Яков Абрамович Берлин
правитьДикари, их быт и нравы
править(«Меньшие братья в семье народов»)
править
Источник текста: Берлин Я. А. «Дикари, их быт и нравы. Меньшие братья в семье народов»: Госиздат; Москва; 1924.
Пускай мы стоим
На различных ступенях.
Но люди все — братья…
Великим законам
Мы совершаем
Наш жизненный путь…
От редакции
правитьВ предыдущих изданиях книжка эта была выпущена в 17 выпусках под общим заглавием «Меньшие братья в семье народов».
За смертью автора настоящее издание вновь проредактировано и снабжено примечаниями редакции.
I. Дивовища или люди?
править
Кто не знает рассказов про диких людей?
С древних времен уже такие рассказы составляли любимое чтение взрослых и детей, и путешественники, побывавшие в диких странах, постоянно находили у себя дома многочисленных слушателей, с жадностью внимавших их словам.
Да и как же не заинтересоваться такими рассказами: человек падок до всяких диковин, а в мире дикарей что ни шаг, то какая-нибудь новая диковина, — то забавная, то причудливая, то страшная.
Сколько диковинного, на взгляд европейца, уже в самом внешнем облике дикарей, — этих черных, бурых и желтых людей, ничем не прикрывающих своей наготы! Чего стоят те «украшения», которыми дикари думают довершить депо создавшей их природы…
С этой целью они продевают сквозь нос кости, делают прорезы в щеках и губах, вставляя в них какую-нибудь побрякушку, прорезают, наконец, уши, растягивают в них дыры до такой степени, что мочки ушей висят в виде громадных кожных колец до самых плеч…
Другой способ, к которому прибегают дикари, для придания себе более привлекательного вида, это раскрашивание. Представляете ли вы себе, читатель, какой «привлекательный» для нас вид должен иметь черный дикарь, с лицом, наполовину окрашенным огненной красной краской, с подведенными белыми кругами глазами, с голубыми полосами, с сияющими на лбу и по всему телу белыми полосами?! [Подробнее о причудливых нарядах и украшениях дикарей рассказано в нашей статье — «Как люди украшают себя», вошедшей в первую книжку сборника «Великая семья человечества»]
Дикари вообще точно задались целью удивлять европейцев своими странностями. Посудите сами, как далеки от того, к чему мы привыкли, негры, выражающие свистом… свое приветствие; полинезийцы, оборачивающиеся спиной… в знак уважения; новогвинейцы, сжимающие себе нос… в виде приветствия. Как не изумиться вкусу остяков, поедающих кишки убитой на охоте белки вместе с их содержимым, или тех негров, что лакомятся… паразитами, червяками, находимыми в желудке рогатого скота…
А как нам понять аппетиты иных дикарей?
«Трех лососей хватало вдосталь на нас десятерых, — рассказывает известный исследователь полярных стран капитан Росс, — каждый же эскимос съедал в один присест двух. Разделяя нашу трапезу, каждый из них проглотил 6 килогр. сырой лососины и сделал это с таким видом, с каким мы съедаем легкую закуску. Я никогда не поверил бы, что человек может перенести такое вздутие живота, какое стало заметно у них после еды».
Росс сравнивает эскимоса с прожорливой хищной птицей, для которой высшее наслаждение — глотать пищу, и приводит такую сцену эскимосского пиршества.
«Кулиттук — имя эскимоса — ел до полного опьянения, он заснул с открытым ртом. Подле него сидела Арналуа, которая проталкивала в рот своего мужа куски полусырого мяса. Когда рот оказался полным, она отгрызла то, что торчало из него. Кулиттук лежал неподвижно, не открывая глаз и только медленно двигая челюстями. Но от времени до времени, когда его рот немного освобождался от пищи, он издавал ворчание в знак своего полного удовлетворения. Жир от этого аппетитного кушанья обильно растекался по его лицу и шее».
Не думайте, что только эскимосы такие обжоры: с ними поспорят аппетитами бушмены, австралийцы, некоторые индейцы и другие дикари. Про бушменов рассказывают, например, что их пятеро уничтожают в три часа целую кваггу, величиной с нашего осла. В этом обжорстве дикарей европейцу видится что-то животное.
Но в мире дикарей, кроме причудливых и отталкивающих, есть много страшных, по понятиям европейцев, вещей, за которые он готов приписать дикарю звериную натуру.
«Готтентоты, — рассказывает один путешественник, — чтобы избавиться от лишней обузы, хоронят своих детей заживо, или привязывают их в лесу к дереву, где они и умирают с голоду, а не то поедаются хищным животным». Этот ужасный обычай детоубийства распространен повсеместно среди дикарей.
А вот еще и другой обычай, столь же бесчеловечный: бросание беспомощных стариков на произвол судьбы и даже убийство их.
А что сказать о людоедах Африки, — о головорезах-даяках, у которых ни одна девушка не примет предложения юноши, если он не принесет ей, в виде свадебного подарка, разукрашенный череп, снятый им с убитого из засады члена соседнего племени, — безразлично: старика ли, женщины или ребенка, — наконец, об индейских охотниках за скальпами, тешащихся с такой бесчеловечной жестокостью над пленным чужеродцем?..
Все эти странности, причуды и жестокости, которые европеец наблюдал в жизни дикарей, поневоле пробуждали в нем вопросы: точно ли дикари такие же люди, как европейцы? Не иначе ли их создала природа?
И в былое время даже люди ученые, отвечая на эти вопросы, говорили: дикари — не настоящие люди, они принадлежат к низшей, чем человек, породе существ; природа не одарила их благородными душевными качествами и не вложила в них способности к развитию и совершенствованию. Натура у дикарей иная, чем у нас, и потому вся их жизнь, все их понятия и нравы так удивляют и подчас ужасают нас.
Однако со временем цветнокожие дождались более справедливого о себе суждения. Когда европейцы стали ближе сходиться и лучше знакомиться с ними, они открыли, что в жизни дикарей не так уж все диковинно и чуждо белому человеку и что сами дикари совсем не лишены добрых человеческих качеств. Вот что писали, например, полтораста лет тому назад французские миссионеры про тех самых индейцев, у которых за два века перед тем ученые отрицали даже самую человеческую душу:
«Изображение европейцами дикарей в виде грубых, тупых и жестокосердных существ не соответствует истине. Индейцы обладают умом, живым воображением, чудной памятью, их суждения более метки и справедливы, чем те, которые услышишь у нас среди народа… Они быстро усваивают все то, что может, по их мнению, быть им полезным. В повседневной жизни и обращении они проявляют немало благовоспитанности и приличия… Они общительны и дружелюбны. Хождение в гости у них в большом обычае; при этом они тщательно избегают ссор, насмешек и всякого рода оскорблений».
И другие дикари при более близком с ними знакомстве оказались достойными имени «настоящих людей». Даже страшные людоеды оказались не лишенными добродушия и благородства. Русский путешественник Миклуха-Маклай провел несколько лет среди туземцев Новой Гвинеи, которых прежде так страшились европейские моряки, — и не только не был растерзан, но даже стал их верным другом. Другой русский, заброшенный волею судьбы в тундры Сибири, писал потом: «Там, в ледяной пустыне, редкий встреченный дикарь неизменно принимал меня, как друга. Я братался и спал в одной палатке с чукчами, которых прежние путешественники называли самым свирепым и воинственным из всех диких племен Севера»…
Так поняли постепенно европейцы, что дикари одарены от природы всеми хорошими задатками, которые образованные люди привыкли ценить в человеке, но что они отстали в своем развитии и потому сохранили в своей жизни много грубого и жестокого, от чего давно уже успели отвыкнуть образованные европейцы.
Мы говорим «отвыкнуть», ибо ведь во времена незапамятной старины предки теперешних, гордых своим развитием, европейцев жили тоже дикарями. Жизнь дикарей, это-- словно ожившая, далекая и позабытая старина самих европейцев. У дикарей оказались в употреблении такие же каменные орудия, какие сохранились под наносными слоями земли в виде остатков деятельности древнего европейца. Европейцы нашли у них те же обычаи и верования, которых держались их языческие предки. И как взрослые люди, наблюдая жизнь малых ребят, узнают в ней свое собственное детство, так развитые европейцы, приглядываясь к быту и нравам дикарей, видят перед собою далекое родное прошлое и лучше, яснее понимают его теперь.
Как ученые люди, наблюдая жизнь расплавленных и застывших небесных тел, прочли по ним историю земли, так и тут, присматриваясь к жизни в чужих диких странах, европейцы ка их примере узнали свою собственную историю, — узнали, с чего люди начали в своем развитии, как добыли свое первое знание и умение, что из чего сложилось в человеческом быте.
И перестали они тогда видеть в дикарях какие-то «дивовища», низшую породу, узнав в них отсталых в своем развитии членов великой семьи народов, — своих меньших братьев по человечеству.
Этим «меньшим братьям» и будут посвящены следующие наши очерки. На примере дикарей разных стран мы познакомимся с детством человечества, — с его печалями и радостями, с его добродетелями и грехами.
II. Дети природы
править
Однажды европейский миссионер рассказывал эскимосам о благостной жизни, которая ожидает в раю всех уверовавших в «истинного бога» и следующих «его заповедям».
— А тюлени? Вы ничего не говорите о тюленях… — неожиданно прервали проповедника его слушатели. — Есть ли тюлени в вашем раю?
— Тюлени? Конечно, их нет там. Что бы они там делали? Там — царство ангелов и херувимов.
— Тогда этот рай не для нас устроен. Где нет тюленей, — там и нам не жить.
И сами эскимосы думают, что праведные среди них, — то есть те, кто были отважными охотниками и наловили при своей жизни много тюленей, — попадут после своей смерти в блаженную страну, где тюлени, рыбы и водяные птицы плавают в прозрачных водах и сами даются в руки.
Иначе эскимос не может себе представить загробную жизнь: в своей земной жизни он слишком близко сжился с окружающей его природной средой и не может себе представить счастливой, блаженной жизни в разлуке с ней. Разве может испытывать блаженство рыба, вынутая из воды? Так и эскимос: нередко случалось, что, перевезенные в непривычные условия умеренных стран, они чахли и гибли там от тоски по родному краю и привычному образу жизни.
Не одни эскимосы срослись так душой и телом с тем, чем их окружила природа. Так живет человек повсюду в диких странах. Он вполне сливает свое существование с жизнью природы, не может себя отделить от нее и потому чувствует себя словно родственным всему кругом, — и дождю, и туману, и небу, и облакам, и деревьям, и животным. Вся природа, все окружающее его сборище различных предметов — одушевленных и неодушевленных — представляется дикарю одним единым племенем, а сами люди — только одной незначительной частью этого племени: так живо чувствует и так объясняет он свою тесную связь с природой.
В развитых странах люди уже давно забыли эту связь. Там все — и камни, и растения, и животные — переделано человеком и приспособлено к его нуждам и потребностям. Всякими хитрыми приспособлениями человек оградил себя там от непосредственного воздействия природы, сумел на месте ее древнего дикого царства создать себе новое — «царство рук человеческих».
Ходят там люди словно в футляре, — столько на них всего по надето; живут в таких домах, что дикарю они кажутся целыми горами. И куда ни глянешь, всюду видишь в их городах искусственную обстановку: на улицах ночью светло, как днем; в магазинах повсюду выставлены заморские товары и тысячи предметов обихода; солнце там скрыто от глаз дымом фабричных труб, а вместо земли видишь гладкую искусную мостовую.
А выйдешь за город, — там тоже не встретишь нетронутой человеческим трудом природы; кругом, стелются поля и сады, вдали видны железнодорожные пути, мосты, туннели, запруженные реки. Дикая природа становится для европейца диковинным зрелищем, ради которого он совершает далекие заморские путешествия и взбирается на заоблачные выси гор.
Не то на родине дикарей. Там царство дикой природы держится непоколебимо от века во всем своем могуществе. Там стоят сплошной стеной дремучие леса, растет непролазный кустарник, рыщет хищный зверь.
И, словно заблудившиеся путники, живут среди этого дикого царства разрозненные кучки цветнокожих людей. Не под силу оказалось им совладать с обступившей их дикой природой, приспособить ее к своим нуждам и потребностям, как это сумел сделать европеец. Вместо того они сами приспособились к ней всем своим существом.
И потому-то европеец, гордый своими победами над природой и именующий себя ее властелином, удачно назвал беспомощных дикарей детьми природы. Они и впрямь — точно непривыкшие еще к самостоятельности дети-- робко жмутся к родной матери-природе, приноравливаясь к заведенным в ее царстве порядкам.
Целые века происходило это приспособление человека к окружающей его естественной среде, и так создался дикарь, который вызывает наше удивление выносливостью и ловкостью своего тела, грубостью своих привычек и ничтожностью своих потребностей, равно как и поразительной остротой своих внешних чувств.
Холоду и жаре, голодной нужде и тысячам других невзгод своей неустроенной жизни дикарь, большей частью, не может противопоставить ничего иного, кроме своей необычайной выносливости и довольства малым. Бушмен Южной Африки то и дело голодает по три-четыре дня сряду; в сухое время года ему приходится обходиться совсем без воды, довольствуясь сочными растениями. Он спит, где его ночь застанет, радуясь опустевшей норе животного, как лучшему крову…
«В дождливое время они остаются дни за днями безо всякой пищи, — рассказывает путешественник про диких охотников лесов Бразилии. — Вся их пища заключается тогда в разведенной водой глине».
Бедуины во время путешествия в пустыне питаются ежедневно двумя глотками воды и таким же количеством жареной муки в молоке. Европейцу нужно столько пищи, сколько съедают за день шестеро выносливых «сынов пустыни». Они спят босыми в открытом шатре, в то время как европеец, закутавшись, дрожит от холода; а в нестерпимый полуденный зной они дремлют на горячем песке, ничем не защищенные от солнечных лучей.
Якутов путешественники прозвали «железными людьми» за их поразительную выносливость к холоду. В стужу спят они под открытым небом, не прикрывшись даже одеялом, несмотря на то, что их платье покрывается толстым слоем льда…
Монгол совершает со своими караванами переходы в 5000 килом. в течение зимы. По целым дням в степи свирепствуют 30-градусные морозы, ветер дует ему все время в лицо, а он сидит на лошади по 15 часов в сутки!..
Индейцы, живущие у Калифорнского залива, пробиваются нагими сквозь чащи колючих кактусов, которые непроходимы для лошадей и собак. Беззаботно, словно по мягкому ковру, бегут они по кучам острых режущих камней, которых избегают даже легко ступающие животные… Руки у этих дикарей покрыты крайне грубою, словно состоящей из одного сплошного мозоля, кожею. Нижняя часть их ног словно одета толстым рогом, — так загрубела на ней кожа.
В развитых странах люди творят своим трудом чудеса, пользуясь на свое благо силами природы и поручая всякую работу машинам. Дикий человек не знает этих помощников. Правда, и он прибегает в своей жизни к разным хитроумным затеям (о них будет рассказано ниже), но все же его инвентарь очень беден.
Дикарю приходится всячески пользоваться теми силами и способностями, что дала человеку сама природа. Итак, в постоянном упражнении изощряются до поразительной тонкости его зрение и слух, развивается ловкость всех его членов и редкая наблюдательность. Область, которую дикарь считает своей родиной, он знает лучше, чем мы с вами дом, в котором живем. Зорко высмотрел он там все, что скрывается в траве и листве, до тонкости изучил повадки и привычки каждой твари, в точности запомнил каждый ручей, каждую расселину, каждый камень. И в мелочах, ничего не говорящих европейцу, он умеет прочесть важные для него указания.
Про тунгусов в Сибири один казак, ходивший с ними бить зверей, рассказывал: «Они знают в лесах каждый хребет, каждый камень, каждое дерево. Им заприметна всякая узя, всякая чуть заметная дорожка в лесу; они узнают след всякой лыжи, белки, волка. По следу на земле или на снегу, оставленному медведем или волком, узнают сердитый или нет медведь, хитрый или нет волк».
А один ученый исследователь Сибири рассказывал про якута, взявшегося быть его проводником через горы, занимающие почти 400 верст в ширину: «Он действительно выполнил этот удивительный подвиг, хотя в горах не было положительно никакой тропы. Все заросшие лесом долины, которые открывались с вершины каждого перевала, неопытному глазу казались совершенно одинаковыми, а, между тем, якут каким-то чутьем угадывал, в какую из них именно нужно было спуститься».
Индейцы по остаткам костра узнают, какое племя делало тут привал и когда оно сняло свою стоянку. Своих лошадей они никогда не метят, но и без меток легко узнают их среди целого табуна других. В неизвестных им местностях они определяют страны света, надрезывая кору деревьев: они знают, что с северной стороны кора бывает толще всего. Гладкую, как скатерть, степь они умеют пересечь по прямой, как стрела, линии, на расстоянии 200 миль, а в пасмурный день безошибочно определяют положение солнца на небе…
Австралийский охотник может целый день идти за кенгуру, не теряя его следов в траве и чаще леса. Он не только безошибочно различает на неровной коре дерева чуть заметные следы лазящего зверка-- опоссума, но с первого взгляда может определить, свежи или стары следы, и спускалось или влезало на дерево животное.
Когда белые колонисты приставляли австралийца пастухом к своим стадам, — он вскоре знал каждую скотину и без труда находил ее среди стада в несколько тысяч голов.
«Зрение бушмена, — рассказывает один путешественник. — так изощрено постоянным упражнением во время охоты, что он замечает отдаленные предметы, которые европеец может различать только при помощи подзорной трубы. На моих глазах они открывали стада антилоп, находящихся от нас на расстоянии 11/2 миль (21/2 килом.)…»
«Мальчик-бушмен, взятый английским капитаном на его корабль, замечал с палубы появляющиеся на горизонте корабли, прежде чем матросы могли различить их с высоты мачты, а капитан с трудом мог отыскать их даже при помощи подзорной трубы…»
Не в меньшей степени дикий «сын природы» поражает и своей ловкостью. В воде он держится словно рыба, лазит по деревьям, как обезьяна, а в быстроте бега поспорит с иным проворным животным.
Жизнь дикаря воспитывает в нем не одну только сказочную ловкость, она родит в нем и отвагу. Эта отвага заменяет ему, плохо вооруженному, в его борьбе с хищными зверями, то страшное оружие, каким владеем мы.
С помощью горящей головни бушменка на глазах путешественника вступила в бой с грозным «царем зверей» и одолела его. Южноамериканский индеец, вооруженный лишь дубиной, не страшится напасть на ягуара. Бушмен умерщвляет ядовитую змею, прижав ее ногой к земле, сдавив с боков голову, чтобы она не могла сжать челюсти, — и затем отгрызает ей голову. А знаменитый английский ученый Уоллес рассказывает в своем сочинении «Малайский архипелаг», как туземец убил без всякого оружия громадного удава. «Схватив змею за хвост, он бросился быстро бежать с ней и с размаха ударил ее головой о дерево. Змея была очень толста и имела около двенадцати футов длины: она могла причинить много вреда, будучи в состоянии проглотить ребенка».
Читатель видит теперь, что и дикарю есть чем похвалиться перед гордым европейцем. Несложной кажется первобытная жизнь дикаря, не думающего о завтрашнем дне, не помнящего о вчерашнем, — но, на самом деле, к ней вовсе не легко приспособиться. Без зоркого глаза и верной руки, без ловкости членов и закаленности тела, без удивительной способности наблюдать, дикарь сгинул бы среди дикого царства природы, где человека стерегут столько бед и невзгод, столько враждебных сил. И потому-то европеец, чувствующий себя дома «властелином природы», превращается в жалкое и беспомощное существо, когда ему приходится разделять жизнь обитателей диких стран. Дикарь становится тогда его наставником и покровителем и, замечая на каждом шагу беспомощность европейца, составляет себе очень невысокое мнение о его способностях.
«Глуп, как белый», — говорят индейцы…
III. Братская жизнь
править
Капитан Веддель, плававший лет сто тому назад у берегов Огненной Земли, рассказывает следующую забавную историю.
Однажды его корабль окружили лодки диких огнеземельцев. Они некоторое время ездили вокруг невиданного ими дотоле корабля, возбужденно толкуя между собой о чем-то: должно быть, они спорили — живое ли это существо, или нет, и не опасно ли приближаться к такому чудовищу. Наконец, набравшись смелости, они взобрались на корабль, оставив, однако, своих жен в лодках. Капитан угостил, чем мог, своих гостей, а женам их, чтобы им не было обидно, послал глиняную миску с вином. Миска возбудила у огнеземельских женщин большое удивление: они передавали ее из рук в руки, разглядывали со всех сторон, пока не расплескали все вино.
Возвращать миску они и не думали, и капитан не настаивал на этом, решив пожертвовать ею для пополнения бедного хозяйства дикарей. Каково же было, однако, его удивление, когда на следующий день он увидел, что женщины разбили миску на мелкие кусочки и, добросовестно поделив их между собой, сделали себе из черепков ожерелья…
В другой раз Веддель подарил одному огнеземельцу теплую фуфайку, чтобы тот мог защитить свое тело от обычной там стужи. Дикарь не замедлил надеть на себя невиданную одежду и прыгал от радости, словно малый ребенок. Потом он, однако, стащил с себя обнову, передав ее ближайшему дикарю, который с такой же поспешностью и радостью нацепил ее на себя, чтобы поносить ее несколько минут и передать в свою очередь дальше. И так фуфайка переходила из рук в руки, пока не обошла всех дикарей. Тогда они разорвали ее на лоскутки, которые и поделили между собой…
Подобные сцены наблюдались путешественниками и среди дикарей других стран. Случалось, например, что, желая отличить из всех какого-нибудь австралийца, белый дарил ему в награду невиданный среди дикарей наряд-- брюки. Но осчастливленный таким подарком дикарь, пощеголяв день в таком наряде, отдавал его другому, тот-- третьему и так далее, пока брюки не перебывали по очереди на всех членах дружного дикого племени.
Европейцу такое великодушие кажется необычайным явлением, редкою добродетелью; но дикари, проявляя его всюду, никогда не подумают хвалиться им и ставить его себе в заслугу, видя в нем нечто вполне естественное и необходимое. Вся жизнь дикарей держится так братским милосердием и глубокой взаимной преданностью, которые делают из дикого племени как бы одно дружное семейство. Сородичи всякий труд предпринимают сообща, поровну делят между собой всякий достаток, вместе пируют и веселятся, а придет беда, — дружно встречают ее всей общиной.
На охоте и рыбной ловле, при обработке поля и постройке жилищ, — словом, везде, где нужно одолеть крупную работу, можно видеть дикарей за общим дружным трудом. Целым поселком выступали индейцы на охоту за бизоном, понимая, что таким образом их лов будет удачнее. А когда охота приходила к концу, они по справедливости делили всю добычу между отдельными семействами. Австралийский дикарь тоже умеет ценить совместный труд и пользоваться им, где можно.
Для преследования проворного кенгуру целое племя соединяется в одну охотничью компанию. В этой охоте принимают участие не только мужчины, но также женщины и дети, которые всходят на холмы и, вытянувшись в одну линию, резкими криками гонят вниз в долины кенгуру. И когда вспугнутое стадо несется с шумом вниз, их там встречают из засады один за другим целый ряд охотников. Непрерывные крики женщин и детей на холмах, глухой шум от скачков несущихся кенгуру, дикие возгласы мужчин, — все эти звуки сливаются в воздухе вместе и могут не на шутку напугать непривычного человека. Но вот охота кончена; вся добыча собирается, и один из стариков производит между всеми дележ, как велит обычай. Иной раз лов бывает неудачен, так что на 8-10 людей приходится один кенгуру; но и тогда между участниками охоты не бывает никаких ссор и споров. Всякий, получив свою долю, остается ею доволен и весело направляется поджаривать мясо на огне.
Любопытное зрелище представляют и новозеландцы, когда они многочисленной компанией выезжают на рыбную ловлю. Невод, который они берут в таких случаях с собой, достигает более ста метров длины и сработан всеми членами общины.
Но еще интереснее посмотреть, как жители Новой Гвинеи, вооруженные кольями и лопатками из железного дерева, сообща обрабатывают поля. Стройной шеренгой двигаются впереди всех мужчины, взрывая кольями свежую новь; им вслед ступают женщины и разбивают землю на мелкие комья; а позади всех тянется целый ряд детей, окончательно разрыхляющих пашню. В воздухе висит дружная песнь, и в такт ей мерно и плавно поднимаются и опускаются орудия черных работников. Быстро спорится у них работа, — вот и последняя полоса пройдена. Тогда все поле, обработанное общими силами, делится по справедливости между всеми семьями. Такая общинная обработка земли распространена среди многих диких племен и в Азии, и в Африке, и в Америке.
Помогают общинники-дикари друг другу и при исполнении иных крупных работ. Когда житель Каролинских островов захочет построить лодку, он обращается к помощи своих соплеменников и — «как по щучьему веленью» — барка с веслами бывает готова в течение одного дня. Никогда не случается, чтобы кто-нибудь отказывался от подобной работы, хоть она и очень трудна. Всякий считает себя обязанным помочь другому и с радостью принимается вместе с 30-40 товарищами за постройку лодки. Зато, когда работа кончена, устраивается общее празднество, в котором пируют все, от мала до велика.
К подобной дружной совместной работе дикари прибегают особенно часто при постройке жилищ. У берегов в Южной Африке крыша жилищ отличается громадными размерами; для изготовления и установления ее необходимо большое количество рук. Помощников находится, однако, всегда достаточно. Изготовив сообща крышу, несут ее к стенам хижины при пении обрядовых песен.
А вот что рассказывает один путешественник про фиджийцев в Южном Океане.
«Трудно представить более оживленную сцену, чем покрытие кровлей дома. На нее собирается иногда до 300 мужчин и мальчиков. Каждый берет на себя какую-нибудь работу и как будто старается возможно больше шуметь при ее выполнении. Вот, наконец, материал приготовлен, и все, заняв свои места, горячо принимаются за дело. Одни связывают тростник и прутья в пучки, другие кроют ими крышу, третьи утаптывают солому, — и в то время, как кругом кипит работа, воздух оглашается шутками, смехом и громкими криками веселых и дружных работников».
Дружно работают дикари-общинники, — в дружбе и согласии они живут. Все имущество у них считается общим: охотничьи угодья, покосы, стада, пахотная земля, иногда и жилища. Пока в лагере эскимосов есть хоть один кусок мяса — его считают общей собственностью, и при дележе раньше всех вспоминают бездетных вдов и больных. Если эскимосу понадобится лодка и охотничье ружье, он всегда может взять их у того из своих сородичей, который имеет их в излишнем количестве. Иной раз эскимос сам раздает, что накопил за свою жизнь, оставаясь сам нищим. Вот сцена, свидетелем которой был один европейский путешественник:
«Богатый эскимос устроил праздник. Все соседи были созваны. Игры, песни, танцы и пиршество тянулось несколько дней.
В последний вечер, когда весь запас пищи оказался истощенным, хозяева, празднично разодетые, принялись одаривать всякого гостя каким-нибудь подходящим подарком. Они роздали так десять ружей, десять полных костюмов, двести ожерелий и бус и великое множество всяких мехов. После этого хозяева сняли с себя свою праздничную одежду и, отдав ее гостям, оделись в старые поношенные платья и сказали: „Друзья, мы доказали вам нашу привязанность. Мы теперь беднее, чем кто-либо из вас, — но это нас нисколько не печалит. У нас ничего нет больше. С нас достаточно вашей дружбы!“».
Не менее дружно живут и другие дикари. Делиться между собой всяким достатком, помогать сородичу, когда он нуждается, — это их основной закон, отступить от которого считается великим грехом. Потому-то у кафров в Африке тот, кто зарежет барана и не пригласит на пиршество односельчан, — почитается за вора. Понятно, после этого, что удивлению дикарей не бывает пределов, когда они узнают, что европейцы живут совсем по другим правилам.
Раз как-то, например, белый стал рассказывать самоанцу, что на его родине не всем одинаково живется, что рядом с богачами там ходят толпы голодных и бездомных людей. Но самоанцу оказалось трудно втолковать такую вещь: видно, он слишком привык к братской жизни на своем острове. «Как же это нет пищи? — спрашивал он с изумлением белого. — Разве у бедного нет друзей? Ты говоришь, — ему негде жить. Где же он рос? Разве нет жилищ у его товарищей? Разве у вас люди не имеют любви одни к другим?»
Другой раз вождь дикарей с острова Тонга (в Полинезии) стал расспрашивать белого про европейское житье-бытье. Он долго не хотел верить, что в Европе все надо покупать и что там едят в чужих домах редко и только по особому приглашению. А потому он начал смеяться над скупостью и себялюбием белых людей. «У нас голодный может войти в. любую хижину и утолить голод, не ожидая приглашения со стороны хозяев», — прибавил он в поучение.
Как члены одной семьи живут между собой общинники-дикари; они иной раз и селятся всей общиной под одной крышей. Такие общинные жилища встречаются во многих диких странах. На дальнем и суровом севере алеуты устраивают себе громадные подземные жилища, выкапывая ямы в 100 метров длины и 10 ширины и прикрывая их сверху кровлей из хвороста и глины. Многочисленным обитателям этого жилища — их набирается иной раз до 300 человек — бывает здесь тепло и в самую лютую стужу. Жильцы живут там «в тесноте, да не в обиде», никогда не бывает у них ссор, а бранных слов в их языке даже нет. Только с тех пор, как к ним стали ездить европейские промышленники, они впервые узнали, что существуют такие слова.
Даяки на острове Борнео тоже мастерят большие постройки для житья в них целой общиной; но они устраивают их не под землей, как алеуты, а над землей, на сваях; им ведь не приходится бояться холодов, а от наводнения или нападения хищного зверя и коварного врага «воздушное жилище» всего лучше может укрыть. Размерами эти жилища бывают хоть и поменьше алеутского, — но все же вмещают в себе по 100, а то и по 200 общинников.
Встречаются еще и надводные общинные жилища: их строят, например, новогвинейцы. Но самые искусные мастера в постройке общинных жилищ — это земледельческие племена индейцев Северной Америки. Из камня и кирпича они общими силами и для общего пользования возводят дома в 3-4 этажа вышиной, с главным корпусом и флигелями. Такие дома дают в себе приют столь многочисленному населению, что их можно назвать городами. Каждая семья имеет там свою «спальную залу», а для еды и пиршеств, для молитв и собраний в подземельи есть громадная общая зала, уставленная вдоль стен скамьями, с очагом посредине: на нем постоянно курятся ароматические травы. А часы отдыха обитатели такого дома-города проводят вместе на больших балконах, наслаждаясь курением табака и развлекаясь болтовней.
Мы познакомились с общественным житьем-бытьем дикарей и знаем теперь, что вся их жизнь держится на взаимной помощи и дружбе. Все здесь стоят за каждого, а каждый за всех. Поэтому, когда случится, что какой-нибудь чужак обидит общинника, причинит ему вред или совершит над ним какое-либо насилие, — за него вступаются его товарищи по союзу и родичи по крови; и они не успокаиваются, прежде чем не отомстят, как велит обычай, обидчику. Это каждый считает своей священнейшей обязанностью.
Вот что рассказывает, например, путешественник про австралийца.
«Самый священный долг из всех, который знает туземец, это — мщение за смерть своего родича. Пока он не выполнит этого долга, его постоянно преследуют укорами старые женщины; если он женат, его жены скоро его покидают, если не женат, — ни одна молодая женщина не станет говорить с ним. Его мать постоянно будет жаловаться и плакать о том, что родила такого недостойного сына. Его отец будет относиться к нему с презрением. Всюду его будут встречать одни упреки и насмешки».
Но отступники от векового обычая кровной мести-- редкое явление среди дикарей. Этот обычай, напротив, в большом почете у них. Чтобы отомстить за своего родного, дикарь перелезает горы, пробирается по непроходимым чащам, переносит голод, жажду и другие лишения, которые встречаются ему в пути. Жажда мести беспрестанно мучит его и заставляет забывать обо всем остальном.
И он не находит себе успокоения до тех пор, пока не покарает убийцу.
Так блюдут повсюду дикари обычай кровной мести. И под его защитой жизнь становится безопаснее, потому что страх перед беспощадной местью удерживает дикаря нередко от причинения иноплеменнику зла и насилия. Так, общинник чувствует помощь своих товарищей даже тогда, когда находится вдали от них, на чужой стороне. Хотя он и явится туда одиноким, — там знают, что он не одиноко живет на свете, а в союзе с другими, и что эти другие постоят за него горой во всяком деле. Выходит, что общинники, точно в сказке, следуют невидимками за своим товарищем, куда бы тот ни пошел, и охраняют его от беды…
И разве не ясно после этого, что общинники всегда и всюду нужны друг другу, — нужны для исполнения трудной работы, для помощи в нужде, для взаимной защиты, нужны, наконец, для того, чтобы скрасить свою жизнь весельем и празднествами, играми и плясками, до которых такие охотники все дикари [Об этом подробно рассказано ниже, в очерке — «Делу — час, потехе — время»].
Трудна и тяжела жизнь дикарей, — что и говорить! Но им пришлось бы совсем плохо, если бы они не держались так дружно в своих обществах. Пришел бы тогда конец всякой радости, довольству и веселью в их жизни, — осталась бы им одна тяжелая нужда да забота. Сама природа — суровая и безучастная к человеку — научила дикарей искать друг в друге помощи. В одиночку они никогда бы не сумели справиться с невзгодами жизни среди дикой природы, задавили бы эти невзгоды дикарей, — и они потеряли бы человеческий облик и сгинули бы в непосильной борьбе. Только в дружном союзе с подобными себе дикарь становится человеком, — «выходит в люди». Недаром, значит, наша пословица говорит, что «дружно — не грузно, а врозь — хоть брось».
Мы уже говорили о том, что теперешняя жизнь дикарей, идет так, как шла в старину и жизнь европейских народов, И точно, когда-то наши предки жили такими же общинами, какие встречаются теперь повсюду у дикарей, Они были так же тесно связаны друг с другом, такими же братскими были их отношения. Так же поддерживали они друг друга в труде и нужде, и так же свято блюли обычай кровной мести. И было время, когда они других, кроме таких союзов, не знали.
Такие же небольшие союзы стали слагаться для ведения войн или для обширных земледельческих работ но орошению. Рассеянные прежде и независимые друг от друга племена стали сливаться в один народ, и в этом новом обширном союзе не могли уже держаться прежние порядки. Одни роды стали теперь возвышаться над другими, взяли власть в свои руки; люди стали разниться друг от друга по происхождению, по занятиям, по правам и обязанностям. Началась для них новая жизнь, — жизнь государством.
Европейские народы давно уже познакомились с этой жизнью. Но все же прежние, догосударственные порядки общинной жизни не исчезли среди них и до нашего времени. Так, у наших крестьян во многих местах до сих пор сохранились общинное пользование пахотной землей, лесом, лугами; крепко держатся они и славного обычая взаимопомощи. В страдное время, когда нужно скорее управиться с работой, они постоянно оказывают друг другу помогу — «помочь», как говорят великоруссы, или «толоку», как называют ее белоруссы. О плате за труд всякий и подумать тут постыдится. В Олонецком крае можно и теперь наблюдать при постройке жилищ сцены, подобные тем, которые мы видели у дикарей. На эту работу собирается вся деревня, вся община — иногда даже несколько близлежащих общин — со своими орудиями. В лес едут и мужчины, и женщины длинной вереницей в 20-30 и более подвод. Лес рубится сообща, сообща взваливается на подводы, и в 2-3 приема на деревенской улице нагромождаются целые горы бревен, привезенных помочью. Хозяин угощает помочан и начинает строиться, опять-таки прибегая, когда нужно, к помочи.
Так держатся в народной жизни порядки и обычаи стародавних времен.
IV. Мирские дела
править
«Если бы мы отступили от праотческих обычаев, нас постигла бы верная гибель».
Так говорили однажды туземцы Бразилии посетившему их европейцу. И то, что они говорили, — то думают все дикари. Древние обычаи повсюду свято чтутся и строго соблюдаются среди них, как бы бессмысленны и стеснительны ни были их предписания. Этими обычаями определяется каждое действие в жизни дикарей вплоть до самых незначительных мелочей, и удивленным европейцам случалось нередко наблюдать у самых грубых дикарей такие сложные и запутанные церемонии, которые напоминали им этикет испанского двора или китайских мандаринов.
Про индейцев Южной Америки рассказывают, что их приветствие продолжается по крайней мере десять минут. Индейцы, алгонкины, уходя из дому, должны, следуя обычаю, пить с одного края чашки, а возвращаясь — с другого. А у индейцев, мбаясов, замужним женщинам не позволяется есть бычачьего или обезьяньего мяса, девушкам же строго воспрещается мясо всякого млекопитающего или рыбы, «если эти последние длиннее одного фута».
У самоедов обычай запрещает женщинам есть голову оленя или проходить позади очага; у монголов считается грехом вынимать ножом мясо из горшка, дотрагиваться кнутом до стрел, выливать жидкость на землю… А у сакалавов на Мадагаскаре запрещается: спать, обратив голову к югу; подметать жилище, начиная с северной стороны; спать на изнанке циновки; облупливать банан зубами; есть петуха или угря, давать в руки ребенку зеркало, плевать на огонь и совершать еще тысячу других вещей.
Словом, вся жизнь дикаря опутывается целою цепью сложных вековых обычаев, с которыми ему приходится соображаться и тогда, когда он ест, и тогда, когда он спит, когда встает и когда ходит, когда веселится и когда работает.
И как ни стеснительны все эти правила и предписания в жизни дикарей, их начальники, чтобы напоминать постоянно себе и другим о своем высоком положении, придумывают для себя еще особенные церемонии. Послушайте только, что за процедуру проделывает «большой начальник» в области Конго, прежде чем утолить свою жажду:
«Прежде всего он берет в рот лист, в то же время кладя три камня в чашу, предназначенную для вина. Чашу эту держит один „придворный“, другой наливает в нее пальмовое вино, в то время как третий обязан подать ее, наполненную до краев. Два человека заняты тем, что неистово колотят в оглушительный колокол во время всей церемонии; одна женщина, стоя позади начальника, поддерживает его, а две другие опускаются перед ним на колени и, закрыв глаза, хлопают в ладоши. Сам же начальник должен при питье закрыть глаза и не отрывать чаши ото рта до тех пор, пока не осушит ее до дна».
Пожалуй, и при китайском дворе не знали более бессмысленной, чем эта, церемонии!
Не нужно, однако, думать, что обычаи дикарей только и содержат, что подобные нелепые предписания; их главное значение совсем не в этом: выработанные вековою народною мудростью, свято чтимые, они заменяют дикарям наши писанные законы и устанавливают в их обществе строгий порядок и житейскую справедливость.
Мы уже знаем, как, согласно вековым обычаям, дикари оказывают друг другу во всем подмогу и поддержку. Те же обычаи определяют точно, как разрешать всякие мирские дела, как разбирать возникающие споры и раздоры, как судить провинившегося.
Все общественные дела — будь то вопрос о договоре с соседями, о выступлении в поход или на охоту — обсуждаются дикарями совместно на их общих собраниях. На площади посреди поселка, обнесенной плетнем, или в специально предназначенном для того, с особым старанием отстроенном общественном доме, собираются все взрослые члены общины, за исключением женщин, которым под страхом жестокого наказания запрещается присутствовать на подобных совещаниях. И тогда начинаются бесконечные рассуждения о более или менее серьезных вопросах жизни. Но как бы жгучи ни были эти вопросы, порядок на собраниях никогда не нарушается, оратора никогда не прервут, и все внимательно слушают его, хотя речи длятся иной раз по нескольку часов подряд.
Европейцам часто приходилось при этом удивляться ораторскому искусству дикарей, выразительности их языка, изящности и размеренности их жестов. Особенно много интересного представляли большие собрания краснокожих Северной Америки. Они открывались одним из присутствующих вождей именем «Великого Духа», к которому он воссылал молитву о даровании мудрости собравшимся. Потом выступали, соблюдая строгий порядок, отдельные ораторы, из которых каждому предоставлялось минут 5 для размышлении, для того, чтобы он собрался с мыслями и не упустил в своей речи ничего важного. При сложных и запутанных делах главный оратор держал в руке связку различных палочек и, обсудив какую-нибудь сторону дела, передавал одну палочку близ сидевшему вождю, как бы закрепляя сказанное. Эта палочка становилась для получившего ее как бы говорящей, — с такой точностью он мог вспомнить, глядя на нее, соответствующее место в речи оратора; и когда шли дальнейшие обсуждения вопроса, он следил за тем, чтобы не было неправильных изложений и истолкований главной речи.
Криками одобрения собрание принимало то или другое предложение выступающих ораторов, подобно тому, как это делалось некогда на народных вечах в вольном Новгороде. Для закрепления принятых решений — особенно в случае заключений каких-либо договоров с соседним племенем — индейцы, не ведавшие нашей грамоты, прибегали к другому письму, — не буквами, а раковинами. Послы, прибывшие для переговоров, приносили с собой «вампумы», — пояса, состоящие из шнурков с нанизанными на них разноцветными раковинами. Произнося свою речь, они одновременно старались обратить внимание слушателей на отдельные части вампума, так что содержание речи и сочетания раковин связывались в одно целое в их представлении. При той поразительной памяти, которою отличаются дикари [Один австралиец, например, мельком видавший белого, узнал его сейчас же когда они опять встретились через 14 лет], неудивительно, что, глядя потом на вампум, индейцы могли слово за словом восстановить всю произнесенную при его передаче речь. И потому-то индеец ссылался для доказательства своей правоты с такой же уверенностью на отдельные места вампума, с какой мы ссылаемся на письменные документы [О подобных и других способах закрепления слова и мысли у дикарей будет подробнее рассказано ниже в очерке «Класс приготовительный»].
Там же, где ведутся все общественные совещания дикарей, — там временами чинится и суд над провинившимся, и произносятся приговоры правды и справедливости. Повсюду на эту должность судей назначаются старые, но еще не потерявшие своей силы, члены племени. Кому как не им знать древние обычаи страны? Кому как не им владеть житейской мудростью в странах, где нет ни школ, ни книг, и разрешать правильно спорные вопросы? Слова этих старых людей-- закон для молодых; к их голосу обязаны прислушиваться даже властные вожди там, где они есть.
И вот эти люди собираются, чтобы общим советом разобрать жалобы и постановить приговоры. Кто совершил проступок, тот несет, по определению этого совета, действующего в строгом согласии с древними обычаями, соответствующие наказания: подвергается палочным ударам, изгнанию из племени, иногда смертной казни. Эта последняя кара постигает убившего соплеменника или нарушившего священные обычаи страны. К приговорам своего суда дикари питают необычайное уважение и безропотно подчиняются им. «Если индеец-крик, — рассказывает один писатель, — обвинялся в проступке, за который наказанием служила смерть, то не медлил явиться пред лицо совета стариков. Если обвинение было доказано, его присуждали к казни, которую он должен был совершить над собой по истечении пяти дней. Затем его отпускали. Господин самому себе, он возвращался домой, чтобы провести последние дни в среде своих близких, и, когда наступал роковой день, он приходил и занимал свое место у столба смерти». Так высоко чтит дикарь обычаи родного племени. Следующий случай может послужить этому красноречивым доказательством.
Однажды индеец был приговорен своим племенем к смерти за убийство. Белый колонист дал ему лошадь, чтоб он спасся бегством от грозившей ему участи. Но, скрывшись темною ночью, индеец вернулся уже к утру обратно, чтобы занять свое место у «столба смерти». У него «не хватило духу», как он говорил, уйти от того наказания, к которому он был приговорен по обычаям отцов…
Разве этот дикарь не напоминает великого Сократа, когда тот, приговоренный своими согражданами к смерти, из уважения к законам родного города отказался от возможного побега из темницы?..
У дикарей существует своеобразный способ разрешения различных тяжб, который был когда-то в почете и среди европейских народов и назывался у них «ордалиями», или «божьим судом». Чтобы узнать, кто из тяжущихся прав, их подвергают испытанием водой или огнем. Обвиняемого бросают, например, связанным в воду, в ожидании, что он не утонет, если не отягощен виной; или заставляют пробежать по раскаленным угольям, лизать раскаленное железо или опускать руку в расплавленный свинец, при чем думают, что невиновный может проделать все это безнаказанно. Сцена подобного суда, распространенного среди многих негрских племен, представлена на нашем рисунке. Обвиняемому дают съесть «волшебные пилюли» — по имени «каске», — приготовленные из коры одного дерева. Если обвиняемого вырвет каске, он торжественно объявляется невиновным, и его обвинитель должен заплатить крупный штраф. В противном случае вина судимого считается доказанной, и он присуждается к смертной казни. Рассказывают, что каске вызывает рвоту, если перед ее приемом выпить немного масла. А так как всей судебной процедурой заведует колдун [О диких колдунах рассказано ниже в очерке «Сказочные люди»], то он умеет, если он задобрен подарком, сделать и заведомо виновного человека-- невиновным. «Шемякин суд» известен, значит, и дикарям…
Совсем особенное, невиданное нигде больше, правосудие существует у эскимосов.
Вот что рассказывает о нем известный исследователь полярных стран — Нансен, проведший среди эскимосов долгую зиму:
«Потерпевший приглашает своего оскорбителя к барабанной пляске, которая сопровождается пением. Вокруг спорящих собирается многочисленная толпа, среди которой находятся также женщины и дети. Ударяя в тамбурин или большой барабан, вышедшие на поединок поют песни, в которых высмеивают друг друга. В песнях рассказываются все обиды и несправедливости, которые один потерпел от другого. Тот, чья песня имела больший успех и вызывала смех у публики, оставался победителем. Таким образом обсуждались даже самые тяжелые преступления. Для нас такой суд показался бы, пожалуй, легкомысленным, но для впечатлительных и честных эскимосов и этого осуждения достаточно. Самое ужасное для эскимоса — показаться смешными презренным в глазах соотечественников. Случалось, что посрамленный на таком поединке человек бежал из родных мест».
Когда читаешь это описание, становится понятным, почему другой исследователь полярных стран сказал про эскимосов:
«Образованный европеец, прожив среди них более или менее продолжительное время, чувствует к ним известного рода пристрастие за их понятия».
И если читатель вспомнит то, что рассказано в этом и другом очерках об обычаях дикарей, — он, верно, согласится, что не одни эскимосы заслужили такое к себе отношение…
V. Вожди и начальники
править
Когда у нага спросили однажды, кто властвует в их племени, живущем в восточной Индии, он гордо воткнул свое копье в землю и опираясь на него сказал:
«Другого раджи у нас нет».
И он стал насмехаться над предположением, что один может властвовать над многими.
Действительно, многие дикари не признают над собой никаких начальников: древний обычай, свято всеми чтимый и строго соблюдаемый, — их единственный властелин, и мы уже знаем, как этот властелин правит всей жизнью дикарей. И старейшины, которые пользуются особым почетом и уважением среди таких «безначальних» дикарей, — только хранители и истолкователи древних обычаев.
Временами, однако, и эти дикари подчиняются воле одного из своей среды. Ведь даже стадо животных имеет своего главаря, — как же не выбирать себе главу дикарям, когда они отправляются на совместную охоту, принимаются сообща за какую-нибудь крупную работу, или же поднимают войну против соседей? Здесь необходим руководитель, которые храбрее, решительнее и опытнее всех других и сумеет повести, куда и как нужно, остальных. Потому-то дикари в таких случаях подчиняются воле одного, поставленного ими над собой, вождя.
Краснокожие охотники Америки собираются все вместе вечером накануне выступления на охоту и общим советом выбирают над собой самого достойного в вождя. Этот вождь должен хорошо знать места и приемы охоты и пользоваться славой храброго воина и ловкого охотника. На следующий день он держит речь, в которой упоминает о всех правилах охоты и грозит нарушителям этих правил отнятием оружия и уничтожением их луков и стрел, хижин и всего, что в них будет найдено. Эти строгости установлены потому, что неосторожность, нерадивость одного охотника может повести к тому, что вся собравшаяся дичь ускользнет, и охотничий стан будет обречен на голод и нужду. Вождь подразделяет затем всех охотников на отряды для открытия и загона дичи, назначает каждому его место и следит за тем, чтобы все действовали согласно. Когда охота кончена, он производит раздел добычи между всеми семьями, соблюдая равенство и справедливость.
Такие вожди — только «первые среди равных». Они не властвуют над другими членами племени, а лишь временно руководят ими и когда охота кончается занимают свое прежнее положение простых членов племени. И дорого платится подчас тот из дикарей, кто, нарушая древние обычаи, хочет стать господином над жизнью и имуществом всех прочих членов своего племени. Легенды эскимосов рассказывают о жестокой участи, постигавшей всякий раз таких посягателей на право других: соплеменники предавали их лютой казни.
Однако у тех дикарей, что ведут постоянные войны, по необходимости укрепляется власть одного над многими. «Опыт научил их, — рассказывает один путешественник про индейцев, — что во время войны подчинение так же необходимо, как и мужество». И потому дикие воины ставят над собой начальника и слепо подчиняются ему во время похода, отдавая ему право над своей жизнью и смертью. Один путешественник рассказывает, как он в своих странствованиях по девственным лесам Бразилии однажды наткнулся на скелет, привязанный лианами к дереву. Оказалось, что это был воин, которого вождь велел расстрелять стрелами за ослушание его приказания…
Прежде чем занять среди своих высокое положение военачальника, дикарь должен выдержат своего рода экзамен на звание самого храброго, сильного и ловкого воина. В Австралии это звание дается тому, кто меткой и сильной рукой метает копья и с особенной ловкостью умеет, не двигаясь с места, одним поворотом тела уклоняться от удара пущенных в него одно за другим 5-6 копий. У индейцев-команчей честь главенства достается тому, кто отличился в приобретении большого количества скальпов, снятых у сраженных врагов. У чилийских индейцев избирается в вожди тот, кто может снести на плечах самое длинное бревно, а у даяков-- тот, кто докажет свою ловкость при взлезании на высокий, тщательно натертый жиром столб. Но едва ли не самый строгий искус должен пройти главный начальник буйных караибов. Он должен отличиться в нескольких походах, бегать, плавать и нырять лучше остальных, носить такую тяжесть, которую другие лишь с трудом могли поднять. Но всего этого было им недостаточно.
Для испытания выносливости его зарывали по пояс в муравейник, подвергали бичеванию, жестоко искалывали все тело зубами акулы. И все эти испытания он должен был вынести, не обнаруживая ни малейшим образом чувства боли, смеясь и шутя, как будто бы он был в самом веселом и спокойном настроении. Зато тот, кто проходил весь этот искус, избирался на всю жизнь вождем и удостаивался больших почестей. Когда он говорил, все молчали; когда он шел по стану, — все почтительно расступались перед ним, уступая дорогу, а на пиршествах ему принадлежало первое место и лучшая часть кушаний.
Так возвышаются среди воинственных дикарей властные начальники. Удачным ведением войн они достигают все более высокого положения, пока не становятся настоящими повелителями над порабощенными племенами и над своими бывшими товарищами. В честь такого повелителя слагают хвалебные песни, перед ним бросаются на землю, на него — грозного и сильного — не решаются поднять глаз. И когда такой властелин умирает, верят, что дух его — столь же могущественный — постоянно покровительствует его потомкам на земле, верят также, что самая сила и могущество вождя передаются его детям. И потому, в надежде на военные удачи, признают новым вождем сына усопшего. Власть начальника становится таким образом наследственной.
А через несколько поколений родоначальник властвующей семьи рисуется уже в сказаниях и преданиях, рассказывающих о его подвигах, каким-то божественным, высшим существом. И на его потомка, на здравствующего властелина, начинают поэтому тоже смотреть, как на близкого и угодного божествам человека. Теперь все верят, что боги благоприятствуют начальнику и карают жестоко того, кто возбудит его неудовольствие и гнев. А сам начальник выдает себя за всемогущего представителя божеств на земле — за волшебника, который может и обеспечить стране благоденствие и наслать на нее всякие бедствия. Часто жрецы дикарей — знахари и колдуны — помогают начальнику морочить его подданных: ибо они знают, что за таким сильным человеком, как начальник, награда не пропадет. Есть еще другие люди, которые укрепляют власть начальника: это торговцы. Начальник обладает исключительным правом вести торговлю. Она обогащает его, и, благодаря ей, он делается еще более сильным.
Прежде, когда вождь был только «первым среди равных», он существовал для того, чтобы служить всему племени. Теперь, когда начальник приравнен к богам, его подданные существуют только для него. Мазамбарцы в Африке говорят, например: «мы все рабы зумбы» (так называют они своего властелина), он наш «мулунгу» (бог). Жизнь и имущество подданных принадлежат властелину и он может по своему желанию распорядиться ими. Вожди племени ниам-ниам, живущего в долине верхнего Нила, забавлялись тем, что бросали на шею кому-нибудь веревку и приказывали тут же своим служителям отрубить ему голову. Это делалось для того, чтобы показать, как мало значат для властелина его подданные, и чтобы держать их в постоянном страхе. Во время приема европейских путешественников властительный владетель Уганды, в Африке, Мтеза приказывал схватывать то одного, то другого из окружавших его и отрубать им тут же голову; так доказывал он европейцам свою неограниченную власть над жизнью и имуществом туземцев, — ибо все, что принадлежало казненному, переходило во власть Мтезы.
Правители, которые стараются постоянно напомнить окружающим, что они-- божественные существа, пользуются для этого повсюду всякими внешними отличиями. Они носят какой-нибудь особенный, запретный для всех других простых смертных, наряд, держат в руке начальнический жезл в виде палицы или махалки от мух, выступают в сопровождении копьеносцев, колдунов и вооруженных женщин, под звуки раковинных труб и оглушительный треск барабанов…
У гавайских правителей существовал особый придворный язык, отличающийся от народной речи, и мы уже упоминали о тех пышных и бессмысленных церемониях, которыми полна жизнь подобных повелителей дикарей. Этим церемониям приписывается не меньшее значение, чем богослужебным обрядам, и тот, кто преступит их, наказывается не менее жестоко, чем святотатец.
В Лоанго, в Африке, все в присутствии вождя должны были бросаться на землю и кататься в пыли. Поднимать глаза на него считалось величайшим преступлением. За нарушение этого правила однажды были умерщвлены несколько детей и в их числе одиннадцатилетний сын вождя…
Так жестоко поплатились иные дикие племена в Африке и Полинезии за свою страсть к войнам и набегам: порабощая своей власти более мирных и слабых соседей, они сами все более подчинялись своему вождю, пока не утратили совсем былую свободу и не стали его рабами.
Та же история повторялась не раз в жизни европейских народов. Стоит здесь лишь вспомнить судьбу древних римлян. В пять веков покорили они полмира, — а под конец существования своего царства оказались сами, наравне с порабощенным населением завоеванных стран, подвластными произволу одного человека — какого-нибудь жестокого и глубоко порочного Нерона.
«По вечным, великим, могучим законам» совершается жизнь людей на земле. Эти законы одни для всех стран; потому-то народы, нисколько не похожие друг на друга ни верованиями, ни языком, ни внешним видом, подчас так близко напоминают один другой своими судьбами.
VI. Делу — час, потехе — время
править
«Одна маленькая горсточка при покое лучше двух полных горстей при хлопотах и тягостном труде».
Так думал Соломон Мудрый. И дикари рассуждают не иначе. Ради заработка, ради того, чтобы накопить богатства, дикарь никогда не станет надрывать своих сил; ибо выше всего он ценит свой покой. Он часто готов даже терпеть голод и всякие лишения, лишь бы не напрягать своих сил в труде. И, так равнодушно относясь к невзгодам настоящего, он совсем не тревожится мыслями о том, что ждет его впереди, и не заботится о завтрашнем дне. Когда судьба бывает благосклонна к дикому охотнику и посылает ему богатую добычу, или когда она одарит дикого земледельца обильной жатвой, — тогда в их стане начинается великое пиршество. Еда сменяется сном, сон-- песнями и пляской, и так, веселясь и пируя, дикари проводят день за днем и уничтожают в короткое время громадные запасы пищи. И никого из пирующих не омрачает мысль о голодной нужде, неминуемо следующей за такими расточительными пиршествами.
Дикарь не научился еще разумной предусмотрительности и потому у него постоянно или «широкая масленица», или «великий пост».
Вот что рассказывает про диких чукчей один русский писатель, побывавший на крайнем северо-востоке Сибири:
«Когда кита прибьет куда-нибудь к берегу, начинается настоящее пиршество. Дикари и собаки отъедаются китовиной до самого нельзя. У всех лица и платья перепачканы жиром. Запах ворвани слышен тогда далеко от стана.
Едят целый день; наконец сон смыкает очи, переполненный желудок требует отдыха. Чукча засыпает, держа в зубах кусок китовины, которую медленно жует, а верная жена садится рядом и пальцем старается впихнуть мужу в рот жирный кусок. Так продолжается пир до тех пор, пока волны не уберут последних достатков добычи. Тогда опять начинается голод».
Любят дикари покутить и пожить на широкую ногу и в других странах. На иных островах Тихого океана жатва растущих там злаков служит всякий раз поводом к устройству пышных празднеств «пилю-пилю». Целыми племенами ходят тогда туземцы по очереди друг к другу в гости, проводя дни и ночи под-ряд в пиршествах и весельи. А алеуты на дальнем северо-западе Америки с ноября по февраль то и дело устраивают шумные празднества, ради которых целые селения отправляются друг к другу в гости. Гостеприимные и «хлебосольные» хозяева ничего не жалеют для того, чтобы празднество вышло пышнее, и не описать, сколько поглощается пирующими в этот веселый сезон рыбьего жира и сырого мяса!
Сам беспечный и беззаботный, дикарь смотрит на алчных европейцев, как на каких-то безумцев. Он никак не может понять, зачем они надрывают в погоне за добычей свои силы, зачем они, ради приобретения имущества, столько мучат себя и других. Разве можно найти в этом удовольствие? Разве разумно добровольно принимать на себя столько всяких тягостей?
Много раз дикари высказывали белым свои недоумения по этому поводу. Бот что говорил, например, один краснокожий охотник бледнолицему торговцу:
«Приятель, ты очень неразумен, отдаваясь во власть стольких тревог и забот. Вечно терзает тебя дума о том, чтобы сберечь свое богатство и прибавить к нему еще новое. Ты постоянно опасаешься, чтобы кто-нибудь не обокрал тебя в твоей стране или на море, или чтобы твои товары не погибли во время кораблекрушения. И так ты стареешь преждевременно, твои волосы седеют, твой лоб покрывается морщинами, тысячи тревог и печалей роятся в твоем сердце и ты приближаешься быстрыми шагами к могиле. Зачем ты ищешь богатства на далекой чужой стороне? Почему не презираешь, подобно нам, богатства? Разве богатство сохраняет вас от смерти? Или вы можете взять его с собой в могилу?»
Когда европеец слышит из уст дикаря подобные укоризны, ему становится как будто немного совестно перед таким простодушным бессребренником.
Но теперь он не хочет признавать справедливости упреков дикаря, на которого привык смотреть свысока. И вместо ответа он говорит дикарю:
«Ты ведь всегда думаешь и ведешь себя, словно малый ребенок, и тебе в твоей детской беспечности не понять серьезных дел и тяжелых дум развитого европейца».
А дикарь по своей деятельности и по своему душевному складу и впрямь напоминает ребенка. Из-за пустяков он радуется, из-за пустяков готов всегда и удариться в слезы, которые высыхают у него не менее быстро, чем у наших маленьких детей, — и тогда он вновь готов хохотать без удержу. Грозные негрские властелины, забыв всю свою чванную спесь, с восторгом забавлялись гуттаперчевыми куклами, коробочками и другими детскими игрушками, которые привезли в их края европейские путешественники. А один новозеландский вождь, с пышными церемониями посетивший европейцев на их корабле, проливал там, словно ребенок, горькие слезы, когда его новая одежда была запылена мукой…
Как наши дети, дикарь живет минутой и не умеет обдумывать своих поступков и сдерживать себя. Что ему вздумается, то он сейчас и сделает: от желания до дела у него всегда один шаг. И оттого, что у дикаря нет выдержки, он — плохой работник. Однообразный, продолжительный труд совсем не по нем. Едва начав какую-нибудь работу, он уже бросает ее, чтобы приняться за другую, а не то просто, чтобы насладиться бездельничаньем и забавами. Вот что рассказывает, например, один старинный путешественник про туземцев Антильских островов:
«Когда они дома, они употребляют на работу не более одного часа в день, и то столь лениво, что кажется, будто они смеются над делом. Все остальное время они занимаются своим туалетом, игрой на флейте или предаются сладостному покою».
Впрочем, в оправдание дикаря мы должны здесь вспомнить, что всякий труд дается ему много тяжелее, чем европейцу. Он ведь лишен всех тех хитроумных приспособлений и машин, которые столь облегчают труд европейцу. И ему приходится поэтому преодолевать всякую работу больше простым, грубым напряжением своих сил. Дальше читатель познакомится поближе с рабочим инвентарем дикаря [В IX очерке — «Голь на выдумки хитра»]. Тогда он поймет, почему индейцу нужно несколько лет только для того, чтобы выдолбить челн, так что иной раз дерево загнивает, прежде чем работа достигает конца.
Значит, повседневный труд тяжел для дикаря не только потому, что он природный ленивец, но и потому, что он не имеет еще необходимой выдержки. Кому приходится работать чуть не с голыми руками, для того всякий труд является и впрямь маятой и несносной тягостью.
Ненавидя тяжелый труд, дикарь тем выше ценит благостный покой. Однако и он знает свою любимую деятельность, которой предается с настоящей страстью, не зная здесь устали.
Когда дикого австралийца мучит голод, ему лень подняться и отправиться в поиски за добычей. Он терпит до последней возможности, стягивая потуже свой пояс, чтобы укротить свой тощий желудок. Но когда такому ленивцу понадобится красная охра для окраски своего тела и волос, он не будет долго мешкать. Если эту краску нельзя достать вблизи, он не остановится и перед далеким трудным путешествием, длящимся иной раз несколько недель. Этот дикарь не станет также тратить много труда на то, чтобы защитить свое голое тело от зноя, непогоды и стужи, и ходит почти совсем нагим. Но тем старательнее он обвивает свои руки и ноги браслетами из волокон растений и надевает на него ожерелья из кусочков тростника или соломы, а не то еще из зубов кенгуру.
Не одни дикари Австралии поступают таким образом: везде эти люди лишены того, что мы привыкли считать предметами первой необходимости, но зато обладают многими такими вещами, которые кажутся нам излишней роскошью.
Далеко-далеко от нас, на холодном юге, есть неприветливая страна, прозванная европейцами Огненной Землей. Это — край вечных бурь и непогод, тумана и холода, — край вечно хмурого неба, где в год наберется не более пяти-шести ясных солнечных дней. Тамошние жители — убогие и нищие люди. Против всех невзгод сурового климата они не имеют иной защиты, кроме ветхого шалаша из нескольких веток, кое-как прикрытых травой, да узкой шкуры, привязанной у шеи: этой шкуры не хватает на то, чтобы укрыть все тело, и дикарь пользуется ею, как мы нашим зонтом, нося ее — смотря по ветру и дождю — то спереди, то сзади.
«Ночью пять-шесть таких туземцев, — рассказывает про этих дикарей знаменитый английский ученый Дарвин, — нагих, едва защищенных от ветра и дождя, обычных в этом бурном крае, спят вместе на земле, сбившись в кучку, как животные. Глядя на них не верится, что это такие же существа, как мы, и обитатели одного с нами мира».
А теперь послушайте, сколько забот и внимания посвящают эти нищие, убогие люди своему туалету!
«Разнообразие их шейных повязок поразительно, — говорит один исследователь дикой жизни: — тут и ленты из шкуры морской собаки, и шнуры с нанизанными костями, зубами и раковинами самых разнообразных сортов, и плетеные тесьмы из жил гуанако, и воротники из перьев».
Огнеземелец столь падок до подобных «модных вещей», что нередко выменивает на них свой последний плащ.
Конечно, не все дикари такие нищие люди, как австралийцы с огнеземельцами. Но у всех них то, что нам кажется праздной прихотью и пустой забавой, занимает в жизни первое место.
Можно сказать, что среди дикарей нет такого человека, который не носил бы на себе какого-либо украшения. Иметь наряд сообразно обычаям своего племени — это всем дикарям представляется делом первостепенной важности, на которое не жалеется никаких трудов.
Негры-ланги в области верхнего Нила тратят несколько лет на свой головной убор, который поднимается над головой целой башней в поларшина вышиной.
А шлифовка и просверливание белого, как молоко, и твердого, как гранит, куска кварца, который бразильские индейцы носят на шее, требует нередко долгого труда двух поколений!..
Так уже в дикую жизнь, величавую своей бесхитростной простотой, вкрадываются суетные желания и начинают овладевать душой человека и править его деятельностью. Кстати здесь заметить, что у дикарей все украшения и наряды достаются на долю мужчин, — в полную противоположность европейским обычаям.
С неменьшим усердием, чем самих себя, дикари украшают предметы своего обихода.
Когда европеец глядит на подобные вещи, он только диву дается: как сумел дикарь со своим грубым орудием исполнить столь тонкую работу, где набрался он такого вкуса и терпения! Представьте себе, например, громадный слоновой бивень, сверху до низу покрытый множеством фигурок в 3-5 сантиметров, словно в карнавальном шествии тянущихся бесконечной вереницей… Сколько труда — должен вложить в подобную вещь негр, вырезывающий эти фигурки простым ножом! Или взгляните на изображенные на нашем рисунке цепочки из моржового зуба, вырезанные на досуге алеутом его каменным и костяным орудием. Разве это не замечательный памятник человеческого терпения и настойчивости?
А все же дикарю исполнить такую работу легче, чем, например, срубить дерево. Ибо, украшая какой-нибудь предмет, он наслаждается своей деятельностью, испытывает творческую радость. И потому такая работа, как бы она ни была утомительна, привлекает дикаря и доставляет ему высокое наслаждение. Так, развлекаясь, он приучается понемногу к труду, и пустая, на первый взгляд, забава получает в его жизни значение важного дела.
Из праздных затей дикаря родится еще много иных неожиданных важных успехов. Так учатся они, забавляясь, разведению домашних животных. Изловив какую-нибудь тварь живою, дикарь часто приносит ее к себе домой, чтобы ради забавы вырастить и приручить ее. Под кровлей индейской хижины путешественники иной раз находили чуть не целый зверинец: тут они видели и крупных хищных птиц, и представителей безобидной крупной породы, и веселых попугаев, перьям которых индейцы могут придавать желаемую окраску, и забавных мартышек, и мускусных мышей, и проворных ящериц, бесшумно скользивших по жилью в погоне за сверчками. Все подобные твари пестуются и разводятся дикарем не ради мяса и не для какой-нибудь иной хозяйственной надобности, а исключительно из-за доставляемого ему их обществом развлечения. Даже яйца кур, гнездящихся под кровлей шалаша, не употребляются дикарем в пищу.
Но легко догадаться, что, познавши так в забаве искусство разведения животных, дикий охотник воспользуется им раньше или позже и для хозяйственных целей: из зверолова он станет тогда понемногу скотоводом.
Жадный до всякого рода развлечений, дикарь измышляет их многое множество. К любимейшему препровождению времени относится у них рассказывание сказок. Сказки да обычай — это главное наследство, которое достается им от отцов. И мы не должны ценить это наследство по нашим понятиям. Для дикаря сказка совсем не то, что для нас. Мы с детства уже привыкаем видеть в сказке один лишь занимательный вымысел, а дикарь слышит в своей сказке и мудрость предков, и научную истину. Сказка объясняет ему, как весь мир устроился таким, каким есть, она сохраняет для него предания о жизни его родоначальников, — и он верит каждому ее слову, слушает ее, как мы слушаем неопровержимые объяснения преподавателя на уроках физики. Сказочники, умеющие верно, не искажая, передавать подобные сказки, пользуются среди них огромным почетом.
Давно-давно, в ту пору, когда наши сказки только создавались, они заменяли нашим предкам всякие учебники. В них отражались народные верования и народная мудрость, все тогдашние понятия о природе и о человеке. И потому для наших предков — их создателей-- сказки вовсе не были простой забавой. Только позже, когда знание человека расширилось и углубилось, он перестал верить сказке и приписывать ей серьезное значение. И подобно старинному оружию, вытесненному новым, более совершенным, — подобно луку, праще и щиту, сказка, заброшенная взрослыми, нашла себе последний приют в детской. Там она, словно старый, отслуживший свою службу инвалид, стала собирать около себя ребятишек и служить неиссякаемым источником их развлечения.
Богат и разнообразен запас сказок у дикарей; и ночью, собравшись вместе у костра, да длинными зимними вечерами, они любят пересказывать их вновь и вновь. Фиджийцы на Тихом океане целыми ночами слушают своих рассказчиков. Один предприимчивый европеец заработал в их стране порядочную сумму денег, переходя из селения в селение и рассказывая жадно внимавшим ему туземцам сказки из «Тысячи и одной ночи». Однако, при всей своей любви к сказкам, дикари, собравшись вместе, предпочитают им другого рода развлечения — более веселые и шумные, — такие, что каждый может принять в них деятельное участие. Мы говорим об их играх и плясках.
Как и слушанье сказок, игры стали теперь у степенных европейцев больше делом детей; взрослому человеку, по их мнению, смешно и не к лицу «играть». Не то у дикарей. По своей любви к играм они лишний раз напоминают наших малых ребят.
Среди их игр, в которых принимают одинаково деятельное участие и женщины, и мужчины, и даже подчас старики, есть много знакомых и нам: например, игры в мяч, обошедшие весь шар земной, ходьба на ходулях, известная в восточной Африке и в Полинезии, игры в кости, в «ладошки», в «кошки и мышки», в «кольцо» и т. п., встречаемые в том или ином виде у многих диких племен. На некоторых островах Тихого океана туземцы забавляются во время праздника жатвы пусканием змея. Буряты в Сибири развлекаются игрою «бура», в которой собравшиеся, взявшись за руки, стараются оградить верблюжонка от свирепого старого самца-верблюда, как мы делаем это при игре в кошки и мышки. Им знакома также наша игра в «кольцо», только у них сидящие тесным кругом участники игры передают друг другу не кольцо, а рукавицу. Тлинкиты в Америке забавляются знакомым и нам угадыванием, в какой руке спрятан искомый предмет. Эту игру путешественники встречали также и на далекой южной окраине Африки у готтентотов.
Но наряду с такими общеизвестными и у нас играми, дикари придумали много своеобразных, незнакомых нам, в которых они выказывают всю свою неподражаемую ловкость и силу. Полинезийцы не раз восхищали, например, европейцев своими великолепными играми на море, на волнах которого они держались не хуже наших чаек. На нашем рисунке представлена одна из подобных забав гавайцев. Они выплывают с особыми досками за версту от берега и возвращаются вместе с приливом, чтобы во время прибоя спускаться на своих досках с гребней бурных валов в несколько аршин высотой.
Раз отдавшись какой-нибудь игре, дикарь готов забыть обо всем на свете. Индейцы состязались иногда в игре в мяч, племя против племени, причем такая игра длилась много дней подряд и дорого обходилась проигравшей стороне: племя криков проиграло однажды таким образом чирокам обширные охотничьи угодья. А гавайцы, состязаясь в бросании камней в игре «лала», ставили на один удар свое имущество, жен, детей, даже кости своих рук и ног после смерти и, наконец, самих себя.
Еще страстнее, чем игре, дикарь предается пляске. Быть может, читателю не раз самому приходилось «прыгать от радости»; вспомнив это, он будет меньше удивляться тому, что дикари пляшут при всяком возбуждении, так что пляска становится для них как бы особым языком для выражения их чувств и мыслей.
Один путешественник, проведший долгое время среди диких веддов на о. Цейлоне, рассказывает, что они пляшут по всякому поводу — когда радуются сытному обеду или удачной охоте, когда хотят удалить мнимых злых духов или призвать добрых, когда пытаются излечить больного. А другой путешественник говорит про краснокожих Северной Америки: «Пляска для них, это — серьезное и многозначительное дело, играющее важную роль при любом происшествии в частной или общественной жизни.
При всякого рода переговорах между двумя племенами послы приближаются к стану иноплеменников с торжественной пляской. Перед выступлением в военный поход исполняется дикий воинственный танец. Приносят ли божествам умилостивительную жертву, празднуют ли рождение ребенка, или оплакивают смерть друга, — все подобные случаи ознаменовываются у них соответственными танцами, выражающими их чувства. Пляска почитается и за наиболее действительное средство для излечения больного; а когда он сам не в силах вынести такого утомительного упражнения, знахарь делает это за него».
Мы видим, пляска находит в жизни индейца столь же разнообразное применение, какое у нас слово, то слагающееся в веселую песню, то в горькую жалобу, то во вдохновенный призыв.
Неустанно пляшет по всякому поводу и вся бурая и черная Африка. В радости, как в горе, после победы, как после поражения, негры предаются с самозабвением пляске, проводя в ней целые ночи напролет. Даже их столь спесивые властители точно забывают свой важный сан и танцуют во время торжественных приемов иностранцев столь неистово, что пот струится с них ручьями.
И путешественникам приходилось не раз наблюдать в негрских деревнях, как при первом звуке «там-тама» (барабана) старики и дети, женщины и мужчины, точно очарованные, пускались в пляс, побросав свои работы и занятия. Отдавшись пляске, негр готов в ней забыть обо всем на свете. Зная это, торговцы черными невольниками ударами бича принуждали своих рабов к танцам; в упоении пляской эти несчастные забывали терзавшую их тоску, от которой многие среди них умирали…
Служа разнообразным целям, танцы дикарей носят и разнообразный характер. Иной раз танцоры просто прыгают, как стадо телят на лугу, а иной раз выполняют ряд очень искусно размеренных и красивых движений. Есть у них танцы, в которых принимают участие исключительно мужчины, и наряду с ними такие, при которых одинаково усердно действуют и старики, и дети, и женщины.
Особенно большое удовольствие доставляли часто дикари европейцам своими «охотничьими танцами», в которых они с поразительным искусством подражают движениям и ужимкам различных животных. Таков, например, «танец кенгуру» у австралийцев. «Когда они наперерыв запрыгали, — рассказывает один путешественник про этот танец, — трудно было представить себе что-нибудь более смешное и в то же время характерное и удачное. Подобное исполнение вызвало бы на любой европейской сцене бурю восторгов и гром рукоплесканий».
Сильное впечатление производят также дикие воинственные пляски дикарей, а равно и их религиозные и маскарадные танцы. На них стекаются иной раз несколько племен вместе, и празднества длятся тогда целыми неделями подряд. Участники подобных танцев стараются особенно тщательно принарядиться, не жалея для своего туалета ярких красок. А маски, которые иногда надеваются ими в таких случаях, производят своим безобразием гораздо более сильное впечатление, чем те, которые мы видим на святках на наших ряженых. Читателю легко убедиться в этом самому, взглянув на наш рисунок.
Столь же чудовищный характер носят и костюмы, которыми дикари дополняют свой наряд на подобных игрищах.
Так живут дикари, придерживаясь в своей жизни правила: «делу — час, потехе — время». Но мы должны помнить, что и в их потехе есть свой толк и польза, и что из праздной, на первый взгляд, забавы дикарей со временем развивается многозначительное дело.
VII. Тяжелая доля
править
Когда дикие австралийцы впервые увидали вьючных быков, некоторые из них испугались, приняв этих животных за злых духов «с копьями на голове», а другие сочли их за жен белых переселенцев, потому что быки были нагружены вещами этих людей.
И последняя догадка не попусту пришла в голову дикарям: жены австралийцев служат им действительно какими-то рабочими и вьючными животными. А обращение, которое они терпят от своих повелителей, пожалуй, ничем не лучше того, какое у нас выпадает на долю скотины.
«С выхода замуж, — рассказывает один писатель про австралийскую женщину, — для нее начинается рабская жизнь. На нее взваливаются самые тяжелые работы, а при малейшем промахе с ее стороны грозный муж обходится с нею жестоко и нещадно бьет ее. Она не ест вместе с мужчинами, а сидит в почтительном отдалении от них и молча принимает заодно с собаками остатки еды, которая большею частью собрана ее же руками.
Во время странствований на нее навьючивают весь домашний скарб вместе с беспомощными детьми. От тяжелой жизни и работы она очень рано стареется и становится беспомощной, и тогда ее покидают где-нибудь одинокою в глухом лесу, и она умирает голодной смертью…». А не то случается еще, что ее жизнь кончают ударом дубины, подобно тому, как у нас убивают старую, негодную более к работе, скотину…
Не лучшая участь выпадает на долю женщины и у большинства других дикарей. Везде среди них она обречена на тягостное существование. Она собирает коренья и плоды, стряпает, строит жилища, набирает топливо и поддерживает постоянный огонь на очаге, выделывает глиняную посуду, плетет корзины и цыновки и исполняет множество других домашних работ. А в это время муж, если он не на охоте, наслаждается бездельем и равнодушно глядит на то, как женщины надрываются под бременем непосильного труда.
Когда эскимосские женщины таскают при постройке зимних жилищ такие тяжелые камни, которые, пожалуй, не рискнул бы поднять наш добрый крючник, — их мужья безучастно взирают на это, и ни один из них не пошевельнет даже пальцем, чтобы помочь своим женам. Кроме работы по постройке жилищ, эскимосские женщины должны варить кушанье, дубить кожи, обтягивать ими каяки и другие лодки, шить одежды и справлять всякие мелкие домашние работы. Если семья выезжает на охоту, мужчины только убивают животное, а женщины волокут убитого зверя к стану, что иногда представляет весьма нелегкую задачу.
«Женщина почти постоянно занята работой, — рассказывает про порядки этих людей знаменитый исследователь полярных стран Нансен, — мужчины же, вернувшись домой, обыкновенно только лентяйничают, спят или занимаются рассказами».
Такое несправедливое разделение труда между мужчинами и женщинами издревле уже установилось в среде дикарей и освящено в их глазах, как всякий старинный обычай. «Женщины созданы для работы», — невозмутимо отвечали индейцы, когда белые укоряли их за то, что они взваливают все тяжелые работы на слабых женщин. И в доказательство своей правоты они приводили древнее сказание. В нем рассказывалось, что «Великий Дух — Маниту — сотворил мужчину для того, чтобы он защищал женщину и охотился. А женщине он велел работать на дому, строить вигвамы, рубить дрова, выделывать кожи и засеивать поля».
Так уж бывает всегда: чтобы оправдать и укрепить несправедливые порядки, люди, которые чувствуют их выгоду для себя, приписывают установление этих порядков «божеской воле».
Так же, как и взваливание тяжелых работ, дикарь считает справедливым и грубое обращение с женщиной. Ибо она, по его мнению, не ровня мужчине, а существо низшей породы. Ведь она неспособна к призванию, которое дикарь привык ставить выше всех других, — быть воином. И за это она, по его мнению, заслуживает одно лишь презрение. Кроме того, женщина кажется дикарю и нечистым существом. Поэтому они не допускаются на иные торжественные священные празднества: когда австралийцы справляют свой праздник «бора», они пользуются особыми трещотками для того, чтобы держать в отдалении от места празднества «злых духов» и женщин. Если какая-нибудь неосторожная австралийка не обратит внимания на звуки трещотки и приблизится к заповедному для нее месту, празднество «боры» считается оскверненным, и виновницу ждет за такое кощунство смертная казнь.
По той же причине мужчины у дикарей едят отдельно от женщин. Индеец считает себя оскверненным, если ему придется пить из той же чаши, из которой пила его жена.
Даже орудия охоты и рыболовства становятся в их глазах нечистыми, раз только женская рука коснется их…
Таково положение дикой женщины. Но, как ни тяжело оно, дикарка свыклась с выпавшей ей долею и думает, что другой жизни для нее и быть не может; ведь так велит жить прадедовский обычай, который в среде дикарей привыкли считать мудрым и святым. И потому она безропотно переносит и грубое обращение, которым дарит ее так часто мужчина, и тяжелые труды, которые он безжалостно взваливает на нее. Она не чувствует унизительности своего положения и даже как будто вполне довольна своей судьбой, проявляя такую же жизнерадостность и веселость, как ее господин и повелитель.
И мы тоже не должны слишком строго судить дикарей за их несправедливое и подчас жестокое обращение с женщинами. Их грубой, неустроенной жизни соответствуют и дикие понятия и порядки. И вместо того, чтобы укорять за них дикарей, мы лучше вспомним, что и у развитых народов в капиталистических государствах женщина до сих пор еще занимает унизительное положение. Да и у нас еще кое-где говорят: «баба — не человек». И разве не лишены женщины в капиталистических государствах многих прав, которыми пользуются мужчины, — например, права получать высшее образование, права принимать участие в обсуждении общественных дел и т. д? И даже самый взгляд на женщину, как на низшее существо, держится еще до сих пор среди образованных европейцев, перейдя к ним от их диких предков. Однако во многих развитых странах женщины сознали несправедливость таких порядков и дикость таких понятий. И они борются теперь за то, чтобы достигнуть равных прав с мужчинами [Но достигнуть этого вполне они смогут только, участвуя в общей великой борьбе рабочих против капитализма, ибо действительное равноправие женщин возможно лишь там, где власть в руках рабочих. Прим. ред.].
Но вернемся к нашим дикарям.
У них можно услышать еще одно оправдание их недостойного обращения с женщиной: «Я ее купил и в праве сделать с ней все, что мне заблагорассудится», говорит иной раз дикарь про свою жену.
И он, действительно, приобретает себе жену, как мы какую-нибудь вещь. Австралиец покупает себе у чужого рода жен, выменивает их на своих родных сестер. Индеец Калифорнии приобретает себе «спутницу жизни» за пол-нитки раковин, употребляемых там как украшение. Однако, если невеста принадлежит к выдающемуся роду, если она искусна в приготовлении желудей и славится умением плести корзины, плата за нее поднимается до двух ниток раковин. У других краснокожих жены приобретаются за некоторое количество лошадей, одеял или шкур животных. Среди богатых скотоводов Африки за невесту выплачивают от 5 до 30 коров, а в государстве Уганды можно приобрести жену всего за 6 иголок для шитья. У диких земледельцев женщин выменивают на некоторое количество риса, плодов или рыб, а на о-вах Самоа даже на свинью.
Кто может, тот приобретает себе несколько жен, а кому нечем заплатить и за одну, тот зарабатывает ее себе, поступая к тестю работником на несколько лет.
Среди дикарей в обычае также и простое похищение — «умычка» — невест, которые выкрадываются, как какой-нибудь ценный предмет, и увозятся похитителем.
Рассказывая о женщинах у дикарей, мы были бы несправедливы, если бы не упомянули об их важном значении в первобытной жизни. Вечные труженицы, они обогатили скудный запас знания и умения первобытного человека многими важными открытиями и изобретениями. Заботясь о том, чтобы огонь на очаге не погас, они стали защищать его кровлями и тем положили начало человеческому строительству. Зарывая собранные плоды и зерна в землю, чтобы лучше сохранить их, они заметили, как из них прорастает новое растение, как земля возвращает сторицею отданный ей на хранение запас пищи, — и первые среди диких людей познали так тайны земледельческого искусства. Обмазывая глиной плетеные горшки (ведь все домашние работы-- их обязанность), чтобы можно было ставить их на огонь, — они сделали наблюдение, что плетенка со временем перегорает и осыпается, в то время как глина затвердевает в крепкую посуду: и так они познали гончарное искусство.
Труженица-женщина узнала еще и много других полезных и важных вещей, которые стали потом общим достоянием и помогли людям лучше устраивать свою жизнь. За эти свои заслуги в самые трудные для человека времена, — во времена его беспомощной дикости, — женщина достойна занять средь людей почетное место.
И потому вдвойне несправедливым должно казаться нам ее унижение.
VIII. От колыбели до зрелого возраста
править
Есть одно чувство, которое одушевляет весь род человеческий и одинаково близко как диким, так и образованным народам. Это чувство воодушевляет людей на дела самоотвержения; оно служит источником самых чистых радостей и благородных побуждений человека; оно является первым условием его успехов в жизненной борьбе. А зовется это чувство родительской любовью.
Чего-чего только не делают во имя ее дикари, — те люди, которых мы привыкли представлять себе грубыми и жестокосердыми! Как бы тягостна ни была жизнь дикарки, она всегда сумеет позаботиться о том, чтобы ее ребенок рос в холе. Пусть ей самой большею частью приходится спать на голой сырой земле: для своего малыша она всегда найдет из чего сделать мягкую колыбель.
Средь тяжелых дневных трудов индианка никогда не забудет приготовить для своего ребенка удобную колыбель из тканей, пуха и мха, в которой он лежит в чистоте, сохраняя свободу движений.
А сколько нежного чувства проявляет австралийка, когда она во время перекочевок, и без того чрезмерно нагруженная тяжелой поклажей, несет еще у себя на спине своих меньших ребятишек, щадя их слабые ножки.
Не бросает дикарка своих детей и тогда, когда занята вне дома какой-либо работой: в стране черных можно часто видеть в поле негритянку, работающую с ребенком, мирно спящим у нее за спиной. Работа становится от этого много утомительнее, конечно, но мать думает только о безопасности ребенка и потому будто вовсе не замечает тягости милой ноши.
И как же дикарке не нежить и не холить своих ребятишек! Ведь они — величайшая и, быть может, единственная отрада в ее бедной радостями жизни. Недаром же в одной австралийской сказке женщина, потерявшая всех своих детей, умирает с горя и говорит перед смертью: «Для чего матери жить на свете, если умерли ее дети».
Эскимосские матери нередко умерщвляют себя в голодное время, чтобы оставить свою долю пищи детям. А на Ново-Гебридских островах, в случае смерти ребенка, мать его сама убивает себя, желая, как они объясняют, сопутствовать ему и охранять его в «загробном мире».
И дикари-отцы, эти грубые и черствые на первый взгляд люди, таят в своем сердце много нежной любви к потомству. Путешественники, побывавшие в гостях у страшных людоедов, с изумлением рассказывают потом о виденных ими там трогательных сценах родительской любви, когда людоеды целыми часами забавляли и нежили с бесконечной лаской своих детей.
А про краснокожих Америки нам рассказывают, что их любовь к детям не знала границ. Во время голодовок отцы и матери отказывались почти совсем от пищи, заботясь только о том, чтобы накормить своих ребятишек.
Писатели XVII века сохранили для нас рассказ о геройском подвиге краснокожего отца, показывающий нам, как глубока у этих диких людей любовь к своим детям. Однажды, во время войны племени Чиппевеев с Лисьим племенем, был захвачен в плен малолетний сын славного вождя. Отец пошел по следам похитителей и явился в их лагерь как раз в то время, когда они собирались сжечь на костре его сына. Тогда он сказал своим врагам: «Мой сын видел всего несколько зим, ему не довелось еще ни разу побывать в бою. А моя голова уже вся в сединах, я принес домой уже много скальпов, и они были сняты с голов ваших воинов. Бросьте же меня в огонь и отпустите на волю моего сына!».
И когда враги приняли его предложение, старый воин стал у столба и погиб на костре за своего сына, не издав ни одного стона.
После этого геройского подвига краснокожего отца нам уже не покажется пустой выдумкой прекрасная сказка таитян о происхождении хлебного дерева.
«Когда-то люди не знали другой пищи, кроме красной глины. Долго они так жили. Но вот случилось, что у одних родителей был единственный сын, которого они нежно любили. Мальчик рос хрупким и слабым. И однажды отец сказал: „Мне жалко нашего сынишку. Он не может жить красной землею. Я умру, чтобы стать пищей для нашего сына“. И он умер, а на его могиле выросло дерево с плодами, которые с тех пор стали служить пищей таитянам».
Однако грубая, неустроенная жизнь дикарей не позволяет им всегда следовать голосу родительской любви. Дикари, как мы знаем, беспечны, и потому голодная жестокая нужда часто навещает их и требует от них кровавых жертв: чтобы избавиться от «лишних ртов» дикари повсеместно убивают своих детей. Но как ни жестоко и страшно это дело, мы не должны слишком осуждать за него дикаря. Это ведь — совсем нищий человек. Ему при его убогом хозяйстве не вскормить многочисленного потомства. А если бы он даже и вырастил каким-нибудь чудом много детей, они потом не нашли бы в своей стране достаточного на всех пропитания, рвали бы друг у друга кусок изо рта и мерли от голода. Ведь каждому дикому охотнику нужно иметь в своем распоряжении не одну десятину земли для того, чтобы прокормить как-нибудь себя с семьей: один ученый высказал мнение, что с меньшим угодием, чем в сорок пять квадратных километров, дикарю никак не обернуться!
Понятно, при таком неумелом ведении хозяйства дикарь не может видеть в многочисленном потомстве особенной радости. Каждый новый ребенок — это для него новая угроза, новая опасность беспощадного голода и нужды. Неудивительно после этого также, что вся община бдительно следит за тем, чтобы число ее членов не слишком увеличивалось, и чтобы каждая семья имела не больше детей, чем это дозволено обычаем. Итак, судьба каждого «лишнего ребенка» в семье бывает уже заранее предрешена.
Австралиец считает, согласно обычаю, уже третью девочку в семье «лишнею» и обрекает ее тотчас по рождении на смерть. На Каролинских островах, где природа скудная, ни одна женщина не имела права воспитывать более трех детей. У дикарей других частей света существуют подобные же обычаи: тотчас по рождении ребенка родителями решается вопрос, жить ему или нет, и с беспощадной суровостью сам отец предает смерти ребенка, если он признан «лишним». Мальчикам при этом отдается предпочтение: ведь из них выйдут со временем воины, а девочки могут стать только женщинами, к которым, как мы знаем, дикари относятся с великим презрением.
«У эскимосов, по рассказу Нансена, если родится мальчик, отец и мать так и сияют от счастья: если же родится дочь, оба плачут или высказывают свое полное неудовольствие. Но можно ли этому удивляться? Хотя эскимос и очень добрый по природе, но ведь и он человек. Мальчик для него представляется будущим охотником, опорой семьи и кормильцем престарелых родителей; а девочек, по его мнению, и без того уже достаточно на свете…»
В одной песенке среднеазиатских кочевников даже говорится с жестокой прямотой:
«Лучше если дочь не родится или не останется в живых. Если она родится, лучше будет, если она очутится под землей, когда поминки совпадут с рождением…»
Дико звучит теперь для европейца подобная песенка. Детоубийство кажется ему бесчеловечным преступлением, и закон строго карает виновного в нем.
Но когда-то, во время суровой старины, европейцы, подобно нынешним дикарям, умерщвляли своих «лишних» детей. Так было у древних греков и у древних римлян. Греческие мудрецы находили ужасный обычай детоубийства разумным в справедливым: «во избежание излишества населения некоторых детей должно бросать», говорили они.
Германцы, как об этом помнят еще немецкие народные сказки, оставляли своих детей в глухом лесу или, уложив в короб, пускали вниз по течению реки. Скандинавы топили своих детей. Кельты делали из щита колыбель детям и пускали вниз по воде.
Не чужд был жестокий обычай детоубийства и славянам. А у донских казаков он сохранялся до недавних еще времен: у них установлено было бросать по приговору младенцев в воду, «дабы оные собой отцов и матерей не обременяли». С течением времени они стали бросать только девочек, а потом «общим кругом постановили, чтобы девочек более не губить».
Так суровая нужда родит повсюду одни и те же жестокие обычаи. Haряду с убийством детей она научила первобытного человека еще другому страшному делу: покидать на произвол судьбы и умерщвлять немощных стариков и больных.
Итак будем помнить, что страшный обычай детоубийства, знакомый всем дикарям, объясняется не грубостью их натуры и черствостью их сердца. Этот обычай создан незнающею жалости и пощады голодной нуждой, постоянно преследующей беспечного дикаря. Как злому богу, дикарь приносит в жертву нужде своих детей, — и так свыкся с этой необходимостью, что не сознает ужаса творимого им дела. К чему только человек не привыкает!
Однако и суровая нужда не в силах совсем ожесточить родительское сердце и заглушить в нем нежные чувства. Как мы уже видели, — тем из ребятишек дикарей, которых решено оставить в живых, вовсе нет основания жаловаться на жестокость или суровость их родителей. Выйдя из младенческого возраста, они растут на воле, как волчата; всё их шалости добродушно прощаются им, никогда они не услышат грубого слова, никогда старшие не ударят их.
Дикарь, видно, никогда не забывает, что дитя еще мало смыслит, и что с него нельзя взыскивать, как с большого. Все старшие стараются забавлять его, мастерят для него всякие игрушки. «Они обходятся со своими детьми, — справедливо замечает один русский ученый, — много нежней, чем, например, те люди в наших городах, которым трудно приглядывать за детьми и у которых подчас срывается и напрасная брань, и колотушка».
Грубая пища составляет обычный стол дикаря: это полусырое мясо и невареные коренья. Но и такую пищу, как мы знаем, он не каждый день имеет, голодая многие дни подряд. Малышам такой стол, конечно, совсем не подходит, и потому мать-дикарка, в заботе об его здоровье, кормит грудью своего ребенка очень долго, до 3-4 лет, а иногда и того позже.
Европейским путешественникам доводилось наблюдать в диких странах смешную для нас невидаль: настоящих «молокососов» четырнадцатилетнего возраста. Нам после этого не покажется невероятным рассказ путешественников о том, как «грудные дети», только что сосавшие у матери молоко, получают тут же папироску, которую и курят самым заправским образом.
Не следует, однако, заключать из этого, что младенческий возраст длится у диких ребятишек дольше, чем и у белых товарищей. Напротив, детвора у дикарей очень быстро развивается. У охотников Южной Африки — бушменов-- семилетний мальчик разделяет уже все труды и заботы своего племени, а про девочек у индейцев один ученый рассказывает: «в младенческом возрасте они уже начинают помогать матери в домашней работе, при чем таскают такие тяжести, от которых изнемогли бы совершенно и старшие девочки в Европе».
Мы сказали, что дикие ребятишки растут, как волчата. Но ведь и волчат родители подготовляют к ожидающей их впереди жизни. Как же не позаботиться об этом более разумным существам, диким людям?
И дикари, точно, проявляют повсюду интерес к этому делу, стараясь вырастить ребенка таким, каким велит быть взрослому обычай и весь склад жизни его страны.
Новозеландцы, после наречения мальчику имени, давали глотать ему маленькие камешки, чтобы сердце его сделалось твердым и беспощадным. У некоторых других островитян Тихого океана через неделю после рождения приносились в жертву за мальчика луки, а за девочку волокна цыновок. А индейцы, натчезы, клали новорожденного мальчика на шкуру свирепой пантеры, а девочек — на шкуру смирного буйвола, в надежде, что таким образом в их детей перейдет характер этих животных.
Эти своеобразные обряды показывают нам, как с появления ребенка на свет дикарь озабочен тем, чтобы воспитать в нем известный характер. При этом между мальчиками и девочками делается разница. Мальчик, этот будущий воин, должен вырасти мужественным и жестоким, чтобы быть грозой всякому врагу, а девочке подобает быть смирной и трудолюбивой работницей. Но те и другие должны одинаково приучаться с раннего детства к выносливости, столь необходимой при грубой неустроенной жизни дикаря.
И сообразно с этими взглядами ведется все воспитание диких ребятишек.
У индейцев уже малыши приучались ненавидеть врага-иноплеменника и быть беспощадным к нему. Когда в деревню приводили пленного, дети принимали участие в страшных пытках, которым его подвергали, пускали в него свои маленькие стрелы и копья и всячески издевались над ним. Дакоты приводили своих детей на поле битвы и заставляли их рвать мясо и отрезать пальцы у павших иноплеменников, чтобы таким способом пробудить в них свирепость. В то же время индейцы старались воспитать в своих детях презрение ко всякому страданию. У ирокезов мальчики 5-6 лет состязались друг перед другом в том, кто сумеет дольше держать в руках горящие уголья.
С раннего детства дикие ребятишки, играючи, приучаются также к хозяйственной жизни своего племени. С игрушечным копьем и луком в руках, которые смастерили для него старшие, мальчик из охотничьего племени охотится за игрушечной «дичью», вроде ящерицы или саранчи. Он лазит на деревья, чтобы достать яйца птиц, ныряет, чтобы изловить рыбу, сидит целыми часами, притаившись, подстерегая какого-нибудь зверка. Затем, когда он станет немного ловчее и сильнее, он сопровождает отца по лесам и кустарникам, перенимая у него охотничью сноровку и изучая повадки и нравы животных.
У эскимосов уже маленькие мальчики пускаются в море на игрушечных «каяках», которые сделали для них их отцы. Австралийки с шести лет привязывают своим сыновьям то одну, то другую руку за спиной, заставляя их действовать только одной свободной рукой. Так они приучаются владеть с одинаковой ловкостью обеими руками и потому с насмешкой смотрят на европейца, который, словно калека, умеет пользоваться по-настоящему только одной правой рукой.
Как дикие охотники — к охоте, так дикие скотоводы приучают своих детей с малых лет к уходу за скотом. Им дарят малых ягнят, телят, жеребят, — и они присматривают за ними, кормят и холят их, учась понимать и любить животных. В 3-4 года степной кочевник сажает уже своего сына на седло, и вскоре мальчик, только недавно научившийся бегать, сам уже лихо управляет конем. Впрочем у живущих на Великом океане островитян можно видеть еще более удивительные вещи: там малыши научаются плавать, прежде чем научаются ходить!
И у диких земледельцев дети рано начинают принимать участие в делах взрослых. У негров дети ходят сначала с матерью, а потом и с отцом в поле и по их примеру полют, заравнивают землю после посева, выкапывают и срезывают поспевшие растения. В Новой Гвинее дети принимают деятельное участие при обработке пашни, следуя за взрослыми, поднимающими кольями новь, и разрыхляют комья земли.
Haряду с этим детей обучают всяким ремеслам, знание которых необходимо каждому в диком быту, ибо все, что понадобится ему в его хозяйстве, дикарь привык приготовлять сам.
И как мальчики учатся тому, чем заняты их отцы, так и девочки, помогая с малых лет матери, привыкают исполнять всякие работы в хозяйстве. Они ходят собирать коренья и плоды, мелют зерно и пекут хлеб, приготовляют хмельные напитки (до которых дикари большие охотники), плетут корзинки и цыновки и т. д.
Постепенно юное поколение посвящается в обычаи племени, узнает его предания и верования, знакомится с его вековой житейской мудростью. Наставниками молодежи служат их отцы, а иногда особо сведующие люди племени, которыми почитаются среди дикарей колдуны. У австралийцев эти «караджи» рассказывают собравшимся вокруг лагерного костра юнцам различные сказания о «сотворении мира», о «богах», о «злых и добрых духах».
У басутов Африки необходимую часть воспитания составляют загадки; они предлагаются в виде упражнения целой компании детей. Вот некоторые из загадок, над которыми басутские дети изощряют свои умственные способности:
«Знаете ли вы, кто бросается с вершины горы и не убивается?» (Водопад).
«Кто ходит проворно без ног и без крыльев, и кого не может остановить ни стена, ни гора, ни река?» (Голос).
«Как называют десять деревьев с десятью плоскими камешками наверху?» (Пальцы).
Подобными же загадками занимают детей и на о-вах Южного океана. «Что за человек стоит перед дверьми с пучком на спине?», задает вопрос своим детям самоанец. И догадливый или, слыхавший эту загадку, отвечает: «Банан». Или еще: «четыре брата держат отца — кто это?» (скамеечка); «стоит человек меж двух прожорливых рыб» (язык и зубы); «человек кричит днем и ночью» (морской прибой).
Кроме таких загадок, дети слышат от своих отцов мудрые пословицы и поучительные басни, которые научают их понимать житейскую правду. Один путешественник собрал целый том подобных пословиц среди одних только негров западной Африки. Многие из них очень метки, некоторые близко напоминают наши собственные. Например: «у кого глаза налились кровью, — того не бьют в лицо» («не лей масла в огонь», говорим мы); «дочь краба не родит птицы» (то есть, по-нашему, «не вырастут на вербе груши»); «пепел летит на того, кто его бросает» («что посеешь, то и пожнешь», думаем и мы); «сколько бы времени ни прошло, а под конец ложь все-таки обнаружится» («все минется, одна правда останется», говорит и русский народ).
У негров европейцы нашли также множество басен. Иные из этих басен до поразительности близко напоминают но своему содержанию те, которые мы заучиваем в детстве. Послушайте и судите сами:
«Большая обезьяна обещала отдать свою дочь тому, кто сумеет выпить бочку рома. Слон, леопард, медведь, — все, сколько было сильных зверей, тщетно пытали свое счастье в этом деле. Но пришла мартышка и победила своей хитростью: выпив стакан рому, она скрылась в кусты, но сейчас же опять появилась. Никто не заметил, что это была уже другая мартышка, и когда она залпом выпила новый стакан рому, — все удивились, что такая мелюзга так легко пьет огненный напиток. Мартышка опять скрылась в кусты и опять сейчас же вновь появилась. И опять никто не заметил, что это была уже новая, третья мартышка. И когда она, не моргнув глазом, выпила новый стакан рому, — все опять удивились, что такая мелюзга так легко пьет огненный напиток. И так появлялась и исчезала одна мартышка за другой, пока вся бочка рому не была распита до дна. Нечего было делать, — пришлось тогда большой важной обезьяне отдать свою дочь за маленькую хитрую мартышку».
Разве эта басня чернокожих не напоминает нам нашу басню про бег взапуски ежа и зайца, в котором еж остался, благодаря своей хитрости, победителем?
Или вот другая басня, тоже схожая с нашей басней про лису и журавля, которые друг к другу в гости ходили и ушли «не солоно хлебавши».
«Обезьяна позвала к себе на пир черепаху, но поставила блюдо так, что черепаха никак не могла его достать. Тогда черепаха пригласила к себе на обед обезьяну, но прежде чем пустить ее за стол, — попросила гостью набело вымыть свои лапы. Обезьяне никак не удалось достичь этого, и, в свою очередь, она ушла с пира голодной».
Так протекают у дикарей годы детства и учения. А когда эти годы кончаются, — тогда, по обычаю всех диких стран, юноша на тяжелом испытании должен доказать своим мужеством и выносливостью, что он достоин быть принятым в общество взрослых. Вместе с его товарищами-однолетками (обыкновенно, это испытание происходит по достижении 15—16-летнего возраста) его уводят в заросли кустарника или в лес и там подвергают испытаниям, часто очень жестоким, для того, чтобы убедиться в его способности выносить жажду, голод и всякие телесные страдания. Юноше наносят раны на груди и на руках; его тело подвергают укусам муравьев и ос, сильному холоду и нестерпимому жару; его члены растягивают при помощи тяжестей; его подвешивают за волосы или за кожу. (Кстати здесь будет вспомнить, что не менее жестоким испытаниям подвергались в древней Греции юноши при переходе в возмужалый возраст.) И все эти страдания испытуемый должен вынести без крика и стона, чтобы доказать, что он достоин носить имя «настоящего человека» и быть принятым в круг мужчин. И нужно отдать им справедливость: дикие юноши держатся истыми героями во время этих испытаний.
Рассказывают, что у индейцев юноши предпочитали лучше умереть в пытках, чем испустить крик или мольбу о пощаде. Зато юношей, стойко выдержавших все искусы и испытания, торжественно встречают в деревне и устраивают в честь их шумные празднества, длящиеся несколько дней. Это важный момент в жизни дикаря. Юноша показал в тяжелом испытании, что он может быть воином, и с этим днем кончается его детство, кончается опека над ним его матери, и он вступает полноправым членом в общество взрослых.
Две сцены из обряда посвящения юношей в общество взрослых австралийцев.
У многих дикарей существуют подобные же испытания при переходе в зрелый возраст и для девушек. Их держат долгое время взаперти в маленькой хижине, пытая их голодом и различными истязаниями. Они должны соблюдать при этом множество причудливых предписаний, — например, у некоторых индейских племен им запрещалось во все время испытания хоть мельком видеть солнце или огонь: иначе они рискуют потерять на всю жизнь свое доброе имя.
IX. Голь на выдумки хитра
править
Дикари — на редкость выносливые люди. Не теряя сил и бодрости, они могут целыми неделями оставаться без питья и еды. Бушмены Южной Африки голодают часто по 10 дней кряду. Одному путешественнику пришлось видеть, как в иссушенной пустыне Калагари они высасывают воду из ила с помощью страусовых перьев. Дикий австралиец живет по целым месяцам в такой местности, где европеец быстро погиб бы от неудовлетворенной жажды. В сезон ливней некоторые туземцы дикой Бразилии остаются дни за днями без всякой пищи. Они пьют тогда для подкрепления только разведенную в воде глину. А вот что рассказывают нам про диких сынов Сахары:
«Во время путешествия в пустыне бедуины питаются ежедневно двумя глотками воды и таким же количеством жареной муки в молоке. Европеец съедает столько, сколько шесть бедуинов вместе». Недаром же бедуин поет в одной своей песенке: «Если голод будет меня преследовать, я не буду его слушать. Я его позабуду, я его умерщвлю».
Конечно, не нужно понимать эту песенку дословно. Как бы ни был вынослив дикарь, а без еды, конечно, и ему не прожить. Голодный желудок заставляет самого беспечного и ленивого дикаря подумать о добыче пищи и взяться за дневные труды.
В блюдах дикарь очень неразборчив и отправляет в свой желудок все, что под руку попадает: корни и плоды, всякую дичину, насекомых, падаль и даже жирную глину.
У австралийцев одно из любимых блюд составляют белые, в 1/2 метра длиною, черви, которые водятся в коре деревьев; он глотает их с неменьшей жадностью, чем итальянец свои макароны. Встречаемые здесь во множестве муравьи пожираются живыми, равно как и лягушки.
Негры племени бонго едят все — вплоть до жирных земляных скорпионов, отвратительных паразитов-червяков из желудка рогатого скота и гниющих остатков львиного пира. А если бы вам пришлось принять участие в пиршестве сибирских остяков, то вам предложили бы отведать содержимое желудка оленя и неочищенные кишки белок…
Однако, несмотря на такую неразборчивость в пище, — она в большинстве случаев не так уж легко достается дикарю. Правда, есть такие края, где перед дикарем постоянно накрыт стол, и ему достаточно встряхнуть дерево, отягощенное плодами, или вытащить какой-либо из растущих здесь в изобилии корней, чтобы обеспечить себе обед. «Леса по реке Амазонке, — рассказывает один писатель, — напоминают плодовый сад, не имеющий владельца. Там зреют, подобные миндалю, семена бразильского каштана, какао, ананас и авагате; так же значительно число плодов, похожих на наши ягоды, сливы и вишни, а пальма морини или мирите доставляет туземцу вино и ежедневное пропитание». А на острове Цераме, по рассказам путешественников, дикарь, срубив одно саговое дерево, обеспечивает себя запасом пищи на целый год.
Но такое изобилие окружает дикаря только в сказочных по своему плодородию тропических странах. В остальных же краях ему приходится пускать в дело всю свою хитрость и ловкость, изощрять всю свою изобретательность для того, чтобы не остаться с пустым желудком.
И нужно отдать диким людям справедливость: там, где белый погиб бы от голода и жажды, они сумеют всегда отыскать все необходимое для поддержания жизни. Вековой опыт и постоянное, с малых лет, наблюдение природы открыли ему кругом неистощимые запасы всякого провианта. Не хуже, чем добрая хозяйка свою кладовую, знает он природу, среди которой он живет, знает, где она что припасла, и с одного взгляда умеет открыть ее тайные хранилища полезных для человека вещей. Так, к изумлению пришлых белых людей, австралиец словно каким-то чутьем определял, где под сухим песком протекает вода, и открывал ее затем на глубине 3-4 метров. Не у животных ли научился дикарь такому искусству? — задает себе европеец вопрос, глядя на подобные подвиги дикаря.
А у тварей, оживляющих его родные края, наблюдательный дикарь и впрямь многому успел научиться. Один старинный путешественник рассказывает, что готтентоты в Южной Африке ищут только тех клубней и корней, которые служат пищей павианам и другим тамошним животным. Так, быть может, дикарь научился пользоваться и лечебными растениями, следуя примеру своих четвероногих товарищей по лесной и степной жизни. И в своих уловкам и приемах на охоте он иной раз тоже близко напоминает их.
В Австралии, случается, туземец, вышедший на свой охотничий промысел, ложится где-нибудь на скале на спину с куском рыбы в руках и притворяется крепко спящим, пока какой-нибудь ястреб или ворона не бросится на приманку. Этого только и ждет охотник, чтобы схватить неосторожную птицу и тут же растерзать ее.
А вот как охотится огнеземелец за чайками. Темной ночью он неслышно подкрадывается к стаям спящих по выступам прибрежных скал птиц. Крепко схватив ближайшую чайку, он так проворно раздробляет ей зубами голову, что она не успевает и крика испустить или крыльями взмахнуть. Иной раз огнеземельцу удается передушить таким образом всю мирно спящую стаю.
Все это-- замашки, словно перенятые у хитрой лисы-патрикеевны или у коварного хорька.
Но не нужно думать, что дикарь только и умеет, что рядиться в чужие перья, перенимая у животных их доблести. В поисках пропитания он придумал множество таких хитроумных способов обеспечивать себе верную добычу, до которых далеко его четвероногим товарищам по лесной и степной жизни, при всей их испытанной ловкости.
Ботокуд, спрятавшись за деревом, умеет искусным подражанием крикам птиц и зверей заманить их в засаду. Он умеет завлечь и аллигатора, заставляя тереться друг о друга шероховатые яйца, снесенные этим животным и лежащие под листьями на берегу реки.
Завидя где-нибудь вблизи диких уток, австралиец подплывает к ним, держась под водой и дыша через тростник, или прикрывая свою голову водяными растениями, пока не заберется в самую середину не чующей никакой опасности стаи; без всякого шума он утаскивает тогда под воду одну за другой птицу и засовывает себе за пояс.
А когда в летнюю пору австралиец хочет добыть себе меду, он ловит дикую пчелу и, приклеив к ней маленькое белое перо, выпускает насекомое на свободу. Тогда ему нетрудно следовать за полетом пчелы до самого улья.
При охоте за страусами бушмены Южной Африки надевают на себя шкуру убитого раньше страуса и так искусно подражают всей его повадке, что могут совсем близко подойти к стаду этих, известных своей необычайной осторожностью, птиц.
Так и индейские охотники племени Собачьи Ребра, наряженные в шкуру оленя, заходили в самую середину стада оленей, принимавших хитрого и ловкого охотника за своего собрата, и убивали самые отборные экземпляры.
Но еще больше, чем своей сноровкой, дикари могут похвалиться разными приспособлениями и снарядами, которые они придумали, чтобы обеспечивать себе лучшие успехи в промыслах.
Вот как хитро ловят чукчи Сибири волков: заострив с обеих сторон толстый китовый ус, сгибают его в колечко и, связав сухожилием, обливают водой. Когда вода замерзнет, сухожилие разрезают, колечки обмазывают жиром, и их во множестве разбрасывают по тундре. Волк, нашедши такое кольцо, с жадностью глотает его, не чая погибели, которую принесет ему кольцо, оттаявши в желудке и разогнувшись.
Маленькие карлики внутренней Африки ловят громадных слонов, вырывая ямы и очень искусно прикрывая их гибкими палочками и зеленью. Они строят шалаш, крыша которого держится лишь на одной лиане, рассыпают под ним орехи или сладкие бананы для привлечения шимпанзе и других обезьян; при малейшем движении привлеченного такой приманкой животного шалаш падает и накрывает его.
Дикие звероловы других стран ставят ловушки, которые прихлопывают наступившее на них животное, или затягивают вокруг него петлю, или прищемляют его лапу, или еще бросают в него смертоносную стрелу.
Многовековый опыт научил дикарей пользоваться в своей промысловой жизни и всяким оружием. Ладят дикие охотники свое оружие совсем не так, как мы привыкли видеть.
1. Отбивной кремневый кинжал калифорнских индейцев (тупой конец его обернут шкурой, что заменяет рукоятку).
2. Наконечник копья из обсидиана с островов Тихого океана.
В. Наконечник копья огнеземельцев.
4. Полированный каменный топор огнеземельцев, всаженный в деревянную рукоятку.
5. Полированный топор алеутов, вложенный в расколотый сук и прикрепленный ремнями.
6. Топор из голыша бразильских индейцев, защемленный в перегнутой ветке.
7. Топор из Новой Каледонии, пробуравленный и прикрепленный к рукоятке витыми веревками.
8. Топор из Новой Гвинеи, привязанный к суку волокнами.
Большинство из них совсем еще не знакомы с кузнечным искусством, — они не знают ни плавильни, ни наковальни. Все свое оружие они выделывают, главным образом, из камня, которому они отбиванием и оттачиванием придают режущую и колющую форму. Затем они привязывают, насаживают или наклеивают такие обработанные камни к древкам, и топор, нож, копье, стрела — готовы.
Зоркий глаз дикаря открывает кругом в природе также целые склады предметов, которые могут служить ему готовым оружием. На островах Полинезии туземцы из больших раковин с режущими краями делали себе топоры, острую зубчатую раковину употребляли в качестве рубанка, зубы акулы пускали в дело там, где нужен был бурав или резец, а кожу ее превращали в наждак.
В лесах Бразилии путешественники видели в руках дикарей челюсть одной водящейся там хищной рыбы, усаженную 14 острыми треугольными зубами: этот естественный инструмент служил им и пилкой, и ножницами для стрижки. Далее, их рабочий инвентарь составляли зубы грызуна, употребляемые в качестве скребка, когти броненосца, применяемые при разрыхлении почвы, раковины, служащие ножами и рубанками для раскалывания орехов и стругания дерева.
Австралийцы употребляют в виде удильного крючка коготь ястреба, а в северных странах эскимосов и камчадалов моржевые клыки, насаженные на палку, служат крючьями, соболевая кость — иглой, кость северного оленя, прикрепленная ремнями к кривым рукояткам — топором, а китовые ребра — остовом жилья.
Дикий человек, только что начавший обзаводиться оружием и инструментами, не имеет их, конечно, в таком же разнообразии, как мы. Он довольствуется, по своей привычке, малым и употребляет один и тот же предмет для самых разнообразных целей. У австралийцев, например, есть деревянное оружие, сработанное в виде лотка, которое употребляется ими одновременно в качестве лопаты, корзины и блюда.
Но, если орудия дикаря сами несовершенны, зато он умеет мастерски владеть ими, вызывая удивление у наблюдающих его работу европейцев. Туземцы о-ва Мануа-Лоа в Южном океане строили себе прекрасные дома и, лодки, не ведая других орудий, кроме острых обломков кораллов, зубов акул, да еще раковин. Жители Новой Зеландии, отличавшиеся своим мастерством врезной работе, совершали ее с маленькими осколками яшмы в руках. А про эскимосов один ученый говорит: «Немногие швеи в нашей стране даже тончайшими иголками могли бы работать с такой тонкостью и точностью, как работают эскимоски шипами из птичьих костей».
Понятное дело, однако, что при подобных первобытных инструментах работа не кипит в руках дикаря. Один старинный путешественник по Южной Америке рассказывает по этому поводу: «Я спросил индейцев, сколько им нужно времени, чтобы срубить одно дерево их каменным топором? Они ответили, что употребляют две луны (т. е. два месяца) на то, что мы делаем в один час обыкновенным топором».
А старый русский путешественник по Сибири, Крашенников, свидетельствует, что камчадалам требовалось, чтобы изготовить деревянную ладью их каменным или костяным топором, три года, и не менее года, чтобы выдолбить большую чашу. Поэтому подобные изделия ценились у них очень высоко. «Большие лодки, — рассказывает Крашенников своим старым книжным языком, — большие чаши или корыта в такой у них. чести и удивлении бывали, как нечто сделанное из дорогого металла превысокою работою, и всякий острожек (селение) хвалился тем перед другим, как бы некоторою редкостью».
Просты и грубы орудия дикаря, — однако и их придумать было вовсе не легко, и за то он заслужил себе славу. Разве, в самом деле, не достоин имени великого изобретателя тот, кто узнал впервые, что для рубки нужен топор, или кто впервые изготовил лук с летучей стрелой?
Наряду с таким оружием, с незапамятных времен известным и европейцам, дикарь придумал другое, совсем незнакомое в наших странах. Австралиец может похвалиться своим, хоть и невзрачным на вид, бумерангом. Это — кусок изогнутого, на манер нашего серпа, твердого дерева. Брошенный умелой рукой, он летит, вертясь и с шумом рассекая воздух, и разбивает все, что попадается ему на пути. И, совершивши такой полет, он возвращается к ногам бросившего его охотника.
«Европеец, — рассказывает один путешественник, — просто глазам своим не верит, когда видит охоту с удивительным бумерангом. В течение доброй минуты вы видите перед собой оружие, как бы размышляющее и действующее по начертанному вперед плану».
У диких обитателей Бразильских лесов встречается другое, не менее интересное, оружие, заменяющее им наше ружье. Это духовая труба, длиною в 3-5 метров, из ствола стройной пальмы, которую дикарь целыми годами просушивал для этого над огнем своего очага. Дикарь заряжает трубу тонкой стрелой, обмотанной у одного конца волокнами хлопка, чтобы она плотно прилегала к дулу, а с другого — заостренной и вымазанной страшным, губительным ядом-- кураре. Наметив себе добычу, охотник с силой выдувает смертоносную стрелу из своего первобытного ружья и бьет ею даже крупных животных.
Но, как и во всем, изобретательнее всех дикарей в изготовлении оружия оказались эскимосы. Их гарпун с лесой и плавучим пузырем представляет собой остроумнейший метательный снаряд, и европейцы отдали дань уважения изобретательности эскимоса, заимствовав у него это охотничье оружие: им пользуются теперь все китоловы.
Сумел дикий человек обратить на свою службу собранный кругом природой всякий сырой материал, понаделав себе из него оружия и снарядов, — сумел он сделать и другое великое дело, подчинив своей воле одно из могучих сил природы — огонь. Перед этой силой обращаются в бегство самые сильные хищники, — гроза всех других тварей, — а дикарь сумел голыми руками овладеть огнем и подчинить его своей воле. Кто же не назовет этого дела дикаря великим?
Много диких стран объездили европейские путешественники и в иных из них встречали людей в самом грубом состоянии, так что сравнивали их образ жизни со звериным. Но нигде им не удалось встретить таких дикарей, которым было бы неведомо пользование огнем.
Однако не везде дикари умеют добывать себе огонь. Русский путешественник, Миклуха-Маклай, долго живший среди туземцев Новой Гвинеи, рассказывает, что они поддерживают постоянный огонь в своем жилье, не умея возжигать новый. Когда такой дикарь захочет состряпать себе обед или обогреться, он раздувает тлеющее на очаге полено, набрасывает поверх него сухих листьев и хвороста и так разжигает огонь. Если ему случится отлучиться из дому надолго, он не забудет запастись куском тлеющего дерева, который бережно хранит в пути. В иных местах, на опушках леса и вблизи рек, он устраивает даже настоящие «склады огня»: там лежат медленно тлеющие стволы деревьев, от которых туземцы, в случае надобности, занимают несколько горячих угольков.
Про такие же «склады огня» рассказывают нам путешественники, посещавшие лесные страны диких карликов, — народов внутренней Африки. Эти карлики пуще глаза берегут свои «склады огня» и ставят вблизи них сторожевые посты, которые должны охранять тлеющие деревья — эту главную драгоценность племени — от коварного врага.
Впрочем, дикарей, не умеющих добывать себе огонь, осталось теперь немного на земном шаре. Большинство диких народов знакомы уже с таинственным некогда для них искусством добывания огня. Просверливая или полируя с какой-нибудь целью кусок дерева, они много раз замечали, как оно при этой работе нагревается. И этот опыт после его неоднократного повторения научил их искусству добывания огня трением дерева о дерево и сверлением. Наши рисунки лучше длинного рассказа познакомят читателя с тем, что заменяет дикарю наши зажигательные спички.
Научившись так вызывать, словно какой-нибудь сказочный волшебник, тепло и свет по своему желанию, дикарь нашел себе в огне важного помощника в хозяйстве. Его тепло служило дикарю не только для того, чтобы согревать его зазябшее тело: благодаря огню, его пища стала более удобоваримою, и его стол обогатился новой питательной пищей, так как только теперь он мог превратить твердые зерна злаков в разваренную кашу.
Конечно, на первых порах дикарь не создал поваренного искусства во всей его тонкости. Мы уже знаем, что дикари мало заботятся об изысканности своего стола и не брезгуют сырой дичиной. А вот как австралиец приготовляет себе жаркое, когда ему захочется поесть чего-нибудь горячего: если на обед ему досталась птица, он выдергивает у нее самые большие перья, затем разрезает ее, вынимает внутренности, выворачивает внутреннюю сторону наружу, так что перья оказываются внутри, и без дальнейшей очистки бросает изуродованную птицу на раскаленные угли. Когда она местами пригорела, ее считают готовой и снимают с огня. Сомнительно, чтобы так приготовленное блюдо показалось съедобным кому-нибудь из нас.
Впрочем, далеко не все дикари такие плохие повара. Иные из них без кухонной печи и посуды умеют приготовлять превосходные обеды. Такими обедами неоднократно угощали полинезийцы заезжих европейских гостей.
Приготовляя свою еду, они клали в яму, вырытую в земле, горячие камни, сверх которых настилали слой листьев. В эту «духовую» помещали затем то, что предназначалось к обеденному столу (обыкновенно то были плоды хлебного дерева) и прикрывали все опять листьями и новым слоем камней. Наконец, «духовая» засыпалась листьями и землей. Нужно было всего полчаса для того, чтобы плоды оказались выпеченными на славу. Их вынимали тогда из «духовой» и разрезали на ломти, напоминавшие вкусом превосходнейшие сладкие булочки. Подобным же образом изготовляются в Полинезии служащие там убойным скотом собаки. У многих путешественников мы находим описание приготовления этого блюда, при чем все они утверждают, что оно выходит несравненно вкуснее нашего жаркого.
Другие дикари, не располагающие еще печным горшком или другой какой-нибудь ходовой у нас кухонной посудой, все же умудряются самым правильным образом варить себе пищу. Они пользуются, для этого полым стволом тростника да еще скорлупой какого-нибудь большого плода, вроде тыквы или кокосового ореха, наливая их водой и опуская затем туда раскаленные камни, заставляющие кипеть воду.
Так поступают туземцы обеих противоположных оконечностей Америки-- Огненной земли и полуострова Аляски. Этот первобытный способ варки пищи сохранился еще и в некоторых глухих местах Европы: к нему прибегают по старой памяти горцы Сербии и Албании.
Не нужно, однако, думать, что всем дикарям недоступна обычная у нас варка пищи в глиняных горшках. Конечно, бродячий дикарь, который, в поисках добычи, постоянно меняет свои стойбища, не может пользоваться ломкой глиняной посудой. Поэтому у таких дикарей и гончарное искусство не может развиться. Бушмены в Южной Африке, дикие австралийцы, некоторые туземцы Бразилии пользуются по мере надобности той посудой, которую они находят готовой в обширных складах природы. В их руках вместо наших чугунов, горшков и ковшей можно видеть скорлупы кокосовых орехов и тыкв, стволы тростниковых растений, страусовые яйца, раковины, щиты черепах.
Но, однако, кроме таких, полученных в дар от природы, сосудов бродячие дикари научились изготовлять и искусственные: они плетут их из травы и ветвей. В своих густо сплетенных из травы корзинах австралийцы могут сохранять воду, а некоторые индейские племена сплетали из корней такие плотные и прочные сосуды, что могли даже кипятить в них воду.
Такие, не пропускающие жидкость сосуды, умеют выплетать и иные дикари Африки.
От подобной посуды бродячего дикаря и ведет свое происхождение весь горшечный род. Там, где дикари достигли некоторой оседлости, их женщины, занятые стряпней, стали конопатить и обмазывать глиной прежнюю посуду, чтобы жидкость лучше держалась в них. Плетенка, или кокосовый орех, понемногу обгорала на огне и осыпалась, в руках дикарки оставался тогда глиняный горшок, и дикарка, конечно, не могла оставаться слепой к такому постоянно повторяющемуся на ее глазах «чудесному» рождению глиняного горшка. Первая тайна гончарного искусства была теперь для нее открыта. Впредь она уже не случайно обмазывала старый сосуд глиной и ставила его на огонь, а с нарочитой целью получить глиняный горшок.
В Новой Каледонии можно и теперь видеть, как женщины берут кокосовый орех или тыкву, обмазывают глиной, оставляя сверху небольшое отверстие, и ставят затем сосуд на сильный огонь. Когда орех или тыква обуглятся, как следует, сосуд снимают с огня, вытряхивают из него угли, и горшок готов.
Другие дикари стали теперь более самостоятельными в горшечном производстве и лепят горшки прямо от руки. Но при этом многие из них делают свои горшки по образцам тех сосудов, которые служили им прежде формами. Так бразильские дикари придают своим горшкам вид тыкв и плетеных корзин, искусственно воспроизводя по их поверхности узоры плетения. То же можно видеть и у других дикарей.
Гончарный круг за редким исключением неизвестен еще диким народам. Но и без его помощи, благодаря верности их глаза и руки, дикари так мастерски выделывают горшки, что не уступят в своей работе нашим лучшим горшечникам. В этом искусстве особенно отличаются негры и индейцы, которые умеют превосходно глазировать свою посуду.
Как свои первые посуду и оружие, так и первое жилье находчивый дикарь отыскал себе готовым в природе.
Бушмен устраивается на ночлег в расселинах скал, в пещерах, под нависшими камнями, в высохших руслах ручьев, в покинутой норе муравьеда. А не то он готовит себе ложе в самой гуще кустарников, ветви которых, нависая над ним, прекрасно оберегают его от ветра; поэтому эти дикари и получили от первых поселившихся в их стране голландцев имя «бушменов», что в переводе значит «люди из кустарников». А кафры, богатые скотом соседи бушменов, говорят про этих вечных скитальцев: «Они не имеют деревень. Где они убьют дичь, там и остановятся: поедят ее и опять бредут дальше. Они, как мухи, которые неизвестно откуда появляются и снова исчезают».
В тропических странах хорошее прибежище дикари находят в дуплах вековых исполинов растительного царства и в их густой листве. Места, откуда расходятся главные ветви, служат тут естественным полом, а густая листва не хуже крыши защищает приютившихся под ней дикарей и от жгучих лучей солнца, и от проливных дождей, и от свирепых ветров.
Пользуясь такими даровыми квартирами, дикари при случае умеют, однако, и сами построить себе кровлю.
Самые непритязательные из них ограничиваются тем, что воткнут ряд наклоненных ветвей да набросают поверх них листьев, мху, валежника или еще коры.
Другие ставят эти ветви кругом и сближают их верхушки вместе, так что получается шалаш.
Холод заставляет дикаря подумать о более теплом жилище, и там, где нет пещер, он, быть может, по примеру животных, врывает свое жилище в землю. Некоторые австралийцы вырывают яму, в которой могут поместиться двое, и над ней ставят наклоненные заслоны, как мы это делаем при постройке карточных домиков. А дикари холодных северных стран строят себе на зиму теплые землянки.
Из этих начатков строительное искусство развилось у дикарей дальше. Кочевые племена научились строить себе просторные, удобные и легко переносимые палатки; а народности, достигшие некоторой оседлости, стали возводить хижины, — раньше круглые, как улей, плетеные и соломенные, а затем и четырехугольные бревенчатые.
Во многих странах дикари ради безопасности стали строить свои жилища в выси на крепких деревьях или же на сваях; из этой же потребности возникли у них и надводные поселки. Вот как описывает подобный поселок на Новой Гвинее один путешественник:
«Неровные сваи, глубоко вколоченные в илистое ложе бухт, поддерживают помосты из переплетающихся лиан и бревнышек, более или менее сглаженных с помощью каменных орудий. В центре такого убежища, на слое глины, находится очаг. Помост выступает вокруг дома небольшой площадкой, на которой играют дети и располагаются в часы досуга рыболовы. От одного дома к другому перекинуты жерди, и туземцы ловко перебираются по ним, как обезьяны, обхватывая дерево голой ступней».
Иные дикари достигают значительных успехов в строительном искусстве и строят прекрасные и на наш взгляд дома.
В Микронезии кладется особенно много труда и забот на постройку общественных домов, где устраивают всякие собрания и принимают гостей. Их строители считаются даже священными лицами. Дома эти возводятся на каменном фундаменте или на остове из балок; снаружи их раскрашивают и выкладывают раковинами, внутри же стены покрываются красной охрой, а пол гладко выстругивается и полируется растительным соком.
Негритянская деревня в области Конго (четырехугольные хижины) .
Не меньшее удивление вызывали у европейцев большие дома полинезийцев; их стропила и доски были вырублены и выглажены раковинными топорами; все отверстия в них были сделаны буравами из зубов акулы, а скреплены они были вместо гвоздей одними веревками [Подробнее о различных жилищах дикарей и об их постепенных успехах в строительном искусстве рассказано в нашей книжке III «Великой семьи человечества», в очерке «От пещеры до каменных палат». О том же читатель может прочесть в книге Д. Коропчевского «Прежде и теперь»].
Но из всех дикарей больше всего изумления и восхищения вызывали у европейцев эскимосы с их домами, достроенными из утоптанных плит снега. Знаменитый исследователь полярных стран, Джон Франклин, говорит про эти постройки:
«Снеговая хижина-- одно из прекраснейших творений, когда-либо созданных человеческой рукой. Никакой белый мрамор не сравнится по красоте с чистыми, просвечивающими снежными плитами. Созерцание подобной хижины и величавого древнегреческого храма оставляет одно и то же впечатление: оба они — чудо человеческого искусства, и каждый из них неподражаем в своем роде».
Жилище дикаря не богато мебелью. Иные из них совсем ее не знают: голая земля служит им и кроватью, и стулом, и столом. Обитатели тропической Америки, чтобы предохранить себя во время сна от укусов ядовитых насекомых и змей, придумали привешивать между двух деревьев или колов висячую сетку. Европейцы заимствовали у дикарей эту удобную лежанку, которую дикари называли «гамаком».
Другие дикари стелют в своем жилье звериные шкуры или цыновки, и это заменяет им нашу мебель: на них сидят, едят и спят. В эскимосской хижине можно уже однако найти доски, лежащие на чурбаках: это — прообраз нашей скамейки и кровати. У оседлых индейцев Северной Америки эти доски плотно приделывались к стенам и полу. А искусные в столярных работах негры-монбуту во внутренней Африке умеют уже изготовлять настоящие кровати на четырех ножках.
Многие дикари в Африке и в Полинезии, чтобы не спутать за ночь свою прическу, придумали подкладывать себе под голову деревянную подставку или скамеечку. Наконец, дикари умеют мастерить и маленькие скамейки или стулья для сиденья, которые бывают иногда очень искусно вырезаны и разукрашены.
Особенно тщательно делаются подобные стулья для властелинов, которые во время торжественных приемов важно восседают на них и называют их своими тронами. Это лишний раз показывает нам, что люди во всех странах похожи друг на друга.
Прежде, чем мы покинем жилье дикаря, посмотрим еще, как оно освещается.
Об окнах дикари ничего еще не знают, только в холодных северных странах туземцы прорубают в своих зимних хижинах оконца, затягивая их брюшиной и рыбьим пузырем или вставляя в них кусок льдины. В жилье других дикарей дневной свет проникает тем же путем, что и люди, то есть через дверь. Вечерней порою пламя очага, согревающего жильцов и варящего на всех обед, дает всем в первобытном жилье также и свет.
Некоторые дикари придумали, однако, особое освещение. Полинезийцы жгут масло, добытое из кокосового ореха, в одной из половинок скорлупы этого же ореха, употребляя вместо светильни волокна, которыми одето его ядро. А дикие туземцы Индо-Китая употребляют для освещения лучину смолистого дерева, — обычай, который встречается еще и в нашей деревне.
После того, что мы слыхали о выносливости дикарей, нас не удивит более, что иные из них ходят нагими, несмотря на суровый подчас климат их страны. Мы так привыкли к теплой одежде, что не можем без жалости смотреть на бедняка, ходящего в холодную пору без верхней одежды. А в дикой Австралии, в местах, где ночью бывают настоящие морозы, туземцы щеголяют в «райском» костюме, прикрывая свое нагое тело разве только небольшим передником. Так же скудно одет, как мы уже знаем, туземец неприветливой и холодной Огненной Земли.
Читатель, пожалуй, сочтет таких дикарей за непристойных людей, не имеющих понятия о «приличии». Но, рассудив так, он совершит ошибку. «На вкус и на цвет товарища нет», говорит пословица. Представления о том, что прилично и непристойно, разнятся у разных народов, и дикарь, который не находит ничего зазорного в хождении нагишом, считает, например, величайшим неприличием есть на людях.
Первая одежда дикаря родилась из его украшения. К повязке, которую он делал вокруг бедер, он для довершения украшения привешивал всякие мелкие предметы, — разноцветные раковины, когти диких зверей, зубы и мелкие кости, птичьи перья, листья и цветы. Эти предметы и служили как бы передником. Многие дикари и теперь не знают другой одежды, кроме такого пояса с прикрепленным к нему передником из перьев птиц, веревочек и листьев растений или кусков кожи.
Там, где дикарь не остановился на такой первобытной одежде, — он занял себе на первых порах готовое платье все в тех же неистощимых складах природы. В самом деле, стоило ему лишь набросить на себя шкуру, снятую с какого-нибудь убитого животного, и он был тепло одет. Такие меховые накидки носят почти все дикари: австралийцы, готтентоты и бушмены в Южной Африке, некоторые племена негров, индейцы Северной и Южной Америки. Для того, чтобы меховая одежда не сохла, дикари искусно обделывают ее, растирая жиром и разминая руками; они также коптят ее, желая сохранить ее на долгое время. Северные индейцы умели изготовлять из оленьей кожи нечто похожее на замшу.
Там, где дикому охотнику попадаются только мелкие зверки, он умеет искусно сшивать их шкурки, прокалывая костяным или роговым шилом дыры и пропуская через них нитку из сухожилий или травы. Таковы произведения портняжного искусства австралийца: разукрашенный плащ, сшитый из шкурок опоссума.
В выделке шкур и шитье из них одежды всех дикарей превзошли эскимосы. Материал и выполнение их костюма так превосходно соответствуют своему назначению, что европейцы, попадая в их суровые края, сбрасывают свою одежду и облекаются в эскимосскую. Вот как описывает этот остроумный костюм полярных дикарей знаменитый путешественник Фритиоф Нансен.
«На верхнюю часть тела надевается так называемый „тимиак“, который изготовляется из птичьих шкурок, при чем перья и пух обращены внутрь; эта часть одежды напоминает наши шерстяные фуфайки и, подобно им, надевается через голову. К вороту тимиака прикрепляется мешок, который натягивается на голову; край его обшит мехом, и, если мешок откинут на спину, то образует как бы воротник. Сверху надевается вторая меховая одежда — „оснорак“. На ногах надеты шаровары из оленьей шкуры, мехом внутрь, туго перевязанные ремнями над лодыжками и сапогами, чтобы предохранить проникание воды. Той же цели служит верхняя кожа сшитых из двух кож. меховых сапог».
В кожевенном деле эскимосские женщины достигли больших успехов. Они умеют дубить кожу; умеют выделывать ее черною и белою, более грубою и более мягкою, смотря по тому, для какой цели предназначена кожа: для обивки лодок, для обуви, для рукавиц, для мужской или женской одежды. «Гренландки, — рассказывает Нансен про этих мастериц, — употребляют при обработке кожи не только свои руки, но и рот как для разминания кож, так и дня того, чтобы лучше соскабливать с них жир. Для эскимоски рот — все равно, что третья рука. Зато у старух бывают всегда очень сильно стерты зубы».
Сибирские камчадалы, чукчи, остяки — такие же мастера в шитье меховых костюмов.
У них встречается остроумная непромокаемая одежда, сшитая из тюленьих кишок.
Не везде, однако, животное царство может снабдить дикаря материалом, годным для одежды. Находчивый, как всегда, дикарь и здесь выходит из беды, одолжаясь платьем у некоторых представителей растительного царства. Чем не платье, в самом деле, кора, в которую одеты толстые стволы деревьев? Тропическая Бразилия наделена даже настоящим «рубашечным деревом»; туземцы отрубают ствол или толстую ветвь этого дерева и снимают с него его гибкую кору в виде цельной трубки. Им остается после этого только размочить и разбить ее до совершенной мягкости и прорезать в ней дыры для просовывания рук, чтобы после этого надеть ее, как готовую рубашку. А более короткая трубка служит их женам юбкой. В тех же благодетельных странах растет одна порода пальм, которая доставляет дикарю удобную шапку: листья применяются к делу без всякой дальнейшей обработки. Кора деревьев служит и в других диких странах материалом для одежды, — иногда она предварительно обрабатывается.
Как у нас в известную пору года далеко окрест деревень слышен звук цепов, так в Полинезии до слуха приближающегося к какому-нибудь селению путника доносится мерный стук деревянных молотков, которыми женщины выколачивают кору бумажной шелковицы. Кора выходит из-под молотка такой прочной и мягкой, что по качеству не уступит нашему толстому сукну или драпу. Полинезийцы выделывают из нее целые плащи и небольшие куски, которые в случае надобности они умеют сшивать вместе. На такой обработанной коре, которую они называют «тапу», полинезийцы набивают еще цветные узоры из разных деревянных пластинок, или отпечатывают на них изящные листья папоротников и китайских розанов, обмакивая эти растения предварительно в какую-нибудь краску. Делается все это так искусно, что издали такую кору можно принять за вышитую материю.
В той же Полинезии островитяне плетут себе плащи из травы. В этом они достигают такого совершенства, что европейцы пытались даже подделывать эти работы, но всегда неудачно. Материи, изготовляемые остячками из волокон крапивы, очень охотно покупаются русскими купцами.
Отсюда недалеко до производства настоящих тканей. Сучить нитки и веревки дикари умеют повсеместно: когда австралийцу нужно приготовить рыболовную лесу, он обрезает волосы у своей жены и скручивает их между ладонями, пока не получит шнурка желанной длины. Точно так же изготовляет и новозеландец из льна дюйм за дюймом изящные и крепкие шнурки. Подобные нити некоторые дикари научились натягивать на раме и обвивать эту основу поперечной нитью, продергивая ее при помощи пальцев или палочки. Так дикарь научился и ткацкому искусству.
О головном покрове дикари мало заботятся: они, очевидно, считают, что природа, одарив человека волосяной шапкой, сделала здесь все нужное, и ему остается только приложить все старание в выборе красивой прически и головного убора. Только в тропических странах, где солнце немилосердно жжет, дикарь носит широкополые плетеные шляпы, да на крайнем севере, чтобы уберечься от свирепого мороза, надевают на голову меховой капюшон.
Зато обувь распространена среди дикарей повсюду: при далеких переходах, которые им постоянно приходится совершать, она необходима. Делается она, по большей части, из кожи, реже-- из дерева и лыка. Чаще всего дикари носят сандалии, которые близко напоминают те, что носили древние греки и римляне. Северо-американские индейцы сшивают себе мягкие кожаные чулки — «мокассины». Им недостает только твердой подошвы, чтобы получился сапог.
Вот до каких хитрых выдумок доходит шаг за шагом дикая голытьба! Но мы далеко еще не закончили нашего рассказа о замечательных делах диких людей, и то, что мы узнаем из этой области в следующих двух очерках, достойно, несомненно, еще большего удивления.
X. Еще о замечательных делах без замечательных людей
править
В мире европейцев называют много великих людей, прославившихся своими замечательными изобретениями и открытиями. В мире дикарей знают тоже много славных дел (и мы с ними теперь уже немного знакомы), но славных имен там не существует. Ибо все, чем дикари могут похвалиться, как своим завоеванием, досталось им постепенно, шаг за шагом, благодаря вековому житейскому опыту, который накоплялся у сменяющих друг друга поколений. Так, в странах дикарей и создались замечательные дела без замечательных людей. Незаметно для самого себя дикарь постиг много, всяких искусств, — так незаметно, что под конец ему стало казаться, будто все эти искусства достались ему в дар от предка-бога. Про это у них сложились даже целые сказания, в которых описываются чудесные подвиги таких предков-героев.
Но чего не могли понять в своей жизни сами дикари, то поняли европейские наблюдатели, сравнивая быт дикарей, стоящих на различных ступенях развития. Узнали европейские ученые, что всякое умение дикаря выросло из самых ничтожных зачатков, как мы это уже видели на отдельных примерах в предыдущем очерке. А теперь послушаем, как развились у дикарей еще некоторые другие искусства.
Долгое время дикари ничего другого не умели делать, как собирать и добывать себе оружием пищу, запасенную природою. Этим трудом промышляют и теперь бродячие племена в тайгах Сибири и в густых зарослях Австралии, в лесных дебрях тропической Африки и по голым снежным равнинам сурового севера. Другая жизнь им непонятна. Когда один белый колонист подал диким охотникам-бушменам совет заняться разведением коз, чтобы иметь хотя для маленьких детей молоко, — дикари подняли его насмех. «Никогда наши предки не кормили скота, — сказали они, — мы созданы для того, чтобы есть животных, а не кормить их».
Однако и такие расхитители природных богатств постепенно начинают знакомиться с основами более разумного ведения хозяйства. Примеры действуют заразительно, — а дикарь видит в царстве животных много поучительных примеров, которые показывают ему, как можно предупреждать голодную нужду.
Индейцы говорят: «бобр и белый человек-- самые разумные люди на свете».
Это показывает, как высоко привык ценить дикарь разумность животного: он нашел, чему у него поучиться, и готов поэтому ставить своего четвероногого товарища по лесной и степной жизни подчас даже выше себя.
Животные были учителями дикаря не только на охоте, но, быть может, и в сельском хозяйстве. Запасливые грызуны, устраивающие настоящие зернохранилища для сбережения пищи на голодное время, могли научить этому важному делу беспечного и расточительного дикаря. Еще более поучительным примером мог послужить дикарю маленький, но мудрый, труженик-муравей. В пустынной Аризоне, прилегающей к Калифорнскому заливу, индеец именно от этого крошки-богатыря узнал тайны земледельческого искусства. Здесь водятся в бесчисленном множестве земледельцы-муравьи, которые занимают своими полями громадные пространства. У каждой муравьиной колонии имеется свое поле зернового хлеба, которое тщательно обрабатывается и поддерживается расторопными шестиногими земледельцами, снимающими затем с него обильную жатву. При виде таких чудес у индейцев должно было пробудиться желание подражать работе муравья. И, действительно, индейцы ежегодно стали посещать южные области, чтобы приносить оттуда зерна маиса и семена тыквы и абрикосов. В период дождей они затем, по примеру муравьев, сеют их у себя на родине.
Впрочем, было бы несправедливо думать, что дикарь повсюду постиг тайны земледелия не собственным умом, а учась у животных. Напротив, большею частью дикарь знакомился с этим искусством на основании собственного опыта. Случалось, например, что на его глазах речные воды выбрасывали на илистый берег клубни, семена и ростки растений, которые быстро прорастали на тучной почве. Быть может, это было какое-нибудь невиданное чужеземное растение, и тогда дикарь ради забавы, — как это делаем и мы с таким увлечением в детстве, — сам садил в землю выброшенные водой семена и с любопытством наблюдал, как из невзрачного зернышка вырастает большое растение, приносящее вкусные плоды. По затопляемым берегам великих рек Южной Африки можно и теперь наблюдать подобные первые опыты дикаря в земледелии.
Карликовых туземцев внутренней Африки познакомил с тайной разведения растений другой случайный опыт. Мужчины этих племен ходят бить дичь, а женщины собирают плоды и коренья. Если дикарке случится собрать больше кореньев, чем можно уничтожить в один день, — она зарывает их в землю (подобно тому, как наши хозяйки, желая сохранить провизию в более свежем виде, выносят ее в погреб). Бывает, однако, так, что и муж является домой с богатой добычей, которой хватает на несколько дней. О зарытых в землю плодах и клубнях никто тогда не думает, а когда, уничтоживши всю дичину, вспоминают про них, — они успевают уже пустить корни и ростки. На этом случайном опыте дикари знакомятся с искусственным рассаживанием растений.
У охотничьих дикарей заведен повсеместно такой порядок, что сбором растительной пищи занимаются исключительно женщины, а мужчины бьют дичь. Потому-то и рассаживанием растений среди дикарей занялись первыми женщины. Когда случайный опыт, вроде только что описанного, научал их начаткам земледельческого искусства, они принимались за рассадку полезных растений, чтобы обеспечить себе более обильный и надежный сбор растительной пищи.
В лесных дебрях Бразилии жены диких охотников отыскивают полянку, очищают ее острыми палками и руками от сорной травы и сажают клубни или отростки съедобных растений. Когда наступит пора созревания, женщины скребком из когтей броненосца разгребают землю и вырывают питательные корни. И у других диких охотников земледельческими работами заняты исключительно женщины.
В иных диких странах нужда заставила, однако, и мужчин заняться обработкой земли, а привычка сделала из них потом страстных земледельцев. Понятно, что у таких дикарей земледельческое искусство развилось дальше. Вот что рассказывает один писатель про черных пахарей Африки.
«Среди диких народов — негры лучшие и усерднейшие земледельцы. Постоянная расчистка почвы превращает в их странах дремучие леса в поля. Земля удобряется золою сожженных кустов. Среди полей возвышаются легкие сторожки, откуда сторож распугивает зерноядных птиц и непрошенных четвероногих гостей. На краях полей рассаживают также живые изгороди из терновника, чтобы лучше уберечь поля от нашествия животных. Место под пашню очищается огнем, мотыгой или маленьким топором. Более крупные деревья умерщвляются сниманием с них коры. Почва разрыхляется деревянной, на конце широкой и острой, лопатой и очищается от сорных трав. К началу дождливого времени обработка пашни заканчивается. Сеятель отправляется тогда в поле и, ступая, углубляет ногой небольшую ямку, куда бросает из горсти несколько зерен; ногою же он прикрывает их. Если не будет засухи, тогда до самой жатвы черному пахарю уже ничего не приходится делать, разве только один раз выполоть сорную траву. Для этого у некоторых негров есть особые орудия в виде полумесяца, напоминающие наши серпы. Часто поля засаживаются попеременно разными растениями. Разводят негры просо, маис, бататы, бобы, тыкву, табак, ядовитые луковицы, сок которых служит для отравления оружия. Так там круглый год что-нибудь сеют и жнут».
Вообще эти черные пахари похожи более на наших садовников и огородников, чем на земледельцев. Там нередко можно видеть, как женщины поливают поля, точно цветник, из леек.
Колосья злаков негры срезают ножами, высушивают их в хижинах и иногда молотят на твердой земле длинными тонкими прутьями, на которых оставлено несколько боковых ветвей: вот каков был предок наших теперешних цепов. Для сохранения зерна негры строят житницы, — иногда в виде громадного глиняного сосуда, иногда в виде хижин на сваях, чтобы предохранить зерно от ливней, грызунов и белых муравьев.
Удивительных успехов в земледелии достигли и островитяне Тихого океана. Они насыпают землю на крутых скатах, устраивают искусственное орошение, умеют уже и удобрять почву. Первым посетителям иные острова, благодаря их тщательной обработке, казались сплошным садом. Обрабатывают островитяне свои земли толстою палкою, косо срезанною на одном конце, как очиненное перо, длиною с наши сенные вилы. За шеренгою мужчин, вскапывающих такою палкою землю, идут мальчики, разбивающие разрыхленные глыбы; если нужно, земля еще растирается руками, а затем сгребается в небольшие кучки, в которые вкладываются семена или корни.
Мелют дикари свое зерно на ручных мельницах, состоящих из двух камней. Кое-где они толкут его и в каменных ступках.
Так, мы находим у дикого пахаря все принадлежности земледельческого хозяйства в их первоначальном виде: вместо плуга с лемехом — мотыгу с клинком из камня или железа, вместо цепа — прут с боковой веткой, а вместо мельничных жерновов — каменную ручную мельницу.
У дикого человека мы можем познакомиться и с тем, как появились на земле первые домашние животные. Мы уже знаем, как дикари ради забавы собирают вокруг себя целый маленький зверинец. Живя одинаковой жизнью, человек и животные диких стран словно начинают понимать друг друга, и потому многие охотники отличаются своей способностью приручать самых неукротимых, на наш взгляд, животных.
Негры из племени динка держат в своих жилищах ядовитых змей, которые свободно ползают по жилью и разыскивают крыс, мышей и насекомых.
В хижине туземцев Бразилии среди прирученных животных можно видеть кровожадного ягуара, а у гольдов — в Сибири — орлов. Даже крокодилов первобытные укротители сумели приручить в иных местах настолько, что маленькие дети играют с ними, как с собаками.
В иных случаях животные сами завели дружбу с человеком. В Новой Мексике коршуны-стервятники стали сожителями индейцев, питаясь отбросами от их стола. Они держатся доверчиво подле своих хозяев и только при появлении чужеземца боязливо отлетают поодаль. В южной Африке кукушка как бы заключила безмолвный договор с готтентотом для совместного отыскания лакомой пищи — меда.
Обязанность кукушки — найти улей; сделав это, она принзительными криками зовет готтентота, который отвечает ей свистками. Затем, когда дикарь завладеет медовыми сотами, благоразумие и предусмотрительность заставляют его отделить птице часть общей добычи.
В тропических странах между человеком и птицами возникали как будто союзы с целью защиты от общего врага, — ядовитых змей. «На острове Мартинике, — рассказывает один писатель, — лесные птицы поднимают страшный шум и крик, точно хотят указать человеку близость ядовитой змеи — тригоноцефала. А когда дикарю удастся убить змею, птицы радостными криками и пением точно торжествуют победу человека над ненавистным врагом».
Таким же добровольным союзником дикаря стала повсеместно и дикая собака. Она следовала за охотником, преследовавшим добычу, в надежде, что после поимки дичи и ей перепадет лакомый кусок. А так как дикарь скоро заметил, что собака может оказать ему немалую помощь на охоте, то он и принял ее в сожители. Самые дикие охотничьи племена Австралии и Огненной Земли обзавелись уже этим домашним животным, которое, впрочем, в их странах больше похоже еще на лисицу или волка.
В разных странах дикари заставляют собаку помогать себе на охоте, таскать тяжести, служить сторожем и вместо благодарности еще режут ее, как убойный скот, употребляя ее мясо на пищу, а шкуру на одежу.
Дикари полярных стран сумели выдрессировать собак для упряжной езды. Запряженные в легкие сани, они перевозят по самым невозможным дорогам грузы весом до 320 килогр.; при более легких грузах они могут пробежать в день до 140 килом.; а во время метелей и туманов, когда глаз человека ничего не может различить, умная передовая собака выручает своего хозяина из беды и вывозит его по чутью к какому-нибудь стойбищу. Жизнь в полярных странах была бы совсем невозможна, если бы находчивый дикарь не взял себе в помощники этих незаменимых в его странах животных, довольствующихся самой ничтожной пищей. И европейцу, гордому своим богатым хозяйством и всеми своими изобретениями, приходится при исследовании полярных стран одолжаться у тамошнего дикаря упряжными собаками.
Чтобы управлять сворой таких собак, требуется большая сноровка. Знаменитый Нансен в описании своего путешествия на дальний север, в забавном рассказе показывает нам, как трудно бывает сладить непривычному европейцу с собачьей упряжкой. «Лишь только я шевельнулся, как вся упряжка помчалась с головокружительной быстротой. Я старался, как. мог, удержаться на санях, кричал на собак, бил их кнутом, но чем больше я их бил, тем быстрее бежали они по своей дороге. Наконец мне удалось остановить сани… Но собаки неожиданно бросились вперед; я упал на скаку и, глубоко увязая в снегу, волочился за санями. То же повторилось и при следующей попытке. Я потерял доску, на которой должен был сидеть, затем кнут, шапку, рукавицы. Раза два пробовал я принудить собак повернуть. Но они разбегались в стороны и только прибавляли рыси при каждой моей попытке сделать по-своему; постромки опутали мои ноги; я упал на сани, а собаки еще стремительнее помчались вперед. Таков был мой первый опыт езды на собаках».
Дикари крайнего севера сумели приручить еще одно животное, за которым они долгое время только охотились — северного оленя. Это было легкой задачей, так как и в диком состоянии северный олень кроток и охотно идет на прикормку. Чукотская легенда так рассказывает про историю приручения оленя:
«Пришли из-за моря чукча и чукчанка: Оемтивелан и Неувчан. Поставили палатку, легли там. Худо им было: чем жить, не знают. Совсем собрались помирать. Так худо было. Вдруг поднимается пола палатки и всовывается голова белого медведя. Шибко испугались Оемтивелан и Неувчан, а медведь им и говорит: „Вы не бойтесь, я — Кыт Олчын (хозяин места). Не помрете вы, только сдружитесь с моим сыном Ирльвиль (диким оленем)“. Вышли чукчи из палатки, а там Ирльвиль стоит и белая важенка (оленица). С тех пор и стали чукчи оленей водить».
С северным оленем связано все существование многих кочевников Сибири. От оленя получают они мясо, шкуры для одежды и палаток, сухожилья для ниток, кости и рога, идущие для всяких поделок. На олене полярный дикарь переезжает, сидя на своих легких санях, с места на место зимой и летом; на нем он ездит на смотрины невесты, на празднества, на охоту, на погребение своих друзей; на нем отвозит он своих покойников к месту их последнего упокоения. Он убивает и съедает оленя в честь своих гостей и своих умерших родственников; его мех он употребляет, как саван.
Нам понятно после этого, почему один старшина остяков, потерявший во время мора почти всех своих оленей, говорил с отчаянием путешественнику; «Мы не можем держаться без оленей, не можем жить без них».
Такую же опору жизни, какую дикари северных стран получили в северном олене, туземцы Средней Азии и черной Африки нашли в разведении лошадей, верблюдов и рогатого скота. Многочисленные стада обеспечивали их благосостояние, у них стали развиваться всякие ремесла и искусства, имеющие целью создать человеку более удобную и приятную жизнь; и так они возвысились над первобытным грубым состоянием, «вышли в люди», благодаря приручению животных. К ним, поэтому, еще менее, чем к другим «меньшим братьям в семье народов», подходит обидная кличка — «дикарей».
Так дикарь шаг за шагом все вокруг обращает на свою пользу: камни, растения, животных. И металл, который часто попадается ему в руки в иных странах, он тоже не оставляет без внимания.
В Северной Америке во многих речных областях в изобилии попадается самородная медь. И краснокожие издревле уже пользовались ею для выделки разных предметов. К окрестностям Верхнего озера, где находились особенно богатые залежи меди, стекались издалека индейские племена, чтобы запастись этим металлом. Там еще теперь можно видеть следы этой горной промышленности: глубокие шахты, укрепленные деревянными подпорками, а в них-- отбитые глыбы самородной меди, тяжелые каменные дробила, мелкие каменные молотки, деревянные чаши для вычерпывания воды из шахт и проч. Добытые в рудниках глыбы меди индейцы накаляли на громадных кострах и затем быстро охлаждали металл, поливая его холодной водой. От этого руда становилась более хрупкой, и ее без особенного труда можно было разбить на мелкие куски, пригодные для обработки. Лить медь индейцы, однако, еще не умели; они придавали куском руды требуемую форму ударами молотком.
Больших успехов в обработке металлов достигли многие черные племена Африки. Их страны богаты залежами легко плавящейся железной руды. Во внутренней Африке реки, благодаря изобилию железа в почве, окрашены в бурый и красный цвета. Железо здесь само постоянно напоминает о себе и словно предлагает свои услуги человеку.
Железную руду негры выплавляют в ямах, а некоторые и в глиняных плавильных печах. Такая печь, достигающая четырех аршин в вышину, наполняется послойно железом и древесным углем и затем разжигается с помощью нескольких мехов. Через отверстия, сделанные в нижней части печи и служащие в то же время поддувалами, расплавленная масса постоянно вытекает.
Теперь на сцену выступает кузнец. Он является с раздувальными мехами, с железным молотом, имеющим вместо рукоятки ремень или веревку, с куском камня вместо наковальни, с расколотым куском дерева или согнутым тростником вместо клещей. Для разрезания и формовки тонких полос раскаленного железа ему служат долото или просто наконечник копья [См. в очерке девятом на таблице «Ремесла и искусства, у кафров» изображение таких кузнецов]. И с такими-то скромными инструментами в руках чернокожие кузнецы куют превосходное оружие, орудия и украшения и в своей работе могут поспорить с лучшими европейскими кузнецами.
Черные сами с удивлением созерцают произведения туземного кузнечного искусства. Оно кажется им каким-то волшебством, а кузнецы-- чародеями, состоящими в сношении с волшебными духами. Поэтому повсюду в Африке кузнецы занимают среди прочего населения особое положение; их — то высоко почитают, то презирают, как нечистых существ. Среди иных племен им приписывают высокое происхождение и почитают их, как своих жрецов, а среди других слово «кузнец» является самым обидным ругательством. Там считается, что одно прикосновение кузнеца оскверняет, и потому он должен, подчас, жить круглый год в лесу, вдали от всех других, точно зачумленный. Это не мешает, однако, неграм постоянно пользоваться плодами его труда. Как наши странствующие цыгане-кузнецы, бродит и дикарь-кузнец со своими многочисленными инструментами по стране, останавливаясь там, где есть в нем нужда.
Так дикари хозяйничают по-своему в диком царстве природы, стараясь все кругом приспособить к своим нуждам и потребностям, сделать это царство своим владением. И они бродят в нем, как мы в нашем саду, находя себе везде дорогу. Ни река, ни гора, ни дикая степь, ни дремучий лес, — ничто не становится дикарю непреодолимой преградой на пути; он все сумеет преодолеть, всюду проникнуть и повсюду взять с природы какую-нибудь дань.
В непроходимых чащах и зарослях он пользуется тропинками, которые протоптаны хищниками, тяжелыми тапирами и слонами. По полету птиц он узнает, где находится наиболее легкий перевал через горы. Он умеет также прокладывать себе дороги, прорубая просеки в лесу, и даже мостит эти дороги обрубками стволов.
Гуараны, живущие в Южной Америке на берегах многоводной Ориноко, особенно хитро проводят дороги в своей, постоянно страдающей от разливов реки, стране. Срубив деревья, они кладут их поперек дороги и связывают веревками, свитыми из волокон пальм. Когда наступает разлив, вся такая дорога поднимается от одного конца до другого и как бы превращается в плот, а когда вода спадет, — весь помост снова ложиться на землю.
Через потоки и реки дикари умеют перебрасывать мосты. На нашем рисунке изображен висячий мост, какой сооружают из лиан негры внутренней Африки. Несмотря на свою кажущуюся ветхость, такой мост очень прочен и держится несколько лет. А в Гималаях дикие горцы переправляются через потоки в бамбуковых корзинах, свободно висящих на перекинутом с одного берега на другой канате из ползучих растений и шерсти быка яка.
Научился дикарь также плавать по рекам и морям на судах. Его первые опыты в судостроении были, конечно, очень скромны. Когда корабли европейцев приближались к берегам диких стран, — им навстречу выезжали иной раз дикари, сидя на выкорчеванных пнях и с поразительной ловкостью правя таким первобытным плотом.
На западном берегу Африки живет чернокожее племя батангов, которое пользуется для плавания по морю узкими, слегка выдолбленными, бревнами, весящими менее полпуда. Туземцы садятся на эти первобытные челны верхом, как на деревянную лошадку, и вместо руля и весел пускают в дело собственные руки и ноги. Можете себе представить, какой забавный вид имеют эти морские всадники, скользящие на своих удивительных лодках по воде!
Другие дикари делают себе уже настоящие челны, выжигая либо выдалбливая стволы деревьев, или ладят их из куска коры, края которой они связывают вместе лыком. Из этого последнего материала лодка делается очень быстро: при помощи своих грубых орудий из камня, кости и раковин дикий бразилец изготовляет ее в один день. Народы Северной Америки покрывают стенки своей «пироги» более прочным, чем кора, материалом — бизоньей или тюленьей шкурой. Как всяким своим достоянием, дикарь умеет владеть своим челном с поразительной ловкостью.
В верховьях притоков Амазонки, в Боливии, обитает племя индейцев-мохосов, которые большую часть своей жизни проводят на воде и знают великую американскую реку со всеми ее притоками и разветвлениями на тысячи верст. Душа их не дрогнет от страха при приближении их утлого челна к бурным порогам или к водопаду. Подхваченные быстрым течением и слыша рев бурлящей воды, они умеют вовремя дать мастерской удар веслом и проскользнуть между камнями до спокойной воды ниже водопада. И так они добираются невредимыми в своем легком челне от самых верховий великой реки до ее низовий.
Челны первобытных людей, несмотря на свою невзрачность, часто далеко превосходят своими качествами щеголеватые лодки европейцев. Особенными совершенствами отличается охотничий челнок, в котором носится туземец полярных стран по морю, — «каяк» у эскимосов и «байдарка» у алеутов. Они незаменимы во время морской охоты. И европейцы по достоинству оценили это изобретение северного дикаря, взяв каяк за образец при постройке своих гоночных лодок.
Остов своего каяка эскимос делает из самого легкого дерева, а затем обтягивает его возможно туже шкурой тюленя. В середине каячной палубы оставляется дыра такого размера, чтобы в нее мог влезать охотник в своей толстой шубе. Шуба плотно пришнуровывается к отверстию для сидения, так что вода не может проникнуть в подпалубное пространство каяка. Каячное весло имеет две лопасти; держат его за самую середину, ударяя то направо, то налево. К палубе каяка прикреплено несколько ремней, которые придерживают различные охотничьи орудия и снаряды. Но и они не делают лодку эскимоса тяжелой: он может без особенного напряжения пронести на голове каяк со всеми приспособлениями для охоты на протяжении нескольких миль.
Управлять вертлявым каяком — задача далеко не легкая, но эскимос справляется с ней с поразительным искусством. Он не страшится выезжать в нем в открытое море за 15-20 миль от берега; он не боится идти наперерез волнению, которое грозит каждую минуту опрокинуть лодчонку: если это случится, он двумя-тремя ударами весла или даже просто ловким движением руки вновь поднимает свой челн над волнами и мчится, точно слившись с ним в одно существо, дальше в грозное море.
«Есть среди них такие любители, — рассказывает Нансен, — которые нарочно подставляют свой каяк под большую волну, чтобы она опрокинула их, а затем выпрямляются и летят дальше, ловко работая веслом и прыгая на волнах, как большая водяная птица». Опытный эскимос может сделать в своем каяке 80 миль в один день.
Среди диких народов настоящими мореходами сделались, однако, только островитяне Тихого океана. Недаром же острова Самоа получили первоначальное наименование «Островов мореплавателей». Когда европейцы впервые познакомились с ними, островитяне почти всего океана умели уже строить превосходные суда, сколоченные из отдельных досок, выдерживавшие дальние плавания и вмещавшие в себе подчас несколько сот людей. И все это при их орудиях из камня, кости и раковин! Для лучшей устойчивости они прикрепляли к судну выносной брусок, соединяя его с палубой, а чтобы увеличить скорость движения, ставили сплетенные из тростника паруса. Поездки в 1.000 и более морских миль не представляли для островитян чего-нибудь чрезвычайного. Часто они и теперь предпринимают поездки в несколько сот миль для того, чтобы съехаться в определенном месте для общего обмена товара.
Иногда голод или раздоры внутри племени заставляют часть островитян садиться на суда и искать в морской дали новой, более счастливой родины. Случается нередко и так, что туземцев, выплывающих на рыбный промысел, подхватывает морским течением и заносит куда-нибудь далеко на сотни и тысячи километров к неведомым островам.
Лет сто тому назад один мореплаватель встретил на Радакском острове дикаря, который с тремя своими товарищами был унесен течением от своего родного острова и сделал невольное путешествие в 3.000 километров!
Так бороздили островитяне своими судами Великий океан, прокладывая путь от острова к острову, от архипелага до архипелага и даже от одной части света до другой; потому-то, как говорят ученые, народность, к которой принадлежат островитяне, и распространена теперь на всем громадном пространстве от Мадагаскара, в Африке, до затерявшихся по дороге к Америке о-вов Пасхи. Вам стоит лишь взглянуть на карту, чтобы понять, какие неутомимые странники и неустрашимые мореплаватели островитяне Великого океана.
Дикарь сумел справиться с трудными задачами судоходства, — после этого неудивительно, что он нашел средство, чтобы облегчить и ускорить свое передвижение на суше.
Как он во время перекочевок навьючивал домашним скарбом свою жену, так он стал взваливать вьюки на спину животных с тех пор, как приручил их. Он научился также впрягать животных в длинные жерди, на которые клал свой груз.
Один путешественник передает нам любопытный рассказ о том, как два бечуана волокли в лесу убитого ими гну (вид крупной антилопы). Они срубили развильчатый ствол мимозы, прикрепили его с помощью перекладины к ярму пары быков, а на волочившуюся по земле вилку набросали мелких сучьев и хворосту. Так получилась у них волокуша, на которую они и взвалили свою тяжелую добычу.
Индейцы при передвижении привязывали к упряжке собак две жерди, концы которых волочились по земле, и взваливали на них поклажу. Потому-то, желая изобразить собаку на своем языке знаков, индейцы тянули два первых пальца руки, как будто волочили по земле две жерди.
Здесь кстати заметить, что волокуша из двух жердей, связанных перекладинами, остается все еще в употреблении в горных и болотистых местах Европы, где дорог нет и на колесах ездить нельзя, как, например, в глуши Вологодской, Вятской и Пермской губ. Это самые первые повозки, которые придумал человек. Из них развились сначала дровни. (На Украине сохранились еще рассказы о том, что первоначально люди и зимой и летом ездили на санях; в Олонецком крае и теперь ездят на них летом.) Потом люди научились ставить полозья на катки, а затем и на колеса, и так сделали из волокущихся саней катящуюся телегу.
До телеги дикари нигде не додумались, зато в северных странах они изготовили мастерские сани. Сани эскимосов так же, как их каяк, совершенны в своем роде, и европейцы, приняли их за образец при устройстве гоночных салазок, которыми они пользуются зимней порой для катания с гор. Два костяные или деревянные полоза, привязанные ремнями к нескольким поперечным кускам дерева с китовыми костями на нижней стороне, — таково все устройство саней. Во время больших холодов полозья смачиваются, на них образуется тонкий слой льда, и сани мчатся тогда вперегонку с ветром, гуляющим на просторе снежных полей.
Мы видим теперь, что, против ожидания, ленивый и беспечный дикарь далеко не праздно провел свой век на земле. Между песнею и пляской он успел сделать много славных дел и положить повсюду начало завоеванию природы человеком.
XI. Школа приготовительная
править
У дикарей нет ни школ, ни книг. Но это, конечно, не значит еще, что они не обладают никаким духовным богатством. Напротив, у самого развитого народа нет такой отрасли духовной деятельности, которая не была бы известна в своих начатках и дикому племени.
Первое духовное богатство дикаря — это его язык. В прежние времена думали, будто дикарям не дано говорить по-человечьи. Про гуанчей рассказывали, например, что они только и умеют, что свистеть по-птичьи, а дикарей племени кой-койнов в Южной Африке прозвали «косноязычными» — готтентотами, — и слышали в их говоре одно клохтанье и щелканье. Знаменитый капитан Кук сравнивал этот говор с шумом, происходящим при отхаркивании. «Но, — прибавляет он, — европеец вряд ли издает при харканьи такое множество хриплых и свистящих гортанных звуков».
При более близком знакомстве с дикарями европейцы, однако, убедились, что они напрасно клеветали на своих меньших братьев по человечеству, утверждая, будто им неизвестна человеческая речь. Правда, и по своим звукам (в австралийском языке, например, нет многих наших согласных, а язык бушменов имеет, наоборот, неизвестные нам прищелкивающие звуки) и по строению языки дикарей значительно разнятся от европейских. Но все же они остаются такою же членораздельной речью, как любой из языков развитых народов. Дикари имеют свой запас слов, и, хотя не обладают учебниками грамматики и синтаксиса, все же строят свою речь по известным строгим правилам. Это сходство важнее всего остального различия. Как сами дикари — только меньшие братья в семье народов, населяющих землю, так и их язык — только первичная форма членораздельной речи, составляющей драгоценное достояние всего человеческого рода [Подробнее о первобытной речи человека рассказано в 4 книжке «Великой семьи человечества», в очерке «Слово о слове»].
Язык дикарей, как и весь их быт, много беднее и грубее языков развитых народов. У него нет еще таких разнообразных форм и оборотов речи, какими пользуемся мы. И запас его слов тоже много скуднее нашего. Это неудивительно. Слово ведь служит для выражения понятия, а понятий у дикарей, конечно, гораздо меньше, чем у развитого европейца. Дикарь хуже его разбирается в окружающем мире и потому о многих, известных нам, вещах ничего не знает. Особенно же трудно дается дикарю то, что мы называем обобщениями. Австралийцы располагают названиями для каждой породы дерева, растущей в их краях, но не имеют слова для обозначения «дерева» вообще; ибо они не догадались еще, что высокий стройный эвкалипт, цветущая акация и пузатое фляжское дерево — предметы однородные. Так и гавайцы не знают, что это за штука такая-- «цвет», хотя для каждого цвета в отдельности-- синего, красного, белого, черного и т. д. — имеют наименования. А тасманийцы совсем не знали таких качественных прилагательных, как «твердый», «мягкий», «теплый», «холодный».
Самые употребительные у нас выражения отсутствуют в словаре дикарей. И в то же время они располагают необычайным разнообразием обозначений для некоторых других вещей. Мы, впрочем, уже знаем, что дикарь, это-- человек, у которого избыток уживается бок о бок с самой жестокой нуждой. Так и в его языке. Негры племени гереров, со страстью занимающиеся скотоводством, одним и тем же словом обозначают цвет зеленого луга и голубого неба. Но зато они обладают десятками названий различных мастей рогатого скота и считают того человека безнадежно тупым, кто не подберет слов для обозначения различных оттенков бурой шерсти. Так и у самоедов существует 12 обозначений различных серых и бурых окрасок шерсти северных оленей.
Как и всем своим скромным достоянием, дикарь умеет с поразительным искусством владеть тем скудным запасом слов, которые составляют его речь. Его рассказ становится чрезвычайно живым и выразительным, благодаря тому, что он говорит не только языком, а как бы всем своим существом, — меняющимся выражением лица, жестами рук, движением всего тела. Недостаток в выражениях он пополняет также искусным повышением и понижением голоса, незаметно переходя от речи к пению и передавая так слушателям свое настроение. У нас, пожалуй, только в театре еще можно видеть и слышать нечто подобное по живости и выразительности. В обыденной же жизни мы, обладая богатым запасом слов и точными формами речи, разговариваем часто, даже не глядя на собеседника. А для дикаря жесты являются таким необходимым дополнением его речи, что рассказчику нужно, чтобы его видели.
Один путешественник рассказывает, например, про бушменов: «Они перемешивают свой разговор таким количеством знаков, что их невозможно понять в темноте, и, когда им нужно сообщить что-нибудь друг другу ночью, они бывают вынуждены собраться вокруг костров». То же передают и о некоторых других дикарях.
Один белый, живший долго среди краснокожих команчей, говорит о них: «Мужчины, беседуя друг с другом в своих хижинах, сидя на шкурах и скрестив ноги подобно туркам, не только говорят, но и делают, для подкрепления своих слов, известные знаки руками, так что их могли бы одинаково понять и слепой и глухой.
Положим, я встречаю индейца и хочу спросить его, — не видал ли он шесть повозок, запряженных волами, и при них троих мексиканцев, троих погонщиков-американцев и одного верхового? Для этого я делаю следующие знаки: я указываю на него, что значит „ты“; затем на его глаза, означая этим „видеть“; далее, я поднимаю все пальцы правой руки и указательный левой, подразумевая „шесть“; после того, образуя два круга, сближая конец каждого указательного пальца с концом большого, и вытянув руки, делаю кистями их подобие вертящихся колес, выражая этим „повозку“, потом, сделав обеими руками известные движения вверх с обеих сторон головы, я обозначаю „рога“, т. е. рогатый скот; далее, сперва поднимаю вверх три пальца, а потом, приложив вытянутую кисть правой руки к подбородку под нижней губой и сделав ею движение прямо вниз до половины груди, я обозначаю „борода“, подразумевая мексиканцев; затем, снова подняв три пальца и проведя правой рукой слева направо перед своим лбом, я обозначаю „белый лоб“ или „бледнолицый“. Наконец, я поднимаю вверх указательный палец, выражая этим „один“ человек; а затем, посадив указательный и средний палец правой руку на указательный левой, представляю человека верхом и придаю рукам движение вверх и вниз, подобно скачущей лошади с всадником на спине. Этим способом я спрашиваю индейца: „Ты, видеть, шесть повозок, рогатый скот, три мексиканца, три американца, один всадник“.
Если он поднимет один указательный палец и затем быстро его опустит, как бы указывая что-нибудь на земле, это значит „да“; если же он поведет им из стороны в сторону, словно искал что-нибудь и не нашел, — это означает „нет“. Времени для всех этих жестов потребуется приблизительно столько же, как если бы вы сделали тот же вопрос словами».
Искусство изъяснения знаками достигло у краснокожих такой степени совершенства, что они могли целыми часами вести между собой безмолвную беседу. Такой «ручной язык» оказывает дикарям повсюду незаменимые услуги. Живут дикие племена разобщенно, их речь не закреплена в письме, и потому у них постоянно меняются слова; так выходит, что каждое бродячее племя вырабатывает постепенно свое наречие, непонятное для соседей. Поэтому объясняться между собою члены разных племен могут только при помощи языка знаков. Этот язык понятен ведь для всех.
Известный путешественник Ливингстон рассказывает, как глухонемой негр объяснялся с ним теми же знаками, к каким прибегают его европейские братья по несчастью. А когда в наши большие города привозили напоказ эскимосов, они чувствовали себя менее одинокими, когда к ним приходили в гости глухонемые дети: эскимосы тотчас же заводили с ними оживленный разговор на всемирном языке знаков. Так и краснокожие, попав в какой-нибудь шумный американский город, обнаруживали большую радость при встрече с глухонемыми, совершенно как путешественники в чужой стране радуются встрече с людьми, говорящими на их родном языке.
Своей безмолвной речью дикари пользуются и на охоте, где всякий неосторожный звук может спугнуть чуткую дичь.
Австралийцы, охотясь вместе, обмениваются между собой исключительно знаками. Указательный палец, которому придается прыгающее движение, служит указанием кенгуру; вытянутые большие пальцы — опоссума; вся вытянутая рука ребром — рыбу.
А вот как объясняются на охоте бушмены: «Появилось девять бушменов, изнуренных голодом, — рассказывает один наблюдатель. — Они выстроились в одну линию на расстоянии двухсот шагов друг от друга и начали описывать полукруги то в одном, то в другом направлении. Таким образом они в короткое время могли обследовать большое пространство. Когда кто-либо из них замечал след, он молчаливо поднимал дротик. Этот знак, повторяемый соседями, доходил до последних звеньев цепи, и все охотники направлялись к указанному месту. Они напоминали хорошо дрессированных собак. На правом фланге был обнаружен след большой антилопы. Все молча сошлись на совет и объяснились дротиками. Двое самых молодых и ловких начали подкрадываться и скоро исчезли. Точно так же молча они вернулись и повели товарищей».
Негры выработали себе другой бессловесный, хотя и не беззвучный язык: они сообщают друг другу, как бы по телеграфу, путем барабанных звуков, весьма сложные вести.
«При помощи барабанного языка, — рассказывает один путешественник, — черные могут сноситься между собой на расстоянии целых верст, чтобы что-нибудь узнать, рассказать какую-нибудь историю, призвать кого-нибудь или даже высмеять и выругать его. Барабанный язык — это настоящее наречие, изучение которого представляет для европейца большие трудности, тем более, что негры стараются держать его в тайне».
Среди ночной тиши ухо путешественника по внутренней Африке часто ловит звуки этой барабанной речи, несущиеся с разных сторон то частой отрывистой дробью, то тягучими ударами. Таким «телеграфом» кроме негров пользуются еще многие океанийцы, а также и некоторые краснокожие.
Из самого жалкого материала дикарь может приготовить превосходные вещи: мельчайшие кусочки плавучего дерева превращаются под рукой эскимоса в совершенное охотничье орудие, а скорлупа кокосового ореха под резцом полинезийца — в роскошный сосуд. Так и из скудного запаса слов, вошедших в его бедный язык, дикарь умеет сплетать настоящие цветы поэзии и красноречия.
Песня, можно сказать, никогда не сходит с уст дикаря. И как в своем хозяйстве он привык пользоваться самодельными предметами, так и слова и мотив песенки каждый дикарь придумывает собственные.
Один английский путешественник говорит:
«Для австралийца песни то же, что для нашего матроса щепотка нюхательного табаку. Если он сердится-- он поет; доволен-- поет; голоден — поет; и, конечно, особенно весело поет, когда напьется „огненной водой“ до опьянения».
Песни этих дикарей, на живую нитку сшитые, очень незатейливы и показывают нам, что высокий дар поэтического творчества дался людям не сразу. Послушайте для примера несколько песен диких австралийцев.
Возвращаясь с удачной охоты, племя затягивает что-то вроде победного марша, «Нарриньери идут», — вещает их песнь.
Нарриньери идут.
Сейчас они придут.
Все несут кенгуру И идут быстро.
Нарриньери идут.
Вернувшись усталый домой, австралиец поет:
Теперь я утомился.
Через всю Иерну сюда
Дорога бесконечно длинна.
А после сытного обеда он в песне вспоминает впечатления прошедшего дня:
Кенгуру бежал быстро,
А я еще быстрей.
Кенгуру был жирен,
А я его съел.
Кенгуру, кенгуру!
В песне он высказывает и свои наивные мечты:
Горох, который едят белые,
Охотно бы я поел.
Охотно бы я поел.
Своим воинственным чувствам австралиец тоже дает исход в песне. Собираясь в битву, он поет заодно со своими товарищами:
Колите врага в лоб,
Колите его в грудь,
Колите его в печень…
— и т. д.
В большом ходу у австралийцев и насмешливые стишки. Однажды европейцу довелось слышать такую песенку, сложенную тут же австралийцем про своего длинноногого собрата.
Вот так нога,
Вот так нога,
У тебя ноги, как у кенгуру!
Когда дикари собираются вместе для танца или для работы, у них складываются хоровые песни. То один, то другой из них, — или же какой-нибудь испытанный запевала, — поет придуманную им фразу, а хор подхватывает припев.
При таком хоровом пении всякая работа идет дружнее и лучше ладится, и поэтому рабочие песенки распространены повсюду среди дикарей; их поют и при плетении цыновок, и при размоле муки, и при гребле, и при всякой другой ручной работе.
Первоначально эти песни имели мало смысла и состояли больше из ничего незначущих восклицаний. Потом в них стали влагать больше содержания и излагать в песне какое-нибудь происшествие дня или вплетать в нее какую-либо шутку.
Один английский путешественник рассказывает о негритянке, оказавшей ему в крайней нужде радушный прием. Она велела своим девушкам дать ему подкрепиться и устроить ему постель, а когда это было сделано, посадила их опять за пряжу хлопка. И сквозь сон путешественник долго еще слышал, как девушки пряли, облегчая себе работу хоровым пением. Одна песня была, очевидно, тут же сложена, ибо в ней говорилось про пришедшего бедного «белого человека». Ее мелодия звучала нежно и жалобно, а смысл ее был таков:
Ветры шумели, падал дождь,
Бедный белый человек, такой усталый и слабый,
Сел под сенью нашего дерева!
У него нет жены, которая бы намолола для него зерна,
Нет матери, которая наполнила бы ему чашку молоком.
Так запевал один голос, а остальные подхватывали затем хором:
О, окажите милосердие белому человеку,
Ни жена ни мать не заботятся о бедном.
Чем содержательнее становилась хоровая песнь дикаря, тем больше выделялись среди прочих искусные запевалы, умевшие сложить на всякий случай складную песню. Так появляются у дикарей особенные «певцы», поэты. Они слагают песни уже не только для себя, а для всего племени. Они учатся друг у друга, перенимая удачные выражения и красивые мелодии, совершенствуются в умении подбирать звучный стих, меткое слово и картинное сравнение. И тогда поэтическое творчество становится особым занятием среди прочих, которому посвящают себя немногие избранники.
Такого развития достигла поэзия у островитян Великого океана. Они выработали у себя настоящий несенный язык, богатый картинными сравнениями. Конец жизни-- смерть сравнивается в их песнях с захождением солнца. Невежество они называют «ночью ума». Скромность они обозначают тем же словом, которым называется у них вечерний мягкий свет. Свертывание парусов сравнивается у них с складыванием крыльев.
Поэтический талант островитяне считают даром свыше. Их поэты рассказывают, что во сне они были перенесены в «призрачный мир, где божественные существа научили их песне». На островах Тонга они удалялись в уединенные величественные местности, чтобы там сложить свои песни. Они любили природу и воспевали ее красоту. Вот одно из их поэтических произведений (в переводе оно, конечно, потеряло свой размер):
"Пойдем в Лику полюбоваться заходом солнца.
Послушаем там пение птиц и воркование голубя.
Там, на склонах, мы нарвем цветов и сплетем венки…
Стоя неподвижно на склоне, затаив дыхание, вперим взоры вниз в даль моря и глубину его.
Моя душа возвышается, когда я созерцаю в глубине прибой волн, напрасно пытающихся пробить твердую скалу.
О, насколько счастливее чувствуешь себя здесь, чем в селении!
Но уж вечер, пора идти домой.
Чу! Доносятся звуки песен!
Не готовятся ли то наши к ночному поминальному танцу на могилах в Танее?
Так идем же!
Как не вспомнить счастливых времен, когда война не разорила еще нашей страны!
Горе! Страшная вещь — война!
Посмотрите: опустошена страна и беспощадно избиты сотни людей.
Без крова остались вожди.
Довольно же нам предаваться мечтаниям!
Война в нашей стране!
Страна Фиджи пришла с войной в нашу страну Тонга!
Теперь и мы должны сделать, как они ".
Имеет и Африка своих певцов. Они бродят по стране, причудливо наряженные, и, наигрывая на струнном инструменте, поют свои песни и передают нараспев рассказы о своих путешествиях и приключениях. Их всюду встречают почет и уважение, и даже во время войны они безбоязненно могут передвигаться по всей стране — их никто не тронет. У них сложился свой песенный язык, о происхождении которого они рассказывают следующую прекрасную легенду:
«Великий дух, создав человека, стал говорить на странном языке — цветистом и картинном. Никто не мог его понять. Люди приняли его за безумца и бросили в море. Одна рыба проглотила его. Рыбак, поймав эту рыбу и съев ее, тоже заговорил чудесным языком. Он был побит камнями и зарыт глубоко. Ветер пустыни раскрыл его могилу и занес несколько пылинок его праха на охотника. И охотник заговорил тогда таинственным языком о неведомых предметах. Люди испугались, убили охотника. Они растерли его тело в порошок, такой же мелкий, как песок пустыни, и развеяли его по ветру. Один человек, который играл на струне, натянутой на тыкве, вдохнул несколько песчинок праха охотника. И тотчас же он запел подобно струне, и его песнь заставила всех плакать. Из жалости его оставили жить. Так с тех пор певца жалеют всюду».
Как и хоровая песня, так постепенно складывались у дикарей их сказки, сказания, басни, пословицы.
Что бы ни бросилось в глаза дикарю в окружающем его мире, у него живо складывается какое-нибудь своеобразное объяснение того, что он видит. Незатейливая сказка готова в его воображении, и он рассказывает ее своим родичам, когда вечером все соберутся вокруг ярких костров. Если его сказка покажется удачной, ее рассказывают вновь и вновь, по прихоти изменяя и дополняя ее. И так она подчас переживает своего творца и передается от отца к сыну.
Сказки, которые европейцам удалось слышать в диких странах, иной раз бывают столь же бессмыслены и несвязны, как те, что сочиняют наши дети. Но наряду с такими неудачными, у дикарей есть и другие, которые не уступят нашим лучшим народным сказкам.
Среди сказок дикарей иные до поразительности схожи с теми, что мы привыкли слышать в детстве. В одной сказке негров-каффров рассказывается, например, как двое сирот-близнецов, брат с сестрой, убегают от своей злой мачехи. Как Ваня и Маша в нашей сказке, они спасаются при помощи хитрости. Во время бегства они перебираются через реку, благодаря услугам белого селезня.
Есть у дикарей и свои героические сказания, воспевающие старину и подвиги чудесных предков. Бакаири в Бразилии рассказывают о том, как их родоначальники Кери и Каме дали людям основы общежития и поставили для их блага солнце на небо, чтобы оно светило и грело им.
Полинезийцы приписывают много чудесных дел своему предку Мауи. Это он изобрел дротики и крючья для ловли рыб, похитил огонь у подземного бога, создал первое домашнее животное — собаку, поймал, наконец, в ловушку солнце и заставил его совершать свой небесный обход в правильные сроки. До этого, по уверениям полинезийцев, солнце было лентяем и гулякой и ходило по небу, не зная ни времени ни порядка.
Часто, собираясь вместе для обсуждения своих мирских дел, дикари достигали настоящего искусства в произнесении сильных речей и в ведении споров. Краснокожие ораторы вызывали особенное восхищение у слышавших их европейцев.
Как и в своей поэзии, дикари любят прибегать в своих речах к картинным сравнениям и цветистым выражениям. «Черная туча поднимается на небе», говорил краснокожий оратор вместо того, чтобы сказать: «нам грозит война». — «Зарыть в земле топор» — значило «заключить мир». — «Вы говорили губами, а не сердцем», — укорял оратор того, кого подозревал в желании обмануть. И, обращаясь к своим слушателям, предупреждал их: «Не слушайте пения птиц».
Свои речи краснокожие произносили всегда тоном глубокого убеждения; каждое слово их было взвешено, ничего лишнего они не говорили. «Слушая их, — свидетельствует один путешественник, — можно ясно видеть, что они искренно верят в то, что говорят».
Дикарь не только поэт и оратор, — он музыкант. Музыку дикари повсюду страстно любят.
Когда Колумб высадился на острове Кубе, островитяне были очарованы звоном колокольчиков, которые привезли с собой испанцы; не колеблясь, они отдавали слитки золота за эти мелодичные инструменты.
Ливингстон рассказывает, что чернокожие воины были однажды до слез тронуты гимном, который он пропел в их собрании. А ниам-ниамы, страшные для своих соседей людоеды Африки, до того увлекаются, играя на своих жужжащих и звонких мандолинах, что забывают и еду, и питье; целые ночи напролет просиживают они за такой игрой. И про других негров путешественник говорит: «Некоторые любители музыки „пощипывают“ свой инструмент с утра до вечера и когда проснутся ночью, тотчас же принимаются за свое музыкальное упражнение».
Музыкальных инструментов, от самых простых до очень сложных, дикарь придумал такое множество, что из них можно было бы составить целый оркестр. Впрочем, странствующие чернокожие музыканты Африки действительно составляют между собой оркестры и задают настоящие концерты.
Самый простой род музыки у дикаря состоит в отбивания такта во время плясок и пения. В Полинезии иной раз пользуются для этого тем природным барабаном, который представляет собой грудная клетка человека: левую руку кладут на грудь, а правой колотят по ней. Или еще заставляют в такт хрустеть свои пальцы.
Самый первобытный вид барабана мы находим у австралийцев: там женщины туго натягивают между бедер свой кожаный передник и отбивают по нем такт папочками. У других дикарей есть уже настоящие барабаны в самых разнообразных видах; негры и некоторые островитяне Тихого океана очень любят барабанную музыку и на наш вкус даже слишком злоупотребляют ею.
На Соломоновых островах в торжественных случаях появляются целые оркестры из двадцати человек, причем половина музыкантов бьет в большие и толстые бамбуковые барабаны. Нужно ли говорить, что музыка выходит тут более громкою, чем приятною.
Срезав тростник, дикарь умеет сделать из него свирель-- этот прообраз всех духовых инструментов человека. На такой свирели он выводит мелодии не только ртом: таитские музыканты играют на ней носом и исполняют таким образом несколько простых мелодий из трех или четырех нот. Бразильские дикари умеют выделывать флейты из костей человека и животных, а туземцы Новой Зеландии превращают раковину в трубу. Негры делают себе трубы из рогов антилопы и из слоновой кости. Путешественники с восхищением говорят об искусстве, с каким черные горнисты разыгрывают самые трудные пьесы.
Из своего пука дикарь тоже научился извлекать звуки: так создал он первый струнный инструмент. Некоторые негры и теперь играют на луке. Чтобы их игра выходила звучнее, они прикрепляют к луку пустую тыкву, а чтобы извлечь из тетивы различные звуки, она натягивают ее сильнее или слабее, с помощью скользящего по ней кольца [См. таблицу «Искусства и ремесла у кафров», при очерке IX. Там изображен этот первобытный струнный инструмент].
У негров встречаются также инструменты, похожие на нашу арфу и цитру. Есть у них даже нечто вроде переносного фортепиано, — так называемое «маримбо». Оно состоит из 15-20 деревянных пластинок различной толщины, издающих разные звуки; а чтобы звук лучше отдавался, под деревянными клавишами укреплены пустые тыквы. Негры играют на них, держа четыре палочки в руках так, что могут извлекать по четыре звука сразу. Получается в высшей степени приятная для слуха музыка, хотя в ней трудно уловить какую-нибудь мелодию.
С неменьшим воодушевлением, чем песне и музыке, предаются дикари и художественному творчеству. Посещающие их европейцы не раз приходили в немалое изумление от художественного таланта грубого дикаря. И, что всего замечательнее, — самые грубые среди диких племен, — те, что промышляют только охотой, — оказались самыми искусными рисовальщиками. Этому, впрочем, нашли объяснение. Охотничья жизнь постоянно развивает в дикаре тонкую наблюдательность, меткость глаза, твердость руки: без этих качеств ведь невозможно вести удачную охоту. Так дикарь проходит лучшую художественную школу.
Его меткий глаз правильно улавливает все характерные линии фигуры, а твердая рука ловко и верно передает на камне, кости или дереве схваченную глазом линию.
Так, в стране диких охотников, вдоль отвесных стен скал, создались целые галереи картин.
Большинство их изображает животных. Австралийцы представляют на своих рисунках акул, с их верными спутниками-- рыбами-лоцманами, или собаку, жука, краба, кенгуру и т. д. А на бесплатных выставках произведений бушменских рисовальщиков можно видеть слонов, носорогов, жираф, буйволов, антилоп, страусов, обезьян, гиен — словом целый зоологический музей.
Среди изображений легко различить также и представителей человеческих типов юга Африки; тут есть портреты самого малорослого бушмена с луком, а наряду с ним-- изображение высокого кафра с копьем-ассегаем и, наконец, представителя белой расы — бура, в широкополой шляпе, с его ужасным огнестрельным оружием [К очерку XIV — «Как и из-за чего дикари ведут между собою войны» — приложен характерный рисунок бушменов, изображающий их битву с кафрами].
Лучшие бушменские рисовальщики знакомы уже с тем, что наши учителя рисования называют «законами перспективы»: фигуры, которые нужно представлять себе более отдаленными, они изображают в меньших размерах, чем те, что должны быть впереди них, ближе к зрителю. От этого рисунок становится гораздо живее. Кстати здесь нужно заметить, что древние египтяне не имели понятия об этом важном правиле рисования и представляли на своих картинах все фигуры, — отдаленные и близкие, — в одинаковых размерах. Дикому бушмену есть, значит, чем гордиться.
Мы уже знаем, что дикаря большие охотники до всяких украшений и мастера украшать всячески свою утварь, оружие и другие предметы обихода. Глядя на такие накрашенные и резные узоры, можно подумать, что они измышлены причудливым творческим воображением дикого художника. Но на самом деле это не так.
Внизу налево — пруд; направо — дом еврoпeйца-колониста. В следующем ряду изображена пляска корроборри. Еще выше — ряд отдельных сценок: два человека, с топорами в руках, намереваются убить змею. Рядом — охотник, стоя в лодке, преследует какую-то птицу. Далее, опять пруд с плавающими птицами. Повыше налево — человек с помощью топора взбирается на эвкалиптовое дерево. Правее от него — несколько птиц-эму, кенгуру и два человека: один с ружьем, — другой с трубкой во рту.
Когда дикого австралийца спросили, откуда он взял узоры, которыми украсил свей плащ, он ответил, что образцами для них ему служили следы, оставляемые на коре одной гусеницей, а для рисунков-- кожа змеи и ящерицы. А в хижине предводителя племени бакаир в Бразилии любопытствующему европейцу так объяснили орнаменты, которые тянулись в виде фриза вдоль стен: волнообразная линия с перемежающимися точками изображает гигантскую змею-анаконду с ее большими темными пятнами; ромб с зачерненными углами-- известный вид рыбы, водящейся в лагунах; а треугольник-- отнюдь не просто геометрическую фигуру, а маленький треугольный передник, который носят тамошние женщины.
Значит, несмотря на весьма причудливый вид узоров, дикарь не выдумывает их просто из головы. Он воспроизводит на них только то, что видит кругом. Постепенно, однако, он упрощает и изменяет срисованные линии и фигуры, и так из-под его руки выходят узоры, которые не похожи ни на что в природе и в с биходе.
Так произошли и все наши узоры. Теперь нам уже трудно открыть их происхождение и былой смысл. Однако наши вышивальщицы и кружевницы видят еще в непонятных для нас узорах сходство с некоторыми определенными предметами внешнего мира. Так, олончанка, заполняя какой-нибудь большой узор различными швами, видит в каждом стежке «елочку», «березку», «сосенку», «ягодку», «бороздку» или еще «звездочку». В Рязанской губернии отдельные, ничего не говорящие нам, узоры носят названия: «бабочки о шести рожках», «вороньи глазки» и т. д. А у мордовцев узоры зовутся: «цвет гречихи», «яблоко», «заячий хвост».
У дикаря мы находим не только начало всех наших искусств, — он стал уже знакомиться и с теми науками, обладание которыми составляет силу и гордость белого человека.
Нет дикаря, который бы не был посвящен в начатки искусства счисления. Но, конечно, большинство дикарей еще очень плохие математики, и они неоднократно срезались, когда их пробовали экзаменовать их белые гости.
Но свидетельству немецкого ученого путешественника, бушмены не могли считать дальше двух. У ботокудов есть только одно единственное числительное: «один». Все выше этого количества определяется словом «много»; впрочем несколько единиц они все-таки сумеют счесть и покажут пальцами рук, сколько у них вышло. Европейцу неоднократно приходилось наблюдать, в каком забавном затруднении оказывается иной дикарь, когда ему приходится разрешить какую-нибудь пустячную для нас числовую задачу и определить словом какое-нибудь количество.
Один готтентот, находя, что его хозяин-голландец хочет его заставить работать дольше, чем следует по уговору, пришел жаловаться судье. «Мой баас (господин), — сказал он, — уверяет, что я должен служить ему вот столько (здесь он вытянул левую руку и кисть и показал мизинцем правой руки на середину предплечья), а я говорю, что я должен служить ему вот столько», и при этих словах он дотронулся пальцем только до сочленения кисти…
А вот что рассказывает один английский ученый про математические познания племени дамарров, соседей готтентотов.
«Когда вы совершаете с ними торг, вы должны платить за каждую овцу особо. Так, например, если в обмен за одну овцу полагается давать две пачки табаку, то любой дамарра придет в большое затруднение, если взять у него две овцы и дать ему четыре пачки. Я раз поступил таким образом и видел, как мой продавец отложил особо две пачки и глядел через них на одну из овец, которых он продавал. Убедившись, что за эту было заплачено по справедливости, он с удивлением смотрит на оставшиеся две пачки, перебегая глазами от пачек к овцам и обратно и совершенно теряясь в счете. В голове его становится туманно и смутно, и, утомленный неразрешимой задачей, он совершенно отказывается от сделки. Приходится вложить ему в руку две пачки и увести одну овцу, а затем дать другие две пачки и увести вторую».
Не все дикари, однако, такие плохие счетчики. Многие из них подвинулись вперед в арифметике, догадавшись воспользоваться той счетной машиной, которой снабдила человека сама природа: они ведут счет по пальцам рук и ног, полагая на каждую единицу по пальцу. От такого счета получили свои названия и их числа. Индейцы-таманаки в Южной Америке, дойдя в счете до 5, обозначают его словом «целая рука» (по числу пальцев); «шесть» на их языке значит — «один палец с другой руки» «семь» — «два с другой руки» и так далее до десяти, или «до двух рук». Затем счет так же продолжается на ногах: 11 это — «один (палец) с ноги», 16 — «один (палец) с другой ноги», 20 получает название «одного человека», — числа всех пальцев у человека. Так ведут свой счет и многие другие дикари: «рука», «нога», «человек» составляют у них обычные числительные.
Когда эскимосу нужно выразить число 24, он говорит «четыре на другом человеке», обозначая этим, что 24 соответствует количеству всех пальцев одного человека с прибавлением четырех пальцев другого. Еще большие количества считают «человеками», то есть совокупностями в двадцать единиц. Слова «сорок пять» передаются на языке туземцев Гвианы так: «биам — локо — абар — дакобо — таже — аго», что значит: «два человека и одна рука сверх того». Нам после этого не покажется непонятным, почему сибирские чукчи, вместо «считать», говорят «пальчить», а вместо «сколько?» спрашивают «сколько пальцев».
Счет по пальцам не забыт еще вполне и образованным европейцем: к нему прибегают, когда начинают учиться арифметике. Наши же предки совсем не знали еще другого счета; об этом нам напоминает числительное «пять», находящееся в очевидном родстве с словами «пясть» и «пята». На такое незнатное происхождение искусства счисления европейцев указывает и установившийся у них обычай вести свой счет десятками. Первоначально первой единицей высшего разряда считалось число «пять», то есть число пальцев руки, а второй — десять; но потом нашли, очевидно, число пять слишком незначительным, чтобы производить его в высший ранг и разжаловали его в простые рядовые. Впрочем, от этого пострадали и все остальные «чиновные» числа, заняв низшие разряды, и прежде всех — число «десять», которое стало теперь первой единицей среди высших разрядов. Теперь уже никто среди нас не помнит о былом счете «пятками», только, изображая числа «римскими цифрами», мы бессознательно отдаем последнюю дань этому древнему счету. Знак для пяти — V (этот знак произошел от сокращенного изображения руки, то есть ее двух крайних пальцев) служит здесь как бы основным для дальнейшего счета. Ибо. следующие числа до десяти изображаются соответственным прибавлением черточек-единиц, и так получаются цифры: VI, VII, VIII, а первоначально и — VIIII. Наконец, «десять» получается из соединения двух знаков V, обращенных друг к другу своими вершинами, т. е. X.
Чтобы облегчить себе счет, дикари иных стран придумали пользоваться вместо пальцев мелкими предметами-- камешками, семечками, раковинами и т. д. На африканском рынке можно видеть черных торговцев, ведущих свои счета при помощи голышей; когда они доходят до пяти, они откладывают камешки в сторону в виде отдельной маленькой кучки и считают затем такие кучки. Уже маленькие дети предаются здесь расчетам при помощи таких кучек, и эти постоянные упражнения развивают в неграх немалые арифметические способности. Недаром же иорубы в западной Африке в виде оскорбления употребляют выражение: «ты не знаешь, сколько будет девятью-девять».
Островитяне Южного океана идут еще дальше: отсчитав раковинами или камешками десять единиц, они откладывают в сторону не всю кучу из десяти предметов, а только один кусок кокосового ореха. А когда у них наберется десять десятков, — они прибирают эти куски и кладут на их место новый большой кусок, служащий для изображения сотни. Так они доходят в своем счете и до тысяч. На этом способе счета основаны и те «счеты» с двигающимися по проволоке шариками, которые были изобретены китайцами, а от них перешли и к европейцам.
Как счет, так и первые измерения дикарь начал производить при помощи своего тела: Так, ведь, произошли первые меры длины и у развитых народов — «локоть», «пядь», «ладонь», «фут» (т. е. стопа), «четверть», «маховая сажень».
Чтобы измерить высоту какого-нибудь Предмета, панамские индейцы прибегают к. следующему хитроумному способу. Если нужно, например, определить высоту дерева, они идут до того места, откуда, опустив голову меж широко расставленных ног, можно увидать как раз его верхушку. Чем выше дерево, — тем дальше, конечно, наблюдателю нужно отойти для того, чтобы увидать между ног его верхушку. Поэтому, чтобы определить относительную высоту дерева, индеец вымеряет шагами расстояние от места, куда он должен был дойти, до основания дерева. Благодаря постоянному упражнению, дикари достигли такой точности при подобном измерении, что не уступят, пожалуй, нашим землемерам с их сложными инструментами.
Счет времени дикари ведут по тем переменам, которые наблюдают в животном и растительном царстве, в состоянии погоды, или в расположении звезд на небе. Индейцы оджибвеи считали по порядку: луну (т. е. месяц) дикого риса, луну падающих листьев, луну льда, луну лыж и так далее.
У земледельческих негров месяцы называются по имени тех полевых работ, которых они требуют. Название отдельных месяцев в календаре полинезийцев напоминают нам тоже о земледельческом хозяйстве: седьмой месяц в году новозеландцев (наш декабрь) носит название: «теперь едят свежие бататы»; восьмой — «бататы зарывают на хранение».
У фиджийцев наш холодный февраль соответствует времени начала цветения тростника и потому носит название: «цвет тростника мал», а следующий месяц — «цвет тростника велик».
Апрель, когда природа рядится у нас в новый, свежий наряд, для фиджийцев-- «луна (месяц) рассеяния», ибо тогда осыпаются у них листья на деревьях. А в мае они уже выкапывают свои корнеплоды и потому дали этому месяцу титул «луны копания».
Дикаря умеют различать также и времена года. Один индеец, спрошенный, когда умер его отец, ответил: «три дождливых сезона и три зимы тому назад». На Новой Гвинее год разделяется по смене чередующихся ветров-муссонов. Другие островитяне Великого океана различают два времени года, смотря по положению некоторых звезд на небе.
Год свой дикари начинают в связи с самыми различными явлениями. Так индейцы-крики встречают новый год на празднике жатвы, а новозеландцы приурочивали это торжество к появлению на звездном небе Плеяд. Иные дикари научились вести счет и большим срокам времени, чем год: на некоторых островах в Полинезии ведется счет по поколению, заменяющий здесь наш счет по векам.
У киргизов период времени в двенадцать лет составляет «круг», и каждый год имеет в нем, смотря по занимаемому им месту, свое особое название: 1-й год — «мышиный», 2-й — «коровий», 3-й — «барсовый» и т. д. до 12-го, который носит название «свиного». Когда у одного старика-киргиза спросили, сколько ему лет, он ответил: «пять мышиных».
Это значило, что он в пятый раз встречает мышиный год, то есть прожил 5х12=60 лет.
Чтобы вести точный учет времени, дикари завели у себя даже род календарей. Когда индейцу предстоит что-нибудь предпринять в определенный срок, он связывает в пучок столько палочек, сколько осталось до этого срока дней, а затем каждый вечер выдергивает по палочке: это заменяет ему вполне наш отрывной календарь.
А когда новозеландский вождь готовит торжество, он посылает тем соседям, кого считает своими друзьями, веревочки со столькими узелками, сколько дней осталось до торжества. Получивший такое приглашение не забывает каждый день спускать по узелку, и так все гости являются безошибочно к назначенному дню.
Для учета летящего времени дикари делают еще деревянные бирки с зарубками: на нашем рисунке изображен такой первобытный календарь, встречаемый у кочевников Сибири.
Есть у некоторых дикарей уже и часы: у индейцев племени зуни перед каждой палаткой водружается шест, и по отбрасываемой им тени дикари определяют часы дня.
За время своей долгой скитальческой жизни дикари успели близко ознакомиться с тем краем, что достался им в удел. Они знают в нем каждый ручеек, каждую тропинку, каждое дерево, каждую скалу. Путешественникам много раз приходилось удостоверяться, что дикарь разбирается в родной глуши лучше, чем иной горожанин в своем городе. Капитан Сарычев, объездивший северо-восток Сибири в XVIII веке, рассказывает про тунгусов: «Путь наш шел через горы, леса и тундры. Не было ни дороги, ни тропы, а тунгусы вели караван с такой же уверенностью, как ямщик мчит своих седоков по столбовой дороге».
Дикарь настолько точно подметил и запомнил все в родном крае, что может даже изобразить его вид, — начертить карту родных мест. Такими картами туземцев европейские путешественники неоднократно пользовались во время своих странствований по диким странам и всегда поражались их точностью и достоверностью.
Один вождь краснокожих, по прозванию Толстый Орел, набросал однажды по просьбе европейцев карандашом на бумаге карту. И хотя он в первый раз в жизни держал в руке карандаш и совершил свою работу в очень короткое время, — его карта оказалась гораздо вернее печатных карт европейцев.
Без дикарей, точно изучивших свою родину, европеец не нашел бы так скоро доступа и в суровые полярные страны. Много раз эскимосы содействовали успехам и славе полярных исследователей, изображая им самым точным образом строение берегов, расположение долин, холмов и ледников своих неприветливых стран.
Один путешественник так описывает работу этих первобытных географов: «Раньше всего они изобразили береговую линию, разделив ее по дням пути. После этого, при помощи песка и камней, они представили горные кряжи, а пользуясь кремешками, — острова, при чем старались соблюсти их относительную величину и возможно вернее передать их форму. В то время, как работа подвигалась вперед, собравшиеся кругом эскимосы высказывали некоторые замечания и делали поправки. Когда горы и острова были изображены, картограф при помощи деревяшек представил разбросанные по стране поселки эскимосов. Так постепенно возникла на наших глазах точная топографическая карта всего побережья от мыса Дебри до мыса Крузенштерна». Европейцы так доверяют верности карт эскимосов, что исправляют и пополняют по ним свои собственные.
Таких же искусных картографов европейцы открыли в островитянах Тихого океана, которые изготовляли морские карты из бамбуковых палочек. Во время своих частых и продолжительных плаваний они успели изучить родной океан на далеком пространстве. Таитянин Тупайя, приехавший с капитаном Куком посмотреть Европу, описал ему свои прежние плавания и перечислил до 80 островов, определяя их величину, положение, внешний вид и т. д. Сведения, сообщенные им, простирались на 900 килом, вокруг его родного Таити.
Так, без книг, руководств и учителей, дикарь превосходно изучил самоучкой отечественную географию. Он познакомился также во время своих скитаний и со всем растительным и животным миром своей страны; как огородник в своем огороде, знает он в своей стране всякое растение; как пастух свое стадо, — знает он всех населяющих ее живых тварей.
«Такие народы, как туземцы бразильских лесов, — говорит один ученый, — имеют названия для каждой птицы или зверя; голос, жилище и нравы этих животных они знают с такой точностью, что повергают постоянно в изумление европейского испытателя природы, которому они служат проводниками в лесной чаще».
Они знакомы со свойствами растений, знают, какие из них страшны своим ядом и какие отличаются своими целебными свойствами.
«Эти познания дикарей перенимали у них не раз их „старшие братья“ — европейцы.
Известно, что „хинин“ перешел к нам от индейцев. И если хорошенько поискать, то можно найти в нашей аптеке еще другие лечебные средства, доставшиеся европейцам от дикарей и сохранившие даже свои первоначальные названия. Так, например, вы найдете во всякой аптеке „ипекакуану“; это странно звучащее для европейского уха название заимствовано, как и самое средство, у бразильских дикарей, и значит — „маленькое подорожное рвотное растение“»…
Вот какая любопытная история приключилась с одним европейским ученым, путешественником по Австралии. В той стране растет одно с виду очень красивое дерево, которое туземцы зовут «вивага». Листья его покрыты снизу сплошь чрезвычайно тонкими волосками, вроде иголок; и концы этих волосков, проникая в тело, в ту же минуту вливают в него страшный по своей силе яд. Туземцы предупреждали ученого о губительном свойстве «виваги». Но упрямый ученый захотел непременно сорвать себе лист со странного дерева. Едва он успел коснуться листа своим пальцем, как вдруг почувствовал, что вся его рука до самого плеча омертвела, пальцы скрючились и прижались один к другому, и вся рука повисла, как отрезанная. Старый дикарь, который, к счастью, оказался подле путешественника, бросился во все стороны и начал поспешно собирать листья какого-то растения. Затем, нажевав этих листьев, дикарь раздел ученого до пояса и начал тереть разжеванными листьями онемевшую руку, пальцы и всю грудь. Мало помалу рука ученого, до сих пор бледная и окоченелая, начала розоветь, а затем стала и совсем здоровой.
Так дикарь спас европейца, втерев в его отравленное тело противоядие. Неуч научил тут ученого.
Дикарям вообще известно много разумных лечебных средств. Бушмены лечатся от упущения змей и скорпионов прививками их яда. Даяки на о. Борнео были знакомы с оспопрививанием раньше, чем с ним познакомились европейцы. У полинезийских врачей-знахарей есть клешни, морского животного для вскрытия нарывов. Их африканские коллеги прибегают часто к кровесосным банкам. Повсеместно дикари врачи-знахари умеют удачно производить очень трудные операции. Вот что рассказывает один ученый про медицину краснокожих дикарей С. Америки.
«Все важнейшие органы человеческого тела известны индейцам и называются ими особыми именами. Они знают, что кровь исходит из сердца, что дыхание происходит посредством легких и что мозг — орган умственной деятельности человека. У них, помимо знахарей, врачующих волшебными средствами, есть еще настоящие лекаря, мужчины и женщины, пользующие больных без всякого волшебства.
Им известно много лечебных трав, которые они тщательно сушат, толкут и хранят в мешочках. Резаные раны они постоянно промывают и умеют их зашивать; при переломах кости они делают перевязки и вкладывают поврежденный член в лубки, чтобы предупредить движение. Они умеют ставить банки из рога, высасывая из открытого конца воздух. Им знакомы слабительные средства, средства, останавливающие кровотечение; при отравлениях они удачно употребляют некоторые рвотные; они умеют делать припарки из различных трав, а также пластырь для нарывов. Как к восстановляющему силы средству, они прибегают к паровой бане».
Как видит теперь читатель, дикарь успел создать немалое духовное богатство. Как же он хранил его? Мы ведь бережем наши знания и нашу литературу в книгах, и потому неграмотному человеку у нас остается недоступным наслаждение теми духовными богатствами, которые накопили все образованные народы. Дикарь не знает книг и бережет свое духовное достояние иным способом: путем изустной передачи. Одно поколение учится тут у другого и, в свою очередь, передает воспринятое в детстве своим детям.
Однако совсем без письма не обходятся в своей жизни и дикари. У них есть своя грамота, — более грубая, чем наша азбука, но не менее интересная. Мы закрепляем нашу мысль черным на белом — в буквах, а дикари делают это в предметах и картинах.
Когда тунгус Сибири отправляется в дальний путь, он втыкает в. снег папку, наклоняя ее в одну сторону. Его собрат безошибочно и быстро прочтет по ней, в каком направлении ушел водрузивший этот знак. Если палка наклонена сильно, — он узнает, что ушедший расположится на стоянку где-нибудь вблизи; из того, что палка перегорожена колышком, а подле воткнута новая в другом направлении, — он прочтет: «я пойду в этом направлении, а потом сверну туда-то».
Это один образец «предметного» письма, а вот другие.
Тлинкиты в Америке пользуются собственным телом, как мы нашей памятное книжкой: для того, чтобы отметить себе на память какое-нибудь событие, вроде большого празднества, своих побед и т. д., они прокалывают в ушной мочке дыру и продевают через нее красную нитку, птичье перо или еще какую-нибудь мелочь. А у индейцев племени сиуксов волосы служили для записи их подвигов на поле брани: по орлиным перьям, различно подрезанным и окрашенным, которые воин носил в своем головном уборе, другие всегда могли прочесть, сколько врагов сразил он в бою, сколько «скальпов» снял с них и сколько ран получил сам.
На Палаузских островах в Великом океане туземцы передавали друг другу сообщения при помощи различных завязанных узелков на веревочке. Поэтому, увидав, как европейцы переписываются между собой, они обрадовались письму, как своему старому знакомому, и сказали, что по ихнему оно называется «русль», то есть «веревочка с узелками».
Один островитянин, поехавший посмотреть, как люди живут в Европе, всякий раз, когда узнавая по дороге что-нибудь любопытное, отмечал это особым узелком на веревочке. Матросы корабля в шутку назвали эти веревочки его «дневником». Однако любопытного оказалось в пути так много, что бедный палаузец совсем спутался в своих узелках и бросил свое «узловое письмо».
Северо-американские индейцы употребляли при совершении договоров другой вид предметного письма-- так называемые «вампумы»; то были пояса, состоявшие из шнурков с нанизанными на них раковинами. Их различали по величине и по цвету раковин, а также по сочетанию разноцветных шнурков. Послы, произнося свою речь, старались обратить внимание слушателей на сочетание раковин, которые находились в связи с содержанием их речи. Слова и раковины связывались так в одно целое в представлении слушателей, что, отдавая «вампум», посол говорил: «Этот пояс содержит мои слова». Если предложения посла принимались, то вампум оставался в качестве документа у вождя, и сколько бы у него таких шнурков ни было, — он отлично помнил, кто какой принес и что при этом говорил. Через известные сроки вождь собирал молодых людей своего племени, показывал им эти своеобразные документы и заставлял запоминать их значение. Рассказывают, что многие с точностью могли указать на поясе место, которое соответствовало известной части речи посла, подобно тому, как мы можем указать, на какой странице прочитанной нами книги напечатано то-то и то-то.
Таким образом вампумы вполне заменяли индейцам наши писанные документы.
Мы уже знаем, что дикари — искусные рисовальщики; слыхали мы также, как картинно и образно привыкли они выражаться. После этого было бы странным, если бы дикарь не мог изобразить того, что он хочет сказать рисунком. И, действительно, мы находим у дикарей в большом употреблении живописное письмо.
На нашем рисунке изображен «путевой журнал» эскимоса с полуострова Аляски, вырезанный на палочке из мамонтовой кости.
Первая фигура изображает самого рассказчика, который указывает правой рукой на самого себя, обозначая этим «я», левая рука показывает вдаль — «отправился». Следующие фигуры в переводе на обычный язык значат: 2 — в лодке (поднятое весло); 3 — сплю (рука на. голове) одну ночь (на левой поднятой руке выставлен один палец); 4 — на острове с юртою посредине (юрта указана маленькой точкой); 5 — отправляюсь дальше; 6 — на необитаемый остров (без точки), 7 — сплю там две ночи (подняты два пальца); 8 — охочусь с гарпуном; 9 — за тюленем; 10 — стреляю из лука; 11 — возвращаюсь в лодке с другим человеком (два весла, направленные назад); 12 — в юрту становища.
Вот как много может сказать дикарь при помощи своего иносказательного живописного письма! Особенно широкое приложение находило себе это письмо в жизни индейцев Северной Америки. Очень часто они прибегали к его помощи при переговорах с враждебными племенами: каждая сторона посыпала тогда другой кору с изображениями, излагающими условия мира. Таким же путем индейцы не раз сносились с белыми. Например, в 1849 году племенем чиппевеев были посланы «Великому Деду», т. е. президенту Соединенных Штатов, прошения, написанные живописным письмом на шести кусках березовой коры.
Одно из них воспроизведено на нашем рисунке: изображение нескольких озер обозначает предмет просьбы; сами же просители — все роды племени чиппевеев — представлены посредством их родовых знаков: тут легко различить роды, именующими себя Рыбами, Бобрами, Журавлями и т. д. Глаза всех соединены линиями; это должно сказать, что у всех один взгляд на спорный вопрос; а единодушие изображается соединенными сердцами. Глаз предводителя из рода Журавля смотрит одновременно по двум линиям: одна из них направлена к «Великому Деду» (с просьбой), а другая-- к озерам (составляющим предмет просьбы).
Живописным письмом индейцы пользовались также очень часто для закрепления в потомстве памяти о выдающихся членах своего рода: на могилах вождей, родоначальников, жрецов и т. д. они воздвигали камни, на которых изображали в рисунках и иносказательных знаках подвиги и заслуги усопшего.
Помощью живописного письма индейцы отмечали также все те события и происшествия в жизни своего племени, которые казались им достойными примечания. Во время странствований и походов индейцы очень часто на местах своих стоянок оставляли надписи, говорящие о том, какое племя здесь проходило, сколько дней было в дороге, какие приключения испытало в пути и куда направилось дальше.
Таким же способом у индейцев велись даже целые «летописи» на кусках коры и выделанных кожах. У тлинкитов особый искусный рисовальщик, сопровождавший вождя во всех походах, изображал на деревянных досках и на кожах все, что происходило на его глазах, живописными письменами.
О виргинских индейцах рассказывают, что у них велись на кожах летописи важнейших событий. В одной из подобных летописей год прибытия европейцев в Америку был обозначен лебедем, извергающим из клюва огонь и дым. Белые перья птицы, которая живет на воде, означали белые лица европейцев, прибывших по морю, а огонь и дым, вылетающие изо рта, напоминали об их огнестрельном оружии. Не правда ли, читатель, виргинский летописец был очень находчив и остроумен?
Иные из таких летописей велись семьдесят, сто и даже более лет подряд. На нашем рисунке передан вид такой летописи индейцев-дакотов, отмечающей важнейшие событие года за 70 лет. Перед нами здесь буйволова кожа, на которой в виде спирали следует друг за другом ряд знаков и рисунков. Летопись начинается с зимы 1800—1801 года, и эта «зима» (индейцы считают по «зимам», а не по «летам», как мы) обозначена 30 черточками: они напоминают о том, что 30 дакотов были убиты в битве с вороньими индейцами. Следующий год отмечен изображением человеческой головы и тела, покрытых пятнами, — читай: «многие умерли от оспы». Подобным же образом обозначены главнейшие события следующих «зим»; они говорят нам о сражении и о мире, о хвостатой комете, стоявшей на небе, о наводнении, во время которого погибло несколько индейцев и т. д.
Мы видим теперь, что у дикарей есть своя грамота, которой они широко пользуются в жизни. Самая совершенная их грамота — живописное письмо — имеет для нас особый интерес: подобными письменами пользовались некогда древние египтяне, и от них произошли потом буквы употребительной теперь у европейцев азбуки. Значок, которым мы обозначаем теперь букву, есть не что иное, как испорченный выродившийся рисунок, служивший египтянам для изображения какого-нибудь предмета или понятия.
Вообще, все образованные народы проходили в свое время курс того «приготовительного класса», в котором засиделись дикари. Так же они самоучкой учились слагать песни и мелодии, так же упражнялись в рисовании и художественных ремеслах, так же, наконец, и грамоту свою составляли. Это было, однако, так давно, что образованные народы успели забыть, чему и как они учились в начальные годы своего учения.
И только, когда они наблюдают духовную жизнь дикаря, — перед ними словно вновь воскресают их первые школьные годы, и они уясняют себе, из каких ничтожных начал происходят все те знания и искусства, которыми по праву гордится современный образованный человек.
XII. Волшебное царство
править
Страны дикарей — страны сказочных чудес. Там люди превращаются в животных, а животные умеют говорить по-человечьи; там и камни, и горы, и реки имеют душу, как живые существа; там витают в воздухе незримые, но могущественные духи, то покровительствующие людям, то кующие против них злые козни.
Повсюду дикари встречали своих белых заезжих гостей рассказами о подобных чудесах. Белые внимательно слушали эти рассказы, записывали их, чтобы передать у себя на родине, — но сколько ни старались, а ни одного из описанных чудес в диких странах не увидели.
Значит, дикарь просто морочил их потехи ради? Нет, конечно. Он действительно видел и видит те чудеса, про которые рассказывает. И видит их он потому, что смотрит на природу совсем не так, как научился смотреть на нее образованный европеец после многих веков ее изучения.
Все подметил дикарь в родном краю, каждую мелочь знает он там. И каждой мелочи, как и всякому крупному явлению, старается найти какое-нибудь объяснение. Как же ему сделать это? Ведь толковать что-нибудь новое мы можем только на основании того, что нам известно было прежде. А дикарь, встретившись лицом к лицу с природой, ничего еще не знал.
Знал он только самого себя и о себе имел такое представление: человек, кроме видимого всем тела, имеет еще незримую душу. Во время сна душа оставляет тело и отправляется в свои собственные странствования; и то, что она видит и испытывает во время своих скитаний, становится известным нам в виде сновидений. Когда душа возвращается в покинутое ею тело, тогда наступает для человека пробуждение. А если она совсем оставляет тело, — человек умирает. Душа продолжает, однако, жить в образе невидимого духа и является родственникам во время их сновидений.
Так думают дикари повсеместно. Поэтому эскимос с гордостью рассказывает своим о тех подвигах, которые он совершил на охоте во время сна, и никто из слушателей не сомневается в действительности происшествия. Потому же один гвианский индеец больно прибил своего раба, когда ему приснилось, что тот был к нему непочтителен. Потому же дикари верят повсюду, что души умерших витают вблизи своих и требуют себе жертв. Если негра-басута преследует во сне образ умершего, он приносит на его могиле жертвы, чтобы успокоить его тревогу.
Издревле уже сложились у дикаря все эти представления. Раньше всего узнал он самого себя, свою человеческую жизнь, свою человеческую душу, свои страсти и стремления и объяснил их себе, как мог. И, сделавши это, стал пытливо наблюдать окружающий мир и судить обо всем в нем по самому себе.
Так, он в своих представлениях одухотворил и очеловечил всю природу, все в ней оживил человеческой душой, всему приписал те же помыслы и побуждения, которыми он привык сам руководствоваться в своей жизни.
Весь окружающий его, бесконечный в своем разнообразии, мир стал ему казаться сборищем одушевленных личностей, которые, хотя и наделены различной телесной оболочкой, различным внешним видом, но имеют одинаковую душу. Ветер в степи, дерево в лесу, звезда в небе, птица в воздухе, зверь в кустах, — все это казалось ему существом одного рода. За всяким явлением, во всяком предмете, дикарь видел одну и ту же душу, которая легко могла переходить из одного существа в другое. И потому он не видит ничего необычайного в превращениях, которые мы считаем «волшебными» и возможными только и сказках.
«Ветер был некогда человеком, а потом стал птицей, — уверял однажды бушмен своего белого собеседника. — Гу-ка-кай, мой брат, встретился с ним однажды лицом к лицу в степи. Он хотел бросить в него камнем, но тот поспешно скрылся от Гу-ка-кая, моего брата, на холм».
А негры дамарры верят, что раньше всего на земле было дерево, и что оно породило их самих, равно как бушменов, быков, зебр и всех остальных живых тварей. «Мы проходили мимо великолепного дерева, — рассказывает один путешественник, побывавший в гостях у этих чернокожих. — Это был прародитель всех дамарров. Дикари принялись плясать вокруг него в великом восторге».
Эскимосы рассказывают, что звезды жили прежде на земле в образе людей и животных. Звезды, впрочем, и теперь еще не утратили человеческого образа, по сказаниям дикарей. Послушайте, что случилось с одним индейцем. Он постоянно любовался еще в детстве одной яркой звездой, и звезда заметила это. Она часто спускалась к нему и вела с ним беседы. А когда он был однажды утомлен безуспешной охотой, она спустилась к нему и повела его к месту, изобиловавшему дичью.
Солнце и луна в глазах дикаря тоже «свои», — человеческие существа. На языке одного индейского племени на Ориноко солнце так и называется — «человек земли наверху».
Попав на небо, эти существа не оставили, однако, человеческих привычек и обычаев. Они спят, едят, пьют: австралийцы рассказывают, как луна проглотила однажды их бога Орла, а затем, почувствовав после такого сытного обеда жажду, стала пить из источника.
Между собой эти небесные существа состоят в родстве; другие дикари уверяют, впрочем, что солнце и месяц соединены брачными узами. Вот что узнал об этом один французский миссионер в Канаде от тамошних краснокожих.
«Я спросил у них, отчего происходит затмение солнца и луны. Они отвечали мне, что луна делается черной тогда, когда берет на руки своего сына, который заслоняет собой ее свет.
— Если у луны есть сын, стало быть, она замужем или была замужем? — сказал я им.
— Да, — сказали они, — ее муж — солнце. Он ходит по небу весь день, а его жена, луна, сменяет его на ночь. Если он тоже темнеет, так это потому, что он берет на руки своего сына от луны.
— Но ведь ни луна, ни солнце не имеют рук, — говорил я им.
— Ты ничего не понимаешь: они постоянно держат перед собой натянутые луки, вот почему и не видать их рук.
— В кого же они хотят стрелять?
Над этим индейцы, должно быть, не задумывались, или, быть может, им просто надоело отвечать на расспросы миссионера, но только они тут ответили:
— А мы почему знаем!»
Даже сделанные им самим предметы дикарь ставит на один уровень с собой, верит, что они имеют такую же душу, такие же помыслы и такой же удел, как люди. Индейцы Северной Америки никогда не закидывают двух сетей разом из боязни, чтобы они не позавидовали друг другу и не повздорили между собой. Крючок, который поймал для них большую рыбу, они считают за очень ловкое и благожелательное существо; предложите им целую горсть новых, не испытанных еще, крючков в обмен за этот один, — и они ни за что не согласятся на такую сделку. Так и бушмены относятся с презрением к стреле, которая не попала в цель, и больше не станут употреблять в дело такую неловкую, или нерадивую стрелу. Напротив, к той, что не дала промаху, они питают признательность, как к преданному товарищу и слуге.
А на некоторых островах Великого океана дикари верили, что испорченную или сломанную вещь ждет так же, как и усопших людей, новая жизнь в мире теней. Когда у фиджийцев ломался или стирался топор или резец, они говорили, что его душа переселилась в Болоту — страну блаженных.
Из подобных представлений родилось у дикарей обыкновение ломать или сжигать на могиле умершего оружие и другие вещи, чтобы их «души» последовали за хозяином «в загробный мир» и там служили ему так же, как и при жизни его на земле.
Понятно, что дикарь, считая родственным себе весь окружающий мир, чувствует в животных совсем близких себе существ. За свою долгую скитальческую жизнь он успел хорошо изучить их ловкость, хитрость и силу и научился их уважать за эти столь ценные в его жизни качества. Некоторые кочевники Сибири называют белых медведей «народом» и считают, что у них есть своя страна, которую они храбро оберегают от неприятельских вторжений.
По понятиям дикарей животные и по своей разумности не уступают человеку. В Америке медведь является мудрым советником туземцев во всех затруднительных случаях. А один путешественник по Африке рассказывает: «Я спросил у моих чернокожих спутников, над чем хохочут гиены, так как негры вообще приписывают животным известную долю ума». Они отвечали: «Гиены смеются тому, что мы не могли забрать всего убитого слона, и что они доедят теперь досыта».
Дикари думают, что у животных даже верования такие же, как у человека: так, индейцы уверяли одного путешественника, что животные имеют своих «пиаисов», то есть колдунов. А некоторые племена краснокожих, привыкшие обожествлять солнце, с серьезным видом рассказывали, что их вьючные животные — ламы — каждое утро приветствуют божественное солнце слабым блеянием…
Относясь с полным почтением к своим четвероногим собратьям по дикой жизни, дикарь полагает, что эти существа должны вести себя, как подобает достойным людям. И потому он стыдит их, если они забывают о своем высоком достоинстве и роняют свою честь.
Однажды индеец-делавар ранил на охоте огромного медведя. Зверь повалился и принялся жалобно выть. Тогда краснокожий охотник, возмущенный таким поведением своего собрата, подошел совсем близко к медведю и обратился к нему со следующим наставлением:
— «Слушай, медведь! Ты — жалкий мямля. Если бы ты был храбрым воином, как ты хвалишься, ты бы не стал ныть и выть, как старая баба. Ты знаешь, медведь, твое племя и мое племя ведут между собой войну, и начали ее вы сами. Если бы ты одолел меня, я бы умер, как подобает храброму воину.
Ты же совершаешь своим трусливым поведением поругание над всем твоим племенем».
И после такого выговора он убил зверя. Белый, который случайно присутствовал при этой сцене, спросил с изумлением краснокожего: «Неужели ты думаешь, что медведь мог понять тебя?» — «О, — ответил с уверенностью охотник, — медведь прекрасно меня понял. Разве ты сам не заметил, как он смутился, когда я ему сказал правду?».
Итак, дикарь убежден, что он со всех сторон окружен кровными родственниками. Но он прекрасно. знает, что со — всей этой родней нелегко ужиться в мире. Знает он по горькому опыту, что много врагов стережет его на каждом шагу: бродит ли он в лесной чаще, ложится ли в траву, бросается ли воду. Иных из своих врагов он хорошо знает в лицо: это-- ядовитые растения, насекомые и всякого рода хищники. Других врагов не увидишь простым глазом и не поймаешь рукой, и они еще более страшны. Это они насылают голод, болезни и всякого рода невзгоды; это они отгоняют от него дичь на охоте и помогают неприятелю одолеть его в битве.
Среди многочисленной «родни», которая всюду окружает дикаря, есть, однако, и такие «родственники», которые готовы помочь ему.
И дикарь старается заручиться как можно вернее такой помощью, вступить в оборонительный союз с добрыми духами своей страны и вести заодно с ними войну против общих врагов-- злых духов. Последних дикарь, впрочем, тоже старается привлечь на свою сторону, принося им дань в виде жертв.
Самых верных своих покровителей дикарь видит, конечно, в духах усопших предков. Они не забывают своего родного очага и родных по крови людей; они витают постоянно в их среде, готовые стать на защиту потомков и уберечь их от беды. Но зато и потомки должны заботиться о том, чтобы духи усопших не терпели ни в чем нужны, — ни в еде, ни в питье, ни в тепле. У дикарей складывается такое представление, что ни живые не могут обойтись без помощи мертвых, ни мертвые — без живых. Полинезийцы уверяли, что слышат, как духи усопших блуждают иногда в холодные ночи вблизи их жилищ с жалобой: «О, как холодно! О, как холодно!» — и потому они зажигают на могилах костры. Повсюду дикари приносят пищу и питье духам своих умерших родственников. А во времена опасности или бедствия в диких странах можно видеть толпы мужчин и женщин, взывающих самым жалобным и трогательным тоном к духам своих предков.
Среди всех духов предков дикари с особенным благоговением относятся, конечно, к духу своего мнимого родоначальника. Кого же они считают своим прародителем? Им может быть всякий предмет, одушевленный и неодушевленный, но чаще всего эта честь достается какому-нибудь животному.
Бушмены величают своим родоначальником саранчу «кагнь»; австралийцы ведут свое происхождение от орла «пунджель»; алеуты называют своим божественным предком чудесного ворона «эль». Многие краснокожие племена совершенно серьезно убеждены, что они обязаны своей жизнью луговому волку — койоту, а среди негров есть племена, которые называют себя «рожденными от обезьяны», «рожденными от аллигатора», «рожденными от рыбы» и т. д.
Когда у индейцев спрашивали, — куда же девались ваши хвосты, если ваше племя произошло от койота, — они без колебания отвечали: «Нехорошая привычка сидеть прямо совершенно стерла и уничтожила этот прекрасный член».
У иных дикарей племя делится на семьи, которые ведут свое происхождение от различных животных и неодушевленных предметов. В австралийском племени можно встретить потомков какаду, эму, пеликанов, жимолости, дыма и т. п. У краснокожих есть семьи «бобров», «оленей», «черепах» и множество других им подобных. Имя этих мнимых прародителей служит у дикарей как бы фамильным прозвищем, и знак его постоянно ставится на надгробных камнях. Все члены, носящие одно фамильное прозвище, считаются братьями и потому не могут вступать в брак между собой.
И на животное, имя которого он носит, дикарь тоже смотрит, как на своего кровного родственника, а не то даже, как на воплощение духа предка. Поэтому он считает смертельным преступлением употребить такое животное в пищу. Таким же образом становятся у дикарей запретными и некоторые растения и плоды.
Кто видит в животном воплощение могущественного духа предка, — тот готов, конечно, и поклоняться ему, как божеству. Из таких божеств, почитаемых в различных диких странах, можно было бы составить богатый зоологический музей.
Негры племени динка с благоговейным почтением относятся к змеям-питонам, которых они купают в молоке и мажут коровьим маслом. Их черные собратья на восточном берегу считают священным животным грозного льва, и скорее готовы сами погибнуть, чем убить льва. Когда однажды в яму, вырытую для поимки крупной дичи, попал лев, старшина племени срубил длинный и крепкий шест и, опустив его в западню, пригласил грозного зверя выбраться на свободу и всячески извинялся за доставленную ему неприятность. Поклонение льву распространено и среди других африканцев; при встрече с этим божеством они хлопают в ладоши, выражая этим свое приветствие. Краснокожие почитают медведя, бизона, зайца, бобра, ворона. В Южной Америке наряду с ягуаром высоко чтили жаб, орлов и козодоев. Новозеландцы видели «божественную птицу» в дятле, а на других островах Великого океана туземцы воздавали божеские почести хищному ястребу и безобидной курице, страшной акуле и безвредной ящерице.
Духи, по представлению дикарей, могут воплощаться также в деревьях, в водах, в камнях и горах. В диких странах часто можно видеть деревья, причудливо убранные лоскутками, бусами, нитками и т. п. безделушками: это приношения, которые мнимый дух дерева получил разновременно от своих верных поклонников. Негры Конго ставят даже у подножия дерева сосуд с пальмовым вином для того, чтобы дух мог всегда утолить свою жажду.
А вот как описывает знаменитый английский ученый Дарвин священное дерево, которое ему довелось видеть в Патагонии (Южная Америка).
«Оно стояло на возвышенной части равнины и было видно издалека. Завидя его, индейцы громкими криками послали ему свое приветствие. Это было зимой, и на дереве не было листьев; их заменяло бесчисленное множество нитей с привязанными к ним приношениями, как, например, гасирами, хлебом, мясом, кусками одежд и т. п. Бедняки, за неимением лучшего, выдергивали нитку из своего плаща и привязывали ее к дереву. Кроме того индейцы имели обыкновение вливать напитки в дупло дерева, а также пускали вверх клубы дыма, желая доставить этим удовольствие духу».
Не менее внимательны дикари и к духам вод, камней и гор. Однажды, на глазах белого, краснокожий, пришедший издалека, принес в жертву духу вод все свое лучшее достояние. Он отдал воде свою трубку, потом кисет с табаком, потом снял с рук и ног браслеты, а с шеи-- ожерелье из бус и, наконец, свое последнее украшение — серьги, и все это бросил в волны. У сибирских кочевников каждый холм, каждая гора имеют своего духа-хозяина. Понятное дело, что дикари стараются жить с этим «хозяином» в ладу, задобряя его всякими приношениями.
Не остаются в обиде по сравнению с прочими и светила небесные — солнце с луной. Обожание огненного светила, как воплощения доброго духа, распространено повсюду, где его лучи не действуют своим губительным жаром, как это бывает в тропических странах.
Главные празднества многих краснокожих племен были посвящены солнцу. Знахарь-жрец приветствовал его каждое утро от имени всего племени, протягивал ему свою трубку и предупредительно указывал светилу дорогу, по которой ему нужно было следовать по небу… А в Африке путешественникам приходилось много раз наблюдать, как чернокожие поклоняются луне. Туземцы Конго при первом проблеске новой луны падают на колени и, хлопая в ладоши, громко восклицают: «да возобновится и моя жизнь так же, как возобновилась твоя».
Так дикари, точно дождевые капли в море, затерялись среди духов и божеств, которыми их собственное воображение населило природу. Понятно, что им всегда нужно быть настороже, чтобы не нажить себе какой-либо оплошностью врагов среди могущественных духов и обеспечить себе в жизни удачу. И дикарь измышляет множество способов, чтобы привлечь на свою сторону счастье.
С одним средством мы уже знакомы: это — всякие приношения злым и добрым духам. Дикарь считает, что тот, кому он принес жертву, находится в долгу у него и обязан отплатить ему своим покровительством. Однако не всегда дикарь может прибегнуть к такому средству. И потому он изобрел еще много других.
Нужда велит дикарям убивать животных. Но как же решиться на это, если по их вере эти животные после своей смерти превращаются в могущественных духов, способных натворить в своем гневе много зла человеку? Очевидно, тут без какой-нибудь хитрости не обойтись, и к ней именно прибегает дикарь.
Остяки, убив медведя, просят у него, прощения и уверяют его, что в его смерти повинны не они, а русские. Их краснокожие товарищи по промыслу в Америке, уложив на охоте этого зверя, надевают на него шапку, покрытую тонким пухом, и торжественно приглашают его к вождю племени, дабы у медведя не оставалось никаких сомнений в их дружеских чувствах. Перед наступлением времени рыбной ловли, когда реки начинают наполняться рыбою, индейцы радушно встречают этих гостей и стараются выразить им свое почтение, уверяя их: «Вы, рыбы, — вы все наши начальники, все!».
А когда неграм удастся убить слона, они всячески оправдываются перед убитым животным, заявляя торжественно, что все это случилось совершенно нечаянно, без всякого намерения. Они отрубают затем у слона хобот и хоронят его с большими почестями. Конечно, дух слона не может сердиться на негров после таких явных доказательств их доброжелательства и уважения…
Всемогущее средство для обеспечения себе удачи и устранения беды дикарь видит в ворожбе и заклинаниях. Индеец, желающий убить завтра медведя, вешает грубое изображение животного, сделанное из травы, и стреляет в него, полагая, что такое действие повлечет за собой удачу на охоте. Негры, собираясь на звероловный промысел, устраивают предварительно волшебную церемонию, считая ее необходимою для полного успеха предприятия. Один из участников берет горсть травы в рот и, ползая на четвереньках, изображает зверя, за которым собираются охотиться. Остальные окружают его, делая вид, что прокалывают его копьями, и все время издают обычные на охоте возгласы, пока, наконец, он не упадет, как будто убитый. А австралийские охотники стараются подкрепить себя волшебными заклинаниями, доставшимися им от отцов; они быстро бормочут их, пускаясь в преследование животного.
Дикарь верит вообще, что человеческое слово сильнее всего на свете; нужно только уметь найти подходящее слово, и тогда против ворожбы не устоит самый могущественный дух.
Верит он еще, что с злыми духами можно так же бороться, как с врагами, имеющими плоть и кровь.
Туземцы Бразилии бросаются на борьбу с духом урагана, вооруженные горящими головнями, или еще пускают в него свои отравленные стрелы. А гуанчи Южной Америки, желая усмирить бурное море, нещадно бьют его веревками.
Индейцы Северной Америки считают затмение солнца делом злого духа, который хочет похитить свет у людей. Понятно, что каждый раз, при покушении на такой дневной грабеж со стороны злого духа, в лагере поднимается величайшая суматоха. Все высказывают готовность принять участие в борьбе с демоном. Старые и малые, мужчины и женщины бегают, кричат, шумят, стучат, бьют в барабаны, стреляют из ружей, чтобы устрашить грабителя. Нужно ли прибавлять, что индейцы постоянно достигают своей цели и так запугивают злого духа, что он еще долгое время потом не решается вновь попытаться похитить солнечный свет у земли и людей…
И луну они защищают с неменьшим усердием и успехом, когда во время затмения злой демон начинает одолевать ее.
Неустанно размышляет дикарь о том, как завладеть ему счастьем. А счастье то и дело изменяет ему: за успехами на охоте и на войне и во всей жизни следуют неудачи во всяком предприятии. Как предотвратить такую изменчивость счастья? Дикарь думает, что для этого нужно завладеть каким-нибудь божеством, заполонить его и сделать своим постоянным помощником.
Один негр так рассказывал об этом путешественнику:
«Если кто-нибудь из нас решается предпринять нечто важное, — он прежде всего отыскивает божество, которое помогло бы в задуманном предприятии. Он выходит из дому и принимает за божество первый предмет, который встретится ему на дороге, — будь то живое существо или какой-нибудь камень, кусок дерева и т. п. Этому вновь избранному божеству приносится жертва, вместе с торжественным обетом поклоняться ему и чтить его, если оно поможет в предприятии. Если предприятие кончится успешно, — значит, выбор был удачен, и вновь открытому благодетельному божеству приносятся ежедневно жертвы. А в случае неудачи новое божество бросают, как ни к чему не годный предмет. Так у нас делают и уничтожают божества почти ежедневно».
Подобные божества дикарь носит на себе в виде «оберегов» от всякого зла и напасти, прикрепляя их к своему ожерелью или к поясу. «Каждый индеец, — рассказывает один бледнолицый друг краснокожих, — носит свой целебный мешочек и ищет в нем охраны и спасения. Этот целебный мешочек приготовляется сведущим образом. Достигши четырнадцати или пятнадцати лет от роду, мальчик отправляется один в прерию и остается там два, три, четыре и даже пять дней, и все это время проводит в размышлении и посте, лежа на земле. Он бодрствует так долго, как только может; наконец, сон одолевает его, и тогда первое животное, которое привидится ему, он считает своим покровителем на всю жизнь, своим „целебным животным“. Он старается возможно скорее убить животное этого вида и сделать целебный мешочек из его кожи. В течение всей своей жизни он будет потом носить этот мешочек, обращаясь к нему за помощью и принося ему жертвы».
Среди таких божков, заполоненных дикарем себе на службу, иные делаются им с человеческим обликом. Первоначально эти человекообразные божки служили только изображением предков, и дикарь верил, что в подобных изображениях воплощаются и сами духи изображенных прародителей. И потому он благоговейно чтил этих божков, творил перед ними свою молитву и ставил перед ними еду и питье. Еще и теперь многие дикари делают после смерти кого-нибудь из своих его грубое изображение и поклоняются ему в продолжение некоторого времени. В юрте сибирских кочевников можно видеть много таких фигур; всякий раз, когда обитатели юрты садятся за еду, они не забывают накормить и изображение усопших членов семьи, они украшают их и выражают им всякими ласками свою любовь и привязанность.
Не все человеческие изображения, которые можно найти под кровлей дикаря, имеют такое значение. Иные из них — просто идолы. Дикарь изготовляет их так же, как и всякое оружие, себе на подмогу, считая, что без них невозможно обойтись в жизни. И, подобно тому, как он с презрением бросает стрелу, которая не попала в цель, — так он уничтожает своих идолов, если они дурно выполняют свое назначение и не приносят счастья в его дом. Горе идолам, если случится какое-нибудь несчастье с остяком, и они не сумеют отвратить беды! Остяк бросает нерадивого идола на землю, бьет его, издевается над ним и разбивает, наконец, вдребезги.
Не менее жестокое обращение терпят божки и у других дикарей, когда они не исполняют своих обязанностей. Негры бьют своих божков, если те оказываются невнимательными к их желаниям.
Когда в черном королевстве Конго свирепствовала чума, туземцы в гневе сожгли всех своих идолов. «От них уже нечего ожидать, если они в таком несчастье не захотели помочь нам!» — говорили они.
Наш рисунок наглядно показывает, каким жестоким испытаниям подвергают дикари своих божков.
Перед нами божок одного негрского племени, на обязанности которого лежала забота об удаче военных предприятий. Всякий раз, когда он обнаруживал некоторую нерадивость, вождь племени вбивал в его тело гвозди, чтобы таким жестоким наказанием принудить его к лучшему поведению. Судя по количеству вбитых в него гвоздей, несчастному идолу приходилось часто выносить подобные наказания, и, должно быть, всякий раз он старался исправиться, — иначе ведь дикари выбросили бы его, как негодного…
Впрочем, далеко не со всеми своими богами дикарь обращается так бесцеремонно. Некоторых из них он выделил от прочих, представив их грозными и кровожадными существами. Пред такими богами он вечно трепещет и, не надеясь одолеть грозное божество в борьбе, старается откупиться от его преследований всякими жертвами. Страшны бывают эти жертвоприношения, на которые подвигает дикаря его темная вера. В иных диких странах в угоду грозным божествам проливается постоянно человеческая кровь. «Великий Калит любит есть людей», говорили туземцы Палаосских островов в Тихом океане, принося в жертву кровожадному божеству своих соплеменников. И в других странах путешественникам не раз приходилось присутствовать при страшных сценах человеческих жертвоприношений. В Африке, к западу от озера Стефании, туземцы племени боран умилостивляют грозного бога неба «Вака», принося ему в жертву своих первых двух детей… Только такой страшной данью черные надеются откупиться от преследований воображаемого кровожадного бога.
Так дикарь творит кругом себе богов. Ему кажется, что и птица, и зверь, и дерево, и ветер, и простая деревяшка или камешек обладают таинственной силой и могут оказать влияние на его судьбу.
Везде и во всем он видит действие таких таинственных сил. Из них исходит, по его убеждению, все добро и зло в человеческой жизни. И если знать, как нужно с ними обойтись, — тогда легко завладеть счастьем и оградиться от всякой беды.
Но знать это не всякому дано. Дикари думают, что только избранные, особо одаренные люди, обладающие необыденными знаниями, могут добиться власти над невидимыми таинственными силами и направить их действие по своей воле.
И такие люди повсюду находятся среди дикарей. Им-то и будет посвящен отдельный очерк.
XIII. Сказочные люди
править
Cказочный мир полон волшебников, которые творят всякие чудеса. И в странах дикарей, этих сказочных странах, есть и такие сказочные люди.
Их легко узнать по их необычайному внешнему виду. Кудесник увешан и изукрашен шкурами и ремнями, изображающими змей, колокольчиками и погремушками; его лицо подчас причудливо раскрашено, а в руках он держит трещотку или бубен, украшенный таинственными знаками: эти музыкальные инструменты имеют для него такое же значение, как для сказочной феи ее волшебный жезл.
Весь мир повинуется велениям искусных в чарованиях кудесников, — так верят в странах дикарей. На их властные призывы откликаются духи гор, вод, лесов и ветра. Калифорнский колдун, бормотавший свои заклинания, отвечал, когда пожелали, чтобы он объяснил свое действие: «Я говорю с источниками, с деревьями, с птицами, с небом, с утесом, побуждая их помочь мне. Я говорю еще с ветром, с дождем, с листьями».
И, заручившись содействием духов, колдун может творить всякие чудеса. По воле этих волшебников раздвигаются горы и высыхают реки, — так уверяют дикари. Они вызывают болезни и исцеляют их и могут повелевать погодою, вызывая, по произволу своему, дождь или ведро. Они могут принимать и придать другим образ любого животного. Они управляют небесными явлениями. Они летают по воздуху. Они становятся видимыми и незримыми по произволу.
Про своих волшебников — «ангекоков» — полярные народцы рассказывают много чудес. Они могут вырвать себе глаз и проглотить его, всадить себе в грудь нож по самую рукоятку, глотать горящие угли, — и все это без всякого вреда для себя. Подойдя к берегу моря, они вызывают заклинаниями кита и, заставив его раскрыть свою пасть, скрываются в ней. Кит ныряет с ангекоком в глубокое подводное царство и доводит его до самой преисподней, где перед кудесником открываются сокровенные тайны загробного мира. Сколько времени он там проводит, — он никогда не может сказать, ибо там счисление времени ведется совсем не так, как на земле… Когда его разум достаточно просветился, и он считает себя всеведущим, — кит выносит его обратно к берегам и выбрасывает из своей пасти.
Такие чудеса рассказывают в полярных странах не только про умерших уже давно волшебников: их приписывают также и еще живущим. Тлинкиты в Северной Америке передавали путешественнику о таком подвиге своего всеведущего и всемогущего знахаря:
«Два года тому назад лосось долго не являлся у берегов, и от этого среди индейцев наступили жестокий голод и нужда. Тогда знахарь, после четырехдневного поста, выехал в открытое море и велел опустить себя на длинной бечеве в морскую глубь.
Никто не может сказать, что он там делал. Но все, бывшие в лодке, явственно слышали звуки его бубенчиков и трещоток, доносившиеся из глубины вод. Кончив свои чарования, он поднялся наверх и возвестил своим, что лосось явится на следующий день. И в самом деле, когда индейцы ранним утром пошли к реке, — они нашли там давно жданную рыбу в несметном количестве».
Слушая рассказы про такие чудеса, мы не должны забывать, что как наша сказка для дикаря быль, так и их быль для нас только сказка. Иногда может, конечно, случиться, что после чарований колдуна наступит выздоровление больного, пойдет дождь, или, как рассказывают тлинкиты, появится рыба в реке. Но мы понимаем, что все это только случайное совпадение. А другие чудеса диких волшебников, когда они глотают горящие угли или превращаются в диких зверей, могут происходить только потому, что уверовавший в чудеса человек способен видеть то, чего нет.
Раз случилась такая история. Разгневанный чем-то индейский колдун пригрозил своим соплеменникам, что он превратится в ягуара и растерзает их всех. И едва он стал рычать наподобие этого зверя, как все собравшиеся индейцы стали уже видеть перед собой это страшное превращение. «Смотрите, — вопили они, — все его тело начинает покрываться пятнами». «Видите, как растут его когти», восклицали в один голос пораженные ужасом женщины. А между тем путешественник, который присутствовал при этой сцене, видел, что колдун каким был, таким и оставался. Страх рисовал смущенному взору легковерных индейцев то чудо, которое на самом деле не происходило.
В одном нужно отдать справедливость диким колдунам: если они и не могут творить чудес, так как чудес на свете не бывает, то все же своими чарованиями они производят глубокое впечатление даже на европейцев.
У эскимосов в сезон бурь в каждой хижине можно слышать заклинание духов, которые ломятся в хижину. Низкое пламя лампы лишь едва освещает жилье. Колдун сидит в таинственном полумраке в передней части хижины. Он сбросил верхнюю одежду и надвинул на глаза капюшон своего нижнего платья. С его уст срываются непередаваемые звуки, неестественные для человеческого голоса. Наконец дух-покровитель отвечает на его призыв. Ангекок впадает в обморок, и в хижине воцаряется после пения и молитв гробовое молчание. Когда колдун приходит в себя, он возвещает верующим, что они находятся под защитой добрых духов, и указывает, как оградить себя от несчастья.
Сибирский колдун — «шаман» — во время своего «камлания» выразительными движениями как бы собирает духов в свой бубен, разговаривая с ними. Один русский ученый так рисует нам сценку шаманства:
«Слышится легкая, как комариное жужжание, дробь бубна: шаман начинает свою музыку. Вначале нежная, мягкая, неуловимая, потом тревожная и произвольная, как шум приближающейся бури, музыка все растет и крепнет. Среди шума поминутно выделяются дикие крики шамана: вам чудится, что вы слышите, как каркают вороны, смеются гагары, жалуются чайки, посвистывают кулики, клекочут соколы и орлы. Музыка растет: удары по бубну сливаются в один непрерывный гул: точно колокольчики, погремушки, бубенчики гремят и звенят, не уставая. Это-- целый поток звуков. Вдруг все обрывается. Еще один-два глухих удара по бубну, и волшебный инструмент падает на колени шамана. Все разом умолкает».
А вот как описывает немецкий путешественник Юнкер волхвования африканского кудесника: «Он начал свой волшебный танец под звуки барабана. Его движения были медленны, и он часто нагибался к земле, точно прислушиваясь к исходящему из нее голосу. Затем он стал быстро вертеться и сильно жестикулировать. Постепенно движения его перешли в какую-то дикую пляску, лицо его обезобразилось, его члены сводила судорога, а он все чаще приникал ухом к земле, прислушиваясь к голосу подземных духов. Но вот он внезапно остановился и, обращаясь то к тому, то к другому из присутствующих, предсказывал ему радость или горе. Затем опять начиналась дикая пляска».
Колдуном может сделаться не всякий; для этого, по понятиям дикарей, нужно быть одаренным особенными способностями. И колдуны сами выбирают себе преемников среди детей своего племени. Они предпочитают таких, которые любят уединяться и углубляться в самих себя.
Избранный юноша должен на некоторое время удалиться из среды своих родичей и жить в одиночестве в глубоких лесах или пещерах, — там, где, по преданиям, появляются злые и добрые духи. Избранник постится, проводит дни и ночи без сна, бичует себя, и все свои мысли страстно сосредоточивает на том, чтобы увидеть духов, чтобы сблизиться с ними.
От всего этого воображение юноши расстраивается, и ему начинают представляться смутные образы различных людей, животных и чудовищ. Он искренно верит, что призраки — настоящие духи, — те духи, общения с которыми он так настойчиво добивался.
Когда юноша возвращается к своим, мать едва узнает в нем сына, — такой глубокий отпечаток накладывают на него все испытания. Он стал каким-то особенным, не таким, как все. С лица его не сходит глубокая задумчивость, он точно всегда далек от действительности и витает где-то в облаках. То, что другим нравится, вызывает в нем отвращение; а то, что другим кажется неприятным, доставляет ему удовольствие. Ему темно там, где другим светло, а там, где другие ничего не могут разобрать, он различает все явственно.
И, видя все это, окружающие убеждаются, что он вступил в общение с духами и стал «шаманом».
Для колдуна в жизни дикарей открыто широкое поле деятельности. К его искусству прибегают, когда желают обеспечить себе победу над неприятелем, когда нужно обнаружить виновного в каком-либо преступлении, когда хотят изгнать болезнь из тела больного, когда страна страдает от засухи и необходимо вызвать дождь, когда начинают торговое предприятие. От него можно получить волшебный талисман, который приносит своему обладателю счастье во всяком предприятии, или такой, который задерживает дождь до тех пор, пока путник не устроит себе навеса на ночь. Словом, он самый нужный человек для дикарей.
Особенно часто прибегают к помощи колдуна для излечения от какой-нибудь болезни. Когда дикарь заболевает, он вместе со всеми окружающими думает, что в его теле поселился какой-нибудь злой дух, или что на него наслал «порчу» какой-либо враг. От такой беды может избавить только колдун, который умеет своими действиями и злого духа из тела изгнать и чары врага разрушить. Призванный к больному, знахарь-колдун производит над ним заклинания, пытаясь умилостивить поселившийся в тело больного недуг и побудить его удалиться. Он призывает на помощь всех духов, которых он почитает; он совершает около больного «волшебную пляску», бьет неистово в бубен или гремит своей трещоткой, испускает страшные крики и угрозы, чтобы всем этим запугать злого духа и обратить его в бегство. Он припадает еще к больному месту и присасывается к нему губами, в надежде высосать так из больного причину его страданий. И, пососав некоторое время, он выплевывает изо рта какую-нибудь колючку, червяка, жука, острый камешек, говоря при этом больному: «Смотри, вот от чего ты был болен». Верующий больной при виде этого оживает, воображая, что враг, который его мучил, наконец, изгнан. Впрочем, он не сомневается в этом и тогда, когда колдун извлекает болезнь в невидимой форме и будто сжигает ее в огне или бросает в воду.
Так и мы в детстве, крепко ударившись, верим, что нам действительно может помочь в нашем горе мать, которая говорит: «дай, я поцелую, и заживет».
Колдун для дикарей не только доктор: он и их судебный следователь. Он является со своими волшебными средствами, когда кто-нибудь умирает от болезни, и устанавливает виновников этой беды. Ибо, но понятиям дикарей, человек умирает естественной смертью только от ран, а всякая другая смерть вызывается не иначе, как злыми чарами.
Если верить дикарям, — немного нужно, чтобы знающий колдовство мог погубить любого человека. Для этого ему достаточно иметь в руках какой-нибудь самый незначительный предмет, имеющий связь с намеченной жертвой: обрезки его ногтей, клочки волос, остаток его пищи. Приобретя такой предмет, колдун творит над ним свои заклинания, а затем сжигает или зарывает в землю, полагая, что человек, которого он избрал своей жертвой, станет погибать по мере того, как будут разрушаться имеющие с ним связь предметы.
Есть у колдуна и другие средства, чтобы погубить человека: он изготовляет для этого его изображение и затем с заклинаниями уничтожает его; или вырывает яму и посредством продолжительных чарований надеется загнать туда душу избранной жертвы, чтобы потом заживо похоронить ее. Считается даже, что ему для успеха его страшного дела достаточно знать одно лишь имя человека, обреченного им на погибель.
Дикари глубоко верят в возможность всех подобных чар. Потому они тщательно стараются уничтожать остатки своей пищи, обрезки ногтей, клочки волос и т. п. предметы, при помощи которых, по их убеждению, можно наслать всякую злую напасть и порчу на человека. Оттого же они стараются скрыть свое настоящее имя и не позволяют снимать с себя портрета. Когда чернокожие обитатели Африки очень досаждали путешественникам своим любопытством, последним стоило лишь сделать вид, что они собираются снять портрет с осадивших их черных, как те мигом разбегались во все стороны, кто куда мог…
Однако дело очевидное, что сколько ни применяй хитрой осторожности, колдун всегда перехитрить сумеет и найдет какое-нибудь средство для совершения своих злых чар. И узнав, что кто-нибудь околдовывает его, несчастный суеверный дикарь впадает в. страх и тоску; ему чудится, что в него вселяется злой недуг, и он действительно заболевает, а иногда умирает. Поэтому, как только разгневанный чем-нибудь колдун начинает свои страшные заклинания, — тот, кого он хочет погубить, и его родные спешат задобрить волшебника дарами и побудить его прекратить свое колдовство.
Впрочем тех колдунов, что посылают на людей болезнь, смерть и всякую беду, дикари отличают от настоящих знахарей, которых они считают полезными и высоко почитают. И когда кто-нибудь умирает от болезни, они обращаются за содействием к знахарю, желая выяснить виновника, — того злого колдуна, что своими чарованиями отнял у умершего жизнь. Знахарь принимается за розыск виновного и, если после своих таинственных гаданий он указывает на какого-нибудь члена племени, как на злого колдуна, — этого несчастного выгоняют в степь, где он должен погибнуть от голода, а не то тут же на месте беспощадно умерщвляют.
Там, где исчезло первобытное равенство между членами племени, где завелись богачи и бедняки и вместе с тем появилось неизвестное при братской жизни воровство, — знахарь призывается для производства «судебного следствия» и при кражах. Один сибирский шаман, призванный по такому делу, раздал после чарований всем обитателям стана, где была совершена кража, одинаковые палочки. При этом он уверил всех, что за ночь палочка вырастет у того, кто украл вещь, в длинную жердь. Совершивший кражу задумал перехитрить шамана и ночью то и дело отламывал по кусочку от палочки, которая, как ему казалось, все росла да росла. А когда на утро шаман велел всем принести свои палочки, то оказалось, конечно, что одна палочка отличается от всех остальных. Ее обладатель сам себя выдал этим.
В сухих странах, страдающих от постоянной засухи, дикари возлагают на своего знахаря большие надежды, как на волшебника, умеющего вызывать дождь. К тому, кто прославился в своем племени, как искусный дождетворец, присыпают часто издалека послов, которые бьют ему низко челом и просят его явиться на помощь их погибающей от засухи стране.
Один миссионер передает такую сцену, виденную им в стране чернокожих баролонгов:
«Внезапно в селении поднялся крик и шум. Все жители высыпали на улицы. Это приближался знаменитый делатель дождя, за которым посылали послов в страну барутзиев, за 200 слишком миль. Он послал перед собой герольда, который возвестил о приближении кудесника и передал его приказание всем обитателям омыть свои ноги в речке. И каждый спешил в точности исполнить это приказание. Старые и молодые, знатные и простые, — все мчались к берегу речки, и, казалось, ничто не могло бы удержать их по пути. Как-раз в это время стали собираться облака, и громадная толпа потянулась навстречу могучему кудеснику, который, по ее представлению, собрал на небе облака.
И когда он показался наверху холма, ведущего к селению, вся толпа принялась кричать и танцевать так, что земля дрожала. Вдруг стало темно, и могучий раскат грома прокатился над местностью. Несколько тяжелых дождевых капель упало с неба, вызвав в толпе неописуемое ликование. Все впились верующим взглядом в уста обманщика, громко вещавшего народу, что в этом году нужно будет засевать только холмы, так как низменные места будут затоплены потоками дождя».
Дальше миссионер описывает, как встреченный с таким ликованием кудесник оказался не в силах дать дождь погибавшей от засухи стране, несмотря на все свои волшебства.
«Дождетворец, — рассказывает миссионер, — приготовил жертву из львиного сердца, возжег огонь, и мы могли видеть, как, стоя на холме, он протягивал руки к облакам и манил их, чтобы они спустились ниже и пали дождем на землю. Потом он грозно потряс своим копьем, направляя его против облаков. Они почувствуют его железное острее, если будут непокорны его воле!
А собравшийся народ смотрел на все это верующими глазами и только дивился, — отчего же не идет дождь. „Должно быть, у облаков есть основание быть такими бессердечными, — говорили в толпе. — Если бы только дождетворец мог узнать, за что они сердятся!“
Когда все ухищрения кудесника оказались напрасными, народ возмутился против него, и только заступничество миссионера спасло несчастливого дождетворца от смерти. Все же он был с позором изгнан из страны, которая недавно еще так торжественно встречала его.
В разговоре с миссионером этот дождетворец как-то сказал: „Только хитрые люди могут быть дождетворцами, так как, чтобы обманывать столько народу, требуется много хитрости“. Очевидно, этот колдун сам не верил в свое искусство и был простым обманщиком, пользовавшимся легковерием дикарей».
Однако нельзя сказать про всех этих колдунов, что они только «продувные люди». Напротив, большинство из них искренно верит в свою сверхъестественную силу, — верит, что во время чаровании всякий кудесник находится в общении с могущественными духами и может направлять по своей воле их действия.
И окружающие, смотрящие на колдунов как на высшие существа, укрепляют их в этой наивной вере в самих себя.
Среди сказочного мира духов, который создало воображение дикаря, эти сказочные люди кажутся не только возможными, но даже необходимыми.
Памятники сказочного царства в европейских странах
правитьЕсли верить рассказам, которые передаются иногда в народе, — теперь жизнь идет совсем иначе, чем в былые времена. «Теперь земля заклята, не то, что было прежде! Теперь и дерево не так растет, а камень и вовсе лишен жизни, а прежде и рожь росла такою же ветвистою, как лоза, а лозы были такие большие, — настоящий лес».
Словом, и в наших краях было когда-то сказочное царство. Было это во времена темной старины. Для людей той старины все в природе жило человеческими мыслями и чувствами и действовало человеческой волею. К камням и деревьям, к рекам и озерам, к ветру и звездам они относились, как к живым существам, способным понимать, чувствовать, даже выражаться человеческой речью. Так создались у древних европейцев те же представления и верования, что и у теперешних дикарей. Они мнили себя окруженными теми же всемогущими духами, кующими злые козни против человека, и полагали, что колдуны имеют власть над ними.
Эти верования седой старины пережили века и сохранились до наших дней в отдельных обрядах, поверьях и преданиях народов европейских стран.
Как тысячелетие тому назад славяне, так и теперь кое-где русские крестьяне еще верят, что в лесах «леший» пошаливает, что в речках плещутся и ведут хоровод русалки, и что не кто иной, как они, затягивают в омут человека. А когда с первыми вешними днями начинает ломаться лед на реках, тогда в народе говорят, что это просыпается «Дедушка Водяной», которому и приносят иной раз, по прадедовскому обычаю, умилостивительную жертву. Мельник должен уметь водить с водяным дружбу и задабривать его постоянно всякими приношениями; иначе его мельница не будет исправно работать.
На исходе года крестьяне некоторых местностей до сих пор потчуют мороз киселем, с просьбой не касаться их засеянных полей. Прибегают крестьяне и к крутым мерам против всякой мнимой «нечисти». По народному поверью, например, можно легко предотвратить злые козни лешего, если пугнуть его хорошенько головней. А то еще рядятся для этого в вывороченные тулупы и кочергою чертят «заколдованные круги» по земле.
Верят у нас еще кое-где в глухих уголках, что болезнь происходит от «порчи» и «сглаза», думают, что колдун может всякую беду наслать — и немочь, и засуху, и голод, и мор, — и жестоко расправляются с тем, кому молва приписывает колдовское искусство.
По стародавнему завету, иные еще носят на себе, подобно дикарям, всякие обереги, иконки да ладанки от «напасти» и «порчи». Держатся они еще и старых погребальных обычаев. Белоруссы кладут иногда в карман покойнику-курильщику трубку с табаком, а нюхальщику — табакерку, чтобы умерший пользовался этими предметами в загробной жизни.
И среди европейских народов живет еще старая дикая вера предков.
В некоторых местностях Германии, когда поднимается сильный вихрь, старухи вытрясают из окна мешок муки на улицу, со словами: «Успокойся, добрый ветер! Снеси это своим детям». Своим приношением они думают утолить его голод.
Там же умершего снабжают зонтиками и калошами, а в Швейцарии ему кладут в гроб иголку с ниткой, чтобы он сумел, когда нужно, починить своё платье.
Еще недавно моряки покупали у старухи-колдуньи на Оркнейских островах благоприятный ветер.
Лет 35 тому назад вдова одного ирландского крестьянина убила лошадь на могиле своего мужа, ибо, — пояснила она, — «не пешком же ходить моему мужу на том свете».
Мы видим, — дикарь мог бы найти в среде наших «верующих» многих единомышленников, одухотворяющих, как и он, всю природу.
XIV. Как и из-за чего дикари воюют
править
Есть на земле такой уголок, где людям совсем неизвестна война. Это-- далекая родина эскимосов, Гренландия. Они долго жили одиноко, отрезанные морем и снежными пустынями от всего остального мира. Они принимали поэтому, клочок земли, доставшийся им в удел, за весь мир, а свое маленькое племя-- за все человечество. И когда к ним явились первые белые люди, — их изумлению не было предела. Только теперь узнали они, что кроме их родной страны есть еще много других, более обширных земель, и что их народец-- только маленькая горсточка среди населяющих землю людей. С трудом усвоили они себе эти необычайные для них понятия. Но что за штука военное оружие, что такое битвы и сражения, — этого европейцы миролюбивым эскимосам никак не могли растолковать.
«Они совсем не могут представить себе войны, — говорит про эскимосов Нансен. — У них нет даже слова для такого чуждого их жизни явления, а воспитание людей для военных целей кажется им и вовсе непонятным».
А вот как выражал свои недоумения по этому поводу один эскимос в своем письме к датскому миссионеру Павлу Эгеде:
«Ваши люди (т. е. датчане) рассказывают о том, как два народа убивают друг друга на воде и на суше, устраивают друг на друга охоту, как на тюленей или оленей, и убивают людей, которых совсем не знают, только для того, чтобы получить над ними владычество. Я спросил через переводчика одного из иностранных моряков, что заставляет его земляков совершать подобные жестокости. Он отвечал мне, что они ссорятся из-за куска земли, который лежит так далеко от их страны, что они должны ехать три месяца, прежде чем до него доберутся (речь идет тут о войне между англичанами и голландцами из-за их заморских владений). Тогда я подумал, что у них, наверно, очень мало земли, так что им негде жить. Но моряк сказал, что земли у них довольно, и что они поступают так просто из жадности, чтобы захватить себе побольше богатства. Я так удивился такой ненасытной жадности, что чуть не заболел от страха. Но вскоре я опять развеселился, и ты, конечно, догадываешься, почему? Я подумал о своей стране, покрытой снегом, о ее бедных жителях и сказал себе: „Славу богу! Мы так бедны, что этим алчным иностранцам нечего у нас искать“».
Только среди пустынных ледяных полей мог вырасти такой, не ведающий войн, народец. Ему все свои силы приходится отдавать на борьбу с окружающей суровой природой, и потому война кажется ему пустяком, которым могут заняться только праздные люди, не знающие, на что убить свое время и силы. К тому же его страна так редко населена, а море так богато животными, служащими предметом охоты, что столкновения из-за недостатка добычи между отдельными охотничьими племенами совсем неизвестны. Так сама природа воспитала в полярном человеке миролюбие.
Больше таких блаженных стран не рыщешь на земле. Во всех других краях идет вражда между отдельными племенами и народами, и войнам там нет конца. Однако войны многих дикарей совсем не похожи на те, к которым мы привыкли. Эти войны больше похожи на наши драки.
Самого ничтожного повода достаточно, чтобы между соседними племенами началась такая «война». У австралийцев причиной ее может послужить оскорбление какого-нибудь члена племени, «умычка» девушки, похищение собаки, несоблюдение границ охотничьих угодий, спор из-за лужи столь драгоценной в Австралии воды.
Сигнальный столб дыма или нарочитый посол предупреждают враждебную сторону о готовящемся «походе». В назначенный день и в указанном месте враги, наряженные в военный наряд, встречаются. Каждое «войско» составляют от 15 до 200 воинов, которых сопровождают в качестве «обоза» женщины и дети.
Происходит прежде всего жаркая словесная схватка, в которой обе стороны изощряются в насмешках, угрозах и ругательствах. Придумываются самые нелепые и детские обвинения, пока одна сторона не почувствует себя слишком глубоко задетой. Тогда пускается в ход оружие. Раньше всего берутся за «бумеранг», потом за копья. Случается, что обе стороны перекидываются копьями в течение двух часов, и никто не бывает ранен, благодаря той ловкости, с какой австралиец, не сходя с места, уклоняется от копья и отражает его удар своим щитом.
Когда все копья окажутся в расходе, наступает очередь дубинкам «нулланулла», которые воины ловко мечут друг в друга, а затем, когда дело доходит до рукопашной, все хватают свои громадные деревянные мечи, каменные топоры и ножи.
В схватке соблюдается правило — щадить те части тела, поранение которых представляет опасность для жизни, и наносить зато возможно больше ран на мясистых частях. Шрамы, остающиеся после таких ран, составляют как бы знаки отличия австралийского воина, и он гордится ими не меньше, чем прежний старый инвалид своими медалями.
Женщины, сопровождающие воинов, собираются подле места сражения и подстрекают сражающихся своими дикими возгласами и воинственными песнями. Они вооружены своими палками, которые употребляют для выкапывания корней, и когда видят, что один воин из их племени поражен неприятелем, — они спешат ему на выручку. Защищая его своими папками от ударов врага, они вопят в один голос: «Не убивай его! Не убивай его!» Если же побоище затягивается, и враги ожесточаются, — женщины тоже принимают деятельное участие в общей свалке.
Очень часто на такой «войне» не проливается ни капли крови, и все дело ограничивается одной перебранкой да перебрасыванием копий, не причиняющих никому вреда. Случается также, что после первого же поражения наступает конец битвы; в лагере «победителей» удачно брошенное копье вызывает общее ликование, а на «пораженной» стороне стоит стон от воплей женщин. Неприятели переругиваются опять некоторое время между собой, а затем, когда они излили в брани весь свой гнев, следует примирение, сопровождаемое празднествами.
Иной раз столкновения австралийцев разгораются в более кровавые битвы; но это случается лишь тогда, когда побуждаемые чувством мести воины подкрадываются ночью к стану враждебного племени и врасплох нападают на него, избивая спящих, пока не насытят своих сердец. Вообще же про «войну» австралийцев и других подобных дикарей можно сказать, что она создает «много шума из ничего». Кто находится вблизи места сражения и не видит его, тот готов думать, что тут разыгрывается страшный бой: в такой оглушительный шум сливаются яростные возгласы женщин, свист летящих бумерангов, треск ломающихся копия, удары дубинок о щиты. А «битва» на самом деле обходится без единой жертвы.
Несправедливо было бы думать, что австралийцы «воюют» так из-за недостатка мужества и храбрости. Они просто еще не доросли до настоящей войны с ее страшными жертвами и не научились ей. Австралийцы живут вразброд, их племена малочисленны, где же им составить сплоченное большое войско, необходимое для ведения войн?
И побуждения к этому у них тоже отсутствуют. Австралиец доволен малым, не гонится за наживой, — да он ведь и знает, что его соседи такие же нищие люди, как он сам, а с голого взятки — гладки; и поэтому о войне с целью грабежа у него и помыслов быть не может. И честолюбивого стремления подчинить своей власти другие племена он тоже не знает.
Войне-- той страшной войне, которая губит тысячи людей и опустошает хуже урагана богатые края, — такой войне нет места в жизни австралийца и ему подобных дикарей. До такого ужаса довел человек войну лишь постепенно.
Но, однако, только у самых грубых дикарей война носит характер простой драки. У других она стала более кровавой и более страшной.
В Америке, как в Африке, Азии и на островах Великого океана, многие дикие племена ведут между собою жестокую вражду и так привыкли к войне, что смотрят на нее, как на свое высшее призвание. Они воюют между собой из-за той тесноты которая создалась в их странах; воюют, чтобы награбить у соседей всякого добра или обратить их в своих рабов; воюют, наконец, просто из лютой наследственной ненависти, стремясь к тому, чтобы убить на своем веку возможно больше «врагов». Война становится для таких племен жизненной потребностью и настоящей утехой.
Кто из нас незнаком по увлекательным повестям Фенимора Купера с дикой воинственностью краснокожих, со всеми этими беспощадными и мужественными, коварными и великодушными воинами, горящими лютой ненавистью к врагу, вечно помышляющими об его истреблении?
И на самом деле война в жизни краснокожего занимала первое место. Он смотрел на нее, как на свое высшее призвание, а военную славу почитал за высшую награду, которую только можно себе пожелать. В среде индейцев «настоящим человеком» считался только тот, кто выказал свои военные способности и убил хотя бы одного врага. Кто не мог добыть себе такой военной славы, тот встречал среди своих одно презрение. Он не слыхал другого имени, кроме «старой бабы», или «никто», он не считался полноправным членом племени и не мог принимать участия в обсуждении общих дел и в празднествах, как не мог жениться и обзаводиться своим домом. На него взваливались самые тяжелые и неприятные для мужчины работы: он должен был заниматься стряпней, обрабатывать поля и собирать кору для «вигвамов» (палаток).
Так война стала для индейцев самым обычным делом. Они жили в постоянном ожидании врага, который коварно подкрадывался и нападал на первого неосторожного обитателя лагеря для того, чтобы убийством его отомстить за смерть своего родича. Такая кровная месть передавалась из рода в род и сеяла между различными племенами лютую ненависть.
Нередко краснокожие предпринимали настоящие военные походы во вражеские земли. Звуками труб и барабанов все воины созывались тогда к стану начальника. К дружественным племенам посыпали послов с окрашенным в кровавый цвет боевым топором или с «вампумом», приглашая их принять участие в походе. Перед выступлением несколько дней посвящалось торжественным военным пляскам и волшебным церемониям под руководством колдуна, — этим надеялись привлечь на свою сторону могучих духов и тем вернее обеспечить себе победу над врагом.
Немало забот посвящалось также военному наряду, которому приписывались тоже волшебные свойства.
И когда все было готово к походу, вождь обращался к собравшимся воинам с речью.
«Братья, — говорил он им, — наши потери еще не отомщены. Останки наших храбрых воинов взывают к нам. Нужно успокоить их. Это ведь были наши братья. Как же могли мы забыть их и наслаждаться покоем на наших цыновках? Дух, мой покровитель, явился мне, чтобы подвигнуть меня на дело мести. Молодые люди! соберите все свое мужество, сделайте себе военные головные уборы, распишите яркими красками свое лицо, наполните стрелами свои колчаны. Пусть огласятся наши леса и степи воинственными песнями. Мы доставим развлечение нашим мертвым. Мы дадим им знать, что они будут отомщены!».
Впереди своих отрядов краснокожие посылали разведчиков. С поразительной ловкостью, находчивостью и хитростью они выслеживали врагов. Наряженные в шкуру зверя и подражая всем его повадкам, они пробирались, не вызывая никаких подозрений, к самому стану враждебного племени. И когда в этом стане слышали, что где-то вблизи завыл волк или залаяла лисица, — такому, обычному в дикой глуши, звуку не придавали, конечно, особенного значения и не чаяли, что это разведчик подает своим нужные сигналы, искусно подражая голосам животных.
Все ближе подходят воины к стану враждебного племени. Когда стан становится виден, — воины опускаются на траву и, словно кошка, осторожно и неслышно подползают к лагерю. Наконец, вождь подает знак, и со страшным воинственным кличем, от которого, по рассказам, падали оглушенными буйволы и медведи, все воины разом показываются из своей засады. Тучами летят из их луков стрелы; со страшной силой и удивительной меткостью мечут воины свои боевые топоры с клинками из меди и камня, пускают, наконец, в дело и тяжелые палицы.
В этой жестокой схватке не просили и не давали пощады. Победители избивали всех без разбора, а с головы павших врагов снимали кожу с волосами и такие скальпы. уносили в виде трофея в свое селение.
Часть побежденных уводили в плен, чтобы предать их лютой казни для успокоения душ воинов, павших в бою с вражеским племенем.
Не расскажешь всех ужасов, которые ждали таких пленников впереди. Над ними издевались, их всячески оскорбляли и поносили; их привязывали к столбу и душили дымом разложенных кругом костров. Их жгли раскаленными камнями, из них вырывали куски мяса. С их головы сдирали кожу и посыпали свежую рану горячей золой…
А потом истерзанного такими пытками пленника заставляли бегать на потеху всего собравшегося, как на веселый праздник, селения.
Но сколько бы мучений ни придумывали его враги, пленник принимал их без стона, без мольбы о пощаде. Пока в нем была хоть капля силы, он насмехался над своими врагами, старался, не имея другого оружия, уязвить своих ненавистных врагов хоть словом. Он вспоминал, сколько он убил воинов из их племени на своем веку, и с наслаждением описывал те пытки, которым подвергал вместе с другими плененных. Так он кончал свою жизнь, не выдавая ни звуком, ни движением своих страшных страданий, издеваясь над своими палачами.
Разгоревшиеся ненавистью победители бросались тогда на его тело, чтобы «съесть сердце врага» и «упиться его кровью». В своем суеверии они думали, что они съедают так самую душу врага, и что его храбрость и мужество перейдет к ним.
Лютая, непримиримая вражда, раздиравшая иные племена, вела нередко к их полному взаимному истреблению. В этих вечных войнах одни племена возвышались над другими, делая побежденных своими данниками (такие подчиненные племена у краснокожих носили презрительную кличку «старых баб»). Под натиском воинственного и сильного племени другие, более слабые или мирные, покидали прародительские земли и искали себе новой родины, покидали плодородные долины и укрывались в горах, строя себе жилища в стенах неприступных скал.
Точно волны в морскую бурю, возвышались и падали в военной буре отдельные племена, гнали друг друга, большие поглощали меньшие. Охваченное жаждою военных подвигов воинственное племя постепенно пробивалось в своих завоевательных походах все дальше от своей исконной родины, из глубины материка доходило до самого моря, из племени горцев становилось островным племенем.
На нашем рисунке можно видеть, какой громадный путь проложили дикие и кровожадные караибы Южной Америки своим боевым топором, перенесшись как на ковре-самолете, из внутренней страны на морское побережье и на самые Антильские острова.
Индейцы — не единственные и не самые страшные воители в мире дикарей. Обитателе других диких стран ведут между собой еще более губительные и жестокие войны.
Ради чего и из-за чего только не воюют эти дикари! Даяки на острове Борнео коварно, из засады нападают на своих соседей только для того, чтобы добыть себе голову неприятеля и тем увеличить богатую коллекцию неприятельских черепов в своей деревне.
Воинственные пастушеские племена Африки совершают свои буйные набеги для того, чтобы награбить побольше скота и умножить свои стада, которыми они дорожат, как скряга своим золотом.
Но самая главная причина кровопролитных африканских войн — это желание приобрести рабов. Ради такой цели устраиваются целые завоевательные походы, и обширные области лишаются после нескольких подобных нашествий всего своего населения. Страшные сцены приходилось наблюдать путешественникам в рабовладельческой Африке. На их глазах среди пламени и дыма стирались с лица земли мирные и богатые селения для того только, чтобы властитель, снарядивший этот разбойничий поход, получил несколько сотен рабов. Путешественники видели, как гнали этих несчастных пленников — женщин, мужчин, детей, — скованных и связанных в одну кучу, и как победители безжалостно прирезывали всякого невольника, когда он, утомленный долгим путем, не в силах был идти дальше и в изнеможении опускался на землю… Они видели еще, как властелин совершал обход покорившихся ему стран и взимал с жителей страшную дань, выбирая себе из их среды рабов и рабынь. Часть их он оставлял себе, а часть отправлял на рынок, где всегда находились покупатели такого ценного «товара».
И на далеких островах Тихого океана европейцам приходилось тоже видеть подобные же сцены, когда войско отправлялось на войну, словно на охоту, для того, чтобы наловить рабов. Битвы островитян достигали высшей степени жестокости; они пытали и пожирали врагов, а черепа их надевали на колья палисадов, окружающих деревню.
Эти воинственные островитяне самый ничтожный повод считали достаточной причиной для начатия войны. Ее могло вызвать неосторожное оскорбительное слово, направленное против члена племени, подозрение в околдовании кого-нибудь, умершего от болезни, наконец, передающаяся из рода в род кровавая месть.
Воин в броне из кокосовых волокон с копьем, усаженным зубами акулы, с Кингсмильских островов в Тихом океане.
На Марианских островах возгорелась однажды жестокая война между двумя племенами потому, что одно из них считало в году 13 месяцев, а другое утверждало, что их только 12… А один вождь на Новой Зеландии как-то затеял с соседним племенем войну потому, что бочка пороху, которую он выменял у европейцев, начала сыреть, и он опасался, что его порох пропадет совсем без дела!
От таких частых войн целые страны, тщательно обработанные, приходили в запустение; целые племена стирались с лица земли; целые народы превращались в рабов, а победители-- в лютых зверей, жаждущих пролития крови.
Один путешественник так описывает бедствия, вызванные войнами в Африке: «Целые племена вырваны с корнем из своих мест обитания и исчезли с лица земли или бродят, гонимые беспощадной костлявой рукой голода, на огромных пространствах, терпя все превратности судьбы. На расстоянии многих сотен верст, там, где прежде лежали оживленные края, теперь не встретишь ни единого жилища. Бесконечные пространства представляют картину безлюдной пустыни».
Войны негров и океанийцев становятся особенно губительными оттого, что ведутся они большими массами воинов, обученными военному искусству. Островитяне отправляли во время войны своих жен, стариков и детей в безопасное место, а сами в боевом порядке, с военной музыкой, барабанами, трубами, выступали навстречу вражеским войскам. Они умели остроумно пользоваться преимуществами местности, устраивали насыпи, одетые камнем, с бойницами, рвы, наполненные илом, валы в виде бастионов, преграды из колючего терновника. На некоторых островах враждующие стороны давали друг другу настоящие морские сражения. Хорошо обученные военному делу войска островитян находились в постоянной боевой готовности. Недаром же один новозеландский властелин дал своей армии имя, которое означало: «Тот, кто ест стоя», т. е. «всегда готовый к битве».
Воинственные племена Африки еще больше изощрялись в том жестоком деле, имя которому «война». Как спартанцы в древности, они живут теперь, с детства готовясь к войне и устраивая всю свою жизнь по-военному. Есть, например, в Южной Африке пастушеский народ-- зулусы. У него мужское население с ранней юности воспитывается для военной службы. Селения зулусов — краали — в действительности лишь большие военные лагери, где все мужчины, молодые и старые, распределены по трем разрядам: испытанных в боях ветеранов, молодых солдат и, наконец, мальчиков, не несущих еще военной службы. Венчик из волос, обрамляющий гладко выбритую голову, служит знаком отличия для первых двух разрядов.
Из воинов составляются полки, которые имеют своих командиров. Даже и в мирное время мужчины добрых полдня проводят в военном упражнении. Прежде ежегодно в присутствии зулусского короля-вождя устраивались торжественные парады. Во время их отдельные отряды давали друг другу настоящие битвы, ожесточенные и кровавые.
Это военное устройство зулусы получили от своего вождя по имени Чака, жившего в начале XIX века. Из начальника маленького племени этот искусный воитель сделался повелителем грозной силы, подчинив своей власти другие зулусские племена. Со своими ордами он совершил много опустошительных походов, пока в 1828 г. не был умерщвлен по наущению своего брата Дингана. Этот вождь еще больше увеличил военную силу зулусов и, как рассказывают, мог выставить в поле до 100 тысяч войска.
В Африке путешественники встречали много таких воителей, в короткое время завоевавших со своим страшным воинством громадные государства. Недавно еще начальник какой-нибудь деревушки, такой воитель становится, словно по мановению волшебного жезла, каким-то сказочным властелином над несколькими народами. Пред ним все преклоняются, как перед каким-то высшим существом, о нем рассказывают всякие чудеса. Верят, что он может летать со своим войском, что он никогда не спит, что он неуязвим никаким оружием. И этим суеверным трепетом перед грозным воителем держится все государство.
А едва вождя постигнет конец, как все его громадное государство распадается. Проходит несколько времени, и о грозном воителе и его царстве никто уже ничего не знает. Где-нибудь восстает новый воитель и сколачивает своим мечом новое громадное царство. И так, в вечных кровопролитных войнах, в Африке возникают и гибнут государства, племена перемешиваются между собой, один народ вытесняет другой и проходит иной раз в своих завоевательных доходах длинный путь от моря до моря.
Мы видим, что дикари, достигшие некоторого развития, стали вести гораздо более губительные и жестокие войны. Они стали копить имущество и вместе с тем узнали ненасытную жажду наживы; они стали жить плотнее, вместе, и узнали тогда настоящую племенную гордость и самовозвеличение, и все это заставляло их смотреть на войну с иноплеменниками, как на святое дело. И. оттого, что они жили сплоченно, они представляли собой грозную воинскую силу, способную на страшные дела разрушения и истребления.
Война свила себе в среде этих дикарей прочное гнездо. Она стала править всей их жизнью. Она стала создавать и разрушать громадные царства, возвышать и губить народы, влиять на их привычки, нравы и понятия. И дикари преклонились перед войной и освятили ее в своих верованиях.
«Не убивши иноплеменника, не угодишь богам, — так говорят воинственные фиджийцы. — Чем больше убьешь врагов, тем больше радуется сердце бога, и тем щедрее одарит он всякими благами храброго воина». И они не знают поэтому более лестного прозвища, как «мозгоед» или «убийца».
Так думают не одни фиджийцы. Другие дикари тоже верят, что духи бывают благосклонны к храбрым и жестоким воинам, которых ждет за их военные дела вечное блаженство после смерти.
И со спокойной и ясной совестью дикари могут поэтому совершать то, что нам, иначе думающим, представляется лютой, бесчеловечной жестокостью.
XV. Опять сказочные люди
править
Иные наши сказки рассказывают о страшных существах. Когда мы слушаем в детстве такие сказки, нас охватывает страх, и мы искренно радуемся, что сказочного царства на самом деле нет.
Однако в сказке не все — выдумка, и многое из того, что кажется нам теперь в ней невероятным и неправдоподобным, существовало прежде в действительности у наших предков и существует еще и у теперешних дикарей.
Так обстоит дело и с теми страшными существами, которые кажутся нам теперь только созданиями богатой на всякие выдумки сказки. Баба-яга, которая любила полакомиться человечьим мясом, и людоед, от которого мальчик-с-пальчик едва успел спастись, — эти страшные люди наших сказок живы и здравствуют еще и поныне в диких странах (хотя, конечно, никакими волшебными свойствами они не обладают).
На далеком Тихом океане лежат острова Фиджи. Один путешественник был там однажды свидетелем такой сцены: туземец, по имени Лоти, отправился в поле сеять таро вместе со своей рабыней. По окончании работы он разложил костер и стал накалять на нем камни, чтобы с помощью их приготовить себе в вырытой яме обед. По приказанию своего господина, рабыня нарвала листьев и травы, чтобы разложить их в печке, и приготовила из ствола бамбука острый нож для разрезывания пищи. И когда она исполнила так все приказания, дикарь схватил несчастную рабыню, убил и съел ее, пригласив на этот пир еще нескольких друзей…
Разве наши сказки рассказывают более ужасные вещи?
А на островах Фиджи — такие зверские дела вовсе не редкость, и туземцы не видят в них ничего худого. Напротив: эти людоеды хвастаются количеством пожранных ими жертв. Один из их вождей гордился тем, что за свою жизнь он участвовал в общем в съедении 900 людей. Другой же, хвастаясь, показывал европейцам список имен 48 пожранных им жертв. Путешественники с ужасом описывают нам целые поселки рабов, — мужчин и женщин, — которых фиджийцы откармливали для больших пиршеств, устраиваемых ими от времени до времени.
Такие картины ужаса открывались перед путешественниками и на других островах Тихого океана. Когда лет восемьдесят тому назад один новозеландский вождь, по имени Хонги, одержал со своими воинами победу над враждебным племенем, — они съели на поле битвы 300 человеческих тел. Насытившись на этом чудовищном пиршестве, победители увели с собой множество пленников, которых потом пожирали при участии своих жен и детей.
И в рассказах путешественников про Африку мы встречаем опять тех же страшных людоедов. Иные племена ведут там войны только для того, чтобы добыть себе человечьего мяса. Захваченных во время набега пленников они откармливают, словно убойный скот, — они называют их даже своими «козами», — а потом убивают одного раба за другим, чтобы полакомиться человечьим мясом.
Во дворце одного властелина людоедов весь пол и стены парадной комнаты были плотно уставлены черепами таких несчастных рабов, пожранных во время пиршеств. Даже дорога во дворец была замощена черепами, словно булыжником. Почти каждое утро гостивший в этой стране путешественник видел у порога дворца головы новых убитых, а однажды он насчитал их больше 20… Как на островах Тихого океана, людоеды и здесь хвалятся количеством пожранных ими жертв.
Когда мы читаем рассказы про подобные дела людоедов, нам невольно становится страшно, и мы представляем себе этих дикарей какими-то чудовищами. И тем больше приходится поэтому удивляться, когда, со слов тех же путешественников, узнаешь, что людоеды в своей домашней жизни-- самые добродушные, кроткие и даже нежные существа. Они избегают в своей среде всяких ссор, предупредительны в отношениях друг к другу, нежно привязаны к родным и друзьям.
И заезжих белых гостей эти людоеды принимали не раз с истинным радушием и дружелюбием. Русский путешественник Миклуха-Маклай провел несколько лет среди людоедов Новой Гвинеи, которых моряки прежних времен так страшились, что объезжали подальше их остров. Этот путешественник нашел, что новогвинейцы в своей повседневной жизни в высшей степени добродушные и веселые люди, и что с ними легко жить в ладу. Он расстался с ними, как их друг.
Очевидно, людоеды не такие уже чудовища, какими себе их представляешь, читая описания их отвратительных пиршеств. С лютостью кровожадного зверя они соединили много высоких душевных качеств человека, и, несмотря на все свои зверства, эти дикари остались все-таки людьми.
А людоедство, которому они предаются с такой страстью, — это только их болезнь. Как нужда делает дикаря убийцей своих детей, так она же учит его людоедству. К этому страшному обычаю ведет его еще ненависть к врагу, которая от постоянных войн становится все более жестокой.
В одной кафрской сказке про людоедов говорится: «Сначала они были обыкновенными людьми. Но потом их страна была опустошена, голод свирепствовал, и они принялись поедать людей. Они бродили повсюду, ища людей для еды, и их начали считать особенным народом, живущим людоедством». Такая судьба, действительно, не раз постигала дикое племя. Когда негрское племя маримов было вконец разорено войнами, — оно начало кормиться человечьим мясом. И этот обычай, вызванный голодной нуждой, скоро укоренился в их среде, и черные маримы стали страстными людоедами… Они не только нападали на чужих, но и среди своих выбирали жертвы. Сварливые женщины, крикливые дети, болезненные члены племени — падали под топорами мужей, братьев, отцов…
Этот ужас создала беспощадная голодная нужда. На такие дела она толкала не раз и европейские народы. Рассказывая о страшном голоде 1230-31 годов, наш летописец сообщает: "инии простыя чадь резаху люди живыя и ядяху, а инии мертвыя мяса и трупие обрезаюче ядяху ".
Подобные сообщения часто встречаются и в средневековых летописях западных народов. «В это время случился во всем римском мире ужасный голод, — повествует в своей хронике один французский летописец про 1005 год. — Много народа погибло. Под влиянием нужды забыты были родственные чувства. Ибо до того доходили муки голода, что взрослый сын поедал мать, а мать, поправ материнскую любовь, убивала младенца». Еще более ужасную картину рисует тот же летописец, описывая голод 1033 г.
«Начался тогда по всей земле голод, и гибель стала угрожать роду человеческому. Все люди одинаково страдали от недостатка пищи: богачей, людей среднего достатка, бедняков, — всех изнурял голод. Страшно рассказывать, до чего доводили людей лютые страдания. Увы! Горе мне! О чем раньше и слышать приходилось редко, стало теперь заурядным: муки голода заставляли людей пожирать человечье мясо. На путников нападали люди более сильные и, разорвав их на части и изжарив на огне, съедали их мясо. Многие, кто блуждали с места на место, гонимые голодом, и приходили к кому-нибудь на ночлег, ночью умерщвлялись хозяевами и шли им в пищу. Другие заманивали детей яблочком или яичком в укромное место и, умертвив, пожирали их. Эта безумная страсть к убийству дошла, наконец, до того что животные находились в большей безопасности, чем люди. И употребление в пищу человечьего мяса стало казаться до такой степени обычным, что один человек принес его на рынок для продажи, как простую говядину . Изобличенный, он даже не отрицал своего преступления. Он был сожжен. Мясо, которое он продавал, зарыли в землю. Его откопал ночью и съел другой…»
Вот как появляются людоеды.
Но не одна нужда сделала дикарей людоедами. Самые страшные людоеды живут в достатке и могли бы кормиться от своих стад и полей. Такие дикари научились людоедству в своих вечных войнах с иноплеменниками. Постоянная вражда разжигала в них жажду мести, и их ненависть к врагу становилась все более яростной. В диком воине, привыкшем к пролитию крови, пробуждалась кровожадность хищного зверя; ему мало было убить врага, — он чувствовал потребность насладиться его муками, он жаждал «съесть его сердце» и «упиться его кровью».
И теперь еще иные дикари, с отвращением говорящие о людоедстве, отрывают у убитого врага куски мяса и пальцы, тотчас выплевывая их. Этим они дают удовлетворение своему чувству ненависти и жажде мести. Другие же дикари, все более свирепея в своей яростной вражде, стали пожирать тела убитых врагов. Постепенно они так пристрастились к подобным неестественным пиршествам, что стали уж настоящими людоедами, видящими в человеческом мясе лакомое блюдо.
Итак, мы видим, что людоедами дикари созданы не, от природы. Нужда и взаимная лютая вражда занесла в их среду обычай людоедства, словно какую-нибудь заразу. Далеко не все дикие племена охвачены, однако, этой болезнью. Иные совсем ее не знали, а другие сумели от нее избавиться. И часто путешественникам приходилось встречать среди дикарей такое же отвращение к людоедству, какое питают к нему европейцы.
Впрочем и среди европейцев бывали случаи, когда лютая ненависть к врагу доводила их до людоедства. История рассказывает нам, что в XIV веке флорентийские граждане ели из слепой мести тела ненавидимых и низвергнутых ими правителей.
Такие примеры учат нас быть снисходительнее к диким людоедам и верить, что они не от природы свирепы и кровожадны, а от своей грубой, неналаженной еще, жизни, в которой человеку придается весьма невысокая цена.
XVI. Мирные сношения
править
Европейцы охотно представляют себе своего «меньшого брата» по человечеству большим забиякой. В диких странах и в самом деле соседние племена, как мы видели, постоянно между собою враждуют. Дикарь живет в вечном страхе нападения врага, и потому он никогда не расстается со своим оружием.
Но и дикарь хорошо понимает губительность такой вражды. Из страха беспощадной мести он учится уважать права соседа-иноплеменника и из собственной выгоды вступает с ним в мирные сношения. Вместо того, чтобы подвергать себя опасности во время разбойничьего набега, он идет к соседу с миром и, предлагая ему то, чем сам богат, просит соседа дать ему взамен те предметы, которыми тот владеет в изобилии.
Такие мирные сношения завязались между дикарями с давних пор и повсюду. Сама природа способствовала возникновению этих сношений, неравномерно распределив свои богатства на земле. Одной стране она дала пушных зверей, другой послала изобилие плодов, третью наделила солью и поставила тем самым обитателей отдельных стран в необходимость пользоваться взаимными услугами. А кроме того и ремесла развились разно у различных диких племен: одни достигли большого мастерства в изготовлении каменных орудий или в кузнечном деле, другие прославились как горшечники, а третьи стали особенно искусны в плетеньи и резных работах. И такие дикари охотно отдают предметы своей работы, имеющиеся у них в излишнем количестве, в обмен на такие, в которых они терпят недостаток.
В Австралии племена тех стран, которые лишены годного для оружия камня, посылали всякий раз, когда нуждались в нем, торжественные посольства в области, где такой камень попадался в изобилии. Там послы, с соблюдением известных, предписанных обычаев, правил, вступали в торг с туземцами и выменивали у них камень на продукты собственного производства.
В дикой глуши Бразилии только немногие племена умеют выделывать глиняную посуду, но все племена ею пользуются, получая ее в обмен у горшечников.
Изготовление страшного по своему действию яда «кураре» составляет тайну лишь нескольких индейских племен по реке Амазонке. И, чтобы получить его, другие дикари приходят к этим племенам, для чего им приходится подчас предпринимать целое путешествие, длящееся несколько месяцев.
В Африке народы, живущие в местностях, неблагоприятных для добывания пищи, но изобилующих железной рудой, специально занимаются изготовлением оружия и орудий, которые они выменивают у своих соседей-земледельцев, незнакомых с кузнечным мастерством, на съестные припасы. Так и на о. Новой Гвинее есть целые племена горшечников, а в Северной Америке — ткачей и изготовителей наконечников стрел, которые снабжают предметами своего производства все окрестные племена.
Когда меж дикими племенами только начинают завязываться мирные сношения, они не доверяют еще друг другу и опасаются, как бы их встреча не кончилась бедой. Потому они ведут меж собой торг так, что не видят друг друга.
Дикие охотники на о. Цейлоне — веды — не умеют сами выделывать металлических наконечников для своих стрел, а получают их от сингалезских кузнецов, отдавая им в обмен сушеную оленину, мед, воск, слоновую кость. Когда веда нуждается в наконечниках, он оставляет вблизи жилья кузнеца свои приношения и уходит. Кузнец, найдя дары дикаря, понимает заказ и кладет на их место определенное количество железных наконечников. Кузнец исполняет заказ вполне добросовестно, так как он знает, что иначе ему грозит жестокая месть со стороны его заказчиков.
А вот как идет торговля между чукчами Сибири и индейцами северо-западной Америки. Чукча в своей лодчонке переплывает Берингов пролив, оставляет на берегу шкуры северного оленя и удаляется. Тогда является индеец, рассматривает оставленное добро, кладет рядом столько мехов, сколько, по его мнению, следует дать в обмен за шкуры, и удаляется в свою очередь. После этого вновь приближается азиатский дикарь и присматривается к мехам. Если они, по его мнению, стоят его шкур, он берет меха и уезжает с ними. Если же он находит сделку невыгодной для себя, он оставляет все вещи на месте и удаляется, ожидая прибавки от покупателя. Так идет торг между чукчей и индейцем без крика и шума; они обмениваются своими товарами и расстаются, не видев друг друга и не сказав друг другу ни одного слова.
Такая «немая торговля» была известна в древности и европейским народам.
Там, где торговые сношения становятся более частыми и оживленными, у дикарей устанавливаются особые обычаи, цель которых способствовать ведению торговли. Эти обычаи обеспечивают торговцу полную безопасность в чужой, враждебной стране. У диких и буйных массаев в Африке, даже в самый разгар войны, никто не тронет женщин, которые ходят там по стране в качестве разносчиц всяких товаров. В странах негров можно даже встретить дороги, предоставленные в исключительное пользование торговых караванов; ни одна враждебная сторона никогда не решится ступить на такую тропинку, по завету предков предназначенную для мирных людей. Чтобы содействовать торгу, дикари придумали еще объявлять некоторые участки земли «замиренными землями». Там обычно под страхом жестокого наказания запрещается всякая вражда, а для лучшего соблюдения мира — даже ношение оружия. Такие земли становятся местом мирных встреч различных племен и средоточием всякой торговли.
У северо-американских индейцев это рыночное место лежало в обширной, покрытой травой, долине, близ Красных Гор. По их преданию, бог «Великий Дух» собрал здесь когда-то краснокожих и заповедал им жить в мире и согласии. «Он простер к ним сень десницы», — говорится об этом в их прекрасном сказании, —
Чтоб смягчить их нрав упорный,
Чтоб смирить их пыл безумный
Мановением десницы.
И величественный голос
Прозвучал ко всем народам,
Говоря: «О дети, дети!
Слову мудрости внемлите,
Слову кроткого совета
От того, кто всех вас создал!
Дал и земли для охоты,
Дал для рыбной ловли воды,
Дал медведя и бизона,
Дал оленя и косулю,
Дал бобра вам и казарку.
Я наполнил реки рыбой,
А болота — дикой птицей.
Что ж ходить вас заставляет
На охоту друг за другом?
Я устал от ваших распрей,
Я устал от ваших споров,
От борьбы кровопролитной,
От молитв о кровной мести.
Ваша сила — лишь в согласии,
А бессилие — в разладе.
Примиритеся, о, дети!
Будьте братьями друг другу!
Погрузитесь в эту реку,
Смойте краски боевые,
Смойте с пальцев пятна крови;
Трубки сделайте из камня,
Тростников для них нарвите,
Ярко перьями украсьте,
Закурите „Трубки Мира“
Ж живите впредь, как братья!»,
Так сказал владыко жизни;
И все воины на землю
Тотчас кинули доспехи,
Сняли все свои одежды,
Смело бросилися в реку,
Смывши краски боевые,
Вышли воины на берег,
В землю палицы зарыли,
Погребли в земле доспехи.
Все краснокожие свято чтили эту «Страну Мира», где явился когда-то «Великий Дух». Самые заклятые враги встречались здесь, как друзья, и ни один индеец никогда не осквернял этого, освященного преданием, места пролитием крови. В одну и ту же нору туда стекались ежегодно толпы краснокожих различных краев.
Каждое племя приносило свои товары, которых не было у других, и между всеми происходил оживленный обмен всякими предметами. Здесь можно было найти зерновой хлеб, гончарные изделия, меха, табак, плащи, лодки, разных животных, домашнюю утварь, ткани из хлопчатой бумаги и даже волшебные талисманы. Словом, эта была настоящая ярмарка. И, как на наших ярмарках, краснокожие устраивали здесь всякие развлечения — состязались между собой в силе и ловкости, играли в кости и другие азартные игры.
Есть и у воинственных островитян Тихого океана свои места мирных встреч враждующих племен. Туда съезжаются они на своих судах в определенный день года для общего обмена товарами.
Однако нигде в дикой стране не встречаются такие знатоки торгового дела и страстные его любители, как негры. В их странах повсюду разбросаны рынки, на которых свято блюдется мир. Издалека спешат туда сотни и тысячи людей со своими товарами для того, чтобы променять их на произведения чужой страны и незнакомого ремесла и с новой ношей вернуться в родное селение. На рынках в долине Конго можно найти и кожу буйвола или гиппопотама, и рыбу, и кур, и маисовое пиво, и слоновую кость, и табак, а также плетеные корзинки, котелки, трубки, браслеты и разные медные украшения. Особенно высоко ценится здесь соль. Природа, снабдив богатейшими залежами этого минерала пустынные и бесплодные части Африки, совершено лишила соли роскошные тропические страны. И потому жители плодоносных стран так высоко ценят соль и охотно уступают за нее обитателю бесплодной пустыни зерновой хлеб и изделия своей промышленности.
Другой ходкий товар на африканских рынках совсем неизвестен теперь у нас, и мы должны углубляться в далекое прошлое для того, чтобы увидать на европейских рынках подобный «товар». Это — рабы. Их охотно приобретают, потому что они обеспечивают своему владельцу возможность ничего не делать.
Пять рабов в изобилии снабдят господина и всю его многочисленную семью маисом, свекловицей, бананами, апельсинами и т. п. Пока рабы копают землю, толкут рис, исправляют хижину своего господина, последний бездельничает или развлекается охотничьим спортом. Он заботится теперь только о том, чтобы добыть побольше кораллов и металлических побрякушек для украшения любимых жен.
Негр пристрастился к торговле не только ради ее выгоды, но еще больше ради развлечения, которое она доставляет ему, любящему шум, суету и движение. Как древний римлянин отправлялся для препровождения времени на свой форум, так негр идет теперь на свой многолюдный рынок, чтобы потолкаться там и удовлетворить вдоволь свое любопытство и болтливость.
Среди негров есть даже такие племена, которые, кроме торговли, никаких других занятий не знают. Таковы, например, диолы. Эти бродячие торговцы живут на берегах южных рек; они совершают со своими товарами далекие путешествия, и их можно встретить даже далее Нигера. Такие дикари-торговцы не могут себе даже представить, что можно путешествовать с какими-нибудь иными целями, кроме торговых. Если посетивший их страну чужеземец объявит им, что вовсе не занимается торговлей, а пришел для того, чтобы исследовать их край, то он рискует быть немедленно изгнанным. Ибо такой человек кажется неграм очень подозрительным проходимцем, от которого, кроме беды, ничего ждать нельзя.
Негры поставили свою торговлю на широкую ногу. Они проложили по своей стране торговые пути, по которым движутся взад и вперед караваны носильщиков с тюками товаров на головах. Длинной вереницей выступает один носильщик за другим, и они идут так целыми неделями и месяцами по узеньким извилистым тропинкам, в полметра ширины, которые заменяют здесь наши трактовые дороги. Иной раз такая тропинка теряется в кустарниках и в зарослях, и носильщики с трудом пробираются со своими тяжестями сквозь образуемые тут туннели. В других местах им приходится прокладывать себе путь сквозь жесткую высокую траву, через ручьи и вдоль болотистых речных берегов. А во время ливней, которые затопляют целые страны, носильщики идут по пояс в воде. Понятно, что по таким дорогам даже и выносливый дикарь далеко не уйдет. Обыкновенно караван проходит в час 3-4 километра и идет так часов 8 в день. Иные племена негров славятся как особенно выносливые и проворные носильщики. С такими носильщиками один путешественник делал до 42 километров в день.
Чтобы поддержать друг в друге бодрость и сократить себе время в пути, носильщики затягивают песни, перекликаются, выкрикивают неслыханные прежде слова. Понятно, что такой шум удваивается, когда караван подходит к деревне, и носильщики радуются близкому привалу. «Гупа, гупа! — кричат они, — вперед! вперед! Мгоголо (остановка)! Еда! Еда! Не уставайте! Здесь деревня, родина близко! О, мы увидим наших матерей, мы поедим всласть!»
Постоянные торговые сношения повели у негров к установлению некоторых своеобразных обычаев. Каждый путешествующий имеет у них своего «кала», или друга, в среде других племен, который дает ему приют и берет его вообще под свою защиту, Понятно, и он, в свою очередь, гостеприимно принимает такого «кала», если этому случится зайти в его сторону. Скрепление такой дружбы обставлено очень торжественными обрядами. Иногда эти будущие друзья обмениваются между собой кровью (такой обычай «побратимства» известен и теперь еще кое-где в Европе, — например в горах Черногории). Или они обмениваются кольцами из шкуры жертвенного животного, съеденного сообща. Еще более сильно скрепляется дружба клятвою в верности, произносимою при огне. А у народа вакамбов заключающие между собой дружбу, после прославления взаимной верности и преданности, берут горшочек и разбивают его со словами: «Если мы нарушим дружбу, которую прославляем здесь теперь, пусть мы будем разбиты, как этот горшок».
Когда дикие племена только завязывают между собой торговые сношения, они не покупают товаров, как мы, а выменивают их друг у друга.
Однако при такой простой мене торг иной раз очень затрудняется, так как не у всякого есть тот товар, который хочет иметь продавец в обмен за свой.
Одному английскому путешественнику нужно было как-то уплатить за переезд на лодке. Лодочник ничего другого, кроме слоновой кости, не хотел принять. А между тем, у путешественника такого товара не было. Но тут ему сказали, что есть такой человек, который готов уступить ему слоновую кость в обмен на кусок сукна.
Беда была только та, что у англичанина и сукна не было. Тогда, наконец, отыскался негр, который имел лишнее сукно, а сам нуждался в медной проволоке. Этим товаром путешественник запасся, зная, что у негров на него большой спрос. Тогда началась продолжительная мена. Человек, желавший иметь проволоку, принял ее от англичанина и передал свое сукно тому негру, который хотел получить его взамен за слоновую кость; этот, в свою очередь, вручил лодочнику требуемую им слоновую кость. И только теперь путешественник мог получить в свое распоряжение лодку для переезда.
Другой путешественник, посылавший своих слуг на местный базар за зерном, рассказывает, что они, исполняя его поручение, совершенно выбивались из сил, ибо только после целого ряда сделок они могли, наконец, получить зерно от вынесшего его для обмена земледельца.
Наши покупатели на базаре не знакомы совсем с такими тягостными хлопотами, ибо деньги всякий охотно возьмет, и на них можно приобрести всякий товар. Наших денег дикари совсем не ценят: когда один путешественник предложил в дар негрскому властелину Мтезе кошелек с золотыми и серебряными монетами, тот пренебрежительно отложил его в сторону, но зато с двойной радостью ухватился за блестящие бусы.
Однако и у дикарей есть свои «деньги», которые служат меркой для оценки разных товаров; это такие предметы, которые дикари привыкли особенно ценить, и обладать которыми всякий стремится. Ими могут быть предметы украшения — вроде бус, раковин или металлических колец, — также и предметы первой необходимости, — как, например, соль. «Продается молоко за плитку соли!» выкрикивает свой товар африканский разносчик. Или: «Масло по пяти бус кусок!».
Всякая дикая страна имеет свои особенные «денежные знаки». В восточной Африке, например, одно племя принимает в качестве мелкой монеты темно синие и темнокрасные бусы средней величины, а соседнее требует исключительно мелкий розовый и голубой бисер; еще немного дальше эти побрякушки не кажутся уже никому привлекательными, но всякий примет в оплату за мелкий товар железную и медную проволоку.
Если бы собрать «деньги» дикарей всего света, то из них составился бы целый естественно-исторический музей, где камень и минерал оказались бы рядом с металлом, растением и животным.
На нашем рисунке можно видеть своеобразные каменные деньги с Палаузских островов и Микронезии. Верхняя «монета», называемая «барак», из обожженной глины, составляет величайшую драгоценность и имеется на островах всего в количестве 3-4 штук.
Можно себе представить, как дорожит бараком его счастливый обладатель, — какой-нибудь маленький властелин! «Калебукуб», сделанный из агата, тоже имеется лишь в руках богатых начальников, которые в минуту опасности, зарывают его в землю, как какой-нибудь клад. Красный камень, отшлифованный, как барак, называемый «бунгау», тоже считается на Палаузских островах очень ценною монетою, почему им располагают только знатные островитяне. Кроме этих, у палаузцев есть еще четыре рода мелких денег, которые обращаются в народе. Это куски вулканического стекла, иногда искусно отшлифованного, иногда же имеющего вид простых осколков. Все эти каменные деньги служат и украшением, а потому просверлены для ношения их на ожерельи.
Одному путешественнику папаузцы рассказали такую интересную легенду про свои каменные деньги.
«Однажды пришла лодка, пассажиры которой — семь родов денег — отправились со своего острова за поиском новых земель. Они долго плавали средь безбрежного океана, ничего не видя, кроме волн и неба. Наконец их лодка пристала сюда, на Палау. Тогда Барак, который, как самый знатный из всех прибывших, лежал растянувшись на палубе двойной лодки, приказал следующему за ним по чину Бунгау выйти на берег и осмотреть остров. Бунгау, столь же ленивый, как его начальник, отдал то же приказание своему ближайшему подчиненному — Калебукубу. Так каждый чин передавал приказание ближайшему чину, пока это приказание не дошло до самого младшего из всех — долготерпеливого Оледонгль (так называется самая мелкая монета палаузцев). Ему уже некого было послать, и поэтому он пошел сам. Но он не вернулся более. Тогда Барак повторил вновь свое приказание. Самый младший из оставшихся, Аделоббер, пошел с неудовольствием и также не вернулся. Тогда настала очередь Клука, который был послан привести их обоих. Но и он остался на острове. Так продолжалось до тех пор, пока, наконец, Барак остался один в лодке. Тогда он сам пошел отыскивать своих подчиненных, но и ему понравилась наша страна. Все семеро они остались здесь и продолжали вести прежний образ жизни. Барак только и делал, что ел, пил и спал. Высший постоянно посылает низшего, и так идет депо, — закончил рассказчик с лукавой насмешкой, — так же, как у людей; крупные среди денег спокойно сидят дома, а мелкие усердно бегают взад и вперед и работают за себя и за высших».
На острове Яве, лежащем неподалеку от Палаузских, деньгами служат глыбы камня аррогонита, привозимого из других стран. Тамошние «богачи» с чванной гордостью выставляют такие сокровища перед своими жилищами.
Подобные громоздкие деньги, которых не поместишь ни в кошельке, ни в бумажнике и не упрячешь в кармане, встречаются и у других дикарей. Взгляните, например, на негрских начальников, изображенных на нашем рисунке. Они отправились в торговое путешествие и несут всему свету напоказ свои денежные сокровища: громадные полосы железа, выкованные в виде копий и весел.
Железные изделия служат во многих африканских странах денежными знаками, которые принимаются в оплату за всякий товар, но только они более удобной и легко переносимой формы: это — клинки для ножей и мотыг, или наконечники для копий и стрел. У сенегамбских негров эти железные деньги имели форму прутьев; 20 пачек табаку они называли «прутом табаку»: это значило, что его стоимость равняется пруту железа. Точно так же бутылку рому они определяли на своем коммерческом языке, как «прут рому».
Вместо денег идут у иных дикарей еще цыновки и различные материи. Есть у них, наконец, и живые деньги. У негров скотоводов Африки мерилом ценности при больших оборотах служит рогатый скот; им они платят выкупную плату за своих жен, им же откупаются в случае совершения какого-либо проступка. Потому-то африканские скотоводы с такой алчностью «копят» скот, словно наш скряга свое золото. Так и самоед считает свое богатство по оленям, которыми он выплачивает и «калым» за жену, и штраф за совершенные преступления.
Негры знают еще другую живую ценную «монету»: это — рабы. Сильный и крепкий невольник представляет в странах по Нигеру ценность, которая равняется двум быкам. Слабосильный раб или раб-ребенок имеет одинаковую цену с быком. Самым же высшим денежным знаком тут считается красивый, хорошо сложенный юноша, лет пятнадцати.
Вот как богато казначейство дикаря всякими денежными знаками, начиная с крупинки соли или зернышка риса и кончая громадными камнями, начиная с бисера и кончая живым человеком. Поистине, ни один наш собиратель монет не обладает такой разнообразной коллекцией!
Когда-то, однако, и среди европейских народов можно было бы набрать не менее разнообразную коллекцию. И если мы об этих деньгах стародавних времен давно уже забыли, то наш язык помнит еще, откуда ведут свое происхождение деньги. Довоенный «гривенник» никак не мог отречься от того, что происходит от «гривны», которую в былое время носили на Руси в виде украшения и в то же время употребляли в качестве денежного знака. А «рубль» не напрасно напоминает нам слово «рубить» в старину, действительно, серебряный прут рубили на куски определенной величины и таким образом создавали «рубли».
В качестве денежных знаков ходила на древней Руси еще пушнина. Подобно тому, как у теперешних диких туземцев Аляски стоимость какого-нибудь товара определяется в бобровых шкурах, так и на Руси когда-то «куны», т. е. мех куницы, служили обычными денежными знаками.
Таковы были самые древние деньги и у других европейских народов.
У римлян само слово «деньги» произошло от слова «скот», потому что быки были у них самым важным денежным знаком. И когда они стали чеканить монеты из металла, то изображали на них быка, которым привыкли определять цену вещи.
С тех пор, как дикари начали заниматься торговлею, она стала вносить в их жизнь много перемен. Частые мирные сношения с иноплеменниками смягчали прежнюю жестокость нравов и закрепляли дружеские связи между враждовавшими некогда племенами. В отдельных странах стала развиваться промышленность, так как изделия искусных горшечников, кузнецов и других мастеров, находили себе хороший сбыт на рынках.
Но вместе с такими добрыми началами торговля внесла в жизнь дикарей много злого. Она развила в диком человеке неизвестный ему прежде дух алчности, она сделала отдельных членов племени богатыми и дала им тем власть над бедными.
Особенно стали богатеть теперь вожди племени, которые взыскивали в свою пользу с заезжих купцов всякие поборы и вели с ними торговлю от имени всего племени. Такой вождь помогал, конечно, разбогатеть и своим приближенным; и там, где прежде было всеобщее равенство, где люди делили между собой поровну всякий достаток, — появились теперь богачи и бедняки. Богач уже не относился с прежним великодушием к своему нуждающемуся соплеменнику и только и думал о том, как бы нажиться еще. Если он ссужал теперь чем-нибудь другого, то уж не даром: на иных тихоокеанских островах, где совсем неизвестно железо, начальники получали значительный доход, давая в долг своим одноплеменникам железные гвозди, вымененные у заезжих европейцев, и взыскивая с них за то высокую плату.
Страсть к наживе особенно охватила дикарей с тех пор, как к ним стали приходить европейские торговцы с их заманчивыми товарами. Великодушные индейцы, не знавшие прежде, что такое «мое» и «твое», и готовые всем поделиться со своим сородичем и гостем, стали алчны и корыстолюбивы с тех пор, как завели деятельные торговые сношения с европейцами. Один миссионер рассказывает: «Индеец ничего не сделает теперь даром, его первый вопрос всегда: „Что ты мне дашь, если я тебе сделаю это?“ Богатые не пошевелят пальцем для того, чтобы помочь своим нищим одноплеменникам, хотя бы они даже умирали с голоду».
Так торговля, сблизив враждующие племена дикарей, разъединила дружно державшихся одноплеменников и сделала прежних братьев, все поровну деливших между собою, словно чужими друг другу людьми.
XVII. Неравная борьба
править
Много веков жили дикари в своей глуши, ничего не ведая о далеких заморских краях, где вершились великие события и белые народы достигали чудес в своем знании и умении. И когда к берегам диких стран стали приставать первые корабли европейцев, дикие люди встречали с несказанным изумлением эти невиданные существа. С детской доверчивостью они приближались к пришельцам и щупали их белую кожу, их небывалые одеяния, словно футляром облекающие все тело, руки, ноги и даже голову. С ребяческим любопытством они домогались, чтобы пришельцы показали им свое тело, — неужели и оно такое же белое, как и их лицо? А что скрывается в тех коробках, что одевают их ноги? Не копыта ли, как у антилопы? И откуда пришли эти чудесные создания? Не с неба ли? Или из моря?
Когда Колумб со своими спутниками впервые пристал к Антильским островам, туземцы с изумлением спрашивали, каким образом пришельцы спустились с неба? Они бросались при этом на землю, простирали руки к небу и громкими криками приглашали прибывших на берег. А когда чужестранцы собрались к отъезду, — индейцы сбежались отовсюду в надежде увидеть, как те вознесутся к небу на своих кораблях…
И повсюду, куда ни прибывали впервые европейцы, дикари встречали их с тем же безграничным изумлением и радушием. Никто из этих простодушных «детей природы» не чаял, что белые люди прибыли к ним не спроста. Никто из них не предвидел, что эти пришельцы отнимут у них землю и все радости жизни; не думал дикарь, что те, кого они встретили с таким радушием и доверчивостью, будут истреблять их, словно диких зверей, и сделают их своей рабочей скотиной.
А это случалось повсюду, где бы ни встретились европейцы со своими «меньшими братьями». На мир, с которым их встречали обычно дикари, они отвечали захватом их земель и беспощадным преследованием туземцев. И тогда дикари тоже брались за свое оружие, и между ними и белыми загорались бесконечные войны. Но белый приходил не с пустыми руками, а с страшными ружьями и пушками, и дикарям оказывалось не под силу справиться с такими сильными врагами.
А европейцы, чувствуя свою силу и безнаказанность, становились все беспощаднее к дикарю. Они смотрели на него с презрением и не хотели признать в нем человека. Всякая жестокость по отношению к дикарю казалась им справедливой.
Испанский завоеватель Бальбоа, беспощадно истреблявший во время своих походов туземцев Америки, похвалялся как-то тем, что уже повесил 30 вождей, и выражал при этом готовность послужить еще «во славу божию» подобными подвигами…
Страшно делается, когда читаешь о тех лютых жестокостях, которые выпадали на долю слабых «меньших братьев» от вторгшихся в их страны европейцев. Чего только не измышляли они, чтобы вернее погубить дикарей!
В век великих открытий, когда толпы алчных европейцев устремились в первобытные страны, — начались эти жестокие испытания для дикарей. И туземцам Америки раньше всех пришлось узнать железную руку и каменное сердце белых людей. Друг и защитник несчастных краснокожих, Лас-Казас, описал те несказанные жестокости, которые творили во вновь открытой стране его соотечественники — испанцы. От этих жестокостей погибло в течение 40 лет пятнадцать миллионов индейцев!..
«Испанцы, — говорит Лас-Казас, — расхищали богатства индейцев, бесчеловечно изувечивали их, находили удовольствие отрубать им руки, ноги, уши, вырывать глаза и язык, вешать, сжигать, раздавливать на земле и отдавать их на растерзание собакам. Всякому испанцу-поселенцу давалось в полное распоряжение несколько десятков краснокожих. На этих несчастных взваливался непривычный тяжелый труд на полях и в рудниках. От жестокого обращения и тягостной жизни такие крепостные краснокожие „массами накладывали на себя руки“. Один королевский офицер получил 300 индейцев; прошло три месяца, — и из этого числа в живых осталось только 30 человек. Ему тогда пожаловали новых 300 краснокожих, которых постигла та же участь. Так продолжалось до тех пор, пока, наконец, сам он не умер». Дальше Лас-Казас рассказывает: «Я своими глазами видел, как испанцы, по одному капризу, отрезывали у мужчин и женщин носы и уши. На моих глазах, один испанец, не имея чем накормить собак, оторвал ребенка от груди матери и изрубил его на куски, чтобы раздать своим гончим… Я ни на волос не преувеличил всего того, что делалось и делается!!.»
Это было в начале XVI века. Время шло; за испанцами шли промышлять себе счастье в первобытных странах и другие европейцы. И все они точно задались целью превзойти друг друга бесчеловечной жестокостью в своих отношениях с дикарями.
Англичане, поселившись в Австралии, травили туземцев свирепыми собаками, нарочно выдрессированными для этой цели. Они развешивали отравленные куски мяса в угодьях диких охотников, которые жадно набрасывались на них и, конечно, погибали скоро в страшных муках. Когда томимые голодом дикари приходили к белым переселенцам, — им подавали там хлебы, приправленные ядовитым мышьяком. С такой же готовностью белые угощали при случае несчастных дикарей отравленной водкой. Они охотились на черных, как на дичь, чтобы добывать корм своим собакам. А когда дикари вставали с оружием на свою защиту и нападали в свою очередь на белых, — их объявляли разбойниками и назначали высокую награду за каждого убитого черного.
Когда англичане в 1800 году высадили своих ссыльных на остров Тасманию, там насчитывалось до 8.000 душ туземного населения. А через семьдесят лет умерла последняя тасманийка. Белые стерли с лица земли все тасманийское племя…
Такие жестокие дела лежат на совести и других европейцев. Португальцы оставляли в лесах Бразилии одежды умерших от оспы и скарлатины для того, чтобы индейцы, польстившись на этот наряд, заразились и занесли страшную болезнь в свое племя. Другие белые, американцы, отравляли колодцы, которыми пользовались краснокожие дикари. Не меньше свирепой жестокости проявляли наши промышленники в бывших русских владениях в Америке среди тамошних миролюбивых алеутов. Один промышленник, Соловьев, убил более 5.000 этих ни в чем неповинных дикарей. Делал он такое страшное дело больше потехи ради. Однажды ему захотелось, например, испытать — через сколько голов может пройти ружейная пуля, если люди стоят в ряд. Он велел связать вместе двенадцать алеутов и выстрелил в них: пуля остановилась на девятом. Из 12 только 3 остались живы… В другой раз Соловьев, желая чем-нибудь развлечься, согнал в одно укрепленное жилище двести алеутов и взорвал их на воздух…
И нашим сибирским кочевникам пришлось много вынести от алчных русских промышленников, более грубых и жестоких, чем любой дикарь. "В погоне за драгоценной пушниной, — рассказывает один писатель, — промышленники не щадили ни себя, ни тем более кочевников, с которым встречались по пути. Завладение Сибирью этими промышленниками отмечено кровью и слезами кочевников. Каждый дальнейший шаг на северо-восток вел за собой отчаянье и мученическую смерть побежденных. Чем меньше сопротивления встречали завоеватели, тем большие мучения «переносили побежденные».
А сколько мук и горя принесли белые черным обитателям Африки! В течение трех бесконечных столетий Африка должна была отдавать своих детей в неволю белым. Еще в первую половину прошлого, XIX века оттуда ежегодно вывозилось более ста тысяч рабов… Сами негры доставляли европейцам этот живой товар и из жажды наживы предпринимали разбойничьи набеги на слабые племена. И в то время, как миссионеры приходили к неграм с «проповедью любви», вслед за ними их единоверцы, работорговцы, вносили в среду черных губительную вражду и побуждали их к новым и новым войнам.
Теперь европейцы не вывозят рабов из Африки, — но в самой Африке они ведут себя по отношению к туземцам ничем не лучше прежних рабовладельцев. Лет тридцать тому назад было основано европейскими капиталистическими державами государство Конго в интересах европейской торговли и с «целью содействия развитию туземцев». Государство это было отдано под «покровительство» Бельгии. С тех пор для туземцев настали годы несказанных страданий. Один ученый исследователь этой несчастной страны говорит: "За десять лет бельгийцы истребили здесь больше негров, чем то успели сделать португальцы в течение двух или трех веков негроторговли. В этой области растут каучуковые рощи, и бельгийцы наложили на черных дань, обязав их доставлять в определенные сроки известные количества каучука. Горе деревне, которая не доставит этой дани вовремя! Против нее высылают военный отряд, который безжалостно перебивает всех, кого застанет в селении, грабит запасы, разоряет поля, сжигает плодовые деревья, разрушает хижины… Один участник сам описал подобный разбойничий набег на селение неаккуратных негров: «… мы застали туземцев в мирном времяпрепровождении и перебили всех до единого без всякой пощады. Часом позже явился наш начальник, и мы сообщили ему о нашем деле, „Прекрасно! — сказал он, — но этого им еще мало“. И он велел нам отрубить у трупов головы и воткнуть их на палисады деревенской ограды, а тела их изуродовать и распять на крестах». Вот как заботятся капиталисты о «развитии» туземцев Конго.
Малочисленные и плохо вооруженные, дикари защищались, однако, почти всегда с безумной храбростью и шли против ружейного огня белых, имея в руках подчас лишь деревянное оружие…
Когда англичане принялись за свое беспощадное преследование тасманийцев, эти дикари укрылись в горах и геройски защищались там против своих гонителей. У реки Биг небольшое племя своей отчаянной храбростью держало в вечном страхе все окрестные поселения англичан. С ним не могли справиться ни поселенцы, ни войска. А всего-то в этом племени было 15 воинов, которые не имели другого оружия, кроме деревянных палиц и копий…
Еще более упорное сопротивление оказывали своим бледнолицым врагам воинственные племена Северной Америки. Они вскоре научились прекрасно владеть огнестрельным оружием, которое они выменивали у белых, и дорогой ценой отдавали свои земли и свою жизнь непрошенным пришельцам, жестоко мстя им и чиня над поселенцами много страшных насилий.
Но все их мужество и храбрость не могли спасти дикарей. Сила была не на их стороне, а о справедливости белые не заботились. Итак, нежданно-негаданно явилась к дикарям из неведомых заморских краев их погибель. Они гибли не только в прямом бою от оружия, но и от яда. Между старшим и меньшим братом с минуты их встречи шла еще другая борьба, которая не прекращалась и тогда, когда у них устанавливались мирные отношения.
Белые в странах дикарей массами истребляли зверей, которыми те кормились, и тем обрекали диких охотников, неспособных к другому хозяйственному труду, кроме охоты, на голодную нужду и вымирание. В короткое время алчные белые перебили так в Северной Америке громадные стада бизонов, а в Австралии-- кенгуру. А среди прибрежных чукчей, у мыса Восточного, стали свирепствовать постоянные голодовки с тех пор, как туда проникли американские промышленники, преследовавшие китов и моржей. Так были разорены в Сибири и остяки: нагрянувшие к ним русские рыбопромышленники хитростью и обманом захватили в их краях все лучшие «пески» (т. е. рыболовные угодья) и стали вылавливать в них всю рыбу.
И когда приходил к дикарям тароватый белый торговец со своими товарищами, — он нес им новую гибель. Торговец путешествовал так далеко не зря; он знал, что доверчивого и простодушного дикаря легко провести, и что беззастенчивому человеку тут раздолье: он разбогатеет среди нищих дикарей скорее, чем среди своих более достаточных соплеменников. Везет такой торговец в дикие страны разный европейский товар, выбирая качеством похуже — везет он хлеб, муку, пестрый ситец, бусы и разные побрякушки, сахар и крепкие напитки. С тех пор, как у дикарей завелись сношения с белыми, они пристрастились к подобному товару и испытывают в нем настоящую потребность.
Про сибирских чукчей рассказывают: «Водку они так любят, что если случится пролить ее на пол, то они бросаются и вылизывают ее. Они и целуются друг с другом в том лишь случае, если один пил водку, а другим это не удалось: таким образом не пившие удостаиваются благодати. А у остяка русские торговцы развили такой вкус к хлебу, что без него он никак уже не может обойтись».
Знает торговец, как нужен дикарю его товар, и ломит с этого нищего человека неслыханные цены. За пуд хлеба русские торговцы брали с остяка в четыре раза дороже против действительной стоимости. И простодушный дикарь, не знавший еще ничему настоящей цены, входил с хитрым и беззастенчивым торговцем во всякую невыгодную сделку и отдавал драгоценную пушнину за какой-нибудь низкопробный товар. Умел торговец, когда нужно, и опоить дикарей крепкой водкой, чтобы затем без всякого труда обирать их в таком одурманенном состоянии. Понемногу дикарь становится неоплатным должником белого торговца и попадает к нему в вечную кабалу. Сколько бы дикарь ни выплачивал долга беззастенчивому торговцу, — тот всегда будет насчитывать еще за ним остаток.
Случилось, например, что во время перехода чукча раздавил сумку с «круглой русской едой», то есть, с сушками, которые доверил ему для продажи русский купец. Несчастный инородец отдал все, что имел, чтобы возместить причиненные убытки. Но этого оказалось недостаточно, и русский купец записал за дикарем долг. Каждый год затем инородец выплачивал долг лисицами, и, когда прошло восемь лет, за ним все еще числилось 150 рублей долгу.
Так губит, без оружия и яда, белый человек простодушного дикаря. Все, что было у этого бедного человека ценного, он забирает себе, а взамен наделяет его еще новыми потребностями, которых дикарь до его знакомства с европейцем совсем не ведал. И дикарь впервые тогда узнает, что такое недостаток и бедность, и начинает тяготиться своим существованием.
«Теперь на всем Енисее, — рассказывает один писатель, — у остяков уже нет оленей, — их былой жизненной опоры. Русский торговец увел их всех. Нет оленей, — нет и прежнего довольного своей жизнью остяка: остался один жалкий нищий, с ненавистью влачащий свое тягостное подневольное существование… Нет у остяка оленей, — нет у него, значит, и оленьих кож, чтобы сшить себе из них одежду и прикрыть ими свой чум. Остяк теперь одет уже не в национальный свой меховой костюм, а в рубище, полученное от закабалившего его русского торговца. Зимой и летом он ютится в ветхом берестяном чуме; прежняя теплая меховая юрта давно перешла в руки русского».
Белый торговец не только обирает и разоряет дикаря: привозя в его страну всякие товары, сработанные на европейских фабриках и заводах, он убивает местную промышленность. Дикарь забрасывает свои каменные орудия и пользуется готовыми железными, завезенными в его страны европейцем. Он выменивает за высокую цену дрянные европейские ткани, переставая заниматься выделкой своих, подчас прекрасных, материй.
Итак, дикарь все больше привыкает пользоваться товарами белого и забывает свои прежние искусства. Как святыню, бережет он художественные произведения своих предков и приписывает им божественное происхождение; ибо сам он уже не в состоянии сработать нечто подобное. Белый, с его бесконечным запасом разнообразных товаров, изготовляемых так быстро при помощи машин, задавил ручную мешкотную работу дикаря и лишил его прежней самодеятельности.
Все взял белый у дикаря: взял землю, взял всякое богатство, взял свободу, взял независимость, взял довольство своей судьбой. И древнюю веру предков, которая существовала среди дикарей, белый тоже не оставил. Он смеялся над их детскими представлениями, над их святынями, над их божками. Он говорил им о своей «вере» и о своем «боге». Дикари качали головами и говорили: «Братья, вы захватили всю нашу страну. Но этого вам еще мало: вы хотите отнять у нас нашу веру и навязать нам свою. Иначе вы называете нас погибшими. Но как же нам узнать, что вы говорите правду? Ведь белые столько раз нас обманывали!».
Так отвечали дикари на проповедь белых. Они отказывались принимать «веру» европейцев, которая была для них менее понятной, чем своя. Но и в своих собственных верованиях они поколебались с тех пор, как столько бед стало валиться на них. Почему же их боги не помогают им в несчастьи? Стоит ли им после этого служить? Существуют ли они? Много таких сомнений теснится в голове выбитого из своей обычной колеи дикаря: он не в силах их разрешить и не может от них отказаться. Так белый отнял у дикаря и его душевный покой.
И от всех этих несказанных бед, которые, словно злые колдуны, насылают на него непрошенные пришельцы, дикарь приходит в большое уныние. Жизнь перестает быть для него легкой и приятной, как прежде. Он видит силу и могущество белых, чувствует постоянно их презрение к себе, теряет веру в свои силы и былую гордость своим племенем; видит неотвратимую гибель, которая грозит ему в будущем.
С невольной покорностью своей горькой участи маори на Новой Зеландии говорили про «пакегов», то-есть белых: «Их клевер убил наш папоротник, их собака — нашу собаку, их крыса. — нашу крысу: так и сами пакеги будут постепенно оттеснять и уничтожать наш народ».
От своего белого врага дикарь не видит никакого спасения. С тех нор, как белые завладели его страной и стали по-своему устраивать ее жизнь, — он чувствует себя как будто уже не дома — оторванным от родины и привычного быта. Им овладевает безысходная тоска и отчаянье. Зачем ему жить, если у него отняты все радости жизни? И вечный весельчак, не умевший долго печалиться и горевать, дикарь ищет теперь смерти как спасения.
Австралийцы, после захвата их земель белыми поселенцами, убивали своих детей, говоря: «Зачем жить нашему племени, если у нас отняты земли?». Угнетенные и разоренные испанцами, обитатели Марианских островов прибегали целыми тысячами к самоубийству. Так и порабощенные антильские островитяне умерщвляли себя по уговору целыми общинами, вдыхая пары ядовитых растений или кончая жизнь удавлением…
Не раз несчастные дикари пробовали обращаться к всесильным белым с усовещаниями. Зачем они отнимают у бедных людей землю, когда у них есть своя? Зачем уничтожают в их угодьях зверей, которыми дикари кормятся, если имеют столько всякого богатства? За что они преследуют дикарей?
Вот с какими трогательными словами обратился один вождь краснокожих к компании белых охотников за бизонами:
«Я и мои братья, — мы очень встревожились, узнав, что так много бледнолицых явилось сюда. Скажите мне, зачем вы пришли в наши земли? В своих владениях, я знаю, вы — великие вожди. Вы имеете одеяла, чай, соль, табак, ром в изобилии. У вас есть превосходные ружья, а пороху и дроби вы можете иметь, сколько вам угодно. Но одного вам не хватает, — у вас нет бизонов, и вы явились сюда за ними. Я тоже — великий вождь; но Великий Дух не равномерно наделил нас. Вас он осыпал разнообразными дарами, а мне дал только бизона! К чему же вы явились в эту страну и хотите отнять у меня то единственное добро, которое досталось мне!»
Другой раз вождь краснокожего племени паниев выступил перед президентом Соединенных Штатов с такой горячей речью в защиту своей родины и своего народа:
«Великий Дух, — говорил он, — сотворил мою кожу красною, а вашу — белою; он поселил нас на этой земле, и его желание было, чтобы мы отличались в образе жизни от белых. Он определил, чтобы белые возделывали землю и кормились от стад своего скота. А нас, краснокожих, он предназначил для того, чтобы рыскать по лесам и степям, питаться мясом диких животных и одеваться в их шкуры. Вы любите свою страну, свой народ, свой образ жизни и считаете свой народ храбрым, — я же люблю мою страну и мое племя и считаю наших воинов храбрыми. Дай же мне, отец мой, жить по-своему, дай же мне радоваться моей землей и охотиться за буйволами и другими зверями».
Но, конечно, все такие речи мало могли помочь горю дикаря. Белые выслушивали их внимательно, даже записывали их, чтобы передать у себя дома эти образцы красноречия дикарей. А затем они по-прежнему продолжали нарушать исконные права диких туземцев и всячески преследовать их.
Дикари подчас хорошо понимали, отчего белые так легко побеждают их, и откуда они черпают свое превосходство. Вот что говорил один вождь краснокожих на торжественном племенном собрании:
«Отчего так сильно увеличивается число белых? Оттого, что они умеют возделывать землю. Братья и друзья! это единственное средство к нашему спасению, ибо, вы знаете, нас становится все меньше. Будем охотиться для того, чтобы изощрять наше терпение, выносливость и ловкость, которые делают нас страшными в бою. Но будем же возделывать и землю, на которой мы родились. Заведем у себя волов, коров, свиней и лошадей. Научимся ковать железо, которое делает белых такими сильными. И тогда мы сумеем бороться с голодной нуждой, если она будет стучаться к нам».
Так наставлял собравшихся дикий краснокожий реформатор. И свою горячую речь он закончил следующими словами:
«О, отчего у меня нет орлиных крыльев! Я взвился бы на высоту наших гор, и тогда слова мои, разносимые ветром, были бы слышны всем народам, живущим под нашим солнцем… Отчего истина не может проникнуть в ваши сердца, как клинок моего боевого топора в тело моего врага? Вы погибли, храбрые краснокожие, если будете только охотниками. Сегодняшнее солнце уж не то, чем оно было вчера; вы погибли, если не заглушите голоса исконной привычки. Друзья и братья, возможно ли не внять необходимости, говорящей громовым голосом? Она говорит вам моими устами: карабин, которым вы бьете дичь, — хорош, но плуг лучше. Томагавк (боевой топор) — хорош, но рукоять с клинком (серп) лучше. Вигвам (палатка) — хорош, но дом с овином лучше!»
Такие преобразовательные затеи дикарю однако, вовсе не легко выполнить. Часто ему не под-силу отказаться от привычного образа жизни, от исстари заведенных порядков и унаследованных с прадедовской кровью привычек. Белые поселенцы слишком сильно опередили своего дикого соседа, чтобы он мог разом усвоить себе их знания, умения и все устои, которыми крепка их жизнь.
Наша пословица говорит: «сколько волка ни корми, — он все в лес смотрит». Так и дикарь: сколько он ни живет среди европейцев, все тянет его к вольной дикой жизни. Много раз случалось, что европейцы брали к себе на воспитание совсем еще маленьких дикарей. Они окружали их всяческими заботами и ласками, обучали их вместе со своими детьми, стараясь сделать так из них настоящих «европейцев». Но едва такие питомцы становились самостоятельными, как они с презрением отказывались от всех удобств благоустроенной жизни белых и возвращались к своим диким собратьям.
Один английский капитан привез как-то с собой в Англию маленького огнеземельца. Там этот необычайный гость нашел весьма радушный прием. Его окрестили и нарекли именем «Джемми Буттон». Он воспитывался на счет английского правительства и был общим любимцем в великосветском обществе Лондона. Джемми научился прекрасно говорить по-английски, любил пофрантить и с особенным удовольствием носил перчатки, крахмальное белье и ярко вычищенные сапоги. Но едва этот благовоспитанный молодой человек вернулся на свою дикую родину, как оставил все свои привычки, приобретенные у чопорных англичан, и превратился в прежнего нагого, неумытого и косматого дикаря.
Другой раз случилась такая история. Белые, живущие в Бразилии, взяли к себе на воспитание мальчика-ботокуда. Мальчик оказался очень способным. Он быстро усваивал всякое знание и окончил последовательно гимназический и университетский курсы, сдал экзамен, получил звание врача и в течение некоторого времени занимался врачебной практикой. Однако его преследовала постоянная тоска. Однажды он куда-то исчез. Оказалось, что наш доктор бежал к ботокудам, в их леса, сбросил с себя одежду и ничем уже не отличался более от остальных своих диких собратьев!..
Когда случались подобные истории, иные белые высокомерно говорили: «Это — лучшее доказательство, что цветнокожие — существа низшей породы, чем белые. Утонченная жизнь европейцев кажется им такой тягостной. Поэтому не могут они также достичь такого высокого развития, как европейцы».
Но кто так говорил, тот злостно клеветал на своего меньшого брата по человечеству. После того, что мы слышали о дикарях, мы никак не можем не признать за ними добрых душевных задатков и высоких умственных способностей. Мы ведь видели, сколько благородства и любви проявляют они в своих взаимных отношениях. Мы видели также, что дикари вовсе не даром провели свой век на земле, а положили почин всякому человеческому знанию и умению и совершили много великих дел. Вспомните только эскимосов, которые, при помощи удивительно остроумных приспособлений, проложили себе путь в мертвые страны вечного льда.
«Я не мог не проникнуться уважением к этому отважному народу, — говорит про этих безвестных героев Нансен. — Из всех живущих на земле народов, народ эскимосов — самый необыкновенный. Эскимос взял для себя те земли, от которых пренебрежительно отвернулось все прочее человечество. При постоянной борьбе и медленном развитии, он научился большему, чем другие народы. Там, где для нас прекращается всякая возможность существования, там начинается царство эскимосов».
И спесивым европейцам, так охотно именующим своих меньших братьев «низшими существами», часто приходится быть только послушными учениками подобных дикарей. Один ученый путешественник по холодным сибирским краям говорит:
«Гордый и уверенный в себе европеец, ладящий сначала все по-своему, лучше „глупых дикарей“, после нескольких жестоких уроков отказывается от всякого умничания и во всем подражает туземцам, которые с изумительным совершенством приспособили все в своей жизни к окружающей суровой природе».
Значит дикари вовсе не обойдены богатыми умственными задатками. А если они так отстали в своем развитии, то в этом повинна окружающая их природа, — то слишком щедрая и располагающая к лености, то слишком скудная, скупо вознаграждающая человеческий труд.
Но все же со временем дикари сумели бы пробить себе дорогу к лучше устроенной жизни и выйти «в люди». Этому помешали европейцы. Они нарушили своим вражеским вторжением правильное течение жизни в диких странах и отняли у дикарей все, что необходимо для развития и совершенствования: здоровье, душевный покой, веру в свои силы и творческую самодеятельность…
Много диких племен уже угасло в неравной борьбе с страшными и могущественными, словно злые духи, белыми. Много других, некогда сильных и богатых народов, влачит в наши дни жалкое и тягостное существование, близясь к своему полному исчезновению. И только некоторые цветнокожие народы устояли в борьбе с белыми. За всех других своих гонимых собратьев они доказали всему миру, что цвет кожи вовсе не определяет способностей и достоинства человека. Прежде всего мы должны тут вспомнить негров.
Всего 60 лет прошло с тех пор, как негры в Америке освобождены от рабского ига, а теперь уже половина черного населения грамотна. Из среды негров вышли даже ученые, писатели и общественные деятели, которые пользовались заслуженной известностью среди белого населения. Любознательный читатель может познакомиться с жизнью одного такого негра, Букера Вашингтона, по его книжке — «От рабства к славе».
И на самой своей родине, в Африке, негры проявляют немалые успехи в развитии. В стране зулусов издается теперь даже газета «Имго» на туземном языке. Ее редактор, сотрудники и наборщики — все без исключения негры.
Кочевники Сибири тоже уже неоднократно доказывали свое природное равенство с белым человеком. Многие буряты и киргизы успешно учатся в наших учебных заведениях. Некоторые из них успешно проходили университетский курс и достигали известности как ученые. Таковы, например, буряты Джоржи Банзаров, даровитый языковед, и ученый археолог Пирожков. Киргизы, в свою очередь, могут с гордостью назвать имя Чокана Валиханова, внука последнего хана Средне-Киргизской орды, который за свою короткую жизнь (умер он 28 лет) успел совершить важные научные путешествия и оставил несколько научных работ.
И в своей хозяйственной жизни иные дикари тоже делали немалые успехи, учась у белых соседей. Индейцы племени чироков, прежде жившие дикими охотниками, усвоили себе земледельческое искусство и с тех пор возросли в своей силе и численности. Один из их среды, по имени Секуойа, изобрел, по образцу европейского звукового, слоговое письмо для своего родного языка. Они завели у себя школы и начали издавать даже свою газету.
Все это показывает нам, что цветнокожие вовсе не лишены способности развития. Если бы европейцы пришли к дикарям, как добрые терпеливые учителя, они бы нашли в своих «меньших братьях» благодарных и способных учеников. Но европейцы приходили ведь совсем не ради таких благих целей в страну дикарей. Те же немногие, которые искренно желали помочь этим отсталым людям и делали свое дело умело, — всегда убеждались, что добром и разумными мерами можно достигнуть с дикарем многого.
Когда преследуемые англичанами тасманийцы укрылись в своих горах и оттуда совершали свои набеги на белых, — Они сделались грозой для всего окрестного населения, и с ними не могли справиться даже военные отряды. Но нашелся один столяр, по имени Джорж Робинзон, который сам-друг, без всякого оружия, пустился в страшные горы, где погибло уже столько английских воинов. Его сограждане сочли его сумасшедшим: разве разумный человек может решиться войти в логовище разъяренных зверей! А между тем «сумасшедший столяр» вполне успешно выполнил свою задачу. Озлобленные вечными преследованиями, дикари, однако, не тронули мирного гостя. Он сумел своей мягкостью и чуткостью даже расположить их к себе. Они, как дети, доверчиво следовали всюду за ним, и он вывел их из их страшных логовищ. Там, где бессильно оказалось оружие, победило доброе слово.
Такую чуткость к добру дикари проявляли повсюду. Когда гернгутеры основали на юге Африки братство Долины Благодати, они не могли нахвалиться готтентотами, их добродушием и их сильной охотой учиться. Дикие бушмены, проведав про этих белых друзей готтентотов, просили колонистов, чтобы они и им дали таких же учителей.
Английский путешественник Давид Ливингстон провел много лет в дебрях Африки, обитатели которых представлялись тогда европейцам похожими больше на хищных зверей, чем на людей. Но Ливингстон, оставаясь постоянно в своих отношениях с дикарями разумным и благожелательным, сумел жить с ними в ладу и приобрести нежную любовь и уважение тех, кого европейская молва изображала такими бесчеловечными существами. И более всех важных открытий, которые ему удалось сделать во время своих долгих странствований по Африке, Ливингстона, по его словам, радовало убеждение, что всем мире живут добрые люди.
Наш путешественник Миклуха-Маклай говорил о том же после своего продолжительного пребывания среди некогда страшных людоедов Новой Гвинеи. Он был постоянно терпелив и благоразумен в своих отношениях к «меньшим братьям», и они жили все время и расстались добрыми друзьями.
Однако дикарям редко приходится видеть у себя таких благожелательных белых пришельцев. Белые приходят к ним обычно не с любовью, а с ненавистью, не с миром, а с враждой, не с помощью, а с гибелью. Белых друзей у дикарей слишком мало, и потому надежда на них плоха. Только на себя самого может полагаться дикарь; только упорным сопротивлением может он добиться признания своих прав со стороны белого. И те дикие племена, которые сохранили свою силу, не дают теперь безнаказанно притеснять себя. Они запаслись уже огнестрельным оружием, которое они иногда даже сами могут выделывать по европейским образцам, — и потому они могут теперь успешнее бороться с белыми.
Как-раз когда началась русско-японская война, в африканских владениях Германии вспыхнуло восстание черных гереро. Они не стерпели притеснений немцев, которые отняли у них лучшие и обширнейшие пастбища для скота и своим бессовестным способом ведения торговли запутывали простодушных дикарей в неоплатные долги и чуть не закабалили их совсем. Германское правительство послало войска для усмирения восставших, надеясь быстро подавить возмущение. Но дело оказалось вовсе не таким пустячным; гереро оказались хорошо вооруженными и умело вели войну. Более полутора года шли в Африке стычки и сражения между ними и немцами; из Германии прибывали все новые войска, а успеха все не было. Это заставило германское правительство вступить в переговоры с восставшими против нестерпимых притеснений черными.
Так «меньший брат» входит в силу. И — кто знает? — быть может, ему предстоит славное будущее… Быть может, старшему брату придется еще держать ответ перед меньшим за те жестокости и несправедливости, которыми он сжил со света столько своих неузнанных и непризнанных, несчастных диких братьев.
Ибо в людском мире никакое насилие не проходит безнаказанно. Раньше или позже угнетенные собираются с силами, и горе тогда угнетателям, если они не откажутся вовремя от творимых ими насилий и зла! Они расплачиваются тогда не только за себя, но и за всех тех, кто был раньше на их месте [Только уничтожение рабочими всего мира зла и насилий капитализма сделает возможной лучшую жизнь и для дикарей. Только при победе коммунизма теперешние дикари действительно сделаются равноправными братьями для всех остальных людей. Прим. ред.].
Заключение
правитьНастал час расставания с дикарями. Покидая их, подведем итоги нашим впечатлениям и постараемся уяснить себе, чему нас может научить жизнь этих первобытных людей.
Кто будет внимательным, тот легко откроет в их жизни много поучительного. Приглядываясь к быту дикарей различных стран, он увидит, как складывается жизнь человека вообще, что в ней от чего ведет свое начало, и что к чему ведет. Он увидит, как прежний гость в диком царстве природы становится постепенно ее хозяином и господином, направляющим ее жизнь по-своему, как удобнее покажется. Он увидит, как для лучшего отстаивания своей жизни люди соединяются впервые в маленькие общества — в дружные общины, — и как впервые в таких общинах люди учатся разделять горе и радость ближнего. Он увидит, как создаются первые верования, что живут еще по сю пору в виде завещанных незапамятной стариной, суеверий, религий и т. п. Он увидит, как и почему одни члены общины возвышаются над другими, и как, получив власть, они злоупотребляют ею для своих выгод. Он увидит, как с течением времени меняется человек, — как из него может сделаться свирепый воитель и кровожадный людоед, как прежний бессеребренник превращается в алчного корыстолюбца.
И, видя все это, вдумчивый наблюдатель поймет, что в человеческой жизни ничто не происходит случайно и невзначай. Все в ней, как кругом по всей бесконечной вселенной, творится согласно известным законам. Эти законы общи для людей всякой окраски и всех стран, — для всего человечества. И потому, наряду со столькими своеобразными и непривычными обрядами и обычаями, нам бросается постоянно в глаза поразительное сходство в ходе развития обитателей различных концов мира. Потому живой пример дикарей позволил ученым восстановить содержание недостающих первых страниц в великой книге истории человечества.
Шиллер, немецкий поэт, посвятивший всемирной истории отдельное исследование, справедливо писал: «Открытия, сделанные нашими европейскими мореплавателями в дальних морях и побережьях, дают нам не столько занимательную, сколько поучительную картину. Мы видим вокруг себя остальные народы на самых различных ступенях развития. Как будто дети различного возраста окружили взрослого человека и напоминают ему, чем он сам был некогда. Как будто чья-то невидимая рука сохранила для нас эти грубые племена для того, чтобы, дойдя до высокой ступени развития, мы могли на основании этого зрелища восстановить перед собой прошлые судьбы человечества».
Но пример дикарей осветил европейцам не только их скрытое мглою веков прошлое, он заставил некоторых из них задуматься над своей настоящей жизнью и правильнее судить о ней. Глядя на своего дикого брата, белый видел, что голый дикарь, то и дело знающийся с голодной нуждой, умеет гораздо больше его наслаждаться жизнью. Ибо источник его радостей никогда не мутится теми бесконечными тревогами и заботами, которые с ранних лет уже преследуют европейцев, в погоне за наживой или в борьбе с нуждой утрачивающих свое здоровье, силы и способность наслаждаться так хорошо и просто жизнью.
И когда европеец видел это, — он сам себе казался иной раз каким-то безумцем. Зачем он, в самом деле, портит себе жизнь всякими заботами и тревогами? Не разумнее ли вернуться ему к дикой жизни, такой простой и естественной, где люди не гонятся за богатствами, не различают «моего» и «твоего» и по-братски делят все между собой?
В XVIII веке во Франции жил один великий мыслитель, который отвечал на этот вопрос утвердительно. Это был Жан-Жак Руссо.
Простодушные и бескорыстные первобытные люди, живущие между собою в братском равенстве, казались ему лучшими и счастливейшими людьми на свете. А европейцы представлялись ему испорченными людьми. И он призывал своих современников отказаться от всех своих привычек, от всех удобств утонченной европейской жизни и вернуться к жизни диких прародителей.
«Вы, — восклицал в увлечении Руссо, — вы, которые можете оставить в городах ваши роковые владения, ваши беспокойные сердца, ваши испорченные души и безмерные желания, вернитесь к былой простоте и невинности, идите в леса, забудьте ваше время!»
Многие современники охотно слушали проповедь Руссо, даже увлекались ею, но дикарем все-таки никто из них не стал, конечно. Ибо сделаться настоящим дикарем европейцу столь же мудрено, как дикарю превратиться в европейца.
И не в дикой жизни, очевидно, нужно искать счастья человеку. Разве можно назвать тех людей обретшими счастье, которые из-за нужды убивают своих детей и стариков? Разве можно считать, что дикари, творящие со спокойной совестью столько жестокостей над иноплеменниками, осуществляют в своей жизни высшую правду?
Нет, конечно. Счастье дикаря очень непрочно, а правда его крива и одностороння.
Есть много привлекательных черт в величавой своей простотой дикой жизни. Но если брать ее целиком, то она окажется очень неприглядной и грубой. И европейцу, мечтающему о лучшей жизни, нет надобности с завистью и тоской оглядываться назад на жизнь первобытных людей. Лучшая жизнь лежит впереди, перед ним, а не за ним. Высшую правду могут осуществить только истинно развитые народы, когда они установят у себя всеобщее равенство и распространят братские отношения на людей всякого племени [Т. е., другими словами, когда они установят у себя коммунистический строй. Прим. ред.]. Тогда они смогут обеспечить себя от жестокой нужды благодаря своим обширным знаниям и умению приспособить к удовлетворению человеческих потребностей весь окружающий мир. И когда эти народы станут распределять все добытые общими трудами блага равномерно между всеми тружениками, — тогда они обретут истинное и неизменное счастье.
Будем же работать для приближения этой светлой, радостной для всех жизни, веря, что не за горами уже то время, когда —
В мир придет она в силе и правде своей,
С ярким светочем счастья в руках…