Диалог (Жаботинский)
По поводу бойкота евреев в Польше я слышал такой диалог:
— В общем, знаете, евреи — довольно бездарное племя.
— Это парадокс. Даровитость евреев вошла чуть ли не в поговорку.
— Не всякой поговорке верь. Вот, например, даже в еврейских газетах пишут, будто еврейские писатели во всех странах стоят на втором и на третьем плане. За исключением Гейне, еврейская нация, мол, занимается поставкой второстепенностей, посредственностей, компримариев (дублеров, ред) для европейских литератур. Так они пишут. Я не берусь судить, правда ли это — литература не моя специальность. Я человек коммерческий. И могу твердо сказать одно: в торговле — евреи далеко не на высоте своей репутации. На фоне варшавского бойкота это теперь ясно видно. Казалось, евреи в варшавской торговле огромная, непобедимая сила. А между тем — смотрите, они уже не на шутку боятся бойкота, чувствуют, что a la longue (в долгосрочной перспективе — ред.) он может их опрокинуть. И теперь обнаруживается, что, собственно, большинство еврейских торговых дел в этой самой Варшаве лишено настоящей коммерческой солидности и что еврейское купечество дезорганизовано. До сих пор оно ничего не сделало для самопомощи, для самозащиты — и в его собственной среде раздаются голоса, что и впредь ничего не сумеют сделать. Не потому, чтобы было невозможно: напротив, если разумно поставить дело экономической самозащиты, можно было бы спокойно смеяться над бойкотом в Варшаве и даже в провинции. Но они не сумеют. Евреи никуда не годятся как организаторы. Теперь, когда им так нужен кредит, вдруг оказывается, что банки тоже ведут польскую политику. Почему? Потому что поляки умеют действовать, а евреи бездарны. Что, например, естественнее: раз поляки бойкотируют еврейские лавки, евреи сами должны поддерживать свою торговлю. Действительно, теперь много даже богатых еврейских семей (до сих пор богатые льнули к полякам) от всей души хотели бы все покупать только в еврейских магазинах. Что же оказывается? Что в этих роскошных магазинах под золотыми вывесками на Маршалковской настоящего первосортного товара нет. Есть «почти первый сорт», а за действительно полноценным прима-квалитетом (высшим сортом, ред.) приходится стучаться к католикам. Смешно же требовать от богатой женщины, чтобы она из патриотизма ходила по улице в шляпках второго сорта или обставила свою гостиную «тандетной» (рыночной, ред.) мебелью. Значит, надо еврейским торговцам подтянуться, завести первый сорт. на это нужны деньги, кредит. А кредит — во враждебных руках. Казалось чего проще: организуйте свой кредит? Велика ли мудрость? Кто этого теперь не умеет? А вот поди же, они, эти купцы с Маршаковской, не умеют. Топчутся бестолково на одном месте, жалуются, охают, и никаких результатов.
— Это временно. Они еще не собрались с мыслями. Бойкот ударил так неожиданно. И они ведь еще не верят в его продолжительность. Если он окажется в самом деле долгосрочным, то будьте спокойны, они сорганизуются, будет у них и кредит, и прима-квалитет, и богатые покупатели…
— Я в это мало верю. Вспоминаю теперь, что признаки этой самой «второстепенности» еврейского купца наблюдал я не в одной Варшаве. Всюду, понимаете ли: всюду — настоящего первого сорта в еврейской лавке не ищи. Вот вы одессит. Спросите коммерсантов какая фирма в Одессе солиднее — христианская или еврейская? Или же проще: спросите любую даму (хотя бы еврейку) из зажиточного круга, в чью лавку она пойдет, когда понадобится ей очень хорошая материя, или кому закажет бальные туфли? К какому портному вы сами обратитесь, если вам приспичило бы одеться с настоящим шиком? Словом, я уж не знаю, правда ли, что евреи поставляют компримариев в литературу, но что в торговле, в ремесле, вообще в деловой области евреи, за ничтожными исключениями, только компримарии — это для меня бесспорно.
— Охотно верю, что это так и было. Но многое из того, что было, начинает распадаться и разлагаться. У евреев когда-то была религия, теперь она трещит по всем швам. У них когда-то была прочная семейная жизнь, теперь она постепенно превращается в то, что изобразил Юшкевич в той пьесе, как ее — не помню. Но знаете, я не националист, я только практический человек: поэтому жалко мне больше всего не религии, не старого быта. Я думаю, что в конце концов и без этого всего можно жить. Жалко мне больше всего одной черты, которая исчезает: доброй старой еврейской расчетливости. Вот именно той самой, за которую еврея ругали скрягой, копеечником, гешефтмахером. В старину еврей понимал свое положение. Государства у него нет, физической мощи нет; и ее надо беречь пуще зеницы ока. Велика ли она, мала ли, —остается одно — ее надо беречь, потому что другого оружия нет. И он берег и стерег это оружие. Мысль его была всегда направлена на коммерцию… скажу прямо: на деньги — и эта односторонность была совершенно законной в его положении. Анекдотический мальчик из хедера, который на вопрос: сколько будет девяносто плюс тридцать? — ответил: рубль двадцать копеек! — этот мальчик, поверьте мне, был молодчина, понимал свое положение и знал, в чем сила бесправного племени. И оттого я верю, что в старые времена евреи действительно были хорошими, первоклассными коммерсантами. Но теперь все изменилось. Того мальчика из хедера больше нет. Он давно поступил в гимназию — по крайней мере в частную с правами для учащихся. Его мама, окончившая восемь классов, с гордостью говорит своим знакомым: — мой Сережа уже в шестом, но я до сих пор кладу ему в ранец салфеточку с завтраком, а не деньги на завтрак. Не хочу, чтобы он привыкал к деньгам. Еще станет копеечником. Фи! — И в результате посмотрите: ведь и на самом деле исчезает тип еврея-копеечника. В среднем классе еврейства почти следа уже не осталось от копеечничества — от того узкого, мещанского, жидовского копеечничества, которое умело соразмерить расходы с доходами и откладывать денежку на черный день. Фи! Нынешние поступают иначе. Для еврейской буржуазии стало теперь святым правилом: жить не по средствам. От бережливости не осталось и памяти. Никогда русская, польская, немецкая семья — при равных достатках — не задает столько шику, сколько еврейская. Начиная с глупостей. Современный еврей любит не всем переплачивать. Например он делает идиотские «на-чаи» кельнеру, каких никогда не даст старый тароватый (щедрый — ред.) русский: он боится, чтобы «не подумали». Я знаю интеллигентов, которые уже решительно не в состоянии торговаться в магазине. С них запрашивают 10 рублей за вещь, которой цена заведомо 9, — русский, немец, поляк без всякого стеснения запротестовал бы, — но образованному еврею неловко, он боится, как бы «не подумали», будто он расчетлив и бережлив, будто он (фи!) копеечник. Для сего его жена и дочки одеваются не по средствам, ездят за границу не по средствам, в их квартире на две комнаты больше, чем следует по средствам, обстановка не по средствам…
— Это только доказывает, что у них культурные потребности более развиты, более утончены…
— Утешайтесь, если вас это утешает. А я вижу только одно: в результате у евреев нет наследственной зажиточности, а у христиан она есть. У христиан есть семьи, где прадед начал копить, дед продолжил, и теперь правнуки продолжают. В еврейской буржуазии обычный тип таков: «когда я был маленький, у нас дела были ничего себе, но потом обстоятельства испортились, и после смерти отца очислилось нам триста рублей и две кровати». И каждый начинает сначала, и детям оставить тоже две кровати. На этой почве идет поголовное экономическое вырождение. Молодежь без оглядки бежит прочь из коммерции, бежит прочь с каким-то паническим отвращением, и это ужаснее всего. В Ярославле купчина, трижды миллионер, держит сынишку до третьего класса в гимназии, а потом забирает его в торговлю, и крупное дело перейдет от отца к сыну, как перешло от деда к отцу. А расспросите крупнейших из еврейских торговцев Одессы: велика ль у них надежда на сыновей? Три четверти этих сыновей внутренне стыдятся коммерции по той же причине, по которой не выносят чесноку — милого чесноку, старого и верного друга гонимой нации, столько поколений спасавшего ее от голодной смерти… Еще хуже обстоит дело с ремеслом. последние годы я шью платье нарочно у разных портных. Все хорошие еврейские портные, с именем и многолетней клиентурой. Спрашиваю одного: сын есть? Есть. Где учится? В консерватории. Другого: сын есть? Где учится? На юридическом — в Гейдельберге. — Да кому же вы, черт вас побери, оставите мастерскую мастерскую через сто двадцать лет? — Ответ: я знаю? может быть, старший мастер купит… — Помяните мое пророчество: через тридцать лет вся торговля и все ремесло в Одессе уйдет из еврейских рук.
— Против чего же вы протестуете? Против стремления к знанию, которое есть лучшая гордость еврейской молодежи?
— Вы меня громкими словами не пугайте. Ломаный грош я вам дам за эту лучшую гордость. Во-первых, не надо преувеличивать. Дело тут не только в собственном стремлении. Больше всего внешняя сила гонит еврейского юношу в школу…
— Побойтесь Бога! Конечно, дверь школы заперта. Но тем не менее, внешняя сила гонит еврейскую молодежь к порогу этой школы, гонит под неслыханным, беспримерным давлением — и заставляет биться головой об эту запертую дверь. Ибо каждое еврейское дитя вырастает в сознании, что диплом — это единственный честный путь к элементарным человеческим правилам. Это — колоссальный стимул. Еще нигде, никогда, никого не гнали с такой силой в русскую школу, как гонят евреев. Не впускают — но гонят. Заставляют десятки тысяч мечтать об этой школе, налаживать всю свою психику применительно к ее требованиям, дрессировать себя по ее дисциплине даже за порогом ее — потому что в ней единственный путь к избавлению от убийственной пытки бесправия. А вы, любитель громких слов, называете это стремлением к знанию, «свойственным еврейской нации». Болтовня. В Австрии живут такие евреи, как и здесь, процентной нормы нет, но и такого натиска в университеты и в гимназию тоже нет. В университет идут там люди со средствами; в России каждый еврейский бедняк мечтает вывести сына в доктора. Дело тут не в жажде знания, а в прелестях российского режима. Этот режим создает много болезненных явлений, и одно из них то, что евреи, вместо стремления к здоровой экономической дифференциации, начинают стремиться к превращению в сплошную нацию помощников присяжных поверенных…
—Черт знает что… вы какой-то гонитель просвещения. Даже слушать тошно.
— Слушать правду всегда тошно. Она горькая. И ничуть я не гонитель просвещения. О пользе просвещения могу наговорить не меньше горячих слов, чем вы, и вполне искренно. Я только прошу не забывать, что здесь действует далеко не одна внутренняя жажда знания, но и внешний фактор — и фактор очень уродливый. Против жажды знания ничего не имею. Но при одном условии: чтобы она не мешала профессиональной дифференциации. Беда ведь не в том, что сын крупного портного получит высшее образование (дай Бог побольше!), а в том, что он тогда бросит отцовскую мастерскую с ее прочной клиентурой и начнет, высуня язык, бегать по мировым судам. В Европе сплошь и рядом вы найдете людей с высшим образованием, которые стоят во главе мебельной и сапожной мастерской, унаследованной от отца. Вероятно, они даже вносят в старое дело новые примеры, так что и диплом их идет впрок их мастерству. Я уж и в Питербурге встречал за прилавками крупных магазинов и крупных мастерских хозяйского сына в эполетах политехника, хозяйскую дочь с дипломом Бесстужевских курсов. Это другое дело, это прекрасно. Но ведь у евреев не то. Еврей с дипломом обязан гнушаться коммерции, не говоря уже об его отношении к «какой-нибудь» портняжеской или мебельной мастерской, хотя бы это было старое, прочное, налаженное дело. Он пойдет в коммерцию только по крайней неизбежности, когда все другие щели закрыты, пойдет с опущенной головой, с внутренним отвращением, как идет человек на нечто унизительное. Легко представить, какой из него получится коммерсант. Позвольте спросить: с какой стати это презрение? Где сказано, что коммерция, индустрия, мануфактура дают меньший простор интеллигенту, чем «свободные» профессии? Абсурд. Да хотя бы ваше одесское хлебное дело — если взяться за него с умом — требует гораздо больше творчества и знаний, чем, например, адвокатура с ее бумажной рутиной… Я живу в большом губернском городе, встречаюсь с разным народом, и должен вас уверить, что интеллигентность далеко не совпадает с «интеллигентной профессией». Наши адвокаты, врачи, инженеры ничего, кроме газет не читают — даже по специальности. Но, кроме того, у них у всех очень тесный круг интересов: их беседа никогда не выходит за пределы города, уезда, максимум — округа судебной палаты. Даже сплетни за пределами этой грани их не занимают, вернее — просто не доходят до них, в силу самой их профессии. А с другой стороны есть у нас сахарные заводчики и сахарные маклера. Это люди без дипломов, иногда самоучки, и отсутствие лоска, понятно, чувствуется. Но круг их интересов гораздо шире. Сказывается то, что им в силу самой профессии приходится иметь дело с отголосками мировых конъюнктур, учитывая политические и экономические явления, происходящие за тридевять земель. И эту разницу можно проследить не только в нашем городе. Она, по видимому, замечена и за границей. Недавно я в вагоне прочитал роман «Новь», не помню какого норвежца — знаете, в дешевом желтеньком издании. Весь роман написан для унижения интеллигентов и прославления коммерсантов: они, мол, истинная интеллигенция страны, они надежда родины. Поэтому по всему я вам заявляю, что поголовное бегство еврейской молодежи прочь от коммерции в «интеллигентные» да в «либеральные» профессии не имеет под собой никакой либеральной и никакой интеллигентной прокладки. Поскольку оно не есть просто результат бесправия, оно есть результат особой психической болезни, которую я раньше называл: боязнь чеснока. Молодой еврей с дипломом (или даже только с тщетной мечтой о дипломе) воротит нос от торговли по той же причине, по которой именует себя Игнатием Савельевичем. Пора бы взяться за ум. Все это смешно, стыдно — а главное: глупо. Столько веков коммерция была главной опорой еврейского народа. С какой стати выпускать из рук эту крепость? Разве уже доказано, что на смену готовы новые крепости, достаточно прочные? Если бы я был общественным деятелем я выставил бы лозунгом для еврейской интеллигентной молодежи: назад к прилавку, назад в магазины, в банки, на биржу; или, вернее, не только в коммерцию, потому что молодежь должна ухватиться обеими руками и за мануфактуру, и за мастерские, вообще за «деловые» дела…
Нижеподписавшийся, по своему обычаю, сидел в сторонке, молчал, слушал, записал и не отвечает ни за доводы, ни за выводы.
Фельетоны
- ↑ «Фельетоны»; Берлин