Дилемма (Иванов)/ДО

Дилемма
авторъ Иван Иванович Иванов

Опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru • По поводу книги Давида Штрауса «Ульрих фон-Гуттен».

ДИЛЕММА.

По поводу книги Давида Штрауса Ульрихъ фонъ-Гуттенъ.

I.

Человѣческая жизнь, и на малыхъ, и на великихъ сценахъ, всегда преисполнена противорѣчій и часто непримиримыхъ контра стовъ. Въ нравственномъ мірѣ, повидимому, не только возможно, но даже является общимъ правиломъ совмѣстное царство безпросвѣтной тьмы и ослѣпительнаго солнца. И, можетъ быть, вся сущность такъ называемаго прогресса заключается въ смягченіи противорѣчій и устраненіи контрастовъ, а главнѣйшій интересъ исторіи и психологіи — въ изученіи подобныхъ явленій.

Можно бы привести сколько угодно любопытнѣйшихъ примѣровъ и иллюстрацій, но для насъ достаточно самаго общаго взгляда на прошлое и настоящее европейской цивилизаціи, чтобы подойти къ смыслу интересующаго насъ факта.

Если бы намъ потребовалось дать возможно краткія и точныя характеристики величайшимъ культурнымъ періодамъ, мы бы могли античную исторію пріурочить къ принципу, средневѣковую — вѣры, новую — науки Эллины — это истинная раса жрецовъ искусства, племя, спеціально и не въ примѣръ прочимъ одаренное художественными талантами и изумительнымъ чувствомъ прекраснаго.

До послѣднихъ дней въ нашихъ музеяхъ драгоцѣннѣйшими сокровищами творчества остаются произведенія античныхъ мастеровъ, Аполлонъ Бельведерскій и Венера Милосская — образцами никѣмъ не превзойденной жизненной правды и художественной красоты. До сихъ поръ предъ этими мраморами поэты слагаютъ восторженные гимны, а художники ищутъ вдохновенія и непогрѣшимыхъ учительскихъ внушеній.

И они правы. Но стоитъ заглянуть дальше этихъ безсмертныхъ памятниковъ, въ самую дѣйствительность, ихъ создавшую, и васъ охватитъ чувство, отнюдь не похожее на восторгъ.

Какимъ жестокимъ и узкимъ былъ этотъ эстетическій народъ! Онъ такъ умѣлъ изображать красоту, а женщину держалъ въ рабствѣ, узаконилъ самый оскорбительный взглядъ на женскую природу, призналъ ее нарочито склонной ко злу и отказалъ женщинѣ въ правѣ когда-либо достигнуть совершеннолѣтія. Если мужчина, совершившій предосудительный поступокъ, желалъ спастись отъ суда и безславія, ему оставалось только доказать, что поступокъ совершенъ по внушенію женщины, и фактъ считался недѣйствительнымъ.

Матерямъ и женамъ неприлично было, да неприлично , именно, обнаруживать свои чувства къ мужьямъ и дѣтямъ. И когда, напримѣръ, послѣ Херонейской битвы, на порогахъ домовъ появились женщины и разспрашивали спасшихся воиновъ о судьбѣ родныхъ, городъ, по мнѣнію эллинскаго историка, представлялъ недостойное зрѣлище.

Женщинѣ надлежало сидѣть дома, всю жизнь оставаться простымъ пассивнымъ матеріаломъ для производства новыхъ гражданъ, и единственный изъ эллинскихъ поэтовъ, Эврипидъ, дерзнулъ выразить состраданіе къ судьбѣ этой «несчастнѣйшей въ мірѣ породы» и протестовать противъ рабскаго униженія женщины.

А дальше, уже подлинные рабы, эта живая военная добыча, въ теченіе вѣковъ на своихъ плечахъ выносившая блестящую эллинскую культуру! И опять греку не казалось это ни противоестественнымъ, ни сколько-нибудь несправедливымъ. Величайшій философъ древности, Аристотель, всей силой своей мысли оправдаетъ рабство, докажетъ, что милліоны людей родятся уже готовыми рабами, въ родѣ того, какъ являются на свѣтъ хромые, глухіе. И варвару законно и естественно быть рабомъ.

Такъ же думалъ и самъ идеальный, поэтически-вдохновенный Платовъ. Одного только онъ хотѣлъ бы — не распространять рабства на природныхъ эллиновъ.

Но это piurn desiderium неосновательнаго мечтателя! Вѣхъ тотъ же Аристотель допускалъ разбойничьи набѣги для пріобрѣтенія «одушевленнныхъ орудій» труда, не все ли равно, на какую страну эти набѣги совершаются, разъ побѣжденный можетъ стать таковымъ орудіемъ?

Такъ именно рѣшала сама жизнь. Историки считали нужнымъ указывать на годы периклова правленія, когда эллинамъ не грозило рабство у ихъ же соплеменниковъ. Это исключительное время, оно прошло, и ни международныя понятія аѳинянъ, ни ихъ уровень гуманности не измѣнились.

Да и могъ ли измѣниться, когда, кажется, въ самой аѳинской крови жилъ инстинктъ аристократизма и культъ силы? Принята очень много писать и говорить о великихъ художникахъ Эллады, объ ихъ вліяніи на государственныхъ людей, объ уваженіи къ нимъ гражданъ. И все это было. Но здѣсь "же рядомъ непоколебимые предразсудки, ничѣмъ не уступающіе «хорошему тону» французскаго салона XVII вѣка.

Про македонскаго паря Филиппа разсказываютъ, будто онъ обратился къ своему сыну Александру, отличному музыканту, съ такимъ укоромъ: «Какъ тебѣ не стыдно такъ хорошо играть!..»

Такъ говорилъ царь принцу. Но такъ же думалъ и Периклъ, и всякій благороднорожденный аѳинянинъ. Плутархъ приписываетъ либеральнѣйшему государственному мужу Эллады такое сужденіе: ни одинъ благородный юноша, созерцая Зевса Фидія, не захочетъ стать Фидіемъ, любуясь Герой — Поликлетомъ и не позавидуетъ судьбѣ ни единаго великаго поэта, восхищаясь сколько угодно его произведеніями.

Тоже и относительно мысли и философіи.

У софистовъ можно учиться кому угодно и сколько угодно, но самому преподавать философію — для афинскаго аристократа нестерпимый позоръ.

Правда, изъ рядовъ аристократіи вышелъ Платонъ, но за то врядъ ли древній и новый міръ зналъ болѣе ожесточеннаго врага демократіи, чѣмъ выспренній творецъ «царства идей».

Да, много, слишкомъ много тѣней на сверкающемъ красотой эллинскомъ прошломъ, и — кто знаетъ? Можетъ быть, не одно пятно и не одинъ нравственный недугъ перешли въ позднѣйшую цивилизацію путемъ сладкихъ эллинскихъ рѣчей и чарующихъ образовъ классическаго искусства! По крайней мѣрѣ, чудовищное, но до сихъ поръ не умирающее сліяніе жестокости, эгоизма съ чистѣйшими эстетическими восторгами — самый подлинный завѣтъ той среды, гдѣ предъ лицомъ Зевса Фидія поднесли отравленную чашу Сократу и гдѣ, по свидѣтельству греческаго поэта, одно наименованіе рабъ навсегда и безповоротно низводило человѣка до уровня вьючнаго скота.

Міръ красоты и варварской исключительности рушился, настала эпоха христіанства, вѣры, потянулись длинные, темные и таинственные средніе вѣка. На западѣ Европы они создали безпримѣрно могучую власть за основахъ религіознаго ученія, духовный мечъ превознесли на недосягаемую высоту надъ всякой человѣческой силой, и первосвященникъ католичества носилъ тройную корону и давалъ императорамъ лобызать прахъ своихъ ногъ. Что можно было сдѣлать съ такимъ могуществомъ — во имя ученія безграничной любви и терпимости?

Можно бы преобразовать и міръ, и, пожалуй, самую природу людей.

Въ дѣйствительности ничего подобнаго. Никогда не лилось столько крови, не горѣло столько костровъ, не гибло столько жертвъ въ темницахъ и на пыткахъ, какъ въ самый разгаръ папской власти. И во ими чего все это совершалось?

Во имя Бога любви и человѣчности. Съ Евангеліемъ въ рукахъ слуги мірового владыки произносили проклятія надъ цѣлыми государствами и народами, возбуждали междоусобицы вплоть ли нарушенія самыхъ кровныхъ и священныхъ союзовъ, и опустошали цвѣтущія страны. Надъ міромъ носился безпощадный ангелъ мести и злобы въ то время, когда первенствующимъ властителемъ былъ «намѣстникъ Христа»!..

Попробуйте съ помощью самой разнузданной фантазіи измыслить подобную комбинацію! Чудовищнѣйшая изъ аллегорій — обольстительная красавица съ туловищемъ змѣи кажется слабой сравнительно съ уроками неопровержимой исторіи. И римскій первосвященникъ. подписывавшій приговоры провансальскимъ «еретикамъ» несомнѣнно стоитъ чести быть увѣковѣченнымъ рядомъ съ тѣмъ миланскимъ герцогомъ, который травилъ собаками своихъ подданныхъ немедленно послѣ восторговъ и даже слезъ на театральныхъ спектакляхъ и въ картинныхъ галлереяхъ.

Наше время не представляетъ, по крайней мѣрѣ, въ видѣ общаго правила подобныхъ контрастовъ на обширной міровой сценѣ. Какой-нибудь Галеаццо немыслимъ въ концѣ XIX вѣка въ Отаромъ Свѣтѣ, даже если причислить сюда и Азію. Но это не значитъ, будто противорѣчія исчезли окончательно и жизнь человѣчества идетъ гармоническимъ аккордомъ. Напротивъ. Они только перемѣнили поприще, такъ сказать, область своего развитія, и изъ политики перешли въ науку и отвлеченныя идеи.

Вотъ именно наука, столь рѣшительно провозглашенная въ нашъ вѣкъ, и повлекла къ безчисленнымъ недоразумѣніямъ. Блестящіе успѣхи естествознанія возбудили ревность рѣшительно у всѣхъ отраслей знанія. Строгимъ, чуть не математически-точнымъ ученымъ захотѣлъ быть и историкъ, и психологъ, и даже эстетикъ. Всѣ начали грезить законами, аксіомами, и съ особенной горячностью представители общественныхъ наукъ.

Это естественно. Что можетъ быть привлекательнѣе задачи познать тайну человѣческаго развитія, уловить его логически-послѣдовательные пути и, въ результатѣ, располагать настоящимъ и будущимъ по научнымъ и разумнымъ даннымъ!

Вѣдь это почти предѣлъ нашей мудрости и"нашего могущества! И еще античный міръ зналъ историко-философскія системы и слышатъ разныхъ пророковъ на счетъ самыхъ отдаленныхъ цѣлей человѣческаго движенія. Въ восемнадцатомъ вѣкѣ нѣкоторые смѣльчаки даже прямо замышляли провести политику по математическимъ выкладкамъ и править государствами и обществами тѣмъ самымъ методомъ, какимъ въ алгебрѣ рѣшаются уравненія.

Не думайте, чтобы это были мечтанія исключительныхъ энтузіастовъ. Недавно, двадцать пять лѣтъ тому назадъ компанія положительнѣйшихъ современныхъ ученыхъ составила проектъ основать школу политическихъ наукъ. Школа должна была приготовлять будущихъ гражданъ и политическихъ дѣятелей съ такой же основательностью, съ какой любое профессіональное учебное заведеніе создаетъ инженеровъ, техниковъ, художниковъ. Учить политикѣ! Это значитъ разсчитывать устранить вліяніе партій, поставить на изъ мѣсто одну наукой добытую истину и управленіе государствомъ превратить, по меньшей мѣрѣ, въ шахматную игру.

Да, именно объ этомъ мечтали французскіе историки послѣ разгрома 1871 года. И во главѣ мечтателей стоялъ Тэнъ, именовавшій себя натуралистомъ въ области историческихъ изслѣдованій.

Таковы мечты… А дѣйствительность!

Никогда съ такимъ азартомъ не стремились къ научной исторіи и никогда такъ неотразимо, будто въ силу стихійной необходимости, такъ часто историки не впадали въ партійныя страсти, граничащія съ безнадежнымъ ослѣпленіемъ. И замѣчательно, — такой результатъ оказался неизбѣжнымъ въ силу самыхъ источниковъ новой исторической науки.

Эти источники, повидимому, разъ навсегда парализовали усилія историковъ подняться до уровня естествоиспытателей.

II.

Въ двухъ культурнѣйшихъ странахъ континента надъ колыбелью исторіи XIX вѣка бодрствуютъ величайшія политическія событія, какія только приходилось переживать этимъ странамъ: во Франціи — революція, въ Германіи — объединительное движеніе.

Припомните имена и труды даровитѣйшихъ ученыхъ — вы въ то же самое время непремѣнно назовете какой-нибудь совершенно опредѣленный политическій символъ, партію, часто даже единичную авторитетную личность государственнаго дѣятеля.

Во Франціи съ возстановленіемъ конституціонной монархіи появился рядъ блестящихъ историковъ, я посмотрите, какъ и надъ чѣмъ работаетъ каждый изъ нихъ?

Минье пишетъ исторію революціи, до сихъ поръ удивительно популярную и цѣнную, — пишетъ, повидимому, безъ страсти и гнѣва, но стоитъ прочесть одну главу этой исторіи, чтобы въ спокойномъ и ровномъ стилѣ разсказчика почувствовать неуклоннаго адвоката революціи и столь же убѣжденнаго врага современнаго режима бурбонской реставраціи. Книга въ сущности сплошная передовая статья либеральнаго органа, хотя и очень искусно замаскированная дѣлами минувшихъ дней. Недаромъ историкъ такъ легко могъ въ ближайшемъ будущемъ перейти отъ историческихъ документовъ къ запальчивой газетной агитаціи.

Про друга и сотрудника Минье — Тьера нечего и говорить. Это своего рода Беранже исторіографіи: такъ откровенна и ярка бонапартистская окраска его многотомныхъ исторій! Это даже не партійный, а въ полномъ смыслѣ личный гимнъ избранному идолу, гимнъ изъ цифръ, фактовъ и, на первый взглядъ, необычайно положительныхъ и безпристрастныхъ разсужденій.

Дальше еще болѣе славныя и безусловно авторитетныя имена Гизо, Огюстэна Тьерри… Какая строгость взглядовъ, солидность критики, кропотливость изслѣдованій! Тьерри утратилъ зрѣніе и здоровье надъ старыми фоліантами, буквально отдалъ всѣ свои силы и всю свою жизнь обожаемой наукѣ.

Зачѣмъ? Вы думаете, ради чистаго искусства быть эпическимъ переписчикомъ сѣдой старины, ради безкорыстнаго удовольствія нагромождать одинъ томъ на другой съ своимъ именемъ?

Ничего подобнаго.

Онъ бывшій ученикъ Сенъ-Симона, а этотъ "пророкъ "училъ, что настоящее должно быть разумно и неразрывно связано съ прошлымъ, что, къ счастью, человѣчеству слѣдуетъ идти путемъ изученія исторіи, путемъ философскаго наблюденія надъ прошлымъ par l'étude de l’histoire, par l’observation philosophique du passé. Очевидно, здѣсь исторія съ самаго начала становилась практической школой и Сенъ-Симонъ даже называлъ заранѣе девизъ этой школы: развитіе третьяго сословія, начиная съ освобожденія средневѣковыхъ общинъ и кончая политическими успѣхами буржуазіи ХІX-го вѣка.

Девизъ усвоили и Тьерри, и Гизо. Всѣ ихъ труды будто планеты вращаются вокругъ центральнаго свѣтила третьяго сословія, средняго класса, какъ политической силы новаго времени.

И раскройте книги Тьерри… Сколько художественной красоты, благороднѣйшаго сердечнаго жара, глубокаго ума и главное — труда, неустаннаго, самоотверженнаго, подъ конецъ жизни истинно мученическаго труда потрачено на доказательство извѣстнаго политическаго символа! Посмотрите, какъ трогательно умѣетъ историкъ изобразить судьбу побѣжденныхъ въ Англіи во время норманскаго нашествія, съ какимъ энтузіазмомъ трибуна говоритъ объ исконныхъ обитателяхъ и воздѣлывателяхъ Галліи — предкахъ третьяго сословія! Это тѣ же страницы Тацита, восхваляющаго нравы германцевъ, только у новаго историка роль развращенныхъ римлянъ выполняютъ завоеватели, насильники-норманны и франки.

Тьерри разсказываетъ, что при чтеніи древнихъ британскихъ хроникъ онъ проникался какимъ-то родственнымъ чувствомъ къ саксамъ, изъ за фоліантовъ предъ нимъ возставали живыя сцены бѣдствій, яркія фигуры жертвъ нашествія, и историкъ невольно превращался будто въ поэта ясновидца. Онъ это называетъ таинственной связью между авторомъ и его трудомъ.

Скажите, возможна ли здѣсь рѣчь о безпристрастіи натуралиста? Мыслимо ли сліяніе такихъ сильныхъ чувствъ человѣка и гражданина съ безстрастіемъ вивисектора? А историкъ еще, въ заключеніе всей своей работы, называетъ медовымъ мѣсяцемъ время, истраченное на нее! И онъ, дѣйствительно, пріобрѣтаетъ такое же искусство читать тайны прошлаго въ столь часто смутныхъ хроникахъ, какое обнаруживаютъ влюбленные, вглядываясь въ лицо другъ друга. Впослѣдствіи, на верху славы Тьерри обратятся къ современному юношеству съ трогательнѣйшимъ завѣщаніемъ искать вѣры и идеаловъ въ -наукѣ…

Въ какой — всѣмъ было понятно. Не въ наукѣ холоднаго безсердечнаго компиляторства, не въ наукѣ мнимаго естествознанія на сценѣ человѣческихъ страстей и заблужденій, а въ наукѣ граждански просвѣщенной мысли и человѣчески чуткаго сердца.

И Тьерри свое дѣло историка называлъ уплатой «долга сыновней любви» къ труженикамъ, создавшимъ силу и цивилизацію его родины.

Мы назвали самыя блестящія имена французской исторической науки. Къ нимъ мы могли бы прибавить Фюстель-де-Куланжа, и этимъ самымъ привели бы новое вѣское доказательство нашей мысли: не суждено новой исторіи быть безупречной наукой!

Именно Фюстель-де-Куланжъ въ то самое время, когда его товарищи по профессіи проектировали Школу политическихъ знаній, сѣтовалъ на совершенное превращеніе исторіи въ публицистику одинаково и во Франціи, и въ Германіи. Историкъ считалъ фактъ непоправимымъ, находилъ необходимымъ примириться съ винъ и даже приглашалъ своихъ соотечественниковъ выступить «со щитомъ и мечомъ», т. е. во всеоружіи исторіи противъ зарейнскихъ ученыхъ патріотовъ^[1].

И это было столь же практически неизбѣжнымъ, какъ и честнымъ заявленіемъ. Не всѣ современники знаменитаго ученаго оказались способными именно на такую честность и искренность. Нашлись настоящіе «хвастливые солдаты» въ совершенно неподходящей сферѣ, одновременно объявляли себя изслѣдователями «но методу натуралистовъ» и систематически извращали достовѣрнѣйшіе факты и уродовали подлинныя, вполнѣ ясныя лица. Печальные результаты фанфаронадъ Тэна еще ярче подчеркнули траги-комическое положеніе строго-научныхъ претензій историковъ…

Но по сю сторону Рейна вѣдь искони царствовала идеально-спокойная мысль. Здѣсь былъ возможенъ великій философъ, всю жизнь прожившій въ провинціальномъ захолустьѣ и, можетъ бытъ, даже неохотно или совсѣмъ не мѣнявшій квартиры. Здѣсь, повидимому, не мѣсто бы разыгрываться страстямъ и житейской суетѣ нарушать величавую тишину научнаго святилища. Атмосфера настолько застоявшаяся и уравновѣшенная, что самъ бурный и протестующій творецъ Карла Мора довольно скоро превратился въ безобиднѣйшаго созерцателя чистыхъ красотъ искусства. А его другъ и отчасти учитель, изобразившій съ такой силой и искренностью мятежныя страсти молодости, до конца дней открещивался отъ «политическихъ мотивовъ».

Казалось бы, здѣсь и разцвѣсти цѣломудренной музѣ исторіи. Вышло совершенно обратное, и, мы видѣли, именно германскіе историки вызвали своего рода манифестъ Фюстель-де-Куланжа.

И иначе не могло быть.

III.

Новая нѣмецкая историческая наука родилась при самыхъ шумныхъ политическихъ событіяхъ, до такой степени стремительныхъ и мощныхъ, что предъ ихъ натискомъ должны были исчезнуть всѣ кабинетныя идилліи отрѣшившихся отъ міра мудрецовъ. Исходная эпоха — національная война Германіи противъ Наполеона. Участіе приняли всѣ классы и профессіи, университетскіе профессора превратились въ демагоговъ, ученые въ патріотическихъ поэтовъ. Борьба окончилась торжествомъ націи, и естественно, именно нація по всѣмъ правамъ заняла первенствующее мѣсто въ современныхъ политическихъ и научныхъ интересахъ. Исторія неизбѣжно превращалась въ популярную науку, становилась вдохновительницей любви къ отечеству и народной гордости, своими изысканіями стремилась отвѣтить на запросы новой государственной силы.

Впослѣдствіи одинъ изъ знаменитѣйшихъ германскихъ историковъ, Зибель, будетъ съ благодарностью вспоминать о времени, когда исторія, эта исконная добыча филологовъ и юристовъ, «сдѣлалась живымъ источникомъ освѣженія и нравственнаго подъема дли цѣлаго народа»^[2]. И историкъ видитъ въ этомъ преобразованіи желательнѣйшій прогрессъ своей науки. Прошлое въ трудахъ новыхъ изслѣдователей пріобрѣло неразрывную связь съ настоящимъ и будущимъ, сложилась могучая идея національности, какъ цѣльной народной личности, выроставшей и мужавшей на пространствѣ вѣковъ.

И трудно перечислить, сколько благодѣяній для другихъ наукъ принесла исторія, вступившая на путь служенія національнымъ интересамъ, покинувшая педантическіе закоулки ради широкой общественной сцены.

Изученіе языка, права, религіи, обычаевъ и нравовъ — все направилось къ одному великому германскому идеалу, познать, за внѣшними проявленіями, душу и сущность народнаго генія, открыть корни и глубочайшія основы современныхъ нравственныхъ и политическихъ явленій и, если возможно, начертать программу будущаго.

И все это явилось результатомъ политики, а не чистой науки. Да и возможна ли чистая наука при такомъ всеобхватывающемъ дыханіи жизни!

Могутъ назвать Ранке…

Да, это на рѣдкость спокойный, терпимый, такъ сказать, безтемпераментный историкъ, но отнюдь не безъидейный въ самомъ прямомъ политическомъ смыслѣ.

Его младшіе современники жестоко издѣвались и до сихъ поръ продолжаютъ издѣваться надъ его манерой писать исторію. Трейчке съ презрѣніемъ отзывался объ аристократическихъ пріемахъ знаменитаго историка, его представленіе объ исторіи сравнивалъ съ идеей тонкой шахматной игры, порицалъ исключительный интересъ къ дипломатическимъ документамъ и пренебреженіе къ народной жизни и къ исторической роли націй.

Молодые ученые пошли еще дальше и подвергли сомнѣнію самый принципъ Ранке — отрѣшеніе отъ собственной личности ради героевъ и событій прошлаго.

На всѣ эти упреки можно какъ угодно смотрѣть, считать ихъ основательными или нѣтъ. Гораздо любопытнѣе, что Ранке лично не могъ удержаться отъ политики, и весьма характерной.

Извѣстно, что въ искусствѣ, въ сущности, нѣтъ произведеній, лишенныхъ всякой тенденціи. Именно стремленіе устранить ее изъ творчества уже есть тенденція и часто въ высшей степени напряженная и нетерпимая.

Современный французскій психологъ дать превосходное опредѣленіе вдохновенію: «эмоція, подчиняющаяся идеѣ».

И эта идея всегда и вездѣ существуетъ, за исключеніемъ развѣ только абсолютно невмѣняемыхъ словоизверженій декадентскаго направленія, но и здѣсь невмѣняемость тоже своего рода система, если только декадентъ не безусловный паціентъ психіатрической больницы. Стихотвореніе можетъ не выражать никакой опредѣленной идеи нравственнаго или общественнаго содержанія, но авторъ его непремѣнно держится какого-нибудь принципа, и даже легко догадаться — какого именно, разъ онъ устраняетъ всякую идею изъ своего творчества.

Чистые художники въ искусствѣ на практикѣ реакціонеры, представители атавистическихъ воззрѣній и самыхъ удивительныхъ пережитковъ старины.

Этотъ законъ можно провѣрить на безчисленныхъ примѣрахъ во всѣхъ областяхъ искусства всѣхъ эпохъ и народовъ. Самое почтенное настроеніе, какое свойственно чистому художнику въ практической жизни — равнодушіе и эгоизмъ. И этого уже слишкомъ много: чаще всего, сладкопѣвцы — самые откровенные поборники силы и тьмы.

То же самое и въ такъ называемой чистой исторической наукѣ.

Ранке чрезвычайно гуманный и, пожалуй, любвеобильный разсказчикъ давно совершившихся событій. Даже Филиппъ II испанскій не способенъ возмутить его прекраснодушныхъ настроеній. Историкъ любитъ исторію во имя самого историческаго процесса, и именно онъ, если угодно, ближе всѣхъ другихъ своихъ собратовъ подошелъ къ методу натуралистовъ.

Но тотъ же самый Ранке — публицистъ очень яркой окраски. Въ качествѣ редактора журнала онъ типичный выразитель прусскихъ традицій въ духѣ патріархальной солдатчины. Онъ желаетъ оберечь Пруссію отъ идеологовъ, конституцій и парламентовъ. Ея назначеніе — быть военной монархіей. Онъ почти во всемъ солидаренъ съ задушевнѣйшими идеалами Бисмарка и объ этой солидарности будетъ заявлено публично по кончинѣ историка.

Канцлеръ не могъ практически осуществить всѣхъ своихъ думъ: пришлось многимъ поступиться въ пользу духа времени и особенно изъ-за другихъ нѣмецкихъ народовъ, вошедшихъ въ составъ объединенной Германіи. Ранке, работая на бумагѣ, могъ быть послѣдовательнѣе и не переставалъ толковать объ опасностяхъ всеобщей подачи голосовъ, а побѣду Пруссіи надъ Франціей приписывать исключительно вѣрности традиціяхъ… Какъ будто одна Пруссія побѣдила Францію!..

Къ такихъ результатамъ въ политикѣ сводилась идеально-научная работа въ исторіи! Очевидно одно, — нѣтъ силъ, даже ученымъ съ талантомъ Ранке, пребыть in templis seren is, въ ясныхъ сферахъ чистаго «естественно-научнаго» изслѣдованія. И мы, отдавая всю справедливость неутомимому труженичеству и культурной терпимости знаменитаго историка, рядомъ съ десятками его ученыхъ томовъ, не забудемъ его совсѣмъ некультурной и неученой дружбы съ Фридрихомъ-Вильгельмомъ, отожествлявшимъ либерализмъ съ холерой или съ болѣзнью спинного мозга, а демократію считавшимъ за исчадіе ада и смерти.

Другіе несравненно смѣлѣе и откровеннѣе.

Зибель, питавшій большое почтеніе къ Ранке, заявилъ все-таки, что онъ не мыслятъ историка безъ опредѣленнаго нравственнаго міросозерцанія, а всякое дѣйствительно нравственное міросозерцаніе невозможно представить внѣ связи съ великими міровыми вопросами религіи, политики, національности. Историкъ, вознамѣрившійся сохранить нейтралитетъ и аристократическую неприкосновенность въ этой области, окажется или бездушнымъ, или аффектированнымъ. Его трудъ никогда не пріобрѣтетъ всей правды я полноты дѣйствительной жизни и, сколько бы авторъ ни гонялся за красотой стиля, его работа не стяжаетъ нравственнаго вліянія на современниковъ, не будетъ имѣть никакого воспитательнаго значенія ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ.

Зибель приходитъ къ тому же критическому выводу, какъ и Фюстель-де-Куланжъ. Историческая наука безповоротно вступила на путь политики и патріотизма. Нѣмецкій ученый считаетъ этотъ моментъ началомъ великаго культурнаго смысла исторіи и ме думаетъ снова отдать ее въ руки безстрастныхъ созерцателей и безразличныхъ архивныхъ ищеекъ.

«Всякій историкъ, — говоритъ Зибель, — имѣвшій какое-либо значеніе, носилъ извѣстную окраску. Она была или религіозной, или атеистической; протестантской или католической, либеральной или консервативной, были историки всѣхъ партій, но уже не было больше ни одного объективнаго, безпартійнаго, историка безъ крови и нервовъ. Въ высшей степени значительный прогрессъ!..»

Очевидно, если и прогрессъ, то отнюдь не въ пользу чистой научности и общественнаго натурализма.

Такъ Зибель говорилъ сорокъ лѣтъ тому назадъ. Съ тѣхъ поръ доказательствъ набралось гораздо больше, чѣмъ историкъ приводилъ въ своей статьѣ, и все въ высшей степени эффектные и неопровержимые.

О Трейчке нечего и говорить. Человѣкъ, сопровождавшій эпоху франко-прусской войны патріотическими, точнѣе, прусскими, крайне шовинистскими гимнами, обнаруживалъ самое яркое и опредѣленное «міросозерцаніе». И онъ этого не скрывалъ.

Университетскія лекціи, всегда блестящія и одушевленныя, чередовались съ публицистикой, всегда страстной и воинственной. На каѳедрѣ нѣмецкаго университета воскресли времена французской реставраціи, когда историки изъ редакцій спѣшили въ архивы заручиться новыми документами для борьбы съ ненавистными партіями и идеями.

Трейчке умеръ въ цвѣтѣ таланта и популярности; его пережилъ едва ли еще не болѣе даровитый, во всякомъ случаѣ болѣе ученый — Моммзенъ. Въ то самое время, когда Трейчке сочинялъ задорные гимны въ честь прусскихъ побѣдъ, Моммзенъ не побрезгалъ разжечь національную рознь между германцами и галлами. Мало этого. Свой огонь перенесъ на страницы своей Римской исторіи, здѣсь увѣнчалъ Цезаря несказанными лаврами, и не спроста это сдѣлалъ, а на счетъ галловъ, припомнилъ и новѣйшихъ ирландцевъ. Они также должны погибнуть, какъ племя, неприспособленное къ политическому прогрессу…

Естественно, цѣломудріе и любвеобильность Ранке Моммзену казались не менѣе комическими и безсмысленными, чѣмъ Трейчке^[3].

По мнѣнію Моммзена, Ранке извратилъ личности почти всѣхъ историческихъ дѣятелей. Въ силу безпримѣрной снисходительности историка, люди у него являются не такими, какими они были на самомъ дѣлѣ, а какими могли бы выйти развѣ подъ вліяніемъ сверхестественной благодати.

Вотъ краснорѣчивая, хотя и краткая, картина новѣйшей исторической науки! Развѣ она не поучительна и не представляетъ сплошного противорѣчія, подчасъ, даже курьоза?

Такое строгое, положительное наше время! Столько оно произвело восторженныхъ поклонниковъ чистой науки, столько взбаломутило честолюбивыхъ головъ и внушило имъ своего рода гипнотическую идею — свести все человѣческое знаніе къ пяти-шести аксіомамъ и заключить въ пригоршнѣ цѣлые вѣка и народы!..

И вдругъ, полный разгромъ не только научности, — даже объективности и обыкновеннаго безпристрастія. Нѣтъ исторіи внѣ партіи, нѣтъ книги, свободной отъ «тезиса», нѣтъ ученаго безъ политическихъ умысловъ. И намъ говорятъ: такъ и слѣдуетъ. Въ этомъ весь смыслъ современныхъ историческихъ изысканій единственная возможность историку стать дѣятельной культурной силой.

Слѣдовательно, ежедневно открываются новые документы, совершенствуются способы ихъ изученія, изощряется проницательность и ловкость изыскателей, и все за тѣмъ, чтобы на событіяхъ прошлаго отразить свѣтъ и краски новаго времени. Наивныя суевѣрія среднихъ вѣковъ исчезли, больше нѣтъ и помину о младенческой довѣрчивости лѣтописцевъ… Но не были ли эти крайне несовершенные историки въ дѣйствительности объективнѣе и, слѣдовательно, ближе къ наукѣ, чѣмъ современные патріоты и политики? И если какой-нибудь монахъ гибель народа или города оправдывалъ религіозными выводами, напримѣръ, ссылался на безбожіе и безнравственность погибшихъ, чѣмъ онъ ниже и, ненаучнѣе того же Моммзена, приговаривающаго ирландцевъ къ политической смерти, потому что они — кельты? И если тотъ же лѣтописецъ темныхъ временъ въ простотѣ душевной нанизывалъ всевозможныя мрачныя небылицы на богоотступниковъ, еретиковъ "иновѣрцевъ, только потому, что они вѣровали въ другого бога, — чѣмъ опять виновнѣе этотъ сказатель, хотя бы, напримѣръ, Тэна, предающаго анаѳемѣ тысячи людей и цѣлую эпоху исторіи по столь же пристрастному и слѣпому внушенію? И развѣ сущность дѣла мѣняется, произведено ли это внушеніе религіознымъ или политическимъ фанатизмомъ?

Для одного сарацины точь-въ-точь то же самое, что для другого якобинцы, и оба историка, одинъ ХІІІ-го вѣка, другой конца ХІХ-го, одинаково далеки и отъ правды, и отъ подлинной исторіи. Второй еще дальше, потому что имъ деспотически управляетъ партійный преднамѣренный азартъ, а не наивное, почти безсознательное чувство вѣры.

Вотъ до какой параллели дожило наше время, и если бы мы обратились къ подробностямъ, эффектъ вышелъ бы еще поразительнѣе. Благочестивые лѣтописцы не ощущали и малой доли тѣхъ побужденій лгать, да, въ буквальномъ смыслѣ, и извращать дѣйствительность, какія часто будто кошмаромъ давятъ головы новѣйшихъ историковъ. Пусть въ средневѣковыхъ фоліантахъ отыщутъ что-нибудь подобное исторіи католика Янсена. И пусть потомъ вникнутъ въ громадность архивной ученой работы, произведенной этимъ историкомъ во славу святѣйшаго престола и за позоръ проповѣдникамъ протестантизма!

Есть ли послѣ этого смыслъ въ громогласныхъ декламаціяхъ за счетъ непогрѣшимой научной исторіи? На каждомъ шагу одновременнаго европейца одолѣваютъ злобы дня, изъ каждаго угла кричитъ политика, тотъ или другой жгучій вопросъ современности, государство непрестанно призываетъ его къ исполненію гражданскаго долга, какъ избирателя, какъ законодателя, и именно онъ, знатокъ прошлаго своей родины, обязанъ отдавать особенно строгій отчетъ въ этихъ вопросахъ и этомъ долгѣ! И онъ убережется отъ всѣхъ искушеній и повелительнѣйшихъ обязательствъ? Онъ или добровольно подвергнетъ себя гражданской смерти, или рѣшится на роль гражданина, какого аѳинскій законодатель и мудрецъ приговорилъ бы къ изгнанію.

Очевидно, требуется исключительная натура, исключительная отнюдь не въ лестныхъ смыслахъ, чтобы осуществился въ дѣйствительности «методъ натуралистовъ» въ исторіи. До сихъ поръ, по крайней мѣрѣ, историкъ, громче всѣхъ взывавшій объ этомъ методѣ, былъ Тэнъ, авторъ Исторіи французской революціи. Эта книга должна бы надолго изъять изъ обращенія гордыя слова и переконфузить всѣхъ, кто рѣшился бы ихъ повторить послѣ безпримѣрнаго фіаско «натуралиста».

Но неужели такъ и недостижимо удовлетвореніе нашему научному времени? Неужели одной музѣ исторіи суждено волноваться гнѣвомъ и страстью, въ то время, какъ ея сестры пребываютъ въ гордомъ олимпійскомъ величіи безстрастнаго проникновенія въ разнообразныя тайны природы?

Дилемма удовлетворительно и, главное, практически справедливо рѣшается историкомъ, вызвавшимъ насъ на бесѣду.

«Когда пишутъ о властителяхъ Ниневіи — говорилъ Штраусъ въ полемикѣ по поводу его историко-богословскихъ сочиненій, — или объ египетскихъ фараонахъ, — могутъ проявлять лишь чисто-историческій интересъ. Но христіанство до такой степени живая сила, и вопросъ объ его происхожденіи связавъ съ столь важными послѣдствіями для самаго непосредственнаго настоящаго, что слѣдуетъ сожалѣть объ ограниченности критиковъ, которые вносятъ въ этотъ вопросъ чисто-историческій интересъ».

Это значитъ, лишь совершенно закончившіяся, окаменѣвшія явленія подлежатъ объективному историческому изученію. Если такое изученіе прикасается къ фактамъ, еще продолжающимъ развиваться, — историкамъ, въ силу невозможности спасти объективный духъ, приходится отдѣлываться словами.

Наступитъ время, когда даже и ХІХ-й вѣкъ можетъ стать предметомъ, равнозначущимъ для историческихъ наблюденій съ ассирійскими преданіями. Но пока это время далеко, историкамъ приходится искренне и честно отказаться отъ жреческой мантіи и довольствоваться тѣмъ или другимъ мундиромъ, самой несвященной будничной окраски, — какой собственно, — мы слышали, — подробное перечисленіе цвѣтовъ отъ Зибеля.

И результаты при такомъ откровенномъ поведеніи неизмѣримо достойнѣе и плодотворнѣе, чѣмъ шарлатанская игра въ натуральный методъ.

Предъ нами одинъ изъ самыхъ блестящихъ примѣровъ — книга Штрауса объ одномъ изъ самыхъ пламенныхъ дѣятелей нѣмецкой реформаціи.

IV.

Чтобы приняться за біографію и характеристику нѣкоторыхъ историческихъ героевъ, нужно самому историку обладать особеннымъ талантомъ не по размѣрамъ, но по внутренней силѣ, по чуткости и жизненнымъ стремленіямъ.

Есть предметы, которые непремѣнно надо любить, чтобы описывать: иначе картина можетъ выйти блѣдной, неполной, или даже просто фальшивой. И эта любовь необходима именно тамъ, гдѣ на сценѣ убѣжденный и въ то же время неукротимо рѣшительный дѣятель, гдѣ каждый шагъ сопровождается увлеченіемъ, страстью, вообще крайностями, слѣдовательно, всегда возможны ошибки, даже несправедливости и практически роковыя послѣдствія.

Все это необходимо понять, потому что нерѣдко приходится прощать. Не преступленія собственно, и не тяжкія прегрѣшенія, а тотъ часто жестокій, безпощадный азартъ, ту односторонность натиска, все, что нераздѣльно съ энтузіазмомъ во имя какой бы то ни было идеи.

И прочтите характеристику Гуттена, напримѣръ, у Янсена. Вы подумаете, на сценѣ одной изъ величайшихъ историческихъ эпохъ дѣйствовалъ какой-то лизоблюдъ, страннымъ образомъ сливавшій въ себѣ паразитскіе инстинкты съ неукротимо-разрушительной стихіей.

Irgend еще grossartig Idee hat ihn nie bewegt, т.-е. имъ, Гуттеномъ, никогда не двигала ни одна возвышенная идея, и дальше сообщается, какъ Гуттенъ восхвалилъ нѣкоего архіепископа только за его знатное происхожденіе^[4]…

Но рядомъ съ этой способностью писать оды меценатамъ, тотъ же Гуттенъ, по словамъ историка, какой-то бѣшеный истребитель всего существующаго во имя просто истребленія. Во имя призрака свободы онъ все считаетъ позволительнымъ.

Какъ же все это согласить? Анархія и культъ знатнаго происхожденія, слѣпая стремительность къ свободѣ и нѣкое хамство души?… Возможно ли это даже психологически?

Но собственно дѣло не въ противорѣчіяхъ и несообразностяхъ историка, а въ натурѣ его героя, дающей то или другое основаніе для подобныхъ навѣтовъ.

Въ глазахъ человѣчества обыкновенно очень мало имѣетъ дѣвы «азартъ въ пользу идеи», какъ выражался русскій критикъ. Человѣчество инстинктивно не любитъ и избѣгаетъ безпокойныхъ людей, слишкомъ наклонныхъ вмѣшиваться въ чужое благоденствіе изъ-за «призраковъ». А Гуттенъ именно одинъ изъ типичнѣйшихъ представителей этой породы: естественно преувеличить егj недостатки и не оцѣнить по достоинству его заслугъ.

Нужно по натурѣ быть близкимъ къ такому дѣятелю, потому что многое приходится не столько прослѣдить по достовѣрнымъ фактамъ, сколько угадать по психологической логикѣ. А эта логика часто драгоцѣннѣе для цѣльнаго изображенія исторической личности, чѣмъ какія угодно краснорѣчивыя цитаты изъ документовъ.

Давидъ Штраусъ какъ нельзя болѣе подходилъ къ задачѣ. Рѣдко приходится ученому и вообще писателю работать надъ такой свойственной и нравственно — близкой темой, какъ Штраусу, посвятившему свой трудъ интереснѣйшему и оригинальнѣйшему гуманисту и реформатору.

Да, именно интереснѣйшему и оригинальнѣйшему.

Гуманизмъ и реформація два тѣсно связанныхъ и современныхъ теченія. Но это связь болѣе общекультурная, чѣмъ личная, связь въ идеяхъ, а не въ дѣятеляхъ. Есть даже несомнѣнныя точки разъединенія между гуманистами и реформаторами: одни преимущественно литераторы и философы, другіе — проповѣдники и дѣятели. Одни тяготѣютъ къ ученому кабинету и какой-нибудь аристократической академіи, другіе — къ церковной каѳедрѣ, къ уличной толпѣ. Одни въ сильной степени эстетики, воздѣлыватели отвлеченной мысли и чистой филологической науки, другіе — агитаторы, люди открытой борьбы, народные пророки. Наконецъ, у гуманистовъ на первомъ планѣ философія и наука, у реформаторовъ — вопросы нравственности и религіи.

Въ результатѣ и орудія дѣятельности различны: гуманисты-классики, ихъ языкъ — латинскій, реформаторы — романтики своего времени, ихъ языкъ и даже стиль — народная рѣчь, нѣмецкій грубый, но сильный и всѣмъ доступный діалектъ.

Несомнѣнно, всѣ эти умственныя, нравственныя и практическія различія на каждомъ шагу могли сливаться въ одно теченіе. Латинскій трактатъ, посвященный строго-филологическому изслѣдованію, хотя бы, напримѣръ, переводу Библіи, ученое изданіе какого-нибудь древняго памятника католической церкви должны были внести богатѣйшій вкладъ въ реформаторскій арсеналъ.

Въ этомъ отношеніи нѣкоторыя примѣры поразительны.

Гуманистъ издаетъ древнее сочиненіе Лоренцо Валлы, одного изъ обличителей папскихъ историческихъ поддѣлокъ и лжей, — Лютеръ читаетъ книгу и не можетъ опомниться отъ изумленія: какъ такіе обманы могли въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ считаться истинами!

И съ этихъ поръ у вождя реформаціи является непоколебимое убѣжденіе: что папа — живой антихристъ.

Такихъ примѣровъ можно бы привести множество: гуманистическая наука и философія въ силу своей научности, здравомыслія и положительности, являлись жестокими врагами папства, даже не всегда разсчитывая на подобную цѣль.

И въ наше время Дарвинъ, навѣрное, не подозрѣвалъ всѣхъ многообразныхъ послѣдствій его естественно-научной работы, трудясь надъ происхожденіемъ видовъ, не предчувствовалъ потрясеній, какія книга должна произвести во всѣхъ наукахъ, даже въ области нравственныхъ идей и практической жизни.

Для автора это — неожиданное столкновеніе его открытій съ чуждыми ему сферами. Но столкновеніе можетъ быть прямымъ, заранѣе разсчитаннымъ. Ученый можетъ свой трудъ направить на жизненныя задачи своего времени. Это не значитъ, будто онъ долженъ измѣнить достоинству ученаго и превратиться въ запальчиваго публициста. Нѣтъ. Онъ только будетъ дѣлать выборъ предметовъ, подлежащихъ его изслѣдованію.

Напримѣръ, онъ могъ бы написать книгу о переселеніи гунновъ, о завоеваніяхъ ассирійскихъ царей или о реформаціи. Онъ выберетъ послѣднюю тему, и она не помѣшаетъ ему остаться такимъ же добросовѣстнымъ изыскателемъ, какимъ онъ былъ бы въ «пыли вѣковъ». Собственно, отъ выбора предметовъ и зависитъ культурная плодотворность исторической работы, и этотъ выборъ безошибочно характеризуетъ умственный уровень изслѣдователя и даже его нравственную личность. Потому что во всѣхъ отношеніяхъ неизмѣримо усложняется отвѣтственность историка живой жизни сравнительно съ тѣмъ, кто предусмотрительно оградилъ себя непроницаемымъ мракомъ могилъ и смутными тайнами давно истлѣвшаго праха. Какое здѣсь раздолье самымъ фантастическимъ комбинаціямъ и какое впечатлѣніе глубокомыслія можетъ произвести на непосвященнаго тунеядная игра въ цитаты, въ слова, даже въ знаки препинанія! Недаромъ Шлоссеръ на находилъ словъ заклеймить эпидемическій недугъ новыхъ историковъ къ особенно таинственнымъ бумажнымъ документамъ, въ родѣ дипломатическихъ донесеній и записокъ «ближнихъ лицъ».

Быть ученымъ и остаться работникомъ общественнаго прогресса — трудная задача, но исполнимая. Примѣры — Гутгенъ я его историкъ.

Что можетъ быть рѣшительнѣе превращеній, испытанныхъ франконскимъ рыцаремъ и пережитыхъ сравнительно въ краткій срокъ?

По рожденію дворянинъ, по волѣ семьи — кандидатъ въ монахи, т. е. прирожденный врагъ всего, что неприкосновенно къ рыцарству и по началу карьеры — стражъ церкви.

Въ результатѣ — ничего подобнаго: демагогъ и протестантъ, какихъ мало звала даже эпоха Лютера.

Прослѣдить такую исторію и психологію, несомнѣнно, одинъ изъ первостепенныхъ интересовъ для ученаго, и Штраусъ взялся за дѣло по совершенно естественному влеченію своей личности и таланта.

Историкъ во многомъ похожъ на своего героя.

Онъ также воспитанникъ монастырской школы. Правда, онъ не бѣжалъ отсюда, подобно Ульриху, но зато вынесъ отнюдь не монашескія добродѣтели. Ему предстояла та же судьба, какая выпала на долю также одного изъ его героевъ — Вольтера, ученика іезуитовъ. Ему также, по выходѣ изъ бенедиктинской науки прядется вызывать ужасъ и ненависть въ рядахъ ея вѣрныхъ питомцевъ.

Бѣжать заранѣе изъ школы Штраусу не представляло нужды: здѣсь многому учили очень хорошо, а главное, были товарищи какъ на подборъ съ блестящими дарованіями. Впослѣдствіи это оказался цѣлый сонмъ знаменитостей, и Штраусъ среди нихъ звѣздой первой величины.

Еще въ семинаріи онъ стяжалъ популярность у товарищей изумительной ученостью, столь, повидимому, противорѣчившей слабому, хрупкому тѣлу молодого студента. Въ университетѣ — это эффектный юноша, съ темными глазами, съ великолѣпными каштановыми кудрями, задумчивый, крайне застѣнчивый, во съ какимъ-то неопредѣленнымъ отпечаткомъ умственной силы и мужественной воли.

Онъ бросаетъ чисто-филологическую науку и ревностно принимается за философію Шеллинга, потокъ за богословскія откровенія Бёме. Онъ иронически относится къ студенческому буршеству, весь отдается мечтательному романтическому культу поэзіи и мысли, мечтательному до полнаго мистицизма. Штраусъ до такой степени увлекается тайнами и ясновидѣніями, что одно время добивается ни болѣе, ни менѣе, какъ прямыхъ сношеній съ, тѣмъ міромъ, при посредствѣ посвященныхъ въ чудеса магнетизма.

Такъ продолжается до третьяго курса. Только теперь начинаетъ разсѣеваться туманъ, и на развалинахъ романтизма и мистики выростаетъ одна изъ самыхъ отважныхъ критическихъ силъ нашего вѣка. Діалектика Гегеля и философія Шлейермахера заступаютъ мѣсто чудотворцевъ и поэтовъ, и университетъ выпускаетъ вполнѣ готоваго борца какъ разъ съ чудесами и тайнами.

Начало очень скромное. Штраусъ — церковный проповѣдникъ, одновременно учитель въ монастырской школѣ. Его проповѣди — ясныя и исполненныя жизненныхъ вопросовъ, пользуются громаднымъ успѣхомъ даже среди сельскаго населенія. Но ни проповѣдничество, ни учительство не поглощаютъ энергіи молодого викарія.

Онъ дѣятельно занимается своимъ развитіемъ, и, можетъ быть, именно это совмѣстное обученіе другихъ и себя самого сообщаютъ учительской дѣятельности Штрауса особую привлекательность. Онъ будто старшій товарищъ среди своихъ учениковъ — сердечный, неизмѣнно снисходительный и лично всѣмъ доступный.

Собственно, научная дѣятельность начинается въ богословской тюбингенской семинаріи. Штраусъ, всего двадцати четырехъ лѣтъ, читаетъ лекціи по логикѣ и метафизикѣ. Вступительная лекція посвящена Гегелю и впервые знакомитъ тюбингенскихъ студентовъ съ современнымъ «властителемъ думъ» всей европейской молодежи. Успѣхъ обезпеченъ съ самого начала и растетъ съ каждой новой лекціей. Но Штраусъ видитъ, философскихъ лекцій нельзя соединить съ серьезнымъ трудамъ надъ давно влекущимъ его предметомъ — исторіей христіанства. По прошествіи трехъ семестровъ, онъ оставляетъ чтенія и отдаетъ все свое время критической работѣ. До какой степени эта работа напряженна и неутомима, показываетъ ея годовой результатъ: громадный томъ въ 1.400 страницъ. Это была Leben Iesu kritisch beitet. Немедленно возгорѣвшаяся война невольно напоминаетъ событія изъ первыхъ лѣтъ борьбы Лютера съ папствомъ.

Мы не станемъ разсказывать о полемикѣ, когда-то взволновавшей общество всѣхъ цивилизованныхъ странъ, одинаково — и ученыхъ, и публику. Многіе наши читатели, несомнѣнно, помнятъ ея отголоски по своимъ личнымъ впечатлѣніямъ. Штраусъ ни на минуту не покидалъ поста. Нечего говорить, до какой степени этотъ постъ былъ опасенъ и какихъ жертвъ онъ потребовалъ отъ своего защитника.

Многіе годы ученый принужденъ жить въ полномъ уединеніи.

Онъ совершенно зарываетъ себя книгами, почти прекращаетъ связи съ внѣшнимъ міромъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ друзей, довольствуется чисто отшельнической кельей, окруженной маленькимъ садомъ, и, не покладая рукъ, работаетъ надъ своей книгой.

Онъ переиздаетъ ее нѣсколько разъ, передѣлываетъ, исправляетъ, вообще, не пропускаетъ мимо ушей ни одного замѣчанія, ни брани, ни похвалы. Для него ничего нѣтъ на свѣтѣ, кромѣ искренняго всепоглощающаго стремленія раскрыть истину. Другой вопросъ, удастся ли ему это, но только неудача не будетъ зависѣть ни отъ легкомыслія, ни отъ лѣни, ни отъ ложнаго самолюбія искателя.

Въ личной жизни ученаго постигаетъ одно испытаніе за другимъ.

Либеральный муниципалитетъ Цюриха рѣшается пригласить Штрауса на профессорскую каѳедру. О ней давно изнывалъ ученый, какъ о своемъ истинномъ призваніи. Переговоры тянулись три года, наконецъ контрактъ заключенъ. Но противъ назначенія поднимается населеніе кантона. Загорѣлась своего рода гражданская война, и контрактъ пришлось разорвать.

Вскорѣ еще болѣе чувствительный ударъ. На этотъ разъ исторія до такой степени глубоко и, очевидно, бурно ворвалась въ существованіе ученаго, что на довольно продолжительное время онъ вынужденъ прекратить всякую литературную работу.

Уже нѣсколько лѣтъ Штраусъ былъ знакомъ съ знаменитой въ свое время пѣвицей, Агнесой Шебестъ. Ея красота и особенно классическая игра и пѣніе увлекли ученаго. Увлеченіе закончилось бракомъ.

Но быстро обнаружилось, что искусство дурно уживается съ наукой, и карьера популярной артистки не можетъ быть вложена въ скромную житейскую дорогу ученаго. Формальный разводъ представилъ множество затрудненій. Штраусъ рѣшился просто разойтись съ женой: совмѣстная жизнь съ каждымъ днемъ становилась невыносимѣе. Двое дѣтей нѣкоторое время жили ори матери, потомъ отецъ взялъ ихъ къ себѣ, и снова потянулось одинокое труженичество.

Оно было прервано всего на нѣсколько мѣсяцевъ, пожалуй, не менѣе неожиданнымъ эпизодомъ, чѣмъ бракъ съ пѣвицей, и во всякомъ случаѣ не болѣе удачнымъ.

Родной городъ вздумалъ было выбрать Штрауса въ знаменитый франкфуртскій сеймъ. Но кандидатъ болѣе правовѣрной партіи побѣдилъ. Тогда сторонники Штрауса отправили его представителемъ въ вюртембергскую палату.

Произошло это событіе отнюдь не при стремительномъ сочувствіи самого избранника. Германія переживала крайне безпокойное, отчасти революціонное время. Политическія страсти поднялись до высшей температуры. Онѣ охватили даже людей науки, знаменитѣйшихъ современныхъ профессоровъ университетовъ, въ родѣ Далманна, Гервинуса.

Политическая агитація проникла въ историческую литературу и, напримѣръ, сочиненіе Гервинуса — Исторія нѣмецкой поэзіи — еще задолго до 1848 года среди германской молодежи играло роль гражданскаго и національнаго манифеста.

Но, какъ и слѣдовало ожидать, въ студенческихъ и профессорскихъ увлеченіяхъ было гораздо больше искренности, чѣмъ практической силы. На франкфуртскомъ собраніи быстро обнаружилась безпомощность благородныхъ доктринеровъ, и именно этотъ результатъ выдвинулъ на первый планъ Пруссію и ея государственныхъ дѣятелей, какъ болѣе искусныхъ объединителей отечества и создателей новаго гражданскаго строя.

Штраусъ не принадлежалъ къ идеологамъ и мечтателямъ. Онъ успѣлъ пережить романтическую лихорадку въ студенческіе годы, а потомъ продолжительная научная критическая работа окончательно установила ясный и твердый взглядъ не только на прошлое.

Знаменитый авторъ столь, повидимому, радикальныхъ сочиненій въ области исторіи церкви, несомнѣнно, многихъ разочаровалъ, какъ политикъ. Съ самаго начала онъ явился открытымъ врагомъ отвлеченнаго радикализма и громкихъ фразъ. Подобная трезвость была не ко времени.

Отношенія Штрауса скоро обострились съ товарищами и даже съ избирателями. Кругомъ него образовалась пустота. Лишенный поддержки либераловъ, онъ часто попадаетъ въ самыя щекотливыя положенія: приходится идти рядомъ съ людьми, чей консерватизмъ ему былъ ненавистенъ не менѣе радикальнаго доктринерства. Не прошло и года, Штраусъ сложилъ съ себя полномочія.

Всѣ эти напряженія не могли пройти безслѣдно, и въ теченіе довольно продолжительнаго періода Штраусъ, правда, работаетъ, но не съ прежнимъ жаромъ. Только съ половины пятидесятыхъ годовъ открывается новая эпоха необыкновенно оживленной дѣятельности. И самымъ блестящимъ плодомъ ея явилась книга о Гуттенѣ осенью 1857 года. Потомъ къ сочиненію были прибавлены Разговоры Руттена и написано къ нимъ введеніе.

Для насъ достаточно бѣглаго знакомства съ личностью и жизнью Штрауса, чтобы войти въ психологію автора во время работы надъ біографіей Гуттена.

Выборъ сдѣланъ отнюдь не случайно. Штраусъ въ предисловіи ко второму изданію разсказываетъ о своихъ настроеніяхъ при началѣ труда.

V.

Для историка повѣствованіе о людяхъ прошлаго отнюдь не платоническое литературное занятіе: оно тѣсно связано съ національными инстинктами и входитъ необходимымъ нравственнымъ звеномъ въ современность. Настоятельный долгъ націи — знать своихъ благодѣтелей, все равно, побѣдили они или погибли въ борьбѣ за ея благо и просвѣщеніе.

Въ половинѣ пятидесятыхъ годовъ Германіи необходимо было напомнить именно личность и дѣятельность Гуттена. Папскій Римъ снова простиралъ свою власть на нѣмецкіе народы, начиная съ Австріи, путемъ конкордатовъ грозилъ наложить новыя узы на родину Лютера… «Тогда, — говоритъ Штраусъ, — я воскликнулъ: „развѣ нѣтъ среди насъ Гуттена?“ И такъ какъ среди живыхъ дѣйствительно не было никого, то я вознамѣрился воскресить образъ умершаго и явить его предъ очами нѣмецкаго народа. И это произвело свое дѣйствіе. Въ гнѣвѣ рыцаря на Римъ, враждебный свѣту и свободѣ, въ его проникновенныхъ увѣщаніяхъ къ нѣмцамъ — быть единодушными и сознательно-мужественными противъ надменности иноземцевъ, — все это оказалось своевременнымъ словомъ».

Опасность миновала. Германія стала единой и могучей. Патріотъ можетъ восторженно вспоминать необыкновенно быстрое политическое возвышеніе своего отечества, но онъ не забудетъ и тѣхъ, кто въ отдаленные вѣка всѣ силы, весь жаръ своего сердца отдалъ той же идеѣ единства и мощи.

А потомъ, не все кончено. Народъ несравненно легче можетъ утратить плоды своихъ успѣховъ, чѣмъ пріобрѣсти ихъ. Остаться на высотѣ независимости и могущества гораздо труднѣе, чѣмъ попасть на эту высоту. И въ самой объединенной Германіи далеко не все благополучно.

Правда, свѣтская власть папы сломлена, но не духовная.

Вѣрноподданные Рима все еще простираютъ свои притязанія на драгоцѣннѣйшее національное достояніе — на науку и народное просвѣщеніе. А Гуттенъ мечталъ о могуществѣ и величія Германіи, свободной отъ всякаго вмѣшательства ненавистной силы, и теперь онъ, послѣ отступленія внѣшняго врага, неизбѣжно обратилъ бы оружіе противъ внутренняго.

Очевидно, духъ и дѣло франконскаго рыцаря до сихъ поръ не утратили современнаго интереса, и пусть «этотъ рыцарь встрѣтитъ не менѣе дружелюбный пріемъ въ лучшія времена, чѣмъ встрѣтилъ въ злыя».

Въ предисловіи къ переводу Разговоровъ Гуттена Штраусъ заявлялъ:

«Еще никогда я не былъ болѣе увѣренъ, что доставлю публикѣ удовольствіе, нѣмецкой націи окажу услугу, какъ принимаясь за предстоящій трудъ».

И дальше повторялась та же идея — чрезвычайной близости Гуттена къ современной эпохѣ, живучести и свѣжести даже его латинской прозы, неизмѣнно одушевленной страстнымъ гражданскимъ чувствомъ. О снова Гуттенъ, въ глазахъ историка, являлся образцомъ борца за политическую и нравственную независимость германской національности, и Штраусъ перечислялъ даже предметы и темы, которые непремѣнно привлекли бы талантъ отзывчиваго и неутомимаго гуманиста.

Очевидно, Штраусъ съ точностью слѣдовалъ принципу своего современника Шлоссера: выбирать цѣль исторической работы, безусловно полезную для современной дѣйствительности, изслѣдуя прошлое, не переставать жить настоящимъ.

Гуттенъ представлялъ едва ли не благодарнѣйшую изъ этихъ цѣлей. Изумительное сліяніе мысли и дѣятельности! Натура, поражающая обиліемъ силъ, мужества и чисто германской средневѣковой стремительности. Кромѣ того, и психологія рыцаря одна изъ любопытнѣйшихъ задачъ для историка-философа.

Вся молодость — безконечный рядъ странствій. Въ сущности, это обычное бродяжество стараго нѣмецкаго студента, вѣчно съ пустымъ карманомъ, но съ отличнымъ аппетитомъ, съ большимъ запасомъ самолюбія, но также съ неизбѣжнымъ разсчетомъ на добрыя сердца филистеровъ.

Въ эпоху возрожденія эти странствія подчасъ сильно разнообразились встрѣчами съ интереснѣйшими поэтами, философами и просто эпикурейцами новаго направленія. Чуть не въ каждомъ болѣе или менѣе видномъ городѣ пребывала своя знаменитость. Въ Эрфуртѣ жилъ поэтъ Эобанъ Гессе, прямой предшественникъ героевъ «бури и натиска», романтикъ и Анакреонъ одновременно, рѣшительнѣйшій поклонникъ самыхъ крѣпкихъ національныхъ напитковъ.

Дальше, въ Готѣ еще болѣе любопытная личность — Муціанъ Руфъ, тоже большой любитель жизненныхъ радостей, но въ то же время остроумнѣйшій сатирикъ и эпиграмматистъ, гроза монаховъ и педантовъ.

На дверяхъ его жилища стояла надпись: Beata tranquillitas — Блаженный покой, и еще надпись, также латинская, приглашавшая всѣхъ «добрыхъ людей» подъ гостепріимный кровъ. Но покой здѣсь былъ подозрительный: именно здѣсь оттачивались ядовитѣйшія стрѣлы противъ католичества и папства, здѣсь возникла едва ли не большая часть Писемъ темныхъ…

Гуттенъ всѣхъ этихъ свѣтилъ видѣлъ, знакомился, и позже онъ станетъ въ первомъ ряду ихъ военнаго строя. Пока его неудержимо влекутъ новыя впечатлѣнія, и замѣчательно, каждый почти шагъ ознаменовывается взрывомъ гнѣва и страсти. Уже ранніе годы Гуттена показываютъ, какова будетъ его дальнѣйшая работа въ области литературы. Онъ и здѣсь останется рыцаремъ бурнымъ, неукротимымъ, истиннымъ паладиномъ, только не во славу прекрасныхъ дамъ, а сначала гуманистическихъ, потомъ реформаторскихъ идей.

Въ началѣ не всегда ясны мотивы гутеновскаго гнѣва. Онъ, напримѣръ, пишетъ сатиру противъ нѣкоего профессора Лётце… За что? Въ это время рыцарь велъ самое бѣдственное существованіе, часто питался подачками крестьянъ, профессоръ пріютилъ его въ своемъ домѣ, но потомъ прогналъ.

Въ чемъ смыслъ исторіи, мы не знаемъ, но сатира Гуттена преисполнена изумительно сильныхъ чувствъ, она своего рода предзнаменованіе для всѣхъ его позднѣйшихъ трудовъ.

Можетъ быть, въ характерѣ рыцаря было слишкомъ много запальчивости, до послѣдней степени чувствительнаго самолюбія. Тѣмъ болѣе, что его скоро постигнетъ недугъ, особенно разстраивающій организмъ и нервную систему. Въ положеніи Гуттена — истинное бѣдствіе, — именно оно и даетъ его врагамъ не мало удобныхъ поводовъ нападать на его личность.

Дальше, еще болѣе бурныя произведенія политическаго содержанія и еще болѣе краснорѣчивыя для идей Гутена. Одно — страстное патріотическое обращеніе въ императору, другое — сатира за воинственнаго папу Юлія II.

Сатира вызвана личными впечатлѣніями. Все несчастье Рима заключалось въ рѣдкостной способности возмущать всѣхъ, кто только приближался къ дѣйствительной жизни папской столицы. Лютеръ, покорный, даже мистически-восторженный монахъ, сильнѣйшій толчокъ на дѣло реформаціи получаетъ у самаго папскаго престола: до такой степени его потрясаютъ безнравственность и безбожіе св. куріи!

Гуттенъ видитъ собственными глазами опустошенія, произведенныя папой въ цѣлой странѣ, — папой-солдатомъ въ полномъ смыслѣ слова, и естественно сердце гуманиста загорится гнѣвомъ и слово «бандитъ» будетъ еще однимъ изъ самыхъ скромныхъ эпитетовъ, какими сатира поразитъ римскаго первосвященника.

Всѣ эти произведенія написаны на латинскомъ языкѣ, чистомъ я энергическомъ. Но современные педанты не признаютъ за авторомъ учености, а талантъ для пилъ безразличенъ. Опять какъ нельзя болѣе внушительный поводъ вспыхнуть гнѣву. Появится іатира подъ заглавіемъ Никто: остроумнѣйшая игра словъ на самомъ простомъ основаніи, чисто грамматическомъ.

По-латыни употребляется одно отрицаніе, гдѣ по-русски два. Напримѣръ, Гуттенъ говоритъ: Никто — Nemo — мѣритъ нѣмцевъ одной мѣркой (т. е. не различаетъ сословій). Никто — идетъ на помощь Италіи, изнемогающей подъ властью поповъ. Никого осмѣлился порицать роскошь и тунеядство католическаго духовенства. И такъ цѣлый рядъ фактовъ, прямо характеризующихъ дѣятельность самого Гуттена, въ глазахъ педантовъ, Никто. Но въ то же время тѣ же фразы даютъ и вѣрную картину общественнаго равнодушія патентованныхъ профессоровъ нѣмецкихъ университетовъ. Изъ нихъ дѣйствительно никто не интересовался ни бѣдствіями Италіи, ни нравственнымъ состояніемъ церкви…

Это единственный въ своемъ родѣ примѣръ тонкаго и въ то же время совершенно прозрачнаго остроумія на почвѣ важнѣйшихъ современныхъ вопросовъ.

Года черезъ два Гуттенъ поднимаетъ цѣлую артиллерію злости, издѣвательствъ, пикантнѣйшихъ разоблаченій противъ тѣхъ же враговъ гуманизма. Онъ даетъ богатѣйшій вкладъ въ Письма темныхъ людей. Это опять латинскій стиль, но авторъ не стѣсняется тономъ, особенно фактическими подробностями. Онъ въ положеніи воина, занесшаго руку на нѣчто въ высшей степени отвратительное и ненавистное. И будь это самое толстокожее животное въ мірѣ, оно почувствуетъ силу рыцарскихъ ударовъ, можетъ быть, не всегда смертельныхъ, но наносящихъ безусловно неизлѣчимыя раны.

Все это очень полезно для новой мысли. Но вопросъ, кто причастенъ къ пользѣ? Кто можетъ читать по-латыни и понять бездну намековъ на схоластическія нелѣпости? Кто способенъ живо заинтересоваться личностями темныхъ людей, т. е. монаховъ, магистровъ, докторовъ и прочей темной силы средневѣкового католичества?

Очевидно, только люди, посвященные въ науку, т. е. очень ограниченный классъ людей. Книга цѣнная, но цѣнность ея не ходячая монета, и поэтому сравнительно неопасная для жертвъ сатиры именно тамъ, гдѣ ихъ главная сила, полное раздолье ихъ шарлатанству: въ народной массѣ.

Рыцарю это соображеніе, повидимому, не приходитъ на умъ. Онъ довольствуется популярностью въ ученыхъ и литературныхъ кружкахъ и искренне, повидимому, не желаетъ другой.

По крайней мѣрѣ, на его глазахъ разростается другая борьба, неизмѣримо болѣе глубокая и важная по смыслу и послѣдствіямъ, чѣмъ сраженіе съ магистрами и докторами. Лютеръ совершаетъ первое грозное нападеніе на папство по поводу индульгенцій. Гуттевъ не понимаетъ значенія факта и даже не хочетъ вникнуть въ виртембергскія происшествія. Онъ смотритъ на нихъ просто, какъ на междоусобицы монаховъ, и желаетъ лишь одного, чтобы та и другая воинствующая сторона пожрали другъ друга…

Это — въ высшей степени характерное настроеніе! Для современнаго гуманиста безразличны вопросы церкви въ ихъ нравственномъ, народномъ смыслѣ. Его вниманіе сосредоточено на глупостяхъ и уродствахъ папской іерархіи и науки, изъ-за самихъ глупостей и уродствъ. Это одна школа новаго направленія. Ея послѣдователи, очевидно, ни за какія сокровища не откажутся броситься въ свалку ради практическихъ выводовъ изъ ихъ идей и критики.

Они въ спокойномъ умиленіи будутъ смаковать собственное и чужое остроуміе, но въ то же время не прервутъ личныхъ сношеній съ противоположнымъ лагеремъ. же прелаты могутъ свободно пользоваться ихъ дружбой, часто самой откровенной любезностью и даже лестью. Эти борцы скорѣе согласятся спрятать свой мечъ въ ножны или притупить его остріе, чѣмъ порѣзать собственную руку и стать лицомъ къ липу съ завѣдомымъ врагомъ.

Они, конечно, не только не безполезны во всякомъ новомъ движеніи, но часто могутъ оказать, хотя бы и противъ воли, великую поддержку борцамъ другого типа. Истина всегда остается плодотворной, даже если она вылетаетъ изъ устъ малодушныхъ и, пожалуй, еще менѣе достойныхъ. Корыстолюбіе Бэкона не помѣшало результатамъ его научной мысли. Аристократическія тенденціи, нѣкоторая любостяжательность и по временамъ страшная литераторская сварливость не ослабили культурныхъ владѣній вольтеровской философской мысли. Конечно, желательно бы соотвѣтствіе идей и поступковъ, генія и личности, но если приходится дѣлать выборъ, мудрость нашего Крылова остается всегда и вездѣ въ полной силѣ.

Такъ и относительно Эразма, геніальнаго представителя германскаго возрожденія и въ то же время типичнѣйшаго писателя сибарита и мыслителя аристократа.

Въ его произведеніяхъ находится, въ сущности, весь арсеналъ реформаціи и даже раціонализма, но никакія силы въ мірѣ не заставили бы самого творца этого арсенала вынести свое оружіе на поле битвы, даже раздать его солдатамъ. Это своего рода собиратель драгоцѣнныхъ коллекцій, рѣдкихъ книгъ. Онъ съ удовольствіемъ похвастается своими богатствами предъ знатоками и личными друзьями, но допустить къ нимъ большую публику, — это цѣлый ужасъ!

И нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, если бы идеи и знанія вербовали любителей только среди подобныхъ тонко-просвѣщенныхъ и еще тоньше практически-сообразительныхъ людей, идеи и знанія крайне медленно осуществлялись бы въ жизни и еще труднѣе достигали бы всей полноты жизненныхъ результатовъ.

Гуттену инстинктивно не было доступно философское эпикурейство. Онъ могъ бы задолго до Руссо буквально предвосхитить его желчную выходку противъ мудрецовъ, погруженныхъ въ свои мысли и закрывающихъ окна кабинета, даже если бы подъ этими окнами рѣзали человѣка. Наслѣдственный рыцарскій темпераментъ воителя нисколько не заглохъ отъ латинскаго языка, и Гуттену стоило только схватить сущность лютеровской борьбы, — для реформаціи готовъ рѣшительнѣйшій слуга, гораздо болѣе послѣдовательный и даже болѣе демократическій, чѣмъ самъ Лютеръ.

Поворотный моментъ — лейпцигскій диспутъ…

Въ теченіе нѣсколькихъ дней выяснилось, — достаточно было только тронуть одинъ камень въ папскомъ святилищѣ — и все зданіе начинало колебаться. Ожесточенныя нападки монаховъ и докторовъ логически привели Лютера къ тройному выводу: изъ противника индульгенцій выросъ противникъ вообще папской власти, потомъ принудительной силы самихъ соборовъ и, наконецъ, защитникъ единственнаго авторитета — священнаго писанія.

Это движеніе должно поразить самыхъ невнимательныхъ свидѣтелей событій, и не Гуттену, конечно, просмотрѣть его. Жребій брошенъ — съ этой минуты онъ разорветъ съ своими поисками гуманистовъ и меценатовъ при дворахъ князей и прелатовъ. Его сочиненія и Лютера съ этихъ поръ будутъ взаимно дополнять одно другое, Лютеръ воспользуется однимъ изъ памфлетовъ Гуттена въ знаменитой рѣчи къ нѣмецкому дворянству.

Съ теченіемъ времени Гуттенъ опередитъ церковнаго реформатора.

VI.

У рыцаря съ самаго начала горѣлъ яркій огонь національнаго чувства, Гуттенъ только не понималъ національнаго значенія протестовъ Лютера, — теперь чувство найдетъ самую благодарную цѣль и неистощимый матеріалъ.

Лютеръ подъ конецъ жизни отступитъ предъ результатами своего же дѣла, не захочетъ признать народнаго движенія на почвѣ реформаціи, примкнетъ скорѣе къ князьямъ и сойдетъ со сцены, не сознавая политическихъ и соціальныхъ плодовъ своего протеста противъ Рима. Монахъ и ученый парализуютъ агитатора и политика.

Ничего подобнаго съ Гуттеномъ.

Онъ и раньше не зналъ надъ собой никакой дисциплины, ни монашеской, ни университетской. Всѣ его необыкновенно быстро возникавшія произведенія внушались свободными личными чувствами и настроеніями. Большой, слѣдовательно, былъ выигрышъ для смѣлости и самихъ идей Гуттена его неприкосновенность къ какому бы то ни было оффиціальному цеху.

Съ каждымъ шагомъ все больше увлекаясь драматизмомъ событій и величіемъ задачи, Гуттенъ перестаетъ писать по латыни и переходитъ къ народному языку. Поэта громятъ широковѣщательными проклятіями отступниковъ, ему отвѣчаютъ произведеніями менѣе важнаго и авторитетнаго тона, но несравненно болѣе дѣйствительнаго содержанія, въ необычайно живой искренней формѣ.

Но кто отвѣчаетъ?

Лишь только новыя идеи стали приносить практическіе плоды, знаменитѣйшіе гуманисты поспѣшили отступить отъ собственныхъ дѣтищъ. Рейхлинъ и Эразмъ откровенно перепугались и обратились, куда слѣдуетъ, съ отреченіями и покаянными исповѣдями.

Эраэмъ прямо заявилъ, что отпадающій отъ единой католической церкви хуже, чѣмъ какой угодно недостойный членъ этой церкви. Этимъ заявленіемъ узаконялась измѣна гуманизму и крайнія сдѣлки съ папизмомъ.

У Рейхлина страхъ, повидимому, не достигъ такого предѣла, но и онъ сочинилъ оправдательное письмо въ католическимъ государямъ и тѣмъ спасъ свою профессорскую каѳедру.

Германскіе классики и международные Цицероны отнюдь но желали быть мучениками, и если ужъ непремѣнно взвѣшивать на вѣсахъ вины прошлаго, виновнѣе всѣхъ несомнѣнно Эразмъ.

Онъ жилъ въ полномъ довольствѣ, совершенно независимый, популярный во всей Европѣ, вообще во всѣхъ отношеніяхъ похожій на «фернейскаго патріарха» XVIII вѣка. Его устами говорило самое подлинное безпримѣсное малодушіе, и совершенно понятенъ бурный натискъ, сдѣланный Гуттеномъ на учителя-«измѣнника».

Досталось отъ пылкаго рыцаря и Рейхлину. Но ничего не могло быть правдивѣе и эффектнѣе, чѣмъ сопоставленіе бѣдственной, самоотверженной жизни Гуттена и эпикурейскаго спокойствія друга аристократовъ и меценатовъ — Эразма!

Загорѣлась жестокая война памфлетами, во многомъ напоминающая позднѣйшую междоусобицу Вольтера и Руссо. Только у противника Эразма гораздо меньше сходства съ женевскимъ мизантропомъ, чѣмъ у Эразма съ Вольтеромъ.

Рыцарь — весь гуманный порывъ. Онъ ни на минуту не думаетъ скрыться въ укромномъ уединеніи и оттуда благодѣтельствовать человѣчество выношенными на досугѣ мечтами и идеалами. Онъ вѣчно, такъ сказать, на подвѣтренной сторонѣ современной исторической бури. Онъ самъ ищетъ противника, какъ истинный паладинъ, и притомъ никогда не опускаетъ забрала.

А личная жизнь, между тѣмъ, преисполнена лишеній. Бѣдность, особенно болѣзнь, часто доводятъ писателя до послѣдней крайности. И у враговъ, въ родѣ того же Эразма, хватаетъ совѣсти укорять реформатора его же физическимъ недугомъ!..

Мы не намѣрены прибѣгать къ сильнымъ чувствамъ и «судъ мертвыхъ» превращать въ драматическій монологъ. Мы излагаемъ только факты, и не требуется ни малѣйшей тенденціи, чтобы! опредѣлить правыхъ и лѣвыхъ въ этой великой культурной смутѣ.

Гуттенъ почти одинокъ. Лютеръ усиливается замкнуться въ исключительно-церковную и религіозную реформу, первостепенные гуманисты заявляютъ публично, что они до тѣхъ поръ не отрекутся отъ папы, пока онъ не отречется отъ Христа!..

Трудно даже вполнѣ оцѣнить настроеніе Эразма, когда онъ выпускалъ подобный манифестъ! Будто онъ не зналъ, что исконная политика папства и заключалась именно въ призываніи имени Христа при самыхъ вопіющихъ заушеніяхъ евангельскому ученію!..

Естественно, нападенія Гуттена приходилось отражать личными сатирическими обличеніями.

Но, помимо практическихъ шатаній и явныхъ измѣнъ, существовалъ еще одинъ фактъ.

Онъ, къ сожалѣнію, почти замалчивается протестантскими историками реформаціи. Минуетъ его и Штраусъ. Но зато католическіе историки эксплуатируютъ этотъ фактъ съ величайшимъ усердіемъ и, пожалуй, на иного читателя могутъ произвести впечатлѣніе.

Дѣло въ слѣдующемъ.

Лютеръ дошелъ до реформаторской проповѣди весьма оригинальнымъ путемъ. Сначала это покорный, образцовый монахъ, фанатически преданный старой церкви. Только личное знакомство съ этой церковью, потомъ невольно увлекающій пылъ борьбы создали изъ него вождя церковной реформы.

Но старая закваска не исчезла окончательно, и не могла исчезнуть.

Такъ происходитъ со всѣми глубокими натурами, порывающими съ вѣковымъ порядкомъ вещей. И особенно, если за новаторами идутъ другіе, и если, слѣдовательно, помимо отвѣтственности за свой разрывъ, на сознаніи тяготѣетъ еще безпокойная мысль за участь увлеченныхъ.

Только мелкія поверхностныя души легко и безпечально мѣняютъ ветхаго человѣка на новаго. Призванные вожди человѣческаго прогресса всегда и вездѣ нравственными страданіями, часто неизбѣжными сомнѣніями искупали свое призваніе. Первымъ лучамъ восходящаго солнца въ мірѣ идей несравненно труднѣе разогнать тѣни ночи, чѣмъ въ физическомъ, потому что здѣсь каждый моментъ связанъ съ личной волей и человѣческой природой.

Лютеру пришлось испытать этотъ законъ едва ли не въ самой тягостной формѣ. Вопросъ касался вѣры, т. е. былъ связанъ съ глубочайшими тайнами человѣческаго сердца, одинаково захватывалъ оба міра — дѣйствительности и надеждъ. Въ теченіе цѣлыхъ вѣковъ милліоны людей жили и умирали съ ясной совѣстью и свѣтлой вѣрой.

Эта совѣсть могла быть младенчески-простодушной, вѣра — не оправдываться ни ученьемъ, ни дѣлами руководителей папскаго клира, но вѣрующіе наслаждались духовнымъ миромъ и умѣли находить утѣшеніе даже въ церкви Бонифаціевъ и Юліевъ.

И вотъ — все это теперь потрясалось до самыхъ основъ! Чувства и привычки, казавшіеся вѣчными, отметались, — и во имя чего? Не имя св. писанія… Но кому дано право проникнуть въ смыслъ откровенныхъ книгъ? Почему именно Лютеру, а не папѣ? И гдѣ можетъ остановиться самъ Лютеръ на своихъ толкованіяхъ, когда уже на его глазахъ, подъ покровомъ его же ученія возникаютъ толки и секты. И ему приходится бороться съ плодами своихъ же посѣвовъ…

Все это видѣлъ и все передумалъ самъ реформаторъ.

Естественно, бывали минуты, — его мужественный духъ сгибался подъ тяжестью воспринятаго бремени и мятежный монахъ переживалъ драму Гамлета.

Только Лютеръ ни единой чертой не походилъ на кабинетнаго, идиллическаго мечтателя. Его муки не находили успокоительнаго исхода въ монологахъ. Это были страшные вопли смятенной души, крикъ надорванной, во гигантски могучей природы. Вся расовая германская кровь поднималась въ груди реформатора и съ его устъ слетали отнюдь ме изящныя привѣтствія по адресу разума и ума — великихъ орудій новаго человѣка.

А въ слѣдующую минуту — страстная молитва…

Усердный католикъ готовъ видѣть въ этихъ страданіяхъ явную месть добраго генія католической церкви неразумно разрушительной силѣ. А между тѣмъ, страданія свидѣтельствуютъ о нравственной высотѣ лютеровской натуры, показываютъ, какая сильная и благородная мысль воодушевила реформаціонный протестъ. Здѣсь нѣтъ ни единаго намека на опрометчивость, легкомысліе, эгоистическіе разсчеты. Дѣйствительно, совѣсть была главнымъ двигателемъ великаго преобразованія, и первый же виновникъ его позналъ всѣ терніи, -какими въ нашемъ мірѣ усыпанъ путь къ свободѣ и истинѣ.

Можно ли думать, будто эти терніи — лавры заблужденія и героическая борьба творческаго разума съ сомнѣніями, личной воли съ наслѣдственными и пріобрѣтенными привычками, доказываютъ, что борецъ на ложномъ пути?

Вѣдь тогда можно перетолковать въ томъ же смыслѣ и евангельскую исторію искушенія въ пустынѣ!.. Дешево стоило бы и непрочно было бы всякое обновленіе міра, если бы оно совершалось безъ тяжкихъ искусовъ и многообразныхъ жертвъ.

Но Лютеръ, повидимому, не могъ выйти побѣдителемъ изъ всѣхъ сомнѣній. Онъ отступилъ именно предъ важнѣйшими послѣдствіями церковной реформы — общественными и политическими.

Гуттенъ не смутился и не могъ смутиться: политическіе принципы стояли во главѣ его ранней дѣятельности. Онъ теперь не находилъ никакихъ противорѣчій въ переходѣ реформаціи изъ области церкви на неограниченное поприще національныхъ и государственныхъ перемѣнъ.

И онъ создаетъ даже логическіе выводы изъ этого движенія, ни болѣе, ни менѣе какъ идею политическаго единства Германіи. Идея до такой степени плодотворна и настоятельна, что Гуттену не приходитъ на умъ ни малѣйшее сомнѣніе въ правотѣ и цѣлесообразности его дѣла. Онъ, пожалуй, даже не понялъ бы настроеній Лютера. Монахъ-протестантъ весь ушелъ въ Библію и церковь, гуманистъ революціонеръ неутомимо работаетъ надъ политическими трактатами и памфлетами и мечтаетъ о созданіи новаго государства и общества.

Это только мечты. До ихъ осуществленія лежалъ длинный и многотрудный путь національнаго прогресса и особенно политическаго развитія германскихъ народовъ.

Но тѣмъ выше проницательность гуманиста!

Въ безпримѣрномъ жару полемики, весьма часто личной, тѣснимый и прямыми врагами, и невѣрными друзьями, папистами и философами, онъ додумался до идеала, сохранившаго свою жизненность до XIX вѣка.

Штраусъ не скрываетъ излишней стремительности Гуттена осуществить всѣ идеи сразу: реформировать церковь, объединять Германію и даже окончательно освободить ее отъ всѣхъ традиціонныхъ помѣхъ нравственному и умственному прогрессу.

Такъ исторія не дѣлается.,

Прежде всего реформа церкви внесла разладъ въ среду германскихъ народовъ, на первыхъ порахъ гораздо болѣе рѣзкій, чѣмъ политическая рознь. Предстояла цѣлая эпоха правовыхъ разсчетовъ, и желанное единство должно было возникнуть послѣ страшныхъ напряженій всѣхъ народныхъ силъ.

Но Гуттенъ твердо вѣрилъ въ свой идеалъ.

Людямъ вообще мало свойственны отрадныя, не личныя, а культурныя настроенія. Рѣдко, крайне рѣдко доносится до насъ искренне-радостный голосъ современниковъ самыхъ, повидимому, живыхъ и блестящихъ историческихъ эпохъ… Будто вблизи менѣе замѣтно многозначительное движеніе, и только часто на большомъ разстояніи, на пространствѣ десятилѣтій оно является во всемъ величіи.

И это понятно.

Чѣмъ глубже преобразованіе, тѣмъ больше жертвъ оно создаетъ, чѣмъ напряженнѣе борьба, тѣмъ больше паденій, разочарованій и ошибокъ. И поэтому часто жалобы и негодованіе покрываютъ собой рѣчи удовлетворенія и торжества.

Гуттенъ нравственно миновалъ всѣ преграды въ своей шумной, неизмѣнно воинствующей дѣятельности. Можно подивиться, какъ онъ находилъ достаточно энергіи защищать себя и своихъ соратниковъ, напримѣръ, Рейхлина, тщательно и зорко слѣдить за перемѣнами на ихъ фронтъ и немедленно повергать на судъ общественнаго мнѣнія всякій ложный или малодушный шагъ. Рисковано положеніе такихъ борцовъ! Это болѣе чѣмъ безпокойные люди, они могутъ вызвать настоящую ненависть даже у единомышленниковъ болѣе спокойнаго темперамента и дипломатическаго міровоззрѣнія.

Объ Эразмѣ нечего и говорить: люди, подобные Гуттену, были по натурѣ его личными врагами. Но даже Муціанъ Руфъ, слывшій за радикала, далъ весьма двусмысленный отзывъ о Гуттенѣ.

«Это человѣкъ рѣзкій и стремительный, великій поэтъ, но такого характера, что можетъ придти въ раздраженіе отъ самаго пустого слова. Подальше отъ меня такихъ людей! Пусть они берутъ надо мною верхъ, я готовъ быть побѣжденнымъ…

Другими словами — лучше и не спорить съ Гуттеномъ.

Этотъ отзывъ очень характеренъ, и, къ сожалѣнію, Штраусъ не останавливается съ должнымъ вниманіемъ на положеніи Гуттена именно среди гуманистовъ. Онъ излагаетъ полемику съ Эразяонъ и Рейхлиномъ, по общій смыслъ явленія ускользаетъ. А онъ именно и озаряетъ особенно яркимъ свѣтомъ оригинальную личность рыцаря.

Расплата за оригинальность, весьма печальная, какъ и всегда. Гуттенъ умиряетъ одинокимъ, нигдѣ не находя пріюта передъ смертью.

И не смотря ни на что, торжественный, восторженный гимнъ звучитъ непрестанно. Гуттену вольно и радостно живется, не потому; что онъ лично счастливъ, а потому, что „процвѣтаютъ науки“, „развивается свободная мысль“, и вслѣдствіе этого „много воздуху дышать“.

Это не театральный крикъ. Когда человѣкъ говоритъ такія рѣчи среди лишеній, вѣчно угрожаемый болѣзнями и даже голодомъ, проклинаемый папой и поносимый Эразмомъ, много надо самосознанія и вѣры въ свое дѣло, для „свободнаго дыханія“ и радостныхъ ощущеній. Невольно приминается одно изъ правдивѣйшихъ стихотвореній Гюго; Ceих qui vivent, ce ceux qui luttent:

Нѣтъ, только тотъ живетъ, кто борется; лишь тотъ,

Чей умъ и душу цѣль высшая влечетъ.

И живетъ не только своей дѣйствительной жизнью, но и славой въ отдаленнѣйшемъ потомствѣ, исторической жизнью, этимъ подлиннымъ безсмертіемъ въ нашемъ преходящемъ мірѣ.

VII.

Жизнь Гуттена объясняетъ, какими путями кратковременное существованіе переходитъ въ безсмертіе и какъ исторія можетъ стать дѣйствительно „учительницей народовъ“.

Мы приведемъ нѣсколько словъ изъ письма Гуттена къ Лютеру. Письмо послано въ самомъ началѣ перехода гуманиста на сторону реформатора, въ моментъ сильнѣйшей опасности для всѣхъ сторонниковъ Лютера. Ходили слухи объ отлученіи его отъ церкви, они скоро и осуществились, и именно эти слухи вызнали восторженное обращеніе Гуттена. Въ письмѣ отразилась вся страстная, открытая личность рыцаря, готовая въ каждую минуту схватиться съ какимъ угодно врагомъ и заслонить своимъ щитомъ гонимаго поборника свободы.

„Христосъ да будетъ съ нами, — пишетъ Гуттенъ, — Христосъ да поможетъ намъ! Ибо за его заповѣди боремся мы. Его затемненное туманомъ папскихъ вымысловъ ученіе мы вновь выводимъ на свѣтъ. Ты — удачнѣе, я — по мѣрѣ своихъ сихъ… Говорятъ, ты отлученъ отъ церкви. Какъ великъ ты, Лютеръ, какъ ты великъ, если это вѣрно. Ибо всѣ благочестивые люди скажутъ о тебѣ: они искали души праведника и осудили невинную кровъ; но Богъ накажетъ ихъ за ихъ преступленіе и нашъ Господь Богъ погубитъ ихъ въ ихъ злобѣ. Вотъ наша надежда, вотъ наша вѣра… Однако, остерегайся и не спускай съ нихъ глазъ и ума. Ты понимаешь, какой это былъ бы вредъ общему дѣлу, если бы ты теперь палъ. Ибо самъ по себѣ, я знаю, ты предпочтешь лучше умереть, чѣмъ позорно жить. И меня преслѣдуютъ, но я буду остерегаться на сколько могу… Пусть они меня презираютъ. Эккъ (докторъ, профессоръ, главный противникъ Лютера на лейпцигскомъ диспутѣ) донесъ на меня, что я за одно съ тобой. Въ этомъ онъ не ошибся. Ибо я во всемъ, что понималъ, былъ согласенъ съ тобой, хотя до сихъ поръ между вами не было сношеній. Онъ еще говорилъ, будто мы уже раньше дѣйствовали съ взаимнаго уговора, это онъ солгалъ въ угоду папѣ. Безстыдный подлецъ! Надо постараться, чтобы онъ былъ вознагражденъ по заслугамъ. Будь твердъ, силенъ и непоколебимъ! Но зачѣмъ я напоминаю тебѣ объ этомъ, когда въ томъ нѣтъ нужды? Во мнѣ ты имѣешь союзника на всѣ возможные случаи. Поэтому не бойся сообщать мнѣ впредь всѣ твои планы. Поборемся за общую свободу! Освободимъ угнетенное отечество! Богъ на нашей сторонѣ. Если Богъ съ нами, то кто противъ него?..“

Это значитъ, преданность дѣлу переходитъ въ своего рода религіозный экстазъ. Человѣкъ отдаетъ всю свою личность общимъ стремленіямъ, — какъ вы будете судить о немъ?

Другими словами, какую роль предстоитъ играть исторіи съ дѣятелями прошлаго, одушевленными одной нравственной или общественной идеей! И помните, именно эти люди дѣлаютъ исторію, на нихъ надаетъ отвѣтственность за тотъ или другой исходъ величайшихъ историческихъ движеній. А такъ какъ въ жизни человѣчества исторія дѣлается всегда однимъ и тѣмъ же путемъ, процессомъ борьбы личности противъ отжившихъ или отживающихъ идеальныхъ и практическихъ основъ современной общественности, то историкъ въ силу необходимости, простой логичности историческаго представленія долженъ оцѣнить относительное достоинство принциповъ протеста и того, что ими отвергается.

Исторія, слѣдовательно, неизбѣжно превращается въ судъ какъ разъ тамъ, гдѣ особенно настоятельна и плодотворна ея работа.

Нечего и говорить, — судъ возможенъ въ чрезвычайно разнообразныхъ формахъ. Только съ наивностью и философской ограниченностью Тэна можно историческій судъ превратить въ откровенно-запальчивую прокурорскую рѣчь и научный трудъ низвести до уровня пасквиля.

Болѣе благоразумные и талантливые историки могутъ отъ начала до конца судить и приговаривать безъ всякихъ знаковъ восклицанія безъ реторическихъ фигуръ и безъ шарлатанскихъ операцій съ цитатами. За авторовъ будутъ говорить факты.

Напримѣръ, возьмите одинъ изъ капитальнѣйшихъ трудовъ Ранке — Нѣмецкая исторія въ эпоху реформаціи. Сильныхъ чувствъ совсѣмъ не замѣтно, да они и не свойственны историку. Но сравните его разсказъ съ не менѣе на видъ ученой исторіей Янсена на ту же тему: вся разница въ подборѣ фактовъ и будто мимолетныхъ, вполнѣ естественныхъ замѣчаніяхъ.

Янсену требуется доказать благоденствіе и даже культурное развитіе Европы подъ властью папы, реформацію выставить бунтомъ и заговоромъ нѣкоторыхъ зловредныхъ личностей, и онъ тщательно собираетъ данныя объ успѣхахъ Германіи на всевозможныхъ поприщахъ, отъ благодѣяній средневѣковыхъ цеховъ до блестящаго развитія школъ. Выходитъ даже, будто св. писаніе было вполнѣ доступно простымъ вѣрующимъ католикамъ, то св. писаніе, которое еще въ наше время папы будутъ считать источникомъ искушеній для своихъ духовныхъ чадъ!

Ничего подобнаго у Ранке.

Но обратите вниманіе, какіе у него факты и какое настроеніе невольно прорывается у историка.

Напримѣръ, Генрихъ IV—это воплощеніе зла для средневѣковыхъ и новыхъ католиковъ, у Ранке „герой древней трагедіи“, т. е. героическій борецъ противъ общественнаго мнѣнія. Дальше, власть папы утверждена --для Ранке это значитъ — санкція политическаго рабства Германіи и увѣковѣченіе религіозной и умственной тьмы націи.

Именно такъ выражается историкъ, т. е. позволяетъ себѣ въ полномъ смыслѣ публицистическій тонъ, въ глазахъ историковъ другого лагеря тонъ безусловно партійный, односторонній.

Естественно, получается соотвѣтствующая общая картина дореформаціойной Германіи. Въ результатѣ Лютеръ только далъ послѣдній ударъ этой картинѣ, объединилъ и поднялъ на должную высоту многочисленныя оппозиціонныя теченія, развивавшіяся въ Германіи въ теченіе столѣтій подъ вліяніемъ именно преступленій и пороковъ папскаго владычества.

А исторія самой реформаціи?.. Одинъ нѣмецкій ученый могъ написать цѣлую книгу въ обличеніе передержекъ и фактическихъ неправдъ католическаго историка. Книга въ высшей степени любопытная; она показываетъ, во что превращается исторія въ наше столь притязательное научное время. Мы рекомендуемъ эту книгу читателямъ. Такихъ книгъ можно бы написать не мало и не по поводу только католиковъ, историковъ реформаціи, а даже самыхъ притязательныхъ новѣйшихъ провозглашателей не только научной, а даже естественно-научной исторіи^[5].

Ранке, конечно, не принадлежитъ къ этимъ унтеръ-офицерскимъ вдовамъ. Но, вѣдь, и „я человѣкъ“, могъ бы сказать про себя историкъ, когда онъ, напримѣръ, описываетъ лейпцигскій диспутъ.

Зачѣмъ эта живописная и даже эффектная картина? Лютеръ на трибунѣ, съ букетомъ цвѣтовъ, и „все его существо дышало глубокомысліемъ, радостнымъ чувствомъ и будущимъ“. Sein ganzen Wesen athmete Tiefsinn, Freudigkeit und Zukunft… Вѣдь это уже личныя впечатлѣнія историка, а не цитата изъ источника. Да если бы это была и цитата, Янсенъ навѣрное не привелъ бы ея, а Ранке ни подъ какимъ видомъ не пропустилъ бы.

Мы могли бы этотъ процессъ вести очень долго. Мы его закончимъ свидѣтельствомъ того же Ранке.

Въ предсмертномъ трудѣ — во Всемірной исторіи — Ранке, приступая къ разсказу о Гракхахъ, заявляетъ о крайнемъ разногласіи древнихъ историковъ въ данномъ вопросѣ. Для однихъ Гракхи — преступники, Тиберій — просто честолюбецъ, а Гай — мстительный эгоистъ. Другіе, напротивъ, идеализируютъ обоихъ братьевъ: Тиберій — истинный, благородный гражданинъ, Гай — искусный политикъ.

Какъ же разрѣшили противорѣчіе новые историки?

По свидѣтельству Ранке, они симпатизируютъ Гракхамъ.

Любопытная оговорка! Симпатія, но, вѣдь, это опять нѣчто совершенно не научное. Ни ботаникъ, ни зоологъ не питаютъ никакихъ личныхъ чувствъ къ лепестку розы или крылу бабочки. И они, дѣйствительно, ученые, даже когда занимаются вивисекціей. А здѣсь вдругъ выборъ извѣстнаго отношенія и, непремѣнно, симпатичнаго, — къ героямъ далекаго прошлаго!

И, что особенно любопытно, самъ Ранке проявилъ въ послѣднемъ своемъ трудѣ отнюдь не менѣе яркіе слѣды впечатлѣній, чѣмъ раньше.

Прочтите, напримѣръ, его характеристику Цезаря и сравните ее съ Моммзеновской, этими едва ли не самыми блестящими страницами, написанными даровитѣйшимъ историкомъ.

У Ранке Цезарь — искренній республиканецъ. Онъ будто ведетъ междоусобную войну во имя республиканскихъ идей. И чѣмъ это доказывается въ глазахъ историка?

Идея республики, видите ли, несомнѣнно выразилась въ смерти Катона; не могла же она исчезнуть у Цезаря.

Моммзенъ, напротивъ, изображаетъ Цезаря, какъ совершенно открытаго и убѣжденнаго упразднителя республики, успѣвшей выродиться и даже разложиться политически и нравственно. И весь разсказъ историка направленъ на безусловное возвеличеніе единоличныхъ революціонныхъ предпріятій будущаго монарха. у Помните, предъ вами древняя исторія; кажется, всѣ данныя для историковъ — спасти безпристрастіе и научность. Оказывается, Зибель болѣе чѣмъ правъ. Онъ слишкомъ скроменъ, свидѣтельствуя о распространеніи современныхъ интересовъ и новѣйшей общественной борьбы на отечественное прошлое. Область распространенія несравненно обширнѣе: она захватываетъ всѣ эпохи и весь міръ.

Этотъ захватъ часто представляетъ курьезнѣйшія явленія.

Можете-ли вы повѣрить, напримѣръ, что въ концѣ XIX вѣка естественно возникнуть памфлету на аѳинскую демократію, на Перикла и даже на Сократа.

Да какому памфлету! Страстью и въ то же время претензіями на ученость и здравый смыслъ не уступающему самой основательной парламентской рѣчи какого-нибудь вождя партіи по спеціальному вопросу.

Авторъ во главѣ книги восклицаетъ: Keine Träumerei über das Schöne sondern nüchterne Beleт. e. буквально тэновскій манифестъ о натуралистическомъ и, въ то же время, поучительномъ методѣ изслѣдованія революціонной эпохи^[6].

И книга вышла весьма интересная, подчасъ остроумная и неизмѣнно самоувѣренная. Но она — полюсъ общепринятымъ сужденіямъ объ исторіи и личностяхъ классическаго эллинскаго міра, хотя также забрасываетъ васъ фактами, цитатами, тонкими соображеніями и выводами.

Кажется, достаточно.

Мы имѣли въ виду показать непримиримое противорѣчіе между научными мечтами и публицистическими, какъ презрительно чистые историки именуютъ ненаучные, по ихъ мнѣнію, труды. Блестящую иллюстрацію этого теоретически-отвергаемаго, во въ дѣйствительности господствующаго жанра мы видѣли къ книгѣ Штрауса. По ея цѣлямъ и содержанію мы могли опредѣлить смыслъ и направленіе современной талантливѣйшей исторіографіи. Наконецъ, это направленіе, столь откровенно провозглашенное и рѣзко проведенное авторомъ, оказывается, и раньше» и позже его книги осуществлялось и продолжаетъ осуществляться другими, менѣе искренними историками. Публицистика, или, по крайней мѣрѣ, личныя впечатлѣнія, соотвѣтствующія опредѣленнымъ общественнымъ и политическимъ воззрѣніямъ, проникаютъ въ изслѣдованія и безстрастно-гуманитарныхъ писателей, и фанатически страстныхъ идолослужителей «натуральнаго метода».

Такъ дѣло стоитъ въ наше время; измѣнится ли оно въ будущемъ? Возникнетъ ли, наконецъ, исторія, достойная соревнонательница опытныхъ наукъ?

Врядъ ли, насколько можно судить по сопутствующимъ обстоятельствамъ дальнѣйшаго развитія исторіи.

Какъ разъ именно силамъ, мѣшающимъ ея научности, предстоитъ съ каждымъ днемъ роста и множиться.

VIII.

Общественная и политическая сцена все больше переполняется новыми дѣятелями и вопросами. Политика уже овладѣла рѣшительно всѣми отраслями художественнаго творчества, просто потому, что или сами писатели — въ то же время политическіе дѣятели, или потому, что они обязаны отвѣчать спросу современной интеллигенціи. А она вся поглощена неустанной и крайне напряженной политической и соціальной борьбой.

Уклоненіе отъ этого теченія до такой степени противоестественно въ нашу эпоху, что уродства и нервозы декадентовъ и всевозможныхъ эстетовъ объясняются просто отсутствіемъ предметовъ, мотивовъ и ббразовъ для какого угодно талантливаго художника, разъ онъ порываетъ съ общественными интересами, все равно, въ какой угодно области и въ какомъ угодно направленіи. Художникъ остается будто въ пустомъ пространствѣ. Въ его распоряженіи школьническая игра въ слова и звуки или монотонное бряцанье на давно и безнадежно перержавленной лирѣ луны и дѣвы, т. е. пейзажей, любовныхъ жанровъ и романическихъ пассажей.

Замѣчательно, — это явленіе обнаружилось за долго до оффиціальнаго появленія на литературную сцену символизма и декаданса. Никто презрительнѣе не отзывался о misères parlamentaires, т. e. о политикѣ, чѣмъ Сентъ-Бёвъ, и никто не впалъ въ такую удручающую пустоту мысли и эстетической критики, какъ именно онъ.

Когда-то поэтъ-романтикъ, теперь онъ фанатикъ формы, стиля, неутомимый изслѣдователь тонкостей александрійскаго стиха у Ронсара, Шенье, Расина. Онъ готовъ писать цѣлые трактаты о риѳмахъ, цезурахъ, благозвучіяхъ, даже о слогахъ и стопахъ.

Въ результатѣ романтикъ-ренегатъ договаривается до необходимости монархіи въ области эстетики, т. е. отступаетъ вплоть до «походной академіи» Ришелье.

Не грозитъ ли подобная участь историку, стряхающему прахъ современной жизни отъ ногъ своихъ?

Вѣдь выбора нѣтъ, или разсказывать о Гуттенахъ, не взирая на вмѣшательство какихъ бы то ни было идей и настроеній, или погрузиться въ своего рода риѳмы и звуки, т. е. въ мелкую архивную работу надъ старыми текстами, плодить обыкновенно безконечные и безрезультатные «контроверсы» на счетъ «разночтеній», разныхъ миѳическихъ терминовъ, смутныхъ отголосковъ ископаемой дѣйствительности…

Такихъ работъ существуетъ великое множество. Онѣ до сихъ поръ и, вѣроятно, еще долго будутъ снабжать книжныя кладбища новой добычей. Потому что нельзя и сравнивать умственныя способности и таланты, потребныя для подобной производительности, съ разностороннимъ развитіемъ, необходимымъ для пониманія и даже простого связнаго описанія какого-нибудь культурно-жизненнаго историческаго факта.

Работа надъ бумагой — легчайшая изъ задачъ, какая только существуетъ въ области мысли. А чѣмъ инымъ становится исторія въ рукахъ кабинетнаго отшельника, заслонившаго себя отъ живого міра «пылью вѣковъ»? Трудно и перечислить, какія назначенія приходится выполнять историку! Онъ неизбѣжно психологъ, потому что все время имѣетъ дѣло съ идеями и страстями. Онъ моралистъ, потому что предъ нимъ человѣческая дѣятельность, человѣческая правда и человѣческая ложь, т. е. все крайне относительное и, слѣдовательно, требующее опредѣленія съ извѣстной точки зрѣнія. Онъ художникъ, потому что величественнѣйшія сцены исторіи не только значительны по смыслу, но и богаты красотой, и именно она часто производитъ рѣшающее впечатлѣніе на современниковъ, т. е. управляетъ настроеніями толпы и вождей и, слѣдовательно, событіями. Историкъ непремѣнно политикъ, иначе онъ не можетъ даже и помышлять распутать узлы личныхъ и международныхъ отношеній, проникнуть въ сущность нерѣдко на первый взглядъ необъяснимой національной розни или будто инстинктивнаго стремленія правителей и народовъ къ извѣстнымъ комбинаціямъ.

Откуда же почерпнетъ историкъ всю эту энциклопедію понятій, представленій, свѣдѣній?

Не изъ историческихъ документовъ, конечно. Они безпрестанно противорѣчатъ другъ другу, и необходимо ввести нѣчто прочное и ясное въ работу надъ ними. А этимъ прочнымъ и яснымъ можетъ быть только личность изслѣдователя. Она единственный пробный камень для всѣхъ пороковъ и достоинствъ источниковъ, и чѣмъ эта личность богаче жизненнымъ содержаніемъ, чѣмъ просто человѣкъ опытнѣе въ познаніи людей на всѣхъ поприщахъ ихъ дѣятельности, тѣмъ совершеннѣе будетъ критика и надежнѣе ея результаты.

А чисто архивный читатель и собиратель цитатъ — тотъ же младенецъ, хотя и вооруженный очками. Пожалуй даже, хуже. Потому что у младенца живая чуткость, часто непогрѣшимый инстинктъ свѣжей здоровой природы. Все это исчезаетъ съ годами бумажной аскетической работы, и въ результатѣ ученаго можетъ поразить одинаково сильная и физическая, и духовная близорукость.

Наше время представило одинъ изъ эффектнѣйшихъ примѣровъ преднамѣренной утраты нравственнаго зрѣнія.

Тэнъ, приступая къ исторіи революціи, совершенно отказался отъ соприкосновеній съ современной общественной жизнью. И раньше ихъ было очень мало, но съ установленіемъ ненавистной демократической республики ученый окончательно ушелъ въ архивы и кабинеты. По словамъ Золя, даже по улицамъ Тэнъ проходилъ, ничего не видя передъ собой. И все онъ читалъ и переписывалъ, сопоставлялъ и классифицировалъ, низалъ сотни, тысячи цитатъ, заставлялъ ихъ доказывать все, что угодно, и подкрѣплять желаемыя сооруженія…

Какой увлекательный и, главное, крайне нехлопотливый трудъ! Историкъ, подобно скупому рыцарю, среди своихъ сокровищъ также могъ воскликнуть: «Я царствую!..»

Аналогія, дѣйствительно, курьезная! Тотъ же въ сущности погребъ, закрытый отъ дневного свѣта, та же игра съ предметами, гипнотизирующими умъ и волю, то же самоуслажденіе безотвѣтственной игрой.

Когда историкъ, напримѣръ, подбиралъ цитаты излюбленной окраски, увѣчилъ ихъ ради полной гармоніи, клеветалъ на одни источники и деспотически хозяйничалъ въ другихъ, развѣ это сколько-нибудь похоже на изслѣдованіе, на «методъ натуралистовъ»? Это просто "темное дѣло, предусмотрительно защищенное отъ строгаго контроля — живой дѣйствительности и гражданской отвѣтственности.

И сравните чудовищное сооруженіе Тэна, начатое громогласнымъ провозглашеніемъ «метода натуралистовъ», съ книгой, положимъ, Минье на ту же тему, — съ книгой, явно вызванной публицистическими инстинктами автора!..

Это два разныхъ міра, будто двѣ совершенно различныхъ эпохи и, главное, два непримиримо-противоположныхъ писателя и человѣка. Въ результатѣ у одного вы научитесь развѣ только одному: какъ поносить своихъ враговъ, прочитаете цѣлыя страницы въ полномъ смыслѣ натуралистическаго браннаго жаргона, другой съунѣетъ спасти свою политическую вѣру и создастъ книгу, до сихъ поръ сохраняющую все свое достоинство и цѣну.

Параллелей можно бы набрать и еще не мало, но намъ достаточно несомнѣннаго вывода. Ничто до такой степени не способно сдѣлать историка проницательнымъ, слѣдовательно, истинно-ученымъ, поучительнымъ, слѣдовательно, надолго знаменитымъ, просвѣщеннымъ, слѣдовательно, терпимымъ и справедливымъ, какъ живое сочувствіе современной живой дѣйствительности, одушевленное проникновеніе въ мучительную культурную работу новыхъ поколѣній.

И трудно оцѣнить все нравственное и практическое величіе благодѣяній подобной исторіи!

Нашъ девятнадцатый вѣкъ, въ результатѣ великаго переворота конца восемнадцатаго усвоилъ разъ навсегда безусловную истину: историческая жизнь народовъ своего рода организмъ, нѣчто послѣдовательное и закономѣрное. Всякое стремительное врывательство въ этотъ ростъ, подсказанное чистымъ отвлеченнымъ мышленіемъ, не основанное на познаніи основныхъ тенденцій національной психологіи и національнаго государственнаго прогресса извѣстнаго народа, чревато всевозможными бѣдствіями, и, въ лучшихъ случаяхъ, недоразумѣніями и разочарованіями.

Эта идея съ изумительнымъ единодушіемъ была усвоена историками и политиками всѣхъ партій и направленій, непосредственно послѣ страшнаго эпилога революціи — террора и потопъ бонапартовской оргіи. Идея на первыхъ порахъ приняла даже отчасти фаталистическую окраску у такихъ, столь несходныхъ писателей, какъ Деместръ и Мимье. Но эта крайность являлась естественнымъ протестомъ противъ мечтательнаго воззрѣнія философіи XVIII-го вѣка на историческій прогрессъ, какъ исключительный плодъ личныхъ воздѣйствій избранныхъ героическихъ благодѣтелей человѣчества.

XVIII-й вѣкъ разсчитывалъ дѣлать исторію въ самомъ прямомъ смыслѣ; событія доказали даже для самыхъ поверхностныхъ наблюдателей, въ родѣ Шатобріана, что личное дѣланіе ограничено весьма въ сущности тѣсными предѣлами, есть нѣчто, сильнѣйшее самой сильной и отважной личности, самыхъ благородныхъ и логическихъ идеаловъ.

Каждый историкъ могъ, конечно, посвоему понимать это нѣчто, и католическій фанатикъ или эмигрантъ-бурбонецъ легко доходилъ до еще болѣе нелѣпой философіи, чѣмъ самая пылкая фантазія самаго пылкаго шиллеровскаго героя. Это опять естественный законъ реакціи. Но въ общемъ, признаніе опредѣленныхъ органическихъ путей человѣческой цивилизаціи — въ полномъ смыслѣ положительное пріобрѣтеніе нашего вѣка.

Настоящее и будущее — только звенья длинной цѣли, и начало ея скрывается въ глубинѣ народной души, въ области національныхъ инстинктовъ, въ доисторическомъ сумракѣ племеннаго быта.

Настоятельная задача для современныхъ политическихъ дѣятелей, единственное обезпеченіе прочности и благотворности ихъ начинаній заключается въ возможно точномъ представленіи о логикѣ историческаго прошлаго, объ этой единственно-вѣрной посылкѣ для всѣхъ силлогизмовъ внѣшней и внутренней политики.

Историкъ долженъ предшедствовать политику: это идеалъ, но даже если и политикъ предшедствуетъ историку, т. е. если историческій трудъ получаетъ яркую партійную окраску, онъ во всякомъ случаѣ неизмѣримо цѣннѣе, чѣмъ юридическіе и филологическіе контроверсы. Окраска немедленно вызоветъ равносильный отпоръ, и въ результатѣ возможная истина выяснится, истина не буквы, а жизни.

И, несомнѣнно, единственное цѣлительное средство противъ политической незрѣлости, школьнической идеологіи — идейная исторія, работа, предпринимаемая не какъ цеховое ремесленничество, а какъ «услуга націи», по выраженію Штрауса.

Эту услугу, конечно, можно понимать весьма различно, но гдѣ же человѣчеству доступна безусловная истина и непогрѣшимость! И можно ли даже говорить объ этихъ идеалахъ именно въ исторіи? Здѣсь даже простѣйшій фактъ по существу самаго сложнаго состава: явленіе плюсъ личность передатчика. Совершенно подлинный, идеально-точный историческій документъ или источникъ — одна изъ самыхъ наивныхъ фантазій, не менѣе вздорное contradictio in adjecto, чѣмъ, положимъ, католическое ученіе объ абсолюьной непогрѣшимости личныхъ усмотрѣній и даже настроеній римскаго папы. И ничего не можетъ быть притязательнѣе и безразсуднѣе разсчетовъ какого-нибудь архивнаго black dog’а на точное соотвѣтствіе своего труда — абсолютной дѣйствительности прошлаго.

Нѣтъ, не исторіи надо стремиться къ «методу натуралистовъ»: это останется недостижимымъ, пока человѣческій нравственный міръ нельзя будетъ изслѣдовать съ такимъ же удобствомъ, какъ растенія и организмы. Наше время и будущее, можно думать, даже самое отдаленное, ставитъ другую задачу историкамъ: возможно широкую просвѣщенность ума, практически развитое познаніе людей, истинно культурную чуткость къ гражданскому долгу и національному прогрессу.

И нигдѣ никогда не найдется такого суда, такого несправедливаго потомства, чтобы искреннее стремленіе историка къ истинѣ не было вмѣнено ему въ честь и славу и не поставлено превыше легкомысленныхъ притязаній на самую истину. Возможный идеалъ человѣческаго суда и предѣлъ человѣческой непогрѣшимости — мудрость Натана, а не преступная самоувѣренность инквизитора.

Ив. Ивановъ.

"Міръ Божій", № 5, 1897

---

1. De la manière d'écrire l’histoire en France et en Allemagne depuis cinquante ans. Révue des deux Mondes, 1872, 1 Sept., p. 241.
2. Ueber den Stand der neueren deutschen Geschichtschreibung. Marburg, 1850. Kleine Historische Schriften. München. 1863, p. 346.
3. Op. cit., р. 349.
4. Joh. Janus sen. Geschichte des deutschen Volkes seit dem Ausgange des Mittelalters. Freiburg und Breisgau. Band II.
5. Wilhelm Walther. „Luther im neusten römischen Gericht. Въ Schriften des Vereins fur Reformationsgeschichte“. Halle, 1884, I. Heft.
6. Joh Schwarze. Die Démocratie. Leipzig. 1877.