Дитя бури (Хаггард)

Дитя бури
автор Генри Райдер Хаггард, пер. Эвы Бродерсен

Оригинал: англ. Child of Storm, опубл.: 1913. — Источник: az.lib.ru

Райдер Хаггард

Дитя бури

Child of Storm, 1913 Роман. Перевод Эвы Бродерсен

Глава I

Аллан Квотерман слышит о Мамине

Мы, люди белой расы, думаем, что знаем все. Например, мы думаем, что понимаем природу человека. Но в действительности мы понимаем ее лишь так, как она представляется нам: а именно со всеми прикрасами, неясно обрисовывающимися сквозь завесу наших условностей, и упускаем из вида те ее проявления, которые мы забыли или о которых мы находим неприятным вспоминать. Но я, Аллан Квотерман, размышляя об этих вещах как человек невежественный и необразованный, всегда находил, что никто в действительности не может понять человеческой природы, если он не изучил ее в грубых, некультурных формах. А с этими проявлениями ее я был отлично знаком.

Дело в том, что в жизни мне приходилось иметь дело преимущественно с сырым материалом, с девственной рудой, а не с отделанными и полированными предметами, выделываемыми из нее (если только можно считать их отделанными, в чем я сильно сомневаюсь). Я думаю, что придет время, когда более культурные поколения будут смотреть на нас как на грубые, полуразвитые существа, единственной заслугой которых было то, что мы передали потомству огонь жизни.

В жизни все относительно, и на одном конце лестницы стоит человек-обезьяна, а на другом — сверхчеловек, то есть то последнее явление человечества, которое я не хочу и не могу предугадывать.

Но на всех ступенях развития человек остается все же человеком. Я хочу этим сказать, что те же страсти обуревают его, и стремится он к тем же честолюбивым целям, и познает те же радости, и удручен теми же горестями — все равно, живет ли он в негритянской хижине или в европейском раззолоченном дворце, ходит ли он на двух ногах или летает по воздуху. Для меня одно несомненно: человек, покуда он жив, поступает в главных своих действиях так, как поступали его предки в течение бесчисленных веков с некоторыми, конечно, изменениями, вызываемыми климатом, местными условиями и обычаями.

Вот почему я всегда считал дикарей такими интересными. В них обнажены и ярче выражены те вечные принципы, которые управляют нашей человеческой природой.

И поэтому именно я счел нужным записать на досуге различные случаи из моей жизни, в которых, по моему мнению, выявляется эта наша общая природа. Очень может быть, что никто никогда не прочтет моих записок; но все-таки — кто знает? Быть может, когда-нибудь в будущем они и попадут в чьи-либо руки и окажутся ценным материалом для изучения человеческой природы. Во всяком случае, я рассказываю правдивые истории об интересных племенах. Если последние выйдут живыми из дикой борьбы народов, то им, наверное, суждено подвергнуться большим переменам. Поэтому я хочу изобразить их такими, каковы они сейчас, покуда их еще не постигли изменения.

Первая из моих историй — хотя и не в строго хронологическом порядке — гласит об одной женщине: о самой, по моему мнению, красивой женщине, которая когда-либо встречалась у племени зулусов. Вместе с тем это была и самая умная, и самая честолюбивая, и самая порочная женщина. Ее имя — Мамина. Но ее звали также Дитя Бури, потому что она родилась в ночь, когда свирепствовала страшная буря.

Мамина мне очень напоминает прекрасную Елену, описанную греческим поэтом Гомером. Во всяком случае, общее между ними то, что обе они были красивые, хотя одна из них была черная или, вернее, бронзовая, а другая белая; кроме того, обе они были вероломные и были причиной гибели сотни мужчин. На этом, пожалуй, кончается сходство, так как в Мамине было гораздо больше темперамента, чем в Елене, которая, если только Гомер верно изображает ее, была в конце концов недалекой, пустой женщиной. Елена была воплощением красоты, которую эти старые плуты, греческие боги, использовали как ловушку для поимки многих достойных мужей. Такова была Елена, как понимаю ее я, не получивший классического образования. Мамина же, хотя она и была суеверной — обычная слабость женщин — не признавала никаких богов и расставляла свои ловушки с переменным успехом, но с весьма определенной целью — играть видную роль в стране зулусов.

*  *  *

С Маминой я встретился в первый раз в 1854 году, и мое знакомство с ней продолжалось до 1856 года, когда оно оборвалось после кровопролитной битвы при Тугеле, в которой погиб Умбелази, сын Панды и и брат Сетевайо, на свое несчастье тоже встретившийся с Маминой.

В те дни я был еще молодым человеком, хотя уже успел схоронить свою вторую жену после краткой, но счастливой брачной жизни. Оставив своего сынишку в Дюрбане, на попечении верных и добрых людей, я отправился на землю зулусов, где уже бывал еще юношей. На этот раз я поехал туда, чтобы удовлетворить свою страсть охотника и попутно заняться торговлей.

В сущности, у меня не было призвания к коммерческим делам, что видно из того, как мало я достиг в этом направлении. Но охота всегда была моей страстью — не потому, что я люблю убивать живые существа. Нет, могу вас уверить, что во мне главным образом говорило спортивное чувство. Мне нравилась бродячая жизнь в диких местах, где часто моими спутниками были только небесные светила; нравились постоянные приключения; нравилось знакомиться с новыми племенами, с которыми мне приходилось сталкиваться. Короче говоря, меня привлекала и теперь еще привлекает вечная перемена, опасность положения и надежда открыть что-нибудь новое.

*  *  *

Дело было в мае 1854 года, когда я отправился охотиться в дикую местность между реками Белым и Черным Умволози. Охоту мне разрешил сам Панда, которого буры сделали правителем страны зулусов после поражения и смерти его брат Дингаана. Район был весьма неблагополучен по лихорадке, а потому я отправился туда в зимние месяцы. Местность была так густо покрыта кустарником, что при полнейшем отсутствии дорог я нашел благоразумным не брать с собою своих фургонов и отправился пешком. Моими спутниками были туземец-метис по имени Сикаула, которого обыкновенно звали Скаулем, зулусский предводитель Садуко и негр по имени Умбези, в крале [1] которого, в горах, я оставил свой фургон и нескольких своих людей со слоновой костью и другими местными товарами.

[1] Краль — двор и хижина у готтентотов и кафров.

Этот Умбези был полный, здоровый мужчина лет шестидесяти, очень жизнерадостный, и, что редко бывает среди негров, он любил охоту как спорт, а не как промысел. Зная эту его склонность и его искусство находить дичь, я обещал подарить ему ружье, если он согласится сопровождать меня и приведет с собою еще несколько охотников. У меня было одно плохое старое ружье, которое имело неприятную привычку стрелять при полувзведенном курке. Но даже после того, как я объяснил ему все недостатки ружья, он подпрыгнул от радости при этом предложении.

— О Макумазан (это было имя, данное мне туземцами и которое обозначало «Ночной Бдитель»), гораздо лучше иметь ружье, которое стреляет, когда этого не ожидаешь, чем вовсе не иметь ружья, и у тебя благородное сердце, что ты мне его обещаешь. Если у меня будет ружье белых людей, то на меня будут смотреть с почтением, и все, живущие между обеими реками, будут меня бояться.

В то время, как он говорил, он взял в руки ружье, которое было заряжено. Я инстинктивно отошел в сторону. Ружье выстрелило и отбросило Умбези назад — это ружье сильно отдавало; пуля же оторвала край уха у одной из его жен. Женщина с воплем убежала в хижину.

— Это ничего не значит, — сказал Умбези, вставая и потирая плечо с горестным видом. — Хотел бы я, чтобы злой дух, сидящий в ружье, оторвал ей язык, а не ухо. Это вина самой Старой Коровы, которая всюду сует свой нос. Теперь ей будет о чем болтать с соседями, и на время она оставит меня в покое. Хорошо, что это не была Мамина, мне было бы жаль, если бы ее наружность пострадала.

— Кто это Мамина? — спросил я. — Твоя последняя жена?

— Нет, нет, Макумазан. Я хотел бы, чтобы она была моей женой, потому что тогда у меня была бы самая красивая жена во всей стране. Она моя дочь, но не от Старой Коровы. Ее мать умерла, когда она родилась, в ночь великой бури. Спроси Садуко, кто такая Мамина, — прибавил он с широкой усмешкой, приподнимая голову от ружья, которое он осматривал теперь с опаской, и кивая по направлению человека, который стоял позади его.

Я повернулся и в первый раз увидел Садуко, который сильно отличался от обычного типа туземцев.

Это был высокий, идеально сложенный молодой человек. Хотя его грудь была испещрена шрамами от копьевых ран, доказывающими, что он был воином, однако он не удостоился чести носить изикоко, то есть обруча из воска и полосок тростника, прикрепленного к волосам. Право ношения такого обруча дается только за особые заслуги и в более зрелом возрасте. Но лицо его поразило меня больше, чем его сложение и физическая сила. Это было бесспорно очень красивое лицо, почти вовсе не носившее черт негритянского типа. Он скорее напоминал темнокожего араба, и, вероятно, в его жилах и текла арабская кровь. Глаза были большие и вдумчивые, и видно было, что он получил некоторое образование.

— С добрым утром, Садуко, — сказал я, с любопытством разглядывая его. — Скажи мне, кто такая Мамина.

В виде приветствия он приподнял руку, и эта вежливость понравилась мне, так как, в конце концов, я был для него простым охотником.

— Инкузи [1], — произнес он приятным низким голосом, — разве ее отец не сказал тебе, что она его дочь?

— Да, — ответил весело старик Умбези, — но ее отец не сказал, — что Садуко ее возлюбленный или, вернее, хотел бы стать ее возлюбленным. Ты, Садуко, — продолжал он, погрозив ему своим толстым пальцем, — с ума сошел, что думаешь, что такая девушка, как Мамина, может принадлежать тебе. Если ты мне дашь сто голов скота, то тогда я, может быть, подумаю об этом. У тебя же нет и десяти, а Мамина моя старшая дочь и должна выйти за богатого человека.

[1] Инкузи — предводитель.

— Она любит меня, Умбези, — ответил Садуко, глядя вниз, — а это больше значит, чем скот.

— Для тебя, может быть, Садуко, но не для меня. Я беден и хочу иметь побольше скота. Кроме того, — прибавил он, хитро взглянув на него, — разве ты так уверен, что Мамина любит тебя, хотя ты и такой красавец? Я так полагаю, что сердце ее никого не любит, кроме себя самой, и что в конце концов она послушается голоса своего ума, а не голоса сердца. Красавица Мамина не пожелает стать женой бедного человека и исполнять всякую грязную домашнюю работу. Но приведи мне сто голов скота, и мы тогда посмотрим, потому что, по правде сказать, если бы ты был богатым человеком, то я не пожелал бы никого другого в мужья моей дочери, разве только Макумазана, — сказал он, толкнув меня локтем. — Он возвеличил бы мой дом.

Во время этой речи Садуко беспокойно переминался с ноги на ногу. Мне показалось, что он считал правильной оценку Умбези характера его дочери. Но он только сказал:

— Скот можно приобрести.

— Или украсть, — подсказал Умбези.

— Или захватить в виде добычи на войне, — поправил его Садуко. — Когда у меня будет сто голов скота, я напомню тебе твои слова, о Умбези.

— А чем ты тогда будешь жить, дурень, если отдашь мне весь свой скот? Нет, нет, перестань говорить глупости. Раньше, чем у тебя будет сто голов скота, у Мамины будет шестеро детей, и будь уверен, они тебя не будут звать отцом. Ах, это тебе не нравится! Ты уходишь?

— Да, я ухожу, — ответил Садуко, и его спокойные глаза вспыхнули. — Только уж смотри, чтобы человек, которого они будут звать отцом, остерегался Садуко.

— Остерегайся лучше своих слов, молокосос, — сказал Умбези серьезным тоном. — Ты хочешь пойти по дороге твоего отца? Надеюсь, что нет, потому что я люблю тебя. Но такие слова не забываются.

Садуко вышел, делая вид, что не слышит.

— Кто он? — спросил я.

— Он высокого происхождения, — коротко ответил Умбези. — Он был бы теперь великим предводителем, если бы отец его не был заговорщиком. Дингаан пронюхал его. — Умбези сделал боковое движение рукой, имеющее большое значение среди зулусов. — Они все были убиты: сам предводитель, его жены, его дети и все его родные — все, за исключением его брата Тшоза и его сына. Садуко, которого приютил у себя старый карлик Зикали, самый известный ниянга [1] в нашей стране. Но лучше об этом страшном деле не говорить, — прибавил он, вздрогнув. — Идем, Макумазан, и полечи мою Старую Корову, а то она не даст мне покоя несколько месяцев.

[1] Ниянга — знахарь у зулусов, лечащий травами и заговорами.

И я пошел осматривать Старую Корову — не потому, что чувствовал к ней особое сострадание, так как, по правде сказать, она была очень неприятной старухой. Это была брошенная жена какого-то предводителя, на которой в незапамятные времена женился хитрый Умбези из политических соображений. Я пошел к ней в надежде услышать что-нибудь о Мамине, которой я заинтересовался.

Войдя в хижину, я нашел женщину, прозванную Старой Коровой, в плачевном состоянии. Она лежала на полу, запятнанная кровью, вытекавшей из ее раны, окруженная толпой женщин и детей. Через определенные промежутки она испускала страшный вопль и объявляла, что умирает, после чего все присутствовавшие тоже начинали вопить. Короче говоря, это был ад кромешный.

Попросив Умбези очистить хижину от посторонних, я отправился за лекарствами. Тем временем я приказал своему слуге Скаулю обмыть рану. Скауль выглядел очень забавно, с светло-желтым оттенком кожи, так как в нем была сильная примесь готтентотской крови. Вернувшись десять минут спустя от своего фургона, я услышал еще более ужасающие вопли, хотя хор вопивших стоял теперь вокруг хижины. В этом не было ничего удивительного, так как, войдя в хижину, я застал Скауля, подправлявшего ухо Старой Коровы тупыми ножницами.

— О Макумазан, — проговорил Умбези хриплым шепотом, — не лучше ли, может быть, оставить ее в покое? Если она истечет кровью, то, во всяком случае, она станет спокойнее.

— Человек ты или гиена? — накинулся я на него и принялся за дело, заставив Скауля придерживать между коленями голову несчастной женщины.

Наконец все было кончено. Я проделал простую операцию — прижег ей ухо сильным раствором ляписа.

— Вот, мать, — сказал я, оставшись с ней наедине в хижине, так как Скауль убежал, укушенный Старой Коровой в ногу, — теперь ты не умрешь.

— Нет, гадкий ты белый человек, — зарыдала она, — я не умру, но что стало с моей красотой!

— Ты станешь еще красивее, чем когда-либо, — ответил я. — Ни одна женщина не будет иметь уха с таким изгибом. Но, кстати, скажи мне, где Мамина?

— Я не знаю, где она, — сказала она со злобой, — но я отлично знаю, где бы она была, если бы на то была моя воля. Это она, эта скверная девчонка, — тут она прибавила несколько сочных эпитетов, которых я не хочу повторять, — навлекла на меня это несчастие. Мы слегка с ней поссорились вчера, и так как она колдунья, то она напророчила мне беду. Да, когда я случайно оцарапала ей ухо, она сказала, что скоро мое ухо будет сожжено, и вот теперь оно действительно горит, как в огне.

Это было несомненно верно, так как ляпис начал оказывать свое действие.

— Ох, белый дьявол, — застонала она, — ты околдовал меня, ты наполнил мою голову огнем.

Затем она схватила глиняный горшок и швырнула его в меня со словами:

— Вот тебе плата за твое лечение! Ступай, ползи за Маминой, как другие, и пусть она полечит тебя.

В это время я уже наполовину вылез через отверстие хижины. Котелок с горячей водой, брошенный мне вслед, заставил меня поспешить.

— Что случилось, Макумазан? — спросил Умбези, ожидавший меня снаружи.

— Ровно ничего, мой друг, — ответил я с лукавой улыбкой. — Твоя жена хочет только тебя немедленно видеть. Ей больно, и она желает, чтобы ты утешил ее. Войди, не мешкай.

После минутного раздумья он вошел, то есть половина его туловища влезла в хижину. Затем послышался страшный треск, и он снова вынырнул с ободком горшка вокруг шеи и с лицом, обмазанным медом.

— Где Мамина? — спросил я его, когда он уселся, отплевываясь.

— Там, где я желал бы быть теперь, — ответил он едва разборчиво. — В одном крале, в пяти днях пути отсюда.

В эту ночь, когда я сидел под брезентом, прикрепленным к фургону, и курил трубку, со смехом вспоминая приключение со Старой Коровой и интересуясь узнать, удалось ли Умбези счистить мед с лица, брезент зашевелился и под него в фургон прополз какой-то негр и уселся на корточках передо мной.

— Кто ты? — спросил я, потому что было так темно, что я не мог разглядеть лица человека.

— Инкузи, — ответил низкий голос, — я Садуко.

— Добро пожаловать, — ответил я, подавая ему, в знак гостеприимства, кисет с нюхательным табаком. Затем я подождал, пока он насыпал себе табак на ладонь и втянул его в нос.

— Инкузи, — сказал он, обтерев слезы, выступившие от табака, — я пришел попросить тебя об одной милости. Ты слышал, как Умбези сегодня говорил, что он отдаст мне свою дочь Мамину только в том случае, если я ему достану сто голов скота. Но у меня нет ничего, а заработать их я не смогу, даже проработав многие годы. Поэтому я должен захватить их от одного племени, которое, я знаю, ведет войну с зулусами. Но я могу захватить скот только в том случае, если у меня будет ружье. Инкузи, если у меня будет хорошее ружье — такое, которое стреляет, когда нужно, а не по своему желанию, то я могу уговорить некоторых друзей помочь мне в моем предприятии.

— Как я понимаю, ты хочешь, чтобы я ни за что ни про что подарил тебе одну из моих лучших двустволок, которая стоит не менее двенадцати быков? — спросил я удивленным тоном.

— Не совсем так, Макумазан, — ответил он, — я никогда не посмел бы сделать тебе такое невыгодное предложение.

Он замолчал, взял еще щепотку табаку, а затем продолжал задумчивым тоном:

— Там, где я предполагаю добыть эти сто голов скота, имеется его гораздо больше. Мне сказали, что там вообще не менее тысячи голов. Инкузи, — прибавил он, искоса взглянув на меня, — положим, ты дашь мне ружье, о котором я тебя прошу, и, положим, что ты отправишься вместе со мной с твоим собственным ружьем и с вооруженными охотниками, тогда по справедливости ты получишь половину скота. Не так ли?

— Недурно, — сказал я. — Значит, ты хочешь сделать из меня вора. Я украду скот, а Панда перережет мне глотку за то, что я нарушил мир в его стране. Ты этого хочешь?

— Нет, Макумазан. Это мой собственный скот. Слушай, что я тебе расскажу. Ты слышал о Мативане, предводителе амангванов?

— Да, — ответил я. — Его племя жило у верховья Умэиниати, если я не ошибаюсь. Затем они были разбиты бурами или англичанами, и Мативани перешел к зулусам. Но затем Дингаан смел его племя с лица земли со всем его родом, и теперь весь его народ рассеян.

— Да, его народ рассеян, но род его продолжает жить. Макумазан, я один из представителей этого рода, я единственный сын главной его жены, так как Зикали Мудрый, принадлежавший к племени амангванов, спас и укрыл меня. Он ненавидел правителей зулусов Чаку и Дингаана и их отца Сензангакону, но никто из них не посмел убить Зикали, древнего ниянгу, потому что он могущественнее всех людей.

— Если он так могуществен, то почему же он не спас твоего отца, Садуко? — спросил я, не показывая вида, что я уже раньше слыхал о Зикали.

— Не могу сказать, Макумазан. Во всяком случае, вот как все произошло. Бангу, предводитель амакобов, нашептал Дингаану, что мой отец Мативани был будто бы колдуном, а также, что у него были будто бы большие богатства. Дингаан поверил его словам и подумал, что болезнь, которой он страдал, напущена колдовством моего отца. Он сказал: «Ступай, Бангу, возьми с собой людей и отправься в гости к Мативани, а ночью, о, ночью… Потом мы разделим с тобой скот, потому что Мативани силен и умен и ты не должен даром рисковать своей жизнью».

Садуко замолчал и, в тяжелом раздумье, уставился глазами в землю.

— Да, Макумазан, — сказал он, наконец, — злодейство было совершено. Они пользовались гостеприимством моего отца, они передали ему подарок от Дингаана и восхваляли его. Да, Бангу поделился с ним щепоткой табаку и называл его братом. А затем ночью, о, ночью…

— Мой отец был в хижине с моей матерью, и я, не выше этого, — он показал рукой рост десятилетнего мальчика, — был с ними. На дворе раздались крики, показалось пламя. Отец выглянул из хижины и понял, в чем дело. «Проломай изгородь и беги, жена, — сказал он. — Беги с Садуко, чтобы он остался в живых и отомстил за меня. Ступай, пока я буду защищать ворота. Ступай к Зикали, он поможет вам».

Затем он поцеловал меня в лоб, сказал мне только одно слово: «Помни!» — и вытолкал нас из хижины.

Моя мать стала пробиваться сквозь изгородь, она рвала ее зубами и ногтями, как гиена. Стоя в тени, я оглянулся назад и увидел моего отца Мативани, сражавшегося, как буйвол. Люди валились от его ударов, хотя у него не было щита, только одно копье. Затем Бангу подкрался к нему сзади и ударил его в спину, и он взмахнул руками и упал. Больше я ничего не видал, так как мы в это время пробились сквозь изгородь. Мы побежали, но нас заметили. Они устроили погоню и охотились за нами, как дикие собаки охотятся за кабаном. Они метнули в мою мать копье и убили ее. Копье вошло в ее спину и вышло из сердца. Я обезумел, вытащил копье из ее тела и побежал навстречу врагам. Я нырнул под щит первого воина, очень высокого человека, и держал копье вот так, обеими своими маленькими руками. Он всей тяжестью навалился на острие, и оно проткнуло его насквозь. Он упал мертвый, и рукоятка копья сломалась, ударившись об землю, остальные в изумлении остановились, потому что они никогда не видели такого подвига. Что ребенок мог убить высокого воина, этого еще никогда никто не видал. Некоторые из них хотели дать мне возможность уйти, но в это время подошел Бангу и узнал в убитом своего брата.

— У! — закричал он, узнав, кто убил брата. — Этот щенок тоже, значит, колдун, иначе как бы он мог убить воина, сражавшегося не раз на войне? Держите его за руки, пока я прикончу его!

Двое воинов взяли меня за руки, и Бангу подошел ко мне с копьем…

Садуко остановился, его голос прервался от волнения. Он тяжело дышал, пот лился градом, и судороги сводили его мускулы. Я дал ему кружку воды. Он выпил и продолжал:

— Копье уже оцарапало мне грудь… Смотри, вот здесь остался шрам. — И он указал на белую полоску, как раз под грудной клеткой. — Как вдруг между мной и Бангу встала странная тень, отброшенная пламенем горящих хижин, тень, напоминавшая стоящую на задних ногах жабу. Я оглянулся и увидел, что это была тень Зикали, которого я до этого видал один или два раза. Не знаю, откуда он появился, но он стоял, потрясая своей большой седой головой, сидевшей на его плечах, как тыква, и, вращая своими глазищами, насмешливо хохотал.

— Веселенькое дельце, нечего сказать! — воскликнул он, и громкий голос его прозвучал, как плеск воды в пустой пещере. — Веселенькое дельце, о Бангу, предводитель амакобов! Кровь, кровь, сколько крови!.. Огонь, огонь, сколько огня!.. Я много видел на своем веку разных дел — например, в крале твоей бабки, великой Инкозикази, когда я сам еле спасся от смерти, однако такого дела, как настоящее, я не припомню. Но скажи мне, великий предводитель Бангу, любимец сына Сензангаконы, что значит это? А? — И он указал на меня и на двух воинов, державших меня за руки.

— Я убиваю этого щенка, Зикали, вот и все, — ответил Бангу.

— Вижу, вижу, — засмеялся Зикали. — Доблестный подвиг! Ты заколол отца и мать, а теперь хочешь заколоть ребенка, который убил одного из твоих воинов в честном бою. Очень доблестный подвиг, достойный предводителя амакобов! Хорошо, убей его!.. Только…

Он остановился и взял щепотку табаку из коробочки, которую вынул из разреза в мочке уха.

— Что только? — спросил Бангу.

— Только мне интересно, Бангу, как тебе понравится тот мир, в котором ты очутишься прежде, чем взойдет завтрашняя луна. Вернись тогда обратно, Бангу, и расскажи мне, потому что под солнцем много миров и я хотел бы наверняка знать, в какой мир попадают такие люди, как ты, которые из ненависти и ради наживы убивают отца и мать и затем закалывают ребенка, поразившего взрослого воина копьем, еще обагренным материнской кровью.

— Ты хочешь сказать, что я умру, если убью этого мальчишку? — заорал Бангу громовым голосом.

— А что же иначе? — спокойно ответил Зикали, беря другую щепотку табаку.

— Так вот что, колдун! Мы отправимся в тот мир с тобою вместе!

— Хорошо, хорошо, — засмеялся карлик. — Отправимся вместе. Я давно желаю умереть и не могу найти себе лучшего спутника, как Бангу, предводителя амакобов и убийцу детей. Идем, храбрый Бангу, идем! Убей меня, если твоя рука подымется на старого Зикали. — И он снова засмеялся ему в лицо.

— Тогда, Макумазан, воины Бангу отступили, потому что они испугались странного карлика. Даже державшие меня за руки отпустили меня.

— Что случится со мною, Зикали, если я пощажу мальчика? — спросил Бангу.

Зикали протянул руку и дотронулся до царапины, нанесенной мне копьем. Он поднял свой палец, покрасневший от моей крови, и пристально посмотрел на него при свете луны; затем он языком попробовал кровь.

— Вот что случится с тобою, Бангу, — сказал он. — Если ты пощадишь мальчика, то он вырастет, сделается взрослым и убьет когда-нибудь тебя и твоих родных. Но если ты не пощадишь его, то, я думаю, завтра же ты будешь мертв. Таким образом, весь вопрос в том, хочешь ли ты еще пожить некоторое время или хочешь умереть сразу, захватив и меня с собою в качестве спутника. Потому что ты не должен оставлять меня здесь, Бангу.

Банту молча повернулся и ушел, перешагнув через труп моей матери, а за ним ушли все его воины, так что вскоре Зикали Мудрый и я остались одни.

— Что? Они ушли? — сказал Зикали, подняв глаза. — В таком случае и нам лучше уходить, сын Мативани, а то он может еще передумать и вернуться. Живи, сын Мативани, чтобы отомстить когда-нибудь за отца.

— Интересная история, — сказал я. — Но что случилось потом?

— Зикали взял меня с собой и воспитывал меня в своем крале, в Черном ущелье, где он жил один со своими слугами, потому что он не разрешал ни одной женщине переступать порога своей хижины. Он научил меня многому, и ознакомил меня со многими тайнами, и сделал бы из меня великого знахаря, если бы я этого пожелал. Но я не захотел этого, Макумазан. Зикали мне однажды сказал: «Я вижу перед тобою две дороги, Садуко: дорогу мудрости — это дорога мира, и дорогу безумия — это дорога войны. Я вижу тебя, идущего по дороге мудрости (это и моя дорога, Садуко), и вижу, как ты становишься мудрым и великим, пока, наконец, не достигнешь глубокой старости и, окруженный почестями и уважением всех людей, незаметно исчезнешь в туманной дали. Но только по этой дороге ты должен идти совершенно один, потому что друзья, а в особенности женщины, отвлекут тебя от твоей цели… А затем я вижу другую дорогу — дорогу безумия — и вижу тебя, Садуко, идущего по этой дороге. Ноги твои покраснели от крови, и женщины обвивают руками твою шею, и один за другим погибают твои враги. Ты много грешишь ради любви, и та, ради которой ты грешишь, приходит, и уходит, и снова приходит. И дорога эта короткая, Садуко, и конец ее близок, но я не вижу, каков конец твоего пути. Теперь выбирай, по какой дороге ты хочешь идти, сын Мативани, и выбирай скорее, потому что больше об этих вещах я говорить не буду». Тогда, Макумазан, я подумал о безопасной, но одинокой дороге мудрости, подумал о кровавой дороге безумия, где я найду любовь и войну, и молодость заговорила во мне, и я выбрал дорогу, где была любовь и война и неизвестная смерть.

— Если предположить, что в этой притче о двух дорогах есть доля правды, то выбор твой был очень неразумен, Садуко.

— Нет, Макумазан, это был мудрый выбор, потому что из-за этого я увидел Мамину и знаю, почему я выбрал эту дорогу.

— Ах, да, — сказал я. — Мамина… я и забыл о ней. Может быть, ты и не так прав. Я смогу судить об этом, когда увижу Мамину.

— Когда ты увидишь Мамину, Макумазан, ты скажешь, что я был прав. Зикали Мудрый громко засмеялся, услышав о моем выборе. «Вол ищет жирное пастбище, — сказал он, — но молодой бык ищет скудные склоны гор, где пасутся телки, но, в конце концов, бык лучше вола! Иди по своей дороге, сын Мативани, и время от времени возвращайся в Черное ущелье и рассказывай мне, как идут твои дела. Я обещаю тебе, что не умру, прежде чем узнаю, каков будет твой конец». Вот, Макумазан, я сказал тебе о таких вещах, которые до этого времени были известны только мне одному. И Бангу теперь в немилости у Панды, которому он не хочет подчиниться, и мне дали обещание — все равно как, — что тот, кто убьет Бангу, не будет привлечен к ответственности и может взять себе его скот. Пойдешь ли ты со мною, Макумазан, и разделишь ли со мною его скот?

— Не знаю, — сказал я. — Если твоя история правдивая, то я не откажусь помочь тебе убить Бангу, но я сперва должен разузнать об этом деле подробнее. А пока я завтра отправлюсь на охоту с толстяком Умбези. Но ты нравишься мне, Садуко. Хочешь сопутствовать мне и заработать двуствольное ружье?

— Инкузи — сказал он, с вспыхнувшими от радости глазами, — ты щедр и оказываешь мне большую честь. Что мог бы я желать больше? Но, — прибавил он, и лицо его омрачилось, — сперва я должен спросить Зикали Мудрого, Зикали, моего приемного отца.

— Вот как! — сказал я. — Так ты, значит, все еще привязан к поясу ниянги?

— Нет, Макумазан, но я обещал ему ничего не предпринимать, не посоветовавшись с ним.

— Как далеко живет отсюда Зикали? — спросил я.

— До него один день пути. Если я выйду при восходе солнца, то я могу быть там к закату.

— Хорошо. Тогда я отложу охоту на три дня и пойду с тобою, если ты думаешь, что Зикали примет меня.

— Я думаю, он примет тебя, Макумазан, потому что он мне сказал, что я встречу и полюблю тебя и что ты будешь вплетен в мою жизнь.

— Этот Зикали насыпал тебе в кружку пива дурмана, — ответил я. — Что же, ты всю ночь будешь мне рассказывать такие глупости, когда нужно завтра же отправиться на рассвете? Ступай и дай мне спать.

— Я иду, — ответил он с улыбкой. — Но если это так, Макумазан, то почему же ты тоже хочешь испробовать дурмана Зикали? — И он ушел, не дождавшись ответа.

Но в эту ночь я спал довольно скверно, потому что странная и страшная история Садуко овладела моим воображением. У меня были тоже свои причины, почему я желал видеть этого Зикали, о котором я так много слышал еще в прежние годы. Я хотел разузнать, был ли этот карлик обыкновенным шарлатаном, как все знахари и колдуны; кроме того, он мог мне рассказать более подробно о Бангу, к которому я почувствовал сильную антипатию, может быть, совершенно неосновательную. Но более всего я желал видеть Мамину, чья красота произвела такое сильное впечатление на туземца Садуко. Может быть, за тот промежуток времени, когда я отправлюсь к Зикали, она вернется обратно в дом своего отца, и я ее увижу до того, как отправиться на охоту.

Глава II

Дурман знахаря

На следующее утро я проснулся, как это делают всегда хорошие охотники, очень рано. Выглянув из фургона, я ничего не видел, кроме серого луча света, отраженного от рогов привязанных волов. Вскоре, однако, сверкнул еще луч света, и я догадался, что это блеснуло копье Садуко, сидевшего у потухшего костра и закутанного в плащ из шкур диких кошек. Сойдя с фургона, я тихо подошел к нему сзади и дотронулся до его плеча. Он вскочил и сильно вздрогнул, что доказывало его нервность. Но, узнав меня, сказал:

— Ты рано встаешь, Макумазан.

— Конечно, — ответил я. — Недаром меня называют Ночным Бдителем. Пойдем к Умбези и скажем ему, что я хочу отправиться с ним на охоту послезавтра на рассвете.

Мы пошли с Садуко и нашли Умбези еще спящим в хижине со своей последней женой. Я не желал ему мешать. К счастью, около хижины мы нашли Старую Корову, которая не могла спать из-за своего больного уха. Этикет не разрешал ей входить в хижину, и она ждала снаружи, когда выйдет муж, вероятно, чтобы накинуться на него с бранью.

Осмотрев ее рану и втерев в нее мазь, я попросил ее передать Умбези, что охота откладывается на два дня. Затем я разбудил своего слугу Скауля и сказал ему, что отправляюсь в короткое путешествие, и приказал ему сторожить мои вещи до моего возвращения. Я наскоро выпил рюмку рому и приготовил пакет с вяленым мясом и бисквитами.

Затем, захватив с собой одноствольное ружье, мы отправились в путь пешком, так как я не хотел рисковать своей единственной лошадью.

И я поступил хорошо, так как путешествие действительно оказалось очень затруднительным. Путь лежал через ряд обросших кустарником холмов, гребни которых были покрыты острыми камнями, по которым ни одна лошадь не могла бы пройти. Мы то поднимались на эти холмы, то спускались с них, то шли через долины, разделявшие их, следуя по какой-то тропинке, которую я так и не мог разглядеть во весь этот долгий день. Я всегда считался хорошим ходоком, так как по природе очень легок и подвижен, но я должен сказать, что мой спутник переоценил мои способности. Час за часом шел он впереди меня таким шагом, что я принужден был иногда бежать, чтобы не отстать от него. Гордость не позволяла мне жаловаться, но я был очень доволен, когда к вечеру Садуко сел на камень на вершине холма и сказал:

— Посмотри на Черное ущелье, Макумазан. — Это были почти первые слова, которые он произнес с тех пор, как мы отправились в путь.

Нужно сознаться, местность была названа метко, потому что это было одно из самых мрачных мест, которое я когда-либо видел. Это была огромная расщелина, прорытая водой в горе в незапамятные доисторические времена. Гранитные глыбы были фантастически нагромождены в ней, наваленные одна на другую, образуя высокие колонны. По склонам ее росли темные деревья, редко рассеянные среди скал. Расщелина была обращена лицом к западу, но свет заходящего солнца, наводнявший ее, только еще больше подчеркивал ее пустынность и обширность, так как это была огромная расщелина шириною в некоторых местах чуть ли не в километр.

Мы зашагали по этому мрачному ущелью, сопровождаемые насмешливой болтовней павианов, следуя по маленькой тропке, которая привела нас наконец к большой хижине и к ряду более маленьких. Хижины были окружены тростниковой изгородью, и над ними свисала гигантская глыба скалы, которая, казалось, могла упасть в любую минуту.

Из ворот изгороди выскочили внезапно два туземца неизвестно какого племени, но свирепой и угрожающей наружности, и замахнулись на меня своими копьями.

— Кого ты привел сюда, Садуко? — спросил один из них строго.

— Белого человека, за которого я ручаюсь, — ответил Садуко. — Скажите Зикали, что мы его хотим видеть.

— Если ты за него ручаешься, — ответил часовой, — то войди с ним вот в ту хижину. Там найдется пища для тебя и твоего спутника.

Хижина была очень чистая, а табуреты и утварь были из красного дерева с красивой резьбой. Все это, как сообщил мне Садуко, было сделано собственными руками Зикали. Как раз когда мы кончали ужин, явился негр и передал нам, что Зикали нас ожидает. Мы последовали за ним через открытую площадку в калитке, находившейся в высокой тростниковой изгороди, и, пройдя эту калитку, я в первый раз увидел перед собою знаменитого старого знахаря, о котором рассказывалось так много небылиц.

Несомненно, он выглядел очень странно в этой необыкновенной обстановке, и я думаю, что именно простота ее усиливала эффект. Перед нами был небольшой дворик с черным полом из утоптанной муравейной кучи, смешанной с коровьим навозом. Огромная свешивающаяся глыба скалы служила как бы крышей этому двору, и свод ее возвышался не менее чем на шестьдесят или семьдесят метров над землей. В эту большую пещеру вливался ярко-красный свет заходящего солнца, окрашивая все внутри, даже большую соломенную хижину на заднем фоне, в кровавый цвет. Увидя изумительный эффект солнечного заката в этом мрачном и зловещем месте, я сразу подумал, что старый знахарь с умыслом выбрал это время для нашего приема, чтобы произвести на нас впечатление.

Но я забыл про обстановку, когда увидел самого старика. Он сидел на табурете перед своей хижиной совершенно один. На нем был только плащ из шкуры леопарда, открытый спереди, и не было никаких украшений, какие носят обыкновенно знахари, вроде змеиных кож, человеческих костей, ладанок с разными зельями и т. п.

Наружность его была необыкновенная. Телосложением своим он напоминал упитанного ребенка. Голова была огромная, и седые, заплетенные в косички волосы спадали до самых плеч. Лицо его было широкое, очень строгое, с глубоко ввалившимися глазами. Несмотря на свои белоснежные волосы, он не выглядел, однако, старым, так как тело его было крепкое и упругое и не было видно морщин на щеках и шее. Поэтому я подумал, что слухи о его необыкновенной старости преувеличены. Человек, которому, как говорили, свыше ста лет, конечно, не мог иметь таких изумительных зубов, так как я даже на сравнительно далеком расстоянии видел, как они сверкали. С другой стороны, было очевидно, что он явно перешагнул за средний возраст, но по его наружности даже приблизительно нельзя было определить, сколько ему лет. Он сидел, освещенный красным светом заходящего солнца, совершенно неподвижно и смотрел, не мигая, на огненный диск. Говорят, только орел может так смотреть на солнце.

Садуко подошел, и я последовал за ним. Я небольшого роста и никогда не считал своей наружности внушительной, но таким незначительным, как в настоящем случае, я никогда себя не чувствовал. Высокий, красивый туземец, за которым я шел следом, мрачное великолепие окружающей обстановки с ее кроваво-красным освещением, торжественная, одинокая маленькая фигура передо мной с отпечатком мудрости на лице — все это невольно вызывало самоунижение.

Я в душе пожалел, что из любопытства пожелал видеть этого странного человека, но отступать было поздно. Садуко уже стоял перед карликом и, подняв правую руку над головой, приветствовал его. Почувствовав, что от меня тоже чего-то ожидают, я снял свою потрепанную шляпу и поклонился.

Казалось, знахарь только теперь заметил наше присутствие. Он отвел глаза от заходящего солнца и оглядел нас долгим, вдумчивым взглядом.

— Привет тебе, сын Садуко, — сказал он низким, внушительным голосом. — Почему ты так скоро вернулся и почему ты привел с собою эту белую блоху?

Этого я не мог вынести и, не дожидаясь ответа моего спутника, вмешался:

— Ты дал мне жалкое прозвище, о Зикали. Что бы ты подумал обо мне, если бы я тебя прозвал тараканом?

— Я счел бы тебя умным, — ответил он, — потому что я, действительно, должно быть, похож на таракана с большой головой. Но почему ты обижаешься на мое сравнение с блохой? Блоха работает ночью, как и ты, Макумазан; блоха очень подвижная, как и ты; блоху трудно поймать и убить, как и тебя, и, наконец, блоха напивается досыта кровью людей и животных, и ты так же делал, делаешь и будешь делать.

И он залился громким смехом, который раскатился под скалистым навесом и отозвался эхом. В то время, как я искал ответа в том же духе и как назло не мог в эту минуту найти его, он вдруг перестал смеяться и продолжал:

— Не будем терять драгоценного времени на шутки, потому что на долю каждого из нас его осталось немного. Какое у тебя дело, Садуко?

— Этот белый инкузи, — сказал Садуко, — предложил мне взять меня с собою на охоту и дать мне двуствольное ружье в уплату за мои услуги. Но я сказал ему, что не могу ничего предпринять без твоего совета, и он пришел узнать, дашь ли ты мне разрешение, отец мой.

— Ты думаешь, — ответил карлик, кивнув своей огромной головой, — что этот белый человек совершил длинное путешествие под палящим солнцем, чтобы спросить меня, может ли он подарить тебе ружье большой ценности за услугу, которую всякий молодой зулус в твоем возрасте охотно оказал бы ему даром? Нет, белый человек пришел потому, что он хотел видеть того, о ком он много слышал. Он хотел удостовериться, обладаю ли я действительно той мудростью, которую мне приписывают, или же я обманщик. А ты пришел узнать, принесет ли тебе счастье дружба с ним и поможет ли он тебе в предприятии, которое у тебя на уме.

— Ты верно угадал, Зикали, — сказал я, — по крайней мере в той части, которая касается меня.

Садуко ничего не ответил.

— Хорошо, — продолжал карлик, — я сегодня в хорошем настроении и отвечу на оба ваши вопроса.

Он ударил в ладоши, и слуга — один из тех свирепых сторожей, которые остановили нас у ворот — появился из глубины хижины.

— Разведи два костра, — сказал Зикали, — и дай мне мое снадобье. Слуга принес хворост, который он разложил двумя кучками перед Зикали. Затем он зажег их головешкой, принесенной из-за хижины, и подал Зикали мешок из кошачьей шкурки.

— Удались, — сказал Зикали слуге, — и не возвращайся, пока я тебя не позову. Если же, однако, я умру, то похорони меня в известном тебе месте и дай этому белому человеку пропуск для беспрепятственного выхода из моего краля.

Слуга поклонился и молча вышел.

После его ухода карлик вытащил из мешка связку перекрученных корешков, а также несколько агатовых камешков и выбрал из них два: один — белый, другой — черный.

— В этот камень, — сказал он, подняв белый агат к свету, — войдет твой дух, Макумазан. А в этот, — и он поднял черный агат, — войдет твой дух, сын Мативани.

Я с недоверием посмотрел на старого колдуна.

— Ты, конечно, считаешь меня старым обманщиком, но смотри, что будет дальше. Твой дух поднимается из тела и душит твою глотку, как это сделал бы этот маленький камушек, если бы ты его проглотил.

Я старался протестовать, но не мог произнести ни слова. Вероятно, я поддался внушению и, действительно, почувствовал, будто камень застрял в моей глотке. Это нервы, подумал я, результат переутомления. И так как я не мог произнести ни слова, то сидел неподвижно, с недоверчивой усмешкой на устах.

— Теперь, — продолжал карлик, — может быть, вам покажется, что я умру, но вы не трогайте меня, иначе вы сами можете умереть.

В то время, как он говорил, он бросил по большой щепотке корешков, о которых я упомянул, в оба костра, и немедленно из них взметнулись высокие языки пламени, какие-то зловещие языки, которые сменились столбами густого белого дыма с таким сильным едким запахом, какого мне никогда не приходилось встречать. Казалось, этот запах пропитал меня насквозь, а проклятый камень в горле сделался величиною с яблоко.

Затем Зикали бросил белый агат в правый костер, против которого я сидел, и проговорил:

— Войди, Макумазан, и смотри.

А черный агат он бросил в левый костер и сказал:

— Войди, сын Мативани, и смотри.

Так морочил нас старый знахарь, а мы невольно поддавались его внушению. Я чувствовал какую-то странную пустоту, будто я был не я. Все эти ощущения, несомненно, были вызваны сильным запахом горящих корней. Однако, вероятно, я сохранил способность видеть и наблюдать, потому что я ясно видел, как Зикали сунул свою голову сперва в дым моего костра, а затем в костер Садуко, потом он откинулся назад, выпуская дым облаками изо рта и ноздрей. Затем я увидел, как он упал на один бок и остался лежать неподвижно с распростертыми руками.

В таком положении Зикали пролежал очень долго, и я начал думать, не умер ли он на самом деле. Но в этот вечер я не мог сосредоточить своих мыслей на Зикали или на чем-нибудь определенном. Я просто машинально отмечал все эти факты, как делает это человек, не имеющий к ним никакого отношения. Они меня нисколько не интересовали, потому что во мне было какое-то полное ко всему безразличие и у меня было ощущение, что я не здесь, а где-нибудь в другом месте.

И все происходило как во сне. Солнце село, не оставив даже после себя отблеска. Единственный свет исходил от тлеющих костров, и его было как раз достаточно, чтобы освещать фигуру Зикали, лежавшего на боку и напоминавшего своей неуклюжей формой мертвого теленка гиппопотама. Вся эта история начинала мне страшно надоедать, ощущение пустоты становилось невыносимым.

Наконец карлик зашевелился. Он присел, зевнул, чихнул, встряхнулся и стал шарить голой рукой в горячих угольках моего костра. Вскоре он нашел белый камень, который был раскален докрасна (по крайней мере таким он казался при свете костра), и, внимательно осмотрев его, сунул его себе в рот. Затем он выискал в другом костре черный камень и поступил с ним таким же образом. Потом мне осталось в памяти, что костры, совершенно уже догоревшие, снова ярко вспыхнули. Я предполагаю, что он незаметно подложил в них топлива. И Зикали опять заговорил.

— Подойдите сюда, Макумазан и сын Мативани, — сказал он, — и слушайте, что я вам скажу.

Мы подошли к кострам, которые горели необычайно ярко. Затем он выплюнул изо рта на руку белый камень и я заметил, что камень был покрыт линиями и пятнышками, как птичьи яйца.

— Ты не можешь растолковать эти знаки? — спросил он, держа передо мною камень, и, когда я покачал головой, он продолжал: — А я могу прочесть их так, как вы, белые, читаете ваши книги. Вся твоя прошедшая жизнь написана здесь, Макумазан, но нет необходимости рассказывать тебе ее, так как ты ее сам знаешь. Но здесь также написано и твое будущее, странное будущее. — И он с интересом стал осматривать камень. — Да, да, удивительная жизнь и славная смерть предстоят тебе. Но об этом ты меня не спрашивал, и поэтому я и не скажу ничего, да ты и не поверил бы мне. Ты меня спрашивал только о предстоящей охоте, и я говорю тебе: если ты благоразумен, то не ходи на охоту с Умбези — ты будешь на волоске от смерти, хотя все кончится благополучно.

Затем он выплюнул черный камень и посмотрел на него таким же образом.

— Твое предприятие будет успешно, сын Мативани, — сказал он. — Вместе с Макумазаном ты достанешь много скота ценою многих человеческих жизней. В остальном — но ведь ты меня об этом не спрашивал…

Мы сидели совершенно молча, пока карлик не прервал молчания громким жутким смехом.

— Это колдовство, конечно, — сказал он. — Ничего особенного, не правда ли? Почему ты не попросил меня предсказать тебе всю твою будущую жизнь, белый человек? Это тебе было бы интересно, но ты, конечно, ничему этому не веришь! Садуко, ступай спать! А ты, Макумазан, посиди со мной еще в моей хижине, и мы поговорим о других делах.

И он повел меня вовнутрь хижины, хорошо освещенной горящим посередине очагом, и предложил мне кафрское пиво, которое я выпил с удовольствием, так как горло мое пересохло.

— Скажи, кто ты? — спросил я прямо, когда уселся на низкий табурет и, прислонившись спиной к стене хижины, зажег свою трубку.

Он поднял свою большую голову с кучи шкур, на которой лежал, и посмотрел на меня.

— Меня зовут Зикали, что значит «оружие». Ты это знаешь, не правда ли? — ответил он. — Мой отец умер так давно, что его имя не имеет никакого значения. Я карлик, очень уродливый, с некоторым образованием, как мы, черные, его понимаем, и очень старый. Хотел бы ты еще что-нибудь знать?

— Да, Зикали. Сколько тебе лет?

— Ты знаешь, Макумазан, что мы, кафры, не умеем как следует считать. Сколько мне лет? Когда я был молод, я пришел в эту страну с Большой реки, которую вы, кажется, называете Замбези, с Уновандви, который в те дни жил на севере. Теперь это уже все забыли, потому что много времени протекло с тех пор, но если бы я умел писать, то описал бы историю этого похода и те великие битвы, в которых мы сражались с народом, жившим до нас в этой стране. Впоследствии стал другом отца зулусов, того, кого до сих пор зовут инкузи Ункулу (великий предводитель). Может быть, ты слышал о нем? Я соорудил специально для него этот табурет, на котором ты сейчас сидишь, он им пользовался до своей смерти, а потом табурет перешел опять ко мне.

— Инкузи! Ункулу! — воскликнул я недоверчиво. — Как же так? Говорят, он жил несколько сот лет тому назад.

— Неужели, Макумазан? Но ведь я тебе уже сказал, что мы, черные, не умеем так хорошо считать, как вы. Правда, мне кажется, что это было только вчера. Как бы то ни было, после его смерти зулусы стали очень плохо обращаться с нами и с теми племенами, которые пришли с нами с севера. И я поссорился с зулусами и в особенности с Чака, с тем, кого называли Ухланайя (Безумцем). Видишь, Макумазан, ему нравилось высмеивать меня за то, что я не был похож на остальных людей. Он дал мне прозвище, которое значило «Тот, которому не следовало родиться». Я не хочу выговорить этого имени, это тайна, которая никогда не сойдет с моих уст. Но временами он обращался к моей мудрости, и я отплатил ему за его насмешки, я давал ему плохие советы, и он следовал им. Таким образом, я был причиной его гибели, хотя никто никогда не догадался о моем участии в этом деле. Но когда он умер от руки своих братьев Дингаана, Умлангана и Умбопы и тело его было выброшено из краля, как это делают с преступниками, я пошел ночью, сел у его трупа и громко смеялся. — Зикали залился своим жутким ужасным смехом. — Три раза я смеялся: один раз за моих жен, которых он отнял у меня; второй раз за моих детей, которых он убил, и третий раз за насмешливое прозвище, которое он мне дал. Затем я сделался советником Дингаана, которого я ненавидел еще больше, чем Чаку, потому что он был такой же, как Чака, но без его величия. И ты знаешь конец Дингаана, потому что ты сам принимал участие в этой войне, и конец Умлангана, его брата и соучастника в убийстве, которого я посоветовал Дингаану убить. Теперь правит зулусами Панда, последний из сыновей моего врага Сензангакона. Панда глупец, но я щажу его, потому что он пытался спасти жизнь моего ребенка, которого убил Чака. Но у Панды есть сыновья, такие же, как Чака, и я орудую против них, как орудовал против тех, кто были до них.

— Почему? — спросил я.

— Почему? О, если бы я рассказал тебе всю свою жизнь, то ты понял бы почему, Макумазан. Может быть, я и расскажу ее тебе когда-нибудь.

— Я верю, — ответил я, — что Чака, Дингаан, Умлангана и прочие были нехорошие люди. Но почему ты мне все это рассказываешь, Зикали? Ведь если бы я только повторил это попугаю, то тебя схватили бы, и не успела бы взойти новая луна, как тебя не было бы в живых.

— Ты так полагаешь? В таком случае я удивляюсь, что меня не убили раньше. А рассказываю я это тебе, Макумазан, потому, что со времени Дингаана ты имел такое большое отношение к истории зулусов и я желал бы, чтобы кто-нибудь знал это и, может быть, записал бы, когда все будет кончено. Кроме того, я знаю, что ты умный и осторожный человек и что ты даже попугаю не передашь того, что слышал.

Я наклонился вперед и посмотрел на него.

— Но к какой конечной цели стремишься ты, Зикали? — спросил я. — Ты не из тех, кто попусту бьет палкой по воздуху. Кого ты хочешь ударить палкой?

— Кого? — прошипел он изменившимся глухим голосом. — Ну, конечно, этих гордых зулусов, этот маленький народ, который называет себя «небесным народом» и который проглатывает другие племена, как большая змея проглатывает козлят и поросят. Я из племени Ндванда, это одно из тех племен, к которым зулусы относятся с презрением и считают их паразитами и свиньями. Так вот я хочу, чтобы свиньи разорвали охотника. Если же это невозможно, то я хочу, чтобы черный охотник был побежден носорогом, белым носорогом твоей расы, Макумазан, даже если бы при этом пострадал тоже ндвандский кабан. Вот я все тебе сказал, и это и есть причина, почему я так долго живу. Я не хочу умереть, пока это не случится, а я знаю, что это должно случиться. И я, «Тот, кому не следовало родиться», продолжаю жить, пока не наступит этот день, а когда он наступит, то ты и я, Макумазан, будем находиться друг возле друга и вот почему я раскрыл тебе свою тайну. Я больше не буду говорить о том, что должно произойти. Может быть, я и так сказал слишком много. Однако не забудь мои слова или забудь их, если хочешь, а я напомню их тебе, Макумазан, в тот день, когда твой народ отомстит за ндвандов и за всех прочих, на которых зулусы смотрят как на навоз.

Странный карлик присел в возбуждении и стал трясти своими длинными седыми волосами, которые, как полагается знахарям, были заплетены в тонкие косички, пока они не свесились наподобие вуали, скрыв его широкое лицо и глубоко ввалившиеся глаза. Затем он снова заговорил сквозь эту завесу.

— Ты удивляешься, Макумазан, какое отношение имеет Садуко к великим событиям, которые должны произойти. Я говорю тебе, что он наверное будет играть в них известную роль и для этой цели я спас его ребенком от Бангу и воспитал из него воина; он наверное убьет Бангу, который поссорился теперь с Пандой, и большое участие во всей этой истории, по всей вероятности, примет Мамина. Она сумеет вызвать войну между сыновьями Панды, и эта война повлечет за собой гибель зулусов, так как победитель окажется плохим правителем и навлечет на свой народ гнев более могучей расы. Таким образом «Тот, кому не следовало родиться» и ндванды и все другие племена, которых зулусы называют свиньями, будут отомщены.

— А что будет с Садуко, моим другом и твоим воспитанником?

— Садуко, твой друг и мой воспитанник, пойдет по назначенному ему пути, Макумазан, как ты и я. Чего большего может он желать, принимая во внимание, что он сам выбрал этот путь? Не старайся узнать большего. И к чему, раз время само раскроет, что произойдет? А теперь иди отдохнуть, Макумазан, и мне тоже нужен отдых, так как я стар и слаб. А когда тебе захочется снова меня повидать, мы поговорим об этом еще подробнее. Пока же помни, что я только старый колдун, который делает вид, что знает больше других людей. А теперь спокойной ночи и не поминай меня лихом.

Глава III

Охота

Я хорошо спал в эту ночь, потому что устал как собака, но на следующий день, во время длинного обратного пути к кралю Умбези, я много раздумывал над теми странными вещами, которые я видел и слышал накануне.

Несколько часов мы шагали молча, и, наконец, молчание было прервано моим спутником.

— Ты все еще думаешь пойти на охоту с Умбези, инкузи? — спросил он. — Или ты боишься?

— Чего мне бояться? — спросил я резко. — Я этим предсказаниям не придаю никакого значения.

— Я все же опасаюсь за тебя, Макумазан, так как в случае, если ты будешь ранен, ты не сможешь пойти со мной забрать скот Бангу.

— Кажется, друг Садуко, ты думаешь только о своем благополучии, а не о моей безопасности, — заметил я насмешливо.

— Если бы это было так, как ты говоришь, Макумазан, разве стал бы я советовать тебе не идти на охоту, теряя таким образом хорошее двуствольное ружье, которое ты мне обещал. Хотя, правда, я охотно остался бы в крале Умбези с Маминой, в особенности в отсутствии Умбези.

Ввиду того, что нет ничего более неинтересного, как выслушивать любовные дела посторонних, и видя, что при малейшем поощрении Садуко готов был снова рассказать историю своих ухаживаний, я не поддерживал его разговора. Так молча мы и закончили наш путь и, прибыв в краль Умбези вскоре после заката солнца, с разочарованием убедились, что Мамины все еще не было.

На следующее утро мы отправились на охоту. Наша компания состояла из меня, моего слуги Скауля (который был, как я, кажется, уже говорил, наполовину готтентот), из Садуко, старого весельчака зулуса Умбези и из нескольких негров, служивших носильщиками и загонщиками. Охота вначале оказалась очень удачной, потому что в то время в этом районе было необычайно много зверья. Менее чем в две недели я убил четырех слонов, из них два были с огромными клыками, а Садуко, из которого скоро выработался хороший стрелок, пристрелил тоже слона из двуствольного ружья, которое я ему обещал. И даже Умбези — я никогда не мог узнать, каким образом, так как это граничило с чудом, — удалось убить слониху с красивыми клыками из старого ружья, которое стреляло при полувзведенном курке.

Никогда не видел я, чтобы человек — чернокожий или белый — был в таком восторге, как этот тщеславный кафр. Целыми часами он танцевал и пел, нюхал табак и делал приветственные жесты рукой, рассказывая мне несколько раз подряд историю своего подвига, причем ни одна версия не походила на другую. Он принял также новый титул, обозначавший «Гроза Слонов», и приказал одному из своих людей восхвалять его и величать всю ночь напролет, не дав нам сомкнуть глаз, пока, наконец, бедняга не свалился от усталости. Это было, действительно, очень забавно, пока не наскучило нам до смерти.

Кроме слонов, мы убили много других зверей, в том числе двух львов, трех белых носорогов, которые в настоящее время, увы, почти совсем вымерли. Наконец к концу третьей недели наши люди оказались навьюченными разными трофеями: слоновой костью, рогами носорогов, шкурами и высушенной на солнце козлятиной, — и мы решили отправиться на следующий день в обратный путь. На самом деле нельзя было откладывать нашего возвращения, потому что запасы пороха и свинца приходили к концу.

По правде сказать, я был очень рад, что наша экспедиция кончилась так благополучно, и, возвращаясь в последний вечер с охоты, я указал на это Садуко, прибавив, что только суеверные туземцы могут верить в болтовню кафрских ниангов.

Садуко молча выслушал и ничего не сказал.

Какая бы ни была причина, но я по опыту знаю, что никогда не следует преждевременно хвастаться. В частности, находясь на охоте, не хвастайтесь до тех пор, пока не будете сидеть в безопасности у себя дома. Правильность этой старинной поговорки мне суждено было теперь испытать на себе.

Местность, в которой мы расположились лагерем, была покрыта редким кустарником, а внизу, под холмом, тянулось большое пространство, поросшее сухими камышами. Вероятно, в период дождей эта местность представляла собою болото, которое питалось небольшой речкой, втекавшей в него с противоположной стороны нашего лагеря. Ночью я проснулся, так как мне показалось, что какие-то большие звери двигались в камышах, но не услышав никаких дальнейших звуков, я снова заснул.

Вскоре после рассвета меня разбудил чей-то голос. Сквозь сон я узнал голос Умбези.

— Макумазан, — хриплым шепотом говорил он, — камыши внизу кишат буйволами. Вставай! Вставай скорее!

— Для чего? — спросил я. — Если буйволы вошли в камыши, то они тем же путем выйдут из них. Нам не нужно мяса.

— Нет, Макумазан, но мне нужна их кожа. Панда потребовал от меня пятьдесят щитов; у меня нет столько кожи, а убивать для этого моих быков я не хочу. Эти же буйволы здесь как в ловушке. Болото походит на нору с одним выходом. Они не могут выйти сбоку, а проход, по которому они пришли, очень узкий. Если мы встанем по обе стороны, то можем убить много буйволов.

К этому времени я уже совсем проснулся и встал. Накинув на плечи плащ, я вышел из шалаша, сделанного из веток, и прошел несколько шагов к гребню скалистого холма, откуда я мог видеть высохшее русло реки. Внизу еще стлался густой туман, но оттуда доносились мычанье и топот, и я, старый охотник, не мог ошибиться насчет этих звуков. Очевидно, в камыши забралось целое стадо буйволов в сто или двести голов.

В эту минуту к нам присоединились Скауль и Садуко, оба сильно возбужденные.

Оказалось., что Скауль видел, как буйволы вошли в камыши, и предполагал, что их должно быть двести или триста штук. Садуко исследовал проход, по которому они прошли, и заявил, что он так узок, что мы можем убить любое количество при их попытке выйти из болота.

— Я понимаю, — сказал я. — Но, по моему мнению, лучше дать им возможность уйти. Только четверо из нас, считая Умбези, вооружены ружьями, а копья против буйволов не очень пригодны. Пусть уходят подобру-поздорову.

Умбези, думая о дешевом сыром материале для щитов, сильно запротестовал, и Садуко, для того ли, чтобы понравиться своему будущему тестю или просто из любви к охоте, к которой он чувствовал всегда страсть, поддержал его. Только Скауль, который в качестве готтентота был хитер и осторожен, принял мою сторону, указывая, что у нас мало пороха, а буйволы много едят свинца. Наконец Садуко сказал:

— Макумазан наш начальник. Мы должны повиноваться ему, хотя это и очень жалко. Но, без сомнения, он думает о своей безопасности, а потому ничего не поделаешь.

Слова Садуко задели меня за живое, так как совесть подсказала мне, что в них была доля правды.

— Я не думаю, чтобы нам удалось уложить больше восьми или десяти буйволов, а этого слишком мало для щитов, — сказал я, обращаясь к Умбези. — Иное дело, если бы стадо завязло в тине, но на это нельзя надеяться, так как болото очень сухое. Все равно, идемте и составим план действий. Нам нельзя терять времени, потому что, я думаю, буйволы двинутся раньше, чем солнце взойдет.

Полчаса спустя четверо из нас, вооруженные ружьями, заняли позиции по обе стороны крутой дороги, прорытой водой и ведущей вниз к болоту, и с нами же засело несколько людей Умбези. Сам Умбези встал рядом со мной — это был почетный пост, который он сам себе выбрал. По правде сказать, я и не противился этому, так как считал безопаснее для себя такое положение, чем если бы он стоял напротив меня: старое ружье могло выстрелить по собственному влечению и попасть в меня.

По-видимому, стадо буйволов улеглось в камышах; поэтому, заняв наши посты, мы предварительно послали троих туземцев-носильщиков к дальнему краю болота, дав им инструкцию разбудить зверей криками. Остальные зулусы — их было десять или двенадцать человек, вооруженных метательными копьями, — остались с нами.

Но что сделали эти туземцы? Вместо того, чтобы поднять шум, как им приказали, они, очевидно, боясь зайти в болото, где могли в любую минуту наткнуться на рога буйволов, подожгли сухие камыши в трех или четырех местах одновременно. Минуту или две спустя дальний край болота превратился в сплошное море пламени, из которого вырывались столбы белого густого дыма. Затем началось столпотворение.

Спавшие буйволы вскочили на ноги и после некоторых секунд нерешительности бросились по направлению к нам, рыча и мыча как безумные. Предвидя, что должно случиться, я быстро отскочил за большую глыбу, а Скауль, с быстротой кошки, вскарабкался на колючее дерево и, не обращая внимания на его шипы, уселся на верхушке в гнездо ягнятника. Зулусы с копьями рассыпались в разные стороны искать прикрытия. Что сталось с Садуко, я не видел, но старик Умбези, обезумев от волнения, прыгнул на самую середину дороги, крича:

— Они идут!.. Они идут!.. Нападайте, буйволы, если хотите!.. Гроза Слонов ожидает вас!..

— Старый болван! — закричал я, но не мог продолжать дальше, потому что как раз в эту минуту первый буйвол, огромнейшее животное (вероятно, вожак стада), принял приглашение Умбези и уже бежал к нему с направленными против него рогами. Ружье Умбези выстрелило, а в следующий момент он сам взлетел кверху. Сквозь дым я увидел в воздухе его черное тело, а затем услышал, как оно с шумом упало на вершину скалы, за которой я прятался.

«Конец бедняге», — подумал я и в виде заупокойного поминания всадил буйволу, отправившему его на тот свет, порцию свинца в ребра в то время, как он пробегал мимо меня. После этого я больше не стрелял, так как подумал, что лучше не выдавать своего присутствия.

За всю свою охотничью жизнь я никогда не видел подобного тому, что произошло потом. Буйволы десятками выскакивали из болота, и каждый из них ревел и мычал на свой лад. Они столпились в узком проходе и, не находя выхода, прыгали друг другу на спины. Они визжали, лягались, ревели. Они с такой силой ударялись о скалу, за которой я лежал, что я чувствовал, как она трясется. Они сломали дерево, на котором засел Скауль, и выбросили бы его из гнезда ягнятника, если бы, к счастью, верхушка не зацепилась за другое, более устойчивое дерево. А вместе с буйволами на нас неслись облака едкого дыма, смешанного с частицами горящего камыша и порывами раскаленного воздуха.

Наконец все кончилось. За исключением нескольких телят, растоптанных во время бегства, все стадо ушло. Теперь, подобно римскому императору (мне кажется, это был император), я стал подсчитывать свои легионы.

— Умбези! — крикнул я, откашливаясь от удушливого дыма. — Ты умер?

— Да, да, Макумазан, — ответил с верхушки скалы грустный, задыхающийся голос, — я умер, совершенно умер. О! Зачем я вообразил себя охотником!.. Зачем я не остался в своем крале?..

— Уж этого я не знаю, старый дурень, — ответил я, карабкаясь на скалу, чтобы проститься с ним.

Скала кончалась острым ребром, похожим на конек крыши, и поперек этого конька, подобно кальсонам на веревке, висел Гроза Слонов.

— Куда он ранил тебя, Умбези? — спросил я, потому что из-за дыма не мог видеть его раны.

— Назади, Макумазан, назади, — простонал он. — Я повернулся, чтобы бежать, но было слишком поздно… Осмотри, что скверное животное мне наделало. Тебе легко будет взглянуть, потому что моя повязка содрана.

Я внимательно осмотрел внушительный зад Умбези, но не мог ничего обнаружить, кроме широкой полосы черной грязи. Тогда я догадался, в чем было дело. Буйвол не попал в него рогами. Он только ударил его своей грязной мордой, которая, будучи почти такой же ширины, как зад Умбези, и причинила ему лишь ссадины. Убедившись, что никакого серьезного ранения не было, я вышел из себя и угостил его таким звонким шлепком — его положение было очень удобное, — какого он не получал со времени своего детства.

— Вставай, идиот ты этакий! — закричал я. — И поищи остальных. Вот к чему привела твоя дурацкая мысль напасть на целое стадо буйволов. Вставай! Ждать мне здесь, что ли, пока я задохнусь!

— Неужели ты хочешь сказать, что у меня нет смертельной раны, Макумазан? — спросил он уже веселым тоном. — Я очень рад это слышать. Я хочу жить, чтобы заставить этих негодяев, которые подожгли камыши, пожалеть, что они родились на свет. А также я хочу покончить с этим буйволом. Я попал в него, Макумазан! Я попал в него!..

— Не знаю, попал ли ты в него, но знаю, что он попал в тебя, — ответил я, снимая его со скалы, а затем побежал к дереву, где в последний раз видел Скауля.

Здесь мне представилась другая картина. Скауль все еще сидел в гнезде ягнятника вместе с двумя наполовину оперившимися орлятами. Одного из них он, вероятно, придавил, и тот испускал жалобные крики. И он кричал не напрасно, так как его родители, принадлежавшие к той разновидности огромных орлов, которых буры называют ягнятниками, прилетели к нему на помощь и клювом и когтями расправлялись с непрошеным гостем. Борьба, на которую я смотрел сквозь клубы дыма, казалась титанической; более шумной борьбы мне никогда не приходилось наблюдать, потому что я не знаю, кто визжал громче — разъяренные ли орлы или их жертва.

Я не мог удержаться и громко расхохотался. В эту минуту Скауль схватил за ногу орла, стоявшего на его груди и вырывавшего пучки волос крючковатым клювом, и смело выпрыгнул из гнезда, где ему становилось слишком жарко. Распростертые крылья орла, действуя как парашют, смягчили его падение. Этому же способствовал и Умбези, на которого он случайно упал. Соскочив с лежавшего Умбези, у которого теперь прибавился еще ушиб спереди, Скауль, весь покрытый ссадинами и царапинами, побежал стрелой, предоставляя мне поднять ружье, которое он уронил у дерева.

Мы выбрались втроем за линию дыма в весьма растерзанном виде — на Умбези не осталось ничего, кроме обруча на голове, — и стали звать остальных. Первым явился Садуко, совершенно спокойный и невозмутимый. Он с удивлением воззрился на нас и спросил, каким образом мы пришли в такое состояние. Я, в свою очередь, спросил его, каким образом ему удалось сохранить такой приличный вид.

Он ничего не ответил, но я подозреваю, что он укрылся в большой норе муравьеда. Затем, один за другим, вернулись и остальные наши люди, разгоряченные и запыхавшиеся. Все были налицо, за исключением тех, кто поджег камыши, и они хорошо сделали, что не явились.

Когда мы все собрались, был поднят вопрос, что нам делать дальше. Конечно, я хотел вернуться в лагерь и выбраться как можно скорее из этого злополучного места. Но я не принял в соображение тщеславия Умбези. Умбези, висевший на краю острой скалы и воображавший, что он смертельно ранен, был одним человеком; но Умбези, хотя и поддерживавший обеими руками свои ушибленные места, но знавший, что это лишь поверхностные ранения, был совсем другим.

— Я охотник, — сказал он. — Меня зовут Гроза Слонов. — И он завращал глазами, ища кого-либо, кто посмел бы ему противоречить. — Я ранил буйвола, который осмелился напасть на меня. (В действительности это я, Аллан Квотерман, ранил его.) Я хочу прикончить его, потому что он не мог уйти далеко. Пойдемте по его следам.

Он оглянулся кругом, и один из его людей с арабской угодливостью проговорил:

— Да, пойдем по его следам, Гроза Слонов. Макумазан, этот умный белый человек, поведет нас, потому что нет такого буйвола, которого бы он боялся.

Конечно, после этого ничего другого мне не оставалось делать, и, позвав Скауля, мы отправились по следам стада, что было так же легко, как идти по проезжей дороге.

— Ничего, начальник, — сказал мне Скауль, не одобрявший, по-видимому, этого преследования, — они нас перегнали на два часа и теперь далеко.

— Надеюсь, — ответил я, но счастье было против меня. Не прошли мы и полумили, как какой-то чересчур усердный туземец напал на кровавый след.

Я шел по этому следу около двадцати минут, пока не дошел до кустарника, спускавшегося вниз к руслу реки. Следы вели прямо к реке, и по ним я дошел к краю большого водоема, полного водой, хотя сама река высохла. Я остановился, глядя на след и советуясь с Садуко, не переплыл ли буйвол через водоем, так как следы, доходившие до его края, стали неясными и стертыми. Внезапно наши сомнения рассеялись, потому что из густого кустарника, мимо которого мы прошли (буйвол нас подвел, вернувшись по своим собственным следам), появился огромный бык, прихрамывавший на одну ногу, так как моя пуля пробила ему ногу. Нельзя было сомневаться, что это был тот самый бык, потому что с правого его рога, расщепленного наверху, свешивались обрывки повязки Умбези.

— Берегись, Макумазан! — закричал Садуко испуганным голосом.

Я поднял ружье и выстрелил в нападавшее на меня животное, но промахнулся. Я отбросил ружье — буйвол мчался прямо на меня — и сделал попытку отскочить в сторону.

Мне это почти удалось, но расщепленный рог, на котором висели остатки повязки, подцепил меня и отшвырнул с берега реки в глубокий водоем. При моем падении я увидел, как Садуко прыгнул вперед, и услышал выстрел, заставивший буйвола присесть. Затем медленным, скользящим движением буйвол последовал за мною в водоем.

Таким образом мы очутились оба в водоеме, но там не было места для нас обоих. Я делал попытки увернуться, но вскоре был побежден. Буйвол, казалось, делал все, что мог делать при таких обстоятельствах. Он старался забодать меня, что частью ему и удалось, хотя я нырял при каждом нападении. Затем он ударил меня мордой и потащил на дно, хотя я ухватился за его губу и перекрутил ее. Затем он встал на меня коленом и все глубже и глубже погружал меня в тину. Я помню, что я его ударил ногой в живот. После этого я ничего больше не помню, потому что меня окутала тьма.

*  *  *

Когда я пришел в себя, я увидел склонившуюся надо мной высокую фигуру Садуко с одной стороны, а с другой — Скауля, который, очевидно, плакал, так как горячие слезы падали на мое лицо.

— Он умер! — горевал бедный Скауль. — Буйвол убил его! Он умер, лучший белый человек во всей Южной Африке, которого я любил больше родного отца и всех моих родственников!

— Это тебе нетрудно, — ответил Садуко, — так как ты не знаешь, кто они. Но не волнуйся, он не умер. Я попал копьем в сердце этого буйвола раньше, чем он успел вышибить из него жизнь, потому что, к счастью, тина была мягкая. Но я опасаюсь, что у него сломаны ребра. — И он ткнул меня пальцем в грудь.

— Сними свою руку, — с трудом проговорил я.

— Видишь? — сказал Садуко. — Разве я не сказал тебе, что он жив?

*  *  *

После этого я помню лишь какой-то смутный бред, пока не увидел себя лежавшим в большой хижине, оказавшейся впоследствии хижиной Умбези, той самой, в которой я лечил ухо его жены, прозванной Старой Коровой.

Глава IV

Мамина

При свете, вливавшемся через дымовое и дверное отверстия, я осматривал некоторое время потолок и стены хижины, стараясь отгадать, чья она и как я сюда попал.

Я постарался присесть, но мгновенно почувствовал мучительную боль в области ребер, которые были перевязаны широкими полосами мягкой дубленой кожи. Было ясно, что ребра сломаны.

— Но каким образом они сломались? — спросил я себя, и тогда я вспомнил все, что случилось. В эту минуту я услышал шорох и понял, что кто-то влезает в хижину через дверное отверстие. Я закрыл глаза, не будучи в настроении разговаривать. Кто-то вошел и остановился надо мной. Я инстинктивно почувствовал, что это была женщина. Я медленно приоткрыл свои веки ровно настолько, чтобы быть в состоянии разглядеть ее.

В лучах золотистого света, проникавшего через дымовое отверстие и пронизывавшего мягкие сумерки хижины, стояло самое прекрасное существо, какое я когда-либо видел, то есть если допустить, что женщина с черной или, вернее, бронзовой кожей может быть прекрасна.

Она была немного выше среднего роста, но ее фигура была очень пропорциональна. Я мог ее прекрасно разглядеть, так как, за исключением небольшого фартука и нитки бус на груди, она была совершенно нагая. Черты ее лица не носили следов негритянского типа, наоборот, они были чрезвычайно правильные: нос был прямой и тонкий, а рот, хотя с немного мясистыми губами, между которыми виднелись ослепительно-белые зубы, был невелик. Глаза, большие, темные и прозрачные, напоминали глаза лани, а над гладким, широким лбом низко росли вьющиеся, но не войлочные, как у негров, волосы. Кстати, ее волосы не были зачесаны на туземный манер, а были просто разделены пробором посередине и связаны большим узлом на затылке. Кисти и ступни были маленькие и изящные, а изгибы бюста нежные и в меру полные.

Поистине, это была красивая женщина; однако в этом красивом лице было что-то неприятное. Я старался выяснить причину и пришел к заключению, что оно было слишком рассудочное. Я сразу почувствовал, что ум ее был светлый и острый, как полированная сталь, что эта женщина была создана для того, чтобы властвовать, и что она никогда не будет игрушкой для мужчины или его любящей подругой, а сумеет использовать его для своих честолюбивых целей.

Она опустила свой подбородок, прикрыв им маленькую ямочку на шее, что составляло одну из ее прелестей, и начала изучать черты моего лица. Заметив это, я плотнее закрыл глаза, чтобы себя не выдать. Очевидно, она думала, что я все еще нахожусь в бессознательном состоянии, потому что вскоре она заговорила сама с собой тихим и мягким голосом.

— Мужчина некрупный, — сказала она, — Садуко вдвое больше его, а другой (мне интересно было знать, кто был этот другой) — втрое больше его. Волосы его очень некрасивые; он коротко стрижет их, и они торчат у него, как шерсть у кошки на спине. Пфф! — презрительно фыркнула она. — Как мужчина он ничего не стоит. Но он белый, один из тех, которые властвуют. Все зулусы признают в нем своего предводителя. Его называют «Тот, кто никогда не спит». Говорят, что у него мужество львицы, защищающей своих детенышей, что он проворный и хитрый, как змея, и что Панда считается с ним больше, чем с каким-либо другим белым. Он не женат, хотя говорят, что он имел двух жен, которые умерли, и что теперь он даже не глядит на женщин. Это странно для мужчины, но не надо забывать, что здесь, в стране зулусов, все женщины только самки и ничего больше.

Она замолчала, а затем продолжала мечтательным голосом:

— Вот если бы он встретил женщину, которая не была бы просто самкой, женщину умнее его самого, даже если бы она не была белой, то интересно…

Здесь я нашел нужным проснуться. Повернув голову, я зевнул, открыл глаза и взглянул на нее. В одно мгновение выражение ее лица изменилось и вместо властолюбивых мечтаний на нем отразился девичий испуг. От этого лицо сделалось женственнее и привлекательнее.

— Ты Мамина? — сказал я. — Не так ли?

— Да, инкузи, — ответила она. — Таково мое имя. Но от кого ты его слышал и как ты меня узнал?

— Я слышал его от некоего Садуко, — при этом имени она немного нахмурилась, — и от других, а узнал я тебя, потому что ты так красива.

Она ослепительно улыбнулась и вскинула свою головку.

— Разве я красива? — спросила она. — Я никогда этого не знала! Ведь я простая зулусская девушка, которой великому белому предводителю угодно говорить любезности, и я благодарна ему за них. Но, — продолжала она, — кем бы я ни была, но я совсем невежественна и не сумею ухаживать за твоими ранами. Может быть, пойти мне за мачехой?

— Ты говоришь о той, кого твой отец называет Старой Коровой и которой он прострелил ухо?

— Да, по описанию это она, — ответила она, слегка засмеявшись, — хотя я никогда не слышала, чтобы он так называл ее.

— Или если слышала, то, вероятно, забыла, — сказал я сухо. — Нет, благодарю тебя, не зови ее. К чему беспокоить ее, когда ты сама можешь сделать то, что мне нужно. Если в той чашке есть молоко, то, может быть, ты дашь мне попить.

В следующую минуту она уже стояла на коленях около меня и, поднося чашку к моим губам одной рукой, другой поддерживала мою голову.

— Это для меня большая честь, — сказала она. — Я вошла в хижину как раз перед тем, как ты проснулся, и, видя, что ты все еще без сознания, я заплакала… посмотри, мои глаза еще мокрые (действительно, они были мокрые, хотя я не знаю, как это случилось). Я боялась, что сон твой может оказаться роковым.

— Ты очень добра, — сказал я. — Но, к счастью, твои опасения неосновательны, а потому садись и расскажи, как я попал сюда.

Она села не так, как это обыкновенно делают туземки, в коленопреклоненном положении, а села на табурет.

— Тебя принесли в краль, инкузи, — сказала она, — на носилках из веток. Сердце мое остановилось, когда я увидела эти носилки. Я подумала, что убитый или раненый был… — И она остановилась.

— Садуко? — подсказал я.

— Вовсе нет, инкузи… мой отец.

— Но так как это был ни тот, ни другой, — сказал я, — то ты почувствовала себя счастливой.

— Счастливой? Как я могла считать себя счастливой, инкузи, когда гость нашего дома был ранен, может быть, насмерть — гость, о котором я так много слышала, хотя, к несчастью, меня не было дома, когда он прибыл.

— Продолжай свой рассказ, — перебил я ее.

— Мне нечего больше рассказывать, инкузи. Тебя внесли сюда, и я узнала, что злой буйвол тебя чуть не убил в водоеме. Вот и все.

— Но как я выбрался из водоема?

— Кажется, твой слуга Сикаули прыгнул в воду и привлек на себя внимание буйвола, который вдавливал тебя в тину, а Садуко забрался ему на спину и всадил копье между лопатками до самого сердца, так что он издох. Потом тебя вытащили из тины, почти совсем раздавленного, и вернули тебя к жизни. Но затем ты снова потерял сознание и до настоящей минуты бредил и не приходил в себя.

— Он очень храбрый, этот Садуко.

— Как и все, ни больше ни меньше, — ответила она, пожав своими закругленными плечами. — Я считаю храбрым того, кто был под буйволом и скрутил ему нос, а не того, кто сидел на его спине и проткнул его копьем.

В этой части нашего разговора я внезапно опять лишился чувств и потерял представление обо всем, даже об интересной Мамине. Когда я снова пришел в себя, ее уже не было, а на ее месте был старый Умбези, который, как я заметил, снял со стены хижины циновку и сложил ее в виде подушки, прежде чем сесть на табурет.

— Привет тебе, Макумазан, — сказал он, увидя, что я проснулся, — как ты поживаешь?

— Лучше нельзя желать, — ответил я, — а как ты поживаешь?

— Плохо, Макумазан. До сих пор я едва могу сидеть, потому что у этого буйвола была очень твердая морда. Спереди у меня тоже распухло, там, где ударил меня Скауль, когда он свалился с дерева. А сердце мое разорвалось надвое из-за наших потерь.

— Каких потерь, Умбези?

— Ох, Макумазан. Пожар, который устроили эти негодяи, захватил и наш лагерь, и почти все сгорело — мясо, шкуры, даже слоновая кость, которая так потрескалась, что никуда не годится. Это была несчастная охота, хотя она и началась удачно, но вышли мы из нее почти голыми. Да, у нас ничего не осталось, кроме головы буйвола с расщепленным рогом. Я думал, что ты захочешь сохранить его череп.

— Ну, Умбези, поблагодарим судьбу, что мы остались живы, — то есть если я не умру, — прибавил я.

— О Макумазан, ты, без сомнения, будешь жить. Так сказали два наших знахаря, которые осматривали тебя. Один из них наложил на тебя эти кожаные повязки, и я обещал ему телку, если он вылечит тебя, и дал ему в задаток козла. Но он сказал, что ты должен лежать здесь месяц, если не больше. Тем временем Панда прислал за кожей для щитов и я принужден был убить двадцать пять моих лучших коров, то есть моих собственных коров и коров моих людей.

— Мне очень жаль, что ты не убил коров до того, как мы встретили этих буйволов, — проворчал я, потому что у меня очень болели ребра. — Пришли сюда Садуко и Скауля. Мне хотелось бы поблагодарить их за то, что они спасли мне жизнь.

На следующее утро они пришли и я горячо поблагодарил их.

— Не надо, не надо, инкузи, — сказал Скауль, который буквально плакал слезами радости при виде того, что ко мне снова вернулись сознание и рассудок; это были не слезы Мамины, а настоящие слезы, потому что я видел, как они стекали по его плоскому носу, носившему еще следы орлиных когтей. — Не надо, не благодари больше, умоляю тебя. Если бы ты умер, то и я пожелал бы умереть. Вот почему я прыгнул в воду спасти тебя.

Когда я услышал это, мои глаза тоже увлажнились. Мы привыкли свысока смотреть на туземцев, а между тем где мы встретим большую преданность и любовь, как не среди дикарей?

— Что касается до меня, инкузи, — сказал Садуко, — то я только исполнил свой долг. Как мог бы я ходить с поднятой головой, если бы буйвол убил тебя, а я остался бы жив? Даже девушки засмеяли бы меня. Но какая толстая шкура была у буйвола! Я уж думал, что копьем никак не проткнуть ее.

Заметьте разницу в характере этих двух людей. Один, вовсе не герой в повседневной жизни, рисковал просто из верности к своему господину, который часто ругал его, а иногда и бил за пьянство. Другой рисковал жизнью из тщеславия и, может быть, также потому, что моя смерть помешала бы его планам и его честолюбивым замыслам, в которых я должен был принять участие.

Когда Скауль вышел из хижины приготовить мне пищу, Садуко сразу перевел разговор на Мамину. Он слышал, что я видел ее, и хотел знать, нахожу ли я ее красивой.

— Да, очень красивой, — ответил я. — Это самая красивая зулуска, которую я когда-либо видел.

— И она умная, такая же умная, как белые женщины?

— Да, очень умная… гораздо умнее многих белых.

— И… какая она еще?

— Очень изменчивая. Она может меняться, как ветер, и быть то теплой, то холодной.

Он немного подумал, а затем сказал:

— Какое мне дело, если она холодна к другим, лишь бы она была тепла ко мне.

— А она тепла к тебе, Садуко?

— Не совсем, Макумазан. — Опять молчание. — Мне кажется, она скорее похожа на ветер, дующий перед большой бурей.

— Да, это режущий ветер, Садуко, и когда он дует, мы знаем, что разразится буря.

— И я полагаю, что буря разразится, инкузи, потому что Мамина родилась в бурю и буря сопутствует ей. Но что из этого, если она и я выдержим ее вместе. Я люблю ее и готов лучше умереть с ней, чем жить с другой женщиной.

— Вопрос в том, Садуко, захочет ли она лучше умереть с тобой, чем жить с другим мужчиной? Она тебе это сказала?

— Инкузи, мысли Мамины таятся во мраке. Ее мысль похожа на белого муравья, роющего подземный ход в иле. Мы видим подземный ход, показывающий, что она думает, но мы не видим самую мысль. Только иногда, когда она полагает, что никто не видит или не слышит ее (я вспомнил о монологе молодой девушки, когда она думала, что я лежу без сознания), или когда ее застать врасплох, проглядывает из подземного хода подлинная ее мысль. Так случилось недавно, когда я умолял ее выйти за меня замуж. «Люблю ли я тебя? — спросила она. — Наверно я этого не знаю. Как я могу сказать? У нас нет обычая, чтобы девушка любила прежде, чем она выйдет замуж, иначе большинство замужеств превратилось бы в вопрос сердца, а не расчета и тогда половина отцов в стране зулусов обеднела бы и не захотела бы воспитывать дочерей, которые им ничего не приносят. Ты храбр, красив, и я охотнее жила бы с тобой, чем с каким-нибудь другим мужчиной… то есть если бы ты был богатым или, еще лучше, могущественным. Стань сильным и могущественным, Садуко, и я полюблю тебя». — «Я этого достигну, Мамина, — ответил я, — но ты должна подождать. Зулусское королевство не было основано в один день. Сперва должен был явиться Чака». — «Ах! — воскликнула она, и глаза ее засверкали. — Чака! Вот это был человек! Стань таким, как Чака, и я полюблю тебя, Садуко, больше… больше, чем ты можешь себе это представить… вот так…» И она обвила руками мою шею и поцеловала меня так, как меня никто еще не целовал. Ты знаешь, что среди наших девушек это не принято. Затем она со смехом оттолкнула меня и прибавила: «Что же касается до того, чтобы я тебя ждала, то спроси об этом моего отца. Разве я не его телка, предназначенная для продажи, и разве я могу ослушаться моего отца?» И она ушла и больше не хочет говорить об этом — белый муравей снова скрылся в подземный ход.

— А ты говорил с ее отцом?

— Да, я говорил с ним, но в неудачную минуту, когда он только что убил скот, чтобы поставить Панде щиты. Он ответил мне очень грубо. Он сказал: «Ты видишь этих мертвых животных, которых я должен был убить для короля, чтобы не впасть в немилость. Приведи мне в пять раз больше, и тогда мы поговорим о твоей женитьбе на моей дочери». Я ответил, что постараюсь сделать что могу, после чего он смягчился, так как у Умбези вообще доброе сердце. «Сын мой, — сказал он. — Ты мне нравишься, а с тех пор, как ты спас моего друга Макумазана, ты мне нравишься еще больше. Но ты знаешь мои обстоятельства. Я беден, а Мамина представляет из себя большую ценность. Немногие отцы вырастили такую девушку. Так вот, я должен извлечь из нее наибольшую выгоду. Я хочу такого зятя, на которого я могу опереться в старости, к кому я всегда могу обращаться в минуту нужды. Теперь я тебе все высказал. Вернись со скотом, и я выслушаю тебя, но знай, что я не связан ни с тобой, ни с кем-либо другим. Я возьму то, что пошлет мне судьба. Еще одно слово: не задерживайся слишком долго в этом крале, чтобы не говорили, что ты жених Мамины. Ступай, соверши дело, достойное мужчины, и возвращайся с добычей или совсем не возвращайся».

— Что же, Садуко, это копье не без острия! — ответил я. — Как же ты решил поступить?

— Я решил, — сказал он, поднимаясь, — уйти отсюда и собрать тех, кто дружески расположен ко мне, потому что я сын своего отца и предводитель амангванов или, вернее, тех, кто остался из них в живых, хотя у меня нет ни краля, ни скота. Затем, к тому времени, как на небе появится новая луна, я надеюсь вернуться сюда и найти тебя снова сильным и здоровым, и тогда мы отправимся, как я уже говорил тебе, в поход против Бангу, с разрешения короля, который сказал, что я могу, если мне удастся забрать скот, оставить его себе за свои труды.

— Не знаю, Садуко. Я тебе никогда не обещал, что пойду войной против Бангу — с разрешения ли или без разрешения короля.

— Нет, ты мне никогда не обещал. Но Зикали, мудрый карлик, сказал, что ты примешь участие, а разве Зикали лжет? Прощай, Макумазан. Я выступлю с рассветом и поручаю Мамину твоим заботам.

— Ты хочешь сказать, что поручаешь меня заботам Мамины, — начал я, но он уже выполз из дверного отверстия хижины.

Нужно сказать, что Мамина очень заботилась обо мне. Не обращая внимания на злобу и ругань Старой Коровы, она сумела выпроводить ее, зная, что я ее ненавижу. Она сама делала мне перевязки и варила мне пищу, из-за чего она несколько раз поссорилась с Скаулем, который не любил ее, так как она не удостаивала его своих очаровательных улыбок. Когда я окреп, она очень много сидела со мною и разговаривала, потому что, с общего согласия, красавица Мамина была освобождена не только от полевых, но даже и от домашних работ, выпадающих на долю кафрских женщин. Ее назначением было быть украшением краля ее отца и, если можно так выразиться, его рекламой.

Мы обсуждали разные вопросы, начиная с религии вплоть до европейской политики, потому что ее жажда знания казалась ненасытной. Но больше всего ее интересовало положение дел в стране зулусов, которое мне было хорошо известно как человеку, принимавшему участие в ее истории и пользовавшемуся доверием в королевском доме, а также как белому, понимавшему планы буров и губернатора Наталя.

— Если старый король Панда умрет, — спрашивала она меня, — кто из его сыновей будет его преемником — Умбелази или Сетевайо? Или если он не умрет, кого из них он назначит своим наследником?

Я ответил, что я не пророк и ей лучше спросить об этом Зикали Мудреца.

— Это очень хорошая мысль, — сказала она, — но мне не с кем пойти к нему, так как мой отец не позволит мне ходить с Садуко. — Затем она захлопала в ладоши и прибавила: — О Макумазан, сведи меня к нему. Мой отец доверит меня тебе.

— Да, я полагаю, — ответил я, — но вопрос в том, могу ли я себе доверить?

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила она. — Ах, я понимаю! Так, стало быть, я значу для тебя больше, чем черный камушек, годный только для игры.

Я думаю, эта моя неудачная шутка в первый раз заставила Мамину призадуматься. Во всяком случае, после этого ее обращение со мной изменилось. Она стала очень почтительной, прислушивалась к моим словам, как будто они были невесть какой мудростью, и часто я ловил на себе ее взгляд, полный восхищения. Она стала делиться со мной своими заботами и своими надеждами. Она спрашивала меня относительно Садуко. На этот счет я ответил ей, что если она любит его и ее отец разрешит это, то лучше ей выходить за него замуж.

— Он мне нравится, Макумазан, хотя иногда он мне надоедает, но любовь… О, скажи мне, что такое любовь, Макумазан?

— Я думаю, — ответил я, — что в этом вопросе ты более сведуща и могла бы меня научить.

— О Макумазан, — ответила она почти шепотом, опустив голову, — разве ты когда-нибудь дал мне возможность?!

— Что ты этим хочешь сказать, Мамина? — спросил я, начиная нервничать. — Как мог я… — И я остановился.

— Я не знаю, что я хочу сказать, Макумазан, — воскликнула она, но я хорошо знаю, что ты хочешь сказать, — что ты белый, как снег, а я черная, как сажа, и что снег и сажу нельзя смешать вместе.

— Нет, — серьезно ответил я, — и снег и сажа в отдельности красивы, но при смешивании дают грязный цвет. Я не хочу сказать, что ты похожа на сажу, — прибавил я поспешно, боясь ее обидеть. — У тебя цвет кожи, как твое запястье. — И я дотронулся до бронзового браслета на ее руке. — Очень красивый цвет, Мамина, как и все в тебе красиво.

— Красиво, — сказала она, тихонько заплакав, что вывело меня из равновесия, так как я не переношу женских слез. — Как может быть красивой зулусская девушка?! О Макумазан, природа плохо поступила со мной, дав мне цвет кожи моего народа, а ум и сердце твоего. Если бы я была белая, то моя, как ты называешь, красота принесла бы мне пользу, потому что тогда… тогда… ты не можешь догадаться, Макумазан?

Я покачал отрицательно головой и в следующую минуту пожалел, потому что она начала объяснять.

Опустившись на пол (мы были совершенно одни в хижине), она положила свою красивую голову на мои колени и стала говорить тихим, нежным голосом, прерываемым иногда рыданиями.

— Тогда я скажу тебе… я скажу тебе. Да, если даже ты меня и возненавидишь потом. Ты прав, Макумазан, я могу отлично научить тебя, что такое любовь… потому что я люблю тебя. (Рыдание.) Нет, не возражай, пока ты меня не выслушаешь. — Она обвила руками мои ноги и крепко держала их, так что, не применяя силы, мне абсолютно невозможно было двинуться. — Когда я первый раз увидела тебя, разбитого и без чувств, мне показалось, что снег упал на мое сердце… оно остановилось на время, и с тех пор оно не то, что раньше. Мне кажется, будто что-то растет в моем сердце. (Рыдание.) До этого мне нравился Садуко, но потом я совсем невзлюбила его… ни его, ни Мазапо… ты знаешь, это тот толстый предводитель, который живет за горой, он очень богат и могуществен и хочет взять меня в жены. А по мере того, как я ухаживала за тобой, мое сердце становилось все шире и шире, а теперь, ты видишь, оно лопнуло (Рыдание.) Нет, сиди смирно и не пытайся говорить. Ты должен выслушать меня, потому что ты причинил мне все эти страдания. Если ты не хотел, чтобы я полюбила тебя, то почему ты не ругал и не бил меня, как поступают англичане с кафрскими девушками? — Она встала и продолжала: — Слушай теперь. Хотя кожа моя цвета бронзы, но я красива. Я из хорошей семьи, и, Макумазан, я чувствую в себе огонь, который говорит мне, что я сделаюсь великой. Возьми меня в жены, Макумазан, и я клянусь тебе, что через десять лет я сделаю тебя королем зулусов. Забудь своих бледных белых женщин и сочетайся с огнем, который горит во мне, и он пожрет все, что стоит между тобой и престолом, как пламя пожирает сухую траву. Более того, я сделаю тебя счастливым. Если ты захочешь взять себе других жен, я не буду ревновать, потому что я знаю, что твоим умом буду владеть я и что, в сравнении со мной, остальные жены не будут для тебя ничего значить!..

— Но, Мамина, — прервал я ее, — я не желаю быть королем зулусов!

— Нет, нет, ты желаешь, потому что всякий мужчина стремится к власти, и лучше властвовать над храбрым черным народом — над тысячами и тысячами их, — чем быть никем среди белых. Подумай. Наша страна богатая; применив твое искусство и твои познания, можно внести улучшения в войска. Имея богатство, ты сможешь вооружить воинов ружьями, а также громовыми глотками [1]. Мы будем непобедимы. Королевство Чаки будет ничто в сравнении с нашим, потому что тысячи воинов будут ожидать твоего слова. Если ты захочешь, ты можешь даже покорить Наталь и сделать белых своими подданными. Но, может быть, благоразумнее оставить их в покое, не то другие белые придут из-за зеленой воды к ним на помощь. Лучше пробиться к северу, где, как мне рассказывали, лежат большие богатые земли, в которых никто не будет оспаривать нашего владычества.

[1] Так называют кафры пушки.

— Но, Мамина, — с трудом проговорил я, потому что титаническое честолюбие девушки буквально подавляло меня, — ты безумная! Как можешь ты все это сделать?!

— Я не безумная, — ответила она, — я то, что называется великая, и ты знаешь, что одна я этого сделать не могу, потому что я женщина. Но я могу сделать это с тобой, если ты поможешь мне. У меня есть план, который должен удаться. Но, Макумазан, — прибавила она изменившимся голосом, — пока я не буду знать, что ты захочешь быть моим мужем, я даже тебе не расскажу своего плана, потому что ты можешь проболтаться… во сне… и тогда огонь в моей груди скоро потухнет… навсегда.

— Я и теперь могу проболтаться, Мамина.

— Нет, мужчины, подобные тебе, не болтают о девушках, которые случайно полюбили их.

— Мамина, — сказал я, — брось говорить об этом! Могу ли я поступить так по отношению к Садуко, который день и ночь говорит мне о своей любви к тебе?

— Садуко! Пфф! — воскликнула она, делая презрительный жест рукою.

Видя, что эта карта бита, я продолжал:

— Не могу же я так поступить по отношению к Умбези, моему другу и твоему отцу.

— Мой отец! — засмеялась она. — Разве ему не понравится мысль возвыситься за твой счет? Вчера еще он сказал мне выйти за тебя замуж, если я смогу это сделать, потому что тогда у него будет настоящая опора в старости и он отделается от хлопот с Садуко.

Очевидно, Умбези был еще худшей картой, чем Садуко, и я пошел с другой.

— И могу ли я помочь тебе, Мамина, идти по пути, который будет обагрен кровью?

— Почему нет? — спросила она. — Все равно, с тобой или без тебя, мне суждено идти по этому пути. Единственная разница та, что с тобой этот путь приведет к славе, а без тебя, может быть, к шакалам и коршунам. Кровь? Пфф! Что такое кровь в стране зулусов?

Так как и эта карта оказалась битой, то я выложил свою последнюю карту.

— Слава или не слава, но я не хочу идти с тобой по этому пути, Мамина! Я не желаю вызвать войну среди народа, оказавшего мне гостеприимство, или замышлять заговоры против его правителей! Как ты только что мне сказала, я — никто, просто песчинка на морском берегу, но лучше я хочу быть песчинкой, чем скалой, о которую разбиваются корабли. Я не ищу власти ни над белыми, ни над черными, Мамина, и пойду своим путем. Я сохраню твою тайну, Мамина, но я умоляю тебя: откажись от своих страшных мечтаний, которые, в случае успеха или неудачи, одинаково обагрят тебя кровью.

— Хорошо! Значит, ты отказываешься от величия. Но скажи мне, если я погружу эти мечтания на дно моря, привязав к ним тяжелый камень, и скажу: «Покойтесь здесь, мои мечты, ваш час еще не настал!», — скажи, если я это сделаю и приду к тебе просто как женщина, которая любит и клянется памятью своих предков ничего не думать или не делать без твоего ведома — полюбишь ли ты тогда меня, Макумазан?

Я молчал. Она прижала меня к стене, и я не знал, что ответить. Кроме того, я должен сознаться в своей слабости — я чувствовал странное волнение. Эта красивая девушка «с огнем в груди», эта женщина, столь отличавшаяся от всех остальных женщин, которых я когда-либо знал, казалось, овладела моим сердцем и притягивала меня к себе. Соблазн был большой.

Она скользнула по мне, обвилась руками вокруг меня и поцеловала меня в губы, и мне кажется, что я тоже поцеловал ее, но, правда, я не помню, что я делал и что говорил, потому что голова моя шла кругом. Когда я пришел в себя, она стояла передо мной и задумчиво смотрела на меня.

— Макумазан, — проговорила она со слегка насмешливой улыбкой, — мудрый, опытный белый человек попался в сети бедной черной девушки, но я покажу тебе, что она может быть великодушной. Ты думаешь, я не читаю в твоем сердце, что я не знаю, что ты думаешь, что я навлеку на тебя позор и гибель? Хорошо, Макумазан, я пощажу тебя, потому что ты поцеловал меня и говорил мне слова, которые, быть может, ты уже забыл, но которые я никогда не забуду. Иди своей дорогой, Макумазан, а я пойду своей, чтобы не запятнать гордого белого человека прикосновением моего черного тела. Иди своей дорогой, но одно я запрещаю тебе: не смей думать, что ты слышал здесь лживые речи и что я, для каких-то своих тщеславных целей, пустила в ход свои женские чары. Я люблю тебя, Макумазан, как никогда тебя не полюбит ни одна женщина и как я не полюблю ни одного мужчину, сколько бы раз я ни выходила замуж. Кроме того, ты должен обещать мне одно: что один раз в моей жизни, один раз только, если я того пожелаю, ты снова поцелуешь меня. А теперь прощай, Макумазан, не то ты можешь забыть гордость белого человека и совершить безумие. Когда мы снова встретимся, мы встретимся только друзьями.

И она ушла, а я почувствовал себя таким ничтожным, как никогда в жизни, ничтожнее даже, чем в присутствии Зикали Мудреца. Почему, думал я, она довела меня сперва до безумия, а затем отказалась от плодов моего безумия? И посейчас я не могу дать ответа на этот вопрос. Я только предполагаю, что она действительно полюбила меня и что она боялась вовлечь меня в неприятности и заговоры. А может быть, она была настолько умна, что видела, что наши характеры были, как масло и вода, которые никогда не могут соединиться.

Глава V

Соперники

Можно было бы думать, что после этой удивительной сцены мои отношения к молодой девушке будут натянутыми. Нисколько. Когда мы снова с ней встретились, что произошло на следующее утро, она держалась свободно и естественно, как всегда. Она перевязала мои раны, которые почти уже зажили, шутила о том и о другом, расспрашивала о содержании некоторых писем и газет, полученных мною из Наталя.

Вам, может быть, покажется странным, что дикарка могла действовать так тонко. Но дело именно в том, что в основе все люди одинаковы и между дикарем и нами очень мало разницы.

Начать с того, по какому праву называем мы такие народы, как зулусы, дикарями? Откинув в сторону их обычай полигамии, что, в конце концов, очень обычно и среди цивилизованных народов Востока, они имеют социальную систему, очень похожую на нашу. У них есть древние, глубоко обдуманные законы, и нравственность их, во всяком случае, не ниже нашей. Они честные и правдивые и строго соблюдают гостеприимство.

Они отличаются от нас, главным образом, тем, что они не напиваются, пока белый человек не научит их этому, что они носят меньше одежды, так как климат их более жаркий, что их города ночью не обезображены такими картинами, как наши, что они любят своих детей и никогда не жестоки к ним (хотя они и умерщвляют иногда уродливого младенца) и что когда они ведут войну, они ведут ее с страшной жестокостью, но разве мы не видим почти таких же жестокостей во время европейских войн?

Остается еще их вера в колдовство и вытекающие из этого предрассудки. Но с тех пор, как я живу в Англии, я много читал по этому вопросу и нахожу, что подобные же предрассудки встречаются и в Европе, то есть в той части света, которая более тысячи лет наслаждается «преимуществами» христианского учения.

И если «высококультурный» белый — в большинстве случаев какой-нибудь капиталист — бросает камень в бедного, некультурного зулуса, то это происходит потому, что он желает завладеть его землей или воспользоваться плодами его трудов.

Но я отклонился от главной своей мысли, что умный мужчина или умная женщина из тех, кого мы называем дикарями, во всех существенных чертах совершенно такие же, как умный мужчина или умная женщина, принадлежащие к цивилизованным народам. И это полностью относилось к Мамине.

Через две недели после памятной сцены в хижине я совершенно оправился и окреп. Ребра мои, которые сломал буйвол своими железными коленями, зажили и срослись. Я спешил уехать, так как у меня были дела в Натале. О Садуко ничего не было слышно, и я решил двинуться домой, оставив ему о себе сведения, чтобы он знал, где меня найти, если я ему понадоблюсь. По правде сказать, я совсем не жаждал быть вовлеченным в его набег на Бангу. Я желал умыть руки во всем этом деле, включая красавицу Мамину и ее насмешливые глаза.

Поэтому однажды утром я велел Скаулю запрячь волов и он с радостью принялся исполнять это приказание, так как он и другие слуги жаждали вернуться в цивилизованные страны. Но только они взялись за дело, как пришел гонец от Умбези, просившего меня отложить отъезд на несколько часов, так как к нему в гости приехал его друг, могущественный предводитель, который хотел познакомиться со мной. Я охотно отправил бы этого предводителя ко всем чертям, но так как было бы невежливо не исполнить просьбы хозяина, который был ко мне так добр, то я приказал не впрягать пока волов, но держать их наготове. В раздраженном настроении отправился я в краль, который находился в полумили от моего лагеря.

В сущности не было особой причины для моего раздражения, потому что, собственно говоря, мне должно было бы быть безразлично, уеду ли я утром или днем. Но дело в том, что я не желал принимать участия в экспедиции Садуко против Бангу. Пока же я оставался здесь, Садуко мог вернуться в любой момент, и тогда мне было бы трудно увильнуть от выполнения того полуобещания, которое я ему дал.

Дойдя до краля, я увидел, что там подготовлялось какое-то торжество, потому что закололи быка, которого частью варили в горшках, а частью жарили, также я заметил нескольких чужих зулусов. В ограде краля я застал сидевшего в тени Умбези со своими старейшинами, и с ними сидели большой, мускулистый туземец, на котором была повязка из тигровой кожи, в знак его высокого положения, и несколько его старейшин. Около ворот стояла Мамина, на которой были надеты ее лучшие бусы. Она держала чашу с пивом, которую она, очевидно, только что подносила гостям.

— Ты хотел сбежать, не попрощавшись со мною, Макумазан! — прошептала она, когда я поравнялся с ней. — Это нехорошо с твоей стороны, и я горько плакала бы. Однако этому не суждено сбыться.

— Я хотел приехать сюда и попрощаться, — ответил я. — Но кто этот человек?

— Ты узнаешь сейчас, Макумазан. Смотри, отец кивает тебе. Я подошел к кругу сидевших, и Умбези при моем приближении встал, взяв меня за руку, подвел к дюжему туземцу и сказал:

— Это Мазапо, предводитель племени амансоми, он желает познакомиться с тобой, Макумазан.

— Очень любезно с его стороны, — ответил я холодно, окидывая взглядом Мазапо. Он был, как я уже говорил, крупный мужчина, вероятно, лет пятидесяти, потому что его волосы были уже подернуты сединой. Говоря откровенно, он мне сразу очень не понравился, потому что было что-то отталкивающее в его грубом лице и в его наглой осанке. Затем я замолчал, так как у зулусов, если встречаются два незнакомца более или менее равного положения, то тот, кто заговорит первый, тем самым признает свое подчинение. Поэтому я стоял и осматривал нового жениха Мамины в ожидании дальнейших событий.

Мазапо тоже осматривал меня, затем сделал какое-то замечание одному из своих старшин, которое я не уловил, но которое заставило старшину засмеяться.

— Он слышал, что ты большой охотник, — вмешался Умбези, который, очевидно, чувствовал, что положение становится натянутым и что нужно что-нибудь сказать.

— Он слышал?! — удивился я. — В таком случае он более счастлив, чем я, потому что я никогда не слышал о нем. — К сожалению, я должен сказать, что это была ложь, так как Мамина упоминала о нем как об одном из своих женихов, но среди туземцев нужно поддерживать свое достоинство. — Друг Умбези, — продолжал я, — я пришел попрощаться с тобой, так как я собираюсь отправиться в Дюрбан.

При этих словах Мазапо протянул мне свою огромную руку и, не вставая, сказал:

— Сиякубана [1], белый человек.

[1] Сиякубана — приветствие у зулусов, означающее «добрый день».

— Сиякубана, черный человек, — ответил я, едва дотронувшись до его пальцев. Мамина, обносившая пивом и очутившаяся как раз против меня, сделала гримасу и незаметно засмеялась.

Я повернулся, чтобы уйти, но Мазапо проговорил своим грубым, хриплым голосом:

— О Макумазан, прежде чем ты покинешь нас, я желал бы поговорить с тобой об одном деле. Не будет ли тебе угодно отойти со мною в сторону?

— Конечно, о Мазапо. — И я отошел на несколько метров в сторону, чтобы нас не могли слышать, и он последовал за мною.

— Макумазан, — сказал он, — мне нужны ружья, а мне сказали, что ты можешь достать их, так как ты торговец.

— Да, Мазапо, думаю, что могу достать их за известную цену, хотя это очень рискованное дело — ввозить ружья в страну зулусов. Могу ли я спросить, для чего нужны тебе ружья? Охотиться на слонов?

— Да, стрелять слонов, — ответил он, вращая своими глазищами. — Макумазан, мне сказали, что ты осторожен, что ты не кричишь с крыши хижины то, что слышишь в ней. Так слушай. В нашей стране смуты. Не все из нас любят династию Сензангаконов, к которой принадлежит нынешний король Панда. Например, ты, быть может, знаешь, что мое племя амангами пострадало от копья Чаки. Так вот мы надеемся, что настанет время, когда мы не будем щипать кусты, как козы, а будем снова питаться верхушками деревьев, как жирафы, потому что Панда — слабый властитель, а его сыновья ненавидят друг друга, и одному из них могут понадобиться наши ружья. Ты понимаешь?

— Я понимаю! — сухо ответил я. — А теперь поговорим о цене и о месте сдачи.

Поторговавшись некоторое время, мы договорились относительно того, сколько я должен получить скота за такое-то количество ружей, если я их смогу доставить в краль Умбези. Затем я вернулся в круг, где сидел Умбези со своими старшинами и гостями, с намерением попрощаться с ними. Но так как в это время подали мясо и я был голоден, то я остался разделить трапезу. Насытившись и выпив глоток чвалы (пива), я встал, чтобы уйти, но как раз в эту минуту в ворота вошел… Садуко.

— Пфф! — сказала стоявшая рядом со мной Мамина так тихо, что никто не мог слышать кроме меня. — Когда два самца оленя встречаются, что тогда происходит, Макумазан?

— Иногда они дерутся, а иногда один из них убегает. Это зависит во многом от лани, — ответил я таким же тихим тоном, глядя на нее.

Она пожала плечами, кивнула головой Садуко, когда он проходил мимо, затем прислонилась к изгороди и спокойно стала выжидать событий.

— Привет тебе, Умбези, — сказал Садуко со своим всегдашним гордым видом. — Я вижу, что вы здесь пируете. Желанный ли я здесь гость?

— Конечно, ты всегда желанный гость в моем доме, Садуко, — ответил Умбези смущенно, — хотя сегодня я случайно угощаю знатного гостя. — И он указал рукою на сидевших.

— Я вижу, — сказал Садуко, оглядывая гостей. — Но кто из них твой знатный гость? Я спрашиваю для того, чтобы я мог приветствовать его.

— Ты знаешь это сам, подлый человек! — сердито воскликнул Мазапо.

— Я знаю, что если бы ты был за изгородью, Мазапо, то я копьем забил бы тебе это слово в глотку, — ответил Садуко в бешенстве. — Я догадываюсь, какое у тебя дело здесь, Мазапо, и ты догадываешься, какое у меня. — И он взглянул на Мамину. — Скажи мне, Умбези, этот жалкий предводитель амансомов уже признанный жених твоей дочери?

— Нет, нет, Садуко, — сказал Умбези. — У нее нет еще признанного жениха. Не хочешь ли присесть и покушать с нами? Расскажи нам, где ты был и почему ты вернулся так внезапно?

— Я вернулся сюда, Умбези, чтобы переговорить с Макумазаном. А что касается того, где я был, то я об этом временно умолчу.

— Если бы я был хозяином этого краля, — воскликнул Мазапо, — то я выгнал бы отсюда эту гиену с паршивой шкурой, которая является сюда пожирать твое мясо и, может быть, — прибавил он многозначительно, — чтобы выкрасть твою дочь.

— Не говорила ли я тебе, Макумазан, что когда два самца оленя встречаются, то они начинают драться? — прошептала мне Мамина на ухо.

— Да, Мамина, но ты мне не сказала, что сделает лань?

— Лань, Макумазан, приляжет и будет смотреть, что произойдет дальше, — сказала она и снова тихо засмеялась.

— Почему же ты сам не выгонишь гиену, Мазапо? — спросил Садуко. — Идем, я обещаю тебе хорошую забаву. За изгородью этого краля ждут еще другие гиены, которые зовут меня предводителем, — сотни гиен. Они собрались для известной цели с разрешения короля Панды, которого ты ненавидишь. Оставь мясо и пиво и начни охоту на гиен, Мазапо.

Мазапо сидел молча, так как увидел, что тигра принял за павиана.

— Ты молчишь, предводитель амансомов? — продолжал Садуко, который был вне себя от ярости и ревности. — Ты не хочешь оставить мясо и пиво, чтобы охотиться на гиен, у которых предводитель «подлый человек»? Хорошо! В таком случае «подлый человек» сам заговорит. — И, шагнув к Мазапо с копьем в правой руке, Садуко левой рукой схватил короткую бороду своего соперника. — Слушай, предводитель, — сказал он. — Мы с тобою соперники. Ты хочешь завладеть той женщиной, какую и я хочу. И так как ты богат, то, может быть, тебе удастся купить ее. Но я говорю тебе, если это случится, то я уничтожу весь твой род, подлая ты собака!

При этих словах он плюнул ему в лицо и с силой отшвырнул его назад. Затем, прежде чем кто-либо мог остановить его (так как Умбези и даже старшины Мазапо казались парализованными от неожиданности), он вышел из ворот краля, бросив мне на ходу:

— Инкузи, я должен с тобой поговорить, когда ты будешь свободен.

— Ты заплатишь мне за это! — зарычал ему вслед Умбези, почти позеленев от бешенства, так как Мазапо все еще лежал молча на спине. — Ты ответишь мне за то, что осмелился оскорбить моего гостя в моем доме!

— Кто-нибудь должен ответить, — крикнул Садуко из-за ворот, — но только неродившаяся луна увидит, кто ответит.

— Мамина, — сказал я, следуя за ним, — ты бросила огонь в сухую траву, и люди сгорят в нем.

— Я этого и хотела, — спокойно ответила Мамина. — Разве я тебе не говорила, что у меня внутри пламя, которое иногда вырывается наружу? Но, Макумазан, это ты бросил огонь в траву, а не я. Вспомни это, когда половина страны зулусов превратится в пепел. Прощай, Макумазан, до нашей следующей встречи, и, — прибавила она мягко, — кто бы ни сгорел, пусть тебя охраняют добрые духи.

У ворот я вспомнил правила приличия и повернул обратно, чтобы вежливо попрощаться со всей компанией. К этому времени Мазапо уже поднялся с земли и рычал, как бык:

— Убейте его, убейте эту гиену! Умбези, что же ты будешь сидеть и смотреть, как меня, твоего гостя, бьют и оскорбляют под сенью твоей хижины? Ступай и убей его, говорю я тебе!

— Почему ты сам не убьешь его, Мазапо, — спросил взволнованный Умбези, — или не прикажешь своим людям убить его? Кто я такой, чтобы осмелиться соперничать в деле копья с таким великим предводителем, как ты? — Затем он повернулся ко мне и крикнул: — О Макумазан хитроумный, если я когда-либо оказывал тебе добро, приди сюда и дай мне совет!

— Иду, иду, Гроза Слонов, — ответил я, подходя к нему.

— Что мне делать? Что мне делать? — продолжал Умбези, стирая пот со лба и потрясая кулаком. — Вот здесь стоит мой друг, — и он указал на разъяренного Мазапо, — который желает, чтобы я убил другого моего друга. — И он ткнул пальцем по направлению к воротам краля. — Если я откажусь, я оскорблю одного друга, а если я соглашусь, то руки мои будут обагрены кровью, которая возопит об отмщении, так как у другого друга, без сомнения, есть друзья, которые заступятся за него.

— Да, — ответил я, — и, может быть, не только руки твои будут в крови, но и другие части твоего тела, потому что Садуко не из тех, кто будет сидеть спокойно, как баран, пока ему режут глотку. Да и не говорил ли он, что он не один? Умбези, если ты хочешь послушаться моего совета, предоставь Мазапо самому убить его.

— Правильно! Это благоразумно! — воскликнул Умбези. — Мазапо, — крикнул он предводителю, — если ты хочешь сражаться, прошу тебя, поступай как знаешь. Я обещаю прилично похоронить всякого, кто падет в бою. Только советую тебе поторопиться, потому что Садуко за это время уже далеко отошел от краля! У тебя и у твоих людей есть копья, и ворота краля открыты.

— Что же мне, идти не поевши, чтобы разбить голову этой гиене? — спросил Мазапо с напускной храбростью. — Нет, он может подождать, пока я поем. Эй, люди, садитесь! Я говорю вам, садитесь. Скажи ему, Макумазан, что я скоро приду, и берегись быть с ним заодно, не то свалишься и ты в ту же яму, как и он.

— Я ему передам, — ответил я, — хотя и не знаю, кто сделал меня твоим гонцом. Но выслушай меня, человек громких слов и малых дел. Если ты посмеешь поднять палец против меня, то я насквозь изрешечу твое огромное туловище.

И, подойдя к нему, я взглянул ему прямо в лицо и в то же время похлопал по рукоятке большого двуствольного пистолета, заткнутого у меня за поясом.

Он отшатнулся, бормоча что-то себе под нос.

— Извинений не требуется, — сказал я, — только в будущем будь осторожней. А теперь желаю тебе приятно обедать, предводитель Мазапо, и да будет мир над твоим кралем, друг Умбези.

После этих слов я вышел из краля, сопровождаемый злобными возгласами разъяренной свиты Мазапо и тихим насмешливым смехом Мамины.

«Интересно, за кого из них она выйдет замуж?» — размышлял я, направляясь к моим фургонам.

Подойдя к лагерю, я увидел, что волы были впряжены, и подумал, что это сделано по приказанию Скауля, который, вероятно, слышал о ссоре в крале и счел нужным быть готовым к отъезду, но в этом я ошибся.

Из кустарника вышел мне навстречу Садуко и сказал:

— Я приказал твоим слугам запрячь волов, инкузи.

— Ты приказал? Недурно! — ответил я. — Ты, может быть, скажешь мне, почему?

— Потому что нам до ночи предстоит большой путь на север, инкузи.

— В самом деле? Мне казалось, что мой путь лежит на юго-восток.

— Бангу не живет на юго-востоке, — ответил он медленно.

— О, я почти совсем забыл о Бангу, — сказал я, делая слабую попытку увильнуть.

— Разве? — ответил он своим надменным голосом. — Я никогда не знал до сих пор, что Макумазан принадлежит к тем, кто нарушает обещание, данное другу.

— Будь добр объяснить мне твои слова, Садуко.

— Разве нужны объяснения? — сказал Садуко, пожав плечами. — Если только мой слух не обманул меня, то ты согласился пойти со мною против Бангу. Я набрал необходимых людей с разрешения короля. Они ждут нас там. — И он копьем указал по направлению густого леса, видневшегося внизу в нескольких милях от нас. — Но, — прибавил он, — если ты изменил свое решение, то я пойду один. Только в таком случае нам лучше попрощаться навсегда, так как я не люблю друзей, которые меняют свои решения, когда начинают звенеть копья.

Не знаю, сказал ли это Садуко с умыслом или нет, но он не мог найти лучшего способа заручиться моим согласием, потому что я всегда гордился тем, что никогда не нарушал слова, данного туземцу.

— Я пойду с тобой, — спокойно сказал я, — и надеюсь, что когда дело дойдет до схватки, твое копье будет такое же острое, как твой язык, Садуко. Однако не говори со мной больше в таком тоне, иначе мы поссоримся.

Я увидел, как при моих словах лицо Садуко просветлело.

— Прости меня, Макумазан, — сказал он, схватив мою руку. — Но в сердце моем рана. Мне кажется, что Мамина хочет мне изменить, а тут еще случилась эта история с этой собакой Мазапо, и Умбези теперь меня возненавидит.

— Если ты хочешь послушать моего совета, Садуко, — ответил я серьезно, — то выбрось Мамину из твоего сердца. Забудь ее имя, порви с ней. Не спрашивай меня почему.

— Может быть, мне и не нужно спрашивать. Может быть, она влюбилась в тебя и ты ее оттолкнул, как ты должен был, конечно, поступить в качестве моего друга… Может быть, Мамина сама послала за этой жирной свиньей Мазапо. Я не спрашиваю тебя, потому что я знаю, ты мне все равно не скажешь. Да кроме того, это не имеет для меня значения. Пока у меня бьется сердце, я не выброшу Мамины из него. Пока я жив, я не забуду ее имени. Более того, она будет моей женой! Прежде чем отправиться против Бангу, я с несколькими воинами пойду и заколю копьем эту жирную свинью Мазапо. Таким образом, по крайней мере, я уберу его со своего пути.

— Если ты сделаешь что-нибудь в этом роде, Садуко, то ты пойдешь против Бангу один, а я поверну сразу на восток, потому что я не хочу быть примешанным к убийству.

— Хорошо, пусть будет так, инкузи. Если свинья сама не нападет на меня, то пусть ждет. Она только станет еще жирней. А теперь отдай приказание двинуться в путь. Я покажу дорогу, так как сегодня вечером нам нужно остановиться на ночлег в том лесу, там ждут меня мои воины и там я расскажу тебе свой план. И там также тебя ожидает гонец.

Глава VI

Засада

В течение шести часов спускались мы по довольно скверной дороге, протоптанной скотом; дорог, в настоящем смысле этого слова, в те дни, конечно, не было в стране зулусов. Наконец мы достигли леса. Я хорошо запомнил эту местность. Это была ложбина, покрытая редкими невысокими деревьями, по которой извивалась речка, мелководная в то время года. На берегу речки, в кустах, водилось много цесарок и других птиц. Это было приятное, пустынное местечко с большим количеством дичи, спускавшейся сюда зимой питаться травой, которой уже не было на холмах.

Мы расположились у реки, в месте, указанном нам Садуко, и принялись приготовлять себе ужин из мяса голубой гну, которую мне удалось подстрелить.

Во время еды я заметил, что постоянно прибывали вооруженные зулусы, партиями от шести до двадцати человек. Выходя из-за деревьев, они поднимали копья, приветствуя ли меня или Садуко, не знаю, и усаживались на открытое место между нами и берегом реки. Хотя трудно было сказать, откуда и кто они, потому что они появлялись, как призраки, из кустов, но я счел нужным не обращать на них внимания, так как догадывался, что их приход был подстроен заранее.

— Кто это? — прошептал я Скаулю, когда он принес мне мою порцию мяса.

— Дикий отряд Садуко, — ответил он тем же шепотом. — Это люди его племени, которые живут среди скал.

Делая вид, что я зажигаю трубку и курю, я украдкой разглядывал их. Вид они имели, действительно, очень дикий. Это были высокие худые парни с всклокоченными волосами, с изодранными звериными шкурами, накинутыми на плечи. У них, казалось, не было никакого имущества, кроме табака, нескольких циновок для спанья и большого запаса щитов, боевых палиц и метательных копий. Таковы были эти люди, которые молча сидели вокруг нас полукругом.

Я продолжал курить и делал вид, что не замечаю их. Наконец, как я и ожидал, Садуко надоело мое молчание, и он заговорил:

— Эти люди принадлежат к племени амангванов, Макумазан. Это те триста человек, которые остались в живых, потому что, когда отцы их были убиты, женщины спаслись с некоторыми детьми, в особенности из дальних кралей. Я их предводитель по праву крови и собрал их, чтобы отомстить Бангу.

— Я вижу, что ты собрал их, — ответил я, — но желают ли они отомстить Бангу, рискуя своей собственной жизнью?

— Желаем, белый инкузи! — раздался громовой ответ из трехсот глоток.

— И признают ли они тебя, Садуко, своим предводителем?

— Признаем! — снова раздался ответ. Затем выступил вперед один из немногих седых стариков, потому что большинство амангванов были в возрасте Садуко или даже моложе.

— О Макумазан, — сказал он, — я Тшоза, брат Мативани, отца Садуко, единственный из его братьев, который спасся в ночь великой резни. Не так ли?

— Так! — воскликнули ряды амангванов.

— Я признаю Садуко своим предводителем, и мы все его признаем, — продолжал Тшоза.

— Мы все его признаем! — повторили ряды.

— С тех пор, как умер Мативани, мы жили, как павианы среди скал, не имея скота, не имея часто хижины, где мы могли бы укрыться. Но мы жили, ожидая часа возмездия. Теперь мы верим, что этот час настал, и все мы, как один, собрались отовсюду на клич Садуко, чтобы он повел нас против Бангу, победить его или умереть. Не так ли, амангваны?

— Так, так! — грянул единодушный ответ, заставивший закачаться листья в безветренном воздухе.

— Я понимаю, о Тшоза, брат Мативани и дядя предводителя Садуко, — ответил я. — Но Бангу очень силен и живет, как я слышал, в очень укрепленном месте. Но оставим это, потому что ты сказал мне, что вам нечего терять и что вы пришли победить или умереть. Но предположим, что вы победите. Что скажет Панда, король зулусов, вам и мне, что мы затеяли набег в его стране?

Амангваны оглянулись назад, а Садуко громко крикнул:

— Выходи, гонец короля Панды!

Не успели его слова замолкнуть, как я увидел маленького, сморщенного человека, приближавшегося сквозь ряды высоких, худощавых амангванов. Он подошел и, встав передо мной, сказал:

— Привет тебе, Макумазан! Ты узнаешь меня?

— Да, — ответил я. — Ты Мапута, один из членов королевского совета.

— Совершенно правильно, Макумазан. Король Панда послал меня, по просьбе Садуко, к тебе с поручением.

— Как я могу убедиться, что ты действительно послан королем? — спросил я. — Есть у тебя доказательство?

— Да, — ответил он и, пошарив под плащом, вытащил что-то завернутое в сухие листья. Он развернул их и передал мне со словами: — Вот доказательство, которое прислал тебе Панда, приказав мне сказать тебе, что ты, наверное, это узнаешь. А также он просит тебя оставить его у себя, так как две маленькие пилюли сделали его очень больным и он больше в них не нуждается.

Я взял вещественное доказательство и, рассмотрев его при свете луны, сразу узнал его.

Это была коробочка с пилюлями из каломеля, на крышке которой было написано: «Аллану Квотерману. По одной пилюле на прием». Должен пояснить, что я принял по предписанию одну пилюлю, а коробочку с оставшимися пилюлями презентовал королю Панде, которому очень хотелось попробовать «лекарство белых».

— Ты узнаешь, Макумазан? — спросил Мапута.

— Да, — ответил я серьезно, — и пусть король воздаст благодарственную молитву духам его предков, что он не проглотил трех пилюль, иначе в настоящее время в стране зулусов был бы другой правитель. А теперь скажи, что поручил тебе передать король.

Про себя же я подумал, как странно эти туземцы могли смешивать великое со смешным. Здесь шел вопрос о деле, которое могло повлечь за собою смерть многих людей, а самодержец посылает в виде доказательства подлинности своего гонца… коробку с пилюлями каломеля.

Мапута и я отошли в сторону, так как я видел, что он хотел поговорить со мной наедине.

— О Макумазан, — сказал он мне, когда нас не могли слышать другие, — вот что говорит тебе Панда: «Я знаю, что ты, Макумазан, обещал сопровождать Садуко, сына Мативани, в его походе против Бангу, предводителя амакобов. Если бы это касалось кого-либо другого, то я запретил бы этот поход и в особенности я запретил бы тебе, белому человеку, принимать в нем участие. Но Бангу злодей. Много лет тому назад он ложно обвинил перед тем, кто правил до меня, моего друга Мативани, а затем предательски убил его и все его племя, за исключением его сына Садуко и некоторых его людей и детей, которые спаслись. Кроме того, в последнее время он старается поднять восстание против меня, своего короля, ибо он знает, что я ненавижу его за его преступления. Но я, Панда, в противоположность тем, кто правил до меня, люблю мир и не хочу зажечь в стране зулусов огонь гражданской войны, потому что кто знает, где остановится этот огонь и чьи крали он уничтожит. Однако я хочу видеть Бангу наказанным за его злодеяния и его гордость сломленной. Поэтому я даю Садуко и тем из амангванов, которые остались в живых, разрешение отомстить Бангу за их личные обиды. И я даю тебе, Макумазан, разрешение принять участие в этом деле. Кроме того, если будет забран скот, то я не потребую в нем отчета. Ты и Садуко можете разделить его по своему усмотрению. Но знай, Макумазан, если ты или твои люди будут убиты, или ранены, или ограблены, то я ничего не знаю об этом деле и не буду нести ответственности перед тобой или перед белым домом в Натале. Вот мои слова. Я сказал».

— Я понимаю, — ответил я. — Я должен вытащить для Панды из огня раскаленное железо и потушить огонь. Если мне удастся, то я могу оставить себе кусок железа, когда оно остынет, а если я обожгу себе пальцы, то это моя собственная вина и я не должен идти жаловаться к Панде.

— О Макумазан, ты попал копьем быку прямо в сердце, — ответил Мапута, кивнув своей умной головой. — Что же, пойдешь ты с Садуко?

— Скажи королю, Мапута, что я пойду с Садуко, так как я обещал ему пойти, тронутый рассказом об его обидах. Скажи также Панде, что если меня постигнет несчастие, он ничего не услышит об этом и я не впутаю его высокого имени в это дело. Но он, со своей стороны, не должен меня обвинять, если впоследствии что-нибудь случится. Запомнишь ли ты мои слова?

— Я запомнил каждое слово, и пусть твой дух охраняет тебя, Макумазан, когда вы сделаете нападение на укрепленную гору Бангу. На вашем месте, — прибавил Мапута, — я напал бы на рассвете, так как амакобы пьют очень много пива и крепко спят.

Затем мы разделили с ним щепотку табаку и он отправился в Нодвенгу, резиденцию Панды.

*  *  *

Прошло две недели, и Садуко и я, с нашей дикой командой амангванов, сидели однажды утром, после долгого ночного перехода, в гористой местности и смотрели через широкую долину на гору, на склоне которой находился краль Бангу, предводителя амакобов.

Это была внушительная гора, и, как мы уже успели заметить, тропинки, ведущие к кралю, были защищены каменными стенами, в которых ворота были так узки, что только один вол мог пройти через них за один раз. Видно было, что эти стены были укреплены недавно; вероятно, Бангу знал, что Панда относится к нему с подозрением и даже враждебностью.

Здесь, в густом кустарнике, покрывающем ущелье между горами, мы устроили военный совет.

Насколько нам было известно, наше передвижение пока осталось незамеченным. Я оставил свои фургоны в долине, за тридцать миль отсюда, пустив между местными туземцами слух, что я охочусь за дичью, взяв С собою только Скауля и четырех своих лучших охотников, умевших стрелять. Триста амангванов тоже передвигались маленькими партиями, отдельно друг от друга, выдавая себя за кафров, направлявшихся к заливу Делагоа. Теперь мы все встретились в этом леске. Среди нас находились три амангвана, которые, после избиения их племени, бежали со своими матерями в этот район и выросли среди народа Бангу, но которые откликнулись на клич Садуко и вернулись к нему. Мы очень рассчитывали на них, потому что они одни знали местность. Мы долго советовались с ними. Они объясняли нам и, насколько возможно было при лунном свете, указывали рукой различные тропинки, ведущие к кралю Бангу.

— Сколько человек в городе? — спросил я.

— Около семисот воинов, — ответили они. — Кроме того, все ворота в стенах охраняются часовыми.

— А где скот? — спросил я.

— Здесь, в долине, внизу, Макумазан. Если ты прислушаешься, ты услышишь их мычание. Пятьдесят человек, не менее, сторожат их ночью — их две тысячи голов, если не больше.

— Тогда было бы нетрудно окружить это стадо и угнать его, предоставив Бангу вырастить себе новый скот.

— Может быть, это и нетрудно, — прервал Садуко, — но я пришел сюда, чтобы не только захватить скот Бангу, но и чтобы убить его самого, так как у меня с ним кровавые счеты.

— Хорошо, — ответил я, — но триста человек не могут взять приступом гору, укрепленную стенами и шанцами. Наш отряд был бы уничтожен прежде, чем мы даже достигли краля, потому что благодаря всюду расставленным часовым невозможно напасть врасплох. Ты забыл также сторожевых собак, Садуко. Но если бы даже это было возможно, я не хочу принимать никакого участия в убийстве женщин и детей, которое, наверное, будет иметь место при приступе. Выслушай меня, Садуко. Я предлагаю оставить в покое краль Бангу, а нынешней ночью послать пятьдесят наших людей под предводительством проводников к тому леску вниз, где они спрячутся. Затем, когда взойдет луна и все будут спать, эти пятьдесят человек выпустят из ограды скот, убивая всех, кто встанет на их пути, и погонят стадо через то большое ущелье, по которому мы вошли сюда. Бангу подумает, что стадо забрали обыкновенные воры из какого-нибудь дикого племени, и погонится со своими людьми за стадом, чтобы отнять его. Мы же, с остальными амангванами, можем устроить засаду в самой узкой части ущелья между скалами, где высокая трава и густые деревья, и там можем вступить с ними в бой. Что скажешь ты на это?

Садуко ответил, что он охотнее всего напал бы на краль и сжег его. Но старик Тшоза, брат убитого Мативани, сказал:

— Нет, Макумазан мудро придумал. Зачем тратить нам наши силы на каменные стены, когда мы даже не знаем, сколько их, и не найдем в темноте ворот. Мы только дадим возможность этим проклятым амакобам украсить их изгороди нашими черепами. Заманим амакобов в горный проход, где у них не будет стен, которые защищали бы их, нападем на них врасплох и посчитаемся с ними в рукопашном бою. Что же касается до женщин и детей, то я, как Макумазан, скажу вам — оставьте их в покое. Может быть, впоследствии они станут нашими женами и детьми.

— Да, — ответили амангваны, — план белого инкузи хорош. Инкузи хитер, как хорек. Мы не хотим другого плана.

Таким образом мой совет был принят.

Весь этот день мы отдыхали, не зажигая огней, притаившись в густом кустарнике. Это был тревожный день, так как, хотя место и было пустынное, всегда можно было опасаться, что нас обнаружат. Правда, мы совершали наши переходы большей частью по ночам, небольшими партиями, избегая оставлять следы и обходя крали. Однако слух о нашем приближении мог достигнуть амакобов или компания охотников могла наткнуться на нас или те, кто искал заблудившийся скот.

Действительно, что-то в этом роде и случилось, потому что около полудня мы услышали шаги и увидели человека, пробиравшегося через кусты. По его прическе мы узнали в нем амакоба. Прежде чем он увидел нас, он очутился в нашем кругу. Он остановился в нерешительности, затем повернулся, чтобы бежать, но три амангвана молча прыгнули на него, как леопард бросается на оленя, и он умер на том месте, где стоял.

Между тем некоторые из нас, обладавшие самыми зоркими глазами, вскарабкались на деревья и оттуда стали наблюдать за городом Бангу и за долиной, лежавшей между нами и городом. Вскоре мы увидели, что пока судьба нам благоприятствовала, так как стадо за стадом сгоняли в течение дня в долину и запирали в ограду. Без сомнения, Бангу намеревался на следующий день произвести полугодовой осмотр всего скота своего племени.

Наконец длинный день пришел к концу и вечерние тени сгустились. Тогда мы стали готовиться к нашей страшной игре, в которой ставкой были жизни всех нас, потому что в случае неудачи мы не могли ждать пощады. Они были поставлены под команду Тшозы, самого опытного среди амангванов, а повести их должны были те три проводника, которые жили среди амакобов и знали каждую тропинку и каждый муравейник. На их обязанности было пересечь долину, разделиться на маленькие отряды, отпереть все ограды, где содержался скот, убить или прогнать пастухов и погнать скот через долину в ущелье. Другие пятьдесят человек, под командой Садуко, должны были остаться как раз в конце ущелья, где оно выходило в долину, чтобы помочь загонщикам скота или, в случае надобности, задержать преследующих амакобов, пока огромные стада успеют уйти, а затем они должны были отступить к остальному нашему отряду, засевшему в засаде, в двух милях дальше. Устройство этой засады было возложено на меня, и это было очень трудным делом.

Луна должна была взойти не раньше полуночи. Но за два часа до этого времени мы начали наши передвижения, чтобы успеть выгнать скот, как только взойдет луна. Иначе бой в ущелье пришелся бы, по всей вероятности, на утро, после восхода солнца, когда амакобам видно было бы, как незначительно число их врагов. Паника, неизвестность, темнота — вот наши союзники, на которых мы рассчитывали в нашем отчаянном предприятии.

Все было, наконец, устроено, и час действия наступил. Мы, три начальника отдельных отрядов, попрощались друг с другом и передали приказ по рядам, что в случае если мы будем рассеяны, оставшиеся в живых должны собраться у моих фургонов.

Тшоза со своими пятьюдесятью воинами молча скользнули, как призраки, и исчезли во мраке ночи. Вскоре отправился и Садуко со своим отрядом. Он нес двуствольное ружье, которое я ему дал, и его сопровождал один из моих лучших охотников, туземец из Наталя, который тоже был вооружен тяжелым ружьем. Мы надеялись, что звук выстрелов наведет панику на врага, который подумает, что имеет дело с отрядом белых людей.

Затем я, Скауль, два охотника и двести оставшихся амангванов тоже двинулись в путь, идя обратно по дороге, по которой мы пришли сюда. Я называю это дорогой, но на самом деле это был просто изрытый водой овраг, усеянный глыбами камней, по которому мы должны были пробираться в темноте. Мы шли тремя длинными вереницами, так что каждый мог не терять связи с идущим впереди, и как раз когда луна стала всходить, мы достигли места, выбранного мною для засады.

В самом деле, это место очень годилось для этой цели. Овраг суживался здесь до ширины не более ста футов, а оба крутых склона ущелья были покрыты кустарником и молочайником, растущими между камнями. За этими камнями и кустами мы спрятались, сто человек с одной стороны и сто с другой. Я и мои охотники, вооруженные ружьями, заняли позицию под прикрытием большой глыбы, находившейся немного правее самой рытвины, по которой должно было пройти стадо. Я выбрал эту позицию по двум причинам: во-первых, я мог сохранить связь с обоими флангами моего отряда, а во-вторых, мы могли стрелять прямо по дороге в преследующих амакобов.

Я отдал строгий приказ амангванам не двигаться, пока я или, если я буду убит, один из моих охотников не даст залпа из ружья. Я опасался, что они в возбуждении выскочат раньше времени и убьют наших, которые, вероятно, смешаются с первыми из преследующих амакобов. Затем, после того как скот пройдет и сигнал будет дан, они должны будут наброситься с обеих сторон на амакобов так, чтобы врагу пришлось сражаться на крутом слоне.

Вот и все, что я им сказал, потому что неблагоразумно было сбивать с толку туземцев, отдавая им слишком много приказаний за один раз. Однако я добавил им еще, что они должны победить или умереть, так как пощады им ждать не придется. Их представитель — у этих народов всегда находятся представители — ответил, что они благодарят меня за совет и что они постараются сделать все, что могут. Затем они подняли копья в виде приветствия, рассыпались в разные стороны, ища прикрытия за скалами и деревьями, и принялись ждать.

Ожидать пришлось долго, и я сознаюсь, что под конец стал нервничать. Время тянулось очень медленно. Убывающая луна ярко светила на светлом небосклоне, и, так как не было ни малейшего ветерка, тишина казалась какой-то напряженной. За исключением смеха случайной гиены и временами звука, который я принимал за отдаленный кашель льва, ничто не двигалось между спавшей землей и освещенной луной небом, на котором под бледными звездами плыли небольшие облака.

Наконец мне показалось, что слышен шум, похожий на отдаленное журчание. Шум разрастался и усиливался. Он звучал, будто тысячи палок ударялись обо что-то твердое. Шум стал приближаться, и я узнал в нем топот копыт скачущих животных. Затем послышались отдельные звуки, очень слабые и заглушённые, это могли быть крики людей. Потом — я не мог ошибиться — в отдалении раздались выстрелы. Значит, дело началось — скот бежал, Садуко и мой охотник стреляли. Мне не оставалось ничего другого, как ждать.

Я весь сгорал от возбуждения. Звуки ударов по камням становились все громче, пока они не слились в сплошной гул, смешанный с раскатами отдаленного грома, но я вскоре распознал, что это был не гром, а мычание тысячи испуганных животных.

Все ближе и ближе слышался топот скачущих копыт и гул мычания. Все ближе и ближе раздавались крики людей, нарушая тишину ночи. Наконец показалось первое животное — полосатая антилопа, которая каким-то образом затесалась в стадо. Как стрела пронеслась она мимо нас, а за ней через минуту последовал бык, который, будучи молодым и легким, перегнал своих товарищей. Он тоже промчался мимо, с пеной на губах и с высунутым языком.

Затем появилось стадо, показавшееся мне бесконечным. Коровы, телята, быки и волы — все смешалось в одну сплошную массу, и каждый из них рычал, мычал или испускал какой-нибудь звук. Шум был потрясающий; в глазах рябило, потому что животные были всех мастей и их длинные рога сверкали при лунном свете, как слоновая кость.

Только бегство буйволов из камышей в тот день, когда я был ранен, можно было до некоторой степени сравнить с представшей нам картиной.

Стадо неслось мимо нас потоком. Это была могучая масса, такая плотная, что человек мог пройти по их спинам. И действительно, несколько телят, выброшенных кверху давлением, уносились вперед таким образом. Счастье, что никто из нас не оказался на их пути. Они неслись с такой непреодолимой силой, что ни одна изгородь или стена не спасли бы нас. Даже толстые деревья, росшие в овраге, были вырваны с корнем.

Наконец длинная вереница начала редеть, состоя теперь из слабых и раненых животных, которых было очень много. Другие звуки стали покрывать мычание быков — возбужденные крики людей. Сперва показались первые наши товарищи — загонщики скота, усталые и запыхавшиеся, но с торжеством размахивавшие копьями. Среди них был старик Тшоза. Я окликнул его. Он услышал меня и улегся рядом со мной, с трудом переводя дыхание.

— Мы угнали весь скот, — проговорил он, тяжело дыша. — Ни одного животного мы не оставили, кроме тех, которые были затоптаны. Садуко идет вслед за нами с остальными нашими братьями, за исключением тех, кто убит. Все племя амакобов преследует нас. Садуко удерживает их, чтобы дать время скоту уйти.

— Очень хорошо, — ответил я. — Теперь вели своим людям спрятаться среди нас, чтобы они могли отдышаться перед битвой.

Едва последний из них исчез в кустах, как усиливавшийся шум криков, среди которых я расслышал звук выстрела, донес нам, что Садуко с его отрядом и преследующие амакобы уже недалеко. Вскоре они показались, то есть показалась кучка амангванов. Они не сражались больше, а бежали изо всех сил, так как знали, что приближались к засаде, и хотели проскочить ее, чтобы не смешаться с амакобами. Мы пропустили их мимо себя. Одним из последних бежал Садуко, очевидно раненный, потому что сбоку у него сочилась кровь. Он поддерживал моего охотника, серьезно раненного.

Я окликнул его.

— Садуко, — сказал я, — расположись со своим отрядом на гребне скалы, и отдохните там, чтобы вы могли прийти нам на помощь в случае надобности.

Он помахал в ответ ружьем — говорить он не мог — и прошел с остатками своего отряда (их было не более тридцати) по следам скота. Не успел он скрыться из вида, как появились амакобы. Это была беспорядочная, недисциплинированная толпа, человек пятьсот или шестьсот, которые, по-видимому, потеряли не только скот, но и голову. Они были вооружены как попало: иные имели широкие копья, другие — метательные, некоторые не имели даже щитов. Многие были совсем голые, не имев времени надеть свои повязки, не говоря уже о боевых украшениях. Очевидно, они обезумели от ярости, и испускаемые ими звуки сливались в одно могучее проклятие.

Момент боя наступил, но, по правде сказать, я вовсе не жаждал его. В конце концов мы украли скот у этого народа, а теперь собирались перебить его. Я должен был вспомнить страшный рассказ Садуко об избиении всего его племени, прежде чем мог решиться подать условленный сигнал. Кроме того, я подумал, что они намного превосходили нас количественно и, весьма вероятно, останутся в конце концов победителями.

Но во всяком случае раскаиваться было поздно.

Я поднялся на скалу и выпустил оба заряда из моей двустволки в приближавшуюся орду. В следующую минуту с ревом, напоминавшим вой диких животных, с обеих сторон ущелья выскочили из своей засады свирепые амангваны и набросились на своих врагов. Ими руководила ненависть и месть за их убитых отцов и матерей, сестер и братьев. Они одни остались из племени, чтобы отплатить им кровью за кровь.

Как они сражались! Они были больше похожи на дьяволов, чем на человеческие существа. После того первого рева, вылившегося в слово «Садуко!», они замолкли и дрались молча, как дьяволы. Хотя их было мало, но своим страшным натиском они оттеснили сперва амакобов. Затем, когда последние оправились от неожиданности, численное их превосходство стало сказываться, потому что они были тоже храбрецы, не поддавшиеся панике. Десятки их пали сразу, но оставшиеся стали теснить амангванов вверх на гору. Я мало принимал участия в битве, но был отброшен вместе с остальными, стреляя только в тех случаях, когда был принужден спасать свою собственную жизнь. Шаг за шагом нас теснили назад, пока, наконец, мы не очутились вблизи гребня ущелья.

И вот, когда исход битвы колебался, раздался снова крик «Садуко!», и сам предводитель со своими тридцатью воинами бросился на амакобов.

Эта атака решила битву. Не зная численности подкрепления, оставшиеся амакобы повернули и бежали, но мы не преследовали их далеко.

Мы устроили смотр нашим отрядам на вершине холма. Нас осталось не более двухсот человек, остальные пали или были смертельно ранены.

Я был измучен до последней степени. Как сквозь сон, увидел я несколько амангванов, тащивших за собой старого дикаря с криками:

— Вот Бангу, Бангу-кровопийца, которого мы поймали живьем! Садуко шагнул к нему.

— А! Бангу! — воскликнул он. — Теперь я могу тебя убить, как ты убил бы много лет тому назад маленького Садуко, если бы Зикали не спас его. Смотри, вот знак твоего копья.

— Убей меня! — сказал Бангу. — Твой дух сильнее моего! Убей, Садуко.

— Нет! — ответил Садуко. — Если ты устал, то я тоже устал и так же ранен, как и ты. Возьми копье, Бангу, и будем сражаться.

И при лунном свете они вступили в единоборство. Они бились свирепо, а все кругом стояли и смотрели, пока, наконец, Бангу не упал навзничь.

*  *  *

Садуко был отомщен. Я был рад, что он убил своего врага в честном бою, а не так, как это можно было ожидать от дикаря.

Глава VII

Сватовство Садуко

На следующий день рано утром мы достигли того места, где были оставлены мои фургоны. Переход был весьма утомительный, так как мы были обременены захваченным скотом и нашими ранеными. Настроение было тревожное, потому что было возможно, что остатки амакобов попытаются нас преследовать. Этого, однако, они не сделали, так как у них было слишком много убитых и раненых, а оставшиеся в живых пали духом. Они вернулись в свои горы и жили с тех пор в нищете, потому что у них осталось менее пятидесяти голов скота. В конце концов Панда отдал их победителю Садуко и тот присоединил их к амангванам. Но это случилось несколько позже.

Отдохнув немного у фургонов, мы произвели смотр захваченному скоту, и при подсчете оказалось немногим более тысячи двухсот голов, не считая сильно искалеченных во время бега животных, которых мы убили на мясо. Поистине это была богатая добыча, и Садуко, несмотря на рану в бедре, стоял и блестящими глазами обозревал скот. И немудрено, потому что он, который был беден, стал теперь богат и был уверен — и я разделял его веру, — что при таких изменившихся обстоятельствах и Мамина и ее отец благосклонно отнесутся к его сватовству.

Я тоже окинул взглядом скот и размышлял, вспомнит ли Садуко нашу сделку, в силу которой шестьсот голов принадлежали мне. Шестьсот голов! Считая их на круг по 5 фунтов стерлингов, это значило 3000 фунтов — сумма, которой я никогда не имел за всю свою жизнь. Но вспомнит ли Садуко? В общем, я думал, что он не вспомнит, так как кафры не любят расставаться со скотом.

Но я оказался к нему несправедлив. Он вскоре повернулся и проговорил с некоторым усилием:

— Макумазан, половина этого скота принадлежит тебе, и ты вполне заслужил его, потому что мы одержали победу благодаря твоему хитроумному плану. Давай же делить скот поштучно.

Итак, я выбрал себе хорошего вола, и Садуко выбрал себе, и так продолжалось, пока я не отобрал себе восемь штук. Тогда я повернулся к Садуко и сказал:

— Так! Этого достаточно. Эти волы мне нужны, чтобы заменить в моей упряжи тех, которые пали в пути, но больше мне не нужно.

Возгласы удивления вырвались у Садуко и у всех, стоявших с ними, а старик Тшоза воскликнул:

— Он отказывается от шестисот голов скота, которые по справедливости принадлежат ему! Он, должно быть, сумасшедший!

— Нет, друзья, — ответил я, — я не сумасшедший. Я сопровождал Садуко в его набеге, потому что он мой друг и помог мне однажды в минуту опасности, но я не хочу брать себе то, что досталось ценою крови. Если, согласно вашим законам, этот скот принадлежит мне, то я могу располагать им. Я даю по десяти голов каждому из моих охотников и по пятнадцати — родственникам тех, кто были убиты. Остальных я дарю Тшозе и прочим амангванам, сражавшимся с нами, и разделить их между собой они могут по соглашению.

Громкие, восторженные крики грянули со всех сторон. Садуко тоже поблагодарил меня с присущим ему высокомерием; однако я не думаю, чтобы он был очень доволен. Хотя мой дар освобождал его от необходимости поделиться своей долей со своими товарищами, но мне кажется, он опасался, что амангваны с этих пор будут любить меня больше, чем его. Это и произошло на самом деле, и я уверен, что среди всех этих дикарей не было человека, который не отдал бы своей жизни за меня, и до сего дня мое имя известно среди них и их потомков.

*  *  *

Наше обратное путешествие к кралю Умбези совершалось медленно, потому что раненые и огромное стадо стесняли нас. Но от стада мы скоро избавились: отобрав сотню самых лучших животных, Садуко отослал остальных, под охраной старика Тшоза и половины своих воинов, в назначенное им место, где они должны были ждать его прихода.

Прошло около месяца с памятной битвы, когда мы, наконец, расположились лагерем недалеко от краля Умбези, в том самом лесу, где я первый раз встретился с воинами Садуко. Но как они отличались теперь от тех тощих дикарей, которые, как призраки, выскользнули тогда из-за деревьев на зов своего предводителя! В пути Садуко купил им красивые повязки и одеяла; волосы были украшены длинными черными перьями птиц, а из шкур убитых волов сделаны были щиты. Кроме того, от хорошей обильной пищи они поправились и стали полными и лоснящимися.

Садуко решил провести ночь в лесу, ничем не выдавая нашего присутствия, а на следующее утро выступить во всем своем величии, в сопровождении своих воинов, презентовать Умбези затребованные им сто голов скота и официально просить руки его дочери.

Этот план был в точности выполнен. На следующее утро, после восхода солнца, Садуко, по примеру великих предводителей, выслал вперед двух разряженных глашатаев, которые должны были объявить Умбези о его приближении, а за ними было выслано еще двое людей, чтобы воспевать и восхвалять подвиги Садуко (кстати, я заметил, что им было строго приказано ни словом не обмолвиться обо мне). Затем мы выступили всем отрядом. Впереди шел Садуко в великолепном одеянии предводителя, с небольшим копьем в руках, в коротенькой юбочке из леопардовой шкуры и с перьями на голове. Его сопровождала свита из шести самых статных его товарищей, которые должны были представлять его советников. За ним шел я, в старом дорожном костюме, весь в пыли. Меня сопровождал безобразный, курносый Скауль в замасленных брюках и в стоптанных европейских сапогах, из которых выглядывали пальцы, и три моих охотника, вид которых был еще более жалкий. За ними шагали приодетые амангваны, человек восемьдесят, и шествие замыкалось стадом волов, погоняемых несколькими погонщиками.

Наконец мы подошли к воротам краля. Здесь мы застали глашатаев, которые все еще выкрикивали и подплясывали.

— Вы видели Умбези? — спросил их Садуко.

— Нет, — ответили они, — он спал, когда мы пришли, но его люди сказали нам, что он скоро выйдет.

— Скажите его людям, чтобы он скорее поторапливался, иначе я сам его выволоку, — заявил Садуко.

Как раз в эту минуту отворились ворота краля и в них появился толстый и смущенный Умбези. Меня поразил его испуганный вид, хотя он и старался скрыть свой страх.

— Кто является ко мне в гости с такой толпой? — спросил он, указывая на ряды вооруженных людей. — А, это ты, Садуко! — И, оглядывая его с ног до головы, прибавил: — Каким ты стал важным! Ограбил ты кого-нибудь? А, и ты здесь, Макумазан! Ты, я вижу, не стал важным. Ты похож на корову, вскормившую зимою двух телят. Но скажи, для чего здесь все эти воины? Я это потому спрашиваю, что мне нечем накормить так много людей, в особенности теперь, когда у нас только что было празднество.

— Не беспокойся, Умбези, — величественно ответил Садуко. — Я захватил с собою пищу для своих людей. Что же касается до моего дела, то оно очень простое. Ты потребовал у меня сто голов скота как выкуп за Мамину. Пошли своих слуг пересчитать их.

— С удовольствием, — как-то нервно ответил Умбези и отдал какое-то приказание стоявшим около него слугам. — Я рад, что ты внезапно так разбогател, Садуко, хотя я не могу понять, как это случилось.

— Все равно, как это случилось, — сказал Садуко. — Главное то, что я богат, и этого достаточно. Потрудись послать за Маминой. Я хочу поговорить с ней.

— Да, да, Садуко, я понимаю, что ты хочешь поговорить с Маминой, но, — и он с отчаянием оглянулся, — я боюсь, что она спит. Ты знаешь, что Мамина всегда поздно встает и терпеть не может, когда ее тревожат. Не придешь ли ты лучше в другой раз? Скажем, завтра утром? Она, наверное, к тому времени встанет… или, еще лучше, приходи послезавтра.

— В какой хижине находится Мамина? — грозно спросил Садуко.

— Не знаю, Садуко, — ответил Умбези. — Она спит то в одной, то в другой хижине, а иногда ходит к тетке в краль, до которого несколько дней пути. Я нисколько не удивлюсь, если она ушла туда вчера вечером.

Прежде чем Садуко мог ответить, раздался резкий, визгливый голос, исходивший от безобразной старухи, сидевшей в тени. Я признал в ней ту, которая была известна под именем Старой Коровы.

— Он лжет! — визжала она. — Он лжет! Мамина навсегда покинула этот краль. Она спала эту ночь не со своей теткой, а со своим мужем Мазапо, которому Умбези отдал ее в жены два дня тому назад, получив за нее сто двадцать голов скота, то есть на двадцать голов больше, чем ты предлагаешь, Садуко.

Я подумал, что при этих словах Садуко сойдет с ума от ярости. Его темная кожа сделалась совсем серой, он дрожал, как лист, и казалось, что он свалится. Затем он прыгнул, как лев, и, схватив Умбези за горло, отшвырнул его назад, угрожая ему копьем.

— Гнусная собака! — закричал он громовым голосом. — Говори правду, или я вспорю тебе живот! Что ты сделал с Маминой?

— О Садуко, — ответил Умбези прерывающимся голосом. — Мамина сама захотела выйти замуж. Это не моя вина.

Дальше ему не пришлось говорить, и, не схвати я Садуко и не оттащи его назад, это была бы последняя минута в жизни Умбези, потому что Садуко уже замахнулся над ним копьем. Так как Садуко ослабел от волнения, то он не мог вырваться из моих рук, и я продолжал его держать, пока рассудок вновь не вернулся к нему.

Наконец он немного оправился и отбросил от себя копье, как бы боясь искушения. Затем все тем же страшным голосом он спросил:

— Есть ли у тебя еще что сказать по поводу этого дела, Умбези? Я хочу выслушать все, прежде чем отвечу тебе.

— Только это, Садуко, — ответил Умбези, поднявшись с земли и трясясь, как тростник. — Я поступил так, как поступил бы всякий отец.

Мазапо очень могущественный предводитель, и он будет мне хорошей опорой в моей старости. Мамина объявила, что она хочет выйти за него замуж…

— Он лжет! — завизжала Старая Корова. — Мамина сказала, что не хочет выходить замуж ни за одного зулуса, так как, кажется, она имела виды на белого человека. — И она покосилась на меня. — Но потом она сказала, что если ее отец желает, чтобы она вышла замуж за Мазапо, то она, как послушная дочь, повинуется ему, но если этот брак вызовет раздоры и прольется кровь, то пусть эта кровь падет на его голову, а не на ее…

— Ты тоже выпускаешь свои когти против меня, проклятая кошка! — сказал Умбези и так огрел старуху по спине, что она убежала, визжа и ругаясь.

— О Садуко! — продолжал он. — Не отравляй своего слуха этими лживыми речами. Мамина никогда не говорила ничего подобного, а если говорила, то не мне. Так вот, когда моя дочь согласилась взять Мазапо в мужья, его люди пригнали сюда сто двадцать самых лучших волов, и ты хотел бы, чтобы я не принял их, Садуко? Вспомни, Садуко, что хотя ты и обещал мне сто голов — то есть на двадцать голов меньше, — но в то время у тебя не было ни одного вола, и я не мог представить себе, откуда ты их достанешь. Кроме того, — прибавил он, видя, что его аргументы не производили впечатления, — мне передали, что вы оба, ты и Макумазан, были убиты какими-то злодеями в горах. Вот, я все сказал, и если, Садуко, у тебя есть скот, то у меня имеется еще другая дочь, может быть, не такая красивая, но гораздо лучшая работница. Идем и выпьем глоток пива, а я пошлю за ней.

— Перестань болтать о твоей другой дочери и о пиве и выслушай меня, — сказал Садуко, так зловеще поглядывая на выроненное им копье, что я поспешил наступить на него ногой. — Я теперь более могущественный предводитель, чем этот боров Мазапо. Есть ли у Мазапо такие телохранители, как эти молодцы? — И он пальцем указал на сомкнутые ряды грозных амангванов. — Есть ли у Мазапо столько скота, как у меня? То, что ты видишь, только десятая часть, которую я привел в виде выкупа отцу той, которая была мне обещана в жены. Может ли Мазапо назвать Панду своим другом? Мне кажется, я слышал что-то другое. Победил ли Мазапо бесчисленное племя благодаря своему мужеству и своему уму? Молод и красив ли Мазапо, или он старый безобразный боров? Ты не отвечаешь мне, Умбези, и, быть может, хорошо делаешь, что молчишь. Теперь слушай еще. Если бы здесь не было Макумазана, которого я не хочу вмешивать в семейные дела, то я приказал бы своим людям схватить тебя и избить до смерти, а затем пойти к борову и поступить с ним таким же образом. Приходится с этим немного обождать, потому что у меня есть другие дела. Но день недалек, когда я и это устрою. Поэтому советую тебе, обманщик, поспешить умереть, иначе ты узнаешь, что значит быть избитым палками до смерти. Пошли и передай мои слова Мазапо. А Мамине скажи, что я скоро приду и заберу ее, но приду с копьями, а не со скотом. Понимаешь? Да, я вижу, что ты понял, потому что ты от страха ревешь, как женщина. Прощай же, обманщик, и жди меня, когда я вернусь с палками.

И, повернувшись, Садуко удалился. Я хотел поспешить за ним, но бедняга Умбези подскочил ко мне и схватил меня за руку.

— О Макумазан, — воскликнул он, плача от страха, — если ты когда-нибудь считал меня своим другом, то помоги мне выбраться из глубокой ямы, в которую я попал из-за проделок Мамины. Макумазан, если бы она была твоей дочерью и могущественный предводитель явился бы со ста двадцатью головами самого лучшего скота, то разве ты не отдал бы ее ему, несмотря на то, что он немолод и некрасив?

— Я думаю, нет, — ответил я, — но у нас ведь нет обычая продавать женщин.

— Да, да, я забыл, что в этом отношении вы, белые люди, сумасшедшие. По правде говоря, Макумазан, я думаю, что она действительно любит тебя, она сама мне говорила это. Почему же ты не украл ее, когда я не смотрел? Мыс тобой сговорились бы потом, а я освободился бы от этой каверзы и не попал бы в яму.

— Потому что некоторые люди не делают таких вещей, Умбези.

— Да, да, я забыл. Я всегда забываю, что вы, белые люди, совсем другого склада и что нельзя от вас ожидать, что вы поступали бы, как люди в здравом рассудке. Во всяком случае, ты друг этого тигра Садуко, что опять доказывает, что ты совсем помешанный, потому что многие охотнее согласились бы подоить буйволицу, чем идти рука об руку с Садуко. Ты разве не понимаешь, Макумазан, что он хочет убить меня? Уф! Ведь он хочет избить меня палками до смерти. Уф! И если ты не помешаешь ему, то он сделает это наверно… может быть, завтра. Уф! Уф!

— Да, я понимаю, Умбези, и думаю, что он это сделает. Но я не знаю, как я могу помешать ему. Вспомни, что ты ведь знал, как он любит Мамину, и поэтому ты очень плохо поступил с ним.

— Я никогда не обещал ее ему, Макумазан. Я только сказал, что если он приведет сто голов, то, может быть, я отдам ему Мамину.

— Он получил эти сто голов и еще гораздо больше, уничтожив амакобов, врагов его племени. Но теперь ты своей доли уже не получишь и я думаю, тебе придется примириться с твоей участью, которой я не хотел бы разделить, даже если бы мне обещали весь скот в стране зулусов.

— Поистине ты не из тех, у кого можно искать утешения в минуту горя, — простонал бедняга Умбези, а затем прибавил, просияв: — Но, может быть, Панда убьет его за то, что он уничтожил племя Бангу, когда в стране мир. О Макумазан, не можешь ли ты уговорить Панду убить его?

— Невозможно, — ответил я, — Панда его друг, между нами говоря, Садуко уничтожил амакабов по особому желанию короля. Когда Панда услышит об этом, он позовет Садуко к себе и сделает его своим советником, дав ему право жизни и смерти над такими маленькими людьми, как ты и Мазапо.

— Тогда все кончено, — слабым голосом проговорил Умбези, — и я постараюсь умереть, как мужчина. Но быть избитым палками! О! — прибавил он, скрежеща зубами. — Если бы Мамина только попалась мне в руки, я вырвал бы все ее красивые волосы. Я связал бы ей руки и запер бы ее со Старой Коровой, которая любит ее так же, как кошка любит мышь. Нет, я убью ее… Слышишь, Макумазан, если ты не поможешь мне, я убью Мамину, а это тебе не понравится, потому что я уверен, что она дорога тебе, хотя ты и не решился похитить ее.

— Если ты только посмеешь тронуть Мамину, — сказал я, — то будь уверен, мой друг, что палки Садуко очень быстро загуляют по твоему телу и я сам донесу на тебя Панде. Слушай меня, старый болван, Садуко так любит твою дочь, что если бы только он смог получить ее, я думаю, он не посмотрел бы на то, что она замужем. Поэтому ты должен постараться откупить ее у Мазапо. Понимаешь, я говорю: откупить ее, а не достать ее кровопролитием — и это ты можешь сделать, уговорив Мазапо развестись с ней. И если Садуко узнает, что ты старался сделать это, я думаю, он оставит на время свои палки в покое.

— Я попытаюсь, Макумазан. Правда, Мазапо очень упрям, но если он узнает, что его жизнь в опасности, он, может быть, уступит. И если Мамина узнает, что Садуко сделался богатым и могущественным, она, может быть, тоже согласится выйти за него. О, благодарю тебя, Макумазан, ты настоящая подпора моей хижины. Прощай, Макумазан, если тебе нужно идти. Но почему… почему ты не похитил Мамину и не избавил меня от всех этих неприятностей?

Глава VIII

Вражда братьев

Вернувшись к своим фургонам после этой трагикомической сцены со стариком Умбези, я узнал, что Садуко и его воины уже выступили по направлению к королевской резиденции Нодвенгу. Садуко, однако, надеялся, как мне передавали, что я отправлюсь вслед за ним, чтобы представить отчет об уничтожении амакобов. Поразмыслив немного, я решил это сделать, движимый любопытством узнать, что выйдет из всей этой истории.

После длительного путешествия, не ознаменовавшегося никаким особенно интересным приключением, я прибыл, наконец, в Нодвенгу и расположился лагерем в месте, указанном ожидавшим меня, на некотором расстоянии от города, королевским советником. Здесь я провел два или три дня, занимаясь стрельбой в горлиц и других птиц. Наконец, когда это времяпровождение мне надоело и я собирался уже двинуться в Наталь, ко мне в фургон заглянул Мапута — тот самый, который передал мне послание от короля перед нашим отправлением в поход против Бангу.

— Привет тебе, Макумазан! — сказал он. — Ну как амакобы? Я вижу, они не убили тебя.

— Нет, — ответил я, угощая его табаком. — Они не совсем убили меня, потому что я здесь. Что тебе угодно от меня?

— О Макумазан, король хочет только знать, остались ли у тебя маленькие шарики в коробке, которую я тебе вернул. Он хотел бы проглотить один шарик.

Я подал ему всю коробку, но он не взял ее, сказав, что король желает принять ее лично от меня. Тогда я понял, что это был просто предлог, и спросил, когда Панде угодно будет принять меня. Он ответил, что король ждет меня немедленно.

Таким образом, мы с ним отправились, и через час я стоял или, вернее, сидел перед королем.

Подобно всем членам его семьи, король был огромных размеров, но в противоположность Чаке и другим братьям, выражение лица его было доброе. Я поклонился ему, приподняв фуражку, и занял место на деревянном табурете, приготовленном для меня около большой хижины, в тени которой сидел король, окруженный оградой.

— Привет тебе, Макумазан, — сказал он. — Я рад видеть тебя живым и невредимым. Я слышал, что с тех пор, как мы виделись, ты испытал опасное приключение.

— Да, король, — ответил я, — но какое приключение имеешь ты в виду? Приключение ли с буйволом, когда Садуко помог мне, или приключение с амакобами, когда я помог Садуко?

— Последнее, Макумазан, и я желаю подробно услышать о нем. Мы были с ним совсем одни, так как он приказал своим советникам удалиться, и я рассказал ему всю историю.

— Ты умен, как павиан, Макумазан, — сказал он, когда я кончил. — Это было хитро придумано: устроить ловушку для Бангу и его амакобов и заманить их в нее их собственным скотом. Но мне сказали, что ты отказался от своей доли этого скота. Почему сделал ты это, Макумазан?

Я повторил Панде мои соображения, которые я уже изложил раньше.

— Каждый ищет величия своим собственным путем, — сказал он, — и, может быть, твой путь лучше нашего. Белые люди или некоторые из них идут одной дорогой, а черные — другой. Обе дороги кончаются в одном месте, и никто не узнает, какая дорога правильная, пока путь не будет пройден. Но то, что ты потерял, выиграл Садуко и его племя. Он мудрый, этот Садуко, потому что он умеет выбирать своих друзей, и его мудрость принесла ему победу и богатство. Но тебе, Макумазан, твоя мудрость не принесла ничего, кроме почета, а если человек питается только почетом, то он отощает.

— Я люблю быть тощим, Панда, — спокойно ответил я.

— Да, да, я понимаю, — возразил Панда, который, как большинство туземцев, быстро схватывал смысл, — и я тоже люблю людей, которые тощают от такой пиши, как твоя, и таких людей, чьи руки чистые. Мы, зулусы, доверяем тебе, Макумазан, как мы доверяем немногим белым людям, потому что мы уже давно узнали, что твои уста говорят то, что думает твое сердце, а твое сердце всегда думает то, что хорошо. Тебя называют Ночным Бдителем, но ты любишь свет, а не тьму.

При этих несколько необычных комплиментах я поклонился и почувствовал, как даже сквозь загар немного покраснел. Но я ничего не ответил, и Панда тоже некоторое время молчал. Затем он крикнул гонцу позвать своих сыновей Сетевайо и Умбелази и приказал Садуко, сыну Мативани, ожидать поблизости, в случае если он захочет с ним говорить.

Несколькими минутами позже появились оба королевича. Я с интересом ждал их прихода, так как это были виднейшие люди в стране и народ уже горячо обсуждал, кто из них будет престолонаследником.

Оба они были на вид одного возраста (трудно бывает точно определить года зулусов), и оба они были статные молодые люди. Выражение лица Сетевайо было, однако, более суровое. Говорили, что он походил на своего дядю, лютого и зверского Чаку, а я нашел в нем сходство с другим его дядей, с Дингааном, с которым я был очень хорошо знаком в юности. У него был тот же мрачный взгляд и надменный вид. И когда он сердился, он так же сжимал рот, выражая беспощадную непреклонность.

О Умбелази я не могу говорить без восторга. Как Мамина была самой красивой женщиной, какую я когда-либо видел в стране зулусов, так Умбелази был самым красивым мужчиной. Зулусы прозвали его Умбелази Прекрасный, и немудрено. Начать с того, что он был, по крайней мере, на три дюйма выше самого высокого зулуса — за четверть мили я узнавал его по росту — и ширина его груди была пропорциональна его росту. Затем он был великолепно сложен и сильные, красивые конечности кончались, как у Садуко, маленькими кистями и ступнями. Лицо было открытое, черты лица правильные, цвет кожи светлее, чем у Сетевайо, а глаза, всегда улыбавшиеся, были большие и темные.

Прежде чем они прошли во внутреннюю изгородь, можно было заметить, что отношения между братьями были не из лучших.

Каждый из них старался первым пройти через калитку, чтобы показать этим свое право на престолонаследство. Результат был несколько комичен, потому что они застряли в калитке. Но здесь сказался больший вес Умбелази, и, пустив в ход силу, он вдавил брата в тростниковую изгородь и на один шаг опередил его.

— Ты становишься слишком жирным, брат мой, — сказал Сетевайо, нахмурясь. — Если бы у меня в руке было копье, то ты был бы ранен.

— Я знаю это, брат мой, — ответил с добродушным смехом Умбелази, — но я знаю также, что никто не смеет являться вооруженным перед королем. Иначе я пропустил бы тебя вперед.

При этом намеке Умбелази, сказанном, правда, в виде шутки, что он не рискнул бы пройти спиной к вооруженному брату, Панда беспокойно заерзал, а Сетевайо еще более зловеще нахмурился. Однако они не обменялись больше словами, а, подойдя к отцу бок о бок, приветствовали его, подняв руки.

— Привет вам, дети мои, — сказал Панда и, предвидя ссору, кому занять почетное место по правую его руку, поспешно прибавил: — Садитесь оба передо мною, а ты, Макумазан, сядь по правую руку от меня. Я сегодня немного туг на правое ухо.

Братья уселись перед королем, предварительно пожав мне руку, и тут опять возникло затруднение, кто из них первый протянет мне руку. Помнится, Сетевайо на этот раз удалось опередить брата.

Когда эти формальности были закончены, король обратился к сыновьям:

— Я послал за вами, чтобы спросить вашего совета относительно одного дела — небольшого дела, но которое может разрастись. — Он остановился и взял щепотку табаку, а братья воскликнули:

— Мы слушаем тебя, отец!

— Дело касается Садуко, сына Мативани, предводителя амангванов, которого Бангу, предводитель амакобов, убил много лет тому назад с разрешения того, кто правил до меня. Этот Бангу, как вы знаете, был в последнее время занозой на моей ноге, которая из-за нее начала гноиться, и все же, однако, я не хотел идти войной против него. Поэтому я шепнул на ухо Садуко: «Он твой, если ты сможешь убить его, и скот его будет тоже твоим». Садуко неглуп. С помощью этого белого человека, Макумазана, нашего старого друга, он убил Бангу и захватил его скот, и нога моя начинает уже заживать.

— Мы слышали это, — сказал Сетевайо.

— Это было славное дело, — прибавил Умбелази.

— Да, — продолжал Панда, — я тоже считаю это славным делом, принимая во внимание, что у Садуко был только небольшой отряд бродяг…

— Нет, — прервал Сетевайо, — это не бродяги помогли ему одержать победу, а мудрость Макумазана.

— Мудрость Макумазана не привела бы ни к чему, не будь храбрости Садуко и его бродяг, — заявил Умбелази.

Я увидел, что братья разделились за и против Садуко не потому, что их интересовал вопрос правоты, а из противоречия друг другу.

— Правильно, — продолжал Панда, — я согласен с вами обоими, сыновья мои. Но дело вот в чем: я считаю Садуко человеком, подающим большие надежды, и его следовало бы выдвинуть, чтобы он полюбил всех нас, в особенности потому, что его род пострадал от нашего рода, так как тот, кто правил до меня, послушался злого совета Бангу и позволил ему без причины вырезать все племя Мативани. Поэтому, чтобы стереть это пятно и привязать к нам Садуко, я думаю восстановить Садуко в его правах предводителя амангванов, вернув ему земли, которыми владел его отец, и сделать его также предводителем амакобов, из которых остались только женщины, дети и несколько мужчин.

— Как угодно будет королю, — зевая, сказал Умбелази, которому надоело слушать.

Сетевайо ничего не сказал. Казалось, он думал о чем-то другом.

— Я думаю тоже, — продолжал Панда несколько неуверенным голосом, — для того, чтобы прикрепить его к нам неразрывными узами, дать ему в жены девушку из нашей семьи.

— Зачем разрешать этому жалкому амангвану породниться с королевским домом? — спросил Сетевайо, поднимая голову. — Если он опасен, то почему не убить его и покончить с ним раз навсегда?

— Это немыслимо, сын мой. В стране неспокойно, и я не хочу убивать тех, кто может помочь нам в час опасности, а также не хочу я делать из них своих врагов. Я хочу, чтобы они были нашими друзьями, а потому мне кажется разумным, если нам дается в руки семя величия, поливать его, а не выкапывать или пересаживать в чужой сад. Дела Садуко показывают, что он представляет собою такое семя.

— Наш отец высказал свое пожелание, — сказал Умбелази, — и Садуко мне нравится. Какую из наших сестер предполагает мой отец отдать ему?

— Ту, которая носит имя праматери нашего рода, о Умбелази, — твою родную сестру Нэнди (что значит «нежная»).

— Великий дар преподносишь ты Садуко, отец, так как Нэнди и умна и красива. А как она сама относится к этому плану?

— Очень благосклонно. Она видела Садуко, и он понравился ей. Она сама мне сказала, что не желает другого мужа.

— Если так, — равнодушно ответил Умбелази, — то можно ли что-нибудь возразить, раз король приказывает, а королевская дочь желает?

— Можно возразить очень многое, — вмешался Сетевайо. — Я считаю недопустимым, чтобы этот ничтожный человек, который победил маленькое племя, воспользовавшись умом Макумазана, получил в награду не только звание предводителя, но и руку самой умной и красивой из королевских дочерей, хотя бы даже Умбелази, — прибавил он с усмешкой, — готов был бы швырнуть свою сестру, как швыряют кость бродячей собаке.

— Кто швырнул кость, Сетевайо? — спросил с жаром Умбелази. — Король или я, который до настоящей минуты и не слышал об этом деле? И имеем ли мы право оспаривать решение короля?

— Не преподнес ли тебе случайно Садуко несколько голов скота из тех, что украл у амакобов, Умбелази? — спросил Сетевайо. — Наш отец не требует выкупа, так ты, может быть, принял вместо этого дар.

— Единственный дар, который я принял от Садуко, — сказал Умбелази, с трудом, как я видел, подавлявший свой гнев, — это дар его дружбы. Он мой друг, и вот почему ты ненавидишь его, как ненавидишь всех моих друзей.

— Любить мне, что ли, всякую бродячую собаку, которая лижет тебе руки, Умбелази? О, тебе не требуется говорить мне, что он твой друг. Я знаю, это ты внушил мысль нашему отцу разрешить ему убить Бангу и украсть его скот. Я считаю это нехорошим делом, так как кровь Бангу запятнала врата нашего дома. И тот, кто совершил это зло, будет жить здесь и называться, пожалуй, как ты и я. Да и как же иначе, раз сестра Нэнди ему будет отдана в жены? Разумеется, Умбелази, тебе следует принять скот, от которого отказался белый человек, потому что всем известно, что ты заслужил его.

Умбелази вскочил, выпрямился во весь рост и заговорил хриплым от гнева голосом.

— Прошу тебя, о король, дать мне разрешение удалиться. Если я останусь здесь дольше, то пожалею, что у меня нет с собой копья. Но раньше чем уйти, я выскажу всю правду. Сетевайо ненавидит Садуко потому, что, зная его храбрость и ум, он искал его дружбы после того, как Садуко уже обещал быть моим другом. Вот почему он осыпает меня насмешками. Пусть он оправдается, если может!

— Я и не думаю оправдывать себя, — ответил, нахмурившись, Сетевайо. — Кто дал тебе право шпионить за мной и требовать от меня отчета перед королем? Я не хочу больше ничего слышать! Оставайся здесь и заплати Садуко нашей сестрой. Король обещал ее и слову своему изменить не может. Только скажи твоей собаке, что у меня наготове для нее палка, если она посмеет огрызнуться на меня. Прощай, отец. Я отправлюсь в мои владения, в страну Гикази, и там ты можешь найти меня, если я тебе понадоблюсь. Но прошу тебя не вызывать меня до окончания свадебных торжеств, потому что я не хочу на них присутствовать.

И он, поклонившись королю, повернулся и ушел, не попрощавшись с братом. Мне он, однако, пожал руку на прощанье, так как Сетевайо всегда дружески относился ко мне, потому что он думал, вероятно, что я могу ему пригодиться.

— Отец мой, — сказал Умбелази, когда Сетевайо ушел, — разве можно это терпеть! Можно ли меня винить в этом деле? Ты слышал и видел — ответь мне, отец!

— Нет, тебя нельзя винить на этот раз, Умбелази, — ответил король с тяжелым вздохом. — Но чем кончатся ваши вечные ссоры, сыновья мои? Я думаю, что только река крови сможет потушить такую ненависть, и тогда кто из вас выживет и достигнет берега?

Некоторое время он молча смотрел на Умбелази, и я прочел в его взгляде любовь и страх, так как Панда любил его больше остальных детей.

— Сетевайо плохо вел себя, — сказал он наконец. — Он не имеет права указывать мне, кому я должен или не должен отдавать своих дочерей в жены. Кроме того, я высказал свое решение, и я не изменю своему слову из-за его угроз. Всем в стране известно, что я никогда не изменяю своему слову, и белые это тоже знают, не так ли, Макумазан?

Я ответил утвердительно. И это была правда: как большинство слабовольных людей, Панда был очень упрям, но честен по-своему.

Он помахал рукой в знак того, что тема исчерпана, а затем попросил Умбелази дойти до калитки и послать гонца за «сыном Мативани».

Вскоре явился Садуко. Спокойной, гордой походкой подошел он к королю и приветствовал его, подняв правую руку.

— Садись, — сказал король. — Я хочу тебе кое-что сказать.

Не спеша и не мешкая, Садуко грациозно присел на колени, опершись локтем о землю, и замер в ожидании.

— Сын Мативани, — сказал король, — я слышал всю историю о том, как ты с маленьким отрядом уничтожил Бангу и почти всех его воинов из племени амакобов и забрал весь их скот.

— Прости меня, Черный Владыка, — прервал Садуко. — Я только мальчишка и ничего не сделал. Это устроил Макумазан, Ночной Бдитель, который сидит здесь. Его мудрость научила меня, как заманить из гор амакобов, а Тшоза, мой дядя, выпустил скот из кралей. Я же ничего не сделал, за исключением того, что нанес несколько ударов копьем, когда было нужно.

— Я с удовольствием вижу, что ты не хвастун, Садуко, — сказал Панда. — Хотел бы я, чтобы среди зулусов было побольше таких людей, как ты, в таком случае мне не пришлось бы выслушивать так много громких слов о малых делах. Во всяком случае, Бангу убит и его гордое племя сломлено. По государственным соображениям я рад, что это случилось без того, что мне пришлось вмешаться в это дело, так как в моей семье есть такие, которые любили Бангу. Но я… я любил твоего отца Мативани, которого Бангу зарезал. Мы вместе росли с ним мальчиками и служили вместе в одном полку, когда правил мой брат, Лютый Владыка (он говорил о Чаке, но среди зулусов не принято называть имен умерших королей, если можно этого избегнуть). По этой причине и по другим, — продолжал Панда, — я рад, что Бангу, наконец, наказан, и твой отец отомщен. И вот, Садуко, — продолжал Панда, — так как ты сын своего отца и так как ты показал себя храбрым человеком, я решил выдвинуть тебя. Поэтому я назначаю тебя предводителем тех, кто остался из племени амакобов, и всех тех амангванов, кого ты сможешь собрать.

— Как будет угодно королю, — сказал Садуко.

— И я даю тебе разрешение носить головной обруч, хотя, как ты сказал, ты еще мальчишка, и вместе с этим даю тебе место в моем совете.

— Как будет угодно королю, — повторил Садуко, по-видимому, равнодушный к почестям.

— И, сын Мативани, — продолжал Панда, — ты еще не женат, не правда ли?

В первый раз лицо Садуко изменилось.

— Нет, Черный Владыка, — поспешно сказал он, — но…

Тут он поймал мой взгляд и, прочитав в нем какое-то предупреждение, замолчал.

— Но, — повторил за ним Панда, — ты, без сомнения, желал бы жениться. Это очень естественно в твои годы, а потому я даю тебе разрешение на женитьбу.

— Я благодарю короля, но…

Тут я громко чихнул, и он снова замолчал.

— Но, — повторил Панда, — у тебя, конечно, нет времени искать жену. Где тебе было и думать об этом? Да и хорошо, — продолжал он с улыбкой, — что ты не подумал, так как та, которую я тебе прочу в жены, не могла бы жить во второй хижине твоего краля и называть другую «инкозикази» (т. е. главной женой). Умбелази, сын мой, пойди и приведи ту, которую мы выбрали женой для этого юноши.

Умбелази встал и вышел с широкой улыбкой на лице. Панда же, утомленный длинными разговорами (он был очень толст, а день был очень жаркий), прислонился головой к стене и закрыл глаза.

— О Черный Владыка! Ты, который могущественнее всех, — начал Садуко, который, как я видел, был очень расстроен. — Мне нужно тебе кое-что сказать.

— Разумеется, разумеется, — сонным голосом ответил Панда, — но сбереги свою благодарность до того времени, как увидишь невесту. — И он слегка захрапел.

Заметив, что Садуко готов погубить себя, я счел благоразумным вмешаться, хотя не знаю, какое мне было дело до всего этого. Во всяком случае, если бы в тот момент я придержал свой язык и позволил бы Садуко свалять дурака, я твердо уверен, что вся история страны зулусов приняла бы другой оборот и что многие тысячи людей, ныне погибших, жили бы и по сей день.

Но судьба решила иначе.

Увидя, что Панда задремал, я тихонько подошел к Садуко и схватил его за руку.

— Ты с ума сошел? — прошептал я ему на ухо. — Ты хочешь оттолкнуть от себя счастье и проститься с жизнью?

— Но Мамина? — прошептал он. — Я не могу жениться ни на ком, кроме Мамины.

— Глупец! — ответил я. — Мамина изменила тебе и наплевала на тебя. Бери, что посылает тебе судьба, и благодари ее. Ты не брезгаешь быть преемником Мазапо?

— Макумазан, — ответил он хриплым голосом, — я последую советам твоей головы, а не моего сердца. Но ты сеешь недоброе семя, Макумазан, и ты в этом убедишься, когда увидишь плоды.

Он дико взглянул на меня, и его взгляд испугал меня. В этом взгляде было что-то, что заставило меня поразмыслить, не лучше ли было бы мне уйти и предоставить Садуко, Мамине и Нэнди и всем остальным разобраться самим во всей этой истории.

Однако, оглядываясь назад на эти события, как мог я предвидеть, каков будет конец? Как мог я знать, что за кулисами этих событий стоял старый карлик, Зикали Мудрый, день и ночь работавший над тем, чтобы раздуть вражду и выполнить давно задуманный им план мщения над королевским домом Сензангакона и зулусским народом?

Да, он стоял, подобно человеку, стоящему позади большого камня на вершине горы и медленно и безжалостно толкающему этот камень к краю утеса, откуда, наконец, в назначенный час он с грохотом свалится на живущих внизу и раздавит их. Как мог я догадаться, что мы, актеры в этой пьесе, все время помогали ему толкать этот камень и что ему было все равно, кого из нас увлечет с собою камень в пропасть, лишь бы мы доставили торжество его тайной, ни с чем не сравнимой ненависти?

Теперь я ясно вижу и понимаю все это, но в то время я был слеп. Но вернемся к изложению фактов.

Как раз, когда я решил (слишком поздно, правда) заниматься своими делами и предоставить Садуко устраивать свои, в калитке появилась высокая фигура Умбелази, ведущего за руку женщину. По некоторым бронзовым браслетам на ее руке, по украшениям из слоновой кости и по очень редким красным бусам, которые имели право носить только особы королевского дома, я признал в ней королевскую дочь.

Нэнди не была красавицей, как Мамина, хотя она была выше среднего роста и лицо ее было привлекательно. Начать с того, что оттенок кожи ее был темнее, чем у Мамины, что нос и губы были немного толще и что глаза ее не были такие прозрачные и большие, как у Мамины. Затем ей не хватало таинственной прелести Мамины, лицо которой загоралось иногда вспышками внутреннего огня, напоминая собою вечернее небо, на котором из-за туч всеми оттенками вспыхивает свет, заставляя догадываться, но не обнаруживая той красоты, которую оно скрывает.

Нэнди не обладала такими чарами. Она была простая, добрая, честная девушка, не более.

Умбелази подвел ее к королю, которому она поклонилась, бросив искоса быстрый взгляд на Садуко и вопросительно поглядев на меня, она сложила руки на груди и молча стояла, ожидая, когда король к ней обратится.

Панда был сонный, а потому ограничился лишь словами:

— Дочь моя, — сказал он, позевывая, — вот стоит твой жених. — И он указал пальцем на Садуко. — Он молод, храбр и не женат. Пользуясь покровительством нашего дома, он станет знатным и богатым, в особенности потому, что он друг твоего брата Умбелази. Я слышал, что ты видела его и он тебе нравится. Я предлагаю устроить свадьбу завтра, если только тебе нечего возразить против этого. Если же у тебя есть что сказать, дочь моя, то говори сразу, а то я устал. Постоянные раздоры между твоими братьями, Сетевайо и Умбелази, утомили меня.

Нэнди посмотрела своим открытым, честным взглядом сначала на Садуко, потом на Умбелази и, наконец, на меня.

— Отец мой, — спросила она своим мягким, ровным голосом, — скажи мне, умоляю тебя, кто предложил тебе этот брак? Предводитель ли Садуко, или мой брат Умбелази, или белый вождь, настоящего имени которого я не знаю, но которого называют Макумазан, Ночной Бдитель?

— Я не помню, кто из них предложил, — с зевком ответил Панда. — Во всяком случае, я предлагаю этот брак, и я возвеличу твоего мужа. Есть у тебя еще что сказать?

— Мне нечего сказать, отец мой. Я видела Садуко, и он мне нравится… об остальном тебе судить, а не мне. Но, — прибавила она тихо, — нравлюсь ли я Садуко? Когда он произносит мое имя, чувствует ли он здесь?.. — И она указала на свое горло.

— Я не знаю, что его горло чувствует, — ответил Панда, — но я чувствую, что мое горло пересохло. Так как никто не имеет ничего против, значит, дело решено. Завтра Садуко заколет быка (что означает заключение брака); если у него нет здесь быка, я ему одолжу, а затем вы можете взять себе большую новую хижину и жить на первое время в ней. Если желаете, можете устроить пляски. Если не желаете, то тем лучше, потому что у меня в настоящее время столько забот, что мне не до праздности. А теперь я пойду спать.

И, спустившись со своего табурета на колени, Панда пролез в дверное отверстие своей большой хижины, у которой он сидел, и исчез.

Умбелази и я вышли через калитку ограды, оставив Садуко и Нэнди одних. Я не знаю, что произошло между ними, но предполагаю, что Садуко тем или другим образом произвел на королевну достаточно хорошее впечатление, чтобы уговорить ее выйти за него замуж. Быть может, она была уже так влюблена в него, что ее нетрудно было уговорить. Как бы то ни было, на следующий день, без особых празднеств и шума, за исключением обычных плясок, был зарезан «бык невесты» и Садуко сделался мужем королевской дочери из дома Сензангакона.

Могу добавить, что после нашего краткого разговора в королевском крале, когда Панда дремал, я не говорил больше с Садуко относительно его брака, потому что он избегал меня, а я не искал его. В день же свадьбы я собрался в путь и направился в Наталь. Целый год я не слышал ничего о Садуко, Нэнди и Мамине, хотя должен сознаться, что о Мамине я думал, может быть, чаще, чем это следовало бы.

Глава IX

Аллан Квотерман возвращается в землю Зулу

Прошел год, в течение которого я занимался разными делами, не имеющими никакого отношения к этому рассказу, а после этого я снова очутился в земле Зулу и, в частности, в крале старика Умбези. Сюда я приехал для совершения одной сделки со старым толстяком или, вернее, с его зятем Мазапо, представителем которого он являлся в этом деле. Не буду вдаваться в подробности этой сделки, скажу только, что она касалась покупки слоновой кости и продажи ружей.

И вот я сидел вдвоем с Умбези в его хижине, угощая его «огненной водой». Сделка была закончена, и мой слуга Скауль с охотниками только что унесли слоновую кость — солидную кучу клыков — к моим фургонам.

— Ну, Умбези, — сказал я, — как же тебе жилось с тех пор, как мы расстались год тому назад? Видел ли ты Садуко, который, как помнится, в последний раз на тебя немного гневался?

— Благодарение моему духу, я не видел этого неистового человека, Макумазан, — ответил Умбези, испуганно тряся своей толстой головой. — Однако я слышал о нем. Он недавно велел мне сказать, что он не забыл, что он должен мне.

— Он имел в виду палки, которыми он хотел избить тебя до смерти? — с невинным видом сказал я.

— Я думаю так, Макумазан, потому что помимо этого он мне ничего не должен. А хуже всего то, что, живя в крале Панды, он сделался важной особой.

— Поэтому он может теперь платить свои долги, Умбези, — сказал я, отхлебывая «огненную воду».

— Само собою разумеется, он может, и, между нами говоря, это и было главной причиной, почему мне — или, вернее, Мазапо — так нужны были эти ружья. Они предназначены не для охоты, как он передавал тебе через гонца, и не для войны, а для того, чтобы защитить нас от Садуко в случае его нападения. Теперь, я надеюсь, мы сумеем постоять за себя.

— Ты и Мазапо, вы должны сперва научить своих людей обращаться с ружьями. Но я думаю, что с тех пор, как Садуко сделался мужем дочери короля, он забыл и думать о вас обоих. Скажи мне, как поживает Мамина?

— О, хорошо, Макумазан. Разве она не главная жена предводителя амасомов? Ничего нет плохого, за исключением того, что у нее до сих пор нет ребенка. А также… — Он остановился.

— Что также? — спросил я.

— Что она ненавидит своего мужа Мазапо и что она говорит, что она охотнее вышла бы замуж за павиана, чем за него. Это, конечно, ему обидно слушать после того, как он заплатил за нее столько голов скота. Но что из этого, Макумазан? В самом лучшем колосе ржи всегда не хватает одного зерна. Ничто не совершенно в этом мире, и если Мамина случайно не любит своего мужа… — И он пожал плечами и выпил рюмку «огненной воды».

— Конечно, это не имеет ни малейшего значения, Умбези, разве только для Мамины и Мазапо, который, наверное, теперь успокоился, когда Садуко женился на королевской дочери.

— Надеюсь, Макумазан. Но, по правде говоря, я желал бы, чтобы ты принес больше ружей, потому что я живу среди ужасных людей. Мазапо злобствует на Мамину за то, что она не хочет иметь никакого дела с ним, а потому злится на меня, как будто я могу воздействовать на Мамину. Мамина бесится на Мазапо, а потому и на меня, потому что я выдал ее за него замуж. Садуко ненавидит Мазапо, потому что он женился на Мамине, которую, говорят, он все еще любит, а потому ненавидит и меня, потому что я ее отец и старался пристроить ее. О Макумазан, дай мне еще «огненной воды». Она заставляет меня забыть все эти неприятности. Я забываю, что я отец Мамины, которую ты не хотел похитить, когда мог бы это сделать. О Макумазан, зачем ты не сбежал с Маминой и не сделал из нее спокойной белой женщины, которая не думает ни о каком другом мужчине, как о своем муже?

— Если бы я это сделал, Умбези, то сам перестал бы быть спокойным белым человеком. Я очутился бы в таком же положении, как и ты, а этого я совершенно не желаю. А теперь, Умбези, ты выпил достаточно «огненной воды», и я забираю с собой бутылку. Спокойной ночи.

*  *  *

На следующее утро я выехал очень рано из краля Умбези — раньше, чем он встал, потому что «огненная вода» нагнала на него крепкий сон. Местом моего назначения был Нодвенгу, резиденция Панды, где я надеялся немного поторговать. Так как я особенно не спешил, то решил сделать крюк и заехать к Мазапо, чтобы самому посмотреть, как обстоят дела между ним и Маминой. К вечеру я достиг границ территории Амазоми, предводителем которой был Мазапо, и расположился здесь лагерем. Ночь навела меня на размышления, и я решил, что надо держаться в стороне от Мамины и от ее семейных дрязг. Поэтому я двинулся на следующее утро в Нодвенгу по единственной, по словам проводников, удобной для езды дороге, но она заставила меня сделать большой крюк.

В этот день, благодаря неровностям дороги и несчастному случаю с одним из моих фургонов, мы проехали только пятнадцать миль и к вечеру принуждены были остановиться у первого места, где мы могли найти воду. Когда выпрягли волов, я осмотрелся кругом и увидел, что мы находились у входа в Черное ущелье, где я виделся с Зикали Мудрым. Сомнений не могло быть. Второй такой мрачной долины нет в Африке.

Я сидел на козлах первого фургона, ел ужин, состоявший из сушеного мяса и печенья, и размышлял, жив ли еще Зикали и не пойти ли мне в ущелье узнать, как он поживает. В конце концов я решил не ходить, так как мрачное ущелье отталкивало меня и у меня не было особой охоты выслушивать зловещие предсказания Зикали. Итак, я продолжал сидеть, наблюдая изумительный эффект красного вечернего света, вливавшегося между стенами скал.

Вскоре я заметил далеко впереди одинокую человеческую фигуру. Она направлялась ко мне по тропинке, пролегавшей по дну ущелья, но я не мог еще определить: мужчина ли это или женщина. На фоне этой гигантской декорации фигурка казалась необычайно маленькой и одинокой, но это живое существо среди всего этого молчаливого, неподвижного величия привлекло мое внимание. Мне интересно было знать, мужчина ли это или женщина и что этот человек делает здесь в этой зловещей долине.

Фигура придвигалась все ближе и ближе, и я мог рассмотреть, что это была стройная и высокая фигура, но к какому полу она принадлежала, я не знал, потому что она была закутана в плащ из великолепного серого меха. В это время к фургону подошел Скауль и спросил меня о чем-то и тем отвлек мое внимание на несколько минут. Когда я снова оглянулся, фигура стояла в трех метрах от меня, но лицо ее было скрыто капюшоном, прикрепленным к плащу.

— Кто ты и что тебе надо? — спросил я.

— Ты меня не узнаешь, Макумазан? — ответил нежный голос.

— Как я могу узнать человека, когда он завязан, как тыквенный кувшин в циновке. Но ведь это… это…

— Да, это Мамина, и я очень рада, что ты помнишь мой голос, Макумазан, хотя мы были с тобой разлучены на такое долгое, долгое время. — И порывистым движением она откинула назад капюшон и плащ и предстала предо мной во всей своей красе.

Я спрыгнул с фургона и взял ее за руку.

— О Макумазан, — сказала она, не выпуская моей руки, — я так рада видеть наконец друга. — Она посмотрела на меня умоляющими глазами, и при красном освещении они показались мне полными слез.

— Друга, Мамина! — воскликнул я. — Но теперь, когда ты богата и жена могучего предводителя, у тебя, вероятно, множество друзей?

— Увы, Макумазан! Я богата только заботами. Муж мой скуп и копит, как муравей к зиме. Ему жалко даже этого плаща, который я себе сделала. А что касается друзей, то он так ревнив, что ни с кем не позволяет мне дружить.

— Он не может ревновать тебя к женщинам, Мамина!

— Женщины! Пфф! Я не люблю женщин. Они очень нехороши со мной, потому что… потому что… может быть, ты сам догадаешься почему, Макумазан, — ответила она, бросив быстрый взгляд в маленькое дорожное зеркальце, висевшее на фургоне (я недавно причесывался перед ним), и мило улыбнулась.

— По крайней мере у тебя есть муж, Мамина, и я думал, что теперь…

Она подняла руку.

— Мой муж? О, лучше бы его не было! Я ненавижу его, Макумазан! А остальные мужчины… нет! Я никогда никого не любила, кроме одного, чье имя, может быть, ты случайно помнишь, Макумазан.

— Ты говоришь, я полагаю, о Садуко, — начал я.

— Скажи мне, Макумазан, — с невинным видом спросила она, — белые люди очень глупые? Я спрашиваю это потому, что ты, кажется, поглупел за это время, что провел с белыми. Или у тебя плохая память?

Я почувствовал, что покраснел, и торопливо перебил ее:

— Если ты не любишь своего мужа, то не должна была выходить за него замуж. Ты сама знаешь, что тебя никто не неволил.

— Когда некуда сесть, кроме как на два колючих куста, Макумазан, то из них выбираешь тот, на котором на вид меньше шипов. Но иногда оказывается, что их там сотни, хотя их раньше не было видно. Ты понимаешь, что устаешь стоять все время.

— Потому-то ты и отправилась гулять, Мамина. Я хочу спросить, что ты здесь делаешь одна?

— Я? О, я слышала, что ты проезжаешь этой дорогой, и пришла поболтать с тобой. Нет, от тебя я не могу скрыть ни частицы правды. Я пришла поговорить с тобой, но я пришла также повидать Зикали и спросить его, что должна сделать жена, которая ненавидит своего мужа.

— Вот как! И что же он тебе ответил?

— Он ответил, что лучше бы ей сбежать с другим мужчиной, если есть такой, которого она любит… конечно, с тем, чтобы совсем уехать из страны зулусов, — ответила она, посмотрев сперва на меня, а затем на мой фургон и на двух лошадей, привязанных к нему.

— Это все, что он сказал, Мамина?

— Нет. Разве я не сказала тебе, что я не могу скрыть от тебя крупицы правды? Он прибавил, что если первый совет не удастся привести в исполнение, то мне остается только сидеть и пить кислое молоко, делая вид, что оно сладкое, пока судьба не пришлет мне новой коровы. Кажется, он думает, что судьба будет ко мне очень щедра в отношении новых коров.

— И еще что? — спросил я.

— Ведь я сказала тебе, что ты узнаешь всю, всю правду. Зикали, по-видимому, думает также, что всех моих коров, старых и новых, ожидает очень скверный конец. Он мне не сказал, какой конец.

Она слегка отвернулась, а когда снова взглянула на меня, я увидел, что она плакала, действительно плакала настоящими слезами.

— Вот почему, — продолжала она тихим, заглушённым голосом, — я не хочу больше соблазнять тебя бежать со мною, как я это хотела сделать, когда увидела тебя. Но это правда, Макумазан, что ты единственный человек, которого я когда-либо любила или когда-либо полюблю. И ты отлично знаешь, что я могла бы заставить тебя бежать со мною, если захотела бы, несмотря на то, что я черная, а ты белый — о да, еще сегодня ночью ты увез бы меня. Ноя этого не сделаю. К чему навлекать на тебя всякие беды? Иди своей дорогой, Макумазан, а я пойду своей туда, куда ветер понесет меня. А теперь дай мне чашку воды и я уйду — чашку воды, не больше. О, не бойся за меня и не принимай такого расстроенного вида, иначе я расплачусь. Там, за тем холмом, меня ожидают провожатые. Вот, спасибо за воду, Макумазан, и спокойной ночи. Несомненно, мы скоро встретимся с тобой и… Да, я забыла, Зикали сказал, что хотел бы поговорить с тобой. Спокойной ночи, Макумазан, спокойной ночи. Надеюсь, что ты устроил выгодную сделку с моим отцом, Умбези, и с Мазапо, моим мужем. Я удивляюсь, почему судьба выбрала таких людей в качестве моего отца и мужа моего. Подумай об этом, Макумазан, и скажи мне, когда мы в следующий раз встретимся. Подари мне это хорошенькое зеркальце на память, Макумазан; когда я буду смотреться в него, я увижу не только себя, но и тебя, а это мне будет приятно — ты не можешь себе представить, как приятно. Благодарю тебя. Спокойной ночи.

Минуту спустя я следил глазами за ее одинокой маленькой фигуркой, снова закутанной в плащ, до тех пор, пока она не скрылась за гребень холма. И когда она исчезла, я почувствовал, как какой-то комочек застрял в моем горле. Несмотря на всю ее жестокость (а я думаю, что Мамина была жестока), в ней было что-то особенно привлекательное.

Когда мое волнение несколько улеглось, я стал размышлять о том, сколько правды было в ее рассказе. Она так настойчиво твердила, что сказала мне всю правду, что я был уверен, что она главное-то скрыла. Я вспомнил также ее слова, что Зикали хотел меня видеть. Кончилось тем, что я при лунном свете отправился один в страшное ущелье. Даже Скауль не захотел сопровождать меня, уверяя, что в этом ущелье водятся призраки умерших людей, вызванные колдуном.

Прогулка была длинная и неприятная. Я был в каком-то угнетенном настроении и чувствовал себя жалким и ничтожным, шагая между этими гигантскими скалами. Я то проходил по местам, освещенным ярким лунным светом, то попадал в глубокую тень, то пробирался сквозь густой кустарник, то обходил высокие столбы камней, пока, наконец, не дошел до нависшей скалы, похожей на какого-то гигантского демона.

У ворот краля я был встречен одним из тех грозных великанов, которые служили карлику телохранителями. Он вдруг явился передо мной из-за высокой глыбы и, молча осмотрев меня с ног до головы, сделал мне знак следовать за ним, как будто меня ожидали. Минуту спустя я очутился лицом к лицу с Зикали. Он сидел вблизи хижины, весь облитый лунный светом, и был занят своим любимым делом — резьбой из дерева.

Несколько времени он не обращал на меня внимания. Затем вдруг поднял голову, отряхнул назад свои длинные седые волосы и разразился громким смехом.

— Так это ты, Макумазан! — воскликнул он. — Я знал, что ты должен проехать этой дорогой и что Мамина пошлет тебя сюда. Но зачем ты пришел повидаться с «Тем, кому не следовало родиться»?

— Мамина сказала, что ты хотел поговорить со мной, вот и все.

— Мамина солгала, как всегда, — ответил он. — На одно слово правды у нее приходится четыре лживых слова. Но все равно садись, Макумазан. Вот здесь, у скамеечки, приготовлено для тебя пиво, и дай мне щепотку табаку.

Я исполнил его желание, и он с удовольствием понюхал табак.

— Что делала здесь Мамина? — спросил я без обиняков.

— А что делала Мамина у твоего фургона? — спросил он. — Нет, нет, не трудись рассказывать; я знаю, я знаю. Ты, как змея, всегда ускользаешь из ее рук, Макумазан, хотя если бы она захотела сжать руку… Но я не выдаю секретов моих клиентов. Я только вот что тебе скажу: ступай в краль сына Сензангакона и ты увидишь такие вещи, которые заставят тебя смеяться, потому что Мамина будет там и этот ублюдок Мазапо, ее муж. Она действительно от души ненавидит его, и я предпочел бы скорее, чтобы Мамина любила меня, чем ненавидела, хотя то и другое опасно. Бедный ублюдок! Скоро шакалы будут грызть его кости.

— Почему ты это думаешь? — спросил я.

— Мамина сказала мне, что он колдун, а шакалы поедают много колдунов в стране зулусов. А затем он враг королевского дома. Разве это не так?

— Ты посоветовал ей что-то дурное, Зикали, — вырвалось у меня.

— Может быть, может быть, Макумазан. Только я считаю, что дал хороший совет. У меня свой путь, по которому я иду, и если я нахожу людей, чтобы очистить дорогу от шипов, которые могли бы занозить мои ноги, то что в этом плохого? Да и Мамина, которой надоела жизнь среди амазомов с ненавистным мужем, получит награду. Поезжай же и наблюдай, а когда у тебя будет свободное время, приходи сюда и расскажи мне, что случилось, если я сам случайно там не буду.

— Здоров ли Садуко? — спросил я, чтобы переменить разговор, не желая стать участником замышляющихся заговоров.

— Мне передавали, что его дерево переросло все остальные в королевском крале. Я думаю, что Мамина желает спать под его сенью. А теперь ты устал, и я тоже. Ступай к своим фургонам, Макумазан. Мне нечего тебе больше сказать. Но вернись непременно и расскажи мне, что произойдет в крале Панды. Или, как я сказал, может быть, мы встретимся с тобой там. Кто знает?

В этом разговоре между мной и Зикали не было ничего замечательного. Он не раскрыл мне никаких тайн и не изрек никакого пророчества. Однако разговор произвел на меня необычайное впечатление. Сказано было мало, но я чувствовал, что за этими немногими словами скрывались какие-то страшные события. Я был уверен, что старый карлик и Мамина выработали какой-то ужасный план, результаты которого должны были скоро стать очевидными. Я догадывался, что он поспешил меня спровадить, боясь, чтобы я как-нибудь не узнал его плана и не помешал ему.

Во всяком случае, когда я возвращался к моим фургонам по этому страшному ущелью, жаркий, тяжелый воздух казался пропитанным запахом крови, а влажная листва тропических деревьев, колеблемая порывами ветра, стонала, казалось, как люди в предсмертной агонии. Нервы мои были напряжены до крайности, и когда я достиг наконец моих фургонов, я трясся, как тростник, а с лица и тела струился холодный пот, что было очень необычно в такую жаркую ночь.

Мне пришлось выпить две рюмки крепкого джина, чтобы прийти в себя, а затем я пошел спать, но утром проснулся с головной болью.

*  *  *

Дальнейшая моя поездка до Нодвенгу протекала благополучно. Я выслал вперед одного из моих охотников доложить Панде о моем приближении. Перед воротами Нодвенгу я был встречен своим старым приятелем Мапутой.

— Привет тебе, Макумазан, — сказал он. — Король послал меня приветствовать тебя и указать тебе хорошее место для стоянки. А также он дает тебе разрешение на свободную торговлю в этом городе, так как он знает, что ты всегда честно торгуешь.

Я выразил свою благодарность соответствующим образом, прибавив, что я привез королю небольшой подарок, который я лично передам, если ему угодно будет меня принять. Затем, подарив Мапуте тоже какую-то безделицу, я предложил ему проехаться со мной в фургоне до места стоянки.

Место оказалось очень хорошим и представляло небольшую долину, покрытую сочной травой, по ней извивалась речка с прозрачной, чистой водой. Из долины видно было большое открытое пространство перед главными воротами города, и таким образом я мог видеть всех, кто входил и выходил.

— Тебе здесь будет удобно, Макумазан, — сказал Мапута, — и мы надеемся, что ты продлишь свое пребывание. Хотя вскоре ожидается большое скопление народа в Нодвенгу, но король отдал приказание, чтобы никто не смел вступать в эту долину, кроме твоих слуг.

— Я благодарю короля. Но по какому поводу ожидается скопление народа, Мапуто?

— О! — ответил он, пожав плечами. — Это что-то новое. Все племена зулусов соберутся сюда на смотр. Некоторые говорят, что это придумал Сетевайо, другие говорят, что Умбелази. Но я уверен, что это дело рук ни того ни другого, а твоего старого друга Садуко, хотя какая у него при этом цель, не могу тебе сказать. Я только опасаюсь, — прибавил он с тревогой, — что дело это кончится кровопролитием между обоими братьями.

— Значит, Садуко сделался очень могущественным?

— Он стал большим, как дерево, Макумазан. Король больше прислушивается к его шепоту, чем к крикам других. И он стал очень высокомерным. Тебе придется первому навестить его, Макумазан; он не придет к тебе.

— Вот как! — сказал я. — Но и высокие деревья иногда валятся. Он кивнул седой головой.

— Да, Макумазан, я на своем веку видел много деревьев, которые выросли большими, а буря их свалила… Во всяком случае, тебе предстоит хорошая торговля, и, что бы ни случилось, никто не тронет тебя, потому что тебя все любят. А теперь прощай. Я передам твой привет королю, который посылает тебе быка на мясо, чтобы ты не голодал в его городе.

В тот же вечер я увидел Садуко. Я отправился к королю навестить его и передать ему свой подарок — дюжину столовых ножей с костяными ручками. Он был очень доволен, хотя не имел ни малейшего понятия, как ими пользоваться. Я нашел старого Панду очень утомленным и встревоженным, но так как он был окружен своими советниками, я не имел возможности поговорить с ним наедине. Видя, что он занят, я скоро откланялся, и на обратном пути произошла моя встреча с Садуко.

Я увидел его издали. Он шел в сопровождении большой свиты, и я хорошо заметил, что и он увидел меня. Обдумав сразу план действий, я пошел прямо на него, заставив его уступить мне дорогу, что ему очень не хотелось делать перед столькими посторонними. Я прошел мимо него, будто он был мне чужой. Как я и ожидал, подобное обращение произвело желаемое действие; после того, как мы прошли мимо друг друга, он повернулся и спросил:

— Ты меня не узнаешь, Макумазан?

— Кто зовет меня? — спросил я. — Твое лицо знакомо мне. Как тебя зовут?

— Ты забыл Садуко? — спросил он печальным голосом.

— Нет, нет, конечно, нет, — ответил я. — Теперь я тебя узнаю, хотя ты очень изменился с тех пор, как мы вместе охотились и сражались. Я думаю, что это потому, что ты потолстел. Надеюсь, ты здоров, Садуко? Прощай! Я должен вернуться к своим фургонам. Если желаешь меня видеть, можешь меня застать там.

Садуко казался очень смущенным и не нашелся, что ответить, даже когда Мапута, с которым я шел, и еще некоторые другие громко рассмеялись. Ничто не доставляет зулусам столько удовольствия, как если при них осадить выскочку.

Два часа спустя, когда садилось солнце, я к своему удивлению увидел подходившего к моему фургону Садуко в сопровождении женщины, в которой я сразу признал его жену Нэнди. На руках она несла грудного ребенка, красивого мальчика. Я встал, поклонился Нэнди и предложил ей свой походный стул, но она подозрительно взглянула на него и предпочла сесть прямо на пол, на манер туземцев. Тогда я сам уселся на стул и только после этого протянул руку Садуко, который на этот раз был скромен и вежлив.

Мы разговорились, и постепенно Садуко ознакомил меня со списком всех повышений и милостей, которыми угодно было королю осыпать его в течение последнего года. Список был действительно внушительный, и когда Садуко кончил перечислять все награды, он остановился, ожидая, очевидно, моих поздравлений. Но я ограничился только словами:

— Клянусь небесами, мне очень жаль тебя, Садуко. Сколько врагов ты должен бы нажить за это время. И как высоко тебе придется падать! — Мое замечание заставило Нэнди тихонько засмеяться, и, мне кажется, ее смех еще менее понравился мужу, чем мой сарказм. — Но, — продолжал я, — я вижу, что за это время ты обзавелся ребенком. Вот это лучше всех твоих титулов. Могу я взглянуть на него, инкозазана?

Нэнди была в восторге, и мы стали любоваться ребенком, которого она, по-видимому, любила больше всего на свете. В то время, как мы осматривали ребенка и болтали, неожиданно подошли к нам Мамина и ее толстый неуклюжий муж Мазапо.

— О Макумазан, — проговорила Мамина, не замечая никого другого, — как я рада видеть тебя после целого долгого года.

Я с удивлением уставился на нее и даже разинул рот. Затем я подумал, что, вероятно, она ошиблась и хотела сказать, что не видела меня целую неделю.

— Двенадцать месяцев, — продолжала она, — и не было ни одного, в течение которого я несколько раз не вспомнила о тебе. Где ты был все это время?

— Во многих местах, — ответил я, — и, между прочим, в Черном ущелье, где я посетил карлика Зикали и потерял там свое зеркало.

— У нианги Зикали? Как часто мне хотелось видеть его! Но, конечно, я не могу пойти к нему — говорят, что он не принимает ни одной женщины!

— Не знаю, — ответил я, — но ты можешь попробовать. Может быть, для тебя он сделает исключение?

— Я попробую, Макумазан, — прошептала она, а я замолчал, подавленный ее лживостью.

Придя немного в себя, я услышал, как Мамина горячо приветствовала Садуко и поздравила его с возвышением, которое, по ее словам, она всегда предвидела. Садуко был тоже, по-видимому, огорошен; он ничего не ответил, но я заметил, что он не мог отвести глаз от прекрасного лица Мамины. Но затем он будто в первый раз заметил Мазапо и тотчас весь изменился. Лицо его приняло гордое и даже страшное выражение. На приветствие Мазапо Садуко повернулся и сказал: — Как, предводитель амакобов, ты приветствуешь «подлого человека и паршивую гиену»? Почему же ты это делаешь? Не потому ли, что «подлый человек» сделался знатным и богатым и что «паршивая гиена» надела на тебя тигровую шкуру?.

И он взглянул на него такими страшными глазами, как настоящий тигр.

Я не мог уловить ответа Мазапо. Пробормотав какие-то невнятные слова, он повернулся, чтобы уйти, и при этом — совершенно неумышленно, я уверен — задел Нэнди и свалил ее ребенка. Ребенок выпал из ее рук и ударился головкой о камень довольно сильно, так что показалась кровь.

Садуко подскочил к нему и ударил его изо всех сил по спине маленькой палкой, которую он держал в руке. На минуту Мазапо остановился, и я подумал, что он набросится на Садуко. Но если первоначально у него и было такое намерение, то потом он передумал и, не сказав ни слова, ушел и исчез в вечерних сумерках. Мамина громко рассмеялась.

— Пфф! Мой муж большой и толстый, но не храбрый, — сказала она. — Но я не думаю, чтобы он умышленно хотел толкнуть тебя, женщина.

— Ты это мне говоришь, жена Мазапо? — спросила Нэнди, поднявшись с земли и взяв на руки ушибленного ребенка. — Если так, то меня зовут инкозазана Нэнди, дочь Черного Владыки и жена предводителя Садуко.

— Прости меня, — смиренно ответила Мамина. — Я не знала, кто ты, инкозазана.

— Предположим, так, жена Мазапо. Макумазан, дай мне, пожалуйста, воды, чтобы обмыть головку моего ребенка.

Вода была принесена, и ребенок скоро успокоился, так как оказалось, что он отделался только царапиной. Нэнди поблагодарила меня и ушла домой, с улыбкой сказав мужу, что нет надобности ее провожать, так как у ворот краля ее ожидали слуги. Садуко остался, и Мамина тоже. Он долго говорил со мной, потому что ему было много что рассказывать мне, но я все время чувствовал, что сердце его было с Маминой, которая сидела тут же, таинственно улыбаясь и только время от времени вставляя какое-нибудь слово.

Наконец она встала и со вздохом сказала, что должна вернуться в лагерь амазомов, к своему мужу. Было уже совсем темно, но временами небо освещалось молнией, так как надвигалась гроза. Как я и ожидал, Садуко тоже встал, сказав, что придет ко мне завтра. Он ушел с Маминой, и шел он, как во сне.

Несколько минут спустя мне пришлось выйти из фургона, чтобы пойти посмотреть одного из волов, который в тот день выказывал признаки какой-то болезни, а потому из предосторожности был привязан в некотором отдалении. По привычке охотника я двигался тихо и бесшумно. Как раз когда я достиг кустов мимозы, за которыми был привязан вол, широкая молния ярко осветила все кругом, и я увидел Садуко, державшего в своих объятиях Мамину и страстно целовавшего ее.

Я повернулся и пошел обратно к фургонам еще тише и бесшумнее.

Глава X

Загадочное злодеяние

После этих событий некоторое время все было спокойно и тихо. Я посетил хижины Садуко — очень красивые, — вокруг которых сидело много воинов из его племени, которые, казалось, были очень рады увидеть меня. Здесь я узнал от Нэнди, что с ребенком ничего не сталось от ушиба. От Садуко же я узнал, что он помирился с Мазапо и даже извинился перед ним, так как убедился, что он не имел намерения оскорбить его жену, а толкнул ее случайно. Садуко прибавил, что теперь они с Мазапо друзья, что для Мазапо, которого король не имел причины любить, было очень важно. Я сказал, что рад слышать это, и отправился к Мазапо и Мамине, встретивших меня с восторгом.

Здесь я с удовольствием заметил, что супруги были, по-видимому, в лучших отношениях между собой, чем прежде. Даже в двух случаях Мамина обратилась к мужу с очень нежными словами и была к нему очень внимательна. Мазапо тоже был в хорошем настроении по той причине, как он мне сказал, что ссора между ним и Садуко прекратилась и примирение их было закреплено обменом подарками. Он прибавил, что очень рад этому ввиду того, что Садуко был теперь одним из самых могущественных людей в стране и мог ему сильно повредить, если бы захотел. Дружба с Садуко была особенно важна ему потому, что в последнее время какой-то тайный его враг пустил про него слух, что он враждебно относится к королевскому дому и занимается колдовством. Садуко же, в доказательство своей дружбы, обещал раскрыть эту клевету и наказать виновника.

Я поздравил Мазапо, но ушел, погруженный в размышления. Что назревала трагедия, в этом я был уверен. Погода была слишком тихая, чтобы она могла долго продержаться. Это было затишье перед бурей.

Но что я мог сделать? Сказать Мазапо, что я видел, как его жену целовал посторонний мужчина? Это было не мое дело; это дело Мазапо следить за поведением жены. Да они оба и отрицали бы это, а свидетелей у меня не было. Сказать ему, что примирение Садуко не было искренним и что он должен быть настороже? Но мог ли я знать, было ли оно искреннее или неискреннее? Может быть, это входило в план Садуко — подружиться с Мазапо, и если бы я вмешался, то нажил бы себе только врагов.

Пойти к Панде и поверить ему мои подозрения? Но он был так занят важными делами, что не выслушал бы меня или высмеял, что я тревожусь из-за таких пустяков. Нет, мне оставалось только выжидать событий. Весьма возможно, в конце концов, что я ошибался и что все само собой образуется, как это часто случается.

Между тем смотр племенам был в полном ходу. У меня было много своего дела — нужно было ковать железо, пока горячо. Скопление народа в Нодвенгу было так велико, что в одну неделю я распродал два фургона, которые были нагружены материей, бусами, ножами и тому подобными товарами. Цены я получал отличные, потому что покупатели перебивали товар друг у друга, и в короткое время я набрал целое стадо скота и большое количество слоновой кости. Все это я отправил в Наталь вместе с одним из моих фургонов, а сам остался с другим фургоном, частью по просьбе Панды, который время от времени обращался ко мне за советом по различным вопросам.

Много любопытного было в то время в Нодвенгу. Никто не был уверен, что в любую минуту не вспыхнет гражданская война между Сетевайо и Умбелази, потому что вооруженные силы обеих партий были налицо.

Однако временно междоусобица была отсрочена. Умбелази, под предлогом болезни, держался в стороне и не показывался, предоставляя Садуко и некоторым другим своим приверженцам соблюдать его интересы. Король не разрешил также враждующим племенам пребывать в городе в одно и то же время. Таким образом, эта туча прошла мимо к всеобщему удовлетворению, в особенности короля Панды. Но иначе обстояло дело с тучей, нависшей над героями этого рассказа.

По мере того, как племена прибывали в королевскую резиденцию, им производили смотр и отсылали обратно, так как было невозможно кормить такое количество людей, которое набралось бы, если бы они все остались. Таким образом амазомы, прибывшие одними из первых, скоро покинули город. Но по какой-то причине, которой я так никогда и не узнал и которую разве только Мамина могла бы объяснить, Мазапо, Мамина и несколько его детей и старшин остались здесь.

И вдруг начало происходить нечто странное. Различные лица неожиданно заболевали, и некоторые из них внезапно умерли. Вскоре было замечено, что все эти лица или жили вблизи лагеря Мазапо, или когда-то были с ним в плохих отношениях. Затем сам Садуко захворал или представился больным. Во всяком случае, он исчез на три дня, и когда он снова появился, то был очень грустен, хотя я не мог заметить, что он похудел или ослабел.

Оправившись от своей болезни, Садуко устроил пир, к которому было заколото несколько быков. Я присутствовал на этом пиру или, вернее, в конце его, так как я не охотник до туземных пиршеств и явился только, чтобы принести свои поздравления Садуко. Когда пир подходил к концу, Садуко послал за Нэнди, желая, верно, похвастаться перед своими друзьями, что у него жена из королевской семьи.

Нэнди явилась, неся на руках ребенка, с которым она никогда не расставалась. Она стала обходить гостей и каждому из них говорила несколько приветливых слов. Наконец она подошла к Мазапо, основательно уже выпившему, и стала говорить с ним дольше, чем с другими. В ту минуту мне пришло в голову, что она хотела показать ему, что не сердится на него за недавнее происшествие и разделяет примирительную тактику своего мужа.

Мазапо постарался по-своему ответить на ее любезность. Встав с трудом и покачиваясь своим жирным, грузным туловищем, он похвалил пиршество, приготовленное в ее доме. Затем взгляд его упал на ребенка и он стал восхищаться его красотой и здоровьем. Негодующий шепот других гостей остановил его дифирамбы — туземцы считают, что восхваление ребенка приносит ему несчастье. У них есть даже особое название для таких лиц — «умтакати», или чародей, который может «сглазить» ребенка и навлечь на него беду. Я слышал, как несколько раз это слово было шепотом произнесено гостями. Но пьяный Мазапо ничего не замечал. Не удовольствовавшись таким серьезным нарушением обычая, он выхватил ребенка из рук матери и начал его целовать своими толстыми губами.

Нэнди потянула ребенка к себе и воскликнула:

— Разве ты хочешь навлечь смерть на моего сына, о предводитель амазомов?

Затем, повернувшись, она покинула пирующих, которые все вдруг притихли.

Я увидел, как Садуко от бешенства и страха прикусил губы, и вспомнил, что Мазапо считали колдуном. Поэтому, опасаясь каких-нибудь неприятных последствий, я воспользовался наступившей тишиной, чтобы пожелать всей компании спокойной ночи, и удалился в свой лагерь.

Не знаю, что случилось после моего ухода, но на следующее утро до рассвета меня разбудил мой слуга Скауль. Оказалось, что пришел гонец от Садуко с просьбой немедленно прийти к нему и принести «лекарства белых», так как ребенок сильно захворал. Конечно, я встал и пошел, захватив с собой ипекакуану и другие лекарства, которые я считал пригодными для лечения детских болезней.

Около хижины меня ожидал сам Садуко, и я сразу увидел, что он был сильно расстроен.

— В чем дело? — спросил я.

— О Макумазан! — ответил он, — этот пес Мазапо сглазил моего мальчика, и он умрет, если ты не спасешь его.

— Глупости! — сказал я. — Если ребенок болен, то это от какой-нибудь естественной причины.

— Войди и посмотри сам, — ответил он.

Я вошел в большую хижину, где застал Нэнди и нескольких женщин, а также туземца-врача. Нэнди сидела на полу и была похожа на каменное изваяние печали. Она не произнесла ни звука и только пальцем указала на ребенка, лежавшего на циновке перед ней.

Одного взгляда мне было достаточно, чтобы увидеть, что ребенок умирал от какой-то неизвестной болезни. Его темное тельце было покрыто красными пятнами, а личико было искривлено судорогами. Я приказал женщинам подогреть воду, предполагая, что это род судорог, при которых горячая вода будет полезна. Но раньше чем поспела ванна, младенец испустил жалобный стон и умер.

При виде мертвого ребенка Нэнди заговорила в первый раз.

— Колдун хорошо исполнил свое дело, — сказала она и в отчаянии бросилась на пол, лицом вниз.

Я не знал, что ответить, и вышел в сопровождении Садуко.

— Что убило моего сына, Макумазан? — спросил он глухим голосом, и слезы потекли по его лицу.

— Не знаю, — ответил я. — Будь он старше, я подумал бы, что он съел что-нибудь ядовитое, но в его возрасте это невозможно.

— Нет, Макумазан, возможно! Колдун отравил его своим дыханием — ты сам видел, как он поцеловал его. Ноя отомщу за его смерть!

— Садуко! — воскликнул я. — Не будь несправедлив! Есть много болезней, которых я не знаю, так как я не настоящий врач, и, возможно, что одна из них убила твоего сына.

— Я не хочу быть несправедливым, Макумазан. Ребенок умер от колдовства подобно другим в этом городе, но, может быть, злодей не тот, кого я подозреваю. Но это уже дело «испытания» найти его. — И с этими словами он повернулся и ушел.

На следующий день Мазапо был предан суду советников, на котором председательствовал сам король, что было весьма необычно и показывало, как сильно он интересовался этим делом.

Я был вызван в суд в качестве свидетеля и, конечно, ограничился лишь ответом на заданные мне вопросы. В сущности их было только два. Что произошло у моих фургонов, когда Мазапо уронил ребенка и Садуко ударил его, и что я видел на пиру у Садуко, когда Мазапо поцеловал ребенка? В нескольких словах я рассказал им, как мог, стараясь доказать, что толкнул Мазапо жену Садуко случайно, а что на пиру он был пьян. Дав свои показания, я встал, чтобы уйти, но Панда остановил меня и просил описать вид ребенка, когда меня позвали дать ему лекарство.

Я описал с возможной точностью и видел, что мой отчет произвел большое впечатление на судей. Затем Панда спросил меня, видел ли я подобный случай, на что я должен был ответить:

— Нет, не видел.

После этого суд удалился на совещание, а когда нас снова позвали, король ознакомил нас со своим решением.

— Были доказаны факты, — сказал он, — которые могли вызвать враждебное отношение Мазапо к Садуко, ударившего его палкой. Поэтому хотя и состоялось примирение, но могла быть причина для мести. Ребенок умер от неизвестной болезни, но болезнь эта похожа на ту, от которой умерли в недавнее время некоторые другие лица, которые имели отношение к Мазапо. Все это представляет сильные улики против Мазапо.

Однако суд не хочет осуждать без полного доказательства его виновности. Поэтому они решили обратиться к содействию какого-нибудь известного нианги, такого, который живет далеко и не знает обстоятельств этого дела. На ком остановить выбор, еще не было решено. Вторичный разбор дела был отложен по решении этого вопроса и до приезда нианги, а до тех пор Мазапо должен был содержаться в строгом заключении. В конце король обратился ко мне с просьбой от имени суда остаться в городе до окончательного решения этого дела.

Мазапо увели в весьма удрученном состоянии, а мы все разошлись.

Неделю спустя я получил приглашение явиться на публичное «испытание». Я пошел, раздумывая, какого ниангу выбрали для этой варварской кровавой церемонии. Идти мне пришлось недалеко, так как для «испытания» было выбрано то большое открытое место перед главными городскими воротами, которое примыкало к долине, в которой я остановился. При моем приближении я увидел большое скопление народа, тесными рядами столпившегося вокруг небольшого овального пространства, ненамного большего, чем партер в театре. В первом ряду этого овала сидели виднейшие граждане, мужчины и женщины, и среди них я заметил Садуко, Мазапо, Мамину и других.

Меня тоже провели в первый ряд, и едва я уселся на свой походный стул, принесенный Скаулем, как из городских ворот вышел Панда в сопровождении членов совета. Толпа приветствовала его громкими криками. Когда крики замерли, Панда заговорил среди глубокой тишины.

— Приведите сюда ниангу. Пусть «испытание» начинается. Наступила долгая пауза, а затем в открытых воротах показалась одинокая фигура, в которой на первый взгляд даже трудно было признать человека — фигура карлика с огромной головой, с которой свешивались длинные седые космы.

Это был не кто иной, как Зикали.

Он шел никем не сопровождаемый и, за исключением повязки, был совершенно голый. На нем не было даже обычных украшений, отличающих людей его профессии. Странной походкой, переваливаясь как жаба, прошел он мимо советников в открытое пространство круга. Остановившись здесь, он медленно обвел вокруг себя своими глубоко впавшими глазами, пока, наконец, его взор не упал на короля.

— Чего ты хочешь от меня, сын Сензангакона? — спросил он. — Много лет прошло с тех пор, как мы виделись с тобой в последний раз. Для чего ты меня вытащил из моей хижины, меня, который только два раза посещал краль королей зулусов с тех пор, как Лютый Владыка (Чака) вступил на престол: первый раз, когда тот, который правил до тебя, разбил буров, и второй раз, когда меня привели, чтобы на моих глазах убить всех моих оставшихся в живых сородичей, потомков царского рода Дуандуи? Призвал ли ты меня сюда, чтобы и меня отправить вслед за ними в небытие, о сын Сензангакона? Я готов, но перед тем я кое-что тебе скажу, что тебе не понравится.

Его низкий раскатистый голос гулко раздавался в тишине, и все замерли в ожидании ответа короля. Я видел, что все они боялись этого человека, даже Панда чувствовал перед ним страх и беспокойно ерзал на скамейке.

Наконец он заговорил:

— Нет, Зикали. Кто захотел бы тронуть самого мудрого и самого старого человека во всей стране, того, кто был уже стар, когда родились наши деды? Нет, твоя жизнь в безопасности. Сам Лютый Владыка не посмел посягнуть на нее, хотя ты был его врагом и он ненавидел тебя. Что же касается причины, для чего тебя привели сюда, то скажи ее нам сам, о Зикали. Нам ли обучать тебя мудрости?

Карлик разразился своим громким жутким смехом.

— Значит, род Сензангакона признает, наконец, что я обладаю мудростью? Когда все свершится, тогда убедятся все в моей мудрости.

И он снова зловеще засмеялся, а затем, как бы опасаясь, что его заставят объяснить его слова, поспешно продолжал:

— А где же плата? Где плата? Или король так беден и думает, что старый нианга будет отгадывать даром?

Панда сделал знак рукой, и в круг пригнали десять великолепных телок, которых, вероятно, где-то держали наготове.

— Неважный скот, — презрительно заметил Зикали, — в сравнении с тем скотом, который мы выращивали до правления Сензангакона. — Это замечание вызвало у толпы громкие возгласы удивления. — Но делать нечего, нужно мириться с ними, какие они есть. Отведите их в мой краль и прибавьте еще быка!

Скот увели, и старый карлик сел на корточки и уставился в землю, как большая черная жаба. Он сидел неподвижно минут десять, и я, пристально наблюдавший за ним, стал чувствовать себя как бы в гипнозе.

Наконец он поднял голову, откинув назад свои седые космы и сказал:

— Я вижу много вещей в пыли. О да, пыль оживает… она оживает и говорит мне многое…

Он встал и, шагая то в одну, то в другую сторону, осматривал внимательно пыль. Затем он сунул руку в висевшую на его плечах сумку и вытащил из нее высохший человеческий палец, на котором ноготь был такой красный, будто был выкрашен краской. При виде его толпа содрогнулась.

— Будь умен, о палец той, которую я любил больше всего, — сказал он. — Будь умен и напиши в пыли так, как Макумазан умеет писать и как мы, из рода Дуандуи, писали до того, как мы сделались рабами и должны были склониться перед зулусами. Будь умен, дорогой палец, некогда ласкавший меня, и напиши то, что угодно узнать ныне дому Сензангакона.

Он нагнулся и в трех различных местах сделал мертвым пальцем какие-то знаки в пыли, мне показалось, что он начертил кружки и точки.

— Благодарю тебя, дорогой палец. Теперь спи, спи, ты свое дело сделал. — И он медленно завернул реликвию в какую-то мягкую материю и положил обратно в сумку.

Затем он стал изучать первые знаки и спросил:

— Для чего я здесь? Желает ли тот, кто сидит на троне, узнать, как долго ему царствовать?

Внутренний круг зрителей, который при таких «испытаниях» исполняет роль хора, посмотрел на короля и, видя, что он энергично покачал головой, вытянули вперед правые руки, держа большой палец книзу, и произнесли все зараз тихим голосом:

— Изва! (то есть «Мы слушаем вас»).

Зикали подошвой ноги затоптал ряд знаков, сделанных пальцем.

— Хорошо, — сказал он. — Сидящий на троне не желает знать, сколько времени ему осталось царствовать, а потому пыль не покажет мне это.

Затем он подошел к следующему ряду знаков и принялся их изучать.

— Желает ли сын Сензангакона узнать, какой из его сыновей останется в живых, а какой умрет? Какой из них будет царствовать после его смерти?

Громкие крики «Изва!» вырвались у толпы, потому что в то время, о котором я пишу, ни один вопрос не интересовал так сильно зулусов, как этот.

Но снова Панда энергично потряс головой, и послушный хор таким же способом, как и в первый раз, отрицательно ответил на вопрос.

Зикали затоптал второй ряд знаков, приговаривая:

— Народ желает знать, но великие мира сего боятся, а потому пыль не скажет, кто в грядущие дни будет королем, а кто достанется на съедение шакалам и ястребам.

Эти слова, предвещавшие кровопролитие и гражданскую войну и произнесенные диким, жалобным голосом, заставили всех, включая и меня, ахнуть и содрогнуться. Король соскочил со своей скамейки, как бы желая положить конец таким предсказаниям. Но затем, как это всегда с ним бывало, он передумал и снова сел. Зикали, не обращая ни на что внимания, подошел к третьему ряду знаков и стал расшифровывать их.

— Кажется, — сказал он, — что меня потревожили из моего Черного ущелья из-за маленького, ничтожного дела, для которого можно было бы позвать любого ниангу. Но все равно, я принял плату, и я хочу заработать ее, я думал, что меня привели сюда говорить о больших делах, как, например, о смерти королевских сыновей и о будущей судьбе зулусского народа… Желательно ли, чтобы мой дух раскрыл правду относительно колдовства в городе Нодвенгу?

— Изва! — утвердительно закричал хор громким голосом. Зикали закивал своей огромной головой и, казалось, говорил с

пылью, время от времени дожидаясь ответа.

— Хорошо, — сказал он, — их много, колдунов, и пыль мне назвала их всех. О, их очень много. — И он обвел глазами зрителей. — Их так много, что если бы я их всех назвал, то гиены наелись бы сегодня ночью досыта.

Толпа зашевелилась и стала проявлять признаки обуявшего ее страха.

Зикали снова посмотрел вниз на пыль и склонил голову набок, как бы прислушиваясь:

— Но что ты говоришь, что ты говоришь? Громче говори! Ты ведь знаешь, что я немного туг на ухо. О, теперь я понял… Дело еще ничтожнее, чем я думал. Хотят узнать только об одном колдуне…

— Изва! (громко).

— Только о нескольких случаях смерти и о болезни.

— Изва!

— Даже только об одном смертном случае.

— Изва!!! (очень громко).

— А! Значит, желают узнать об одной смерти… Мужчины?

— Изва! (очень холодно).

— Женщины!

— Изва! (еще холоднее).

— Значит, ребенка? Так, так, ребенка. Мальчика, я думаю? Ведь ты сказала, что это был мальчик, о пыль?

— Изва!!! (очень громко).

— Простой ребенок? Сын неизвестных родителей?

— Изва! (очень тихо).

— Сын знатных родителей? О пыль, я слышу, я слышу!.. Это был ребенок, в котором текла кровь отца зулусов, кровь Сензангакона, кровь Лютого Владыки, кровь Панды.

Он остановился, а хор и вся многотысячная толпа слились в одном могучем крике «Изва!», усиливая впечатление могучим движением вытянутых вперед рук.

Затем снова наступила тишина, во вроме которой Зикали затоптал все оставшиеся знаки, приговаривая:

— Благодарю тебя, о пыль, хотя мне жаль, что я тебя потревожил из-за пустяка. Так, так, — продолжал он, — умерло царственное дитя, и думают, что его околдовали. Узнаем, умер ли он из-за колдовства или обычной смертью, как умирают другие… Что? Здесь знак, который я оставил. Смотрите! Он делается красным, он покрывается красными пятнами. Ребенок умер с судорожно искривленным лицом.

— Изва! Изва! Изва! (все громче и громче).

— Эта смерть не была естественна. Но было ли это колдовство или яд? И то и другое, я думаю, и то и другое. Чье это было дитя? Это не был ребенок королевского сына… Тише, народ, тише; я не нуждаюсь в вашей помощи. Нет, не сына, значит, ребенок королевской дочери. — Он повернулся и обвел глазами вокруг себя, пока взгляд его не упал на группу женщин, среди которых сидела Нэнди, одетая совершенно просто, без всяких украшений.

— Дочери, дочери… — Он подошел к группе женщин. — Здесь все простые женщины, и однако… однако я чувствую запах крови Сензангакона.

Он повел носом, как это делают собаки, обнюхивая воздух и все ближе подходя к Нэнди, пока, наконец, не засмеялся и не указал на нее пальцем.

— Это твое дитя умерло, королевна, но имени твоего я не знаю. Твой первенец, которого ты любила больше своего собственного сердца.

Нэнди вскочила.

— Да, да, нианга! — закричала она. — Я королевская дочь Нэнди, и он был моим первенцем, которого я любила больше собственного сердца.

— Ха-ха! — засмеялся Зикали. — Пыль, ты не налгала мне. Дух мой, ты не налгал мне. Но теперь скажи мне, пыль, и скажи мне, дух мой, кто убил этого ребенка?

Он начал бродить по кругу — безобразный карлик, весь покрытый серой пылью, сквозь которую в некоторых местах проглядывали полосы черной кожи.

Вскоре он остановился против меня и стал снова поводить носом и обнюхивать воздух, как он это делал перед Нэнди.

— А! А! Макумазан! — сказал он. — Ты имеешь какое-то отношение к этому делу!

При этих словах вся толпа насторожила уши. Я знал, что положение мое опасное, и, охваченный страхом и гневом, вскочил со стула.

— Колдун! Или как ты там себя называешь, — крикнул я громким голосом, — если ты хочешь этим доказать, что я убил ребенка Нэнди, то ты лжешь!

— Нет, нет, Макумазан! — ответил он. — Но ты пытался спасти его, и таким образом ты имел отношение к этому делу, разве это не так? Кроме того, я думаю, что ты, который так же мудр, как и я, знаешь, кто убил его. Ты не хочешь мне сказать, Макумазан, кто убил? Нет? Тогда я сам должен найти преступника. Будь спокоен. Разве вся страна не знает, что руки твои чисты, как твое сердце?

И к моему большому облегчению он прошел мимо среди одобрительного шепота, так как зулусы любили меня. Он ходил все кругом и кругом и, к моему удивлению, он прошел мимо Мамины и Мазапо, не обратив на них особого внимания. Мне показалось только, что он обменялся с Маминой быстрым, многозначительным взглядом. Любопытно было наблюдать за его продвижением: по мере того, как он шел, те, кто находились впереди него, шарахались от страха в сторону и снова справлялись, как только он проходил мимо. Так рожь ложится от порыва ветра и снова поднимается, когда ветер проходит.

Наконец он кончил бродить и вернулся к своему месту, видимо, сбитый с толку.

— У тебя в крале столько колдунов, король, — сказал он, обращаясь к Панде, — что трудно сказать, какой из них совершил преступление. Легче было бы раскрыть какое-нибудь большое дело. Но я взял от тебя вперед плату и должен ее заслужить. Пыль, ты нема. Может быть, о дух мой, скажешь мне это? — И, наклонив голову вбок, он повернул ухо кверху, сделал вид, что прислушивается, а затем произнес странным, деловым тоном:

— А, благодарю тебя, дух мой. Твой внук, о король, убит одним из членов дома Мазапо, предводителя амазомов и твоего врага.

Толпа одобрительно загудела, потому что все считали Мазапо виновным.

Когда шум умолк, Панда заговорил:

— Семья Мазапо большая. У него несколько жен и много детей. Недостаточно указать семью, потому что я не такой, как те, кто правил до меня, и не хочу убивать невинных вместе с виновными. Скажи нам, о Зикали, кто из семьи Мазапо совершил это преступление?

— В этом весь вопрос, — проворчал Зикали. — Я знаю только, что оно было совершено путем отравления, и я чувствую яд. Он здесь.

Затем он подошел к месту, где сидела Мамина, и закричал:

— Схватите эту женщину и обыщите ее волосы!

Стоявшие наготове палачи прыгнули вперед, но Мамина сделала им рукой знак отойти.

— Друзья, — сказала она с легким смехом, — нет надобности трогать меня. — И, поднявшись с места, она шагнула на середину круга. Здесь, несколькими быстрыми движениями рук, она скинула сперва свой плащ, затем повязку с бедер и, наконец, сетку, сдерживавшую ее длинные волосы, и предстала перед толпой во всей своей нагой красоте.

— А теперь, — сказала она, — пусть женщины придут и обыщут меня и мою одежду и посмотрят, спрятан ли где-нибудь у меня яд.

Две старые женщины вышли из толпы зрителей — не знаю, кто послал их — и произвели тщательный обыск, но ничего не нашли. Мамина, пожав плечами, оделась и вернулась на свое место.

Зикали казался рассерженным. Он затопал своей огромной ступней, потряс своими седыми космами и воскликнул:

— Неужели мудрость моя потерпит поражение в таком пустяковом деле? Пусть кто-нибудь из вас завяжет мне глаза.

Из толпы вышел Мапута и завязал ему глаза, как мне казалось, туго и хорошо. Зикали покружился сперва в одну сторону, затем в другую и, громко воскликнув: «Веди меня, дух мой!», зашагал вперед зигзагами, протягивая вперед руки, как слепой. Сперва он пошел направо, потом налево, а затем прямо вперед и наконец, к моему удивлению, подошел к тому месту, где сидел Мазапо, и, протянув свои большие руки, ощупью схватил плащ, которым Мазапо был покрыт, и быстрым движением сорвал его с него.

— Обыщите! — закричал он, бросая плащ на землю. Одна из женщин принялась обыскивать, и вскоре у нее вырвался возглас удивления: из меха плаща она вытащила крошечный мешочек, который, казалось, был сделан из рыбьего пузыря. Она передала его Зикали, снявшего уже повязку со своих глаз.

Он посмотрел на мешочек и дал его Мапуте со словами:

— Здесь яд… здесь яд, но кто дал его, я не знаю. Я устал! Пустите меня.

Никто не задерживал его, и он вышел из краля. Солдаты схватили Мазапо в то время, как многотысячная толпа с остервенением ревела:

— Смерть Мазапо!

Мазапо вскочил и, подбежав к тому месту, где сидел король, бросился на колени, уверяя в своей невиновности и умоляя о пощаде. Так как вся эта история с «испытанием» казалась мне очень подозрительной, то я рискнул встать и тоже сказать свое слово.

— О король, — сказал я, — я знал этого человека в прошлом, а потому прошу за него перед тобой. Как этот порошок попал в его плащ, я не знаю, но, может быть, это не яд, а безвредная пыль.

— Да, это просто порошок, который я употребляю для желудка! — воскликнул Мазапо, который от страха не знал, что говорит.

— А, так ты занимаешься медициной! — вскричал Панда. — Значит, никто не подсунул этого порошка в твой плащ.

Мазапо начал что-то объяснять, но слова его были заглушены ревом толпы:

— Смерть Мазапо!

Панда поднял руку, и снова водворилась тишина.

— Принесите чашку молока, — приказал Панда.

Молоко было принесено, и король приказал всыпать в него порошок.

— Теперь, Макумазан, — обратился ко мне Панда, — если ты все еще считаешь этого человека невиновным, выпей это молоко.

— Я не люблю молока, о король, — ответил я, качая головой, и все слышавшие мой ответ рассмеялись.

— Не выпьет ли молоко жена виновного Мамина? — спросил Панда.

Она тоже покачала головой и сказала:

— О король, я не пью молока, смешанного с пылью.

В эту минуту случайно забрела в круг тощая белая собака, одна из тех бездомных дворняжек, которые бродят вокруг кралей и питаются падалью. Панда сделал знак рукой, и один из слуг поставил деревянную чашу с молоком перед голодной собакой. Собака с жадностью вылакала все молоко, и как только она слизала последнюю каплю, слуга накинул ей вокруг шеи петлю из кожаного ремня и крепко придерживал ее.

Все глаза были устремлены на собаку. Не прошло и нескольких минут, как животное испустило протяжный меланхолический вой, который пронизал меня насквозь, потому что я понял, что это был смертный приговор Мазапо. Затем собака стала царапать землю и пена выступила у нее изо рта. Догадываясь, что произойдет дальше, я встал, поклонился королю и направился в мой лагерь, который, как известно, был расположен в маленькой долине. Толпа так напряженно следила за собакой, что и не заметила моего ухода. Скауль рассказал мне потом, что бедное животное мучилось еще минут десять и что перед смертью у него появились красные пятна подобно тем, какие я видел на ребенке Садуко, а умерла она в страшных судорогах.

Я достиг своего лагеря, закурил трубку и, чтобы как-нибудь отвлечь свои мысли, принялся делать подсчеты в своей записной книжке. Внезапно я услышал адский шум. Подняв голову, я увидел Мазапо, бегущего по направлению ко мне с быстротой, какую нельзя было ожидать от такого толстяка. За ним гнались свирепого вида палачи, а позади бежала озверевшая толпа.

— Смерть преступнику! — неслись дикие крики.

Мазапо добежал до меня. Он бросился передо мною на колени и пролепетал задыхающимся голосом:

— Спаси меня, Макумазан. Я невинен. Это Мамина, колдунья! Мамина…

Но это были последние его слова. Палачи набросились на него, как собаки на оленя, и потащили его от меня. Я отвернулся и закрыл глаза рукой.

*  *  *

На следующее утро я покинул Нодвенгу, не попрощавшись ни с кем. Последние события так повлияли на меня, что я жаждал перемены обстановки. Скауль и один из моих охотников, однако, остались, чтобы собрать скот, который мне еще причитался.

Спустя месяц они догнали меня в Натале, приведя с собою скот, и рассказали, что Мамина, вдова Мазапо, вошла в дом Садуко в качестве второй жены. На мой вопрос они добавили, что, по слухам, Нэнди неодобрительно отнеслась к выбору своего мужа, считая, что Мамина не принесет ему счастья. Но Садуко казался таким влюбленным в Мамину, что Нэнди подавила все свои возражения и на вопрос Панды, дает ли она свое согласие, ответила, что хотя она и желала бы для Садуко другую жену, которая не была бы причастна к колдуну, убившему ее ребенка, однако она согласна принять Мамину как сестру и сумеет указать ей ее место.

Глава XI

Побег Мамины

Прошло около полутора лет, и снова я очутился в стране зулусов. В полтора года многое изглаживается из памяти, а потому понятно, что за это время я более или менее забыл много подробностей «дела Мамины», как я его называл. Но все эти подробности живо воскресли в моей памяти, когда первое лицо, которое я встретил — в некотором расстоянии от краля Умбези, — была сама прекрасная Мамина. Она сидела под дикой смоковницей, обмахиваясь большим пальмовым листом, и выглядела так же обворожительно, как всегда — наружность ее нисколько не изменилась.

Я спрыгнул с козел фургона и приветствовал ее.

— Доброе утро, Макумазан, — сказала она. — Сердце мое радуется при виде тебя.

— Здравствуй, Мамина, — ответил я просто, без всякого упоминания о своем сердце. Затем я прибавил, взглянув на нее: — Правда ли, что у тебя новый муж?

— Да, Макумазан, мой прежний возлюбленный сделался теперь моим мужем. Ты знаешь, о ком я говорю — о Садуко. После смерти этого злодея Мазапо он не давал мне покоя, и король, а также Нэнди очень просили меня, и я согласилась. Да и, собственно говоря, мне казалось, что Садуко представлял выгодную партию.

Я шел с ней рядом, так как фургоны пошли вперед к месту старой стоянки.

Я остановился и взглянул на нее.

— Тебе казалось? — переспросил я. — Что ты хочешь сказать этим? Разве ты несчастлива?

— Не совсем, Макумазан, — ответила она, передернув плечами. — Садуко очень любит меня — даже больше, чем я этого желала бы, так как из-за этого он пренебрегает Нэнди, а та, конечно, ревнует. Кстати, у Нэнди опять родился сын. Короче говоря, — вырвалось у нее, — я только игрушка, а Нэнди хозяйка дома, а такое положение мне совсем не нравится.

— Если ты любишь Садуко, то тебе это должно быть безразлично, Мамина.

— Любовь, — горько проговорила она. — Пфф! Что такое любовь? Но я тебе уже однажды предлагала этот вопрос.

— Почему ты здесь, Мамина? — спросил я, меняя разговор.

— Потому что Садуко здесь и, конечно, Нэнди — она его никогда не покидает, а он меня не хочет покинуть. Мы здесь, потому что приезжает королевич Умбелази. Готовится большой разговор, и надвигается великая война — та, в которой многим придется сложить свои головы.

— Война между братьями, Сетевайо и Умбелази?

— Да, конечно. Для чего же, ты думаешь, мы покупаем ружья, за которые нужно платить скотом? Будь уверен, что не для того, чтобы стрелять дичь. Краль моего отца сделался теперь штаб-квартирой партии «изигкоза», т. е. приверженцев Умбелази, а краль Гикази — штаб-квартирой партии Сетевайо. Бедный отец! — прибавила она со своим характерным пожатием плеч. — Он воображает себя теперь великим человеком с тех пор, как он застрелил слона, но я часто думаю, какой печальный конец ожидает его и нас всех, Макумазан, включая и тебя.

— Меня?! — воскликнул я. — Какое отношение имею я к вашим зулусским спорам?

— Это ты узнаешь, когда все будет кончено!.. Но вот и краль.

Прежде чем войти в него, я хочу поблагодарить тебя за твою попытку спасти моего несчастного мужа Мазапо.

— Я это сделал только потому, Мамина, что считал его не виновным.

— Я знаю, Макумазан. И я тоже считала его невиновным, хотя, как я всегда говорила тебе, я его ненавидела. Но то, что я узнала с тех пор, убедило меня, к сожалению, что он не совсем был невинен. Видишь, Садуко ударил его, и этой обиды он не мог забыть. Кроме того, он ревновал меня к Садуко, как к бывшему моему жениху, и хотел причинить ему зло. Но вот чего я до сих пор не понимаю, почему он не убил Садуко, а ребенка.

— Ведь говорили, что он пытался это сделать. Ты помнишь. Мамина?

— Да, Макумазан, я и забыла. Он действительно пытался убить его, но ему это не удалось. О, теперь я все понимаю… Смотри, вот там идет отец. Я уйду. Заходи как-нибудь сообщить мне новости, которые ты узнаешь, Макумазан. Нэнди старается держать меня в неведении всего, что творится вокруг меня. Ведь я только игрушка, украшение дома. Я только красивая женщина, которая должна сидеть и улыбаться, но не смеет думать.

Она ушла, оставив меня под впечатлением, что внешний успех в жизни не принес ей, по-видимому, счастья и удовлетворения. Но размышлять долго об этом мне не пришлось — навстречу мне шел, подпрыгивая как козел, старик Умбези, горячо приветствовавший меня.

Он был в приподнятом настроении и весь был преисполнен важности. Он сообщил мне, что брак Мамины с Садуко после смерти ее первого мужа оказался для него весьма счастливым обстоятельством.

Я спросил, почему:

— Потому что Садуко сделался очень большим человеком и вместе с ним, понятно, что и я, его тесть, сделаюсь великим, Макумазан.

Кроме того, Садуко оказался очень щедрым по отношению ко мне. Он получил весь скот Мазапо в виде вознаграждения за потерю своего сына, и он часть стада подарил мне. Таким образом, я сделался богатым человеком. Кроме того, завтра мой краль будет почтен посещением Умбелази и нескольких других его братьев, и Садуко обещал дать мне большое повышение, когда королевич будет объявлен наследником престола.

— Какой королевич? — спросил я.

— Умбелази, Макумазан. Кто же иначе? Умбелази несомненно победит Сетевайо.

— Почему ты так уверен в этом, Умбези? За Сетевайо стоит тоже большая партия, а если он победит, как бы тебе не оказаться в желудке шакала.

Жирное лицо Умбези вытянулось.

— О Макумазан, — сказал он, — если бы я это думал, я перешел бы на сторону Сетевайо, несмотря на то, что Садуко мой зять. Но это невозможно. Король любит мать Умбелази больше всех своих жен, и, как я случайно узнал, он поклялся ей, что он будет поддерживать любимейшего своего сына Умбелази. Он обещал сделать все, что может, вплоть до посылки своего собственного полка в случае, если понадобится подкрепление. Говорят также, что Зикали, мудрейший из людей, предсказал, что Умбелази достигнет большего, чем на что он надеется.

— Что такое ваш король? — сказал я. — Соломинка, которая колеблется туда и сюда по ветру, но которая может быть снесена бурей. Предсказание Зикали? Плохо дело, если надеяться только на его пророчества. Но вот что я тебе советую: раз ты уже выбрал партию Умбелази, то и держись ее, потому что измена никогда не доводит до добра — ни при победе, ни при поражении. А теперь не примешь ли ты у меня ружья и порох, которые я привез?

На следующий день я отправился засвидетельствовать почтение Нэнди. Она нянчила своего младенца и была так же спокойна и выдержанна, как всегда. Мы поговорили с ней о печальных обстоятельствах смерти ее первого ребенка, которого она все еще не могла забыть, а затем перевели разговор на политическое положение в стране. По-видимому, она желала по поводу этого мне кое-что сообщить, но в это время в хижину вошла Мамина, без приглашения, и уселась. Нэнди сразу замолчала.

Это, однако, не смутило Мамину, которая принялась болтать о том о сем, совершенно игнорируя главную жену. Нэнди некоторое время терпеливо сносила это, но наконец, воспользовавшись наступившей в разговоре паузой, обратилась к ней решительным и спокойным голосом:

— Это моя хижина, дочь Умбези, и это ты отлично помнишь в тех случаях, когда вопрос идет о том, кого посещает наш общий муж Садуко, тебя или меня. Не можешь ли ты припомнить это и теперь, когда я хочу поговорить с белым предводителем Макумазаном, который был так любезен посетить меня?

У Мамины засверкали глаза от злости, и она вскочила при этих словах как ужаленная. Я должен признаться, что никогда не видел ее более прекрасной.

— Ты оскорбляешь меня, дочь Панды, — вскричала она, — как ты всегда пытаешься это делать, потому что ты завидуешь мне!

— Прости, сестра моя, — ответила Нэнди. — Почему бы мне, главной жене Садуко и дочери короля Панды, завидовать дочери Умбези, которую нашему мужу угодно было взять в свой дом только для забавы?

— Почему? Да потому, что ты знаешь, что Садуко любит мой мизинец больше, чем все твое тело, хотя ты и королевской крови и родила ему детенышей, — ответила Мамина, недобрым взглядом посмотрев на ребенка…

— Может быть, и так, дочь Умбези. У мужчин бывают разные вкусы, и ты, несомненно, очень красива. Но я хочу спросить тебя одно — если Садуко тебя так любит, почему же он так мало доверяет тебе, что если тебе хочется узнать о каком-нибудь важном деле, то тебе приходится подслушивать у моих дверей, как это было, например, вчера?

— Потому что ты его учишь не советоваться со мной. Ты ему наговариваешь на меня, уверяя, что та, которая изменила одному мужу, изменит и другому. Ты внушаешь ему, что я годна только, чтобы служить игрушкой, а не быть его товарищем, хотя я умнее тебя и всех членов вашей семьи, вместе взятых. Погоди, ты в этом еще когда-нибудь убедишься.

— Да, — ответила невозмутимо Нэнди, — я внушаю ему все это и рада, что в этом отношении Садуко слушается меня. Я уверена, что мне придется испытать много неприятностей из-за тебя, дочь Умбези. Но непристойно пререкаться нам при белом предводителе, а потому я еще раз повторяю тебе: это моя хижина, и я хочу говорить наедине с моим гостем.

— Я ухожу, я ухожу, — задыхаясь от злобы, проговорила Мамина. — Но я предупреждаю тебя, что Садуко узнает об этом.

— Конечно, он узнает, потому что я сама расскажу ему, как только он придет.

Но Мамина уже исчезла, выскочив из хижины, как кролик из норки.

— Прошу прощения, Макумазан, за то, что произошло здесь, — сказала Нэнди, — но было необходимо проучить Мамину, чтобы она узнала свое место. Я не доверяю ей, Макумазан. Я думаю, она больше знает о смерти моего ребенка, чем говорит. Она хотела тогда отделаться от Мазапо, ты можешь, конечно, догадаться, почему. Я думаю тоже, что она навлечет позор и беду на голову Садуко, которого она очаровала своей красотой, как она очаровывает всех мужчин, может быть, даже и тебя, Макумазан? Но поговорим о чем-нибудь другом.

Я охотно согласился с этим предложением. И мы принялись говорить о положении в стране и об опасностях, грозивших всем и в особенности королевскому дому. Положение дел очень тревожило Нэнди; у нее была светлая голова, и она с опаской взирала на будущее.

— Ах, Макумазан, — сказала она при прощании, — как бы я желала быть женою человека, не желающего стать большим, и как я желала бы, чтобы в моих жилах не текла царская кровь.

На следующий день прибыл королевич Умбелази в сопровождении Садуко и нескольких видных зулусов. Они прибыли без всякого шума, без бросавшегося в глаза конвоя, но Скауль рассказал мне, что, по слухам, ближний лес кишел солдатами, приверженцами партии изигкоза. Посещение Умбелази было объяснено якобы желанием приобрести у Умбези молодых бычков и телок какой-то редкой белой масти.

Но не в характере Умбелази было притворяться. Очутившись в крале и сердечно поздоровавшись со мной, он открыто заявил мне, что прибыл сюда в целях сговориться о сплочении его партии и о плане будущих действий.

В течение последующих двух недель то и дело приезжали и уезжали депутаты различных племен. Я охотно последовал бы их примеру, т. е. уехал бы, потому что чувствовал, что могу оказаться втянутым в очень опасный водоворот. Но я принужден был дожидаться платы за привезенный мною товар, которая, как всегда, состояла в скоте.

Умбелази часто вел со мной беседу, подчеркивая свое дружеское расположение к англичанам Наталя, которое он обещал проявить на деле, когда достигнет верховной власти в стране зулусов. Во время одной из наших бесед произошла его первая встреча с Маминой.

Мы шли с ним по небольшой просеке леса, как вдруг в конце ее показалась Мамина, освещенная заходящим солнцем. На ней была повязка на бедрах, ожерелье из синих бус и несколько бронзовых браслетов, а на голове она несла кувшин из тыквы.

Умбелази сразу заметил ее и, оборвав политический разговор, очевидно, надоевший ему, спросил меня, кто эта прекрасная девушка.

— Это не девушка, — ответил я. — Она вдова, вторично вышедшая замуж. Она вторая жена твоего друга и советчика Садуко и дочь здешнего хозяина Умбези.

— Вот кто она! О, тогда я слышал о ней, хотя мне никогда не приходилось встречаться с ней. Немудрено, что моя сестра Нэнди ревнует ее. Она действительно красавица.

— Да, — ответил я, — как красиво она выделяется на фоне красного неба, не правда ли?

К этому времени мы подошли к Мамине. Я поздоровался с ней и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь.

— Ничего, Макумазан, — ответила она скромно и бросила робкий взгляд на высокого красавца Умбелази. — Я просто проходила с водой, увидела тебя и подумала, может быть, тебе хотелось бы выпить. Сегодня такой жаркий день.

И, сняв с головы кувшин, она протянула его мне. Я поблагодарил, отпил немного воды и возвратил ей кушин. Она сделала вид, будто спешит уходить.

— Не могу ли я тоже выпить, дочь Умбези? — спросил Умбелази, который не отрывал от нее глаз.

— Разумеется, если ты друг Макумазана, — ответила она, подавая ему кувшин.

— Я друг его и, более того, я друг твоего мужа Садуко. Это тебе должно быть известно, если я тебе скажу, что меня зовут Умбелази.

— Я так и думала, — ответила она, — из-за твоего высокого роста. Она держала кувшин, пока он пил, и я видел, как глаза их встретились.

Когда он передал ей кувшин, она сказала:

— О королевич, дозволишь ли ты переговорить с тобой наедине? Мне нужно сообщить тебе кое-что важное! Часто скромной женщине удается услышать известие, которое ускользает от слуха мужчин, наших властелинов.

Он кивнул головой в знак согласия, а я поспешил удалиться, пробормотав что-то насчет неотложных дел. Вероятно, Мамине было много о чем рассказать Умбелази. Прошло целых полтора часа, и луна уже взошла, когда я, согласно своему обычаю, взобрался на козлы фургона, чтобы произвести оттуда общий вечерний осмотр, и тут-то, к своему удивлению, я увидал вдали Мамину, тихо пробирающуюся обратно в краль, и за ней, на некотором расстоянии, высокий силуэт Умбелази.

По-видимому, Мамина продолжала быть передаточной инстанцией по части получения известий, которые она находила нужным секретно передавать Умбелази. Во всяком случае, в последующие вечера я несколько раз любовался с моего пункта ее грациозной фигурой, выскальзывавшей из ущелья, в котором Умбелази ждал ее. Помню, что однажды Нэнди случайно была при этом со мной; она пришла ко мне за лекарством для своего ребенка.

— Что это значит, Макумазан? — спросила она, когда парочка скрылась, как им казалось, незамеченной, так как мы стояли в таком месте, что они не могли нас видеть.

— Не знаю и не хочу знать! — нехотя ответил я.

— Я ничего не могу понять, Макумазан, но, без сомнения, в свое время мы узнаем, в чем дело. Если крокодил ждет терпеливо, то под конец добыча всегда попадает ему в рот.

На следующий день после этого Садуко отправился с секретной миссией привлечь на сторону Умбелази нескольких колеблющихся предводителей. Он был в отсутствии десять дней, и за это время произошло одно очень важное событие в крале Умбези.

Однажды вечером Мамина пришла ко мне в ярости и сказала, что она не в состоянии больше выносить своей теперешней жизни. Пользуясь своим положением главной жены, Нэнди обращалась с ней, как со служанкой… нет, как с собачонкой, которую бьют палкой. Она желала, чтобы Нэнди умерла.

— Это будет для тебя несчастием, если она умрет, — ответил я. — Может быть, опять вызовут Зикали расследовать это дело.

Она сделала вид, что не слышит.

— Но что мне делать?

— Хлебать кашу, которую ты сама заварила, или разбить горшок, то есть уйти, — посоветовал я. — Не надо было выходить замуж за Садуко, точно так же, как не надо было выходить замуж за Мазапо.

— Как можешь ты так говорить со мной, Макумазан? — воскликнула она, топнув ногой. — Ты отлично знаешь, что это твоя вина, если я вышла замуж за первого попавшегося. Пфф! Я их всех ненавижу! Отец мой только изобьет меня, если я пойду со своими горестями к нему. Нет, лучше я одна буду жить в пустыне!

— Боюсь, что тебе покажется это очень скучным, — начал я шутливым тоном. По правде говоря, я считал неразумным, при ее возбужденном состоянии, высказывать ей слишком много участия. Мамина даже не дождалась конца фразы. Она расплакалась и, крикнув мне, что я жесток, повернулась и убежала.

На следующее утро я был разбужен Скаулем, которого я послал накануне, вместе с другим слугой, на поиски затерявшегося вола.

— Нашли вы вола? — спросил я.

— Да, но я разбудил тебя не для того, чтобы сказать тебе это. У меня к тебе поручение от Мамины, которую я встретил в степи несколько часов тому назад. Вот что Мамина просила тебе передать: «Скажи Макумазану, твоему господину, что Умбелази, сжалившись над моими горестями и полюбив меня всем сердцем, предложил взять меня в свой дом, и что я приняла это предложение, так как я думаю, что лучше стать наследницей престола зулусов, чем оставаться служанкой в доме Нэнди. Скажи Макумазану, что по возвращении Садуко он должен сказать ему, что все это его вина, — если бы он сумел указать Нэнди свое место, то я скорее умерла бы, чем покинула его. Пусть он тоже скажет Садуко, что хотя с этих пор мы можем быть только друзьями, но сердце мое все еще питает к нему любовь. Пусть Макумазан попросит его не сердиться на меня, потому что я это делаю для его же блага, так как он не нашел бы счастья, пока Нэнди и я жили бы в одном доме. Но главное, пусть он не сердится на королевича, который любит его больше всех. Попроси Макумазана не поминать меня лихом, и я буду добром вспоминать о нем до моей смерти».

Я молча выслушал Скауля и затем спросил, была ли Мамина одна.

— Нет, Умбелази и несколько солдат были с ней, но они не слышали ее слов, потому что она отошла со мной в сторону. Затем она вернулась к ним, и они быстро ушли, исчезнув в темноте ночи.

— Очень хорошо, Скауль, — сказал я. — Завари мне кофе, да покрепче.

Я оделся, выпил несколько чашек кофе, все время «думая своей головой», как выражаются зулусы. Затем я прошелся к кралю, чтобы повидать Умбези. Он как раз выходил из своей хижины, зевая и потягиваясь.

— Чего ты выглядишь таким мрачным в такое чудесное утро? — спросил добродушный толстяк. — Потерял ты, что ли, свою лучшую корову?

— Нет, мой друг, — ответил я, — но ты потерял свою лучшую корову. — И, слово за слово, я повторил ему слова Мамины. Когда я кончил, то подумал, что Умбези упадет в обморок.

— Будь она проклята! — воскликнул он. — Но что мне делать теперь, Макумазан? Хорошо еще, что она ушла далеко отсюда и что мне не нужно устраивать погоню за ней, а то Умбелази и его солдаты убили бы меня.

— А что сделает Садуко, если ты не устроишь погони? — спросил я.

— О, конечно, он рассердится, потому что он, несомненно, ее любит. Но я, в конце концов, привык к этому. Ты помнишь, как он сходил с ума, когда она вышла замуж за Мазапо, но это дело касается их, и пусть они сами в нем разбираются.

— Я думаю, из этого могут произойти большие неприятности, — сказал я, — тем более в такое тревожное время, как теперь.

— Зачем придавать этому такое большое значение, Макумазан? Моя дочь просто не ужилась с Нэнди, мы все это видели — они едва разговаривали друг с другом. Садуко, правда, любит ее, но в конце концов есть на свете еще и другие красивые женщины. Я сам знаю одну или двух красавиц и укажу на них Садуко… или лучше Нэнди.

— Но что ты скажешь об этом деле в качестве отца? — спросил я.

— В качестве отца? Ну, конечно, мне очень жаль, потому что пойдут опять суды и пересуды, как тогда из-за дела Мазапо. Но нужно все-таки отдать справедливость Мамине, — прибавил он с просветлевшим лицом, — она всегда поднимается вверх, а не катится вниз. Когда она отделалась от Мазапо, то есть я хочу сказать, когда Мазапо казнили за колдовство, она вышла замуж за Садуко, который был выше Мазапо. Теперь, когда она отделалась от Садуко, она сделается женой Умбелази, будущего короля зулусов. А это значит, что она будет первая женщина в нашей стране, потому что она сумеет так обойти Умбелази, что он только и будет думать о ней и ни о ком другом. Ты увидишь, она сделается великой и потянет за собой вверх своего отца. Нет, Макумазан, солнце еще светит за тучей, поэтому не будем бояться тучи, раз мы знаем, что вскоре солнце прорвется сквозь нее.

— Да, Умбези, но иногда из-за тучи прорывается и нечто иное, например, молния. А молния может убить человека.

— Ты говоришь зловещие слова, Макумазан, и это может испортить мне аппетит. Если Мамина дурная, это не моя вина. Я воспитал ее хорошо. Да и в конце концов почему ты меня бранишь, когда сам виноват? Если бы ты сбежал с ней, когда она была девушкой, то теперь не было бы всех этих неприятностей.

— Может быть, — ответил я. — Но только я уверен, что в таком случае меня бы теперь не было в живых. А теперь, Умбези, желаю тебе приятно позавтракать.

На следующее утро вернулся Садуко, и от Нэнди он узнал ошеломляющую новость. Я тоже должен был присутствовать при этой тягостной сцене, как лицо, которому Мамина послала свой прощальный привет. Садуко с осунувшимся лицом сидел неподвижно, как каменное изваяние. Затем он повернулся к Умбези и стал упрекать его, что он устроил все это дело в целях собственного повышения. Потом, не слушая объяснений своего бывшего тестя, он встал и сказал, что убьет Умбелази, похитившего у него любимую жену при участии всех нас троих, и он рукою указал на Умбези, Нэнди и меня.

Меня взорвало, и я вскочил, спрашивая, что значат его слова, и прибавил, что если бы я пожелал похитить его прекрасную Мамину, то мог бы это сделать уже давно. Садуко передернуло при моих словах.

Затем поднялась Нэнди и заговорила своим спокойным голосом:

— Садуко, мой муж, я, дочь короля, вышла за тебя замуж, потому что я любила тебя, а не по какой-либо другой причине. И я оставалась тебе верна даже тогда, когда ты взял в дом Мамину и жил больше в ее хижине, чем в моей. Теперь эта женщина бросила тебя для моего брата Умбелази, который, если боевое счастье будет сопутствовать ему, сделается преемником моего отца. Она уверяет, что сделала это потому, что я обращалась с нею, как со служанкой, но это ложь. Я только указывала ей место. Под этим предлогом она покинула тебя, но это не настоящая причина. Она бросила тебя оттого, что Умбелази, которого она обворожила своей красотой, знатнее и богаче тебя. Ты, Садуко, можешь стать большим человеком, но мой брат может стать королем. Она любит его не больше, чем любила тебя, но она любит то положение, которого он может достигнуть, а вместе с ним и она. Ей хочется быть первой коровой в стаде. Муж мой, я думаю, что если бы ты не отделался от Мамины и она осталась бы с нами, смерть снова посетила бы наш дом, может быть, смерть вырвала бы меня, что не имело бы значения, но, может быть, и тебя, что имело бы большое значение. Все это я тебе говорю не из ревности, а потому, что чувствую, что это правда. Поэтому мой совет — предать забвению это дело и ничего не предпринимать. Главное же, не мсти Умбелази, потому что я уверена, что месть поселилась в его собственной хижине. Я все сказала.

Эта спокойная и разумная речь Нэнди произвела большое впечатление на Садуко, но он ограничился только словами: — Пусть больше никто не произносит при мне имени Мамины. Мамина умерла для меня.

Таким образом, с этих пор ее имя, действительно, не произносилось больше ни в доме Садуко, ни в доме Умбелази, а если требовалось по какой-либо причине упоминать о ней, то ее называли «Дитя Бури».

Со мной Садуко тоже ни разу не говорил о Мамине, но я заметил, что с этого дня он стал совсем другим человеком. Прежней его гордости и прежнего чванства в нем не осталось и следа. Он сделался молчаливым и задумчивым. Случайно я узнал, что он посетил Зикали Мудрого, но я не мог разузнать, какой совет ему дал хитрый карлик.

Единственным событием, случившимся после побега Мамины, было послание, присланное Садуко от Умбелази.

«Садуко, — так гласило послание, — я украл у тебя корову, но я надеюсь, что ты простишь меня, так как этой корове не нравилось пастбище в твоем крале, а на моем она жиреет и очень довольна. Взамен ее я тебе дам много других коров. Все, что у меня есть, я с радостью отдам тебе, моему другу и верному советчику. Пошли мне сказать, Садуко, что стена, которую я возвел между нами, рушится, потому что в непродолжительном времени тебе и мне придется сражаться плечом к плечу». На это послание Садуко отправил следующий ответ: «О Умбелази, ты тревожишься из-за пустяка. Корова, которую ты взял у меня, не представляла для меня никакой цены. И кому нужно животное, которое вечно беснуется и мычит у ворот краля, мешая своим шумом тем, кто мирно спит внутри? Если бы ты попросил ее у меня, то я бы отдал ее тебе с удовольствием. Благодарю тебя за твое предложение, но мне не требуется больше коров, в особенности если они, как та корова, не приносят телят. Что же касается до стены, о которой ты говоришь, то ее между нами нет, ибо как могут двое людей сражаться в битве плечом к плечу, если они разделены стеной? О сын короля, я денно и нощно мечтаю об этой битве и о победе, и я совершенно забыл бесплодную корову, которая побежала за тобой, самым большим быком в стаде. Не удивляйся, однако, если когда-нибудь ты обнаружишь, что у этой коровы острые рога».

Глава XII

Узуту и изигкоза

Шесть недель спустя я случайно находился в Нодвенгу, когда давно тлевшая вражда между обеими партиями изигкоза и узуту перешла в открытое вооруженное столкновение. Был отдан приказ, чтобы ни один из полков не входил в город, но, несмотря на это, город кишел народом и царило всеобщее возбуждение. Солдаты днем поодиночке приходили в город и к ночи уходили ночевать в соседние военные поселки. Однажды вечером, когда партия солдат — около тысячи — возвращалась в поселок Укубаза, между ними произошло побоище, которое явилось началом междоусобной войны.

Случайно в одном из военных поселков Укубаза квартировали два полка, из которых один держал сторону Сетевайо, а другой — Умбелази. В то время, как несколько рот того и другого полка маршировали вместе параллельными рядами, два офицера завязали спор о больном вопросе престолонаследства. За словами последовали действия, и кончилось тем, что тот, кто стоял за Умбелази, убил своей боевой палицей сторонника Сетевайо. Товарищи убитого с криком «Узуту!», сделавшимся боевым кличем партии Сетевайо, набросились на своих противников, и завязался страшный бой. К счастью, солдаты были вооружены только дубинами, иначе произошла бы страшная резня, но и то на поле битвы осталось пятьдесят убитых и много раненых.

В этот день я отправился пострелять к обеду птиц и, возвращаясь через поляну к моему прежнему лагерю в долине, где был убит Мазапо, попал как раз к началу сражения. На моих глазах был убит офицер и разыгрался последующий бой. Не зная, куда укрыться, я повернул лошадь и встал с нею за дерево, ожидая удобного момента, чтобы уйти с поля сражения и не видеть творящегося вокруг меня ужаса. То обстоятельство, что у воинов не было копий и что они были вооружены только палицами, делало бой еще жестоким, так как поединки были более отчаянные и продолжительные.

Всюду можно было видеть людей, дубасивших друг друга по голове до тех пор, пока какой-нибудь удар не поражал их насмерть. Лошадь моя, привыкшая к боям, стояла смирно, а я, сидя в седле, смотрел на бой. Вдруг я заметил двух огромных воинов, бежавших по направлению ко мне и оравших изо всех сил:

— Смерть белому человеку; стороннику Умбелази! Смерть ему! Смерть!

Видя, что дело принимает опасный для меня оборот, я стал действовать.

В руке у меня было заряженное двуствольное ружье. Я вскинул его на плечо и выстрелил — правым стволом в одного воина, а левым в другого. На таком близком расстоянии пули легко пробили кожу щитов и проникли глубоко в тела воинов, так что они оба упали мертвыми. Находившийся слева от меня воин подбежал уже так близко ко мне, что, падая, задел за мою лошадь, а его поднятая дубина ударилась о мою ногу, и ушибла ее.

Увидя, что опасность миновала, я дал шпоры лошади и галопом помчался к городским воротам мимо сражавшихся групп. Достигнув благополучно города, я немедленно проехал к королевским хижинам и попросил разрешения видеть короля. Меня немедленно допустили к Панде, и я подробно рассказал ему, что случилось — как я убил, обороняясь, двух воинов из партии Сетевайо. В заключение я сказал, что отдаюсь в руки правосудия.

— О Макумазан, — проговорил Панда в отчаянии, — я знаю, что тебя нельзя винить. Я уже послал полк, чтобы прекратить бой, и отдал приказание привести виновников завтра ко мне на суд. Я очень рад, Макумазан, что ты остался невредим, но я должен предупредить тебя, что с этих пор твоя жизнь будет в опасности: партия узуту объявит тебя вне закона и будет считать своим долгом отомстить тебе. Пока ты в моем городе, я могу защитить тебя, так как поставлю сильную охрану вокруг твоего лагеря. Но тебе придется остаться здесь, пока все уляжется, иначе тебя убьют на дороге.

— Благодарю тебя за твою доброту, король, — ответил я. — Но это меня совсем не устраивает, так как я надеялся завтра отправиться в Наталь.

— Ничего не поделаешь, Макумазан, — если ты не хочешь быть убитым, то тебе придется остаться здесь. Кто попадет в бурю, должен ее выждать в безопасном месте.

Таким образом, судьба снова вовлекала меня в водоворот зулусских событий. На следующий день я был вызван в суд отчасти в качестве свидетеля, отчасти в качестве обвиняемого. Подойдя к главной площади Нодвенгу, я увидел Панду, окруженного членами совета. Все огромное пространство перед ним было заполнено тесной толпой зулусов; по правую руку сидели приверженцы Сетевайо — партия узуту, по левую руку — приверженцы Умбелази — партия изигкоза. Во главе правой партии сидел Сетевайо, его братья и военачальники; во главе левой — Умбелази со своими братьями и военачальниками, среди которых я заметил Садуко. Он сидел непосредственно позади Умбелази таким образом, что мог шептать ему на ухо.

Я явился со своим маленьким отрядом из восьми охотников, и, по особому разрешению короля, мы пришли вооруженные ружьями. Я решил, в случае необходимости, как можно дороже продать свою жизнь. Нам указали место почти перед самым королем и между обеими партиями. Когда все уселись, начался суд. Панда хотел узнать, кто был виновником происшедшей накануне стычки.

Я не могу изложить во всех подробностях все происходившее на суде. Это было бы слишком долго, и многое я уже забыл. Но я хорошо помню одно: что приверженцы Сетевайо уверяли, что воины Умбелази были зачинщиками, а приверженцы Умбелази говорили, что зачинщиками были воины Сетевайо, и каждая партия подкрепляла свидетельства своих приверженцев громкими криками.

— Как мне узнать правду? — воскликнул наконец Панда. — Макумазан, ты случайно был свидетелем этого боя, выступи вперед и расскажи, как было дело.

Я вышел и рассказал, что воин из партии Сетевайо начал ссору, ударив сторонника Умбелази. Сторонник Умбелази обозлился на это и убил сторонника Сетевайо, после чего и началось побоище.

— Таким образом, по-видимому, виновной стороной является партия Сетевайо! — сказал Панда.

— На основании чего ты говоришь это, отец мой? — вскакивая с места, спросил Сетевайо. — На основании свидетельства этого белого человека, который, как всем известно, друг Умбелази и его советчика Садуко и который сам убил двух воинов из тех, кто считает меня своим вождем.

— Да, Сетевайо, — вмешался я, — я убил их потому, что они напали на меня. И нападение их ничем не было вызвано с моей стороны.

— Как бы то ни было, ты убил их, жалкий белый человек, — сказал Сетевайо, — и их кровь жаждет отомщения. Скажи, кто дал тебе разрешение явиться перед королем в сопровождении вооруженных людей, когда мы, его сыновья, имеем право брать с собой только палицы? И если это право дал тебе Умбелази, то пусть он защитит тебя.

— Я это и сделаю, если понадобится! — воскликнул Умбелази.

— Благодарю тебя, Умбелази, — сказал я. — Но в случае надобности я сам сумею себя защитить, как я это сделал вчера. — И, взведя курок моего двуствольного ружья, я взглянул прямо в лицо Сетевайо.

— Когда ты выйдешь отсюда, я посчитаюсь с тобой, Макумазан, — пригрозил Сетевайо, сплевывая сквозь зубы, как он всегда делал в минуту гнева.

Он был вне себя от ярости и хотел на ком-нибудь сорвать злобу, хотя до этого времени мы всегда были с ним друзьями.

— В таком случае я останусь здесь, — холодно ответил я, — под защитой короля, отца твоего. Неужели, Сетевайо, ты от ярости потерял голову до такой степени, что хочешь навлечь на себя гнев англичан? Знай, что если я буду убит, то от тебя потребуют отчета в моей крови.

— Да, — прервал Панда, — и знай, что тот, кто посмеет тронуть пальцем моего гостя Макумазана, умрет, все равно, простой ли он воин или мой сын. А также, Сетевайо, я налагаю на тебя штраф в двадцать голов скота, которые должны быть выплачены Макумазану за ничем не вызванное нападение на него твоих солдат, которых он убил в самообороне.

— Штраф будет заплачен! — сказал Сетевайо более спокойным тоном, так как он видел, что в своих угрозах зашел слишком далеко.

Затем Панда вынес приговор по делу столкновения, но, в сущности, этот приговор не привел ни к чему. Ввиду того, что было невозможно доказать, чья партия была более виновной, то он наложил на обе партии штраф в одинаковое число голов скота и прочитал им нотацию о плохом их поведении, но эта нотация была выслушана очень равнодушно.

После того, как с этим делом было покончено, был поднят самый главный вопрос.

Сетевайо встал и обратился к Панде:

— Отец мой, — сказал он, — страна бродит во тьме, и ты один можешь осветить нам дорогу. Я и мой брат Умбелази живем в неладах друг с другом, и причина нашего спора: кто из нас сядет на твое место, когда тебя не будет в живых. Одни племена хотят одного, другие — другого, но только тебе, о король, тебе одному принадлежит право решения этого вопроса. Но раньше, чем ты объявишь свою волю, я и те, которые стоят за меня, хотят тебе напомнить следующее: моя мать, Умквумбази, является твоей главной женой, а потому, согласно нашему закону, я, ее старший сын, должен быть твоим наследником. Кроме того, когда ты бежал к бурам перед падением Дингаана, который правил до тебя, белые спросили тебя, кто из твоих сыновей твой наследник, и ты указал тогда на меня. После этого белые нарядили меня в пышную одежду, чтобы почтить во мне будущего короля. Но в последнее время мать Умбелази и другие, — он взглянул на Садуко и на братьев Умбелази, — стали возбуждать тебя против меня, и ты стал холоден ко мне. Многие стали говорить, будто ты хочешь назначить Умбелази своим наследником. Если это так, отец мой, то скажи открыто, чтобы я мог знать, что мне делать.

По окончании своей речи Сетевайо снова уселся, ожидая ответа. Но Панда ничего не ответил, а только взглянул на Умбелази. Умбелази встал и был встречен бурными приветствиями и криками. Хотя Сетевайо имел большое число сторонников, в особенности среди отдаленных племен, но каждый зулус в отдельности любил больше Умбелази, может быть, из-за его роста, красоты и доброго характера.

— Отец мой, — сказал он, — подобно моему брату Сетевайо, я ожидаю твоего ответа. Не знаю, что ты мог говорить в поспешности и в страхе белым людям, но не могу допустить, чтобы ты когда-либо объявлял зулусскому народу о своем желании назначить Сетевайо своим наследником. Я говорю, что у меня такое же право на престол, как у него, и что тебе, одному тебе, надлежит решить, кто из нас наденет королевский плащ в те дни, когда тебя не станет. Однако, чтобы избежать кровопролития, я согласен поделить страну с Сетевайо (при этих словах Панда и Сетевайо покачали головой, а все присутствующие рявкнули: «Нет!») или же, если он этого не хочет, я согласен вступить с Сетевайо в единоборство и биться на копьях, пока один из нас не будет убит.

— Выгодное предложение! — насмешливо проговорил Сетевайо. — Не называют ли моего брата «Слоном» и не считается ли он самым сильным воином среди зулусов? Нет, я не хочу, чтобы судьба моих сторонников зависела от какой-нибудь случайной раны при поединке или от силы мускулов. Решай, о отец, скажи, кому из нас сидеть в твоем кресле после того, как ты перейдешь к праотцам.

Панда казался очень расстроенным, и немудрено. Из-за изгороди, за которой подслушивали женщины, выбежали Умквумбази, мать Сетевайо, и мать Умбелази и стали нашептывать королю одна на одно ухо, другая на другое. Не знаю, какие советы они ему давали, но, очевидно, советы были разные, потому что бедняга король совсем сбился с толку и вращал своими белками то в одну, то в другую сторону. Наконец он закрыл уши руками, чтобы больше ничего не слышать.

— Выбирай, выбирай, о король! — ревела толпа. — Кто твой наследник, Сетевайо или Умбелази?

Было видно, что Панда переживал мучительную борьбу. Его жирное тело колыхалось, и, несмотря на холодный день, пот струями катился с его лба.

— Как поступили бы белые в таком случае? — спросил он меня хриплым шепотом.

Не поднимая глаз и говоря так тихо, что лишь немногие могли слышать меня, я ответил:

— Я думаю, о король, что белый человек ничего бы не сделал. Он сказал бы, что пусть другие решают это дело после его смерти.

— Ох, если бы я мог так же сказать! — пробормотал Панда. — Но это невозможно!

Затем последовала долгая пауза, в течение которой мы все молчали, так как каждый из нас чувствовал, что минута была решающая. Наконец Панда с усилием приподнял свое тяжеловесное, неуклюжее тело и произнес роковые слова:

— Когда два молодых быка ссорятся, они решают ссору рогами.

Оглушающий рев немедленно грянул в ответ, в знак принятия королевского решения — решения, означавшего собою гражданскую войну и смерть многих тысяч.

Затем Панда повернулся и, еле передвигая ноги (я думал, он упадет), прошел через калитку изгороди. За ним последовали обе его жены, и каждая из соперниц хотела первой пройти за ним, думая, что это будет предзнаменованием успеха для ее сына. Однако, к разочарованию толпы, обе прошли одновременно.

После их ухода толпа стала расходиться. Как бы сговорившись, сторонники каждой партии уходили вместе, не нанося оскорбления своим противникам. Я думаю, что миролюбивое расположение вытекало из сознания, что теперь не время для частных ссор, когда начинается междоусобная война. Они чувствовали, что спор их будет решен не палками перед воротами Нодвенгу, но копьями на каком-нибудь большом поле битвы, и к этой-то битве им надо было тут подготовиться.

Через два дня ни одного воина не было видно в окрестностях Нодвенгу, за исключением тех полков, которые Панда содержал для охраны своей особы. Королевичи тоже отбыли, чтобы произвести смотр своим силам. Сетевайо разбил лагерь среди племени Мандхлакази, которыми он командовал, а Умбелази вернулся в краль Умбези, который случайно находился в центре той части страны, которая стояла за него.

Не знаю, взял ли он с собой Мамину. Я думаю, однако, что, опасаясь не слишком любезного приема в отцовском доме, Мамина поселилась в каком-нибудь уединенном крале по соседству и здесь ожидала поворота в своей судьбе. Во всяком случае, я ее во все это время не видел, так как она тщательно старалась не попадаться мне на глаза.

С Умбелази и Садуко у меня было одно свидание. Прежде чем покинуть Нодвенгу, они зашли ко мне вместе. По-видимому, они были в наилучших отношениях, и оба они просили моей поддержки в наступающей войне.

Я ответил им, что хотя я их лично и люблю, но зулусская гражданская война меня нисколько не касается и что лучше мне сразу уехать, чтобы не быть втянутым в нее.

Они долго убеждали меня, соблазняя заманчивыми предложениями и обещая большую награду.

Наконец, видя, что им не удастся поколебать моего решения, Умбелази сказал:

— Идем, Садуко, не станем унижаться больше перед этим белым человеком. В конце концов, он прав. Это не его дело, и к чему будем мы просить его рисковать своей жизнью, зная, что белые люди не похожи на нас — они всегда очень дорожат своей жизнью. Прощай, Макумазан. Если я выйду победителем и сделаюсь когда-нибудь королем, то тебя ожидает всегда хороший прием в нашей стране. Если же я потерплю поражение, то, может быть, для тебя будет лучше оставаться по ту сторону реки Тугела.

Я остро почувствовал насмешку, скрытую в его словах. Но твердо решив хоть один раз в жизни быть благоразумным и не дать моей любви к приключениям втянуть себя в опасности и неприятности, я ответил:

— Ты говоришь, что я не отличаюсь храбростью и дрожу за свою жизнь. Может быть, ты прав. Но тебе я желаю счастья, Умбелази, в твоих предприятиях.

— Что такое счастье, Макумазан? — возразил Умбелази, схватив мою руку. — Иногда я думаю, что жить и благоденствовать — это счастье, а иногда мне кажется, что счастье в том, чтобы умереть и спать вечным сном. Во сне нет никаких забот; во сне спят честолюбивые замыслы, и те, кто не видит больше солнца, не страдают от измен неверных жен или неверных друзей. Если боевое счастье повернется против меня, Макумазан, то, по крайней мере, это счастье — счастье вечного сна — будет моим, потому что никогда я не соглашусь жить под пятой Сетевайо.

С этими словами он ушел. Садуко проводил его мненого, но затем, под каким-то предлогом, покинул его и вернулся ко мне.

— Макумазан, друг мой, — сказал он, — я полагаю, что мы расстаемся навсегда, а потому у меня к тебе большая просьба. Она касается той, которая умерла для меня. Макумазан, я думаю, что этот вор Умбелази, — эти слова вырвались у него с злобным шипением, — дал ей много скота и спрятал ее или в ущелье Зикали Мудрого или где-нибудь поблизости от него на его попечении. Если война повернется против Умбелази и я буду убит, то, я думаю, этой женщине придется плохо, так как она имеет отношение к Умбелази и помогала ему в его заговоре, то ее убьют, когда поймают. Макумазан, выслушай меня. Я скажу тебе правду. Мое сердце все еще пылает к этой женщине. Она околдовала меня, ее глаза преследуют меня во сне, и в порывах ветра я слышу ее голос. Она для меня больше значит, чем земля и все небо, и хотя она причинила мне много зла, я не желаю, чтобы с ней случилось что-нибудь дурное. Макумазан, прошу тебя, если я умру, будь ее другом и позаботься о ней. Держи ее в своем доме, хотя бы служанкой. Я думаю, что она относится к тебе лучше, чем к кому бы то ни было. А с ним, — он указал по направлению, куда ушел Умбелази, — она убежала только потому, что он королевич, и она в своем безумии верит, что он будет королем. По крайней мере, увези ее в Наталь, и там, если ты захочешь освободиться от нее, она может выйти замуж за кого хочет и будет жить в безопасности, пока наступит вечная ночь. Панда тебя очень любит, и если победит Сетевайо, король помилует ее, если ты у него об этом попросишь.

Затем он провел ладонью по глазам, и я заметил в них слезы.

— Если ты желаешь ей счастья, исполни мою просьбу, — пробормотал он, повернулся и ушел, прежде чем я мог вымолвить слово.

«Странный человек! — подумал я. — Назначить меня опекуном Мамины! Благодарю покорно! Взять ее служанкой в дом после того, что я узнал о ней!» Я утешал себя только надеждой, что обстоятельства, при которых явится необходимость стать ее опекуном, никогда не наступят.

«Этот вор Умбелази!» Странные слова в устах Садуко накануне того дня, когда они сообща с Умбелази собирались начать рискованное предприятие. «Она в своем безумии верит, что он будет королем». Еще более странные слова! Значит, Садуко сам не верит, что Умбелази будет королем. И, однако, он собирается принять участие в его борьбе за трон, он, который сказал, что его сердце пылает к той женщине, которую «вор Умбелази» украл. Будь я Умбелази, подумал я, я не хотел бы иметь Садуко своим советчиком и военачальником. Но, к счастью, я не Умбелази и не Садуко и никто из них. А главное, я завтра же собираюсь отправиться в обратный путь в Наталь и попрощаться со страной зулусов.

Но вышло не так, как я предполагал. Я не выехал на следующий день и надолго застрял в стране зулусов. Вернувшись к моим фургонам, я нашел, что мои волы таинственным образом исчезли с луга, где они обычно паслись. Я выслал всех своих охотников на поиски их и остался только вдвоем с Скаулем. Оставлять в такое тревожное время фургоны мне не хотелось.

Прошло четыре дня, прошла неделя, а не было ни слуху ни духу ни об охотниках, ни о волах. Наконец кружным путем я получил известие, что охотники нашли волов на далеком расстоянии от моего лагеря, но при их попытке вернуться в Нодвенгу они были прогнаны отрядом из партии Сетевайо за реку Тугелу в Наталь, откуда они не смели больше вернуться.

Кажется, в первый раз в жизни я пришел в бешенство и осыпал проклятиями и ругательствами несчастного гонца, доставившего мне это известие и присланного неизвестно кем. Затем, поняв бесплодность ругательств, я отправился к королевскому кралю и попросил свидания с самим Пандой. Меня сразу допустили к нему, и, войдя в ограду, я застал короля совсем одного. Около него стоял только слуга и держал над ним большой щит, чтобы защитить его от солнца.

Панда горячо приветствовал меня, и я рассказал ему свою неприятную историю с волами, после чего он отослал щитоносца и мы остались одни.

— Макумазан, — сказал он, — почему ты возлагаешь на меня вину за эти события, когда ты знаешь, что я теперь никто в своем собственном доме? Я говорю тебе, я мертвый человек, за наследство которого дерутся мои сыновья. Я не могу тебе сказать, кто угнал твоих волов. Но я рад, что их нет и что ты не можешь уехать. Если бы ты попытался отправиться в Наталь, то узуту убили бы тебя по дороге, потому что они считают тебя советчиком Умбелази.

— Я понимаю, о король, — ответил я, — и допускаю, что потеря моих волов оказалась для меня благоприятной. Но скажи, что мне делать? Я хочу покинуть страну. Не дашь ли ты мне других волов для моих фургонов?

— У меня нет объезженных волов, Макумазан. Ты ведь знаешь, что у нас, зулусов, мало телег. Но если бы у меня они были, я бы не дал их тебе, потому что не хочу, чтобы твоя кровь пала на мою голову.

— Ты скрываешь от меня что-то, о король, — сказал я прямо. — Чего ты хочешь от меня? Чтобы я остался в Нодвенгу?

— Нет, Макумазан. Когда начнутся военные действия, я желаю, чтобы ты отправился с моим собственным полком, который я пошлю в подкрепление моему любимому сыну Умбелази. Таким образом, он сможет воспользоваться твоими мудрыми советами. О Макумазан, я скажу тебе правду. Сердце мое любит Умбелази, и я боюсь, что Сетевайо победит его. Если бы я мог, я спас бы ему жизнь, но я не знаю, как это сделать, так как я не должен слишком открыто принимать ту или другую сторону. Но я могу послать свой полк под видом твоего конвоя, если ты согласишься, в качестве моего доверенного лица, следить за ходом битвы и потом донести мне о ней. Скажи, ты пойдешь?

— Зачем мне идти? — ответил я. — Кто бы ни победил, я могу быть убитым, а если Сетевайо победит, то я буду убит наверняка и все это совершенно зря.

— Нет, Макумазан. Я отдам приказание, что кто бы ни победил, никто, под страхом смерти, не посмеет поднять копья против тебя. В этом отношении, по крайней мере, не посмеют меня ослушаться. О, умоляю тебя, не покидай меня в беде! Пойди с полком, который я пошлю, и вдохни мудрость свою сыну моему Умбелази. А я клянусь головой Лютого Владыки (Чака), что награда за это будет велика. Я позабочусь о том, чтобы ты покинул не с пустыми руками страну зулусов.

Я все еще колебался, так как подозрительно относился ко всей это истории.

— Макумазан! — воскликнул Панда, — надеюсь, ты не покинешь меня. Я боюсь за Умбелази, которого я люблю больше всех своих детей. Я страшно боюсь за него. — И бедный отец разразился слезами.

Без сомнения, это было глупо, но вид старика, оплакивавшего своего любимого сына, которого он считал осужденным на гибель, растрогал меня до такой степени, что я забыл всякую осторожность.

— Если ты желаешь, Панда, — сказал я, — я отправлюсь на поле битвы с твоим полком и буду помогать сыну твоему Умбелази.

Глава XIII

Предатель

— Выбора не было, и я, таким образом, остался в Нодвенгу, но мне было не по себе, и я чувствовал себя несчастным. Город почти совсем опустел. Осталось только два квартировавших здесь полка Сингкву и Амавомбы. Последние считались королевским полком и представляли собою что-то вроде лейб-гвардии; все короли Чака, Дингаан и Панда — по очереди принадлежали к нему. Большинство старшин примкнули к одной или другой партии и отправились избирать отряды, чтобы сражаться за Сетевайо или за Умбелази. Даже большая часть женщин и детей покинули город, чтобы скрыться в лесах или горах, так как никто не знал, что предстоит в ближайшем будущем. Можно было опасаться, что победившая армия нападет на город и уничтожит его.

Несколько членов королевского совета остались, однако, с Пандой: между прочим, старик Мапута, который когда-то передал мне «послание с пилюлями». Несколько раз он посещал меня по вечерам и передавал мне носившиеся слухи. Из его разговоров я понял, что несколько стычек имели уже место и что в скором времени предстоит, вероятно, генеральное сражение. Я узнал также, что Умбелази выбрал местом битвы равнину у берегов Тугелы.

— Почему он это сделал? — спросил я. — Таким образом он будет иметь позади себя широкую реку, и если он будет разбит, то вода может уничтожить столько же людей, сколько и копья.

— Не знаю, почему он выбрал это место, — ответил Мапута, — но говорят, будто из-за сна, который трижды приснился его полководцу Садуко и в котором объявлялось, что только здесь Умбелази найдет славу. Как бы то ни было, он выбрал это место, и мне говорили, что все женщины и дети его армии, несколько тысяч их, спрятались в лесах вдоль берега реки, чтобы в случае надобности бежать в Наталь.

— Крылья у них, что ли, — спросил я, — что они смогут перелететь через Тугелу, которая после дождей может разлиться? О, дух Умбелази, вероятно, отвернулся от него!

— Да, Макумазан, я тоже так думаю, — ответил он. — И я думаю также, что Садуко нехороший советчик. Будь я на месте Умбелази, — прибавил старик, — я не держал бы своим советчиком того, чью жену я украл.

— Я тоже нет, — ответил я, прощаясь с ним.

Два дня спустя Мапута снова пришел ко мне рано утром и передал, что король желает меня видеть. Я отправился на главную площадь краля и застал восседавшего там короля; перед ним стояли начальники королевского полка амавомбов.

— Макумазан, — сказал он, — я получил известие, что большая битва между моими сыновьями должна произойти на днях. Поэтому я посылаю наблюдать за ходом сражения мой собственный королевский полк под начальством Мапуты, очень искусного в военном деле. И я прошу тебя отправиться вместе с ним и помогать Мапуте и начальникам своими мудрыми советами. Вот мой приказ тебе, Мапута, и вам, начальники: не принимайте участия в сражении, пока вы не увидите, что мой сын Умбелази упал в яму, а тогда, если можете, вы должны вытащить его из нее и спасти его живым. Повторите мои слова.

И все они хором повторили его слова.

— А ты что скажешь, Макумазан? — обратился он ко мне, когда они замолкли.

— Король, я сказал тебе, что я пойду, хотя я не люблю войны, и я сдержу свое обещание, — ответил я.

Тогда приготовься, Макумазан, и вернись сюда через час, потому что полк выступает до полудня.

Я пошел к моим фургонам и передал их на попечение нескольких зулусов, которых мне прислал для этой цели Панда. Затем Скауль и я оседлали своих лошадей, взяли ружья и забрали с собой столько снаряжения, сколько могли унести. Мой верный Скауль настоял на том, чтобы сопровождать меня, хотя я советовал ему остаться.

Когда мы подъехали к кралю короля, мы увидели на площади полк амавомбов, выстроенный в боевом порядке. Их было четыре тысячи, и все они были, как на подбор, лет под пятьдесят. Они представляли собой великолепную картину со своими белыми боевыми щитами и сверкавшими копьями, в шапках из шкур выдры, в коротеньких юбочках из белых бычьих хвостов и с белоснежными эгретами, развевавшимися на головах. Мы подъехали к фронтовой части, где я увидел Мапуту; при моем приближении полк встретил меня приветственными криками. Как я уже говорил раньше, зулусы знали и любили меня, а тот факт, что я, белый человек, должен был сопутствовать им, а может быть, и сражаться бок о бок с ними, придавал им бодрость. Мы стояли и ждали, пока длинной вереницей ушли несколько сотен юношей, на обязанности которых было нести циновки и кухонные котлы и гнать скот. Это было, так сказать, наше интендантство. Затем внезапно из своей хижины появился Панда в сопровождении нескольких слуг. Он произнес род молитвы, бросая при этом в нашу сторону пыль или какой-то порошок, — что обозначала эта церемония, я не понял.

Когда он кончил, Мапута поднял копье, и весь полк, как один, рявкнул: «Байет!» Это был королевский салют, прозвучавший как раскат грома. Трижды повторили они этот оглушительный салют, а потом замолчали. Снова Мапута поднял копье, и все четыре тысячи голосов грянули национальный гимн «Ингома», и под неистовые звуки зловещей мелодии полк начал выступление. Так как я не думаю, чтобы когда-нибудь слова этого гимна были записаны, то я привожу их здесь:

Ба я м зонда,

Ба я м лойиза,

Изизье зонке

Ба зонд Инкузи [*].

[*] В буквальном переводе слова этого гимна обозначают:

Они (враги) его (короля) ненавидят,

Они призывают проклятия на его голову,

Все в этой стране

Страшатся нашего короля.

Когда «Ингому» пели двадцать или тридцать тысяч воинов, бросавшихся в бой, то это было действительно нечто потрясающее.

*  *  *

Ранним утром 2 декабря я очутился с амавомбами в месте, известном под названием Индондакузука. Это равнина с несколькими возвышающимися над ней сопками, лежащая в шести милях от границы Наталя, от которого она отделена рекой Тугелой.

Ввиду того, что амавомбам был отдан приказ по возможности не принимать участия в битве, мы заняли позицию приблизительно в расстоянии одного километра направо от фактического поля сражения. Мы выбрали для нашего лагеря сопку, напоминавшую формой огромный курган. Впереди, на расстоянии пятисот метров, находился другой, более низкий холм. Позади нас тянулся кустарник, растущий группами и состоявший преимущественно из колючей мимозы. Этот кустарник спускался до самых берегов Тугелы, протекавшей в четырех километрах от нашей позиции.

Утро было прескверное, холодное и туманное. Я спал, завернувшись в одеяло, под деревом мимозы, так как палаток у нас не было. Вскоре после рассвета меня разбудил гонец, передавший мне, что Умбелази и какой-то белый человек по имени Джон Дэн желают меня видеть. Я встал и стал приводить себя в порядок, я всегда избегаю, если возможно, показываться перед туземцами в растрепанном виде. Помнится, я как раз кончал причесываться, когда прибыл Умбелази.

В этом утреннем тумане он выглядел настоящим гигантом. Действительно, в ту минуту, как его фигура вырисовалась в облаках тумана, с блестевшим лезвием широкого копья, на котором сконцентрировался весь свет, он показался мне каким-то неземным существом.

Он стоял, кутаясь из-за холода в плащ и вращая глазами. Что-то в тревожном, нерешительном выражении его лица подсказало мне, что он сознавал страшную опасность, в которой находился. За ним мрачно и задумчиво, с глазами, устремленными вниз, скрестив на груди руки, стоял статный и красивый Садуко, показавшийся моему расстроенному воображению злым гением. По левую его руку стоял белый человек, молодой и сильный, с ружьем в руке и трубкой во рту. Я догадался, что это был Джон Дэн, с которым мне до этого времени не приходилось встречаться. Его сопровождали тридцать или сорок зулусов, входивших в состав правительственных войск Наталя. На них было что-то вроде мундира, и они были вооружены ружьями. Позади них шел отряд из двухсот или трехсот туземцев из Наталя, вооруженных метательными копьями.

— Добрый день, — сказал я, пожимая Умбелази руку.

— День не может быть добрым, когда солнце не освещает его, Макумазан, — ответил он, и слова эти мне показались зловещими.

Затем он познакомил меня с Джоном Дэном, который, по-видимому, был рад встретить человека своей расы. Я спросил о цели их посещения, и Дэн пустился в объяснения. Он сказал, что накануне вечером капитан Уомелей, начальник пограничного отряда в Натале, послал его сюда, чтобы попытаться достигнуть примирения враждующих партий. Но когда он заговорил о мире с одним из братьев Умбелази, тот высмеял его и заявил, что они достаточно сильны, чтобы справиться с узуту, то есть партией Сетевайо. Когда же Дэн предложил переправить ночью через брод реки Тугелье женщин, детей и скот в Наталь, где они были бы в безопасности, то брат Умбелази и слышать не хотел об этом. Сам же Умбелази накануне был в отсутствии — он искал помощи у правительства Наталя, — а потому Дэн не мог ничего сделать.

— Какой набитый дурак! — сказал я громко (мы говорили по-английски). — Не можете ли вы повлиять на Умбелази и сделать это теперь? (Я подразумевал переправить женщин и детей через реку).

— Боюсь, что теперь уже поздно, мистер Квотерман, — ответил он. — Узуту наступают. Смотрите сами. — И он подал мне бывшую при нем подзорную трубу.

Я влез на большой камень и внимательно стал осматривать расстилавшуюся передо мной равнину. Как раз в это время порыв ветра рассеял туман. Вдали все было черно от наступающих войск. Они были еще на значительном расстоянии от нас — в двух милях, я думаю — и наступали они очень медленно большим настоящим полумесяцем, причем фланги напоминали тонкие рога месяца, а центр казался плотной, широкой массой. Вырвавшийся из-за туч луч солнца сверкнул на их бесчисленных копьях. На мой взгляд, их было не менее двадцати-тридцати тысяч.

— Совершенно правильно, они идут, — сказал я, слезая с камня. — Что вы намерены делать, мистер Дэн?

— Повиноваться приказу и постараться устроить примирение, если найду кого-либо, кто захочет мириться, а если нет… ну, тогда придется сражаться, вероятно. А вы, мистер Квотерман?

— Повинуюсь приказу и останусь здесь. Если только, — прибавил я с сомнением, — эти амавомбы не закусят удила и не удерут со мною.

— Насколько я знаю зулусов, они удерут до наступления ночи, мистер Квотерман. — Но, слушайте, почему вам не сесть на коня и не уехать со мною? Странно было бы оставаться вам здесь.

— Я обещал остаться, — сердито проворчал я.

Я сам чувствовал, что здесь мне не место. Я посмотрел на дикарей, окружавших меня и зловеще сжимавших уже свои копья, посмотрел на те другие тысячи дикарей, наступавших на нас, и почувствовал, что душа моя ушла в пятки.

— Отлично, мистер Квотерман, вы знаете лучше, что вам надлежит делать, и я надеюсь, что вы выйдете невредимым из всей этой передряги.

— Желаю вам того же самого! — ответил я.

Джон Дэн повернулся, и я слышал, как перед уходом он спросил, знает ли он что-нибудь о передвижении узуту и об их плане битвы. Умбелази ответил, пожав плечами:

— Пока я ничего не знаю, но несомненно я буду знать многое прежде, чем солнце будет стоять высоко над горизонтом.

В это время порыв ветра налетел на нас и сорвал с головного обруча Умбелази развевавшееся страусовое перо. Шепот ужаса пронесся по рядам присутствующих, которые сочли это дурным предзнаменованием. Перо полетело по воздуху и мягко упало на землю к ногам Садуко. Он нагнулся, поднял его и воткнул его обратно в обруч Умбелази, проговорив:

— Да удастся мне, о королевич, возложить так же корону на голову сына Панды, благоприятствуемого судьбой.

Эта ловкая речь рассеяла общее уныние и была встречена радостными криками, а Умбелази кивком головы и улыбкой поблагодарил Садуко за находчивость. Я обратил только внимание на то, что Садуко не упомянул имени «сына Панды, благоприятствуемого судьбой» и на чью голову он надеялся возложить корону. У Панды же было много сыновей, и этот день должен был показать, кому из них благоприятствовала судьба.

Минуту или две спустя Джон Дэн с сопровождавшими его отрядами отбыл, чтобы попытаться склонить на мир наступавших узуту. Умбелази, Садуко с их конвоем отбыли тоже к главному корпусу войска изигкозов, который был расположен налево от нас, и, «сидя на своих копьях», как говорят туземцы, ожидали атаки. Что касается меня, то я остался один с амавомбами.

Я с трудом заставил себя выпить кофе, сваренный для меня Скаулем, и проглотить что-нибудь съестное, но я должен честно сказать, что не запомню более несчастного завтрака, как этот. Я был уверен, что это был последний день моей жизни, и меня больше всего удручало, что я должен был умереть один среди дикарей, не имея около себя ни одного белого лица. О, как я сердился на себя, что позволил себя втянуть в это страшное дело! Я даже дошел до того, что пожалел, что не нарушил своего слова, данного Панде, и не уехал с Джоном Дэном, когда он звал меня.

Но вскоре я забыл все эти мрачные размышления, следя за развитием событий с вершины сопки, с которой открывался великолепный вид на все поле битвы. Вскоре ко мне присоединился старик Мапута, и я спросил его, думает ли он, что ему придется сегодня вступить в бой.

— Думаю, что придется, — весело ответил он. — Мне кажется, что узуту намного превосходят численно изигкозов, а ты знаешь, Панда приказал помочь Умбелази, если он будет в опасности. Подбодрись, Макумазан. Я могу тебе с уверенностью обещать, что еще сегодня ты увидишь наши копья, обагренные кровью. Ты не уйдешь голодным с этой битвы и не расскажешь белым, что амавомбы трусы, которых ты плетками не мог погнать в бой. Нет, нет, Макумазан. Я думал, что мне, старику, придется умереть дома, как корове, но судьба благоприятствует мне сегодня, и я увижу еще одно большое сражение — мое двадцатое сражение. С этими самыми амавомбами я сражался во всех крупных битвах Лютого Владыки и сражался также за Панду против Дингаана.

— Может быть, это будет твоим последним сражением, — сказал я.

— Полагаю, что так, Макумазан. Но какое это имеет значение, если я и королевский полк смогут умереть такой славной смертью, о которой будут говорить внуки и правнуки? О, развеселись, Макумазан! Судьба благоприятствует и тебе и даст тебе возможность сражаться. Ибо знай, Макумазан, что мы, жалкие черные солдаты, ожидаем, что ты покажешь нам сегодня, как нужно сражаться или, если нужно, умереть под грудою врагов.

— Так вот что вы, зулусы, называете «давать советы»? — возразил я.

Но Мапуто не слышал меня. Он схватил меня за руку и указал вперед, немного влево, где фланг огромной армии узуту быстро двигался вперед, представляя тонкую, длинную линию, сверкающую копьями. Движущиеся ноги и руки воинов придавали им вид пауков, туловищами которых служили большие боевые щиты.

— Ты понимаешь их план? — спросил Мапута. — Они хотят окружить Умбелази, отрезать ему путь боковыми флангами, а затем атаковать главными силами. Один фланг пройдет между нашей позицией и правым флангом изигкозов. О, проснись, проснись, Умбелази! Или ты спишь в хижине с Маминой? Развяжи свое копье, сын короля, и вперед на врага! Смотри! — продолжал он. — Сын Дэна начинает битву. Не говорил ли я, что белые люди нам покажут, как нужно сражаться? Загляни в свою трубу, Макумазан, и расскажи мне, что происходит.

Подзорная труба, оставленная мне Джоном Дэном, была хотя и небольшого размера, но хорошая, и, заглянув в нее, я увидел все довольно ясно. Джон Дэн верхом на лошади подъехал почти к конечной точке левого фланга узуту, размахивая белым платком. За ним следовал небольшой отряд натальских кафров. Вдруг откуда-то из рядов узуту поднялось облачко дыма. В Дэна кто-то выстрелил.

Он уронил платок и спрыгнул на землю. Он и солдаты его отряда начали быстро стрелять в ответ, и много воинов попадало в рядах узуту. Они испустили боевой клич и начали наступать. Шаг за шагом Джон Дэн и его солдаты были оттеснены назад, храбро сражаясь с превосходящими силами противника. Они прошли мимо нас на расстоянии четверти мили и исчезли в кустарнике позади нас. Прошло много времени, пока я не узнал, что сталось с ними, потому что в этот день мы их больше не видели.

Как щупальца паука обхватывают муху, так фланги противника окружили армию Умбелази (я не мог понять, почему Умбелази не отрезал эти «щупальца»), и тогда главные силы узуту пошли в атаку. Полк за полком, всего двадцать или тридцать тысяч воинов, ринулись на склон холма, и там, близ гребня его, были встречены полками Умбелази, бросившимися с воинственными криками вперед для отражения атаки.

Шум от столкнувшихся их щитов доносился до нас, как раскаты грома, а метательные копья сверкали, как молния. Узуту остановились и дрогнули. Тогда из рядов амавомбов раздались радостные крики.

— Победа за Умбелази!

Напряженно наблюдали мы за ходом битвы и увидели, как узуту подались назад. Они отступили вниз по склону, оставляя перед собою землю, покрытую черными точками. Мы знали, что это были убитые или раненые.

— Почему Умбелази не наносит решительного удара? — воскликнул Мапута недоумевающим голосом. — Бык повален на спину. Почему он не затопчет его?

— Потому что он боится, по всей вероятности, — ответил я, продолжая наблюдать.

Заметив, что их преследуют, солдаты Сетевайо быстро перестраивались у подножья холма, приготовляясь к новой атаке. Среди войска Умбелази, над ними, произошли какие-то быстрые передвижения, о значении которых я не мог догадаться. Передвижения эти сопровождались шумом и сердитыми возгласами. Затем внезапно из середины войска изигкозов выступил большой отряд воинов, силою до тысячи человек. Они быстро побежали вниз по склону по направлению к узуту с повернутыми вверх копьями. Я подумал сперва, что они хотели произвести самостоятельную атаку, пока не увидел, как ряды узуту разомкнулись, чтобы принять их, и не услышал их приветственных криков.

— Предательство! — воскликнул я. — Кто это?

— Садуко со своими амакобами и амангванами. Я узнаю их по прическе, — сказал Мапута холодным голосом.

— Ты хочешь сказать, что Садуко со всеми своими воинами перешел на сторону Сетевайо? — возбужденно спросил я.

— А что же иначе, Макумазан? Садуко — изменник, Умбелази — конченый человек!

Я опустился на камень и застонал. Теперь все мне стало ясно.

Вскоре из рядов узуту поднялись дикие торжествующие крики, и снова их воины, подкрепленные полками Садуко, начали свое наступление. Умбелази и его приверженцы — их было теперь не более восьми тысяч человек — не дожидались атаки. Они обратились в позорное, беспорядочное бегство. Благодаря своей численности они пробились сквозь редкие ряды левого фланга узуту и побежали позади нас, направляясь к берегам Тугелы. Задыхаясь от быстрого бега, взбежал к нам на сопку гонец.

— Вот слова Умбелази, — с трудом проговорил он. — О Макумазан и о Мапута, Умбелази умоляет вас удержать Узуту и дать таким образом ему и тем, кто держит его сторону, время спастись с женщинами и детьми в Наталь. Его полководец Садуко изменил ему и перешел с тремя полками на сторону Сетевайо, а потому мы не можем больше бороться против нескольких тысяч противника.

— Пойди скажи Умбелази, что Макумазан, Мапута и полк амавомбов сделают все, что только возможно, — спокойно ответил Мапута. — Однако вот наш совет ему: пусть он торопится перейти Тугелу с женщинами и детьми, потому что нас мало, а воинов Сетевайо много.

Гонец побежал прочь, но, как я слышал впоследствии, он так и не достиг Умбелази, потому что бедняга был убит недалеко от того места, где мы стояли.

Затем Мапута скомандовал, и амавомбы построились тройной шеренгой: в первой и второй шеренге было по тысяче триста человек, в третьей — около тысячи, а за третьим рядом шли носильщики, от трехсот до четырехсот юношей. Мне было назначено место в самом центре второй шеренги, которое я и занял верхом на лошади.

В таком порядке мы двинулись вперед налево от нашей позиции, очевидно, с целью встать между бегущими изигкозами и преследующими их узуту или, если последние захотели бы нас обойти, то угрожать их флангу. Полководцы Сетевайо недолго оставляли нас в сомнении относительно того, что они намерены делать. Главный корпус их армии повернул направо, преследуя бегущего врага, а три полка, из которых каждый был в две тысячи пятьсот копий, остановились. Может быть, прошло пять минут, пока каждый полк выстраивался тоже тройной шеренгой, как и мы.

Мне эти пять минут показались очень долгими. Я думал, что, по всей вероятности, это были последние минуты моей жизни. Я не мог ни на чем сконцентрировать своих мыслей. Я окинул ряды ветеранов-амавомбов и заметил, что у них был торжественный вид, как у людей, приготовившихся к смерти, но не было в них и признака страха.

Мапута прошел по рядам, отдавая приказания начальникам. Он подошел к тому месту, где я и Скауль сидели верхом на лошадях.

— А! Я вижу, что ты приготовился, Макумазан, — сказал он веселым голосом. — Я говорил тебе, что ты не уйдешь отсюда голодным! Разве я не был прав?

— Мапута! — сказал я тоном увещевания. — Какая польза от нашего выступления? Умбелази разбит, полк амавомбов не принадлежит к его войску. К чему же посылать всех этих, — я указал на ряды амавомбов, — в царство теней? Почему не двинуться к реке и не попытаться спасти женщин и детей?

— Потому что нам нужно забрать в царство теней как можно больше этих. — И он указал рукой на густые ряды узуту. — Но, — прибавил он с оттенком недовольства, — наши распри тебя не касаются. У тебя и у твоего слуги есть лошади. Вы можете еще ускакать, если во весь дух помчитесь к нижнему броду, и можете спасти вашу жизнь.

Тогда самолюбие заговорило во мне.

— Нет, — ответил я, — я не хочу удирать, когда другие будут сражаться!

— Я никогда и не думал, что ты удерешь, Макумазан. Я уверен, что ты не хочешь, чтобы тебе дали новое, позорное прозвище. Амавомбы тоже не удерут, чтобы не сделаться посмешищем всего народа. Король приказал нам попытаться помочь Умбелази в случае, если боевое счастье повернется против него. Мы повинуемся приказу короля, умирая на своем посту… Макумазан, думаешь ли ты, что можешь попасть в того грозного молодца, который осыпает нас оскорблениями? Ты меня весьма обяжешь, потому что он мне очень не нравится. — И он указал мне на воина, храбрившегося перед первыми рядами противника и посылавшего по нашему адресу громкие ругательства. Расстояние до него было не менее шестисот метров.

— Попытаюсь, — ответил я, — хотя это далеко. — Я слез с лошади, вскарабкался на кучу камней и, приложив ружье к верхнему камню, навел мушку, прицелился и, затаив дыхание, спустил курок. Секунду спустя обидчик взмахнул руками, уронил копье и упал лицом на землю.

Крики восторга вырвались у следивших за выстрелом амавомбов, а старик Мапута захлопал в ладоши и ухмыльнулся во весь рот.

— Благодарю тебя, Макумазан. Очень хорошее предзнаменование. Теперь я уверен, что наш конец будет доблестный, а это все, на что мы можем надеяться. Какой замечательный выстрел! Прощай, Макумазан! — И он сжал мне руку. — Час пробил! Я иду повести полк в атаку. Амавомбам отдан приказ защищать тебя до последней капли крови, потому что я хочу, чтобы ты видел конец битвы. Прощай!

И он поспешил в сопровождении начальников отдельных отрядов. Живым я его больше не видел.

Я же зарядил снова ружье и сел на лошадь. Я не хотел стрелять больше с такого далекого расстояния, боясь испортить свою репутацию.

Прошла минута, и первый полк противника начал наступать. Остальные два полка сели, чтобы показать, что они не хотели портить игры. Сражение должно было начаться поединком между шестью тысячами людей.

— Проучим мы этих мальчишек, — прошептал воин, стоявший рядом со мной.

Несколько секунд царила тишина. Воины наклонились вперед между изгородью тонких и грозных копий. Затем шепот пробежал по шеренгам; он звучал, как шум ветра среди деревьев — это был сигнал готовиться к бою. Затем вдалеке раздалась громкая команда, подхваченная несколькими голосами впереди и позади меня. Я заметил, что мы двигались, сперва медленно, затем скорее. Сидя верхом на лошади, я мог видеть все наступление. Казалось, будто три черные волны, окаймленные белой пеной — это были белые перья на голове амавомбов, — искрились блестками — это сверкали их широкие копья.

Теперь мы перешли в атаку. О этот натиск склонившихся перьев и глухой топот восьми тысяч ног! Узуту наступали вверх по склону навстречу нам. Мы бежали молча, и так же молча бежали они. Все ближе и ближе продвигались мы друг к другу. Уже можно было видеть их лица, уже можно было разглядеть дикий блуждающий взгляд свирепых глаз.

Затем раздался грохот — такого раскатистого грохота я никогда еще не слышал — громовой раскат столкнувшихся щитов — и сверкнула молния взметнувшихся копий.

— Убивай, амавомба, убивай! — пронесся грозный клич, и из рядов противника в ответ понеслись не менее дикие крики:

— Коли, узуту, коли!

Как огромная волна прибоя, ударившись внезапно о скалистый риф, вздымается на него и скрывает его под собою, так набросились амавомбы на полк узуту.

В три минуты от полка ничего не осталось. Мы убили всех до одного, но наших полегло около трети. Вся наша первая шеренга была уничтожена в схватке, которая длилась не более нескольких минут. Еще не кончился этот первый бой, как второй полк узуту вскочил и пошел в атаку. С победным кличем бросились мы вниз по склону им навстречу. Снова раздался грохот щитов, но на этот раз бой был продолжительнее, и так как я находился теперь в переднем ряду, то тоже принял в нем участие. Я помню, что застрелил двух узуту, которые бросились на меня с копьем. Я помню стоны раненых, крики торжества и отчаяния и, наконец, голос Скауля:

— Мы побили их, господин, но вот идут другие!

Третий полк наступал теперь на наши поредевшие ряды. Мы схватились с неприятелем и дрались, как дьяволы, даже юные носильщики вмешались в бой. Враг нападал теперь со всех сторон, потому что мы перестроились в кольцо. Каждую минуту люди умирали сотнями, и хотя амавомбов осталось уже немного, однако никто из них не сдавался.

Я сражался с копьем в руке, хотя сам не знаю, как оно попало ко мне в руки. Убитые высокими кучами лежали вокруг нас, друзья и враги, все вместе, и мы употребляли их, как бруствер. Я увидел, как лошадь Скауля взметнулась на дыбы и упала. Скауль соскользнул с нее через хвост и в следующую минуту сражался около меня, тоже с копьем в руке, и бормотал при каждом ударе проклятия по-английски и голландски.

Вдруг моя лошадь громко заржала и что-то тяжелое ударило меня по голове — вероятно, в меня была брошена боевая дубина — и после этого я ничего больше не помнил.

Когда я снова пришел в себя, то увидел, что я был все еще на лошади, которая плелась вперед со скоростью восьми миль в час. Скауль бежал рядом со мной, держась за ремень моего стремени. Он был покрыт кровью, и кровь была также на лошади и на мне. Не знаю, была ли это наша собственная кровь — мы все трое были более или менее ранены — или кровь врагов, но знаю, что вид у нас был ужасный. Я натянул поводья, и лошадь остановилась среди кустарника. Скауль пошарил в походной сумке и вытащил из нее большую фляжку с джином, наполовину разбавленным водой. Я отхлебнул большой глоток, и напиток мне показался настоящим нектаром, затем я передал фляжку Скаулю и он последовал моему примеру. Новая жизнь, казалось, влилась в мои жилы. Что бы ни говорили члены общества трезвости, но в таких случаях алкоголь незаменим.

— Где амавомбы? — спросил я.

— Вероятно, теперь все уже мертвы, начальник. И мы были бы убиты, если бы твоя лошадь не пустилась вскачь. Уф! Но как они дрались! Об этой битве будут долго рассказывать. Они унесли с собой на копьях все эти три полка.

— Это все хорошо, — сказал я. — Но куда мы теперь едем?

— В Наталь, надеюсь, начальник. Достаточно мы нагляделись на зулусов. Тугела недалеко, и мы переплывем ее. Едем, пока наши члены не одеревенели от ран.

Мы поехали вперед, пока не достигли гребня холма, с которого открылся вид на реку. Здесь мы увидели и услышали нечто страшное.

Под нами внизу узуту сотнями убивали беглецов. Их тащили к берегу, и здесь они погибали или на берегу, или в воде. Река была черная от утонувших или утопающих людей.

А эти душу раздирающие крики и стоны! Я даже не пытаюсь их описать.

— Поедем вверх по течению, — коротко сказал я, и мы стали пробираться сквозь колючий кустарник в более густой небольшой лесок. Бегущие изигкозы, по-видимому, и не заходили в этот лес, вероятно, потому, что берега реки здесь были очень крутые и обрывистые, а течение было очень быстрое, так как это было выше брода.

Некоторое время мы спокойно подвигались вперед, но внезапно я услышал шум. Мимо меня проскочил огромного роста человек, ломавший кусты, как буйвол. Он добежал до берега и остановился на скале, повисшей над Тугелой.

— Умбелази! — удивленным шепотом проговорил Скауль.

В эту же минуту мы увидели другого человека, стремительно гнавшегося за первым. Так гончая собака гонится за оленем.

— Садуко! — снова проговорил Скауль.

Я повернул лошадь к скале. Я знал, что безопаснее будет держаться в стороне, но не мог поступить иначе. Я доехал до края скалы, на которой дрались Садуко и Умбелази…

При обыкновенных обстоятельствах Садуко, несмотря на свою подвижность и ловкость, не мог бы справиться с самым сильным во всей стране зулусом. Но Умбелази находился в состоянии крайнего изнеможения; его грудь вздымалась, как кузнечные мехи. Кроме того, по-видимому, внутренняя печаль терзала его, а в довершение всего он был без щита. Он был вооружен только метательным копьем.

Удар копья, нанесенный ему Садуко и частично отпарированный им, слегка ранил его в голову и перерезал повязку, в которую было воткнуто страусовое перо, то самое перо, которое ветер сдул утром. Перо снова упало на землю. Другим ударом Садуко проткнул ему правую руку, так что она беспомощно повисла. Умбелази схватил свое метательное копье левой рукой, стараясь продолжать борьбу, и в эту минуту подошли мы.

— Что ты делаешь, Садуко? — крикнул я. — Видел ли ты когда-нибудь, чтобы собака кусала своего собственного хозяина?

Он повернулся и с удивлением уставился на меня. Оба они выпялили на меня глаза.

— Да, Макумазан, — ответил Садуко ледяным голосом, — иногда собака кусает хозяина, когда она умирает с голода, а упитанный хозяин выхватывает у нее ее кость. Отойди в сторону, Макумазан (хотя я был безоружный, но я шагнул между ними), иначе ты разделишь судьбу этого вора.

— Не отойду, Садуко, — закричал я, обезумев от виденного, — разве только ты убьешь меня!

Тогда заговорил Умбелази глухим, прерывающимся голосом.

— Благодарю тебя, белый человек, но сделай то, о чем просит тебя эта змея — змея, которая жила в моем крале и кормилась из моей чаши. Пусть он полностью удовлетворит свою жажду мщения за ту женщину, которая околдовала меня… за ту колдунью, которая довела меня и тысячи людей до гибели. Слышал ли ты, Макумазан, о великом подвиге сына Мативани? Слышал ли ты, что он все время был изменником, состоя на жалованье у Сетевайо, и что он перешел со своими полками на сторону узуту как раз, когда решался исход битвы? Смотри, предатель, вот мое сердце, сердце, которое любило тебя и доверяло. Порази его, порази!

— Прочь с дороги, Макумазан! — прошипел Садуко. Но я не шевельнулся.

Он прыгнул на меня, и хотя я старался напрячь все свои силы, чтобы бороться с ним, но ему удалось обхватить руками мое горло, и он стал меня душить. Скауль подбежал ко мне на помощь, но рана ли его или крайнее изнеможение, а может быть, также волнение сказались в эту минуту. Во всяком случае, он упал на землю и забился в припадке. Я думал, что все уже кончено, когда снова услышал голос Умбелази и почувствовал, что Садуко отпустил мое горло. Голова моя шла кругом, и я присел.

— Собака, — сказал Умбелази, — смотри, где твое копье! — И он швырнул копье Садуко, которое он поднял во время нашей борьбы, вниз, в реку. — Теперь, собака, я мог бы легко тебя убить, но я этого не сделаю. И знаешь почему? Я тебе скажу. Я не хочу мешать кровь предателя с моей собственной кровью. Смотри! — Он поставил рукоятку своего широкого копья на скалу и наклонился над острием. — Ты и твоя жена Мамина довели меня до гибели. Да падет моя кровь и кровь всех моих приверженцев на твою голову! Твое имя будет навеки вызывать отвращение во всех честных людях, а я, которого ты предал, я, королевич Умбелази, не дам тебе покоя до самой твоей смерти! Прощай, Макумазан, мой друг…

Он замолчал, и я увидел, как слезы брызнули из его глаз — слезы, смешанные с кровью, сочившейся из его раны на голове. Затем внезапно он испустил боевой клич изигкозов и всей тяжестью своего тела надавил на острие копья.

Оно насквозь проткнуло его. Он упал на руки и колени. Он посмотрел на нас жалобным взглядом и скатился со скалы в реку.

Тяжелый всплеск — и не стало Умбелази Прекрасного, Умбелази, которого Мамина поймала в свои сети.

Грустная история!

Хотя это случилось уже много лет тому назад, но печаль сжимает мое сердце и теперь, когда я пишу это.

Глава XIV

Торжество победителя

Не знаю, сколько времени прошло после падения тела Умбелази в реку до того момента, как к нам подошли несколько воинов узуту.

Я был в полузабытьи.

Как сквозь сон я услышал голос Садуко:

— Не трогайте Макумазана и его слугу! Они мои пленники! Кто тронет их, умрет со всем своим домом!

В полуобморочном состоянии они посадили меня на коня, а Скауля унесли на щите.

Когда я пришел в себя, я увидел себя в небольшой пещере или, вернее, под какими-то нависшими скалами. Со мной был Скауль, оправившийся от своего припадка, но все еще пребывавший в каком-то ненормальном состоянии. Он ничего не помнил об обстоятельствах смерти Умбелази, и я никогда не напоминал ему о них. Подобно другим, он думал, что Умбелази утонул, пытаясь переплыть Тугелу.

— Собираются они убить нас? — спросил я его. По торжествующим крикам, доносившимся извне, я понял, что мы находимся в лагере победоносных узуту.

— Не знаю, начальник, — ответил он. — Надеюсь, что нет. Было бы жалко умереть после того, что мы пережили. Лучше бы было умереть в начале битвы.

Я кивнул головой в знак согласия. В эту минуту вошел зулус, неся блюдо с поджаренными кусками мяса и кувшин с водой.

— Сетевайо посылает тебе это, Макумазан, — сказал он, — и жалеет, что нет молока или пива. Когда ты покушаешь, стража ожидает тебя, чтобы провести к нему. — И он удалился.

— Если бы они собирались нас убить, — сказал я Скаулю, — то вряд ли бы они взяли на себя труд сперва накормить нас. Поэтому нечего нам падать духом, и поедим!

— Кто знает! — отвечал Скауль, запихивая огромный кусок мяса в рот: — Но, во всяком случае, лучше умереть с полным желудком, чем с пустым.

Так как мы больше страдали от усталости, чем от ран, которые не были серьезны, то силы снова вернулись к нам после того, как мы сытно поели. Когда мы доканчивали последний кусок мяса, зулус просунул к нам голову и спросил, готовы ли мы. Я кивнул головой, и, поддерживая друг друга и прихрамывая, мы со Скаулем вышли из пещеры. Снаружи нас ожидали пятьдесят солдат, громко рассмеявшихся при виде наших плачевных фигур, но ничего враждебного по отношению к нам я в них не заметил. Там же стояла моя лошадь, печально понурив голову. Мне помогли взобраться на седло, Скауль уцепился за стремя, и нас повели за четверть мили к Сетевайо.

Мы нашли его сидевшим на склоне одного их холмов, с которого открывался вид на расстилавшуюся перед ним равнину. Моим глазам представилась странная, дикая сцена. Сетевайо сидел, окруженный своими начальниками и членами его совета, а мимо него бегом проносились победоносные полки, громко выкрикивавшие самые необыкновенные его титулы. Разодетые и разукрашенные глашатаи бегали перед ним взад и вперед, возвещая о его подвигах, называя его «Грозой Земли» и выкрикивая имена знаменитых предводителей, павших в этой битве.

Между тем беспрестанно подходили воины, приносившие на щитах мертвых предводителей и начальников, и клали их рядами. Так в Англии, после удачной охоты, укладывают рядами дичь. Сетевайо, как оказывается, пришла фантазия полюбоваться на убитых, но так как он слишком устал, чтобы пойти на поле битвы, то он приказал принести их к себе. Среди мертвых я увидел тело моего старого друга Мапуты. Все его тело было буквально изрешечено ударами копий, но на лице его застыла улыбка.

С помощью Скауля я слез с лошади и, прихрамывая, пробрался между трупами к тому месту, где сидел Сетевайо.

— Добрый вечер, Макумазан, — сказал Сетевайо, протягивая мне руку. — Я слышал, что ты командовал амавомбами, которых король, мой отец, послал на помощь Умбелази, и я очень рад, что ты остался в живых. Я горжусь тем, что они так доблестно сражались, потому что ты знаешь, Макумазан, что я был раньше начальником этого полка. Я отдал приказ щадить каждого из них, кто остался в живых, и сделаю их начальниками нового полка амавомбов, который я хочу возродить. Знаешь ли ты, Макумазан, что ты уничтожил почти целиком три полка узуту, убив столько воинов, сколько убило все войско моего брата? Ты великий человек, Макумазан! Если бы не предательство, — он проговорил это слово с легким оттенком сарказма, — Садуко, то ты выиграл бы сегодня победу для Умбелази. Если ты хочешь остаться при мне, я сделаю тебя полководцем целой дивизии королевской армии, потому что с этих пор я буду иметь голос в государственных делах.

— Ты ошибаешься, о сын Панды, — ответил я. — Вся слава доблестной атаки амавомбов принадлежит Мапуте, советнику короля. Вот он лежит здесь. — И я указал на тело Мапуты. — Я же сражался в его рядах, как простой солдат.

— Я знаю это, Макумазан, мы все знаем это. Мапута был умная обезьяна, но мы знаем также, что ты научил его, как прыгать. Ну, он умер, и почти все амавомбы умерли, а от моих трех полков осталась одна горсть; стервятники пожирают остальных. Все это кончено и забыто, Макумазан. Вот здесь лежит много мертвых предводителей и начальников, но одного не хватает здесь — того, против которого я сражался. Мне говорили, что ты один знаешь, что с ним сталось, и вот, Макумазан, я хотел бы знать, жив ли он или мертв, а если он мертв, то от чьей руки он погиб, чтобы я мог наградить эту руку.

Я обвел глазами вокруг себя, размышляя, сказать ли правду или придержать язык, и глаза мои встретились со взглядом Садуко. Холодный и безразличный, сидел он среди начальников, но на некотором расстоянии от них, как бы держась особняком. И я вспомнил, что только он и я, мы одни знали правду о смерти Умбелази.

Не знаю, почему мне пришло в голову сохранить про себя эту тайну. К чему было мне рассказывать Сетевайо, что Умбелази был доведен отчаянием до самоубийства? К чему раскрывать позорный поступок Садуко?

— О Сетевайо, — сказал я, — случайно я видел конец Умбелази. Он не был убит врагом. Он умер от разрыва сердца на скале, над рекой, а если хочешь знать, что случилось потом, пойди спроси Тугелу, в которую он упал.

Сетевайо на мгновение прикрыл глаза рукой.

— Уф! — сказал он потом. — Я снова повторяю, не будь Садуко, сына Мативани, который воспользовался случаем отомстить Умбелази за женщину, то, может быть, и я умер бы от разрыва сердца на скале, над рекой. О Садуко, я в большом долгу у тебя и заплачу тебе хорошо. Но я не сделаю тебя моим другом, а то мы тоже можем случайно поссориться из-за женщины и мне придется умереть от разбитого сердца на скале над рекой. О брат мой Умбелази, я оплакиваю тебя. Ведь мы играли с тобой, когда были маленькими, и любили друг друга. И в конце поссорились из-за игрушки, которую зовут троном. Ты умер, брат мой, а я остался в живых. Однако кто знает, может быть, в конце концов твоя участь счастливее моей. Ты умер от разбитого сердца, Умбелази, а кто знает, от чего я умру?

Я подробно описал эту сцену, так как она послужила тому, что и за пределами земли Зулу распространился слух, что Умбелази умер от разрыва сердца.

Видя, что Сетевайо был мягко настроен и относился ко мне дружелюбно, я решил воспользоваться этим случаем и попросить разрешения уехать. Но пока я размышлял, как бы получше подъехать к нему, случилось нечто, помешавшее мне выполнить мое намерение.

Услышав шум позади себя, я оглянулся и увидел толстого, жирного человека в пышном боевом наряде. В одной руке у него было окровавленное копье, а в другой — головное украшение из страусовых перьев. Он шел и кричал:

— Пропустите меня к сыну короля! Мне нужно сообщить кое-что победителю Сетевайо.

Я вытаращил глаза. Сомнений не могло быть, это был Умбези, Гроза Слонов, отец Мамины. В несколько секунд, не дожидаясь разрешения приблизиться, он перешагнул через трупы воинов и остановился только, чтобы одного ударить ногой по голове, а другого выругать самым бесстыдным образом. Очутившись перед Сетевайо, он стал скакать перед ним, громко восхваляя его подвиги.

— Кто этот дуралей? — сердито спросил Сетевайо. — Прикажите ему не шуметь, иначе его глотка замолкнет навсегда.

— О Лев с Черной Гривой, я Умбези, Гроза Слонов, главный помощник Садуко Хитроумного, который выиграл тебе битву. Я отец Мамины Прекрасной, на которой женился Садуко и которую украл этот мертвый пес Умбелази.

— А, — сказал Сетевайо, зловеще щуря глаза. — Что же ты мне скажешь, Гроза Слонов и отец Мамины, которую мертвый пес Умбелази отнял от твоего господина, Садуко Хитроумного?

— Вот что, могучий владыка, вот что, Гроза Земли, — это я избавил тебя от твоего главного врага, от самого Умбелази.

Садуко, казалось, очнулся от своей задумчивости и вскочил с места, но Сетевайо резко приказал ему молчать. Не замечая ничего, безумец Умбези продолжал свой рассказ:

— О могучий победитель, я встретился с Умбелази в пылу битвы, и, увидя меня, он бежал. Да, сердце его сделалось мягким, как воск, при виде меня, чью дочь он украл.

— Значит, Умбелази испугался тебя, который до сегодняшнего утра был одним из его шакалов? — сказал Сетевайо. — Что же случилось дальше?

— Он бежал от меня, как ветер, о Лев с Черной Гривой, а я бежал за ним еще скорее. Он забежал далеко в лес, пока не дошел до скалы над рекой, и там он вынужден был остановиться. Там мы вступили с ним в бой. Он бросился на меня, но я перепрыгнул через его копье вот так. — И он подпрыгнул в воздухе. — Он снова на меня набросился, но я нагнулся вот так. — И он неуклюже присел. — Он устал и побежал кругом скалы, а я ударил его копьем раз, и другой, и еще раз в спину, пока он не упал, прося пощады. Потом он скатился со скалы в воду, и я при этом вырвал его перо. Смотри, разве это не перо мертвого пса Умбелази?

Сетевайо взял головное украшение и осмотрел его, затем показал его нескольким начальникам, сидевшим возле него, и все они серьезно закивали головами.

— Да, — сказал он, — это боевое украшение Умбелази, любимца короля, опоры королевского дома. При виде этого пера у многих дрожали от страха колени. И это ты убил его, Гроза Слонов? Какую же награду должен я тебе дать за этот подвиг, о Умбези?

— Великую награду, о грозный владыка, — начал Умбези, но громовым голосом Сетевайо приказал ему замолчать.

— Да, — сказал он, — великую награду. Слушай, шакал и предатель! Твои собственные слова свидетельствуют против тебя. Ты осмелился поднять руку на того, в чьих жилах текла моя кровь. Ты гнусным своим языком покрыл ложью и оскорблениями имя великого умершего.

Только теперь понял Умбези и стал лепетать что-то в свое оправдание, уверяя, что весь его рассказ с начала до конца был ложью. Жирные щеки его ввалились, ноги дрожали, и он упал на колени.

Но Сетевайо только плюнул на него, как он всегда делал в моменты бешенства, и обвел глазами вокруг себя, пока взгляд его не упал на Садуко.

— Садуко, — сказал он, — убери этого убийцу, который хвастается тем, что обагрен кровью моего брата, и когда он будет мертв, брось его в реку с той скалы, на которой он заколол сына Панды.

Садуко дико оглянулся и колебался.

— Убери его, — загремел Сетевайо, — и до наступления темноты вернись ко мне с рапортом.

Затем, по знаку Сетевайо, воины набросились на несчастного Умбези и поволокли его прочь, и Садуко последовал за ними. Проходя мимо меня, Умбези крикнул мне спасти его ради Мамины. Я мог только покачать головой и вспомнил предупреждение, сделанное мною ему однажды о судьбе предателей.

Этот трагический инцидент имел еще продолжение. Оказалось, что Садуко отказался стать палачом своего тестя Умбези, так что воины сами выполнили приказ Сетевайо, а Садуко они привели обратно пленником.

Когда Сетевайо узнал, что Садуко ослушался его приказа, выраженного в обычной и страшной формуле «Убери его», он пришел в настоящую — или, быть может, притворную ярость. Я в общем убежден, что он искал только предлога для ссоры с Садуко. Он считал его очень могущественным и боялся, что при удобном случае он поступит с ним так, как поступил с Умбелази. Кроме того, он опасался, что теперь, когда Умбелази умер и большинство сыновей Панды были убиты в битве, Садуко сможет в будущем претендовать на трон в качестве мужа дочери короля. Но он боялся или считал неполитичным сразу убрать со своей дороги начальника многих полков, которые сыграли такую важную роль в битве. Поэтому он приказал содержать его под стражей и отвести в Нодвенгу, где все дело должно было быть разобрано Пандой, который все еще считался королем, хотя с этих пор только номинально. Сетевайо отказался тоже разрешить мне уехать в Наталь, сказав, что я должен отправиться в Нодвенгу, так как мои свидетельские показания могли понадобиться.

Таким образом, не имея выбора, я отправился в Нодвенгу. Очевидно, мне было суждено увидеть финал драмы.

Глава XV

Мамина требует поцелуя

По прибытии в Нодвенгу я захворал и пролежал в моем фургоне около двух недель. Какая у меня была болезнь, я в точности не знаю. Вероятно, это была нервная лихорадка, которая явилась результатом переутомления от сильных переживаний и волнений. Болезнь эта осложнилась еще странными головными болями, вызванными раной, полученной мною в битве.

Когда я начал поправляться, Скауль и мои приятели зулусы, приходившие навещать меня, сообщили мне, что во всей стране происходили страшные беспорядки и что за приверженцами Умбелази все еще охотились и их убивали. Некоторые из партии узуту даже настаивали, чтобы и я разделил их судьбу, но на этот счет Панда был непреклонен. Оказывается, он публично заявил, что тот, кто поднимет оружие против меня, его друга и гостя, тем самым поднимет его против него, короля, и что это будет причиной новой войны. Таким образом узуту оставили меня в покое, считая, может быть, более благоразумным довольствоваться достигнутыми ими результатами.

А результаты были большие. Сетевайо был теперь верховной властью, а его отец представлял собою нуль. Хотя он и оставался главой нации, но было объявлено публично, что Сетевайо был ногами его, а вся сила была в этих подвижных «ногах», а не в склоненной «главе». У Панды осталось так мало власти, что он не мог защитить даже собственного домашнего очага. Однажды я услышал сильный шум и крики, доносившиеся, по-видимому, из королевского краля. Как потом выяснилось, Сетевайо объявил Номантшгали, жену короля, колдуньей. И, несмотря на мольбы и слезы отца, он заставил ее казнить на его глазах. Так много времени прошло с тех пор, что я не помню, была ли Номантшгали матерью Умбелази или одного из других убитых королевичей.

Несколько дней спустя, когда я был уже опять на ногах, Панда прислал мне в подарок быка. Гонец, который привел его мне, поздравил меня с выздоровлением и сообщил, что я не должен опасаться за свою жизнь. Он прибавил, что Сетевайо поклялся, что ни один волос не упадет с моей головы.

— Если бы я желал убить Макумазана, — сказал Сетевайо королю, — за то, что он сражался против меня, то я мог бы это сделать у Индондакусаки. Но в таком случае я должен был бы убить тебя, отец мой, так как ты назначил его начальником своего полка и послал против меня. Но я люблю его, потому что он храбр и принес мне хорошую весть, что мой враг Умбелази умер от разбитого сердца. Кроме того, я не желаю ссориться с англичанами из-за Макумазана, а потому пошли ему сказать, что он может спать спокойно.

Гонец сказал далее, что на следующий день был назначен суд над Садуко и Маминой и что желательно было мое присутствие.

Я спросил, в чем их обвиняют. Он ответил, что против Садуко выставлено два обвинения; во-первых, что он был виновником гражданской войны; во-вторых, что, натолкнув Умбелази на войну, в которой погибло много народа, он сам играл роль предателя, покинув его посреди боя со всеми своими полками — гнусный поступок в глазах зулусов, к какой бы партии они ни принадлежали.

Против Мамины были выдвинуты три пункта обвинения. Во-первых, что это она отравила ребенка Садуко, а не ее первый муж Мазапо, который невинно пострадал за ее преступление. Во-вторых, что она бросила Садуко, своего второго мужа, и пошла жить с другим мужчиной. В-третьих, что она была колдуньей, опутавшей Умбелази своим колдовством и заставившей его добиваться трона, на что он не имел никакого права.

— Это такие западни, что Мамине придется идти очень осторожно, чтобы не попасть в одну из них, — сказал я.

— Да, инкузи, в особенности если западни вырыты во всю ширину дороги и на дне каждой из них вбит кол. О, Мамину можно уже считать мертвой, и она заслуживает этого, так как, несомненно, она самая большая преступница во всей стране.

Я вздохнул, так как мне невольно стало жаль Мамины. Гонец продолжал:

— Черный владыка (т. е. Панда) послал меня к Садуко сказать ему, что он разрешит повидаться перед судом с тобой, Макумазан, если ты этого пожелаешь, потому что король знает, что ты был его другом и можешь дать свидетельство в его пользу.

— А что на это сказал Садуко? — спросил я.

— Он сказал, что он благодарит короля, но ему не о чем говорить с Макумазаном, чье сердце бело как его кожа и чьи уста говорят только правду. Королевская дочь Нэнди, которая все время с ним — она не хочет покинуть его в беде, как все другие это сделали, — услышав эти слова Садуко, сказала, что он прав и что по этой причине и она считает, что нет необходимости видеться с тобой до суда.

Я подумал, что настоящая причина нежелания меня видеть заключается в том, что Садуко стыдился меня, а Нэнди боялась услышать от меня о каком-нибудь новом вероломстве ее мужа, о котором она еще не знала.

— С Маминой же дело обстояло иначе, — продолжал словоохотливый гонец. — Как только ее привели сюда с Зикали Мудрым, где она скрывалась, и она узнала, что ты, Макумазан, в Нодвенгу, она попросила разрешения повидаться с тобой…

— И ей разрешили? — испуганно прервал я, потому что я вовсе не желал видеться с Маминой наедине.

— Нет, не бойся, инкузи, — с улыбкой ответил гонец, — король отказал ей. Он сказал, что стоит ей раз тебя увидеть, и она околдует тебя и вовлечет в беду, как всех мужчин. По этой причине ее сторожат только женщины и ни одному мужчине не разрешают даже близко подходить к ней. На женщин ее чары не действуют. Но говорят, что она весела, поет и смеется. Она рассказывает, что у старика Зикали ей было очень скучно, но что теперь она попадет в такое место, где так красиво, как на поле весной после первого теплого дождя, и где будет много мужчин, которые будут оспаривать ее друг у друга и сделают ее счастливой и великой. Вот что говорит она, и, может быть, она, как колдунья, знает, как выглядит обиталище духов.

Я промолчал, и гонец ушел, сказав, что вернется на следующий день проводить меня к месту суда.

*  *  *

На следующее утро, как только подоили коров и выпустили скот из кралей, он действительно пришел с конвоем из тридцати человек. Все это были воины из полка амавомбов, оставшиеся в живых после великой битвы. Когда я вышел из фургона, они встретили меня громкими криками «Инкузи!», и их восторг, при виде меня, на которого они смотрели как на товарища, был трогателен. По дороге их начальник рассказал мне, что после того, как третий полк атаковал их и прорвал кольцо, небольшому отряду амавомбов, от восьмидесяти до ста человек, удалось пробиться сквозь ряды неприятеля и спастись, бежав не по направлению к Тугеле, где погибло столько тысяч, а к Нодвенгу, где они явились с рапортом к королю.

— А теперь вы в безопасности? — спросил я начальника.

— Да, — ответил он. — Видишь, мы были солдаты короля, а не Умбелази, и Сетевайо к нам не питает злобы. Он даже нам благодарен, что мы дали возможность узуту по горло насытиться настоящим боем, не то что эти коровы — воины Умбелази. Он питает только злобу к Садуко потому, что никогда не надо вытаскивать утопающего из воды, а это-то и сделал Садуко — не будь его измены, Сетевайо погрузился бы в реку смерти. Но, может быть, Садуко и останется жив, потому что он муж Нэнди, а Сетевайо боится своей сестры. Поживем — увидим.

Между тем мы прошли во внутреннюю ограду королевского краля, снаружи которого собралось очень много народа, и все они шумели, кричали и ссорились. Обычная дисциплина в эти смутные дни отсутствовала. Внутри же ограды, вход которой строго охранялся, находилось только десятка два членов королевского совета, король, Сетевайо, сидевший по правую руку короля, Нэнди, несколько слуг и два огромных молчаливых парня, вооруженные дубинами. Я сразу догадался, что это были палачи. В тени, в углу, я заметил еще старого карлика Зикали, хотя каким образом он попал сюда, не знаю.

Я смело подошел к Панде и поклонился ему. Он был так же толст, как всегда, но выглядел осунувшимся и сильно постаревшим. Он пожал мне руку и справился о моем здоровье, Сетевайо тоже протянул мне руку и сказал, что ему передавали, будто я в какой-то стычке при Тугеле получил удар в голову и что он надеется, что это не имело плохих последствий.

— Нет, — ответил я, — но я опасаюсь, что другие не так счастливо отделались, в особенности те, которые напоролись на полк амавомбов, с которыми я случайно производил мирную разведку.

Это было дерзко с моей стороны, но Сетевайо отнесся добродушно и громко рассмеялся на шутку.

Затем я поздоровался с теми членами совета, которых я знал, но их было немного, потому что большинство моих старых приятелей было убито, и сел на скамейку, поставленную для меня недалеко от Зикали. Карлик сидел неподвижно и уставился на меня так, будто видел в первый раз.

Наступила пауза. Затем по знаку Панды открыли боковую калитку в изгороди, и в ней показался Садуко. С гордым видом он прошел к месту, где сидел король, отдал ему честь и уселся на землю. Затем из той же калитки вышла Мамина, совершенно не изменившаяся и, мне показалось, еще более красивая, чем когда-либо. Она выглядела так прелестно в своем сером меховом плаще с ожерельем из синих бус и с блестящими бронзовыми браслетами на руках и ногах, что все глаза были устремлены на ее стройную фигуру, когда она грациозно скользнула вперед и поклонилась королю. Затем она повернулась и, увидев Нэнди, тоже поклонилась ей и справилась о здоровье ее ребенка. Уверенная в нелюбезном ответе, она, не дожидаясь его, подошла ко мне, схватила мою руку, горячо пожала ее и сказала, что рада видеть меня живым и невредимым после пережитых опасностей.

Только на Садуко, который напряженно следил за ней своими меланхоличными глазами, она не обратила никакого внимания; я даже подумал, что она не заметила его. Сетевайо она тоже совершенно игнорировала, хотя он пристально смотрел на нее. Но когда взгляд ее упал на обоих палачей, то мне показалось, что дрожь пробежала по ее телу. Она села на указанное ей место, и суд начался.

Первым разбиралось дело Садуко. Член совета, сведущий в зулусских законах, — могу уверить читателя, что у них твердо установленные законы, — встал и изложил обвинительные пункты против Садуко. Он рассказал, как Садуко, который был раньше ничем, был возвеличен королем и получил в жены королевскую дочь. Он утверждал, что Садуко подговорил Умбелази пойти войной на Сетевайо, а когда война началась, он изменил Умбелази и вместе с тремя полками перешел на сторону Сетевайо, доведя этим Умбелази до поражения и гибели.

По изложении этого краткого обвинительного акта Панда спросил, признает ли Садуко себя виновным или нет.

— Виновен, о король, — ответил Садуко и замолчал. Панда спросил, имеет ли он сказать что-либо в свое оправдание.

— Ничего, о король, за исключением того, что я служил Умбелази, и когда ты объявил, что Умбелази и Сетевайо могут воевать друг с другом, то я, как и другие приверженцы Умбелази, обеими руками работал для того, чтобы он одержал победу.

— Зачем же в таком случае покинул Умбелази в решительную минуту битвы? — спросил Панда.

— Я видел, — что из двух быков Сетевайо был сильнее, я захотел быть на стороне победителя, как все этого желают, — спокойно ответил Садуко. — Другой причины у меня не было.

Все, не исключая и Сетевайо, с удивлением вытаращили глаза. Король, казалось, был совсем сбит с толку. А Зикали в своем углу разразился громким смехом.

После долгой паузы король, в качестве верховного судьи, собирался, по-видимому, произнести приговор.

Но прежде, чем он успел вымолвить слово, поднялась со своего места Нэнди и сказала:

— Отец мой, раньше, чем ты произнесешь слова, которые нельзя будет вернуть обратно, выслушай меня. Хорошо известно, что Садуко был полководцем и советчиком брата моего Умбелази, и если его следует казнить за принадлежность к партии Умбелази, то и меня следует казнить, и бесчисленное множество других лиц, которые были на стороне Умбелази, хотя не принимали участия в битве. Хорошо известно также, отец мой, что во время битвы Садуко перешел на сторону Сетевайо. Почему он перешел? Он говорит тебе, что он хотел быть на стороне победителя. Это неправда. Он перешел, чтобы отомстить Умбелази за то, что он отнял у него вот эту женщину, — и она пальцем указала на Мамину, — которую он любил и любит до сих пор. Садуко согрешил, я не отрицаю этого, отец мой, но там сидит настоящая виновница, обагренная кровью Умбелази и тех тысяч людей, которые ушли вместе с ним в царство теней. Поэтому, умоляю тебя, о король, пощади жизнь моего мужа Садуко, а если он должен умереть, то знай, что я, твоя дочь, умру вместе с ним. Я все сказала, отец мой.

И с гордым видом она снова уселась, ожидая рокового слова. Но Панда не произнес этих слов. Он только сказал:

— Рассмотрим теперь дело Мамины.

Член совета, которого можно было бы назвать прокурором, встал и изложил обвинительные пункты против Мамины, а именно, что это она отравила ребенка Садуко, а не Мазапо, что, выйдя замуж за Садуко, она бросила его и стала жить с Умбелази, и, наконец, что она околдовала Умбелази и побудила его начать войну против брата.

— Если второе обвинение будет доказано, а именно, что эта женщина бросила своего мужа ради другого мужчины, то это преступление карается смертью, — сказал Панда, как только прокурор кончил говорить. — В таком случае нет надобности разбирать первое и третье обвинение, пока это не будет рассмотрено. Что можешь ты сказать на это обвинение, женщина?

Все повернулись к Мамине, ожидая ответа.

— О король, — сказала она своим тихим, мелодичным голосом, — я не могу отрицать, что я бросила Садуко ради Умбелази Прекрасного точно так же, как и Садуко не может отрицать, что он бросил побежденного Умбелази ради Сетевайо.

— Почему же ты бросила Садуко? — спросил Панда.

— О король, может быть, потому, что я любила Умбелази. Не напрасно же его называли Прекрасным! И ты сам знаешь, что сына твоего нельзя было не любить. — Она остановилась и посмотрела на несчастного Панду, которого всего передернуло. — Или, может быть, потому, что я хотела стать великой, а он ведь сын короля и, если бы не Садуко, то стал бы когда-нибудь королем. Или, может быть, потому, что я не могла больше вынести обращения со мной королевны Нэнди; она была жестока ко мне и грозила прибить меня, так как Садуко ходил чаще в мою хижину, чем в ее. Спроси Садуко, он больше знает об этом, чем я. — И она пристально уставилась на Садуко. Затем она продолжала: — Как может женщина сказать причину, о король, когда она сама никогда ее не знает?

Последний вопрос заставил многих присутствующих улыбнуться. Тогда встал Садуко и медленно заговорил:

— Выслушай меня, о король, и я скажу причину, которую скрывает Мамина. Она бросила меня ради Умбелази, потому что я сам приказал ей это сделать. Я знал, что Умбелази желал ее, и я хотел крепче стянуть узы с тем, который должен был унаследовать престол. Мне надоела также Мамина, которая день и ночь ссорилась с моей инкозикази Нэнди.

Нэнди от удивления открыла рот, и я также. Мамина же засмеялась и сказала:

— Да, это и есть настоящие причины! Я бросила Садуко, потому что он приказал мне, желая сделать приятное Умбелази. А также я ему надоела: по нескольку дней подряд не говорил он со мною, сердясь за то, что я ссорилась с Нэнди. Кроме того, была еще причина, о которой я забыла сказать. У меня не было детей, а потому я думала, что это не имеет значения, уйду ли я или останусь. Если Садуко пороется в своей памяти, то он вспомнит, что мы с ним об этом говорили.

И снова она пристально взглянула на Садуко, который поспешил ответить:

— Да, да, я говорил ей, что не хочу держать бесплодных коров в своем крале.

Слушатели рассмеялись, но Панда нахмурился.

— Как видно, — сказал он, — уши мои набили ложью, но где правда, я не могу сказать. Что же, если женщина бросила мужа по его собственному желанию, то ее вина отпадает. Теперь что ты можешь сказать относительно колдовства, которым ты опутала Умбелази и этим заставила начать войну в стране?

— Немногое я могу сказать, и неудобно мне об этом говорить, — ответила Мамина, скромно опуская голову. — Единственные чары, которыми я привлекала к себе Умбелази, заключаются здесь, — и она дотронулась до своих прекрасных глаз, — и здесь, — и она дотронулась до своих алых губ, — и в моем теле, которое все мужчины находят таким красивым. А что касается войны, то какое отношение имею я к ней? Я никогда не говорила о ней с Умбелази. С ним, который был мне так дорог, — и слезы потекли по ее лицу, — я говорила только о любви. Неужели за то, что небо одарило меня красотой, которая привлекает к себе мужчин, меня следует казнить как колдунью?

Никто, казалось, не мог найти на это ответа. Таким образом, отпало и это обвинение, и оставалось первое и самое серьезное обвинение — что это она, Мамина, убила ребенка Нэнди, а не ее муж Мазапо.

Когда это обвинение было выдвинуто против нее, то первый раз я увидел, что тревога промелькнула в ее глазах.

— О король, с этим делом уже давно покончено, когда великий Зикали раскрыл, что Мазапо, мой муж, был колдун, и за это преступление был приговорен к смерти. Разве меня нужно снова судить за это?

— Дело обстоит не так, — ответил Панда. — Зикали только открыл, что преступление было совершено при помощи яда, и так как яд был найден у Мазапо, то он был казнен как колдун. Но может быть, не он пользовался ядом?

— Об этом нужно было бы подумать прежде, чем его казнить, — прошептала Мамина. — Но я забыла главное: известно, что Мазапо всегда относился враждебно к дому Сензангакона.

Панда ничего не ответил, а Нэнди встала и сказала:

— Разрешишь ли ты мне вызвать свидетеля по делу об этом яде, отец мой?

Панда кивнул головой, и Нэнди обратилась к одному из членов совета:

— Позови мою служанку Нахану, она ждет за калиткой. Зулус вышел и вскоре вернулся с пожилой женщиной. Оказалось, она нянчила Нэнди и, не выйдя замуж из-за какого-то физического недостатка, навсегда осталась у нее служанкой. Ее все знали и уважали.

— Нахана, — сказала Нэнди, — расскажи королю и его совету то, что ты рассказала мне относительно одной женщины, как она заходила в мою хижину перед смертью моего ребенка и что она там делала. Скажи сперва, здесь ли эта женщина?

— Да, инкозазана, — ответила Нахана. — Вот она сидит. Как можно не узнать ее? — И она указала на Мамину.

— Расскажи же об этой женщине и о ее поступках, — сказал Панда.

— За два вечера до того, как ребенок захворал, я увидела, как Мамина вползла в хижину моей госпожи Нэнди. Я лежала одна в углу большой хижины, и свет от очага не достигал меня. Моей госпожи Нэнди и ее сына не было в это время в хижине. Узнав в женщине Мамину, жену Мазапо, которая была в дружбе с моей госпожой, я предположила, что она пришла навестить ее, и осталась спокойно лежать в углу. Также я не обратила внимания, когда увидела, что она обсыпала маленькую циновку, на которой обыкновенно спал сын моей госпожи, каким-то порошком. Перед тем я слышала, как она обещала инкозазане принести порошок, чтобы вывести насекомых. Мне показалось только странным, что она всыпала порошок также в таз с теплой водой, которая была приготовлена для обмывания ребенка, и, бормоча какие-то слова, положила что-то в солому у дверного отверстия. Я хотела ее спросить, что это значит, но она уже ушла. Немного погодя пришел посланный и сказал мне, что моя старая мать лежала умирающей в своем крале, за четыре дня пути от Нодвенгу, и просила меня навестить ее. Я забыла о Мамине и о порошке и побежала разыскивать свою госпожу Нэнди, чтобы умолять ее разрешить мне пойти к матери. Она разрешила мне там остаться, пока мать не будет похоронена.

Я отправилась. Но мать моя долго еще промучилась, и прошло несколько месяцев, пока я закрыла ей глаза. Затем наступили дни скорби и слез, за которыми последовало несколько дней отдыха, а после них было приступлено к дележу скота, так что в конце концов прошло шесть месяцев, прежде чем я вернулась в услужение к своей госпоже. Здесь я узнала, что Мамина стала второй женой моего господина Садуко, что ребенок моей госпожи умер и что Мазапо, первый муж Мамины, был казнен за убийство ребенка. Но так как все это прошло и Мамина была очень добра ко мне, то мне и в голову не приходило рассказать о порошке, которым она посыпала циновку.

Только после того, как она сбежала с королевичем, я рассказала это своей госпоже. Госпожа в моем присутствии обыскала солому у дверей хижины и нашла там какое-то снадобье, завернутое в мягкую кожу. Вот и все, что я знаю об этом деле, о король.

— Говорит ли эта женщина правду, Нэнди? — спросил Панда. — Или она лжет, как все остальные?

— Не думаю, отец мой. Смотри, вот «мути» (снадобье), которое Нахана и я нашли спрятанным в дверях хижины.

И она положила на землю перед королем небольшой кожаный мешочек, сшитый сухими жилами.

Панда приказал одному из членов совета открыть мешочек. Зулус сделал это очень неохотно, очевидно, боясь действий колдовства, и высыпал содержимое на щит, который затем обнесли кругом, чтобы все могли посмотреть. Насколько я мог рассмотреть, снадобье состояло из нескольких сморщенных корешков, из небольшого куска человеческой берцовой кости, по-видимому, от грудного ребенка, причем отверстие кости было заткнуто деревянной втулкой и, как мне показалось, из зуба змеи.

Панда взглянул, отшатнулся и сказал :

— Подойди сюда, Зикали Мудрый, ты, который сведущ в магии, и скажи нам, что это за снадобье.

Зикали поднялся из угла, где он сидел все время неподвижно, и тяжело заковылял к тому месту, где лежал щит. Когда он проходил мимо Мамины, она наклонилась над карликом и стала ему быстро что-то нашептывать, но он прикрыл уши своими огромными руками, как бы не желая слышать ее слов.

— Какое я имею отношение к этому делу, о король? — спросил он.

— Большое, как мне кажется, — сказал сурово Панда. — Ты был тем ниангой, который раскрыл колдуна Мазапо, и в твоем крале скрывалась эта женщина, откуда она была приведена вместе с тобой. Скажи нам, что это за «мути», и, смотри, скажи правду, чтобы не могли про тебя сказать, что ты не только нианга, но и колдун. Так как в таком случае, — прибавил он многозначительно, тщательно выбирая слова, — может быть, мне захочется испытать, правда ли, что тебя нельзя убить, как других людей, тем более, что недавно я слышал, что ты питаешь вражду ко мне и к моему дому.

С минуту Зикали казался в нерешительности. Он сознавал, должно быть, опасное положение, в котором очутился, и быстрый ум его искал выхода. Затем он засмеялся своим жутким смехом и сказал:

— Ого! Король думает, что выдра попалась в ловушку. — И он бросил взгляд на охраняемую воинами изгородь и на свирепых палачей, пристально наблюдавших за ним. — Много раз казалось, что эта выдра попалась в ловушку, еще раньше, чем твой отец увидел свет, о сын Сензангакона, и после этого. Однако я здесь стою живой. Не делай опытов, о король, смертный ли я или нет, так как предупреждаю тебя, что если смерть приходит к такому как я, то она забирает с собою многих, многих других. Не слышал ты разве поверья, что когда величайший нианга дойдет до конца своего жизненного пути, не будет больше короля зулусов, как не было его, когда он начал свой путь, так как ему суждено видеть всех королей зулусов?

И он устремил свой взор на Панду и на Сетевайо, которые в страхе съежились под его взглядом.

— Вспомни, — продолжал он, — что Лютый Владыка, которого давно уже нет в живых, грозил тому, кого он называл «Тот, кому не следовало родиться», и убил тех, кого он любил, но сам был убит потом другими, которых тоже уже нет в живых, и что ты один, о Панда, не грозил ему и что ты один, о Панда, не был убит. Теперь, если ты хочешь произвести опыт, могу ли я умереть, как другие люди, то прикажи своим собакам напасть на меня. Зикали готов. — И он скрестил руки и ждал.

Мы тоже все ждали, затаив дыхание, так как мы хорошо понимали, что страшный карлик вступил в состязание с Пандой и Сетевайо и бросил вызов им обоим.

Вскоре сделалось очевидным, что он выиграл игру, так как Панда только сказал:

— Для чего я стал бы убивать того, к кому я дружески относился в прошлом, и зачем ты говоришь такие неприятные слова о смерти, о Зикали, когда я и без того так много слышал о смерти в последнее время? — Он вздохнул и прибавил: — Пожалуйста, скажи нам, что это за снадобье? Или если ты не хочешь, я пошлю за другим ниангой.

— Почему мне не сказать тебе, когда ты спрашиваешь меня мягко и без угроз? Смотри! — И Зикали взял ядовитой травы, которая цветет по ночам на вершинах гор, и горе тому быку, который съест ее. — Эти корни были сварены в желчи и крови, и несчастие постигает хижину, если их со словами заклинания спрятать в ней. А это кость новорожденного ребенка, которого забросили в лес, потому что его ненавидели. Такая кость приносит несчастье другим грудным детям. Кроме того, она наполнена еще заколдованным порошком. Смотри! — И, вытащив из кости деревянную втулку, он высыпал из нее какой-то серый порошок. — Это, — сказал он, — зуб ядовитой змеи, который после известных заклинаний употребляется женщинами, чтобы отвратить сердце мужчины от другой женщины и привлечь его к себе. Я все сказал.

И он повернулся, чтобы уйти.

— Стой! — сказал король. — Кто положил это гнусное снадобье в хижину Садуко?

— Как могу я сказать это, о король, не сделав нужных приготовлений и не «испытав» преступника? Ты слышал рассказ этой женщины, Наханы. Можешь поверить ей или не поверить, как подскажет твое сердце.

— Если этот рассказ правдив, о Зикали, то как же ты сам указал на Мазапо как на убийцу ребенка, а не на Мамину?

— Ты ошибаешься, о король. Я, Зикали, указал на семью Мазапо. Затем я распознал яд и искал его сперва в волосах Мамины, но нашли его в плаще Мазапо. Я никогда не говорил, что Мазапо дал яд. Это уже решили вы, ты и твой совет, о король. Нет, я знал отлично, что еще что-то скрывается в этом деле, и если бы ты мне дал еще вознаграждение и попросил бы меня продолжать мое гадание, то, несомненно, в конце концов я нашел бы это снадобье, спрятанное в хижине, и, может быть, узнал бы, кто его спрятал. Но я очень стар и устал тогда. И не все ли мне было равно, казнишь ли ты Мазапо или отпустишь его? Тем более, что Мазапо был твоим тайным врагом и заслужил смерть — если не за это дело, то за другое.

Все это время я наблюдал за Маминой. Она слушала это убийственное для себя свидетельское показание с легкой улыбкой на лице, не делая попыток прервать или объяснить его. Я заметил только, что когда Зикали осматривал снадобье, ее глаза искали взгляда Садуко, который молча сидел на своем месте и проявлял меньше интереса ко всему этому делу, чем кто-либо из присутствующих. Он избегал ее взгляда и отвернулся, но, наконец, взгляды их встретились, и она не спускала больше с него глаз. Я увидел, как сердце его быстро забилось, как грудь начала вздыматься и на лице его появилось выражение мечтательного довольства, даже счастья. С этого момента и до конца сцены Садуко не отрывал глаз от этой странной женщины, но кроме меня и Зикали, я думаю, никто не заметил этого любопытного обстоятельства.

Король заговорил.

— Мамина, — сказал он, — ты слышала? Есть у тебя что сказать против этого? Если нет, то, значит, ты признаешь себя виновной и должна будешь умереть.

— Одно слово только, о король, — спокойно ответила она. — Нахана говорит правду! Я действительно входила в хижину Нэнди и положила туда снадобье.

— Значит, ты сама произнесла себе приговор, — сказал Панда.

— Не совсем, о король… Я сказала, что я положила снадобье в хижину. Но я не сказала и не скажу, как и зачем я его положила. Пусть Садуко расскажет это тебе, он, который был моим мужем, которого я бросила для Умбелази и который поэтому как мужчина должен меня ненавидеть. Что он скажет, тому и быть. Если он объявит, что я виновна, то я виновна и готова поплатиться за свое преступление. Но если он скажет, что я невиновна, тогда, о король и о Сетевайо, я без боязни отдаю себя вашему правосудию. Теперь говори, Садуко! Говори всю правду, какая бы она ни была, если такова воля короля!

— Такова моя воля! — сказал Панда.

— И моя тоже! — прибавил Сетевайо, по-видимому, сильно заинтересованный этим делом.

Садуко поднялся с своего места. Вся жизнь, казалось, покинула его. Никто не узнал бы в нем гордого, тщеславного, самонадеянного Садуко. Это была только тень прежнего Садуко. Тусклые, мутные глаза его были неподвижно устремлены на прекрасные глаза Мамины, в то время как нерешительным голосом он медленно начал свой рассказ.

— Это верно, — сказал он, — что Мамина насыпала яду на циновку моего ребенка. Это верно, что она положила снадобье в хижину Нэнди. Но она не знала, что делает, слепо повинуясь моему предписанию. Вот как было дело! С самого начала я всегда любил Мамину, как никогда не любил другой женщины и как никакая другая женщина никогда не была любима. Но пока я отправился с Макумазаном, который сидит здесь, в поход против Банту, Умбези, отец Мамины, принудил ее против воли выйти замуж за Мазапо. Здесь, на празднестве, когда ты производил смотр племенам зулусов, о король, после того, как ты мне дал в жены Нэнди, Мамина и я встретились и полюбили друг друга еще больше, чем прежде, но, будучи честной женщиной, Мамина оттолкнула меня и сказала: «У меня муж, и хотя я его не люблю, я буду ему верна». Тогда, о король, я решил отделаться от Мазапо, чтобы жениться на Мамине. Вот что я придумал: отравить моего сына и Нэнди и устроить так, чтобы подумали на Мазапо, чтобы его казнили как колдуна и я мог бы жениться на Мамине.

Все ахнули при этом поразительном показании. Самый хитрый и самый жестокий из этих дикарей не мог бы придумать такой гнусности. Даже карлик Зикали поднял голову и вытаращил глаза. Нэнди вышла из своего обычного спокойствия и вскочила, как бы желая что-то сказать, но, взглянув сперва на Садуко, а потом на Мамину, снова села и ждала. Садуко же продолжал тем же безразличным, размеренным голосом:

— Я дал Мамине порошок, который я купил у одного знаменитого знахаря. Он жил по ту сторону Тугелы, но теперь уже умер. Я сказал Мамине, что это порошок против насекомых, которых было много в хижине и которых хотела уничтожить Нэнди, и я научил Мамину, где нужно было посыпать его. Кроме того, я дал мешочек со снадобьем, приказав ей сунуть в солому у дверей хижины для того, чтобы якобы принести счастье моему дому. И все это сделала Мамина по моей просьбе, не зная, что порошок был ядом, и снадобье было заколдовано. Таким образом мой ребенок умер, как я этого хотел, а я сам захворал, потому что нечаянно дотронулся до порошка. После этого я зашил мешочек с ядом в плащ Мамины, чтобы обмануть Зикали, и таким образом Мазапо был объявлен колдуном и казнен по твоему приказу, о король, а Мамина была отдана мне в жены. Позднее, как я уже говорил, она мне надоела, и, желая угодить Умбелази, я приказал ей отдаться ему, и Мамина это сделала из любви ко мне. Так что ты видишь, о король, что она не виновна ни в одном пункте.

Садуко кончил говорить и как автомат сел на землю, все еще не спуская своих тусклых глаз с лица Мамины.

— Ты слышал, о король? — сказала Мамина. — Теперь произнеси свой приговор и знай, что если на то твоя воля, я готова умереть ради Садуко.

Но Панда вскочил в страшном бешенстве.

— Уберите его! — крикнул он, указывая на Садуко. — Уберите этого пса, который съел свое собственное дитя и недостоин жить.

Палачи прыгнули вперед. Я не мог вынести этого больше и стал приподниматься, чтобы высказать свое мнение, но не успел я встать, как заговорил Зикали.

— О король, — сказал он, — как оказывается, ты по этому делу осудил несправедливо одного человека, а именно Мазапо. Неужели ты хочешь так же несправедливо осудить и другого? — И он указал на Садуко.

— Что ты хочешь этим сказать? — сердито спросил Панда. — Разве ты не слышал, что этот негодяй, которого я сделал предводителем многих племен и которому дал в жены свою дочь, своими собственными устами признался, что он отравил своего ребенка, чтобы сорвать плод, который рос у дороги и от которого всякий мог отгрызть кусочек. — И он презрительно взглянул на Мамину.

— Да, о король, — ответил Зикали, — я слышал, как Садуко это сказал своими собственными устами, но голос, которым он говорил, не был голосом Садуко. Если бы ты был таким искусным ниангой, как я, то знал бы это так же, как знает это белый человек Макумазан, который также умеет читать в сердцах людей. Слушай, о король, и слушайте вы все, советники короля, что я вам расскажу. Мативани, отец Садуко, был моим другом, как он был твоим другом, о король. Когда Банту убил его и все его племя с разрешения Лютого Зверя (Чака), я спас его сына, воспитал его в своем доме и полюбил его. Когда он сделался мужчиной, я показал ему две дороги: дорогу мудрости и дорогу безумия, которая ведет к познанию, и дорогу, которая через кровь ведет к смерти, и я предложил ему выбрать, по какой дороге он хочет пойти.

На его дороге уже стояла женщина, та, которая сидит здесь, и манила его к себе. И он пошел за ней. С самого начала она была ему не верна, взяв в мужья более богатого человека. Затем, когда Садуко сделался знатным и богатым, ей стало жаль, и она пришла ко мне спросить моего совета, как ей отделаться от Мазапо, которого она ненавидела. Я сказал ей, что она может бросить его или ждать, пока судьба не уберет его с ее пути.

Тогда она, никто другой, отравила ребенка Нэнди, и добилась казни Мазапо, и втерлась в хижину Садуко. Здесь она жила некоторое время, пока новая тень не упала на ее дорогу, тень королевича, которого уже больше нет в живых. Она обольстила и его, надеясь через него стать первой женщиной в стране, и бросила ради него Садуко.

Тогда в груди Садуко появилась ревность и он только и думал о мщении. В битве при Индондакузуке ему удалось привести свой план в исполнение. Как он уже раньше сговорился с Сетевайо — не отрицай, о Сетевайо, я все знаю, — он перешел со своим полком на сторону узуту, вызвав этим поражение Умбелази и смерть многих тысяч людей. Да, и сделал он это только по одной причине, потому что он любил ту женщину, которая довела его до безумия, больше всего на свете. А теперь, о король, ты слышал, как этот человек громогласно объявил, что он подлее последнего человека во всей стране, что он умертвил своего ребенка, которого он так любил, для того, чтобы заполучить эту женщину, что потом он ее сам отдал своему другу и господину, чтобы купить его милости, и что, наконец, он предал этого господина, надеясь получить от нового господина еще большие милости. Так ли он говорил, о король?

— Так, — ответил Панда, — и поэтому Садуко надлежит бросить на съедение шакалам.

— Обожди немного, о король. Я утверждаю, что Садуко говорил не своим собственным голосом, а голосом Мамины. Я утверждаю, что она величайшая колдунья во всей стране и что она опоила его зельем своих глаз и что он сам не знает, что говорит.

— Докажи это! — воскликнул король.

Карлик подошел к Панде и шепнул ему на ухо, а Панда в свою очередь шепнул двум своим советникам, которые немедленно встали и сделали вид, что идут к калитке изгороди. Но, проходя мимо Мамины, один из них внезапно обхватил ее, скрутив ей руки назад, а другой накинул ей свой плащ на голову и завязал его так, что она была вся покрыта им, кроме ног. Мамина не сопротивлялась и не двигалась, но они продолжали ее крепко держать. Затем Зикали заковылял к Садуко, долгое время пристально глядел на него и сделал несколько движений рукой перед его лицом. Садуко глубоко вздохнул, как бы с удивлением, стал озираться.

— Садуко, — сказал Зикали, — прошу тебя сказать мне, твоему приемному отцу, правду ли говорят люди, что ты продал свою жену Мамину королевичу Умбелази для того, чтобы на тебя дождем посыпались его милости?

— Зикали! — вскричал Садуко в припадке ярости. — Будь ты как все люди, я убил бы тебя, гнусная жаба, за то, что ты осмеливаешься помоями обливать мое имя. Она убежала с королевичем, потому что обольстила его чарами своей красоты.

— Не бей меня, Садуко, — продолжал Зикали, — пока не ответишь мне еще на один вопрос. Правду ли говорят, что в битве при Индондакузуке ты перешел со своими полками на сторону узуту, потому что ты думал, что Умбелази будет разбит, и что ты желал быть на стороне победителя?

— Это клевета! — вскричал Садуко. — Я перешел потому, чтобы отомстить Умбелази за то, что он отнял от меня ту, которая была для меня дороже жизни и чести. До моего перехода победа склонялась на сторону Умбелази, а когда я перешел, он проиграл битву и умер, чего я и хотел. Но теперь, — грустно прибавил он, — я сожалею, что довел его до гибели, так как вижу, что он, подобно мне, был только орудием честолюбивых замыслов этой женщины — О король, — прибавил он, обращаясь к королю, — убей меня, умоляю тебя! Недостоин жить тот, чьи руки обагрены кровью его друга.

— Не слушай, отец мой, — воскликнула Нэнди, вскочив с места. — Он сумасшедший! Отдай мне этого несчастного человека на мое попечение, отец мой, мне, его жене, которая любит его, и позволь нам уйти отсюда в другую страну.

— Молчи, дочь, — сказал король. — И ты, о нианга Зикали, замолчи тоже.

Они повиновались ему, и, подумав немного, Панда движением руки приказал снять с Мамины плащ. Она спокойно огляделась кругом и спросила, что это за детская игра, в которой ее заставляют принимать участие.

— Да, женщина, — ответил Панда, — ты вела игру, но не детскую, а игру на жизнь и смерть. Ты слышала, что говорили Зикали Мудрый и Садуко, твой бывший муж, или нужно повторить тебе их слова?

— Не нужно, король. У меня такой острый слух, что я слышу и через меховой плащ, и терять понапрасну время не надо.

— В таком случае что ты скажешь на все это, женщина?

— Немного, — ответила она, пожав плечами. — Скажу, что я проиграла игру. И еще скажу, что Садуко свою первую историю рассказал не потому, что я заколдовала его, а из любви ко мне, желая меня спасти. Заколдовал же его, как и вас всех, вот этот колдун Зикали — Зикали, враг твоего дома, который поклялся уничтожить весь твой род. Он околдовал Садуко и против его воли силою вырвал правду из его сердца.

Что еще мне вам сказать? Все, в чем меня обвиняют, все это я сделала. Ставка в моей игре была крупная — я желала стать инкозазаной зулусов, — и была на волосок от выигрыша. Мне казалось, что я все рассчитала, однако я не приняла во внимание безумной любви и ревности этого глупца Садуко. Я вижу теперь, что мне следовало убить Садуко перед тем, как бросить его. Три раза я думала об этом. Один раз я всыпала яд в его питье, но он вернулся домой усталый и озабоченный и, прежде чем выпить, поцеловал меня. Сердце мое смягчилось, я опрокинула чашу, которую он поднес уже к губам. Ты помнишь, Садуко?

Из-за одной этой глупости я заслуживаю быть убитой, потому что женщина, стремящаяся к власти, должна обладать сердцем тигрицы. Я же была слишком добра, а потому должна умереть. Но не страшно умереть той, которую в царстве теней встретят тысячи и тысячи воинов под предводительством твоего сына Умбелази, которых я послала туда раньше меня. С окровавленными, поднятыми копьями и с королевским салютом встретят они меня как инкозазану смерти.

Я умираю охотно. Вы, мужчины, мне все надоели, и я ненавижу вас. Вы болваны, которых так легко напоить допьяна, а в пьяном виде вы такие противные и грубые! Пфф!

Теперь, король, прежде чем ты спустишь на меня своих цепных собак, я прошу только об одной милости. Я сказала, что ненавижу всех мужчин, но, как ты знаешь, женщина никогда не может говорить правды — всей правды. Есть мужчина, которого я не ненавижу, которого я никогда не ненавидела и которого, я думаю, я люблю, потому что он не захотел полюбить меня. Вот он сидит здесь… — И к моему крайнему смущению и к удивлению всех присутствующих — она указала на меня, Аллана Квотермана. — Однажды своими чарами, о которых вы здесь так много говорили, я одержала победу над его сердцем, но опять по доброте душевной отпустила его. Да, я отпустила его, редкую рыбу, которая уже попалась ко мне на крючок. И вот, когда он был у моих ног и я пощадила его, он дал мне обещание — небольшое обещание, — но я думаю, что теперь, когда мы с ним расстаемся навсегда, он сдержит его. Макумазан, обещал ли ты мне поцеловать меня еще один раз в губы, когда бы и где бы я ни попросила тебя об этом?

— Обещал, — глухим голосом ответил я, чувствуя, как ее взгляд притягивал меня.

— Подойди тогда ко мне, Макумазан, и поцелуй меня на прощанье. Король позволит это, а так как у меня теперь нет мужа, то некому запретить тебе.

Я встал. Я чувствовал, что не мог поступить иначе. Я подошел к ней, к этой женщине, которая вела игру на крупную ставку и проиграла ее, но и при проигрыше оставалась с высоко поднятой головой.

Медленно подняла она свои гибкие руки и обвила ими мою шею, медленно наклонила свои алые губы к моим и поцеловала меня, один раз в рот и один раз в лоб. Но между этими двумя поцелуями она сделала такое быстрое движение, что я едва мог уловить глазами, что она сделала. Мне показалось, что она левой рукой провела по своим губам и сделала движение горлом, будто проглотила что-то. Затем она оттолкнула меня от себя и проговорила:

— Прощай, Макумазан, ты никогда не забудешь моего прощального поцелуя. Прощай, Зикали. Надеюсь, что все твои дела увенчаются успехом, так как ты ненавидишь тех, кого и я ненавижу, и я не питаю к тебе злобы за то, что ты раскрыл правду. Прощай, о Сетевайо. Ты никогда не станешь тем, чем был бы твой брат, и злая участь ожидает тебя… Прощай, Садуко, — глупец, разбивший свое благополучие ради женских глаз. Всепрощающая Нэнди будет ухаживать за тобой до твоей смерти. Но что это? Почему Умбелази наклоняется над твоим плечом, Садуко, и смотрит на меня так странно? Прощай, Панда, тень короля… Теперь выпусти на меня своих палачей. Выпусти их скорее, иначе они опоздают.

Панда поднял руку, и палачи бросились вперед, но прежде чем они достигли Мамины, она вздрогнула всем телом, широко раскинула руки и упала навзничь… мертвой. Яд, который она приняла, подействовал быстро.

Так умерла Мамина, Дитя Бури. Последовала глубокая тишина… тишина, полная благоговейного ужаса. Но внезапно она была прервана взрывом жуткого, страшного смеха. Это смеялся карлик Зикали, «Тот, кому не следовало бы родиться».

Глава XVI

Мамина!.. Мамина!.. Мамина!..

В тот же день король дал мне разрешение покинуть землю Зулу, и мне показалось величайшим счастьем распрощаться с зулусами.

Вечером, перед закатом солнца, когда я собирался двинуться в путь, я увидел странную фигуру, ковылявшую по склону холма по направлению ко мне и поддерживаемую двумя дюжими молодцами. Это был Зикали.

Он молча прошел мимо меня и только знаком дал мне понять, чтобы я последовал за ним. Он дошел до плоского камня, находившегося в ста метрах выше моего лагеря, где не было ни одного куста, в котором можно было бы спрятаться. Он сел и указал мне на другой камень перед ним. Когда я сел, он отослал обоих молодцов, и мы остались одни.

— Так ты уезжаешь, Макумазан? — спросил он.

— Да, уезжаю, — ответил я. — Будь на то моя воля, я уехал бы давно отсюда.

— Да, да, я знаю, но это было бы жаль, не правда ли? Если бы ты уехал, Макумазан, ты не увидел бы конца этой странной истории, и ты, который любишь изучать людей, не узнал бы многого, что знаешь теперь.

— И не был бы таким печальным! О Зикали! Подумать только, что эта женщина умерла!

— Я понимаю, Макумазан. Ты всегда любил ее, хотя самолюбие белого человека не допускало того, чтобы черные пальцы дергали нити его сердца. Она была изумительная чаровница, эта Мамина. И этим ты можешь себя утешать — она не только дергала нити твоего сердца, но и других, Мазапо, например, Садуко, Умбелази… и даже моего сердца.

— Если твоя любовь проявляется так, как сегодня к Мамине, то молю тебя, чтобы ты никогда не питал ко мне любви.

Он ответил, с сожалением покачав головой.

— Разве не приходилось тебе любить ягненка, а потом заколоть его, когда ты был голоден, или когда он превратился в большого барана и хотел забодать тебя, или когда он прогонял твоих других овец, так что они попадали в руки воров? Видишь, я, как голодный, жду гибели дома Сензангакона, а ягненок — Мамина — сделалась слишком большой и едва не повалила… меня сегодня. Кроме того, она старалась загнать мою овцу, Садуко, в такую яму, откуда он никогда не мог бы выбраться. Поэтому, хотя и против моей воли, я принужден был рассказать о ней всю правду.

— Она умерла, — сказал я, — и к чему теперь говорить о ней?

— Ах, Макумазан, она умерла, но дела ее рук оставили следы. Суди сам. Умбелази и большинство предводителей и тысячи тысяч зулусов, которых я, потомок Дуандуи, ненавижу, умерли. Это дело рук Мамины. Панда обессилен от горя, и глаза его ослепли от слез. Это тоже дело рук Мамины. Сетевайо взойдет на престол и доведет до гибели дом Сензангакона. Это тоже дело рук Мамины. О, какие коварные дела! Поистине, она прожила великую и достойную жизнь и умерла великой и достойной смертью. И как она ловко это проделала. Успел ты заметить, как она между поцелуями приняла яд, который я ей дал, — хороший яд, не правда ли?

— Все это дело твоих рук, а не ее! — вырвалось у меня. — Ты дергал нити, ты был тем ветром, который нагибал траву, пока огонь не охватил ее и не загорелся город — город твоих врагов.

— Как ты, однако, прозорлив, Макумазан. Да, я знаю, как дергать за веревки, чтобы захлопнулась западня, я знаю, как нагибать траву, чтобы огонь охватил ее, и как раздувать пламя, чтобы в нем погиб род королей. Правда, западня захлопнулась бы и без меня, но она поймала бы в свои сети других крыс, и трава загорелась бы, если бы я не дул на нее, но только тогда огонь мог сжечь и не то, что нужно. Я не создал эти силы, Макумазан, я только направил их куда следует, чтобы достигнуть своей цели — падения дома Сензангакона.

— Но я не понимаю, к чему ты взял на себя труд прийти сюда ко мне? — спросил я.

— О, я хотел попрощаться с тобой, Макумазан. А также рассказать тебе, что Панда, или, вернее, Сетевайо, по просьбе Нэнди пощадил жизнь Садуко, но изгнал его из страны, позволив ему взять с собою скот и всех людей, кто захочет пойти с ним в изгнание. По крайней мере, как говорит Сетевайо, что это сделано по просьбе Нэнди и по моей и твоей просьбе, но на самом деле после того, что получилось, он находит благоразумнее, если Садуко погибнет от самого себя.

— Ты хочешь сказать, что он лишит себя жизни?

— Нет, нет. Я хочу сказать, что его собственный дух убьет его понемногу. Видишь, Макумазан, ему и теперь уже кажется, что дух Умбелази преследует его.

— Другими словами, он с ума сошел, Зикали.

— Да, да. Называй его сумасшедшим, если хочешь. Сумасшедшие живут всегда с духами, или, вернее, духи вселяются в сумасшедших. Ты понимаешь теперь?

— Понимаю, — ответил я.

— Но смотри, солнце уже село. Тебе следовало бы быть уже в пути, если ты к утру хочешь быть далеко от Нодвенгу. Вот здесь небольшой подарок для тебя, моей собственной работы. Разверни этот пакет, когда снова взойдет солнце. Этот подарок будет напоминать тебе о Мамине, о Мамине с пламенным сердцем. Прощай, Макумазан! О, если бы ты сбежал с Маминой, как все могло бы сложиться иначе!

На следующее утро я раскрыл пакет, данный мне Зикали. Внутри я увидел вырезанную из черной сердцевины дерева умзимбити фигурку Мамины, на ней было оставлено немного белой древесины, чтобы обозначить глаза, зубы и ногти. Конечно, выполнение было грубое, но сходство было — или, вернее, есть, потому что я до сих пор храню эту фигурку, — поразительное! Она стоит, слегка наклонившись вперед, с протянутыми руками, с полураскрытыми губами, как бы собираясь поцеловать кого-то; в одной руке она держит человеческое сердце, тоже вырезанное из белой древесины умзимбити — я предполагаю, что это сердце Садуко или Умбелази.

Но это было не все. Фигура была завернута в женские волосы, в которых я сразу признал волосы Мамины, а вокруг волос было обмотано ожерелье из крупных синих бус, то самое, которое она всегда носила на шее.

*  *  *

Прошло около пяти лет, когда однажды я очутился в отдаленной части Наталя, в районе Умвоти, в нескольких милях от сопки Иланд.

Однажды ночью мои фургоны застряли посреди брода небольшого притока Тугелы, который очень некстати разлился в это время. Только к наступлению ночи удалось мне вытащить фургоны на берег. Дождь лил как из ведра, и я промок до костей. По-видимому, не было надежды на возможность развести костер и приготовить себе ужин, поэтому я уже собирался идти спать не поужинав. Но при свете вспыхнувшей молнии я увидел в какой-нибудь полумиле расстояния большой краль на склоне горы.

— Кому принадлежит этот краль? — спросил я одного из кафров, которые из любопытства собрались вокруг нас.

— Тшозе, инкузи, — ответил кафр.

— Тшоза? Тшоза? — повторил я, так как имя мне показалось знакомым. — Кто такой Тшоза?

— Не знаю, инкузи. Он пришел из страны зулусов несколько лет тому назад вместе с Садуко Сумасшедшим.

Тогда, конечно, я сразу вспомнил его, и вспомнил ту ночь, когда старик Тшоза, дядя Садуко, выпустил из кралей стада Бангу и мы сражались бок о бок с ним в ущелье.

— Вот оно что! — воскликнул я. — Ведите меня в таком случае к Тшозе. Я дам вам за это шиллинг.

Соблазненные таким щедрым предложением, кафры повели меня по темной извилистой тропинке. Я был счастлив, когда мы, шлепая по лужам, перешли через последний поток воды и очутились у калитки.

Мы постучали, и среди оглушительного лая собак я попросил впустить меня и провести к Тшозе. В ответ мне сообщили, что Тшоза здесь не живет, а живет в другом месте, что он слишком стар, чтобы видеть кого-либо, что он спит и ему нельзя мешать, что он умер на прошлой неделе и похоронен и тому подобную ложь.

— Слушай, приятель, — сказал я парню, говорившему мне все эти небылицы, — ступай к Тшозе в могилу и скажи ему, что если он немедленно не выйдет оттуда живым, то Макумазан поступит с его скотом так же, как Тшоза некогда поступил со скотом Банту.

Пораженный необычностью моих слов, парень отправился передать их, и вскоре при бледном свете луны я увидел маленького сморщенного старичка, бежавшего по направлению ко мне.

— Макумазан! — воскликнул он. — Неужели это ты? Войди, и добро пожаловать!

Я вошел. За сытным ужином, которым он меня угостил, мы разговорились с ним о былых временах.

— А где же Садуко? — спросил я, зажигая трубку.

— Садуко? — ответил он, и лицо его изменилось. — Он здесь. Ты знаешь, я ушел вместе с ним из страны зулусов. Зачем я ушел? По правде сказать, после той роли, которую мы сыграли в битве при Индондакузуке — против моей воли, Макумазан, — я подумал, что безопаснее будет покинуть страну, где предатели не могли рассчитывать на друзей.

— Правильно! — сказал я. — А где же все-таки Садуко?

— Я тебе не сказал? Он в соседней хижине и умирает.

— Умирает? От чего, Тшоза?

— Не знаю, — ответил он таинственно, — я думаю, его околдовали. Уже больше года, как он почти ничего не ест и не переносит темноты. В сущности, с тех пор, как он покинул страну зулусов, он все время был странный.

Тут я вспомнил слова Зикали пять лет тому назад, что Садуко лишился рассудка.

— Он много думает об Умбелази, Тшоза? — спросил я.

— О, Макумазан, он не думает ни о чем другом. Дух Умбелази не покидает его ни днем ни ночью.

— Могу я видеть Садуко? — спросил я.

— Не знаю, Макумазан. Я пойду и спрошу Нэнди. Если можно его видеть, то нельзя терять времени. — И он вышел из хижины.

Минут через десять он вернулся с Нэнди, такой же спокойной и выдержанной, какой я ее всегда видел и знал, только от забот она выглядела старше своих лет.

— Привет тебе, Макумазан, — сказала она. — Я рада видеть тебя, но странно, очень странно, что ты пришел как раз сегодня. Садуко покидает нас, он отправляется в свой последний путь, Макумазан.

Я ответил, что с грустью уже слышал об этом, и поинтересовался узнать, захочет ли он меня видеть.

— Да, Макумазан, он будет рад, но только приготовься к тому, что ты найдешь Садуко совсем не тем, каким ты его знал. Иди за мной.

Мы вышли из хижины, прошли через двор и вошли в другую большую хижину. Она была освещена лампой европейского изделия, а также ярким огнем, горевшим в очаге, так что в хижине было светло как днем. У стены хижины на циновке лежал человек. Он закрывал глаза рукой и стонал.

— Прогоните его отсюда! Прогоните его! Неужели он не может мне дать умереть спокойно?

— Ты хочешь прогнать своего старого друга Макумазана, Садуко? — мягко спросила его Нэнди. — Макумазана, который пришел навестить тебя?

Он присел, одеяло спало с него, и я увидел, что это был просто живой скелет. О! Как он не был похож на гибкого, красивого предводителя, которого я знавал прежде! Губы его вздрагивали, глаза были полны ужаса.

— Это действительно ты, Макумазан? — спросил он слабым голосом. — Подойди ко мне и встань как можно ближе, чтобы он не мог встать между нами. — И он протянул свою костлявую руку.

Я взял руку, она была холодна как лед.

— Да, да, это я, Садуко, — сказал я веселым тоном, — и между нами никто не стоит. Здесь только твоя жена Нэнди и я.

— О нет, Макумазан, здесь в хижине есть еще один, кого ты не видишь. Вот он стоит. — И он указал на очаг. — Смотри. Он пронзен копьем, и перо его лежит на земле.

— Кто пронзен, Садуко?

— Кто? Разве ты не знаешь? Королевич Умбелази, которого я предал ради Мамины.

— Ты говоришь пустые слова, Садуко, — сказал я. — Много лет тому назад я видел, как умер Умбелази.

— Нет, нет. Ты помнишь его последние слова: «До самой твоей смерти я не дам тебе покоя!» И с этого часа я не имел покоя.

Он снова закрыл глаза рукой и застонал.

— Он сумасшедший! — прошептал я Нэнди.

— Пусть ярче горит огонь, — снова заговорил Садуко. — Я не так ясно вижу его, когда светло. О Макумазан, он смотрит на тебя и шепчет что-то. Кому он шепчет? Я вижу! Это Мамина. Она тоже смотрит на тебя и улыбается… Они разговаривают… Молчи. Я хочу послушать.

Вид сумасшедшего Садуко действовал мне на нервы, и я хотел выйти, но Нэнди не пустила меня.

— Останься со мной до конца, — прошептала она. Садуко продолжал бредить.

— Какую ловкую яму ты вырыл для Бангу, Макумазан. Но ты не захотел взять своей доли скота, так что кровь амакобов не пала на твою голову… Ах, как сражались амавомбы при Индондакузуки. Ты был с ними, Макумазан. Но почему меня не было рядом с тобой? Мы, как вихрь, смели бы тогда узуту… Почему меня не было?.. Ах да, я помню… из-за Дочери Бури. Она изменила мне ради Умбелази, а я изменил Умбелази ради нее. Ах, и все это было напрасно, потому что Мамина ненавидит меня. Я читаю это в ее глазах. Она смеется надо мной и ненавидит меня еще больше мертвой, чем ненавидела живой… Но что она говорит? Она говорит, что это не ее вина, потому что она любит… любит…

Удивление отразилось на его измученном лице. Он раскинул руки и простонал слабеющим голосом:

— Все… все было напрасно… О Мамина! Ма-ми-на! Ма-ми-на! — И он замертво упал на циновку.

*  *  *

— Садуко ушел от нас, — сказала Нэнди, натягивая одеяло на его лицо. — Но мне интересно бы знать, — добавила она с легким истеричным смехом, — кого могла полюбить Мамина?.. Бессердечная Мамина…

Я ничего не ответил, потому что в эту минуту я услышал странный звук где-то наверху, над хижиной. Что он напоминал мне? Ах да, я знал. Он был похож на жуткий страшный смех Зикали, «Того, кому не следовало бы родиться».

Несомненно, однако, это был лишь крик какой-то ночной птицы. Или, быть может, это смеялась гиена — гиена, почуявшая покойника…