Дианка
правитьВ нашем отделении вагона нас было двое. Общее помещение и общая наша зависимость от машиниста и кондукторов, как это всегда бывает, заставили нас пренебречь установленными светскими правилами и вступить в беседу. Отрывочные фразы, касающиеся обычных предметов и нашего путешествия, перешли как-то незаметно в разговор о предметах общих. Вскоре оказалось, что мы оба не прочь, что называется, пофилософствовать. Убедившись в этом, мы пустились взапуски излагать друг перед другом наши теории по поводу разнообразных явлений жизни… Мы коснулись природы, от природы перешли к человеку, а от человека прямой шаг к животным. Через две станции мы оказались полными единомышленниками почти по всем пунктам, особенно по тем, которые касались людей и животных; и те и другие немедленно были подвергнуты самому тщательному и всестороннему анализу, приведшему нас к горестному выводу, что иной человек хуже всякого зверя. Впрочем, проехав еще несколько станций, после разных размышлений мы пришли к выводу, что участь и животных и людей одинаково печальна на земле, на которую они брошены по мимо своей воли, как бы для того лишь, чтобы провести жизнь в страданиях и кончить ее в мучениях. Казалось бы, людям следовало не только жалеть и щадить друг друга, но и зверей, наших собратьев по несчастию, — горевали мы, — а между тем мы непрестанно гложем друг друга в переносном смысле и поедаем животных в прямом, поступая с ними изменнически и жестоко…
Доказательства родства нашего с ближайшим к нам семейством по зоологической лестнице так и сыпались с обеих сторон. Вооруженные научными данными, мы защищали наших «родственников» изо всех сил, дойдя в своем рвении до того, что стали требовать внесения в уголовный кодекс закона, который налагал бы одинаковую кару за преступления по отношению как к человеку, так и к животным. Мы летели с быстротой 45 верст в час, следовательно, находились вдали от всяких ученых обществ, которые могли бы препятствовать нам выражать мнения и требования, какие нам было угодно. Такое привилегированное положение, такое отсутствие зависимости от чьей бы то ни было критики сделало нас в высшей степени смелыми в обращении с наукой. Все области ее перешли через наши руки. Конечно, статистика, эта модная ее отрасль, не была пощажена; цифрами ее, указывающими на большой процент убийц в среде мясников, были установлены положения, что человек, способный к насилию над беззащитным животным, не отступит перед насилием над своим же собратом.
Животрепещущая для обоих нас тема и необычайное согласие во взглядах делали то, что беседа наша лилась неудержимым потоком, несмотря на всякие помехи со стороны кондукторов и пассажиров. Мы перестали замечать не только пейзажи, мимо которых нас проносил поезд и которыми мы любовались вначале, но даже станции, на которых останавливались.
Исчерпав науку, мы перешли к личным наблюдениям, причем собеседник мой заставил меня надолго умолкнуть, рассказав один эпизод из его жизни.
В рассказе своем он часто увлекался в сторону и подолгу задерживался на подробностях, не имевших прямого отношения к интересовавшей нас теме. Так как повествование моего единомышленника относилось к отдаленному времени его юности, ко времени, воспоминания о котором являются для всех нас окрашенными безвозвратным светом зари, для всякого из нас дорогому и милому, то пришлось прощать ему невольные отступления.
— Это случилось давно, — начал он, — в то время, когда у меня было еще много волос на голове и никаких забот на плечах. Я имел чин поручика, мечтал о военных подвигах и о любви. В мечтах моих не было ничего несбыточного. Обладая отвагой и недурной наружностью, я несомненно мог надеяться стать, некоторым образом, грозой для неприятеля, равно как и для слабой половины человеческого рода. Но одно приключение закрыло передо мною широкое поле всяческих побед.
Офицерское общество Н-ской крепости, куда я был переведен в ту пору, разделялось на две группы… Одна — составляла созвездие, в центре которого блистала сама комендантша, — женщина весьма энергичная и для своих лет очень авантажная, любившая нравиться и повелевать. Другая группа вращалась вокруг красивой капитанши. Если комендантша имела за собою преимущества положения, то жена капитана превосходила соперницу молодостью, нисколько не уступая ей ни в величавости фигуры, ни в самостоятельности характера и живости нрава. Было известно, что, подобно своей начальнице, капитанша поднимала у своего домашнего очага такие бури, после которых муж ее, человек тихий и смирный, ходил как ошалелый. Комендант наш, как и капитан, муж нашей красавицы, тоже отличался кротким и добродушным нравом. Эти два человека, столь сходные по характеру и по судьбе, никогда почти не разговаривали между собою, потому что стоило этим боевым людям только взглянуть друг на друга, чтобы сразу догадаться, какой ногой встала с постели супруга каждого из них. Им незачем было расточать много слов и для выражения сочувствия и симпатии, которые они питали друг к другу, как люди, очутившиеся на одной доске посреди бурного океана. Что же касалось их дам, то они видимо дружили, казались близкими между собою, но это была близость, какая может существовать между двумя планетами одинаковой величины, т. е. они при встрече целовались и обнимались, но тайно враждовали и ненавидели одна другую… Несогласие между двумя этими крепостными красавицами проявилось в том, что те из наших офицеров, которые входили в созвездие комендантши, пользовались служебными милостями, тогда как приверженцы капитанши терпели легкие гонения, никогда, однако, не имевшие серьезных последствий, ибо комендант, сделав из угождения к своей супруге кому-нибудь выговор, вскоре тайно от нее награждал злополучного поклонника молодости. В свою очередь, капитанша тонко мстила сопернице насмешками над ее кавалерами.
— Как вы можете, — говорила она своей начальнице и подруге, — вы, такая красавица, с вашим вкусом, окружать себя зверинцем!
Я, как человек еще юный и недальновидный, присоединился, конечно, к числу поклонников чистой красоты. Чистая красота капитанши состояла в румяном, круглом лице, русых волосах, больших белых зубах, плотной фигуре и мягких, тоже больших, белых руках. Этими руками строгая наша повелительница удостаивала иногда выдрать за вихры или за уши провинившегося в чем-нибудь поклонника. Наказания этого, с большим или меньшим успехом, добивались все ее вздыхатели.
Я пришелся по вкусу нашей богине, точно так же, как и собачонка, которую капитан однажды привел с улицы в самом несчастном виде. Теми же пальчиками, которыми она наказывала своих поклонников, она часто ласкала свою лохматую собачку, получившую на общем семейном совете, за круглые, умные, большие глаза, прозвище Дианы или Дианки.
В милость к красивой капитанше я попал не сразу. Моя робость, тихий нрав и молчаливость ей не нравились. Она привыкла к более шумным изъявлениям восторгов, и мою сдержанность она приписывала равнодушию к ней и «рыбьей» натуре, чего она терпеть не могла. Но, убедившись в моем благоговейном обожании, она стала меня отличать: брала с собою на прогулки, поручала мне разные дела, — например, покупку шерсти для вышиванья подушек, выбор узоров и т. п. В награду за точное исполнение важных поручений мне позволялось целовать ручку. Ее благосклонность ко мне дошли до того, что она стала пользоваться малейшим моим проступком, чтобы выдрать меня за уши, а иногда даже и хлопнуть по затылку. Хотя подобное выражение благосклонности со стороны дамы шло в разрез с кодексом приличий, который я привык чтить, тем на менее я был на седьмом небе. Но увы! Всякому счастию бывает конец, и мое блаженство продолжалось недолго.
Случилось так, что обе планеты, разделавшие наше общество на два враждебных круга вследствие каких-то, еще неисследованных, причин столкнулись между собою. Произошла катастрофа, после которой капитанша должна была уложить свои вещи, продать мебель и вместе с мужем покинуть наш обездоленный край, чтобы взойти на другом горизонте и осветить собою более счастливую страну. Неожиданное событие точно громом поразило меня в самое сердце. Из приближенных капитанши больше всех мою тоску о предстоящей разлуке разделяла со мной Дианка, которая, очевидно, томимая тяжелыми предчувствиями, печально следила за необычайной суетой в доме. Переходя из одного угла в другой, останавливаясь то у одной, то у другой вещи, она вопросительно заглядывала хозяевам в глаза, но, встречая хмурые и озабоченные лица, укладывалась, свернувшись клубочком, на кучу приготовленного к упаковке платья.
О Дианке, казалось, совершенно забыли. Ее вспоминали только для того, чтобы оттолкнуть с дороги в сторону или чтобы согнать с укромного местечка. Когда все сундуки были перевязаны и ящики заколочены, когда капитанша в дорожном платье уже принялась прощаться со своими поклонниками, пришедшими в последний раз в обитель богини, — капитан, увидев Дианку в позе томительного и безнадежного ожидания, заметил:
— А что, как ты думаешь, Лидия (я забыл сказать, что ее звали Лидией, — именем, казавшимся мне тогда прелестнейшим в свете), — как ты думаешь, возьмем Дианку с собой?
— Дианку? Что же, если хочешь, возьмем, — ответила она с небывалой кротостью, — хотя, впрочем, — прибавила она, освободившись от влияния торжественной минуты, настроившей ее на сантиментальный лад, — лучше ее оставить. Где нам возиться с ней. У нас такое множество вещей… Вот если б кто-нибудь захотел ее взять.
При этом глаза ее остановились на мне.
Я принял этот взгляд за приказание.
Не только взять на сохранение несчастную собаку, но я готов был бы в этот миг войти в клетку белого медведя, если б только этого пожелала прекрасная Лидия.
— Я возьму ее, я сохраню, я привезу вам… — забормотал я, покраснев до ушей.
— Нет, зачем привозить, оставьте себе на память, — прервала она поток моих бессвязных слов с многозначительной улыбкой.
Таким образом, мы с Дианкой осиротели. Покинутые, забытые, я — с грустной думой на челе, она — с опущенным хвостом, повсюду влачили мы за собою нашу общую печаль. Я утешал собаку, разделявшую мою судьбу, всеми средствами; поил ее лучшими сливками: кормил ее лучшими кусками, гладил ее, называл ее самыми нежными именами. Правду сказать, первые дни мои ласки и нежности скорее относились по адресу ее бывшей госпожи, нежели к ней самой.
Мало-помалу я стал находить истинное удовольствие в обществе все более и более привязывавшейся ко мне собаки, которая, казалось, понимала не только мои речи, но и мои сокровенные чувства и помыслы и трогательно выражала полнейшее сочувствие им.
Вскоре я заметил, однако, что сердце мое вовсе уж не так было истерзано, как мне казалось, но я все-таки продолжал грустить: мало ел, выбирал для прогулок отдаленные места, мурлыкал печальные романсы, избегал товарищей, и при встрече с ними говорил загадочными фразами или красноречиво отмалчивался. Дианка уважала мои чувства и тщательно воздерживалась от всяких неуместных проявлений веселости.
Попадавшиеся ей на пути воробьи или кошки, которых она в былые дни любила пугать, бросаясь за ними с громким лаем, оставлялись теперь ею незамеченными!
Она следовала за мною мерным шагом по пятам, с таким видом, как будто бы и для нее, как и для меня, все в жизни потеряло всякий интерес, все погибло.
Однажды, благодаря чудесной погоде, мы так долго бродили по окрестностям города, что я почувствовал самый обыкновенный прозаический голод. Мысль о том, что меня ждет наверное весело кипящий самовар, свежее масло, яйца и другие припасы, заставила меня быстро повернуться но направлению к городу.
— Пойдем, Дианка, домой, — сказал я моей спутнице самым прозаическим голосом, лишенным всяких признаков меланхолии, в которой мы до сих пор пребывали. Он звучал бодро и весело, как в те недавние времена, когда сердце мое было еще свободно от любовных пут. Дианка на мгновение остановилась и, подняв ко мне свою лохматую морду, с большими круглыми глазами, удивленно и пытливо взглянула на меня. Но, убедившись, вероятно, в полном соответствии моей физиономии с звуком моей речи, блеснула глазами и скорой, веселой рысью пустилась вперед, радостно виляя хвостом. Траур наш кончился. Образ покинувшей нас капитанши в наших сердцах видимо совершенно потускнел, и мы стали самыми веселыми и беззаботными товарищами. Мы почти не разлучались. Дианка решительно не могла ни минуты жить без меня, Она следовала за мной повсюду, часто совершенно самовольно, прибегая ко всевозможным хитростям. В тех случаях, когда я не мог почему-либо ее брать с собою, она чутьем, свойственным только этим животным, угадывала мое намерение. Она заранее уходила из дому, подстерегала меня на дороге и сопровождала меня на почтительном отдалении. Она умудрялась даже ускользнуть из запертой комнаты и отыскивала меня повсюду, где бы я ни находился. Как это она делала, я не мог понять: вступала ли она в заговор с денщиком или ей помогал сам дьявол, но я убедился, что Дианку нельзя удержать никакими силами дома, когда я находился вне его. Часто я смотрел сквозь пальцы на ее самовольные проводы, так как в глубине души я сам был рад моей спутнице.
Она сопутствовала мне и на прогулках, и в гостях, и даже во время отправления моих служебных обязанностей. Серьезно и важно выступала она перед моим взводом, к видимому удовольствию не только солдат, которые наперерыв дружили с умным животным, но и городских мальчишек, у которых взвод мой пользовался особенным успехом, единственно благодаря неизменному присутствию Дианки.
Входя как-то раз со взводом в крепостной двор, мы повстречали коменданта в сопровождении любимой собачки его супруги. Не успели мои люди прокричать приветствие начальнику, как произошло нечто несообразное.
Моя Дианка всегда отличалась самым миролюбивым нравом и никогда первая не задевала никого не из трусости, конечно (когда того требовала честь, она не отступала перед опасностью), а по соображениям высшей мудрости. Теперь же, при встрече с комендантской собакой, она первая бросилась на нее с остервенением, которого я не знал раньше за ней.
Комендантская Бишка сперва было струсила, но, почувствовав поддержку в хозяине, принявшемся отгонять мою собаку, вцепилась сама в нее. Мои люди, несмотря на присутствие начальника, остановились и, забыв о правилах дисциплины, невольно кинулись спасать свою ротную любимицу. Ряды расстроились, произошел скандал. Насилу разняли мы неистово дравшихся собак. Комендант, как истинно добрый человек и настоящий рыцарь, любезно приписал досадный случай вине своей собственной собаки. Таким образом происшествие прошло для меня без последствий. Однако, к моему величайшему огорчению, вскоре такой же скандал случился вторично и повторялся каждый раз при встрече с комендантской собачкой. Оказалось, что сердце моей Дианки, добрейшей в мире собаки, способное, казалось, биться лишь для самых возвышенных чувств, было переполнено ненавистью к собачонке комендантши, этому врагу ее бывшей госпожи. Комендантский двор стал полем невиданных еще до сих пор собачьих трагедий и небывалых «нарушений» дисциплины, как со стороны высшего начальства, так и со стороны подчиненных. Комендант сам, забыв свои лета, дородность и чин, пускался бегать за Бишкой, призывал на помощь солдат и произносил слова и восклицания, ничего общего с словами команды не имевшие. Каждый новый случай все более и более настраивал моего начальника против меня и моей собаки, на которую он уже прямо стал взваливать всю ответственность за все скандальные истории. Выразительность внушений нашего генерала — шла crescendo. Если он при первом столкновении мягко предостерегал меня, замечая, что «лучше при взводе собак не допускать», при втором случае он уже прямо говорил: «поручик, наблюдайте, чтобы собака ваша за взводом не следовала, иначе я вас арестую», и однажды даже прибавил: «а собаку велю убрать». Я чувствовал, что это последнее замечание было внушено самой комендантшей из личного нерасположения к своей бывшей сопернице и оставшимся ей верным друзьям.
Но наблюдать за тем, чтобы Дианка не приставала к взводу, было так же мудрено, как если бы кто хотел помешать солнцу взойти на горизонт, и… мы обходились без историй лишь тогда, когда не встречали комендантской Бишки.
Однажды с моей Дианкой случилось несчастие. Я находился с ней на станции железной дороги, куда я пришел, чтобы проводить одних моих знакомых. Когда раздался третий звонок, я вышел из вагона, в котором я беседовал с отъезжавшими. Дианка на мой оклик не последовала за мною, полагая, что я хочу ее только выманить из вагона, чтоб самому уехать и ее оставить, как это однажды случилось. Кондуктор захлопнул дверцы, и не успел я опомниться, как поезд тронулся и увез мою собаку. Я уверен был, что со следующей станции она вернется, и мы пошли с моим денщиком ей навстречу. Напрасно, Дианка не возвращалась и на другой, и на третий день. Отсутствие моей собаки гарантировало меня от неприятных столкновений с начальством, но я об этом не думал. Мне было грустно без моего верного и преданного друга. Участь этого, далеко не породистого, но умного и благородного зверя беспокоила меня, и я всеми силами души желал ее возвращения и делал для этого все, что только было возможно, т. е., что обыкновенно делают в подобных случаях: я метался во все стороны, посылал на поиски денщика, волновался, суетился.
— А что? — остановил меня при встрече комендант, вышедший на прогулку с своей супругой и ее собачкой. — Я слышал, ваша Дианка пропала. Жаль, жаль, а я было уже собирался преподнести вам для нее цепочку с надежным замком, — прибавил он с добродушной насмешкой, явно обнаруживая свое удовольствие по поводу того, что отныне его встречи с моими солдатами не будут омрачаться собачьими кровопролитными сражениями. Комендантша мило улыбнулась и в первый раз пригласила меня на чай. Даже Бишка, этот заклятый враг Дианки, опершись о меня своими передними лапами, замахала хвостом, показывая, что она великодушно предала забвению прошлое и теперь находится в отличном расположении духа. Для меня было ясно: в комендантской семье торжествовали исчезновение Дианки.
На четвертый день напрасных поисков, вечером, волей-неволей, подчиняясь товарищескому этикету, я отправился на именинное торжество к одному из офицеров. Когда я явился, вся холостая компания уже была в сборе. Меня встретили расспросами о «беглянке», шутками и остротами по поводу моей «дульцинеи», «капитанши № 2», как они называли мою собаку, и, в конце концов, в ее честь и за ее возвращение произнесли длинный и красноречивый тост, в котором говорилось что-то о легкомыслии и неверности женщин и твердости и постоянстве собак, и многое другое в том же остроумном роде. Когда вечер был в полном разгаре, — вошел денщик именинника и, широко улыбаясь, остановился у дверей.
— Что тебе Петр? — спросил его хозяин.
— Да они пришли-с, — доложил он.
— Ах, черт, — выругался именинник, — неужели Амалья опять явилась!
— Нет-с, не Амалья-с, ваше благородие, это они пришли-с, Дианка-с, да вот и они сами, — прибавил он, отворяя дверь.
Тут не то вошла, не то вползла в комнату, прямо к моим ногам, моя собака, исхудалая, измученная и при этом страшно сконфуженная, виноватая… Все окружили ее, наперерыв лаская и приветствуя. А Дианка, в благодарность за участие к ней, подползала то к одному, то к другому из окружавших ее офицеров, лизала им руки и лицо, тихо, но радостно взвизгивая. Все были растроганы. Чтобы скрыть мои чувства, я поторопился домой, тем более, что измученная собака нуждалась в отдыхе, и мне хотелось скорее сообщить о возвращении Дианки денщику, который тоже сильно скучал по ней. Оказалось однако, что это уже не было для него новостью.
— Да она тут сама была, — сказал он, когда я торжественно указал ему на еле державшуюся на ногах собаку.
В течение нескольких дней Дианка была неузнаваема. Она все спала, забившись под мою кровать, ничего не ела. Было видно по всему, что ей пришлось в эти дни встретиться с серьезными житейскими невзгодами. Благодаря нашим заботам, она, однако, скоро стала поправляться, а поправившись, в одно прекрасное утро тотчас же вступила в отправление своих обязанностей, в числе которых, по ее мнению, было также и сопровождение моего взвода. Мои люди видимо были приятно поражены ее появлением и приветливо поглядывали на умную «шельму», как они фамильярно называли Дианку. В утро, о котором я говорю, я чувствовал себя отлично… Накануне я получил из дому деньги, Дианка, совершенно бодрая, но несколько более прежнего осмотрительная, вернулась к прежнему образу жизни, мой взвод держался молодцевато и вдобавок на меня взглянула при встрече хорошенькая барышня. Словом, все шло отлично.
Весело и благополучно прошли мы крепостной двор и уже достигли было гауптвахты, как на беду на крыльце комендантского дома стоял комендант, который без шапки делал какие-то распоряжения рабочим, а у ног его спокойно лежала Бишка… Как только мои солдаты на приветствие генерала «здорово ребята» прокричали «здравия желаем ваше-ству», как начальническая собака, увидев Дианку и заметив, что она против обыкновения, боязливо жмется ко мне и не обнаруживает никаких враждебных поползновений, заливаясь громким лаем, сама, как вихрь, налетела на нее.
Мысль о возможности подобной встречи как-то вышла из моей головы, и я не принял никаких мер, чтобы удержать мою собаку дома, но очевидно, она сама поняла неуместность своих выходок и теперь пряталась в ряды солдат от расхрабрившейся собачонки, которая задорно кидалась ей вслед, поднимая при этом отчаянный визг. Комендант, рассерженный донельзя, побежал по обыкновению выручать любимицу своей жены. Расступаясь перед генералом, мы остановились.
На собачий визг выбежала сама комендантша, a за ней вся челядь со Степаном во главе, который был на все руки мастер и призывался во всех случаях, где нужна была сила и решительность. Тут поднялась невообразимая кутерьма. Комендант громко кричал: «Поручик, уберите вашу собаку, я вас посажу под арест». Комендантша звала Степана, приказывая ему убрать поганую собаку. Бишка лаяла благим матом, визжала, неистовствовала, как никогда.
Женская прислуга, вторя своей госпоже, своим криком и бессмысленной толкотней, увеличивали смятение, а моя Дианка, дрожа всем телом, с взъерошенной шерстью и опущенным хвостом, тихо рычала, грозно скаля зубы на своего врага и дико озираясь. Я совершенно растерялся. Не успел я прийти в себя, чтобы предпринять что-нибудь, как Степан, обойдя позади моей собаки, поленом, которое было у него в руках, ударил ей по голове с такой силой, что та повалилась на землю. Затем, схватив за шиворот омертвевшую собаку, стал трепать ее туловище о мостовую.
Все это было делом двух минут, не более. Я стоял неподвижно, как истукан, до того все происходившее ошеломило меня, но, очнувшись, я забыл все, забыл, что предо мною начальство, что я сам находился при отправлении службы, я видел только перед собою красный затылок здоровенного парня, терзавшего мою Дианку. Кровь бросилась мне в голову. Не помня себя, я кинулся на Степана, который, не ожидая нападения, растерянно глядел на меня. «Мерзавец, подлец, — кричал я, — зачем ты убил мою собаку? Я убью тебя, задушу». С этими словами, вцепившись в его шею руками, я в самом деле стал душить его.
Как меня оторвали от него — не помню. Помню только, что кто-то меня привел домой и даже уложил в постель. Трагический финал этого веселого утра сильно потряс мои нервы. Я долгое время находился под впечатлением разыгравшейся передо мною сцены. Фигура Степана, и тут же вздрагивающая в предсмертных судорогах Дианка, обращенный на меня ее потухающий, прощальный взгляд, не выходили у меня из головы ни на одну минуту. Дианка никого на этот раз не трогала и вела себя особенно смиренно. «За что, — думал я беспрерывно, — за что убили моего несчастного зверя?»
Весть об этом прискорбном случае дошла до моего родного угла. Я получил от матушки моей письмо, полное укоров и наставлений. Она писала мне, что никогда не считала меня способным посягать на жизнь человека… «Это значит, — писала она, — что сердце твое очерствело, верно от влияния какого-нибудь злого человека. Молись, дитя мое, я молюсь за тебя и днем, и ночью, и приезжай скорее ко мне. Любовь матери делает чудеса и сердце твое вблизи меня смягчится; ты сделаешься достойным носить имя твоего покойного отца, который всегда отличался добротой и человеколюбием». Я помню письмо это так, как будто бы получил его только вчера. Все слова этого наивного послания, религиозной, бесхитростной и горячо любящей матери навсегда запечатлелись в моем сердце, хотя в то время прописная мораль, которой оно было переполнено, вроде того, что «убийство — это большой и тяжкий грех», вызывала мою улыбку, но и глубоко растрогала меня! Мне хотелось обнять мою мать, которая, я видел ясно, сильно обо мне беспокоилась.
Как только кончился мой арест за нарушение дисциплины, я выпросил отпуск и уехал к матери в деревню, откуда она меня уж больше не отпускала. Я подал в отставку и, вместо того, чтобы покрывать русское оружие лаврами, я стал хозяйничать в деревне. Матушке моей вскоре пришлось убедиться, что мое сердце вовсе уж не так очерствело, как ей это казалось.
Однако, я не раз подмечал ее испытующий, тревожный взгляд, направленный на меня, как бы искавший в моем лице признаков, которые могли бы в какой-нибудь мере соответствовать моему покушению на жизнь Степана. Что касается этого молодца, я через несколько лет узнал про него из газетных известий, что он таки угодил на виселицу «за убийство с целью грабежа» офицера, у которого он служил в денщиках.
Подробности этого преступления наделали много шума и поразили всех своей возмутительной, бесцельной жестокостью. Что же вы на это скажете?
На вопрос моего собеседника, мне уже не удалось отвечать; мы прибыли на место, и я принуждена была немедленно заняться менее отвлеченными соображениями.
