ДЖОРЖЪ ЭЛІОТЪ.
правитьAdam Bede. By George Eliot, Author of «Scenes of Clerical Life». 3 vols. Edinburgh. Blackwood and Sons. 1859.
правитьI.
правитьДжоржъ Эліотъ, авторъ романа «Адамъ Бидъ», читаемаго въ настоящую минуту въ двухъ переводахъ и нашею публикой, сразу причисленъ европейскою критикой къ писателямъ первокласснымъ. Первое произведеніе его — три небольшія повѣсти, изданныя подъ скромнымъ названіемъ «Сценъ изъ Клерикальнаго быта» — обличало замѣчательный талантъ, возбудило большую симпатію къ автору, имѣло значительный успѣхъ въ англійской читающей публикѣ, произвело въ литературныхъ кружкахъ толки и догадки о томъ, кто такой новый даровитый писатель, мужчина или женщина, молодой или уже искушенный житейскимъ опытомъ человѣкъ (Джоржъ Эліотъ — псевдонимъ) и заставило всѣхъ ожидать отъ него многаго. Джоржъ Эліотъ сдержалъ больше, чѣмъ обѣщалъ. За «Сценами изъ Клерикальнаго быта», какъ за произведеніемъ таланта начинающаго, можно было ждать ряда произведеній все болѣе и болѣе замѣчательныхъ, согласно съ постепеннымъ развитіемъ самого автора, и развѣ наконецъ уже — творенія совершеннаго, безукоризненнаго во всѣхъ отношеніяхъ. Едва ли впрочемъ кто простиралъ свои надежды такъ далеко. Именно первыя-то произведенія исчерпываютъ часто всѣ способности автора, и послѣдующія представляютъ лишь развитіе этихъ способностей; новаго же открывается въ нихъ мало. «Львица родитъ не кролика сначала, говоритъ Гейне въ своихъ Reisebilder, не зайца, не собачку, а прямо льва. Госпожа Гёте родила сразу своего львенка, а онъ сразу произвелъ своего Берлихингенскаго льва. Точно такъ же сразу произвелъ Шиллеръ своихъ „Разбойниковъ“, по когтямъ которыхъ можно узнать львиную породу. Позже является лишь полировка, гладкость, Natürliche Tochter и Braut von Messina.» Вспомнимъ также Диккенса и Теккерея. Послѣ первыхъ уже ихъ романовъ, имѣвшихъ успѣхъ въ публикѣ, послѣ «Ярмарки Тщеславія» и «Пиквикскаго Клуба» можно было знать, чего ждать отъ нихъ. И точно, ни тотъ, ни другой не удивили васъ никакою неожиданностью. «Адамъ Бидъ», напротивъ, представляетъ именно такую неожиданность послѣ «Сценъ изъ Клерикальнаго быта». Times, въ своей статьѣ объ Эліотѣ говоритъ, что въ сценахъ были лишь почки того, что въ новомъ романѣ является пышнымъ цвѣтомъ. Но почки эти были такъ неопредѣленны, что едва ли можно было судить, что изъ нихъ выйдетъ, скромный ли цвѣтъ шиповника или столиственная роза. Изъ начинающаго Джоржъ Эліотъ вдругъ является въ полной зрѣлости мысли, чувства и художнической силы. Этотъ переходъ такъ рѣзокъ, что рецензентъ Times’а имѣлъ полное право задуматься, закрывъ книгу, надъ вопросомъ, въ силахъ ли авторъ «Адама Бида» представить нѣчто высшее въ слѣдующемъ произведеніи своемъ? Въ такой мѣрѣ романъ Эліота кажется окончательнымъ словомъ вполнѣ зрѣлаго художника.
Англійская критика встрѣтила «Адама Бида» единогласнымъ кликомъ восторга. За Эліотомъ упрочено ею мѣсто въ томъ ряду писателей, гдѣ стоятъ имена Теккерея и Диккенса. Эта критика дала тонъ сужденіямъ объ Эліотѣ и въ публикѣ, и потому, прежде чѣмъ разбирать содержаніе романа «Адамъ Бидъ», мы хотимъ изложитъ взглядъ на него самихъ англичанъ. Изъ вызванныхъ романомъ Эліота статей, остановимся на упомянутой замѣчательной рецензіи Times’а и на статьѣ лучшаго изъ англійскихъ критическихъ обозрѣній — Westminster Review.
Въ статьѣ Times’а особенно интересна общая характеристика новаго романиста. По словамъ рецензента, съ которыми согласится всякій, кто прочиталъ «Адама Бида», романъ Эліота представляетъ рѣдкую свѣжесть стиля и теплоту чувства и еще болѣе рѣдкое соединеніе этихъ качествъ съ глубокимъ умомъ и зрѣлымъ образомъ мыслей. Съ такимъ товарищемъ, какъ Эліотъ, смѣло смѣйтесь, когда онъ смѣется, смѣло плачьте, когда онъ плачетъ. Смѣхъ вашъ не можетъ быть пустъ и суетенъ; слезы не будутъ безплоднымъ и жалкимъ хныканьемъ. Не бойтесь отдаться вполнѣ чарамъ этого волшебника! Главный пунктъ его вѣрованія заключается въ такой простой, такой неопровержимой аксіомѣ (truism), хотя часто нужно много годовъ житейскаго опыта, чтобы заставить насъ уразумѣть всю неопровержимость ея. Какая же это аксіома? Вотъ она въ двухъ словахъ: всѣ мы равны; сердце человѣческое вездѣ одинаково. Всѣ романисты, всѣ драматическіе писатели ставили себѣ до сихъ поръ задачей показывать различія между людьми. Они какъ будто постоянно хотятъ сказать намъ: «Здѣсь всѣ условія совершенно одинаковы; но посмотрите, какъ различны характеры, развивающіеся при этихъ условіяхъ.» Фарисей во храмѣ чувствовалъ, что онъ отличается отъ другихъ людей и благодарилъ за это Бога. И кто изъ насъ, незрѣлый опытомъ, не былъ принужденъ главнѣйшимъ образомъ замѣчать различія между собой и другими людьми, часто совершенно забывая о лежащемъ въ существѣ каждаго общемъ единствѣ? Здѣсь видимъ мы чудовищъ, тамъ ангеловъ, чуждыя намъ лица и недоступныя натуры. И лишь послѣ долгаго опыта, долгаго обращенія въ обществѣ и многихъ странныхъ открытій, становится для насъ великою истиной аксіома, которой мы и не подозрѣвали дотолѣ — именно, что каждый человѣкъ похожъ на другаго такъ же, какъ лицо похоже на свое отраженіе въ зеркалѣ.
Рецензентъ Times’а видитъ въ постоянномъ преслѣдованіи этой трудной аксіомы Теккереемъ отличіе его отъ всѣхъ предшествовавшихъ ему романистовъ. Это главный мотивъ, говоритъ онъ, всего, что написалъ Теккерей, и ключъ ко всѣмъ критическимъ сужденіямъ, вызваннымъ имъ. Нѣтъ страницы въ его сочиненіяхъ, гдѣ бы авторъ не говорилъ намъ: «Всѣ эти люди, являющіеся передъ вами, кажутся вамъ столь различными;, увѣряю васъ, они всѣ одинаковы. Вы гнушаетесь этимъ бездѣльникомъ; да вы сами этотъ человѣкъ. Посмотрите, какое чудовище я изобразилъ; это чудовище — я. Подадимъ же другъ другу руки, друзья! внѣшнія различія прекрасны и забавны; но умоляю васъ — думайте больше о преобладающемъ сходствѣ, нежели о внѣшнихъ различіяхъ. Мы будемъ меньше смѣяться и меньше плакать одинъ надъ другимъ порознь, когда убѣдимся, что не существуетъ непримиримаго различія между какимъ нибудь бѣднякомъ и лордомъ-мэромъ, между кухаркой Салли, которая наблюдаетъ за жаркимъ и нѣжно думаетъ о полисменѣ, и важною леди, которая занята своими карманными деньгами и соображеніями, поведетъ ли ее къ ужину подъ руку Артуръ. Спору нѣтъ, люди дурны, но они не хуже насъ самихъ; мы такъ милостивы къ самимъ себѣ — даемъ такія нѣжныя имена своимъ собственнымъ недостаткамъ, находимъ столько извиненій своимъ ошибкамъ. Отчего бы не давать этихъ нѣжныхъ именъ и недостаткамъ другихъ? Отчего бы не быть милостивымъ и къ другимъ? Отчего бы не извинять своихъ сосѣдей? Зачѣмъ обвинять міръ поголовно?» — Какова бы ни была эта философія — вѣрна она или фальшива — но у нея великое достоинство кротости и милосердія; это выраженіе теплой, гуманной симпатіи. Примѣненіе ея къ художественнымъ произведеніямъ чрезвычайно трудно. Сравнительно легко изобразить характеръ, если мы остановимся главнѣйшимъ образомъ на пунктахъ различія и контраста. Но когда приходится лишь слегка касаться внѣшнихъ особенностей, и останавливаться преимущественно на чертахъ, которыя всѣмъ намъ общи и притомъ не представляютъ никакой рѣзкости, трудность художественнаго произведенія страшно возрастаетъ.
Признавая за новымъ романистомъ несомнѣнную оригинальность, рецензентъ Times’а находитъ тѣмъ не менѣе., что онъ слѣдуетъ по стопамъ Теккерея. Эліотъ вполнѣ овладѣлъ этою идеей, которую такъ легко исповѣдовать на словахъ, но такъ трудно усвоить сердцемъ — идею, что всѣ мы равны, что у всѣхъ насъ натуры общія, и что нѣтъ существеннаго различія между низшимъ и высшимъ, между богатымъ и бѣднымъ, глупымъ и мудрымъ, лучшимъ изъ васъ и худшимъ. Вообще лишь при полной зрѣлости ума и сердца человѣкъ способенъ такъ чувствовать. Для этого надо много испытать на своемъ вѣку и много видѣть. Эліотъ обладаетъ именно этою широкой симпатіей и полной терпимостью, соединенной съ зрѣлостью мысли и художественностью выраженія, которымъ мы удивляемся въ Теккереѣ. Но здѣсь и оканчивается сравненіе. «Эліотъ, говоритъ рецензентъ, такъ рѣзко отличается отъ Теккерея въ примѣненіи общей имъ обоимъ философіи, что многіе изъ читателей нашихъ удивятся, что нашли мы въ немъ сходнаго съ великимъ живописцемъ человѣческихъ слабостей и суетъ. Въ то время какъ Теккерей, къ великому неудовольствію многихъ юныхъ леди, постоянно увѣряетъ, что у всѣхъ насъ есть въ сердцѣ дурной уголокъ, и что всѣ мы не совсѣмъ-то чисты въ своихъ дѣйствіяхъ, Эліотъ благодушно говорятъ намъ, что въ каждомъ изъ насъ есть частичка рая, что люди вовсе не такъ дурны, какъ вообще думаютъ, и что у каждаго есть въ натурѣ добрыя стороны, и свѣтлыя, симпатическія черты въ характерѣ. Романъ Эліота представляетъ намъ множество характеровъ, но всѣ они достойны сочувствія. Правда, одинъ виновенъ въ обольщеніи, другой въ убійствѣ, третій — старый жадный скряга; но авторъ въ каждомъ изъ нихъ находитъ добрую сторону, и не только извиняетъ ихъ, но въ двухъ первыхъ случаяхъ обращается къ нимъ съ сердечною симпатіей. Если на этотъ разъ онъ попалъ въ крайность, большинство читателей проститъ ему эту ошибку, потому что она заставитъ изъ лучше смотрѣть на бѣдную падшую человѣческую природу.»
Великая прелесть повѣсти Эліота заключается больше въ выведеннымъ въ ней лицахъ, чѣмъ въ дѣйствіи, которое образуютъ эти лица. «Всѣ они такъ вѣрны, такъ естественны, такъ полны жизни, что намъ пріятно слышать ихъ рѣчи, даже когда въ рѣчахъ ихъ нѣтъ ничего для насъ близкаго. Въ нихъ столько странныхъ прихотей, въ словахъ ихъ столько прелести, что вы совершенно забываете о недостаткѣ движенія въ повѣсти. Кромѣ того, когда разговоръ дѣйствующихъ лицъ прекращается, разсужденія автора такъ метки, описанія его такъ живы, что мы больше думаемъ о томъ, что есть, чѣмъ о томъ, чего нѣтъ.» Рецензентъ чрезвычайно метко указываетъ, какъ на характеристическую черту Эліота, на его равно гуманное отношеніе къ двумъ совершенно различнымъ по существу своему характерамъ, выведеннымъ имъ въ повѣсти. Одно изъ видныхъ мѣстъ романа занимаетъ дѣвушка Дина Моррисъ, вдохновенная проповѣдница методистка. По любви, съ которою изображена она, и по тону всего произведенія вообще мы видимъ въ авторѣ человѣка религіознаго, проникнутаго духомъ христіанства. Выводя другой типъ, представляющій совершенный контрастъ Динѣ, Эліотъ относится къ нему не только безъ горечи, свойственной человѣку радикально противуположныхъ религіозныхъ убѣжденій, но даже съ глубоко-гуманною симпатіей. Наружныя различія ничего не значатъ для автора «Адама Бида»; внѣшнія проявленія души человѣческой, какъ бы разнообразны они ни были, не заставляютъ его измѣнить вѣры въ одинаковую у всѣхъ сущность ея.
«Подобно Теккерею, продолжаетъ статья, Эліотъ особенно любитъ выставлять контрастъ между мыслью и словомъ, между сердцемъ и внѣшностью, наружною нашею маской. Онъ постоянно показываетъ намъ, что мы лучше, нежели кажется, великодушнѣе, чѣмъ думаемъ, ближе другъ къ другу, чѣмъ бы можетъ быть хотѣли. Это плодотворная тема, полная громаднаго интереса, и авторъ съ рѣдкимъ искусствомъ развиваетъ ее въ своихъ трехъ томахъ.» Въ художественномъ отношеніи рецензентъ, признаетъ безукоризненнымъ строй цѣлаго въ романѣ Эліота, и дѣйствительно, всѣ, и второстепенныя, и даже мелькомъ являющіяся въ романѣ лица поражаютъ васъ своею жизненностью. Этотъ ensemble, въ которомъ актеръ, играющій лакея или даже нѣмое лицо, является такимъ же художникомъ, какъ и герой, ведущій драму, производитъ на читателя впечатлѣніе самой жизни.
Эту именно гармонію созданія имѣетъ въ виду «Вестминстерское Обозрѣніе» (о статьѣ котораго мы упомянули), ставя романъ Эліота въ число первокласныхъ произведеній искусства. Критикъ Westminster Review не пускается въ длинныя разсужденія о философіи Эліота; онъ цѣнитъ его главнымъ образомъ, какъ художника. Оцѣнка эта, по нашему мнѣнію, такъ вѣрна, такъ полна и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ сжата (она занимаетъ всего одну страницу въ статьѣ), что мы приведемъ ее цѣликомъ.
Читатель уже знаетъ, что повѣсть Эліота основана вовсе не на внѣшнемъ интересѣ. «Жизнь мирной англійской деревни, говоритъ критикъ Westminster Review, состоящей изъ нѣсколькихъ фермеровъ и ихъ прислуги, съ придачей кузнеца, плотника, чеботаря, школьнаго учителя и приходскаго клерка, и съ пасторомъ и сквайромъ во главѣ, не представляетъ повидимому столь привлекательнаго предмета, чтобы о немъ написать три большихъ тома. Но дѣло въ томъ, что привлекательность предмета зависитъ главнымъ образомъ отъ свойства ума наблюдателя. Міръ, какъ говоритъ Карлейль, представлялся Ньютону совсѣмъ инымъ, чѣмъ Ньютоновой собакѣ. Даръ, можетъ быть наиболѣе изъ всѣхъ, отличающій генія отъ обыкновенныхъ смертныхъ, это способность видѣть дѣйствительность тамъ, гдѣ они видятъ лишь кажущіяся явленія. Авторъ „Адама Бида“ обладаетъ этою способностью: проникая взглядомъ въ самую глубь внутренней жизни людей, будь это пэры или простые поселяне, онъ открываетъ намъ эти глубокіе источники неизсякаемаго интереса, вѣчно одинаково таящагося и въ деревнѣ, какъ въ городѣ, и въ хижинѣ, какъ во дворцѣ. Произведеніе его читается, какъ подлинная исторія: дѣйствующія лица его производятъ на насъ впечатлѣніе живыхъ людей, которые будучи таковыми, какъ они есть, не могли ни говорить, ни дѣйствовать иначе; жизнь каждаго изъ нихъ поражаетъ насъ своею органическою цѣлостью и субстанціальностью (consistency), которая отличаетъ существованія дѣйствительныя, и вслѣдствіе этого мы невольно чувствуемъ, что различныя событія повѣсти должны были произойти именно такъ, а не иначе. Согласно этой неизбѣжности и естественности лицъ и фактовъ, житейская драма развивается повидимому безъ всякой преднамѣренности, безъ всякой завязки: лица выростаютъ и событія происходятъ; авторъ является достовѣрнымъ и проницательнымъ историкомъ, который просто излагаетъ то, что онъ видѣлъ или изучалъ, и по временамъ прибавляетъ лишь объяснительныя замѣчанія съ цѣлью помочь пониманію читателя.»
Глубокой вѣрностью отличаются слѣдующія слова резенціи о томъ, если можно такъ сказать, органическомъ процессѣ творчества, какимъ плѣняетъ насъ Эліотъ. «Судьямъ съ точки зрѣнія чистаго искусства, говоритъ рецензентъ, такъ же какъ и менѣе экзальтированнымъ и болѣе непосредственнымъ читателямъ, до того опротивѣли повѣсти, романы и поэмы, написанныя съ цѣлью провести какую нибудь доктрину или извѣстную мораль, что первые всякій романъ, написанный съ такимъ намѣреніемъ, заранѣе признаютъ дурнымъ, а послѣдніе оставляютъ, какъ очень скучную вещь. Но оригинальный, истинный художникъ сбиваетъ равно и приговоры критиковъ и рѣшенія читателей. Его книга можетъ быть съ начала до конца пропитана доктриной и моралью, и критика будетъ безмолвствовать, и публика будетъ довольна. Дѣло въ томъ, что мы всѣ моралисты, какъ скоро видимъ факты въ истинномъ свѣтѣ. Что такое эти рои пословицъ, живущихъ въ каждомъ языкѣ, какъ не выводы и нравоученія, выраженныя въ возможно-сжатой формѣ лучшими умами народа? Все нравственно для человѣка, умѣющаго взглянуть поглубже. Природа не допускаетъ уклоненій, но наказываетъ и всѣ наши сдѣлки съ нею. Мало того, она не хочетъ знать различій, какія мы стараемся установить, путемъ запрета, между умственнымъ и нравственнымъ зломъ, и безпощадно караетъ какъ то, такъ и другое. Такимъ образомъ тотъ, кто подставляетъ зеркало къ природѣ и помогаетъ вамъ видѣть ее такою, какова она есть, не только даетъ намъ мораль, но заставляетъ и самихъ насъ сдѣлаться моралистами. Такимъ именно помощникомъ является Эліотъ.»
Понятія наши объ искусствѣ, несмотря на постоянные о немъ толки, идущіе со временъ Аристотеля, такъ шатки, такъ неопредѣленны, что даже въ такой литературѣ, какъ англійская, критикѣ приходится повторять столь простыя и повидимому до осязательности ясныя каждому понятія, какія заключаются въ послѣдней цитатѣ нашей. Какъ же въ русской-то литературѣ не быть полному хаосу въ этомъ отношеніи? И въ самомъ дѣлѣ — что ни статья, что ни книга, то своя теорія. Съ одной стороны насмѣшки надъ «искусствомъ для искусства», съ другой клики — противъ «преднамѣренности» въ творчествѣ. Здѣсь за одинъ губернскій очеркъ г. Щедрина готовы отдать всѣхъ лирическихъ поэтовъ отъ Анакреона до г. Фета; тамъ за восемь стиховъ г. Фета уступаютъ всю обличительную литературу. Какъ тутъ оріентироваться? Какъ примирить эти крайности?
«Адамъ Бидъ» принадлежитъ къ числу тѣхъ высоко-художественныхъ произведеній, по поводу которыхъ мысль невольно обращается къ этимъ разнорѣчивымъ, шаткимъ и несостоятельнымъ теоріямъ. Одна теорія борется съ другою, одна другую вытѣсняетъ и смѣняетъ; а истинное искусство идетъ себѣ своею дорогой, вѣрнымъ и твердымъ шагомъ, словно и ему ни до кого, и до него никому нѣтъ дѣла, словно не бывало и нѣтъ никакихъ художественныхъ теорій на свѣтѣ. Точно такъ наука, точно такъ жизнь — двѣ другія независимыя силы на землѣ — идутъ несокрушимо впередъ, расширяя свои владѣнія посреди рушащихся системъ и теорій, не поддаваясь имъ и презирая ихъ узкія колодки.
II.
правитьДѣйствіе романа Эліота происходитъ въ деревнѣ Гейслопѣ, мѣстоположеніе которой не опредѣлено авторомъ; но онъ такъ тщательно сохранилъ въ разговорахъ дѣйствующихъ лицъ мѣстный говоръ со всѣми его особенностями, что англійскіе рецензенты не затрудняются на основаніи этихъ діалектическихъ примѣтъ опредѣлить настоящую сцену разсказа. Они указываютъ на сѣверную часть Лейстершира, граничащую съ Дербиширомъ, и отчасти на это послѣднее графство. Намъ до этого очень мало дѣла, потому что романъ Эліота силенъ вовсе не этнографическою своей стороной, и мы готовы считать существующими на картѣ и въ географіи и вымышленную деревню Гейслопъ и вымышленныя графства Loamshire и Stonyshire. Скажемъ болѣе — во все продолженіе чтенія «Адама Бида» на насъ непріятно дѣйствовала эта пунктуальность автора въ сохраненіи мѣстнаго говора. Можетъ быть такое впечатлѣніе производятъ разговоры большей части дѣйствующихъ лицъ въ романѣ Эліота лишь на иностраннаго читателя, не вполнѣ знакомаго съ англійскими діалектами; но вѣрнѣе, кажется, сказать, что такой пріемъ совершенно излишенъ въ произведеніи чистаго искусства. Не произвела ли бы на русскаго читателя такого же тяжелаго дѣйствія повѣсть, сценою которой избрана хоть напримѣръ Бѣлоруссія, если бъ авторъ заставлялъ постоянно своихъ дѣйствующихъ лицъ говорить на ломаномъ бѣлорусскомъ нарѣчіи? Эти didna вмѣсто did not, gell вмѣсто girl въ романѣ Эліота, по-нашему, могли бы и не являться въ немъ. Другое дѣло — сберечь нѣкоторые особенно меткіе идіотизмы; но отмѣчать каждую на свой ладъ произнесенную букву — ни къ чему не ведетъ.
Время дѣйствія отнесено авторомъ къ концу прошлаго столѣтіи, хотя и это не составляло непремѣннаго условія для романа. Оттого, разумѣется, попадаются въ немъ и анахронизмы. Такъ напримѣръ, въ рукахъ дѣйствующихъ лицъ являются зажигательныя спички, введенныя въ общее употребленіе уже на нашей памяти.
Повѣсть Эліота такъ небогата происшествіями, и такъ полна внутреннимъ интересомъ, что передать содержаніе ея въ краткомъ изложеніи крайне трудно. Все-таки читатель познакомится въ немъ преимущественно лишь съ внѣшнею стороной. Развѣ подчасъ поможетъ Эліотъ страницей, другой.
Главное лицо, около котораго группируются всѣ остальныя, названо уже въ самомъ заглавіи романа. Адамъ Бидъ — дюжій плотникъ, крѣпко сложенный, съ широкой грудью и могучей рукой, длинные и гибкіе пальцы которой способны однакожъ и на тонкія работы. Онъ такъ же крѣпокъ и духомъ, какъ тѣломъ. Широкая голова, густые, выдавшіяся и нависшія надъ глазами брови обличаютъ врожденную силу; въ проницательномъ взглядѣ темныхъ глазъ виденъ честный и ясный умъ. Характеръ Адама практическій; онъ полонъ безсознательнаго довѣрія къ своимъ силамъ, независимъ и самостоятеленъ какъ въ образѣ мыслей, такъ и въ своихъ дѣйствіяхъ.
Рѣзкую противуположность ему представляетъ братъ его Сетъ. «Онъ одного почти съ нимъ роста; типъ тотъ же, и такіе же волосы и цвѣтъ лица; но разница физіономіи и выраженія кажется какъ-будто еще разительнѣе отъ этого семейнаго сходства въ чертахъ.» Сѣрые глаза Сета, не такъ оттѣнены бровями, и брови не такъ подвижны. Вмѣсто смѣлости и проницательности, замѣтныхъ во взглядѣ Адама, въ глазахъ Сета ясны довѣрчивость и простодушіе. Волосы его не такъ густы и жестки, какъ у Адама, а рѣдки и мягки, и френологъ открылъ бы подъ ними сильное развитіе органа bienveillance. Съ дѣтства еще проявилась въ братьяхъ разница характеровъ. Старуха мать ихъ, говоря объ ихъ младенчествѣ, вспоминаетъ, что Адамъ никогда не лежалъ и минуты въ люлькѣ спокойно, когда не спалъ, тогда какъ Сетъ тихо лежитъ, бывало, съ открытыми глазами. Дума Сета лишь на половину принадлежитъ практическому міру; онъ такой же работникъ какъ и братъ, занимается тѣмъ же ремесломъ, но далеко нѣтъ въ немъ ни той преданности своему дѣлу, ни того рвенія и усердія, какія отличаютъ Адама. Въ сценѣ, которою открывается романъ. мы видимъ его за работой надъ струганьемъ двери подъ акомпаниментъ столярныхъ инструментовъ товарищей и пѣнье Адама. Онъ работаетъ пристально; но вотъ посреди шипѣнья, свиста и стука мастерской раздаются его слова: «Вотъ я и кончилъ сегодня дверь!» И онъ отставляетъ ее, какъ конченную, къ стѣнѣ.
"Всѣ мастеровые подняли головы; Джимъ Сальтъ, неуклюжій малый въ красными волосами, оставилъ настругъ, а Адамъ, быстро взглянувъ на брата съ удивленіемъ, сказалъ ему:
" — Какъ? ты думаешь, что кончилъ дверь?
" — Разумѣется, отвѣчалъ съ такимъ же удивленіемъ Сетъ: чего жъ ей еще недостаетъ?
"Громкій взрывъ смѣха трехъ другихъ работниковъ заставилъ Сета осмотрѣться въ смущеніи. Адамъ не смѣялся съ остальными, но по лицу его прошла легкая улыбка, когда онъ съ большею кротостью сказалъ:
" — Да вѣдь ты филенки забылъ.
"Хохотъ раздался снова, когда Сетъ схватился руками за голову и покраснѣлъ до ушей.
" — Ура! возгласилъ маленькій человѣчекъ, прозывавшійся проволочнымъ Беномъ, выскочилъ впередъ и схватился за дверь Сета. — Надо эту дверь повѣсить на самомъ видномъ мѣстѣ мастерской и надписать на ней: «Работа Сета, методиста.»
Мечтательный и мистическій элементъ въ характерѣ Сета Бида не могъ не увлечь его въ методизмъ, потокъ котораго достигъ въ это время и до уединенной деревеньки Гейслопа. Притомъ представительницею новаго ученія явилось такое прелестное существо, что сердце Сета не могло остаться нетронутымъ даже независимо отъ религіознаго увлеченія. Товарищи готовы приписать разсѣянность Сета его фанатической приверженности новой сектѣ; но и эта приверженность и эта разсѣянность только слѣдствія его впечатлительной, нервной, непрактической натуры. Молитва, упованіе на помощь Божію, беззаботность относительно завтрашняго дня, довѣріе къ благости и мудрости провидѣнія — вотъ преобладающія черты въ нравственномъ характерѣ Сета. Все остальное, житейское обращаетъ на себя его вниманіе только какъ бы по необходимости, потому что все же онъ человѣкъ изъ плоти и крови. Мать Адама и Сета, вѣчно погруженная въ житейскія заботы женщина, никакъ не можетъ понять истиннаго смысла библейскаго изрѣченія: «не пецытеся объ утріи!» которое часто повторяетъ ей Сетъ. Сердце ея больше клонится къ религіознымъ понятіямъ и взглядамъ Адама и она въ параллель изреченію Сета выставляетъ поговорку его брата: «на Бога надѣйся, а самъ не плошай!» God helps them as helps theirselfs!) наивно думая, что и это слова Библіи.
Однажды, когда Сетъ упрекнулъ брата, что онъ отзывается о религіи слишкомъ легко, Адамъ высказалъ ему въ краткихъ словахъ свое profession de foi. Вотъ что онъ говоритъ:
« — Нѣтъ, Сетъ, мой милый; я и не думаю смѣяться надъ чьею бы то ни было религіей. Пусть каждый слѣдуетъ своей совѣсти; вотъ и все. Я думаю только, что лучше бы было, еслибъ совѣсть заставляла спокойно стоять въ церкви: тамъ многому можно научиться. Станешь, правда, ужь черезъ-чуръ духовнымъ; а на свѣтѣ есть, кромѣ слова, и дѣло. Взгляни за каналы, на водопроводы, на рудничныя машины и орудія, на аркрейтовскія бумаго-прядильни въ Крамфордѣ; надо знать, по моему, кое что кромѣ Писанія, чтобы дѣлать такія вещи. А послушать этихъ проповѣдниковъ, такъ, человѣку только и дѣла во всю его жизнь, что закрыть глаза да смотрѣть внутрь себя. Я это знаю — у человѣка должна быть въ душѣ любовь къ Богу, а Библія — слово Божіе. Да что говорится въ Библіи? Въ ней говорится, что Господь вложилъ духъ свой въ работника, строившаго скинію, чтобы онъ смогъ сдѣлать всю рѣзную работу и всѣ украшенія, на которыя надо было искусную руку. Я думаю вотъ что: духъ Божій во всѣхъ вещахъ и во всѣхъ временахъ — въ будни и въ праздникъ — въ великихъ дѣлахъ и изобрѣтеніяхъ, въ искусствѣ и въ механикѣ. Богъ помогаетъ нашимъ головамъ и рукамъ, такъ же, какъ и душамъ. И если человѣкъ не въ рабочій часъ сдѣлаетъ что нибудь полезное — хоть бы печку выстроитъ женѣ, чтобы ей не ходить по пекарнямъ, или такъ свой огородъ обработаетъ, что у него вмѣсто одной картофелины двѣ вырастутъ, онъ дѣлаетъ больше добра, и такъ же близокъ Богу, какъ если бы бѣгалъ за проповѣдниками, и молился, и воздыхалъ.»
Слова брата не убѣждаютъ Сета, и онъ тотчасъ послѣ нихъ идетъ, весь объятый мистическими грезами, слушать юную проповѣдницу методизма, и плакать, и вздыхать съ нею, и именно, какъ говоритъ Адамъ, закрыть глаза на все кругомъ и погрузиться въ созерцаніе своей души. Эліотъ не пожалѣлъ красокъ, чтобы изобразить какъ можно ярче Дину Моррисъ, прекрасную проповѣдницу, увлекшую своимъ пламеннымъ краснорѣчіемъ не только Сета, но и множество другихъ гейслопскихъ обывателей. Дина облечена такимъ ореоломъ святости, одарена такою просвѣтленной красотой, такою пророческою силой слова, что читатель понимаетъ увлеченіе простыхъ поселянъ. «Лицо ея, по словамъ автора, было невелико и продолговато, ровной прозрачной бѣлизны; щоки и подбородокъ округлялись овальною линіей; губы были полны, но тверды, ноздри нѣжны, лобъ низкій и прямой, завершенный крутой дугой посреди мягкихъ локонъ блѣдно-красноватыхъ волосъ. Того же цвѣта брови были совершенно горизонтальны и рѣзко очерчены; рѣсницы, хоть и не темнѣе, были длинны и густы, ничего не было въ лицѣ испорченнаго или неоконченнаго. Это было одно изъ тѣхъ лицъ, при видѣ которыхъ невольно вспоминаешь о бѣлыхъ цвѣтахъ съ легкими оттѣнками нѣжныхъ красокъ на чистыхъ лепесткахъ. Въ глазахъ не было особенной красоты, кромѣ выраженія; они смотрѣли такъ просто, такъ свѣтло, такъ серьёзно и вмѣстѣ такъ ласково.» На характерѣ ея отразилось вліяніе основателя секты методистовъ Весли, котораго проповѣдь она слышала въ дѣтствѣ. Кромѣ того, нервическая натура ея была и сама по себѣ склонна къ лихорадочному фанатизму и мистическимъ мечтамъ. Эти черты въ соединеніи съ чистотой души и съ безкорыстною готовностью на жертвы для блага ближнихъ образуютъ высоко-поэтическую личность, и несмотря на нѣкоторую идеализацію, Дина Моррисъ проходитъ передъ нами какъ живая въ мастерскомъ изображеніи Эліота. Развитіе свое лучше всего объясняетъ она сама въ удивительномъ по простотѣ разсказѣ, который вызвалъ своими вопросами мистеръ Ирвинъ, ректоръ въ Гейслопѣ, пасторъ нѣсколькихъ приходовъ.
« — Я и не думала объ этомъ, сэръ (о публичномъ проповѣдываніи). Съ шестнадцати лѣтняго возраста привыкла я разговаривать съ маленькими дѣтьми и учить ихъ; иногда сердце мое переполнялось и мнѣ хотѣлось говорить въ классѣ и молиться съ больными. Но я не чувствовала призванія къ проповѣди; когда я не слишкомъ занята, я бы все сидѣла молча да думала; кажется, цѣлый бы день просидѣла я молча, утопая душой въ мысли о Богѣ, какъ тонутъ камешки въ рѣкѣ. Вѣдь мысли такъ велики — неправда ли, сэръ? Они лежатъ на насъ, какъ глубокій потокъ; и я забываю тогда, гдѣ я, и все, что ни есть вокругъ меня, и теряюсь въ мысляхъ, въ которыхъ не умѣю дать отчета, которымъ не могу найдти на словахъ ни начала, ни конца. Сколько могу припомнить, всегда такъ было со мной; но по временамъ, казалось, слова приходили мнѣ на языкъ безъ всякой воли моей; и срывались одно за другимъ, какъ слезы катятся, когда полно у насъ сердце, и мы не можемъ удержать ихъ. Это было со мною всегда въ минуты великой благодати, и я никакъ не думала, чтобы могло это случиться со мною при большомъ собраніи народа. Но, сэръ, мы какъ маленькіе дѣти; ведетъ насъ Богъ, куда и какъ — мы не знаемъ.»
На вопросъ мистера Ирвина, какъ вздумала она въ первый разъ проповѣдовать, Дина отвѣчаетъ ему:
« — Дѣло было въ воскресенье, и шла я съ братомъ Марло, — человѣкъ онъ былъ ужь старый, и проповѣдовалъ у насъ, — шла я съ нимъ всю дорогу до Геттона…. Это деревня, гдѣ народъ живетъ работой въ свинцовыхъ рудникахъ, и нѣтъ тамъ ни церкви, ни священника, и живутъ они какъ овцы безъ пастыря. Отъ Снофильда будетъ къ нимъ больше двѣнадцати миль, и поднялись мы утромъ ранехонько: время было лѣтнее; и чудно такъ поняла я любовь Божью, какъ шли мы по холмамъ; тамъ — вы знаете, сэръ — нѣту деревьевъ, какъ здѣсь, и не заслоняютъ они неба; тамъ небо раскинуто надъ тобой, словно шатеръ, и словно вѣчныя нетлѣнныя объятія распростерты надъ землею. Только не успѣли еще мы дойти до Геттона, стала вдругъ у брата Марло голова кружиться, такъ что онъ боялся, какъ бы не упасть — очень ужь онъ истомилъ себя, не по старымъ своимъ лѣтамъ, постомъ, да молитвой, да ходьбой за многія мили на проповѣдь слова Божія. — Какъ пришли мы въ деревню, народъ ждалъ его, потому что онъ назначилъ часъ и мѣсто, какъ былъ тутъ передъ этимъ, и всѣ, кому хотѣлось послушать слова жизни, собрались гдѣ мы-бы стояли почаще, чтобы и другихъ привлечь. Но онъ чувствовалъ, что не выстоять ему на проповѣди, и долженъ былъ зайти въ первую избушку, до которой мы дошли, и лечь тамъ. А я пошла къ народу сказать, и думала: зайдемъ мы куда нибудь въ домъ, а я стану имъ читать и съ ними молиться. Только какъ шла я вдоль по улицѣ, да какъ увидала старыхъ дрожащихъ женщинъ у воротъ, да мужчинъ съ суровыми взглядами, словно и не видятъ они свѣтлаго утра воскреснаго, словно они волы безсловесные, никогда не поднимавшіе глазъ къ небу, какъ увидала я ихъ, вся душа у меня взволновалась, и вся я дрогнула и затрепетала, будто могучій духъ вселялся въ мое слабое тѣло. И пошла я туда, гдѣ собралась небольшая кучка народа, и взошла на низенькую стѣну, выложенную у зеленой окраины холма, и стала говорить, и необильны были мои слова. И всѣ они собрались вокругъ меня изъ своихъ избушекъ, и многіе плакали надъ грѣхами своими и съ той поры обратились къ Господу. Вотъ какъ начала я проповѣдовать, сэръ….»
Даже изъ нашего поспѣшнаго перевода, въ которомъ не вполнѣ переданъ тонкій букетъ подлинника, читатель пойметъ прелесть и художественную правду изображеній Эліота. Не думайте, что выписанныя нами страницы потому особенно останавливаютъ наше вниманіе, что выдаются изъ ряда другихъ страницъ, блѣдныхъ, монотонныхъ и нужныхъ только для оттѣнка главныхъ пунктовъ повѣсти, какъ это бываетъ сплошь въ лучшихъ романахъ, и у Диккенса, и у Теккерея; напротивъ, такихъ слабыхъ страницъ насчитаешь мало въ «Адамѣ Бидѣ».
Мы сказали, что личность Дины Моррисъ нѣсколько идеализирована, но готовы уже взять назадъ это замѣчаніе. Самый характеръ этотъ идеаленъ (или, лучше сказать, рѣдко встрѣчается нами), а не изображеніе его, вѣрное жизни до послѣдней степени.
Почти въ самомъ началѣ своего романа Эліотъ приводитъ на нѣсколькихъ страницахъ цѣлую проповѣдь прекрасной методистки, и мы понимаемъ вполнѣ, почему полное любви слово ея такъ могущественно дѣйствовало на умы и сердца бѣдныхъ поселянъ, почему такъ глубоко было ея вліяніе на всѣхъ близко подходившихъ къ ней людей, и преимущественно на кроткаго, мечтательнаго Сета. Авторъ превосходно въ двухъ трехъ строкахъ характеризуетъ перешедшую въ религіозный фанатизмъ любовь Сета къ Динѣ. Онъ говоритъ:
«Сету было всего двадцать три года, и онъ только что узналъ, что значитъ любить — любить до обожанія, невольнаго въ молодомъ человѣкѣ, когда онъ чувствуетъ, что любимая женщина выше и лучше его самого. Любовь такого рода трудно отличить отъ религіознаго чувства. Не такова ли всякая глубокая и чистая любовь къ чему бы то ни было — къ женщинѣ, къ дѣтямъ, къ искусству, къ музыкѣ? Наши ласки, наши нѣжныя слова, нашъ тихій восторгъ подъ вліяніемъ осенняго заходящаго вечера, или далекихъ колоннъ, или спокойныхъ, величавыхъ статуй, или симфоній Бетговена — всегда приводятъ насъ къ сознанію, что это лишь волны и струйки въ неизмѣримомъ океанѣ любви и красоты; волненіе наше въ высшемъ моментѣ своемъ переходить отъ выраженія къ безмолвію; любовь наша въ высшемъ порывѣ своемъ идетъ далѣе своего предмета и разрѣшается въ чувство божественнаго таинства.»
Сетъ убѣждаетъ Дину выйдти за него замужъ, приводитъ въ подкрѣпленіе своихъ просьбъ свидѣтельства въ пользу такого брака изъ св. писанія; но Дина остается непреклонною. Она цѣнитъ Сета и его любовь, но внутренній голосъ, въ которомъ она признаетъ волю Бога, не допускаетъ ее выйти за него. По обычаю методистовъ, она проситъ совѣта у Библіи: открываетъ ее наудачу и ей выходятъ тексты, въ которыхъ дѣвушка видитъ явное неодобреніе всякой перемѣны въ своей жизни. Колебанія Дины мало по малу исчезаютъ, и она говоритъ кроткому Сету, что рѣшилась жить и умереть безъ мужа и безъ дѣтей.
Мы однакожь не сказали еще ничего о семьѣ Дины. Она племянница Пойзера, занимающаго ферму стараго сквайра Дониторна. Ферма эта находится близь деревни Гейслопа, и Дина часто бываетъ у дяди и тетки; но главное «призваніе» ея, какъ она говоритъ, проповѣдывать слово Божіе бѣднымъ рудокопамъ въ ближайшемъ округѣ, и она проводитъ тамъ большую часть времени. Тетка Дины, мистриссъ Пойзеръ, есть одно изъ оригинальнѣйшихъ лицъ, какія когда либо выводились въ романахъ. По меткимъ замѣчаніямъ, по незатѣйливому, но поразительному остроумію съ нею можетъ сравниться развѣ только знаменитый приспѣшникъ безсмертнаго Пиквика — Самуилъ Веллеръ. Не останавливаемся на этой восхитительной личности лишь изъ опасенія растянуть наше изложеніе. Намъ слѣдуетъ еще разсказать главныя происшествія романа.
У мистриссъ Пойзеръ, кромѣ Дины, есть еще племянница. которая съ такою же непреоборимой силой плѣнила сердце Адама Бида, какъ юная методистка его брата.
"Есть разные роды красоты, сводящіе мужчинъ съ ума на разные лады, отъ отчаяннаго безумія до тупой глупости; но есть одинъ родъ красоты, существующій, кажется, для того, чтобы кружить головы не только мужчинамъ, но и всѣмъ разумнымъ существамъ, даже женщинамъ. Эта красота похожа на красоту котятъ, или крохотныхъ пушистыхъ утятъ, производящихъ мягкій журчащій звукъ своими нѣжными носиками, или дѣтей, только-что начинающихъ ковылять по полу и вступать въ сознательныя ссоры — красота, которая никогда не можетъ васъ разсердить, но которую — вы это чувствуете — вы готовы раздавить за неумѣнье ея понять то душевное состояніе, какое она произвела въ васъ.
«Гетти Сорель обладала именно этимъ родомъ красоты. Тетка ея, мисстрисъ Пойзеръ, увѣрявшая, что не признаетъ никакихъ личныхъ симпатій, и старавшаяся выказать себя строжайшимъ изъ менторовъ, постоянно, какъ на здо себѣ, засматривалась на прелести Гетти.»
И эта необыкновеная красота, какъ большею частью случается, не обошлась безъ суетности, безъ самонадѣянности, безъ кокетства. Ее только то и занимало, на что могла она производить вліяніе, въ противоположность двоюродной сестрѣ, такъ безкорыстно, изъ одной святой потребности любви, любившей всѣхъ людей, близкихъ ей и далекихъ. Суетность Гетти Сорель не мѣшала ей впрочемъ быть, на сколько она могла, полезною и дома. Она помогала теткѣ ходить за дѣтьми, помогала ей въ хозяйствѣ. Правда, мистриссъ Пойзеръ находила, что Гетти слишкомъ вѣтрена и слишкомъ легко смотритъ на свои обязанности; но она была еще такъ молода. Все перемелется — мука будетъ! замѣчалъ на жалобы жены мистеръ Пойзеръ.
Адамъ Бидъ не разбираетъ, несмотря на свою практичность, на свою проницательность, насколько Гетти обѣщаетъ быть хорошею женой и хозяйкой. Голова у него отуманена. Онъ любитъ ее тою непреоборимой любовью, которая мало думаетъ о послѣдствіяхъ.
Жениться, однакожъ, онъ не можетъ, какъ бы ни хотѣлъ этого. У него нѣтъ ни независимаго положенія, ни средствъ — и онъ только надѣется добиться со временемъ и того, и другаго, а съ ними и руки Гетти Сорель. А между тѣмъ, онѣ могъ бы не медля много пріобрѣсть и самостоятельность и долю въ выгодномъ предпріятіи; только стоило отказаться отъ Гетти и жениться на дочери своего хозяина, на миссъ Мери Борчъ. Адамъ не высказывалъ Гетти ни полусловомъ ни своихъ чувствъ, ни своихъ надеждъ; онъ не зналъ, встрѣтитъ ли ея сочувствіе. Трудно впрочемъ было ожидать отъ нея сочувствія: вѣдь онъ не могъ бы покупать ей дорогихъ и нарядныхъ платьевъ; въ немъ не было иныхъ достоинствъ, кромѣ трудолюбія, честности, безукоризненной жизни, сильнаго ума. Всѣ эти достоинства внутреннія; гдѣ до нихъ добираться поверхностной красавицѣ? Ей и въ голову не приходила возможность тихаго, скромнаго счастія въ союзѣ съ Адамомъ. За то сразу легкомысленная голова ея закружилась отъ невозможныхъ, несбыточныхъ плановъ.
На ферму Пойзеровъ заѣхалъ молодой владѣлецъ ея, гайслопскій сквайръ, капитанъ Артуръ Дониторнъ, можетъ быть не столько затѣмъ, чтобы взглянуть на образцовое хозяйство тетки, сколько чтобы посмотрѣть на хорошенькую племянницу, о красотѣ которой всѣ кричали. Гостю пришлось остаться нѣсколько времени наединѣ съ Гетти; дѣло не обошлось безъ комплиментовъ; суетной дѣвочкѣ было лестно слушать ихъ отъ такого важнаго и притомъ такого пригожаго джентльмена. Это недолгое свиданіе было рѣшительнымъ моментомъ для всей послѣдующей судьбы Гетти.
Тутъ въ романѣ Эліота начинается подробная исторія любви Гетти къ капитану, полная несказанной прелести, глубокаго анализа и чудныхъ художественныхъ частностей. Приводить отдѣльныя мѣста изъ нея было бы тоже, что брать отдѣльные аккорды изъ симфоній Бетховена или изъ пѣсенъ Мендельсона. Любуясь подарками Дониторна, бѣдная Гетти думала, что онъ женится на ней, и отдалась ему вполнѣ. Еще пышнѣе расцвѣла она отъ чувства любви, проникнувшаго все прелестное существо ея, и еще больше кружилась голова у Адама. Онъ того и не замѣчалъ, что придавало новыя красоты предмету его слѣпой страсти. Порой ему казалось даже, будто она отвѣчаетъ его чувствамъ: любовь сообщила Гетти больше ласковости, больше нѣжности ко всѣмъ.
Влюбленные слѣпы; но иногда случай открываетъ имъ глаза. Такой случай представился Адаму Биду на праздникѣ по случаю дня рожденія капитана Дониторна. Гетти танцовала тутъ и съ капитаномъ и съ Адамомъ. Еще передъ этимъ Дониторнъ подарилъ Гетти медальонъ, въ которомъ были его и ея волоса, сплетенные вмѣстѣ. Гетти носила его на груди и таила отъ всѣхъ. На праздникѣ она вдругъ обронила медальонъ и очень этимъ смутилась. Адамъ, стоявшій неподалеку, поднялъ его, увидѣлъ въ немъ волосы, и, разумѣется, глубоко опечалился;
Сомнѣнія, ревность и вѣра въ чистоту Гетти стали съ этой минуты бороться въ сердцѣ Адама, пока другой случай не подтвердилъ его подозрѣній. Онъ нечаянно засталъ сцену прощанія капитана съ Гетти. Они обнимались и цаловались.
Адамъ не выдержалъ. Улучивъ минуту остаться наединѣ съ капитаномъ, онъ потребовалъ отъ него отчета въ его поступкахъ относительно Гетти. Капитанъ увѣрялъ, что между имъ и Гетти не было серьезной связи, и Адамъ заставилъ его написать дѣвушкѣ письмо, что онъ не можетъ жениться на ней, а потому и видѣться имъ не слѣдуетъ. Дониторнъ согласился на это; и Адамъ передалъ Гетти это сокрушительное письмо.
Послѣ письма Адамъ дней черезъ пять зашелъ на ферму, не имѣя силы побороть въ себѣ желаніе видѣть Гетти, хотя и боялся, что встрѣча съ нимъ будетъ ей тяжела. Дѣвушки не было въ комнатѣ и Адамъ того и ждалъ, что ему скажутъ, что она больна. Но вотъ послышался знакомый ему шагъ, и мистриссъ Пойзеръ кликнула: «Иди сюда, Гетти! гдѣ ты была?»
«Адамъ принужденъ былъ оборотиться, какъ ни боялся онъ увидать перемѣну въ ея лицѣ. Онъ, почти испугался, видя на немъ улыбку, какъ будто отъ удовольствія встрѣчи съ нимъ. Съ перваго взгляда въ ней какъ будто не было никакой перемѣны; только она была въ этотъ разъ въ чепцѣ, какъ ея никогда еще не видалъ Адамъ по вечерамъ. Но всмотрѣвшись, онъ замѣтилъ въ ней измѣненіе: попрежнему были румяны у нея щоки, попрежнему и такъ же часто улыбалась она, но что-до иное было у нея въ глазахъ, въ выраженіи лица, во всѣхъ движеніяхъ; она, какъ показалось Адаму, стала какъ будто серьезнѣе, старше, и не такъ уже походила на ребенка. Бѣдняжка! подумалъ Адамъ: это всегда такъ бываетъ. Это ея первое сердечное горе. Но у ней есть сила перенести его. Слава Богу!»
Гетти знала, что никому, кромѣ Адама, неизвѣстны ея отношенія къ Артуру; она встрѣтила такую гуманность въ этомъ человѣкѣ, такъ глубоко и нѣжно любившемъ ее, что сердце ея поневолѣ начало открываться болѣе теплому, чѣмъ до тѣхъ поръ, чувству къ нему. Послѣ горькаго разрыва съ капитаномъ, Гетти понемногу стала успокоиваться; казалось, она еще похорошѣла. Глядя на нее, Адамъ все больше и больше убѣждался, что въ сношеніяхъ ея съ Дониторномъ не было ничего рѣшительнаго. Эліотъ съ удивительной тонкостью анализируетъ душевное состояніе Адама. Онъ говоритъ:
«Вы вѣроятно полагаете, что Адамъ не выказалъ никакой проницательности въ своихъ соображеніяхъ, и что вообще человѣку чувствительному вовсе неприлично было поступать такъ, какъ онъ, а именно: влюбиться въ дѣвушку, которая въ сущности ничѣмъ не могла похвалиться, кромѣ красоты, приписывать ей небывалыя достоинства, не отставать отъ нея даже и послѣ того, какъ она влюбилась въ другаго, ждать милостивыхъ взглядовъ ея, какъ собака ждетъ дрожа, чтобы хозяинъ обратилъ къ ней глаза. Но въ такомъ сложномъ предметѣ, какъ человѣческая природа, согласитесь, трудно установить правила безъ исключеній. Разумѣется, за правило можно почесть, что чувствительные люди влюбляются въ самыхъ чувствительныхъ женщинъ изъ своего знакомства, видятъ насквозь всѣ милыя уловки кокетливыхъ красавицъ, никогда не считаютъ себя любимыми, когда ихъ не любятъ, перестаютъ любить при каждомъ удобномъ случаѣ, и женятся на особахъ, наиболѣе пригодныхъ для нихъ во всѣхъ отношеніяхъ — при одобренія всѣхъ дѣвственныхъ леди въ своемъ сосѣдствѣ. Но даже и изъ этого правила въ теченіе столѣтій случаются по временамъ исключенія, и такимъ-то исключеніемъ былъ другъ мой Адамъ. Впрочемъ, что касается до меня, онъ отъ этого не теряетъ въ моемъ уваженіи: нѣтъ, я думаю даже, что глубокая любовь его къ этой прелестной, кругленькой, цвѣтущей, темноокой Гетти, которой внутреннія качества были ему вовсе неизвѣстны, что любовь эта свидѣтельствуетъ о мощи его натуры, и ужъ никакъ не можетъ назваться слабостью. Скажите, развѣ увлечься прекрасной музыкой — слабость? развѣ слабость — чувствовать ея дивную гармонію, которая проникаетъ въ сокровеннѣйшіе изгибы вашего сердца, въ тончайшія фибры жизни, и сливаетъ все ваше существованіе, прошлое и настоящее, въ одну невыразимую вибрацію, размягчаетъ васъ въ одинъ мигъ всею нѣжностью, всею любовью, разсѣянными по цѣлому ряду тяжкихъ лѣтъ, сосредоточиваетъ въ одно чувство героической отваги или самопожертвованія всѣ трудно доставшіеся уроки самоотверженной симпатіи, смыкаетъ воедино вашу настоящую радость съ прошлою печалью, и настоящую печаль съ прошлою радостью? Если это не слабость, то развѣ слабость увлечься тонкою прелестью женскихъ щокъ, плечъ и рукъ, влажною глубиной молящихъ женскихъ глазъ, или нѣжнымъ дѣтскимъ ропотомъ женскихъ устъ? Красота милой женщины — та же музыка; какъ иначе опредѣлить ее? У красоты большее и высшее вліяніе, чѣмъ у женской души, которой служитъ она оболочкой, такъ же, какъ у словъ генія значеніе шире, чѣмъ у мысли, которая вызвала ихъ: нѣчто большее любви къ женщинѣ возбуждаютъ въ насъ женскіе глаза — гораздо могущественнѣйшая любовь какъ бы повѣяла на насъ и заговорила съ нами изъ нихъ отъ своего лица; въ округлыхъ плечахъ, въ нѣжныхъ съ ямочками локтяхъ плѣняетъ насъ нѣчто большее, нежели ихъ миловидность — ихъ тѣсное родство со всѣмъ нѣжнымъ и спокойнымъ, что мы когда либо знали. Благороднѣйшія натуры видятъ въ красотѣ больше этого безличнаго выраженія (нечего и говорить, что есть джентльмены съ крашеными и некрашенными бакенбардами, которые ничего подобнаго нигдѣ не видятъ), и по этой-то причинѣ благороднѣйшія натуры часто больше всего бываютъ слѣпы къ сущности, облеченной красотой. Оттого-то вѣроятно долго еще будетъ существовать трагизмъ въ человѣческой жизни, на зло умозрительнымъ философамъ, у которыхъ столько превосходныхъ рецептовъ для уничтоженія ошибокъ этого рода.»
Нужно ли говорить о поэтической прелести и въ то же время почти физіологической меткости этихъ замѣчаній? И такими замѣчаніями усѣяна книга Эліота. Въ нихъ столько независимаго отъ хода романа достоинства и значенія, что мы не прочь бы выписать большую часть; но тогда пришлось бы библіографическую статью превратить въ цѣлый томъ. Въ pendant къ приведенному отрывку мы выпишемъ еще два-три мѣста изъ «Адама Бида», сожалѣя, что нашъ переводъ не передастъ всей граціи и тонкости языка Эліота.
Вотъ какъ разсказываетъ Эліотъ о первой встрѣчѣ въ лѣсу Артура и Гетти Сорель:
«Въ первый разъ были они вдвоемъ наединѣ. Какая чарующая сила въ этомъ первомъ тайномъ свиданіи! Въ первыя двѣ, три минуты Артуръ не смѣлъ взглянуть на прелестную дѣвушку. Что касается Гетти, ноги ея какъ будто покоились на облакѣ, и какъ будто несли ее теплые зефиры; она забыла о своихъ розовыхъ лентахъ; она не чувствовала своихъ членовъ, словно младенческая душа ея перешла въ водяную лилію, колеблемую на ея влажной почвѣ и согрѣваемую знойными лучами лѣтняго солнца…. Гетти подняла свои длинныя влажныя рѣсницы, и встрѣтила обращенный на нее нѣжный, робкій, умоляющій взоръ. Какое пространство времени вмѣстили въ себѣ эти три минуты, когда ихъ глаза встрѣтились и руки его прикоснулись къ ней! Любовь такая простая вещь, когда намъ всего двадцать одна весна, и прелестная семнадцатилѣтняя дѣвушка трепещетъ подъ вашимъ взглядомъ, словно почка, впервые раскрывающая съ трепетнымъ восторгомъ свое сердце лучамъ утра. Эти юныя, не тронутыя горемъ жизни души влекутся другъ къ другу, какъ катятся другъ къ другу два бархатные персика, чтобы остановиться въ нѣжномъ соприкосновеніи, какъ сливаются въ одинъ потокъ два ручейка, которымъ только и нужно, что перевиться другъ съ другомъ и неразлучаясь бѣжать въ потаенныя лиственныя чащи.»
Особенно останавливаешься въ книгѣ Эліота на его удивительныхъ замѣткахъ по поводу физіономій выводимыхъ имъ лицъ. Вотъ одна изъ такихъ замѣтокъ о тайнѣ выраженія человѣческаго рода. Онъ говоритъ о прелестномъ личикѣ Гетти.
«Въ немъ былъ языкъ, превышавшій ея чувства. Есть лица, которыя природа облекла мыслью и страстью, невмѣстимыми для одной человѣческой души, бьющейся подъ ними, а выражающими радости и скорби отшедшихъ поколѣній…. Глаза говорятъ вамъ о глубокой любви, несомнѣнно существовавшей и существующей гдѣ нибудь, но не соединенной съ такими глазами — соединенной можетъ быть съ блѣдными глазами, не умѣющими ничего выразить… Точно тамъ уста, говорящіе на полномъ поэзіи народномъ языкѣ, не чувствуютъ его поэзіи.»
Та же мысль проходитъ въ слѣдующихъ прекрасныхъ строкахъ:
«Въ семейномъ сходствѣ есть часто нѣчто глубоко грустное. Природа, этотъ великій трагикъ, связуетъ насъ другъ съ другомъ костями и мускулами, и разлучаетъ болѣе тонкою тканью нашего мозга; сливаетъ любовь и отвращеніе, и прикрѣпляетъ насъ нашими сердечными нитями къ существамъ, которыя на каждомъ шагу оскорбляютъ наше чувство. Мы слышимъ голосъ, тономъ собственнаго нашего голоса высказывающій презираемыя нами мысли; мы видимъ глаза — увы! — столь похожіе на глаза нашей матери — отвращающіеся отъ насъ съ холоднымъ равнодушіемъ; и наше послѣднее дорогое дитя пугаетъ насъ видомъ и манерами, напоминающими намъ сестру, съ которою мы разстались враждебно много лѣтъ тому назадъ. Отецъ, которому обязаны мы лучшимъ своимъ наслѣдіемъ — ремесленнымъ инстинктомъ, живою чувствительностью къ гармоніи, безсознательнымъ искусствомъ рукъ — возмущаетъ насъ и стыдитъ ежедневными промахами; давно скончавшаяся мать, лицо которой мы видимъ въ зеркалѣ, когда у насъ самихъ начинаютъ являться на лицѣ морщины, раздражала когда-то молодую нашу душу своимъ безпокойнымъ характеромъ и неразумною настойчивостью.»
Возвратимся, однакожъ, къ исторіи Адама Бида.
Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ объяснительнаго письма Артура, онъ былъ ужь женихомъ Гетти. Предстоящему браку всѣ радовались на фермѣ. Пойзеры, и мужъ и жена, искренно любили и уважали трудолюбиваго и добраго Адама. Казалось, и Гетти была довольна и ждала счастья и согласія въ союзѣ съ нимъ. Назначили ужь и день свадьбы.
Дина была въ это время въ сосѣднемъ округѣ, именно въ деревнѣ Снофильдъ, и занята была тамъ своимъ обычнымъ дѣломъ — проповѣдью. Не задолго до свадьбы, Гетти вздумала отправиться къ ней и попытаться привести ее оттуда съ собой на свадьбу. И Гетти отправилась.
Прошла недѣля, приходитъ къ концу и другая, а Гетти не возвращается. Всѣ домашніе въ тревогѣ, не случилось ли чего съ нею, и всѣхъ больше, разумѣется, Адамъ. У него изболѣла душа въ эти дни, казавшіеся ему безконечными. Наконецъ онъ не могъ уже выносить неизвѣстности, и самъ собрался въ Снофильдъ за своею невѣстой.
Дины онъ не засталъ въ Снофильдѣ: она была на проповѣди гдѣ-то дальше. И каковъ былъ ужасъ бѣднаго Адама, когда онъ узналъ, что Гетти и не думала показываться сестрѣ! О тревогахъ Адама, о его поискахъ надо прочесть въ самой книгѣ Эліота.
Воротясь въ Гейслопъ, Адамъ мучился догадками, гдѣ бы могла быть Гетти. Самою мучительной изъ нихъ было предположеніе, что въ Гетти жива еще любовь ея къ Артуру, и что вслѣдствіе этого она сознаетъ себя неправою, выходя замужъ за Адама. Капитанъ Дониторнъ былъ въ это время въ Дублинѣ. «Тамъ вѣроятно и Гетти», рѣшилъ Адамъ и задумалъ самъ отправиться туда. Онъ пошелъ за совѣтомъ къ пастору, лицу чрезвычайно живому и характеристическому въ повѣсти, съ которымъ мы, къ сожалѣнію, не можемъ познакомить читателя ближе въ нашемъ бѣгломъ очеркѣ. Адамъ разсказалъ достопочтенному мистеру Ирвину, полагаясь на его скромность, отношенія капитана къ Гетти, и объявилъ ему о своемъ намѣреніи ѣхать въ Дублинъ. Адамъ явился къ пастору за совѣтомъ какъ разъ во время. Мистеръ Ирвинъ могъ сообщить ему только-что полученныя въ этотъ день вѣсти о его невѣстѣ… Но какія печальныя, какія ужасныя вѣсти!
Какъ пастора гейслопскаго, мистера Ирвина, извѣстили, что одна изъ прихожанокъ его, Эсѳирь Сорель, задержана по подозрѣнію въ дѣтоубійствѣ и посажена въ тюрьму.
Бѣдняжка не нашла своего обольстителя (онъ ушелъ съ полкомъ). На обратномъ пути, въ горѣ, безъ денегъ, въ колебаніи, идти ли ей въ Гейслопъ, или въ Снофильдъ къ Динѣ, она остановилась въ городѣ Стонитонѣ, гдѣ ее пріютила одна бѣдная женщина. Тутъ родила она…. Но послушаемъ ея собственнаго разсказа Динѣ, посѣтившей несчастную въ тюрьмѣ.
"Дина! промолвила Гетти, рыдая и обвивая руками шею Дины: — я разскажу… все разскажу… я не могу больше таиться.
"Но слезы и рыданія были слишкомъ сильны. Дина нѣжно подняла ее и посадила ее опять на скамью, и сама сѣла рядомъ съ нею. Долго не могло отойти конвульсивно-сжатое горло Гетти, но когда и успокоилась она, сестры нѣсколько времени сидѣли въ безмолвіи и мракѣ, держа другъ друга за руку. Наконецъ Гетти прошептала:
" — Я это сдѣлала, Дина… Я схоронила его въ лѣсу… моего маленькаго… а онъ плакалъ… Я слышала, какъ онъ плакалъ… и какъ ушла… и всю ночь… и воротилась я, потому что онъ плакалъ.
"Она пріостановилась, потомъ заговорила быстро, громче, и какъ бы защищаясь:
" — Вѣдь я думала — можетъ, онъ не умретъ… можетъ, его найдетъ тамъ кто нибудь. Я не убивала его — я его сама не убивала. Я только положила его и прикрыла, а какъ пришла назадъ — его ужь не было… Это оттого, что я была въ такомъ горѣ, Дина… я не знала, куда идти… хотѣла сначала сама себя убить, да не могла. Ахъ, я хотѣла въ рѣкѣ утопиться, да не могла. Я пошла въ Виндзоръ — убѣжала оттуда прочь — вы слышали? Я пошла къ нему: можетъ, онъ пріютитъ меня: а онъ уѣхалъ; тутъ ужь я и не знала, что мнѣ дѣлать. Домой идти я не смѣла — я бы этого не перенесла. Я бы не могла взглянуть ни на кого; надо мной бы насмѣхаться стали. Иногда я объ васъ вспоминала — думала, пойду къ вамъ — вы меня не прогоните, не станете меня позорить: я думала, все вамъ скажу. Только тогда узнали бы вѣдь и другіе, а мнѣ бы этого не снести. Больше оттого я и въ Стонитонъ пришла, что объ васъ думала; да кромѣ того боялась, придется какъ нищей мнѣ ходитъ — у меня ничего не было: а порой мнѣ такъ было, что надо будто скорѣе воротиться на ферму. Ахъ, ужасно это было, Дина… такая была я несчастная… Я думала, лучше бы мнѣ никогда на свѣтъ не родиться. Такъ бы не глядѣла я на поля зеленыя — возненавидѣла я ихъ въ моемъ горѣ.
"Опять пріумолкла Гетти, словно память прошлаго останавливала ея слова.
" — Пришла я въ Стонитонъ, и такъ-то мнѣ страшно стало въ ту ночь, что я такъ близко отъ дому. Тутъ и родился у меня маленькій, а я и не ждала еще этого; и пришло мнѣ на мысль, что мнѣ бы отдѣлаться отъ него да и идти домой. Вдругъ это мнѣ на мысль пришло, какъ лежала я въ постели, и все-то не выходитъ, все-то не выходитъ изъ головы… Такъ мнѣ захотѣлось домой… Мочи моей не было одной оставаться; милостыню бы просить пришлось. Словно отъ этихъ мыслей и сила у меня явилась, и рѣшилась я встать и одѣться. Чувствовала я, что надо это сдѣлать… и сама не знаю, отчего… Я думала, сыщу прудъ, если можно, такой, какъ вотъ тотъ, что на краю поля, въ кустахъ. А какъ ушла женщина-то, мнѣ казалось, силы у меня много на что угодно… Думала я, скачаю съ плечъ все свое горе, да и домой, и никто ни про что не узнаетъ. Надѣла я шляпку свою и шаль, и вышла на темную улицу, а маленькаго подъ платьемъ спрятала; и шла я твердо, и много прошла; тутъ въ улицѣ былъ трактиръ и я зашла выпить тепленькаго да взять кусокъ хлѣба. И пошла дальше, дальше, ногъ я подъ собой не слышала. Тутъ свѣтлѣе стало — мѣсяцъ взошелъ… Ахъ, Дина! страхъ меня взялъ, какъ онъ изъ облаковъ выглянулъ на меня — никогда онъ такъ не глядѣлъ. Я свернула съ дороги въ поле, чтобы кто со мной не встрѣтился — мѣсяцъ-то мнѣ прямо въ лицо свѣтилъ. Подошла я къ стогу сѣна и думаю — тутъ и тепло мнѣ будетъ, и пролежу всю ночь. Въ стогѣ этакая ямка была; какъ въ постели можно было лечь; и легла я, и маленькому около меня тепло было; и заснула я, и проспала видно долго, потому что, какъ проснулась, было ужь утро, только не совсѣмъ еще разсвѣтало; маленькій мой кричать сталъ. Неподалеку увидала я лѣсъ… И подумала я, нѣтъ ли тамъ оврага какого, или ручья… Такъ еще рано было; я думала, оставлю тамъ ребенка и далеко успѣю уйдти, покамѣстъ люди подымутся. И стала я думать, отправлюсь домой — найму телегу и поѣду домой и скажу, что мѣста искала себѣ, да не могла найти. Такъ мнѣ этого хотѣлось, Дина — такъ хотѣлось домой. Я ужь и не помню, что я объ маленькомъ-то думала. Мнѣ кажется, ненавидѣла я его — словно тяжкая ноша какая былъ онъ мнѣ; а тутъ онъ заплакалъ опять, сердце у меня надорвалось; не смѣла я взглянуть на ручки его маленькія, на личико. А все же пошла я въ лѣсъ, и по лѣсу ходила; только воды тамъ не было…
"Гетти вздрогнула. Она молчала нѣсколько минутъ, и потомъ продолжала ужь шопотомъ:
" — Пришла я къ мѣсту, гдѣ лежали кучи щепокъ и дерну, и сѣла тутъ на пень и стала думать, что мнѣ дѣлать. И вдругъ я увидѣла, подъ орѣшникомъ ямка, словно маленькая могилка. Точно молніей меня освѣтило… положу, думаю, тутъ маленькаго, и покрою его травой и щепками. Иначе я не когда его убить. И въ одну минуту я это сдѣлала; а онъ такъ кричалъ, Дина — я не могла совсѣмъ его закрыть — я думала, можетъ, кто нибудь придетъ и возьметъ его, и онъ не умретъ. И побѣжала я изъ лѣсу безъ оглядки, а все слышу, кричитъ онъ; вышла въ поле, тутъ у меня силъ не стало — не могла я идти. Присѣла я къ стогу — жду, не придетъ ли кто: голодъ меня томилъ, а остался у меня только кусочекъ хлѣба; но не могла я у идти. Ждала я такъ — часъ, другой; прошелъ работникъ — въ балахонѣ, и такъ на меня посмотрѣлъ, что я испугалась. Встала я поскорѣе и пошла. Я думала, пойдетъ онъ въ лѣсъ и, можетъ, найдетъ моего маленькаго. И пошла я прямо все, прямо, и пришла въ деревню, далеко-таки отъ лѣсу; очень мнѣ было тяжело — и устала я, и проголодалась. Достала я тутъ себѣ поѣсть, купила булку. Только страшно мнѣ было оставаться тутъ. Все мнѣ слышалось, маленькій мой кричитъ; все думалось, и другіе слышатъ — и ушла я. Только такъ я устала; а ужъ опять смеркалось. Была тутъ у дороги рига — далеко отъ жилья — вотъ какъ у насъ; зайду, думаю, спрячусь тутъ подъ сѣномъ и соломой, авось никто не придетъ. Вошла я; наполовину завалено было тутъ вязанками соломы, и сѣномъ тоже. Сдѣлала я себѣ постелю, какъ можно подальше, чтобы никто меня не нашелъ; и такъ я была истомлена, такъ слаба и такъ мнѣ спать хотѣ лось… Только все мнѣ слышалось, маленькій кричитъ, и не могла я заснуть; все мерещился человѣкъ этотъ, что посмотрѣлъ-то такъ на меня… Только все же видно я подъ конецъ заснула, и долго ли спала, не знаю; какъ я встала и вышла изъ риги — не то ночь была, не то утро. Только это было утро — свѣтлѣть стало, и я пошла той дорогой, откуда пришла. Мочи мнѣ не было, Дина; все слышу, маленькій кричитъ — оттого и пошла: и стало мнѣ вдругъ такъ страшно — до смерти страшно. Я думала, человѣкъ этотъ въ балахонѣ видѣлъ меня и знаетъ, что я положила тамъ маленькаго. И шла я это всего этого. Я перестала и думать — идти домой, — я и забыла объ этомъ. Ничего я не видала, кромѣ этого мѣста въ лѣсу, гдѣ я схоронила дитя… Я его и теперь вижу. Дина! неужто я всегда его видѣть буду?
"Гетти прижалась къ Динѣ и опять задрожала. Только послѣ долгаго молчанія заговорила она снова
" — Я никого не встрѣтила, потому что очень рано было, и пошла въ лѣсъ… Я знала дорогу къ тому мѣсту… къ мѣсту подъ орѣшникомъ: и слышала я съ каждымъ шагомъ все больше крикъ его… Я думала, онъ живъ… Не знаю, боялась ли я этого, рада ли была… Не знаю, что я чувствовала. Знаю только, что я ужь въ лѣсу была, и все слышала, плачетъ онъ… Не знаю, что я чувствовала, покамѣстъ не увидала, что маленькаго ужь нѣтъ. Когда я положила его тамъ, мнѣ хотѣлось, чтобы кто нибудь нашелъ его и чтобы онъ не умеръ; а какъ увидала я, что его нѣтъ, словно окаменѣла я отъ страха. Я ужь и не думала идти — слабость на меня такая напала. Я знала, не смочь ужь мнѣ убѣжать, и всякій, кто бы ни увидалъ меня, узналъ бы про маленькаго. Сердце у меня словно каменное стало: не могла ужь я мы думать ни о чемъ, ни желать ничего; казалось, такъ и останусь я тутъ цѣлый вѣкъ, и никакой перемѣны ужь не будетъ больше. Но они пришли и взяли меня.
"Гетти замолкла, но опять стала дрожатъ, словно не все еще высказала; и Дина молчала, потому что сердце ея было такъ переполнено, что слезы предупредили бы слова. Наконецъ Гетти проговорила съ рыданіями:
" — Дина! какъ вы думаете, избавитъ ли меня Богъ, чтобы я этого крика не слыхала и не видала этого мѣста въ лѣсу, послѣ того, какъ я все вамъ разсказала?
« — Будемъ молиться, несчастная: встанемъ на колѣни и помолимся Богу милосердому.»
Мы побоялись бы дѣлать такія длинныя выписки, еслибъ не были убѣждены, что онѣ будутъ прочтены съ удовольствіемъ и познакомятъ съ превосходнымъ романомъ Эліота лучше, чѣмъ всѣ наши разсужденія о немъ.
О судьбѣ Адама остается досказать намъ немного.
Ребенка Гетти нашли мертвымъ, ее обвинили и приговорили къ смерти, но приговоръ былъ смягченъ депортаціей. На глубокую и сильную натуру Адама событіе это произвело глубокое и сильное дѣйствіе. Да и могло ли это быть иначе? Онъ такъ любилъ Гетти. Но горе, бывшее бы сокрушительнымъ для болѣе слабой души, было благотворно для Адама. Въ этомъ-то и великое значеніе несчастій и скорбей въ нашей жизни. Мы выходимъ изъ нихъ очищенными и просвѣтленными. Намъ нѣтъ уже возврата «къ прежнимъ слѣпымъ страстямъ, къ самоувѣренному порицанію, къ прежнему легкому взгляду на человѣческія страданія, къ прежнему легкомысленному суду надъ подточенной въ корню жизнью ближняго…» Кротость и снисходительность стали замѣтными чертами въ характерѣ Адама. Въ заботахъ его о матери, въ дружелюбной ласкѣ къ брату Сету проявлялась небывалая до тѣхъ поръ нѣжность. На семьѣ, на домѣ хотѣлъ онъ сосредоточить всю теплоту своего сердца; вмѣстѣ съ потерею Гетти, казалось ему, утратилась въ немъ и способность любить еще разъ въ жизни съ тою же страстью, съ тѣмъ же пыломъ. И дѣйствительно, такая жгучая, такая страстная любовь, какою мы любимъ въ первый разъ, не повторяется. Но неужто это кроткое, смягченное и расширенное горемъ сердце становится вовсе неспособнымъ къ любви, и обрекаетъ лишь на жизнь въ прошедшемъ, въ воспоминаніи о минувшихъ радостяхъ, тревогахъ и надеждахъ? Адамъ былъ еще полонъ жизни и энергіи, и послѣ первой тревожной любви ему пришлось испытать и послѣднюю, свѣтлую и миротворную любовь. «Отчего это — спрашиваетъ историкъ Гейслопа — поэты говорили такъ много прекраснаго о нашей первой любви, и такъ мало останавливались на позднѣйшей нашей любви? Или первыя стихотворенія ихъ лучшія? или меньше достоинства въ произведеніяхъ той поры, когда мысль ихъ зрѣлѣе, опытность шире и чувства глубже? Въ звонкомъ, какъ флейта, голосѣ отрока есть особенная, весенняя прелесть; но музыка глубже и полнѣе въ голосѣ мужа». И авторъ «Адамъ Бида» не составляетъ исключенія изъ замѣченнаго имъ правила. На послѣдней любви своего героя онъ останавливается не такъ долго, какъ на первой. Нельзя не пожалѣть объ этомъ, хотя и немногія страницы, написанныя Эліотомъ о любви Адама къ Динѣ, блистательно восполняютъ замѣченный имъ пробѣлъ въ произведеніяхъ поэтовъ.
Адамъ всегда симпатизировалъ Динѣ, но сѣмена той прочной любви, которая озарила такимъ теплымъ и спокойнымъ свѣтомъ его зрѣлые годы, заронились въ сердце его вѣроятно въ тѣ минуты, когда онъ терялъ первое любимое существо. Дина явилась такимъ свѣтлымъ, такимъ кроткимъ и любящимъ ангеломъ въ тюрьму несчастной Гетти! Когда въ фермѣ пересталъ раздаваться легкій шагъ и мелодическій голосъ ея красавицы сестры, Дина рѣшилась замѣнить для дяди и тетки отсутствіе ея своими утѣшеніями и заботами по хозяйству. Здоровье Адамовой матери было плохо, и Дина заходила часто къ ней. И дома, и на фермѣ, Адамъ глядѣлъ на нее съ возрастающимъ благоговѣніемъ, хоть и не сознавалъ еще, что это чувство если не сама любовь, то по крайней мѣрѣ рѣшительный шагъ къ любви.
Что касается Дины, она уже любила Адама. Она старалась побороть въ себѣ это новое для нея чувство; но оно было выше ея силъ. Мать Адама первая замѣтила любовь ея къ нему, и сказала сыну о своихъ наблюденіяхъ. Тутъ-то любовь, до сихъ поръ какъ бы дремавшая въ сердцѣ Адама, развернулась въ немъ въ полной силѣ. Онъ посватался къ Динѣ. Предложеніе это повергло дѣвушку въ бездну колебаній: она не знала, бороться ли ей съ желаніями своего сердца, отдаться ли имъ, она не умѣла рѣшить, что согласно съ ея долгомъ, что противно ея призванію свыше. «Съ самаго младенчества — говорила она Адаму — шла я инымъ путемъ; все мое спокойствіе, всѣ мои радости были въ томъ, что у меня нѣтъ своей собственной жизни, своихъ желаній, своихъ нуждъ, что я живу лишь въ Богѣ и въ тѣхъ изъ его созданій, скорби и радости которыхъ Онъ далъ мнѣ уразумѣть».
Дина рѣшилась разстаться на время съ Адамомъ, чтобы испытать себя и узнать волю Божію, и ушла въ Снофильдъ, Тамъ она молилась и просила указаній у Провидѣнія.
Адамъ не выдержалъ долгой разлуки и отправился самъ въ Снофильдъ узнать рѣшеніе Дины. Они встрѣтилась молча; Адамъ не спрашивалъ ничего, и Дина первая заговорила съ нимъ.
" — Адамъ, промолвила она: — это воля Божія. Душа моя такъ свявана съ вашей, что безъ васъ я живу лишь половинною жизнью. И въ эту минуту, какъ вы со мной, какъ я чувствую, что сердца наши полны одинаковой любовью, во мнѣ много силы нести и творить волю Отца небеснаго, которой я не слѣдовала до сихъ поръ.
"Аданъ помолчалъ и взглянулъ въ ея открытые, любящіе глаза.
" — Мы уже не разлучимся больше, Дина, пока смерть не разлучитъ насъ.
«И они поцаловались въ глубокой радости.»
Повѣсть заключается гармоническимъ аккордомъ свадебнаго благовѣста.
Въ эпилогѣ мы видимъ черезъ нѣсколько лѣтъ добраго, кроткаго, пассивнаго Сета ласковымъ пѣстуномъ дѣтей брата и бывшей его возлюбленной.
III.
правитьВъ изложеніи нашемъ, разумѣется, нечего искать полноты. Мы могли передать только нѣкоторыя черты главныхъ характеровъ «Адама Бида». Со второстепенными лицами, которыя, какъ мы уже упоминали, не уступаютъ главнымъ по художественной отдѣлкѣ, надо познакомиться изъ самаго романа, такъ же какъ со всею ихъ обстановкой, въ рисовкѣ которой Эліотъ является соперникомъ лучшихъ мастеровъ фламандской школы. Изумительная простота и этихъ подробностей и всего цѣлаго дѣйствуютъ на читателя сильнѣе всякихъ coups de théâtre и яркихъ красокъ. Единственнымъ недостаткомъ книги мы считаемъ единственную уступку Эліота старой рутинѣ романовъ, эффектное явленіе всадника (именно Артура), съ приказомъ объ отмѣнѣ казни въ рукѣ, въ ту самую минуту, какъ Гетти идетъ на эшафотъ. Эта сцена занимаетъ всего двѣ странички — немного для трехъ толстыхъ томовъ. Но читатель такъ избалованъ съ самаго начала романа безъискуственвостью и естественностію разсказа, что ему кажется чуть не непростительною по изысканности сцена, какими кипятъ почти всѣ романы Диккенса, не роняя ихъ цѣны.
Кромѣ этихъ двухъ страничекъ, по нашему мнѣнію, не за что болѣе упрекнуть Эліота въ его романѣ. Нѣкоторые упрекаютъ его, зачѣмъ онъ не разсказалъ подробно дальнѣйшей судьбы Гетти въ изгнаніи и ея смерти. Но именно въ этомъ опущеніи видѣнъ, какъ намъ кажется, глубоко-художническій тактъ романиста. Эта неизвѣстность усиливаетъ въ насъ симпатію къ бѣдной Гетти. А именно вся книга Эліота написана какъ будто съ цѣлью заставить насъ, какъ говоритъ «Times», думать лучше о "бѣдной падшей природѣ человѣка ".
Говоримъ; какъ будто; потому что вѣроятно Эліотъ не ставилъ себѣ ни этой, ни вообще какой бы то ни было дидактической цѣли. Онъ взялъ изъ всей массы человѣчества нѣсколько лицъ, къ которымъ влекла его симпатія, и постарался анализировать ихъ жизнь, не заботясь о томъ, какія примѣненія можно сдѣлать изъ его анализа. Такъ наука, изслѣдуя законы и факты природы, не хлопочетъ о томъ, что можно извлечь полезнаго для насущныхъ потребностей человѣка изъ этихъ законовъ и фактовъ. И только съ такимъ повидимому безполезнымъ, лишь изъ празднаго любопытства происшедшимъ направленіемъ, наука и искусство творятъ великое для блага человѣка. Эта безполезность есть безкорыстіе, это праздное любопытство — святое стремленіе къ познанію. Приступать къ наукѣ и къ искусству съ заданными себѣ заранѣе результатами — доказательство узости нашей натуры. Паръ открытъ не вслѣдствіе желанія изобрѣсть новый, болѣе удобный и выгодный двигатель; Джонъ Франклинъ ѣхалъ къ полюсу не съ цѣлью завести торгъ тамошнимъ льдомъ. До сихъ поръ сплошь смѣшиваютъ науку съ ея примѣненіями; сплошь требуютъ отъ искусства такой же пользы, какъ отъ поваренной книги. Это все равно, что негодовать, зачѣмъ Кювье занимался ни къ чему непримѣнимой сравнительной анатоміей, а не изобрѣлъ парафиновыхъ свѣчь, зачѣмъ Шекспиръ писалъ свои вѣчныя драмы, а не однодневные памфлеты. Искусство — слово очень неопредѣленное и далеко невыражающее понятія, которое должно бы выражать. Судя по этому слову, это что-то противоположное наукѣ. А между тѣмъ это та же наука (мы говоримъ объ искусствѣ слова) — наука о человѣкѣ, полная гипотезъ, если хотите, но полная и глубокихъ проникновеній въ человѣческую природу — наука тѣмъ болѣе высокая и трудная, что предметъ ея изслѣдованій не поддается осязательному анализу. Еслибъ мы сняли всѣ чары таинственности съ природы, еслибъ опредѣлили дѣятельность каждаго нерва въ нашемъ мозгу и всѣ ихъ взаимныя отношенія и вліянія, то и тогда могли ли бъ мы разгадать мысли и чувства лэди Макбетъ безъ проницательнаго взгляда Шекспира? Одно такое лицо, представленное во всей его жизненной полнотѣ художникомъ, стоитъ всѣхъ нашихъ психологическихъ трактатовъ.
Слова Гамлета о драматическомъ искусствѣ (whose end, both at the first, and now, was, and is, to hold, as were, the mirror up to nature: to show virtue her own feature, scorn her own image, and the very age and body of the time, his form and pressure) заключаютъ въ себѣ опредѣленіе и поэзіи вообще. Художникъ, разумѣется, долженъ быть прежде всего сыномъ своего времени, то есть стоять нравственно въ уровень со всѣмъ, чего достигло въ это время человѣчество въ своемъ развитіи; но дѣлать его слугою исключительно этого времени, значитъ ограничивать его кругозоръ, не позволять ему смотрѣть дальше преходящихъ нуждъ и измѣнчивыхъ стремленій.
Эліотъ своимъ романомъ отвѣчаетъ вполнѣ высказаннымъ нами требованіямъ. Философія, выведенная изъ «Адама Бида» рецензентомъ «Times’а», обличаетъ въ новомъ романистѣ человѣка и современнаго, и способнаго нравственно питать послѣдующія поколѣнія. Если вы вздумаете немедленно прилагать къ дѣлу его нравственные принципы, вы найдете, пожалуй, ихъ преждевременными для того хаотическаго состоянія общества, въ какомъ мы живемъ, но уже никакъ не покажутся они вамъ узкими. Узко и печально наше время, въ которомъ слова: терпимость и примиреніе, считаются прекрасными и благородными, но непримѣнимыми словами. И вѣроятно долго еще человѣчеству ждать поры, когда оно напишетъ эти слова на своемъ знамени, взамѣнъ словъ: вражда и борьба; когда «суровый отпоръ» уступитъ «пламенному натиску».