Павел Иванович Бирюков
Дионисий и пифагорейцы
Date: 11 марта 2010
Изд: Толстой-редактор. Публикация редакторских работ Л. Н. Толстого. М., «Книга», 1965
П. И. БИРЮКОВ
ДИОНИСИЙ И ПИФАГОРЕЙЦЫ
ИЗ ИСТОРИИ СИРАКУЗ
Публикация И. А. Покровской
Когда и как написана П. И. Бирюковым легенда «Дионисий и пифагорейцы», мы не знаем. Ни в дневниках Толстого, ни в переписке с Чертковым и Бирюковым никаких упоминаний о легенде нет. Перед нами только рукопись Бирюкова с исправлениями Толстого. На обложке ее (на итальянском языке) перечислены несколько произведений Бирюкова. Среди них и эта легенда. Указана дата: 1900 г. И еще одна фраза неизвестной рукой: «Бедно источниками». Последняя помета не потеряла своей силы и сейчас.
Легенда рассказывает о далекой от нас эпохе. История двух пифагорейцев Финтия и Дамона и сицилийского тирана Дионисия IV (Старшего) вошла в европейскую литературу благодаря балладе Шиллера «Die BЭrgschaft». Восходит она к утраченному сочинению ученика Аристотеля, Аристоксена Тарентского (ок. 330 г. до н. э.).
Толстого привлекла идея легенды — это особенно чувствуется по тем исправлениям, которые он сделал в конце ее. Вера в человека, подвиг во имя дружбы — вот что усиливает Толстой своей правкой. Для писателя самое главное — жизненная правда, и он не мог пройти мимо даже самых малых погрешностей против нее. Рукопись П. И. Бирюкова литературно далеко не совершенна, но Толстой и не стремился к ее отшлифовке. Только там, где чутье Толстого-художника говорило: так не могло быть в жизни, — он решительно вмешивался в авторский текст.
Начало легенды. В войне с пифагорейцами Дионисия назначают «генералом над всем войском сиракузским». Первая неточность: слово «генерал» употребительно в языке нашего времени, но чуждо эпохе V в. до нашей эры. Слово «генерал» Толстой заменяет словом «полководец». Бывают случаи, когда Толстого не удовлетворяли и его собственные исправления, и тогда он редактировал самого себя или восстанавливал авторский текст. Вместо «правитель полновластный» Толстой вначале написал «царь», что было более понятно для простого читателя, но исторически неверно, и Толстой восстанавливает текст Бирюкова. Исправляя окончание легенды, он ввел фразу «выехал правитель и сел на престол», — но «престол» — это чисто русское слово, не совсем подходящее здесь, и Толстой подбирает другое: «высокое место». А вот как он делает фразу более сжатой, приближает ее к живой речи: вместо «страдал сам в себе и других заставлял страдать» — «сам мучился и других мучил»; «столько похвал расточаете» — «так расхваливаете»; «приму смерть» — «умру»; «раздаются крики» — «закричали».
Интересны исправления в самом трагическом эпизоде легенды, в сцене прощания Пифиаса с Дамонием перед казнью. Дионисий не мог постигнуть высокой души людей, не отступивших даже перед лицом смерти. «Великий ужас овладел Дионисием. — Что это за люди, — подумал он, — их и смертью не проймешь», — читаем у Бирюкова. Вместо «великий ужас овладел» Толстой пишет: «ужаснулся»; «не проймешь» — «не боятся». Как теперь воспринимается текст? Прежде всего исчезает излишний пафос. Теперь улавливается мысль о том, что, быть может, в первый раз Дионисий задумался: почему такие люди не боятся смерти? Слово «ужаснулся» говорит о мгновенном и сильном движении души тирана. В эту минуту он подумал не о том, как справиться с ними, если даже смерти они не боятся, а о том, почему они ее не боятся. А народ между тем требовал помиловать Пифиаса. Дионисий уступил, но взамен потребовал, чтобы юноши считали его своим третьим другом. Не знал он, что дружбу купить нельзя даже ценой жизни. Как отнеслись к подобной сделке Пифиас и Дамоний — из текста Бирюкова мы не узнаем. А Толстому это и важно показать. Сейчас юноши сильнее Дионисия, они решают его судьбу; они победили, победила их дружба. Толстой вводит безмолвную сцену: друзья только поглядели на Дионисия, но во взгляде их был приговор «Нельзя злому сдружиться с добрым». И только теперь понял Дионисий ничтожность и бесцельность своей жизни.
Большие исправления вносит Толстой там, где недостаточно четко описаны детали изображаемого. У Бирюкова Дионисий решает «окопать одну комнату глубоким рвом», чтобы окончательно оградить себя даже от близких людей. Трудно себе представить, как можно окружить рвом только одну комнату, ведь Дионисий жил во дворце, и Толстой добавляет одну фразу, которая все проясняет: «построил себе особый дом и велел его окопать». Интересен пример такого же внимания к точности деталей из главы о Дамоклии. Во время пира Дамоклий увидел над своей головой обнаженный меч, висевший на волоске. Толстой дополняет: «волоске из конского хвоста». Неправдоподобность исчезает. Действительно, на конском волосе может удержаться даже тяжелый предмет, да и повешен меч не для того, чтобы упасть, а чтобы испугать. В сцене готовящейся казни у Бирюкова: «подхватил палач топор» Толстой уточняет: «поднял палач топор». Ведь подхватывали предмет обычно на лету, в данном случае логичнее топор поднять.
Иногда Толстой лишь чуть-чуть изменяет слово, но как преображаются весь смысл и оттенок его. Пифиас просит Дионисия отпустить его на родину, чтобы перед смертью «распрощаться» (так у Бирюкова) с родными. Толстой поправляет: не «распрощаться» — «проститься». В глаголе «распрощаться» нет того трагического оттенка, который необходим в этой сцене. Пример такой ювелирной правки, когда новое звучание достигается самыми малыми средствами, находим в главе о Филоксене. Дионисий возвращает Филоксена из тюрьмы: пусть он снова выслушает стихи Дионисия и выскажет свое суждение. Стихи такие же плохие, как и прежде. И Филоксен, не отвечая Дионисию, говорит тюремщикам: «Отведите меня назад в темницу». Толстой изменяет: «ведите меня». А насколько решительнее теперь звучит вся фраза. Если раньше в ней был оттенок просьбы, то теперь это приказание, хотя и своим палачам.
В легенде много действия. Это военные походы Дионисия, его возвращение, встречи с народом, празднества, жестокие расправы с неповинными и много других, и не всегда описания их у Бирюкова выразительны и последовательны. В этих отрывках особенно ощущается огромное мастерство Толстого-художника. Мы становимся свидетелями того, как прикосновение руки редактора-художника преображает тяжелый стиль автора. Ничего недосказанного, определенность и ясность мысли — вот к чему стремится Толстой.
У Бирюкова обычно показан результат действия — у Толстого оно развивается. Оттого эти сцены отражают саму жизнь, а не рассказ о ней. Добиваясь точности изображения, Толстой иногда не сразу находит правильное решение, возникают различные варианты. Так, Толстой дважды редактирует сцену с прислугой. Из текста Бирюкова узнаем, что по утрам Дионисий опускал мост, прислуга подавала ему умываться, а цирюльник его брил. У читателя создается впечатление, что прислуга находилась в доме Дионисия, а, судя по предыдущему описанию, этого не могло быть, так как даже близкие не знали, где он бывает ночью. Толстой правит так: «Встанет утром Дионисий, опустит мост и впустит прислугу. Придет прислуга, подаст ему один умываться, другой, цирюльник, станет его брить». Теперь читателю ясно, что и прислуга приходила в дом Дионисия только утром. Но и этот текст не удовлетворяет Толстого. Во втором, окончательном варианте яснее проступает основная мысль: ничто уже не могло оградить Дионисия от страха, он боялся даже прислуги, приходившей по утрам.
А вот как Толстой добивается напряженности в развитии событий. Сцена перед казнью Пифиаса. У Бирюкова она дана статично — все уже готово. И срок настал, и Дамония привели, и народ в сборе, и правитель сидит, окруженный придворными, — иными словами, действие уже завершено. Как рисует эту же сцену Толстой? Наступает не срок, а час — последний час перед казнью. Собрался народ, и только теперь выехал правитель и направился к самому высокому месту на площади и сел там среди придворных, и стали все смотреть, как же пойдет Дамоний на казнь, и вывели Дамония, и повели на лобное место.
Все приходит в движение. В трагической последовательности один за другим возникают живые кадры. С неумолимой быстротой приближается развязка. Вся сцена наполнена сдержанной напряженностью, внутренний образ каждого героя становится богаче.
Каждое исправление Толстого-редактора говорит о бережном отношении его к слову русскому. Делая многочисленные сокращения, Толстой стремился к той ясности и простоте слов, за которой всегда стояла глубина мысли.
ДИОНИСИЙ И ПИФАГОРЕЙЦЫ
ДИОНИСИЙ
[В давние времена греческий город Сиракузы находился под властью жестокого и хитрого правителя Дионисия. Случилось это так. В кровопролитной войне Сиракуз с Карфагеном Дионисий был назначен полководцем и со своим войском одержал победу. Все владения карфагенские на острове Сицилии принадлежали теперь Дионисию. Но когда возвратился он в свой город, не все жители вышли его встречать. Вдовы погибших не могли понять, в чем же радость победы. И не успел народ оглянуться, как Дионисий объявил себя полновластным правителем. И хотел бы народ вернуть прежний порядок, когда сам выбирал из своей среды старшин, да боялся войска, а оно за Дионисия стояло.
Зажил Дионисий, как вельможа, — в богатстве и праздности. Окружил себя учеными людьми, художниками, поэтами, а они пели ему хвалу в своих творениях, забывая о честности. За все это Дионисий щедро платил. От природы он был человек не злой, но власть сделала его жестоким и недоверчивым к людям. Стал он слушать доносы и бросать людей в темницы. Мрачные времена наступили в Сиракузах. Но не спокойно жилось и Дионисию — страх внезапной смерти днем и ночью стал одолевать его.]
Всячески старался оградить себя Дионисий. В одной комнате не спал он двух ночей подряд, а все менял. Он не желал, чтобы даже близкие его знали, где найти его ночью. А потом построил себе особый дом и велел его окопать1 глубоким рвом и там спал. Через ров на цепях опускался мост. Каждую ночь, когда лож<ась>ился спать Дионисий, он своими руками разводил мост. Встанет утром Дионисий, опустит мост и впустит прислугу. Боялся он и прислуги, а больше всего брадобрея 2. Сначала брил его цирюльник, но потом случилось, что похвалился как-то раз цирюльник своим приятелям, что каж-
1 Вместо: «построил ~ окопать» — было: «велел окопать одну комнату…»
2 Вместо: «впустит ~ брадобрея» — было: а) «подаст ему прислуга умываться, придет цирюльник брить ему бороду. Видит Дионисий острую бритву, боится, что цирюльник сто бритвой зарежет»; б) «и впустит прислугу. Придет прислуга, подаст ему один умываться, другой, цирюльник, — станет его брить»
дое утро Держит он бритву у самого горла правителя. Донесли это Дионисию. Предал он смертной казни своего цирюльника за такие слова. Приказал Дионисий брить себя своим дочерям. Потом и их стал бояться. Велел опаливать свою бороду раскаленною скорлупою ореховою.
ФИЛОКСЕН
[В постоянном страхе жили приближенные Дионисия — каждый ждал для себя опалы.]
Но и тогда <среди малодушной и слабой толпы> попадались люди <крепкие духом> твердые — такие, что не <желающие> хотели кривить душою, а готовы<е> были постоять за правду. Таким человеком был мудрец Филоксен. Дионисий любил сочинять стихи, но сочинял их очень плохо. Придумает стишки, прочитает их своим придворным, восхищаются придворные, восхваляют <искусство> своего правителя.
[Сочинил раз Дионисий стихи, прочитал их Филоксену и услышал от него горькую правду: «Стихи твои, Дионисий, совсем плохи, никуда они не годятся». Рассвирепел правитель и приказал бросить правдивого человека в темницу, а сам опять стал сочинять стихи. Но надоело ему читать их льстивым придворным. Понимал он, что только страх заставляет этих людей петь ему хвалу. Вспомнил он опять о Филоксене и вновь призвал его — думал, что тюрьма сделала свое дело.]
Он [Филоксен] кстати исп<робов>ытал тюрьмы, надоело ему там сидеть, будет он теперь поосторожнее <в своих суждениях> говорить.
[Привели Филоксена.]
Выслушал он стихи внимательно. Дочитал Дионисий, ждет. Обернулся Филоксен к своим сторожам и сказал: «<От>Ведите меня назад в темницу».
[Рассмеялся на этот раз Дионисий и велел отпустить Филоксена, но во дворец его никогда больше не приглашал, а стихи сочинял и читал их своим приближенным. Так и жил Дионисий.]
Всех он подозревал, всех опасался, и мучился он мукою самою лютою, мучился страхом смерти. Сам мучился Дионисий и других мучил1.
1 Было: «Страдал сам в себе Дионисий и других заставлял страдать»
ПИФИАС И ДАМОНИЙ
Пифагорейцы не завидовали власти и богатству Дионисия… Напротив, они считали его несчастным и жалели его. Раз пробрался ночью во дворец Дионисия чужой человек. Хотел он правителя во время сна кинжалом заколоть за то, что он его отца безвинно в тюрьму засадил. Пробирается он осторожно по пустым палатам, разыскивает, где спит Дионисий. Вдруг видит — перед ним часовой стоит, поворачивает к нему голову. Увидал его часовой, вздрогнули оба, глядят друг другу прямо в глаза. Отскочил зло<умышленник>дей, бросился во всю прыть к выходу. Опомнился часовой, погнался за ним, крикнул других, поднялась тревога по всему дворцу. Выбежал <преступник> злодей на улицу, — ночь темная, не догнали его, не заметили, куда скрылся.
[Доложили на утро обо всем Дионисию. Разгневался правитель, потребовал отыскать злодея, а если не найдут, то казнит всю стражу. А уже к вечеру начальник стражи докладывал Дионисию о том, как нашли преступника. Переоделись сыщики, растворились в городской толпе и стали на все лады расхваливать Дионисия. Один юноша и сказал им:]
«Напрасно вы, братцы, так <столько похвал> хозяин[а] ваше<му>го <расточаете> расхваливаете. Такой же он человек, как и все. И его так же, как и всех, смерть ожидает. Умрет он, и люди забудут про могущество и славу его, забудут и про него самого. Не превозносить, а жалеть его следует, что живет он в заблуждении». Тотчас и догадались мы, что не кто другой, как он, забрался ночью во дворец.
[ — продолжал свой рассказ начальник стражи. — ]
Забрали мы его и узнали, как 1 кто он. Зовут его Пифиасом; он из пифагорейцев 2. Пифагорейцев этих все знают, опасные они люди. Живут не так, как все, а по-своему. Собираются часто между собою, толкуют о чем-то. Уж наверное они подослали этого Пифиаса убить тебя. Некому больше".
1 Ошибочно не зачеркнуто «как».
2 Вместо: «Тотчас ~ пифагорейцев» — было: «Забрали мы его. Пифиасом зовут, из пифагорейцев. Не кто другой, как он забрался ночью во дворец».
[И велел Дионисий Пифиаса смерти предать.]
На следующий день привели Пифиаса к месту казни. Пришел и <суровый> сам правитель смотреть, как будет умирать <смелый> пифагореец. И обратился Пифиас к Дионисию: «Отпусти, — говорит, — меня на время к себе на родину, в Грецию, чтобы перед смертью с своими родными <распрощаться> проститься да отвести к ним жену и ребенка. Я вернусь и опять отдамся в твои руки. Казни тогда меня хоть самою лютою казнью».
[Только рассмеялся в ответ Дионисий и не поверил юноше. Тогда из толпы выступил другой юноша и сказал: «Пифиас свое слово сдержит. А если не веришь, то прими меня на его место как залог. Если к назначенному сроку не вернется Пифиас, то казни меня вместо его». Удивился Дионисий. Уж он-то никогда не верил людям, но согласился на такую замену и установил срок.]
Стало подходить время к сроку. Сидит Дамоний в темнице, ожи[дает] <товарища> друга и не тревожится. Заходят к Дамонию люди, спрашивают, боится ли он измены от друга, что не придет к сроку, а его заместо себя оставит. "Нет, — говорит, — я верю в правду 1 Пифиаса. «Если, — говорит, — <к самому дню казни> не вернется к сроку, то, значит, задержало его на пути какое-нибудь несчастье, тогда что ж, <и> я с радостью за него умру. На то мы <друзья> братья и люди». Подошел <и> последний день, и все не тревожился Дамоний. «Должно быть, — говорит, — буря на море или другое что задержало Пифиаса. Если ничто не помешает, он придет. А помешает — я умру за него. И то хорошо» 2.
<Настал срок> Подошел и самый час казни. Повели Дамония на площадь. Собрался народ <опять в сборе>, и выехал правитель и сел на <престол>
1 Вместо: «Стало ~ в правду» — было: «Проходило время, срок казни наступает, не показывается Пифиас. Навещают Дамония городские жители, спрашивают, боится ли он смерти, разуверился ли в честности своего друга. Но не показывает Дамоний такого страха, спокойно говорит, что верит в правдивость…»
2 Вместо: «за него умру ~ хорошо» — было: «приму смерть ради спасения брата моего. И до последнего дня, и до самой последней минуты не терял Дамоний спокойствия духа. Он все повторял, что только буря на море или другое какое неожиданное происшествие могло помешать Пифиасу поспеть вовремя».
высоком месте. <Ск> Сидит он, а кругом придворные и смотрят все, как пойдет Дамоний на казнь. Вывели его и повели на лобное место 1. Спокойно взошел Дамоний на помост, стал на колени, положил голову на плаху. <Подхватил> Поднял палач топор, размахнулся. Вдруг из толпы <раздаются крики> закричали: «Вернулся Пифиас, вернулся!» Опустил руки с топором палач, расступилась толпа. Видят все: бежит вдали человек, руками машет. Добежал Пифиас до помоста, взбежал по лесенке. Обнялись друзья, друг на дружку глядят, улыбаются и тихо плачут. Потом обнял Пифиас в другой раз Дамония, выступил вперед. «Я готов, — говорит, — казните». <Великий ужас овладел> Ужаснулся Дионисий. Что это за люди, <по>дума<л>ет <он, — их>, и смерт<ью>а не <проймешь> боятся. Посмотрел он на народ. У всех слезы на глазах. Кто-то в толпе громко сказал: «Помилуй»! И сразу, дружно, со всех сторон поднялся крик: «Помилуй! Помилуй!» Одни придворные стояли молча, головы потупили, боятся слов<а>о вымолвить. И обернулся Дионисий к двум пифагорейцам и сказал: «Отменяю <я> казнь отменяю, <и я прошу вас> а зато примите <вы и> меня в свою дружбу третьим». Ничего не сказали на это друзья, только поглядели на Дионисия <и пошли от него прочь>. Нельзя злому сдружиться с добрым. Понял это Дионисий <встал>. Ничего не сказал больше, встал, повернулся и пошел к своему 2 дворцу. Идут за ним придворные, громко хвалят его великодушие. Идет Дионисий молча, призадумался. «Я, — думает, — боюсь смерти, охраняю свою жизнь, убиваю других для того, чтобы самому жить. А эти люди не боятся смерти, отдают свою жизнь для спасения других. Я живу для себя, они живут для других. Меня люди ненавидят, я страдаю. Они живут в любви, они счастливы». И в первый раз понял правитель Дионисий свое ничтожество перед силою любви и правды.
1 Вместо: «выехал ~ место» — было: «впереди сидит, окруженный своими придворными».
2 Вместо: «Ничего ~ к своему» — было: «Сказал так Дионисий, а сам в себе чувствует, что не на словах можно сдружиться с такими людьми. Пошел Дионисий к своему…»