Коцебу, так как мой министр, по-видимому, сомневается в том, что французский кабинет находится накануне своего падения и что Буланже достиг такого успеха. Гире одобряет эту редакцию; проект успевают переписать, и он увозит его к докладу в Аничков дворец в 12 часов.

Как всегда в дни доклада, я, позавтракав с Олой, иду тотчас в Казанский собор, после чего захожу на минутку к Геппелкх Затем готовлю сопроводительные письма к донесениям в Рим и Лондон, а Оболенский несет их министру, когда тот возвращается к 3 часам.

Среди возвращенных сегодня утром государем бумаг есть две с интересными пометами: во-первых, на донесении из Тегерана от 29 декабря 1888 г., за N 105, против места, где наш поверенный в делах сообщает, что узнал конфиденциально, «будто в то время, как шах колебался относительно того, следует ли ему или нет разрешить иностранное судоходство по Каруну, бывший в Тегеране германский поверенный в делах Винклер, по поручению будто бы князя Бисмарка, заявил шаху, что германскому правительству было бы весьма приятно, если бы состоялось открытие плавания по Каруну; это, быть может, и навело шаха на мысль предложить князю Бисмарку секретную конвенцию, в силу коей Персия, если бы ей угрожала извне какая-либо опасность, была бы объявлена состоящей под германским покровительством», Его Величество сделал следующую помету: «Весьма вероятно, что это было так». Другой документ — депеша Нелидова, передающая донесение первого переводчика, которого посетило некое таинственное, но имевшее очень влиятельный вид лицо, предлагавшее свои услуги на случай разрыва между Россией и Англией, чтобы засыпать Суэцкий канал, отвести пресную воду от столицы Египта, двинуть 100 000 человек суданских племен и в то же время поднять Индию и Афганистан. Субъект этот себя не называет, но говорит, что в случае надобности его можно найти в Джедде через доверенное лицо. На этом документе государь написал: «При случае можно вспомнить о нем».

После нашего чая в 4 часа я говорю об этой бумаге с Ону, который удивлен тем, что первый переводчик и Нелидов могли передать столь фантастичное сообщение, что Его Величество соизволил отнестись к нему серьезно. Ону слишком привык к подобным выступлениям всевозможных авантюристов на Востоке, чтобы обращать на них хотя бы малейшее внимание.

К отправляемой завтра двухнедельной корреспонденции Зиновьев приготовил циркуляр, который должен осведомить наши посольства относительно того, как смотрит министерство на миссию Паисия и авантюру Ашинова. После доклада, согласно выраженному государем желанию, министр посылает в Париж Коцебу телеграмму, коей ему поручается заявить французскому правительству, что правительство России совершенно непричастно к авантюре Ашинова, действующего на собственный страх и риск, что нам ничего не известно о конвенции, якобы им заключенной с местным правителем относительно Сагалло, и если эта местность находится под протекторатом Франции, то, конечно, Ашинов должен подчиниться действующим правилам.

Четверг, 26 января

Гире сообщает, что говорил вчера государю о Цанкове; последний будет принят Его Величеством. Министр коснулся щекотливого вопроса о кандидатах, которые могли бы быть предложены на звание князя болгарского. Государю не по душе кандидатура великого князя Михаила Михайловича:

«Он ничтожен, за ним Игнатьев будет действовать». Кандидатура принца Ольденбургского тоже не встречает его одобрения: «Родители его никогда не согласятся», наконец кандидатура принца Веймарского (Вюртембергского) ему несимпатична потому, что тот — немец. Таким образом, вопрос пока остается открытым. Гире дает мне прочесть только что им написанное небольшое собственноручное письмо к Шувалову, в котором он просит посла сообщить интересующие государя подробности печального события в Мейерлинге и выражает желание, чтобы австрийское правительство поняло, наконец, необходимость не поддерживать принца Кобургского или даже способствовать его удалению из Болгарии, если оно заинтересовано в сохранении хороших с нами отношений. Передаю это письмо Оболенскому, чтобы он успел вложить его в почту с отправляющимся сегодня двухнедельным курьером.

Завтракаем позднее обыкновенного, потому что ждем Шварца, но он не появляется — он еще не приехал в Петербург. К концу завтрака приходит Александр и присоединяется к нам; он заявляет мне о своем намерении подняться к министру, для того чтобы переговорить с ним о пожаловании московскому Полякову персидского титула, который тому очень хочется получить. Эта идея кажется мне немного странной, но, принимая во внимание неслыханную настойчивость моего бедного брата во всем, что он предпринимает, я сознаю невозможность его остановить и вынужден предоставить ему свободу действий.

Иду ненадолго к своему бедному старому другу Геппелю. Вернувшись, узнаю от Олы, что министр получил от князя Лобанова письмо и поручил ему дать мне его прочесть, с тем чтобы вслед за этим послать его государю. Это душераздирающие подробности двойного самоубийства эрцгерцога Рудольфа и г-жи Марии Вечеры в Мейерлинге. Князь говорит, что почерпнул эти сведения из довольно верных источников, а все то, что до сих пор официально сообщалось, лживо. Очень хорошо написанное письмо производит сильное впечатление. Казалось бы, что в наш век такие романтические увлечения уже невозможны.

Пятница, 27 января

К счастью, утомление от вчерашнего вечера не повредило моему горячо любимому начальнику. Он говорит, что бал очень удался: черные туалеты были очень красивы, и весь ансамбль подействовал на него подбодряюще. Принцесса Алиса Гессенская не присутствовала на вечере. Ее сестра, великая княгиня Елизавета, сказала министру, что она больна; великий герцог — отец — напротив, много танцевал. Позднее Ола мне тоже говорит, что бал ему очень понравился и что драгоценные камни и раздававшиеся во время котильона ленты были очень красивы на фоне черных туалетов. Государыня была в черном тюлевом платье, усыпанном спереди бриллиантами; кажется, одни сравнивали ее с царицей ночи, на других же это производило впечатление чего-то мрачного. Государь заметил, что эти черные туалеты вызывают в нем воспоминание о представлении «Калашникова».

Около 2 часов ко мне является Александр; сегодня вечером он опять уезжает в Москву и, кажется, несколько озабочен шагами, которые он все же предпринял вчера у министра и у Зиновьева в интересах Полякова. Его могут заподозрить в том, что его связывают с московским финансистом какие-нибудь денежные интересы, и он желает, чтобы я при случае утверждал противное.

Ону сегодня уезжает в Константинополь и приходил проститься. Знакомство с ним доставило мне удовольствие: это очень умный и очень опытный человек; беседа с ним всегда поучительна и интересна.

Суббота, 28 января

Поднявшись около 11 часов к своему министру, нахожу его все еще больным, и это меня беспокоит; он, тем не менее, собирается ехать в Государственный совет и не считает возможным отклонить полученное от великой княгини Екатерины приглашение на обед.

Сегодня Цанков был принят государем.

Возвращая мне сегодня вчерашний номер «Гражданина» за пятницу 27 января, газету, которую я ежедневно даю министру, последний обращает мое внимание на любопытную передовую статью, озаглавленную: «Голос уездного предводителя». Автор ее стремится доказать, что с учреждением, согласно проекту Толстого, участковых начальников мировые судьи должны быть упразднены или поставлены в новые условия. «Может ли будущий участковый начальник, столь нужный для водворения порядка в уездной жизни, существовать рядом с мировым судьей?». На это он, уездный предводитель, отвечает: «Нет, не может». Гире думает, что эта статья внушена сверху и ее можно рассматривать как предвестницу частичного или постепенного упразднения судебной реформы 1864 г. Я напоминаю министру, что государь не раз высказывал мысли, дававшие возможность предвидеть подобное решение. Знаменитое письмо Сабурова, сообщавшее 3/15 апреля 1881 г., несколько недель спустя после восшествия на престол Его Величества, данную князем Бисмарком оценку внутреннего положения России, государь возвратил тогда министру со следующей длинной пометой: «Дайте прочесть это письмо графу Лорис-Меликову. Это до того верно и справедливо, что дай Бог, чтобы всякий русский, а в особенности министры наши, поняли наше положение, как его понимает князь Бисмарк, и не задавались бы несбыточными фантазиями и паршивым либерализмом».

Вышеупомянутое письмо Сабурова так рисовало положение: прежде чем думать о дальнейшем развитии произведенных в прошлое царствование реформ, нужно, чтобы самодержавная власть опять обрела весь ее престиж, чтобы всегда чувствовалось ее присутствие и ее деятельность. Россия — лошадь, которой надо в настоящее время дать почувствовать узду хозяина; «в Германии общество было чрезвычайно поражено необыкновенными стараниями, направленными к тому, чтобы судопроизводство во время политического процесса велось вполне легально, что дало возможность обвиняемым публично развивать свои доктрины и выставлять себя мучениками… Законность нас убивает».

В другой раз, два года назад, во время инцидента с Мартенсом, государь опять высказал министру свое убеждение в том, что судебные учреждения революционны и вредны. Таким образом, Его Величество постоянен и последователен. Гире говорит, что твердость эта бывает иногда благодетельной, как, например, в вопросе о сахаре, где государь также встал на сторону меньшинства и который получил правильное разрешение.

Министр мне рассказывает, что великие князья, он, Ванновский, Воронцов-Дашков, Сольский и большая часть Государственного совета высказались против проекта Толстого, что меньшинство, состоявшее из нескольких голосовавших за проект министров, втайне при последующем обсуждении отдельных статей намеревалось сделать невозможным его применение. Государь утвердил предложение графа Толстого и меньшинства, и это можно было предвидеть, судя по тому, как держал себя министр внутренних дел во время заседания; он закончил свою речь, произнесенную, впрочем, с большим трудом, заявлением: «Я чувствую себя призванным, я должен провести эту реформу».

Воскресенье, 29 января

Вечером первый бал в концертном зале Зимнего дворца. Я не еду, так как у меня грустное настроение и мне нездоровится. Министр и мой дорогой Оболенский туда отправляются.

Понедельник, 30 января

Поднявшись к министру, с радостью констатирую, что вчерашний бал его не слишком утомил; однако он все еще не совсем здоров.

Он рассказывает, что бал удался: дамы были в полутраурном; присутствовала принцесса Алиса Дармштадтская; она похожа на свою сестру, но некрасива, лицо красное даже под бровями. Позднее Оболенский говорит мне, что у нее походка неграциозная, средняя часть корпуса слишком выдается; она танцевала котильон с наследником-цесаревичем, но они не разговаривали.

Министр мне говорит, что английский посол Мориер ведет целую интригу, для того чтобы обеспечить себе присутствие Их Величеств на бале, который он собирается дать в честь великого герцога Гессенского. Конечно, их присутствие более чем когда-либо ему желательно как корректив к его недоразумениям с Бисмарком. Чтобы прозондировать почву, он обратился к Черевину, а последний пришел советоваться с Гирсом; министр сказал ему, что это посещение Их Величеств в данный момент произведет тягостное впечатление в Берлине, хотя, в сущности, и нет определенной причины для неудовольствия. Черевин полагал, что можно бы устроить так, чтобы поехала только императрица с цесаревичем, но когда вопрос этот был передан на усмотрение Их Величеств, они, казалось, пожелали принять приглашение сэра Мориера со всем удовольствием, какое мог им доставить случай причинить неприятность Бисмарку.

Великобританский посол говорил вчера на балу с Гирсом о своем намерении пригласить Их Величества и спросил, как это надо сделать, на что Гире ему ответил: следует обратиться к министру двора, но если речь идет о большом вечере, то германское посольство должно быть во всяком случае приглашено. Затем, желая предупредить графа Воронцова, Гире заметил, что последнему уже все должно было быть известно и что он нимало не сомневается в полном согласии со стороны государя и государыни.

От радости ли, которую ему доставил этот успех, или по какой-либо другой причине к концу бала, говорят, бедный Мориер был так пьян, что стоял и отвешивал поклоны в малахитовой зале даже после того, как императорская семья удалилась и зал был уже совершенно пуст; кто-то подошел к великобританскому послу и обратил его внимание на то, что бал уже закончился.

Я позволяю себе высказать мнение, что, в сущности, не беда, если Их Величества почтят своим присутствием бал, который будет давать английский посол в честь зятя королевы, и что ссора г-на Мориера с Бисмарками, отцом и сыном, нас не касается. Самое важное — избежать в этом случае какой бы то ни было политической демонстрации, а после того как Гире настаивал на приглашении германского посольства (которое Мориер все это время не приглашал на менее официальные собрания), нельзя будет ничего сказать.

Министр мне рассказывает, что государь и государыня более чем когда-либо настроены против Бисмарка и даже против германского императора; они называют последнего «мошенником и господинчиком, который слишком много о себе воображает и думает, что все его обожают». Гире не знает, чему приписать это усиление антипатии: может быть, здесь сказывается еще какое-нибудь неудовольствие со стороны датского семейства; но, беседуя со Швейницем, он ему откровенно сказал, что не понимает, каким образом князь Бисмарк мог задеть национальные чувства в России и вырыть между нами пропасть целым рядом финансовых мер вроде той, которая была принята в прошлом году накануне проезда государя через Берлин, и особенно своей определенно направленной против нас так называемой Лигой мира. Швейниц говорит, что это только естественное следствие волнений и неуверенности, вызванных Катковым, которого, похоже, поддерживают и к которому прислушиваются; но в то же время германский посол признает, что, и по его убеждению, Бисмарк был не прав, что в настоящий момент преимущества на нашей стороне — результат проявленного нами спокойствия и непоколебимости. В Германии, между тем, механизм внутренней жизни начинает приходить в расстройство, серьезные затруднения возникают в сфере колониальной политики, а престиж и значение Лиги мира падают с каждым днем.

Греч присылает мне телеграммы по поводу передвижений афганского эмира Абдурахмана, и я спрашиваю у министра, не следует ли их изъять или опровергнуть. Ввиду желательности осведомления публики с истинным положением дел на афганской границе Гире решает дать Северному агентству телеграмму, которая могла бы значиться как идущая из Чарджуя и заменить собой те, которые мы изымаем. Зиновьев приносит мне ее текст, который я привожу ниже; телеграмма эта и была сообщена Гречу тотчас после четырехчасового чая.

Вторник, 31 января

Поднимаясь по просьбе министра к нему, встречаю на лестнице Зиновьева, и мы входим вместе; мне кажется, что Гирсу это неприятно: ему надо мне что-то сказать. По поводу известий о серьезных беспорядках в Риме и антигерманском движении в Венгрии министр замечает, что мы оказались пророками в составленных мной за последнее время депешах, что в пресловутой Лиге мира элементы разложения все более заметны. Около 12 часов министр уезжает с докладом.

Февраль

Среда, 1 февраля

Около 11 часов меня просят к министру; он только что получил записку от Вышнеградского, который очень обеспокоен понижением курса, вызванным появившейся во вчерашних газетах телеграммой из Чарджуя.

Не подозревая того, что телеграмма эта исходит от министерства, министр финансов просит, если возможно, поместить в «Journal de S.-Petersbourg» опровержение. Гире отвечает ему, что подобное опровержение в настоящий момент невозможно, но мы надеемся в скором времени иметь возможность успокоить биржу.

В смысле политическом телеграмма эта дала превосходные результаты: в Англии взволновались, будет сделано все возможное, чтобы остановить попытки эмира и предупредить осложнения. В силу старой привычки ставить все действия России в центральной Азии в зависимость от предварительного соглашения английское правительство попыталось и теперь сделать то же самое. Сэр Мориер обратился к министру с чем-то вроде запроса, но Гире ответил, что не считает этот вопрос подлежащим обсуждению; мы, конечно, не имеем никаких враждебных или агрессивных намерений по отношению к эмиру Абдурахману, но если он позволит себе хотя бы малейшую провокацию против России, то, без всякого сомнения, последует возмездие, и возмездие чувствительное; это было бы вполне справедливым, и нам не было бы надобности давать кому бы то ни было объяснения. Военный министр, которого Гире конфиденциально ознакомил со своей точкой зрения, горячо его благодарил; государь также вполне его одобрил.

Вчера Его Величество говорил министру о данной им 28 января аудиенции Цанкову; на просьбу последнего указать одного, а если можно, и нескольких кандидатов, государь ответил, что они будут названы в свое время и в нужном месте Гирсом; остальная часть беседы была, по-видимому, также вполне удовлетворительной.

Четверг, 2 февраля

По поводу последних донесений Кумани Влангали нам рассказывает очень интересные подробности своего долгого пребывания в Китае. Он не разделяет проявляемого нашим нынешним представителем в Небесной империи презрения к китайцам.

Вечером бал в Аничковом дворце, на который Гирсы не приглашены. Оболенский пьет чай и уходит около 9 1/2 часов.

Пятница, 3 февраля

Около 7 1/2 часов отправляюсь в «Отель де Пари» к Шварцу. Едем вместе в Мариинский театр и за 10 минут до начала занимаем во втором ряду полученные Олой кресла; вскоре и он присоединяется к нам. Гирсы совсем близко от нас, в ложе первого яруса.

Оба брата Оболенские в ложах: один — в бельэтаже, другой — в первом ярусе напротив царской ложи. В директорской ложе бесстыдное лицо графини Богарне. В царской ложе внизу ряд лиц: государыня, великие княгини Мария Павловна, Елизавета Федоровна, Ксения Александровна, наследник и великий князь Георгий; вверху — великие князья Сергей и Павел. В большой средней ложе бедные маленькие черногорские княжны, которых теперь, кажется, держат немного в черном теле. Меня неприятно поражает, что Ее Величество и Их Высочества сидят на самом виду и остаются на своих местах даже после того, как занавес падает и в публике начинается движение; одни поворачиваются спиной к сцене, лорнируя ложи, другие продолжают сидеть. Августейшие особы удаляются в аванложу только на время антрактов. Когда-то появление высочайших особ производило большее впечатление и казалось мне действительно окруженным ореолом элегантности и величия.

Суббота, 4 февраля

Слава Богу, министру лучше; он просит меня подняться только около 11 1/2 часов, так как принимает сегодня графа Толя из Копенгагена и Цанкова, которому он был вынужден высказать довольно неприятные истины. Гире рассказывает мне, что вчера у него был граф Игнатьев и просил для цензуры письменное подтверждение якобы данного Гирсом Цанкову разрешения опубликовать письмо с отчетом об аудиенции, которой его удостоил государь. Министр замечает графу, что он никогда не разрешал подобного опубликования, а сказал Цанкову только, что тот может довести до сведения своих сторонников и своих друзей в Болгарии великодушные намерения и полные доброжелательности слова Его Величества. Гире выражает свое удивление по поводу того, что граф, который сам был министром внутренних дел, мог допустить возможность разрешения с его стороны на опубликование беседы с государем, не имея уверенности даже в том, точно ли она воспроизведена Цанковым. После тщетных попыток втянуть в это дело министра, граф бьет отбой. «Вы видите, как хорошо, что я вмешался; но как-нибудь надобно распространить известие о приеме Цанкова по всему высказанному ему государем, а то все это будет потеряно и ни к чему не поведет».

Попытка эта заставила министра позвать Цанкова, у которого Гире спросил сегодня утром, каким образом тот решился утверждать, что получил разрешение опубликовать нечто в виде отчета об аудиенции, какой он был удостоен государем; после такого он не пустит его больше к себе на порог и никогда не будет с ним разговаривать. Сильно перепуганный Цанков дает честное слово в том, что граф Игнатьев и редактор Комаров из Славянского общества неправильно его поняли. Все это было фантазией или, вернее, интригой этих господ. Цанков вручает Гирсу текст письма, которое он рассчитывал послать своим друзьям для распространения в Болгарии, и спрашивает, нельзя ли его отлитографировать в министерстве или по крайней мере сделать с него несколько оттисков на болгарском языке. Министр отказывает в литографировании, но оставляет у себя письмо, чтобы прочесть его и показать мне; за исключением нескольких мест, которые требуют изменений, письмо недурно, и министр хочет его во время своего ближайшего доклада представить предварительно на высочайшее усмотрение, для того чтобы знать, все ли там передано правильно и что именно государю будет угодно сообщить в прессе. Нас особенно поражает фраза, где Цанков приписывает Его Величеству следующие слова: «Я приказал министру иностранных дел принять меры, чтобы поддержать духовенство». «Какие меры?» — спрашивает Гире; в представлении Цанкова это, вероятно, содержание на наш счет всех духовных лиц, которые будут удалены болгарским правительством. Сам экзарх, стремящийся, по-видимому, договориться с правителями Кобурга, дал нам понять, что иначе он не рисковал бы стать жертвой, подобно сербскому митрополиту Михаилу, а этому мы, по крайней мере, дали помещение и содержание.

Впрочем, приписываемые Его Величеству заявления разумны и умеренны, а начало письма, где упоминается о том, что Цанков вновь оказался в том же кабинете Аничкова дворца, где в 1876 г. он и Балабанов представлялись цесаревичу перед войной, освободившей Болгарию, производит хорошее впечатление.

Испрашивая для Цанкова аудиенцию у государя, Гире имел в виду ободрить наших сторонников в Болгарии и ознакомить их с великодушными и возвышенными намерениями государя ради блага народа, освобожденного и призванного к жизни его благословенной памяти родителем. Но мой министр начинает разочаровываться в Цанкове и прочих, которые в конечном итоге стремятся лишь обеспечить себе за наш счет максимум материальных выгод на возможно более длительное время.

Граф Толь приходил только затем, чтобы поговорить о скверном и вредном для его здоровья климате Копенгагена, иначе говоря, просить лучший пост в каком-нибудь другом посольстве.

Тотчас после обеда посылаю Гречу для Северного агентства новую телеграмму из Чарджуя, министр считает возможным пропустить ее в прессу, чтобы успокоить возбужденные первой телеграммой опасения, которые, по-видимому, могут быть действительно устранены.

Воскресенье, 5 февраля

Поднимаюсь к министру; он говорит о посещении Валуева, который был у него вчера вечером и с восторгом рассказывал, что проект графа Толстого, утвержденный государем, несмотря на то что за него высказалось меньшинство, подвергся, согласно последнему решению Его Величества, изменению, коим упразднены мировые судьи в уездах. Гире говорит, что он мало знаком с вопросами внутреннего управления, но чувствует, что судебные учреждения требуют серьезных преобразований, и что участковые начальники проекта Толстого были бы, как ему кажется, очень хороши, если бы можно было найти людей, подобных бывшим мировым посредникам, и точно определить сферу их компетенции, установив при этом контроль над их деятельностью. Мне во всяком случае кажется, что если действительно есть потребность в реформе провинциальных судебных учреждений в менее либеральном духе, то следует ее проводить теперь, пока престиж высочайшей воли достаточно силен, для того чтобы все было принято безропотно.

Барон Николаи и некоторые другие члены Государственного совета говорили Гирсу о своем убеждении в том, что государь твердо решил встать на сторону графа Толстого и санкционировать его проекты, хотя с этим и не согласны все остальные члены Государственного совета. Граф же Воронцов-Дашков утверждает, что, желая, насколько возможно, поддержать Толстого, Его Величество действует без всякой предвзятой мысли, стараясь по совести наилучшим образом разрешить эту проблему, и, весьма возможно, проекты министра внутренних дел подвергнутся еще многим изменениям.

Вечером прибывает двухнедельный курьер и привозит штук двадцать донесений, которые я вношу в книгу. Лобанов не может сообщить ничего нового о трагическом событии в Мейерлинге. Протоколы произведенного по повелению императора Франца Иосифа следствия покоятся в секретном архиве императорской семьи, и никаких официальных точных сведений ожидать не приходится. Вопрос престолонаследия урегулирован в том смысле, что на престол вступит младший брат императора эрцгерцог Карл Людвиг, а затем его старший сын. Посол присылает Гирсу прекрасную фотографию г-жи Вечеры.

Граф Шувалов вносит поправки в свое последнее письмо и признает, что охлаждение между бывшими когда-то в очень хороших отношениях эрцгерцогом Рудольфом и императором Вильгельмом II, бесспорно, не вызвало большого сожаления по поводу кончины первого. Граф констатирует полное затишье; интерес представляют только упоминаемые им симптомы сближения между берлинским и лондонским дворами. Тотчас после посещения адмирала Бересфорда, о котором говорят, что он привез от королевы Виктории письмо императору Вильгельму, газеты пустили слух о предстоящей поездке последнего в Англию.

Парижская депеша дает довольно любопытные, хотя и не совсем новые подробности касательно наступающего кризиса. Наибольший интерес представляет, конечно, донесение нашего поверенного в делах в Гамбурге, доказывающее, что предприятие князя Бисмарка в Занзибаре и в Самоа является источником неразрешимых затруднений и значительных расходов для Германии. Хорошо знакомые с этими странами крупные гамбургские негоцианты предлагали не тратить 2 000 000, полученные с таким трудом от палат на экспедицию Виссмана, которую граф Кассини считает имеющей мало шансов на успех, а вместо этого подкупить некоторых глав племен, что гораздо лучше уладило бы все это дело. Граф Кассини сомневается также в искренности установившегося между Германией и Англией согласия, так как последняя нисколько не заинтересована в том, чтобы поддерживать колониальные предприятия великого канцлера.

Понедельник, 6 февраля

Министр просит меня к себе только около 11 1/2 часов. Вчера он вернулся очень поздно и не успел еще прочесть большую часть полученной корреспонденции; мы ее обсуждаем ввиду необходимости приготовить к четвергу ответы. Я выражаю некоторое опасение, как бы проявляемая нами по отношению к Германии нелюбезность, к которой, по-видимому, так склонны в высших сферах, не побудила ее в конце кондов действительно броситься в объятия Англии, особенно теперь, когда Бисмарк, кажется, уже не может больше довольствоваться Тройственным союзом.

Мы отбираем бумаги, которые могут быть тотчас посланы государю, и, сойдя вниз, я отправляю их.

К 4 часам приходят пить чай Влангали и Зиновьев. Говорим о проекте Толстого. Зиновьев имел случай видеть и точно списать высочайшую помету на отчете о заседании Государственного совета. Сначала Его Величество написал: «Согласен с мнением меньшинства», а затем, затребовав вновь бумагу (полагают, что это явилось следствием доклада графа Толстого), государь добавил, пометив субботой 28 января: «Желаю, чтобы земские начальники были введены немедленно. Мировых судей в уезде уничтожить, чем облегчится тяжесть податей. Дела мировых судей передать земским начальникам, окружным и волостным судам. Желаю непременно, чтобы во всем остальном проект был окончательно рассмотрен до летних вакаций». Эта помета произвела, по-видимому, ошеломляющее действие. Главной целью было устранение в наших судебных учреждениях выборного принципа и реформирование в духе консерватизма тех из них, которые функционируют в провинции. Передача части дел, входивших в компетенцию мировых судей, в руки волостных судов была бы более чем либеральной мерой. Влангали рассказывает, что ввиду непреодолимых затруднений, которые повлекло бы за собой проведение в жизнь императорских помет, компетентные в этом отношении министры собрались в Государственном совете под председательством великого князя Михаила. Говорят, что при этом министр юстиции Манассеин выступил против графа Толстого, и все присутствовавшие члены Совета, за исключением вставшего на сторону министра внутренних дел Островского, одобрили сказанное Манассеиным. Великий князь — председатель — самолично отвез государю протокол этого заседания, и на этот раз Его Величество не пошел против большинства, а вызвал к себе в четверг 2 февраля фа-фа Толстого, Манассеина и Вышнеградского и поручил им составить в духе принятых принципов новый проект, который должен быть выработан совместными усилиями.

Таким образом, всю работу надо начинать сначала, и реформа отложена в долгий ящик; но говорят, что граф Толстой вполне удовлетворен и противники его тоже очень довольны. Ну не Соломонов ли суд?

Победоносцев посещает Гирса; проведав о возникших для Ашинова затруднениях, он старается уверить, что совершенно ни при чем в этой злосчастной экспедиции, которой покровительствовали только покойный адмирал Шестаков и генерал Рихтер. Министр показывает Победоносцеву перлюстрацию полученной французским послом телеграммы, в которой правительство Республики предписывает ему довести до сведения российского кабинета вызываемые действиями казаков затруднения и те последствия, к которым они могут привести. Победоносцев, по-видимому, огорчен и обеспокоен.

В комиссии из пяти наиболее компетентных в этом деле министров под председательством великого князя Михаила обсуждается вопрос о том, должны ли быть преданы суду за крушение 17 октября прошлого года бывший министр путей сообщений адмирал Посьет и его товарищ Шернваль. Кони, которому было поручено провести расследование, крайне раздражен и убежден в виновности министра путей сообщений.

Вторник, 7 февраля

Будучи приглашен к министру ранее обыкновенного, нахожу его озабоченным. Посещение Победоносцева произвело на него тягостное впечатление. Когда-то тот сравнивал Ашинова с Христофором Колумбом, а теперь думает только о том, как бы доказать свою непричастность к безумной авантюре этого казака, и сваливает главную ответственность на генерала Рихтера.

Я говорю министру, что Ону рассказывал мне, утверждая, что знает из достоверного источника: этой осенью в Севастополе Ашинов был представлен государю, причем ему покровительствовал адмирал Шестаков; более чем вероятно, что этому способствовал генерал Рихтер, который все более и более старается играть главную роль при путешествиях Его Высочества. Министр рассказывает, что Победоносцев много говорил ему о Палестинском обществе и, по-видимому, ведется тоже целый ряд интриг под эгидой бедного великого князя Сергея, который много старается, но так мало понимает в делах. Его Высочество не удовлетворен назначением Максимова в Иерусалим и желает, кажется, посадить туда кого-нибудь из своих приближенных. Я спрашиваю министра, действительно ли ему необходимо нянчиться с этим злополучным Обществом, которому, мне кажется, было бы лучше предоставить возможно более независимости; у нашего Зиновьева страсть к власти, он стремится сосредоточить ее как можно больше в своих руках и вмешиваться во все. Не было ли бы в тысячу раз лучше держать консульство насколько возможно в стороне от интриг и происков Палестинского общества. Последнее, вероятно, скоро запуталось бы и наткнулось бы на непреодолимые препятствия; тогда оно первое обратилось бы к нам за помощью и покровительством, и генеральный консул в Иерусалиме мог бы действовать на законной почве.

Никакая попытка непосредственного соглашения здесь с довольно глупым великим князем и с его смешным интриганом полковником Степановым никогда ни к чему не приведет.

Министр того же мнения и разделяет мою мысль о том, что слишком деятельная и тяжелая опека, к которой стремится Зиновьев, портит и осложняет отношения между министерством и Палестинским обществом, действующим под председательством великого князя.

Государь возвращает часть посланных ему вчера бумаг. Его Величество оставил у себя пересланную князем Лобановым фотографию бедной г-жи Вечеры. На депеше Коцебу от 2/14 февраля за N 10, излагающей вкратце программу внутренней и внешней политики генерала Буланже, которая была сообщена нашему поверенному в делах одним очень влиятельным бывшим бонапартистом, государь пишет: «Программа Буланже недурна, но может ли он ее исполнить». На другом донесении от того же числа за N 11, дающем отчет о больших затруднениях французского правительства, связанных с Ашиновым, который только что заявил властям Абока, что намеревается оставить за собой Сагалло, для того чтобы иметь сообщение с морем, и что российский император ему это разрешил, Его Величество делает следующую помету: «Непременно надо скорее убрать этого скота Ашинова оттуда, и мне кажется, что и духовная миссия Паисия так плохо составлена и из таких личностей, что нежелательно его слишком поддерживать; он только компрометирует нас, и стыдно будет нам за его деятельность».

Министр собирает свои бумаги для доклада и пишет несколько слов румынскому поверенному в делах, с которым собирается строго поговорить об имевших, по-видимому, место высылках русских подданных и болгарских беженцев.

В 12 1/2 часов у меня завтрак для Николая и Александрины Броков, Марии Шварц и Оболенского.

Мой beau frere рассказывал мне потом, что, когда он третьего дня уезжал из дворца после бала в концертном зале, перед ним шел генерал Черевин, которого вел под руку Бенкендорф; он был так пьян, что спотыкался и через каждые две-три ступеньки рисковал упасть. Считаю, что генерал-адъютанту, начальнику охраны, любимцу Их Величеств, стыдно показываться в таком виде при разъезде с придворного бала, на котором присутствуют около 800 приглашенных и среди них дипломаты, приезжие из провинций и другие. При этом говорят, что Черевин самый умный из близко стоящих к Их Величествам лиц. Хорошенькая среда!

По окончании завтрака я едва успеваю проводить своих дорогих гостей, как министр возвращается с доклада. Государь очень раздражен против Ашинова и почти жалеет, что последнего там хорошенько не побили; капитан Пташинский с «Нижнего Новгорода», встретивший эту банду в Порт-Саиде, доносит в морское министерство: «Ашинов играет в рулетку и сорит золотом, большинство его товарищей шатаются оборванные, пьяные по улицам и кабакам». Его Величество повелел напечатать это донесение в «Кронштадтском вестнике», дабы истина о всей этой злосчастной авантюре стала известна до того, как морской офицер, которому поручено отправиться на место, чтобы объявить Ашинову приказ подчиниться законным требованиям французского правительства, доедет до Сагалло и положит конец всей этой истории.

Вечером занимаюсь у себя проектами писем для почты с отправляющимся в четверг курьером, но чувствую себя очень утомленным и не могу долго работать. В великобританском посольстве бал; Оболенский пьет у меня чай и уезжает около 10 часов. Мой министр с супругой тоже туда отравляются; г-жа Гире забыла надеть свои знаки ордена Св. Екатерины, за которыми, как я слышу, спешно приехали.

Среда, 8 февраля

Проснувшись, получаю записку от своего кузена Германа Стенбока, который просит у меня свидания, чтобы поговорить со мной, как это ему посоветовал вчера на балу Гире; отвечаю ему тотчас и приглашаю прийти около 2 часов.

Поднявшись к министру, который, слава Богу, совсем оправился от своего нездоровья, застаю его в прекрасном настроении. Он говорит мне, что балы и выезды его нисколько не утомляют; даже г-жа Гире посещает их в этом году с некоторым удовольствием, так как Их Величества при каждой встрече бывают с ней высокомилостивы. Вчера, на балу у Мориера, государь сказал ей, что он в восторге от того, что у Николая Карловича такой здоровый вид и что веселое настроение, в котором находится все это время министр, доставляет ему удовольствие. Говорят, праздник удался вполне. Государь уехал около часу. Государыня, на которой было великолепное красное платье, отбыла с цесаревичем только после ужина. На празднике присутствовал германский посол, приглашенный со всем составом посольства.

Государь говорил с Гирсом о донесениях, которые он успел пробежать, и высказал мнение, что программа Буланже в том виде, в каком она была сообщена нашему поверенному в делах, разумна; что, избегая испортить отношения с теперешним правительством, посольство должно стараться сообразовываться с мнениями и действиями тех, кто, вероятно, станет преемником власти. По словам министра, он ответил Его Величеству: «Мы именно в этом духе с графом Ламздорфом условились отвечать Коцебу». И действительно, это именно то, что я позволил себе предложить в качестве проекта ответного письма нашему поверенному в делах в Париже.

Я говорю министру, что Стенбок просил у меня свидания, и Гире рассказывает, что вчера великий князь Сергей и его гофмаршал запрашивали его касательно приглашений на обед, который Его Высочество предполагает вскоре дать в честь великого герцога Гессенского, где будут присутствовать германский и английский послы с супругами; министр им сказал, что следует обратиться ко мне, так как я часто разрешал подобные вопросы, особенно в Москве во время коронации в 1883 г.

Итак, вот чему я обязан посещением моего старого друга Стенбока.

В 2 часа является Стенбок; он говорит мне массу прекрасных фраз и уверяет, что, когда его желание меня видеть станет слишком сильным, он, чтобы нарушить запрет и быть принятым, прибегнет к помощи моего министра. Мы решаем, что великий герцог Гессенский займет место великого князя Сергея, а рядом с ним будет супруга одного из послов и принцесса Алиса, между тем как около великой княгини Елизаветы, которая будет сидеть против него, расположатся оба посла, германский с правой стороны, и т. д.

Какая огромная услуга в деле поддержания мира между представителями двух великих держав! Нахожу, что мой кузен имеет прекрасный вид, однако некоторая аффектированность его великого князя сказывается немного и на нем.

Вечером, покончив со всеми проектами писем для завтрашнего курьера, делаю набросок письма к хедиву, о котором меня тоже просил великий князь Сергей через Стенбока.

Четверг, 9 февраля

Площадь между нашим министерством и дворцом заполнена войсками, собранными сюда с утра для назначенного в 12 часов парада. Когда министр присылает за мной, мне приходится пройти через его спальню, так как, несмотря на то что нет и 10 1/2 часов, окна остальных комнат запружены любопытными, приглашенными посмотреть парад.

Гире, которого я нахожу вдвоем с Зиновьевым, сообщает мне, что получил уведомление от морского министра о том, что шайка Ашинова задержана после боя, что есть убитые и раненые; подробностей еще нет. Гире спрашивает меня, успеет ли он написать небольшое личное письмо князю Лобанову, прежде чем почта будет запакована к отправке, и полчаса спустя присылает мне это письмо, для того чтобы я его прочел, прежде чем заклеить и вложить в конверт с депешами. Я нахожу это письмо настолько интересным, что спешно снимаю с него копию для нашего архива. Гире предупреждает князя Лобанова, что отправляющийся в Бухарест Цанков будет проезжать через Вену, причем явится к нему и покажет письмо с отчетом о его аудиенции у государя, а затем постарается ознакомить с этим письмом возможно большее число наших сторонников и друзей среди болгар. Министр добавляет, что, возможно, Цанков будет иметь случай говорить с некоторыми австрийскими государственными деятелями, может быть, даже с самим Кальноки, что он, со своей стороны, ничего против этого не имел бы. Взгляды нашего государя на положение вещей могут быть провозглашены во всеуслышание, и если бы Австро-Венгрия убедилась наконец в том, насколько полезно было бы для нее возвратиться к нормальному порядку вещей и к поддержанию добрых и дружеских отношений с нами, она поняла бы и необходимость удаления из Болгарии князя Кобургского. Переговоры с Цанковым, действующим по указаниям нашего посла, могли бы подготовить для этого почву.

В 12 часов приходит Шварц, и мы смотрим из окна на государя, объезжающего со своей многочисленной и блестящей свитой выстроенные войска. Жаль, что Его Величество ездит всегда на небольших спокойных лошадках и носит небольшую черную меховую шапку, — все это вместе так неэффектно, что фигура государя стушевывается и недостаточно выделяется.

Вечером работаю над письмом для великого князя Сергея, но у меня очень грустное настроение и мне трудно сосредоточиться.

Пятница, 10 февраля

Придя утром к своему дорогому министру, сообщаю ему, что снял для нашего архива копию с его письма к князю Лобанову; он признает это полезным и советует мне хранить ее в секретных делах. При этом он сообщает мне, что говорил совершенно откровенно со Швейницем и Волкенштейном об аудиенции, которую имел у государя Цанков, и о тех миролюбивых, доброжелательных, но неизменных и твердых в принципиальном отношении намерениях, которые ему высказал государь, с тем чтобы он мог их передать своим соотечественникам и всем вообще. Оба посла весьма живо восприняли это конфиденциальное сообщение, и Гире сказал также австрийскому послу, что Цанков будет проездом в Вене. Швейниц выразил свое восхищение Его Величеством: «Чем больше я его вижу, тем более нахожу, что это настоящий император, твердый, чуждый всякой мелочности, идущий прямо к цели, не задерживаясь на деталях» и т. д. и т. п.

Вчера на балу в Эрмитаже государь говорил с Гирсом об инциденте с Ашиновым, который, по его мнению, получил только то, чего заслуживал; в том же смысле государь высказался перед тем в беседе с французским послом. Государь желает, чтобы общество было осведомлено через «Правительственный вестник», а ввиду того что посылка морского офицера, который должен был ехать к Ашинову, стала ненужной, остается лишь позаботиться о возвращении на родину и его самого, и сопровождавшего его от Суэца отряда. Министр, в свою очередь, подходит к Лабуле, но не скрывает от него тягостного впечатления, произведенного бомбардировкой и пролитием крови, которых можно было бы избежать; французскому послу об этом еще ничего не было известно, и он отвечает нелепостью, уверяя, что если стороны и обменялись выстрелами, то, вероятно, это Ашинов напал на французов.

Спустившись к себе, получаю любопытное письмо от Греча; я просил его не пропускать никаких известий об Ашинове, чтобы избежать в наших газетах шовинистических статей; теперь, ввиду только что опубликованного по высочайшему повелению в «Кронштадтском вестнике» донесения капитана Пташинского и готовящихся для «Правительственного вестника» сообщений, я прошу его присылать мне все телеграммы, которые он будет получать об Ашинове, чтобы видеть, когда и какие из них могут стать достоянием прессы. Он присылает мне одну, очень краткую, еще ничего не говорящую, но, будучи в полном неведении о том, что происходит, упоминает в своей записке о телеграмме, которая была ему послана вчера «Московскими ведомостями» через Главное управление по делам печати. Телеграмма гласит: «Образовалось новое общество с солидными денежными средствами для колонизации Абиссинии. Переселенцы отправятся в двух партиях, во главе первой — молодой врач; второй заведует крупный финансист. Общее число переселенцев около 300 человек. Отправляются весной».

Итак, Управление по делам печати под эгидой Феоктистова и компании противодействует достижению целей, к которым стремились, опубликовывая по высочайшему повелению в «Кронштадтском вестнике» вышеупомянутое донесение.

Греч сообщает мне также, что сэр Мориер немало нашумел по поводу оказанной ему чести. Говоря о бале в великобританском посольстве в Петербурге, «Kolnische Zeitung» замечает, что отношение России к Германии, к сожалению, продолжает быть враждебным и это может быть лишь на пользу английским интересам.

Позднее, среди дня, Греч присылает мне массу телеграмм с подробностями поражения Ашинова и печальной славы адмирала Ольри в Сагалло. По распоряжению министра я прошу сохранить все это в цензуре, в секрете, до опубликования сообщения в «Правительственном вестнике».

Как и все эти дни, Шварц приходит завтракать с Оболенским и со мной.

Беседуем о вчерашнем бале. Ола говорит, что начинают так восхвалять красоту принцессы Алисы Гессенской, что он склонен думать, что дело ее помолвки с наследником-цесаревичем идет на лад. Вообще ее находят менее красивой, чем ее сестра Елизавета, но у нее более умное и более выразительное лицо, приятная и приветливая улыбка. В значительной степени англичанка, она много говорит по-английски, особенно с сестрой. Настойчивого и заметного ухаживания со стороны цесаревича нет. Многие из посвященных в придворные тайны полагают, что серьезного сближения не последует.

Значит, старания великого князя Сергея окажутся напрасными. Стенбок уверял меня тогда, что Его Высочество очень расположен к моему министру; я передал это Гирсу, когда давал ему отчет о нашей беседе, но он этому не очень поверил. «Нет, это phiphicus, — сказал мне министр, — он теперь много интригует». После завтрака иду навестить своего бедного старого друга Геппеля. Письмо хедиву переписано и отослано Стенбоку для представления его к подписи великого князя.

Суббота, 11 февраля

Поднявшись к министру, застал его очень обеспокоенным и озабоченным тем, что Зиновьев не представил ему еще проект статьи для опубликования в «Правительственном вестнике» согласно повелению государя. Когда он горько сетует на неаккуратность и бездеятельность Зиновьева, дверь открывается, и последний появляется с бумагой в руках. Гире задерживает меня и просит Зиновьева читать, что тот и делает с такой нервозностью и поспешностью, что почти нет возможности за текстом следить; на просьбу же повторить то или другое место следует неизбежно «Извольте, извольте», заставляющее Гирса всякий раз терять терпение.

Статья длинная, в начале многословная, написана стилем чиновника и слишком явно полностью оправдывает французов. Ни слова сожаления о погибших и раненых. Я позволяю себе сделать два маленьких замечания, которые Зиновьевым принимаются; вообще он собирается еще раз пересмотреть статью с редакционной точки зрения. После его ухода министр в отчаянии: он говорит, что статья, особенно начало ее, ему не нравится, что нет возможности работать с таким человеком, как Зиновьев. Я советую Гирсу пересмотреть ее, когда она будет ему представлена переписанной, и тогда ее сократить и переделать; это можно сделать лишь тогда, когда сам читаешь, а не только слушаешь слишком быстрое чтение, исключающее возможность какой-либо остановки или перерыва для обдумывания.

На маленькой площади у Зимнего дворца опять парад. Спустившись, нахожу своего друга Шварца устроившимся у окна; присоединяюсь к нему. Видим, как в сопровождении великого герцога Гессенского и блестящей свиты приезжает государь, верхом на небольшой белой лошади, по обыкновению в довольно низкой черной меховой шапке; Его Величество так мало выделяется из общей массы, что мой провинциал Шварц принимает за государя держащегося немного в стороне великого князя Владимира, на хорошей лошади и в более элегантной белой меховой шапке генерал-адъютанта. Государыня приезжает с Миллионной и направляется к правому подъезду в своей маленькой городской, совершенно неэффектной карете, с незадрапированными козлами, с одним казаком на запятках.

Мы с моим приятелем вспоминаем парады, на которые ходили смотреть во времена нашей молодости, элегантность и обаяние покойного государя и очаровательной императрицы Марии Александровны.

Мой министр посылает в 4 часа государю проект статьи, не внося в него изменений; я об этом сожалею, тем более что собравшиеся у меня в 4 часа к чаю Оболенский, Влангали и Никонов говорят, что все они при беглом прочтении проекта вынесли впечатление, что редакция его неудачна. Интересная перлюстрация донесений Лабуле к Гобле. Посол сообщает своему правительству, что третьего дня, на балу, государь в разговоре с ним очень строго отзывался об Ашинове и, казалось, находил, что этот авантюрист получил только то, чего заслуживал; но в то же время Лабуле выражает опасение, что общественное мнение не столь легко с этим примирится. Он добавляет, что Гире говорил ему о предстоящем опубликовании статьи с официальными разъяснениями.

Вся эта ашиновская история крайне любопытна. Наши горячие патриоты и не подозревают (если бы они только могли это знать), что первоначальная идея колониальных владений для России в тех местах исходит от князя Бисмарка, кошмарного железного канцлера!

Действительно, когда в 1885 г. Турция обратилась к нам с просьбой протестовать против занятия итальянцами Массауа и заручиться содействием еще двух императорских дворов, берлинский кабинет дал нам ответ, изложенный в нижеприводимой телеграмме от 26 янв./7 февр. 1885 г. из Берлина от нашего поверенного в делах графа Муравьева:

«Из уважения к союзу с Россией канцлер готов оказать нам содействие и поддержать протест Турции. Но он боится, что протест в этом вопросе трех империй без Франции останется безрезультатным, что было бы неприятно. Насколько ему известно, Франция не расположена протестовать, и в таком случае было бы опасно действовать без нее, потому что Франция могла бы отойти от трех империй и присоединиться к Италии и Англии. Канцлер добавляет конфиденциально, что, может быть, Франция желала бы действовать как Италия, а следовательно, не пожелала бы ее порицать. Под большим секретом Бисмарк обращает внимание на то, что в случае нарушения Италией трактата 1857 г. Россия могла бы, может быть, этим воспользоваться и занять, если Массауа уже не будет свободной, какой-либо другой пункт на Красном море близ Абиссинии».

Когда-то подозревали князя Бисмарка в желании вовлечь нас в авантюры и поссорить с Францией. Теперь наши пресловутые патриоты возымели желание привести в исполнение его планы. Зиновьев доставляет мне несколько найденных у адмирала Шестакова после его смерти бумаг. Тут полученные этой осенью покойным морским министром письма Ашинова, Киреева и их агентов, в которых его просят оказать покровительство этому высокопатриотичному делу. Среди этих бумаг нахожу написанную рукой государя записку следующего содержания: «Я желал бы знать мнение И. А. Шестакова, который, кажется, сочувствовал Аишнову».

Вся эта корреспонденция относится к тому же времени, что и прощение нижегородского губернатора генерала Баранова. Во время путешествия государя Баранов, напоминая о своей деятельности по находившемуся когда-то под покровительством цесаревича Добровольному флоту, писал Его Величеству 20 сентября 1888 года:

«В то время как почти все государства одно перед другим и иногда с большими жертвами, как Италия, стремятся захватывать пункты африканского берега, горсть русских казаков заняла берег Таджурского залива, сознавая важность как географического, так в особенности стратегического значения на случай войны с Англией названного залива. Долгие беседы с атаманом Ашиновым, который неоднократно по поручению казачьего круга приезжал в Нижний Новгород, привели меня к заключению:

1) залив в стратегическом отношении совершенно удобен и хорош;

2) форсировка входа весьма затруднительна;

3) посредством владения Таджурским заливом Россия входит в соприкосновение и сближение с православным населением Абиссинии;

4) местные богатства обещают добрую будущность для сбыта наших изделий и товаров;

5) захват берегов Таджурского залива так называемыми вольными казаками весьма радостное для нас событие, потому что не может при самом зародыше колонии вызвать недоразумения с товарищами по захватам колоний — с англичанами, итальянцами и т. д. Но заселение русскими выходцами африканского прибрежья только тогда принесет России всю массу возможной пользы, когда правительство твердо будет руководить устройством колонии и ее сношениями с соседями, а главное с Абиссинией. Только при этом условии колония получит подобающее ей государственное значение.

Повергая изложенное на благоусмотрение, приемлю смелость присовокупить, что в случае высочайшего соизволения я с особенной радостью взял бы на себя съездить под видом отпуска в казачью колонию на захваченные берега Таджурского залива и в Абиссинию, дабы фактически на месте проверить полученные сведения и затем, если, как надо полагать, сведения окажутся верными, при некотором содействии правительства образовать Российско-Африканскую компанию. Промышленной компании этой могло бы быть представлено право иметь свои суда и гарнизон для собственной обороны. По прошествии же некоторого времени и в удобный в политическом отношении момент последовало бы высочайшее Вашего Величества распоряжение о переходе в руки правительства военной, морской и административной частей управления новым краем, при оставлении за участниками-пайщиками частей торговой и промышленной».

Только в конце октября 1888 года, по возвращении в Петербург, государь послал этот документ министру со следующей пометой: «Я переговорю с вами об этом».

Министр тогда же обратил внимание Его Величества на то, что предприятие генерала Баранова кажется ему очень рискованным, а рассказы Ашинова весьма сомнительными. Прежде чем что-либо начинать, надо бы по крайней мере поручить какому-нибудь обстоятельному человеку из наших моряков ознакомиться на месте с положением дел.

Вопрос об Ашинове на этом и остановился. Что же касается духовной миссии присоединившегося позднее к авантюристу архимандрита Паисия, печатавшего в газетах воззвания о сборе пожертвований, то Гире два раза письменно указывал министру внутренних дел и обер-прокурору Св. Синода на сопряженные с нею опасности и неудобства; это было сделано сначала в августе, затем в ноябре, но записки эти остались без ответа и без последствий.

Что мог еще сделать министр иностранных дел?

Около 8 часов вечера государь возвращает проект статьи с надписью: «Хорошо»; министр запиской извещает меня о том, что статья посылается в редакцию «Правительственного вестника» и я могу разрешить Гречу пропустить все задержанные нами в цензуре телеграммы касательно Ашинова.

Воскресенье, 12 февраля

Государь возвращает телеграмму Кояндера от вчерашнего числа, где наш дипломатический агент в Египте сообщает:

«По-моему, неотложно необходимо выслать в Суэц или „Забияку“, или по меньшей мере русский пароход. Иначе может выйти крупный скандал. Египетской полиции в Суэце мало».

Его Величество делает следующую помету: «Действительно, это было бы лучше, и в особенности нельзя выпустить Ашинова».

Поднявшись около 11 часов к министру, застаю его в отчаянии от вышедшей в «Правительственном вестнике» статьи и очень сердитым на Зиновьева, который доставил ему ее в последний момент и не дал возможности внести в нее некоторые изменения; я признаюсь Гирсу, что был несколько удивлен тем, что он послал вчера государю статью в том виде, в каком она была представлена, и что вообще было бы лучше печатать такие вещи на день позже, но во всяком случае иметь время их предварительно хорошо просмотреть. (Я помню, как сказал в Ливадии граф Александр Адлерберг: «Верьте мне, никогда не нужно делать сегодня того, что можно сделать завтра».) Мне кажется, впрочем, что некоторые безусловные неудачи зиновь-евской редакции не имеют на этот раз большого значения; возможно, они возымеют косвенно даже спасительное следствие; так как статья производит впечатление, что мы хотим оправдать действия французов, пресса яростно на нас накинется, и вполне справедливо. Это заставит несколько призадуматься сторонников союза с Францией во что бы то ни стало!

Иду пешком на Невский, чтобы купить конфет для г-жи Шварц. Подходя к Аничкову дворцу, слышу, как караул отвечает: «Здравия желаем, Ваше Величество». В тот же момент из-за ограды выезжают огромные четырехместные парные сани без казака на запятках; Их Величества, цесаревич и кто-то из младших детей едут в этом экипаже в манеж конюшенного ведомства на открытие выставки рыбоводства, во главе которой стоит великий князь Сергей. На всем пути толпа встречает их криками «ура!». Меня поражает выражение доброты и чувства удовлетворенности, которыми дышит лицо государя, с улыбкой раскланивающегося на все стороны.

Понедельник, 13 февраля

Мой министр все еще в отчаянии: он говорит, что ему почти стыдно ехать в Государственный совет, где его будут расспрашивать по поводу этой неприятной статьи в «Правительственном вестнике».

К чаю в 4 часа у меня собираются Влангали, Зиновьев, Никонов. Говорим о происшествии с Ашиновым и о том, что могло создать возможность подобной авантюры. Никонов говорит, это обусловливается тем, что у нас есть ведомства, но нет правительства, — довольно хорошо сказано. Победоносцев опять посещает моего министра, продолжая утверждать, что не имел никакого отношения к предприятиям не только Ашинова, но и отца Паисия. Он уверяет, что указал государю на покойного Шестакова и особенно на генерала Рихтера как на виновников всего происшедшего; государь якобы этого не отрицал. Между тем Рихтер, с которым Гире имел случай беседовать на этих днях, утверждает, что в Севастополе он только докладывал государю об Ашинове; Его Величество не принял Ашинова, а приказал только принять иконы и проч., поднести которые этот казак просил разрешения.

Вторник, 14 февраля

Поднявшись около 10 1/2 часов к своему дорогому министру, нахожу его несколько успокоившимся по поводу результатов опубликования злополучной статьи в «Правительственном вестнике». Он в восторге от вчерашнего обеда у великого князя Сергея. Гости были размещены как было условлено, и все остались довольны. Гире говорит, что при этом дворе все организовано безупречно, и очень хвалит Германа Стенбока. Приношу министру расшифрованные телеграммы; он тотчас же мне сообщает: ознакомившись с результатами произведенного под руководством Кони расследования, комитет единогласно признал, что бедный адмирал Посьет должен быть предан суду.

Оболенский как всегда появляется к завтраку; я чувствую себя немного обиженным тем, как он меня встретил, когда, выйдя сегодня утром от министра, я принес ему несколько спешных бумаг, он не сказал мне ни слова, пока распределял работу по отчету между некоторыми секретарями канцелярии. Надо признать, что иногда он держится далеко не по-дружески.

После завтрака не выхожу, боясь пропустить приезд министра, который вернется в 2 1/2 часа и будет очень спешить с г-жой Гире в Мраморный дворец, где великие князья устраивают спектакль в присутствии Их Величеств. Министр успевает только передать мне несколько неотложных бумаг и говорит, что вообще доволен своим докладом; последний был сокращен из-за приезда великого князя Михаила, который приказал доложить, что он по важному делу. Гире предполагает, что речь шла о решении по делу Посьета.

В 4 часа пьет чай один Зиновьев, потому что Влангали тоже в Мраморном дворце.

Захожу на минутку к Геппелю. Обедаю один и вечером занимаюсь у себя. Высказываюсь горячо против Черевина, которого не привлекают к ответу, в то время как достойный уважения Посьет предан суду.

Среда, 15 февраля

Около 11 часов прихожу к министру, который сообщает мне более подробно о вчерашнем докладе. Он имел случай сказать государю, что Победоносцев приезжал уверять его в том, что не имеет никакого отношения к предприятию Ашинова — Паисия. Его Величество, по-видимому, в этом не уверен. Гире обратил также внимание государя на то, что напечатанная по высочайшему повелению в «Кронштадтском вестнике» статья не перепечатана ни одной из других газет и только «Гражданин» упомянул о ней. Государь говорит: «Да, это клика». Кажется, на этот раз государь серьезно рассердился. Гире говорит мне по секрету, что министр финансов Вышнеградский приезжал просить его противодействовать распространяемым прессой слухам о воинственных передвижениях Абдурахмана; для того чтобы облегчить предстоящую в Берлине важную операцию с нашими ценными бумагами, следует избегать всего, что могло бы вызвать тревогу. Германские банкиры Ротшильд, Блейхредер и другие, обеспокоенные и недовольные успехом займа, проведенного во Франции для весенней конверсии, очень настойчиво предлагали новый германский заем на еще гораздо более выгодных условиях.

Вышнеградский спрашивал Гирса, насколько такая операция явилась бы своевременной с точки зрения политической, и мой министр ему заявил, что не может ничего возразить против нее, но, по его мнению, система, которая дала бы нам возможность обращаться по нашему выбору к берлинской или к парижской бирже, была бы самой мудрой и самой выгодной. Тогда министр финансов просил позволения сослаться на это мнение во время своего доклада государю, и теперь сделка в Берлине совершена при наилучших условиях, остается ее только легально оформить; ввиду этого так важно устранить любые опасения по поводу возможности нарушения мира.

Вчерашний спектакль в Мраморном дворце произвел на Гирса приятное впечатление. Присутствовавший там Посьет, видимо, не подозревает о грозящем ему суде. Около 2 часов министр предполагает отправиться с г-жой Гире на спектакль, который состоится в присутствии Их Величеств и двора у графа Александра Шереметева в его доме на Английской набережной. Вчера за завтраком во дворце об этом шла речь, и мой министр сказал государю, что, для того чтобы подготовиться к спектаклю, он прочел «Бориса Годунова» Пушкина, — но ошибся, потому что дана будет «Смерть Ивана Грозного» графа Толстого. Эта маленькая путаница, кажется, позабавила Их Величества.

Находящиеся среди возвращенных государем бумаг перлюстрации телеграмм французского посла доказывают, что Лабуле озабочен тем, что говорится в нашей прессе по поводу инцидента в Сагалло. Он заканчивает одну из телеграмм так: «Инспирированные статьи с.-петербургской прессы неблагоприятны скорее русскому правительству, которое обвиняют в непредусмотрительности, нежели французскому. Они осуждают, однако, поспешность и суровость принятых мер и т. п. То же высказывал мне и генерал NN, который считает, что блокада произвела бы то же действие, но без пролития крови». Против места, где упоминается о генерале NN, государь сделал помету: «Это опять Игнатьев».

Четверг, 1 в февраля

Поднявшись в обычное время к своему дорогому министру, нахожу конверт с только что возвращенными государем бумагами. На телеграмме, где граф Шувалов счел нужным подчеркнуть корректное поведение германского правительства, только что запретившего котировать заем, который болгары пытались заключить в Берлине, и заявившего, что подобный заем со стороны незаконного и не признанного Германией правительства не может быть допущен, Его Величество пометил: «Это второй, а первый, кажется, удался». Это не совсем верно, потому что займа не было, но это свидетельствует о том, с каким отвращением государь относится даже к услуге со стороны Германии.

Наш генеральный консул в Неаполе, г-н Генне, сообщает телеграммой от третьего дня, 14/26 февраля, что там крупный заговор, нигилисты хотят уничтожить при помощи адских машин стоящий на якоре в порту итальянский флот, арсенал и военные склады. Очень этим встревоженное правительство предписало прессе хранить по этому поводу молчание. Государь делает помету: «Интересно будет знать подробности».

Перлюстрации телеграмм, посылаемых Лабуле в Министерство иностранных дел в Париже, доказывают, что его все более и более тревожит «неудовольствие прессы и общественного мнения, очень взволнованного жертвами и не поддающегося воздействию правительства». Его Величество пишет на полях в конце этой депеши: «Надо его успокоить. Главный агитатор, я уверен, — это Игнатьев».

Чувствую себя целый день не в своей тарелке при мысли о том, что вечером должен ехать на придворный бал; решился на это, чтобы не создавалось впечатление, что я всю зиму сознательно не желал там бывать. Одна мысль о необходимости быть в обществе уже причиняет мне жестокие страдания, поэтому делаю над собой большое усилие, чтобы одеться, и отправляюсь затем около 10 часов с Оболенским в Зимний дворец. Войдя в концертную залу, где я столько раз присутствовал на праздниках в течение почти четверти века, я поражен ослепительным, почти чрезмерным освещением — результатом усовершенствования его системы. Зал переполнен; вместо 800 человек, приглашенных сейчас, раньше их бывало не более 300. Их Величества и Их Высочества выходят из малахитовой залы тотчас после 10 часов, и бал открывается вальсом. Большой и ужасно громко играющий оркестр; уверяют, это объясняется тем, что заведующий и руководящий придворными оркестрами барон Штакельберг почти глух. Ни одной красивой мелодии, ни одного увлекательного танца: барабаны, колокольчики, адский шум и монотонные темпы. Какая разница с оркестром, которым когда-то дирижировал Лядов!

Государыня в декольтированном бальном платье с палевым треном, со светло-зеленой отделкой, диадема и ожерелье из бриллиантов с бирюзой. Ее Величество имеет вид маленькой грациозной и элегантной молодой особы; она принимает участие в танцах, но мне не очень нравится, как она танцует мазурку. Мария Павловна, как и г-жа Богарне, — в оранжевом; у обеих немного вид кокоток. Елизавета Федоровна бесцветна туалетом, внешностью и манерой себя держать; Елизавета Маврикиевна кажется серьезнее и умнее других; великая княгиня Александра Иосифовна, седая, в белом туалете, с великолепной бирюзой на шее и около корсажа, более других носит на себе отпечаток высшего общества — это обломок блестящего двора прежних времен. Принцесса Алиса, которую мне так хотелось видеть, отсутствует.

Государь удаляется в малахитовую залу, где играет в карты. Наследник танцует, но без увлечения и веселья. Что бы ни говорили, а Его Высочество не вырос и не возмужал. Это довольно миловидный офицерик; белая, отороченная мехом форма гвардейских гусар ему идет, но в общем вид у него столь заурядный, что его трудно заметить в толпе; его лицо невыразительное; держит он себя просто, но в манерах нет ни элегантности, ни изысканности. Великий герцог Гессенский танцует с увлечением. Я встречаю некоторых добрых знакомых — князя Александра Оболенского, Михаила Корфа и Эндена, друга по Ливадии, с которым мы вспоминаем наше пребывание в Крыму и нашего дорогого покойного императора.

На этом балу нововведение: несмотря на то что церемониймейстеры в мундирных фраках, они имеют при себе обычные жезлы — по-видимому, на последнем празднике был такой беспорядок, что сочли полезным, чтобы они появились при присвоенных им эмблемах. Перед самым началом мазурки их усилия растянуть grand rond вызвали столько шума и крика, что мы с Энденом перепугались и прервали наш разговор в дверях на другом конце зала, чтобы посмотреть, не случилось ли чего.

Около 12 1/2 часов идут ужинать в Николаевский зал, убранный на этот раз не пальмами, как на двух первых балах, а лавровыми и апельсиновыми деревьями. Эти подстриженные деревца менее гибки и менее красивы. Я сажусь около Эндена и Розенбаха. Влангали садится слева от меня. Ужин скверный. Блюда тяжелые и плохо приготовленные. После ужина танцы возобновляются.

Всех смешит один молодой артиллерист, выделывающий в мазурке всевозможные па с уморительной к тому же жестикуляцией. Государь отмечает эту манеру танцевать и обращает на нее внимание государыни, которая с трудом удерживается от смеха. Графиня Богарне, тем не менее, приглашает танцора, хотя с ним не знакома. В высшей степени польщенный, несчастный артиллерист делает великолепнейшие прыжки и старается проделывать это как можно ближе к дверям малахитовой залы, где находятся высочайшие особы; общая веселость достигает крайних пределов, и безумно хохочущий великий князь Владимир вынужден уйти в соседнюю комнату. Идут справиться, кто этот танцующий офицер? Оказывается, что это Гире, дальний родственник моего министра!

Г-жа Нарышкина, урожденная Чичерина, приглашает самым странным образом на свой бал: то мужа без жены, то дочь без матери и т. п. Людям, которых она не приглашает, она говорит, что намерена созвать только цвет и сливки общества, одним словом, дать чистенький бал. Мой министр, которого она приглашает очень настоятельно, но одного, без г-жи Гире, отказывается под каким-нибудь предлогом. Но, несмотря на то что она исключила великого князя Владимира и его супругу, прокричав везде, что не желает видеть у себя ни этого «обжору», ни его жену, великую княгиню Марию Павловну, которой она не симпатизирует и которая «недостаточно с ней любезна», Их Величества и Их Высочества принимают, по-видимому, приглашение и примиряются с беспримерной дерзостью по отношению к младшему брату монарха. Последний смеется, говоря о своем исключении, но всем это кажется совершенно недопустимым. Ко двору великого князя Сергея г-жа Нарышкина, напротив, проявляет живейшие симпатии; она называет его «своим двором», что не мешает ей оставить без приглашения как обер-гофмейстерину княгиню Голицыну-Борейшу, так даже и фрейлину Козлянинову, приглашения для которой великая княгиня решается у нее просить.

Бал кончается около 3 часов, и я с удовольствием возвращаюсь домой.

Пятница, 17 февраля

Поднявшись около 11 часов к своему министру, нахожу его тоже утомленным и простуженным. Генерал Рихтер сказал ему вчера на балу, что поездка в Крым отменена вследствие занятий августейших детей; это странно — не далее как два-три дня назад на перлюстрации донесения одного из дипломатов своему правительству о том, что двор в конце марта уезжает в Данию, Его Величество вычеркнул последние слова и написал внизу: «В Крым». Чем вызвано такое внезапное изменение намерений? Во всяком случае, дело не в занятиях Их Высочеств, которые они могли бы так же хорошо, если не лучше, продолжать и в Ливадии; может быть, это результат еще сохранившегося впечатления от железнодорожной катастрофы в Борках. Говорят, что маленький великий князь Михаил входит в вагон с ужасом даже при переезде из Гатчины в Петербург; но в таких случаях труден первый шаг; возможно, что при более долгом путешествии он почувствовал бы себя смелее и тяжелые воспоминания изгладились бы. Когда я нахожусь у министра, докладывают о предводителе дворянства Могилевской губернии, где Гире купил летом имение. Предводитель этот просил разрешения представиться министру, который рассказывает мне, что видел его мельком вчера на балу; этот господин, как и все предводители дворянства, получил недавно подписанный великим князем Сергеем циркуляр, предлагающий ему открыть подписку в пользу находящегося под покровительством Палестинского общества предприятия Паисия. Циркуляр этот поставил местные власти в большое затруднение, но они сочли для себя обязательным откликнуться на призыв брата государя. Две недели спустя был получен исходивший от Победоносцева контрприказ, где заявлялось, что первый циркуляр, разосланный по недоразумению, должен рассматриваться как несуществующий. Этот приказ происхождения весьма недавнего и относится ко времени, когда благородный обер-прокурор Св. Синода увидел, что дела приняли плохой оборот. Один из иностранных дипломатов также рассказывал вчера на балу моему министру, что Шакир-паша горько жалуется на то, что «Россия причиняет Порте неприятности». Дело в том, что ввиду сумм, которые Порта должна была получить из банка Гирша, мы все это время особенно настаивали на выплате просроченных платежей и того, что нам должны; это буквально — faire des miseres.

У меня такая головная боль и такой озноб, что я вынужден после завтрака лечь. Влангали и Зиновьев приходят в 4 часа к чаю; последний приносит мне интересную записку начальника полиции генерала Оржевского от 18 июля 1886 г., передающую поданный когда-то прокурором окружного суда рапорт, в которой констатируется совершение пресловутым Ашиновым ряда разбойничьих действий. В газетах тоже начинают проскальзывать сведения о прошлом этого авантюриста, которого пытались сравнивать с Ермаком, Колумбом и т. п. и которого хотели возвести в роль пионера «русского дела». Газеты дают отчет о крупных демонстрациях в честь России, имевших место во Франции после инцидента в Сагалло, но совершенно очевидно, что во всем этом играет большую роль желание некоторых партий раздуть историю с Ашиновым, для того чтобы навредить правительству. Идет также серьезно речь об отставке Криспи вследствие серьезных затруднений, которые он встречает со стороны палат; по словам некоторых газет, это доказывает, что итальянский народ не желает больше приносить финансовые жертвы, каких требует политика мира Тройственного союза, а это нанесло бы последнему чувствительный удар.

Перед обедом захожу на минутку к Геппелю. Обедаю у себя один. Вечером ненадолго заходит Деревицкий; он рассказывает, что ходит слух о каком-то ужине в ресторане Кюба, в котором принимали участие великий князь Владимир, Мария Павловна, Алексей, графиня Богарне и герцог Евгений Лихтенбергский с несколькими близко к ним стоящими лицами, в том числе актером Гитри, красивым малым, который пользуется успехом. Было выпито много вина, после чего дошло якобы до того, что Гитри поцеловал великую княгиню Марию Павловну; великий князь Владимир дал ему пощечину, а актер ответил Его Высочеству тем же. Градоначальник был вынужден донести об этом государю, и Его Величество, говорят, запретил великим князьям посещать рестораны. Все это очень смахивает на вымысел, но грустна возможность появления подобных вымыслов и то, что многим они отнюдь не кажутся невероятными. Престиж все более и более падает.

Суббота, 18 февраля

Поднявшись около 11 часов к своему министру, нахожу его не совсем здоровым. Вчера он виделся с генералом Вердером, который живет во дворце и в качестве гостя часто видит Их Величества. Он подтверждает, что от намерения провести весну в Ливадии уже отказались. Гире озабочен визитом, который государь должен сделать германскому императору; я говорю ему, что, если бы это произошло летом, было бы своевременным наметить с Бисмарком основы возобновления нашего секретного договора, срок которому истекает 15 июня 1890 года. В пакете с возвращенными государем бумагами есть полученная вчера телеграмма нашего поверенного в делах в Париже, в которой он сообщает, что французский министр иностранных дел боится, как бы об ашиновском инциденте не заговорили с трибуны, — это могло бы привести к нежелательным демонстрациям в парламенте. Его Величество делает следующую помету: «Вот к чему доведет эта глупая болтовня в газетах». Позднее узнаю, что газетам было предложено прекратить обсуждения по этому поводу; в газетах появляются и в самом деле любопытные описания этой разбойничьей экспедиции, основанные на донесениях наших моряков и нескольких очевидцев.

Около 4 часов приходят Зиновьев и Влангали; первый рассказывает, что у него был одесский генерал-губернатор генерал Рооп. Он ставит министерству в упрек, что оно не предупредило его о необходимости остановить экспедицию Ашинова, на что Зиновьев ему отвечает, что министерство два раза писало министру внутренних дел и обер-прокурору Св. Синода, предупреждая их о том, что предприятия Ашинова и отца Паисия неосуществимы. На это мы не получили никакого ответа и больше ничего сделать не могли, к тому же могло ли нам прийти в голову, что он, генерал-губернатор, разрешит сесть на пароход 150 беспаспортным бродягам с оружием и военными припасами. Ответ Роопа довольно интересен: «Я думал, что правительство сочувствовало этим предприятиям; что же касается вооружения и снабжения, то оно было доставлено из Николаева морским ведомством». По-видимому, ослабленный болезнью адмирал Шестаков этой осенью, незадолго до своей смерти, действовал в этом направлении. Генерал Рооп, кажется, очень сконфужен и встревожен. Победоносцев, который тогда по телеграфу сделал распоряжение об ускорении посвящения Паисия в архимандриты ввиду летней экспедиции последнего и который теперь утверждает, что он тут ни при чем, также очень волнуется. Влангали не удалось увидеться с министром, и он просит меня ему передать, что генерал Розенбах, согласно воле государя, возвращается на свой пост, но он желал бы, чтобы английскому послу это не было известно, потому что ввиду волнений на границе Афганистана его внезапное и неожиданное появление произведет большее впечатление. Государь повелел: 1) Ашинова тотчас по прибытии отвезти в один из самых отдаленных уездов Саратовской губернии на три года; 2) товарищей его сослать и подвергнуть аресту смотря по степени их виновности; 3) произвести строгое расследование для выяснения всей истории этой злосчастной авантюры и ее зачинщиков; 4) предоставить отца Паисия и сопровождавших его монахов в распоряжение Святейшего Синода. Чрезвычайно разумное решение. Ашинов должен понести наказание, но трудно было бы предать его суду, не вызвав шума, столь же несвоевременного для России, как и за границей; административная мера, какую поведено к нему применить, обходит это затруднение.

Яхт-клуб, по-видимому, боится даже отстаивать свои мнения! Воронцов-Дашков и несколько старых членов сожалеют о том, что молодого Белосельского прокатили на вороных; для того чтобы их удовлетворить и доставить удовольствие отцу этого повесы, его будут переизбирать но- вой баллотировкой. Рассказывают невероятные вещи о дерзости г-жи Нарышкиной, которая, не довольствуясь оскорблением, нанесенным ею великому князю Владимиру и великой княгине Марии Павловне, находит удовольствие и в том, чтобы держать себя неприлично и проявлять неуважение по отношению к значительной части общества, разыгрывает из себя настоящую великосветскую даму, тогда как ее за плебейскую вульгарность и бестактность давно уже прозвали «Сашей из Тамбова». Старый, рамольный и полностью подчиняющийся ей супруг предоставляет жене свободу действий; его звание обер-камергера и старые связи принимаются во внимание, но если его не станет, ей придется столкнуться со многими врагами.

Воскресенье, 19 февраля

Поднявшись к министру, передаю ему все, что мне сказал вчера Влангали. Он находит, что произнесенный государем приговор есть Соломонов суд. «Иногда он, право, достоин восхищения в своих решениях, — замечает Гире, — и проявляет замечательную правильность в оценке положения». Министр также слышал массу рассказов и критики по поводу вечера у Нарышкиной. Он спрашивает себя, не будет ли на него государь в претензии за то, что он отклонил приглашение, потому что обычно он ужинал за столом Его Величества, которого забавляли его комичные споры с хозяйкой дома. Я выражаю свое недоумение по поводу того, что Их Величества присутствовали на вечере, на который живущие рядом великий князь Владимир и супруга не были приглашены; это наводит меня на мысль, что отношения между обоими дворами не особенно хороши. Министр вынес то же впечатление. Он говорит мне, что брат моего Олы, Владимир, несмотря на то что он полковник и несет обязанности только гофмаршала, играет очень большую роль. Ему вверена вся гофмаршальская часть дворцового управления, и в кругу придворных Их Величеств это определенно самый близкий к ним человек. Победоносцев как влюбленный бегает за моим министром. Его отрицание какого бы то ни было с его стороны участия в деле Ашинова тем более забавно, что в том же самом кабинете, по которому мы ходим, беседуя с Гирсом, он превозносил предприятие этого авантюриста и несколько месяцев назад говорил, что это человек замечательный и что Колумб был тоже «сорви голова».

Обер-прокурор Св. Синода отрицает даже то, что он телеграммой торопил с посвящением отца Паисия, хотя помощник его показывал летом эту телеграмму Зиновьеву. Ему, по-видимому, пришел на помощь старый митрополит Исидор; последний говорит, что ввиду спешности посвятил Паисия без формального на то разрешения, и умно добавляет: «Надеюсь, что меня, старика, за это в Соловки не сошлют».

Похоже, в Крым не поедут, но министр хочет при первом же случае поднять вопрос о путешествии в Берлин. Немцы все еще прилагают все усилия, чтобы нас умаслить; в «Кельнской газете» появилась восторженная статья по поводу результатов деятельности государя как по вопросам внутренней, так и внешней политики. Интересно, что эта инспирированная статья сочувственно говорит о воздержании России от какого бы то ни было союза. Наши теперешние соглашения с Германией не таковы, чтобы она особенно дорожила их возобновлением; нужно будет хорошенько это обдумать.

Обедаю один у себя и вечером занимаюсь вскрытием и внесением в книгу привезенной двухнедельным курьером корреспонденции. Она не сообщает ничего нового, но мне кажется, что Коцебу несколько сгустил краски, придерживаясь буквально нашего официального сообщения касательно Ашинова, и даже пошел дальше. Несмотря на то что государь на празднике в Царском Селе, министр поручает мне послать во дворец значительною часть полученных донесений. Так как Ола может вернуться только поздно ночью, я ухожу около 11 часов.

Понедельник, 20 февраля

Когда я прихожу к своему министру, который вызвал меня ранее обыкновенного, он говорит мне, что помнит, что я говею обычно на первой неделе, и не хочет помешать мне быть на обедне. Мы говорим о полученной корреспонденции и о том, что надо отвечать. На мое предложение исправить несколько впечатление, которое Коцебу, по-видимому, вынес из официального сообщения, и восстановить в ответном к нему письме точные факты, Гире говорит о своем неудовольствии этим сообщением и о том, как трудно работать с Зиновьевым. Он так добр, что добавляет: «Если бы можно было изучать и обсуждать все вопросы так, как это делаем мы с вами».

Сажусь за работу и составляю нашему поверенному в делах в Париже письмо, имеющее целью подчеркнуть, что в своем официальном сообщении и своим поведением вообще мы стремились главным образом щадить французское правительство в переживаемые им трудные моменты, но наша телеграмма, признававшая права французского протектората над местностями близ Абока, и обязательность для Ашинова этому подчиниться ни в коем случае не означали свободу действий в смысле бомбардировки наших авантюристов, тем более что когда вслед затем Гобле просил нас переслать Ашинову прямое требование, мы обещали ему сделать это со всей возможной при таких расстояниях спешностью. Что же касается происходивших потом благоприятных по отношению к России демонстраций, то мы понимаем, что они часто являются просто орудием интриг различных борющихся между собой за власть во Франции политических партий, а вовсе не проявлением истинной симпатии.

Вторник, 21 февраля

Министр рано присылает мне возвращенный государем пакет с запиской, в которой Его Величество просит Гирса приехать с докладом не сегодня, а завтра в 10 1/2 часов. На многих из возвращенных бумаг пометы. На письме Коцебу от 11/23 февраля, в котором он передает свой разговор с новым министром иностранных дел Спюллером, высказавшим мысль, что политические интриганы пытаются использовать досадный инцидент в Сагалло не только с целью навредить французскому министерству и его опрокинуть, но и из желания пошатнуть положение Гирса, государь пишет внизу: «Даже глупо». В донесении Коцебу N 14 от 16/28 февраля есть секретное сообщение, которое ему сделал задним числом директор политического департамента Министерства иностранных дел, о том, что французское правительство якобы решило принять крутые меры против экспедиции Ашинова по настоянию лондонского кабинета, переданному английским послом в Париже, напомнившим об обязательствах касательно запрещения ввоза оружия на территорию Таджурской бухты. Полагают, что просьба эта была следствием сделанных в Лондоне внушений итальянского правительства. Государь пометил внизу: «Если это так, то это не делает чести французскому правительству».

В письме от 15/28 февраля князь Лобанов пишет, что Цанков еще не приехал в Вену, но что он не будет ему советовать добиваться свидания с графом Кальноки, а порекомендует ограничиться визитом к министру, если последний выразит желание с ним поговорить. Наш посол считает, что в настоящий момент невозможно никакое соглашение касательно Болгарии с венским кабинетом, имеющим все основания быть довольным положением вещей в Софии; «Крайней степенью любезности Австрии по отношению к нам, — пишет он, — могло бы быть только обещание ничего не делать с целью помешать ходу событий». Но Австрия уже теперь придерживается политики невмешательства; это по крайней мере постоянно повторяет Кальноки. Его Величество: «Этому я не верю»; кроме того, если бы Австрию попросили сделать что-нибудь в пользу нашего влияния в Болгарии, она попросила бы нас сделать то же самое в ее пользу в Сербии. «Поэтому я, как и вы, думаю, — продолжает князь Лобанов, — что нам остается только продолжать держаться и впредь так, как мы держались до сих пор, и спокойно и терпеливо ждать, пока право и законность восторжествуют». Его Величество: «Другого пока нечего делать».

В депеше N 10 от 16/28 февраля князь пишет, что граф Кальноки, выражая неодобрение поведением болгарского правительства по отношению к собравшимся в Софии епископам, добавил: «Достойно, однако, замечания, что конфликт этот не имел тех последствий, которых можно было ожидать; население в массе отнеслось к нему совершенно равнодушно, и это является новым доказательством того, что влияние духовенства в Болгарии ничтожно». Государь пишет на полях: «К великому прискорбию, это правда».

Граф Шувалов приводит в своем письме от 17 февраля/ 1 марта любопытную деталь о Баттенберге, конфиденциально сообщенную ему князем Бисмарком. По-видимому, бывший князь болгарский написал этой осенью императору Вильгельму довольно сухое письмо, в котором просил о своем производстве в чин генерал-лейтенанта. Император ответил еще более сухим письмом, гласившим, что принц был назначен прусским генералом в то время, когда был русским генералом, а потеряв это звание, был исключен и из производственных списков в Пруссии. Получив этот ответ, князь Баттенбергский счел своевременным подать в отставку. Переходя затем к женитьбе князя Баттенбергского на г-же Лезингер, второстепенной актрисе и дочери лакея, брак с которой был недавно заключен, граф Шувалов добавляет: «Итак, „герой Сливницы“ основательно и по заслугам похоронен». Увы, жаль, что не такова участь его славного преемника! Его Величество: «Да».

Герберт Бисмарк напоминает при этом нашему послу, с каким трудом несколько месяцев назад его отец, канцлер, воспрепятствовал браку этого князя с сестрой императора. «Вот, — говорит он, — человек, который мог стать членом нашей королевской семьи! Разве мы его оценили не по достоинству?».

Со своей стороны, я еще раз пожалел о несколько смешном условии касательно князя Баттенбергского, которое два года назад граф Шувалов заставил нас внести в наш тайный договор. Достойно ли было России и Германии заниматься им в ратифицированном обоими государями договоре?

От министра поднимаюсь на минуту к Оле, чтобы передать ему бумаги, и иду в церковь, куда курьер приносит мне записку от Гирса с просьбой написать в письме к Шувалову, что мы ценим отношение берлинского кабинета к вопросу о болгарском займе. После посещения министерской церкви и завтрака с моим Олой, получаю от Греча две любопытных телеграммы. Одна — президенту патриотической лиги в Париже Деруледу, подписанная Толстым, Воейковым, Виноградовым, Токаревым, — все активные деятели Славянского комитета; они шлют «благодарность с Волги за доказательство того, что глупцы обеих наций лгали, утверждая, что к пролитию русской крови отнесутся равнодушно». Эта телеграмма из Сызрани. Вторая — из Парижа, сообщающая, что г-жа Адан открывает всеобщую подписку в пользу миролюбивых и просветительских начинаний Ашинова. Гире поручает мне сначала изъять эти телеграммы, затем просит немного подождать и приходит сам.

Между тем, звонит Лодэ; его не принимают, но я боюсь, что бедный старик меня видел. Мы решаем с министром сказать Гречу, что министр иностранных дел не видит оснований противиться пропуску телеграммы Деруледу, но с точки зрения внутренней цензуры лучше было бы ее изъять. Пишу в этом смысле записку от своего имени. Готовлю две копии этих телеграмм к завтрашнему докладу. Работаю над составлением бумаг для отправляющегося после завтрака курьера.

Среда, 22 февраля

Около 10 часов министр едет с докладом во дворец.

Он возвращается рано; государь приказал запретить впредь отправку по назначению телеграмм вроде той, которая была адресована Деруледу; иду поговорить об этом с Гречем. Чудный солнечный день. На обратном пути захожу к Геппелю, которого не видел два дня. Все нужное для завтрашней почты у меня готово и утверждено.

Персиани сообщает из Белграда важное известие — отречение короля Милана.

Четверг, 23 февраля

Утром государь возвращает телеграмму Персиани об отречении короля Милана со следующей пометой: «Слава Богу». Мы соглашаемся в принципе отложить на четыре года сооружение железных дорог в Персии. На записке, приложенной к трем перлюстрированным телеграммам лорда Солсбери, оспаривающего наше право просить свободного для наших судов плавания по рекам, впадающим в Каспийское море, что противоречит Туркманчайскому трактату, против места, гласящего, что это замечание «не лишено основания, так как 8-й статьей этого трактата обеспечивается за русскими купеческими судами лишь право плавать свободно по Каспийскому морю и вдоль берегов оного, как равно и приставать к ним», государь делает помету: «Совершенно верно, но нам нечего теперь обращать на это внимание».

Суббота, 25 февраля

Как только выхожу на лестницу, мне говорят, что министр меня спрашивал; надеваю сюртук и поднимаюсь к Гирсу. Он меня поздравляет и говорит, что его тревожит телеграмма, которую он просил Оболенского тотчас же отправить в Тегеран из канцелярии и тот передал ее Зиновьеву. Поднимаюсь тотчас к Оболенскому, чтобы выяснить это дело.

Воскресенье, 26 февраля

С утра поступают один за другим пакеты от государя с полученными Его Величеством поздравлениями, на которых он начертал: «Приготовить ответ». Составляю эти ответы как можно лучше. Около 11 часов министр уезжает в Аничков дворец. Там обедня и завтрак для небольшого числа лиц. Вечером государь присылает два или три пакета телеграмм, на которые я готовлю ответы; Его Величество выражает желание, чтобы в телеграмме королеве Августе было упоминание об императоре Вильгельме I, так как это день его кончины.

Понедельник, 27 февраля

Ответным телеграммам, которые надо подготовить для Его Величества, нет конца. Между прочими государь велит подготовить одну непосредственно Долгорукову в Тегеран. Это нечто новое. Прежде представители приносили поздравления и получали благодарность через министра. Отречение короля Милана рассматривается вообще как крупный успех русской политики; ожидают, что оно произведет очень много шума на всем Балканском полуострове. Персиани телеграфирует: желательно, чтобы ни находящаяся в Италии королева Наталия, ни сербский митрополит Михаил не спешили возвращаться на родину. Надо дать регентству время вполне войти в свою роль и подождать, когда после отъезда экс-короля восстановится спокойствие. Посылая эту телеграмму государю, Гире сопровождает ее следующими словами: «Мне кажется, что королеве действительно не следует спешить». Государь пишет: «Может быть, и лучше».

Министр показывает мне только что появившийся в «Кенигсбергской газете» любопытный отчет о новой книге Шодорди «Франция в 1889 г.». В ней есть разоблачения относительно австро-венгерского соглашения и разговор, который якобы имел князь Бисмарк 14 ноября 1879 г. с французским послом того времени в Берлине, маркизом Лавалеттом. В разговоре этом много нехорошего о покойном императоре и России; обнародование его не может быть приятным Бисмарку, поэтому «Кенигсбергская газета» заканчивает свою статью следующими словами: «Мы знаем, что Бисмарк обыкновенно лучше говорит и выразительнее молчит, чем его двойник в изображении Шодорди».

Завтракаю с Оболенским и тотчас после этого работаю у себя. Чувствуя себя еще очень утомленным, ложусь на минуту на оттоманку в своем синем кабинете, но вдруг слышу крики со стороны Певческого моста; быстро иду в другой конец своей квартиры и вижу толпу, которая окружает сани Их Величеств и бежит за ними с криками «ура!». Государь и государыня выезжают из-за ограды певческой капеллы, переезжают мост и направляются на площадь против моих окон; они ездили осматривать заново отстроенную часовню. Они в больших двухместных санях, без казака, на паре запряженных лошадей. Государь с довольной улыбкой говорит что-то своей супруге, и они раскланиваются с прохожими.

Их Величества должны завтра переезжать в Гатчину, и мой министр считает, что следующий его доклад состоится там.

Вторник, 28 февраля

Рано утром министр присылает мне только что полученную от государя записку, в которой Его Величество просит его «вместо сегодня быть с докладом в субботу, в 12 часов». Так как не сказано «в Гатчине», я предполагаю, что переезд отложен, и потом оказывается, что я был прав. Сегодня провожают на железную дорогу великого герцога Гессенского, его сына и его дочь, принцессу Алису. Они уезжают, и ничего не решено относительно брака с наследником-цесаревичем. В Москве даже говорят: «Алиса не возвратится». В 6 1/2 часов, согласно просьбе моего министра, иду к нему обедать. Говорят, что мысль о браке между наследником-цесаревичем и принцессой Алисой, по-видимому, оставлена и той, и другой стороной. Г-жа Менде рассказывает, что третьего дня за завтраком в Аничковом дворце генерал-адъютант князь Имеретинский, сидя около г-жи Нарышкиной, громко заговорил с одной сидевшей по другую сторону стола дамой и спросил ее: «Вы из чистеньких?» Чувствуя, что это намек на ее смешные приглашения, г-жа Нарышкина якобы вся покраснела и спросила: «Что вы этим хотите сказать?», на что князь, смеясь, ответил, что это он просто наводит справку.

За обедом вспоминаем ужасный день 1 марта, восемь лет назад. Гире был накануне в субботу, 28 февраля, со своим последним докладом у государя, который отнесся к нему особенно милостиво и любезно. Когда он уходил, государь его позвал обратно, чтобы сказать, что в недавно полученном письме от герцогини Эдинбургской последняя просит ему передать поклон. Покойный государь был особенно весел и доволен, предполагая, что с арестом Желябова была обнаружена нигилистская гидра. Узнав о покушении, Гире тотчас отправился во дворец. От входной двери по всей лестнице до двери комнаты, на протяжении всего пути, по которому несли государя-мученика, видны были следы и капли крови. Гире нашел его лежащим в кабинете и делающим большие усилил, чтобы дышать, широко открывая рот. Одна нога представляла из себя массу окровавленного и порванного мяса на кости — на конце ее еще был виден сапог. Гире не видел другой ноги, которая, вероятно, была унесена до его прихода. Кругом все коленопреклоненно ждали трагического момента кончины. Гире помнит, что около него были принц Петр Ольденбургский, граф Александр Адлерберг и граф Милютин. Двух первых уже не стало. Г-жа Гире рассказывает, что она в этот день ехала с дочерьми к графине Антонине Блудовой, кавалерственной даме, жившей во дворце; когда их карета направлялась к Салтыковскому подъезду, они видели, что кого-то привезли в санях, которые были тотчас окружены, так как кого-то переносили. Но им и в голову не пришло, что это мог быть покойный государь. Только они вошли к графине Блудовой, как последней пришли сообщить о происшедшем несчастье, и пока она бегала узнать, в чем дело, эти дамы ждали в ее квартире. Полчаса спустя графиня вернулась вся заплаканная и объявила им, что все кончено. Интересная подробность, которой я не знал: г-жа Гире говорит, что обручальное кольцо государя от его брака с княгиней Юрьевской было совершенно исковеркано взрывом, хотя руки остались невредимыми. Бедный государь! Кольцо это, конечно, не принесло ему счастья, а теперь его вдова принимает гостей, широко живет и веселится в Париже, хоть и носит, говорят, демонстративно только черное.

Когда я ухожу от Гирсов, министр провожает меня до лестницы и сообщает мне, что он очень встревожен и расстроен полученной из Тегерана телеграммой от Долгорукова; последний был, кажется, слишком настойчив, а теперь требует 5-летней отсрочки строительства железных дорог, после того как мы уже согласились на 4 года. Он видит в этом гибельную увлеченность и спрашивает себя, как ее умерить.

Заседание Исторического общества у государя в Аничковом дворце. Его Величество говорит министру, что переезд в Гатчину отложен. Молодой Белосельский, в пользу которого работали граф Воронцов, отец Белосельский и многие другие, был сегодня почти единогласно избран яхт-клубом, который неделю назад его забаллотировал! Говорят, что, желая засвидетельствовать свою радость по этому поводу, он тотчас же напился в клубе в обществе своего благородного родителя. К моему сожалению, уступая настояниям своих братьев и по примеру своего кузена Александра, женатого на Половцевой, мой Ола тоже баллотировался и был сегодня избран значительным большинством. Он сообщил мне эту новость, когда я писал Шварцу, и я не мог не добавить следующих строк: «Одно плохо, наш почтенный Оболенский зачислен сегодня в компанию пошленьких и праздных двуногих, убивающих время на Большой Морской, в так называемом яхт-клубе». Уступка, сделанная для братьев! Но им это простительно, а моего хорошего, честного и дельного Олу туда пускать что-то больно и жаль.

Март

Среда, 1 марта

Нахожу министра очень озабоченным телеграммой Долгорукова и всячески стараюсь его успокоить, будучи весьма склонен думать, как и Зиновьев, что эта возбуждающая тревогу и написанная задним числом телеграмма является не более как ловким ходом, подготовляющим ему торжество по поводу якобы преодоленных им затруднений, о которых довольно-таки хитрый князь, конечно, сообщит в следующей телеграмме. Несмотря на нездоровье, министр не желает ограничиться службой в министерской церкви и хочет ехать в 2 часа на панихиду, к которой начинают собираться уже немногие в эту годовщину, имеющую в его глазах непреходящее значение.

В 2 1/2 часа Оболенский отправляется в клуб, чтобы поблагодарить за избрание и представиться; он возвращается полчаса спустя, когда Зиновьев пьет у меня чай. Он нашел, что в этом блестящем клубе крайне тяжелая и скучная атмосфера. Его старший брат, гофмаршал, пожелал представить его и кузена. Черевин играет на бильярде. Зиновьев замечает, что присутствие этого почти государственного человека в середине дня, которая посвящается обычно работе, в этом храме праздности должно производить странное впечатление. Я с удовольствием констатирую, что мой дорогой Ола также недоволен. Четверг, 2 марта

В Исаакиевском соборе торжественная обедня, а в Аничковом дворце нет никакого приема. Гире мне рассказывает, что однажды, когда день восшествия на престол совпал с днем его доклада, он счел необходимым явиться до дворец в форме, но государь сказал ему, что министр напрасно наряжался: 2-е число не является для него праздником, и Его Величество не принимает по этому случаю никаких поздравлений.

Наши с Зиновьевым предположения оправдываются: три телеграммы, полученные от князя Долгорукова, возвещают о том, что шах согласился на все его просьбы; в числе последних есть такие, которые Зиновьев считает почти излишними; что касается постройки персидских железных дорог, то она откладывается на пять лет. Телеграммы эти, полученные в торжественный день, производят впечатление блестящего успеха, но прекрасный князь забыл справиться о том, откладывает ли шах на пять лет любые решения по железным дорогам вообще или, о чем уже шла речь, он рассчитывает по истечении этого срока дать одновременно Англии исключительную концессию на все железные дороги в южной Персии и другие важные гарантии. Гире решает запросить по этому поводу нашего посланника в Тегеране, прежде чем давать ответ шаху, который хотел, по-видимому, лишь успокоить нас с помощью хитрости, не заметить которую, как того, может быть, желал князь Долгоруков, было бы и неосторожным, и непрактичным.

Пятница, 3 марта

Поднявшись к министру, нахожу его озабоченным персидскими делами; он сознает необходимость предложить Долгорукову выяснить точный смысл обещаний шаха, но, ввиду того что последний принял, по-видимому, обязательства по отношению к сэру Друммонду Вольфу, нам придется вступить в борьбу с Англией и весь этот вопрос грозит осложнениями. Гире находит, что Зиновьев слишком нападает на Долгорукова; начальник Азиатского департамента старается его убедить в том, что князь коварен и думает только о том, чтобы свалить ответственность за все свои неудачи на министерство и прежде всего на Гирса. По словам министра, это главным образом и заботит Зиновьева, сам же он относится совершенно спокойно к махинациям и интригам, направленным лично против него; нельзя смотреть на дела с мелочной и узкой точки зрения своих собственных интересов. Гире не отрицает, что отправляемые задним числом телеграммы и все другие махинации, к которым Долгоруков не упускает случая прибегнуть, далеко не симпатичны, но он считает, что нужно видеть человека таким, каков он есть, и лишь стараться достигнуть полезных результатов. При этом он мне рассказывает, что в высших сферах, где к братьям Долгоруковым очень благоволят, также не строят иллюзий относительно их склонности к интригам. Однажды после завтрака во дворце они, стоя в стороне, говорили о чем-то вполголоса; видя это, государыня сказала Гирсу: «Взгляните на братьев Долгоруких (обер-церемониймейстера и генерала-посланника в Тегеране), они о чем-то между собою сговариваются и считают себя при этом такими тонкими умниками, что нам их никогда не понять».

Иностранные дипломаты говорят моему министру, что в инциденте с Ашиновым они усматривают победу над желавшими проводить собственную политику авантюристами и интриганами; Гире прерывает их и говорит, что это могло привести к пролитию русской крови в Сагалло; однако между собой мы должны признать, что это печальное происшествие оказалось очень кстати, чтобы открыть государю глаза и проучить наших псевдопатриотов, столько раз вводивших Его Величество в заблуждение. Конечно, жаль, что были человеческие жертвы, но даже поспешная расправа французов имеет свою хорошую сторону: что мог сделать флотский офицер, которому было бы поручено объявить Ашинову приказ подчиниться, если бы тот, предполагая, что пользуется поддержкой и покровительством самого государя, отказался бы повиноваться? Оказывается, что Паисий неграмотен; его, говорят, заставили подписать в Порт-Саиде телеграмму Победоносцеву для государя, в которой он жалуется на то, что религиозная миссия была святотатственно ограблена французами. Его Величество на ней написал: «Хорош архимандрит, который так нагло лжет». Сегодня получена телеграмма от Ону с известием, что капитан судна, на котором перевозят 140 товарищей казака-авантюриста, был вынужден прибегнуть к помощи посольства в Константинополе, чтобы арестовать некоторых из них, вставших во главе движения, поднявшегося среди этих пьяных, недисциплинированных, считающих, что им все дозволено, разбойников. Невозможно было продолжать путь в Одессу, так как движение это грозило перейти в настоящий бунт.

У моего министра обед для черноморских княжон; я уклонился от участия в нем. Но когда они, уезжая, спускаются по лестнице, я приотворяю дверь, чтобы их видеть. Они мне кажутся хорошенькими и держатся хорошо, скромно и с достоинством. Обедавший у Гирсов Ола вынес о них также приятное впечатление. У него свои планы на вечер, и он, простившись очень дружески, рано уходит, а я ложусь еще до 12 часов.

Суббота, 4 марта

Министр рано присылает мне пакет с возвращенными государем бумагами; в числе последних — извлечение из донесений нашего посланника в Стокгольме Шишкина от 24 и 25 февраля, дающего отчет о попытке некоего Векселя выступить в шведских государственных палатах с запросом на тему: «О господствующих в Германии толках о совместных со Швецией в случае войны действиях и о вытекающей из этого для страны опасности быть против воли народа вовлеченной в войну». 107 голосов против 72 решили не допускать этого запроса. Министр иностранных дел угрожал в противном случае покинуть свой пост. Затем в правительственном органе «Nya dagligt Allehanda» появилось нелепое и не соответствующее опасениям опровержение. Государь написал на этом извлечении: «На это я обратил внимание в частной телеграмме и должен сознаться, что это меня поразило. Значит, что-то есть, и правительство не хочет отвечать. Для нас это очень важно и желательно было бы знать, в чем дело».

В одном из предшествовавших донесений, а именно от 3/15 января 1889 г., Шишкин нам напоминал, что уже в 1885 г., когда нам угрожала война, он выражал опасение, что согласно тенденциям короля Оскара шведский кабинет станет подчиняться всяким идущим из Берлина внушениям. Происходивший летом этого года между германским императором и шведским королем обмен любезностями и дружескими жестами заставил нашего министра предположить, что в случае осложнений в Европе или войны между нами и Германией Швеция не ограничится соблюдением нейтралитета, а присоединится к Лиге мира. Характер короля Оскара и его постоянное желание во что бы то ни стало играть главную роль в Европе легко могли бы его увлечь на путь погони за какими-нибудь призрачными преимуществами и заставить встать на сторону наших противников. Шишкин заканчивал этот доклад словами о том, что ему трудно утверждать с определенностью о существовании взаимных обязательств между Швецией и Тройственным союзом и определить сущность их, но он берет на себя смелость откровенно изложить свои опасения и признаки, их возбудившие. Донесение это было нами получено 7 января 1889 года, когда ввиду неосторожного заявления Шишкина о том, что ко дню рождения короля нашим государем будет прислана поздравительная телеграмма, Гире только что получил разрешение подготовить таковую. Представив это донесение государю в данный момент, Гире мог вызвать изменение монаршего решения, а ведь высочайшее поздравление было обещано и уже ожидалось. Донесение Шишкина, показавшееся, кроме того, слишком пессимистичным и необоснованным, попало, таким образом, просто в папки с делами.

Среди возвращенных государем бумаг находится также донесение нашего посланника в Токио от 23 января этого года; последний дает отчет о своей беседе с главой японского кабинета Куродой, о торжественном провозглашении конституции. «Конституция, благодаря которой Япония будет иметь представительную форму правления, по мнению Куроды, вполне соответствующую настоящим нуждам и степени развития народа». Его Величество пишет на полях против этих слов: «Несчастные, наивные дураки». Он явно не сочувствует парламентарной форме правления.

Поднявшись около 10 1/2 часов к своему министру, обращаю его внимание на помету, сделанную государем на полях извлечения из доклада Шишкина; министр ее не заметил и благодарит меня. Он берет эту бумагу с собой для доклада. Гире показывает мне длинную рукопись и говорит, что документ этот был ему вручен бароном Моренгеймом; последний, находясь под сильным впечатлением только что выпущенной в свет графом Шодорди книги «Франция в 1889 г.», приезжал ему сказать, что беседа князя Бисмарка с г-ном М. 14 ноября 1879 г., о которой упоминается в этой книге, есть не что иное, как разговор, который канцлер действительно имел с французским послом в Берлине графом Сен-Валье, переданный последним в его донесении своему правительству. Копия этого доклада была два года назад сообщена Флурансом Моренгейму и покоилась с тех пор в ящике письменного стола посла; теперь, видя этот документ напечатанным полностью в книге Шодорди, он счел нужным выписать из Парижа имевшийся у него экземпляр и просить министра представить его на усмотрение государя. В сущности, в этом пресловутом разговоре нет ничего нового, если он и компрометирует князя Бисмарка, так в то же время и французов. Но в 1879 году канцлер был зол на Россию, и там много нехороших фраз по адресу нашего покойного императора, о котором он отозвался как о «преждевременно состарившемся, изнуренном, изнервничавшемся человеке, говорившем в августе 1879 года тоном Наполеона со Швейницем, который не сумел поставить его на место»; затем он цитирует слова Андраши — подлинные, так как австро-венгерский министр сказал их когда-то графу Петру Шувалову в ответ на откровенное признание того, что ввиду слабости Горчакова Александр II сам является министром иностранных дел в России: «Мне лестно иметь коллегу столь высокого происхождения, но я считаю унизительным иметь коллегу столь малоспособного». Наконец, Бисмарк заклеймил цесаревну, нынешнюю нашу государыню, как датскую патриотку. Все это, может быть, оскорбительно и неприятно, но с политической точки зрения здесь нет ничего нового, и Моренгейм, казалось, был очень удивлен тем, что министру все это известно. Мы сличаем текст рукописи с тем, что напечатано в книге Шодорди; они тактично опустили несколько слишком грубых мест и, конечно, все то, что могло компрометировать лица, стоявшие тогда во Франции у власти. Министр берет также и этот документ, чтобы показать его государю во время своего доклада, который должен состояться в 12 часов в Аничковом дворце.

Позавтракав в 12 часов с Оболенским, я иду, как обычно в дни доклада, в Казанский собор, делаю несколько покупок и возвращаюсь около 2 часов. Явившийся ранее обыкновенного к чаю Зиновьев беседует со мною об общем положении вещей; я обращаю его внимание на то, какое счастье, что мы до сих пор не согласились с идеей разграничения сфер влияния на Балканском полуострове и не действовали в духе проекта, привезенного два года назад графом Петром Шуваловым из Берлина, где предусматривалось бескорыстие в делах Сербии и соглашение в пользу короля Милана. Теперь Милан отстранен, восстанавливается наше влияние в Сербии; восстанавливается и влияние Австрии в Болгарии. Разграничение сфер влияния было бы возможным, если бы мы владели Добруджей. Но поскольку Австрия соприкасается с Балканским полуостровом, а мы от него отделены Румынией, никакое разграничение невозможно. Зиновьев уговаривает меня писать мемуары, поскольку, что уже много лет никто не знает так близко сути дела. Мы вспоминаем яростную борьбу с Катковым два года назад, подготовленный и обсуждавшийся тогда тайный договор с Германией. Зиновьев восторгается тем, что тайна была так хорошо сохранена. Наш бедный барон Жомини скончался три месяца назад в полном неведении о подписанных нами в июне 1887 г. соглашениях. Подумать только: они остались совершенно неизвестными императору Фридриху в продолжение трех месяцев его царствования! Я всегда с удовольствием вспоминаю об этом трактате, так как считаю его удачно составленным, за исключением лишь тех двух пунктов, которыми его наградил граф Павел Шувалов, — относительно князя Баттенбергского и относительно «ключа от дома», которые излишни и даже немного смешны.

Вечером пишу проект телеграммы Шишкину, коей ему предлагается самым бдительным образом следить за отношениями между Швецией и Германией. Готовлю также другой экземпляр прошения для г-жи Моттер, которое Ола намеревается вручить своей невестке, урожденной Апраксиной; другая, урожденная Нарышкина, по-видимому, только что уехала с великой княгиней Марией Павловной за границу. Все были поражены тем, что при пребывании Ее Высочества в Берлине никто из членов императорской и королевской семьи не встретил ее на вокзале. Ола — в своем сельскохозяйственном комитете; у комитета этого, кажется, немало дел; «Гражданин» в числе своих афоризмов печатает сегодня утром: «Труд земледельца в России есть таблица вычитания».

Воскресенье, 5 марта

Гире говорит мне, что известия из Стокгольма произвели сильное впечатление на государя. Его Величество вполне допускает, что между королем Оскаром и берлинским кабинетом достигнуто соглашение, по которому король предоставляет себя в полное распоряжение Германии, имея при этом в виду в случае войны аннексирование Дании Норвегией. По-видимому, в дни кончины короля Фридриха и до восшествия на престол датского короля Кристиана Оскар, бывший тогда шведским наследным принцем, появился в Копенгагене в надежде быть провозглашенным; с тех пор установились натянутые отношения между обеими королевскими семьями, и датский король не спокоен за участь своей династии. Государь очень откровенно и с большой сердечностью говорит об этом Гирсу, который, будучи прежде всего семьянином, очень этим тронут. Его Величество между прочим сказал: «Императрица очень беспокоится, и нам надобно непременно ее успокоить».

Я думаю о пожалованном ей Бисмарком эпитете «датской патриотки», но надо признать, что в данном случае затрагиваются и русские интересы: большая Скандинавия, господствующая над Зундскими проливами и союзница Германии, конечно, неудобна для нас. Гире говорит, что подобный проект со стороны шведского короля нисколько его не удивил бы, но это еще одна причина, в силу которой мы не должны ссориться с Германией. Он рассказывал вчера государю, что покойный король Карл XV, который, по мнению Его Величества, был хорошим человеком, тоже стремился к расширению своих владений. Он всегда имел перед собой портрет Карла XII и говорил иногда бывшему тогда посланником в Стокгольме Гирсу, которого очень уважал, что насколько он любит русских, с которыми имел случай видеться и познакомиться, настолько же сердит на Россию за унижение Швеции, что в нем всегда живет воспоминание о неудачах Карла XII, а лучшей мечтой для него было бы вновь овладеть тем, что потерял великий король. Гире всегда ему отвечал, смеясь, что не советует делать подобных попыток по отношению к России.

Министр одобряет мой проект письма Шишкину; он придает ему только несколько менее официальный характер и поручает мне отдать его переписать и представить ему на подпись. Мы говорим о проекте нейтрализации Дании, и министр собирается поручить профессору Мартен-су изучить этот вопрос. Влангали имел за границей случай говорить об этом с одним из датских государственных деятелей.

Вчера министр передал государю также доставленную Моренгеймом рукопись. Его Величество спросил, почему посол не доставил этот документ раньше, раз он был у него уже два года, на что Лире ответил: «Может быть, потому, что он меня считал слишком большим сторонником Бисмарка, но теперь я должен был ему сознаться, что для меня во всем этом мало нового. Бисмарка я вовсе не считаю образцом чистоты и невинности, но, тем не менее, когда для наших интересов нужно и полезно с ним иметь дело, то лучше не ссориться, а видеть его таким, каков он есть, и стараться достигнуть наших целей». Государь спросил также Гирса, предупредил ли он Моренгейма о том, что Его Величеству нежелательно присутствие посла в Париже во время выставки; министр признался, что этого еще не сделал, потому что, приезжая к нему, наш посол тотчас же начинает говорить и говорит часа два без перерыва, не давая ему времени вставить свое слово. Не располагая большим количеством свободного времени, Гире собирается просить его к себе, когда в конце своего отпуска Моренгейм назначит день своего отъезда в Париж, и тогда прямо объявить ему бесповоротное решение государя, что на время выставки, апофеоза революции, наш посол покинет свой пост и уедет в отпуск.

Спускаюсь завтракать со своим дорогим Оболенским только около 12 1/2 часов. Министр с супругой едет в Мраморный дворец, где исполняется «Реквием» Моцарта. Великий князь Константин Николаевич, уезжающий в скором времени обратно в Ореанду, еще присутствует на этом собрании.

В 7 часов приезжает двухнедельный курьер; он несколько запоздал из-за снежных заносов на прусской границе. Я вношу в книгу объемистую корреспонденцию; работа моя еще не доведена до конца, когда появляется Ола, с которым мы ее заканчиваем и отсылаем министру. Интересные письма от князя Лобанова; он дает ретроспективные интересные сведения о смерти эрцгерцога Рудольфа и затем сообщает, что хорошо отчитал Цанкова, который, впрочем, осторожен и еще не имел случая говорить с государственными людьми в Австрии. Отречение короля Милана вызвало сильное огорчение в Вене и Пеште, а Кальноки, по-видимому, более всего боится возвращения королевы Наталии в Белград. Граф Шувалов пишет, что в вопросе о сербских делах в Берлине, по-видимому, становятся на точку зрения Вены, причем основой продолжает служить старая песня о разграничении сфер влияния! В письме от 2/14 марта граф Шувалов, говоря о завтраке при дворе по случаю 26 февраля, пишет, что, встав из-за стола, император Вильгельм II увлек его в свой кабинет, чтобы выкурить сигару, и завел беседу на тему о высочайших посещениях, которые он ожидает летом; об удовольствии, с каким он принял бы наследника-цесаревича на маневрах, которые, как ему кажется, тот любит, и наконец о своем плане посетить королеву Викторию в Лондоне. Граф Шувалов замечает, что император говорит об Англии уже не прежним тоном, и на вопрос посла о том, что думает Его Величество о принятой лондонским парламентом реформе, которая столь широка, что в 4 с половиной года увеличит великобританский флот на 70 новых судов, император отвечает: при огромных средствах, которыми располагают англичане, это весьма возможно. Итак, имеются явные признаки сближения между двумя дворами и более благоприятное отношение к Англии со стороны Вильгельма II, чем до сих пор. Наконец, граф Шувалов добавляет, что император, по-видимому, не без задней мысли сообщил ему о своем предполагаемом путешествии и о высочайших гостях, которые ожидаются в Берлине в течение лета. Возможно, что Его Величество думал вызвать таким образом нашего посла на откровенность относительно намерений нашего августейшего монарха. Ввиду того что подобные намеки он слышит с разных сторон, он просит указаний, что ему говорить по этому поводу.

Коцебу пишет из Парижа, что, хотя дела Буланже идут успешно и держится он осмотрительно, правительство поступило умно, проявив власть, и сейчас против патриотической лиги принимаются суровые меры. Невозможно сейчас предсказать, кто одержит верх, но весьма вероятно, что кабинет продержится во время всемирной выставки.

Наш поверенный в делах дает тоже успокоительные сведения о положении дел Учетного банка после самоубийства Энфера Рошеро и полагает, что те 10 — 12 русских миллионов, о которых так беспокоится Вышнеградский, вне опасности и будут полностью нам возвращены в срок, а в случае ликвидации банка даже ранее. Барон Икскуль сообщает из Рима некоторые подробности изменений, сделанных Криспи («le crispant», как его звал покойный Жомини) в составе министров: сам он, однако, остается во главе кабинета. Но ничего не говорит о проникшем из частных телеграмм во все газеты известии о том, что будто бы на днях возвращавшаяся с парада королева подверглась оскорблению со стороны одного рабочего-социалиста, плюнувшего в ее экипаж!

Редактор «Journal de S.-Petersbourg» Горн только что вернулся из Венгрии, где он провел два месяца. Он смотрит очень мрачно на положение дел в Австро-Венгерской империи: по его мнению, она идет к полному распаду. Смерть эрцгерцога Рудольфа, который был очень популярен, произвела тоже огромное впечатление и может иметь неисчислимые последствия, тем более что оба сына младшего брата императора Франца Иосифа, эрцгерцога Карла Людовика, пользуются очень скверной репутацией, не заявили себя с какой-либо хорошей стороны и им было бы трудно завоевать доверие и симпатии.

Движение против предполагаемых реформ в армии и волнения в парламенте и на улицах Будапешта все еще продолжаются. Идет даже речь об отъезде австрийской монаршей семьи в Вену ранее назначенного срока.

Понедельник, 6 марта

Вчера, при разъезде из Мраморного дворца, министр простудился; нахожу его утомленным и немного угрюмым. Он решает написать государю, что из-за отсутствия материала для завтрашнего доклада просит таковой отложить, если не получит иного приказания. Я тотчас отправляю этот конверт и возвращаюсь к министру. Гире сообщает мне, что предпочитает завести разговор о важном вопросе посещения Берлина на докладе в Гатчине, где уделяется деловым разговорам больше времени. Так как завтра день переезда, то работа еще сократилась бы; ему уже случалось являться при подобных обстоятельствах: все семейство всегда занято своим «Land-Gepack» (дачным багажом), а так как к нему всегда так добры, что оставляют его после доклада завтракать, он боится помешать. Государыня укладывает портреты, которые везет с собой; она рвет ненужные письма и бумаги. Однажды Гире видел, как Ее Величество занималась этим с помощью княгини Оболенской, а государь шутя упрекал ее за беспорядок и за то, что некоторые бумаги валялись у нее совершенно напрасно.

После завтрака сажусь за составление писем графу Шувалову в Берлин, нашему поверенному в делах в Вене графу Кантакузену, так как Лобанов выехал в Шербург, и Коцебу — в Париж. Мы договорились с министром относительно того, что надо им сегодня сказать: Шувалову — изложить наш взгляд на события в Сербии и выразить наше удовольствие по поводу того, что мы не связаны никакими обязательствами касательно сфер влияния; по щекотливому вопросу о посещении Берлина можно будет дать ответ только после ближайшего доклада; Кантакузену — тоже наш взгляд на происходящее в Белграде, но рекомендовать при этом не касаться этого в разговорах с Кальноки, потому что настоящий момент неблагоприятен как для действий, так и для слов, а требует только бдительного наблюдения за всем, что касается Балканского полуострова. Указание это необходимо, потому что у Кантакузена страсть болтать, объясняться, провоцировать и запутывать. Его инициативность надо всегда обуздывать.

Государь очень быстро возвращает всю массу посланных ему вчера бумаг без каких-либо помет, кроме одной: «Наконец» на телеграмме Ону, в которой сообщается о турецком платеже в счет просроченных долгов и причиненных войной убытков. Даже интересное донесение нашего посланника в Белграде, дающего все подробности отречения короля Милана и заканчивающееся звучной фразой «Имею честь поздравить ваше высокопревосходительство с этим новым успехом», как будто не привлекли внимания Его Величества, а между тем из него ясно видно, насколько удаление короля Милана для нас благоприятно и насколько в Сербии чувствуется поворот в нашу пользу.

За весь день выхожу только на короткое время к Геппелю. Пишу до нашего 4-часового собрания, а затем и вечером. Закончил проекты писем Шувалову, Кантакузену и Ону и набросал таковые Толю, Коцебу и Икскулю.

Вторник, 7 марта

Ввиду ответа государя Гирсу, что у него нет ничего нового для передачи, доклад отложен до будущей недели. Сегодня днем Их Величества с детьми переезжают в Гатчину.

Поднявшись к министру, нахожу его все еще нездоровым и не в духе; он очень рад, что сегодня ему не предстоит работать с государем: иначе ему пришлось бы затронуть вопросы, требующие много времени и лучшего настроения. Один из наиболее важных среди них — вопрос о поездке в Берлин. Письма графа Шувалова, содержащие подробности всех состоявшихся в Берлине 26 февраля демонстраций — завтрака у Их Величеств, визитов императора Вильгельма и канцлера князя Бисмарка в посольство возвращаются без каких-либо помет, как и посланные в тот же день телеграммы нашего посла, в которых он старался подчеркнуть, насколько возможно, все детали проявления внимания со стороны берлинского двора. Государь и, говорят, особенно государыня более чем когда-либо враждебно и несочувственно относятся к немцам. В этих условиях министру будет трудно повлиять на Его Величество. Другие государи ждали до сих пор нашего, потому что молодой германский император прежде всего посетил С.-Петербург, но они кончат тем, что нанесут визит, опередив нашего императора, и окончательно подорвут у наших соседей всякое доверие и благожелательное отношение.

Среда, 8 марта

Сегодня в «Гражданине» очень резкая передовая статья против Святейшего Синода. «Боже праведный, если в столице русского царства и у кормила православной ее Церкви мыслимы такие случайности, которые ставят Россию в возможность столкновения с другими государствами. Вина, которую на себя приняли таинственные отправители по выбору полузверя Ашинова, безграмотного монаха Паисия на состязание в христианской проповеди с римско-католическими миссионерами» и т. д. и т. п. Такие прямые и резкие выпады против Победоносцева могут быть доказательством того, что у князя Мещерского имеются основания предполагать, что в высших сферах им недовольны.

Государь возвращает очень интересное письмо нашего дипломатического агента в Каире, который дает подробности всей злонамеренной авантюры Ашинова — Паисия и перевоза всей шайки; последняя стремится уверить, что она была ограблена французами, надеясь использовать это обстоятельство в целях получения какого-либо возмещения. Его Величество пишет: «Какая прискорбная и глупая комедия»; затем против слов, в которых Кояндер подчеркивает тот вред, который появление Ашинова в Абиссинии может нанести нашему там престижу: «Слава Богу, он в Абиссинии не был». Но меня поражает, что против того места, где идет речь о путешествии в Абиссинию, предпринятом совсем недавно одним «русским минным офицером», государь только подчеркнул слово «минный» и пометил на полях: «Такого названия не существует», а сам факт его нисколько не поразил. Гире припоминает, что военный министр будто бы имел намерение послать одного офицера в Африку. Кто знает, не возобновятся ли, несмотря на только что пережитый скандал, попытки новых авантюр.

Вчера Гире послал государю три перлюстрированные телеграммы, которыми обменялись лорд Солсбери и Друммонд Вольф, доказывающие, что шах во всем советуется с английским представителем, сообщает ему о всех своих переговорах с Долгоруковым и даже, по-видимому, обязался в случае благоприятной для России железнодорожной концессии дать таковую Англии и на все железные дороги в южной Персии. Гире приложил к этой корреспонденции объяснительную записку, которую Его Величество сегодня возвратил со следующей пометой: «И с этим шах воображает, что мы его примем в Петербурге? Пока он не уступит нам во всем, что мы от него требуем, он в Петербурге не будет». Дело в том, что, сообщив свои уклончивые ответы, шах просил князя Долгорукова уведомить его, может ли он теперь, когда все наши переговоры закончились согласно нашим желаниям, ехать через Россию и сделать визит императору в Петербурге по пути в Лондон и Париж. Гире, который советовал не говорить, что мы удовлетворены данными обещаниями, и поручил князю Долгорукову выяснить их смысл и значение, говорит в своей записке государю, что не в наших интересах облегчать шаху выход из затруднений, которые он навлек на себя своим двуличием, что мы должны настаивать на ясных и точных заявлениях и обещаниях, а ограничиться в данный момент принятием к сведению того, что мы и не должны строить никакой железной дороги ранее чем через 5 лет. Его Величество делает помету: «Совершенно верно».

Цанков все еще в Вене и на днях обратился к нашему послу с вопросом, не найдем ли мы неудобным, если он поселится в Белграде, а не в Бухаресте. Передавая депешу ех relativo в Гатчину, Гире добавил: «Мне кажется, что это следует предоставить благоусмотрению самого Цанкова». Государь пишет «Да» и добавляет: «Я думаю тоже, что он будет полезнее в Белграде, чем в Румынии».

Мой министр все еще не совсем оправился; он не выходит, и это действует на его настроение. Он предается мрачным мыслям. Представленные на усмотрение государя мои проекты писем возвращаются утвержденными. Из того, как он меня спрашивает, нет ли на них помет, я усматриваю с его стороны сомнение на их счет, и это меня огорчает. Если что-нибудь в моей редакции не нравится министру или если он почему-либо думает, что проекты могут не удовлетворить государя, почему не сказать мне это откровенно? Мы переживаем теперь момент застоя; в наших интересах теперь наблюдать и подготовлять пути для будущего, но действовать или вызывать какие-либо объяснения в настоящих условиях не следует. В таком случае писать каждые две недели длинные литературные произведения только для того, чтобы оправдать существование наших двухнедельных курьеров, по-моему, не только бесполезно, но даже до известной степени вредно. Длинные разглагольствования на академические темы не раз вводили наших агентов в заблуждение. Мне кажется, что следует браться за перо только тогда, когда надо сказать что-нибудь определенное. Выразить это как можно яснее и следить особенно за тем, чтобы быть хорошо понятым, хотя это и не вызывает восхищения с литературной точки зрения. При малейшем сомнении мне становится очень грустно; я не чувствую ни склонности, ни способности к дипломатической карьере, особенно в сфере составления бумаг. Мне приходит мысль при первом же случае поговорить об этом с моим горячо любимым начальником и просить его позволить мне уйти в отставку и быть спокойным от сознания, что я не занимаю места, для которого моего усердия недостаточно; я не говорю о моей преданности, потому что ничто не может помешать мне проявлять ее так же, как и мою искреннюю признательность за все то добро, которое он мне сделал.

Приехавший вчера вечером в отпуск князь Лобанов очень доволен положением наших дел; он привез нам из Вены самые оптимистичные впечатления с точки зрения наших интересов.

Четырехчасовое собрание — Зиновьев и Влангали. Никонов говорит о больших затруднениях, возникающих в связи с пожалованием наград к Пасхе. Государь и слышать не желает об увеличении нормы в 36 наград, а между тем более 100 лиц имеют полное право на таковую. По просьбе Геппеля я стараюсь добиться того, чтобы графу Кассини, если он будет настаивать на своем только что поданном прошении об отставке, дали на прощание чин или чтобы Влангали выхлопотал ему камергерский ключ и занятие по обер-церемониймейстерской части.

Обедал один у себя и вечер провел за письмом к Шварцу, своим дневником и чтением.

Четверг, 9 марта

Сегодня в Персии день Нового года, и вчера мы по обыкновению представили на высочайшее утверждение проект поздравительной телеграммы шаху. После утренней пометы сомнительно, пожелает ли государь послать таковую; Его Величество, тем не менее, это сделал и возвращает сопроводительную записку министра с надписью: «Телеграмму шаху послал». Гире все еще не поправился; доктор советует ему отдохнуть, уехать хотя бы ненадолго. Министр крайне мрачно настроен; он боится, чтобы слишком большой натянутостью не испортили совершенно наши дела в Персии, и задается вопросом, как Долгоруков сообщит шаху, что его не желают допускать в Петербург, если тот во время торжественного приема дипломатов по случаю Нового года объявит о предстоящей своей поездке в Европу. Мне тоже грустно. Мои сомнения касательно службы, которой в сущности заполнено все мое существование; неизвестность и неуверенность вне этой сферы.

Пятница, 10 марта

Командир жандармского корпуса генерал Шебеко просит телеграфировать Гамбургеру, чтобы один из секретарей посольства в Берне отправился в Цюрих и получил письма, захваченные у студентов, арестованных по случаю взрыва бомбы, или снял с них копии; генерал добавляет: «Погибший при взрыве Бринштейн есть никто другой, как участник преступления 1 марта 1887 г., еврей Исаак Дембо». По донесению Гамбургера, нет никакого сомнения в том, что готовилось какое-то покушение и взрывчатые вещества были, по-видимому, чрезвычайно сильны. Читаю в газетах, что умерший после 30 часов ужасных страданий студент был ранен приблизительно так же, как и наш покойный государь. Пишу по-русски телеграмму Гамбургеру и приказываю ее отправить.

Суббота, 11 марта

Вчера около 2 часов скончался граф Петр Шувалов, и приехавший вечером из Берлина его брат не застал уже его в живых. Покойный, по-видимому, ужасно страдал от своих нарывов в ухе и особенно в конце от кровоизлияния в мозг. Графиня Елена, его жена, немало, говорят, его мучила, заставляя, уже обессилившего, читать вслух благочестивые книги и говоря ему в виде утешения, что следует радоваться страданиям, так как они являются наименьшим из наказаний, которые он заслужил своими грехами. При этом я думаю о своем старом друге Геппеле, который так болен, так одинок и, тем не менее, благословляет небо за то, что не женат, говоря: если жена не очень хороша, то, будучи женатым в его состоянии, при его слабости, страданиях и зависимости, есть риск испытать все муки жесточайшего рабства. В «Journal de S.-Petersbourg» появился в черной рамке некролог, слишком восторженный, чтобы не вызвать в газетах возражений. Эти довольно плохо написанные строки, должно быть, произведение Комарова; это было неосторожно.

Министр рано присылает мне пакет с возвращенными государем бумагами; в их числе находится полученная вчера, 9-го, телеграмма от графа Муравьева, который в качестве поверенного в делах только что вступил после отъезда графа Шувалова в управление посольством в Берлине. Телеграмма эта гласит: "Князь Бисмарк пригласил меня сегодня к обеду, предупредив, что должен говорить со мной по делу; он принял меня у себя в кабинете, говоря: «Вот донесения германского посланника в Швейцарии по поводу проводившихся там опытов со взрывчатыми веществами. Я намеревался их передать графу Шувалову, но так как он вчера уехал, я прошу вас их взять. Кроме того, я хочу перед вами определенно высказаться по поводу отъезда сегодня утром моего сына в Англию. Между нами: мне кажется, что здесь замешана женщина. Но я этим воспользовался для того, чтобы посоветовать Солсбери дать понять Америке, что Англия на нашей стороне в вопросе о Самоа, и посоветовать Франции не вмешиваться в эти дела. Соединенные Штаты нам не страшны, потому что наш флот, даже без помощи английского, может уничтожить все американские гавани, в том числе и Нью-Йорк. Но подобная война шла бы сильно вразрез с нашими финансовыми интересами. Я не бряцающий саблей военный, а дипломат, и поэтому обращаюсь к Англии, чтобы облегчить себе обязанности дипломата. Говорю вам все это для того, чтобы вы могли заверить в С.-Петербурге, что за путешествием моего сына не скрывается никакой махинации против вас». Государь пишет над этой телеграммой: «Опять что-то затевает этот обер-скот, а нам хочет отвести глаза историей с американцами из-за Самоа! Наивно!».

Когда я прихожу к министру, он просит меня запереть этот документ в секретном архиве и никому не показывать. Я высказываю предположение, что одаренный чрезмерным усердием наш поверенный в делах и большой любитель рекламы граф Муравьев мог несколько преувеличить значение ему сказанного. Это могло бы с таким же успехом быть передано в письме и в более простой форме. Что же касается предпринимаемых в Берлине в целях сближения с Англией шагов, то они не только возможны, но, судя по последним письмам графа Шувалова, очевидны. Мы отчасти сами этому способствуем нашим всегда враждебным и неприветливым отношением. Бисмарк не пожелает поставить себя в такое положение, чтобы его могли застать врасплох; ввиду всего происходящего в Австро-Венгрии и Италии он не может предпочесть Тройственный союз пресловутой Лиге мира. Видя нашу враждебность к Германии и симпатии к Франции, он, насколько окажется возможным, сблизится с Англией, и мы, конечно, от этого ничего не выиграем. Для нас в тысячу раз лучше заботиться о своих интересах, расточая во все стороны одинаковые улыбки сфинкса.

Ону телеграфирует, что султан готов внести 5 500 000 франков в счет просроченных платежей и его долга нам; он советует не слишком нажимать на Порту и удовольствоваться пока предлагаемой суммой; она и так является результатом, на который было мало надежды. Министр ничего не имеет против, и государь пишет под этой телеграммой: «Хорошо».

Воскресенье, 12 марта

Поднимаюсь к министру довольно рано. Среди возвращенных государем бумаг нахожу перлюстрированную телеграмму французского посла к министру иностранных дел в Париже, которая заканчивается так: «В русских газетах напечатано письмо из Севастополя, согласно которому Паисий утверждает, что русские были удалены из Сагал-ло вследствие подстрекательств со стороны французских конгрегации в Абоке. Я спрашиваю себя, не следует ли опубликовать большую часть донесений адмирала Ольри. Мне известно, что русское правительство не имело бы ничего против этого».

Государь на ней пишет: «С нашей стороны было бы тоже очень желательно напечатать точные сведения, как было дело, и покончить раз навсегда с газетными статьями и враньем».

На пересланном Ону извлечении из донесения капитана парохода, перевозившего товарищей Ашинова, в которое были включены их показания и сообщения, Его Величество пишет: «Что за вранье». Но легче всего приказать просто Министерству внутренних дел положить конец этим газетным толкам. Что бы ни опубликовывали для восстановления истины, все привело бы только к полемике, а никак не к молчанию, которого желает государь.

Обедня в Исаакиевском соборе; возвращаюсь в санях; завтракаю с Оболенским и жду расшифровки телеграммы Долгорукова из канцелярии, она готова только около 2 часов.

Вечером получено письмо Муравьева, пересланное им из Берлина до границы со специальным курьером. Письмо это от 10/22 марта; он дает в нем подробный отчет о своей беседе с Бисмарком, переданной вкратце в полученной недавно телеграмме. Вручив графу Муравьеву донесения германского посланника в Швейцарии о взрыве в Цюрихе, канцлер ему сказал: «Мне кажется, что моего сына привлекает в Англию женщина, и женщина замужняя. Мне это грустно, потому что я очень бы желал, чтобы мой сын женился; с другой стороны, ввиду того что она англичанка, я очень счастлив тем, что она уже замужем. Англичанки не онемечиваются, и у нас было достаточно печальных опытов в этом роде среди лиц, окружавших покойного императора Фридриха. Императрица Фридерика, например, осталась навсегда англичанкой; покойная жена Мольтке никогда так и не стала немкой; то же можно сказать и о жене фельдмаршала Блументаля и о многих других».

Затем следовали переданные в телеграмме сообщения по поводу поручения к Солсбери в целях воздействия на Соединенные Штаты и Францию. "Я не нашел нужным прервать канцлера, — продолжает Муравьев, — позволил, однако, себе заметить, что задача С-Джемского кабинета по отношению к Франции мне кажется нетрудной ввиду того, что у Франции теперь слишком много своих дел, чтобы она пожелала выступить против Германии в случае войны между последней и Соединенными Штатами. Во время последовавшего за нашей беседой совершенно интимного обеда разговор коснулся Румынии. «Я не думаю, — сказал князь Бисмарк, — чтобы король Карл мог долго продержаться. Он боится всех партий и его, как и королеву-поэтессу, страшит возможность управлять этой страной конституционно. Они, как и великий герцог Баденский, школы Луи Филиппа. Школа эта никогда не имела успеха. Впрочем, я того мнения, что не может удержаться на престоле государь, исповедующий другую религию, нежели его подданные. В Саксонии мы видим то же самое, но там это возможно как в крайнем случае и вообще в Германии, потому что наши правительственные учреждения покоятся на прочном основании, но, конечно, на Балканском полуострове дело обстоит совершенно иначе».

Княгиня упомянула об Ашинове, и князь выразил предположение, что французы приняли меры собственно не против него, а против отца Паисия, и что при этом военные власти действовали под влиянием подстрекательства католических священников.

Канцлер добавил, что французское католическое духовенство боялось воздействия, которое мог оказать в этой местности православный монах.

Признаюсь, что этот конец письма производит на меня впечатление довольно коварной инсинуации.

Министр с семейством, а также Оболенский едут слушать оперу Вагнера «Валькирия» и возвращаются только около 12 часов. Я готовлю Оболенскому чай и молоко. Писал весь вечер, показавшийся мне благодаря этому очень коротким.

Понедельник, 13 марта

«Новое время» печатает крайне оскорбительный некролог о графе Шувалове, которого сегодня хоронят. Строго раскритиковав все стороны его деятельности, оно как всегда не хочет мириться с участием, которое покойный принимал в «злополучном Берлинском трактате», и заканчивает следующим образом: «Лорд Дюферин, когда был посланником в С.-Петербурге, сказал как-то: „Вероятно, Россия очень богата государственными людьми, если может обходиться без услуг графа Шувалова“. Очевидно, иностранцам, и особенно англичанам, бездействие покойного было в тягость».

Итак, Их Величества приезжали сегодня из Гатчины, для того чтобы отдать последний долг изменнику.

Иду рано к своему министру, который собирается ехать на похороны.

Он опять жалуется на небрежность, забывчивость и медлительность Зиновьева, на которого смотрит как на больного. Я невольно рассмеялся, когда он высказал предположение, что это состояние начальника Азиатского департамента является следствием того, что его лет двадцать назад укусила в Персии бешеная собака.

Как только Гире уехал в дом Шувалова на вынос тела, я иду передать Оболенскому несколько бумаг для канцелярии и в 11 часов отправляюсь пешком по Мойке на Суворовскую площадь, чтобы посмотреть на процессию. Погода пасмурная, но очень мягкая и приятная. Полиция приняла очень строгие меры к тому, чтобы не пропустить по Миллионной ни одного лишнего экипажа, и перегородила все выходящие на нее переулки. Проходя мимо группы остановленных около Павловских казарм извозчиков, я слышу, как один из них высказывает пожелание, чтобы процессия прошла по крайней мере через этот конец Миллионной, на что другой ему отвечает: «Ничего, брат, завтра из газет все узнаем». И после этого говорят, что мы не высокоцивилизованная нация! А что должны думать эти добрые люди, читая, что этот вельможа, которого хоронили с такой пышностью, был антипатриотом, который в продолжение всей своей карьеры только и делал, что предавал свою родину? Процессия проходит около 11 1/2 часов по Суворовской площади и направляется через Троицкий мост к старой церкви Св. Троицы, откуда гроб должен быть поставлен в вагон, который доставит его в Вартемяки.

Я неприятно поражен развязностью, с какой некоторые кавалергарды несут ордена. Масса венков на гробе, почти сплошь покрытом цветами. Следующие за колесницей Павловский и Кавалергардский полки идут превосходно и очень эффектны. Великий князь Владимир и принц Ольденбургский становятся около памятника Суворову и пропускают их. Великий князь, верхом на лошади, кажется старообразным и опустившимся, а принц держится молодцом. Говорят, что о его строгости написано повторяемое офицерами четверостишие:

По улице бежит собака,

А вот наш принц, он тих и мил.

Но, будочник, смотри, однако,

Чтоб он ее не укусил!

Великий князь Михаил, фельдмаршал, и его старший сын следуют пешком среди многочисленных родных и друзей покойного. Великий князь Дмитрий в рядах кавалергардов. Государь и государыня из окон дома покойного смотрели, как тронулась процессия. Затем Их Величества возвращаются во дворец и после завтрака едут на картинную выставку в Академии художеств. Я возвращаюсь пешком по Миллионной как раз к 12 часам.

В 3 часа Зиновьев приносит расшифрованную в департаменте благоприятную телеграмму Долгорукова. Шах прислал за своей подписью нашему посланнику в Тегеране новое заявление, подтверждающее, что любые железнодорожные концессии сверх тех, которые будут даны России в Персии, откладываются на пять лет; таким образом, концессии Англии на юге не могут быть даны до истечения этого срока. По-видимому, Д. Вольф это почуял и взволновался, но Долгоруков ему сказал, что мы не допустим английского вмешательства в наши переговоры с Персией.

Сегодня официально объявлено в газетах об искусно проведенной Вышнеградским конверсии в Берлине.

Говорят, что это чрезвычайно благоприятная для наших финансов мера и что новая группа крупных американских капиталистов предлагает последующие конверсии наших государственных бумаг на еще более благоприятных условиях. Разменный курс, однако, пока не повышается вследствие паники, вызванной ликвидацией Учетного банка. К счастью, оплата наших вкладов, кажется, во всяком случае обеспечена.

Зиновьев, принесший мне телеграмму Долгорукова, решает, наконец, пойти показать ее министру, которому уже целый час надоедает своим визитом барон Моренгейм. Последний должен послезавтра представляться государю и затем тотчас ехать к своему посту. Гире сообщает ему сегодня волю государя: он должен уехать из Парижа на время выставки. Думаю, что барон не будет доволен этим отдыхом и этой свободой, которые для другого были бы наслаждением; он сочтет, что отсутствие образцового посла станет большим пробелом в выставке его друзей-французов.

Сегодня утром министр дал мне прочесть только что им полученное от нашего поверенного в делах в Вене князя Кантакузена частное и секретное письмо, спросив, стоит ли его представлять на усмотрение государя. По моему мнению, письмо это несомненно интересное, хотя в нем повторяется многое из того, что мы уже знаем о смерти эрцгерцога Рудольфа из писем князя Лобанова. Посол и советник, в настоящий момент поверенный в делах, не в очень хороших отношениях. Каждый из них пишет собственноручное и личное письмо, причем друг другу они их не сообщают. Впрочем, сведения Кантакузена почерпнуты из хорошего источника. Он их имеет от Сечени, близкого друга покойного эрцгерцога. За несколько дней до катастрофы Сечени получил от наследного принца письмо, в котором тот жаловался, что карантин, которому подвергается Сечени вследствие заболевания его детей корью, продолжается так долго, тогда как принцу нужно с ним поговорить. Рассказ о самой катастрофе более или менее сходен с версией Лобанова. На столе около кровати, на которой лежали трупы эрцгерцога и баронессы Вечеры, было несколько писем: одно — наследного принца к Сечени, остальные — баронессы Вечеры ее семье. Выслушав донесение посылавшегося в Мейерлинг доктора, император (Франц Иосиф) вновь отверг, как и в первый момент, мысль о самоубийстве, но, по-видимому, когда ему пришлось признать эту жестокую истину, горю его не было предела. Говорят, он упал на пол и катался от боли и отчаяния, не будучи более в состоянии собой владеть. Как только он пришел в себя, Его Величество приказал вызвать Сечени, чтобы лично передать ему письмо принца. Сечени просил императора вскрыть письмо, но тот отказался. Тогда он прочел письмо и передал Его Величеству. В письме этом наследный принц говорил, что должен умереть, выражал сожаление о невозможности повидаться с Сечени, которому поручал привести в порядок свои бумаги. Письмо это было написано за несколько минут до смерти. Сечени нашел в письменном столе кронпринца три письма за понедельник 28 января — доказательство того, что все было обдумано заранее. Одно — к императрице, второе — к наследной принцессе, третье — к эрцгерцогине Марии Валерии. Императору письма не было. Судя по тому, что Его Величество сам сказал Сечени, эти письма представляли просто варианты на одну и ту же тему: о решении кронпринца умереть.

Что касается императрицы Елизаветы, которая, пока это было необходимо, проявляла поразительную энергию, то удар для нее теперь еще чувствительнее, она затратила немало усилий, чтобы удерживаться на высоте своего положения. Сердце разрывается при виде ее морального состояния. Ее, по-видимому, преследует мысль, что зародыш безумия, толкнувшего ее несчастного сына на самоубийство, нужно искать в испорченной крови Виттельсбахов, и она усматривает в себе источник всех несчастий ее дома.

По этому поводу Сечени замечает, что, хотя теперь и говорят о мании самоубийства и других признаках, доказывающих сумасшествие кронпринца, он, так близко знавший эрцгерцога, никогда ничего подобного не замечал. Сечени положительно отказывается верить, что смерть кронпринца была следствием душевной болезни; не допускает он также возможность того, что причиной смерти была любовная интрига, не представлявшая, по его мнению, ни опасности, ни затруднений. Говорили о бурной сцене, происшедшей между императором и его сыном. (По поводу последней Лобанов пишет, что, когда за несколько дней до катастрофы император Франц Иосиф категорически отказал эрцгерцогу в своем согласии на его развод, принц не упоминал о самоубийстве, а только сказал: «После этого я знаю, что мне остается делать», а Его Величество якобы ответил: «Делай что хочешь, но я никогда не соглашусь на твой развод».) Но даже если допустить, что это было так, это не явилось бы в глазах Сечени исчерпывающим объяснением рокового решения наследного принца. Не придает он значения рассказам и о несчастном браке, о разводе, которого эрцгерцог домогался, и т. д. и т. п. По его мнению, истину надо искать не тут. Он всегда считал, что знает принца лучше, чем кто-либо другой, а теперь он все равно не находит разгадки. «Есть много, — добавил он, — серьезных государственных деятелей, которые приписывают это несчастье исключительно политическим причинам. По их мнению, наследный принц так скомпрометировал себя своей все более и более проявлявшейся враждебностью по отношению к политике нынешнего венского кабинета и его союзникам, положение его в глазах императора Вильгельма II и Германии столь ухудшилось, а возвращение стало настолько невозможным, что он не мог не сознавать того, что становится для своей страны источником серьезных затруднений и даже опасности, придерживаясь этого пути». Еще совсем недавно, когда предстояло нанести визит в июне германскому императору и император Франц Иосиф сказал сыну о необходимости сопровождать его в Берлин, кронпринц настаивал на том, что было бы гораздо лучше, если бы он, вместо того чтобы ехать в Берлин, воспользовался этим временем и поехал с визитом к нашему августейшему монарху. Сначала этому проекту горячо воспротивились, затем было в принципе решено, что после Берлина кронпринц может ехать в Россию. Эта перспектива его бесконечно радовала. В ней он черпал утешение от многочисленных огорчений, связанных с его положением.

Заканчивая эти долгие излияния, Сечени сказал Кантакузену, что не видит большего несчастья, чем смерть эрцгерцога Рудольфа, какое могло бы постигнуть монархию.

Последствия ее, особенно в Венгрии, будут глубже и опаснее, чем полагают. Венгры были всей душой преданы кронпринцу; они приняли и горячо любят императора и императрицу, но о других членах австрийского дома они знают только то, что те настроены против Венгрии. Поэтому другие эрцгерцоги для них не существуют, и им будет очень трудно загладить впечатление, укоренению которого в Венгрии они всячески способствовали.

Скажу завтра утром министру, что нахожу это письмо достаточно интересным для того, чтобы он предложил его прочесть государю.

Вторник, 14 марта

Среди бумаг, возвращенных утром государем, мы находим письмо Муравьева с отчетом о его разговоре с князем Бисмарком; на нем нет никакой пометы. По-видимому, впечатления монарха нашли себе достаточное выражение в эпитете «обер-скот», написанном им на телеграмме, передававшей содержание беседы.

Донесение от нашего посланника от 26 января/7 февраля за N 11 действительно интересное. Шевич, обратив внимание на рассказ одного из корреспондентов «Pall Mall Gazette», имевшего случай конфиденциально побеседовать с Ли Хун Чангом, одним из виднейших государственных людей в Китае, а затем на статью китайской газеты, писавшей, по-видимому, на ту же тему, запросил по этому поводу японского министра иностранных дел Окуму. Ли Хун Чанг высказал убеждение, что Китаю нечего бояться России ввиду крайней слабости последней на протяжении всей длинной границы, отделяющей ее от Небесной империи; что Россия, впрочем, должна знать: любое нарушение прав Кореи рассматривалось бы Китаем как «casus belli». Китайская газета идет еще дальше и заявляет о предстоящей аннексии Кореи Китаем; говорят, что корейская монаршая семья будет перевезена на китайскую территорию, а в Корею послан наместник.

Шевич обращает внимание японского министра на то, что подобная возможность создает для его страны опасность превращения Фусана в Гонконг или Гибралтар. Окума не верит в какие-либо слишком смелые предприятия со стороны китайцев и констатирует, что поддержание status quo необходимо. В этом отношении наши интересы совпадают с интересами Японии. Впрочем, добавляет он, в силу Тяньцзинской конвенции Япония имеет право сделать то же, что и Китай, если бы последний предпринял что-либо против Кореи; Китай обязался ничего в этой области не предпринимать, не предуведомив об этом Японию. Окума обещает бдительно следить за всеми действиями китайского правительства и сообщать нам о том, что оно будет замышлять по отношению к Корее, если, согласно существующему договору, Япония будет предупреждена. Государь делает на этом документе следующую помету: «Это весьма интересно и для нас недурно».

Но высказанные Ли Хун Чангом мысли по поводу слабости нашей границы и всего смежного с Китаем огромного пространства наводят меня на мысль о разговоре, который был у нас на днях с Зиновьевым, о необходимости железной дороги в Сибири. Вместо колоний, которых все другие державы ищут у наших антиподов, мы имеем таковую рядом с нами и не умеем ею пользоваться. Кроме того, если убеждение в нашей слабости распространится и укоренится в этих отдаленных окраинах, мы в недалеком будущем будем свидетелями возникновения на востоке вопросов необъятных как океанийская волна, которая все поглощает на своем пути. Шевич сообщает о предстоящем в скором времени приезде в Россию принадлежащих к японскому императорскому дому принца и принцессы Аризугава, которым поручается поднести Ее Величеству императрице недавно учрежденный дамский орден Короны.

В 9 1/2 часов поднимаюсь к своему министру, который едет с докладом в Гатчину с поездом в 10 1/2 часов. Гире успел вчера лишь мельком взглянуть на полученную от Долгорукова телеграмму и ждет проекта ответа, который должен был подготовить Зиновьев. Я говорю, что нахожу телеграмму вполне удовлетворительной и, как я сказал вчера Зиновьеву, мне кажется, нам следовало бы просто принять к сведению письменные обещания шаха и формулировать, как мы их понимаем, не вызывая дальнейших объяснений, которые на практике ни к чему бы не привели. Зиновьев приходит со своим проектом, в который он, однако, вставил фразу: «Если вы не можете добиться от шаха» взятия обратно уже данных англичанам обещаний, что в случае получения нами концессий подобная же будет предоставлена и правительству Великобритании" — обещание, относительно которого шах уже ясно сказал, что его дал! Я замечаю Зиновьеву: «Допускаете ли вы возможность добиться этого?». Он мне говорит, что это невозможно. «Так для чего же вводить Долгорукова в искушение и вызывать вторичное заявление, для нас крайне стеснительное? Не лучше ли просто объявить, что мы понимаем обязательства шаха в отношении России так и так, а затем прекратить до поры до времени разговор».

Зиновьев приходит в 4 часа к чаю с картинной выставки. Он говорит мне, что не защищает свою редакцию, которая была сегодня утром сделана им наспех; он будто бы разделяет мою точку зрения. Между тем приносят еще телеграмму от Долгорукова с известием, что сэр Д. Вольф внушает шаху мысль, ввиду создаваемых нами затруднений на пути поездки шаха в Россию, отправиться в Европу через Тифлис и Батум или через Трапезунд, попросив у султана пароход.

Долгоруков добавляет, что после сделанных уступок очень неудобно оставлять шаха без ответа и что окончательный отказ с нашей стороны, несомненно, отозвался бы в будущем очень неблагоприятно на наших отношениях с Персией.

Министр возвращается около б часов; желая поскорее узнать, что произошло, я беру у Оболенского скопившиеся в канцелярии бумаги и поднимаюсь к нему. То же делает и Зиновьев. Министр очень озабочен и чем-то поглощен. Он говорит, что государь был необыкновенно автократичен; он против путешествия в Берлин, против приезда сюда персидского шаха и вообще в очень дурном настроении. «Я вам все это расскажу», — говорит мне Гире. Пока же Его Величество одобрил телеграмму Долгорукова, цель которой выяснить точный смысл принятых на себя шахом обязательств, эта телеграмма посылается. Министр посылает на утверждение Его Величества полученную сегодня утром телеграмму касательно проектов путешествия шаха и при ней проект ответа с выражением согласия государя.

Среда, 15 марта

Придя сегодня утром к министру, нахожу его еще всецело под впечатлением вчерашнего доклада-. «Никогда государь не говорил так резко. В нем было что-то, что напоминало Павла I. За все 14 лет, что я работаю с государем, у меня никогда не было подобного доклада; это 14 марта я буду помнить!».

Когда министр коснулся щекотливого вопроса поездки в Берлин, по поводу которой Шувалов в своем последнем письме просил указаний, государь вышел из себя и заговорил тоном Юпитера. Он называет германского императора мальчишкой и не допускает, чтобы этот «мальчишка» мог желать знать его планы. «Довольно с него, что цесаревич был в Берлине» — то есть этой осенью на обратном пути из Копенгагена. На замечание Гирса, что все государи заявляют о своем намерении отдать сделанный им императором Вильгельмом визит, августейший монарх отвечает, что ему это безразлично: «Они его вассалы, пускай себе и едут на поклонение, а я нет». (Хорошенькое отношение к императору Францу Иосифу, королям Италии и Швеции и к датскому тестюшке!) Какая программа? Кто имеет право расспрашивать его по поводу его планов? Решения зависят только от его воли. «Я никому не предоставляю права вмешиваться в мои замыслы». Министр замечает, что с его стороны ему ничто подобное никогда не приходило в голову. Говорили о поездках в Крым и в другие места, об отмене их, но министр никогда ни словом этого не касался. Если он счел себя вправе поднять сегодня вопрос о возможности поездки в Берлин, то лишь потому, что как министр иностранных дел обязан обратить внимание Его Величества на то, что его визита ждут, что наш посол ввиду всех сделанных ему намеков просит указаний, о чем ему следует говорить.

Это рассуждение возымело, по-видимому, некоторое действие; государь немного успокоился: «Может быть, как-нибудь проездом и буду иметь свидание, но ехать отдавать визит в самый Берлин — никогда». Тут Его Величество не поскупился на нелестные эпитеты по адресу своего германского брата и вспомнил, между прочим, как, будучи еще просто принцем прусским, Вильгельм, приехав в августе 1886 г. в Брест, усиленно хлопотал в пользу идеи о союзе трех монархов (Dreikaiserbund) и о разграничении сфер влияния на Балканском полуострове. Наконец государь говорит: «Я увижу Шувалова и переговорю с ним».

К завтраку опаздывают; государыня и августейшие дети уже за столом. Когда последние при входе государя встают, Его Величество нервно говорит им: «Сядьте, сядьте». Завтрак ему не по вкусу, все скверно, он всем недоволен и беспрестанно проводит рукой по верхней части головы, словно желая вытереть свою лысину, — обычный его жест в моменты сильного волнения. Видя своего августейшего супруга в таком состоянии, государыня тоже становится грустной и натянутой; она спрашивает, верно ли известие о приезде шаха, которое она сегодня прочла в газетах; министр отвечает, что это зависит от того, как пойдут дела, о которых мы все еще ведем с Персией переговоры. «Как было бы неудобно, если бы он приехал во время свадьбы (великого князя Павла). Английская королева старается, кажется, отклонить его приезд в Лондон, находя, что он портит дворцы и что посещение его обходится очень дорого». Гире замечает, что если королева Виктория и против приезда Насреддин-шаха, то английское правительство считает, конечно, его посещение Лондона очень желательным. Государь высказал даже мысль, что персидский монарх мог бы следовать другим путем и миновать С.-Петербург, но Гире замечает ему, что это было бы очень невыгодно как для нашего престижа на Востоке, так и для наших подлежащих разрешению дел с Персией. За завтраком, отвечая государыне, государь проронил что-то вроде: «Придется его принять, если он будет продолжать настаивать».

«Не забуду я доклада 14 марта, — говорит мне министр. — Я обжегся и не стану больше возвращаться к вопросу о поездке в Берлин. Я исполнил свой долг, обратив внимание государя на необходимость нанести визит государю Вильгельму, теперь пусть Его Величество делает что хочет». Возвращаясь из Вартемяки после девятого дня по кончине брата, граф Шувалов должен будет явиться в Гатчину, прежде чем возвратиться в Берлин, и государь будет с ним говорить. Шувалов обладает даром льстить Его Величеству и, умасливая его, иногда убеждает.

Наш посол говорил Гирсу, что император Вильгельм очень прогрессирует; есть все основания предполагать, что это будет великий государь и великое царствование; не следует вызывать его нерасположение или отталкивать; пылкий, энергичный, трудолюбивый и начинающий свою деятельность под эгидой такого опытного человека, как Бисмарк, он вскоре станет либо драгоценным другом, либо опасным врагом; маловероятно, что он окажется бесцветным. Путешествия, с которых началось царствование молодого императора, породили берлинскую остроту; говорили, что Вильгельм I — «der Greise» (старец); Фридрих — «der Weise» (мудрый), а Вильгельм II — «der Reise» (путешествующий). Но этот «Reisekaiser» (путешествующий император), закончив свою поездку, сумел так взяться за работу, что сразу же внушил доверие и обретает все возрастающий престиж. Сегодня газеты сообщают, что он не пренебрегает возможностью общаться с представителями нации.

В беседе князя Бисмарка с графом Сен-Валье, воспроизведенной в только что появившейся книге графа Шодорди, канцлер в 1879 г. признавал, что сближение с Австрией представляло значительные затруднения; недружелюбное отношение со стороны России, дислокация войск на границах обеих соседних империй и угрожающий тон нашей прессы облегчили эту задачу и, естественно, привели к сближению берлинского и венского дворов. Теперь мы будем благоприятствовать и способствовать согласию, которое может установиться между Берлином и Лондоном. Что мы этим выиграем?

Иногда мне кажется, что такая враждебность наших государя и государыни вызвана у них чувством как бы некоторой зависти. Им не особенно приятно видеть этого маленького прусского принца, которому они считали возможным не придавать особого значения, императором и королем, возглавляющим державу, которая является реальной силой, которую уважает и перед которой почти заискивает вся Европа и весь мир! Гире склонен думать, что государь озабочен какими-нибудь семейными заботами, связанными с его августейшими братьями или кем-либо другим; затем на Его Величество произвели сильное впечатление донесения о взрыве бомб, изготовлявшихся близ Цюриха нашими соотечественниками. Его убаюкивали иллюзиями, что его царствование, столь «по существу национальное, твердое и популярное», уничтожило все нигилистические тенденции, даже всякие следы недовольства, и вот динамит снова появляется в виде усовершенствованных снарядов.

Вчера за завтраком не было никого, кроме семьи Их Величеств; министр уже очень давно не встречает там ни Шереметева из конвоя, ни его жены, урожденной Строгановой.

Когда я вернулся в 8 часов, меня зовет министр, только что получивший пакет от государя.

Его Величество вернул посланный ему вчера проект телеграммы, коей предлагается Долгорукову заявить шаху о согласии на его приезд, приняв предварительно к сведению его обещания и поставив его в известность о том, как мы их понимаем. Государь написал на этом проекте: «Подождать, какой ответ будет от Долгорукова после вчерашней телеграммы». Затем против слов «Вышеизложенное вы сообщите шаху после того, как ответите на его обязательство в смысле указаний, изложенных в телеграмме моей от 1 марта» Его Величество сделал помету: «От шахамы ждем обязательства и тогда увидим, как отвечать».

Министр устал, и все ему надоело; чтобы посвятить Долгорукова в настоящее положение дел, я предлагаю ему немедленно телеграфировать: «Государю императору неугодно принять решение по вопросу о путешествии шаха до получения вашего ответа на вчерашнюю мою телеграмму». Гире одобряет, я тотчас телеграфирую и запиской извещаю об этом Зиновьева.

Частные телеграммы приносят известия о блестящих результатах нашей финансовой конверсии и о перемене имени бывшим князем болгарским. Должен признать, что после своей романической авантюры последний кажется мне гораздо более симпатичным, чем прежде, во время своих политических интриг. Он, должно быть, действительно умеет любить, если пренебрег блестящей женитьбой и возможностью великолепной карьеры, — это настоящее чувство, хорошее и достойное уважения, даже если бы графиня Гартенау была самого скромного происхождения.

Четверг, 16 марта

Среди возвращенных государем бумаг находится перлюстрированная телеграмма лорда Солсбери к Мориеру из Лондона от 13/25 марта: «Эмир телеграфирует, отрицая всякое намерение вызвать коллизию» и т. д. и т. п. Его Величество на ней написал: «Кажется, что мы можем быть теперь покойны на этот счет».

В сущности, мой министр никогда не придавал серьезного значения волнениям на афганской границе; у нас были основания предполагать, что причиной их был не эмир, а герой Кушки генерал Комаров и генерал Алиханов, которые распространяют тревожные слухи и делают все возможное и невозможное, чтобы только вызвать какие-либо осложнения на границе. Они ищут случай одержать легко достижимый, но хорошо награждаемый успех и, говорят, дали даже себе слово взять Герат, вовлекая, таким образом, правительство в военные действия, которых оно в настоящий момент желало бы избежать и которые очень бы нам повредили.

Государь удостоил также пометы «Чрезвычайно откровенно и верно» приложение к письму Кояндера из Каира от 2/14 марта. Бумага эта — отчет секретаря нашего агентства в Египте Щеглова, имевшего очень интересный разговор с австро-венгерским дипломатическим агентом, советником посольства и камергером г-ном Рости. Этот дипломат, весьма мало осведомленный о политике, какой следует его начальник граф Кальноки, говорит о ней совершенно откровенно с Щегловым, с которым он в очень хороших отношениях: «Руководителем политики Австрии должен быть настоящий государственный человек, а не покорный исполнитель приказаний Бисмарка, старающегося, очевидно, втравить нас по уши в славянский водоворот, поссорить с Россией и отвлечь от нашего исторического призвания в Германии. Пора нам понять, что наш настоящий враг не Россия, с которой в конце концов можно столковаться, а прусская Германия. Недаром Берлин так отзывчиво отнесся к нелепой просьбе нашей помочь отнять у королевы Наталии принца Александра. Он твердо знал, что скандал этот втянет нас в такую тину, выбраться из которой будет нелегко».

Кроме этих слов, списанных мною с секретного донесения Щеглова, Рости обратил его внимание на непредусмотрительность и отсутствие такта, которые проявляет венский кабинет, полагаясь исключительно на Милана и считая возможным безнаказанно эксплуатировать Сербию в финансовом и экономическом отношении на том основании, что австро-венгерский посланник ежедневно приглашается во дворец в Белграде и составляет партию королю Милану.

Говорят, что Рости — человек с будущим, очень умен и на очень хорошем счету. Разочарование в союзе с Германией, которое проявляется в Венгрии и начинает чувствоваться также и в Австрии, может когда-нибудь стать козырем в нашей игре, если мы будем продолжать быть осторожными и усовершенствуемся в великой науке «ждать».

Выходя от министра, встречаю редактора «Journal de S.-Petersbourg» Горна и не могу не сказать ему, смеясь, что его некрологи оказали, мне кажется, плохую услугу графу Петру Шувалову. «О, эти некрологи! — говорю я ему. — Если бы мне когда-либо по моему положению таковой полагался, я просил бы в своем завещании как милости, чтобы меня от него избавили».

Тотчас по возвращении узнаю, что меня спрашивал министр, и поднимаюсь к нему. Граф Толстой сделал ему из Гатчины по телефону сообщение. Не умея пользоваться этим аппаратом, Гире вынужден был прибегнуть к содействию своего племянника, князя Кантакузена. Насколько можно было понять, государь желает иметь статью, где описывался бы образ действий графа Петра Шувалова на Берлинском конгрессе. Министр полагает, что граф Толстой хотел расправиться с «Новым временем» за напечатанную недавно неприличную статью, но Его Величество, недолюбливавший покойного, пожелал, чтобы сведения о его прошлой деятельности в министерстве были проверены. Я позволяю себе высказать, наоборот, предположение, что государь почувствовал все неприличие оскорбительных нападок на должностное лицо, отдать последний долг которому он и государыня приезжали из Гатчины, и Его Величество сделал по поводу поведения прессы замечание министру внутренних дел, а последний подал мысль о полуофициальном опровержении через газеты.

Около 4 часов приходит Феоктистов, посланный графом Толстым как начальник управления по делам печати. Оказывается, я был прав: государь и государыня осыпали его горячими упреками за направление «Нового времени» и за статью, появившуюся в день, когда перевозили тело Шувалова. Министр внутренних дел, умалчивая о всех нападках, направленных против покойного, одного из очень энергичных деятелей в продолжение большей части его служебной карьеры, указывает как на средство для его реабилитации помещение министерством в «Правительственном вестнике» статьи о его дипломатической деятельности. Феоктистов и явился сообщить от имени графа Толстого о желании государя, чтобы подобная статья появилась как можно скорее. Министр замечает ему, что это, вероятно, вызовет новые нападки, но тот возражает: меры приняты, чтобы этого не было. Это доказывает, насколько при желании все легко и просто.

Гире поручает Зиновьеву написать эту статью и посылает его переговорить со мной. Я того мнения, что следует, не вдаваясь в подробности, сослаться на протоколы конгресса, констатировать трудное положение, в котором находились наши уполномоченные, и подчеркнуть тот факт, что граф Шувалов всегда действовал как человек убежденный; он мог ошибаться, но не сходил с прямого пути ради мелочных и личных интересов. Часто, по-видимому, его девизом было «reculer pour mieux sauter» (отступить, чтобы лучше прыгнуть), но он никогда не боялся отстаивать свое мнение, и это, бесспорно, черта его характера, достойная уважения.

Но что за странное противоречие: наш августейший и очень автократичный монарх желает полемизировать с этой жалкой прессой, вместо того чтобы просто приказать Толстому наставить на путь истинный господ Сувориных, Комаровых и других, образумить Феоктистова, который является их покровителем и подстрекателем.

Его Величество уже многие годы жалует нашим газетам не особенно благозвучные эпитеты и тратит свою энергию на написание оскорблений по их адресу; фактически же он не решается принять какие-либо меры — это вопрос популярности!

Пятница, 17 марта

Утром в возвращенном государем пакете нахожу телеграмму Долгорукова от 13/25 марта: «Турецкий посол возмущен образом действий сэра Вольфа, который сегодня посоветовал шаху через Эмин-султана, на случай, если возникнут затруднения касательно проезда через Россию, отправляться в Константинополь через Тифлис и Батум или через Трапезунд, куда шаху вытребовать турецкое судно» и т. д. Его Величество только подчеркнул слова «сэра Вольфа» и написал на полях: «Что за скот и нахал». Это не продвинет наши дела. Другая помета на донесении нашего посланника в Тегеране «Все это в высшей степени недобросовестно со стороны шаха» не дает ничего нового. Если бы, однако, шах действительно решил миновать Петербург, это было бы результатом неблагоприятным.

Поднимаюсь к министру около 10 1/2 часов. Он беспокоится по поводу статьи, которую пишет Зиновьев, и жалеет, что не поручил сделать это Никонову; я сообщаю ему о нашем вчерашнем обмене мнениями. Шувалов мог увлекаться и ошибаться, но делал это честно, как барин, а не из мелких личных интересов, интриг и плутовства, как какой-нибудь Игнатьев, Сабуров и КЊ.

Министр согласен с моим мнением; он замечает, что покойный граф Петр был даже человеком значительно более прямым и независимым, чем его брат Павел: наш посол в Берлине — хитрый и менее бескорыстный придворный. Тем временем, сегодня «Новое время», опровергая статью князя Голицына, опять бросает грязь на могилу покойного графа Шувалова под тем предлогом, что касается не личности, а только должностного лица, деятельность которого должна подвергаться критике. Министр ужасно устал, он недоволен тем, как идут дела.

Зиновьев приносит свою статью о графе Шувалове; она написана очень хорошо и полностью одобряется министром. Один экземпляр посылается государю, другой — графу Толстому с сопроводительным письмом, в котором Гире обращает его внимание на то, что, согласно воле монарха, министру внутренних дел следовало бы поставить общество в известность относительно службы графа Шувалова в сфере внутреннего управления, чему была посвящена большая часть его деятельности. Собравшись в 4 часа за чаем, мы все одобряем и статью, и письмо. Обедаю один у себя.

Вечером, около 9 часов министр просит меня подняться; персидский посланник только что прислал Гирсу перевод полученной им от своего правительства телеграммы, коей ему предписывается немедленно снестись с министром в целях получения, наконец, ответа по вопросу о путешествии, которое шах рассчитывает предпринять в начале весны и о котором он желает оповестить иностранные державы. Бедный персидский посланник в ужасном положении: его водят за нос, заставляя предварительно испить до дна чашу обвинений и упреков, которые он не может передать своему правительству.

Но в данный момент мой министр не знает, как передать это сообщение государю; ожидаемый Его Величеством от Долгорукова ответ еще не получен. Я подаю голос за краткое сопроводительное письмо без всякого упоминания о неполученном ответе, чтобы никаким намеком на совет или на подсказку не вызвать упорство императора. Министр принимает эту мысль, и пришедший в этот момент Зиновьев высказывается в том же смысле. Докладывают о Нелидове, которого министр не принимает, и только позднее мы узнаем о серьезности приведшего его дела.

Вечером, около 12 часов, когда министр присылает мне уже предназначенные для государя бумаги, приходят две длинные шифрованные телеграммы из Тегерана. Тотчас же предупреждаю об этом Гирса, который решает задержать персидскую телеграмму до завтрашнего дня, чтобы знать предварительно, что говорит Долгоруков.

Вечером государь возвращает несколько бумаг, в том числе перлюстрированную телеграмму французского посла его правительству, где между прочим говорится: «Ввиду того что „Новое время“ возобновило клеветническую, основанную на россказнях отца Паисия кампанию, и рассматривает почти как признание то, что донесение адмирала Ольри не напечатано, полагаю, что напечатание оного является необходимым». Государь на ней пишет: «Несносные наши журналы; все раздувают это злосчастное дело». Затем Его Величество подчеркивает слова «россказни отца Паисия» и добавляет: «Читал и уверен, что все это враки».

Оболенский возвращается с обеда от Нечаевых-Мальцевых, где он встретил генерала Черевина; последний сказал ему, что это он по просьбе одного из родственников Шувалова пожаловался государю на оскорбительную статью «Нового времени»; итак, вот откуда поднялся шум и откуда негодование Их Величеств. Какое смешение компетенций!

Суббота, 18 марта

Полученные вчера телеграммы Долгорукова не оставляют желать ничего лучшего: шах доставил ему новое соответствующее всем нашим требованиям обязательство, но наш представитель в Персии, вечно в погоне за возможностью быть приятным высшим сферам, заканчивает одну из своих телеграмм нелепым предложением отклонить прием шаха в Петербурге под тем предлогом, что его свита состоит из главных виновников наших недоразумений. Ночью были получены еще три телеграммы, сообщающие только дополнительные детали. Министр доволен и очень рад, что задержал вчера персидскую телеграмму. Зиновьев готовит сопроводительное письмо; он и я решаем не идти на панихиду по Шувалову, которая должна быть в девятый день по его кончине в министерской церкви в половине второго.

Отправка экстренного курьера в Гатчину со всеми телеграммами Долгорукова и просьбой персидского посланника. Курьер этот возвращается в б часов, когда Оболенский зовет меня пройтись. Отказываюсь от этой прогулки; министр зовет меня.

На телеграмме Долгорукова, где он просит ответа по вопросу о путешествии персидского шаха, государь наконец пометил: «Пусть себе едет в Петербург, но желательно, чтобы он был здесь до приезда греческих величеств, то есть в середине мая самое позднее». Гире этим доволен. Я еще раньше посоветовал Зиновьеву приказать зашифровать на всякий случай текст благоприятной телеграммы; она уже готова, и я отправляю ее тотчас же, добавив к ней другую, воспроизводящую императорскую помету относительно времени. Наконец-то это скучное дело закончено. Государь приказал пригласить в начале мая также японских принца и принцессу; мы при дворе скоро станем совсем азиатами.

Заготовленное по просьбе графа Воронцова письмо из кабинета Его Величества к великому герцогу Гессенскому с обычным для наследных принцев титулом «мой кузен» возвращено с пометой: «Отчего, когда он племянник».

Отыскиваю вечером несколько прецедентов, чтобы составить на их основании оправдательную справку которую посылаю министру.

Воскресенье, 19 марта

Когда около 11 часов я поднимаюсь к министру, он опять выражает свое удовольствие по поводу написанной Зиновьевым для «Правительственного вестника» статьи. Откровенная беседа о графе Толстом; государь отдает себе отчет в глубоко эгоистичном и малопросвещенном характере этой особы и откровенно признался в этом Гирсу во время банковских историй. Но Его Величество полагает, что он оказывает благотворное, консервативное и строго монархическое влияние в государстве. Вернувшись осенью из объезда, Делянов в своем донесении констатировал в высшей степени удовлетворительное настроение умов в провинции и безграничную преданность университетской молодежи и учащихся средних учебных заведений государю и принципу самодержавия. На вопрос Его Величества «Чему же вы приписываете это?» министр народного просвещения, говорят, отвечал своим слащавым голосом: «А все это граф Толстой». Говорят даже, что именно это значительно способствовало получению им ко дню его юбилея графского титула. Между тем, идущие из Берна после взрыва бомб, изготовленных нашими эмигрантами, разоблачения ничуть, по-видимому, не свидетельствуют о всеобщей и полной удовлетворенности, а доносящиеся из провинции слухи точно также не особенно радостны.

Очень утомленный за это время министр желал бы при первой возможности уехать дней на десять в деревню, тем более что потом приезд японских принцев, шаха и свадьба великого князя Павла задержат его в городе, вероятно, и на июнь. Думаю воспользоваться его отсутствием, чтобы съездить в Москву.

Понедельник, 20 марта

Письмо от Муравьева опять содержит некоторые указания на сближение между Берлином и Лондоном. Император Вильгельм определенно намеревается посетить королеву Викторию и желает быть принятым не как внук, а как император и король. Стааль не придает особого значения приезду графа Герберта Бисмарка в Лондон и относит его на счет любви, которую тот давно питает к одной из высокопоставленных англичанок, остающейся неприступной. Он полагает, что ради дела не было никакой надобности приезжать лично, тем более что германский посол — один из самых способных и опытных представителей берлинского кабинета. Коцебу из Парижа дает обзор борьбы республиканского правительства с буланжизмом, который как будто делает успехи. Икскуль отмечает внутренние затруднения Италии, печальное положение финансов, грозивший одно время кабинету Криспи кризис. Кантакузен пишет из Вены, что Кальноки вроде как успокоился по поводу государственного переворота в Сербии; его только, по-видимому, путает возвращение королевы Наталии в Белград. Цанков намеревался обратиться к принцу Кобургскому с длинным посланием и просить его покинуть Болгарию, но поговорил предварительно с нашим поверенным в делах, и последний посоветовал ему не прибегать к подобному бесполезному выступлению. Цанков уезжает в Белград.

Рано поднимаюсь к своему министру, с которым мы говорим о полученных донесениях и о том, что надо ответить. Изложить Стаалю нашу точку зрения на присутствие графа Бисмарка в Лондоне и просить его бдительно следить за всеми признаками сближения и соглашений между Англией и Германией. Кантакузену сообщить одобрение данного им Цанкову ответа; примирительное настроение в отношении сербских дел может быть отчасти следствием гораздо более серьезных забот венского кабинета о происходящем в Венгрии.

Министр получил от Шишкина телеграмму, в которой тот просит разрешения приехать сюда в отпуск; при случае министр говорит мне опять о chasse-croise (обмен местами), которое он желал бы устроить между ним и Зиновьевым. Едва я сошел вниз, как министр просит меня опять подняться и сообщает, что Нелидов, которого он не мог принять третьего дня, в большом затруднении и приехал спросить у него, что ему делать: дело в том, что великий князь Сергей просил его отложить отъезд и принять участие в совещании, которое он по приказанию государя созовет по делам палестинской миссии. Посол уже имел прощальную аудиенцию у Его Величества и должен выехать завтра или послезавтра. Министр говорит ему, что, не зная ничего о совещании или комитете, о котором говорил Его Высочество, он не может ему ничего посоветовать; между тем Нелидову крайне желательно уехать, потому что он видит, что за всем этим кроется прегадкая интрига. Министр очень озабочен. Во время его последнего неприятного доклада во вторник государь говорил ему очень резким тоном о необходимости соединения Палестинской комиссии с Палестинским обществом, находящимся под председательством великого князя; при этом Его Величество высказался против Зиновьева, который воплощает комиссию в себе одном, ничего не делает, затягивает дела, манкирует по отношению к великому князю и т. п. По словам Гирса, он вспомнил о том, что я не раз говорил ему о желательности в интересах министерства держаться несколько в стороне от подобных мелких вопросов и сделать возглавляемое великим князем Общество насколько возможно независимым, держась строго в рамках компетенции консулов. В принципе министр ничего не имел бы против слияния, но ему очень не нравится образ действий великого князя, для него очевидно, что все сводится к вопросу о личностях и желанию избавиться от господ Мансурова и Зиновьева, первый из которых основал Палестинскую комиссию, а второй уже много лет ведает ее делами. Он считает, что уже нельзя это скрывать от Зиновьева, и хочет его предупредить о намерениях великого князя. Завтра он будет говорить об этом с государем.

После обеда — пакет от государя с запиской: «Прошу вас приехать с докладом вместо вторника в пятницу, в 12 часов». Возвращается телеграмма, в которой Гамбургер вчера доносил из Берна: «Германский коллега мой получил по телеграфу предписание князя Бисмарка самым энергичным образом поддерживать требования мои перед федеральным советом». Его Величество на ней пишет: «К сожалению, Гамбургер, кажется, сам вовсе не энергично требует. Грустно, что германцы более хлопочут и энергичны, чем наш представитель». Но ведь не далее как несколько дней назад Гамбургер требовал через 24 часа свой паспорт, если ему не пообещают сообщить содержание захваченных у арестованных преступников бумаг; что мог он еще сделать — разве только объявить Швейцарии войну! Может быть, это опять немного дурное настроение государя, вызванное оказанной немцами услугой?

Раут у Гирсов. Поднимаюсь чуть раньше 11 часов. Мне кажется, министр недоволен тем, что завтрашний доклад отложен. Посмотрев, как устроены гостиные, и обменявшись несколькими словами с уже собравшимися, я через четверть часа спускаюсь к себе и возвращаюсь только около 12 часов с Олой. Жара, толкотня, много некрасивых лиц, и если бы пришлось тут оставаться долго, можно умереть со скуки. Но говорят, что в свете это называется блестящим и удачным раутом. Присутствует там также бухарская депутация. Эти бедняги сочли бы нас очень смешными, если бы только жара, которую они претерпевают в своих огромных халатах, не лишала их способности рассуждать. По поводу подаренных эмиром нашим высшим должностным лицам халатов «Гражданин» пишет, что это сделано с целью установить с Россией «халатные отношения».

Ухожу тотчас после 12 часов и засыпаю так крепко, что не слышу большого разъезда.

Вторник, 21 марта

Министр присылает мне возвращенные государем бумаги, среди которых я нахожу с пометой «Очень интересно» частное письмо нашего посланника в Брюсселе князя Урусова, которое я не успел прочесть вчера до отсылки его в Гатчину. В этом письме от 1/13 марта излагается суть как бы рапорта, полученного герцогом Омальским от одного из его корреспондентов, поехавшего в Берлин и Вену. Обстоятельства, относящиеся к летнему путешествию императора Вильгельма в Австрию, заносчивость этого монарха восстановили против него императора Франца Иосифа и правительство. Германский император проводил смотр не как монарх-гость, а как инспектор, которому поручено сделать самую тщательную ревизию. Результаты смотра оказались неблагоприятными, и Его Величество не скрыл своего неудовольствия: он критиковал особенно пехоту, главным инспектором которой был в то время эрцгерцог Рудольф. Вильгельм II не щадил наследника престола и с крайней откровенностью выразил свое мнение императору и императрице. Последняя была обижена и заявила, что не желает более находиться в присутствии германского императора, который был вынужден извиниться. По возвращении в Берлин Его Величество написал императору Францу Иосифу письмо, в котором объяснял, что имеет право и обязан обращать внимание своего союзника на то, как обстоят дела в его армии, потому что они должны плечом к плечу защищать общие интересы, и просил, чтобы в качестве главного инспектора пехоты было назначено лицо более опытное, чем эрцгерцог Рудольф. Результатом этого письма была драматическая сцена между Францем Иосифом и его сыном, который отказался добровольно уйти. Драма, разыгравшаяся в Мейерлинге, вероятно, не без влияния этих обстоятельств и вызванной ими горечи, положила конец положению, грозившему крайне серьезными последствиями.

Пораженный некоторой аналогией этих сведений с тем, что говорил нашему поверенному в делах Сечени, я предлагаю министру упомянуть о письме князя Урусова в том, которое я пишу Кантакузену, и даже доставить ему конфиденциально копию с него. Гире одобряет эту мысль. В донесении из Белграда от 3/15 марта за N 8 Персиани дает отчет о своем разговоре с одним из регентов, Грунчем, о необходимости следить за тем, чтобы молодой король получил хорошее воспитание: «Грунч, вполне соглашаясь со мной и сознавая, что неудачное воспитание короля Александра могло бы бедственно отозваться на судьбе Сербии, сказал мне, что он совершенно доверяет доктору Докичу хорошему и опытному воспитателю». «О матери ни слова! А кто же лучше нее может воспитывать сына», — пишет на этом донесении государь.

Министр рано просит меня прийти. Он очень озабочен. Вчера вечером Шебеко сказал ему, что известия из Швейцарии прескверные. Несомненно, речь идет о покушении на государя, и некоторые из злодеев уже скрылись неизвестно куда. Его Величество сердит на нашего посланника, которому ставит в вину недостаток энергии в предъявлении им требований.

Великий князь Сергей заезжал вчера к министру и, не застав Гирса, отправился ждать в Зимний дворец, попросив уведомить о его возвращении. Последний этого не сделал.

Сегодня в 11 1/2 часов полковник Степанов приказывает доложить о себе от имени Его Высочества. Нелидова задержали по повелению государя, переданному непосредственно великим князем. По-видимому, его намерение заключается в том, чтобы тотчас разрешить вопрос о заседании Палестинской комиссии, а не Палестинского общества, и формулировать его в протоколе, который был бы подписан великим князем, Победоносцевым, Гирсом и Нелидовым в качестве посла в Турции. Этот протокол должен быть передан на усмотрение государя и получить резолюцию «быть по сему» или «исполнить», что санкционировало бы совершившееся. Этот образ действий очень не нравится министру, и он сожалеет, что завтра не будет доклада, во время которого он мог бы в подробностях изложить этот вопрос Его Величеству. Во время прошлого доклада государь среди других неприятных вещей говорил ему уже об этом собрании, высказываясь против бездействия и отсутствия доброй воли со стороны Зиновьева и бесполезности участия его и Мансурова.

После отъезда Степанова Гире опять просит меня подняться и говорит, что едва не потерял терпение; этот полковник приезжал пригласить его от имени великого князя на заседание комитета у Его Высочества и сообщил ему, что Нелидов будет принимать в нем участие и что протокол будет подписан. Одним словом, он, пожалуй, сам того не подозревая, дает возможность ясно видеть всю интригу. Министр отвечает, что ничего не имеет в принципе против слияния палестинских комиссии и общества, но комитет, который великий князь желает созвать, имеет в его глазах значение лишь частного собрания и предварительного обмена мнениями; что касается слияния, то он не может содействовать ему без ведома главных сотрудников и самых старых членов Палестинской комиссии, которая является организацией, находящейся в ведении Азиатского департамента. Наконец министр подчеркивает, что не получал по этому поводу никакого высочайшего распоряжения ни для себя, ни для посла, своего подчиненного. Он назначает заседание на четверг и повторяет, что приедет просто для совещания.

После завтрака провожу день за редактированием бумаг, которые должны быть отосланы с курьером в четверг. Министр пишет мне вечером, что он говорил с Зиновьевым по вопросу о Палестинской комиссии.

Среда, 22 марта

Чтобы оправдать Гамбургера, министр послал вчера государю всю корреспонденцию, которой за последнее время мы обменялись с нашим посланником в Берне, и в том числе телеграмму, где последний сообщает, что грозил федеральному правительству потребовать свой паспорт в случае, если ему останутся неизвестными захваченные у русских эмигрантов бумаги. Сегодня утром Его Величество возвращает это маленькое дело с пометой, что он не видел всего этого и что ввиду значения, какое имеет это дело, он желает, чтобы все относящиеся к нему бумаги были ему представлены. Государь, очевидно, забыл, что во время своего последнего доклада Гире читал ему эту архиэнергичную телеграмму. Министр поручает мне написать по-французски телеграмму, которую Гамбургер мог бы в случае надобности показать президенту конфедерации. В очень вежливой форме я говорю в этом документе, что, возможно, нам придется по соглашению с дружественными державами поднять серьезный вопрос о том, насколько нейтралитет Швейцарии совместим с гарантиями порядка и законности, необходимыми для благосостояния великих держав, создательниц и покровительниц свободы и нейтралитета Гельвеции. Предоставляя убежище преступникам, оставляя безнаказанными покушения, направленные против социального порядка, федеральное правительство проявило бы странное безразличие к безопасности других государств. Нимало не желая вмешиваться в те меры, которые оно сочтет нужным принять у себя, мы рассчитываем на его дружеское содействие для отыскания таких же ответвлений в России, раскрытию которых могут способствовать произведенные в Цюрихе аресты.

Стаалю в Лондон я пишу, что, даже если путешествие графа Бисмарка объясняется лишь мотивами личного характера, симптомы сближения между Берлином и Лондоном слишком очевидны, чтобы мы могли не обратить на это самое серьезное внимание. Англия едва ли свяжет себя формальным договором, но вполне возможно, что князю Бисмарку удастся добиться соглашения, предусматривающего те или иные случайности, и компенсировать, таким образом, все более и более проявляющуюся несостоятельность пресловутой Лиги мира. Все наше внимание должно быть направлено на это.

Четверг, 23 марта

Поднимаюсь к своему министру, который одобряет все, приготовленное мною к его подписи; проекты утверждены также и государем. Принесенный мной сегодня утром проект депеши Гамбургеру он приказывает тотчас переписать для подписи, чтобы отправить его сегодня же почтой, и в 4 часа посылает его государю. Министр обеспокоен тем, что от Долгорукова нет ответа, и мы собираемся его запросить. Но тут приходит телеграмма с известием, что шах с благодарностью принимает разрешение императора и рассчитывает приехать на неделю со свитой в сорок человек.

Обычное собрание к чаю. Влангали, которому министр ни слова не сказал об инциденте с великим князем Сергеем, уже знает, что Его Высочество задержал Нелидова ради сегодняшнего заседания. Ввиду того что у него постоянно бывает Степанов, мы с Зиновьевым склонны думать, что товарищ министра вовсе не чужд этому делу, и высказываем после его ухода эту мысль. Около 10 часов вечера министр присылает мне записку, только что полученную им от государя: «Прошу вас быть завтра с докладом в Аничков дворец не к 12 часам, а в 2 часа. — А.» Завтра в Новодевичьем хоронят генерал-адъютанта Путятина, старого товарища моего отца. Его Величество приезжает в город, чтобы отдать ему последний долг, затем вся императорская семья останется в городе и на 25-е.

Пятница, 24 марта

Государь вернул телеграмму Долгорукова с пометой, что недельное пребывание слишком продолжительное, а свита шаха — слишком многочисленна. Персидский монарх должен ограничиться тремя днями с частью своей свиты. «В Европу может везти сколько хочет, но в Петербург это слишком много». Нелегко довести это решение до сведения бедного перса, который во время всех предыдущих посещений проводил в Петербурге неделю и которого мы так долго заставили ждать ответа. Мне кажется, что министр бледен, утомлен и что все ему надоело. Вчерашнее заседание у великого князя произвело на него тоже тягостное впечатление. Очевидно, тут все дело в личностях, в желании избавиться от Зиновьева и Мансурова и придать большее значение этому злосчастному великому князю, который, в сущности, ничего не понимает ни в чем, кроме мелких интриг. Составление протокола заседания поручено интригану Степанову. Сговорившийся, вероятно, заранее, Победоносцев согласен на все и, конечно, поддерживает то, что желательно Его Высочеству. Министр предлагает, чтобы дела Палестинской комиссии были переданы не Палестинскому обществу, а совету этого общества. Председатель и вице-председатель будут назначаться государем, как и все члены совета, среди которых будут представители Министерства иностранных дел и Святейшего Синода. Победоносцев старается заиметь барона Сакена в качестве делегата от нашего министерства, но Гире отвечает, что решит вопрос, когда это будет нужно, а в данный момент не может назвать никого.

Около 2 часов министр уезжает с докладом, который должен состояться в Аничковом дворце. Министр возвращается около 3 1/2 часов, когда все собрались у меня к чаю. Зиновьев поднимается к нему, чтобы узнать о результатах доклада. Разговор с министром по делам Палестины производит на него сильное впечатление. Образ действий великого князя в его стремлении устранить обоих самых старых членов комиссии, в которой он сам принимает участие не более 2 — 3 лет, в самом деле оскорбителен и ничем не оправдан. При посещении выставки рыбоводства великий князь Владимир получил от одного из организаторов выставки, г-на Базилевского, большую рыбу (белугу), которую Его Высочество, сделав распоряжение о том, чтобы предварительно убедились в ее свежести, посылает в саперный батальон. По этому случаю появляется немного комичный приказ. Письмо начальника штаба батальонному командиру: «Его Императорскому Высочеству благоугодно было жертву эту приказать представить на съедение нижним чинам вам вверенного славного батальона». Затем батальонный командир: «С чувствами искренней радости объявляю вышеупомянутый дорогой для нас знак внимания Его Императорского Высочества к нашему батальону, в составе которого саперы имеют счастье считать своего августейшего главнокомандующего». Это ли не великолепно! И при этом общее падение престижа.

Слухи об ужине у Кюба и якобы вынужденном и окончательном отъезде за границу великой княгини Марии Павловны все более и более распространяются. Шварц пишет мне из глуши своего тверского имения, спрашивая, в чем дело. Еще одна деталь, о которой много говорят: когда великий князь Алексей после поцелуя, данного его belle soeur, и пощечины — его брату, счел своим долгом вышвырнуть актера Гитри за дверь, находившийся на всякий случай в коридоре градоначальник Грессер хотел войти в комнату, но Его Высочество увенчал его глубоким блюдом, полным свежей икры. Картина!

Суббота, 25 марта

Продолжительный разговор с моим министром, у которого сохранилось тяжелое впечатление о вчерашнем докладе. Государь проявляет настойчивость в вопросе о Палестинской комиссии, и вообще Его Величество говорит в духе, совершенно противоположном мнению Гирса. Довольно грубый по природе монарх и деликатный, тонко чувствующий и кроткий министр, очевидно, не могут действовать всегда в унисон, но сегодня мой начальник особенно этим тяготится: «Еще один-два доклада, подобных двум последним, — говорит он, — и придется уходить. Я не могу жертвовать тем немногим, что мне осталось жить, подобным неприятностям и беспрерывно работать в таких условиях. Отношения испорчены, и прежнее расположение утрачено. Я вижу это по лицам всех приближенных. Государыня также изменилась, и в последний раз за завтраком у меня исчезли иллюзии о хорошем ко мне отношении» и т. д. и т. п. Горько жалуется министр также на медлительность и на пассивное сопротивление Зиновьева, не желающего давать ход делам, если они ему не по вкусу или не от него исходят. «Он сломает шею и себе и мне, — говорит Гире, — потому что даже государь начинает проявлять нетерпение, видя, что его повеления не выполняются; не могу же я ему сказать, что не в силах добиться того, чтобы мне повиновались и меня слушались». Ухожу от министра только около 11 3/4 часов. Позвав меня сегодня, он прежде всего сказал мне, что желал меня сегодня видеть не ради дел, а чтобы «душу отвести».

Таким образом, я не попадаю к обедне. У кавалергардов сегодня большой праздник, на котором присутствуют Их Величества; вечером они едут в театр и возвращаются в Гатчину, между тем как цесаревич остается в полку ужинать и ночует в городе. Вечерняя почта приносит нам очень хорошую депешу от Шишкина, имевшего продолжительную беседу со шведским министром иностранных дел; последний определенно ему сказал, что между Стокгольмом и Берлином не существует никакого соглашения, что Швеция понимает, насколько для нее важно прежде всего соблюдать строгий нейтралитет.

Воскресенье, 26 марта

Государь возвращает донесение Шишкина с пометой: «Это ясно, просто и утешительно». Поднявшись к министру, нахожу его несколько менее озабоченным и обескураженным. Вчера граф Шувалов был принят государем на прощальной аудиенции, и Его Величество проявил больше благоразумия по поводу поездки с целью нанести визит германскому императору, не предрешая, однако, еще ничего в данный момент. Идем вместе с Гирсом к обедне в нашу министерскую церковь, и он говорит мне о своем желании прийти на помощь семье бедного курьера департамента внутренних сношений, который недавно повесился.

Понедельник, 27 марта

Из Бухареста получено известие о новом главе румынского кабинета, которого считают другом России: «Острый кризис в Румынии; в Вене и Берлине сильно встревожены». Государь возвращает эту телеграмму с пометой: «Интересно, чем кончится».

Когда я прихожу к министру, он рассказывает мне по этому поводу, что во время состоявшейся в Гатчине в понедельник, 20-го, аудиенции нового румынского посланника Эмиля Гика, вручившего свои верительные грамоты, государь долго продержал его и говорил с ним так, что тот до сих пор не может прийти в себя. Его Величество энергично осуждал короля Карла, его выбор германского принца в качестве наследника; наконец, намекая на участие короля в делах, вызвавших процесс Братиано, Его Величество спросил, как обстоит дело с эти процессом, а когда посланник попытался уклониться от ответа, государь добавил: «А, там, вероятно, было слишком много навоза». Бедный Гика, совсем смущенный, пришел поговорить об этом с Гирсом.

Ноябрь

Среда, 1 ноября

Около 11 часов поднимаюсь к министру. Все написанное мной вчера кажется мне отвратительным; беру все это опять, чтобы переделать. Министр напоминает мне о комбинации Линдена — посадить в Болгарии принца Саксен-Веймарского, женив его предварительно на дочери великой княгини Екатерины, дает мне перечесть всю свою переписку с графом по этому поводу.

Не могу отделаться от состояния оцепенения, рассеянности и недомогания, мешающего мне работать. С нетерпением жду конца завтрака; говорю Оболенскому о том, как меня мучает трудность, с какой я пишу, как я страдаю, не чувствуя себя созданным для моей теперешней деятельности. К 2 1/2 часам мне удается переделать проекты писем Шувалову и Лобанову и написать таковой для Икскуля. Министр их утверждает. Затем перед собранием к четырехчасовому чаю пишу еще один для Моренгейма, а также и сопроводительную записку Стаалю. Немного устал, но какое облегчение, что кончил!

Влангали, Зиновьев, затем барон Врангель, который после 6 часов решает, наконец, меня покинуть. Одеваюсь и иду наверх. Министр просил меня обедать у них сегодня; два дня назад я просил его уволить меня от его большого обеда в пятницу. Так как сегодня утром министр не повторил приглашения, я счел было себя свободным, но, как только спустился к себе, получил любезную записку, напоминавшую о моем обещании. Нечего делать! Для меня пытка обедать вне дома, даже у моего министра, которого я так люблю. Гирсы одни в самом тесном семейном кругу. Николай Карлович чувствует себя утомленным после приема дипломатов, состоявшегося в среду, но, тем не менее, он в очень хорошем расположении духа и чрезвычайно доволен моим проектом письма Шувалову; он, право, снисходителен!

Г-жа Гире тоже сегодня принимала. Новый турецкий посол Гюсни-паша появился в ее гостиных; говорят, что он очень смущается. Г-жа Гире представлялась сегодня утром двум молодым великим княгиням. Супруга великого князя Павла уже ждет ребенка, она очень любезна, принимает прекрасно. Жалуется немного на пасмурную и скучную погоду, вспоминая чудное небо Эллады. Из Греции ей сообщают, что наследник-цесаревич проводит там время очень приятно и весело. Министр рассказывает, что великая княгиня имеет на своего супруга хорошее влияние. На днях, когда великий князь настолько вышел из себя, что сказал кому-то из своих слуг «дурак!», молодая супруга тотчас его успокоила и попросила не позволять себе подобных резкостей. Что будет дальше?

Скромность и очарование настолько же присущи великой княгине Елизавете Федоровне, насколько их лишен ее супруг, великий князь Сергей. Она говорит, что завидует умению принимать и поддерживать разговор, свойственному ее belle-soeur, которую мать ее, королева греческая, приучила к придворной жизни, между тем как сама она, оставшись рано сиротой при дворе своего отца, великого герцога Гессенского, не могла приобрести подобного навыка. Это, впрочем, не помешало ей прекрасно принять г-жу Гире, и министр утверждает, что она очень мило говорит, а будучи от природы одарена изяществом и способностью тонко чувствовать, она, может быть, очень хорошо развилась бы в царствование святой и достойной государыни Марии Александровны, но совершенно не создана для жанра легкомысленной ныне царствующей императрицы, великой княгини Марии Павловны и т. п. Я думаю, что бедная женщина должна также иногда сильно чувствовать интеллектуальное, моральное и физическое убожество своего жалкого супруга. Счастье материнства, которое ожидает уже великую княгиню Александру, вызовет в ней больше удовлетворения, чем светские и общественные таланты, которых она, по ее мнению, лишена.

После обеда разговор поддерживается с большим трудом. Иногда мне кажется, что моя голова готова лопнуть. В 8 1/2 часов переходим в маленький кабинет министра. Он опять говорит о планах Линдена и решает написать ему с завтрашним курьером. Все мои проекты (Моренгейм и Стааль) одобрены. Дома чувствую себя очень хорошо. Просматриваю немного полученные сегодня утром периодические журналы и ложусь спать.

Четверг, 2 ноября

Когда я около 11 часов прихожу к министру, он читает мне свое письмо к графу Линдену, в котором, советуя ему быть осторожным, он в замаскированных выражениях предлагает подготовить пути для брака князя Эрнеста Саксонского и для возможного его избрания в Болгарии. Должен признать, что весь этот проект не кажется мне идеальным. Принцесса Елена согласится с трудом, а даже если и согласится, то она лютеранка, старше принца и, как говорит Линден, такая весталка, что невольно берет сомнение относительно основания династии.

Моим кандидатом продолжает оставаться князь Юрьевский. Если этот жалкий Долгоруков, пройдя только в качестве туриста через Софию, мог породить идею о выборах, что же будет, если в тех местах когда-нибудь появится этот молодой князь, богач и сын царя-освободителя! И каким было бы облегчением, если бы сын Александра II не остался в России и если бы этот единственный сын, став князем болгарским, утратил бы фамилию Юрьевского — печальное напоминание о старческих слабостях великого монарха. Это означало бы устранить тень, которую будущие поколения в России не преминут бросить. Молодому человеку, должно быть, около 18 лет, и он должен поступить к нам во флот. Говорят, что княгиня, его мать, только что отстранила красивого доктора, присутствие которого в доме начинало ее компрометировать; уже делались предположения, что она за него выйдет замуж.

Так как все состояние и все связи князя Юрьевского в России, он не мог бы оставаться вне русского влияния, даже если бы он этого захотел; к тому же для начала ему можно было бы дать верного руководителя и советчика, например того же Имеретинского (лишь бы не Каульбарса или какого-нибудь дурака такого калибра). По словам министра, он как-то однажды через Адлерберга зондировал в этом отношении почву у государя. Его Величество сказал сначала «да», а затем «нет». Гире боится также, что другие державы не захотят признать Юрьевского под предлогом родства с царствующим домом одной из великих держав (Берлинский трактат), но морганатическому родству, по-моему, не может придаваться большое значение. Присутствие Кобурга в Софии освятило случай нарушить Берлинский договор; наконец, если бы некоторые державы (а это не могут быть ни Германия, ни Франция, ни даже Турция) не признали Юрьевского и если бы Австрия, Англия и Италия отозвали своих представителей из Софии (чего они, конечно, не сделают), создалось бы положение, аналогичное нынешнему, но благоприятное нашим интересам и нашему влиянию. Надо надеяться, что мы достаточно научены опытом, для того чтобы не повторять содеянных до нашего разрыва с Болгарией промахов.

Отправка очередного курьера.

Министр обедает вне дома. Вечером приходят донесения из Мадрида.

Утром Вексель мне рассказывает, что слышал в клубе разговоры о предстоящей отставке нашего министра.

Пятница, 3 ноября

Поднимаюсь к министру около 9 1/2 часов. В 10 часов министр уезжает с докладом в Гатчину.

Гире возвращается около 5 часов и просит меня подняться; нахожу его очень утомленным; он просит меня телеграфировать Лобанову, что наследник-цесаревич выедет в воскресенье из Афин и вернется сюда через Венецию и Вену, и затем Бютцову, поручая ему испросить разрешение короля Георга на назначение Ону и прося поспешить со своим приездом сюда тотчас после вручения им своих отзывных грамот. Сойдя вниз, застаю еще Зиновьева и Влангали с Оболенским.

У Гирсов прощальный обед для князя Маврокордатоса. Влангали, Оболенский, Зиновьев, Таубе, Корф и мой друг Врангель из Данцига также там.

Суббота, 4 ноября

Государь возвратил оставленную ему вчера министром депешу Горчакова без каких-либо помет; Его Величество сказал, однако, Гирсу, что самонадеянность князя Михаила смешна, тем более что испанская королева не скрыла от герцогини Эдинбургской, насколько ей надоел наш любезный представитель, который продолжает утверждать, что его необыкновенно ценят и что он пользуется благосклонностью двора.

Их Величества были очень любезны с Гирсом. Государь желает, чтобы мы проявляли больше активности в Персии. Пока Зиновьев парализует всякую попытку в этом направлении. Гире ждет с нетерпением Бютцова, чтобы, договорившись с министром финансов, начать действовать. Его Величество возвращает сообщенный нам Мориером разговор, переданный в донесении доктора Вольфа. Там есть некоторые неточности, которые государь отметил на полях, но которые не влияют на суть дела. За завтраком Оболенский говорит мне, что вчера за обедом министр был ужасно бледен и жаловался на сильные боли под ложечкой; это меня беспокоит и очень огорчает.

Только бы это не были предвестники какой-нибудь серьезной болезни.

Продолжительное посещение Константина. Он говорил министру внутренних дел Дурново о неудовлетворительном состоянии, в котором находится сельское население в Полтавской губернии: прокламации, пожары, ненависть к помещикам, разрушительные тенденции и т. д. По словам моего брата, большую роль в этом играет всеобщее обеднение. Он имел также случай говорить с генералом Ванновским, который ему будто бы намекал на возвращение на службу. Должен признать, что все сообщаемое мне Константином о его беседах, по-моему, неумно и не особенно уместно. К Игнатьеву он питает далеко не нежные чувства, и даже присутствие в Киеве этого экс-друга, видимо, тягостно как для моего брата, так и для его жены. Отдавая полную справедливость заслугам моей belle-soeur и качествам ее прелестных сыновей, Константин высказывается вообще против брака; кажется, он буквально изнемогает под тяжестью неприятностей, связанных с управлением имениями и семейными заботами. Встреча его с отцом Иоанном. Его глубокая набожность. Он производит на меня приятное впечатление; в нем есть много хорошего, но умственно он не на высоте своих стремлений.

К чаю — Зиновьев и Влангали. Первый очень хвалит преимущества и приятные стороны поста директора московского архива, занимаемого в настоящее время Бюлером. Я чувствую в этом своего рода намек; грустные мысли о моем дорогом министре; испытываю неприятное чувство, думая о будущем.

Около 5 1/2 часов иду к Никонову просить рекомендации для моего лакея, которому, кажется, придется лечь в больницу и которого я желал бы поместить в нашу общину сестер милосердия. Возвращаясь, встречаю выходящего Гирса: идем вместе до Казанского собора и обратно. Он говорит, что чувствует себя лучше. Государь выражал свое удовольствие по поводу погоды; Его Величество предпочитает эту сырость, эти туманы и дожди с их неразлучными спутниками — мраком и миазмами. За завтраком Их Величества получили телеграмму от цесаревича, сообщавшего о своем завтрашнем отъезде; в этой телеграмме Его Высочество упоминает об отъезде на два дня императрицы Фредерики; он добавляет: «Погода холодная». Матримониальный вопрос остается окутанным глубокой тайной. Гире доверительно сообщает мне: нашел вчера, что государыня, которая, впрочем, довольно journaliere, очень подурнела; все недостатки ее лица выступают резче, а глаза, являющиеся ее главным украшением, теряют блеск и прежнюю форму. Сказываются 42 года Ее Величества. Министр соглашается с тем, что наша государыня не сохранит в старости ничего из того, что у нее было привлекательного; она не будет уметь стариться. Мы вспоминаем покойную императрицу, такую идеальную, такую элегантную, величественную и, несмотря на годы и болезнь, до конца полную очарования. В Марии Федоровне (младшей) не было никогда ничего, кроме преимуществ молодости, которую она, правда, долго сохраняла; прелесть гризетки, насмешливое, лукавое выражение лица, свойственное живому характеру, скорее подвижность, чем грация, но ничего, что могло бы импонировать, действовать на воображение, облагораживать, что чувствовалось в присутствии ее незабвенной святой belle-mere. Стремление пленять и нравиться развило в ней способность внушать всем к ней приближающимся, что она необыкновенно добра и решительно ко всем хорошо относится; но это не мешает Ее Величеству вслед затем над ними смеяться и говорить обо всех с ехидством, исключающим не только какое-либо доброжелательство, но нередко даже мысль о милосердии. Увы, сладкие улыбки и симпатизирующие взгляды в большинстве случаев являются делаными; это лишь привычка, а никак не выражение мысли или чувства.

Воскресенье, 5 ноября

Около 10 1/2 часов министр просит меня подняться; он так добр, что дает мне прочесть возвращенный государем очень интересный документ. Это извлечение из докладов австро-венгерского консула в Бомбее, которое князь Лобанов случайно достал и переслал с последним курьером Гирсу. В поданной государю по этому поводу докладной записке министр писал: «Посол наш в Вене доставил мне копию со случайно попавшего в его руки донесения австро-венгерского консула в Бомбее, от 6-го января 1888 года, в коем агент этот, очерчивая положение англичан в Индии, приходит к самым неутешительным для них заключениям». Его Величество на ней пишет: «Чрезвычайно интересно и назидательно для нас. Если все это по проверке окажется даже наполовину верно, то мы можем совершенно изменить наш тон в переговорах с Англией по азиатским делам». Извлечение из австрийского донесения заканчивается таю «Сознавая внутреннюю свою слабость, Англия под предлогом желания предупредить страшное кровопролитие готова будет пойти на всевозможные уступки. (Против подчеркнутых слов Его Величество начертал: „Этим необходимо пользоваться“). В противном же случае первое проигранное англичанами на индийской почве сражение будет иметь следствием общее восстание населения Индии, вследствие чего английское владычество рухнет разом как карточный домик».

Маленькое замечание по поводу характера нашего государя: с одной стороны, он с распростертыми объятиями принимает в Берлине сэра Д. Вольфа, соглашается, по-видимому, на все, выражает желание прийти к соглашению, а затем вдруг месяц спустя говорит о том, чтобы «изменить наш тон». Это повторяется всякий раз: так было и когда государь говорил лично с болгарской депутацией, и в 1885 году в Копенгагене, с германским императором и князем Бисмарком, которых он за спиной награждает самыми оскорбительными эпитетами, а при личном свидании проявляет по отношению к ним доброжелательство, уступчивость и явную удовлетворенность. Та ли это прямота, та безусловная честность и вера в свое право и свою силу, которые приписывают Его Величеству? Во всяком случае, в таких условиях деятельность министра иностранных дел часто очень осложняется.

Шувалов телеграфирует из Берлина, что вследствие появившихся в газетах ложных слухов князь Бисмарк передал ему через кого-то, что в Константинополе не было никакой политической беседы, что слово «Болгария» не было произнесено ни между султаном и императором Вильгельмом, ни между его сыном, графом Гербертом, и турецкими министрами.

«Гражданин» передает забавную подробность о пребывании германской монаршей четы в Константинополе. Официальная турецкая газета так далеко зашла в своей любезности, что пожелала напечатать параллельно с текстом своих статей их немецкий перевод. И вот наборщики, малознакомые с немецкой азбукой, ставят везде букву R вместо К и преображают таким образом, кайзера (Kaiser) в путешествующего (Reiser).

Не получено ничего ни по почте, ни по телеграфу. В 11 часов государю можно послать только одну нешифрованную телеграмму от Бютцова из Афин с известием, что цесаревич сел при чудесной погоде на пароход «Корнилов», чтобы ехать в Венецию.

Понедельник, 6 ноября

День кончины императрицы Екатерины и праздник гвардейского гусарского полка. Ни Константин, ни Николай, оба служившие в этом полку, не могли мне сказать, с каких пор этот военный праздник установлен в этот день. Мой beau frere думает даже, что, вероятно, со времен Павла I, для которого, конечно, эта годовщина не являлась слишком грустной. В газетах объявлено, что завтра состоится прибытие тела и погребение княгини Вяземской. Когда около 11 часов я вижу моего министра, он сообщает мне о своем намерении поехать завтра с супругой в Невскую лавру.

Газеты сообщают, что бразильский император Педру II, царствование которого было почти столь же продолжительным, как и его жизнь, отстранен от престола. Надо признать, что подобного рода события делаются в наши дни с учтивостью, которая мало способствует престижу монархов. Когда-то это было падение мучеников после борьбы или по меньшей мере многих опасностей, что возбуждало больший или меньший интерес к ним. Сегодня им оплачивают место в вагоне или на пароходе, подносят, может быть, прощальный букет супруге и, пообещав приличную пенсию, спокойно и вполне по-буржуазному отправляют их на все четыре стороны.

Возвращая сегодня утром телеграмму нашего поверенного в делах в Рио-Жанейро, сообщающую вкратце о низложении бразильского императора, наш августейший монарх пишет на ней крупными буквами: «Прекрасно! Вот оно, либеральничанье!»

Экс-король Милан уехал из Белграда ни с чем и отправился в Париж. Королева Наталия остается в столице своего сына.

Государь возвращает вчерашнюю телеграмму графа Шувалова со следующей пометой: «Увидим по последствиям, правда или нет». Я предлагаю министру сообщить эту телеграмму нашим послам в Вене и Константинополе. Гире одобряет эту мысль.

Две интересные перлюстрации, переданные мне министром при нашем свидании утром.

Сэр Д. Вольф по пути в Тегеран телеграфирует 30 октября/1 1 ноября лорду Солсбери: «Считает ли ваша светлость, что я вправе по приезде в Тегеран сказать шаху, чтобы он доверил мне сущность его разговора с русским императором? Шах иногда намекал и Долгорукову и мне о существовании какого-то соглашения». Государь делает помету: «Что за нахал!» Лорд Солсбери отвечает Д. Вольфу из Лондона 31 октября/12 ноября: «Предоставляется вашему собственному усмотрению решение вопроса о том, что вы можете сообщить шаху». Его Величество помечает: «Весьма дипломатический ответ».

Влангали пишет Гирсу, советуя ему благодарить сегодня на заседании Государственного совета министра внутренних дел за распоряжения, последовавшие за последними статьями московской газеты. Статьи эти возмутительны по своему неприличию; определенно не стоит благодарить за запоздалые и, вероятно, весьма слабые меры, принятые после того, как были допущены подобные эксцессы. Я предлагаю министру подготовить вырезку, которую можно было бы показать государю во время следующего доклада, но Гире замечает, что поношение дипломатии совершенно во вкусе Его Величества. Он не может понять, что она является одним из органов его правительства и, может быть, наиболее зависящим непосредственно от его самодержавной власти. Для августейшего монарха дипломатия является status in statu (государством в государстве), олицетворяющим тенденции Запада, тогда как он думает заслужить популярность, проявляя дикие наклонности.

Вечером бразильский посланник Маседо приезжает к Гирсу, чтобы узнать, что происходит на его родине. Легкость, с какой произошла революция, его не удивляет. Дон Педру распустил все войска, сохранив только главный штаб, причем последний недоволен тем, что не предвидится никакого продвижения по службе. Даже нет часовых перед дворцами. Император желал опираться только на любовь своего народа. Последний миролюбив, если его не тревожат, но ко всему остальному равнодушен.

Вторник, 7 ноября

Газеты сообщают, что император Педру II, покидая Бразилию, принял сумму в 500 000 фунтов стерлингов и пожизненную пенсию в 90 000 фунтов. После этого все прошло гладко, как будто дело шло просто о замене чиновника. Бывали монархи казненные, сосланные, которых вынуждали на отречение, но вот первый случай императора, процарствовавшего более полустолетия и отставленного совершенно спокойно с пенсией, без каких-либо затруднений и протестов. Это нечто новое!

Среда, 8 ноября

Министр едет на празднование 500-летнего юбилея нашей артиллерии.

Третьего дня Их Величества приехали в город, чтобы присутствовать на военных празднествах сегодня и завтра. Вижу издали, как карета государыни с казаками выезжает из-за ограды Аничкова дворца и направляется вдоль Невского. Великий князь Сергей захворал инфлюэнцей в Гатчине и вынужден был лечь; он вернулся только сегодня. Отношу Вакселю на новоселье торт и возвращаюсь домой около 8 часов. Спокойно работаю у себя.

Четверг, 9 ноября

Все эти дни мой дорогой министр зовет меня обедать, но я отказываюсь под тем предлогом, что мои здесь только на несколько дней. У Гирса осталось очень приятное впечатление от вчерашнего праздника; все прошло очень хорошо; нашелся даже артиллерийский генерал по фамилии Бранденбург, в пространной речи доказывавший, что артиллерия процветала только при начальниках с русскими фамилиями, а немецкие имена, с Минихом во главе, были для нее гибельны. Он имел скромность не подчеркнуть того обстоятельства, что этим великим открытием обязаны ему, Бранденбургу, но, тем не менее, порох был выдуман неким Шварцем, немцем. Речь государя произвела сенсацию. Его Величество очень хорошо, очень просто произнес речь, глубоко миролюбивый смысл которой был, по-видимому, даже несколько затушеван в напечатанном в газетах тексте.

"На слова Его Высочества августейшего генерал-фельд-цейхмейстера государь император изволил ответить:

«Господа артиллеристы. Я счастлив, что могу приветствовать вас сегодня с 500-летним юбилеем дорогого всем нам дня, и счастлив, что этот редкий юбилей пришелся в мое царствование. От души благодарю вас, всех артиллеристов, присутствующих и отсутствующих, настоящих и прежних, за неизменно храбрую боевую службу и уверен, что наша артиллерия, как и вся наша армия, будет отличаться на полях сражений, как и прежде. Не дай Бог, чтобы это случилось скоро, да избавит нас Господь от этого тяжелого испытания; но если это случится, то я уверен, что наша храбрая артиллерия, как и все другие роды оружия, постоит за честь и славу нашего дорогого отечества, — „ура!“ нашей артиллерии».

Слова государя императора были покрыты громовыми перекатами «ура!».

Возвращаюсь пешком до Аничкова дворца, который Их Величества покидают, отправляясь в Гатчину по окончании завтрака, данного в честь Московского полка, праздник которого был перенесен со вчерашнего дня на сегодня.

Приходит Зиновьев и потом, оставшись со мною с глазу на глаз, передает мне интересный разговор, который у него был с генералом Обручевым. Последний горько жалуется на министра финансов Вышнеградского, которого граф Нессельроде очень зло зовет Роберт Махерович за то, что тот отказывает в испрашиваемых Генеральным штабом кредитах. Генерал Обручев замечает, что не так трудно сбалансировать бюджет, урезая все, даже самые необходимые расходы, увеличивая налоги и пользуясь два года совершенно исключительными урожаями, как в 1887 и 1888 гг. Ничего не делается для развития производительных сил страны и использования богатств страны. Но что же дальше? Между тем, новые изобретения бездымного пороха и ружей усовершенствованной системы ставят наших соседей и даже все европейские армии в столь благоприятные условия, что в случае борьбы нам было бы очень трудно им противостоять. Постройка самых важных стратегических железных дорог отложена. Генерал полагает, что потребовалось бы 60 миллионов, для того чтобы снабдить наши войска новыми ружьями, столько же для сооружения железных дорог вдоль западной границы, на Кавказе и пути, который соединил бы нас с Сибирью. Все необходимые расходы он исчисляет в 300 миллионов, которые могли бы быть распределены на б лет, по 50 000 000 в год. Начальник Генерального штаба в этом настолько глубоко убежден, что написал по этому поводу памятную записку, которая должна быть показана государю.

Я себя только спрашиваю: если современные усовершенствования боевого снаряжения будут введены, не придется ли начинать все сначала вследствие новых открытий, а потом еще и еще раз? Мне невольно приходит на память игра французских слов, где утверждается, что порох был выдуман только для того, чтобы вовлекать нации в долги. На днях я прочел в какой-то газете, что после бездымного пороха недавно изобрели еще новый, от которого столько густого дыма, что через 10 минут всякое сражение становится невозможным; это последнее мне гораздо более по вкусу. Бедное человечество! Народы изнемогают под бременем труда и разоряются, платя все возрастающие налоги, в то время как правительства изыскивают все более и более разрушительное и дорогое оружие для их массового истребления. И это называется цивилизацией и происходит в преддверии XX века!

Деревицкий приходит ко мне пить чай.

Пятница, 10 ноября

Зиновьев задерживает дела, касающиеся персидских железных дорог и Палестинского общества, так что министр не просил доклада в замену того, который не мог состояться в прошлый вторник, не состоится, конечно, и в будущий, потому что это день рождения государыни. Гире жалуется на затруднения, создаваемые ему упрямством Зиновьева и его претензиями на независимость.

Воскресенье, 12 ноября

Вечером приезжает двухнедельный курьер с довольно бесцветными сообщениями. Только письмо графа Шувалова представляет некоторый интерес, так как оно еще раз показывает, какую незначительную роль играет наш посол в глазах Герберта Бисмарка. Когда он попытался заговорить с последним о довольно двусмысленных намеках в речи принца Кобургского, произнесенной в Софии, Бисмарк ему якобы ответил: «Мы не читаем речей принца Кобургского, да и кто эти выдающиеся люди, на которых он ссылается? Если это мой отец — пусть он его назовет, и мы ему ответим». По-видимому, даже все те любезности, которые граф Шувалов так щедро расточает Бисмаркам, отцу и сыну, не особенно облегчают ему отношения с ними, когда речь идет о деле.

Понедельник, 13 ноября

Вчера государыня телеграфировала обер-гофмейстерине графине Строгановой не приезжать к обедне в Гатчину, потому что государь настолько захворал, что был вынужден лечь в постель, а сама она также нездорова. По-видимому, вчера, вернувшись, наследник-цесаревич застал в Гатчине почти всех членов императорской семьи схватившими в большей или меньшей степени инфлуэнцу.

Малый выход, который должен был состояться завтра в Аничковом, отменен; весьма немногие получили приглашение к обедне и завтраку в Гатчине, но в их числе министра нет. Когда я поднимаюсь к нему, он мне говорит: ввиду того что государь ничего не возвратил, он не предполагает больше посылать дела в Гатчину, пока Его Величеству не станет лучше.

Я готовлю проект письма князю Лобанову по вопросу о нашем предполагаемом отношении к новому бразильскому правительству. Мы будем ждать официального уведомления и не будем торопиться с признанием Республики; венский граф в очень затруднительном положении вследствие семейных уз, связывающих оба царствующих дома. Для остальных послов я готовлю просто сопроводительные письма к двухнедельной корреспонденции.

Вторник, 14 ноября

Гире мне сообщает, что вчера в Государственном совете ходил по рукам небольшой список приглашенных сегодня в Гатчину лиц; все были удивлены тем, что его не было в их числе; он замечает перемену в отношении к нему царской семьи, особенно государыни. Он думает, что изменилось оно с осени 1886 г., когда мы ездили и Брест. Вернувшись из-за границы после своего свидания с князем Бисмарком в Фридрихсруэ, он отнесся неодобрительно к знаменитой телеграмме, посланной государем в его отсутствие болгарскому принцу Александру. Министр, впрочем, говорит, что сам государь не изменился, что он по-прежнему добр и продолжает относиться с тем же доверием и расположением, но в обращении государыни нет прежней непринужденности — она уже не говорит, как когда-то, с дружеским доверием. И вообще, когда он бывает допущен в тесный домашний круг августейшей семьи, прежней близости уже нет.

Министр одобряет все мною написанное; таким образом, я покончил с тем, что должен был подготовить к отправке курьера в четверг с письмом от имени Его Величества, о котором просила государыня.

Среда, 15 ноября

Вчера государь не выходил из своих покоев и не присутствовал ни в церкви, ни за завтраком. Но Его Величеству лучше, и он вернул сегодня утром большую часть представленных на его усмотрение бумаг.

Спустившись от министра около 11 3/4 часов, готовлю телеграмму Ону, чтобы сообщить ему, что приказ о назначении на пост посланника в Афинах только что подписан.

Четверг, 16 ноября

Двухнедельный курьер уезжает. Государь запиской просил Гирса приехать с докладом в Гатчину завтра, в пятницу. Сегодня утром Гире был у великого князя Сергея, чтобы дать ему прочесть две очень хорошо написанные телеграммы Нелидова, в которых тот доказывает невозможность настаивать перед иерусалимским патриархом на допущении духовенства нашей миссии в Палестине к еженедельным службам у гроба Господня. Представитель Палестинского общества г-н Хитрово, желая быть приятным Его Высочеству, усердствует и требует от Его Святейшества невозможного.

Перед обедом у Оболенского барон Корф, который с Третьяковым и Хомяковым подал через комиссию генерала Рихтера прошение о поддержке со стороны правительства и гарантировании 100 000 000 франков для постройки железной дороги через Персию к Индийскому заливу. Было условлено, что вопрос этот будет рассмотрен комиссией из нескольких министров, но Зиновьев, который против сооружения каких бы то ни было железных дорог в Персии, затягивал это дело и только теперь подготовил, наконец, пространную памятную записку, которую он предлагает передать в качестве докладной записки государю.

В этой записке есть совершенно правильные суждения, но, к счастью, Гире говорит Зиновьеву, чтобы он сам представил ее в комиссию, а министр только обращается письменно к государю, испрашивая разрешения созвать таковую. Корф рассказывает Оболенскому, что министр путей сообщений Гюббенет, большой сторонник этой постройки, сказал государю, что дело не движется вперед вследствие медлительности и недоброжелательства со стороны Министерства иностранных дел; Его Величество, говорят, очень рассердился. По-видимому, в этом желают видеть лишь новое доказательство создаваемых постоянно Зиновьевым затруднений и слабости Гирса, который будто бы не может добиться, чтобы тот его слушался. Положение становится серьезным, и все может действительно плохо кончиться.

Пятница, 17 ноября

Министр просит меня зайти к нему около 9 1/2 часов. В его маленькой приемной застаю барона Брунста; последний только что приехал в Петербург с принцем Луи Наполеоном, который хочет поступить в России на военную службу и просит разрешения представиться государю. В 10 часов министр уезжает в Гатчину.

Министр возвращается около 5 часов и тотчас посылает за мной. Я замечаю его жест неудовольствия при виде идущего за мной Зиновьева; жду поэтому, пока тот удалится. Тогда министр мне рассказывает, что доклад был очень неприятен. Государь еще не вполне поправился; он довольно горячо высказался против медлительности в деле персидских железных дорог и против Зиновьева. По-видимому, министр путей сообщений действительно настроил Его Величество в этом вопросе против Министерства иностранных дел. Государь назначил в эту комиссию, которая будет заседать под председательством Абазы, Гирса, генерала Ванновского, Обручева, министра финансов, министра путей сообщений и государственного контролера Филиппова. Его Величество не желал, чтобы туда был допущен Зиновьев, и Гирсу с трудом удалось добиться разрешения на это ввиду занимаемого Зиновьевым поста директора Азиатского департамента и знания им, бывшим посланником в Персии, местных условий, что может быть полезным для дела. Гире назвал и Островского, но государь отклонил его, сказав: «Он ничего общего с этим делом не имеет». Кажется, министр государственных имуществ теперь в немилости вследствие инцидента с великим князем Владимиром и другими не понравившимися государю обстоятельствами.

Завтракая с царской семьей после доклада, Гире не нашел государыню особенно оживленной; она сказала, что была больна. Цесаревич очень мил; его отношения с родителями — отношения взрослого молодого человека; государь с ним шутит, но обращается как со взрослым мужчиной, уже не как с юношей.

У Гирсов вечер; первая из трех пятниц, на которые были приглашены дипломатический корпус и общество. Я не иду. Приотворяя время от времени дверь на главную лестницу, вижу, как поднимаются разряженные фигуры, производящие забавное впечатление. Около 11 часов ко мне приходит Деревицкий и говорит, что наверху, на вечере, кажется, не очень-то оживленно. Суббота, 18 ноября

Поднявшись около 11 часов к своему министру, застаю его менее озабоченным, чем вчера. Он еще не говорил с Зиновьевым; я позволяю себе посоветовать министру в полной мере ознакомить его с положенном вещей. Самое неприятное было бы, если бы Его Величество считал, что директор департамента вторгается в пределы компетенции министра и над ним, так сказать, господствует. Рассказываю Гирсу все, что слышал по этому поводу.

Празднуют юбилей Рубинштейна. Торжество должно состояться в час в зале Дворянского собрания. Вчера за завтраком государь сказал министру: «Я надеюсь, что вы не поедете» и смеялся над этой церемонией. Не пощадил Его Величество и тех членов императорской семьи, которые, по его мнению, приняли в чествовании слишком большое участие. Сани (прозвище великой княгини Александры Иосифовны) поручила своему сыну Константину вручить государю записку, в которой она старалась доказать, что для Рубинштейна пенсия в 3000 рублей в год крайне недостаточна, раз Чайковский, его ученик, получает столько же. «Я ответил, — сказал государь, - во-первых, Чайковский не ученик Рубинштейна; во-вторых, я его считаю выше Рубинштейна; в-третьих я к назначенной пенсии прибавлять не желаю, и — трах, трах — разорвал бумагу». Государь смеется также над великой княгиней Екатериной и ее дочерью, наделенной прозвищем «Tienchen», которые раньше обыкновенного вернулись из-за границы, чтобы принять участие в юбилее великого музыканта.

Министр заметил, что я не был вчера у него на вечере, и просит прийти сегодня обедать.

«Гражданин» набрасывается на эксцессы в праздновании юбилея Рубинштейна. Слушая вчера нашего государя, министр был опять поражен идентичностью его речей с тем, что пишется в газете князя Мещерского. Наиболее точные сведения о том, что происходит при дворе, тоже идут из «Гражданина», тогда как граф Воронцов не утруждает себя осведомлением тех, кто имеет на это право.

Полученная тотчас после обеда записка от генерала Ванновского подтверждает факт заказа в Париже ружей новой системы. По этому поводу Гире говорит мне, что кроме 300 000 000 рублей, испрашиваемых начальником Генерального штаба Обручевым на вооружение, бездымный порох и стратегические железные дороги, министр путей сообщений просит еще 600 миллионов рублей на сооружение новых железных дорог. Итак, вот расходы на миллиард, а наш бюджет только что пришел в некоторое равновесие и разменный курс стал повышаться.

Воскресенье, 19 ноября

Государь возвратил подписанным письмо на русском языке (по данному мною совету), которое вместе с жетоном в память о последнем свидании будет отвезено императору Вильгельму графом Кутузовым, возвращающимся завтра в Берлин.

Понедельник, 20 ноября

Вижу своего министра, который все это время тоже не совсем хорошо себя чувствует. У него неприятности по поводу принца Луи Наполеона, который должен завтра представляться Их Величествам; судя по словам сопровождающего Его Высочество барона Брунста, произошло недоразумение, и принц желает занять в нашей армии положение, которое военный министр не решается за ним признать.

После 4-часового чая Зиновьев говорит мне о проекте железной дороги Корф — Третьяков — Хомяков; план кажется ему невыполнимым, потому что англичане не могут на него согласиться; по его мнению, шах не имеет достаточной для этого власти над Белуджистаном и все представленные этими господами планы и расчеты сделаны при полном незнакомстве с местными условиями. Зиновьев, однако, тоже признает необходимость предуказанной государем комиссии и сожалеет о том, что министр намеревается ждать для этого приезда Бютцева.

Вторник, 21 ноября

Их Величества в городе по случаю праздника Семеновского полка; еще один вторник без доклада, и министр не думает испрашивать такового на этой неделе.

Греч приходит со мной посоветоваться по поводу противоречивых телеграмм относительно женитьбы наследника. Недавно телеграфировали из Берлина, что скоро в Венеции, во время проезда через этот город наследника и императрицы Фредерики, будет объявлено о помолвке цесаревича с прусской принцессой Маргаритой, но вслед затем из Парижа сообщили, что эта принцесса — невеста старшего сына наследного датского принца. Вчера телеграммой, тоже из Парижа, сообщено, что великий князь помолвлен с уэльской принцессой Мод, а сейчас на бирже получена телеграмма из Берлина, передающая как верное и почерпнутое из хорошего источника известие о данном нашим государем согласии на брак цесаревича с принцессой Маргаритой. Последнее известие привело к подъему курса наших бумаг. Если просто отметить только это повышение на бирже, не упоминая о причине, последует понижение, а затем нападки на наше агентство. Я спрашиваю Гирса, каково его решение по этому вопросу, на что он мне тотчас отвечает: «Наш долг — изъять эту телеграмму: будь что будет!».

Среда, 22 ноября

Мой министр рассказывает мне, что был у Швейница, который только что приехал настолько больным, что был вынужден лечь в постель. Тем не менее он дал знать Гирсу, что с нетерпением ожидает свидания с ним и будет ему очень рад сообщить «только хорошие вести». Бисмарк в восторге от своего разговора с императором и настроен самым благоприятным образом; вообще, появление нашего государя произвело наилучшее впечатление; его прямота и крайняя откровенность (размышления на эту тему) успокоили умы и покорили все сердца. Пребывание Вильгельма II в Константинополе лишено какого бы то ни было политического значения. Наконец, можно быть уверенным, что Бисмарк надолго отвлечен от каких-либо предприятий в области внешней политики, так как будет всецело поглощен борьбой с социализмом, развитие которого в Германии принимает внушительные размеры. Швейниц замечает, что следует желать, чтобы великий канцлер жил и продолжал свою деятельность, так как только он пользуется достаточным престижем и ему одному по плечу задача противостоять этой напасти и бороться с этим угрожающим всякому социальному порядку бичом. Предстоящие в германском парламенте дебаты будут иметь огромное значение.

Швейниц говорил Гирсу, что германский император и императрица не слишком довольны своим пребыванием в Афинах. В Пирее они ждали более часа, пока их приехали встретить; к тому же известие о прибытии эскадры должно было быть получено своевременно.

Постоянно проглядывают датские тенденции в императорской семье. Забывая о долге гостеприимства, говорят между собой по-датски, и добрая и кроткая императрица Августа Виктория наконец заметила им однажды, что мало понимает этот язык. По этому поводу Гире замечает мне, что в семье нашего императора также стали в семейном кругу говорить иногда по-датски. Хотя Швейниц и высказывает мнение, что наша императрица, конечно, благоразумнее членов своей семьи, она-то именно и является наиболее датчанкой и хранит в душе все обиды и всю ненависть своей маленькой страны. Но крайности датского патриотизма в Афинах показались тем более неуместными и смешными, что вся эта семья Гольштейнов-Глюксбургов с королевой, урожденной принцессой Гессен-Кассельской, по существу немецкая и принята Данией за неимением лучшего, совсем недавно. Швейниц совершенно не касается щекотливого вопроса проектов брака нашего цесаревича с прусской принцессой Маргаритой, не упоминает он также и о возобновлении наших секретных соглашений. Я говорю министру, что если князь Бисмарк действительно так поглощен внутренними делами и борьбой с социализмом, то сейчас благоприятный момент для возобновления нашего тайного соглашения 1887 года без статей протокола, вымышленных Шуваловым, и замены их более определенными действиями Германии в целях восстановления законного порядка в Болгарии и удаления Кобурга. Министр собирается навещать иногда больного Швейница и мало-помалу завести разговор по поводу возобновления нашего трактата.

Четверг, 23 ноября

Министр послал великому князю Сергею на прочтение депешу Нелидова по поводу палестинских дел; великий князь был, по-видимому, очень этим тронут и ответил очень дружеской запиской, в которой Его Высочество пишет: «Я уверен, что при вашей доброте ко мне больше не будет никаких недоразумений с Палестинским обществом и дела пойдут прекрасно». «Легко ли вести дела по-дружески, если Зиновьев их обостряет», — говорит Гире. По этому поводу министр рассказывает мне нечто, что меня удивляет и огорчает: благодаря Зиновьеву из посольского архива в Тегеране и здесь из департамента исчезли все документы, из которых явствовало, что заслуга достигнутых на Востоке результатов отнюдь не принадлежит ему одному.

Зиновьев приходит к чаю рано и рассказывает мне, что министр государственных имуществ Островский болен грудной жабой и что следствием этой болезни будет полная потеря работоспособности. Звезда его померкла в глазах государя, то же произошло и с Победоносцевым, который, по-видимому, был сильно скомпрометирован найденными в бумагах покойного адмирала Шестакова письмами. Весь этот центр интриг, столь могущественный два года назад, — державшиеся друг за друга Катков, Толстой, Островский, Победоносцев, Делянов с присными — понемногу теперь распадается. Россия от этого ничего не теряет.

Пятница, 24 ноября

Придя к министру, узнаю, что он видел Цанкова и получил неутешительные сведения о том, что делается в Болгарин. Нелады между Кобургом и Стамболовым — по-видимому, притворство; сторонники примирения с Россией начинают падать духом. Они надеялись, что свидание в Берлине будет иметь какие-либо реальные последствия.

Пока болгарский заем, кажется, котировался на австро-венгерской бирже. Цанков настаивает на указании кандидата для замены в случае надобности князя Кобургского; он говорит, что в стране невозможна никакая серьезная агитация до тех пор, пока нельзя назвать кандидата. Министр ему ответил, что в данный момент мы этого сделать не можем и болгарам надо самим навести у себя порядок. Гире продолжает думать о принце Саксен-Веймарском, женитьбе его на дочери великой княгини Екатерины.

Суббота, 25 ноября

Вечер у графини Клейнмихель. Ола и Гярсы туда едут. Около 10 часов министр присылает мне написанный Зиновьевым проект депеши барону Икскулю при следующей записке: «Будьте добры прочесть прилагаемый проект депеши и возвратить мне его завтра утром. Я остался очень доволен посещением д-ра Лейдена, который пробыл у меня целый час».

Этим проектом сообщается барону Икскулю, что итальянский поверенный в делах приезжал просить ответа нашего правительства на сообщение римского кабинета относительно конвенции, заключенной итальянским правительством и эфиопским императором Менеликом. Все державы, в том числе и наши друзья французы, приняли это сообщение к сведению; между тем, Турция еще не высказалась, и мы не видим необходимости этого делать. Мы не находим возможным даже просто ставить в известность о его получении, не оговорив, что сохраняем за собой на случай надобности свободу действий.

Открытие нового и первого элеватора на Морском канале Невы. Гюббенет сказал на банкете: «Петр Великий открыл окно в Европу; сегодня мы открываем к ней ворота».

Воскресенье, 26 ноября

Когда министр спрашивает мое мнение о вчерашней депеше, я признаюсь ему, что мне немного совестно, что Зиновьев вынужден писать по вопросам общей политики, намекаю также и на реформу Северного агентства, которая, по-видимому, совершается без моего ведома.

Вернулся во втором часу. Оболенский возвращается только около двух, и у меня подают завтрак.

Я передаю ему вкратце свой утренний разговор с министром. Он отвечает несколькими банальными фразами. Выход во дворце ему понравился. У государя были темные круги под глазами и усталый вид. Государыня в платье со шлейфом из золотистой ткани, обшитом темным мехом, усыпанная драгоценными камнями, выглядела очень хорошо. Великая княгиня Елизавета Федоровна, единственная, кроме Ее Величества, дама императорской фамилии, в платье с розовым вышитым шлейфом была необыкновенно красива и интересна. Сын великого князя Михаила, великий князь Сергей, приносил присягу.

Около 3 часов заходит на минуту Зиновьев; у него озабоченный вид. Министр присылает мне телеграмму эрцгерцога Альберта, который называет себя кавалером ордена Св. Георгия, государь намерен ему ответить. Я тотчас готовлю этот ответ, и его посылают в Аничков дворец до большого обеда в Зимнем дворце.

Понедельник, 27 ноября

Только оделся, как в 11 часов за мной присылает министр. Он держится как будто немного натянуто; говорит о полученных вчера таких бесцветных донесениях и просит меня написать письма князю Лобанову по поводу болгарского займа и Коцебу относительно итальянского соглашения с королем Менеликом, которое французы просто приняли к сведению.

Позавтракав с Оболенским, принимаюсь за письмо к князю Лобанову относительно котировки на венской бирже болгарского займа, которую мы можем рассматривать не иначе как еще одно нарушение установленного берлинским договором порядка вещей и противоречие с часто повторявшимися заверениями Кальноки о его стремлении к тому, чтобы узы доверия и добрососедских отношений с Россией стали еще теснее. Посылаю этот проект министру.

Принимаюсь опять за работу и к 9 часам оканчиваю проект письма Коцебу, чтобы сказать ему: предоставляя Спюллеру судить о мотивах, побудивших нас принять к сведению итальянские сообщения относительно соглашений с королем Менеликом, мы в принципе не разделяем его точку зрения. Обосновавшись в Массауа, итальянцы могут распространить свое влияние, если не господство, в местности, непосредственно связанной с французскими интересами.

Очевидно, наши друзья французы, так хорошо бомбардировавшие весной в Таджуре Ашинова и его товарищей, теперь сговорились с итальянцами и за тарифные таможенные и другие льготы дали им полную свободу действий в Абиссинии. Думаю, что если когда-нибудь Абок и Таджура станут областью экспансии Италии в Африке, покровители и сторонники предприятия Ашинова опять яростно набросятся на наше бедное министерство.

Спюллер обратил внимание Коцебу на скопление в английских арсеналах вооружения. Важная дружеская услуга. Можно подумать, что мы этого не знали, и вотированные парламентом огромные кредиты могли остаться незамеченными. Министр возвращает мне мои оба проекта, написав на них: «Очень хорошо». При моем настроении в данную минуту это меня даже смущает: мне кажется, что он из деликатности стесняется вносить в них изменения, между тем как все написанное мной кажется мне с некоторых пор отвратительным.

Княгиня Трубецкая жалуется на то, что была попросту ограблена своими beau-freres Дурново и Всеволожским, которые в прошлом году в ее отсутствие, не прошло и б недель со дня кончины ее матери, опустошили кассы и поделили все оставшееся после покойной. Она указывает также на сидящего по другую сторону стола графа Павла Толстого-Голенищева-Кутузова как на разбойника, который однажды тоже ее обобрал. Славная компания! И это называется аристократией! Картинка нравов: княгиня Трубецкая начинает процесс и основывает свои претензии на том, что ее брат, в сущности, не является Белосельским; последнему при помощи своих друзей, Черевина и компании, удается замять этот скандал запрещением по высочайшему повелению принимать какие-либо прошения от княгини; затем семейство этим пользуется, для того чтобы ее тихонько обобрать под тем предлогом, что она немного ненормальная.

Вторник, 28 ноября

В первый раз со времени возвращения государя министр едет в Гатчину во вторник. Поднимаюсь к нему в 9 1/2 часов. Он уезжает в 10 часов, очень недовольный предстоящим путешествием.

Придя в 4 часа к чаю, Зиновьев мне рассказывает, что министру государственных имуществ Островскому, по-видимому, плохо: помимо грудной жабы у него воспаление легких. На прошлой неделе Зиновьев обедал у него в очень интересном обществе. Государственный контролер Филиппов сказал ему по секрету, что в глазах государя кредит Вышнеградского несколько пошатнулся. В сущности, в настоящий момент Его Величество не питает ни к кому особого доверия. В нем все более и более проступает самодержец, а может быть, и растет уверенность в собственной непогрешимости, которая рано или поздно роковым образом приведет к крупным ошибкам. И никого среди окружающих, кто был бы в состоянии иногда наставить его, чтобы он мог подумать, понять и хотя бы отчасти увидеть истину. Их Величества не любят ни разговоров, ни благодетельного общения с серьезными и образованными людьми. Их сфера — общие места, анекдоты, смешные словечки. Чтобы нравиться при этом дворе, быть к нему близким и пользоваться благосклонностью, требуется совсем особый ценз. «Противно, зато весело!» — как говорят немцы. Министр возвращается около 5 часов и тотчас присылает за мной; мы поднимаемся с Зиновьевым, но последний остается в приемной: вероятно, он в прошлый раз заметил жест министра. Гире прежде всего говорит мне, что государь вполне одобрил мои проекты писем Лобанову и Коцебу. Он застал государя опять очень плохо настроенным к германскому императору. Последний прислал ему со Швейницем прекрасную фотографию, изображающую его приезд в Берлин; государь делает гримасу по поводу приема Швейница и говорит: «Яуже имею эту фотографию». Затем министр сказал государю, что мы несколько дней назад изъяли биржевую телеграмму, сообщавшую о помолвке наследника-цесаревича с прусской принцессой Маргаритой. «Еще бы, — говорит Его Величество, — ничего подобного нет, и это произвело бы самое дурное впечатление в России». Между тем, Гире только что видел в гостиной своей жены флигель-адъютанта, начальника канцелярии императорской главной квартиры графа Олсуфьева, когда последний выходил с совещания с министром финансов о необходимости для его ведомства кредитов. «Устройте свадьбу наследника цесаревича с Маргаритой Прусской, — ответил ему Вышнеградский, — и я вам обещаю какие угодно кредиты». И в самом деле, как только распространяется этот слух, наш курс поднимается пропорционально тому, какое придается значение источнику, из которого он исходит.

Среда, 29 ноября

Министр просит меня подняться около 11 часов. Государь только что возвратил несколько бумаг и между прочими депешу N 153 Нелидова из Константинополя от 21 ноября/3 декабря 1889 г., в которой этот посол пишет: «Гадбан-эффенди, бывший турецкий комиссар в Софии, продолжающий по приказанию султана следить за ходом болгарских дел, возымел мысль о необходимости создать в княжестве какой-нибудь орган власти, который призван был бы сам собою встать во главе правления и позаботиться о будущем, как только престол окажется незанятым. Таковым органом Гадбан предполагает поставить совет или нечто вроде собрания именитых людей, составленный из всех бывших министров, председателей собрания и кассационных судов и священноначальников (епископов). Уже по конституции регентство выбирается из первых двух категорий, чтобы состав регентства и собрания, а равно и выбор князя не был изъявлением воли одной партии. Представителем этого собрания должен быть, по мысли Гадбана, экзарх. Чтобы не оказалось слишком много членов в совете, ограничить права на заседания в нем занятием должности министра, например, шестью месяцами». Нелидов думает, что идея Гадбана может быть использована, но при двух условиях: чтобы она сохранялась в тайне до тех пор, пока не будет разработана и предварительно хорошо изучена, и затем, «чтобы предложение преобразования конституции исходило отнюдь не от него, дабы его не могли впредь лишить доверия под предлогом русской интриги». Против этих слов государь пишет на полях. «Это во всяком случае». В верху депеши Его Величество сделал следующую помету: «Пусть пробует, только нам вмешиваться не нужно».

При этом государь высказывается против мысли Цанкова о выставлении кандидатуры принца Георгия Максимилиановича: «Это Цанков от себя придумал», говорит, что, впрочем, сам герцог никогда на это не согласился бы. Напротив, Его Величество одобряет и находит практичной мысль графа Линдена достигнуть согласия Германии и Австрии, а также влиятельных болгар на избрание принца Эрнеста Саксен-Веймарского, не давая им понять, что мы осведомлены об этой кандидатуре и сочувствуем ей, а затем, когда он будет избран, женить его на принцессе Елене, дочери великой княгини Екатерины.

Министр опять нездоров; ночью вновь появились боли под ложечкой, и это несколько нарушило предписанное ему Лейденом спокойствие. Он так откровенно рассказывает мне о своем докладе, добавив, что не скажет о нем ни слова никому другому, что я тронут. Он жалуется на утомление от работы, которую не делает Влангали и которую ему приходится выполнять при тягостных объяснениях с Сакеном; «А между тем, я теперь должен избегать неприятных разговоров, раз мне необходимо позаботиться о своем здоровье». Английский посол Мориер сказал недавно шутя Влангали: «Вы, господин статс-секретарь, лентяй». Слушая министра, я думаю, что теперь не время говорить ему о моих сомнениях.

Четверг, 30 ноября

Прихожу к министру, который сообщает мне, что вчера, принимая графа Волкенштейна, он довольно резко говорил с ним о котировке болгарского займа и об австрийских демонстрациях в поддержку незаконного правительства княжества. Он говорил также французскому послу о легкости, с какой французское правительство первым поспешило принять к сведению соглашение Италии с Менеликом; это вопрос принципиальный, и мы не можем поступить как французы и признать без оговорок вторжение итальянцев в Абиссинию. Сегодня, однако, появился новый циркуляр римского кабинета относительно распространения итальянского протектората на соседние с Таджурой и Абоком местности, откуда французы весной сочли нужным силой выбросить Ашинова и его товарищей. «Мы не видим ничего неудобного в том, — добавляет Гире, — чтобы, будучи тут нисколько не заинтересованы, на этот раз первыми принять к сведению итальянское сообщение без всяких оговорок». Лабуле умоляет министра подождать и дать ему время снестись с Парижем. Гире ему ничего не обещает и говорит смеясь: «Предоставьте же нам удовольствие этой маленькой мести».

Гире встревожен состоянием здоровья Швейница, которое Лейден признал серьезным.

Декабрь

Пятница, 1 декабря

Гире очень озабочен тем, что во вторник посоветовал государыне читать мемуары графа Рошешуара. До того он видел в них лишь очень интересные отрывки, а вчера, просматривая сам всю книгу, нашел там почти оскорбительные для памяти императора Александра I и членов императорской семьи места, а также почти неприличные любовные истории. Министр упрекает себя в этой неосторожности и замечает, что даже в отношениях между частными лицами подобную рекомендацию книги, в которой так плохо отзываются о близких родственниках, нельзя было бы истолковать иначе, как дурным тоном. Я предлагаю министру разъяснить государыне этот инцидент через вернувшегося вчера из-за границы брата Оболенского; Гире очень охотно принимает этот способ выйти из затруднения.

Министр решил поместить сегодня утром в «Journal de S.-Petersbourg» статью, излагающую нашу точку зрения на недавний болгарский заем, который только что котировался на венской бирже.

Суббота, 2 декабря

Когда я поднимаюсь к министру, он улыбаясь говорит мне: «А вы вчера опять не захотели прийти». Я признаюсь ему, что вчера был совсем болен, нездоров и сегодня. У меня, действительно, сильная головная боль и сердечное недомогание. Вчера Гире принимал турецкого посла, который пожелал его видеть. В надежде путем перлюстрации узнать что-нибудь о миссии Гюсни-паши министр назначил ему 3 часа, но к этому сроку ничего не удалось почерпнуть из наших перлюстраций. Турецкий посол прежде всего сообщил, что имеет конфиденциальное поручение от великого визиря поговорить без ведома оттоманского министра иностранных дел и Нелидова с Гирсом о болгарских делах. Проявляемая по отношению к нелегальному правительству и совершенным им беззакониям терпимость внушила ему чувство такой независимости, что оно забыло все свои обязательства и становится в глазах Порты опасным. (Гире замечает послу, что мы это ему постоянно повторяем.)

Теперь султан поручил великому визирю прозондировать почву у Гирса по поводу соглашения между Турцией и Россией. Одним из основных затруднений в настоящий момент является отсутствие кандидата, который мог бы в случае надобности заменить Кобурга. Возможно даже, что у султана таковой имеется в виду, но Его Величество желает предварительно договориться по болгарскому вопросу.

Великий визирь подает мысль послать в Константинополь кого-нибудь, кто бы мог там оставаться в качестве частного лица, туриста, и сноситься с ним непосредственно, помимо посольства; он добавляет, что любые последовательные переговоры с последним не остаются без внимания, комментируются и вызывают соревнование, тогда как следовало бы обсудить и подготовить выход из болгарских затруднений под покровом глубочайшей тайны. Министр отвечает, что не может сказать ничего определенного, не испросив повеления императора. Посол спрашивает, не может ли Гире увидеться с Его Величеством до вторника.

Эта поспешность и вся эта комбинация довольно любопытны. В Константинополе не очень любят Нелидова, а может быть, и предпочитают вести переговоры с кем-нибудь, кто был бы менее знаком с местными условиями. Не является ли это также следствием германских внушений? Связанный взаимоотношениями с Австрией, Бисмарк, которому надоел этот источник болгарских осложнений, мог возыметь мысль подготовить выход, инициатива которого исходила бы из Константинополя. Возможно, что во всем этом некоторую роль играют также путешествия Радовица в Берлин и происходившие между немцами и турками объяснения. Во всяком случае не следует сразу же обескураживать визиря; лучше посмотреть, что из всего этого выйдет. Я говорю министру, что можно бы было, пожалуй, воспользоваться проездом через Константинополь вновь назначенного послом в Афины Ону и поручить ему войти в сношения с великим визирем. Министр отвечает, что ему тоже приходила в голову эта мысль, но он желает пока сохранить все это дело в строжайшей тайне и представить его во вторник на усмотрение государя.

Понедельник, 4 декабря

Поднимаюсь к министру, он говорит мне, что не испрашивал доклада, думая, что последний может состояться завтра, потому что заупокойное служение по императору Николаю I и цесаревичу Николаю будет, вероятно, совершено в Гатчине. Последнее время мы так мало получаем сведений по почте и по телеграфу, что посылаемые государю, а следовательно, и возвращаемые им пакеты весьма малообъемисты. В полученном сегодня из Гатчины конверте есть приложенная к донесению Шевича из Токио докладная записка, на которой находим довольно любопытные пометы.

Против слов «чувствуя себя не в силах сладить с оппозицией, японское правительство начинает испытывать на себе неудобство необдуманно введенных в стране преобразований» (иначе говоря, конституции) Его Величество пишет: «Еще бы»; затем на полях против того места, где министр предлагает даровать, если и другие державы сделают то же, просимую японским правительством милость: «ходатайство японского кабинета, домогающегося нашего согласия на отсрочку применения подписанного 27-го минувшего июля трактата о торговле и мореплавании», государь пишет: «Я думаю, во всяком случае и нечего нам ждать, что скажут другие». Итак, постоянное стремление Его Величества нисколько не считаться с другими державами заставляет его даже упускать из виду неоспоримые права России на положение наиболее благоприятствуемой державы.

Ссылаясь на недомогание, отклоняю визит Деревицкого; готовлю проект письма Нелидову, о котором просил сегодня утром министр, по поводу сделанных здесь за последнее время любопытных расшифровок документов, которыми обменивался берлинский кабинет с германским представителем в Константинополе. Наконец, тотчас по получении бумаг для государя, около 11 часов, ухожу и ложусь, крайне усталый, но уже несколько успокоившийся.

Вторник, 5 декабря

Гире едет с докладом в Гатчину, с поездом в 10 1/2 часов. Он обедал вчера с графом Игнатьевым у княгини Лизы Трубецкой; последняя говорила ему о своих симпатиях и политических взглядах, первый — о своем пребывании в Риме и о необходимости оторвать Италию от Тройственного союза, что, по его мнению, совершенно нетрудно.

Министр возвращается около 5 часов. Зиновьев тотчас же идет наверх; жду, когда Гире пошлет за мной, что он и делает весьма скоро. Он говорит, что государь как будто бы очень сочувственно отнесся к предложению Гадбана, лишь бы только мы не были скомпрометированы, и собирается писать в этом смысле Нелидову. Предложения великого визиря вызвали большой интерес; Его Величество жалеет, что Бютцов уже уехал и нельзя его использовать; пребывание проездом Ону — тоже хорошая оказия, но турки будут бояться его основательного знакомства с местными условиями. Государь, во всяком случае, против того, чтобы корреспонденция в Константинополь шла помимо обычного пути — посольства или тайного агента; он думает, что было бы лучше всего, если бы Гире предложил визирю сноситься прямо с ним в Петербурге через Гюсни-пашу. Для вручения присланной императором Вильгельмом фотографии Швейниц будет принят в частной аудиенции в Аничковом дворце завтра, в среду 6-го, в три часа дня. Министр поручает мне написать по этому поводу кому следует.

Четверг, 7 декабря

Мой министр, которого я вчера не видел целый день, просит меня подняться около 11 часов. Он чувствует себя слабым и не в своей тарелке; между тем, своим докладом третьего дня он остался доволен, и Швейниц приезжал его благодарить за высокомилостивый прием, оказанный ему вчера государем в Аничковом дворце. Во вторник Их Величества говорили Гирсу комплименты по поводу его письма к бывшему итальянскому послу в Петербурге графу Греппи, который прислал ему через Извольского только что выпущенную им брошюру об итальянской политике. Краткое изложение содержания этой брошюры и письмо Гирса были напечатаны в нескольких иностранных газетах и произвели, по-видимому, сенсацию, особенно в Германии. Ненавидящий какую-либо рекламу и всякий шум, он был сначала этим недоволен, но я подумал, что у нас это письмо может произвести лишь очень хорошее впечатление. В высших сферах — определенно так.

Сегодня, просматривая газету «Гражданин», я был поражен, до какой степени этот инспирированный орган нашей прессы, на который даже в Гатчине смотрят как на представителя «хорошего направления», ультраконсервативен. Это опять проявилось в восхвалении учреждения участковых начальников и в доказательство важности хорошего выбора на эти должности, он, по-видимому, забывает, что 10 лет назад самодержцем в России был Александр II, отец ныне царствующего государя. Сравнивая людей, имеющих либеральные тенденции, с пьяницами, он советует послать их проспаться!

Все это довольно интересно как знамение времени.

Брат Оболенского предупредил государыню о сомнениях Гирса по поводу мемуаров графа Рошешуара; Ее Величество не говорит, читала ли она книгу, но отклоняет предложение министра представить ей на прочтение выдержки из нее.

Пятница, 8 декабря

Когда я прихожу к министру, он мне сообщает под самым строгим секретом, что вчера вечером министр финансов приезжал советоваться с ним относительно новой конверсии, которую он проводит с банком Ротшильда. Речь идет о конверсии седьмого 5%-го займа 1862 г. Опубликование о нем должно непременно появиться в Берлине, Париже, Лондоне и Амстердаме не позднее 20 декабря/1 января, и Вышнеградский просит поручить это своевременно сделать нашим посольствам, сохраняя до тех пор все дело в строжайшей тайне. Операция эта обещает быть очень выгодной и уменьшит выплачиваемые ежегодно проценты на 500 000 рублей. В смысле политическом она будет неприятна французам, которые желали бы монополизировать в свою пользу все финансовые сделки с Россией. Но министр еще раз высказывает Вышнеградскому свое убеждение в том, что тот абсолютно прав, не ставя себя в зависимость ни от берлинской, ни от парижской биржи, а пользуясь их конкуренцией, побуждающей их предлагать нам все более и более выгодные условия. Гире отдает справедливость энергии и искусству, проявленным министром финансов; по его мнению, Вышнеградский соединяет в себе практическое понимание русского рынка с очень серьезной эрудицией в области математики и финансовых наук; при этом он неутомим, и все крупные комбинации, которые должны сохраняться в тайне, обычно намечаются и формулируются им самим, а затем переписываются пользующимся его доверием вице-директором департамента; никому другому о них не известно до момента опубликования. Говоря о современном положении вещей, министр упоминает о доставляющих ему столько забот болгарских делах; я напоминаю о его намерении поговорить с генералом Швейницем о возобновлении наших тайных соглашений и спрашиваю, нельзя ли, исключив входящий в состав трактата ненужный протокол, договориться каким-нибудь modus prudenti, придающем практическое значение поддержке, которую Германия обязалась нам оказывать в целях восстановления нашего влияния в Болгарии. Гире намеревается безотлагательно заняться этим важным делом, но не знает, что лучше: осведомиться предварительно о намерениях государя по этому поводу или сначала подготовить почву со Швейницем.

В разговоре мы вспоминаем различные фазы болгарского вопроса с 1886 г. Министр полагает, что отношение к нему государыни, некогда столь доброжелательное, изменилось с тех пор, как после своего возвращения из-за границы и перед нашей, экскурсией в Брест в августе 1886 г. он не одобрил известную телеграмму принцу Александру Баттенбергскому; он подозревает, что наша государыня принимала немалое участие в ее злополучной редакции, и ему кажется, что с того момента она и изменилась по отношению к нему. Теперь нет ни прежнего доверия, ни прежней непринужденности. Увлеченный разговором, министр не замечает, что уже более 12 часов. Мы вместе спускаемся по лестнице, когда Шварц звонит у моей двери.

Собрание к чаю. Бестактность со стороны Никонова, который просит Зиновьева заняться исследованием по истории дипломатических сношений. Когда они уходят, я даю ему это понять. Оболенский обедает у Зиновьевых, возвращается оттуда около 9 часов и опять уезжает. Ложусь около двенадцати. Сегодня утром министр немного жалуется на интриги Влангали и Зиновьева: «Приходится своих остерегаться».

Суббота, 9 декабря

Мой министр встает поздно, и я вижу его только мельком. В числе возвращенных государем бумаг есть перлюстрированная телеграмма сэра Д. Вольфа к Солсбери, на которой Его Величество сделал помету, показывающую, что он желал бы ускорить отъезд Бютцова в Тегеран.

По моем возвращении — собрание к чаю; я избегаю Ону; всякая новая встреча и какой бы то ни было разговор мне тягостны. Зиновьев говорит мне о нелепости и невозможности проекта железной дороги Корф — Третьяков-Хомяков, которому покровительствует министр Гюббенет и которым интересуется государь. По его мнению, в наших интересах нам следует противиться любому железнодорожному строительству в Персии; у нас есть обязательство шаха не допускать таковой еще в течение 4 лет; он думает, что по истечении этого срока можно будет добиться его продления или путем устрашения заставить персидское правительство не строить никаких железных дорог. В принципе, подобное требование по отношению к независимому государству кажется неслыханным и невозможным, но некоторые доводы Зиновьева по поводу затруднений и неудобств, которые повлекла бы за собой постройка железных дорог в Персии, по-видимому, совершенно справедливы.

Воскресенье, 10 декабря

В качестве очередного курьера приезжает Столыпин и вручает лично мне почту, которую я спешу внести в книгу и послать министру, едущему около 9 часов в театр. Донесения не содержат в себе ничего интересного.

Понедельник, 11 декабря

Министр скучал вчера на представлении «La Camaraderie» и плохо провел ночь; вижу его позже, чем обыкновенно. Вчерашние депеши бессодержательны. Мы говорим о том, как следует на них ответить. Эта двухнедельная корреспонденция во время общего затишья в настоящий момент представляет иногда некоторые затруднения.

Шварц приходит завтракать со мной и Оболенским. Он каждый день бывает в театре и недавно пришел в ужас, увидев, как в императорской ложе три великих князя, судя по описанию, сыновья великого князя Михаила, толкали друг друга. Он говорит также о бывшей дебютантке кордебалета Лабунской, молодой девушке лет 19 — 21, которую генерал Черевин рекомендовал и пристроил в качестве любовницы наследника-цесаревича. Она якобы получает 18 000 рублей в год, и ее вызывают во дворец по мере надобности. Впрочем, за ней наблюдают, она хорошего поведения. Эти заботы благородного Черевина еще улучшили, по-видимому, его положение при дворе. Итак, он предается не только культу Бахуса!

После чая иду около 5 часов за покупками в косметический магазин на Казанской; на обратном пути встречаю на Невском близ дома Строгановых наследника, которого сначала в темноте не узнаю. Он едет в элегантной коляске на паре вороных лошадей, с конвойцем в красной казацкой форме на козлах. Великий князь в форме гвардейских гусар и очень представителен; держится он очень прямо и производит хорошее впечатление. Я его давно не видел и в первый раз встречаю его в такой обстановке одного, уже как взрослого.

Оболенский возвращается так поздно, что я ложусь, не дождавшись его. Он сказал министру, что, по словам его брата, гофмаршала, государь будет завтра в городе на празднике Финляндского полка, поэтому мой министр не заказывает экипаж в Гатчину и решает завтра туда не ехать.

Вторник, 12 декабря

Придя около 11 часов к министру, нахожу его несколько обеспокоенным тем, что в пакете с возвращенными государем бумагами нет ничего относительно доклада, который должен был состояться сегодня. Его Величество возвратил телеграмму Хитрово от 10 декабря, гласящую: «В Болгарии готовятся в ближайшем, по-видимому, будущем важные события», с пометой: «Желаю им от души полного успеха». На донесении N 65 князя Лобанова из Вены от 7/19 декабря, в котором наш посол дает отчет о своей беседе с Кальноки по поводу котировки болгарского займа в Вене и Пеште, государь написал: «Весьма слабое и неправильное объяснение Кальноки». Граф Кальноки сказал: «В начальный период болгарских осложнений русское правительство само было того мнения, что державам следовало бы поддерживать сношения с фактически существующим правительством в Софии; отношение России изменилось, наше осталось прежним, и я не могу усмотреть никакого, ни прямого, ни косвенного, несоответствия с Берлинским договором в заключении займа и его котировке на бирже». Князь Лобанов ответил, что к каким бы аргументам ни прибегал граф Кальноки, они не могут изменить нашего отношения, что для Австрии самым важным должно быть стремление не производить своими действиями неприятное впечатление на Россию, а стараться упрочить с ней отношения, основанные на доверии; это для Австрии важнее, чем ее отношения с Болгарией.

На депеше из Вены N 67 от 7/19 декабря 1889 г. государь пишет: «Я думаю, что это заключение Лобанова совершенно верное» против слов: «Я, конечно, не решусь пытаться узнать намерения берлинского кабинета при той или другой политической возможности, но одного взгляда на карту достаточно, чтобы видеть, что в силу своего географического положения Богемия является самым верным оплотом Австрии против поглощения ее дружественной союзницей. С этой точки зрения, все, что благоприятствует германизации этой провинции, в принципе, должно быть по вкусу Германии и, напротив, все, что идет вразрез, должно ей быть в высшей степени антипатичным. К этому надо добавить, что Богемия с Моравией, населенной тоже славянами, является самой промышленной и самой богатой частью Австро-Венгерской империи. Германский посол князь Рейс очень резко нападает на графа Таафе, который не противодействует пробуждению национального чувства в чехах, стремящихся добиться для Богемии особого положения в монархии. Он (князь Рейс) даже широко поощряет германскую оппозицию». Князь Лобанов помнит, как император Вильгельм обращался с графом Таафе во время своего приезда год назад в Вену, и замечает: если последний заслужил такую немилость со стороны Германии, очевидно, что последняя очень сильно заинтересована в том, чтобы подавить националистическое движение в Богемии.

Министр одобряет мысль написать князю Лобанову в духе императорских помет и затем барону Моренгейму, чтобы сказать наше последнее слово в деле итало-эфиопского соглашения. Я предлагаю сослаться на недавно полученную депешу Нелидова, который очень справедливо заметил, что если бы нам представился случай войти в сношения с Абиссинией, православной страной, которая не раз стремилась завязать с нами отношения, то сообщение римского кабинета о том, что агенты короля Менелика были вынуждены подписать обязательство прибегать в своих сношениях с другими державами к посредничеству Италии, не могло бы служить для нас препятствием.

Во время отсутствия посла Кодебу писал в одном из своих писем, что в данный момент парижский кабинет не проявляет прежнего благоговения к политике России. Против этих слов его Величество не сделал никакой пометы.

Государь не приехал в Петербург; Его Величество нездоров и остался в Гатчине. Государыня и цесаревич присутствовали на празднике Финляндского полка.

Мой министр написал извинительную записку и послал ее в Гатчину с фельдъегерем в 4 часа.

Среда, 13 декабря

Газеты печатают телеграмму императора Финляндскому полку, которая несколько поражает своей редакцией: «Поздравляю от души лейб-гвардии Финляндский полк с праздником. В отчаянии, что мое нездоровье не позволяет мне лично это сделать и лишает меня удовольствия быть на празднике. Мысленно со всеми чинами полка. Пью за здоровье финляндцев. Александр». «Восторженное, долго не смолкавшее „ура!“ и звуки гимна „Боже, царя храни“ сопровождали чтение высокомилостивого приветствия», — пишут газеты..

«Отчаяние» — не слишком ли это сильно? И затем: «мое нездоровье» и «пью за здоровье»! В прежние времена, конечно, нашелся бы кто-нибудь вроде графа Адлерберга, Милютина и т. п., чтобы не допустить чего-либо подобного.

Министр просит меня подняться около 11 1/2 часов. Застаю его вполне успокоившимся относительно того, что вчера он не ездил на доклад. На возвращенной сегодня утром его извинительной записке государь написал: «Я так скверно себя чувствую, что не был бы в состоянии выслушать доклад и поэтому ничего не дал вам знать». Но мне кажется, что во всяком случае следовало предупредить министра о прибытии или неприбытии в Петербург и о том, состоится доклад или нет. Ведь Гире узнал случайно, что государя вчера ждали в столице, — полковые праздники не входят в сферу нашей компетенции.

Министр финансов уведомил моего министра о том, что проект конверсии, о котором шла речь несколько дней назад, сорвался; окончательное соглашение с Ротшильдом не достигнуто.

Четверг, 14 декабря

Государю, говорят, лучше, но это повторение инфлюэнцы было очень мучительным, особенно вследствие сильных болей в ногах. Ежедневная работа с министром очень непродолжительна, потому что Гире с супругой едут на панихиду по княгине Трубецкой.

Пятница, 15 декабря

Министр передает мне письмо великого герцога Веймарского к государю; Его Величество желает иметь ответ, который я тотчас готовлю.

Во время собрания за чаем в 4 часа Влангали мне рассказывает, что слышал от министра внутренних дел Дурново подтверждение того факта, что по вечерам на Александровской колонне появляется светящееся «Н», которое привлекает все большее внимание и рассматривается некоторыми слоями населения как предзнаменование нового царствования в будущем году. Он приписывает это явление отблеску одной из букв фамилии «Сименс», выгравированной на стекле электрического фонаря. Спиритические круги пользуются этим обстоятельством, чтобы внушить легковерным, что Наполеон I протестует против памятника, воздвигнутого в память его поражений. Бодиско так поддался этой мистификации, что чуть не сошел с ума.

Суббота, 16 декабря

Министра вижу поздно, потому что он был очень утомлен вчера своим блестящим вечером.

Ужасно грустно; иду в Исаакиевский собор и слушаю часть вечерни; возвращаясь, вижу: действительно, на Александровской колонне свет, который имеет очертание французского N, когда подходишь со стороны Исаакия, и русского Н, если смотреть со стороны Певческого моста. Нужно, однако, заранее это знать, чтобы заметить. Воскресенье, 17 декабря

Когда я около 11 часов поднимаюсь к министру, он передает мне телеграмму бразильского императора из Порты к государю: «Императрица бразильская скончалась. Дон Педру д’Алькантара». Его Величество на ней пишет: «Приготовить ответ. Несчастный!» В этих словах сказался хороший семьянин. Потеря трона вызвала милосердную критику, а горе семейного траура заставило заговорить сердце.

Сегодня утром Оболенский мне рассказывает, что было крайне бурное заседание в Академии художеств, из которой только что удален конференц-секретарь Исеев за неправильности в счетах. Августейший президент, великий князь Владимир, был, по-видимому, вне себя; он кричал, изорвал свой носовой платок и, назвав профессора Якоби и… «крамольниками», хотел тут же без всякой пощады выгнать их из Академии, основываясь на дошедших до него слухах, что якобы эти профессора на своих лекциях проявляли пагубные и социалистические тенденции. Затем великий князь разрешил г-ну… подать прошение об отставке ввиду его долголетней службы (более 30 лет), но не изменил своего решения сразу уволить Якоби. Чтобы знать, насколько строгость эта является обоснованной, надо бы было ознакомиться с сущностью всего дела, но на первый взгляд кажется, что великие князья должны бы прежде всего относиться построже к себе в интересах престижа и монархического принципа, за столь горячих защитников которых они себя иногда выдают.

Между прочим, Нечаев-Мальцев рассказывает Оболенскому, что несколько дней назад к нему приезжал генерал Черевин с просьбой выручить состоящего при государыне князя Ивана Голицына, дав ему взаймы 50 000 рублей, и что он, Нечаев-Мальцев, отказал. Видимо, Голицын опять по уши в долгах; но каковы разнообразные функции Черевина!

Понедельник, 18 декабря

Возвращаемся с министром к вопросу о секретных соглашениях, и он решает поставить этот важный вопрос завтра, во время своего доклада у государя, если настроение Его Величества окажется к тому благоприятным. Гире просит меня прислать ему секретный договор и мою записку по поводу условий возобновления договоров. Позавтракав с Оболенским, я перечитываю свою записку от 6 августа, причем несколько переделываю конец, высказываясь в том смысле, что ненужный протокол должен быть заменен отдельным соглашением о modus prudenti, в силу которого принятое согласно 2-й статье Германией обязательство признать и поддерживать наше преобладающее влияние в Болгарии приобрело бы практическое значение. Послав в запечатанном конверте договор и мою записку министру, который должен вернуться из Государственного совета, иду сделать некоторые покупки и несколько визитов.

Вторник, 19 декабря

Около 9 1/2 часов я у министра, который в 10 часов уезжает на железную дорогу, отправляясь в Гатчину с докладом. Гире имеет озабоченный вид, эти поездки теперь ему тягостны.

Министр возвращается из Гатчины около 5 часов и просит меня подняться. Он передает мне секретный договор 1887 г. и мою записку по поводу его возобновления; ему удалось поговорить о них с государем. Его Величество всецело одобрил мысль о возобновлении договора без протокола, только ему было бы желательно, чтобы Гире не брал на себя в этом отношении инициативы и во всяком случае не спешил: «Времениу нас еще довольно, подождите до апреля, а там за два или три месяца до окончания срока трактата можно будет заговорить со Швейницем». Это хорошо. Таким образом, министр может подготовить пути и даже постепенно найти благоприятный случай. Я высказываю опасение, что если мы будем очень медлить, Шувалов нас опередит и опять приготовит нам какую-нибудь статью вроде пункта о «ключах от дома». По словам Гирса, ему удалось сегодня так хорошо переговорить с государем, что Его Величество, как ему кажется, вполне за возобновление договора в такой форме, как это изложено в моей записке. Министр очень утомлен своей поездкой, и, ввиду того что приходит Зиновьев, я удаляюсь с полученными бумагами.

Когда я в 7 1/2 часов собираюсь ехать на железную дорогу, меня задерживает записка от министра; последний просит написать Горну об изъятии одной телеграммы из завтрашнего номера «Journal de S.-Petersbourg».

Среда, 20 декабря

Я до глубины души взволнован, когда меня зовут к моему дорогому министру; последний заявляет, что имеет сообщить мне нечто в высшей степени интересное, просит только держать это в тайне. Третьего дня, в понедельник 18 декабря, Гире поехал на заседание Государственного совета, совершенно не подозревая того, что там должен обсуждаться чрезвычайно важный вопрос. Он сидел между Победоносцевым и Деляновым; оба распинались, уговаривая его голосовать за проект, который должен был быть внесен на рассмотрение Совета министром внутренних дел Дурново. Проект этот касается законоположений, долженствующих установить порядок пересмотра и кассации приговоров участковых начальников. Министр внутренних дел желает, чтобы в случае жалобы на действия этих новых чиновников вопрос о кассации подлежал бы рассмотрению при закрытых дверях в административном порядке в особой инстанции, представленной губернатором, вице-губернатором и еще несколькими чиновниками. Ввести это отступление от гласного судопроизводства на путь нового межведомственного учреждения, по-видимому, очень трудно; с точки зрения права, оно является совершенной аномалией, отдавая помещиков и сельское население во власть произвола, который будет тем более тягостен, что в большинстве случаев их дела и жалобы будут рассматриваться чиновниками, лишенными какой-либо юридической подготовки.

Старый граф Делянов, стремящийся петь в тон настроению данного момента и говорящий с некоторых пор только в том духе, что «нам нужна палка», горячо ратует в пользу проекта Дурново. Победоносцев сообщает министру, что государь желает, чтобы этот проект прошел, что Его Величеством приняты в этом отношении вполне определенные решения, и добавляет конфиденциально, что он, Победоносцев, желал непременно принять сегодня участие в заседании Государственного совета потому, что ему было поручено поддержать проект министра внутренних дел; проект был бы перенесен на общее собрание Совета, потому что при предварительном рассмотрении его в департаментах он не мог быть принятменьшинством голосов — 9-ю против 13. Гире видит, что адмирал Посьет исчезает в начале заседания под тем предлогом, что «дело, его не касающееся». Он говорит своим соседям, что предпочел бы последовать этому примеру или воздержаться от голосования, так как недостаточно знаком с вопросом, но, раз необходимо высказаться, он может это сделать только в согласии с тем, что ему подскажут его совесть и то впечатление, которое он вынесет из дебатов. После того как министр внутренних дел изложил свой проект, берет слово недавно приехавший на несколько дней из деревни бывший министр юстиции граф Константин Пален и, несмотря на свой неправильный русский язык и чисто немецкое произношение, с увлекательным красноречием доказывает безрассудство проекта: «Я, как ферноподданный моего касударя, не могу коворитъ против моей софести, и этот негласный разбор жалоб, приносимых на участковых начальников, вернул бы нас ко времени, когда какой-нибудь секретарь решал и подносил дело к подписилюдей, которые ничего о нем не знали. Такой закон пал бы пятном на священное имя касударя и на его царствование» и т. д. и т. п. Одним словом, с образцовой откровенностью и прямотой старый государственный деятель говорил как истинный «барин». После него высказался в том же смысле ML и, наконец, министр юстиции Манассеин. В очень спокойной, очень умной, логичной и ясной речи он показал, насколько проект министра внутренних дел трудновыполним, не соответствует духу наших судебных установлений, являющихся одной из славных страниц царствования Александра II, и в сущности бесполезен. Благодаря введенным два года назад ограничениям гласности судопроизводства правительство имеет право закрывать двери суда всякий раз, как сочтет это нужным, при публичных заседаниях, а также допускать только желательное ему число свидетелей. Речь эта производит сильное впечатление и проясняет вопрос даже для тех, которые были с ним недостаточно знакомы.

Наступает момент голосования. Гирсу кажется, что, когда государственный секретарь подошел к наследнику-цесаревичу, сидевшему между председателем совета великим князем Михаилом и великим князем Владимиром, Его Высочество слегка покраснел, на мгновение задумался и голосовал, не посоветовавшись и не обменявшись ни словом со своими дядей и дедом. Когда очередь доходит до моего министра, он высказывается за мнение министра юстиции, то есть на стороне меньшинства, голосовавшего в департаментах против проекта Дурново. Победоносцев и Делянов горячо протестуют, но Гире им замечает, что не может голосовать в противоречии с впечатлением, вынесенным им из дебатов, на которых только что присутствовал. Когда результат голосования становится известным, оказывается, что 21 человек высказались согласно с меньшинством в департаментах, и только 20 — за одобрившее проект Дурново большинство.

Итак, в общем собрании проект министра внутренних дел, о котором было известно или предполагалось, что его одобряет государь, не мог пройти вследствие большинства в один голос, и это был, может быть, голос наследника престола, потому что он голосовал с теми, которые отвергли проект. Эффект необыкновенный! Сильное впечатление. Великие князья Михаил и Владимир, бывший министр юстиции Набоков и даже такие люди, как Абаза и Сольский, сочли нужным голосовать «за». Узнав о неожиданном решении цесаревича, некоторые как будто бы сконфужены и стараются оправдаться тем, что вопрос якобы не имеет большого значения. К довершению всего по окончании заседания наследник подходит к графу Палену и говорит ему комплименты по поводу произнесенной им прекрасной речи. При этом рассказе меня охватывает волнение, такое волнение, что я чувствую, как у меня сжимается горло и подступают слезы. Какое счастье, если этот молодой великий князь обладает характером, имеет уже свое мнение и мужество его отстаивать, и особенно если он доступен тому, что справедливо, честно, смело и бескорыстно. Гире говорит, что положительно считает его таковым и что Россия будет многим обязана моему старому другу Хису, который неустанно стремился внушить своему августейшему ученику чувства моральной независимости и благородства и выработать в нем твердость характера. Слава Богу!

Уезжая из Совета, Гире встретил Палена и сказал ему смеясь: «Неисправимый либерал». Граф спросил его, за кого он голосовал, но министр ответил только: «Ничего не знаю».

Гире признается, что вчера, отправляясь в Гатчину, он был немало озабочен. Не раз в случаях, когда в Государственном совете голоса по интересовавшим государя вопросам разделялись, государь проявлял сильное раздражение против тех, кто был в оппозиции. На этот раз министр нашел монарха очень грустным, задумчивым и почти унылым; Его Величество не сказал ни слова о заседании Государственного совета, но выслушивал доклад с таким грустным видом, что министр был просто огорчен. В этом настроении государь и выслушал очень внимательно доклад по поводу возобновления нашего тайного договора и принял согласное с нашими желаниями решение. По окончании доклада, когда министр хотел откланяться, государь с минуту поколебался, затем пригласил его как всегда: «Не хотите ли с нами завтракать?». По пути в столовую Гире узнает, что нет абсолютно никого, кроме царской семьи и дежурного флигель-адъютанта великого князя Сергея Михайловича. Последний обычно весел и шутит, но в этот день ему не по себе, его видимо что-то беспокоит; в доме чувствуется гроза. Государь входит и направляется в покои государыни, которая тотчас выходит взволнованная и со слегка раскрасневшимся лицом. У детей тоже очень огорченный вид. Чуть позже приходит великий князь Георгий. Садятся за стол, но цесаревич еще не появляется; наконец входит великий князь, обычно приходящий вовремя, до появления Их Величеств; он занимает место около Гирса, сидящего по правую руку от государыни. Министру показалось, что уходивший на минутку, перед тем как сесть за стол, великий князь Георгий ходил за цесаревичем. Все признаки бурной семейной сцены и порожденной ею неловкости побуждают Гирса стараться поддерживать разговор, но тучи не рассеиваются и всем не по себе. Вдруг государь начинает яростно бомбардировать цесаревича хлебными шариками (Его Величество имеет иногда обыкновение во время семейных обедов бросать ими в сидящих за столом) и говорит: «А что», «Вот тебе» и делает другие шутливые замечания. Лед как будто растаял, проглянуло солнце, все присутствующие чувствуют облегчение. Снова у всех хорошее настроение. Как только встали из-за стола, государь уходит в свой кабинет, государыня тоже прощается с Гирсом, который видит, как наследник направляется в кабинет своего августейшего отца. Он чувствует, что это делается с целью примирения, и спрашивает себя, каков будет результат. Дай Бог, чтобы молодой человек не пошел ни на какой компромисс со своей совестью и чтобы отец, посердившись за несогласное с ним, сумел бы отнестись с уважением к тому, что сын его не боится иметь собственное суждение. В его власти затем разрешить вопрос согласно своей самодержавной воле.

Рассказ Гирса меня сильно взволновал; никто лучше его, этого добросовестного, честного государственного деятеля и нежного, образцового отца семейства, не мог бы передать все оттенки обеих сцен — в Государственном совете и у семейного очага государя. Так хорошо, так отрадно видеть и слышать нечто подобное в наш безобразный, мелочный век

Четверг, 21 декабря

Министр просит меня подняться еще до 11 часов. Гире говорит мне о вчерашнем приеме дипломатов. Волкенштейн как будто бы разделяет его мнение о несвоевременности котировки болгарского займа на бирже в Вене и в Пеште; он напоминает по этому случаю министру, как два года назад, встревоженный оборотом, какой принимали наши отношения с Австрией, он высказал опасение, как бы дело не дошло до войны, и Гире ему тогда ответил: «Я не думаю, чтобы дошло до войны, но мы сильно рискуем тем, что мир у нас будет неприятный!». Это было почти пророчеством.

Приезжает министр финансов и прерывает нашу беседу; он со мной очень любезен.

На возращенных сегодня утром донесениях Нелидова от 12/24 декабря государь сделал некоторые пометы. На депеше N 168, передающей подробности предложения Гадбана относительно Болгарии, против слов «Гадбан предполагал совокупными настояниями великих держав заставить Фердинанда и Стамболова с ними согласиться; по моему мнению, дело представлялось бы этим путем еще менее исполнимым» Его Величество помечает: «Да». На депеше N 169, в которой дается отчет о беседе Нелидова с великим визирем, где говорится о намерении болгарского правительства захватить всю часть восточных железных дорог, проходящих через восточную Румынию, Его Величество помечает: «Не вследствие ли этого разговора с Нелидовым обратился верховный визирь с предложением о Болгарии через своего посла у нас?»

Министр опять меня просит подняться к нему; он говорит, что Вышнеградский читал ему свой доклад государю по поводу бюджета на 1890 г. и советовался с ним в части, затрагивающей вопросы политики. Они решают характеризовать ее как «спокойную» политику. Это употребленное Гирсом прилагательное очень понравилось министру финансов, утверждающему; что он не желает употреблять слова «мудрая» ввиду того, что наш августейший Юпитер считает и так себя слишком умным. Это не мешает министру, однако, закончить свой доклад самыми смиренными и самыми горячими комплиментами по адресу Его Величества. Но отчет действительно блестящий; достигнутые в прошлом году результаты и предвидения на будущий год весьма удовлетворительны. Министр финансов желал бы иметь к 29-му числу французский перевод этого замечательного труда и обещает нам прислать один экземпляр 24-го. Предлагаю для этой работы Деревицкого и условливаюсь с ним по этому поводу.

Обедаю один. Вечером занимаюсь у себя.

Пятница, 22 декабря

Поднявшись к министру, предлагаю ему слово «quiete», чтобы перевести дословно прилагательное «спокойная», которым министр финансов хотел характеризовать нашу политику. Известие о рецидиве инфлюэнцы у государя, по-видимому, понемногу распространилось. К нам со всех сторон обращаются за сведениями. Сегодня утром Его Величество возвращает телеграмму шаха по этому поводу с пометой: «Приготовьте ответ: откуда они взяли, что я болен?» Я предлагаю небольшой успокоительный циркуляр нашим представителям.

Государь возвращает сегодня утром также депешу из Афин от 26 ноября, в которой наш поверенный в делах сообщает о неблагоприятном впечатлении, произведенном письмом греческого принца Константина к берлинскому муниципалитету в ответ на полученные Его Высочеством поздравления. «Принц Константин в письме горячо благодарил берлинский муниципалитет за его пожелания и обещал всегда разделять радости и горе берлинских жителей!» Его Величество пишет на полях против этих строк: «Лишняя совершенно фраза»; затем дальше, против слов «Злополучное письмо это было составлено бывшим воспитателем, теперешним гофмаршалом принца г-ном фон Лидерсом и послано без ведома короля» Его Величество делает помету: «Это меня не удивляет, я знаю этого Лидерса давно и считаю его весьма вредной личностью при наследнике греческом».

Еще раз сказывается германофобия нашего государя.

Когда я вечером занимаюсь у себя, приходит известие о том, что погребение бразильской императрицы состоится завтра, и министр просит меня тотчас телеграфировать нашему посланнику в Лиссабоне, что ему поручается быть представителем Их Величеств во время церемонии.

Суббота, 23 декабря

Министру очень неприятны попытки нашего Никонова пригласить сегодня вечером на концерт великую княгиню Александру Георгиевну.

Вечером устраиваемый г-жой Гамбургер и Никоновым в залах министерства концерт в пользу Красного Креста. Гире присылает мне доклад Вышнеградского, который надо перевести, и я тотчас же передаю его Деревицкому. Оболенский возвращается довольно поздно и отправляется на концерт.

Воскресенье, 24 декабря

Получена двухнедельная корреспонденция, очень бесцветная; впрочем, для ответов мне достаточно будет подготовить сопроводительные письма к составленному Михайлом Гирсом политическому бюллетеню конца года. Вношу в книгу донесения в состоянии такой рассеянности, что забываю сделать обычные надписи на обложках. Я так потрясен всеми волнениями и так утомлен, что испытываю ужасное чувство, будто совсем обессилел. Возвратившийся не слишком поздно Оболенский застает меня в этом состоянии. Министр пишет мне, что Вышнеградский не нуждается более в переводе своего отчета, и я тотчас же предупреждаю об этом Деревицкого, чтобы остановить его работу. Прощаюсь со своим Олой и, совершенно разбитый, ухожу около 11 часов.

Вторник, 26 декабря

Министр едет в 10 часов в Гатчину; это последний доклад в нынешнем году. Поднимаюсь, чтобы с ним увидеться, поблагодарить его и поздравить по случаю дня рождения г-жи Гире, которая, по его словам, нездорова.

Министр возвращается около 5 часов. За обедом только мы двое, Крупенский и один офицер. Перед самым обедом получены грустные известия, а затем весть о смерти старой императрицы Августы; мы передаем их по телеграфу в Гатчину. Сегодня утром государь возвратил телеграмму Нелидова от 23 декабря/4 января, в которой наш посол замечает: немцы подчеркнули, что для Турции важно дать Солсбери оружие для отражения атак, подготовляемых Гладстоном в связи с армянским вопросом. Его Величество сделал на ней следующую помету: «Это знаменательный факт, доказывающий, как Германия дорожит кабинетом Солсбери».

Среда. 27 декабря

По словам министра, он нашел вчера, что Их Величества очень озабочены скверными известиями об императрице Августе, и не потому, что ее кончина была для них особенно тяжелой утратой, а из-за траура как раз во время праздников; их заботит, как и в каких туалетах устраивать уже назначенный в день Нового года выход. Кажется, даже немного посмеялись над покойной монархиней, и государь высказал мысль, что старый император Вильгельм должен беситься на небесах из-за того, что его благородная подруга еще живет, в то время как его уже около двух лет нет в этом мире.

Четверг, 28 декабря

Уезжает двухнедельный курьер. Это Корф. Пишу ему прощальное письмо. Шувалов телеграфирует из Канн, что болен и не может ехать в Берлин на похороны. Государь делает помету: «И нет особенной нужды». Его Величество не воспринимает это событие чересчур трагически; он, однако, послал сочувственные телеграммы и отправляет также великому герцогу Веймарскому телеграмму, которую я позволил себе представить министру. Вчера Гире должен был обратиться к Его Величеству с запиской: он хотел напомнить о намерении Его Величества отправить свой фотографический портрет юному сербскому королю, который просил об этой милости. Сегодня Его Величество присылает портрет с подписью при записке на имя Гирса, в которой пишет: «Посылаю при этом мою рожу». Какова скромность! Министр просит меня спрятать как можно дальше этот оригинальный автограф.

Пятница, 29 декабря

Погребение императрицы Августы назначено на послезавтра, и по предложению министра послать кого-нибудь в Берлин государь решает, что поедет великий князь Михаил, который приходится покойной племянником. Он этим очень доволен, иначе там не было бы никого, кроме поверенного в делах, даже графа Кутузова, военного, который тоже в отсутствии.

Суббота, 30 декабря

Государь возвращает сегодня утром донесение Нелидова N 174 относительно путешествия лейтенанта Машкова в Абиссинию и фантастических планов войти в сношения с королем Менеликом. Его Величество пишет на сопроводительном письме Гирса: «Окончательно решим, что делать, выслушав самого Машкова и обсудив хорошенько этот вопрос».

Воскресенье, 31 декабря

Обедаю один. Вечерня в министерской церкви. По возвращении — записка от министра, который спрашивает мое мнение относительно ответа, который он рассчитывает дать Нелидову в предположении, что Ону будет говорить о делах с великим визирем. Гире предлагает не показывать последнему, что мы в курсе этих переговоров, до того как тот окончательно не выскажется. Гире добавляет: «Не доставите ли вы нам удовольствие прийти поужинать с нами сегодня, чтобы встретить Новый год? Будем в семейном кругу». Пишу ему, что благодарю и принимаю приглашение, после чего получаю еще записку: «Благодарю вас за то, что приняли наше приглашение на сегодняшний вечер»; он поручает мне также предложить Оболенскому к нам присоединиться.

В 11 1/2 часов поднимаюсь наверх. Около 12 садимся за стол. Семейство, адъютант Кантакузен и Дубенский. Садясь, министр говорит: «Это, вероятно, моя последняя встреча Нового года», и добавляет: «В этой квартире». У меня больно сжалось сердце; угрызения совести, невероятная грусть. Возвращаюсь в 12 1/2 ч.

1890 ГОД

Январь

Понедельник, 1 января

Встретив Новый год со своим дорогим министром и его семьей, возвращаюсь к себе около часа. Готовлю ответные телеграммы на присланные государю поздравления. Оболенский возвращается поздно, и завтрак подают только около 2 часов. Выход был, по-видимому, очень блестящий. Вместо маленькой Петровской залы, между Гербовой и Фельдмаршальской, которая предназначалась когда-то для дипломатического корпуса, иностранные представители были на этот раз собраны в Георгиевском, иначе говоря, Тронном зале. Много городских дам, великолепные туалеты. Вернувшись около б часов, нахожу целый букет поздравительных телеграмм от большинства европейских монархов и в том числе от германского и австрийского императоров, на которые Его Величество просит подготовить ответы. Обедаю один. Написав все проекты, посылаю их около 7 1/2 часов министру; он мне их тотчас же возвращает для представления государю, но я знаю, что Оболенский не любит, чтобы отправка производилась без него, а он обещал сегодня вернуться рано. Он, однако, запаздывает, что меня крайне беспокоит.

Вчера вечером Их Величества перенесли свою резиденцию в Петербург; в Гатчину дела посылались два раза в сутки: в 4 часа дня и в любое время ночью для фельдъегеря, выезжающего с первым утренним поездом. Теперь порядок этот упрощается. Однако на время пребывания двора в Аничковом дворце у меня лично очень неприятное положение — находиться между министром, который, не имея возможности учесть ни поступления телеграмм, ни вызовы его к государю, не может сообразоваться ни со временем, ни с директором, который обычно удаляется в 5 часов, не сообщая о том, когда предполагает вернуться. Мне постоянно говорят, что, зная о наших хороших отношениях, Гире, обращаясь ко мне, всегда спокоен, что все будет сделано так, как если бы князь Оболенский сам был тут. Последний же не только не чувствует ко мне за это какую-либо признательность, но часто бывает со мной резок и, вместо того чтобы сказать мне merci, дает понять, что недоволен моим вмешательством.

Вторник, 2 января

Еще и еще поздравительные телеграммы, присланные государем с надписью: «Приготовить ответ».

Министр просил вчера у Его Величества разрешить ему не являться сегодня с докладом за неимением дел, долженствующих быть представленными на высочайшее рассмотрение. Иду сделать еще несколько визитов в ответ на полученные вчера поздравления и зайти к маленькому Вестману из Константинополя, остановившемуся у своего beau-frere генерала Спюллера на Фонтанке. Вижу издали, как из-за ограды Аничкова дворца выезжает четырехместная карета с гайдуком государыни на запятках; Их Величества с августейшими детьми и вся императорская семья едут в Мариинский театр смотреть из партера генеральную репетицию или, вернее, первое представление нового балета «Спящая красавица», которое состоится специально для высочайших особ.

Среда, 3 января

Вечером готовлю письмо Стаалю в Лондон, чтобы изложить ему нашу точку зрения на англо-португальский спор. Барон Марокетти сообщает о предстоящем путешествии неаполитанского принца на Кавказ, а может быть, и дальше в наши восточные провинции. Министр посылает это письмо государю, который возвращает его со следующей пометой: «Милости просим. Предупредить об этом министров военного и внутренних дел, а также князя Дондукова-Корсакова» Готовлю в этом смысле ответное письмо нашему послу в Италии.

Четверг, 4 января

Когда я прихожу к министру, он мне рассказывает, что вчера во время приема дипломатов, говоря со Швейницем об англо-португальском споре, он подчеркнул несправедливость резкого образа действий лондонского кабинета и указал на опасность в связи со столь энергичными действиями, предпринятыми уже в начале нового царствования, грозящую монархическому правлению в Португалии, Испании, а может быть, и в других странах. Посол на это ему заметил: «Как странно, что и Бисмарк вынес аналогичное впечатление». Он прочел Гирсу телеграмму старого канцлера, который, опасаясь возможности свержения монархий в Португалии и Испании и отголосков этого в Италии, очень встревожен всем происходящим. При этом, всячески щадя кабинет Солсбери, он не хочет заходить слишком далеко.

Принимаюсь опять за мой вчерашний проект, чтобы тщательнее разработать его в части, посвященной вопросам монархического правления.

Пятница, 5 января

Министр доволен моим проектом письма Стаалю и хочет послать его государю.

Суббота, б января

Говорят, что государь плохо выглядит; он бледен и желт, но, несмотря на просьбы окружающих, Его Величество непременно пожелал выйти на «Иордань».

Приехавшие третьего дня герцог и герцогиня Эдинбургские помещены на сей раз в Аничковом дворце; доказательство большой близости. Придя около 3 часов к чаю, Влангали рассказывает о том, что делается в Академии художеств. По-видимому, там уже с давних пор происходили невероятные хищения и беспорядки. Секретарь Исеев производил дележку, и полагают, что недружелюбное к себе отношение профессора Якоби он возбудил тем, что не соблюдал желательной для того пропорции. Последний задержал посылаемый за границу компрометирующий вексель, который он и передал товарищу министра двора Петрову как доказательство совершенных хищений. Пользующийся покровительством и полным доверием великого князя Владимира Исеев постарался придать всей этой грязной истории социалистическую окраску; отсюда ярость Его Высочества, который во время заседания Академии до такой степени вышел из себя, что закричал «Вон доносчика!» и выгнал Якоби. Последний отправился с жалобой к Петрову; тот успокоил его, сказав, что, так как профессором Академии его назначил государь, он и не может быть отставлен великим князем без высочайшего на то соизволения. Тем временем граф Воронцов в один день устроил назначение графа Бобринского вице-президентом, а графа Толстого секретарем академии; сделал он это, не спросив мнения великого князя, который был этим очень уязвлен и утверждает, что с таким же отношением ему пришлось столкнуться в военном ведомстве со стороны военного министра и начальника штаба гвардии.

Все это наводит на мысль о том, как хорошо делают великие князья, когда держатся в стороне от любых дел. Князь Александр Барятинский, бывший в немилости со времени курьезного эпизода 22 июля 1884 г., представлялся на днях Их Величествам, чтобы принести извинения. По-видимому, за него ходатайствовал уэльский принц во время пребывания в Копенгагене. Барятинский опять уехал за границу.

Воскресенье. 7 января

Обедня в министерекой церкви после свидания с моим министром. Он передает мне перлюстрацию телеграммы английского посла в Константинополе к лорду Солсбери в Лондоне. Радовиц конфиденциально уведомил меня: его превосходительство сообщил частным образом султану, что известие о том, каким образом был оправдан преступник Манса, раздражило Бисмарка; канцлер желает, чтобы султан был предупрежден о возможных для Турции последствиях, если это вызовет возбуждение общественного мнения в Англии в направлении, неблагоприятном для нынешнего турецкого кабинета. Император делает следующую помету: «Как снюхались, канальи».

Тотчас после чая министр присылает мне донесения из Вены и Рима, привезенные его племянником Кантакузеном. Вечером приезжает двухнедельный курьер. Занимаюсь внесением в книгу и прочтением всей корреспонденции, готовясь на нее отвечать. Часть ее посылается в тот же вечер в Аничков дворец, как и телеграмма барона Икскуля, подтверждающая известие о смерти герцога Аостского, бывшего испанского короля.

Понедельник, 8 января

Занимаюсь ответами на депеши Лобанову, с которым граф Кальноки неожиданно вновь заговорил о болгарском займе. Я пишу, что он хорошо сделал, не вступая в полемику, а лишь констатировав, что мы остаемся при своем мнении и во всяком случае считаем, что Австрия напрасно множит разногласия между нашими правительствами, вместо того чтобы стараться их сглаживать. Наша точка зрения на англо-португальский спор; письмо, написанное Стаалю в Лондон вследствие шагов, предпринятых португальским посланником по отношению к Гирсу. Письмо Икскулю, который переслал интересную брошюру о финансах Италии бывшего министра финансов Мальяни, доказывающего, что вот уже несколько лет Италия несет расходы на вооружение; пусть этот труд откроет королевскому правительству глаза на опасности и неудобства той политической системы, какой оно за последние годы придерживалось (Тройственный союз — вооруженная с головы до ног Лига мира). Распоряжения, сделанные ввиду предполагаемого путешествия принца Неаполитанского. Для трех остальных послов готовлю письма, извещающие их о получении донесений и сообщающие о посылке им литографированных дел за две недели.

Министра вижу только около 12 часов. Он не слишком утомлен и очень доволен своим вчерашним балом для подростков.

Вторник, 9 января

Утром государь возвращает привезенное воскресным курьером письмо барона Моренгейма от 4/16 января. В тексте «Ввиду того что первоисточником всех слухов о якобы существующих между Россией и Францией разногласиях явились некоторые немецкие газеты и „Journal de Geneve“ и, в сущности, никаких более серьезных оснований они под собой не имеют, я всячески успокаиваю бедного Спюллера, который, по собственному его выражению, совершенно выведен из состояния равновесия» Его Величество подчеркнул слова: «и, в сущности, никаких более серьезных оснований они под собой не имеют» и написал на полях: «В этом у меня сомнения». Поднявшись к министру, обращаю его внимание на эту помету, которой он не заметил, и говорю, что, по-моему, в связи с этим Для барона Моренгейма недостаточно простого сопроводительного письма и во время своего сегодняшнего доклада Гире мог бы узнать суть сомнений Его Величества. Напоминаю также ему о том, что в понедельник 15/27-го День рождения императора Вильгельма; в прошлом году в Аничковом дворце состоялся завтрак для посла, от имени государя и цесаревича императору Вильгельму были отправлены поздравительные телеграммы. Министр благодарит меня за это напоминание, имея в виду, что, помимо сегодняшнего доклада, у него не будет случая обстоятельно поговорить об этом с Его Величеством.

Без четверти двенадцать министр уезжает в Аничков дворец. Он возвращается около 3 часов и тотчас за мной присылает; он в восторге от своего доклада. Полный успех относительно празднования 15-го. Будет завтрак с музыкой, хотя этот день и не воскресный; будут приглашены Швейниц и Вилльом. Его Величество согласен, чтобы цесаревич послал поздравительную телеграмму, и просит прислать ему для подписи обе телеграммы 14-го вечером. Несколько позже, когда Гире предупреждает об этом наследника, Его Высочество благодарит его и говорит: «Ах, да. Пожалуйста, пришлите телеграмму; вы их всегда так хорошо составляете, с таким тактом». Что касается пометки на письме Моренгейма, оказывается, государь считает Спюллера русофобом. Фрейсине тоже изменил свое отношение. Генерал Ванновский жалуется, что французские военные власти, пообещав нашему военному агенту образец бездымного пороха, теперь отказываются его дать. Отношение республиканского правительства, заигрывающего с немцами и стремящегося сблизиться с Италией, неблагоприятно для России. Его Величество замечает: «Их нужно цукнутъ», на это министр отвечает: «Да, ваше Величество, но нам не надобно портить нашего положения, которое лучше теперь, чем при каком-либо государе». Гире не упускает при этом случая напомнить, что во время кампании Каткова против него он, как и всегда, был того мнения, что нам не следует вполне полагаться на французов. Гамбетта, Клемансо и КЊ были всегда враждебно настроены по отношению к монархической, самодержавной, набожной и православной России. Под влиянием страха перед Германией они из расчета льнули к нам, но, в сущности, парижский кабинет всегда хотел поссорить нас с Берлином, заставлять нас таскать для него каштаны из огня и лишь стремится пускать нам пыль в глаза очень шумными, но, скорее, нас компрометирующими, нежели искренними, проявлениями своих чувств. Тем не менее, Гире остается верен своей системе не ссориться с Францией и не подавать даже виду, что между нами может произойти охлаждение. В целях поддержания равновесия мы должны сохранить возможность опираться на этот мнимый союз и на эти мнимые симпатии. «Да, вся нация за нее», — замечает Его Величество. Следует во всяком случае постараться использовать испытываемый Спюллером и парижским кабинетом страх из-за неодобрения его поведения за последнее время парламентской оппозицией и ее прессой. Предлагаю министру переделать в этом именно смысле письмо барону Моренгейму.

За семейным завтраком после доклада министр встречается с Марией Александровной, герцогиней Эдинбургской, и ее супругом; это воскрешает тон прежних лет. Она приветствует министра с дружеской непринужденностью, которая сообщается и другим. По-видимому, государь очень сблизился со своей сестрой. Указывая ей ее место, он говорит смеясь: «Иностранная принцесса, сюда», и добавляет: «Только не приставай к Николаю Карловичу с назначениями и перемещениями молодежи». Разговор касается всего персонального состава посольства в Лондоне. Герцогиня положительно умна и с характером; она заставила своего супруга отказаться от многих уклонений от правильного пути и имеет хорошее влияние на государя. Во время своего пребывания здесь летом, видя, что министр встревожен нежеланием Его Величества нанести визит императору германскому, она сказала Гирсу: «Подождите, я постараюсь вам помочь». Министр считает вполне вероятным, что она оказала влияние на принятое впоследствии решение. Государыня делает гримасу и ничего не отвечает на просьбу министра принять жен португальского и румынского посланников, которые еще не были приняты. Гире слышал, что они решили: если им пришлось бы представляться на большом придворном балу 14-го, они там не появятся под предлогом болезни. Надо признать, что они были бы вправе это сделать. Недавно Ее Величество приняла 70 городских дам, и только жены иностранных представителей вынуждены ждать.

Судя по заметке в «Новом времени», судьба происходивших недавно в Государственном совете прений решена. Как и следовало ожидать, государь утвердил мнение меньшинства, но ничего не известно о том, как собственно этот вопрос был урегулирован и как уладилось дело с позицией наследника-цесаревича.

Вечером составляю новое письмо барону Моренгейму. Не возбуждая никаких подозрений хотя бы о малейшей перемене в наших добрых отношениях с Францией, мы можем и должны дать понять республиканскому правительству, что от нас не ускользнуло некоторое несоответствие его образа действий с горячими проявлениями чувств со стороны нации.

Февраль

Пятница, 2 февраля

Мой министр встает поздно; вижу его только после 11 часов и не попадаю к обедне. Английский военный агент Гербет (Herbette), кажется, вел себя очень плохо при своем посещении Москвы и избил везшего его на вокзал извозчика; генерал-губернатор князь Долгоруков пишет Гирсу негодующее письмо. Герцогиня Эдинбургская просит, чтобы дело это было улажено без шума, дабы не обидеть королеву. Герцог Георгий Мекленбург-Стрелицкий венчается сегодня с согласия своей матери, великой княгини Екатерины, с г-жой Вонлярской, которая получает титул графини.

Суббота, 3 февраля

На площади опять парад. Возвращаясь в 12 часов от своего министра, вижу прибытие государя, который затем с многочисленной свитой проезжает перед войсками. Начинается прохождение войск, и только тогда со стороны Миллионной, с гайдуком на запятках, появляется карета снова опаздывающей государыни. Экипаж Ее Величества должен проехать сквозь свиту, чтобы достигнуть собственного подъезда, у которого стоит государь.

Воскресенье, 4 февраля

После обеда прибывает двухнедельный курьер; вскрываю донесения, заношу их в книгу и посылаю Гирсу. Пока я одеваюсь, он еще раз присылает спросить у меня, еду ли я на бал или он может прислать мне бумаги. Мое намерение выехать в свет положительно кажется моему дорогому шефу невероятным. На бал попадаю только около 9 1/2 часов, уже после того, как состоялся выход императорской семьи.

Я поражен бледностью нашего августейшего монарха. У него восковой цвет лица с желтоватым оттенком. Неужели это все еще последствия его инфлюэнцы? Государыня в светло-желтом туалете с диадемой, украшенной бирюзой и бриллиантами. Ее Величество была очень любезна с княжной С. Она сказала ей, что заметила ее на репетиции спектакля в Эрмитаже, и спросила, не напоминают ли эти красивые декорации Москву. Государыня и великая княгиня Елизавета Федоровна принимают участие в танцах. Наследник не вырос, не пополнел и не похорошел. Он настолько теряется в толпе, что его трудно различить в общей массе. Я не нахожу, чтобы выражение его лица было очень симпатичным. Большой чувственный рот, вздернутый нос, в глазах что-то жесткое, насмешливое и высокомерное, а в целом, ничего величественного. Гусарский офицерик, недурен собой, но в общем банален и незначителен. Надеюсь, что он, тем не менее, одарен всеми качествами сердца, характера и ума, которые ему приписываются.

Понедельник, 5 февраля

Чувство утомления и нервное состояние. Это якобы великолепное зрелище придворного бала осталось у меня в памяти калейдоскопом какого-то более или менее отвратительного безобразия. Привезенные вчерашним курьером донесения не очень интересны; требуются, однако, ответы в Берлин, Вену и Париж.

Март

Четверг, 1 марта

Провожу день за чтением данного мне вчера министром первого тома мемуаров короля Станислава Августа Понятовского. Это чтение меня очень увлекает. Молодость Понятовского; его путешествия в Саксонию, Пруссию, Австрию, Францию, Англию и Нидерланды. Он дает прекрасные портреты. Фридриху Великому он не польстил; Мария, Терезия и Кауниц — прелестны. Людовик XV. Мария Лещинская. Георг II. Английские нравы. Положение вещей в Польше в момент его возвращения. Политические партии, семейные интриги, сеймы, польские нравы.

Пятница, 2 марта

Возвращаю министру первый том мемуаров Понятовского, он мне дает второй. Последний чрезвычайно интересен. Приезд в Россию к его другу, великобританскому послу в С.-Петербурге. Любовь к Екатерине, в то время еще молодой великой княгине. Бестужев и Нарышкин, способствующие их отношениям. Великолепно очерченные портреты императрицы Елизаветы, великого князя Петра, будущего императора, и Екатерины. Написанный в 1756 году по рассказам тысячи очевидцев исторический обзор со времени царствования Петра Великого. Интересные и новые подробности. Двор, общество того времени. Как только остаюсь один, не могу ни на минуту оторваться от этой книги и кончаю ее к вечеру, не выходя из дома.

Суббота, 3 марта

Впечатление от мемуаров Понятовского настолько сильное, что он как бы полностью переносит меня в ту эпоху; решаю оставить у себя книгу до завтра и сделать из нее несколько выписок.

Придя к министру, благодарю его за то, что он дал мне эту книгу и отзываюсь о ней с восхищением. Шувалов сегодня снова уезжает в Берлин. Он вчера представлялся государю и всячески добивался возобновления действий по протоколу, столь неуместно добавленному им к тайному договору 1887 года. Министр доволен, что тот уезжает, и предпочитает посылать ему инструкции в Берлин, не входя с ним в обсуждение здесь.

Перед обедом получаю странное письмо от злосчастного Дризена, служившего ранее у нас в министерстве и удаленного за целый ряд некрасивых поступков; пять лет назад он состряпал пожалование ордена Св. Екатерины тетке государыни, принцессе Ангальт-Бернбургской. Гире поручил тогда мне, как директору канцелярии, довести до сведения этого господина неудовольствие Его Величества и отказ послать его в качестве курьера, с каковой целью он предлагал свои услуги, желая отвезти принцессе орденские знаки. Оказывается, что он для путевых издержек занял деньги у камергера Ее Высочества; сей камергер теперь требует эти деньги, и негодяй Дризен призывает меня в качестве свидетеля, утверждая, что он якобы читал мне письма, которыми камергер вызывал его к принцессе, чем, по его мнению, и объяснялась ссуда денег. Я положительно не помню подобных писем, да и не имел бы, впрочем, никаких оснований с ними знакомиться. Тем не менее, это меня смущает, и я провожу вечер, отыскивая в старых письмах 1884—1885 гг. какие-либо следы переписки с бароном Дризеном. Наконец, получив через полицию его адрес, посылаю ему часов в 10 довольно резкую записку, в которой отклоняю всякое со своей стороны свидетельство по его частным, совершенно меня не касающимся делам. Роясь в старых письмах, нахожу одно интересное послание Сергея Татищева, написанное в августе 1885 г., незадолго до того, как он присоединился к Каткову в его кампании против министра. В этом письме он просил меня передать по случаю смерти Наташи Гире его соболезнования моему шефу, которого он превозносил до небес: «Как русский, глубоко преданный своему государю и своей стране, я не могу упустить естественного, хотя и печального случая выразить свое глубокое почтение государственному деятелю, сумевшему в самых тяжелых условиях сохранить для России блага мира, одновременно продолжая высоко держать знамя ее чести».

Жаль, что я забыл об этом письме, которое следовало бы противопоставить последовавшим вслед затем подлым нападкам «Московских ведомостей».

Воскресенье, 4 марта

Придя утром к министру, показываю ему найденное вчера письмо Татищева; говорю также и о полученном от Дризена. Среди возвращенных государем бумаг перлюстрированная телеграмма Гюсни-паши в Константинополь, в которой он дает отчет о своей беседе с Гирсом касательно критских дел. Министр высказал удовлетворение по поводу того, что за последнее время на острове не произошло ничего неприятного, Гюсни же приписывает ему фразу вроде следующей: «Под сенью покровительства султана царит полнейшее спокойствие». Гире пишет на полях: «Этого я никогда не говорил». Государь делает помету: «Подслуживается, подлец». Это резко, но характерно. У Его Величества, по-видимому, врожденное отвращение к лести.

Обедня в министерской церкви. Опять принимаюсь за выписки из мемуаров Понятовского, которые хочу кончить до прибытия вечерней почты. Около 7 часов приезжает очередной курьер; вскрываю и вношу в книгу донесения. Наибольший интерес представляют, бесспорно, депеши графа Муравьева, продолжительное молчание которого нас удивляло. Мне кажется, что содержание его писем, которые я переписываю ввиду их важного значения, он должен был бы передавать, хотя бы вкратце, по телеграфу сразу после его первого разговора с князем Бисмарком 26 февраля. Вместо этого он ограничился тем, что телеграфировал о поздравлениях канцлера. Что же касается происшедшей между ними крайне существенной по своему значению беседы, то о ней он написал лишь 2 марта с двухнедельным курьером.

Очень секретное письмо графа Муравьева из Берлина от 21 /4 марта 1890 г., полученное в С.-Петербурге в воскресенье 4/16 марта:

"Князь Бисмарк приезжал ко мне в посольство 26 февраля/10 марта, чтобы просить меня повергнуть к стопам нашего августейшего монарха его почтительнейшие поздравления. Канцлер был в кирасирской форме, при знаках ордена Св. Андрея Первозванного. Сказав мне о цели своего посещения, он сел против меня и начал так. «В мои годы невозможно следовать по пути, избранному моим монархом. Он дает невыполнимые приказания и считает себя Фридрихом Вильгельмом I. Я не могу на закате своих дней скреплять своей подписью мероприятия, коих не одобряю. Поэтому я решил совершенно удалиться от дел и остаться простым зрителем происходящего. Я сделал бы это тотчас, но не хочу дать повода думать, что меня испугали избранные в рейхстаг „свиньи“. Я хочу говорить перед новым рейхстагом, а затем уйду».

Я заметил канцлеру, что решение это произведет тягостное впечатление на привыкшую к его политической линии страну и возбудит в ней опасения за будущее. «Я это знаю, — возразил князь, — это мешает мне спать по ночам, но я не могу поступить иначе, особенно после того как мои коллеги, министры, совершенно от меня отвернулись, дабы сохранить свое положение. Я один даю советы своему молодому королю, который принимает их неохотно, а прислушивается к мнению лиц, совершенно не знакомых на практике с делами, вроде наставника Гинцпетера или какого-нибудь ничтожного подпоручика. Я не мог помешать публикации о положении рабочих и о предстоящей конференции. Мне удалось только внести некоторые изменения в редакцию этих документов, которые носили сначала слишком несерьезный и поэтичный характер».

Пользуясь наступившим молчанием, я напомнил канцлеру, что еще не так давно он сам желал найти применение труда тысяч рабочих которым грозила голодная смерть от безработицы. «Да, — ответил он, — именно об этом и следовало бы думать, а уменьшать число рабочих часов для женщин и детей — значит вмешиваться в личные дела каждого из них, и мой юный монарх увидит, что это не только не вызовет с их стороны восторга, а напротив, они будут недовольны тем, что будущее не сулит исполнения ни одного из расточаемых им теперь обещаний».

Коснувшись вопроса урегулирования и уравнивания заработной платы в разных странах, я спросил князя, не думает ли он, что Франция и Англия, например, сочтут для себя выгодным, чтобы продукты германского производства, вопреки вздорожанию их вследствие повышения заработной платы и сокращения рабочего дня, могли по-прежнему неизменно конкурировать на различных рынках с французскими и английскими товарами. Канцлер лукаво улыбнулся и дал мне ясно понять, что не ожидает никаких практических результатов от конференции.

Перед отъездом он сказал мне, что, так как их монарх, конечно, гораздо могущественнее его, он вынужден уступить этому могуществу и совершенно удалиться от дел. На другой день, когда я по повелению Его Величества и согласно предписанию вашего превосходительства поехал благодарить канцлера за поздравление, князь, сказав мне, что он глубоко тронут милостивым к нему отношением нашего августейшего монарха, возобновил вчерашний разговор: «Вы не поверите, — сказал он, — насколько мне трудна и утомительна работа с моим молодым монархом. Он то и дело заговаривает о делах, которые требуют рассмотрения и затем сами собою отпадают. Он все боится, что я недостаточно посвящаю его в дела. Я не привык к такому положению вещей. При моем старом короле я многие дела решал сам, сообщая ему лишь результат их. Теперь я вынужден обсуждать малейшие подробности. Я нес свое бремя четыре раза за семь лет и больше не в состоянии».

Ваше превосходительство изволите заметить, что речь канцлера в этот день имела несколько иной оттенок, чем накануне. Это объясняется тем, что князь Бисмарк был под впечатлением пожалования министра Беттихера в кавалеры ордена Черного Орла — пожалования для канцлера тем более неприятного, что Беттихер, бывший прежде в числе людей ему преданных, от него отвернулся и, по выражению самого князя, пожертвовал и им, и интересами партии, став борцом за новые идеи, дабы сохранить свое положение. В тот же вечер канцлер имел свидание с императором, который был по отношению к нему, по-видимому, благосклонен, чем и объясняется несколько более умеренный тон речей на следующий день. Следует ли заключить из признаний князя Бисмарка, что он в скором времени совершенно удалится от государственных дел? Слушая его, становишься склонным это думать. С другой стороны, он уже не в первый раз угрожает положению дел своей отставкой. Он делал это столько раз, что именуемое здесь как канцлерский кризис, очень напоминает басню о пастухе, овцах и волке. Как и в басне, нередко угроза несуществующей опасности приводит к тому, что ей начинают верить лишь тогда, когда уже нельзя ее предотвратить. В конце концов то же может случиться и на сей раз. Отставка канцлера действительно носится в воздухе".

Личное письмо графа Муравьева: «Будучи достаточно близко знаком с семейством Бисмарка, считаю долгом вскрыть перед вами истинную подоплеку этого дела, могущую служить дополнением к моему очень секретному письму от сегодняшнего числа. По сведениям, почерпнутым из верного источника, канцлер, хотя и считает несовместимым со своим достоинством оставаться у дел, все же изыскивает всевозможные способы сохранить свое влияние и свое положение. До сих пор ему еще не удалось разрешить этой задачи. Его семья, во главе с княгиней Бисмарк и их двумя сыновьями, уговаривает его удалиться в уверенности, что силой вещей он вскоре снова встанет у власти в положении победителя. Этот маневр сопряжен с риском, опасность коего канцлер сознает, ибо он гораздо лучше их, и особенно лучше своего старшего сына, отдает себе отчет в теперешнем положении вещей в Берлине Император Вильгельм очень ревниво относится к своей власти и любит констатировать свою силу, как он это доказал речью, произнесенной им недавно в отеле „Kaiserhof“ на банкете, данном в его честь бранденбургским провинциальным собранием».

Понедельник, 5 марта

Возвращая посланные ему вчера вечером бумаги, государь просит составить ему телеграмму с выражением сочувствия князю Черногорскому по случаю кончины княгини Зорки Карагеоргиевич, о которой Его Величество только что узнал. Готовлю эту телеграмму и поднимаюсь к министру. На письме Муравьева государь сделал помету: «Мне все-таки не верится, чтобы Бисмарк ушел». Таково и наше впечатление; князь сохранит за собой, вероятно, руководство внешней политикой.

После завтрака набрасываю проект ответа барону Моренгейму, который написал нам длинное письмо по поводу смены кабинета во Франции, и Шувалову. После собрания за 4-часовым чаем в обществе Влангали, Зиновьева, Никонова и Ионина — недомогание и такое сильное утомление, что чувствую себя неспособным к продуктивной вечерней работе. Так как Оболенский меня предупредил, что вернется сегодня очень поздно, я собираюсь лечь около 11 часов; в этот момент дежурный чиновник присылает мне только что полученную из Берлина телеграмму с пометкой: «Строго личная». Ввиду обстоятельств данного момента и завтрашнего доклада министра решаю сам ее расшифровать и сижу над этой работой до 3 часов ночи.

Секретная телеграмма графа Шувалова:

«Берлин, 5/17 марта 1890 г.

Строго личная.

Утром, по моем приезде сюда, канцлер обратился ко мне с просьбой уделить ему сегодня же несколько минут. Я застал его в состоянии крайнего возбуждения. Из нашего разговора выяснилось, что отставка его и его сына принята императором и что с часу на час следует ожидать ее официального оформления. Несогласие во мнениях императора и его канцлера по внутренним вопросам распространилось и на внешнюю политику, по поводу которой взгляды их совершенно за последние дни разошлись. По словам князя, император ставит ему между прочим в упрек проводившуюся им до сих пор русофильскую политику, а также то, что канцлер систематически скрывал от него опасность военных мероприятий, якобы предпринимаемых нами в течение уже стольких лет, и их угрожающий по отношению к Германии характер. Для Бисмарка очевидно, что в настоящий момент по вопросам внутреннего управления император Вильгельм находится под влиянием великого герцога Баденского, а в сфере внешней политики на него оказывает воздействие Вальдерзе или какой-либо другой генерал. Раздражение канцлера так велико, что я спрашиваю себя, не заставляет ли оно его слишком мрачно смотреть на положение, которое создастся в связи с его отстранением от дел. Я задаюсь также вопросом, не является ли утверждение Бисмарка, что причиной его ухода служит и то обстоятельство, что император считает его русофилом, лишь своего рода маневром, имеющим целью вызвать с нашей стороны демонстрацию, которую он мог бы использовать как доказательство того, что только он один является гарантом добрых отношений между нашими государствами. Вчерашнее объяснение между императором и канцлером имело решающее значение. По моему мнению, не может быть и речи о примирении. Донесение о нашем разговоре получите со специальным курьером. Приложу к нему письмо канцлера к Вильгельму I от 1877 года, которое князь просит представить на рассмотрение нашего августейшего монарха. Мне кажется, что до выяснения этого положения требуется величайшая бдительность и осторожность».

Вторник, 6 марта

Встаю ранее 8 часов, чтобы переписать эту важную телеграмму, и посылаю ее в запечатанном конверте министру. Он просит меня подняться; застаю его очень озабоченным. Мы условливаемся сохранить эту телеграмму в строжайшей тайне и никому не сообщать ее содержания. Тотчас же готовлю проект ответа, который министр увозит с телеграммой к докладу. Вот он: «Серьезное значение сообщенного вами вчера по телеграфу известия очевидно. Положение требует, как вы говорите, величайшей бдительности и крайней осторожности. Наш августейший монарх очень сожалел бы об удалении князя Бисмарка от дел. Передайте последнему выражение нашей симпатии, не упуская, однако, из виду, насколько важно не задеть при этом самолюбие императора Вильгельма».

По отъезде министра иду, как всегда во время доклада, помолиться в Казанский собор и, позавтракав с Оболенским, в ожидании возвращения Гирса принимаюсь за переделку моего проекта письма Шувалову. Министр возвращается около 3 часов и тотчас же присылает за мной. Телеграмма произвела на государя чрезвычайно сильное впечатление; Его Величество, кажется, искренне обеспокоен и огорчен уходом Бисмарка и опасается даже, что конец нашей телеграммы был не слишком осторожен. Как же это: «не упуская из виду, насколько важно» и т. д. Шувалов тогда ничего не сделает. Однако все остается без изменений; зашифровываем с Оболенским телеграмму и отправляем ее. Когда я еще нахожусь у министра, приезжает Лобанов; ему, кажется, досадно, что его заставили несколько минут подождать.

Вечером мне присылают из цензуры телеграммы агентства Вольфа, передающие содержание статьи из «Nazio-nalzeitung», из которой можно предположить, что князь Бисмарк может еще остаться у власти. Опасаясь неопределенности, которая явилась бы следствием его ухода, приходится этого желать. Кончаю свои проекты писем, которые должны быть отправлены с курьером в среду. Вручая сегодня утром государю телеграмму Шувалова, министр говорит Его Величеству, что я расшифровал ее ночью и содержание ее известно мне одному. Его Величеству приходит блестящая мысль пригласить завтра на частную аудиенцию генерала Швейница.

Среда, 7 марта

Частные телеграммы сообщают о более чем вероятной отставке князя Бисмарка; министр решает сообщить полученную третьего дня телеграмму Влангали и Зиновьеву. Он в восторге от нашей ответной телеграммы и говорит мне, что все, кому он ее показывал, одобряют ее. В письме графу Шувалову мы поручаем ему выразить Бисмарку сожаление государя и добавляем: Его Величество надеется, что канцлер изменит свое решение.

Константинопольская почта приносит письмо Нелидова с отчетом о его беседе с великим визирем; последний, по-видимому, отнесся сочувственно к нашим предположениям по поводу выбора нового болгарского князя, но считает совершенно невозможным добиться удаления Кобур-га и восстановления законного порядка, не прибегая к услугам Стамболова, являющегося хозяином положения; ввиду этого я предлагаю министру телеграфировать нашему послу в Константинополь, что мы не видим препятствий к тому, чтобы Порта прибегла к этой мере, если она считает ее наиболее действенной. Вечером государю посылается проект телеграммы именно в этом смысле.

Утром государь принимает в частной аудиенции германского посла, который сегодня уезжает в Берлин, чтобы присутствовать при Ordensfest.

Итальянцы желали бы быть представителями Менели-ка на противорабовладельческих конференциях в Брюсселе. Мы телеграфируем Урусову. Ввиду того что договор Италии с Менеликом состоялся без нашего согласия, мы отказываемся признать протекторат Италии над Эфиопией.

Четверг, 8 марта

Государь возвращает одобренным проект телеграммы Нелидову. Министр мне рассказывает, что во время его последнего доклада Его Величество сообщил ему под величайшим секретом, что генерал Черевин докладывал ему о достигнутом соглашении между молодым Карагеоргиевичем, служащим в кавалергардском полку, и Стамболовым, который готов содействовать вступлению Карагеоргиевича на княжеский престол в Болгарии, если только государь соизволит на это согласиться. Его Величество ответил, что ничего не имеет против этого. Признаюсь, мне эта комбинация совсем не нравится. Возможно, это не более как попытка играть политическую роль, к чему близкостоящие к нашему государю генералы, как Рихтер и Черевин, часто стремились, а может быть, Стамболов вступил косвенно в переговоры с князем Карагеоргиевичем, желая нас скомпрометировать в глазах Австрии и Турции или усилить свое влияние в стране путем устрашения русскими интригами. Полагаю, что, прежде чем решиться на какую-либо перемену нынешнего режима и согласиться на свержение Кобурга, Стамболов, конечно, захочет обеспечить себе, насколько это возможно, безопасность со стороны нового князя; но я сомневаюсь в том, что он думал именно о Карагеоргиевиче. Следовало бы проявить тут большую осторожность и держаться полностью в стороне или воспротивиться этой кандидатуре. Я советую министру сообщить это князю Лобанову, который завтра будет принят государем, а в конце недели возвращается на свой пост.

Послал телеграмму Нелидову. Отправка очередного двухнедельного курьера.

С часу на час ждем известий из Берлина. Действительно ли Бисмарк окончательно уйдет? Как обстоит дело с переговорами, которые по высочайшему повелению должен был по возвращении в Берлин начать Шувалов, чтобы выяснить, будут ли и каким образом возобновлены наши тайные соглашения?

Пятница, 9 марта

После обеда приезжает специальный курьер, о котором нас предупреждал Шувалов, и привозит два очень интересных письма.

Строго личное письмо графа Шувалова из Берлина от 6/18 марта 1890 г.:

"Думаю, что моя вчерашняя секретная телеграмма изумила вас не менее, чем был удивлен я сам, передавая вам только что перед этим сказанные мне канцлером слова. Тотчас по приезде я отправился к князю Бисмарку, который просил меня об этом и настаивал на своем желании видеть меня непременно в тот же день. «Итак, все кончено, — сказал канцлер, протягивая мне руку, — роль моя как политического деятеля сыграна. Мой сын и я уходим, наша отставка принята…»

Под сильным впечатлением этого сообщения я не скрыл от князя, насколько поражен этим окончательным решением, особенно после нашего последнего разговора, из которого можно было заключить, что подобная развязка возможна, но не неизбежна.

«Что делать, — ответил князь, — во время вашего отсутствия произошли важные события. Мне пришлось выдержать нелегкую борьбу, и я вынужден был защищать свои взгляды не только в области внутренней политики — осуждению Его Величества подверглась также и моя внешняя политика. Пока дело касалось только внутренних вопросов, я еще мог уступать; я готов был даже помогать своему государю на том пути, на который он вступил, чтобы избавить его от разочарований. Но мои враги напали на меня в области политики внешней, которой я руководил 28 лет, и, по-видимому, в глазах императора информация нескольких, ничего дальше своего носа не видящих консулов и фантастические представления нескольких генералов с Вальдерзе во главе возымели большее значение, чем моя долгая служба и мой 28-летний опыт. Верите ли, император упрекал меня, между прочим, в том, что моя политика по отношению к России была слепа, что я держал его в неведении относительно серьезности ваших военных мероприятий за последние годы и их угрожающего для Германии характера».

Император сказал, что Бисмарк допустил настоящий «Aufmarsch» России против Германии

«Что мне делать перед лицом подобных инсинуаций? — продолжал князь. — Могу только начать укладываться, как вы можете в этом убедиться, если пожелаете заглянуть в соседнюю комнату. В общих чертах моя политика была всегда одна и та же. Взгляните, вот собственноручно мною написанное в 1877 году письмо. Я обращался к своему старому королю и высказывал ему мою точку зрения на то, как нам следовало держаться во время вашей последней войны. Некоторые места этого письма не представят никакого интереса для вашего императора, но я предпочитаю представить его на воззрение Его Величества в его неприкосновенной полноте. Я прошу, чтобы с ним ознакомились только ваш государь, г-н Гире и вы, после чего вы мне его вернете, конечно так же конфиденциально, как я вам его даю*.

______________________

• С этого документа была снята копия для нашего секретного архива; в сущности, письмо это не заключает в себе ничего особенно нового. Сочувствие нашим поражениям под Плевной; проект европейского выступления против Порты в целях воспрепятствования зверствам; намерения предоставить полную свободу действий Александру II; продолжать неизменно придерживаться доброжелательного нейтралитета; критика имевших место военных действий.

______________________

Правда, я уклонился от линии своего поведения, когда в 1879 году князь Горчаков принял по отношению к Германии угрожающую позицию, что подтверждалось целой серией полученных мною в его время писем. Тогда я добился заключения договоров сначала с Австрией и потом с Италией. Но что, в сущности, гарантируют эти договоры указанным государствам? Их сохранение, их существование и ничего более. По существу, они являются чисто оборонительными. Я не строю себе никаких иллюзий насчет значения этих союзов, при которых вся тяжесть обязательств ложится главным образом на Германию, так как она одна достаточно сильна, чтобы противостоять в будущем возможным случайностям. Италия — вы знаете, что там происходит. Существующий там порядок может быть каждый день опрокинут революцией. Австрия в соединении с Россией и Германией — вот комбинация, в пользу которой, как вы знаете, я всегда работал. Соглашение трех монархий, образующее плотину против надвигающихся социализма и революции, со всех сторон угрожающих Европе. Но что может сделать одна Австрия, находящаяся постоянно под угрозой расчленения, которое явилось бы неминуемым следствием отделения Венгрии с преобразованием ее в государство. Остаются наши две страны. Чего мог я бояться со стороны России? Как я говорил вам во время нашей последней беседы, я вполне понимаю, что если бы мы роковым образом оказались втянутыми в войну с Францией, то в случае нашего успеха Россия в известный момент сказала бы нам „Стой!“, и мы бы остановились. Между тем, Россия, без сомнения, возобновила бы свою деятельность на Ближнем Востоке. Что нам до этого? Мы признаем ваши права в Болгарии, и даже если бы вы дошли до Константинополя, нас это тоже не касалось бы. Таковы принципы и идеи, которыми я до сих пор руководствовался, в силу которых я был сторонником дружеского согласия с Россией. Я всегда стоял бы за это, если бы оставался у власти. Мне ведь, конечно, не приходилось опасаться взятия вами Кенигсберга или аннексии наших польских провинций!».

Канцлер продолжал и далее в том же тоне, но я избавляю вас от подробностей, которые привели бы меня к повторениям.

Я не скрыл от канцлера, что все, что мне довелось выслушать, произведет, без сомнения, тягостное впечатление на моего государя; мне трудно понять и даже уловить значение и смысл упреков, которые делал ему его император относительно миролюбивого и корректного характера его политики по отношению к России; по-моему, обвинения императора Вильгельма находятся в полном несоответствии с выражениями дружбы, которые Его Величество столько раз лично высказывал нашему августейшему монарху; в конечном итоге не следует удивляться, если ввиду подобных откровенных признаний мы займем еще более сдержанную и выжидательную позицию, ибо как могли бы мы примирить его опасения с мирными заверениями, которые неоднократно так благородно и так торжественно высказывались нашим государем как императору Вильгельму, так и ему, канцлеру.

Заканчивая это донесение, хочу еще пояснить кое-какие свои соображения, высказанные мною по существу моей секретной и строго личной вчерашней телеграммы. Мое предположение, что Бисмарк мог преднамеренно рисовать в самых мрачных красках последствия его отставки, объясняется воспоминанием об одном до некоторой степени аналогичном разговоре с князем, происшедшем еще при жизни императора Фридриха, когда он приезд и прием в Берлине князя Баттенберга сделал вопросом существования кабинета. В данном случае, сказал я себе, канцлер так же, как и тогда, подчеркивает свои чувства, свое отношение в прошлом к России, чтобы вызвать с нашей стороны сожаления по поводу возможности исчезновения его с арены политической жизни. Если изволите припомнить, откровенные признания князя вызвали с вашей стороны письмо от 31 марта 1888 г., которое он использовал для того, чтобы показать императору Фридриху, сколь сильное сожаление вызвала бы с нашей стороны какая-либо перемена в германской политике. Я и подумал, что канцлер желает прибегнуть к подобному же средству, чтобы удержаться у власти. Но есть ли основания ожидать, что средство это окажется столь же действенным при теперешней конъюнктуре? В этом позволительно усомниться.

(Против этих слов император сделал помету: «Очень может быть».)

Что бы ни говорил князь Бисмарк, я думаю, что решение императора Вильгельма расстаться со своим канцлером принято в гораздо большей степени из-за расхождения их взглядов на внутренние вопросы, а не по соображениям, касающимся внешней политики. Раздражение князя — даже допуская, что он говорил без какой-либо задней мысли, — показалось мне настолько сильным, что могло легко заставить его преувеличить влияние, оказываемое на императора в сфере внешней политики теми, кого он называет своими врагами и влиянию которых он приписывает то, что отставка его была принята.

(Против этих слов государь написал: «Полагаю, что это так»)

Вы знаете, многоуважаемый Николай Карлович, что я, со своей стороны, всегда смотрел на Бисмарка как на огромную гарантию поддержания мира, ибо я убежден в том, что он искренне стремился бы устранить все, что могло создать опасные для наших государств трения. В силу этого я, естественно, глубоко сожалею о его отставке и о том, что вместе с ним исчезает уравновешивающая сила, способная до некоторой степени регулировать внезапные, произвольные, не поддающиеся учету решения юного монарха".

(Против этих слов государь пишет: «Да».)

В этом-то и заключается серьезность положения. Поэтому я могу только повторить заключительные слова моей телеграммы, вполне совпадающие с той фразой, которую я нахожу и в вашей шифрованной телеграмме, полученной мною сегодня: «Будем осторожны, будем бдительны и, держась в стороне, будем наблюдать за грядущими событиями».

P. S. Вопреки распространившемуся в городе слуху о том, что граф Герберт Бисмарк остается во главе министерства иностранных дел, я все-таки могу утверждать, что он настоит на своей отставке".

С письмом графа Шувалова получена от него собственноручная личная записка, помеченная: «Берлин, 7/19 марта 1890 г.».

«Расставшись с вами несколько дней назад, я не предполагал, что мне придется так скоро прибегнуть к небольшому формату, для того чтобы дополнить мое очень доверительное письмо. Все здесь происходящее более чем странно, и невольно спрашиваешь себя, нормален ли молодой император? Разрыв монарха с канцлером — свершившийся факт, и многочисленные визиты Его Величества и других важных особ на Вильгельмштрассе, конечно, не изменят решения князя. С какой, в сущности, целью канцлер посвящал меня в государственные тайны, не знаю, но первое впечатление внушило мне те соображения, которые я позволил себе изложить в своей секретной телеграмме и сегодня в письме.

Я переношусь мысленно к кризису, имевшему место два года назад, когда император Фридрих старался реабилитировать князя Баттенберга; тогда наша поддержка была, конечно, очень нужна Бисмарку для укрепления его временно пошатнувшегося положения. Но что могли бы мы сделать теперь? Разлад между императором и канцлером настолько велик, что было бы, вероятно, несвоевременным слишком определенно проявлять симпатию министру, пострадавшему, по его словам, за слишком сильную симпатию к нам. Лучше всего нам было бы подождать разрешения кризиса и воздержаться до поры до времени от проявления какой-либо инициативы. Конечно, я хотел бы поговорить о некоторых вопросах, которые мы подняли в Петербурге, и с которыми, похоже, нам следовало бы теперь несколько повременить. Расставаясь с князем, я, однако, не преминул напомнить ему о нашем интимном разговоре, содержание коего изложено мною в памятной записке, которую я имел честь вам представить; я не скрыл от него, как нежелателен для нас возможный переворот в германской политике как раз в момент, когда и с его, и с нашей стороны было достигнуто полное согласие относительно пользы возобновления договора, столь, по-видимому, соответствующего условиям и потребностям обоих наших государств.

Его молчание, подкрепленное жестом сожаления, показало мне, что передо мной уже не имперский канцлер, а будущий обитатель Варзина.

Еще два слова. Если допустить, что, говоря о возникших между ним и его государем разногласиях в области внешней политики, князь Бисмарк все-таки искренен, спрашивается, на каких струнах играли клеветники канцлера, для того чтобы возбудить подозрения императора Вильгельма в отношении нас, подозрения, вылившиеся в характерное слово „Aufmarsch“. Передвижения наших войск за эти последние годы почти прекратились; о них перестали говорить и привыкли к нашей открыто проводившейся дислокации. Не повлияли ли на странно возбужденный мозг молодого императора наши приготовления к большим осенним маневрам и разносимые не в меру усердными царедворцами недоброжелательные комментарии к ним?».

Чтение этих двух писем произвело на меня глубокое впечатление. Как уехать отсюда в такой момент? Посылаю письма министру.

Возвращаясь домой, встречаю на лестнице отправляющихся в театр Гирса с семейством; сегодня утром министр звал меня в свою ложу смотреть мейнингенскую труппу, но я отклонил приглашение. Г-жа Гире упрекает меня за то, что я их забываю и никогда к ним не захожу; министр ее прерывает и отводит меня в сторону, чтобы передать письма графа Шувалова, которые и на него произвели сильное впечатление; он не хочет отсылать их государю до завтрашнего дня.

По возвращении в свой кабинет узнаю, что из Берлина только что получена длинная телеграмма; дежурный чиновник Столыпин приносит ее мне; она начинается словами: «Строго личная». Это шесть листов шифра, к которым вскоре добавляются еще шесть листов продолжения. Сажусь тотчас за работу. Вернувшийся около 11 часов Оболенский немного мне помогает. Когда министр возвращается из театра, я решаю ввиду важности известий прочесть ему расшифрованную первую половину. Заканчиваем расшифровку около 2 1/2 часов. Оболенский уходит, а я проверяю и переписываю текст, чтобы иметь возможность послать его рано утром министру.

Вот эта строго личная телеграмма, отправленная графом Шуваловым из Берлина сегодня утром, то есть в пятницу 9/21 марта 1890 года:

«Германский император пригласил меня к себе сегодня, в 8 часов утра, и сказал мне следующее: „Я желаю лично вам сказать то, что прошу передать императору, которого люблю и уважаю; он всегда был так добр ко мне, что я спешу довести до его сведения о создавшемся вследствие последних событий положении. К большому своему сожалению, я был вынужден расстаться с канцлером; истинная причина этого — состояние его здоровья. По словам его врача, продолжение работы грозила бы ему нервным расстройством. Вот уже несколько месяцев я предвидел эту развязку, но теперь положение стало таково, что я не мог больше ждать; возвращая ему свободу, я, так сказать, его спасаю. Я желал бы, чтобы ваш император знал, что, кроме некоторых разногласий по внутренним вопросам, которые я приписываю крайне возбужденному настроению канцлера, ничто, абсолютно ничто не изменилось в направлении нашей внешней политики, которую я вел и решил проводить дальше. При моем восшествии на престол меня обвиняли в честолюбивых замыслах и мечтах о славе. Все это неправда; я желаю единственно мира во внешних сношениях и порядка внутри. Герберт Бисмарк сказал мне, что у вас был с его отцом разговор касательно возобновления секретного договора и что ваш император, как и я, сочувствует возобновлению нашего соглашения; Герберт добавил, что ввиду последних событий вы не намерены больше продолжать переговоры. Я крайне об этом сожалел бы и прошу вас сказать вашему императору, что со своей стороны я твердо придерживаюсь наших обязательств; я готов их возобновить в полном соответствии с желаниями Его Величества. Политика наша не была ведь его политикой, то есть Бисмарка, — это была политика моего деда и осталась моей. Воспитанный в его школе, научившись работать в его министерствах, я ему глубоко благодарен, и если мы расстаемся, то это происходит по причинам, которые я вам только что объяснил. Повторяю, ничто не изменилось в моей внешней политике. Я говорю с вами, как с послом российского императора, моего друга. Я рассчитываю на вас, прошу в точности передать Его Величеству мои чувства, которые остаются неизменными“.

Я ответил Его Величеству: „Я действительно сказал графу Бисмарку, что решил ввиду недавних событий прервать начатые несколько дней назад переговоры с его отцом; из-за коренного изменения в положении вещей и смены лиц мое желание предварительно сориентироваться было совершенно естественным. Поэтому-то я главным образом и решил просить новых инструкций, прежде чем продолжать столь внезапно прерванные событиями переговоры“. Я добавил, что могу подтвердить Его Величеству полное соответствие во взглядах между ним и моим августейшим монархом, и выразил уверенность в том, что услышанные мною слова доставят удовольствие моему государю. Его Величество продолжал: „Я не сомневаюсь, что происходящие теперь у меня в Берлине совещания с корпусными командирами породят злонамеренные толки. Мы обсуждали с ними некоторые вопросы, касающиеся организации вооруженных сил страны; истинной же целью этих совещаний является принятие повсеместных военных мер в целях немедленного удушения социалистических эксцессов в случае возникновения таковых. Возбуждение велико. Социалисты образуют государство в государстве. Массы боятся социалистов, или нигилистов, называйте их как хотите, поэтому я должен быть в состоянии полной готовности на случай надобности. В принципе я желал бы удержать Герберта Бисмарка. О его уходе я сожалел бы еще больше потому, что он породил бы новое недоброжелательное истолкование моих намерений. Вы принадлежите к числу его друзей — посоветуйте ему не поступать безрассудно, чем он навредил бы и мне и себе; к тому же, оставаясь на своем месте, он даст мне возможность сохранить связь с его отцом, который, отдохнув и успокоившись, снова явился бы драгоценным советником в серьезных случаях“. Опускаемые мной здесь подробности следуют письмом, в том числе несколько слов императора по поводу его планов поездки в Россию. Полагаю, что ответная телеграмма, которую я мог бы показать Его Величеству от имени нашего августейшего монарха, была бы вполне своевременной».

Суббота, 10 марта

Встав, тотчас же посылаю эту длинную телеграмму министру, который просит меня подняться к нему еще до 10 часов; немедленно посылаем государю оба полученных вчера письма графа Шувалова и расшифрованную ночью телеграмму. Министр ждет князя Лобанова, который был принят вчера на прощальной аудиенции и уезжает сегодня в Берлин и Вену. Гире ожидает, что государь возвратит нам тотчас же эти важные документы, и поручает мне подготовить проект ответной телеграммы, о которой просит Шувалов. Пишу, не откладывая, этот проект и тотчас по отъезде князя Лобанова отношу его министру.

Вот его текст:

«Графу Шувалову в Берлин.

Строго личная.

Государь император с чувством полного удовлетворения изволил ознакомиться с содержанием поручения, возложенного на вас императором Вильгельмом, который в настоящее время уже должен был бы получить через генерала Швейница красноречивое подтверждение неизменного расположения нашего августейшего монарха. Государь поручает вам выразить Его Величеству благодарность и сказать ему, что он ни одной минуты не сомневался в неизменной преданности германского монарха, его друга и союзника, принципам и традициям славного прошлого, которые являются наилучшим залогом мира и благоденствия в будущем. Государь очень расположен возобновить наш тайный договор, и я не премину вас немедленно снабдить подробными инструкциями по этому вопросу».

Министр одобряет этот проект, но считает нужным дождаться возвращения посланных государю сегодня утром бумаг для ознакомления с пометами на них Его Величества. Гире говорит мне, что, хотя он лично и не видел генерала Швейница после данной тому в среду аудиенции, австрийский посол, провожавший своего германского коллегу на вокзал, приезжал передать от имени генерала Швейница, что последний был в восторге от оказанного ему государем приема и беседы с Его Величеством. Он добавил, что столь благосклонные слова государя императора явились для него как бы целительным бальзамом среди жестоких волнений совершающихся событий.

Лобанов уезжает в Берлин, где рассчитывает провести два дня, прежде чем возвратится к своему посту в Вене. Министр просит его дать и со своей стороны понять Шувалову, что в случае возобновления нашего секретного договора дополнительный протокол стал бы абсолютно лишним. Лобанов, по-видимому, вполне разделяет его мнение. Он не слишком доволен своей прощальной аудиенцией. Государь не только не коснулся щекотливого вопроса о возможности кандидатуры князя Карагеоргиевича, но и вообще очень мало говорил о делах.

День проходит в ожидании пакета с возвращаемыми Его Величеством бумагами. Наконец в 11 1/2 часов решаю написать несколько слов министру, чтобы предложить ему послать государю, не откладывая далее, проект ответной телеграммы; он дает свое согласие, но в момент отправки приезжает фельдъегерь, и Гире приходит ко мне вскрыть пакет. В верху посланной сегодня утром длинной телеграммы графа Шувалова Его Величество пишет: «Чего-либо более удовлетворительного нельзя было и ожидать. Увидим впоследствии, всели будет так, как говорит император. В настоящую минуту это очень успокоительно». Затем в конце, против слов, где граф Шувалов просит ответной телеграммы, Его Величество начертал: «Это можно, составьте».

Несмотря на то, что уже 12 часов ночи, мы тотчас посылаем государю проект, который он через час возвращает одобренным. Министр получает его уже в постели, но присылает мне его лишь на другой день, рано утром.

Воскресенье, 11 марта

Около 11 часов поднимаюсь к министру. Оборот, какой принимают дела, действует на него успокоительно. Я предлагаю ему послать, не откладывая, графу Шувалову обещанные ему инструкции по вопросу возобновления нашего тайного договора; я постараюсь их подготовить к докладу во вторник, и в случае высочайшего одобрения специальный курьер мог бы их отвезти в среду или в четверг в Берлин. Гире согласен, что это следует сделать. Обязанности курьера могут быть возложены на уезжающего на днях за границу редактора «Journal de S.-Petersbourg» Горна, который и позаботился бы об их доставке.

Пропускаю обедню, чтобы зашифровать одобренную телеграмму, где идет речь о тайном договоре, и к двенадцати часам дня телеграмма готова и отправлена.

После завтрака с Оболенским визит Деревицкому. Вечером пишу инструкции графу Шувалову и посылаю их министру

Понедельник, 12 марта

Гире одобряет мой проект, и я провожу день за перепиской его в форме доклада, чтобы министр мог завтра представить его с прочими делами на рассмотрение Его Величества. Сильное возбуждение и нервное состояние затрудняют мою работу.

Вечером заседание Исторического общества в Аничковом дворце; Гире туда едет. Готовлю для него письмо к князю Бисмарку.

Телеграмма от Шувалова, сообщающая, что император Вильгельм был очень тронут нашей вчерашней телеграммой.

Получено письмо Шувалова от 9/21 марта.

Ночью раздумываю о том, не следует ли в случае одобрения государем инструкции графу Шувалову телеграфом предупредить об этом посла для ускорения дела. Вчера вечером специальный курьер из Берлина привез нам от графа Шувалова письмо от 9/21 марта 1890 г. В сущности, он лишь воспроизводит посланную им тотчас после аудиенции у императора Вильгельма телеграмму. Новыми в ней являются некоторые комментарии нашего посла:

«В разговоре с императором Вильгельмом я, конечно, умолчал о сделанных мне князем Бисмарком откровенных признаниях, изложенных в моем письме от 6/18 марта и в памятной записке от 15/27 февраля. Полагаю, что если бы я этого не сделал, моя сдержанность показалась бы ему более естественной. Но подумайте о том, какой скандал явился бы следствием такой совершенно недопустимой с моей стороны нескромности, — не так ли? Что бы ни говорил император, он, несомненно, относится в настоящий момент с большим недоверием к Бисмаркам, как к отцу, так и к сыну. Возможно, его пугают выпады канцлера, который, как говорят, в последние дни высказывается очень резко; возможно, что и корректный тон его объясняется желанием несколько смягчить производимое ими впечатление. Трудно разобраться в этой сети интриг, опутывающей событие огромного значения; я предпочитаю не углубляться в него и ограничиться сказанными мне по этому поводу словами Его Величества».

И затем в конце:

«Не хочу запечатывать письма, не высказав в заключение некоторых личных соображений по поводу столь трудного положения, созданного важными событиями последних дней.

1. Не подлежит сомнению, что неоднократные откровенные сообщения князя Бисмарка расходятся с уверениями императора Вильгельма. Бывший канцлер утверждает, что был попросту уволен, между тем как его монарх говорит только о состоянии здоровья своего бывшего советника и как будто бы сожалеет о причинах, заставляющих его с ним расстаться. Это, пожалуй, можно объяснить тем, что, говоря о своей линии поведения, обе стороны допускают некоторые преувеличения. Канцлер — в силу раздражения, вызванного тем, что, по его словам, за кулисами к нему часто относились с недостаточным уважением, император — из опасения впечатления, какое может создать в Европе кажущаяся легкость, с которой он расстался с таким крупным государственным деятелем.

2. Подобное же несоответствие между утверждениями князя Бисмарка относительно намерений императора Вильгельма о направлении внешней политики Германии, с одной стороны, и положительными уверениями, вытекающими из слов Его Величества, — с другой. Не могу отнестись с недоверием к впечатлению, вынесенному князем из замечаний, сделанных ему его монархом при обсуждении некоторых его взглядов по вопросам внешней политики, но и не могу, однако, предположить, что император Вильгельм действительно думает об изменении направления политики своего деда, которую, как он мне сказал, некоторые неправильно называли „бисмарковской политикой“.

Следует, скорее, предполагать, что Его Величеству крайне желательно сохранение наилучших отношений с Россией; доказательство тому я склонен видеть в той поспешности, с какой он заговорил со мной о возобновлении нашего тайного договора, возможно, из опасения, как бы мною сказанное графу Бисмарку ввиду неопределенности положения и переданное ему последним не знаменовало бы перемены в намерениях нашего августейшего монарха.

3. Полагаю, что следовало бы, может быть, воспользоваться этим настроением императора Вильгельма и поспешить окончательно оформить продление нашего соглашения. Возможно, следует с этой целью сейчас же снабдить меня инструкциями и полномочиями для переговоров с новыми лицами, которые будут на то уполномочены германским кабинетом, так как я сомневаюсь в том, что Бисмарк еще долго будет оставаться во главе кабинета.

4. Может быть, ввиду происшедших перемен Его Величество император счел бы своевременным разрешить мне непосредственно приступить к возобновлению существующего договора, а также дополнительного протокола. Лица, которые могут быть уполномочены на ведение со мной переговоров, не в курсе состоявшихся между нами три года назад соглашений; поэтому готовность с нашей стороны что-либо изменить или опустить может их удивить и привести к неправильному толкованию. Не лучше ли нам оставаться в настоящий момент на позиции сохранения акта договора, предоставив другим инициативу внесения каких-либо возможных изменений? Я, кажется, уже развивал эту точку зрения во время нашей последней беседы в Петербурге».

Здесь еще раз сказалось странное упорство графа, с которым он стремится сохранить нелепый протокол, которым он снабдил наш тайный договор 1887 г. Но предыдущий пункт 3 в достаточной мере подчеркивает необходимость действовать без промедления, и поэтому, мне кажется, было бы очень полезным успокоить нашего посла, объявив ему сегодня же по телеграфу, что он в скором времени получит инструкции о том, в каком духе документы будут составлены.

Вторник, 13 марта

Сообщаю этот план Гирсу, он его одобряет; тотчас же составляю телеграмму, переписываю в форме проекта, и, отправляясь к государю с докладом, министр увозит ее вместе с проектом инструкций и последним письмом графа Шувалова.

Ходил в Казанский собор; после завтрака ждал возвращения Гирса. Он приезжает около 3 часов и тотчас присылает за мной. Его Величество оставил все бумаги у себя, чтобы прочесть их не спеша, и мой министр, кажется, этим озабочен; он просил государя сообщить, если возможно, его решение до вечера, чтобы иметь возможность без промедления отправить графу Шувалову инструкцию со специальным курьером в четверг. Таким образом, день проходит в ожидании.

Придя сегодня утром к Гирсу, застал его в очень грустном настроении. «У меня очень натянуты нервы, — говорит он мне. — Всю ночь меня преследовали кошмары, которые предвещают мне обыкновенно какую-нибудь крупную неприятность». Среди возвращенных государем бумаг он показывает мне полученные Его Величеством по почте из-за границы угрожающие письма; они написаны красными чернилами, которые как бы должны изображать кровь. Везде митинги и шумные собрания протеста против суровых мер, примененных к некоторым ссыльным в Сибири. Иностранные газеты с явным удовольствием помещают ужасные описания таковых. У нас — университетские беспорядки, которые начались с Москвы, а затем распространились и далее. В Петербурге масса арестов. Ходят слухи о сильном брожении даже среди военных. Говорят, что один скомпрометированный офицер застрелился, а министр внутренних дел Дурново признавался Влангали: он не знает, что делать, не чувствует себя в силах бороться с этими обстоятельствами и мечтает только о том, чтобы покинуть свой пост и вернуться к управлению благотворительными заведениями, которое ему было перед тем поручено.

Министр рассказывает мне, что вчера вечером в Аничковом дворце во время заседания Исторического общества он тоже оказался в затруднительном положении. Великий князь Владимир, имеющий скверную привычку говорить очень громко, спросил его при государе о мемуарах Понятовского. Услыхав это, Половцев и Влангали подошли к нему, и первый попросил позволения взглянуть на них; теперь же, истолковав молчание государя как знак согласия, он просит Гирса дать ему книгу. Сегодня утром министр представил этот щекотливый вопрос на усмотрение Его Величества, и государь подтвердил свое распоряжение никому не показывать и не предоставлять на прочтение мемуары Понятовского.

Еще один вопрос, требующий большой осторожности: великий князь Михаил, фельдмаршал, председатель Государственного совета и дядя Его Величества, настоятельно просит, чтобы ему показали донесения из Берлина по поводу отставки князя Бисмарка. Но посольство по своему обыкновению не доставило никаких удобопоказываемых и официальных документов; у нас есть только строго личные письма графа Шувалова, которые нельзя никому показать из-за содержащихся в них откровенных признаний и государственных тайн. Вчера Оболенский и я пробовали составить извлечения из них и скомпилировать текст, который мог бы в крайнем случае быть послан великому князю и послужить затем для циркулярного сообщения нашим посольствам. Министр передает сегодня утром просьбу великого князя Михаила на усмотрение государя, но Его Величество ему говорит: «Писем показать невозможно, я даже Владимиру ничего об этом не сообщаю. Великий князь — еще бы ничего, но если Ольга Федоровна узнает, так раструбит». Одним словом, как и следовало предвидеть, государь никак не расположен осведомлять даже самых главных великих князей; однако Его Величество говорит: «Можно бы составить бюллетень и сообщить великому князю Михаилу Николаевичу»; на этом решении и останавливаются. Министр говорит, он еще раз заверил государя, что в министерстве лишь я один посвящен в эти секреты. Государь сказал: «Ну да, конечно». Таким образом, в случае какой-либо нескромности со стороны министра или Шувалова вся ответственность падет на меня.

Государь возвращает наконец бумаги, представленые сегодня утром на его рассмотрение. Его Величество одобрил все. Телеграмма может быть зашифрована и отправлена завтра, в среду 14-го, утром. Затем мне остается только переписать ее и представить на подпись министру с одобренными инструкциями графу Шувалову.

Вот текст этой телеграммы и этих инструкций:

«Графу Шувалову в Берлин из С.-П.

От 1 марта 1890 г.

Утвержденные сегодня нашим августейшим монархом инструкции будут вам посланы послезавтра, в четверг. Государь остался при своем решении возобновить без изменений сам договор и упразднить дополнительный протокол к нему, не соответствующий более теперешнему положению вещей. По примеру имевшего место в 1881 г. возобновления можно ограничиться обменом подписанных в Берлине деклараций, которые затем были бы ратифицированы императорами. Подробности в корреспонденции, которая будет вам вручена и субботу утром».

Строго секретные инструкции графу Шувалову (утверждены 13 марта 1890 г. Его Величеством императором):

«Из моей телеграммы от 11 -го сего марта вы уже знаете, что наш августейший монарх с чувством полного удовлетворения ознакомился с тем, что вам поручил ему передать император Вильгельм.

Политическая программа, имеющая целью прежде всего сохранение мира во внешних сношениях и обеспечение порядка внутри страны, ввиду полного ее соответствия намерениям и принципам Его Величества, не может не вызывать самого горячего сочувствия с его стороны; поэтому Его Величество от души присоединяется к выраженному вам императором Вильгельмом желанию закрепить при помощи возобновления заключенного в 1887 г. тайного договора существующее между обоими монархами благодетельное согласие.

Государь император находит, что положения этого договора с такой точностью определяют основы нашего соглашения с Германией, что при продлении срока его действия нет надобности вносить в него какие-либо изменения. Что касается дополнительного и очень секретного протокола, подписанного того же числа и являющегося частью вышеуказанного договора, то, ввиду того что все три пункта его не могут иметь применения при настоящем положении вещей, Его Величество предпочитает, чтобы они были опущены.

Таким образом, наш августейший монарх желает, чтобы вы приступили вновь к внезапно прерванным вследствие отставки князя Бисмарка переговорам о возобновлении тайного договора 1887 г., кроме приложенного к нему добавочного протокола.

Вам известны соображения, в силу которых государь император предпочитает заключение договоров с точным определением срока их действия. Важное преимущество этого рода соглашений заключается в том, что ими облегчается при соблюдении основных принципов последующее развитие сообразно обстоятельствам каждого данного момента и условиям, в которых находятся по истечении каждого срока договаривающиеся стороны.

Его Величество не имел бы, однако, ничего против установления срока более продолжительного, чем тот, который был принят до сих пор, и вы уполномочиваетесь возобновить тайный договор на пять лет*, считая со дня истечения срока его действия, то есть с 6/18 июня 1890 г.

______________________

* В проекте срок, на который может быть возобновлен договор, не был указан. Государь вставил красным карандашом „5“.

______________________

Подобно тому, как было сделано в 1884 г., это возобновление нашего тайного договора с Германией могло бы быть совершено путем обмена декларациями, написанными приблизительно по образцу прилагаемого проекта*.

______________________

* Я прилагаю к проекту и к инструкциям проект полной декларации.

______________________

Декларации эти должны быть подписаны в Берлине, как и договор 1887 года, затем ратифицированы императорами, после чего мог бы состояться их обмен.

Благоволите приступить к обсуждению этих вопросов с министром иностранных дел и, как только придете с его превосходительством к соглашению, поставить меня о том в известность, дабы я мог без промедления дать вам полномочия, необходимые для подписания вышеупомянутых деклараций.

Ввиду того что император Вильгельм сам выразил нам готовность возобновить соглашение в полном соответствии с желаниями нашего августейшего монарха, можно предположить, что в ходе наших переговоров не встретится никаких затруднений».

Среда, 14 марта

Поднявшись к своему министру, нахожу его очень довольным тем, что вопрос об инструкциях графу Шувалову улажен и что Его Величество сам указал цифру «5» как срок, на который может быть возобновлен тайный договор. После завтрака переписываю инструкции для подписи и присоединяю к ним также собственноручно мной написанные приложения.

После 4-часового чая, по уходе присутствовавших на нем, мне приносят строго личную телеграмму из Берлина. Будучи долее не в состоянии оставаться в насыщенной табачным дымом атмосфере моего кабинета, я пользуюсь остающимся до обеда получасом, чтобы подышать немного свежим воздухом и взглянуть, не пошел ли лед на Неве. Погода прекрасная. Вернувшись, спешно обедаю, чтобы пойти в нашу министерскую церковь. Озабоченный лежащей в кармане телеграммой, возвращаюсь до окончания службы, около 7 1/2 часов, и принимаюсь за расшифровку. Министр, между тем, возвращает мне подписанными инструкции графу Шувалову, которые должны быть отосланы завтра утром.

Телеграмма графа Шувалова все изменяет; вот текст ее: «Берлин, 14/26 марта 1890 г. Строго личная.

Вчера я имел последний официальный разговор с графом Бисмарком, который остается еще на два дня и будет затем заменен Альвенслебеном. Я сказал графу (он уже знал это от императора), что жду ваших инструкций. На это Бисмарк мне ответил, что он подал императору мысль предоставить вашему превосходительству и генералу Швейницу заключить этот акт в С.-Петербурге. Бисмарк мотивирует эту мысль тем, что ввиду полного незнакомства с этим вопросом всех тех, кому придется вести переговоры после него, было бы лучше, по его мнению, сосредоточить переговоры в руках лиц, уже принимавших в них участие с той и другой стороны и хорошо знакомых с положением. Бисмарк добавляет, что император в принципе разделяет эту мысль и что генерал Швейниц ее тоже одобряет. Не имея ничего возразить на это рассуждение, я только сказал, что доведу до вашего сведения все вышесказанное. Вашу вчерашнюю телеграмму получил, но не предприму никаких действий до окончательного решения вопроса о том, где произойдет возобновление договора, здесь или же в С.-Петербурге».

Как только я послал эту телеграмму министру, он просит меня зайти; к моему удивлению, он в восторге. Он говорит, что здесь, со Швейницем, ему будет очень легко все уладить; это оградит нас от хитростей Шувалова и его попыток отличиться, сам Гире будет очень горд подписать договор в той форме, которая придается ему теперь. Все это прекрасно, но, признаюсь, у меня создалось менее благоприятное впечатление. Очевидно, что-то не так, и я спрашиваю себя, не лучше ли было послать Шувалову инструкции, обратив его внимание на то, что срочность отправки их вызвана нашей готовностью пойти навстречу выраженному императором Вильгельмом желанию. Независимо от того, где будет заключен договор, в Берлине или в Петербурге, он все равно не мог бы остаться неизвестным стоящим у власти лицам по ведомству Министерства иностранных дел; перемену можно было предвидеть и проявляемая теперь нерешительность выглядит странной, если не сказать больше. Министр, однако, хочет тотчас же послать эту телеграмму государю, приложив к ней следующий ответ: «Ввиду основательности соображений в пользу возобновления нашего секретного договора в С.-Петербурге, государь против этого не возражает. Во избежание промедлений желательно, чтобы Швейниц приехал снабженный полномочиями, которые давали бы ему право подписать заявление о возобновлении».

На другой день, рано утром, государь возвращает этот проект с надписью «Читал», означающей одобрение.

Четверг, 15 марта

Зашифровываю эту телеграмму и отправляю ее. Поднимаюсь к своему министру. Он думает, что перенесение сюда переговоров о возобновлении договора устроено Шуваловым, недовольным тем, что не пожелали сохранить его дополнительный протокол; вероятно, эта внезапная перемена вызвана отправленной 13-го вечером телеграммой, и министр говорит, что, давая ему совет ее послать, я действовал как бы под влиянием истинного вдохновения. Он хочет приостановить пока отправку уже подписанных инструкций и дать уезжающему сегодня Горну лишь свое письмо Бисмарку, письмо самого Бисмарка, присланное Шуваловым, и сопроводительное письмо к нему, а также записку, которой он предупреждает посла о том, что ввиду одобрения государем плана о подписании возобновления договора в Петербурге он не посылает ему инструкций, о коих была речь, хотя они одобрены и уже подписаны Его Величеством.

Газеты полны подробностями отставки князя Бисмарка, получившего титул герцога и звание фельдмаршала германских армий. В сущности, титул этот лишь пустой звук по сравнению с тем ореолом, которым окружено имя Бисмарка; что же касается звания, то за этим чувствуется чье-то влияние. Бывшему канцлеру приписывают следующую остроту: он якобы сказал, что их государь желал, вероятно, сделать chasse-croise, назначив своего лучшего генерала канцлером, а его самого сделать генералом.

Пятница, 16 марта

Лаконичные телеграммы графа Шувалова сообщают, что Швейниц выезжает завтра в Петербург, что Каприви назначен министром иностранных дел, что ввиду отклонения Альвенслебеном предложения занять пост государственного секретаря по иностранным делам на эту должность намечается баденский посланник в Берлине барон Маршаль; в этом усматривают доказательство усиления влияния великого герцога Баденского.

Воскресенье, 18 марта

Утром работа у министра. Обедня в министерской церкви. Телеграмма Адлерберга, совсем больного и рамольного, сообщающая о его отъезде в Лондон и помолвке с графиней Маргаритой Толь.

Около 6 1/4 чacoв приносят шифрованную телеграмму из Берлина, начинающуюся словами: «Строго личная». Поднимаюсь к министру и предлагаю заняться вместо обеда этой телеграммой; он настаивает на том, чтобы я остался. Обедали в семейном кругу; в качестве гостьи — одна добрейшая г-жа Менде; скучища страшная, чувствую себя совсем больным, настроение очень грустное.

Ухожу раньше 8 часов, чтобы вскрыть привезенные двухнедельным курьером донесения. В них нет ничего особенного. Вернувшийся из Берлина в Вену князь Лобанов имел краткое свидание с графом Кальноки. Австрийский министр был, казалось, озабочен берлинскими событиями, но это не помешало ему восхвалять царящий в Болгарии порядок и опять уверять в том, что если другие державы признают принца Кобургского, то и Австрия, конечно, сделает это. От Шувалова только небольшая записка от 16/28 марта следующего содержания: «Дорогой Н. К. Отпустить при настоящих обстоятельствах курьера с пустыми руками было бы странным, если бы не оживленная секретная корреспонденция и телеграфные сообщения, которые за последние дни по мере возможности ставили вас в известность о всех быстро следовавших одно за другим событиях. Что касается дальнейшего, то выезжающий завтра генерал Швейниц передаст вам лично дополнительные подробности, которые от меня можете уже не ждать. Позволю себе по этому поводу просить вас соблюдать даже со Швейницем некоторую осторожность касательно моих последних донесений. Хотя я довольно откровенно говорил с ним о положении дел и, как выяснилось, центром переговоров теперь станет Петербург, я, однако, умолчал о крупных противоречиях между словами князя Бисмарка и тем, что я позднее слышал из уст императора Вильгельма о дальнейшем направлении германской политики. Что касается выступающих на арену новых деятелей, могу о них сказать мало чего; однако я с величайшим вниманием отметил некоторую уклончивость генерала Швейница при нашей беседе о долженствующих быть призванными к деятельности лицах и уловил как бы тень опасения, что эти внезапно появившиеся и способные также внезапно исчезнуть личности, когда им придется принять на себя обязательства на продолжительный срок, не оказались бы лишенными той смелости, какой обладал бывший канцлер. Не окажет ли настроение новых деятелей некоторое влияние на ход предстоящих вам переговоров?».

Внеся донесения в книгу, принимаюсь тотчас расшифровывать строго личную телеграмму графа Шувалова из Берлина, от 18/30 марта 1890 года:

«Швейниц уехал вчера вечером. Последний разговор с ним подтверждает переданное мной в письме от 16 марта впечатление. Он не наделен полномочиями, поскольку, по его словам, только что получившие новое назначение лица еще недостаточно знакомы с положением, для того чтобы сразу же ставить свои подписи в делах, ответственность за которые пала бы исключительно на них. Допуская, что и за этими утверждениями генерала Швейница не скрывается задней мысли, я полагаю, что дело затянется; в таком случае я буду еще иметь случай говорить с вами о нем во время моего следующего приезда. Пока я еще не вошел в сношения с новым персоналом».

Посылаю все эти бумаги министру, который вскоре мне их возвращает для отправки государю.

Понедельник, 19 марта

Говорим с министром по поводу письма и телеграммы Шувалова; я вынес впечатление, что этот посол прибег к какой-нибудь интриге с досады на то, что его злополучный протокол аннулируется, а может быть, и в целях задержания переговоров до его приезда в Петербург, либо сделал какую-либо оплошность. Во всем этом есть что-то странное. Министр рассчитывает увидеться со Швейницем сегодня же вечером, тотчас по его приезде, и надеется, что все при этом прояснится; я настоятельно советую ему назначить свидание до завтрашнего доклада. Провожу день за составлением ответов на полученную корреспонденцию ввиду того, что курьер уезжает в четверг; работаю с большим трудом.

Швейниц у министра и покидает его лишь около 12 часов ночи. Я жду, предполагая, что Гире, может быть, пожелает ознакомиться с каким-нибудь секретным документом. Таким образом, ложусь довольно поздно, страшно утомленный.

Газеты печатают очень любопытные подробности о внушительных овациях, которыми сопровождался отъезд Бисмарка из Берлина и его приезд в Фридрихсруэ. Так, кажется, никогда не провожали ни монарха, ни государственного деятеля. Наши посланники в Мюнхене, Штуттгарте и Дрездене пишут, однако, что симпатии к железному канцлеру в этих частях Германии не столь велики. Массы будто бы находят, что он свое уже сделал, и доверие, которое питали к канцлеру, померкло перед верой в юного императора. Даже в Берлине среди стоящих у дел людей говорили: «Мы уважали князя Бисмарка, но не особенно его любили». Кроме того, многие и в том числе находящийся в настоящий момент здесь генерал Вердер говорят, что сожаление об уходе Бисмарка-отца может быть компенсировано радостью, что уходит Бисмарк-сын.

По-видимому, последнее время князь-канцлер плохо владел собой: уходя с первого собрания конференции рабочих, он громко сказал: «Вздор, вздор, вздор!», а на одном обеде, где император Вильгельм предавался своей страсти ораторствовать и произносил речь, шедшую вразрез с его мнениями, Бисмарк якобы сначала жестикулировал своей вилкой, а затем стучал ею по столу, чтобы заглушить голос монарха, которого он в интимных разговорах награждал всевозможными эпитетами. Не отказываясь прямо от только что полученных титулов, он делает вид, что их игнорирует; говорят даже, что он воспользуется ими лишь для того, чтобы путешествовать инкогнито. Но среди всех этих толков и слухов есть один, заслуживающий внимания. Отвечая одному высокопоставленному лицу, приезжавшему в Гамбург приветствовать его по случаю его прибытия в Фридрихсруэ, князь Бисмарк якобы сказал, что не исключена возможность его появления когда-нибудь вновь в парламенте. Беседуя о рабочем вопросе, он, говорят, заметил, что стачки не являются наибольшим злом, потому что их можно избежать, но если предприниматели окончательно падут духом и покинут свои предприятия, тогда создастся действительная опасность. Эти слова в пользу предпринимателей, в разгар страстной деятельности в интересах рабочих, оказали сильное действие; говорят, что в некоторых местах рабочие корпорации снизили свои требования и воспротивились манифестациям по поддержке новых требований.

Злая острота, привезенная приехавшим из Берлина адъютантом графом Келлером: говорят, что, когда Бисмарк уже собирался удалиться от дел, кто-то обратился к нему с ходатайством и канцлер ему якобы ответил: «Обратитесь к кому-нибудь другому, я теперь, как господин Гире, не могу уже ничего сделать». Возможно, что это выдумано Шуваловым и Муравьевым, которые в расточаемых ими любезностях по отношению к Бисмаркам дошли до низкопоклонства и угодничества. У нас есть документальные доказательства того, какое огромное значение придавал канцлер тому, чтобы Гире оставался на своем месте в силу оказываемого им на дела благотворного влияния. Это единственный иностранный министр, которого посетил Бисмарк, приезжавший специально для этого в 1885 г. Позднее, когда Гире, возвращаясь в Россию, был проездом в Берлине, Бисмарк пригласил его со всем семейством к обеду. При этом произошла довольно характерная сцена. Бисмарк был болен и лежал перед обедом на кушетке, разговаривая с Гирсом. Докладывают о принце Вильгельме (нынешнем императоре); Гире хочет удалиться, тем более что в соседней комнате уже слышатся шаги Его Высочества. «Ничего подобного, — говорит Бисмарк, — ему нечего делать, а мы говорим о серьезных делах». Он приказывает не принимать принца, повышая при этом голос настолько, чтобы быть услышанным через открываемую лакеем дверь.

Нет, впрочем, ничего невозможного в том, что Шувалов с его коварством польского шляхтича и угодливостью заронил уже тогда некоторые сомнения в уме Бисмарка, и последний рассчитывал на более деятельную поддержку со стороны России. Отношения, существующие между Гирсом и императором, не могли вполне соответствовать его желаниям.

Апрель

Воскресенье, 1 апреля

Министр рассказывает мне, что граф Шувалов, заезжавший к нему ненадолго вчера к концу дня, говорил ему, что Каприви произвел на него самое приятное впечатление; новый канцлер поручил ему засвидетельствовать Гирсу его глубочайшее почтение и передать уверения, что он сделает все в интересах поддержания наилучших отношений между Германией и Россией. Говоря о князе Бисмарке, он якобы сравнил своего предшественника с атлетом, держащим на голове и в каждой руке по земному шару; он, Каприви, удовольствуется тем, что ему, быть может, удастся удержать их только в руках. Шувалов уверяет, что теперь обнаруживается много интриг и мелких проделок Бисмарка, а Каприви производит впечатление прямого, честного человека, с которым нам будет гораздо легче ладить. Наш посол полагает только, что не следует торопить Швейница и затрагивать в данный момент вопрос о возобновлении нашего тайного договора.

Гире дает мне присланный ему вчера государем третий том мемуаров Понятовского. Получаю по городской почте обращение, озаглавленное: «Воззвание учащейся молодежи к русскому обществу». Документ этот объясняет волнения, только что имевшие место в университетах и других заведениях. Он составлен в очень умеренных выражениях и заключает в себе много верного.

Масса назначений при дворе. Сын министра Константин — камер-юнкер. Говорят, что выход сегодня ночью был блестящим. Следовавшая под руку с цесаревичем за Их Величествами королева эллинов была в национальном костюме; говорят, что она еще очень интересна, несмотря на то что сильно располнела.

Вторник, 3 апреля

Мой министр едет около 12 часов в Аничков дворец с докладом. В 2 часа на маленькой площади перед Салтыковским подъездом Зимнего дворца смотр новобранцам, по окончании которого двор отбывает в Гатчину после беспрерывного трехмесячного пребывания в городе.

Среда, 4 апреля

Встаю в 6 часов утра и принимаюсь за работу.

Проект письма Лобанову. Если Кальноки высказывает столь сильную уверенность в сохранении хороших отношений между Австрией и Германией, то и мы не имеем ни малейшего повода питать какие-либо опасения касательно наших отношений с берлинским кабинетом.

Криспи спрашивал, по-видимому, у графа Корнани, считает ли тот безусловно необходимым единодушие держав в вопросе о признании принца Кобургского болгарским князем; князь Лобанов замечает, что, согласно Берлинскому договору, на это требуется лишь согласие Порты. Я привожу текст пункта III, заключающего в себе условие, что князь будет свободно избран и утвержден Портой с согласия держав. Утверждение со стороны сюзерена, конечно, необходимо, но мы не можем предоставить признание князя болгарского исключительно его одобрению и должны настаивать на условии обязательности согласия держав, особенно когда речь идет о мнении России, ввиду того что непризнание за нею права на преобладающее влияние в Болгарии было бы совершенно незаконным.

Проект письма барону Моренгейму Одобрение г-на Рибо; несколько слов по поводу проявления уважения и симпатии к императору и России, которые так часто приходится слышать нашему послу.

Проект письма барону Икскулю относительно путешествия неаполитанского принца; Стаалю — о признаках сближения между Германией и Англией, о приезде принца Уэльского в Берлин и предполагаемом путешествии императора Вильгельма в Дармштадт, где находится королева Виктория.

Иду к министру, который мне рассказывает, что вчера за завтраком Их Величества были очень любезны. Государыня говорила с ним о пожаловании его сыну Константину звания камер-юнкера. Гирсы приписывают это Оболенскому и мне.

Граф Шувалов, с которым министру удалось иметь более продолжительное свидание, сообщил ему новые подробности о происходящем в Берлине. Он говорит, что теперь обнаруживается масса интриг (козней) Бисмарков и что нам будет, вероятно, гораздо легче договариваться и действовать с Каприви и Маршалем. Но он думает, что новый канцлер не решится возобновить наш секретный договор. Бисмарки стремились, по-видимому, воспользоваться этими переговорами как средством удержаться у власти; видя, что маневр этот им не удается, они, вероятно, первые отсоветовали возобновлять сношения и даже, может быть, доказывали невозможность какого-либо тайного договора при нынешнем режиме. Наш посол уверен, что никакое примирение между императором Вильгельмом и Бисмарками невозможно. Смещенный канцлер и его сын утратили всякое самообладание; граф Герберт дошел до того, что в разговоре с Шуваловым назвал своего монарха «Schurke» (негодяй).

Только что приехавший сюда наш посланник в Гамбурге граф Кассини утверждает, что в сфере своей деятельности он уже имел возможность отметить, какой огромный вред принесла Германии отставка канцлера. Он уверен, что провозглашенные молодым императором намерения разрешить социальную проблему лишь пробудят неутолимые желания и страсти и никого не удовлетворят. По его словам, Вильгельм II чувствует, что здоровье его подтачивается неизлечимой болезнью, предвидит, что царствование его будет непродолжительным, и хочет во что бы то ни стало занять видное место в истории. Под влиянием этого нездорового честолюбия он с готовностью проводит одну реформу за другой и, не дождавшись результатов одного проекта, переходит к другому. Все это роковым образом должно вести к хаосу. Престиж Германии уже пострадал, и серьезные люди далеко не спокойны за будущее.

Еще одно основание для нас держаться тихо, приводить в порядок финансы, вооружаться и во всех отношениях готовиться. С тех пор как мы искренне встали на эту точку зрения, а постоянные поджигательства Каткова и его жалких сателлитов перестали возбуждать внимание наших соседей, они принялись за саморазрушение. Трилистник Лиги мира, каждый листочек которого поражен, рискует скоро увянуть, в то время как Россия в своем неизменном спокойствии становится все более и более стойкой. Друзья у себя заварят кашу, которую, пожалуй, и втроем не расхлебаешь; мы же тем временем свои дела настроим и в подходящую минуту покончим не только с болгарскими проказами, но решим, Бог даст, и более важные вековые вопросы.

Четверг, 5 апреля

Министр пишет графу Линдену, предлагая ему не заниматься в данный момент матримониальными проектами принца Веймарского, а направить свои усилия на подготовление для него почвы ввиду возможных выборов князя болгарского. Пишу несколько слов Фредериксу, чтобы передать ему просьбу Гирса доставить это послание по назначению.

Воскресенье, 8 апреля

Мой министр нездоров и утомлен; меня это очень огорчает и беспокоит. Он ждет князя Дабижу, которого должен благословить, и затем собирается ехать на свадьбу графа Шувалова, сына посла, с графиней Воронцовой-Дашковой.

Понедельник, 9 апреля

Нахожу министра в негодовании по поводу лживой и полной низких инсинуаций статьи Циона, только что появившейся в «Новом обозрении». Я советую министру послать через Северное агентство небольшую телеграмму с опровержением и пишу небольшую записку, которую можно было бы послать барону Моренгейму в Париж.

Командир конногвардейского полка генерал Блок рассказывал Гирсу некоторые забавные подробности о пребывании наследника 25 марта на полковом празднике. Ввиду того что в этом году день этот совпал с Вербным воскресеньем, государь выразил желание, чтобы все празднество закончилось до двенадцати часов ночи. Было поэтому решено заменить ужин обедом. Наследник присутствовал на нем в качестве конногвардейца, но, будучи увлечен забавными и игривыми рассказами окружавших его молодых офицеров, Его Высочество, невзирая на то что генерал Рихтер несколько раз напоминал ему о позднем часе, болтал и смеялся с офицерами до двух или трех часов ночи, в то время как генералы, старые и былые конногвардейцы, с трудом боролись со сном. Это доказывает, с одной стороны, любовь молодого человека к развлечениям и его чувственные наклонности, с другой — его большую свободу и независимость. Странное противоречие: с одной стороны, его держат как ребенка, у него нет ни двора, ни даже адъютанта, медлят с его женитьбой и не хотят относиться к нему серьезно, как к наследнику престола; с другой — предоставляют ему предаваться всем своим наклонностям; полная свобода в смысле издержек, удальства и т. п.

Морской министр очень конфиденциально сообщает Гирсу предполагаемый маршрут большого путешествия наследника-цесаревича и его брата, великого князя Георгия. Их Высочества, отплыв в сентябре 1890 г., возвратятся лишь в октябре 1891 г. Они посетят Константинополь, Грецию, Иерусалим, Индию, Китай; из Владивостока отправятся в Сан-Франциско, Нью-Йорк и т. д. Маршрут этот плохо составлен: 40 дней в Индии — недурно! Вообще создается впечатление, что о времени не думают. И что за мысль в этом возрасте удалить наследника престола более чем на год и послать его странствовать по заморским странам, когда он еще совсем не знает России. Гире хочет поговорить об этом завтра с государем. Он недоумевает: чем можно объяснить это путешествие — не кроется ли за этим какой-либо зарождающейся любви? Молодой великий князь оказывал, по-видимому, заметное предпочтение своей тетке Елизавете Федоровне; зимой они в тесном семейном кругу ставили некоторые сцены из «Евгения Онегина», но прежде на это смотрели скорее как на экзамен по русскому языку для великой княгини. Наследник часто бывал также у молодых Трубецких; княгиня, урожденная Долгорукова, очень красива и, казалось, очень ему нравилась, но она ждет первого ребенка и ничто не указывало на слишком нежную склонность. Такому хорошему отцу семейства, как государь, обожающему своих детей, будет, конечно, очень грустно расставаться на столь долгий срок со своими старшими сыновьями.

Императрица, может быть, сама того не сознавая, утешится до некоторой степени тем, что, оставшись лишь с младшими детьми, будет чувствовать себя моложе, так как присутствие старших ее старит. Во всяком случае все это странно.

Еще вопрос: кто может сопровождать великих князей? Генерал Данилович слывет за старую бабу, человека ограниченного, не пользующегося ни престижем, ни влиянием. К Хису в высших сферах относятся как уже ни к чему не способному животному. Просматривая списки всех нынешних генерал-адъютантов, не находишь никого, кто представлял бы личность. Уж не жалкому ли пьянице Черевину, совершенно некультурному, лишенному всякого морального чувства, умственно неразвитому, поручат руководство этим путешествием? Все возможно при этой манере смотреть на жизнь как на оперетту Оффенбаха.

Какой контраст с былыми временами; я вспоминаю чудные письма императрицы Марии Федоровны (старшей) к императору Николаю I, когда он, будучи великим князем, в первый раз расстался с ней в 1814 г., отправляясь под эгидой моего деда в Париж к Александру I.

Позавтракав с Оболенским, иду говорить с Гречем о телеграмме касательно статьи Циона. Вечером Греч приносит мне проект телеграммы, по-моему, хорошо составленной.

Вторник, 10 апреля

7-го, после родов у великой княгини Александры Георгиевны, двор вернулся в город, чтобы присутствовать на свадьбе Воронцовых; он пробудет в Петербурге до 13-го. Доклад министра — в Аничковом дворце, после завтрака у великого князя Владимира, сегодня день его рождения. Государь утомлен, министр тоже не в ударе. Коснувшись проекта великокняжеского путешествия, Гире видит, что разговор этот Его Величеству неприятен, однако замечает августейшему монарху, что 40 дней для Индии — это слишком много: в случае торжественного приема, связанного с большими расходами, было бы неделикатным и невозможным сделать пребывание там столь продолжительным. Отклонить же его было бы несовместимым с престижем наследника русского престола. Что касается возможности появиться там инкогнито, то это могло бы вызвать ложные толки и вообще было бы не совсем понятным. Это путешествие за океан кажется государю отнюдь не таким странным, как Гирсу. Впрочем, Его Величество говорит, что маршрут, конечно, должен быть изменен.

Я поздравил министра, так как сегодня день его свадьбы. Затем не без труда решил сделать неизбежный визит г-же Гире. Она принимает меня очень сердечно. Она как всегда говорит о своих огорчениях, связанных с нелюбезностью императорской семьи и особенно государыни. На свадьбе Воронцовой и Шувалова Ее Величество ограничилась тем, что протянула ей руку, не сказав при этом ни слова. Подумать только, что это может причинять столько забот, почти горя.

Четверг, 12 апреля

Вчера вечером министр написал государю, испрашивая у него экстренную аудиенцию. Его Величество примет его сегодня в 12 часов. Гире показывает мне перлюстрированную телеграмму германского военного агента Йорка фон Вартенбурга о том, что последний получил и переслал в Берлин важный документ из нашего Генерального штаба. Ввиду того что необходимо чрезвычайно тщательно и с соблюдением строжайшей тайны проследить и выяснить все, касающееся этого важного дела, Гире счел нужным лично получить распоряжения государя. Его вчерашние беседы со Швейницем и Мориером были не из приятных. Английский военный и германский морской агенты должны уехать, потому что оба скомпрометировали себя покупкой планов, проданных этим несчастным моряком Шмидтом.

Уезжая в Аничков дворец, министр пишет мне записку, приглашая присутствовать сегодня на обеде, который он дает Шуваловым (я отклоняю приглашение, мотивируя отказ тем, что никогда не имел счастья быть представленным графине при удовольствии быть совершенно забытым графом). И действительно, последний как будто бы дуется на меня и даже не оставляет у меня визитных карточек, о чем я, впрочем, нисколько не жалею.

Пятница, 13 апреля

После полкового праздника, проходившего сегодня по случаю дождя в манеже, двор отбыл в Гатчину. Следовательно, наши пакеты, отправляемые государю, должны быть готовы к определенному часу. Это обычно упрощает дело.

Суббота, 14 апреля

С благодарностью возвращаю министру третий том мемуаров Понятовского. Они мне показали Екатерину II в новом свете.

Вчера министр послал перлюстрированную телеграмму германского Генерального штаба к Йорку фон Вартенбургу от 11/23 апреля следующего содержания: «Важный документ N… будет отправлен вам сегодня вечером с курьером. Генеральный штаб». Около N Его Величество поставил красным карандашом «13» и написал: «Нельзя ли постараться разобрать, какой N. Я думаю, что должно быть N 13». После того как шифровальный отдел подтвердил это предположение, государь приписал на том же документе: «Если это N 13, то нет сомнения, что Йорк выкрал из главного штаба расписание N 13» (то есть последнее, самое новое мобилизационное расписание). Его Величество сказал министру, что в это дело, требующее особой осторожности, не должен быть посвящен никто, кроме генерала Грессера, и что последнему, не сообщая ему об источнике нашей информации, необходимо поручить следить за приезжающим сегодня германским курьером и за Йорком, для того чтобы знать, кому будет передан полученный им пакет. Во время нашего разговора вижу подъезжающего Грессера.

Министр просит меня подняться еще раз и сообщает, что генерал Грессер чуть было не заставил выкрасть у Йорка привезенный им вчера пакет, что было бы излишним. Главный интерес заключается не в самом документе, а в вопросе о том, через кого он мог его получить.

Просьба Италии допустить Менелика, предполагаемого императора Эфиопии, на Брюссельскую конференцию. Проистекающая из этого путаница также очень беспокоит Гирса.

Воскресенье, 15 апреля

В 7 часов вечера в качестве очередного курьера приезжает Ваксель. Самым интересным документом из привезенных им является письмо графа Муравьева из Берлина. Покидая этот город, князь Бисмарк сравнил грандиозные овации, которыми его провожали, с похоронами по первому разряду. Выражение, кажется, более верное, чем мог предполагать сам отставной канцлер. Его как будто уже забывают и почти о нем не говорят. Занятая им в последнее время позиция, его жалобы на проявленную по отношению к нему неблагодарность, вынужденную отставку и т. п. — все это ему повредило; было бы лучше, если бы он, как ему это предлагал его государь, ушел добровольно ввиду расстроенного здоровья. В теперешних условиях борьба эта послужила на пользу императору; тот факт, что он оказался в состоянии удалить подобного слугу и обойтись без него, способствовал поднятию его престижа. Двумя реальными следствиями этого события являются: децентрализация управления, нити которого теперь в руках императора, и значительное ослабление влияния прессы, которой князь Бисмарк пользовался с искусством виртуоза. Генерал Каприви, государственный секретарь Маршаль и граф Берхем сказывают наилучший прием графу Муравьеву; последний сказал ему, что его дверь открыта для него круглые сутки и что вообще нашему послу будет предоставлена возможность в любой час совершенно свободно сноситься с германским правительством.

В официальном мире Берлина, и особенно в Министерстве иностранных дел, все, кажется, в восторге от ухода графа Герберта Бисмарка; его характер и манера себя держать были, по-видимому, невыносимы.

Князь Лобанов пишет из Вены, что граф Кальноки, похоже, вполне спокоен за сохранение добрых отношений с Германией или делает вид, что это так. Между тем, подтачивающие Австро-Венгрию социалистическое и националистическое движения, с одной стороны, и крайне тяжелое финансовое и экономическое положение Италии, с другой, не предвещают Тройственному союзу ни долгоденствия, ни значительного влияния.

Понедельник, 16 апреля

Поднимаюсь к министру. Он, как и я, находит, что наиболее интересным документом в полученных вчера донесениях является письмо Муравьева. Но граф Шувалов возвращается сегодня к своему посту, поэтому писать ему не надо. Что касается отправляющегося в четверг курьера, то можно будет ограничиться отправкой литографированных дел с приложением сопроводительных писем.

Вторник, 17 апреля

Государь пишет несколько слов министру, просит его перенести сегодняшний доклад на 11 часов завтрашнего дня. Мы думаем сначала, что это вызвано панихидой по покойному государю, так как сегодня день его рождения, но позднее выясняется, то в Царском Селе большой военный праздник, на котором присутствует двор.

Среда, 18 апреля

Будучи приглашен на доклад к 11 часам, мой бедный министр должен ехать в Гатчину с поездом в 9 1/4 часов. Он возвращается оттуда около 6 часов; кажется, доклад прошел на этот раз довольно бесцветно.

[Далее в дневнике следуют газетные вырезки.]

Телеграфные донесения

Северное агентство.

Кенигсберг, среда, 14 мая; вечером.

На торжественном обеде император пил за процветание Восточной Пруссии, причем сказал: «Я желаю, чтобы провинция избежала войны. Но если бы по воле Провидения император был вынужден защищать границы, шпага Восточной Пруссии сыграла бы в борьбе с врагом ту же роль, как и в 1870 году».

Последние телеграммы

Северное агентство.

Кенигсберг, пятница, 16 мая; вечером.

[Кратко передается содержание тоста императора Вильгельма на другом обеде, где он ручался в том, что всякий, кто пожелает коснуться Восточной Пруссии, нашел бы его твердым как «бронзовая скала»; он желает сохранения мира и может этого достигнуть, имея за собою достаточную для этого армию.]

"Воинственные речи молодого германского императора и полное молчание берлинского кабинета касательно возобновления наших тайных договоров наводят на размышления. Министр, по-видимому, не желает иметь об этом разговор со Швейницем и не решается поручить Шувалову выяснить положение с канцлером.

В воскресенье, 13 мая, очередной курьер привозит от нашего посла в Берлине письмо от 11/23 мая, в котором, говоря об обеде, данном им канцлеру и прусским министрам, Шувалов восхваляет генерала Каприви. «Генерал держится просто, — пишет граф, — он очень сдержан, и то немногое, что он говорит, вполне соответствует установившейся за ним репутации искреннего и вполне порядочного человека. Говоря о своем предшественнике, канцлер несколько раз намекнул на свое искреннее желание точно следовать в делах внешней политики намеченной князем Бисмарком линии». И далее: «Произнесенные в Кенигсберге речи вызывают оживленную критику и порицаются всеми здравомыслящими людьми даже в официальных столичных кругах. Все осуждают этот пылкий темперамент, готовый по любому поводу закусить удила». Затем в конце письма: «Очень жаль, что не могу вам сегодня сообщить более интересные факты. При Бисмарке мне было легче заводить разговоры на интересующие нас темы, лозунгом же данного момента является величайшая сдержанность; поэтому не судите меня за то, что и я со своей стороны придерживаюсь этой столь определенно выявившейся линии поведения».

Мне кажется, однако, что «намеки» генерала Каприви давали нашему послу превосходный повод к тому, чтобы выяснить важный вопрос о возобновлении тайных соглашений. Я приношу министру письмо к графу Шувалову, которое он помечает 16 мая и которое очередной курьер увозит в четверг, 17-го, в Берлин.

Вот это письмо:

«Дорогой граф, депеша, которую вы изволили доверить нашему очередному курьеру, мною получена и была представлена на рассмотрение государя. В личном письме от 11/23 сего месяца вы изволите сообщить, что более близкое знакомство с германским канцлером только подтвердило вынесенное вами в начале этого знакомства благоприятное впечатление. Излишне вам говорить, как сильно это нас порадовало. Сдержанность, которую вы считаете должным соблюдать в ваших отношениях с новыми государственными людьми, конечно, предуказывается условиями данного момента, но, раз генерал Каприви дал вам понять, что „искренне желает точно следовать в делах внешней политики намеченной князем Бисмарком линии“, невольно спрашиваешь себя, каковы те важные причины, которые мешают ему до сих пор заняться важным вопросом возобновления нашего тайного договора, срок коего истекает через три недели.

Вам известно, что мы совершенно не желали брать на себя инициативу переговоров по этому поводу, но после всего, что было вам сказано императором Вильгельмом и что Его Величество так торжественно поручил вам передать нашему августейшему монарху, теперешнее молчание германского правительства совершенно непонятно.

Идя навстречу выраженному вам горячему желанию, государь соизволил распорядиться без промедления препроводить вам необходимые инструкции и полномочия для возобновления приостановившихся после отставки князя Бисмарка переговоров. Сделанное вам берлинским кабинетом предложение перенести эти переговоры в Петербург не встретило с нашей стороны возражений; мы сочли также естественным, что призванным к делам правления новым лицам потребовалось время для ознакомления с вопросами, которые предстоит обсуждать; но с тех пор прошло уже более двух месяцев; из моих же конфиденциальных бесед с генералом Швейницем для меня ясно, что он еще не получил предписания приступить со мной к обсуждению вопроса о нашем тайном договоре.

Государь полагает, что вы, со свойственным вам умением, выясните причины этого таинственного молчания.

Среди данных вам императором Вильгельмом заверений одним из наиболее важных явилось утверждение, что германская политика была и будет всегда политикой монарха, а не канцлера. Чем объясняется в таком случае то, что удаление князя Бисмарка могло повлиять на высочайшие решения, которые вам довелось слышать, и притом в самой категоричной форме, из уст самого императора Вильгельма?

Это является гораздо более опасным и более знаменательным симптомом, чем произнесенные в Кенигсберге речи, которым мы не придаем большого значения. Мы не особенно стремимся к продлению наших тайных соглашений с Германией, но полагаем, что она достаточно ценит хорошие отношения с Россией, для того чтобы желать их упрочения и сохранения хотя бы основных положений существующего между обеими соседними империями соглашения».

Получив это письмо вечером 18 мая, граф Шувалов поспешил на него ответить секретной телеграммой следующее:

«Со времени отставки Бисмарков и перенесения переговоров в С.-Петербург, против которого мы не возражали и мысль о котором была одобрена Швейницем (телеграмма от 14 марта), я не могу говорить об этом с Капри-ви. Не сомневаюсь в том, что Швейниц может дать желательные разъяснения, потому что перед его возвращением к своему посту я уполномочил его передать Каприви мою беседу с германским императором. Мне известно, что он это сделал. Если ваше превосходительство предпочтет, чтобы тайна эта была выяснена мной, я могу обратиться непосредственно к Каприви и откровенно просить его объяснить мне странное противоречие между слышанными мною из уст германского императора словами и поведением его правительства в настоящий момент. В таком случае благоволите сообщить мне, должен ли я говорить лично от себя или от вашего имени, а в последнем случае — ссылаюсь на последние строки вашего письма — в какую форму вы желали бы облечь сохранение основных положений существующего между обеими империями соглашения, если продление договора не состоится».

Мне кажется, телеграмма эта служит подтверждением того, что я предвидел в марте. «Смелому рыцарю», испортившему при уходе Бисмарков положение дела, Шувалову пришло в голову взвалить ответственность на Гирса перенесением переговоров в Петербург. С этого момента их успех ему уже нежелателен, а теперь он совсем от них отрекается, принимая вид дурачка или обиженного. Я советую министру немедленно ответить телеграммой, проект которой он везет на доклад в Гатчину в понедельник, 21 мая.

Проект этот следующий:

«По приезде сюда Швейниц подтвердил, что новый канцлер, как мы это уже знали через вас, может дать ему полномочия на возобновление тайного договора лишь после того, как ознакомится с этим вопросом. Последующие мои беседы со Швейницем доказывают, что он до сих пор не получил никаких инструкций на этот счет. Разъяснение всему этому может быть получено только в Берлине, а ввиду того что император Вильгельм обратился непосредственно к нам, прося вас возобновить прерванные отставкой Бисмарка переговоры, вы, конечно, скорее, чем кто-либо, могли бы получить от генерала Каприви объяснение по поводу несоответствия между выраженными вам Его Величеством чувствами и намерениями и теперешними колебаниями его правительства. Если бы продление наших соглашений казалось берлинскому кабинету невозможным, он должен бы был предложить какой-либо иной способ констатировать сохранение основ соглашения; не нам брать на себя в этом деле инициативу. Следовательно, и форма такого подтверждения может быть определена лишь по взаимному соглашению после вашего объяснения с канцлером».

Государь принимает министра в понедельник, в Духов день (вторник, 22-е — день кончины императрицы Марии Александровны). Его Величество чувствует себя утомленным после обедни, доклад непродолжителен; но проект ему представлен, и он его одобряет, заметив лишь, что Шувалов должен говорить не лично от себя, а от имени министра. Гире просит, однако, разрешить ему не отправлять эту телеграмму до предстоящего ему в среду, на его еженедельном приеме, свидания со Швейницем. Телеграмма так и не послана.

Среда, 23 мая

Германский посол приезжает к министру и привозит длинную ноту от канцлера Каприви, в которой излагаются мотивы, препятствующие Германии возобновить заключенный с Россией 6/18 июня 1887 г. секретный договор. Министр утомлен и с нетерпением ожидает переезда на свою дачу в Финляндию; последнее время он как бы испытывает некоторое замешательство всякий раз, как ему приходится касаться со мной этого вопроса; содержание своего разговора с генералом Швейницем он передает мне только на другой день утром, в четверг 24-го, перед отъездом из города в свою летнюю резиденцию. Гире говорит, что пришлет мне из Реттиярви подробное донесение об этом разговоре, которое просит меня представить государю. В понедельник, перед его отъездом в Гатчину, я позволил себе ему напомнить: мы еще не получили извещения о том, что канцлер Каприви будет сопровождать своего императора во время назначенного на это лето путешествия его в Россию; может быть, через Швейнина или Шувалова следовало бы послать ему приглашение. Министр нашел эту мысль справедливой и высказал ее государю; получив высочайшее разрешение, он, к счастью, имел возможность сделать это в начале визита Швейница, когда случайно разговор коснулся предполагаемого путешествия Вильгельма. Чтение ноты генерала Каприви имело место потом, когда уже поздно было передавать приглашение. В ней совершенно определенный отказ возобновить наше соглашение, но приведенные мотивы настолько малоубедительны, а даваемые объяснения неудовлетворительны, что они произвели на министра крайне неприятное впечатление; признаюсь, что мое было еще более тягостным. На выраженное Гирсом удивление по поводу принятия такого решения после всего того, что в дни отставки Бисмарков сказано императором Вильгельмом Шувалову, германский посол отвечает: «Поверьте мне, вы не должны придавать такого значения этим словам; какую пользу принес бы договор в нынешних условиях?». Затем он заметил: новый канцлер потому против нашего тайного договора, что «не желает, чтобы думали, что он в заговоре с Россией против Европы». Министр ему очень хорошо ответил: «А между тем, состоя в лиге с другими державами, вы не боитесь, что могут подумать, что вы в заговоре против России». Впрочем, Швейницу поручено передать тысячу заверений в миролюбии и желании жить в дружбе; он говорит, что министр, когда познакомится с генералом Каприви, сам убедится, что с таким прямым и порядочным человеком можно всегда договориться и быть совершенно спокойным даже без письменных соглашений.

Мы, конечно, не подаем и виду, что испытываем какое-либо беспокойство или хотя бы неудовольствие в связи с отказом Германии, но в общем их образ действий в этом вопросе не только неуспокоителен, но даже некорректен. Надо признать, мы могли бы достигнуть более приличных результатов. Я чувствую себя оскорбленным, хотя и не несу никакой ответственности. Вместо телеграммы, подготовленной 21-го, мы посылаем Шувалову в Берлин следующую: «Четверг, 23 мая 1890 г. — Швейниц получил, наконец, инструкции, но они гласят, что, не желая какой-либо перемены в добрых отношениях с Россией, Германия отказывается от наших тайных соглашений. Подробности через курьера».

Министр с семейством уезжает с часовым поездом на дачу в Финляндию; Гире получил разрешение государя оставаться там безвыездно в течение месяца или шести недель. В министерстве полная дезорганизация. Влангали вроде бы поручено управление министерством, но без докладов государю; таким образом, бумаги, чтобы попасть на рассмотрение Его Величества, должны пройти через Реттиярви. Пока вопрос о посылке курьеров в Финляндию в неопределенном состоянии, потому что находится в зависимости от соглашения между теми, кто имеет пакеты для отправки их министру, то есть между товарищем министра, который ко всему относится с любительским равнодушием, и моим милым Оболенским, который часто отсутствует; при этом ни тот, ни другой не в курсе многих серьезных дел, которыми особенно интересуется Гире. Все это сулит хорошенькие порядки. Последние дни невозможно было говорить с министром о том, как все это урегулировать: утомленный, обессилевший и рассеянный, он совершенно не мог отнестись к этому со вниманием. Я ужасно огорчен и делюсь своим беспокойством с моим другом Иониным; он признается мне, что тоже очень поражен, видя общее расстройство механизма нашего министерства.

Суббота, 26 мая

Только в субботу, 26 мая, Влангали и Оболенский решаются, наконец, и то по моей просьбе, отправить к министру курьера; «докладную записку» с отчетом о своем разговоре в среду, 23-го, со Швейницем министр присылает мне только в воскресенье 27-го. Вот она:

«Перед самым отъездом моим в Финляндию посетил меня германский посол и сделал мне следующее доверительное сообщение: все, что я ему высказал относительно прекращения наших разговоров вследствие удаления от дел князя Бисмарка, было им в точности передано генералу Каприви. В ответ на это канцлер пишет ему, что он ничего не изменит в отношении Германии к России. Политика его будет всегда проста и прозрачна и не даст повода ни к какому недоразумению — беспокойству или недоверию. Он полагает, что такая политика несовместима с какими-либо секретными соглашениями. По мнению генерала Каприви, значение подобных договоров зависит от поддержки, которую им дает общественное мнение, а таковой поддержки в настоящее время нет. „Вам небезызвестно, — сказал мне генерал Швейниц, — какой протест вызвал во всей русской печати слух, пущенный недавно венским корреспондентом, о тесном сближении между Россией и Германией. Каприви считает, что при таком направлении нельзя быть уверенным в том, что условия трактата будут в точности исполнены, а если бы к тому же секретный договор получил огласку, то Европа, и в особенности Германия, потеряли бы всякую веру в искренность его политики, чего, по-видимому, он весьма опасается.

Германский канцлер представил императору Вильгельму донесение генерала Швейница, весьма обстоятельно излагающее мои с ним объяснения по поводу прекращения переговоров о секретном трактате. Его Величество убедился будто бы в справедливости мнения генерала Каприви, выразив притом твердую волю и впредь неизменно сохранить вполне дружеские отношения к России, не заключая, однако, с нами формального договора“.

Я ответил генералу Швейницу, что не премину представить на высочайшее воззрение Вашего Величества его сообщение, присовокупив, что доводы, приводимые германским канцлером, мне кажутся малоубедительными. Отношения взаимной дружбы между нашими правительствами, сказал я, действительно сохранялись незыблемо в течение весьма продолжительного времени и при отсутствии какого-либо между нами формального договора. Но за последнее время обстоятельства изменились. Германия связала себя союзами с другими державами и составила так называемую Лигу мира, которая при известных обстоятельствах может принять характер вовсе не мирный и совершенно не согласующийся с добрыми отношениями нашими с Германией. В этих условиях, на мой взгляд, мнение князя Бисмарка о желательности обеспечить от всяких случайностей договорным путем взаимные наши интересы, имело основание. Мы нисколько не настаиваем, заметил я, на возобновлении соглашения; но я не могу скрыть своего удивления, что возражения генерала Каприви признаны достаточными, чтобы отменить объявленную самим императором готовность продолжить действие нашего секретного договора.

Осмеливаюсь высказать мнение, что о содержании сообщения генерала Швейница следует поставить в известность графа Шувалова, поручив ему, нисколько не настаивая на возобновлении договора, изложить германскому канцлеру наш взгляд на этот вопрос. Я не замедлю представить на высочайшее усмотрение Вашего Величества проект инструкции нашему послу в Берлине по означенному предмету.

Гире. Реттиярви, 26 мая 1890 г.».

Эта докладная записка возвращается Его Величеством во вторник, 29 мая, со следующей надписью: «Я лично очень рад, что Германия первая не желает возобновлять трактат, и не особенно сожалею, что его более не будет. Но взгляды нового канцлера на наши отношения довольно знаменательны. Мне кажется, что Бисмарк был прав, говоря, что политика императора переменится с его, Бисмарка, уходом».

Я писал министру, прося разрешения уехать в отпуск в начале июня. Состояние моего здоровья этого настоятельно требует, и я не вижу иной возможности что-либо здесь сделать. Вышеприведенную докладную записку Гире присылает мне со следующим письмом:

«17 июня 1890 г. Дорогой граф. Прилагаю при сем мою докладную записку, которую прошу вас препроводить в отдельном конверте государю. Она может послужить вам основой для тех двух секретных писем Шувалову, которые вам придется составить. Если вы их пришлете мне во вторник, я возвращу их вам в среду, но в таком случае как устроить, чтобы они были отправлены с курьером в четверг? Само собой разумеется, что я ничего не имею против того, чтобы вы уехали на шесть недель; прошу вас только устроить как-нибудь отправку двух вышеупомянутых писем Шувалову. Нет необходимости в том, чтобы они непременно были посланы 31 мая.

Нельзя ли задержать на несколько дней курьера? Но в таком случае пришлось бы посвятить в эту тайну Влангали. Ваш Гире».

Посылаю докладную записку в отдельном конверте государю и принимаюсь за составление двух писем Шувалову. В день отъезда Гирса я предлагал ему сообщить в одном из них нашему послу разговор министра с генералом Швейницем, а во втором — поручить ему выяснить с берлинским кабинетом положение, создавшееся из-за отсутствия какого-либо соглашения с нами. Утратит ли теперь свое значение соглашение, достигнутое нами по балканским вопросам? Если нет, можно было бы в той или другой форме констатировать сохранение основ нашего соглашения относительно болгарских дел, закрытия проливов и т. д. План этот одобрен, но надо еще посмотреть, что нам напишут из Берлина.

В воскресенье 27 мая очередной курьер привозит нам два личных письма графа Шувалова, оба собственноручные.

Первое от 24 мая/5 июня 1890 г.:

«Я желал бы, не дожидаясь ответа на мою секретную телеграмму от 19/31 мая, поделиться с вами своими впечатлениями от вашего строго личного письма от 16-го мая. Когда было решено перенести наши переговоры в Петербург, что совпало с отставкой Бисмарков, генерал Швейниц находился в Берлине, и мы с ним долго конфиденциально беседовали о причинах этой перемены. Как я имел честь сообщить вам лично, тогда речь шла только о том, чтобы дать призванным к делам правления лицам время ознакомиться с этим вопросом, а также, по словам Бисмарка, сохранить дело в тайне, избегая, елико возможно, увеличивать число посвященных. Я не только сообщил генералу Швейницу сущность моего разговора с императором Вильгельмом, но и настаивал на том, чтобы он передал его новому канцлеру, тем более что до сих пор генерал Каприви ни словом его не коснулся. Мне хотелось, чтобы Швейниц был обо всем осведомлен хотя бы перед своим отъездом.

Должен сказать, что во время моего свидания со Швейницем, после его беседы с Каприви, он имел довольно неуверенный вид, хотя и не дал мне повода ожидать полного снятия этого вопроса с очереди. Я слишком хорошо знаю характер Швейница, чтобы предположить, что он мог согласиться на перенесение переговоров, зная, что здесь уже было принято решение их вообще не продолжать. Несмотря на всю осторожность, с какой он высказывал свои соображения, я чувствовал во время нашего разговора, что он предвидит некоторые затруднения со стороны новых стоящих у власти лиц, но все это еще очень далеко до царящего в настоящий момент молчания.

Как вы совершенно верно изволили заметить, очень желательно найти разгадку этой тайны, перед лицом которой мы стоим вот уже два месяца. Перенесение переговоров в Петербург лишало, разумеется, меня возможности касаться этого вопроса с Каприви, поэтому я и позволил себе просить в своей секретной телеграмме инструкций, прежде чем затронуть с германским канцлером этот щекотливый вопрос. Последнее меня нисколько бы не затруднило, если бы перенесение переговоров не было уже свершившимся фактом, но при теперешнем положении вещей предлагаемые мною лично Каприви вопросы имели бы вид простого любопытства с моей стороны; напротив, говорить от вашего имени было бы, конечно, наиболее удобным, однако не скрою от вас, что здесь это могло бы быть истолковано в том смысле, будто Швейницу не удалось достигнуть соглашения с вами. Ввиду этого я начну действовать лишь по получении ваших инструкций.

Мои многочисленные письма и устные беседы, которые я не раз имел честь вести с вами во время моего последнего пребывания в Петербурге, избавляют меня от необходимости вновь излагать вам создавшееся положение, но признаюсь вам, что в глубине души я его объясняю следующим образом. Заключение нашего секретного двухстороннего договора с Германией явилось только следствием тайного трехстороннего договора, заключенного шесть лет назад. Видя, что мы порвали с Австрией, князь Бисмарк, конечно, мог счесть удобным подписать с нами договор, шедший, может быть, вразрез с некоторыми секретными статьями его договора с Веной (кто нам поручится, что подобные статьи не существуют?). Мы слишком хорошо знаем характер бывшего канцлера, чтобы допустить, что его могли удержать от этого соображения порядочности. Руководствуясь исключительно интересами данного момента, он не предавал значения препятствиям, которые могли бы быть воздвигнуты его политической совестью. Как вам известно, если бы он остался у власти, секретный договор, горячим сторонником которого он стал, был бы возобновлен. С Каприви совсем не то. Будучи человеком, малознакомым с дипломатическими ухищрениями, одаренный сердцем солдата, каким здесь любят его изображать, этот министр, уважающий прежде всего имперскую конституцию и сознающий всю лежащую на нем перед государством ответственность, испугался двойной игры, которую в случае подписания нашего договора ему пришлось бы вести по отношению к Австрии, на союз с которой он, очевидно, смотрит серьезнее, чем его предшественник. Невольно приходят на память слова Каприви о том, что предшественник его мог жонглировать одновременно многими шарами, между тем как он почтет себя счастливым, если справится с двумя.

Если рассуждения мои правильны, то в них и заключается, вероятно, разгадка этой тайны; ясно, что мотивы Каприви не могут быть нам сообщены; возможно, что этим и объясняется хранимое им молчание. Слышанные мною из уст самого императора слова, а именно что „германская политика есть политика ее монарха, а не канцлеpa“, не уменьшают, по моему мнению, верности моих предположений, так как, если судить по тому, что я слышу о Каприви, он скорее покинул бы свой пост, нежели принял участие в деле, не согласующемся с его убеждениями.

Тем не менее, я все же думаю, что канцлер искренне желает сохранить наилучшие отношения с Россией, а может быть, и готов категорически высказаться в этом смысле в форме, которую предстояло бы в таком случае найти. Последнее было бы тем более важно, что получение подобных заверений со стороны Каприви явилось бы для нас почти равнозначным возобновлению наших соглашений, которыми мы в сущности не особенно дорожим.

P.S. Письмо это было уже написано, когда пришла ваша вчерашняя секретная телеграмма. Тем не менее, я посылаю эти строки, так как они могут несколько дополнить данные, объясняющие отказ, о котором вы мне сообщаете».

Второе собственноручное письмо, скорее записка, от 25 мая/6 июня: граф Шувалов просит указать точно дату предполагающихся в Красном Селе маневров и предлагает устроить приезд императора Вильгельма в наиболее удобный для нашего государя момент. Затем он добавляет: «Не сочтете ли вы нужным выразить в той или иной форме желание видеть у нас генерала Каприви? По моему мнению, присутствие его желательно; это спокойный и серьезный человек, который понравился бы нашему августейшему монарху, а его врожденная скромность может ему помешать явиться, если он не будет знать, приятно ли его присутствие».

Я уже обращал на это внимание министра перед его докладом 21 мая. Высказываемое графом Шуваловым в конце письма предположение, что канцлер Каприви готов, вероятно, категорически высказаться в смысле сохранения наилучших отношений с Россией, совпадает с тем, о чем думал и я. Принимаюсь писать оба письма и третье барону Моренгейму по специальному вопросу; но, для того чтобы курьер мог выехать хотя бы в пятницу, я должен завтра послать министру проекты и копии их для подписи, и все это должно быть сделано лично мной, потому что никто не посвящен в эти секретные дела. По возвращении черновиков и подписанных экземпляров мне предстоит удовольствие переписать их еще раз, для того чтобы препроводить в форме доклада государю.

Первое письмо графу Шувалову, которое я помечаю 29 мая, является просто несколько более подробным переводом на французский язык докладной записки касательно беседы со Швейницем. Второе, от 30 мая 1890 г., гласит следующее:

«Ваши личные письма от 24 мая/5 июня и от 25 мая/ 6 июня были мною получены после того, как я писал вам о сделанных мне перед тем генералом Швейницем сообщениях. Предположения ваши касательно отказа Германии от нашего секретного договора не расходятся с заявлениями и заверениями, переданными мне от имени канцлера Каприви. В конечном счете разгадка, возможно, заключается лишь в том, что Германия чувствует себя при теперешнем положении вещей достаточно спокойной, не испытывая уже потребности добиваться гарантий нейтралитета России ценой условий, являющихся выгодными почти исключительно для нас одних. Мы не склонны сомневаться в искренности выраженного как императором Вильгельмом, так и его канцлером желания неизменно поддерживать с Россией наилучшие отношения, но я, как и вы, считаю, что желательно, чтобы генерал Каприви в той или другой форме высказался в этом смысле. Не найдете ли вы возможным подать ему мысль об обмене нотами, заключающими в себе заявление, что, не возобновляя заключенного в 1887 г. тайного договора, срок которого скоро истекает, обе державы желают подтвердить существующие между ними вполне дружеские отношения, констатируют сохранение основ своего соглашения как по вопросам, касающимся Балканского полуострова, так и нерушимости принципа закрытия проливов — Босфора и Дарданелл.

Если бы мысль эта была встречена сочувственно, мы легко могли бы договориться о деталях редакции подобных нот и немедленно ими обменяться. Ввиду того что заверения императора Вильгельма были сделаны лично вам, вы, конечно, более чем кто-либо можете подчеркнуть необходимость примирить эти заверения с последовавшим ныне отказом возобновить секретный договор. Это столь же важное, сколь и требующее большой осторожности выступление облегчается вашей опытностью и вашим умением вести дела.

Что касается вопроса о том, когда именно будут назначены маневры в Красном Селе, наш августейший монарх уже говорил об этом с полковником Вилльомом и сообщит о своем решении тотчас после того, как оно будет принято.

Перед нашей последней беседой с генералом Швейницем я имел случай сказать ему несколько слов о желательности присутствия нового канцлера в свите германского императора во время предстоящего приезда Его Величества в Россию. Наш августейший монарх был бы рад познакомиться с генералом Каприви, и мы предполагаем, что пребывание его здесь может иметь только наилучшие результаты».

Посвящаю все утро понедельника, 28 мая, работе, потому что с уезжающим в 4 часа курьером мне необходимо отправить подготовленные к подписи проекты и полученные вчера от графа Шувалова письма.

Вторник, 29 мая

Министр возвращает мне оба проекта подписанными*, он просит по возможности скорее препроводить их в форме доклада государю вместе с письмами Шувалова от 24-го и 25 мая. Гире горячо благодарит меня за то, что я устроил отъезд очередного курьера в пятницу. Он подписал также письмо барону Моренгейму по вопросу о торговых конвенциях, заключенных большинством держав с болгарским правительством; мы предоставляем французам полную свободу поступить так же.

______________________

• Второе письмо Шувалову возвращается без подписи; я исправляю эту маленькую рассеянность министра, подписавшись за него.

______________________

Государь возвращает все три проекта утвержденными в четверг, 31-го утром, так что едущий на этот раз в качестве очередного курьера мой племянник мог бы даже выехать и в обычный день, если бы можно было рассчитывать на такую быстроту.

Июнь

Пятница, 1 июня

Племянник мой уезжает в качестве курьера и увозит оба письма и небольшое собственноручное письмо графу Шувалову, который должен их получить на другой день, то есть завтра вечером. Ответ на них последует лишь через неделю. Тем временем, возникло осложнение: возвращаемые государем пакеты отосланы им товарищу министра, совершенно незнакомому с порядком строго личной переписки. Только этого не хватало, чтобы усугубить царящую в наших делах путаницу. Обычно присылаемые государем министру конверты подавали мне, я их вскрывал и, вынув оттуда сверхсекретные бумаги, передавал остальные директору канцелярии, который и распределял их. Полагая, что он вроде как управляет министерством, Влангали написал несколько слов, повергая на воззрение государя кабинетное письмо, которое он, Бог знает для чего, приказал написать по-немецки и по-французски; император подписал французский экземпляр и приказал следующий ответ подготовить на русском языке. Но с этого дня пакеты адресуются Влангали и доставляются прямо к нему на квартиру.

Я собирался уехать с Оболенским в субботу, 9-го, но затем, ввиду того что Влангали ужасно хочется ехать в Финляндию, а сделает он это только в том случае, если я останусь в городе, а также ввиду приезда ожидаемого в воскресенье, 10-го, курьера, который, вероятно, привезет ответы Шувалова, решаю свой отъезд отложить еще на несколько дней.

Воскресенье, 10 июня

Очередной курьер привозит строго личное письмо графа Шувалова из Берлина от 8/20 июня 1890 г. Посол пишет:

«После внимательного ознакомления с вашими письмами от 29,30 и 31 мая (собственноручная записка), я продолжаю мысленно взвешивать все „за“ и „против“, чтобы в настоящий момент предпринимать какие-либо шаги с целью побудить генерала Каприви подтвердить письменно выраженное нам его государем и им самим намерение поддерживать с Россией самые дружеские отношения.

Мотивами отказа он признает: 1) „простоту“ и „прозрачность“, 2) настрой общественного мнения и 3) сближение с Англией, подтверждающееся недавней уступкой Гельголанда. Он полагает также, что ввиду некоторого улучшения в отношениях с Францией Германия не так уже нуждается в нашем нейтралитете.

Если приведенные мною выше доводы покажутся вам основательными, то не считаете ли вы, что мы рискуем потерпеть неудачу, начиная переговоры с целью заменить наш договор обменом нот, констатирующих сохранение основ прежнего соглашения?

Вам известно, что я был бы горячим сторонником всего, что могло бы тем или иным способом обеспечить нам со стороны Германии благоприятную для наших интересов политику. Но спрашиваю еще раз: можно ли ожидать, что на другой же день после чего-то, имеющего характер нарушения договора, Германия окажется склонной письменно подтвердить то, от чего она накануне отказалась? Кроме того, разве этот обмен нотами не был бы обменом теми секретными документами, существование которых не вяжется со взглядами Каприви? Не говоря уже о том, что настойчивость с нашей стороны дала бы повод думать, что мы слишком дорожим соглашением, в котором нам было отказано и которое мы в конечном итоге не особенно ценим. Этого я и боюсь.

Ясно, что если бы мне не удалось договориться с канцлером, то, вместо того чтобы подготовить почву перед его приездом в Россию, это закрыло бы, так сказать, дверь перед всеми благодетельными последствиями, которые могут и, без сомнения, будут иметь ваши с ним беседы. Если сам по себе приезд Каприви в Петербург можно рассматривать как шаг, имеющий целью подтвердить намерение сохранять наилучшие с нами отношения, то, естественно, надо полагать, что канцлер будет иметь случай развить перед вами свою политическую программу.

Я не думаю, что промедление представляет какую-либо опасность. Менее чем через два месяца вы увидите канцлера в Петербурге. Там, под покровительством императора, вам легко будет судить о том, насколько и в какой форме можно восстановить желаемое соглашение.

Все это, конечно, только мои личные соображения. Мне кажется, что положение настолько серьезное и требует такой осторожности, что я невольно думаю о пословице, которая говорит: „Семь раз отмерь, один раз отрежь“. Само собой разумеется, что если вы найдете мои соображения недостаточно убедительными, всегда будет можно, не нанося этим никакого ущерба нашим интересам, точно выполнить окончательные инструкции, которые вы в таком случае дадите.

Конечно, я не говорю здесь о случае, если генерал Каприви прямо или косвенно возьмет на себя инициативу беседы со мной».

Я нахожу приведенное выше письмо смешным и почти постыдным. Надавав всяческих обещаний, взявшись за все и все запутав, наш посол не умеет найти способа выяснить вопрос о том, чего мы должны ждать со стороны Германии после отказа возобновить тайный договор, которым почти в течение 10 лет определялись наши отношения. Предоставляя Гирсу все выяснить и ограничиваясь со своей стороны как бы молчаливым согласием на все, он называет это расчисткой почвы ко времени приезда канцлера Каприви в Россию — обычная шуваловская манера. Я прямо возмущен. Провожу почти бессонную ночь, обдумывая ответ.

Понедельник, 11 июня

Утром еду с 9-часовым поездом в Реттиярви с этим строго личным письмом и наскоро набросанным ответом. В Белоострове встречаю возвращающегося в город Влангали; завтракаю в Выборге; в 2 часа приезжаю в Юстиллу, где беру почтовый экипаж и через полтора часа приезжаю в Реттиярви к Гирсам страшно усталый и с такой мигренью, что едва могу повернуть голову. Поскольку министр вынес от письма Шувалова то же впечатление, что и я, и одобрил мой проект ответа, лишь несколько смягчив его, сажусь сразу же его переписывать в форме доклада, чтобы увезти его с собой и тотчас по возвращении в Петербург отправить государю с запиской от Гирса.

Вот этот проект:

«Только что получил ваше строго личное письмо от 8/20 июня и хочу, не откладывая, ответить на соображения, которыми вы изволили со мной поделиться. Мы понимаем всю щекотливость шага, который вам предстояло предпринять по отношению к канцлеру Каприви, но, принимая во внимание, что в своем письме от 24 мая/ 5 июня вы выражали убеждение в том, что канцлер искренне желает сохранить наилучшие отношения с Россией, а может быть, и готов категорично высказаться в этом смысле в соответствующей форме, наш августейший монарх счел, что после всего, происшедшего в Берлине при выходе в отставку князя Бисмарка, вам было бы легче всех найти форму, в какую могли бы быть облечены уверения генерала Каприви, которые вы, казалось, считали „почти равнозначными возобновлению наших секретных соглашений“.

Что касается момента, наиболее подходящего для того, чтобы вызвать подобные заявления и заверения, не подлежит, по-видимому, сомнению, что таковым являлся именно момент отказа от договора, расторжение которого последовало при несколько странных обстоятельствах. Не следовало, я полагаю, слишком медлить и настаивать на формальных деталях, но вполне естественным было побудить берлинский кабинет при выражении им его взглядов на наш договор 1887 года констатировать сохранение наших добрых отношений и его верность основным и наиболее существенным принципам наших соглашений по вопросам Балканского полуострова и проливов.

Во всяком случае это лучший способ расчистить почву перед приездом в Россию нового германского канцлера.

Приезд этот, бесспорно, может быть во всех отношениях очень полезен, но, мне кажется, трудно было бы при этом возвращаться к разговору о нашем тайном договоре, если ничего не было об этом сказано по истечении его срока.

Тем не менее, если вы все же не считаете возможным рассчитывать на категоричное выражение в той или другой форме со стороны Германии дружеского ее отношения к России, осторожнее, конечно, воздержаться от любого высказывания в этом смысле в беседах с канцлером Каприви; во всяком случае приходится сожалеть, что ваши первоначальные предположения на этот счет не оправдываются».

Министр прилагает к этому проекту записку к государю следующего содержания: «Повергая у сего на высочайшее воззрение секретное письмо графа Шувалова и проект моего ответа, осмеливаюсь выразить мнение, что излагаемые ныне нашим послом соображения и выводы не соответствуют данной ему инструкции и даже несколько противоречат взглядам, изложенным в предыдущих его письмах. Гире. 11 июня 1890 г.»

Пообедав наскоро у Гирсов, я в сопровождении министра уезжаю в Юстиллу, где сажусь на отходящий в 8 часов вечера в Выборг пароход.

Так как министр просил меня написать еще письмо князю Лобанову, почти не сплю в Выборге, который покидаю в 8 часов утра. Приехав в 12 часов дня в министерство, отправляю очень секретный пакет и в тот же вечер уезжаю в отпуск, потому что далее ждать уже не в силах.

Только по возвращении в июле узнаю об участи этих бумаг. Государь вернул их со следующими пометами:

На докладе: «Приготовьте ответ Шувалову в смысле моих замечаний и отметок на письме посла». На записке министра: «Я скорее склоняюсь к выраженному мнению Шувалова. Мне кажется, что, раз Германия не желает возобновлять наше секретное соглашение, то достоинство наше не позволяет нам запрашивать, почему и отчего. Увидим, когда будет здесь император и Каприви, в чем дело. Нет сомнения, перемена в политике Германии произошла, и нам надо быть готовым ко всяким случайностям».

Пометок на письме графа Шувалова три: отмеченная мною красным на вышеприведенной копии и две против пропущенных мной слов, в которых перечисляются мотивы, вызвавшие, по мнению Шувалова, отказ от нашего договора. Против слов: «Генерал Каприви полагает, что сближение между Германией и Россией не гармонировало бы с общественным мнением у нас, и вообще сомневается в ценности договоров, не основанных на истинном выражении чувств нации. Отсюда страх, который ему внушает возможность разглашения наших секретных соглашений» — «Это более чем справедливо». (Замечание, которое идет вразрез с тем, что говорил государь во время первых объяснений Швейница по его возвращении в Берлин.) Затем против слов «Разве уступка Гельголанда, столь же важная, сколь и неожиданная, признак сближения, как и сделанные одновременно Англии значительные уступки в Африке, не являются очевидным доказательством постоянного стремления со стороны обоих государств, направленного к укреплению между ними близких и дружеских отношений?» — «Да».

Согласно этому высочайшему повелению Гире телеграфирует графу Шувалову из Реттиярви: «Государь одобряет выраженное вами в строго личном письме от 8 июня мнение». Он посылает на усмотрение государя написанный его сыном следующий новый проект письма:

«Я не преминул представить на усмотрение государя ваше строго личное письмо от 8/20 июня, и наш августейший монарх одобрил вашу точку зрения относительно разрыва нашего секретного договора с берлинским кабинетом. Его Величество полагает, что, раз германское правительство не желает возобновления этого договора, то было бы несовместимым с нашим достоинством возвращаться к этому вопросу, потому что, как вы изволили заметить, малейшая настойчивость с нашей стороны могла бы дать повод думать, что мы дорожим соглашением, в котором нам отказывают. С другой стороны, без сомнения, важно знать, каковы намерения берлинского кабинета по отношению к нам в настоящий момент; возможно, что в связи с предстоящим приездом императора Вильгельма и его канцлера нам представится к тому случай. Тогда мы будем знать, как отнестись к положению дел, которое может принять серьезный оборот в силу происшедшей в германской политике очевидной перемены, одним из главных симптомов которой является отмечаемое вами сближение с Англией. Считаю также своим долгом довести до вашего сведения, что государь считает справедливым мнение генерала Каприви относительно секретных договоров, имеющих значение лишь в том случае, если они основываются на истинном выражении чувств наций».

Этот проект Гире отсылает государю со следующей запиской: «Принимаю смелость повергнуть у сего на высочайшее воззрение измененный согласно указаниям Вашего Величества проект секретного письма к графу Шувалову. Гире. 14 июня 1890 г.»

Эти бумаги возвращаются: доклад — с одобрительной пометой «Читал», а записка с надписью: «Только что был у меня граф Кутузов [генерал, состоящий при особе германского императора] и передавал мне свои впечатления; они неутешительны и неуспокоительны. Нервность императора усиливается с каждым днем, неустойчивость его характера и убеждений поражает всех близких к нему, а постоянное усиленное вооружение армии придает всему этому еще более тревожное положение». Таким образом, через три дня после моего отъезда министр посылает графу Шувалову измененное письмо, проект которого был утвержден, а вскоре после этого наш посол в Берлине покидает свой пост и отправляется в отпуск почивать на лаврах.

Министр не счел возможным оставить нашего посла в Вене князя Лобанова в неизвестности относительно отказа Германии от наших тайных соглашений и сообщил ему об этом в личном собственноручном письме от 27 июня/9 июля. Князь Лобанов ответил следующей запиской от 5/17 июля: «Тысячу раз благодарю вас за строго конфиденциальное сообщение. Отказ Германии возобновить наши соглашения — чрезвычайно важное событие. Кальноки не сделал мне ни малейшего намека на эти соглашения; но, ввиду того что отношения между Веной и Берлином принимают все более и более интимный характер, я всегда полагал, что они были ему небезызвестны, и теперь мне кажется очень вероятным, что возобновление их не состоялось по просьбе Австрии, чем она обеспечивает себе помощь со стороны Германии при всех возможных случайностях: нападаем мы на нее или она решится напасть на нас. Последнее, конечно, маловероятно; но, с другой стороны, пребывать неустанно в подобном состоянии настолько тяжело, что нельзя ни за что отвечать. Посылаю вам сегодня просьбу об отпуске. Само собой разумеется, что при малейшей надобности я всегда готов вернуться к своему посту».

Во вторник я уезжаю из Петербурга.

Сентябрь

Воскресенье, 9 сентября

Около 11 часов приезжаю в Петербург; на вокзале меня встречает Ваксель со славным курьером Федоровым, который берет на себя попечение о моем багаже. Ваксель сообщает мне обо всем, что произошло за время моего отсутствия. Министр с семейством возвратился вчера в город. Очередной воскресный курьер привез из Берлина ответ графа Муравьева на наше последнее строго личное письмо, но он остался у министра. Завтракаю с Оболенским, который скорее удивлен моим скорым возвращением, чем рад ему. Мой министр ездил в 12 часов со всей семьей в монастырь Св. Сергия; вижу его только после возвращения, около 5 часов. Он говорит мне о письме Муравьева; последнее мало его удовлетворило из-за неискусной настойчивости, с какой тот добивался от канцлера Каприви письменного ответа. Наш поверенный в делах оказался в этом вопросе не на высоте положения.

Министр озабочен путешествием наследника в Константинополь и Иерусалим. Гире изложил государю в записке свой взгляд на неудобство появления Его Высочества в Турции в момент патриаршего кризиса в православной церкви. Турки использовали бы приезд великого князя, для того чтобы преподнести его, как доказательство одобрения со стороны России; к тому же, каково будет положение наследника-цесаревича при закрытии церквей и законных требованиях духовенства. Его Величество сделал на записке министра следующую помету: «Я совершенно разделяю ваше мнение», но вопрос о плане путешествия остался невыясненным. Гире рассказывает мне, что Шувалов распустил при дворе и в обществе слух, будто бы в Нарве, во время приезда императора Вильгельма, Гире просил его, Шувалова, представить его германскому канцлеру, против чего граф якобы протестовал, заметив нашему министру, что не ему, а графу Каприви надлежит просить разрешения быть ему представленным. Я уже слышал это перед своим отъездом. Оказывается, это ложь и новая каверза нашего посла, кажущегося таким рыцарем. Гире, видя ни с кем не знакомого Каприви блуждающим в замешательстве в момент его приезда в Нарву, сказал просто Шувалову: «Познакомьте его со мной». Конечно, именно он, наш посол в Берлине, должен был позаботиться о том, чтобы представить вновь прибывшего министру.

Гире очень добр и, кажется, доволен, что я опять тут. Семья его через несколько дней едет за границу. Он говорит, что послал письмо графа Шувалова императору в Польшу, но оно будет скоро возвращено.

Понедельник, 10 сентября

Министр присылает за мной довольно рано, так как турецкий посол Гюсни-паша дал знать, что приедет за ответом на приглашение султана великому князю; я советую министру сказать послу, что он еще не имеет ответа от государя и это его не удивляет ввиду отношения турецкого правительства к православному духовенству в Константинополе, а также высказать ему свое мнение по этому поводу. Дав затем государю точный отчет об этом разговоре, министр имел бы случай вернуться к щекотливому вопросу о плане путешествия цесаревича и доставить косвенно Его Величеству аргументы для противодействия довольно, как говорят, настойчивому желанию его августейшего сына, которого он сам не желал бы огорчать.

Государь возвращает письмо графа Муравьева, привезенное очередным курьером в воскресенье 2 сентября, в день моего отъезда. Письмо это из Берлина от 31 августа/ 12 сентября 1890 г. гласит следующее:

«С последним курьером я имел честь получить депешу от 19 августа и строго личное письмо, в котором ваше превосходительство изволили передать мне повеление государя императора прочесть депешу генералу Каприви. Из вышесказанного письма я усмотрел, что, предписывая мне попытаться получить от канцлера ответ с сообщением о том, что он принял к сведению содержание документа, ваше превосходительство желали избежать проявления мною при этом какой-либо заметной настойчивости. Исходя из проявленного прежде генералом Каприви нерасположения давать что-либо в письменном виде и предвидя, следовательно, возможность отказа, который в таком случае относился бы к императорскому министерству, я во избежание этого счел более удобным действовать от своего имени; тогда отказ относился бы ко мне. Чтобы не придавать заранее моей беседе с канцлером слишком большого значения и не вызвать этим с его стороны подозрительного к ней отношения, я не поехал к нему на другой день по получении корреспонденции, а обратился к нему с просьбой назначить мне день, когда я мог бы исполнить личное к нему поручение вашего превосходительства. Он тотчас же приказал передать мне, что примет меня в понедельник, 27 августа/ 8 сентября, в 2 часа.

Выслушав очень внимательно прочитанное мною донесение, он сказал, что оно очень верно воспроизводит в основных чертах его разговор с вашим превосходительством, и просил меня передать вам его искреннюю признательность за сообщение этого документа. Я воспользовался этой минутой, чтобы сказать ему, что, будучи впервые уполномочен сделать ему политическое сообщение, я был бы ему очень благодарен, если бы ввиду моего скромного положения временного поверенного в делах я получил от него несколько им написанных строк, которые дали бы мне возможность показать министру, что я хорошо выполнил его поручение. „Зачем, я нахожу это совсем ненужным, — сказал мне канцлер, — я твердо решил ничего не писать; вам было поручено прочесть мне донесение, которое я признаю очень верно воспроизводящим те политические взгляды, которыми мы обменялись с г-ном Гирсом; вы это сделали, но обращаться к вам с каким-либо письменным заявлением — нет, я не так силен в политике, как жонглировавший шарами князь Бисмарк; но я человек добросовестный, и вы можете положиться на мою добросовестность“.

Видя, что генерал Каприви придает такое значение даже просьбе, с которой я к нему обратился лично от себя, я сказал ему, что, сожалея о его отказе, я считаю необходимым констатировать, что ваше превосходительство мне этого не поручали.

„Я это знаю, — ответил мне канцлер, — г-н Гире не мог бы вам поручить обратиться ко мне с такой просьбой, так как я говорил ему не раз, что решительно отказываюсь давать что-либо письменно касательно нашего обмена мнениями по политическим вопросам“. (Пометка Гирса: „Тут какое-либо недоразумение, потому что о письменных обязательствах не было у нас речи“.)

Я собирался встать, когда генерал Каприви, заговорив по-немецки, сказал: „Живя много лет в Берлине, вы лучше кого-либо другого знаете, с какими серьезными внутренними затруднениями приходится бороться правительству. Затруднения эти громадны, и если наш монарх жаждет триумфа, то, сглаживая эти трудности, он пожнет на этом поприще лавры, которые увенчают его царствование, каким продолжительным оно бы ни было, большей славой, чем та, которую он мог бы стяжать победами, одержанными на поле брани. Поэтому мы прежде всего желаем мира — вы можете быть в этом уверены“.

Я счел нужным ответить генералу, что, со своей стороны, не как дипломат, потому что такого поручения не имею, а как русский человек и просто как частное лицо, я могу его заверить, что партии, якобы желающей, по словам некоторых германских газет, войны, у нас не существует; он очень заблуждается, считая, как и многие здесь, что есть течение в нашем общественном мнении, которое враждебно Германии, что, напротив, желание всей России в этом вопросе, как и в других, полностью совпадают с высочайшей волей нашего августейшего монарха сохранить мир на благо и процветание его подданных».

Вкладываю это письмо в дела строго личные, хранящиеся в порученном моему попечению очень секретном архиве.

Вторник, 11 сентября

Поднявшись к министру, говорю с ним о письме Муравьева. Итак, наш тайный договор с Германией окончательно погребен. Муравьев оказался неискусен; он не сумел получить чего-нибудь вроде письменной расписки в получении; он видел, что это нелегко и непросто, так зачем было настаивать, а не удовольствоваться принятием к сведению довольно категоричных заявлений канцлера, сказав ему, что передаст их императорскому правительству.

Я позволяю себе посоветовать Гирсу сказать германскому поверенному в делах графу Пурталесу, который является persona grata у канцлера, что он вполне удовлетворен переданными ему заявлениями графа Каприви и сожалеет об излишнем и неуместном усердии Муравьева.

Ноябрь

Пятница, 2 ноября

Сегодня утром государь присылает министру запечатанный пакет с собственноручной надписью: «Хранить в государственном архиве и не вскрывать без особого моего повеления. 2 ноября 1890 г.» Это первый случай в его царствование. Министр думает, что тут какое-нибудь семейное дело.

В 4 часа к чаю собираются Влангали, Зиновьев и Никонов. Последний читает нам циркулирующие в последнее время в городе стихи о путешествиях наших министров, предпринятых этой осенью; их приписывают сенатору Б. Барыкову; другие уверяют, что автор — какой-то лицеист; во всяком случае они достаточно характерны для того, чтобы их сохранить.

Весь сентябрь министры

Рыщут, очень быстры,

С края и до края

Все обозревая.

Вышел для вельможей

Промысел отхожий,

При больших прогонах,

В даровых вагонах!

Царские им встречи,

С хлебом-солью речи,

Флаги, иллюминации,

Чуть не коронации.

А народу, поглядишь,

Из объезда вышел шиш,

Иль, быть может, хуже —

Скрутят еще туже.

Но чтоб зря нам не гадать,

А наверное сказать,

Ждать иль нет успеха,

Спросим лучше эхо.

Что, у вас министры были? — Были.

Нужды ваши рассмотрели? — Ели.

Как же с ними поступили? — Пили.

Справедливо и умно ль? — Ноль.

Вышнеградский приезжал? — Жал.

Кризис общий разобрал? — Брал.

Много ль дал вам на бакшиш? — Шиш.

Чем же кончил разговор? — Вор.

Как нашли вы контролера? — Ера.

Ну, а прокурор небес? — Бес.

Просвещенью есть успех? — Эх!

А в хозяйстве и лесах? — Ах!

Разве так Островский плох? — Ох!

О Ванновском какой слух? — Ух!

Сделал ли что Гюббенет? — Нет.

Так все вышло ерунда? — Да.

Ждать ли на весну их? — Ну их!

Так не принимать их? — Мать их!

Что вы, цыц! Кричать «ура!» — ура!

… немчура! — ура!

Говорят, что бедный сенатор пострадал за свой поэтический юмор. Ему только что отказано в продолжении аренды, о котором он просил. Бедняга. Вот теперь он скажет и «ух», и «ох», и «ах».

Суббота, 3 ноября

Министр просит меня посмотреть, нельзя ли подобрать материалы для политического бюллетеня; мы так давно не посылали таковых нашим представителям.

Воскресенье, 4 ноября

Встаю только около 9 часов. Министр просит меня подняться к 11. С пометой «Я ничего не слышал об этом займе. Мин. финансов ничего не предпринимал что-либо подобное теперь» (текстуально) государь возвратил телеграмму Моренгейма, не советующего делать новый предполагаемый заем в 400 миллионов франков, который рассматривается вообще как слишком дорогой. Есть опасения, что общественность во Франции устала от слишком частых и быстро один за другим следующих займов. Неужели Вышнеградский зашел так далеко, что осмеливается предпринимать подобные меры без ведома монарха-самодержца? Мой министр в затруднении, но хочет, однако, предупредить своего коллегу министра финансов о том, что государь видел телеграмму нашего посла в Париже.

Министр посылает государю письмо и данную ему Мориером памятную записку по поводу наших дел с Персией. Англичанам, по-видимому, очень неприятно только что подписанное Бютцовым соглашение, в силу которого шах обязался в течение 10 лет не строить никаких железных дорог в Персии, а по прошествии этого времени договориться о дальнейшем, а они хотят по крайней мере добиться обязательного соглашения через 10 лет трех стран — России, Персии и Англии. Итак, этот небольшой, даже отрицательный результат наших дипломатических стараний в Персии возбуждает зависть.

Министр обращает мое внимание на замечательную речь, произнесенную недавно в парижской палате депутатов во время обсуждения бюджета Министерства иностранных дел молодым депутатом по фамилии Делькассе. Столь же сдержанно, как и красноречиво, он доказывает, что уступки в Египте, сделанные Францией безвозмездно Англии, не могут привести ни к какому полезному для нации сближению. Он приходит к выводу, что практичным и реальным является лишь союз между Россией и Францией, основывающийся не на письменных соглашениях, а на общности интересов. Германия заключила союз с Австрией против России и с Италией против Франции, но эта лига бессильна перед моральным единением Франции и России, сохраняющих в осознании своей силы незыблемое спокойствие. Наконец он доказывает, что различия в образе правления нисколько не препятствует франко-русскому соглашению. Обе происходившие между нами в этом столетии войны относятся как раз к временам, когда во Франции была монархия. Наполеон I стремился к всемирной империи, а Наполеон III преследовал мелкие династические интересы. Республика более дорожит истинными интересами страны; отсюда призыв к политической солидарности и возможно более тесному единению с Россией.

Пересылая нам газетную вырезку, воспроизводящую речь Делькассе, наш посол в Париже добавляет: «Не забыть этого имени». Глубокое впечатление, произведенное красноречием молодого депутата, предвещает ему, по-видимому, блестящее будущее.

Понедельник, 5 ноября

Отношу министру написанную мной для политического бюллетеня небольшую программу в 26 пунктах; он ею очень доволен и хочет поручить своему сыну тотчас за нее приняться. Наш последний бюллетень был от 2б декабря 1889 г. — таким образом, приходится делать краткий обзор политики почти за целый год. Превосходные известия из Афин по поводу пребывания там наследника. Его Высочество не пожелал продлить свое пребывание в Вене, сделать визит князю Черногорскому и посетить итальянский двор. Мы везде ссылались на невозможность вносить какие-либо изменения в маршрут, в котором каждый день был учтен, и вот теперь он две недели веселится в Афинах, не осматривая даже самые интересные достопримечательности Греции. Всегда и прежде всего — удовольствия, без каких-либо стеснений, в семейном кругу, по-буржуазному.

Гире видел в Государственном совете Вышнеградского и говорил с ним о телеграмме Моренгейма. Министр финансов просит на нее ответить: «Ввиду состояния денежного рынка министр финансов на этих днях, еще до получения вашей телеграммы, отказался от проведения немедленного займа, о чем и уведомил французский синдикат, возвращая ему свободу действий и оставляя таковую и за собой».

Итак, серьезные шаги с целью заключения займа были, по-видимому, все-таки предприняты без ведома государя.

Лондонскому банкирскому дому Беринга угрожало банкротство, но, кажется, наши вклады в полной безопасности. Говорят, что это опять непобедимое могущество Ротшильдов, сокрушающее единственный дом Беринга, достаточно сильный и солидный, чтобы с ними соперничать; а между тем, на днях, соглашаясь на настоятельную просьбу министра финансов пожаловать орден одному из Ротшильдов, государь начертал: «Хорошо, но последний раз для жида».

Вторник, 6 ноября

В 8 1/4 часов министр присылает мне полученную ночью и только что ему поданную срочную телеграмму. Квартирмейстер Петров сообщает из Гатчины: «Его Величество выезжает сего числа в Царское Село» — и только; от государя — ничего. Гире мне пишет: «Право, не знаю, что мне делать после этой телеграммы». Я отвечаю ему, что в пакете с возвращаемыми Его Величеством документами, который приносят обычно около 9 часов, будут указания относительно следующего доклада, но я ошибся. Около 9 часов министр мне пишет: «Пакет от государя получил, в нем нет никакого распоряжения». Я отвечаю, что в таком случае наш августейший монарх, очевидно, предполагает, что Гире условился по этому поводу во время прошлого доклада и что, следовательно, ничего не надо предпринимать. Но надо признать, что это неделикатно и нелюбезно по отношению к министру, человеку пожилому, который и не обязан знать, в какое время государь отправляется на праздник гусар и угодно ли ему будет, несмотря на это, принимать или он пожелает отложить работу до другого дня.

Среда, 7 ноября

Около 10 1/2 часов поднимаюсь к министру. Возвращая переданные вчера ему бумаги, государь не дает никаких указаний относительно будущего доклада; Его Величество одобряет сказанное Гирсом Мориеру: «Вполне одобряю высказанное вами Мориеру. Допустить Англию вмешиваться в наши переговоры с Персией значило бы испортить все дело».

Между тем, перлюстрированная новая телеграмма великобританского поверенного в делах в Тегеране лорду Солсбери в Лондон дает нам знать о том, насколько сильна тревога по поводу нашего соглашения с Персией. В этом документе он признает, что право навигации по Каруну довольно призрачно, так как, для того чтобы вести ее по всему течению реки, требуются крупные издержки.

Министр читает мне только что им полученное из Парижа письмо от его сына; по-видимому г-жа Гире дала Моренгеймам и Коцебу уговорить себя сделать визиты г-жам Варно, Рибо и Фрейсине под предлогом не создавать благоприятной почвы для носящихся слухов о якобы питаемой Гирсом антипатии к Франции.

Ни одна французская газета не упоминает об этих визитах и не говорит о том, были ли они на самом деле. Моренгейм желает доказать, что он единственный творец франко-русского сближения, и внушить всем, что Гире предан Германии. Министр замечает по этому поводу: эта легенда кажется ему даже полезной, он не видит никакой надобности противодействовать ее распространению. Французы добиваются хороших с нами отношений и будут вынуждены делать это и впредь, так как нуждаются в поддержке дружески к ним расположенной России. Но чтобы жить в мире и не возбуждать тревоги в других, мы должны находить до поры до времени соответствующий modus vivendi по отношению к Германии и лиге. Сдержанность Гирса отнюдь не служит препятствием к дружеским проявлениям со стороны французов и в то же время не нарушает спокойствия немцев.

Генерал Селиверстов, бывший когда-то помощником генерала Мезенцева, убит в Париже; предполагают, что это политическая месть; мы уже отвыкли от подобных ужасов.

Пятница, 9 ноября

Поднимаюсь к министру. Он говорит мне о том, как надоедают ему по средам дипломатические приемы: когда-то на них обсуждались самые интересные политические дела, а теперь иностранные дипломаты утомляют его мелкими вопросами, подлежащими, скорее, компетенции департаментов.

Стремление иностранных представителей договариваться прямо с министрами. Прежде им это никогда не удавалось, но большинство наших нынешних государственных деятелей настолько незначительны как личности, что им льстит обращение к ним дипломатов и они на это идут. Гире таких коллег не одобряет.

У нас будет новый греческий посланник вместо прежнего, назначенного в Берлин. Последний, человек очень умный и хорошо знающий Восток, уверяет Гирса, что болгары продолжают крепко держаться за Россию, что влияние Австрии не продлится долго. Он добавляет, что венский кабинет это сознает и, разочаровавшись в выгодах Тройственного союза, похоже, уже ищет способ сближения с Россией. Возможно, что со временем мы могли бы на это пойти при условии удаления принца Кобургского и восстановления нормального порядка вещей в Болгарии. Опыт учит, и в случае восстановления наших отношений с Болгарией мы прибегли бы к иным средствам, чтобы приобрести их расположение. Государь возвращает телеграмму Бютцова из Тегерана от б ноября с пометой «Этому не верю» против слов: «шах объяснил мне, что едва ли будет возможно избегнуть подтверждения англичанам прежнего обещания касательно железных дорог на юге; но как до заключения соглашения с нами, так и при подписании оного, он заверил меня, что, кроме этого, никакого нового обязательства не будет им дано».

Донесение нашего поверенного в делах в Буэнос-Айресе Богданова от 29 сентября 1890 г., за N 87, рисует положение вещей в Аргентинской Республике в самых мрачных красках: «Безумная погоня за наживой, горячечная спекуляция, взяточничество, мошенничество и воровство — вот характерные черты государственной жизни Аргентинской Республики за последние 4 года. Политических партий было две: обкрадывающие и обкрадываемые; раздражение достигло крайних пределов, и вспыхнула революция 14/26 июля, названная экономической». Его Величество пишет: «Молодцы республиканцы. Свободные граждане. Действительно, полная свобода, и результаты блестящие».

Суббота, 10 ноября

Вижу министра недолго. Он вчера обедал в клубе с некоторыми своими коллегами и другими высокопоставленными лицами; интересные разговоры и воспоминания; некоторые утверждали, что, как ни строг был император Николай I, его менее боялись, чем Александра II, который, несмотря на свою чрезвычайную доброту, бывал иногда ужасно вспыльчив.

Воскресенье, 11 ноября

Министр возмущен Зиновьевым. Получив от нашего посла в Константинополе разгромную, но совершенно справедливую бумагу по поводу действий одного из агентов Палестинского общества, министр решил прочесть ее великому князю Сергею и посоветовать ему ознакомиться с этим делом подробнее, обратившись с этой целью к Зиновьеву как начальнику Азиатского департамента. Последний, всегда такой несговорчивый и не желавший ничего делать для упрощения и продвижения дел, при одной мысли прийти в соприкосновение с Его Высочеством стал очень покладист и со слезами на глазах начал уверять в своей готовности к этому. Вечно это крайнее честолюбие парвеню, эта потребность выдвинуться, стараться все приписать себе. Получил Бог знает как звезду ордена Почетного легиона. Все эти аллюры и жалкое тщеславие вызывают у моего министра отвращение.

Обедня в министерской церкви. Завтракаю с Оболенским. Читаю донесение из Афин, в которой говорится о новом кабинете Делианиса. В 8 часов — прибытие очередного курьера. Во всех экспедициях идет речь главным образом о вопросах внутренних. Император Вильгельм поглощен лишь новыми школьными законами и установлением тарифов. Князь Лобанов подтверждает известие о существовании проекта поездки в Россию эрцгерцога Франца Фердинанда Эсте, предполагаемого наследника австро-венгерского престола.

Довольно интересное донесение от графа Сакена из Мюнхена по поводу пребывания там канцлера Каприви, который высказывался в самом миролюбивом тоне. Судя по тому, что слышал граф Сакен, тот сохранил самые лучшие воспоминания о своем пребывании в России и обо всем сказанном ему государем, как правильно Гире якобы характеризовал Вильгельма II: «Он хороший военный, но не воинствен». Генерал Каприви, по-видимому, неохотно ездил в Италию, но был вынужден, чтобы удержать Криспи на месте. «В сущности, мне ему нечего сказать, и он не может мне сообщить ничего нового», — заметил, как говорят, канцлер. Что касается Тройственного союза, то он не проявил себя его фанатиком, но высказал мнение, что «раз имеешь обязательства, надо их выполнять». Генерал Каприви утверждает, что его монарх очень прогрессирует, и надеется, что склонность последнего к бесполезным речам и постоянным путешествиям со временем несколько уменьшится. Что касается князя Бисмарка, то новый канцлер его очень осуждает. Он говорит, что в последнее время князь позволял так много произвола и держал себя так вызывающе по отношению к монарху, что стоял вопрос: император или канцлер.

Скончался голландский король Вильгельм II. Государь присылает нам телеграмму царствующей королевы Эммы, и я готовлю от имени Их Величеств ответ.

Понедельник, 12 ноября

Очень любезной телеграммой хедив уведомляет государя о благополучном прибытии в Каир наследника-цесаревича и великого князя Георгия. Провеселившись две недели в семейном кругу в Афинах, ничего не осмотрев в Греции, они взяли с собой греческого принца Георга, моряка, как говорят, высокого, красивого и очень веселого. Таким образом, с точки зрения представительности, это невыгодно для наших великих князей, особенно для наследника, который мал ростом, некрасив и не величествен. Королева Виктория решила, что к этому молодому принцу, хотя он и моряк действительной службы, будут относиться в Индии и во всех великобританских владениях как к королевскому сыну.

Государь возвращает часть полученных вчера и посланных вечером в Гатчину донесений. К одной из депеш Коцебу, написанной, к счастью, на русском языке (посол Моренгейм только что уехал в отпуск), приложена «Записка российского генерального консула в Париже по поводу убийства генерал-лейтенанта Селиверстова»; на этом написанном по-французски документе государь сделал следующую помету: «Это уж чересчур глупо — русский генеральный консул пишет донесение русскому же послу по-французски. Ничего подобного с другой нацией не может случиться». Итак, вся наша нация в немилости.

Вторник, 13 ноября

Около 9 1/2 часов поднимаюсь к министру, который собирается ехать в Гатчину. Мы просматриваем подготовленные им к докладу бумаги. Военный министр и генерал Рихтер уверяли его вчера, что только что умерший нидерландский король не был шефом ни одного русского полка. Я справился в альманахе Гота, показываю министру: покойный был шефом 5-го киевского гренадерского полка, и, следовательно, согласно общепринятому, депутация от этого полка должна отправиться на похороны. Гире записывает это в свою памятную книжку, намереваясь сообщить государю. Итак, мы, штатские, лучше осведомлены, чем военные верхи. Поднимаюсь на минуту к Оболенскому, чтобы передать ему несколько оставленных министром бумаг; последний поручает мне вскрыть ожидаемый от государя пакет и доставить Сакену повеления Его Величества относительно объявления траура.

Пишу проекты писем пяти послам для посылки их с курьером в четверг. Прощальный визит Сазонова, уезжающего в четверг в Лондон.

Никонов, Влангали и Зиновьев приходят в 4 часа к чаю. Министр возвращается из Гатчины около 5 1/2 часов. Я не иду наверх, обедаю один и затем тотчас сажусь опять к письменному столу, чтобы составить проект письма нашему поверенному в делах в Афинах по поводу нового кабинета Делианиса и пребывания в Греции наследника-цесаревича и великого князя Георгия.

Министр одобряет мои проекты; я даю переписать письмо и сегодня же вечером посылаю его на подпись Гирсу, чтобы оно могло пойти с завтрашней почтой.

Четверг, 15 ноября

Около 11 часов я у министра. Во вторник, во время доклада у государя, он затронул щекотливый вопрос об отставке барона Икскуля, нашего все более и более слабеющего представителя в Риме.

Наскоро пишу письмо Стаалю, о котором просил министр финансов, чтобы поставить нашего посла в известность о предпринимавшихся Ротшильдом по отношению к Вышнеградскому шагах в пользу евреев и по вопросу о большой демонстрации, которая должна вскоре состояться в Лондоне в знак протеста против преследований, которым якобы подвергаются в России сыны Израиля. Успеваю окончить, и письмо идет с дневной почтой.

Пятница, 16 ноября

В обычный час виделся со своим министром. Ехать в Гаагу на похороны нидерландского короля должен великий князь Алексей. Телеграфируем Капнисту подробности.

Суббота, 17 ноября

Утром приносят записку от министра с просьбой составить письмо с выражением сочувствия; оно сегодня же должно быть представлено на подпись государю, так как завтра великий князь Алексей повезет его в Гаагу. Очень спешу, сильное удушье. Вижу на минуту министра; он едет к великим князьям Алексею и Сергею.

Воскресенье, 18 ноября

Возвратясь около 3 1/2 часов, застаю входящего ко мне Зиновьева и вижу на столе письма от княжны и от Попова. Зиновьева сменяет Оболенский. Он с восхищением рассказывает мне о своем вчерашнем посещении устроенной принцем Ольденбургским бактериологической станции, где только что произведен опыт впрыскивания изобретенного Кохом средства. Он рассказывает мне также, что московский генерал-губернатор, князь Долгоруков, обратился к министру внутренних дел с просьбой об отмене разрешения или даже предписания генерала Костанда солдатам присутствовать при ежегодном торжестве в память изгнания французов в 1812 г., мотивируя свое ходатайство деликатностью по отношению к французам, особенно ввиду предстоящей французской выставки в Москве. Дурново доложил об этом государю, но Его Величество рассердился и заметил: «Жаль, что князь Долгоруков мне это сам не сказал, я бы его осадил. Это он выдумал, только чтобы сделать неприятность Костанди». По-видимому, маленький сатрап первопрестольной начинает раздражать государя.

Понедельник, 19 ноября

Около 11 часов меня просят к министру. Гире вручает мне только что присланный ему государем 8-й том мемуаров короля Станислава Августа Понятовского. Значит, их действительно восемь. Министр так любезен, что дает мне только что выпущенную и присланную ему товарищем министра внутренних дел генералом Шебеко «Хронику социалистического движения в России в 1878—1887 годах».

Вторник, 20 ноября

Видел на минуту своего дорогого министра, который уезжает с докладом в Гатчину. Захожу к Оболенскому, чтобы передать ему некоторые бумаги и между прочими письмо Стааля по поводу готовящихся в Лондоне демонстраций по выражению сочувствия евреям в России и опасений Ротшильдов, чтобы это не вызвало усиления репрессий по отношению к их единоверцам. Государь пишет на полях: «Это неправда, но мы ровно никакого внимания на их митинги не обратим». Я нахожу, что так смотреть на вещи вполне правильно и достойно.

Среда, 21 ноября

Около 11 часов вижусь со своим дорогим министром, который говорит мне о вечере у английского посла и о завтраке в Гатчине вчера после его доклада. Их Величества были чрезвычайно милостивы и любезны; они чувствуют себя одинокими со времени отъезда молодых великих князей. По-видимому, чета Шереметевых (Владимир Алексеевич и Елена Григорьевна, урожденная Строганова), поселившаяся несколько дней назад в императорской резиденции, в большой милости. Государь и государыня сегодня в городе по случаю полкового праздника; ожидается также прибытие греческого принца, который приезжает, чтобы представить молодую жену своей бабушке, великой княгине Александре Иосифовне.

Четверг, 22 ноября

В среду, во время приема дипломатов, Швейниц произвел неприятное впечатление на министра; он начинает держать себя пренебрежительно, жалуется на нашу прессу. Не следует больше относиться к нему, как прежде, по-дружески. Забавный проект Никонова об устройстве для служащих чего-то вроде приемного покоя в служебное время, кажется, близок к осуществлению. В прошлом году тот же самый Никонов протестовал против ежегодных расходов в 300 рублей на медикаменты, необходимые для всей нашей команды сторожей, курьеров и их многочисленных семей; теперь он предоставляет полную свободу расходовать деньги на устройство этого оригинального лазарета для служащих в служебное время, чтобы оправдать существование второго врача, протеже г-жи Икскуль, а следовательно, и Влангали. Все это некрасиво. При поддерживаемых этими господами порядках пришлось бы немало потрудиться, чтобы привести все в надлежащий вид. Меня это, в сущности, совершенно не касается, но вызывает во мне отвращение.

Около 11 1/2 часов — у министра; он едет в голландскую церковь, чтобы присутствовать при заупокойном служении в связи с похоронами нидерландского короля.

После ухода Шварца вижу Вакселя, с которым говорю, может быть, с излишней откровенностью, чересчур резко критикуя при этом недобросовестные начинания Никонова; позднее упрекаю себя в этом, тем более что не успел даже ему объяснить, в чем дело.

К чаю, около 5 часов, приходит один Зиновьев. Он в восторге от принятого на себя шахом обязательства не допускать при своей жизни в Персии никаких железных дорог, ни паровой, ни конной тяги.

Зиновьев рассуждает так: «Мой малый интерес должен мне быть дороже больших интересов других — на Востоке принципы неприменимы, там должно руководствоваться только оппортунизмом»; он того мнения, что любая железная дорога была бы полезна только иностранной торговле и вредна русской. Поэтому остается только желать продления жизни шаха Насреддина и думать о том, как бы устроить так, чтобы со временем ему наследовал тот из претендентов на персидский престол, который будет наиболее сговорчивым.

Пятница, 23 ноября

Начинаю составлять в виде памятной записки хронологическое извлечение из труда генерала Шебеко. Около 11 часов меня просят к моему дорогому министру; последний говорит мне о письме, которое он собирается писать Нелидову.

Перлюстрации телеграмм турецкого посла убедили нас в том, что он имеет привычку представлять своему правительству все происходящее в совершенно ложном свете. Он всегда хочет внушить ему, что все в этом лучшем из миров идет наилучшим образом. Передавая свою беседу с Зиновьевым по поводу патриаршего кризиса, он опять уверял Порту, что мы в восторге, в восхищении и благодарны за оборот, который приняло это дело, при этом он обошел молчанием все, о чем мы просили, поддерживая требования греческого духовенства. Результатом явились расхождение с тем, что говорил наш посол в Константинополе, и путаница; Гюсни-паша получил предостережение, да послужит ему этот урок на пользу.

Второе дело, в pendant к этому, — инцидент с Палестинским обществом. Несколько лет назад, с большим трудом получив для этого общества разрешение Порты производить на приобретенной близ храма земле раскопки, наш посол формально заявил и обещал оттоманскому правительству, что раскопки эти ни в каком случае не приведут к постройке новой церкви. Раскопки, о которых идет речь, были предприняты в связи с предположением, что здесь находились ворота древней иерусалимской стены, через которые проходил наш Господь, неся свой крест на Голгофу. Предположение это оспаривалось с точки зрения как археологической, так и исторической, но прокурор Святейшего Синода Победоносцев конфиденциально высказал когда-то следующую мысль: «Нам выгодно иметь свою святыню». Он не видел никакой необходимости в том, чтобы проверить и исследовать вопрос с точки зрения достоверности, что служит верным мерилом его религиозных чувств, а также не постеснялся вызвать на этой жгучей почве целую бурю соперничества и борьбы со всеми другими культами. До сих пор, однако, формальное обязательство не воздвигать никакой церкви исполнялось, ограничились постройкой сооружения с целью ограждения и охраны самой территории раскопок. И вдруг этой осенью привозят образа, целый иконостас и другие украшения, которые могут быть использованы только для церкви, и церкви русской, потому что это лики православных святых, не признаваемых греческой Церковью. Желая проверить происходящее, наш консул отправляется туда; его впускают не без труда и заявляют, что если он будет вмешиваться в это дело, то больше его пускать не будут. Он доносит обо всем послу, тот шлет разгромную бумагу в министерство. Здешние члены Палестинского общества и Победоносцев уверяют, что все это лишь выдумки нашего консула; наконец, желая выяснить все обстоятельства дела, прежде чем докладывать о нем государю, Гире сам едет на днях к председателю общества великому князю Сергею и доводит до его сведения содержание полученной от Нелидова бумаги. Тогда Его Высочество признается, что действительно была речь о том, чтобы воспользоваться предполагаемым проездом цесаревича через Константинополь и при посредничестве наследника российского престола просить у султана разрешения устроить русскую церковь в Иерусалиме, в лоне греческой Церкви, не предупредив об этом патриарха; по приезде цесаревича в Иерусалим должно состояться освящение церкви. Возможно, цесаревич оказался бы настолько рассудительным, что не взял бы на себя столь неудобную миссию; государь же вообще когда-то предупреждал князя Барятинского: «Не слушайте брата Сергия», но Его Величество не знал, в какое неосторожное дело хотели вовлечь молодого наследника. Я решаю высказать, что министру следовало бы при случае на это указать, не останавливаясь перед весьма неприятными для виновных лиц последствиями.

Великий князь Сергей — простак, совершенно безответственный, но он окружен мелкими честолюбивыми и беспокойными интриганами, которые непременно запутают дела в Иерусалиме, где всякий, даже не имеющий большого значения вопрос может иметь последствия непредвиденные.

Я слышал, что г-жа Шереметева-Строганова однажды при государе высказалась против посольства в Константинополе, но Его Величество заставил ее замолчать, сказав, что она вмешивается в дела, которые ее не касаются. Рассказываю это министру; ему это нравится как новое доказательство того, насколько наш монарх прогрессирует в умственном отношении и в смысле приобретения опыта.

В 4 часа к чаю приходят Влангали и Никонов. Зиновьев не появляется; я советовал министру устроить ему через Стенбока свидание с великим князем Сергеем; Степанов, член Палестинского общества, постарается этому помешать. Суббота, 24 ноября

Вернувшись в 10 1/2 часов, вижусь с министром. Он рассказывает мне между прочим о смешном qui pro quo со звездой Почетного легиона, полученной Зиновьевым вследствие предположения французского посла, что он мог иметь влияние в деле взятого нами на себя третейского суда между французами и голландцами. Завтракаю с Оболенским.

Отправляюсь навестить Деревицкого. В 4 часа к чаю приходит Влангали, а затем и Зиновьев. Последний третьего дня обедал у министра государственных имуществ Островского с министрами внутренних дел финансов, Дурново и Вышнеградским. Разговор коснулся слухов о создании Министерства земледелия. Все три министра высказываются определенно против этой идеи и даже смеются над ней. Вышнеградский рассказывал, что у него был один землевладелец и говорил о настоятельной потребности в специальном министерстве для руководства агрокультурой и поддержания наиболее существенных интересов деревни; министр финансов якобы ответил: «Да ведь министру земледелия нечего будет делать», на что помещик возразил: «Ну так он по крайней мере нами займется». Эти «нами» — землевладельцы и сельские жители великой России. Но они не представляют, по-видимому, чего-либо важного в глазах наших министров-чиновников и спекулянтов-выскочек.

Воскресенье, 25 ноября

Приходит Гундобин и опять заводит речь о выдуманном Никоновым устройстве приемного покоя. Это просто возмутительно, потому что оно поглотит от 2 до 3 тысяч рублей, их придется урвать от действительно нужного, только чтобы устроить новую комнату для отдыха и курения.

Вижу министра только короткое время; он чувствует себя нехорошо и, кажется, встревожен состоянием здоровья своего брата Федора Гирса. Около 11 1/4 часов иду в Исаакиевский собор. Три градуса мороза, время от времени идет небольшой снег, но нет и признака санного пути. Обедня для меня пропала; в голове вертится дело «приемного покоя» Никонова. Спрашиваю себя, не должен ли я указать министру на это злоупотребление и посоветовать ему передать этот вопрос на рассмотрение Совета министров. Я уверен, что Оболенский, Зиновьев, а также, вероятно, и Сакен выскажутся против новой комнаты для отдыха в служебные часы и, как и я, найдут, что если имеются свободные суммы, то нужно их употребить в пользу нашей обслуги и бедных детей наших сторожей и курьеров.

Завтракаю с Оболенским, которому говорю о предприятии Никонова — Влангали; он разделяет мое мнение и находит, что мы должны предупредить министра.

Влангали и Зиновьев сходятся у меня к чаю, когда прибывает очередной курьер. Оболенский вскрывает корреспонденцию.

Продолжаю свои извлечения из хроники генерала Шебеко и занимаюсь донесениями, которые министр поручает мне препроводить государю. Их Величества прибыли сегодня вечером в Аничков дворец.

Понедельник, 26 ноября

Спокойное, мирное настроение; я не решусь говорить сегодня министру против проектов Никонова — Влангали. Около 10 1/2 часов меня просят к Гирсу; застаю его готовым ехать в Зимний дворец на выход по случаю праздника Св. Георгия. Он передает мне для прочтения несколько бумаг и среди прочих докладную записку, которую только что прислал ему министр финансов вследствие во многом знаменательной на ней пометы государя. Оказывается, по совету военного агента в Константинополе, поддержанному нашим послом, военный министр счел нужным сделать доклад Его Величеству, в котором испрашивал разрешения приобрести 88 000 турецких железнодорожных акций, которые могли бы быть куплены между 23 ноября и 12 декабря этого года. Предупрежденный генералом Ванновским и очень этим проектом встревоженный, Вышнеградский приезжал вчера советоваться с Гирсом о том, каким образом этому воспрепятствовать. Министр посоветовал ему тотчас написать государю и изложить ему откровенно свою точку зрения. Впрочем, после получения от Нелидова (нашего посла в Константинополе) депеш Гире имел случай обсуждать с государем этот вопрос с политической точки зрения и уверен, что государь не согласится на испрашиваемое военным министром приобретение.

Вышнеградский последовал этому совету. В своей докладной записке он констатировал, что «бюджет 1891 г., вероятно, удастся привести к равновесию, но, между тем, расходы, прогрессивно растущие в силу вводимых во всех отраслях государственного управления улучшений, могут принести свои плоды только со временем; настоятельная необходимость перевооружения армии, воссоздание нашего флота и устройство стратегических железных и шоссейных дорог в ближайшие годы потребуют, несомненно, заключения займов в значительных размерах». «К сему присоединяется, — добавляет Вышнеградский, — вопрос об упрочении нашей денежной единицы; без разрешения сего вопроса правильное экономическое развитие народной жизни в России совершенно невозможно, и потому задача сия высочайшей Вашего Величества волей поставлена на первый план в числе целей, к каким должно стремиться финансовое управление. Между тем, и эта цель, для которой ныне пролагаются пути и изыскиваются средства, потребует также в свое время обращения к кредиту». Прибегать в этих условиях к займу в 100 000 000 франков в целях покупки турецких железнодорожных акций представляется крайне вредным, говорит в заключение министр; это помешало бы достижению намечаемых целей, создало бы затруднения на пути заключения гораздо более необходимых займов. Сверх того, приобретая права на турецкие железные дороги, мы вызвали бы подозрения и интриги со стороны других европейских держав, что поколебало бы европейский мир и сделало бы невозможным успех наших финансовых проектов, породило бы сомнения в прочности мира, которым благодаря нашему монарху пользуется Европа, и может окончательно помешать тем целям, которые поставлены перед правительством.

Государь возвратил Вышнеградскому этот документ со следующей пометой: «Совершенно согласен с вашим мнением и нахожу весьма странным пускаться нам в такие рискованные и дурные предприятия».

Оболенский возвращается с выхода только во втором часу, и мы, таким образом, завтракаем довольно поздно. Оболенского просят к министру; он говорит Гирсу о проектах Никонова по устройству приемного покоя; позднее за 4-часовым чаем узнаю от Зиновьева: Гире запрашивал по этому поводу Никонова, последний огорчен тем, что его проекты не встречают одобрения и даже говорит об отставке. Мне жаль огорчать Никонова, но разве это недоказывает, что все у нас сводится главным образом к вопросу самолюбия, а не действительной пользы.

Около 8 1/2 часов поднимаюсь к министру; он дает мне некоторые указания относительно того, что, по его мнению, следует написать с отправляющимся в четверг курьером.

Оболенский возвращается не очень поздно, и я ему сообщаю переданное мне Зиновьевым по поводу Никонова.

Вторник, 27 ноября

Видел своего дорогого министра; в момент своего отъезда в Гатчину он казался очень озабоченным. А между тем, сегодня его доклад не должен вызывать у него тревоги.

Среда, 28 ноября

Продолжительное посещение Гундобина; он, кажется, в восторге от того, что проект Никонова не встречает одобрения, но я говорю с ним откровенно на тему о крайнем самолюбии, которое замечаю в нем самом.

Около 11 часов меня просят к министру. Гире рассказывает мне, что в понедельник на заседании Государственного совета немножко потешались над министром народного просвещения, поздравляя его с сильной пространной речью германского императора против увлечения классицизмом. Бедный старый граф Делянов был загнан в тупик, но изо всех сил пытался защищаться. Он дошел до утверждения, что, подкапываясь под изучение латинского и греческого языков, являющихся основой всего прекрасного на Земле, Вильгельм II вызовет крушение Германской империи.

Вечером он написал Гирсу, попросив дать ему оригинал текста речи, напечатанной в «Staats-Anzeiger», который мы ему и послали.

Вчера в Гатчине за завтраком, после доклада министра, тоже говорилось об этой речи; наш августейший монарх горячо нападал на своего германского коллегу (думаю, что ему следовало бы сказать «брата»), он и так увлекся, что в качестве аргумента в защиту необходимости мертвых языков сказал: «Да посмотрите, все порядочные люди — классики», на что государыня не без лукавства заметила Гирсу: «А ни он сам и никто из его семьи не изучал латынь». Это было уморительно. Великий князь Алексей вернулся из своей поездки в Гаагу, куда он ездил для выражения соболезнования, и вчера был в Гатчине в полной парадной форме. Он остался завтракать и очень забавлял Их Величества и Гирса своими рассказами. Он умен, очень хорошо рассказывает и обладает в высокой степени даром смешить. Государь его, кажется, очень любит. Маленькая королева Вильгельмина произвела на великого князя приятное впечатление; он говорит, что она очень мила. На обратном пути он останавливался на несколько часов в Берлине и был как нельзя более сердечно принят императором Вильгельмом, который сам его встретил, а затем и проводил на железную дорогу. Состоялся большой завтрак в Потсдаме, а затем катались по парку в экипаже а 1а russe, запряженном подаренной Вильгельму II государем тройкой; бородатый кучер был тоже одет по-русски.

«Гражданин» в резкой передовой статье нападает на речь германского императора против классицизма; удивительно, до какой степени его направление соответствует всегда тому, чего желают в высших сферах.

Вернувшись к себе, успеваю написать еще до завтрака проекты писем Стаалю и сопроводительных записок к делам, отправляемым послам в Берлин, Париж и Рим. В это время полного политического затишья сказать им мало что есть. Позавтракав с Оболенским, опять принимаюсь за работу и до собрания к четырехчасовому чаю заканчиваю проекты писем князю Лобанову и графу Капнисту, последнему — запрос по поводу дипломатического представительства, учреждаемому при новом великом герцоге Люксембургском.

Четверг, 29 ноября

Мне представился случай поговорить с министром о проекте Никонова, и я высказываю мнение, что, вместо того чтобы устраивать комнату для разговоров в служебное время и допускать туда только чиновников, следовало бы употребить свободные деньги на устройство хорошего приемного покоя для наших курьеров, сторожей и их семей; чиновники могли бы также им пользоваться, но не в короткий промежуток времени, посвящаемый службе. Небольшой лазарет внутри департамента не замедлил бы стать новой комнатой для курения и разговоров; с большим успехом можно было бы в таком случае устроить зал для гимнастики или что-нибудь в этом роде. Гире разделяет мое мнение и собирается поговорить с Никоновым и со своим товарищем министра. Спустившись вниз, узнаю от Вакселя, что Никонов очень огорчен тем, что его проект вызвал протесты; мне жаль, что я причинил ему неприятность, мне не хотелось бы никого огорчать. Но как можно сводить все к вопросу самолюбия?

Вернулся к чаю; Влангали и Зиновьев; пишу несколько любезных строк Никонову, прошу его не сердиться на меня, хотя иное мнение и шло вразрез с моими самыми искренними чувствами дружбы и симпатии.

Пятница, 30 ноября

Гире виделся с турецким послом, который, подслащивая запутанные фразы посылаемых им султану и Порте телеграмм, вводит их в заблуждение и усложняет дело.

Министр опять говорил со мной о проектах Никонова; он настолько убежден в справедливости приведенных ему Оболенским, Зиновьевым и мной замечаний, что не испытывает никаких колебаний; но я говорю ему, что было бы жаль огорчать Никонова, самолюбие которого, по-видимому, сильно задето, и следовало бы использовать его умение в этой области в целях создания хорошего санитарного учреждения для низшего персонала министерства.

Вернувшись к себе, получаю мило написанное письмо от Никонова, который, кажется, тронут тем, что я вчера ему написал; пишу ему еще несколько сердечных строк.

Декабрь

Воскресенье, 2 декабря

Около 11 1/4 часов меня просят к министру, который встал поздно и в прекрасном настроении. Рассказываю ему слышанное от Гундобина и от недавно приехавшей жены д-ра Данилова о творимых в нашем посольстве в Тегеране злоупотреблениях.

Понедельник, 3 декабря

Нахожу в газете заметку. Это наводит меня на мысль о том, что мне как-то на днях говорил Зиновьев. Положение дел в Болгарии таково, что нет никакой надежды на его изменение в ближайшее время. Россия не может дуться бесконечно, это означало бы играть очень неблагодарную роль, если не сказать смешную.

Он, Зиновьев, не допускавший во время миссии Каульбарса иной программы, кроме «полного и безусловного повиновения болгар», спрашивает себя: не следует ли поискать какой-нибудь увертки, благодаря которой мы могли бы, не поступаясь излишне нашим достоинством, признать Фердинанда Кобургского и возобновить с княжеством нормальные отношения? Я думаю, что, конечно, было бы желательно проявить больше логики в наших отношениях с освобожденным русской кровью народом и тем или другим способом вернуться в Болгарию, изгнание из которой приводит в восторг наших противников. Но как это сделать? Было бы крайне трудно довести до благополучного конца какую-нибудь вызванную нами демонстративную просьбу болгарского народа, обращенную к нашему государю. Женитьба принца Кобургского на православной принцессе: дочери князя Черногорского или какой-либо другой? Согласно конституции, наследник должен быть православным, но и он, и старушка Клементина, его мать, вряд ли откажутся от своих ультракатолических убеждений. Это тупик. Не прав ли я был тысячу раз, думая когда-то, что удаление Баттенберга, которого мы так яростно добивались, было непростительной ошибкой, тем более непростительной, что мы не сумели даже своевременно выйти из этого положения, когда еще легко было это сделать. Зачем было противиться законному и даже благоприятному для России избранию датского принца Вальдемара? Это был благоприятный момент, чтобы вернуть опять в Болгарию наших агентов, обрести свои права или, скорее, не идти тем ложным путем, по которому шли прежде, а пользоваться правильным и разумным влиянием. Принц мог отказаться и не ехать в Болгарию, но, принимая его избрание как свидетельство уважения всей нации к нашему царствующему дому, мы могли бы восстановить с ней дружеские отношения, которые дали бы нам возможность направлять в нужном русле последующие выборы.

Наш генеральный консул в Адрианополе Лишин говорил Гирсу, что в настоящее время в Болгарии царит образцовый порядок, что страна процветает. Мирный и поглощенный исключительно своими материальными интересами народ должен бы задуматься, почему Россия так противится режиму, значительно поднявшему благосостояние болгар. Князь и все правительство целиком в руках Стамболова, первоклассного администратора. Стамболов боится, как бы в случае примирения с Россией не пострадала его шкура, и такового не желает, но у него огромное преимущество перед всеми соотечественниками, которые могли бы стать его преемниками: он патриот. Будучи хорошим политиком, он умеет пользоваться разногласиями между великими державами, чтобы от каждой из них получить возможно больше для своей страны; он собирает все, что можно взять; он, миллионер, не продавал и не способен продавать независимость родины или поступиться тем, что считает связанным с ее истинными интересами. Те же, кто явился бы ему на смену, были бы, вероятно, к услугам того, кто больше даст.

Граф Дмитрий Капнист, наш бывший старший советник, которому Оболенский сообщил написанную Иониным в 1888 г. записку по поводу нашей последней войны с Турцией, прислал из Ялты моему другу небольшую не лишенную интереса заметку об этом труде; Оболенский дает мне ее прочесть. В ней утверждается, что Берлинский трактат был для нас лучше, чем Сан-Стефанский, который обижал греков и сербов в интересах Болгарии, отделенной от наших границ румынской Добруджей.

Но начатая с недостаточными силами война не могла дать вполне удовлетворительных результатов. Если бы изумивший турок и всю Европу переход через Балканы мог повлечь за собой энергичное и непрерывное продвижение вперед, мы могли бы быть в Константинополе и овладеть Босфором, прежде чем было бы организовано какое-либо сопротивление. Но с недостаточными, выбившимися из сил и пораженными болезнями армиями, которые мы держали перед Сан-Стефано, когда англичане стянули в проливы внушительный флот, а Австрия могла каждую минуту ударить нам во фланг, нельзя было ничего сделать.

По мнению Капниста, восточный вопрос сводится к обладанию входом в Черное море; два укрепленных пункта по обе стороны Босфора нас вполне удовлетворили бы. Пусть Константинополь станет свободным городом, пусть Дарданеллы перейдут в руки того из народов Балканского полуострова, которому удастся ими завладеть, — какое нам до этого дело; «ключ от дома» был бы у нас в руках. Но чтобы этого достигнуть, нам нужен могущественный союз в Европе; будучи изолированными и противопоставленными всем западным державам, мы ничего не добьемся. Паскевич говорил когда-то, что дорога в Константинополь ведет через Вену; Капнист полагает, что с тех пор история изменила этот путь: теперь надо идти через Берлин. Он уверяет, что только у Германии нет прямых интересов на Ближнем Востоке; восторжествовав над Францией в 1870 г., она порвала англо-французское соглашение, которое всегда шло вразрез с нашими интересами в Турции, а ее борьба с Австро-Венгрией ослабляла нашего самого ярого противника на Балканском полуострове. Без поражений в 1866 и в 1870 г. наша война 1877 г. была бы невозможна. Таким образом, граф Капнист резюмирует свою политическую программу в двух следующих пунктах: 1) соглашение и разумный союз с Германией и 2) обладание входом в Черное море и в Босфор Все остальное имеет для нас второстепенное значение.

В том, что говорит наш бывший коллега, есть много верного.

Вторник, 4 декабря

Около 10 часов мой министр уезжает с докладом в Гатчину.

Он возвращается около 6 часов и просит меня подняться, чтобы передать мне несколько бумаг к исполнению. Он рассказывает, что Их Величества были необыкновенно милостивы и любезны; за завтраком зашла речь о назначенной на завтра генеральной репетиции новой оперы Чайковского «Пиковая дама». Узнав, что Гире ничего не предпринял для получения ложи, государыня говорит ему: «В таком случае я приглашаю вас приехать с семейством»; государь добавляет приглашение и от себя, говоря, что место всегда найдется. Тотчас по возвращении в город министр предупреждает об этом запиской директора театров, который оставит ему на завтрашний вечер ложу. Мой превосходный начальник, образцовый семьянин, очень, кажется, доволен этим любезным вниманием со стороны Их Величеств и тем удовольствием, какое оно доставит его семье. Я этому тоже очень рад. Он приглашает меня остаться обедать, но я отказываюсь.

Четверг, 6 декабря

Мой массажист, человек простого происхождения, не хочет верить, что двор был вчера вечером в театре. «Не по православному, — говорит он, — накануне Николина дня торжественная всенощная, и все театры заперты». Святейший Синод установил недавно специальные молитвы о благополучном путешествии наследника-цесаревича, которые должны читаться на всех службах, а накануне дня его ангела и покровителя России, когда церкви наполняются молящимся народом, Их Величества с августейшим семейством и ближайшими к ним лицами заставляют открыть театр, чтобы присутствовать при генеральной репетиции оперы Чайковского «Пиковая дама». Мой министр вернулся под тяжелым впечатлением и всю ночь не мог сомкнуть глаз. Спектакль длился с 7 до 11 1/2 часов. Певец Фигнер опоздал и приехал на 10 минут позже Их Величеств. Дурацкое либретто, музыка малодоступная, на сцене несколько раз поют заупокойные молитвы.

Высочайшие особы, как и всегда в подобных случаях, занимают со свитой места в партере; ложи были розданы некоторым привилегированным приглашенным. Принц Нассауский, Николай, приехавший утром, для того чтобы известить о восшествии на престол своего брата, великого герцога Люксембургского, сидит среди членов императорской семьи; министр, однако, замечает, что Их Величества с ним ни разу не заговорили. Государь пожимает руку капельмейстеру Направнику и любезно благодарит артистов.

Несмотря на сильное утомление после бессонной ночи, министр долго со мной беседует, сообщая мне конфиденциально щекотливые и секретные вопросы, о которых шла речь во вторник на его докладе. Государь решил отозвать из Рима нашего посла, бедного старичка барона Икскуля, рамольность которого становится все более и более очевидной. Просили его жену подать ему мысль просить отставку. Его Величество, несмотря на свое желание действовать по возможности деликатно, категорически не согласен назначить посла членом Государственного совета, говоря, что это было бы пощечиной такому учреждению.

Нашему товарищу министра Влангали удалось, по-видимому, через г-жу Шереметеву-Строганову и другими окольными путями получить согласие государя на назначение его в Рим, Его Величество даже поручал Гирсу предупредить своего товарища о возможности в близком будущем исполнения его желаний. Гире предпочел бы оставить Влангали здесь из-за его отрицательных заслуг и не открывать пока перед ним римские горизонты, тем более что, по его мнению, на пост посла в Италии должен быть назначен Нелидов, — с 1886 г. султан всеми возможными способами просит освободить его от последнего. Государь признает, что трудно долее навязывать турецкому правительству посла, который ему так антипатичен: «Что ж, они наконец сами станут просить об его отозвании».

Однако, когда министр высказывает мысль о том, чтобы послать Нелидова в Рим, идея эта, по-видимому, не очень нравится государю. Гире не затрагивал еще щекотливого вопроса замены Нелидова в Константинополе. Его мечта — отделаться от Зиновьева, хотя было бы несправедливым дать тому место посла, когда он и здесь вносил во все только путаницу. Но отъезд его был бы благодетелен: на Востоке все дела примут более благоприятный оборот, тогда как в деятельности Азиатского департамента можно будет восстановить порядок. Но, замечает министр, очень трудно будет получить на это высочайшее соизволение. Его Величество теперь очень невысокого мнения о Зиновьеве: он находит его недостаточно представительным и не одобряет его манеру писать: «Мне иной раз приходится два три раза перечитывать проекты телеграмм, чтобы их понять. Я ставлю себя на место того, кто получает подобную инструкцию». А Зиновьев так горд, так горд тем, как он пишет. Государыня его совсем не выносит, а что касается великого князя Сергея, то Зиновьев, являвшийся недавно по распоряжению министра к Его Высочеству, говорил мне, вернувшись, что разговор их был очень дружеским и носил с той и другой стороны примирительный характер, но он еще не смеет надеяться на какие-либо практические результаты. А пока, как узнал позднее Гире, великий князь после этого разговора не мог думать ни о чем другом, чувствовал себя совсем больным и заявил, что предпочтет скорее все бросить, чем быть вынужденным иметь дело с человеком, держащим себя так авторитетно и так недопустимо, как Зиновьев. Гире тоже разделяет это мнение, а между тем Иван Алексеевич, в сущности, хороший человек; очень жаль, что ему так вредят некоторые слабости честолюбивого выскочки.

Государь назвал, по-видимому, Гирсу нескольких кандидатов на пост товарища министра на случай, если Влангали уедет в Рим; но все эти кандидаты совсем не по вкусу министру. В будущий вторник он попытается еще раз вернуться к вопросу о назначении Нелидова в Рим и Зиновьева в Константинополь. Министр просит меня не передавать никому этого разговора, «Даже Оболенскому», — говорит он.

Проявляемые моим дорогим начальником по отношению ко мне дружелюбие и доверие особенно заметны и трогательны со времени моего возвращения осенью; я ему за это бесконечно признателен и, когда вспоминаю, что не всегда умел ценить его доброту, или подумаю о возможности с ним расстаться, сердце мое обливается кровью.

Вчера мы послали Их Величествам первые фотографии, сделанные в Каире во время пребывания там цесаревича. Гире говорит, трогательно видеть, с какой любовью и интересом государь и государыня следят за путешествием их сына.

Спускаюсь вниз около 12 с четвертью, но бывший у зубного врача Оболенский запаздывает, не предупредив меня, и возвращается только в час. Ожидание это заставляет меня нервничать. Дурное настроение проходит, когда он наконец приезжает.

Суббота, 8 декабря

Министр с супругой собирается ехать в Гатчину на обед в честь принца Нассауского; он просит нас узнать по телефону, в каком туалете должна быть г-жа Гире; иду договориться с Оболенским, который, вернувшись вчера ранее обыкновенного, чувствовал себя простуженным; сегодня его недомогание усилилось.

Зиновьев приходит к 4-часовому чаю; он советуется со мной по поводу записки, составленной им на основании доставленных Министерством внутренних дел данных; последняя должна быть сообщена Швейницу.

По-видимому, Болгария становится прибежищем самых ярых русских нигилистов и террористов, присутствия коих на своей территории не считают возможным допускать ни Франция, ни Швейцария, несмотря на их республиканские правительства. Более того, бежавшие преступники, явные пропагандисты терроризма, получают хорошо оплачиваемые места, становятся даже школьными учителями; один из таковых заведует химическим кабинетом, где работает в течение нескольких часов в день вне всякого контроля и получает все требующиеся там вещества. Запрошенный по этому поводу Стамболов, говорят, ответил, что смерть Александра III могла быть для Болгарии только желательной, так как Его Величество — единственная причина ее ненормального положения. Он добавил с иронией, что широкое гостеприимство, каким пользуются в России болгарские эмигранты, обязывает Болгарию из благодарности открывать двери и русским эмигрантам. Все эти сведения получены Министерством внутренних дел от наших тайных агентов, которые проявляют сильную тревогу по поводу все увеличивающегося скопления в Болгарии наших анархистов-террористов и их почти поощряемой деятельности. Одно время думали, что Бодлевский, убивший недавно в Париже генерала Селиверстова, укрылся тоже там, но не подлежит, кажется, сомнению, что он уехал в Америку.

Министр поручил мне подготовить циркуляр по обстановке в Болгарии для рассылки его в четверг всем нашим представителям. Право, грустно и унизительно быть вынужденным жаловаться другим державам и взывать к их вмешательству в целях воздействия на это созданное Россией государство.

Если бы, вместо того чтобы сентиментальничать и разыгрывать в угоду славянофильским утопиям бескорыстие в сфере действительно русских интересов, мы хорошенько поразмыслили бы передвойной 1877 г., следовало бы, создавая Болгарию, поделить Румынию между Австрией и нами. Когда-то подобное соглашение с венским кабинетом при поддержке Германии было возможным. Бог знает, представится ли еще когда-нибудь подобная возможность. Этот злосчастный Сан-Стефанский договор, отдавший Добруджу Румынии и отделивший нас от освобожденной нашей кровью страны, был настоящим предательством интересов России. Право, надо быть недалеким и до глупости простодушным, чтобы основывать свою власть и свое влияние на одних только узах благодарности. И какой благодарности? Попробуйте убедить кого-либо в том, что Россия вела разорительную, стоившую 100 000 жизней войну исключительно для того, чтобы освободить этих несчастных братушек, которые десять лет спустя ясно ей доказали, кто они такие. Очевидно, одновременно стремились, елико возможно, усилить свое влияние на Балканском полуострове, но, как и всякий не вполне законный и добросовестный поступок, это должно было роковым образом завести нас в тупик. Похоже, мы обманывали Австрию, но при этом мы не обеспечили себе никакой поддержки и даже не подготовили достаточных средств. Что касается населяющих полуостров национальностей, то мы обидели греков и сербов ради болгар, а затем оттолкнули от себя последних, дав им хорошо почувствовать, что освобождены они не ради их прекрасных глаз, а для того чтобы пользоваться ими в своих интересах. Ждите после этого благодарности и рассчитывайте на нее как на главный, если не единственный, способ оказывать влияние!

Понедельник, 10 декабря

Меня рано просят к министру, который готовится к заседанию Государственного совета; перечитываем вместе часть доставленного, наконец, его сыном политического бюллетеня.

Около 4 часов появляется ненадолго один Зиновьев. Министр, г-жа Гире и Влангали в Гатчине на обеде в честь генерала Верспика, приехавшего оповестить о вступлении на нидерландский престол королевы Вильгельмины.

Вторник, 11 декабря

Перед отъездом в Гатчину мой министр дает мне еще несколько листков из бюллетеня. В пакете, возвращенном вчера вечером государем, есть донесение графа Шувалова из Берлина от 7/19 декабря за N 54; против слов «Решимость юного императора ниспровергнуть систему существующего школьного образования если и удовлетворяет некоторых, зато многие пожимают плечами, высказывая глубокое недоверие к педагогической подготовленности 30-летнего преобразователя на почве народного образования» Его Величество делает помету: «Это всего более меня поражает. Смелость, переходящая в нахальство!» Можно подумать, что это замечание относится к пожимающим плечами, но нет, наш августейший монарх называет нахалом именно своего германского августейшего брата. Надо признать, что сей юный монарх ни перед чем не останавливается: «Sic volo, sic jubeo!»

Министр говорит, что вчерашний обед в честь голландского посольства вполне удался. Дамы были в траурном. Гирса очень расспрашивали о подробностях торжественного празднования в воскресенье, 7 декабря, 50-летия англо-американской церкви.

Среда, 12 декабря

7 декабря, на юбилее англо-американской церкви, общиной торжественно был пропет национальный гимн и устами главного пастора выражена благодарность за свободу, которой пользовался их культ в течение полустолетия, на что Гире счел нужным ответить и очень любезно поблагодарил присутствующих. Министру была вручена резолюция общины, которую он передал на усмотрение Его Величества; государь повелел благодарить за выраженные чувства. Таким образом, все, казалось, прошло превосходно, но, оказывается, ни одна из русских газет не сочла нужным перепечатать статью «Правительственного вестника», описывавшего это торжество. Столь красноречивое воздержание явилось, вероятно, следствием вечной ненависти к иноверцам.

Эти дни холоднее, и я не выхожу; к отправке курьера в четверг подготовили сопроводительный циркуляр к написанному Михаилом Гирсом политическому бюллетеню за истекший год и заметку о поощрении, которое наши эмигрировавшие в Болгарию анархисты встречают со стороны местных властей.

Пятница, 14 декабря

Проходя в свой второй кабинет и видя перед окнами Дворцовую площадь, думаю о драме, разыгравшейся здесь в этот день 65 лет назад.

В обычный час поднимаюсь к своему министру. Возвращенные государем бумаги интересны.

Наш посол в Лондоне предлагал в случае приезда в Россию делегатов с митинга юдофилов в Лондоне выделить достойные уважения личности, оказав им любезный прием, но отказаться видеть в них депутатов и не принимать той петиции, которую им поручено отвезти государю. Мы подготовили вчера нашему покладистому послу телеграмму, где говорится, что «отделение личностей от их делегатских миссий недопустимо. Ввиду того что миссия их всем известна, они и не могли бы быть приняты государем».

Возвращая утвержденным этот проект, государь пишет на полях: «Я нахожу, что… и министрам не следовало бы их принимать, так как это будет все-таки некоторым удовлетворением для них, а это вовсе нежелательно». Посылаем Стаалю вторую телеграмму, чтобы довести до его сведения это высочайшее решение.

Но самым любопытным документом среди бумаг, возвращенных сегодня утром государем, является вырезка из появившейся недавно газетки, называющейся «Русская жизнь». Эта вырезка, переданная государю, вероятно, ведомством по делам печати Министерства внутренних дел, положена сверху; на ней государь написал: «Эта статья так хороша, что можно было бы прямо дать ее как инструкцию посланнику нашему в Тегеране. Именно этими соображениями я желал бы, чтобы руководствовался Азиатский департамент».

[Приложена газетная вырезка. В конце статьи — строки, подчеркнутые чернилами: «Наши представители в Персии должны зорко наблюдать за всеми подкупами, ведущимися во вред России, противопоставляя этим последним не подкуп безличных и корыстных министров шаха, а свое „veto“, которое одно без всякого золота, если будет поддержано твердо авторитетом России, достаточно для того, чтобы парализовать козни врагов». И дальше: «Им (представителям России) поэтому и надо держать „честно и грозно“ русское знамя на Востоке, не давая ослабеть тому престижу России, который создан ценой права, а не подкупом и тайной интригой». (Пометы императора: «да» и «совершенно верно»?)]

И эту болтовню наш августейший монарх желает возвести в степень политической программы!

Когда около 4 часов Зиновьев приходит ко мне пить чай, я спрашиваю у него, что он об этом думает. К моему удивлению, он в восторге от того, что государь упомянул о вверенном ему Азиатском департаменте как о независимой единице. Суета сует — всегда и везде!

Впервые опубликовано: Ламздорф В. Н. Дневник. 1886—1890. Государственное издательство, 1926. 410 с.

Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/lambsdorf/lambsdorf_dnevnik_1886-1890.html