Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XXIV/ДО
Послѣ смерти Гордея Евстратыча брагинскій домъ совсѣмъ опустѣлъ и точно замеръ. Татьяна Власьевна перенесла потерю сына съ христіанской твердостью и съ христіанской же твердостью дѣлалась все скупѣе и скупѣе, ко всѣмъ придиралась, ворчала и брюзжала съ утра до ночи, такъ что на всѣхъ нагоняла смертную тоску. Посторонніе люди теперь рѣдко заглядывали къ Брагинымъ, да и тѣ, кто приходилъ, были не рады, потому что Татьяна Власьевна всѣхъ одолѣвала жалобами на свою бѣдность. Скупость старухи доходила до смѣшного, такъ что она всю семью просто сморила голодомъ. Даже кривая Маланья и та потихоньку ворчала въ своей кухнѣ, прожевывая свою корочку чернаго хлѣба, которой ее же и попрекали. Съ ранняго утра Татьяна Власьевна поднималась на ноги и цѣлый день бродила по дому, какъ тѣнь, точно она все чего-то искала или кого-то поджидала.
— Совсѣмъ наша старуха рехнулась, — говорила Маланья: — чего-то шатуномъ бродитъ по горницамъ, какъ зачумленная… Прости ты меня, Господи!..
Теперь во флигелькѣ опять поселился Зотушка и занялся разнымъ мастерствомъ: стряпалъ пряники, клеилъ какія-то коробочки, дѣлалъ ребятишкамъ свистульки — все это продавалъ и деньги сполна отдавалъ матери. "Источникъ" пригодился семьѣ въ самую трудную минуту и почти одинъ прокармливалъ семью своими художествами, потому что Михалка и Архипъ проживались въ Бѣлоглинскомъ безъ всякаго дѣла и вдобавокъ пьянствовали. Пьяный Михалка каждый разъ исправно отправлялся къ Савинымъ, требовалъ Аришу и производилъ какой-нибудь скандалъ, а разъ даже выбилъ всѣ стекла въ окнахъ. Впрочемъ, послѣдняя штука была придумана Володькой Пятовымъ, который тоже болтался теперь въ Бѣлоглинскомъ заводѣ, по обыкновенію, безъ всякаго дѣла и постоянно подбивалъ Михалку добывать жену, какъ еще совѣтовалъ покойный Гордей Евстратычъ. Михалка нѣсколько разъ ходилъ въ волость и требовалъ, чтобы привели ему жену силой. Можетъ-быть, при самомъ Гордеѣ Евстратычѣ и можно было устроить такой "оборотъ", но теперь волостные только подсмѣивались надъ ругавшимся Михалкой. Савины были люди сильные и вліятельные, и противъ нихъ итти было трудно. Архипъ даже не пытался воротить жену и скоро исчезъ куда-то на пріискъ, куда его отрекомендовалъ Шабалинъ.
Между тѣмъ по Бѣлоглинскому заводу ходили самые упорные слухи, что Брагины обанкрутились только для видимости, а деньги скрыли и теперь только прикидываются бѣдными, чтобы отвести глаза. Этому вѣрили даже такіе люди, которые слыли самыми обстоятельными и разсудительными. Когда о. Крискента спрашивали объ этомъ щекотливомъ обстоятельствѣ, онъ, застегивая и разстегивая пуговицы своего подрясника, выражался очень уклончиво и говорилъ больше о томъ, что Гордей Евстратычъ по церкви отсчитался начисто, хотя, конечно, и т. д. Главнымъ источникомъ, откуда расходились эти слухи, являлся шабалинскій домъ. Вуколъ Логинычъ не стѣснялся и всѣмъ говорилъ:
— Извѣстная вещь: деньги у старухи, вонъ она какъ пришипилась. Ежели бы я до нея имѣлъ касательство, такъ, небось, все бы отдала. Знаемъ мы, какая такая ихняя бѣднота! Побогаче насъ будутъ… Спасеная-то душа не глупѣе насъ съ вами, хоть кого проведетъ. Только понапрасному она деньги сгноитъ, вотъ чего жаль.
Варвара Тихоновна вполнѣ раздѣляла мысли своего сожителя и постоянно настраивала Михалку противъ бабушки. Этой потерянной женщинѣ нравилось этимъ путемъ донимать спасеную душу, отплачивая съ лихвой за то презрѣніе, съ какимъ Татьяна Власьевна всегда относилась къ "шабалинской наложницѣ". Михалка съ своимъ другомъ Володькой Пятовымъ часто бывали теперь въ шабалинскомъ домѣ, особенно когда не было налицо самого Вукола Логиныча. Варвара Тихоновна не прочь была разыграть роль настоящей хозяйки дома, и она принимала молодыхъ людей съ такой же непринужденностью, какъ и "настоящія дамы", хотя и неоднократно была бита за такое "мотовство" пьянымъ Вуколомъ Логинычемъ. Эти бурныя сцены обыкновенно заканчивались примиреніемъ, и Варвара Тихоновна еще успѣвала выпросить себѣ какой-нибудь цѣнный подарокъ, а за синяками и зуботычинами она не гналась, хотя всегда и высказывала очень логично ту мысль, что вѣдь она не законная жена, чтобы ее полосовать, какъ корову.
— А ты прямо на горло наступи старухѣ, — учила Михалку Варвара Тихоновна… — Небось, отдастъ деньги, если прижать ей хвостъ-то. Чего смотрѣть ей въ зубы-то. Всѣ въ голосъ кричатъ, что Татьяна Власьевна спрятала деньги. Ужъ это вѣрно, какъ въ аптекѣ…
Въ одно прекрасное утро, послѣ очень веселой ночи въ шабалинскомъ домѣ, Михалка отправился въ сопровожденіи Володьки Пятова къ бабушкѣ, чтобы наступить ей на горло. Обоимъ было спохмелья, а Варвара Тихоновна, для пущей бодрости, не дала и опохмелиться. Лицо у Михалки было красное и опухшее, глаза налиты кровью, волосы взъерошены; Володька Пятовъ былъ не лучше и только ухмылялся въ ожиданіи предстоящаго боя со старухой. У него такъ руки и чесались на всякій скандалъ, а тѣмъ болѣе на такой скандалъ, въ результатѣ котораго могли получиться даже деньги. Михалка шелъ къ родительскому дому въ угрюмомъ молчаніи, потому что побаивался строгой бабушки, которая, чего добраго, еще бокъ, пожалуй, наколотитъ. Въ немъ говорило то чувство инстинктивнаго страха, которое онъ усвоилъ еще съ дѣтства къ большимъ. Брагинская семья держалась старинныхъ правилъ, и большаки не давали потачки молодятнику. Молодые люди, не снимая шапокъ, ввалились прямо въ горницы, гдѣ была одна Нюша, и немного замялись для перваго разу.
— Намъ бы, Анна Гордеевна, бабушку Татьяну повидать… — началъ первый Володька Пятовъ, раскланявшись съ дѣвушкой со всякимъ почтеніемъ, какъ прилично галантерейному молодому человѣку.
Нюша сразу замѣтила по лицамъ обоихъ друзей, что они пришли не съ добромъ, и попробовала спасти бабушку тѣмъ, что не сказала ее дома.
— Врешь, Нютка! — хриплымъ голосомъ оборвалъ ее Михалка, пошатываясь на мѣстѣ. — Ты заодно съ бабушкой-то, а у насъ до нея дѣло есть.
Нюшу изъ неловкаго положенія выручила сама бабушка Татьяна, которая въ этотъ моментъ вошла въ горницу. Старуха прищуренными глазами посмотрѣла на замявшихся при ея появленіи молодыхъ людей и сухо спросила Михалку:
— Ты что это, милушка, спозаранку шары-то налилъ[1]? Отъ какой это радости пируешь?.. Мы тутъ безъ хлѣба сидимъ, а онъ винище трескаетъ…
— А ты, бабушка Татьяна, не больно тово… — вступился Володька Пятовъ, чтобы придать бодрости пятившемуся Михалкѣ. — Мы вѣдь къ тебѣ но дѣлу пришли…
— Какое-такое дѣло у васъ можетъ быть, прохвосты вы этакіе! — закричала Татьяна Власьевна. — Да я васъ въ три-шеи отсюдова. Вотъ позову Маланью, да кочергой какъ примусь обихаживать, только щепы полетятъ.
— А ты, бабушка, въ самомъ дѣлѣ не больно тово… не шеперься, — заявилъ со своей стороны Михалка, не желая показать себя трусомъ предъ улыбавшимся пріятелемъ. — Мы насчетъ денегъ пришли, тятенька которыя оставилъ… Да! Ужъ ты какъ хочешь, а деньги подавай. Вѣрно тебѣ говорю…
Вмѣсто отвѣта Татьяна Власьевна, собравъ остатки своихъ дряхлыхъ силъ, не съ старческой живостью вцѣпилась въ волоса Михалки обѣими руками и принялась его таскать изъ стороны въ сторону, какъ бабы вытаскиваютъ изъ гряды кустъ картофеля или заматерѣвшую рѣдьку. Михалка совсѣмъ оторопѣлъ отъ такого пріема и даже не защищался, а только моталъ своей головой, какъ пойманная на арканъ лошадь.
— Бабушка… а ты все-таки пода-ай деньги-то… — выкрикивалъ Михалка, продолжая мотать головой. — Вѣрно тебѣ говорю… тятенькины вѣдь деньги-то!..
— Вотъ тебѣ тятенькины деньги, непутевая твоя голова!.. вотъ тебѣ тятенькины деньги-то…
Растерявшійся Володька Пятовъ, привыкшій къ настоящему галантерейному обращенію, стоялъ, разинувъ ротъ, и даже попятился къ дверямъ, когда Татьяна Власьевна выразила явные признаки непремѣннаго желанія познакомиться и съ его кудрявой шевелюрой.
— Постой, шатунъ, я и до тебя доберусь… — кричала расходившаяся старуха, наступая на Пятова. — Давай-ка сюды свою-то пустую башку, я тебѣ расчешу кудри-то…
Попытка наступить на горло старухѣ и добыть отъ нея тятенькины деньги кончилась тѣмъ, что молодые люди обратились наконецъ въ постыдное бѣгство, такъ что даже Нюша хохотала надъ ними до слезъ. Черезъ нѣсколько дней Михалка съ Пятовымъ повторили свою попытку, но на этотъ разъ Татьяна Власьевна просто велѣла Зотушкѣ затворить ворота на запоръ.
— Подавай тятенькины деньги, старая грымза!.. — ругался Михалка, стуча въ ворота палкой. — Мы тебя ужо такъ распатронимъ…
Скандалъ вышелъ на всю улицу, и какъ въ тотъ разъ, когда въ брагинскія ворота ломился Самойла Михеичъ, опять въ окнахъ пазухинскаго дома торчали любопытныя лица, и Старая-Кедровская улица оглашалась пьяными криками и крупной руганью.
Татьяна Власьевна собственно Михалки и Пятова не боялась ни на волосъ, но ее безпокоило то, что всѣ толкуютъ о припрятанныхъ тятенькиныхъ деньгахъ. Значитъ, подозрѣваютъ, главнымъ образомъ, ее, и поэтому сотни глазъ будутъ слѣдить за каждымъ ея шагомъ, а потомъ, чего добраго, еще подпустятъ къ ней какихъ-нибудь воровъ. Старуха тряслась, какъ въ лихорадкѣ, при одной мысли о возможности потерять свое сокровище и сдѣлалась еще осторожнѣе и подозрительнѣе. Съ другой стороны, вѣдь про всѣхъ банкротовъ болтаютъ всегда одно и то же, т.-е. о спрятанныхъ деньгахъ, — значитъ, на такую болтовню и вниманія обращать не стоитъ, благо никто не зналъ о томъ, какъ покойный милушка передавалъ ей деньги. Въ видахъ осторожности Татьяна Власьевна перевела Зотушку изъ флигелька въ батюшкинъ домъ и помѣстила его рядомъ со своими горенками; "источникъ" перетащилъ за собой всѣ свои художества и разложилъ ихъ по разнымъ полкамъ и полочкамъ, которыя умѣлъ прилаживать съ величайшимъ искусствомъ. Тутъ были и птичьи западни, и начатая вязаньемъ мережка, и коллекція пищиковъ и дудочекъ для приманки птицы, и какія-то разноцвѣтныя стеклышки, лежавшія въ зеленой коробочкѣ вмѣстѣ со стальнымъ заржавѣвшимъ перомъ и обломкомъ сургуча, и та всевозможная дрянь, которой обыкновенно набиты карманы ребятъ. Зотушка и походилъ на ребенка въ своей дѣтской обстановкѣ и по цѣлымъ часамъ былъ занятъ обдумываніемъ самыхъ остроумныхъ комбинацій, при помощи которыхъ изъ окружающей его дряни получались разныя мудреныя диковинки. Собственно говоря, въ своей странной дѣтской работѣ старикъ являлся не ремесленникомъ, а настоящимъ художникомъ, создававшимъ постоянно новыя формы и переживавшимъ великія минуты вдохновенія и разочарованія — эти неизбѣжные полосы всякаго творчества. Вѣроятно, въ силу своихъ художественныхъ задатковъ, Зотушка и пилъ иногда горькую чашу, какъ это дѣлаютъ и заправскіе художники.
Перемѣну въ матери и истинныя причины такой перемѣны Зотушка зналъ и видѣлъ раньше другихъ съ тѣмъ прозорливымъ ипстинктомъ, который ему открывалъ многое. Конечно, у матери были деньги, въ этомъ Зотушка не сомнѣвался, и эти деньги были не батюшкины, а именно отъ проклятой Маркушкиной жилки, которая всю брагинскую семью загубила. Зотушка зналъ, что эти деньги появились у матери еще очень недавно и что онѣ ее мучатъ и денно и нощно.
"Помутила нашу старуху Маркушкина жилка, — раздумывалъ про себя Зотушка, выстрагивая перочиннымъ ножичкомъ тонкую березовую зелинку для новой клѣтки. — Еще будетъ грѣхъ съ этими деньгами… Ѳенюшку загубили жилкой, братецъ Гордей Евстратычъ отъ нея же ушли въ землю, племяши совсѣмъ замотались, какъ чумные телята… Охъ-хо-хо!.. Охъ, неладно, мамынька, ты удумала!.."
Много разъ Зотушка думалъ поговорить съ мамынькой по душѣ, но все откладывалъ, потому что, все равно, никакого бы толку изъ этого разговора не вышло, и Зотушка ограничивался только разными загадками и притчами, которыя при случаѣ загадывалъ старухѣ. Между прочимъ, онъ особенно любилъ пѣть въ длинные зимніе вечера стихъ объ "убогіимъ Лазарѣ"; пусть, дескать, послушаетъ старуха и мотаетъ себѣ на усъ. Но старуха и не думала слушать пѣніе Зотушки, зато слушала его Нюша, — придетъ съ какой-нибудь работой въ Зотушкину горенку, сядетъ въ темный уголокъ и не шевелится, пока Зотушка дребезжащимъ голосомъ тянетъ свой заунывный стихъ, переливавшійся чисто-монашескими мелодіями.
Между Нюшей и Зотушкой быстро установились самыя короткія отношенія, хотя между собой они разговаривали очень мало. Это было безмолвное отношеніе; стороны читали между строкъ и отлично понимали другъ друга. Раньше такого сближенія не могло произойти изъ-за разницы возрастовъ, а теперь Нюша, умудренная горемъ, доросла вдругъ до философскаго воззрѣнія Зотушки на жизнь. И по наружности она мало походила на дѣвушку, а скорѣе на молодую женщину; высокая, блѣдная, съ тонкимъ лицомъ, потерявшимъ дѣвичью округлость линій, съ матовой, почти прозрачной кожей, она точно перенесла одну изъ тѣхъ мудреныхъ болѣзней, которыя разомъ перерождаютъ человѣка. Особенно хороши были у Нюши глаза — темные, глубокіе, блестящіе, они точно сдѣлались больше и смотрѣли такимъ просвѣтленнымъ тихимъ взглядомъ, какъ у монахини. Даже Зотушка иногда любовался на свою племянницу и отъ души жалѣлъ ее, зачѣмъ такая красота вянетъ и сохнетъ въ разоренномъ дому, который женихи будутъ обѣгать, какъ чуму.
— Зотушка, спой тотъ стихъ, помнишь, про старца? — просила однажды Нюша работавшаго дядю.
Зотушка ничего не отвѣтилъ, а, поискавъ что-то въ своихъ коробочкахъ, затянулъ стихъ, который такъ любила еще покойная барышня Ѳеня:
И-идетъ старецъ по-о-о до-рооогѣ-ѣ!..
Черноризецъ да по широоокой!..
Навстрѣчу ему самъ Господь Богъ.
"О чемъ ты, старче, слезно плачешь?
Да и о чемъ ты возрыдаешь?" —
"Какъ мнѣ, старцу, жить да не плакать.
Одолѣли меня злыя мысли…"
— Я въ скиты уйду, Зотушка, — проговорила Нюша, когда стихъ кончился.
— Погоди, не торопись, голубка… Мало ли что бываетъ: можетъ, и другія мысли въ головѣ заведутся вмѣсто скитскихъ-то. Не все же намъ бѣду бѣдовать…
— Нѣтъ, Зотушка, я замужъ не пойду. На другихъ глядѣть тяжело, не то что самой вѣкъ маяться… Вонъ какіе нонѣ мужья-то пошли, взять хоть Михалку съ Архипомъ. Вездѣ неправда, да обманъ, да обида… Бабенокъ жаль, а ребятишекъ вдвое.
— Ахъ, голубка, голубка… Развѣ Михалка да Архипъ такіе бы были, если бы не подвернулась эта Маркушкина жилка? Отъ нея все, весь грѣхъ — все отъ нея. Вотъ бабушка-то какая нонѣ ходитъ, точно угорѣлая…
— Зачѣмъ ты такія слова говоришь, Зотушка?
— А потому и говорю, что надо такія слова говорить. Разѣ у меня глазъ нѣтъ? О-охъ, грѣхи наши, грѣхи тяжкіе!.. Эти деньги для человѣка все одно, что краснота или чирей: болѣть не болятъ, а все съ ума нейдутъ.
— У бабушки-то какія деньги? Что ты, Зотушка, Христосъ съ тобой…
— Ну, ну, не прикидывайся… Сама давно, поди, примѣчаеніь, да только молчишь. И я тоже молчу, а тебѣ скажу.
Дѣйствительно, Нюша думала именно такъ, какъ говорилъ Зотушка, хотя боялась въ этомъ признаться даже самой себѣ и теперь невольно покраснѣла, какъ пойманная. Но Зотушка сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и затянулъ своего убогаго Лазаря, который, покрытый струпьями, лежалъ у дверей ликовавшаго въ своихъ палатахъ богача.
"Неужели бабушка дѣйствительно утаила тятенькины деньги?" — думала дѣвушка, слушая Зотушкинъ стихъ.
Вообще въ брагинскомъ домѣ катилась самая мирная жизнь, смахивавшая на монастырскую; скоро всѣ къ ней привыкли настолько, что прошлое начало казаться какимъ-то тяжелымъ сномъ. Но это мирное существованіе скоро было нарушено появленіемъ Алены Евстратьевны, которая передъ Рождествомъ нарочно пріѣхала провѣдать родныхъ. Она была очень больна послѣдніе полгода и поэтому не могла пріѣхать раньше. Первымъ дѣломъ, конечно, Елена Евстратьевна расплакалась и растужилась о покойномъ братцѣ Гордеѣ Евстратычѣ и своими причитаніями навела на всѣхъ такую тоску, хоть бѣги вонъ изъ дому. Особенно жалилась Алена Евстратьевна надъ Нюшей и оплакивала ее, какъ мертвую.
— Что это вы, тетенька, такъ убиваетесь обо мнѣ, — удивлялась Нюша: — проживемъ помаленьку съ бабушкой.
— А когда бабушка умретъ, Нюша, тогда что? Вотъ то-то и есть… Твое дѣвичье дѣло, куда ты дѣнешься?.. Молоденькая да хорошенькая — не въ монастырь же итти. Охъ, не въ пору вздумалъ братецъ умирать, надо бы тебя было пристроить. Ужъ такъ нехорошо, такъ нехорошо!.. Какъ услышала я о смерти братца, такъ у меня сердце кровью и облилось… и братца-то жаль, а тебя, горюшку, вдвое!.. Съ этого самаго еще пуще расхворалась. Думала, ужъ и на ноги не встану, а вотъ Богъ еще привелъ свидѣться. Хоть погорюемъ вмѣстѣ, все же оно легче. Всѣ вѣдь, поди, отъ васъ теперь отвернулись? Это ужъ всегда такъ бываетъ: къ богатымъ какъ къ меду льнутъ, а отъ бѣдныхъ бѣгутъ. А вотъ своя-то кровь, Нюша, и скажется… Вѣдь не чужіе вы мнѣ, вотъ я и скрутилась къ вамъ. Дома-то растворено-не-замѣшано, еще еле на ногахъ брожу, а сама къ вамъ. Все сердечушко изболѣлось, думаю, хотя погляжу на нихъ. И такая меня тоска взяла, такая тоска…
Алена Евстратьевна навезла изъ Верхотурья всякаго припасу: муки, рыбы, меду, соленыхъ грибовъ и сушеныхъ ягодъ. Все это она сейчасъ же передала матери и скромно замѣтила, что "ваше теперь сиротское дѣло, гдѣ ужъ вамъ взять-то, а я всего и захватила съ собой на всякій случай…"
— Спасибо, спасибо, что не забываешь насъ, — благодарила Татьяна Власьевна, прибирая кульки, мѣшечки и бураки съ разнымъ припасомъ. — Наше дѣло куды какое небогатое, хоть по міру итти, такъ въ ту же пору…
— Что вы, мамынька!.. А я то на что? Хоть вы на меня прогнѣвались тогда, ну, да я все забыла! Была и моя вина… Думаю, хоть теперь старушку покоить буду.
Татьяна Власьевна была рада неожиданной помощи, но ни одному слову модницы не вѣрила и часто смотрѣла на нее испытующимъ окомъ. Зотушка тоже всполошился и, наговоривъ модницѣ колкостей, перебрался въ свой флигелекъ со всѣмъ своимъ мастерствомъ.
— Ужъ недаромъ прилетѣла наша жаръ-птица, — ворчалъ старикъ про себя, приколачивая свои полочки къ покосившюіся стѣнамъ флигелька. — Ишь, какъ она глазищами-то шмыгаетъ по всему дому… Охъ, неладно, больно неладно!.. Какую-нибудь моду привезла опять съ собой наша Алена Евстратьевна.
"Навѣрно объ деньгахъ наслышалась — вотъ и пригнала, не пронюхаетъ ли что на свою долю, — соображала Татьяна Власьевна, наблюдая свою модницу. — Только это ужъ вы, Алена Евстратьевна, даже совсѣмъ напрасно безпокоились…"
Сама Алена Евстратьевна и виду не показывала, что замѣчаетъ что-нибудь, и только все льнула къ Нюшѣ и такъ обошла своими ласковыми рѣчами дѣвку, что та повѣрила и ея горю по братцѣ, и слезамъ, и жалобнымъ словамъ, какія умѣла говорить модница. Бабушка Татьяна была стара для Нюши, притомъ постоянно ворчала да охала; Зотушка былъ какой ни на есть мужчина, а тетенька Алена Евстратьевна была женщина, и ея женское участіе трогало Нюшу, потому что она могла съ этой тетенькой говорить о многомъ, что никогда не сказала бы ни бабушкѣ ни Зотушкѣ. Модница быстро вошла въ роль и подъ рукой успѣла вывѣдать, что думаетъ Нюша объ Алексѣѣ Пазухинѣ, а также кое-что и о бабушкѣ Татьянѣ и обстоятельствахъ смерти братца. Отъ ея вниманія не ускользнуло то важное обстоятельство, что у братца съ мамынькой былъ какой-то крупный разговоръ, а потомъ то, что бабушка Татьяна сильно скупится.
— А я вѣдь къ вамъ не спроста пріѣхала-то, мамынька, — объявила Алена Евстратьевна, поживъ въ Бѣлоглинскомъ съ недѣлю и успѣвъ побывать вездѣ.
— Вижу, что не спроста…
— Вину-то свою я хорошо помню.
— Какую вину?
— Ну, какъ я тогда разстроила свадьбу Нюши съ Алексѣемъ.
— Да, да… Вотъ теперь и полюбуйся! Кабы не ты тогда, такъ жила бы да жила наша Нюша припѣваючи, а теперь вонъ Пазухины-то и глядѣть на насъ не хотятъ.
— Ужъ это обнаковенно, мамынька. Разѣ я этого не чувствую? Можетъ, сколько слезъ выплакала за свою-то глупость.
— Такъ за какимъ дѣломъ-то пріѣхала? Говори ужъ прямо, не разводи бобовъ-то…
— А такое и дѣло, мамынька, что хочу я исправить этотъ самый грѣхъ предъ Нюшей. Хочу ей судьбу устроить… Есть у насъ въ Верхотурьѣ одинъ человѣкъ, Павелъ Митричъ Косяковъ. Онъ раньше въ становыхъ служилъ, а теперь такъ, своими дѣлами занимается. Очень оборотистый человѣкъ, мамынька, и домикъ свой имѣетъ. Хозяйство самъ ведетъ и прочее всякое. Ну, онъ и видѣлъ какъ-то Нюшу въ церкви, когда былъ въ Бѣлоглинскомъ. Очень ужъ она ему но вкусу пришлась… Вотъ онъ и просилъ меня поразвѣдать, что и какъ. И вѣдь какой человѣкъ-то, мамынька! Молодой, красивый, рослый… Наши-то невѣсты за нимъ страсть гоняются, да онъ и глядѣть на нихъ не хочетъ, потому какъ ему свой вкусъ лучше знать.
— Да чѣмъ онъ занимается, не пойму я что-то?..
— Своими дѣлами, мамынька… Ахъ, какія вы непонятныя, мамынька! Вѣдь это прежде было такъ, что тотъ и человѣкъ, кто на службѣ или ремесломъ занимается, а нынче народъ куда оборотистѣй пошелъ. Носмотрите-ка на богатыхъ господъ по городамъ, чѣмъ они занимаются? И сами не знаютъ, а деньги такъ лопатой и гребутъ. Это кто съ понятіемъ, конечно, живетъ. А Павелъ Митричъ на всѣ руки: у него и пріискъ есть, и торговлишка маленькая, и по судамъ дѣла ведетъ. Больше по судамъ… Купецъ какой въ пьяномъ видѣ нагрезитъ, сейчасъ къ Павлу Митричу: "выправьте, Павелъ Митричъ!". А Павелъ Митричъ сейчасъ бумагу напишетъ, да сотенную и получитъ. Это за одинъ часъ… Да недалеко сказать — Вуколъ Логинычъ ему недавно двѣсти рублей за одну корову заплатилъ. И вѣдь какъ просто дѣло все: искалъ золото Вуколъ Логинычъ около одной деревни, да шахту и не завалилъ, а у одного мужика корова въ шахту и свались. Ну, обнаковенно, мужикъ къ Вуколу Логинычу: "пожалуйте пятнадцать рублей за корову, потому какъ по закону вы шахту должны завалить". А Вуколу-то Логинычу это слово и не поглянись, что онъ его закономъ-то хотѣлъ пристращать. "Когда, говоритъ, такія слова со мной говоришь, двухъ копеекъ не отдамъ". Ну, мужикъ, обнаковенно, къ мировому, а Вуколъ Логинычъ къ Павлу Митричу: "тысячи не пожалѣю, только мужику не отдавать бы этихъ пятнадцати рублей". Мировой все-таки присудилъ взыскать съ Вукола Логиныча, а Павелъ Митричъ въ съѣздъ мировыхъ — съѣздъ то же присудилъ, что и мировой, а Павелъ Митричъ въ сенатъ… Ну, ІПабалинъ-то ему ужъ двѣсти рублей заплатилъ, да еще двѣсти обѣщаетъ. Вотъ какъ оборотистые-то люди, мамынька, живутъ на свѣтѣ: за чужую корову четыреста рубликовъ получитъ и не поморщится.
— Да про этакого человѣка, Аленушка, ровно страшно и подумать… Вѣдь онъ насъ всѣхъ тутъ засудитъ. Если бы еще онъ изъ купечества, а то Господь его знаетъ, что у него на умѣ. Вонъ какъ насъ Головинскій-то обулъ на обѣ ноги! все дочиста спустилъ… А ужъ какой легкій на слова былъ, песъ, прости ты меня, Владычица!.. Чего-то боюсь я этихъ вашихъ городскихъ…
— Ахъ, мамынька, мамынька, какія вы слова разсуждаете? Не всѣ же плуты да мошенники по городамъ. Живу же я, не жалуюсь.
— Твое совсѣмъ другое дѣло: у тебя мужъ купецъ, ну, а эти оборотистые-то.
— Да вы, мамынька, то подумайте: оборотистаго, хорошаго человѣка, который живетъ съ настоящимъ понятіемъ, вы боитесь, а того не боитесь, что вы сегодня живы и здоровы, а завтра Богъ вѣсть… Не къ тому слово говорится, мамынька, что я смерти вашей желаю, а къ примѣру: всѣ подъ Богомъ ходимъ. Вотъ я и моложе васъ, а чуть нонѣ совсѣмъ ноги не протянула…
— Это ты вѣрно говоришь, Аленушка, я и сама часто о смертномъ часѣ думаю. Тоже мои годы не маленькіе; на семьдесятъ шестой перевалило… А все-таки страшно, Аленушка! Не знаемъ мы этого Павла Митрича, а чужая душа — потемки.
— Да вѣдь я-то его знаю, мамынька! Такъ же вотъ отлично знаю, какъ васъ… Ужъ если это не женихъ, такъ я ужъ не знаю. Вѣдь хотѣли же свалить Нюшу за Алешу Пазухина, а за этакого человѣка боитесь!.. А вы еще такъ подумайте: умерли вы, а Нюша осталась одна-одинешенька. И то надо сказать, мамынька, — договорила она жалостливо: — какіе теперь ваши достатки: дай Богъ одну голову прокормить, да вамъ однѣмъ-то много ли надо! А Нюша все-таки дѣвушка молодая, то да се, все расходы да расходы… Прямо сказать, выйди бы она замужъ, вы жили бы въ своей половинѣ съ Маланьей, а въ горницы пустили бы квартирантовъ, а при Нюшѣ и квартирантовъ-то пустить неловко: всякій про дѣвку худое слово скажетъ… Чужой человѣкъ въ дому хуже колокола.
— Не знаю, какъ ужъ тебѣ сказать-то, — уклончиво говорила Татьяна Власьевна, — ты бы привезла его хоть показать, нельзя же позаочь…
Аленѣ Евстратьевнѣ только этого и нужно было: она живо укатила въ Верхотурье за оборотистымъ женихомъ.
Примечания
править- ↑ Шары по уральскому говору — глаза. (Прим. Мамина-Сибиряка.)