Джесс (Хаггард)

Джесс
автор Генри Райдер Хаггард, пер. К. Я. Бутковского

Оригинал: английский, опубл.: 1887. — Перевод опубл.: 1896. Источник: az.lib.ru • Под небом Африки. Роман из жизни англичан в Трансваале.
(Jess)

Генри Райдер Хаггард

Джесс

Глава I

Происшествие

Был жаркий день, необычный даже для такой страны, как Трансвааль, несмотря на то что лето уже перевалило на вторую половину и наступил период гроз, длившийся обычно от одной до двух недель. Под жгучим дыханием полуденного ветра, ежедневно веющего в течение нескольких часов, уже поникли длинные воронкообразные чашечки сочных голубых лилий. Трава по обеим сторонам дороги была покрыта толстым слоем красноватой пыли. Но вот зной начал понемногу спадать, так как солнце уже клонилось к закату, и лишь внезапные порывы ветра изредка вздымали облака пыли, иногда вышиной до пятидесяти футов, некоторое время еще висевшие в воздухе и затем расплывавшиеся по земле.

По дороге на недалеком расстоянии от одного из подобных песчаных водоворотов ехал всадник. Он казался утомленным и был с ног до головы покрыт пылью. Лошадь под ним выглядела еще более измученной. Знойный ветер выжег все их кости, как говорят кафры [кафры (от арабского каффир — неверный) — устаревшее наименование юго-восточных африканских народов], что было вовсе не удивительно, если принять во внимание, что они путешествовали без отдыха уже целых четыре часа. Вдруг столб пыли, крутившийся впереди, внезапно замер и начал понемногу оседать. Всадник приостановил лошадь и задумчиво наблюдал за этим явлением.

— В точности как наша жизнь, — произнес он, обращаясь к лошади, — неизвестно откуда возникает и неизвестно зачем. Образует горсть праха, называемого человеком, и затем бесследно исчезает в облаке пыли.

Говоривший, видный тридцатилетний мужчина с красивыми голубыми глазами и рыжеватой бородкой, рассмеялся над только что высказанной им мыслью и стегнул кнутом измученную лошаденку.

— Ну, ну, — продолжал он, — пошевеливайся, иначе мы никогда не доберемся до старика Крофта. Однако, кажется, следует свернуть в эту сторону. — И он указал кнутом в направлении узкой тропинки, в конце которой на расстоянии четырех миль виднелся одинокий холм с плоской вершиной, — Старый бур упоминал про второй поворот, — рассуждал он вслух, — но, вероятно, он лгал. Я слышал, что некоторые из них любят посмеяться над нами, англичанами, заставив прокатиться несколько лишних миль. Посмотрим. Мне говорили, что жилище Крофта находится у подножья горы с плоской вершиной на расстоянии получаса езды от большой дороги. Но вот же эта гора.

С этими словами он пустил усталую лошадь иноходью, весьма обычной для южноафриканских лошадей.

«Странная штука жизнь, — рассуждал капитан Джон Нил (именно так звали всадника), по мере того как лошадь медленно шла вперед, — вот я, например, в тридцать четыре года должен сызнова начинать карьеру в качестве компаньона трансваальского фермера. Нечего сказать, приятная перспектива для офицера, четырнадцать лет прослужившего в британской армии! Видно, чему быть, того не миновать».

Рассуждения эти были внезапно прерваны весьма странным происшествием. На расстоянии четырех или пяти сотен ярдов навстречу Джону Нилу бешено неслась верхом какая-то девушка, а за нею с распростертыми крыльями и вытянутой шеей гнался страус. Хотя лошадь находилась пока на приличном расстоянии от птицы, она, конечно, не могла соперничать с одним из самых быстрых на свете существ. Прошло пять секунд, и Джон Нил невольно закрыл глаза, когда увидел, что страус бросился на жертву всей своей тяжестью.

К счастью, удар пришелся по спине лошади, которая туг же и свалилась. Девушка выскочила из седла и поднялась на ноги лицом к страусу, который тут же набросился на нее. Но, прежде чем ему удалось нанести ей удар, девушка приникла лицом к земле. В одно мгновение страус прыгнул на свою жертву и принялся бить ее ногами и давить. В это время на выручку подоспел Джон Нил. Завидев его, страус оставил девушку в покое и начал кружиться около нового врага с тем сосредоточенным видом, с каким эти птицы готовятся к битве. Капитан Нил совсем не знал повадок и свойств этих пернатых, и его лошадь, по-видимому, также была с ними незнакома — она проявляла горячее желание поскорее покинуть поле сражения. Джон Нил и сам с удовольствием последовал бы ее примеру, но он был рыцарь в душе и не мог покинуть в опасности даму. Поэтому, не находя возможности справиться с лошадью, капитан соскочил с седла и с одним кнутом в руке бросился на врага. Несколько мгновений птица стояла в неподвижности, затем распустила крылья и устремилась на него. Нил сумел отпрянуть в сторону, и птица пронеслась мимо, но прежде, нежели ему удалось оглянуться, он получил сильный удар в спину, сваливший его с ног. Едва Джон Нил поднялся на ноги, как страус снова кинулся на него. Но в это время англичанину удалось захлестнуть кнутом шею птицы. Воспользовавшись ловким ударом, он вцепился обеими руками в крыло страуса. Затем оба стали кружиться, сначала медленно, потом быстрее и под конец с такой головокружительной быстротой, что капитану Нилу показалось, будто время, пространство и земля, на которой он стоял, смешались в каком-то хаосе. Перед ним, подобно шпилю, возвышалась грациозная шея, внизу кружились стройные прямые ноги, и возле него колыхалась пышная масса нежных перьев, черных и белых…

Он упал навзничь, а страус, на которого это кружение, по-видимому, нисколько не подействовало, взгромоздился на него и принялся наносить ему удары. К счастью, страус был не в состоянии причинить сильный вред лежащему человеку. В противном случае Джону Нилу пришлось бы туго.

Прошло полминуты, в течение которых птица продолжала поражать поверженного врага, и капитан Нил уже начинал подумывать, не наступил ли конец его земному странствию. В это время он заметил пару нежных округлых рук, обхвативших ноги страуса, и услышал слова.

— Сверните ему шею, пока я держу ноги, иначе он убьет нас.

Эти слова заставили его встрепенуться. Между тем страус и девушка уже катались по земле. Джон Нил бросился вперед, схватил обеими руками противника за шею и принялся изо всех сил гнуть ее, пока она не переломилась. После этого птица сделала еще несколько конвульсивных прыжков и бездыханная упала наземь и замерла.

Совсем обессилев, Джон Нил опустился на землю и стал с любопытством оглядывать поле битвы. Страус застыл без движения, а подле него лежала девушка. Джону вдруг подумалось, не убита ли она, но так как он был слишком слаб, чтобы встать, то принялся смотреть на нее издали. Голова молодой особы покоилась на туловище убитой птицы, чьи перья образовали удобное ложе. Пристально разглядывая ее, он заметил, что она хороша собой, несмотря на некоторую бледность лица. У нее были густые брови, оттененные золотистыми волосами, круглый и весьма нежный подбородок и очень красивый рот. Цвет глаз он разобрать не мог, так как девушка лежала в обмороке. Следует прибавить, что она была молода — не более двадцати лет от роду — и прекрасно сложена. Когда он немного оправился, то подполз к ней, взял ее за руки и принялся отогревать их в своих ладонях. Руки были очень красивы, но потемнели от загара и тяжелой работы. Вскоре она пришла в себя, и он с удовольствием заметил, как хороши ее голубые глаза. Она приподнялась и рассмеялась.

— Какая я глупая! Упала в обморок.

— Этому нечего удивляться, — вежливо проговорил Джон Нил и поднял руку, чтобы снять шляпу, совершенно забыв, что она слетела с головы во время борьбы. — Надеюсь, вы не сильно ушиблись?

— Не знаю, — ответила она, — но я рада, что вы убили птицу. Она убежала с фермы три дня назад. В прошлом году она убила мальчика, и я тогда убеждала дядю застрелить ее, но он ни за что не соглашался, так как страус был необычайно красив.

— Позвольте вас спросить, — обратился к ней Джон Нил, — вы не мисс ли Крофт?

— Да, я одна из них, и знаете, я догадываюсь, с кем разговариваю: вы, должно быть, Джон Нил, которого ожидает дядя, чтобы помогать ему управлять фермой и ухаживать за страусами.

— Если все они такие, — воскликнул он, указывая на убитую птицу, — то я не думаю, что это занятие придется мне по душе.

Она рассмеялась, обнаружив при этом ровный ряд белоснежных зубов.

— О нет, этот составлял исключение. Но, капитан Нил, мне думается, вам будет у нас очень скучно. Здесь нет никого, кроме буров. Англичан вы не встретите ближе Ваккерструма.

— Вы забываете себя, — учтиво заметил он, с удовольствием смотря на стоявшую возле него девушку, которая и в самом деле была прелестна.

— Нет, — возразила она, — я еще девчонка и, кроме того, совсем глупенькая. Вот моя сестра Джесс, та воспитывалась в Капштадте [Капштадт — прежнее название Кейптауна], и она действительно умна. Положим, я тоже была в Капштадте, но немногому там научилась… Однако, капитан Нил, обе наши лошади исчезли. Моя, верно, убежала домой, и я полагаю, что и ваша ушла вслед за ней. Мне крайне интересно было бы знать, как мы доберемся до Муифонтейна, то есть «Прекрасного источника», как мы называем нашу ферму. В состоянии ли вы идти пешком?

— Не знаю, — признался он, — впрочем, попробую. Эта птица меня сильно ушибла. — С этими словами он привстал и снова опустился, вскрикнув от боли. Судя по всему, он растянул сухожилие на ноге и вообще чувствовал себя настолько разбитым, что едва мог пошевельнуться. — А как далеко надо идти? — осведомился он.

— Не больше мили. Мы увидим дом вот с этого холма. Посмотрите, мне ни за что не встать. Какая глупость с моей стороны — упасть в обморок! Но ведь он же меня почти задушил, — говоря так, она поднялась на ноги и немного протанцевала. — Честное слово, я отлично себя чувствую! Я подам вам руку, вот и все, если вы только ничего не имеете против.

— О, конечно, я ничего против этого не имею, — Он рассмеялся, после чего оба отправились под руку домой.

Глава II
О том, как сестры впервые прибыли в Муифонтейн

— Капитан Нил, — заговорила Бесси Крофт (таково было имя девушки), после того как они с большим трудом прошли около сотни ярдов, — вы не сочтете нескромным мой вопрос?

— Нет, нисколько.

— Что заставило вас приехать сюда и похоронить себя заживо?

— Зачем вы спрашиваете об этом?

— Затем, что я не думаю, чтобы вам здесь понравилось. Я сомневаюсь, — тихо прибавила она, — чтобы это было вполне подходящее место для английского джентльмена и офицера. Вы сами увидите, что обычаи буров невыносимы. Общества же вам не найти никакого, за исключением моего дяди и нас, двух сестер.

Джон Нил рассмеялся.

— Джентльмены в Англии теперь уже далеко не так разборчивы, мисс Крофт, в особенности когда дело идет о хлебе насущном. Взять, к примеру, хотя бы меня. Я четырнадцать лет прослужил в армии, и теперь мне тридцать четыре года. Конечно, раньше я имел возможность служить в полку благодаря помощи старухи тетки, дававшей мне по сто двадцать фунтов стерлингов в год. Шесть месяцев назад она умерла, оставив мне небольшое состояние, ибо весь ее доход заключался в пожизненной пенсии. По уплате всех долгов, налогов и пошлин мне осталось всего тысяча сто пятьдесят фунтов. Проценты с этой суммы составляют около пятидесяти фунтов, а с такими деньгами я не мог оставаться в полку. Вскоре после смерти тетки нас перевели сперва в Дурбан, а затем на родину. Поскольку я не имею средств, чтобы там служить, пришлось взять годичный отпуск с целью осмотреться и выяснить, не могу ли я заняться фермерством. Еще в Дурбане мне сообщили про вашего дядю, который желал найти компаньона с тысячей фунтов стерлингов, соглашаясь уступить ему третью часть доходов, потому что одному ему не под силу вести хозяйство. Таким образом между нами завязалась переписка, и я решился приехать сюда на несколько месяцев — попробовать, понравится ли мне новое занятие. И вот я здесь и, как видите, довольно кстати, так как мне удалось отвлечь от вас удары разъяренного страуса.

— Да, это правда, — отвечала она, улыбаясь. — Во всяком случае, вы встретили горячий прием. Думаю, вы не станете о нем сожалеть.

В это время они успели подняться на вершину холма и здесь заметили идущего навстречу кафра, который держал за поводья обеих лошадей. На расстоянии ста ярдов за ним следовала девушка.

— А, — воскликнула Бесси, — лошади пойманы, а вот и Джесс идет, чтобы узнать, в чем дело.

Между тем девушка, о которой шла речь, приблизилась к ним настолько, что Джону удалось ее рассмотреть. Она была невысока ростом и немного худа, с густыми вьющимися волосами темного цвета. Ее ни при каких условиях нельзя было назвать хорошенькой, в отличие от сестры. Она отличалась, однако, двумя особенностями: матовой бледностью лица и глубокими темными глазами, прелестнее которых он не видывал, а потому, несмотря ни на что, была чрезвычайно привлекательна. Прежде чем он успел заметить в ее облике еще какие-либо характерные черты, она поравнялась с ними.

— Ради Бога, расскажи, что случилось, Бесси, — обратилась она к сестре, мельком взглянув на ее спутника.

На этот вопрос Бесси ответила подробным изложением всего, что случилось, и лишь изредка обращалась к своему спутнику для подтверждения сказанного.

Между тем Джесс стояла молча и казалась совершенно спокойной. Капитана Нила поразило, что ее лицо сохраняло на удивление бесстрастное выражение даже во время рассказа о том, как страус бросился на сестру и едва ее не убил, а также о том, как они наконец одолели врага.

«Вот странно! — подумал он. — Какая удивительная девушка! Вряд ли у нее есть сердце». Но едва эта мысль промелькнула у него в уме, как девушка подняла глаза, и он заметил впечатление, произведенное на нее рассказом. Это впечатление отразилось в глазах. Насколько безжизненным оставалось ее лицо, настолько эти темные глаза светились жизнью и каким-то особенным выражением, придававшим им еще большую прелесть.

— Вы чрезвычайно удачно избежали опасности, но мне жаль птицу, — произнесла она наконец.

— Почему? — поинтересовался Джон.

— Потому что мы были большими друзьями. Лишь я одна умела с нею ладить.

— Да, — подтвердила Бесси, — этот страус бегал за ней, как щенок. Мне это всегда казалось крайне странным. Но пойдемте домой, нам надо спешить, так как уже смеркается. Мути, — обратилась она по-зулусски к кафру, — помоги капитану Нилу забраться в седло да смотри, чтобы оно не перевернулось, ведь подпруга могла ослабнуть.

Предупрежденный таким образом, Джон с помощью зулуса вскарабкался на лошадь. Бесси последовала его примеру, после чего все направились домой в уже наступившей темноте. Наконец Джон почувствовал, что едет вдоль по аллее высоких смолистых деревьев, а в следующую минуту услышал лай громадного пса и разглядел освещенные окна. Из дома послышалось громкое приветствие, и вслед за тем в дверях показалась фигура старика, некогда высокого роста, а теперь совсем сгорбленного под бременем лет и болезней. Его длинные седые волосы ниспадали до плеч, верхняя же часть головы была совершенно лысой. Черты лица, изрытого морщинами, отличались замечательной правильностью, а серые глаза, окаймленные густыми черными бровями, сохраняли ясное, как у сокола, выражение. Вместе с тем в них не было ничего неприятного, а общее впечатление получалось в высшей степени приветливое и добродушное. Одеяние старика состояло из платья простого покроя, высоких сапог и охотничьей шляпы с широкими полями, какие обычно носят буры. Такова была внешность старика Сайласа Крофта, одного из самых замечательных людей в Трансваале, в то время, когда с ним впервые встретился Джон Нил.

— Это вы, капитан Нил? — воскликнул старик. — Мне уже передавали, что вы едете. Ну что ж, в добрый час! Я очень рад вас видеть. Однако что же с вами случилось? — продолжал он, когда зулус Мути подбежал, чтобы помочь капитану слезть с седла.

— Случилось лишь то, господин Крофт, — отвечал Джон, — что ваш любимый страус чуть не убил меня и вашу племянницу, а я прикончил вашего любимца.

— И поделом мне, — заговорил старик, — пора мне было об этом подумать. Но слава Богу, милая Бесси, что ты счастливо избежала опасности, равно как и вы, капитан. А вы, ребята, возьмите с собой шотландскую повозку, пару волов и привезите птицу домой. Во всяком случае мы успеем снять с нее перья, прежде чем коршуны раздерут ее на части.

Переодевшись и немного приведя себя в порядок, Джон Нил отправился в залу, где на столе уже ждал ужин. При этом он заметил, что комната была убрана в европейском вкусе, а на полу лежали разостланные циновки из буковых ветвей. В углу помещалось фортепьяно, а рядом с ним стоял шкаф с сочинениями выдающихся писателей, составлявший, как предположил Джон, собственность самой Джесс.

Ужин прошел довольно оживленно, после чего мужчины закурили трубки, а девушки стали петь и музицировать. Тут капитана опять ждал сюрприз, так как после Бесси, полностью оправившейся от дневного приключения и довольно мило исполнившей одну или две вещицы, к инструменту подошла Джесс, до тех пор молча сидевшая в стороне. Она села за него неохотно, лишь уступая просьбам дяди, желавшего, чтобы капитан Нил непременно послушал ее пение. В конце концов она согласилась и, взяв несколько аккордов, запела голосом, подобного которому ему еще не доводилось слышать. Ее голос, несмотря на свою изумительную красоту, не мог быть назван поставленным, и, кроме того, песня исполнялась на немецком языке, отчего Джон Нил не понял ни слова. Впрочем, слова и не нуждались в переводе. Страсть, глубокая, затаенная, в которой просвечивала надежда, чувствовалась в каждой фразе, и в звуках песни слышалась любовь вечная, любовь до гроба. Могучий голос отдавался в сердце каждого слушателя и заставлял трепетать все фибры души, подобно струнам эоловой арфы. Голос звучал все выше и нежнее, вознося сердца слушателей высоко над миром, к преддверию рая, и вдруг замер, словно сраженный орел, сорвавшийся с небесной высоты.

Джон тяжело перевел дух и в волнении откинулся на спинку кресла, чувствуя себя совершенно очарованным как самим пением, так и резким переходом к наступившему затем покою. Он оглянулся и увидел, что Бесси смотрит на него с удивлением и некоторым удовольствием. Джесс все еще продолжала сидеть перед инструментом и едва касалась пальцами клавиш, над которыми склонилась ее кудрявая головка.

— Ну, капитан Нил, — обратился к нему старик, указывая на племянницу, — что вы скажете о моей пташке-певунье? Разве этого недостаточно для того, чтобы вырвать сердце из груди человека и лишить его рассудка?

— Ничего подобного до сих пор не слыхал, — признался Джон, — а между тем мне доводилось слышать многих певиц. Вот уж не думал встретить такой голос в Трансваале!

Джесс быстро обернулась, и он снова обратил внимание на то, что хотя ее глаза и блестели от волнения, но лицо по-прежнему оставалось бесстрастным.

— Я не вижу причины для того, чтобы вам смеяться надо мной, капитан Нил, — промолвила она и, пожелав ему спокойной ночи, быстро удалилась из комнаты.

Старик улыбнулся, вытряхнул пепел из трубки и лукаво подмигнул капитану, что, вероятно, должно было означать весьма многое, но что несколько успокоило гостя, который сидел молча и от удивления не знал, что сказать. Тогда поднялась Бесси и, тоже пожелав ему спокойной ночи, спросила со свойственной ей женской заботливостью, нравится ли ему отведенная для него комната и сколько нужно прислать байковых одеял, предупредив при этом, что в случае, если запах цветов, растущих около веранды, покажется ему слишком сильным, он должен затворить окно с правой стороны и открыть противоположное. Затем, кокетливо поклонившись ему еще раз, удалилась той плавной, грациозной и ровной походкой, видеть которую доставляет истинное наслаждение для молодого человека.

— Налейте себе стакан грога, капитан, — предложил старик, пододвигая к нему четырехгранную бутылку, — вам надо подкрепиться после сегодняшнего происшествия. Я, однако, еще не успел как следует поблагодарить вас за то, что вы спасли мою Бесси. Но я вам очень, очень благодарен. Должен вам сказать, что Бесси — моя любимица. Трудно найти на свете другую такую девушку. Красавица, стройна, как тростник, а какие глаза, какая талия! И при всем этом она не может быть названа светской девушкой. Зато она работает за троих, и на уме у нее никаких глупостей.

— Ваши племянницы, кажется, мало похожи друг на друга, — заметил Джон.

— Да, вы правы, — согласился старик, — вы никогда не поверите, что в их жилах течет одна и та же кровь. Во-первых, у них в возрасте три года разницы. Бесси моложе — ей только двадцать. Господи, как подумаешь, что уже двадцать лет прошло с тех пор, как она родилась! Их судьба тоже весьма занимательна.

— В самом деле?

— Да, — задумчиво продолжал старый Крофт, вытряхивая пепел из трубки и вновь набивая ее крупно нарезанным табаком, — я вам расскажу о ней, если хотите, тем более что вам предстоит жить с нами и вам не мешает знать эту историю. Я уверен, капитан Нил, что она останется между нами… Я родился в Англии и происхожу из хорошей семьи. Мой отец был священником. Средства его были невелики, и, когда мне минуло двадцать лет, он дал мне свое родительское благословение, тридцать золотых и билет до мыса Доброй Надежды. Я простился с ним, уехал в эту страну, и вот уже пятьдесят лет как я живу здесь, а вчера мне стукнуло семьдесят. Я вам когда-нибудь расскажу об этом поподробнее, а пока вернемся к моим девочкам. Двадцать лет спустя мой дорогой отец женился во второй раз на молодой девушке с богатым приданым, но стоявшей ниже его в обществе. У них родился сын, а вскоре отец умер. Я не имел известий о своем брате и узнал лишь стороной, что он вырос человеком сомнительной нравственности, женился, потом запил… Но вот однажды ночью, лет двенадцать назад, случилось нечто необыкновенное. Я сидел в этой комнате, вот в этом самом кресле, и курил трубку, прислушиваясь к звуку падающих капель дождя, ибо ночь была крайне ненастная, как вдруг мой старый пойнтер Бен залаял.

«Тихо, Бен! — крикнул я. — Это кафры!»

В это время послышалось слабое царапанье в дверь, а Бен вновь залаял. Я встал, отворил дверь и впустил в комнату двух маленьких девочек, закутанных в старые платки или что-то в этом роде. Затем я запер дверь, предварительно убедившись, что на дворе больше никого не осталось. С удивлением смотрел я на два маленьких существа, стоявшие передо мной. Они замерли на пороге, держась за руки, и, видимо, промокли до костей. Старшей на вид казалось лет одиннадцать, младшей — восемь. Обе молчали, но старшая сняла платок и шляпку с младшей — это была Бесси, и я увидел ее миловидное личико и золотистые волосы. Она держала пальчик во рту и смотрела на меня, и мне казалось, что все это происходит со мной во сне.

«Будьте так добры, — заговорила наконец старшая, — скажите, этот дом принадлежит мистеру Крофту из Южно-Африканской республики?» — «Да, милая барышня, это его дом, и страна эта называется Южно-Африканской республикой [Таково было официальное название бурской республики Трансвааль с 1856 по 1877 гг.], а вот перед вами и сам хозяин. А вы кто такие, дорогие мои?» — спросил я в свою очередь. — «Мы, сэр, ваши племянницы и приехали к вам из Англии». — «Что?» — вскрикнул я, чувствуя, что начинаю терять всякое соображение. — «О, сэр! — воскликнула малютка, умоляюще складывая мокрые ручонки. — Не прогоняйте нас. Бесси так промокла, окоченела и голодна, что не в состоянии идти дальше!»

При этих словах она заплакала, а младшая с испугу и из чувства солидарности последовала ее примеру.

Само собой разумеется, я позвал их ближе к камину, посадил к себе на колени и крикнул старуху Хебе, готовившую мне пищу. Затем мы их раздели, завернули в теплые одеяла, накормили бульоном и напоили вином, так что через каких-нибудь полчаса они совсем повеселели и уже не выглядели испуганными.

«А теперь, детки, — сказал я, — подойдите, поцелуйте меня и расскажите, как вы сюда попали».

И вот их история, как они мне ее рассказали, понятно, дополненная сведениями, почерпнутыми мной впоследствии. Мой брат женился на кроткой девушке из Норфолка и обращался с ней, как с собакой. Он пьянствовал, бил жену и детей, пока наконец несчастная женщина, слабая от рождения и к тому же больная от жестокого обращения с ней, не возымела мысли оставить страну и искать моего покровительства. Можете себе представить, в каком она была отчаянии. Она собрала кое-какие деньги, купила три билета второго класса до Дурбана и в один прекрасный день, когда муж ушел пьянствовать и играть в карты, отправилась на корабль, и, прежде чем он узнал что-либо о ней, она уже оказалась в открытом море. Но это было последнее ее усилие, которое окончательно подорвало ее и без того слабое здоровье. Не прошло и десяти дней, как она умерла и дети остались одни. Что они вытерпели, или, вернее, что вытерпела Джесс, так она уже все понимала, — ведает один Господь Бог! Скажу только, что она так никогда и не могла полностью оправиться после этого путешествия. Оно оставило печать на ее лице. Но что бы ни говорили люди, есть Бог на небе, который заботится о всех беспомощных. Бог принял несчастных, бесприютных и одиноких детей под свою защиту. Капитан корабля заботился о них как мог, и когда они наконец прибыли в Дурбан, то некоторые из пассажиров провели между собой подписку и наняли старого бура, ехавшего с женой по пути в Трансваале который взялся доставить детей по назначению. Бур и его жена в дороге хорошо обращались с ними, но не сделали ничего сверх оговоренного. При повороте с Ваккерструмской дороги, по которой вы ехали сегодня, они высадили детей, не имевших даже багажа, и сказали им, что если они пойдут прямо, то дойдут до жилища хеера [хеер — господин — африкаанс] Крофта. Это было около полудня, и бедные крошки были вынуждены тащиться вперед целых восемь часов, потому что дорога была тогда заметна еще меньше, чем теперь. Они брели наудачу и могли бы совсем заблудиться и погибнуть от сырости и холода, если бы случайно не заметили свет в окнах дома. Вот каким образом попали сюда мои племянницы, капитан Нил. С тех пор они постоянно со мной, за исключением тех двух лет, когда я посылал их учиться в Капштадт, и мне тогда было очень тяжело оставаться одному.

— А что случилось с их отцом? — спросил крайне заинтересованный рассказом Джон Нил. — Получали ли вы какие-нибудь известия о нем?

— Получал ли я известия об этом негодяе? — старик бешено сверкнул глазами. — Да, черт его побери, получал. Что бы вы думали? Мои крошки прожили со мной почти полтора года, и я успел горячо полюбить их, как вдруг в один прекрасный день, стоя за возводимой мною стеной крааля [крааль — здесь: загон для скота — зулу] и осматривая свои владения, я увидел подъезжавшего ко мне человека верхом на старой худой лошади. По мере того как он приближался, я думал, глядя на него: «Ты, брат, пьяница и большой плут, это сразу видно по твоей физиономии, а главное то, что я тебя где-то видел». Как видите, я еще не догадывался, что это был сын моего родного отца!

«Ваше имя Крофт?» — осведомился он. — «Да», — отвечал я. — «Мое тоже, — продолжал он с пьяной усмешкой, — я ваш брат». — «В самом деле? — я догадывался, что у него было зло на уме. — А позвольте вас спросить, зачем вы сюда пожаловали? Впрочем, я должен предупредить раз и навсегда, что хоть вы и мой брат, но вы — негодяй, а потому я не желаю иметь с вами никаких дел». — «Ага, вот вы как заговорили, — промолвил он, — ну хорошо же, я требую обратно детей. У них дома остался маленький братец — так как я снова женился, — который очень хочет с ними познакомиться, а потому будьте так добры передать их мне, чтобы я взял их с собой». — «Вы возьмете их с собой?» — воскликнул я, дрожа от страха и негодования. — «Да, возьму. Они мои по закону, и я вовсе не намерен воспитывать детей для того, чтобы доставлять вам удовольствие наслаждаться их обществом. Я советовался с юристами, и дело здесь пахнет уголовщиной», — при этих словах он злобно усмехнулся.

Я стоял, смотрел на этого человека и думал о том, как он дурно обращался с детьми и их несчастной матерью. Кровь вскипела во мне, я перескочил через стену, схватил его за ногу (десять лет назад я был еще очень силен) и сбросил с лошади. При падении он выронил кнут, которым я воспользовался, чтобы хорошенько его проучить. Великий Боже, как же он бесновался! Устав, я помог ему подняться на ноги. — «Ну, а теперь, — вскричал я, — убирайтесь подобру-поздорову, а если вы еще раз вернетесь, я велю кафрам проводить вас палками до территории Наталя. Здесь Южно-Африканская республика, и нам мало дела до ваших законов». — «Хорошо, — проскрежетал он сквозь зубы, — вы мне ответите за это. Я вытребую детей назад и ради вас превращу их жизнь в ад, и помните мое слово: закон будет на моей стороне».

Он удалился с бранью и проклятиями, и я бросил ему вслед его кнут. Таково было мое первое и последнее свидание с братом.

— Что же с ним случилось потом? — спросил Джон Нил.

— Я вам сейчас расскажу, и вы еще раз убедитесь, что есть на небе Бог, Который недремлющим оком следит за подобными людьми. В ту же самую ночь он отправился в Ньюкасл, зашел в кабак и принялся пить, браня меня все время, пока наконец хозяин заведения не велел слугам вышвырнуть его вон. Кафры очень грубы, особенно когда имеют дело с пьяным белым человеком, а он вдобавок начал драться. Во время борьбы у него из горла хлынула кровь, он свалился на пол и через несколько минут скончался. Вот вам история двух моих девочек, капитан Нил, а теперь я иду спать. Завтра мы с вами осмотрим ферму и поговорим о делах. А пока — спокойной вам ночи, капитан!

Глава III
Мистер Фрэнк Мюллер

Джон Нил проснулся на другой день рано утром, чувствуя себя совершенно разбитым. Однако он кое-как оделся, при помощи палки растворил ставни окна, выходившего на веранду, и стал любоваться открывшейся перед ним картиной.

Местность действительно была чрезвычайно живописна.

Позади дома возвышался наподобие амфитеатра ряд отвесных скал, как бы охватывавших обширную площадь, в центре которой стояли строения.

Жилой дом был выстроен из бурого камня и имел соломенную крышу, все же хозяйственные строения щеголяли крышами из оцинкованного железа, ослепительно сверкавшего от ярких лучей утреннего солнца. Перед домом тянулась веранда, обвитая плющом и диким виноградом, а мимо нее проходила дорога, обсаженная с обеих сторон апельсинными деревьями, сплошь покрытыми цветами, а также зелеными и желтыми плодами. За апельсинными деревьями раскинулся тенистый фруктовый сад, огороженный стеной из грубо сложенных камней, а еще далее располагались краали для волов и страусов. Направо от дома помещались питомники для деревьев, а налево тянулись поля, которые орошались водой источника, пробивавшегося между скалами и давшего местечку название Муифонтейн.

Все это Джон Нил разглядел не сразу: в первую минуту он был просто ослеплен дикой и чудной панорамой, открывшейся перед его глазами и слева граничившей с цепью снеговых вершин Дракенсберга [Дракенсберг — Драконовы Горы, горная гряда в Натале], а спереди и справа сливавшейся на краю горизонта с тучными нивами Трансвааля.

Вид этой местности мог взволновать кровь и заставить сердце биться сильнее. С одной стороны — необъятная ширь полей, покрытых богатой растительностью, безоблачное, вечно голубое небо и утренний прохладный ветерок; с другой стороны — грозные вершины гор, покрытых вечными снегами, а надо всем этим блестящее южноафриканское солнце и как бы веяние Предвечного Духа, носящегося над землей и дающего жизнь своему творению.

Джон стоял и смотрел на чудную картину, мысленно сравнивая ее с возделанными полями, которые ему случалось видеть на своем веку, и невольно приходил к заключению, что как бы ни было желательно присутствие цивилизации, но едва ли люди в состоянии сделать краше естественную красоту природы. Его размышления внезапно были прерваны появлением Крофта, который, несмотря на свои годы, все еще выглядел довольно бодрым.

— Доброе утро, капитан Нил, — приветствовал его старик, — вы уже поднялись? Ну что ж, это хорошо. Значит, вы намерены всерьез заняться хозяйством. Да, чудный здесь вид и славный уголок! А ведь все это устроил я. Двадцать пять лет тому назад я проезжал мимо и обратил внимание это местечко. Видите вон там позади дома скалу? Я уснул под ней и проснулся на другой день с восходом солнца. Увидев замечательную красоту места, я сказал себе: «Да, брат, двадцать пять лет ты здесь странствуешь и всего насмотрелся, но лучше этого места еще не видел. Будь же благоразумен и остановись на нем». Так я и сделал. Я купил три тысячи моргенов [морген — единица измерения земельных площадей в ряде стран. Южноафриканский морген равен примерно 0,86 га] земли за десять фунтов стерлингов и ящик джина и принялся устраивать хозяйство. Да, каждый камень здесь положен моей рукой и каждое дерево выросло на моих глазах, а вы знаете, что это нелегко, особенно на чужой стороне! Как бы то ни было, а я один устроил свое гнездышко, и теперь мне тяжело с ним управляться; вот почему я стал искать помощника, о чем вам и сообщили в Дурбан. Я говорил, что мне нужен человек благородного происхождения. Денег мне, собственно говоря, не надо, я готов уступить третью часть за тысячу фунтов, лишь бы не иметь дела с бурами и белыми людьми низкого происхождения. Я довольно насмотрелся на буров и на их обычаи, и скажу вам, что лучшим днем моей жизни был тот, когда старик Шепстон [В апреле 1877 г. Теофил Шепстон, назначенный в Трансвааль чрезвычайным комиссаром британского правительства, аннексировал эту страну в пользу британской короны] поднял национальный флаг в Претории и я обрел право снова назваться англичанином. Боже мой! И ведь существуют же люди, которые считают себя подданными королевы — и желают быть гражданами республики. Капитан, я повторяю вам, что эти люди сумасшедшие! Во всяком случае теперь этот вопрос решен. Знаете, что им сказал сэр Гернет Уолсли [Гернет Уолсли — главнокомандующий английскими войсками в Натале] от имени королевы? Что эта страна будет принадлежать англичанам до тех пор, пока солнце не остановится на небе и пока воды Вааля не потекут вспять.

Нет, капитан Нил, я не стал бы уговаривать вас участвовать в хозяйстве, если бы не был уверен, что эта земля останется вечно под английским флагом. Но мы поговорим об этом в другой раз, теперь же идемте завтракать.

Поскольку Джон был еще слишком слаб, чтобы осматривать ферму, то Бесси после завтрака предложила ему помочь ей мыть страусовые перья. Операция эта производилась на траве позади группы апельсинных деревьев. Здесь помещалась обыкновенная кадка, наполовину наполненная горячей водой, и жестяная ванна с водой холодной. Страусовые перья, из которых многие были покрыты красной пылью, опускались сперва в кадку с горячей водой, причем на обязанности Джона Нила лежало натирать их мылом, после чего переходили в жестяную ванну, в которой Бесси выполаскивала их и затем раскладывала для просушки на солнце. Утро было великолепно, и Джон вскоре пришел к заключению, что на свете есть множество занятий, гораздо более неприятных, чем обмывание страусовых перьев подле хорошенькой девушки — а она несомненно была очень хорошенькой и представляла собой тип счастливой, дышащей здоровьем женщины, особенно когда сидела против него на низеньком стуле, засучив рукава и обнажив руки, которые сделали бы честь Вейере, смеясь и болтая все время, пока работала. Джон не был особенно увлекающимся человеком, он прошел огонь и воду — и не один раз обжегся, подобно многим людям. Тем не менее, смотря на молодую белокурую девушку, напоминавшую ему роскошный бутон еще не распустившейся розы, он невольно задавал себе вопрос, можно ли с ней жить под одной кровлей и оставаться равнодушным к ее прелестям. Затем он стал думать о Джесс и об удивительном контрасте между обеими сестрами.

— Где ваша сестра? — спросил он наконец.

— Джесс? Вероятно, ушла в Львиный Ров читать или рисует, — отвечала она, — в нашем маленьком хозяйстве я олицетворяю собой труд, а Джесс — ум. — С этими словами она повернула свою хорошенькую головку и продолжала. — Здесь, должно быть, кроется какая-нибудь ошибка, и на ее долю достался весь ум.

— Однако, — спокойно заметил Джон, глядя на нее, — я не думаю, чтобы вы имели причину чересчур жаловаться на судьбу.

Она немного покраснела, более от того выражения, с каким были произнесены слова, нежели от самих слов, и поспешила прибавить:

— Джесс самая умная, милая и добрая девушка в целом свете, и мне кажется, у нее лишь один недостаток: она слишком заботится обо мне. Я знаю, дядя уже говорил вам, каким образом мы приехали сюда, когда мне было всего восемь лет. Я отлично помню, как мы ночью заблудились в велде [велд — степь, саванна — африкаанс] во время дождя. Нам было очень холодно, и Джесс сняла с себя платок и накинула его на меня поверх моего собственного. С тех пор всякий раз повторяется та же история, и я, по ее мнению, всегда и во всем должна иметь первенство. Я мало общалась с людьми, но мне кажется, что не много найдется таких женщин, как Джесс. Она слишком умна для нашей глуши, ей бы следовало жить в Англии, быть писательницей и сделаться знаменитостью… Но только, — прибавила она задумчиво, — мне кажется, все ее рассказы были бы очень печальны.

Сказав это, Бесси вдруг замолчала и побледнела, причем связка вымытых перьев выпала из ее рук. Обернувшись по направлению ее взгляда, Джон заметил медленно подъехавшего верхом на прекрасной вороной лошади человека высокого роста в широкой шляпе.

— Кто это такой, мисс Крофт? — спросил он.

— Это человек, которого я ненавижу, — ответила она, слегка топнув ногой. — Имя его Фрэнк Мюллер, и он наполовину бур, наполовину англичанин. Он очень умен и страшно богат, и так как ему принадлежат все окрестные земли, то дядя должен быть с ним вежлив, хотя и недолюбливает его. Что ему, однако, нужно?

Всадник был уже недалеко и, по-видимому, вовсе не замечал присутствия разговаривавших. Джон уже начинал надеяться, что он проедет мимо, как вдруг легкое шуршание платья Бесси привлекло внимание Фрэнка Мюллера, и он обернулся. Он был высокого роста и замечательно красив собой; на вид ему казалось не более сорока лет; черты лица, хотя и выражали холодность, были весьма правильны; светло-голубые глаза и прекрасная золотистого цвета борода изобличали в нем истого англичанина. При этом он был слишком изящно одет, чтобы казаться буром и носил платье английского покроя и высокие охотничьи сапоги.

— Здравствуйте, мисс Бесси, — приветствовал он девушку по-английски, — вот вы где сидите с вашими пухленькими ручками! Я очень счастлив, что приехал вовремя, чтобы полюбоваться ими. Вы мне позволите помочь вам мыть страусовые перья? Только скажите мне слово, и я…

В это время он заметил Джона Нила, и присутствие незнакомца его несколько покоробило.

— Я разыскиваю своего черного быка. Не знаете ли вы, где он находится?

— Нет, минеер [минеер — господин — африкаанс] Мюллер, — холодно отвечала Бесси, — впрочем, вы можете спросить дядю, он там. — С этими словами она указала на крааль, находившийся на расстоянии полумили.

— Мистер Мюллер, — поправил он, нахмурив брови, — «минеер» говорят бурам, а мы все здесь англичане. Ну что ж, пусть мой бык подождет. С вашего позволения, я посижу около вас, пока дядюшка Крофт не вернется. — Сказав это, он без всяких церемоний соскочил с лошади и, закинув поводья вокруг ее шеи, как бы давая знак стоять смирно, подошел к Бесси и протянул руку. В это самое время Бесси опустила обе руки в ванну по локоть, и Джона, наблюдавшего за Происходившим, поразило то, что она сделала это с намерением не подавать руки докучливому посетителю.

— Как жаль, что мои руки мокры, — отвечала она, слегка кивнув головой. — Позвольте вас познакомить друг с другом. Минеер Фрэнк Мюллер — капитан Джон Нил, приехавший помогать дяде в ведении хозяйства.

Джон протянул руку, и Мюллер пожал ее.

— Капитан, — переспросил он, — флотский капитан?

— Нет, — возразил Джон, — армейский.

— А, роой батье [Роой батьес — красные мундиры, т. е. английские солдаты — африкаанс]. Ну, неудивительно, что вы принялись за фермерство после Зулусской войны [Речь идет об англо-зулусской войне 1879 г., в результате которой зулусы потеряли свою независимость].

— Я вас не понимаю, — холодно заметил Джон.

— О, не обижайтесь, капитан, не обижайтесь. Я только хотел сказать, что вы, роой батьес, не особенно отличились в этой войне. Я был в то время в Пайтом Юсом и кое-что видел. Зулусу стоили только показаться ночью, и ваши войска улепетывали, точно стадо быков перед львом. И даже не стреляли — впрочем, пожалуй, стреляли, но больше по облакам… Итак, вы сами видите, почему мне показалось, будто вы намерены меч перековать на орало, как говорится в Библии… Но пожалуйста, не принимайте в обидном значении моих слов.

В продолжении всей речи Джон Нил, почитавший себя англичанином до мозга костей и высоко ценивший репутацию британской армии, почти так же, как и свою собственную честь, кипел гневом, тем более что чувствовал долю правды в словах бура. У него было, однако, достаточно здравого смысла, чтобы сдержаться, хотя бы только внешне.

— Я не участвовал в Зулуской войне, минеер Мюллер, — заявил он.

В это время подъехал верхом старик Крофт, и разговор прервался. Фрэнк Мюллер остался обедать и засиделся до позднего вечера. По-видимому, потеря быка ничуть его не беспокоила. Он сидел возле Бесси, курил, пил джин с водой и очень оживленно говорил на английском языке, испещренном множеством голландских слов, которые Джон не понимал. В то же время он не спускал глаз с девушки, что Джону почему-то сильно не понравилось. Хотя это его не касалось и он лично был мало заинтересован во всем происходившем, тем не менее красавец-голландец казался ему глубоко антипатичным. Наконец он не выдержал и попросил Джесс пройтись с ним несколько шагов.

— Вам, по-видимому, не нравится этот господин? — спросила она, как только они вышли за калитку дома.

— Нет. А вам?

— Мне кажется, — после некоторой паузы ответила Джесс, — что это самый неприятный человек из всех виденных мною на свете и в то же время самый удивительный. — Сказав это, она замолчала и лишь изредка делала отрывистые замечания о цветах и деревьях.

Полчаса спустя при возвращении домой они заметили отъезжавшего из усадьбы Фрэнка Мюллера. У веранды стоял готтентот [готтентоты — одна из коренных народностей, живущих в Южной Африке] Яньи, державший перед тем лошадь бура. Он был небольшого роста, одет в лохмотья, и волосы его видом и цветом напоминали клочья черной шерсти. Относительно его возраста трудно было составить сколь-либо точное понятие. Ему равной степени можно было дать и двадцать пять и шестьдесят. Желтоватое лицо готтентота, освещенное лучами заходящего солнца, выражало непримиримую ненависть, и, стоя на улице, он шептал какие-то проклятия по-голландски, а также в знак бессильной злобы потрясал кулаком вслед удаляющемуся буру.

— Что это с ним? — спросил Джон.

Джесс рассмеялась.

— Яньи не больше моего не любит Фрэнка Мюллера, хотя и не знаю, по какой именно причине. Он мне о ней никогда не говорил.

Глава IV
Предложение

Вскоре Джон Нил оправился от полученных им ушибов настолько, что мог приняться за изучение фермерского хозяйства. Новое занятие не показалось ему скучным, в особенности под руководством такой прекрасной учительницы, как Бесси, отлично знавшей отрасли хозяйства. От природы одаренный энергичным характером, он настолько освоился с делом, что уже через шесть недель мог свободно рассуждать о достоинстве скота и страусов и о качестве трав. Раз в неделю Бесси устраивала ему нечто вроде экзамена; она давала ему также уроки голландского и зулусского языков, на которых прекрасно говорила. Из этого читатель может сделать вывод, что Джон Нил не испытывал недостатка в полезных и приятных занятиях. В то же время он сильно привязался и к старому Крофту. Старик, со своим благообразным, честным лицом, с огромным жизненным опытом, произвел на него сильное впечатление. До сих пор Нилу еще ни разу не доводилось встречать подобного человека. Чувство это, впрочем, было взаимное, так как Крофт также крепко привязался к молодому человеку.

— Видишь ли, моя милая, — объяснял он Бесси, — Джон Нил пока еще мало понимает в хозяйстве, но он научится, к тому же капитан — порядочный человек. Раз приходится иметь дело с кафрами, то надо это поручать человеку благородного происхождения. Белые же низкого происхождения никогда не в состоянии добиться чего-либо от кафра. Вот почему буры бьют и убивают их, тогда как капитан Нил отлично с ними справляется и без крутых мер. Я думаю, он сумеет повести наше хозяйство.

И Бесси всякий раз соглашалась с Крофтом.

Шестинедельный опыт дал блестящие результаты, договор был наконец заключен, и Джон Нил уплатил тысячу фунтов за третью часть доходов имения Муифонтейн.

Трудно допустить, чтобы молодой человек мог долгое время прожить под одной кровлей с красивой девушкой и остаться к ней равнодушным. Еще труднее предложить это, если молодые люди удалены от внешнего мира и постоянно находятся в обществе друг друга. Однако в их отношениях до сих пор не проявлялось ни малейшего признака любви. Джон Нил не был ветреным юношей и не мог потерять голову при виде первого встреченного хорошенького личика. Когда-то давно он и сам прошел через это блаженное состояние и не думал, что оно могло когда-нибудь повториться. С другой стороны, если Бесси и интересовала Нила, то в не меньшей степени занимала его и Джесс. Прожив в доме всего одну неделю, он пришел к заключению, что Джесс — самая странная девушка из всех встреченных им до сих пор и вместе с тем одна из наиболее привлекательных. Даже ее бесстрастное лицо придавало ей особый интерес — ибо кто на свете не желал разгадать секрета? Для него же Джесс представлялась загадкой. То, что она была умна и образована, он вскоре заметил из ее отрывистых замечаний; то, что она пела как ангел, он также прекрасно знал. Но какой был главный интерес в ее жизни, что в особенности занимало ее мысли — вот вопросы, над которыми он напрасно ломал себе голову. Очевидно, это было что-то такое, чего не встретишь у других женщин, и меньше всего — у беззаботной, пышущей здоровьем и красотой Бесси. Он настолько увлекся желанием разгадать эту тайну, что пользовался любым случаем побыть с нею и иногда, если позволяло время, провожать ее на прогулках. Во время этих прогулок она говорила о книгах, об Англии или о каких-нибудь отвлеченных предметах. О себе она не говорила ничего.

Скоро Джон заметил, что его общество ей было приятно, и даже наоборот, ей как будто чего-то не хватало, когда он не мог ей сопутствовать. Ему никогда и не приходила в голову мысль, какую радость должна была доставить такой девушке встреча с развитым человеком. Джон Нил не был поверхностно или односторонне образованным человеком. Он много читал, о многом передумал, даже кое о чем писал, и в нем Джесс нашла ум, который более или менее соответствовал ее собственному. Хотя он и не в состоянии был ее понять, зато она отлично его понимала, и даже (если бы он только знал) в сокровеннейших тайниках ее сердца уже зарождалось чувство, правда еще слабое, но которое, подобно первым лучам утреннего солнца, развеяло глубокий мрак в ее душе. Что если она полюбит этого человека и сумеет заставить полюбить себя? У большинства девушек мысль о любви связана с мыслью о замужестве и о той перемене в жизни, к которой они почему-то все так стремятся. Джесс думала вовсе не о том. С любовью она соединяла представление о том блаженстве, когда жизнь одного сливается с жизнью другого, о счастье найти человека, который ее понимает и которого она могла бы понимать, человека, способного развязать ей крылья. Она нашла наконец такого человека; он был выше других и лучше других и обладал светлым умом, то есть тем даром, который для нее самой был скорее несчастьем, нежели благословением, ибо возвышал ее над уровнем окружающего ее общества и тем самым исключал ее из среды этого общества. Ах, если только эта чистая любовь, о которой она столько читала, коснется него и нее, то, может быть, она еще найдет счастье на земле!

Странное дело, в подобных вещах опыт никогда не делает людей умнее. Такой человек, как Джон Нил, мог бы, кажется, догадаться, что нельзя шутить с огнем и что предметы, самые обычные на вид, оказываются самыми опасными. Он должен был знать, что постоянное общение с девушкой, в особенности с такими выразительными глазами, как у Джесс, могло быть опасным для него, не говоря уже о ней самой. Пора ему было понять, что ежедневный обмен мыслями, участие в ее занятиях, чтение стихов, которых она никогда никому не показывала, наконец, удовольствие, ощущаемое им при произнесении ее имени, — все это не могло не произвести на нее впечатления. А между тем он нисколько об этом не заботился и не думал, что его действия способны принести какой-то вред.

Что касается Бесси, то она искренне радовалась, что сестра нашла человека, с которым могла по душе поговорить и который в состоянии ее понять. Ей никогда не приходило в голову, что Джесс могла влюбиться, от нее этого можно было ожидать меньше всего; точно так же она не задумывалась и о последствиях, которые это сближение могло иметь для Джона. Он пока представлял для нее мало интереса.

Дела шли довольно спокойно для всех лиц, замешанных в этой драме, до того дня, когда на ясном небе вдруг появились грозовые тучи. Однажды после обеда Джон задумал отправиться на охоту и отдал приказание Яньи оседлать лошадь. Он стоял на веранде рядом с Бесси, выглядевшей как-то особенно привлекательно в своем белом платье. В это время вдали показался Фрэнк Мюллер верхом на статном вороном коне.

— Ну вот, — произнес Джон, обращаясь к Бесси, — и друг ваш к вам подъезжает.

— Да, да, — отвечала Бесси, слегка топнув ногой, и затем, быстро обернувшись, спросила: — Почему вы называете его моим другом?

— Я думаю, он сам считает себя таким, если судить по его частым визитам, — ответил Джон, пожав плечами, — во всяком случае он не состоит в числе моих друзей, а посему я удаляюсь. До свидания. Надеюсь, вы не будете скучать.

— Вы злы, — тихо промолвила она и повернулась к нему спиной. Едва он скрылся из виду, как подъехал Фрэнк Мюллер.

— Как поживаете, мисс Бесси? — осведомился он, соскакивая с лошади с ловкостью человека, всю жизнь привыкшего ездить верхом. — Куда это исчез роой батье?

— Капитан Нил отправился на охоту, — холодно ответила она.

— Тем лучше для вас и для меня, мисс Бесси! Мы можем спокойно побеседовать. Где же эта черная обезьяна Яньи? Ага, вот он. Возьми же мою лошадь, дьявол, и смотри хорошенько за ней, а то я выверну все твои внутренности.

Яньи принужденно осклабился, взял лошадь и повел ее вокруг дома.

— Я не думаю, чтобы Яньи очень любил вас, минеер Мюллер, — заметила Бесси, — и я нисколько этому не удивлюсь, если вы всегда с ним так разговариваете. Он мне как-то рассказывал, что знает вас уже около двадцати лет. — С этими словами она выразительно взглянула на него.

Это вскользь сделанное замечание, по-видимому, сильно задело гостя, на смуглом лице которого показался румянец.

— Он лжет, старый пес, — процедил Мюллер сквозь зубы, — я всажу ему пулю в лоб, если он еще раз повторит подобную небылицу. Что я могу знать о нем или он обо мне? Разве я могу давать отчет о всякой обезьяне, которую встречу? — При этом он пробормотал про себя какое-то ругательство по-голландски.

— Конечно, минеер! — сказала Бесси.

— Почему вы всегда меня называете «минеер»? — он так свирепо взглянул на нее, что она невольно отпрянула в сторону. — Я ведь говорил вам, что я не бур. Я — англичанин. Моя мать была англичанка, а теперь благодаря лорду Карнарвону [Герберт Генри Говард Молино Карнарвон (1831—1890) — английский политический деятель, консерватор, министр колоний (1866—1868, 1874—1880). Трансвааль был аннексирован британской короной во многом благодаря энергичной внешней политике консервативного правительства] мы все стали англичанами.

— Я не понимаю, почему вы не хотите, чтобы вас считали буром, — холодно заметила она, — между ними встречаются очень порядочные люди, а кроме того вы всегда были великим патриотом.

— Прежде был, я этого не отрицаю, так же как и деревья были, может быть, наклонены к северу, пока ветер дул с этой стороны; теперь же они обращены к югу, потому что ветер переменился. Со временем он опять может перемениться, и тогда увидим снова, как поступить.

Бесси ничего не отвечала и лишь сжимала своими хорошенькими губками листик, сорванный с висевшей над нею виноградной ветки.

Голландец снял шляпу и стал нервно теребить свою бороду. Очевидно, он хотел, но боялся что-то сказать. Раза два он останавливал холодный взгляд на прекрасном лице Бесси и оба раза опускал глаза.

— Извините меня, я оставлю вас на одну минутку, — она направилась к дому.

— Остановитесь, — воскликнул он по-голландски, сильно взволнованный, и схватил ее за краешек платья.

Она легким движением вырвала платье из его рук и повернулась к нему лицом.

— Что вам угодно? — спросила она тоном, не обещавшим ничего доброго. — Вы, кажется, хотели что-то сказать?

— Да, — проговорил он, — конечно… то есть… я хотел сказать… — и с этими словами замолчал.

Бесси стояла с выражением вежливого ожидания на лице и тоже молчала.

— Я хотел вам сказать, что… одним словом, я хочу… чтобы вы вышли за меня замуж.

— О! — произнесла Бесси с ужасом.

— Слушайте, — продолжал он глухим голосом, постепенно становившимся все сильнее и сильнее, как обычно бывает у простых людей, у которых слова выходят прямо из сердца, — слушайте! Я люблю вас, Бесси, вот уже более трех лет. После каждой встречи я вас любил все сильнее. Не говорите мне «нет», потому что вы не знаете, до какой степени простирается моя любовь. Я вас вижу во сне: иногда ночью мне слышится шелест вашего платья, и мне кажется, будто вы целуете меня, и тогда я чувствую себя как бы на седьмом небе.

При этих словах Бесси посмотрела на него с отвращением.

— Может быть, я оскорбил вас этим, но не сердитесь на меня. Я очень богат, Бесси. Местность по соседству с вами принадлежит мне, а кроме того я владею еще четырьмя фермами в Лейденбурге, десятью тысячами моргенов земли в Ватербрее, тысячей голов крупного рогатого скота, не считая уже овец, лошадей и крупной суммы на счету в банке. Вы будете распоряжаться всем, — продолжал он, заметив, какое ничтожное впечатление произвело на нее перечисление его богатств, — наш дом будет устроен на европейский лад, обстановку я выпишу из Наталя… Я люблю вас. Вы ведь не ответите мне отказом? — И он схватил ее за руку.

— Я очень вам благодарна за оказанную честь, минеер Мюллер, — отвечала Бесси, отнимая руку, — но я не согласна выйти за вас замуж. Не будем больше говорить об этом. Вот, кстати, идет мой дядя. Забудьте обо всем, минеер Мюллер.

Фрэнк Мюллер поднял голову и заметил вдали медленно идущего к ним старика.

— Это ваше последнее слово? — спросил он, задыхаясь.

— Конечно, мое последнее слово. Неужели вам надо его еще повторять?

— Это проклятый роой батье всему виной, — вскричал он в бешенстве, — прежде вы не были такой. Будь он проклят, этот белокожий англичанин! Если так, то слушайте меня, Бесси: вы выйдете за меня замуж, нравится это вам или нет. Неужели вы воображаете, что я позволю кому-нибудь шутить с собой. Спросите в Ваккерструме, и вам скажут, что за человек Фрэнк Мюллер. Я хочу, чтобы вы были моей — и вы ею будете. Я не дорожу жизнью ни своей, ни вашего роой батье. Если будет нужно, я подниму восстание, но добьюсь своего. Клянусь богом или чертом — это для меня безразлично! — Его губы дрожали, и он вне себя от ярости потрясал огромными кулаками.

Бесси испугалась, но, будучи не робкого десятка, встала и выпрямилась во весь рост.

— Если вы будете продолжать разговаривать таким образом, — сказала она, — я позову дядю. Я повторяю вам, что не выйду за вас замуж, Фрэнк Мюллер, и ничто не заставит меня сделаться вашей женой! Мне очень вас жаль… но я не подавала вам никакого повода ухаживать за собой и никогда не выйду за вас, слышите, никогда!

Некоторое время он стоял молча, глядя на нее, и наконец разразился диким смехом.

— А все же в один прекрасный день я добьюсь своего! — пригрозил он и, повернувшись, ушел.

Немного спустя Бесси услышала конский топот и разглядела мчавшегося вдоль по аллее несчастного воздыхателя. В это же время до ее слуха долетел чей-то болезненный крик позади дома, и, отправившись посмотреть в чем дело, она увидела готтентота Яньи, катавшегося по земле и произносившего какие-то ругательства и проклятья. Из раны на боку, за которую туземец держался рукой, обильно текла кровь.

— Что это такое? — спросила она.

— Баас [господин — африкаанс] Фрэнк! — простонал он. — Баас Фрэнк стегнул меня бичом.

— Животное! — воскликнула она, и слезы негодования навернулись на ее глазах.

— Ничего, мисси, ничего, — отвечал готтентот, побледнев от злости, — одним ударом больше — вот и все. Я зарублю еще отметку себе на память. — С этими словами он подал ей длинную палку, с которой всегда ходил и на которой находились разной величины отметки. — Пусть его глаза видят лучше, нежели у сокола, пусть он скрывается в траве лучше змеи, но когда-нибудь он еще встретится с Яньи, и Яньи сумеет за себя постоять.

— Что это Фрэнк Мюллер ускакал так неожиданно? — спросил старик племянницу, когда она вернулась на веранду.

— Мы немного с ним повздорили, — коротко отвечала Бесси, не желая посвящать дядю в подробности недавнего разговора.

— В самом деле? Будь осторожна, моя милая, с таким человеком, как Фрэнк Мюллер, ссориться опасно. Я его давно знаю, он очень зол, когда бывает раздражен. Видишь ли, друг мой, можно сойтись и с буром, и с англичанином, но трудно приручить собаку смешанной породы. Последуй моему совету и помирись с Фрэнком Мюллером.

Благоразумный совет этот, однако, не смог убедить Бесси, которая все еще находилась под впечатлением произошедшего разговора.

Глава V

Это был сон

Оставив Бесси на веранде, Джон Нил взял ружье и свистом подозвал пойнтера Понтака, затем вскочил на лошадь и отправился на охоту за куропатками. Склоны холмов, окружающих Ваккерструм, покрытые высокой красной травой, изобилуют множеством дичи, и для охотника составляет истинное наслаждение слышать, как при восходе солнца на все голоса заливаются птицы. Выехав за околицу, Джон направился к холму, возвышавшемуся позади дома.

Лошадь осторожно ступала между камнями, а пойнтер Понтак бежал впереди на расстоянии двухсот или трехсот ярдов. Вдруг собака остановилась перед кустом мимозы, словно чем-то пораженная, и Джон поспешил к ней. Понтак стоял точно окаменелый, и лишь временами поворачивал голову, желая убедиться, идет ли хозяин. Джон знал, что это означает. Умный пес всегда трижды поворачивал голову, и если затем не слышал выстрела, бросался вперед и разгонял дичь. От этого правила он не отступал никогда, так как выдержка его также имела предел. На этот раз Джон, однако, прибыл раньше, нежели истощилось собачье терпение, и полный счастливого ожидания стал медленно подбираться к кусту, держа в руке ружье со взведенными курками. Собака бросилась на добычу с пеной у рта и выражением крайнего остервенения в глазах. Она была уже подле мимозы и наполовину скрыта в красной траве. Дичь не вылетала. Вдруг что-то зашумело в траве, и масса перьев тяжело поднялась в воздух. Это оказался выводок по крайней мере из двенадцати пар, ютившихся друг подле друга недалеко от брошенного колеса. Джон выстрелил, но слишком рано — и промахнулся. Затем последовал вторичный выстрел с таким же успехом. Здесь мы опустим завесу, чтобы не быть свидетелями последовавшей за сим немой сцены. Достаточно сказать, что Джон и Понтак глядели друг на друга с чувством презрения.

— Это все ты, дурак, — говорил Джон Понтаку, — я думал, ты сумеешь поднять выводок, а ты только напрасно меня поторопил.

— Как же, — казалось, отвечал Понтак, — нечего вину сваливать на меня, когда не умеешь стрелять. И к чему мне было делать стойку? Есть от чего собаке прийти в отчаяние!

Выводок, или лучше сказать, собрание старых птиц, ибо этот род куропаток собирается вместе незадолго до периода высиживания, рассеялся по всем направлениям, и Понтаку стоило большого труда его разыскать. На этот раз Джону удалось подстрелить одну из них — прекрасный экземпляр куропатки с желтыми лапами — и промахнуться по другой. Понтак вновь сделал стойку, и Джон снова подстрелил пару. Продолжение охоты оказалось несравненно удачнее начала.

Жизнь представляет много восхитительных мгновений для людей, но я сомневаюсь, есть ли на свете что-либо выше радости истого спортсмена (даже если он только посредственный стрелок), когда он возвращается домой с охоты, нагруженный добычей. Приятны для политического деятеля крики избирателей, возвещающие его триумф. Приятно для отчаявшегося уже писателя неожиданное признание критикой его таланта, помещенное на столбцах «Субботнего обозрения». Приятно для всех мужчин выражение любящих женских глаз и прикосновение нежных уст. Мы же испытали все эти радости и по совести можем сказать, что для заядлого охотника несравненно приятнее вид распущенных крыльев летящей птицы, прикосновение ружейного ложа, внезапный и вместе с тем страшный переход от жизни к смерти и затем — медленное падение тяжелой массы, увлекаемой силой инерции еще на несколько ярдов от того места, где птица была застигнута выстрелом. Может быть, в следующую сессию политический деятель будет освистан, на следующий год счастливый писатель будет отделан в том «Субботнем обозрении»; на следующей неделе вам уже опротивеют нежные ласки или — что вполне возможно — они будут расточаемы другим. Суета сует, читатель, все суета! Но если вы истый охотник, хотя бы и неважный стрелок, то для вас всегда будет составлять наслаждение идти на охоту, и если ваша охота была удачна, то нет на земле радости, подобно той, которая светится в ваших честных глазах (ибо все охотники народ честный). Охота — великий спорт; жаль только, что она в то же время и жестокая забава.

Вот о чем думал Джон, любовно опуская куропаток в ягдташ. Но счастье его на сей раз не ограничилось одними куропатками, так как, выбравшись из кустов на открытое место, он заметил на расстоянии ста ярдов высунувшуюся из травы высокую шею и хохлатую голову стрепета.

Джон знал, что совершенно бесполезно пытаться приблизиться к стрепету. Единственное, что оставалось, — это усыпить его внимание, делая постепенно сужающиеся круги. Пустив лошадь вскачь, Джон принялся приводить в исполнение свой план, причем сердце его едва не разрывалось от волнения. С последним кругом он приблизился на семьдесят ярдов и, опасаясь продолжать маневр, соскочил с лошади и со всех ног бросился к птице. Едва он пробежал десять ярдов, стрепет поднялся, но поскольку он вообще довольно тяжел и неуклюж, Джон успел приблизиться к нему на расстояние не более сорока ярдов, пока птица как следует расправила крылья. Джон выстрелил из обоих стволов и, видя падающую птицу, побежал за ней, забыв снова зарядить ружье. Он протянул уже руку, чтобы схватить добычу, но в это время птица взмахнула крыльями и медленно улетела прочь. Некоторое время Джон пребывал в нерешительности, но, заметив, что птица опустилась в двухстах ярдах, поспешно зарядил ружье, вскочил на лошадь и бросился вдогонку. Приблизившись, он увидел, что она поднялась снова и на этот раз опустилась всего лишь в сотне ярдов. Погоня продолжалась до тех пор, пока он не приблизился на ружейный выстрел и не покончил с этим царем птичьего рода.

В это время он находился как раз на краю пропасти, известной под названием Львиного рва. Название рва произошло от того, что однажды три льва были загнаны сюда бурами и здесь застрелены. Котловина эта имела около полумили длины, шестисот футов ширины и полутораста футов глубины. Происхождение ее, очевидно, следовало приписать действию воды, это было тем вероятнее, что на поверхности земли из-за подземных ключей образовался небольшой ручек, который, извиваясь между скалами, устремился в ров наподобие водопада. На дне котловины он продолжал свой путь, наполовину скрытый кустами мимозы и других растений, пока наконец не вытекал наружу. Сколько потребовалось столетий терпеливой и неустанной работы ручья, чтобы промыть этот овраг!

Вдоль ручья и по дну Львиного рва там и здесь виднелись огромные скалы и груды камней, как бы наваленных друг на друга руками титанов. Камни эти держались в равновесии единственно своей тяжестью. В ста шагах от ближайшего края оврага возвышалась наиболее замечательная по своей высоте груда, в сравнении с которой развалины Стонхенджа [Стонхендж — культовая постройка второго тысячелетия до н. э. в Великобритании, близ города Солсбери] казались не более чем игрушками. Лежавшие внизу были величиной с небольшую хижину; меньший же, взгромоздившийся наверху, имел от восьми до десяти футов в диаметре. Камни эти были отшлифованы действием воды. Поблизости лежали огромные глыбы в виде окаменелых ядер. Одно из них было расколото надвое, и Джон заметил, что на одной половинке сидела не кто иная, как Джесс Крофт, по-видимому сильно занятая рисованием и с вершины оврага едва заметная.

Сойдя с лошади и осмотревшись, он увидел, что можно добраться до дна оврага, если только следовать по течению ручья и осторожно спускаться по естественным ступеням, прорытым водой в каменистом ложе. Закинув по обычаю южноафриканских охотников поводья вокруг шеи лошади и оставив для надзора за нею Понтака, он сложил ружье и добычу на землю, а сам начал спускаться вниз, останавливаясь на каждом шагу для того, чтобы полюбоваться дикой красотой местности и лучше рассмотреть многочисленные виды мха и папоротников, в особенности — разновидность волосатика (capilla veneris), ютившегося внутри почти каждой расселины и на каждом обломке скалы, где помещалась хотя бы горсть земли и куда могли бы долетать брызги водопада. По мере приближения ко дну оврага он замечал по берегам ручья в тех местах, где земля была несколько более сыра, множество распустившихся цветов арума. На эти цветы он обратил внимание еще прежде, но сверху они показались ему чем-то вроде сухоцвета или анемонов. Теперь он уже не мог видеть Джесс, так как она была скрыта от него кустами, в изобилии растущими в низменных местах по берегам южноафриканских рек и усеянными в это время года великолепными пунцовыми цветами. Шагов его совсем не было слышно из-за множества мха и цветов, и когда он обошел наконец последний пышный куст, ему стало ясно, что она не слышала его приближения, так как спала.

Ее шляпка лежала на земле, но тень от куста защищала ее от солнца; голова девушки склонилась над рисунком. Луч, пробившийся между листьями, освещал ее вьющиеся темные локоны и бросал нежные тени на сияющее лицо. Джон стоял рядом и смотрел на нее, и им вновь овладело страстное желание разгадать эту девушку. Но не следует пытаться проникнуть в то, что должно оставаться скрытым от взоров людей; никогда не следует взывать ни к небу, прося его явить свою славу, ни к аду, прося его явить могущество сил преисподней. Знание приходит само по себе, и многие из нас согласятся, что оно иногда приходит даже слишком рано и оставляет в сердце пустоту. «Нет ничего ужаснее горечи знания», — сказал кто-то из великих, и многие, слепо следовавшие по его стопам, должны были сознаться в истине этих слов. Будем же благодарны за то, что многое скрыто от наших взоров. Не ищите поэтому, люди, возможности проникнуть сквозь завесу таинственного, будьте довольны тем, что вы видите, что может быть осязаемо и что представляется вам при дневном свете. Вспоминайте судьбу Евы и утренней звезды Люцифера. Не следует снимать покрывала с сердца людей, ибо в душе каждого скрывается много невысказанного, подобно тому как в уме спящего — сновидений. Не снимайте этого покрывала, не шепчите слов, взывающих к жизни, когда вокруг все объято сном, чтобы этим шепотом любви и сострадания не вызвать образов, которые устрашат вас же самих.

Джон стоял несколько минут в ожидании, как вдруг Джесс испуганно открыла глаза и пристально посмотрела на него.

— О! — произнесла она, вся дрожа. — Это вы, или я все еще вижу сон?

— Чего же вы испугались? — он рассмеялся. — Кто же другой, как не я?

Она закрыла лицо руками и тотчас же их отняла; в эту минуту Джон заметил перемену в выражении ее глаз. Они были такие же большие и прекрасные, как и всегда, но в них светилось что-то новое, особенное. Казалось, душа ее отражалась в них. Может быть, это происходило из-за того, что зрачки ее расширились во время сна.

— Ваш сон! Какой сон? — спросил он, продолжая смеяться.

— Нет, пустяки, — отвечала она прежним утренним голосом, который возбудил его любопытство больше, чем когда-либо, — это был сон!

Глава VI
Гроза

— По-моему, вы — на удивление странная девушка, мисс Джесс, — заговорил Джон, — я не думаю, чтобы у вас было весело на сердце!

Она взглянула на него.

— Весело на сердце? Да у кого бывает весело на сердце? Только у того, кто ничего не чувствует. Положим, — продолжала она после некоторого молчания, — что кто-нибудь на время отрешится от собственного своего я, от мелких личных интересов и скромных радостей и забот. Можно ли быть счастливым, видя повсюду людское горе, несчастья и страдания человечества? Если даже самому находиться в безопасности, можно ли, имея сердце, оставаться равнодушным?

— Разве одни только равнодушные и счастливы?

— Да, равнодушные и эгоисты, что, впрочем, почти все равно, ибо равнодушие есть высшая степень эгоизма.

— В таком случае на свете много эгоизма, потому что и счастливых людей много, несмотря на все зло, существующее на земле. Я думаю, однако, что счастье происходит от доброты сердца и от здорового желудка.

Джесс покачала головой и отвечала:

— Может быть, я и ошибаюсь, но я не знаю, как может человек чувствовать себя счастливым, видя вокруг одни лишь страдания, болезни и смерть. Вчера, например, я видела умирающую готтентотку и плачущих над нею детей. Это была бедная женщина, и ей выпала тяжелая доля, но она любила жизнь и была любима детьми. Может ли быть счастлив и благодарить Создателя за дарованную ему жизнь тот, кто был свидетелем этой сцены? Капитан Нил, быть может, мои взгляды покажутся вам странными, и, по всей вероятности, не мне первой они пришли в голову, но во всяком случае я их вам не навязываю. И для чего, — продолжала она с усмешкой, — эти же самые мысли и до меня роились в уме многих, и та же история повторяется из года в год вот уже сколько веков, подобно тому как те же облака проносятся по тому же голубому небу? Как облака родятся в вышине, точно так же и мысли образуются в голове, а и те и другие кончаются слезами или расплываются в тумане, разъедающем глаза.

— Так вы думаете, что нельзя быть счастливым на земле? — спросил он.

— Я этого не говорю. Счастье, по-моему, возможно. Да, оно возможно, если кто-либо полюбит другого настолько сильно, что будет в состоянии забыть все на свете, и если кто-либо положит свою жизнь за других. Нет истинного счастья без любви и самопожертвования, или, вернее, без любви, так как в ней уже подразумевается второе. Она — чистое золото, все же прочее — позолота.

— Откуда вы все это знаете? — с живостью спросил он. — Вы ведь никогда не были влюблены?

— Нет, — отвечала она, — я так никогда не любила, но все счастье, выпавшее мне в жизни, проистекало из любви. Я думаю, что в любви заключается мировая тайна: любовь — это философский камень, который безуспешно искали ученые и который обладает свойством все превращать в золото. Может быть, — продолжала она с загадочной улыбкой, — ангелы, покидая землю, оставили в удел человечеству любовь, чтобы мы посредством нее могли вновь с ними соединиться. Она одна возвышает человека над миром, с ее помощью мы постигаем Божество. Все минется — одна любовь останется, потому что она не может угаснуть, пока есть хоть искра жизни; если она истинная, то она бессмертна. Но только она должна быть непременно истинной.

Постоянная сдержанность и холодность Джесс исчезли, ее бесстрастное лицо оживилось и приобрело отпечаток какой-то особой прелести. Джон смотрел на нее и понемногу начинал постигать всю глубину души этой замечательной девушки. Невзначай он встретился с нею глазами, и ее взгляд произвел на него сильное впечатление, хотя капитан Нил не принадлежал к числу влюбчивых натур и был слишком стар для того, чтобы ощущать волнение от случайного взгляда хорошенькой женщины. Он подошел ближе и пристально на нее посмотрел.

— В таком случае стоит жить для того, чтобы испытать такую любовь, — произнес он скорее про себя, нежели вслух.

Она не отвечала и только смотрела на него, вложив в этот взгляд всю свою душу, и Джон Нил почувствовал себя как бы находящимся под ее гипнотическим влиянием. И в это же время в ее душе возникло и утвердилось сознание, что стоит ей лишь пожелать — и сердце этого человека будет принадлежат ей, что она овладеет им наперекор целому свету, потому что воля ее сильнее его воли и ум ее в состоянии подчинить себе его ум. Мысль эта промелькнула в ее сознании мгновенно, она и сама не могла бы дать себе в том отчета, но она твердо была убеждена, что это так, подобно тому, как была убеждена, что над ее головой сияет южное небо. Но что важнее всего, так это то, что он сам был в том же убежден. Сознание это явилось в ней внезапно и наполнило ее душу такой радостью и в то же время так болезненно отозвалось в ее сердце, что она на мгновение забыла обо всем остальном.

Затем она опустила глаза.

— Я думаю, — проговорила она спокойно, — что мы наговорили друг другу много глупостей; мне же пора снова приняться за прерванный рисунок.

Он встал и удалился, заметив при прощании, что и ему надо вернуться домой. Несколько минут спустя, оглянувшись, Джесс увидела Джона, медленно поднимавшегося на вершину оврага.

Был чудный солнечный день, один из тех, какие иногда выдаются весной в Африке. Несмотря на царящую вокруг тишину, все уже говорило о пробуждающейся новой жизни. Зима сменилась вешней красой, и воздух был пропитан ароматом цветов. Джесс лежала на траве и глядела в беспредельную голубую высь. Она не замечала черных туч, медленно надвигавшихся с горизонта. Высоко над нею парил коршун и, спускаясь все ниже и ниже, казалось, пытался рассмотреть, мертва она или только спит.

Она невольно вздрогнула. Вестник смерти напомнил ей о самой смерти, которая тоже, быть может, только ждет удобного случая, чтобы низринуться на человека. Затем взгляд ее остановился на свесившейся над ее головой ветке куста, под которым она отдыхала. Она видела, как пчела опустилась на ветку, как перелетела с цветка на цветок, а между тем сама она лежала так тихо и спокойно, что даже ее не потревожила. С ветки, усеянной цветами, взгляд Джесс медленно перенесся на груду камней, возвышавшихся над нею. Груда эта, казалось, говорила: «Я очень стара. Я пережила не одну зиму и не одну весну, и я много видела девушек, отдыхавших подобно тебе. А где они теперь? Все спят непробудным сном!..» Раздавшийся в скалах лай старого павиана вторил этим словам.

Вокруг нее цвели лилии, воздух был напоен ароматом папоротников и мимоз, и всюду чувствовалась молодая жизнь. Слышался плеск воды и тихое журчанье ручья, и где-то вдали между скалами раздавался шелест крыльев и воркование диких голубей. Даже старый орел, приютившийся на высоком утесе, казалось, радовался тому, что его подруга снесла ему яйцо. Все говорило о жизни, о том, что наступила пора цвести, любить и вить гнезда, но в то же время напоминало и о том, что скоро лето, что, может быть, зародится иная жизнь — эта же будет забыта.

И в то время, когда она лежала, прислушиваясь к голосу природы, ее юная кровь, повинуясь этой же самой природе, пришла в волнение и смутила чистоту ее девственного сердца, которое невольно откликнулось на зов счастья, жизни и любви. В ней произошел внезапный переворот: в глубине души что-то напоминало ей о собственном я, о том, что это я должно также жить и притом отдельной, собственной жизнью, и невольно в ее сердце запала искра того чувства, которое должно было жить в ней вечно, никогда не угасая. Она поднялась на ноги, бледная и вся дрожа, как женщина, впервые ощутившая трепетание ребенка, и инстинктивно протянула руки к цветущему кусту, чтобы удержаться. Затем она опустилась снова, чувствуя, что детство ее миновало и что она полюбила сердцем, душой и телом и превратилась в женщину.

Она взывала к любви, как несчастный взывает к смерти, и любовь явилась и овладела ею. Между тем она боялась полностью отдаться ее власти, подобно несчастному в басне, который раздумал умирать, когда почувствовал ледяные объятия смерти. Ощущение это, впрочем, скоро прошло — и сердце ее наполнилось великой радостью.

Некоторое время спустя она начала подумывать о том, не пора ли ей идти домой, но медлила и продолжала лежать с закрытыми глазами, все еще находясь под влиянием своих опьяняющих мыслей. Она была так ими занята, что не заметила, как умолкли птицы и как улетел орел, спеша укрыться от непогоды. Она не чувствовала великой и грозной тишины, сменившей пение птиц и голоса животных и предвещавшей бурю.

Когда она наконец поднялась и открыла глаза, обернувшись, чтобы еще раз взглянуть на то место, где нашла свое счастье, то невольно вскрикнула. Свет и сияние дня и вся радость кипевшей вокруг нее жизни исчезли, их место заняла внезапная темнота, и мгла охватила ее со всех сторон. Пока она лежала и предавалась сладким грезам, солнце успело скрыться за горой; черные тучи нависли и заслонили собой голубое небо; пронесся вихрь, закапали тяжелые дождевые капли и засверкала молния. Джесс окончательно пришла в себя, схватила альбом и поспешила укрыться в маленьком углублении в скале, прорытом водой. Потянул резкий, холодный ветер, и гроза разразилась. Дождь полил ручьями, молния беспрестанно рассекала тучи, и раздавались оглушительные удары грома. Наступившая затем на несколько мгновений тишина и сгустившийся мрак были вновь нарушены раскатом грома и ослепительным потоком света, при котором Джесс разглядела, как одна груда камней, находившихся слева от нее, зашаталась и затем рассыпалась с таким шумом, что он заглушил сам удар грома и крик объятых ужасом павианов, приютившихся между скалами. Так кончил свой век один из каменных великанов, свидетель многих столетий, и это наполнило страхом и ужасом сердце девушки, присутствовавшей при его падении. Буря пронеслась так же быстро, как и наступила, и оставила за собой лишь мелкий, насквозь пронизывающий дождик. Джесс, промокшая до нитки, выкарабкалась из оврага по вырытым природой ступеням, сделавшимся почти недоступными из-за массы струившейся вниз воды, прошла вдоль всей каменистой площадки, миновав огороженное местечко, где покоился прах умершего в Муифонтейне путника, и с наступившими сумерками добралась наконец до дома. При входе стоял ее дядя с фонарем в руках.

— Это ты, Джесс? — спросил он, разглядев ее, хотя она была почти неузнаваема, так как мокрое платье прилипло к ее худенькому телу, руки были в крови и наполовину распустившиеся курчавые волосы скрывали ее лицо.

— Боже мой, да что же это? — еще раз воскликнул он. — Где это ты была, Джесс? Капитан Нил отправился к кафрам разыскивать тебя.

— Я рисовала с натуры в Львином рву и была застигнута грозой. Я пройду к себе, дядя, переодеться. Какая ужасная ночь! — С этими словами она ушла в свою комнату, причем вода струилась с нее ручьями. Старик проследовал за ней в дом, запер за собой двери и погасил фонарь.

«Как это все напоминает мне, — думал он, входя в гостиную, — ту ночь, когда она в первый раз пришла ко мне, ведя за руку Бесси! О чем эта девочка думала, что не заметила приближения грозы? Кажется, ей пора бы научиться узнавать погоду. Должно быть, мечтала! Странная девушка эта Джесс». Он и не подозревал, до какой степени слова его были близки к истине.

Между тем Джесс быстро переоделась и привела себя в порядок. Только следов душевной борьбы она не смогла уничтожить. Следы эти и зародившаяся в ней любовь уже никогда не могли изгладиться. Она как бы отрешилась от прежнего своего я и сбросила свою старую оболочку, как вещь никому не нужную. Все это было ей ново. Итак, он отправился ее разыскивать и не нашел. Она обрадовалась этому. Ей было приятно, что он теперь всюду ее ищет, зовет, а сам мокнет под дождем. Подобное чувство вполне естественно для женщины. Он скоро вернется домой и найдет ее уже одетой, веселой и готовой его приветствовать. Она была очень довольна, что он не видел ее растрепанной, мокрой и такой жалкой. Женщины в подобных случаях бывают совсем не интересны. Быть может, это заставило бы его отвернуться от нее. Мужчины любят хорошеньких, чистеньких и изящных женщин. Мысль эта заставила ее призадуматься. Она посмотрела на себя в зеркало, и, держа над головой свечу, принялась внимательно рассматривать свое лицо. В ней так мало кокетства, и до сих пор она не обращала на себя ровно никакого внимания. Кокетство ей казалось совершенно излишним в Ваккерструмском дистрикте [дистрикт — округ, район (африкаанс)] Трансвааля. Теперь же она сразу почувствовала, насколько оно для нее важно; вот почему она стояла перед зеркалом и задумчиво глядела на свои замечательно красивые глаза, на массу вьющихся темных волос, еще мокрых и покрытых каплями дождя, на свое бледное матовое личико и резко очерченный рот с решительным выражением.

«Если бы не мои глаза и волосы, я была бы просто безобразна, — подумала она. — О, если бы я была так же хороша, как Бесси!» — Воспоминание о Бесси дало иное направление ее мыслям. Что если его выбор остановится не на ней, а на ее сестре? Ведь он всегда был к ней очень внимателен. Невольное сомнение закралось в ее душу, и ею овладело чувство сильнейшей ревности. Неужели все, что произошло сегодня, было напрасно, и любовь, которую она отдала обеими руками и не может уже вернуть, отдана человеку, влюбленному в другую женщину, в ее родную сестру! Что если ее любовь подобна воде, вечно струящейся на камень, который ее не только не в состоянии удержать, но даже и не ощущает? Конечно, вода в конце концов источит камень, но разве этого достаточно? Она могла бы покорить его сердце, — это она прекрасно знала, так как еще сегодня утром прочла ответ в его глазах. Но разве она вправе — она, обещавшая покойной матери лелеять и охранять сестру, которую любила более всего на свете и которую и теперь еще любит сильнее, нежели свою жизнь, — отнять у той возлюбленного? И даже если бы это и случилось, то на что стала бы похожа ее жизнь?

И сердце ее болезненно сжалось в груди.

В это время послышались шаги Джона.

— Я не мог ее найти, — говорил он кому-то с явным беспокойством в голосе.

В эту минуту Джесс встала, взяла в руки подсвечник и вышла из своей комнаты; зажженная свеча осветила его бледное лицо, и она была рада, что заметила на нем признаки беспокойства.

— Славу Богу! Вы здесь! — воскликнул он, взяв ее за руку. — А я уже начинал думать, что вы заблудились. Я искал вас в Львином рву.

— Это очень любезно с вашей стороны, — тихо сказала она, и снова глаза их встретились, и сердце его вновь затрепетало. В ее глазах светилось какое-то особенное чувство.

Полчаса спустя все общество по обыкновению собралось за ужином. Всем было как-то не по себе. Одна Джесс кое-как поддерживала разговор, рассказывая про свое приключение; прочие присутствующие говорили мало. Вероятно, каждый был занят собственными мыслями. После ужина старик Крофт принялся рассказывать о политическом положении в стране, которое его сильно беспокоило. Он говорил, что боится восстания буров, которые, по словам Фрэнка Мюллера, всегда узнающего обо всем заранее, замышляли на этот раз всерьез выступить против правительства.

Известие это, разумеется, не могло рассеять общего настроения, и вечер прошел в таком же молчании, как и ужин. Наконец Бесси встала, потянулась и заявила, что идет спать.

— Приходи ко мне в комнату, — шепнула она сестре, — мне нужно с тобой поговорить.

Глава VII
Юные грезы

Подождав еще несколько минут, Джесс пожелала всем спокойной ночи и отправилась в комнату Бесси. Сестра уже переоделась и грустная сидела на кровати в простеньком голубом платье, которое чрезвычайно ей шло. Бесси принадлежала к числу тех женщин, которые легко поддаются радости и так же легко приходят в уныние.

Джесс подошла и поцеловала ее.

— Что с тобой, моя милая? — спросила она. По ее голосу Бесси никогда бы не догадалась о том, какая щемящая тоска гложет сердце бедной Джесс.

— О, Джесс! — воскликнула она. — Как я рада, что ты пришла. Я так нуждаюсь в твоем совете: мне хотелось бы, чтобы ты высказала свое мнение, — с этими словами она замолчала.

— Ты мне должна сказать сперва, в чем дело, милая Бесси, — ответила Джесс, усаживаясь против сестры таким образом, что ее лицо оставалось в тени. Бесси топнула ножкой по ковру, разостланному в комнате. У нее была прехорошенькая ножка.

— В чем дело, дорогая моя? — переспросила она. — Фрэнк Мюллер был сегодня здесь и просил моей руки.

— О, — воскликнула Джесс и свободно вздохнула, — только-то? — Словно камень свалился с ее плеч. Она и сама с некоторых пор надеялась услышать эту новость.

— Он хотел, чтобы я вышла за него замуж, и когда я отвечала отказом, то он обошелся со мной, как…

— Как бур, — подсказала Джесс.

— Как скотина! — поправила Бесси.

— Значит, ты не любишь Фрэнка Мюллера!

— Люблю ли я его? Я терпеть не могу этого человека. Ты себе и представить не можешь, до какой степени я ненавижу его красивое злое лицо. Я никогда его не любила, а теперь еще меньше… Но я тебе все расскажу по порядку.

Джесс молча ожидала конца рассказа.

— Вот что, — сказала она наконец, — ты не желаешь выходить за него замуж, а потому не стоит об этом говорить. Ты не можешь его ненавидеть больше моего. Я знаю его уже много лет и скажу, что Фрэнк Мюллер — лгун и предатель. Этот человек в состоянии предать родного отца, если увидит в том для себя выгоду. Он ненавидит дядю, хотя и делает вид, что очень его любит. Я уверена, что он много раз старался восстановить против него буров. Старик Ханс Кетце рассказывал мне, что он отзывался о нем, как об изменнике, и еще за два года до покорения этой страны англичанами пытался предать его суду, хотя в то же время выдавал себя за его друга. Затем, в войну с Секукуни [Секукуни — вождь племени бапеди (Северный и Восточный Трансвааль)], Фрэнк Мюллер устроил так, что дядя был вынужден снарядить две лучшие фуры с волами. Сам он ничего не пожертвовал, кроме двух мешков провизии. Он очень зол, Бесси, и злопамятен, он умнее и влиятельнее, чем кто-либо в Трансваале, и ты должна быть с ним очень осторожна, иначе он наделает нам бед.

— Вот еще, — возразила Бесси, — едва ли он может что-либо теперь сделать, так как земля принадлежит англичанам.

— Ну, я в этом не уверена. Я еще не убеждена в том, что страна будет вечно принадлежать англичанам. Ты смеешься надо мной, когда я читаю газеты, но я узнаю из них тревожные вести. Теперь у власти иные лица, и неизвестно, как они поступят в данном случае [В 1880 г. английский консервативный кабинет министров ушел в отставку и его место заняло либеральное правительство, чья нерешительная внешняя политика привела к потере англичанами Трансвааля и Оранжевой республики]. Ты слышала, о чем говорил дядя сегодня вечером? Они, быть может, уступят нас бурам. Ты, верно, забываешь, что мы, колонисты, — не более чем пешки, которыми играют как угодно.

— Это пустяки, Джесс, — с негодованием отвечала Бесси, — англичане не такой народ. Если уж они что-то говорят, то держатся своего слова.

— Да, так было прежде, — промолвила Джесс, пожав плечами, и поднялась, чтобы идти в свою комнату.

Бесси беспокойно зашевелилась.

— Посиди еще, милая Джесс, — сказала она, — мне нужно еще кое о чем с тобой поговорить.

Джесс снова уселась или, лучше сказать, упала в свое кресло, и ее бледное лицо побледнело еще больше; Бесси же вспыхнула и остановилась в нерешимости.

— Я хотела поговорить о капитане Ниле, — выговорила она наконец.

— А-а, — протянула Джесс, нервно засмеявшись, причем голос ее прозвучал как-то холодно и странно, — что же, разве он также заразился примером Фрэнка Мюллера и сделал тебе предложение?

— Н-н-е-е-т, — протянула Бесси, — но… — С этими словами она встала с кровати и, пересев на стул рядом с креслом сестры, склонила голову к ней на колени, — но я люблю его и думаю, что и он любит меня. Утром он сказал мне, что я самая хорошенькая девушка на свете, и притом самая симпатичная… И знаешь, — продолжала она, засмеявшись тихим, счастливым смехом, — мне кажется, что он действительно так и думал, говоря это.

— Ты шутишь, Бесси, или говоришь серьезно?

— Совершенно серьезно! И я нисколько не стыжусь в этом признаться. Я полюбила капитана Нила еще в тот момент, когда он боролся со страусом. Он проявил тогда такую храбрость! Как красив мужчина, когда он выказывает всю свою силу. И потом, он настоящий джентльмен, он так непохож на всех окружающих. Да, я с первого же раза полюбила его, и с тех пор это чувство все росло и росло во мне, и если он не женится на мне, то, кажется, я не переживу. Вот что я хотела тебе сказать, дорогая Джесс. — С этими словами она опустила голову на колени сестры и заплакала тихими, кроткими слезами.

Между тем Джесс сидела неподвижно, рука ее свесилась через ручку кресла, лицо приняло выражение сфинкса, глаза были устремлены в окно и глядели куда-то вдаль, туда, где бушевала буря и лил дождь. Она слышала отдаленный рев этой бури и тихие всхлипывания плачущей сестры, чувствовала ее голову на своих коленях и все же ей казалось, что она умерла. Молния разбила ее сердце, как недавно каменную груду. И как все это быстро произошло! Как непродолжительны были ее счастье и надежда! Она сидела безмолвная, убитая горем, Бесси же тихо рыдала, уткнувшись в ее колени; и вместе они представляли такую группу, подобную которой не часто доводится видеть даже художнику, изучающему человеческую натуру.

Старшая сестра заговорила первая.

— Ну что же, милая моя! О чем же ты плачешь? Ты любишь капитана Нила и думаешь, что и он любит тебя. Тут не о чем горевать.

— Положим, что это так, — отвечала младшая, немного повеселев, — но я все думаю, как было бы ужасно потерять его.

— Тебе нечего этого опасаться, — сказала Джесс, — а теперь, милая моя, мне, право, пора идти спать. Я так устала. Спокойной ночи. Благослови тебя Бог! Мне кажется, ты сделала хороший выбор. Капитан Нил такой человек, которого полюбит всякая женщина, а полюбив — будет гордиться им!

Минуту спустя она уже была в своей комнате. Скрывать своих чувств было уже незачем. Она бросилась на постель, зарыла голову в подушки и горько, истерично зарыдала. Ее слезы, так непохожие на тихий плач Бесси, до такой степени душили ее, что она прижимала к губам одеяло, чтобы всхлипывания не достигли как-нибудь слуха Джона Нила, помещавшегося рядом с ее комнатой. Ей внезапно представилась вся ирония, заключавшаяся в ее положении: она была отделена от него одной лишь тонкой перегородкой, находилась от него всего в нескольких шагах; а между тем она оплакивала его, как будто их разделяли тысячи миль, а он этого даже и не подозревал. В самые критические минуты жизни нам иногда приходят в голову подобные параллели. Такие примеры, как Джон Нил, ложащийся спать под приятным впечатлением удачной охоты, и Джесс, лежащая в шести шагах от него и выплакавшая о нем всю душу, постоянно встречаются в нашем удивительном мире. Разве мы часто понимаем чужое горе? И если даже сумеем иногда его различить, то разве можем измерить его глубину? Еще менее мы способны его понимать, когда сами являемся причиной чужой скорби. А чаще всего, как и в настоящем случае, мы попираем ногами чужое счастье вследствие простой случайности или вполне извинительной беззаботности.

Он уже спал крепким сном, а она, немного успокоившись после первого потрясения, ходила неслышными шагами по комнате, стараясь заглушить ощущение острой душевной боли. Если бы от нее зависело вернуться к прежним дням! Зачем только она встретилась с ним и увидела его лицо, которое отныне всегда будет пред нею! Она хорошо знала свою натуру. Ее сердце заговорило, а этот внутренний голос будет вечно отдаваться в ее душе. Разве можно вернуть назад сказанное слово или заставить его смолкнуть? Это относится не ко всем женщинам, но ведь есть же исключения. Такое сердце, как у этой бедной девушки, слишком чутко и несет в себе слишком много божественного постоянства, чтобы быть способным изворачиваться и приспосабливаться к тем или другим переменам, происходящим в нашем изменчивом мире. Для этих натур нет середины, они не могут держаться одной стороны пути, они ставят на карту все свое благополучие. Когда же их карта бита, то разбито и их сердце и счастье их рассеивается как дым.

У таких натур любовь зарождается совершенно так же, как ветер зарождается на тихой поверхности какого-нибудь отдаленного моря. Никто не знает, откуда он веет и куда, а между тем он вздымает волны на груди морей; эти волны бушуют, образуя высокие извилистые гребни, которые затем рассыпаются в виде мелких блестящих брызг, пока не наступит ночь, подобная смерти, и не скроет их своей темнотой.

Чем это объяснить? Почему ветер волнует глубокие воды? Ведь он только рябит поверхность мелкой лужи. На этот вопрос трудно ответить. Известно лишь, что только глубокое может быть глубоко затронуто. Это есть возмездие всему глубокому и великому, это цена, которой они покупают божественное право страдать и вызывать участие. Мелкие лужи, отражающие мелкие интересы нашей будничной жизни, — те ничего не ведают, ничего не чувствуют. Бедные! Они могут только рябиться и отражать. Но глубокое море в страдании своем иной раз внимает божественному голосу, раздающемуся в свисте ветра; волнуясь же и вздымая в смертной тоске свою грудь, удостаивается видеть небесный свет, озаряющий все его существо.

Страдание душевное составляет прерогативу великого, и в этом заключается мировая тайна. Во всем должна быть и своя хорошая сторона. Чуткие натуры находят радость там, где более грубые равнодушно проходят мимо. Так же и тот, кто удручен скорбью при виде человеческого горя, — а все великие и честные люди таковы, — временами не помнит себя от радости, когда удостоится усмотреть в нем сокровенные цели божества. Так было и с Сыном Человеческим в горестные часы Его жизни. Дух Святый, давший Ему испить до дна чашу земных страданий и неправды, давал Ему также узреть все конечные цели этой неправды и греха; точно так же и чистые сердцем дети Его Имени хоть и смутно, но разделяют с Ним часть этого небесного деяния.

И в этот едва ли не самый горький час жизни луч радости проник в душу Джесс одновременно с первыми лучами начинающейся зари, рассеявшими мрак ночи. Она решила пожертвовать собой ради сестры, и вот почему на ее лице появилась улыбка счастья, ибо есть счастье в самопожертвовании, как бы ни звучали эти слова. Сперва ее женская натура возмутилась при этой мысли. Зачем должна она отказываться от земного счастья? Ее право было равносильно праву Бесси, и она знала, что, несмотря на всю красоту той, она была бы в состоянии отнять его у сестры, как бы далеко ни зашли их отношения, а, как все ревнивые женщины, она склонна была думать, что их отношения зашли дальше, нежели это было в действительности.

Но мало-помалу ее лучшее я восторжествовало и побороло дурные мысли, подсказанные ее сердцем. Бесси была влюблена в него, и Бесси была слабее ее, менее способна переносить горе; она же поклялась Умирающей матери (Бесси была ее любимица) содействовать ее счастью, утешать ее всеми средствами и покровительствовать во всем. Это была великая клятва, и хотя Джесс была тогда еще ребенком, но нисколько не считала себя при этом меньше связанной. А главное, она сама ее очень любила, гораздо больше, чем та ее. Итак, пусть Бесси возьмет себе любимого человека и пусть никогда не узнает, чего это ей стоило; что же касается нее самой, то она должна удалиться, как раненый олень, и скрываться до тех пор, пока это чувство не умрет в ней или ее не станет.

Джесс нервно засмеялась и принялась расчесывать волосы в ту минуту, когда первые яркие лучи зари осветили покрытые туманом поля. Она больше не глядела в зеркало; теперь ей было уже все равно. Затем она кинулась на постель и заснула тяжелым сном для того, чтобы проснуться на другой день утром и лицом к лицу встретиться с ожидавшим ее горем.

Бедная Джесс! Твои юные грезы не долго веяли над тобой! Они продолжались всего лишь только три часа. Зато они уступили место другим грезам.

*  *  *

— Дядя, — обратилась на следующий день Джесс к старику Крофту в то время, когда он стоял у калитки крааля, пересчитывая овец, — операция, требовавшая замечательного навыка и ловким исполнением которой он весьма гордился.

— Да, да, моя милая, я знаю, что ты хочешь сказать. Действительно, я ловко их пересчитал; едва ли найдется кто-нибудь, кто в состоянии без ошибки пересчитать шестьсот бегающих голодных овец. Но ведь я к этому привык в течение пятидесяти лет, которые провел в Старой колонии [Имеется в виду Капская колония] и здесь. А многие на моем месте просчитались бы по крайней мере голов на пятьдесят. Взять, к примеру, хотя бы Ника…

— Дядя, — снова обратилась она к нему, вздрогнув при этом имени, как вздрагивает лошадь под нажатием шпор, — я не об овцах хотела поговорить с вами. У меня к вам просьба.

— Просьба? Господи, да что с тобой, отчего ты такая бледная? Ну, в чем же дело?

— Мне бы хотелось поехать в Преторию в дилижансе, отправляющемся завтра днем из Ваккерструма, и погостить месяца два у подруги по школе — Джейн Невилл. Я ей уже давно обещала, да все было некогда.

— Что с тобой случилось? — спросил старик. — Моя домоседка Джесс вдруг собирается куда-то ехать, да еще без Бесси!

— Мне хотелось бы поразвлечься, дядя. Вы ведь не откажете мне в этом.

Дядя посмотрел на нее пристальным взглядом.

— Гм! — проговорил он. — Если ты решила ехать, то нечего и толковать. Никогда не следует задавать слишком много вопросов там, где замешана молодая девушка. А? Как ты думаешь? Конечно, поезжай, моя милая, если хочешь, хотя мне будет очень тяжело без тебя.

— Благодарю вас, дядя, — отвечала она, целуя его, и, быстро повернувшись, ушла.

Старик Крофт снял свою широкополую шляпу и старательно вытер лоб красным носовым платком.

— Тут что-то не ладно, — промолвил он, глядя на ящерицу, выползавшую из стенной щели крааля, чтобы погреться на солнце, — я не такой дурак, каким, может быть, кажусь, и повторяю, что с моей девочкой приключилось что-то неладное. Она стала более странной, нежели когда-либо…

С этими словами он гневно стукнул палкой по тому месту, где была ящерица, отчего та быстро скрылась в щель и тотчас же высунулась опять, чтобы посмотреть, не ушел ли сердитый человек.

— Как бы там ни было, — размышлял он сам с собой, направляясь к дому, — я доволен, что это не Бесси. В мои годы я бы не вынес с нею разлуки даже на два месяца.

Глава VIII
Джесс отправляется в Преторию

За обедом Джесс неожиданно объявила, что едет в Преторию навестить Джейн Невилл.

— Навестить Джейн Невилл? — переспросила Бесси, широко открыв свои голубые глаза. — Да ведь еще в прошлом месяце ты сама говорила, что Джейн Невилл тебе нисколько не интересна, потому что стала такой вульгарной. Разве ты не помнишь, как она в прошлом году гостила у нас проездом в Наталь и однажды воскликнула, воздев руки к небу: «Ах! Джесс — это настоящий гений! Какое счастье быть с нею знакомой!» А потом, как она хотела, чтобы ты непременно прочла что-нибудь из Шекспира ее придурковатому братцу, и ты отвечала, что если она не придержит язык, то ты лишишь ее возможности долее наслаждаться твоим обществом. А теперь ты хочешь ехать и гостить у нее два месяца! Какая ты, Джесс, смешная! И наконец, это довольно нелюбезно с твоей стороны — уехать от нас на такое продолжительное время.

На все эти доводы Джесс ничего не возражала и лишь только настаивала на своем намерении ехать.

Джон также был удивлен, и, по правде сказать, решение Джесс произвело на него неприятное впечатление. Со времени разговора в Львином рву Джесс приобрела в его глазах новый и более определенный для него интерес. До тех пор она была загадкой. Теперь он разгадал в ней многое, и у него появилось желание узнать ее еще ближе. Может быть, он и сам не подозревал, насколько сильно было в нем это Желание, до тех пор пока не услышал, что она уезжает надолго. Ему вдруг пришло в голову, что без нее на ферме будет очень скучно. Конечно, Бесси очаровательна, но в ней недостает остроумия и оригинальности сестры, а он весьма ценил и ум, и оригинальность у Женщин. Джесс сильно его заинтересовала, и он был сам не свой при мысли об ее отъезде. Он посмотрел на нее с упреком и в состоянии Раздражения нечаянно опрокинул уксусницу на стол. Джесс отвернулась и сделала вид, что не заметила разлитого уксуса. Чувствуя, что сделал все от него зависевшее, он встал из-за стола и отправился поглядеть на страусов, причем несколько помедлил, ожидая, не выйдет ли она, но она по-прежнему продолжала сидеть на своем месте. Так ему и не удалось повидать ее до самого ужина. Бесси сообщила ему, что сестра все это время была занята укладыванием вещей в дорогу; но так как при путешествии в почтовой карете разрешалось брать с собой не более двадцати фунтов, то аргумент этот показался мало убедительным.

За ужином она была еще более молчалива, нежели за обедом. Когда все встали из-за стола, он попросил ее что-нибудь спеть, но, несмотря на его просьбы и на все настояния присутствовавших, она отказалась под тем предлогом, что с некоторого времени оставила пение. Птицы поют перед тем, как начинают вить гнезда, и подобный закон повторяется повсюду в природе. Точно так же и Джесс, когда великая скорбь овладела ее сердцем и она увидела, что ее любовь погибла, потеряла всякое желание пользоваться божественным даром. Разумеется, это было не более чем совпадение, но во всяком случае весьма примечательное.

Было решено, что Джесс на другой день утром поедет на повозке до Мартинус Вессельструма, называемого обычно Ваккерструмом, и там уже пересядет в почтовый дилижанс, отходящий по расписанию в полдень, но в действительности — неизвестно в какое время. Отправление почтовых дилижансов в Трансваале не отличается особой аккуратностью.

Старик Крофт хотел вместе с Бесси проводить ее до Ваккерструма, где последняя собиралась произвести кое-какие закупки. Но у него разыгрался припадок ревматизма, которому он был подвержен с давних пор. Тогда Джон предложил свои услуги, и хотя Джесс начала прибегать к различным отговоркам, Бесси подхватила эту мысль, и предложение его наконец приняли.

Ровно в половине девятого утра была подана крытая полотном повозка на двух массивных колесах и с высокой спинкой, запряженная четверкой молодых лошадей. Переднюю пару с помощью зулуса Мути держал готтентот Яньи, одетый с туземной простотой и украшенный несколькими перьями, воткнутыми в волосы. Лицо его хранило угрюмое выражение. Затем все начали усаживаться: сперва Джон, рядом с ним Бесси и после всех — Джесс. Яньи вскарабкался на запятки. Лошади понеслись галопом, таща повозку с такой быстротой, которая устрашила бы всякого, незнакомого с ездой в Трансваале. Джон прилагал все усилия, чтобы остановить бешеную скачку, и одно это, не говоря уже о грохоте и тряске экипажа, делало невозможным какой бы то ни было разговор. Ваккерструм находится в восемнадцати милях от Муифонтейна, и расстояние это проехали за каких-нибудь два часа. Пока лошадей отпрягали во дворе гостиницы, Джон зашел на станцию, откуда должен был отойти дилижанс, чтобы купить билет для Джесс, и затем вернулся к дамам, ожидавшим его в лавке, где они делали закупки. Все отправились в гостиницу, чтобы пообедать. По происшествии некоторого времени возница дилижанса принялся наигрывать какую-то веселую, но дикую мелодию на рожке, давая знак пассажирам собираться в дорогу. Бесси куда-то ушла, И) за исключением грязного оборванца, исполнявшего должность лакея, в комнате не было никого.

— Надолго вы едете, мисс Джесс? — осведомился Джон.

— Месяца на два, капитан Нил.

— Мне очень жаль, что вы едете, — промолвил он несколько взволнованный, — на ферме будет так пусто без вас.

— С вами остается Бесси, — отвечала она, повернувшись к окошку и внимательно разглядывая двор гостиницы. — Капитан Нил! — вдруг обратилась она к нему.

— Я слушаю вас.

— Присмотрите за Бесси во время моего отсутствия. Слушайте. Я хочу вам кое-что сказать. Вы знаете Фрэнка Мюллера?

— Да, я с ним знаком. Чрезвычайно несимпатичный человек.

— Так вот, он однажды пригрозил Бесси, — а это такой человек, который в состоянии привести угрозу в исполнение… Я не в праве передавать вам подробности, но прошу, обещайте мне защитить сестру в случае необходимости. Не думаю, чтобы это непременно произошло, но все может быть. Итак, вы мне обещаете?

— Разумеется, да; я бы сделал и больше, если бы только вы меня об этом просили, — отвечал он с нежным оттенком в голосе, ибо теперь, когда она уезжала, он чувствовал, что она сделалась ему очень дорога, и желал это ей высказать.

— Обо мне незачем упоминать, — нетерпеливо возразила она, Бесси настолько мила и симпатична, что вполне стоит того, чтобы о ней позаботились ради нее самой.

Раньше чем он успел что-либо ответить, вошла Бесси и объявила, что карета подана, после чего все вместе вышли проводить отъезжавшую.

— Не забудьте вашего обещания, — шепнула Джесс, наклонившись к нему в то время, когда он помогал ей влезть в дилижанс. При этом губы девушки почти коснулись его щеки, и он почувствовал ее горячее дыхание.

Вслед за тем сестры нежно обнялись и поцеловались, возница вновь заиграл на своем ужасном инструменте, и дилижанс тронулся в путь, увозя с собой Джесс, еще двух пассажиров и почту ее величества. Некоторое время Джон и Бесси стояли на месте, следя за бешенной скачкой почтовой кареты, после чего отправились назад в гостиницу, чтобы готовиться к отъезду домой. В это самое время к Джону подошел один из знакомых ему буров, старик Ханс Кетце, и, протянув необычайных размеров руку, приветствовал его словами: «Добрый день». Ханс Кетце был добродушный бур и более или менее приближался к образчику людей этого «пастушеского народа». Он был высокого роста, имел открытое, весьма приятное лицо и добрые глаза.

— Как поживаете, капитан? — продолжал он по-английски, так как хорошо знал этот язык. — Ну, как вам нравится в Трансваале? Впрочем, — заметил он, подмигнув, — нашу страну теперь уже нельзя называть Южно-Африканской республикой, потому что это было бы теперь изменой!

— Мне здесь очень нравится, минеер, — отвечал Джон.

— Да, это чудная страна. Лошади не болеют никакими болезнями, сочная и вкусная трава представляет отличный корм для скота; вы должны себя очень хорошо чувствовать на ферме у дядюшки Крофта, где удачно разводятся страусы, ибо это лучший уголок во всем дистрикте. Я не из зависти это говорю. Сам я не занимаюсь страусами, потому что они хорошо разводятся только в Старой колонии, но не здесь. Мне это отлично известно по опыту.

— Да, здесь замечательно хорошо, минеер. Я почти весь свет объездил, а лучшей местности не видел.

— Теперь этого вы сказать уже не можете! Боже мой, как счастливы люди, которые много путешествовали. Я не из зависти это говорю. Сам бы я не желал путешествовать. Мне кажется, что Господь назначил каждому жить в том месте, которое для него приготовил. Наша же страна прекрасна и, — продолжал он, понизив голос, — стала с некоторых пор еще прекраснее.

— Вы хотите сказать, минеер, что кафры усмирены?

— Вовсе нет. Я хочу сказать, что страна ныне принадлежит Англии, — отвечал он с таинственным видом, — и хотя я не смею говорить этого открыто, тем не менее надеюсь, что и впредь будет ей принадлежать. Когда страна была республикой, я был республиканцем, что в некоторых отношениях тогда было удобно. Во-первых, меньше приходилось платить налогов, а во-вторых, мы управлялись по своему с чернокожими; теперь же с переменой формы правления я сделался англичанином. Я отлично понимаю, что английское правительство — это хорошая государственная монета и безопасность, а если нет у нас народного собрания, то что из того? Господи, какой бывало крик поднимался тогда на этих собраниях! Но знаете ли что, капитан? Здешний народ рассуждает иначе. У него на языке «ненавистное британское правительство». Глупые люди, они бегут друг за другом словно бараны! Но вот в чем дело, капитан. У нас скоро поднимется восстание, и наш народ перестреляет всех несчастных роой батьес, как оленей, и вернет назад свою страну. Бедные! Мне просто плакать хочется, когда я подумаю об этом!

Джон улыбнулся в ответ на это мрачное предсказание и только хотел объяснить буру, каким жалким покажется туземное войско при встрече с британскими войсками, как был поражен внезапной переменой, произошедшей в его собеседнике. Опустив тяжелую руку на плечо Джона, Ханс Кетце вдруг разразился громким деланным смехом, причину которого Джон понял лишь тогда, когда заметил стоявшего вблизи Фрэнка Мюллера, привезшего хлеб на ваккерструмскую мельницу и, по-видимому, сильно занятого созерцанием того, как его лошадь отгоняла мух при помощи своего хвоста, но в действительности прислушивающегося к словам бура.

— Ха, ха, милейший мой! — воскликнул старик Кетце, обращаясь к изумленному Джону. — Неудивительно, что вы любите Муифонтейн! Есть много муи (прекрасных) вещей на свете, кроме воды. Ну, а как часто вы сидите по ночам с хорошенькой племянницей дядюшки Крофта, а? Я еще не слеп. Я ведь видел, как она покраснела, когда вы сейчас с ней заговорили. Ну что ж, это недурная дичь для молодого охотника. Как вы полагаете, милейший Фрэнк? — Последнее было адресовано Мюллеру. — Я готов прозакладывать все что угодно, что капитан просиживает ночи в компании хорошенькой Бесси — как вы думаете, Фрэнк? Надеюсь, вы не ревнуете, милейший? Мне, впрочем, рассказывали, будто вы и сами по ней вздыхаете. — Сказав это, он наконец замолчал и беспокойно взглянул на Мюллера, выжидая ответа, между тем как Джон, который был совершенно подавлен этим потоком красноречия, вздохнул свободнее. Что касается Мюллера, то он держался как-то странно. Вместо того, чтобы рассмеяться, как полагал словоохотливый бур, он становился все мрачнее и мрачнее и в конце речи произнес какую-то ругань по адресу Джона, смысла которой тот не мог разобрать, отвернулся и направился к гостинице.

— Черт возьми, — воскликнул старый Ханс, отирая красным платком пот, выступивший на лице, — ловко же я попался. Этот негодяй Мюллер от слова до слова слышал все, что я вам говорил; он пока мотает да мотает себе на ус, а в один прекрасный день возьмет да и выдаст меня народу, как изменника страны. Я уже отчасти с ним знаком. Это сущий дьявол. И за что он вас так ругал? Видно, из-за мисс. Кто его знает! Ах, я теперь все вспомнил, хотя и не понимаю, с чего это мне пришло в голову, — мне рассказывали кафры, будто недалеко от меня, в полутора часах езды от Муифонтейна, пасется прекрасное стадо оленей. Умеете вы держать ружье, капитан? Вы похожи на заядлого охотника.

— О, конечно, минеер, — отвечал Джон в восторге от предстоящей охоты.

— Мне так и показалось. Все англичане спортсмены, хотя все же вы не сумеете подстрелить оленя. В таком случае вот что. Возьмите у Дядюшки Крофта легкую шотландскую тележку и пару добрых лошадок и приезжайте ко мне, но только не завтра, потому что к нам приедет кузина моей жены, старая ведьма, но страшно богатая — у нее в копилке под подушкой тысяча фунтов золотом — и не послезавтра, ибо это воскресенье, и в этот день охотиться грех. А приезжайте-ка вы в понедельник. Мы отправимся на охоту к восьми часам, и вы увидите, как надо стрелять оленей. Что, однако, задумал этот шакал Фрэнк Мюллер? Да, это дьявол в человеческом образе. — С этими словами веселый бур удалился, покачивая головой, а несколько минут спустя Джон увидел его удаляющимся верхом на маленьком охотничьем пони, который весил едва ли не меньше, нежели всадник, и который между тем ступал легко, точно нес перышко.

Глава IX
История Яньи

После отъезда старого бура Джон отправился во двор гостиницы посмотреть за тем, чтобы запрягали лошадей, как вдруг его внимание было остановлено шумом суетившихся кафров и праздных зевак и раздававшимися среди них громкими ругательствами и проклятиями. В углу двора близ конюшни посредине толпы стоял Фрэнк Мюллер и держал в руке кнут, как бы намереваясь кого-то ударить. Перед ним, оскалив зубы, с глазами, налитыми кровью, и обезображенным от страха лицом, стоял пьяный готтентот Яньи. По всему лицу кафра проходила синеватая полоса от удара кнутом, а в его руках поблескивал тяжелый нож с белой рукояткой, который он постоянно носил при себе.

— Что такое, в чем тут дело? — спросил Джон, протискиваясь через толпу.

— Эта скотина украла сено у моей лошади и отдала его вашей! — закричал Мюллер, которым, по-видимому, овладело бешенство и который старался еще раз хлестнуть Яньи. Последний увернулся от удара, спрятавшись за спину Джона, которому концом кнута задело по ноге.

— Будьте поосторожнее с вашим кнутом, минеер, — заметил Мюллеру Джон, с трудом удерживая свое негодование, — и откуда вы знаете, что он украл у вас сено? И вообще, по какому праву вы его трогаете? Если он что-нибудь сделал не так, вам следовало обратиться ко мне.

— Он лжет, баас, он лжет, — жалобно воскликнул готтентот, — он всегда был лгун и даже хуже того. Да, да, я многое мог бы про него рассказать. Страна принадлежит теперь англичанам, и буры не смеют нас больше убивать. Этот злодей, этот бур Мюллер, застрелил моего отца и мою мать. Он два раза стрелял, она не умерла с первого разу.

— Ах ты, черная душа, чернокожий сын дьявола! — заревел бур, — Вот как ты разговариваешь с господами? Прочь с дороги, роой батье (последнее относилось к Джону), я вырву ему язык. Я ему покажу, как мы разделываемся с подобными лжецами.

С этими словами он бросился на готтентота. Джон, который и сам вышел из себя, протянул руку и со всей силы толкнул в грудь Мюллера. Джон был очень силен, хотя не отличался большим ростом, и удар заставил Мюллера попятиться назад.

— Что это значит, роой батье? — гневно обратился к нему Мюллер, причем лицо его побелело как полотно. — Прочь с дороги — или я оставлю знак на твоем красивом лице. У меня с тобой есть счеты, а я привык всегда платить свои долги. Прочь с дороги, черт тебя побери! — И он снова бросился на готтентота.

Джон окончательно пришел в бешенство и, не ожидая нападения, сам ринулся на врага. Обхватив голову противника, он не только остановил наступление, но с помощью ловкого удара ногой опрокинул его навзничь в лужу, образовавшуюся от стока нечистот из конюшни. Крик восторга вырвался из груди толпы, всегда радующейся при виде поражения задиры, тем более что при падении он довольно сильно ударился головой о порог конюшни. Некоторое время он лежал неподвижно, и Джон начал опасаться, не получил ли его противник серьезную рану. Наконец Фрэнк Мюллер встал и, не проявляя более никаких враждебных намерений и не говоря ни слова, удалился по направлению к гостинице. Джон, как все порядочные люди, терпеть не мог стычек, но, как и все англичане, любил доводить дело до конца. Вся эта история злила его до невероятности, ибо он знал, что с большими или меньшими прикрасами она обойдет всю страну. В особенности же ему было неприятно то, что он нажил себе смертельного врага.

— Это все из-за тебя, пьяница! — злобно произнес он, обращаясь к Яньи, который, несколько успокоившись, вертелся подле него, всхлипывая и называя его своим спасителем и баасом.

— Он ударил меня, баас, он ударил меня, а я и не думал брать его сена. Он злой человек, этот баас Мюллер.

— Убирайся с глаз долой и посмотри, чтобы запрягали лошадей, — ты еще пьян. — С этими словами он вернулся в залу гостиницы, где его ожидала Бесси, пребывавшая в полном неведении относительно происходившего. Лишь на полпути домой он рассказал ей о том, что случилось. Вспомнив собственный разговор с Фрэнком Мюллером и его угрозы, она вдруг приняла чрезвычайно озабоченный вид.

Дядюшка Крофт сделался сам не свой, когда услышал про эту историю.

— Вы нажили себе врага, капитан Нил, — сказал он, — и притом злопамятного. Конечно, вы были правы, защищая готтентота. Я бы сделал то же на вашем месте, будь я десятью годами моложе. Но Фрэнк Мюллер не такой человек, чтобы забыть, как вы его опрокинули в присутствии кафров и белых. Может быть, Яньи уже протрезвел. (Разговор этот имел место на следующий день, когда они оба сидели после завтрака на веранде). Я позову готтентота, и мы послушаем, что это за история об убийстве его отца и матери.

Немного спустя он вернулся в сопровождении грязного и оборванного туземца, снявшего шляпу, униженно поклонившегося и затем тотчас же присевшего на корточки.

— Ну, Яньи, выслушай меня, — обратился к нему старик, — ты вчера снова напился. Я об этом с тобой говорить не стану, но предупреждаю, если я увижу или только услышу еще раз, что ты был пьян, то откажу тебе от места.

— Да, баас, — отвечал с покорностью готтентот, — я был пьян, но не сильно; я выпил только полбутылки капской водки.

— Напившись, ты затеял ссору с баасом Мюллером, за которой последовала драка между ним и этим баасам, чего ты уже совершенно не стоишь. Когда же баас Мюллер тебя ударил, ты сказал, что он будто бы застрелил твоих родителей. Что это — ложь или правда? И вообще, что ты этим хотел сказать?

— Это не ложь, баас, — взволнованно отвечал готтентот. — Ия это сказал и повторяю опять. Слушайте, баас, я вам расскажу всю историю. Когда я был еще маленьким, вот таким, — и он показал рукой, каким был в четырнадцать лет, — отец мой, мать и дядя, который был очень стар, старше, нежели баас (Яньи указал на старика Крофта), все мы жили близ Лейденбурга, на земле, принадлежавшей старику Якобу Мюллеру, отцу бааса Фрэнка. Это была степная ферма, и старый Якоб пригонял туда скот зимой, когда на горной ферме не хватало травы. С ним вместе приезжала тогда англичанка, его жена, и молодой баас Фрэнк — баас, которого вы видели вчера.

— Как давно это было? — перебил его мистер Крофт.

Яньи несколько секунд загибал пальцы и затем, подняв руку, разжал ее четыре раза подряд.

— Да, — отвечал он, — это было двадцать лет тому назад. Баас Фрэнк был тогда очень юн, целой головой ниже ростом, нежели теперь. Однажды старик Якоб ушел на степную ферму после первых дождей, оставив моему отцу шесть волов, которых не мог взять с собой из-за того, что они были слишком тощи, и поручив ему смотреть за ними, как за собственными детьми. Но волы были околдованы. У троих началось воспаление легких; из остальных же один был зарезан львом, другой ужален змеей, и, наконец, последний наелся ядовитой травы и сдох. Таким образом, когда старик Якоб вернулся на следующий год домой, он недосчитался шести волов. Он был очень зол на отца и до крови избил его ремнями, и хотя мы показывали ему кости волов, он все же утверждал, что мы их украли и затем продали. У старика Якоба было, кроме того, восемь пар великолепных черных волов, которых он любил, как родных детей. Волы эти были совершенно ручные и послушно являлись на зов, как собаки. Тощие вначале, они за два месяца вполне оправились и потолстели. В ту пору у нас проживал один больной из племени басуто, принадлежавший к клану секвати. Когда старик узнал про это, он страшно рассердился на отца и сказал, что все басуто воры. Отец передал о неудовольствии бааса этому басуто, который в ту же ночь и ушел к себе домой. Но на другой день утром черные волы исчезли, а ворота крааля оказались сломанными. Мы снарядили за волами погоню, искали их целый день, но найти не могли. Старик с ума сходил от бешенства, молодой же баас Фрэнк сказал ему, будто один из кафрских мальчишек слышал, как мой отец отдавал этих волов басуто за овец, который тот обещался пригнать нам летом. Это была неправда, но баас Фрэнк за что-то ненавидел моего отца — кажется, за какую-то зулусскую девушку. На следующий день утром, когда все еще спали, Якоб Мюллер, баас Фрэнк и двое кафров вытащили нас из хижины — отца, дядю, мать и Меня — и крепко привязали к четырем мимозам буйволовыми ремнями. Затем кафры удалились, и старик Якоб спросил моего отца, куда девался скот, на что отец отвечал, что не знает. После этого баас Якоб снял шляпу и прочел молитву Великому Человеку, живущему на Небе, по окончании которой к отцу приблизился с ружьем баас Фрэнк и выстрелил в него в упор. Отец упал мертвым и повис на ремнях, причем его голова почти касалась ног. Затем он снова зарядил ружье и таким же образом покончил со стариком дядей. Наконец он выстрелил в мать, но пуля ее не убила, а перерезала ремень, и она побежала; но он погнался за ней и убил ее. Покончив с ней, он вернулся, чтобы застрелить и меня; но я был тогда очень юн и не знал еще, что лучше умереть, нежели жить, как собака, и, пока он заряжал ружье, я стал умолять пощадить мою жизнь. На мою просьбу баас расхохотался и сказал, что покажет готтентотам, как воровать скот; старый же Якоб опять прочел молитву Великому Человеку и промолвил, что ему меня очень жаль, но что такова воля его господина. И в эту минуту, когда баас Фрэнк наводил на меня ружье, он тотчас его опустил, так как вдруг увидел все шестнадцать волов, мирно Пасущихся на горе в кустарниках. Они вышли ночью из крааля и отправились в какую-то лощину для перемены пастбища, а теперь возвращались домой. Старик побледнел, как смерть, и схватился руками за волосы, затем упал на колени и стал благодарить Создателя за сохранение моей жизни. Как раз в эту пору англичанка, мать молодого бааса, вышла из возка узнать причину стрельбы. Увидав убитых и меня, плачущего и привязанного к дереву, и узнав в чем дело, она совсем потеряла голову, потому что у нее было доброе сердце, когда она не была пьяна. Придя же немного в себя, она сказала, что проклятие падет на их голову и что все они умрут насильственной смертью. После этого она взяла нож и обрезала связывавшие меня ремни, хотя баас Фрэнк настаивал на том, чтобы меня убить, дабы лишить возможности рассказывать небылицы. Почувствовав себя свободным, я пустился бежать, скрываясь днем и выходя лишь ночью, ибо очень боялся, — пока наконец не достиг Наталя, где поселился и стал работать вплоть до того дня, когда земля перешла во власть англичанам и когда баас Крофт нанял меня к себе в услужение. А живя здесь, я встретил и бааса Фрэнка, который возмужал, но, за исключением бороды, выглядит так же, как и прежде. Итак, баас, все это истинная правда, и вот почему я ненавижу бааса Фрэнка, убийцу моего отца и матери. А баас Фрэнк ненавидит меня за то, что не может забыть своего злодеяния и видит во мне живого свидетеля этого преступления. Кроме того у нас говорят, что человек всегда ненавидит того, кого ранил копьем.

Окончив рассказ, маленький человек поднял свою засаленную шляпу, в которую были воткнуты два истертых пера, нахлобучил ее на уши и стал чертить ногой круги на песке. Слушатели переглянулись. Рассказ не требовал комментариев и не вызывал ни малейшего сомнения в его правдивости. И действительно, оба они, подобно прочим жителям диких стран Южной Африки, слышали похожие истории и прежде, хотя и знали, что нельзя им всем безусловно доверять.

— Ты говоришь, — промолвил старик, — женщина предрекла, будто проклятие падет на их головы и что все они умрут насильственной смертью? Она была права. Двенадцать лет тому назад старик Якоб и его жена были зарезаны отрядом кафров из Мапоха в том же самом Лейденбургском велде. Я помню, эта история наделала тогда много шума, но все розыски ни к чему не привели. Фрэнка Мюллера с ними не было. Он в то время отправился на охоту и лишь потому избежал участи родителей, а вернувшись домой, унаследовал все отцовское состояние.

— Да, — отвечал готтентот без всякого признака удивления, — я знал, что все это случится, но я хотел бы там быть, чтобы самому все увидеть. Я знал, что в женщине сидел черт и что все умрут, как она предсказала. Когда черт сидит в человеке, то он помимо своей воли говорит правду. Посмотрите, баас, я ногой черчу на песке круг и произношу известные мне слова, и вот концы круга сходятся. Это круг старика Якоба и его жены англичанки. Концы сошлись, и они умерли. Один старый колдун научил меня, как следует чертить круг жизни человека и какие при этом произносить слова. А теперь я черчу другой круг — для бааса Фрэнка. Ага, на пути встретился камень, и концы не сходятся. Но я все продолжаю описывать круги и произносить известные слова, и вот наконец камень остается вне круга — и концы сходятся. Так будет и с баасом Фрэнком. В один прекрасный день камень сдвинется, концы сойдутся, и он умрет насильственной смертью. Черт, сидевший в англичанке, сказал это, а черти не могут лгать или говорить правду наполовину. А теперь смотрите: я стираю круги ногой, и вот их уже нет, и место по-прежнему чисто. Это значит, когда они умрут, они будут забыты и память о них сотрется с лица земли. Даже могилы их сровняются с землей!

При этих словах желтое лицо готтентота исказилось, и он добавил уже совершенно спокойным голосом:

— А сколько баас прикажет дать охапок сена серой кобыле, одну или две?

Глава X
Джон благополучно избегает опасности

В понедельник Джон, как и обещал, отправился в сопровождении Яньи на охоту к Хансу Кетце в шотландской тележке, запряженной лучшими лошадьми.

Он прибыл в сборный пункт в половине девятого утра и, видя множество телег и лошадей, стоящих возле дома, заключил, что он не единственный приглашенный. В самом деле, первым, кого он встретил при приближении к дому, был его недавний враг Фрэнк Мюллер.

— Посмотрите, баас, — воскликнул Яньи, — а вот и баас Фрэнк разговаривает с одним из кафров!

Разумеется, Джон не особенно обрадовался этой встрече. Он никогда не чувствовал расположения к Фрэнку Мюллеру, а со времени последнего с ним столкновения и печального рассказа Яньи просто возненавидел его. Выйдя из экипажа, он намеревался уже обойти вокруг дома, чтобы избежать неприятной встречи, как вдруг Мюллер, случайно подняв голову и заметив его приближение, подошел к нему и поздоровался с самой непринужденной улыбкой.

— Как поживаете, капитан? — он протянул руку, до которой Джон едва дотронулся. — Стало быть, и вы приехали поохотиться за оленями к дядюшке Кетце, да пожалуй еще и нас, трансваальцев, поучить, как стрелять. Да не глядите вы на меня так, будто кол проглотили. Вы, видно, все думаете о нашем недоразумении в Ваккерструме. Ну что ж, я был не прав и не стыжусь в этом признаться с глазу на глаз. Я немножко выпил и сам не отдавал себе отчета в том, что делал. Мы должны быть добрыми соседями, а потому забудем прошлое и станем добрыми друзьями. Я не злопамятен, да к тому же и религия нам это запрещает. Выкиньте эту историю из головы. Если бы только не эта обезьяна, — продолжал он, указывая пальцем на Яньи, стоявшего возле лошадей, — то ничего бы не случилось, а из-за него христианам вовсе не подобает ссориться.

Мюллер произнес всю эту тираду, точно школьник — вытверженный урок, переминаясь с ноги на ногу и глядя куда-то в сторону, из чего Джон, в ледяном молчании выслушавший произнесенную речь, заключил, что она не вылилась сама собой, а была заранее обдумана и приготовлена.

— Я вовсе не желаю с кем бы то ни было ссориться, минеер Мюллер, — отвечал он наконец, — я никогда не затеваю ссоры первый, но если меня тронут, — продолжал он угрюмо, — я сумею постоять за себя и насолить врагу. Прошлый раз вы первый задели моего слугу, а затем и меня. Я очень рад, что вы теперь сами видите свою неправоту. Что касается меня, то я вопрос этот считаю исчерпанным. — И он повернулся, чтобы войти в комнату.

Мюллер последовал за ним и, дойдя до того места, где стоял Яньи, опустил руку в карман, вынул монету в два шиллинга и бросил ее готтентоту, крикнув ему, чтобы ловил.

Яньи одной рукой держал лошадей, другой длинную палку с отметками, ту самую, которую показывал Бесси. Желая схватить монету, он нечаянно выронил палку, причем Мюллеру сразу бросились в глаза сделанные на ней зарубки, вследствие чего он тотчас же и принялся внимательно ее рассматривать.

— Что это такое? — спросил он, указывая на ряд больших зарубок, из которых иные, очевидно, были сделаны несколько лет тому назад.

Яньи дотронулся до шляпы, плюнул на «шотландца», как жители этой части Африки обычно называют монету в два шиллинга, и припрятал ее в кармане прежде, нежели решился что-либо сказать. То обстоятельство, что даривший был убийца всей его семьи, ничуть не умаляло в его глазах ценности подарка. Чувства готтентотов не отличаются возвышенностью.

— Ничего, баас, — отвечал он со странной усмешкой, — при помощи этих зарубок я веду свой счет. Если кто-нибудь прибьет Яньи, то Яньи отмечает на палке и перед тем, как ложится спать, смотрит на нее и говорит: «Придет день — и ты дважды ударишь того, кто тебя ударил один раз!» — и он делает это всегда, баас! Посмотрите, баас, какой длинный ряд этих отметок! Придет день — и я всем им отплачу, баас Фрэнк!

Мюллер бросил палку и последовал за Джоном. Дом отличался несколько лучшей постройкой, нежели дома большинства буров, и лучшим убранством внутри, хотя все же в гостиной недоставало пола, если не считать утрамбованной смеси глины с коровьим пометом, устланной шкурами убитых оленей. Посреди комнаты помещался стол, вокруг которого были расставлены самодельные кресла и диваны.

В огромном кресле в углу комнаты сидела сложа руки тетушка Кетце, жена старого Ханса, высокого роста, пожилая и довольная плотная женщина, несомненно бывшая когда-то хороша собой; на диванах же расположилось до полдюжины буров, опиравшихся на ружья, поставленные между коленями. При входе в комнату Джону бросилось в глаза, что некоторым из присутствующих не понравилось его появление, и ему даже показалось, будто один из молодых буров пробурчал что-то соседу на ухо по поводу «проклятых англичан». Тем не менее старик Кетце вышел к нему навстречу с ласковым приветствием и приказал двум дочерям, миловидным девушкам, одетым довольно изысканно, подать капитану чашку кофе. После этого Джон по обычаю буров обошел с рукопожатием всех присутствующих, начиная со старухи, сидевшей в кресле. С места никто не поднялся, — это не в обычае буров, — но каждый протянул руку и пробормотал односложное дааг, то есть доброе утро. Вообще это довольно скучная церемония, пока к ней не привыкнешь, и, окончив ее, Джон остановился, чтобы принять чашку кофе, которого он вовсе не желал, но от которого никак нельзя было отказаться.

— Капитан, кажется, роой батье? — полувопросительно, полуутвердительно обратилась к нему тетушка Кетце.

Джон отвечал кивком головы.

— Для чего капитан пожаловал в нашу страну? Не для того ли, чтобы шпионить?

Все присутствующие прислушивались сперва к вопросам хозяйки и затем тотчас поворачивали голову, чтобы слышать ответ.

— Нет, фроу [фроу — госпожа (африкаанс)], я приехал сюда для того, чтобы заниматься фермерством у старика Крофта.

На губах присутствующих появилась недоверчивая улыбка:

«Разве роой батье может заниматься фермерством? Конечно нет».

— В британской армии числится три тысячи человек? — вдохновенно продолжала старуха, сурово глядя на волка в овечьей шкуре, или, что то же самое, на воина, вознамерившегося заниматься хозяйством.

Все обратили глаза на Джона и в мертвом молчании ожидали ответа.

— В британской армии около ста тысяч регулярного войска, да еще столько же в индийской армии. Волонтеров же числится вдвое больше, — раздраженно заметил Джон.

Заявление это было принято крайне недоверчиво.

— В британской армии три тысячи человек, — повторила старуха с выражением полной уверенности.

— Да, да, — хором подхватила молодежь.

— В британской армии три тысячи человек, — торжественно заявила она в третий раз, — если капитан говорит, что их больше, — он лжет. Впрочем, если он и лжет, то это вполне естественно, ибо дело касается его собственной армии. Брат моего деда находился в Капштадте в то время, когда губернатором был Смит, и он видел всю британскую армию. Он ее пересчитал. Всех солдат было ровно три тысячи. Я утверждаю, что в британской армии три тысячи человек.

— Да, да! — воскликнули все хором.

Джон же почти с отчаянием глядел на ужасную старуху.

— Сколько солдат находится у вас под командой? — спросила она после наступившего молчания.

— Сотня, — быстро отвечал Джон.

— Девушка, — обратилась старуха к одной из дочерей, — ты была в школе и умеешь считать. Сколько раз сто содержится в трех тысячах?

Девушка сконфузилась и умоляюще взглянула на молодого бура, за которого вскоре должна была выйти замуж; последний грустно замотал головой, показывая этим, что бывают тайны, в которые даже и не следует стремиться проникать. Предоставленная собственным силам, девушка углубилась в вычисления, в которых немалую роль играли также ее пальцы, и наконец с триумфом объявила, что сто содержится в трех тысячах ровно двадцать шесть раз.

— Да, да, — снова подхватил хор, — ровно двадцать шесть раз!

— Капитан, — заговорила снова вдохновенная старуха, — командует двадцать шестой частью британской армии, и он утверждает, что прибыл в нашу страну для того, чтобы заниматься фермерством с дядюшкой Крофтам! Он говорит, — продолжала она с презрительной усмешкой, — что намерен вести хозяйство, между тем как командует двадцать шестой частью британской армии! Очевидно, он лжет.

— Да, да! — воскликнул хор.

— Что он лжет, это вполне естественно, — заметила она, — все англичане лгут, особенно роой батьес, но он не должен лгать так грубо. Господу Богу должно быть очень неприятно слышать такую грубую ложь, хотя бы она исходила из уст англичанина вообще и роой батье в особенности.

Тут Джон не выдержал и, не помня себя от бешенства, с бранью выбежал на улицу. Последнее мы должны ему простить ввиду того, что он был выведен из терпения и что оскорбление, ему нанесенное, было велико. Весьма неприятно быть публично названным лжецом, да притом еще самого низшего разбора. Следом за ним вышел из комнаты старик Ханс Кетце, ласково похлопал его по плечу, как бы давая понять, что, несмотря на его неумение говорить ложь, он со своей стороны его ценит, и объявил, что пора ехать.

Охотники тотчас стали усаживаться кто в телегу, кто верхом, и скоро вся компания двинулась в путь. Фрэнк Мюллер по обыкновению сел на своего великолепного вороного коня. После получасовой езды по неровной дороге передовая телега, в которой сидел сам Ханс Кетце, повернула влево в открытый велд, постепенно поднимавшийся в гору; за ней последовали и другие. Путешествие продолжалось до тех пор, пока не достигли вершины, с которой открывался вид на всю окрестность. Ханс Кетце остановился и поднял руку, после чего прочие также придержали лошадей. Осмотревшись вокруг, Джон тотчас же понял причину остановки. На расстоянии полумили паслось целое стадо оленей, числом до трехсот, а за ним другое, состоявшее из шестидесяти или семидесяти животных с белыми хвостами, на вид более диких и размером несколько крупнее, в которых Джон без труда признал буйволов. Неподалеку от охотников рассыпались там и здесь группами дикие козы.

Немедленно было решено всадникам, в числе которых находился и Фрэнк Мюллер, объехать стадо и загнать его к телегам, расположенным в разных точках на известном расстоянии друг от друга.

Четверть часа спустя в отдалении показался белый дымок, и один из буйволов грохнулся оземь. Поднявшись на ноги, он начал сильно брыкаться и кидаться из стороны в сторону. Вслед за тем все стадо, смешавшись и вытянувшись почти в одну линию, бросилось по направлению к охотникам с таким шумом, что земля тряслась под ногами животных; за ними скакали буры, время от времени останавливаясь и слезая с лошадей для того, чтобы произвести выстрел, результатом чего всякий раз становилось падение какой-либо из несчастных жертв.

Наконец стадо приблизилось на ружейный выстрел к телегам, и тут началась настоящая канонада. Несколько оленей шарахнулись в сторону и пронеслись мимо Джона не более чем в сорока ярдах от него. Спрыгнув с телеги, он выстрелил из обоих стволов своего «экспресса», но — увы! — промахнулся. Первая пуля прошла под брюхом животных, вторая же только задела их спины. Вновь зарядив ружье, он опять выстрелил в стадо, находившееся в двухстах ярдах, и на этот раз свалил одного оленя. Впрочем, он знал, что это была простая случайность: он целился в животное, бежавшее позади всех, а попал в то, которое находилось спереди в десяти шагах. Дело в том, что охота на оленей в этих краях чрезвычайно трудна и к ней надо попривыкнуть. Неопытный стрелок из двадцати случаев не промахнется, может быть, всего один раз, так как в этих необъятных южноафриканских степях малейшая ошибка в определении расстояния или высоты прицела влечет за собой промах. Буры обычно следуют позади линии стада и стреляют в середину. Очевидно, если высота прицела взята ошибочно или же расстояние определено неверно, то пуля поражает животное, находящееся спереди или сзади того, по которому был сделан выстрел. Необходимое при этом условие заключается в том, чтобы направление выстрела было верно. Обо всем этом Джон узнал уже впоследствии и, когда освоился, стал стрелять не хуже других. Пока же он был еще новичок и, к крайней своей досаде, не мог похвастаться особенно удачной охотой; буры же вынесли убеждение, что английский роой батье так же хорошо умеет стрелять, как и говорить правду.

Усевшись снова в телегу и оставив на произвол судьбы убитое животное, что было неблагоразумно в виду изобилия стервятников, кружащих над велдом, Джон или, точнее сказать, Яньи пустил лошадей вскачь, и они понеслись по полю.

Подобное путешествие с заряженным ружьем в руках было не вполне безопасно, ибо весь велд усеивали камни и кроме того на пути постоянно встречались норы муравьедов, глубокие ямы и тому подобные неприятности. Но увлечение и соблазн были слишком велики, а потому они мчались сломя голову, возлагая заботу о своих шеях единственно на Провидение. Время от времени они останавливались, когда приближались к стаду на ружейный выстрел. В этих случаях Джон выскакивал из телеги, а затем снова вскакивал, произведя выстрел, и пускался в погоню. Таким образом прошло около часа, и в течение этого времени он двадцать семь раз спускал курок, хотя убил всего только трех оленей да ранил одного буйвола, которого и продолжал преследовать. Пуля попала, однако, животному в круп, а раненный таким образом зверь может бежать еще долго и довольно быстро. Буйвол успел пробежать несколько миль, прежде чем начал приметно замедлять ход, хотя тотчас же пускался дальше, видя приближение врага. Наконец, перевалив через пригорок, Джон увидел то, что сначала было принял за убитого им буйвола. Хотя животное лежало без движения, тем не менее он ранил другое — последнее, опустив голову, стояло несколько поодаль. А так как мертвый буйвол, очевидно павший от руки какого-либо другого охотника, лежал всего в сотне ярдов от них, то Яньи посоветовал Джону выйти из телеги, осторожно подползти к трупу убитого животного и, спрятавшись за его тушу, выстрелом из ружья покончить и с тем, которое еще оставалось в живых.

Вслед за тем Яньи под прикрытием естественного возвышения, образуемого пригорком, увел лошадей в сторону, а Джон пополз по направлению к убитому зверю. Все шло как нельзя лучше, и, достигнув засады Джон мысленно уже поздравлял себя с великолепной добычей, как вдруг под ним что-то шлепнуло и покрыло его облаком земли и песка. Он остановился в изумлении, и в то же время до него донесся звук выстрела. Очевидно, ударившийся под ним предмет был нечем иным, как ружейной пулей. Он еще не успел прийти в себя, как почувствовал, что мягкая черная шляпа, которую он постоянно носил на охоте, сама собой поднялась с его головы и, перевернувшись не сколько раз в воздухе, опустилась на землю; одновременно с этим второй выстрел долетел до его слуха. Теперь уже не подлежало сомнению, что кто-то стреляет именно по нему, а потому, вытянувшись во весь рост и подняв руки, Джон выскочил из засады и громко крикнул, не желая никого оставлять в неизвестности относительно своего местопребывания. Минуту спустя он заметил подъезжающего к нему всадника, в котором сразу же узнал Фрэнка Мюллера. Джон поднял шляпу; она оказалась простреленной. Вне себя от гнева он подошел к Фрэнку Мюллеру.

— Что это значит? — спросил он. — Вы, кажется, стреляли в меня?

— Ах ты Господи! — воскликнул тот. — Представьте, я принял вас за теленка убитого мной буйвола. Промахнувшись в первый раз, я сделал по нему второй выстрел, но когда увидел, что вы выскочили, и услышал ваш крик, то тотчас сообразил, что стрелял в человека, и едва не упал в обморок. Слава Богу, что я промахнулся!

Джон холодно выслушал объяснение.

— Я вынужден удовлетвориться вашим объяснением, минеер Мюллер, — отвечал он, — но мне говорили, будто вы самый зоркий из всех здешних охотников, а посему кажется весьма странным, что на расстоянии каких-то трехсот ярдов вы не сумели отличить человека от теленка.

— Не думаете ли вы, капитан, что я имел намерение убить вас, — возразил бур, — особенно после того, как я пожал вам сегодня утром руку?

— Я ничего не думаю, — отвечал Джон, пристально глядя на Мюллера, который тотчас же опустил глаза, — я знаю лишь то, что ваша удивительная ошибка едва не стоила мне жизни. Смотрите! — с этими словами он вынул клок волос из своей прострелянной шляпы.

— Да, пуля прошла очень близко. Слава Богу, что вы избежали опасности!

— Ближе она едва ли могла пройти, минеер. Надеюсь, что ради собственной безопасности и безопасности тех, кто отправляется с вами на охоту, вы будете в следующий раз более осмотрительны. До свидания.

Красавец бур сидел на своем коне, поглаживая длинную густую бороду и глядя вслед англичанину, удалявшемуся твердой поступью к оставленной им телеге, тогда как раненого буйвола и след простыл.

— Удивительное дело, — рассуждал он сам с собой, повернув назад лошадь и медленно отъезжая, — неужели старики правы, говоря, что есть Бог (Фрэнк Мюллер был заражен современным вольнодумством). Наверное, это так, — продолжал он, — иначе как могло случится, что одна пуля прошла под ним, а другая едва задела голову, не причинив ему никакого вреда? Я довольно хорошо метил и из двадцати разно промахнусь по крайней мере девятнадцать. Как бы не так! Бог тут не при чем. Случай, а не Бог. Случай распоряжается судьбой людей по своему произволу и играет ими, как ветер высушенной солнцем травой, до тех пор, пока не придет смерть и, подобно степному пожару, не пожрет их огнем. Но есть люди, которые умеют, что называется, оседлать случай, как необъезженного жеребца, и управлять им сообразно своим видам, которые нарочно позволяют ему кидаться из стороны в сторону до утомления и затем спокойно ведут его к намеченной цели. Я, Фрэнк Мюллер, один из таких людей. Я никогда не отступлюсь от того, что задумал. И когда-нибудь я убью этого англичанина! Быть может, вместе с ним я также убью старика Крофта и готтентота. Они ведь и не знают, что творится в стране. Мне же это прекрасно известно, так как я сам помогал подложить мину, и, если они не покорятся мне, я первый приставлю фитиль. Я их всех погублю и возьму себе Мунфонтейн, а затем женюсь на Бесси. Она будет бороться, но тем слаще победа. Она любит этого роой батье, я это знаю. А все же я буду целовать ее над трупом ее возлюбленного. Ага! Вот и телеги. Однако я не вижу капитана. Должно быть, отправился домой расстроенным. Ну что ж, придется поговорить с этими дураками. Господи, как они глупы со своими толками о «стране» и о «проклятом английском правительстве». Они сами не знают, что для них хорошо, а что плохо. Это какое-то стадо баранов, а Фрэнк Мюллер играет роль пастуха! Они когда-нибудь выберут меня в президенты, и я буду управлять ими. Да, я ненавижу англичан, но все же рад, что родился наполовину англичанином, ибо от них набрался ума-разума. Но этот народ глуп, Боже, как глуп! Он будет непременно плясать под мою дудку!

— Баас, — обратился Яньи к Джону, когда оба уже возвращались домой, — баас Фрэнк целился именно в вас.

— Откуда тебе это известно? — спросил Джон.

— Я сам видел. Он хотел сначала стрелять в раненого буйвола, а вовсе не в теленка. Никакого теленка даже и не было. В ту минуту, когда он собирался спустить курок, он заметил вас и, прежде чем я успел опомниться, опустился на одно колено и сделал выстрел в вашу сторону, а заметив свой промах, выстрелил вторично. Я просто не понимаю, как вы остались живы, потому что он замечательный стрелок и никогда не дает промаха.

— Я буду его преследовать судом за покушение на убийство, — отвечал Джон, в сердцах бросая ружье на дно телеги, — подобный поступок не должен оставаться безнаказанным.

Яньи рассмеялся.

— Не стоит, баас. Он будет оправдан, так как я единственный свидетель. Суд не поверит чернокожему и никогда не накажет бура за то, что тот убил на охоте англичанина. Нет, баас, вы должны как-нибудь спрятаться в велде, где он будет проезжать, и застрелить его. Я бы это и сам исполнил, если бы только смел!

Глава XI
Рубикон

Несколько недель протекло со дня приключения Джона на охоте, и за это время в Муифонтейне не произошло ничего особенного. Дни тянулись однообразно, и, что бы ни говорили люди, ищущие веселья, в этом однообразии существует своего рода особая прелесть. «Счастлива та страна, которая не имеет истории», — говорит пословица. То же может быть сказано и про отдельные личности. Встать поутру, чувствуя себя полным здоровья и сил, выполнить ряд дневных обязанностей до наступления вечера и затем отправится на покой с ощущением приятной усталости для того, чтобы заснуть сном честно исполнившего свой долг человека, — в этом заключается истинное счастье. Острые ощущения, тревоги едва ли полезны для умственного или жизненного развития человека, и по этой-то причине те, чье существование проходит именно в подобных заботах, более всего мечтают о тихой, спокойной домашней жизни.

Достигнув желаемого, они вначале еще волнуются, душа их еще жаждет борьбы, и до их слуха доносятся слабые отголоски внешнего мира, покинутого ими. И вот в чем заключается непреложный закон природы: он не допускает абсолютного покоя, а ставит непременным условием жизни какого-либо рода заботу.

Вообще Джон нашел, что жизнь южноафриканского фермера вполне отвечала его желаниям. У него не было недостатка в занятиях, и все его время в самом деле уходило на заботы о страусах, лошадях, рогатом скоте, овцах и посевах.

Отсутствие цивилизованного общества его беспокоило мало, так как он восполнял этот недостаток чтением; книги же всегда можно было выписать из Дурбана или Капштадта, не говоря уж о газетах, которые еженедельно доставлялись по почте.

По субботам он прочитывал Крофту политические новости, помещаемые на столбцах «Субботнего обозрения», так как глаза старика стали плохо различать буквы, а подобное внимание было ему особенно дорого. Он был весьма образован и, несмотря на постоянное пребывание в полуцивилизованной стране, никогда не терял связи с внешним миром, в стороне от которого жил. Чтение газет прежде составляло одну из обязанностей Бесси, но дядя весьма обрадовался был переменам. Познания Бесси не соответствовали глубине мыслей этого журнала, и, кроме того, она была склонна к рассеянности в местах, требовавших особого внимания. Таким образом получилось, что между стариком и его молодым помощником зародилось чувство взаимной привязанности. Джон вел себя весьма предупредительно по отношению к старику и старался всегда и во всем быть ему полезным. Кроме того, в его характере было много Добродушия и самой строгой честности, что одинаково нравилось как мужчинам, так и женщинам. Но более всего его выделяло среди колонистов то, что он, во-первых, хорошо знал свое дело, а, во-вторых, оказался вполне порядочным человеком, что было редкостью в этой стране. С каждым днем старик все больше и больше ему доверялся и наконец почти полностью передал все дело в его руки.

— Я становлюсь стар, Нил, — заявил он однажды вечером, — и вот что я вам скажу, мой друг, — с этими словами он положил Джону руку на плечо, — у меня нет сына, и вы должны мне его заменить, так же как и дорогая моя Бесси давно сделалась для меня дочерью.

Джон видел перед собой ласковое, благообразное лицо старца, осененное густыми прядями снежного цвета волос, видел его проницательные глаза, глубоко сидевшие в глазных впадинах и оттененные темными бровями, и думал об отце, давно умершем. Невольно он почувствовал себя взволнованным, и его глаза наполнились слезами.

— Да, мистер Крофт, — горячо отвечал он, схватив старика за руку, — я это исполню с величайшей охотой.

— Спасибо вам, мой друг, спасибо. Я не люблю много распространяться об этом предмете, но, как уже вам сказал, я становлюсь стар, и Господь Бог может вскорости призвать меня к ответу; в таком случае я вполне полагаюсь на вас и поручаю вам моих двух девочек. Здесь дикая страна, и никто не знает, что случится завтра, а им вполне может понадобиться ваша помощь. Иногда мне приходит в голову мысль совсем покинуть эти места. А теперь мне пора спать. Я чувствую, что земная задача моя исполнена, и я уже хилый старик, Джон.

С этих пор Крофт уже не переставал называть его просто Джоном.

О Джесс почти ничего не было слышно. Правда, она писала каждую неделю и давала подробный отчет как обо всем, происходившим в Претории, так и о своем времяпрепровождении. Но она принадлежала к числу тех людей, которые мало говорят о себе лично и о том, что думают. Письма эти в равной степени могли быть названы как ее личной корреспонденцией, так и вообще «Письмами из Претории», как однажды презрительно заметила Бесси, прочитав несколько страниц, исписанных красивым и твердым почерком сестры.

— Стоит лишь потерять ее из виду, — заявила она, — и можно считать, что она для вас умерла: вы уже ничего про нее не узнаете. Впрочем, вы не более того узнаете даже и тогда, когда она с вами вместе, — заключила она.

— Она очень странная девушка, — задумчиво промолвил Джон. Вначале ему как будто чего-то недоставало, ибо, несмотря на странность этой девушки, она затронула в его душе какие-то новые струны, о существовании которых он и сам не подозревал. Более того, струны эти некоторое время звучали, но теперь снова пришли в состояние покоя, словно арфа, когда на ней перестают играть. Если бы она осталась еще на неделю, то влияние ее оказалось бы значительно сильнее.

Но Джесс уехала, а Бесси оставалась. Она была постоянно с ним вместе, окружала его той нежной заботливостью, которую женщина невольно выказывает по отношению к любимому ею человеку. Красота ее сияла подобно лучу света, озаряющему все вокруг, ибо она была действительно хороша собой и в то же время чиста и невинна, как голубь. Очевидно, Джон не мог долго оставаться в неведении относительно тех чувств, которые она к нему питала. Хотя она никогда не позволила себе переступать границ известной сдержанности, но зато и не старалась скрывать своего к нему предпочтения. А для нее и этого уже было много. Конечно, она не питала к нему того возвышенного чувства любви, какое овладело душой Джесс и встречи с которым довольно редки и даже нежелательны в нашей прозаической и обыденной жизни. Но она любила его простой, искренней любовью и несомненно согласна была бы стать для Джона Нила верной и любящей женой, как только он ее об этом попросит.

Время шло, и он действительно начинал подумывать о том, не следует ли ему сделать предложение Бесси. Нехорошо человеку оставаться одному, в особенности в Трансваале. Да и возможно ли было для него находиться ежедневно под обаянием подобной красоты и фации и не мечтать в то же время о более близких и тесных узах. Будь Джон моложе или менее умудрен опытом, он поддался бы искушению гораздо раньше. Лет десять тому назад, в более юные и бурные годы, как уже сказано, он довольно-таки сильно обжегся и, по-видимому, воспоминание об этом случае сделало его осторожным. К тому же он достиг того возраста, когда люди становятся вообще более осмотрительными и не сразу решаются на подобный шаг. В двадцать три года большинство из нас ради хорошенького личика согласны принять на себя серьезное и во многих случаях тяжелое бремя опасностей и забот совместной жизни, а также родительскую ответственность за семью. Но в тридцать три года мы рассуждаем иначе. Соблазн может быть так же велик, но другая чаша весов перевешивает первую, а при всем том мы даже и тогда не можем предусмотреть всех последствий. Вот какого рода мысли волнуют человека — к большой невыгоде рынка женихов и невест! И как бы Джон Нил ни пал в глазах читателей, мы должны в интересах истины признаться, что он не был свободен от этих мыслей. Дело в том, что, несмотря на миловидность и красоту Бесси, он не был в нее страстно влюблен. А в тридцать четыре года надо быть страстно влюбленным, чтобы решиться на такой бесповоротный шаг. Однако, как бы ни был осторожен человек, он зачастую подвержен искушению достаточно сильному, чтобы разрушить все его расчеты и планы. На что уж прочна веревка, но и та может быть натянута лишь до известной степени; точно так же и продолжительность нашего сопротивления всецело зависит от силы соблазна. То же случилось и с Джоном.

Прошла неделя со времени последнего разговора со стариком Крофтом, и Джон заметил, что обращение с ним Бесси несколько изменилось. Так, ему показалось, будто она стала избегать его общества. В то же время она сделалась несколько бледнее обычного и начала проявлять признаки усталости и раздражения, столь несвойственного ее кроткой натуре. Джону и в голову не приходило, что Бесси серьезно влюблена и даже несколько огорчена тем, что он уделяет ей мало внимания. Если поглубже вникнуть в сущность дела, то можно убедиться, что это-то обстоятельство и стало истинной причиной перемены. Бесси обладала прямым, честным характером, и ее мысли и намерения были так же чисты, как ключевая вода. Она сердилась на Джона, но едва ли бы в этом призналась даже самой себе — и в ее обращении, как в зеркале, отражалось ее душевное состояние.

— Бесси, — обратился к ней однажды вечером Джон (он у же давно стал называть ее просто Бесси), — я пойду посмотрю, как принялись наши молодые деревца в питомнике. Если вы кончили вашу стряпню, — ибо Бесси в это время занималась приготовлением пирожного, — то не наденете ли вы шляпку и не пойдете ли прогуляться со мной? Мне кажется, что вы сегодня еще не выходили из дома.

— Благодарю вас, капитан Нил, я не имею ни малейшего желания выходить сегодня из дома.

— Почему же? — спросил он.

— Не знаю, право. К тому же у меня сегодня очень много работы. Если я уйду из дома, то эта идиотка сожжет тесто, — с этими словами она указала на молодую готтентотку в голубой рубашонке и с воткнутым в волосы пером, которая, блаженно улыбаясь, считала на потолке мух и сосала свои черные пальцы. — В самом деле, — прибавила она, слегка топнув ногой, — надо иметь ангельское терпение, чтобы что-нибудь втолковать этой дурехе. Вчера, например, она разбила самое большое обеденное блюдо и, улыбаясь во весь рот, принесла мне черепки, прося их сложить вместе. «Белые так умны — говорила она, — что для них это вовсе не трудно. Если они сумели сделать посуду и нарисовать на ней цветы, то, знать, могут и из черепков снова сделать целое блюдо». Я просто не знала, смеяться мне или плакать, и кончила тем, что швырнула ей в лицо черепки.

— Слушай, молодая женщина, — произнес Джон, взяв за руку согрешившую и торжественно подводя ее к открытой печке, — слушай, если ты сожжешь это пирожное, пока хозяйка будет отсутствовать, я по возвращении посажу тебя в печку и сожгу вместе с пирожными. Я таким же точно образом сжег одну девушку в Натале в прошлом году, и когда она вышла из печи, то уже была совершенно белая!

Бесси перевела угрозу, на что девушка осклабилась и пробормотала:

— Слушаю, баас.

Кафрскую девушку поутру мало беспокоит перспектива быть изжаренной вечером, ибо до вечера еще далеко, — а в особенности если угроза была произнесена таким человеком, как Джон Нил. Окрестные жители за это время уже успели попривыкнуть к характеру Джона. Угрозы его были страшны, но никогда не приводились в исполнение. Однажды, впрочем, ему пришлось натолкнуться на кафра, который подобное обращение с ним принял за слабость и получил за это внушительный урок, после чего уже никто не осмеливался более ему противоречить.

— Ну, а теперь, — обратился он к Бесси, — мы позаботились о безопасности вашего пирожного и можем идти.

— Благодарю вас, капитан Нил, — отвечала Бесси, — благодарю вас, но мне, право, не хочется. — Слова эти она произнесла устами, глаза же ее выражали: «Я на вас сердита и потому не желаю иметь с вами никаких дел».

— В таком случае, — промолвил Джон, — я иду один. — С этими словами он с видом мученика нахлобучил шляпу на голову.

Бесси глядела через кухонное окошко на вечерние тени, ложившиеся на волнистой поверхности горы, позади дома.

— Положим, сегодня хорошая погода, — заметила она. — А далеко вы намерены идти?

— Нет, хочу только пройтись вокруг плантаций.

— Там ужасно много змей, а я их терпеть не могу, — еще раз попробовала отговориться Бесси.

— Я постараюсь вас от них защитить. Пойдемте.

— Хорошо, — согласилась она наконец, спуская рукава, которые засучила во время приготовления пирожного, и тем скрывая от Джона свои прекрасные руки, — я иду с вами не потому, что сама этого хочу, а потому, что вы меня переубедили. Я сама не знаю, что со мной, — прибавила она, слегка топнув ногой. При этом голубые глаза девушки наполнились слезами. — Но с некоторых пор я совершенно потеряла над собой власть. Когда я собираюсь делать одно, а вы меня просите другое, мне всегда приходится уступать. И предупреждаю вас, капитан Нил, что это мне вовсе не нравится и я буду очень зла на себя, что отправилась с вами гулять. — Произнеся эти слова, она быстро прошла мимо него в свою комнату, чтобы захватить шляпку, той грациозной походкой, которая так к лицу хорошеньким женщинам, чувствующим себя немного обиженными, и оставила Джона в размышлении о том, что он никогда еще не видывал более симпатичной и привлекательной девушки ни в Европе, ни за ее пределами.

Он уже почти решился попытать счастья и рискнуть просить ее руки. Вдруг ему пришло на ум: что если она откажет? Когда первая молодость уже прошла, то многие из нас боятся очутиться в таком положении, которое могло бы подать повод капризной женщине вначале сделать вид, будто она сочувственно относится к ухаживанию мужчины, а затем оттолкнуть его от себя, подвергнув в то же время насмешкам своих друзей, родных и знакомых. К несчастью, многие из нас склонны думать — до тех пор, пока не доказано противное, — что большинство женщин по природе капризны, мелочны и непостоянны. Вот почему Джон Нил, может быть, отчасти благодаря сравнительно малому опыту в юные годы, также считал себя в числе попавших на этот ложный путь.

Глава XII
Жребий брошен

Выйдя из дома, Бесси и Джон направились вдоль по аллее. Аллея эта составляла предмет гордости старика Крофта. Хотя молодые хвойные деревца были им посажены не более двадцати лет тому назад, они очень удачно принялись и разрослись благодаря дивному трансваальскому климату.

Деревья на неширокой аллее были посажены близко друг от друга. Их стройные оголенные стволы поднимались над землей высоко, подобно двум рядам колонн, и лишь вершины настолько переплетались между собой, что образовывали нечто вроде крыши. В целом все это напоминало тоннель, сквозь который словно в телескоп был виден живописный ландшафт, находящийся на противоположной стороне.

Джон и Бесси шли вдоль этой прекрасной аллеи и, дойдя до конца, свернули на тропинку, поднимавшуюся в гору и терявшуюся в скалах. Сначала им пришлось пройти мимо огорода, а затем мимо небольшой поляны, весьма опасной во время грозы по причине множества рассеянного здесь железняка, но служащей прекрасной защитой для строений и деревьев; влево от них тянулись обработанные поля, а прямо перед ними — тот питомник, который Джон так пламенно желал осмотреть.

Не проронив ни слова, они подошли к плантации, обрытой канавой и обведенной низкой каменной оградой, на которую Бесси тотчас же уселась, говоря, что подождет, пока Джон окончит осмотр, так как сама она очень боялась змей, во множестве здесь расплодившихся.

Джон согласился, заметив, что как-нибудь вышлет на них свиней, ибо те их едят и, по-видимому, без всякой опасности для себя, и затем удалился, осторожно пробираясь, чтобы не задеть молодые растения. На осмотр потребовалось немного времени, змей же он так и не видел. Покончив с осмотром, он все с той же осторожностью вернулся назад. Подойдя к каменной ограде, он невольно остановился и залюбовался Бесси, сидевшей всего в двадцати шагах от него и освещенной яркими лучами заходившего солнца.

В лениво свисающей руке она держала шляпу, так как солнце уже перестало палить. Взгляд девушки был устремлен куда-то вдаль, за горизонт, окрашенный всеми цветами южноафриканской вечерней зари.

Он смотрел на ее прекрасное лицо и на ее изящный стан, и ему почему-то припомнились слова, которые он где-то читал в юности:

The little curls about her head

Were all her crown of gold

Her delikate arms drooped downwards

In slender mould

As white-veined leaves of lilies

Curve and fold

She moved to measure of music,

As a swan sails the stream…[*]

[*] — Младые кудри ее волос

Увивали ее будто златым венцом,

Ее нежные руки опущены были вниз,

Стройные, как статуи.

Подобно тому, как белоснежные лепестки лилий

Свертываются и изгибаются,

Так и она двигается под звуки музыки

Плавно, точно лебедь по реке. (англ.)

Он уже дошел до этого места, как вдруг Бесси повернулась и заметила его.

— Вы, кажется, любуетесь заходом солнца? — спросила она, улыбаясь.

— Нет. Я любуюсь вами.

— В таком случае займитесь лучше закатом, — произнесла она, быстро отвернувшись, — посмотрите! Случалось ли вам когда-нибудь видеть зрелище лучше этого? Мы часто наблюдаем подобные закаты в это время года, в период гроз.

Она говорила правду. Действительно, закат был великолепен. Серые облака, еще недавно медленно носившиеся по лазурному небу, теперь сияли ярким блеском. Некоторые казались величественными чертогами, объятыми пламенем, другие имели вид огромных пылающих очагов. Вся восточная половина неба представляла собой одну сплошную поверхность, окрашенную в цвет червонного золота, постепенно принимавший багровый оттенок. Выше цвет этот переходил в оранжевый и затем в нежно-розовый. Влево потухнувшие лучи заходившего солнца золотили еще покрытые вечными снегами вершины горной цепи Кватламба и как бы напоминали людям, что мир стал старее еще на один день. Внизу над самым горизонтом носились перистые облака, словно огненные языки пылающей наверху массы. На поверхность же земли уже надвигалась ночная тень, долженствовавшая вскоре сменить блеск догорающего дня.

Джон стоял, любовался чудной картиной природы, и, подобно тому как солнечные лучи внезапно осветили снежные вершины гор, ее великолепие воспламенило его воображение и зажгло в его сердце любовь. Затем, оставив созерцание небесной красоты, он перевел свой взор на красоту земную, на красоту женщины, которая стояла возле него. Было ли то действием силы природы, ибо при созерцании прекрасного у нас всегда является в душе какое-то грустное настроение, но лицо ее носило признаки некоторой печали — печали, какой он еще никогда до сих пор в ней не замечал и которая, несомненно, еще более увеличивала ее природную прелесть, так же как тень придает еще больше блеска освещенному предмету.

— О чем вы задумались, Бесси? — нарушил он молчание.

Она подняла голову, и он заметил, что губы ее дрожали.

— Знаете ли, — призналась она, — как это ни странно, а я думала о покойной матери. Я едва могу припомнить ее нежное, доброе лицо. Помню, как она сидела перед домом на закате солнца, а я играла возле нее на траве; вдруг она позвала меня и, крепко прижимая к груди, промолвила, указывая на красноватые облака, носившиеся по небу: «Вспомнишь ли ты меня, милая, когда я буду там, за этими золотыми воротами?» Я тогда не поняла, что она хочет этим сказать, но почему-то эти слова отпечатались в моей памяти, и, хотя она давно уже умерла, я часто о ней вспоминаю.

При этих словах две слезы медленно скатились из глаз девушки.

Мало кто из мужчин в состоянии остаться равнодушным при виде хорошенького плачущего женского личика, и это незначительное обстоятельство так подействовало на Джона, что он забыл про свои опасения и воскликнул:

— Бесси, не плачьте, ради Бога, не плачьте! Я не могу видеть ваших слез!

Она посмотрела на него, как бы желая что-то возразить, затем опустила голову.

— Слушайте, Бесси, — смущенно начал он, — мне нужно бы с вами переговорить. Я хотел спросить у вас, что если… одним словом… я хотел бы, чтобы вы согласились стать моей женой. Погодите, не возражайте. Вы меня уже довольно хорошо знаете. Я не ребенок, многое видел на белом свете и подобно прочим уже влюблялся. Но знаете ли, Бесси, я еще ни разу не встречал такой хорошей девушки и, если можно так выразиться, такой милой женщины, как вы. Если вы согласитесь выйти за меня замуж, я буду самым счастливым человеком во всей Южной Африке.

При первых словах Джона вся кровь бросилась в лицо Бесси, которое вслед за тем покрылось смертельной бледностью. Она любила этого человека, слышала от него давно желанные слова и чувствовала, что счастлива, хотя многие женщины и не признали бы этих слов достаточными. Но Бесси не была взыскательна.

Наконец она заговорила.

— Уверены ли вы, — воскликнула она, — что это именно так, как вы говорите? Я хочу сказать, что иногда мужчины под впечатлением минуты могут сделать признание и затем раскаиваться всю жизнь. Если так, то было бы странным ожидать от меня утвердительного ответа.

— Понятно, я уверен, — возразил он в негодовании.

— Видите ли в чем дело, — продолжала Бесси, водя палкой по каменной стене, — может быть, здесь, в этой стране, вы придаете мне слишком большую цену, какой я в действительности вовсе не стою. Вы находите меня хорошенькой, потому что никого, кроме буров и кафров, не видите, и то же самое могло случиться и со всяким другим. Я недостойна выйти за такого человека, как вы, — заметила она грустно, — я ничего и никого не видела. Я всего лишь простая полуобразованная девушка и, кроме приятной внешности, решительно ничего не имею. Вы — другое дело, вы светский человек, и если когда-нибудь вам суждено вернуться в Англию, я была бы для вас обузой и вам было бы стыдно за меня. Будь на моем месте Джесс, я бы сказала совершенно иное, ибо в одном ее мизинце больше ума, чем во всем моем существе.

Упоминание о Джесс вызвало в нем ощущение неожиданного холодного душа в знойный летний день. Он хотел бы, по крайней мере хоть на этот раз, изгнать Джесс из своей памяти.

— Дорогая Бесси, — воскликнул он, — зачем вам приходят в голову подобные мысли? Могу вас уверить, что стоит вам только войти в любую гостиную в Лондоне, и вы затмите всех тамошних женщин. Не думаю, впрочем, — прибавил он, — чтобы мне довелось когда-либо появиться в этих гостиных.

— Да, я не спорю. Может быть, я и хороша собой. Но как же вы не можете понять: я вовсе не желаю, чтобы вы женились на мне исключительно ради моей красоты, как это делают кафры. Если вы хотите, чтобы я вышла за вас, вы должны любить меня, мое внутреннее я, а не мои глаза и волосы. Нет, я право не знаю, что вам сказать! — И она тихо заплакала.

— Бесси, милая Бесси! — обратился к ней Джон вне себя от волнения. — Скажите мне откровенно, вы меня любите? Я знаю, что я не заслуживаю того, но если вы только любите меня, то о прочем не стоит и говорить.

С этими словами он схватил ее за руку и привлек себе, так что она не то сошла, не то соскользнула с ограды и лицом к лицу стала против него, ибо была почти одинакового с ним роста.

Два раза она поднимала на него свои прекрасные глаза, и оба раза мужество ее оставляло, но наконец любовь взяла свое — и она бросилась к нему на грудь, прошептав:

— О, Джон, я люблю тебя всем сердцем!

А здесь мы опустим завесу, ибо есть вещи, которые для всех должны оставаться священными, даже для писателя. А первая любовь женщины принадлежит к числу этих вещей.

Достаточно сказать, что они сидели рядом на каменной ограде и были счастливы, как могут быть счастливы люди, находящиеся в подобных условиях. Уже сияние на западной стороне сменилось наступившими сумерками, повеяло внезапно прохладой. Мгла спустилась на землю и скрыла вершины отдаленных гор. Одни лишь звезды да они еще продолжали всматриваться сквозь ночную темноту в неясные очертания дикой африканской природы.

*  *  *

Между тем дома, на расстоянии не более полумили, происходила сцена совершенно в ином роде.

Через десять минут после ухода Джона и Бесси Фрэнк Мюллер верхом на своем великолепном вороном коне подъезжал к описанной выше аллее. Яньи, находившийся в это время за деревьями, тотчас притаился в траве, оглядываясь и прислушиваясь, как будто ожидал увидеть скрытого врага или же услышать приближение хищного зверя. Он действовал по свойственному всем кафрам врожденному инстинкту, зная, что за ним никто не наблюдает. Жизнь в Муифонтейне была для Яньи настолько бедна приключениями, что он время от времени чувствовал настоятельную потребность развлечься близким его сердцу занятием. Как истое дитя природы, он жаждал встреч с хищными животными и врагами, и если таковых поблизости не оказывалось, он чувствовал себя вполне удовлетворенным, видя их просто в своем воображении.

Хотя всадник и находился еще на весьма значительном расстоянии, однако до чуткого слуха Яньи донесся стук лошадиных копыт. Тем не менее он все же счел долгом приникнуть ухом к земле и прислушаться.

— Да, это лошадь бааса Фрэнка, — пробормотал он. — У нее разбито копыто, и потому одна нога легче ступает по земле. Чего ради он сюда едет? Должно быть, для мисси. Он с ума сойдет, узнав, что мисси ушла с баасом Нилом на плантацию. Люди ходят на плантацию, чтобы целоваться, — Яньи, как видим, был довольно близок к истине. — И баас Фрэнк будет очень зол, когда об этом проведает. Он и меня прибьет, если я только об этом скажу.

Стук лошадиных копыт становился все более явственным, а посему Яньи с ловкостью змеи прополз в густую траву, растущую между деревьями, и приготовился к ожиданию. Никому бы и в голову не пришло, что в траве скрывается живое человеческое существо; даже бур догадался бы, лишь нечаянно на него наступив. Собственно, и на этот раз у Яньи не было оснований скрываться, но он это делал исключительно ради своего удовольствия.

Наконец лошадь приблизилась, и змееподобный готтентот слегка приподнял голову для того, чтобы взглянуть на всадника. Глаза его остановились на холодном лице Фрэнка Мюллера. Оно хранило задумчивое и угрюмое выражение. Он был до такой степени сосредоточен, что не обращал внимания на лошадь, которая также предавалась мечтам о спокойном стойле и потому не заметила, как попала ногой в яму, вырытую муравьедом на самой середине дороги.

«Удивительно, о чем это баас Фрэнк так замечтался?» — подумал Яньи, когда лошадь со всадником поравнялась с ним. Затем он поднялся на ноги, перешел дорогу и, скользнув на боковую тропинку, очутился у входа в конюшню, где как ни в чем не бывало остановился, прежде чем лошадь и ее владелец достигли ворот дома.

— Попытаюсь в последний раз, — прошептал красавец бур, — и если они и теперь не согласятся, то пусть вина падет на их голову. Завтра я отправляюсь в Паарде Крааль на совещание с Полем Крюгером, Преториусом [Стефанус Йоханнес Паулус Крюгер (1825—1904) — бурский политический деятель, после аннексии Великобританией Трансвааля призывавший к восстановлению независимости республики. Наряду с Мартинусом Весселсом Преториусом (1819—1901) и Петрусом Якобусом Жубером (1834—1900) был одним из членов триумвирата, возглавлявшего восстание буров в 1880 г. В 1883—1902 гг. президент Трансвааля. Преториус был президентом Трансвааля в 1857—60 и 1864—71 гг., а в 1860—63 гг. — президентом Оранжевой республики] и прочими главарями, как они сами себя называют. Если я подам голос против восстания, то восстания не будет; если же я выскажусь за него, то оно произойдет. Поэтому, если дядюшка Крофт не выдаст за меня Бесси или она сама не согласится быть моей женой, я подниму восстание и повергну всю страну от Мыса [Имеется в виду мыс Доброй Надежды] до пределов Ватерберга [Ватерберг — горная гряда на севере Трансвааля] в ужас и смятение! «Патриотизм! Независимость! Налоги!» — вот о чем они кричат до тех пор, пока сами не начинают этому верить. Эх, из-за всего этого не стоит и воевать! Вот честолюбие, мщение — это другое дело. Я готов погубить всех, кто стоит поперек моей дороги, — всех, за исключением Бесси. Если вспыхнет война, кто протянет руку помощи «проклятым англичанам»? Все побоятся. Чем же я виноват, что так люблю эту женщину? Чем я виноват, что вся моя кровь волнуется при одной мысли о ней, что я не сплю по ночам и плачу, я, Фрэнк Мюллер, который смотрел на зарезанные трупы отца и матери и не проронил ни одной слезинки. Плачу только потому, что она относится ко мне враждебно и даже не глядит на меня. О женщина, женщина! Люди толкуют о честолюбии, об эгоизме и о чувстве самосохранения как о главнейших причинах наших действий и поступков, но какая сила может сравниться с любовью к женщине! Слабенькое, хрупкое существо, игрушка, ломающаяся от неосторожного прикосновения ребенка. И в то же время она в состоянии быть двигателем мира, из-за нее могут пролиться потоки крови. И вот я стою возле колеблющегося утеса; одно усилие с моей стороны — и утес этот сорвется с огромной высоты, и шум от его падения отзовется в целой стране. Должен ли я его произвести? Для меня ведь это безразлично. Пусть Бесси и дядюшка Крофт сами рассудят. Я перебью всех англичан в Трансваале, но завладею Бесси! Я готов поступить так же и со всяким буром, стоящим на моем пути.

С этими словами он громко захохотал и пришпорил коня.

— А затем, — продолжал он, увлекаясь, — когда Бесси будет моей и мы выбьем отсюда англичан, я постараюсь захватить власть в свои руки и восстановить прежний голландский дух в Натале и в Старой колонии. Англичан же мы отбросим за море, очистим страну от туземцев, оставив лишь необходимое количество для домашних услуг, и затем создадим единое южноафриканское государство, о котором мечтал бедный Бюргерс [Томас-Франсуа Бюргерс (1834—81) — бурский политический деятель, президент Трансвааля в 1872—77 гг.], не зная, как взяться за дело. Соединенная Южно-Африканская Голландия, и во главе ее — Фрэнк Мюллер! Что ж, такие случаи бывали. Если бы я был уверен, что мне обеспечены еще сорок лет жизни и силы, я бы показал себя…

В это время он приблизился к веранде дома и, оставив пока в стороне свои честолюбивые замыслы, соскочил с коня и вошел в комнаты. В гостиной сидел старый Крофт и читал газету.

— Добрый вечер, — произнес честолюбец, протянув руку.

— Здравствуйте, минеер Фрэнк Мюллер, — холодно отвечал старик Крофт, ибо Джон рассказал ему о своем приключении на охоте, и хотя старик тогда промолчал, но у него по этому поводу сложилось свое мнение.

— Что это вы, читаете «Народный листок»? — осведомился Мюллер. — Видно, просматриваете статью о Безейденхауте?

— Нет, а что это за статья?

— Да просто рассказ о поднимающемся против вас, англичан восстании. Шериф назначил в продажу с аукциона имущество Безейденхаута в Почефструме за неуплату налогов. Народ же выгнал аукциониста и с криками проводил его за город, а теперь губернатор Лэньон [Оуэн Лэньон являлся администратором Трансвааля] посылает туда капитана Раафа с военной силой для приведения закона в исполнение. Это все равно что пытаться остановить течение реки, бросая в нее камешки. Позвольте, пятнадцатого декабря в Паарде Краале должен был состояться большой митинг, теперь же он перенесен на восьмое число. Тогда и поглядим, чему быть, миру или войне.

— Миру или войне? — брюзгливо переспросил старик. — Ведь об этом давно толкуют. Сколько уже было больших митингов, с тех пор, как Шепстон присоединил страну к Англии? Помнится, штук шесть. А чем все кончилось? Одним вздором. Ну, положим, буры в самом деле задумают восстание. Во-первых, они будут разбиты. Во-вторых, множество народу погибнет, и все же они ничего не добьются. Ведь нельзя же предположить, чтобы Англия уступила горсти буров. Вы помните, что сказал последний раз за обедом в Почефструме генерал Уолсли? Что Англия никогда не отдаст ни одной пяди этой земли, будет ли во главе ее консервативное, либеральное или радикальное министерство. А на днях новый кабинет Гладстона [Уильям Юарт Гладстон (1809—1897) — английский государственный деятель, лидер либеральной партии, премьер-министр английского правительства (1868—1874, 1880—1885, 1886, 1892—1894)] телеграфировал о том же. А посему я думаю, что все эти толки не более чем ребячество.

Мюллер засмеялся и отвечал.

— Вы, англичане, очень доверчивы. Разве вы не знаете, что ваше правительство — все равно что женщина, которая кричит: «Нет, нет, нет!» — и в то же время целует. Если дело дойдет до серьезного, то британское правительство возьмет обратно свои слова и забудет, что говорили Уолсли, Шепстон, Бартл Фрер [Бартл Фрер — верховный комиссар Южной Африки] и Лэньон. Грядущее восстание посерьезнее, чем вы думаете. Во всяком случае сборища и толки начались. Народ недоволен обращением англичан с туземцами, недоволен и налогами; к тому же он надеется вернуть свою независимость после того, как англичане уплатили его долги и разбили Секукуни и Кетчвайо [Кетчвайо (Сетевайо) (ок. 1828—1884) — последний независимый правитель зулусов]. Тогда он с радостью отдал себя во власть англичан, теперь же рассуждает как раз наоборот. Но это еще не все. Если бы эти люди были предоставлены самим себе, дело бы, конечно, и ограничилось одними разговорами, ибо многие отлично себя чувствуют под защитой Англии. Главные заводилы находятся в Капштадте. Они-то и желают изгнать всех англичан из Южной Африки. Когда Шепстонприсоединил Трансвааль, он начал гонения против голландского населения и разрушил планы, которые народ лелеял в течение многих лет, а именно образование великой республики, враждебной Англии. Если Трансвааль останется в руках англичан, то и этим мечтам наступит конец. Вот почему народ недоволен, вот почему его вожаки поддерживают волнение умов. Они замышляют восстание, и я полагаю, что оно на этот раз достигнет удачи. Если на митинге возьмут верх буры, они тотчас же станут во главе дела, если же нет, то они стушуются, и вы ничего о них не услышите. Они хитрый народ, эти местные патриоты, и ловко обделывают свои делишки.

Старик Крофт казался сильно взволнованным и ничего не отвечал, а Фрэнк Мюллер приподнялся со своего места и стал глядеть в окно.

Глава XIII
Фрэнк Мюллер открывает свои карты

Наконец Мюллер обернулся.

— Знаете ли, с какой целью я все это говорил, мистер Крофт? — начал он.

— Нет.

— Для того, чтобы вы поняли, что вы и все англичане, живущие в этой стране, находитесь в очень опасном положении. Не сегодня завтра будет объявлена война, и, будет ли счастье на вашей стороне или нет, в обоих случаях вам придется пострадать. У вас, англичан, много врагов. Вы захватили всю торговлю в свои руки, завладели доброй половиной страны и всегда защищаете чернокожих, которых мы, буры, ненавидим. Плохо вам придется в случае войны. Вас будут убивать, ваши жилища — сжигать, и если вы не примите мер, то оставшихся в живых изгонят из пределов нашей земли. Трансвааль будет для трансваальцев и Африка — для африканцев.

— Ну что ж, минеер Фрэнк Мюллер, если этому суждено случиться, то значит, и нечего толковать. К чему, однако, вы клоните речь? Я ведь отлично понимаю, что у вас есть какая-то задняя мысль.

Бур рассмеялся.

— Вы совершенно верно угадали. Если хотите знать, то я вам скажу в чем дело. Я один в состоянии защитить вас, ваших людей и ваше жилище в это смутное время. Я имею больше влияния, нежели вы полагаете. Я бы, пожалуй, даже мог предотвратить войну, если б это соответствовало моим планам. Но я ничего не делаю даром. Мне нужно заплатить, и притом наличными, а не в кредит.

— Я не понимаю вас и ваших полунамеков, — холодно произнес старик, — я человек простой, и если вы мне скажете, чего хотите, я вам отвечу прямо. В противном случае, мне кажется, не стоит и разговаривать.

— Хорошо, я скажу вам, чего желаю. Мне нужна Бесси. Я люблю вашу племянницу и хочу на ней жениться, ибо так или иначе, а я решил жениться на ней, будет ли то с ее согласия или против ее воли.

— А причем же тут я, минеер Мюллер? Девушка сама себе госпожа. Не могу же я, в самом деле, ею распоряжаться, как какой-нибудь лошадью или коровой, даже если бы и желал! Вы сами должны об этом с ней переговорить.

— Я уже говорил с ней и получил отказ, — с горячностью возразил бур, — разве вы не понимаете, что она не желает выходить за меня замуж? Она влюблена в этого проклятого роой батье Нила, которого вы здесь приютили. Она его любит и даже не глядит на меня.

— Вот как! — спокойно заметил старик. — В таком случае у нее неплохой вкус, так как Джон Нил порядочный человек, а вы — нет. Слушайте, — продолжал он, все более и более воодушевляясь, — вы бессовестный и злой человек. Вы хладнокровно убили отца готтентота Яньи, его мать и дядю, когда были еще ребенком. Вы хотели убить и Джона Нила и лгали, уверяя, что приняли его за буйвола! Наконец, вы в качестве представителя буров умоляли правительство Англии о принятии страны под защиту королевы и кричали на всех перекрестках о своей преданности закону, а теперь говорите мне, что готовите восстание и намереваетесь подвергнуть эту же страну всем ужасам и бедствиям войны, и в то же время просите руки Бесси как плату за покровительство! Так слушайте же, что я вам на это скажу, — при этих словах старик поднялся со своего места, глаза его сверкнули гневом, и, вытянувшись во весь рост, он указал рукой на дверь. — Убирайтесь вон из моего дома и никогда больше сюда не возвращайтесь. Я уповаю на Бога и великую английскую нацию и скорее уж соглашусь видеть дорогую Бесси в гробу, нежели замужем за таким, как вы, изменником и убийцей. Вон!

Лицо бура покрылось мертвенной бледностью. Дважды он собирался что-то сказать — и дважды его голос обрывался. Когда же он наконец пересилил себя, то его слова были едва слышны и звучали как-то хрипло. Обычно это случалось с ним тогда, когда он бывал вне себя от бешенства. Если бы он умел владеть собой, то хоть и казался бы негодяем, но все же имел бы вид человека убежденного и уверенного в самом себе. Отсутствие этой способности приводило лишь к тому, что вся его самоуверенность и дерзость уступали место приступу бессильной злобы. В подобном же припадке злобы он затеял драку с Джоном в ваккерструмской гостинице, и в таком же состоянии мы застаем его и теперь.

— Хорошо, мистер Крофт, — произнес он наконец, — я уйду. Но запомните мои слова: я вернусь снова, на этот раз уже с вооруженной силой. Я на ваших же глазах сожгу сие прелестное гнездышко, которым вы так гордитесь, и убью вас и вашего друга англичанина. Что же касается Бесси — ею я завладею насильно, и тогда я уже сам не женюсь на ней, даже если она будет ползать у моих ног, а ползать на коленях она у меня будет частенько. Посмотрим тогда, сильно ли помогут вам Бог и великая английская нация! Спрашивайте тогда овец и лошадей, спрашивайте скалы и деревья — вы скорее дождетесь ответа от них.

— Убирайтесь вон! — вне себя от бешенства закричал старик. — Иначе именем Бога, над которым вы кощунствуете, я всажу вам пулю в лоб! — С этими словами он протянул руку к ружью, висевшему на стене. — Или велю своим людям выпроводить вас отсюда плетьми.

Фрэнк Мюллер не заставил себя дольше упрашивать. Он повернулся и ушел. В это время уже совсем стемнело, но все же было еще настолько светло, что, проезжая мимо аллеи, он заметил стройную фигуру девушки, о которой мечтал. Джон оставил Бесси одну, сам же отправился куда-то по хозяйству, и вот она стоит задумчивая, и сердце ее полно радостью женщины, впервые узнавшей любовь, но она все еще медлит с возвращением домой, дабы не разрушить сладкого очарования.

Она казалась олицетворением всего прекрасного в этом суровом мире. Голубые глаза девушки светились любовью, и чувство глубокой признательности к Творцу наполнило ее грудь. Чувство это исходило из самой глубины ее чистого сердца и было чуждо всякой земной страсти. Она была так счастлива и так мила в своем сознании счастья! Только милосердный и всемогущий Отец может создать такое нежное и милое существо и вдохнуть в него жизнь, дабы оно светило на радость людям и научило их познавать прекрасное, и только люди в состоянии извратить Его цели и испортить Его чудные творения, сделав из них орудия тех грязных стремлений, свидетелями которых мы являемся чуть ли не ежедневно! Бесси услышала стук лошадиных копыт и повернула голову. В это время слабый вечерний свет озарил ее лицо и сделал его еще более прелестным. Но это была скорее небесная красота, нежели земная. В ее глазах было что-то, — такова уж сила любви, дающей какое-то особенное, свойственное ей одной выражение человеческому лицу, — что проникало прямо в сердце этого влюбленного в нее необузданного и злого человека. Он невольно остановился, чувствуя нечто вроде полураскаяния и полустраха. К чему вмешиваться в ее дела и основывать свои планы и расчеты на погибели ее и всего, что для нее дорого? Не лучше ли оставить ее в покое? В эту минуту она больше походила на существо, принадлежащее иному миру, чем на обыкновенную женщину. Люди, обладающие сильным умом, но неразвитые, как Фрэнк Мюллер, всегда суеверны, каковы бы ни были их воззрения относительно религии. Может быть, великое наказание постигнет того, кто осмелится втоптать в грязь этот едва распустившийся цветок, да притом в грязь, смешанную с кровью тех, кого она любит?

Он явно колебался. Не бросить ли ему все это злое предприятие, оставив на произвол судьбы начавшиеся волнения, и не жениться ли на одной из дочерей Ханса Кетце, удалившись в Старую колонию, в Бечуаналенд [Бечуаналенд — ныне государство Ботсвана] или куда бы то ни было. Он начнет с того, что будет ее избегать… В эту минуту мысль о счастливом сопернике сверкнула в его уме. Неужели забыть ее ради этого человека? Никогда. Лучше он задушит ее своими руками.

Он спрыгнул с лошади, и прежде чем девушка догадалась о присутствии кого-либо возле нее, он уже стоял лицом к лицу с ней. Ревность овладела им.

— A-а, я так и думал, что он приехал к мисси, — промолвил Яньи и, верный своей тактике, еще раз проскользнул за деревьями и спрятался в гуще травы. — Посмотрим, что скажет мисси.

— Как поживаете, Бесси, — спокойным голосом осведомился бур, между тем как она при одном взгляде на своего собеседника догадалась, что спокойствие это было лишь внешнее.

— Благодарю вас, минеер Мюллер, неплохо, — откликнулась она, направляясь к дому и стараясь скрыть душевное волнение, так как внезапно почувствовала какой-то безотчетный страх и полное свое одиночество. Она знала характер поклонника и боялась оставаться с ним с глазу на глаз, вдали от всякой помощи, ибо она была совершенно одна на расстоянии по крайней мере трехсот ярдов от дома.

Он стоял перед ней таким образом, что она никак не могла пройти, не оттолкнув его.

— Куда вы так спешите? — поинтересовался он. — Ведь вы все это время стояли совершенно спокойно?

— Мне пора домой. Нужно позаботься об ужине.

— Ужин подождет, Бесси, мне же ждать некогда. Я завтра чуть свет еду в Паарде Крааль и хотел перед отъездом проститься с вами.

— Прощайте, — отвечала она, еще более пораженная его странным обращением с ней, и протянула руку.

Он взял протянутую руку и некоторое время держал ее в своей.

— Пустите меня, — попросила она.

— Я не отпущу вас до тех пор, пока вы не выслушаете меня. Бесси, я люблю вас всем сердцем. Я знаю, вы считаете меня всего лишь полуобразованным дикарем, но я не простой бур. Я бывал в Капштадте и видел свет. У меня есть здравый смысл, и если вы выйдете за меня, я составлю ваше счастье. Вы будете одной из самых знатных дам в Африке, хотя пока что я всего лишь жалкий Фрэнк Мюллер. Мы накануне великих событий, Бесси, и вскоре я буду играть очень заметную роль. Нет, не уходите. Я повторяю, что люблю вас, и вы не подозреваете, до какой степени. Я умираю от любви к вам. Неужели вы мне не верите, дорогая моя, дорогая? Да, я буду вас целовать! — воскликнул он, как бы решившись, и в припадке страсти, разгоравшейся по мере ее сопротивления, обнял стан девушки и привлек ее к себе.

В эту минуту произошло нечто совершенно неожиданное. Видя, что дело принимает серьезный оборот, и опасаясь выйти из засады, дабы не быть убитым, что Фрэнк Мюллер не задумался бы исполнить, Яньи, желая оказать посильную помощь, прибегнул к иному средству, а именно к своей способности чревовещания, довольно часто встречающейся среди туземцев. Тишина и спокойствие ночи внезапно были нарушены раздавшимся над головой Бесси пронзительным воплем, в котором довольно явственно можно было различить слово «Фрэнк». Действие, произведенное этим звуком на Мюллера, оказалось поразительным.

— Боже милостивый! — воскликнул он. — Это голос моей матери!

— Фрэнк! — снова послышался вопль. Полный страха и недоумения, бур оставил в покое Бесси и принялся оглядываться, чтобы узнать, откуда исходил этот голос, — обстоятельство, которым воспользовалась девушка для поспешного, но вместе с тем и несколько постыдного отступления.

— Фрэнк, Фрэнк, Фрэнк! — звучал голос то там, то здесь, пока наконец Мюллер, совершенно обезумевший от ужаса, не бросился к лошади, которая хромала, фыркала и дрожала всем телом. Суеверному страху одинаково подвержены как люди, так и животные, но Мюллер этого не знал и принял беспокойство лошади за ясное указание чего-то сверхъестественного. Одним прыжком он вскочил в седло и в это время услышал жалобный женский крик.

— Фрэнк, ты умрешь насильственной смертью, как и я!

Лицо Мюллера побелело от ужаса, холодный пот выступил на лбу бура. Хоть он и не принадлежал к робкому десятку, но это было слишком для него.

— Это голос моей матери, это именно ее слова! — произнес он, и, дав шпоры лошади, стрелой умчался прочь от заколдованного места. Остановился он лишь в десяти милях оттуда, когда подъехал к своему дому! Дважды лошадь под ним спотыкалась, ибо ночь была безлунная, и во второй раз даже сбросила его с себя, но хотя он и сильно расшибся, однако тотчас же вскочил обратно в седло и продолжал свою бешеную скачку.

Вот как трепетал перед воображаемым голосом умершей женщины человек, который со спокойным сердцем намеревался привести в исполнение план всеобщего избиения невинных обитателей родной страны! Человеческая душа полна противоречий!

Когда умолк конский топот, Яньи выпрыгнул из засады и на радостях начал кувыркаться и прыгать по пыльной дороге. «Голос его матери, — бормотал он про себя. — Неужели ему может прийти в голову, что Яньи помнит звук голоса его матери, в особенности же те слова, которые говорил сидевший в ней черт? Ха, ха, ха!»

Наконец он вернулся домой, чтобы поужинать куском говядины, отрезанным от туши павшего утром от какой-то сложной болезни быка, вполне довольный тем, что день для него не прошел даром.

Бесси, не останавливаясь, бежала, пока не достигла группы апельсиновых деревьев, росших подле веранды, и успокоилась только при виде освещенных окон. Ее ничуть не испугал странный вопль; по правде сказать, она о нем вовсе не думала. Сильнее всего ее занимала мысль, должна ли она рассказать про свою встречу с Фрэнком Мюллером. Молодые женщины и девушки, как известно, неохотно рассказывают мужьям или своим женихам про то, что кому-нибудь удалось их поцеловать, и во-первых, потому, что тех это может расстроить, да и их самих поставит в неловкое положение, во-вторых, потому, что могут возбудить подозрение, не подавали ли сами они к этому какого-либо повода. То и другое пришло на ум практичной Бесси, а кроме того, она вспомнила, что Фрэнк Мюллер не успел ее поцеловать, а потому решила ничего не говорить Джону. Дяде же девушка собиралась открыться настолько, чтобы воспретить ненавистному поклоннику являться в дом, — предосторожность совсем излишняя, как уже известно читателю. Бесси немного помедлила, чтобы окончательно прийти в себя, что вскоре ей и удалось, ибо она была мало подвержена истерике, — сорвала апельсинную ветку и как ни в чем не бывало вошла в дом. Первым, кого она увидела, был Джон, уже успевший вернуться. Посмеявшись над ее букетом, он заметил, что букет этот вполне соответствует настоящим обстоятельствам, после чего нежно обнял ее тут же на пороге; и в самом деле он оказался бы глупцом, если бы не догадался так поступить, ибо она была очень мила. Как раз в это самое время старик Крофт приоткрыл дверь гостиной и сделался невольным свидетелем нежной сцены.

— Объясни мне, Бесси, что это значит? — осведомился он.

Само собой разумеется, оставалось лишь одно: чистосердечно рассказать, в чем дело, — что Джон, заикаясь, и исполнил, в то время как Бесси, краснее розы, стояла рядом, положив руку ему на плечо.

В немом молчании слушал старик рассказ Джона, лицо его кротко улыбалось, и глаза светились тихой радостью.

— Так вот чем вы занимались! — промолвил он наконец. — Очевидно, вы все больше и больше интересуетесь нашей фермой, капитан. Ну что ж, я не браню вас. А знаешь, милая моя, у меня только что просили твоей руки — и кто же? Фрэнк Мюллер, негодяй из негодяев! — При этих словах лицо старика омрачилось. — Но я его выгнал вон, и поверь мне, больше он уже не вернется. Знай я раньше то, что мне теперь известно, я поручил бы Джону по-своему с ним разделаться. Он нехороший человек и чрезвычайно опасен, но Бог с ним. Он просто стремится к виселице и когда-нибудь да попадется. Да, дети мои, новость, которую вы мне сообщили, лучшая из всех, какие я только слышал за последние годы. Пора вам обоим остепениться, ибо не следует человеку оставаться одному. Я сам всю свою жизнь прожил бобылем и вот наконец к какому пришел заключению. Да, я даю вам свое согласие и благословляю вас. Берите ее, Джон, она ваша. Мне выпала на долю суровая жизнь, но все же я видел много женщин и скажу вам откровенно, что лучшей девушки вам не найти во всей Южной Африке и, остановив свой выбор на ней, вы доказали, что у вас есть вкус. Господь да благословит вас обоих, мои дорогие. А теперь Бесси, подойди и поцелуй своего старого дядю. Надеюсь, ты не позволишь Джону заставить тебя выкинуть дядю из твоей памяти. Видите ли, дорогие мои, у меня нет детей, а за эти двенадцать лет я привык к вам и полюбил вас обеих, как своих собственных дочерей.

Бесси подошла и нежно поцеловала старика.

— Нет, дядя, — отвечала она, — ни Джон, ни кто-либо другой на свете не в состоянии меня принудить к этому. — По одному тону ее голоса уже можно было убедиться, что она не изменит данному слову. У Бесси был неистощимый запас любви, и ни в каком случае она не позволила бы даже горячо любимому человеку лишить дядю и благодетеля маленького уголка в ее золотом сердце.

Глава XIV
Джон едет на помощь

Описанные в предыдущей главе события семейного характера происходили 7 декабря 1880 года. Последующие двенадцать дней не внесли ровно никакой перемены в мирную жизнь обитателей Муифонтейна.

С лица Крофта не сходила радостная улыбка, порожденная мыслью о счастливом повороте в судьбе племянницы. Что же касается Джона, то он с каждым днем все больше и больше убеждался в благоразумии принятого им решения. Став женихом, он заметил такие душевные качества у своей невесты, о существовании которых до сих пор и не подозревал. Бесси была подобна цветку. Как цветок распускается под действием живительных лучей солнца и распространяет вокруг себя благоухание, точно так же и характер Бесси, освещаемый и согреваемый любовью, постепенно раскрывался, обнаруживая при этом новые и новые сокровища души. То же бывает и со всеми женщинами, в особенности же с теми, которые, подобно Бесси, как бы для того только и созданы, чтобы любить и в свою очередь быть любимыми, сперва как девушки, затем как жены и, наконец, как матери. Ее физическая красота приобрела какой-то особенный блеск; лицо приняло более нежный оттенок, глаза же сделались глубокими и задумчивыми. Она совмещала в себе все, что можно желать найти в подруге жизни, за исключением лишь одного качества, отсутствие которого в женщине для большинства мужчин составляет великое приобретение, а именно: она не была образованной девушкой, хотя вообще имела достаточно ума и большой запас здравого смысла. Между тем Джон был высокоразвитым человеком и чрезвычайно ценил это качество в женщинах. Но в конце концов, когда мужчина становится женихом хорошенькой и симпатичной ему девушки, он мало заботится о ее умственных качествах. Подобного рода размышления являются уже впоследствии.

Все эти дни они находились друг подле друга и были вполне счастливы. Они ни о чем не задумывались, и ничто не омрачало их спокойствия. Менее же всего их смущали изредка доходящие до них слухи о великом собрании буров в Паарде Краале. Уже столько раз и прежде говорилось о восстании, что теперь никто не обращал внимания на эти толки. Они являлись каким-то хроническим состоянием страны.

— Уж эти буры! — воскликнула однажды, сидя с Джоном на веранде, Бесси и очаровательно покачала своей русой головкой. — Мне до тошноты надоело слышать об их глупых толках. Я отлично понимаю, в чем дело. Это просто предлог уйти на время от своих жен и детей и провести несколько дней сообща для того, чтобы выпить и досыта наговориться. Вы помните, что писала Джесс в последнем письме? В Претории, оказывается, все убеждены, что дело от начала до конца один вздор, и я думаю, они абсолютно правы.

— Кстати, Бесси, — обратился к ней Джон, — писали вы что-нибудь Джесс о нашей помолвке?

— Конечно, я уже несколько дней как написала, но письмо отправилось только вчера. Она очень обрадуется, узнав об этом. Дорогая, милая Джесс, когда-то наконец она надумает вернуться! Она уже давно в отсутствии.

Джон не отвечал, но продолжал молча курить трубку, думая, насколько весть эта будет приятна Джесс. Он еще не вполне знал ее. Она уехала как раз в то время, когда он только начал ее понимать.

В эту минуту он заметил Яньи, ползущего между деревьями и, по-видимому, желавшего привлечь к себе внимание, так как иначе ничто не мешало бы ему оставаться скрытым в густой траве.

— Выходи-ка из своей засады и перестань там ползать и пресмыкаться, точно змея! — закричал Джон. — Чего тебе нужно? Жалованья, что ли?

При этих словах Яньи выполз из-за деревьев и по обыкновению уселся на самом солнцепеке.

— Нет, баас, — отвечал он, — я не за жалованьем, мне еще пока ничего не следует.

— Так что же тебе надо?

— А вот в чем дело, баас. Буры объявили войну английскому правительству и перебили всех роой батьес в Бронкерс Сплинте [20 декабря 1880 г. близ местечка Бронкерс Сплинт буры разгромили английский отряд численностью в 260 человек], около Мидделбурга. Жубер сам расстрелял их третьего дня.

— Что! — воскликнул Джон, выронив от удивления трубку. — Впрочем, погоди, может быть, это еще не правда. Ты говоришь, около Мидделбурга, третьего дня? Значит, двадцатого декабря. А когда ты об этом узнал?

— Сегодня на заре, баас. Мне сообщил один человек из племени басуто.

— В таком случае это вздор. Известие не могло дойти сюда за тридцать шесть часов. Для чего ты мне рассказываешь сказки?

Готтентот улыбнулся.

— Это верно, баас. Дурные вести летят как птицы.

С этими словами он поднялся и ушел.

Несмотря на всю несообразность известия, Джон был сильно взволнован, зная, с какой быстротой новости распространяются среди кафров. Оставив Бесси, также не на шутку встревоженную, он поспешил к старику Крофту и, найдя его в саду, передал слышанное от Яньи. Старик не знал, что и сказать, но, припомнив угрозы Фрэнка Мюллера, покачал головой.

— Если только это правда, то дело не обошлось без негодяя Мюллера, — отвечал он, — я пойду домой и поговорю с Яньи. Дайте мне вашу руку, Джон.

Дойдя со стариком до дома, он заметил видную фигуру Ханса Кетце, своего недавнего гостеприимного хозяина, подъезжавшего верхом на маленьком пони.

— А, — промолвил старик, — вот кто нам обо всем расскажет.

— Здравствуйте, дядюшка Кетце, здравствуйте, — воскликнул он своим звучным голосом. — Какие вести везете вы нам?

Добродушный бур неуклюже соскочил с пони и, закинув поводья через голову лошади, молча подошел к старику.

— Скверные вести, дядюшка Крофт! Вы ведь слышали о баймакааре [баймакаар — митинг (африкаанс)] в Паарде Краале, Фрэнк Мюллер хотел, чтобы я непременно туда отправился, но я не желал этого, и вот теперь они объявили войну британскому правительству и отправили прокламацию Лэньону. Большая будет резня, дядюшка Крофт, и наша страна обагрится потоками крови, а бедных роой батьес перестреляют, как оленей!

— То есть бедных буров, вы хотите сказать, — огрызнулся Джон, который не мог равнодушно слышать слов сожаления, обращенных к армии ее величества.

Старик Кетце покачал головой с видом человека, убежденного в правоте своих слов, и затем стал внимательно слушать версию рассказа Яньи.

— Боже милосердный! — воскликнул Кетце. — Ну, что я вам говорил? Бедные роой батьес перестреляны, и страна уже в крови. А теперь Фрэнк Мюллер и меня вовлечет в эту резню, и я должен буду стрелять в бедных роой батьес. А мое ружье не даст промаха, как бы я ни старался. И когда мы всех их перестреляем, этот Бюргере снова вернется к нам, а он сумасшедший. Да, да, Лэньон плох, а Бюргере и того хуже! — При этих словах старый джентльмен, враг всяких треволнений, громко вздохнул и задумался о предстоящих ему в скором времени хлопотах и беспокойствах, после чего отправился домой по горной тропинке, прибавив на прощание, что ему было бы весьма неприятно, если бы кто-нибудь теперь узнал о его визите к англичанину.

— Пожалуй, еще скажут, что я неверен стране, — заметил он в свое оправдание, — стране, за которую, мы, буры, заплатили своей кровью и которую обязаны еще раз отстоять, как бы ни старались эти бедные вьючные животные, роой батьес, нам противодействовать. Ах, бедные, бедные! Один бур в состоянии обратить в бегство по крайней мере два десятка этих роой батьес и разогнать их по полю, если только они в силах бежать со своими тяжелыми ранцами за спиной, увешанные всевозможной посудой наподобие ходячих кухонь. Так и слышатся слова Библии: «Тысяча побежит перед одним, а пятеро погонят все множество». И я думаю, что все так и случится. Господь знал, когда писал эти слова. Он имел в виду буров и бедных роой батьес. — С этими словами он удалился, грустно качая головой.

— Я рад, что старик наконец убрался восвояси, — заметил Джон, — потому что если бы он продолжал свои разглагольствования по поводу несчастных английских солдат, то наверное обратился бы в бегство предо мной одним.

— Джон, — произнес вдруг Крофт, — вы должны ехать в Преторию и привезти Джесс. Буры непременно начнут осаду этого города, и если нам не удастся высвободить Джесс теперь же, то впоследствии ей невозможно будет оттуда выбраться.

— Ни за что на свете, — вскричала Бесси, — я не отпущу моего Джона!

— Мне жаль, Бесси, что ты так говоришь, зная, что твоя сестра в опасности, — несколько сурово проговорил старик, — но твое чувство вполне понятно. Я отправляюсь сам. Где Яньи? Нужно велеть приготовить мой капский фургон и запрячь в него четверку серых.

— Нет, милый, дорогой дядя, пусть уж лучше поедет Джон. Я сказала не подумав. Мне сперва стало так больно…

— Конечно, должен ехать я, — решил Джон, — не беспокойся, милая, я вернусь дней через пять. Наши лошади могут пробежать миль шестьдесят в день, если не больше. Они хорошо выкормлены, и в случае надобности мы найдем достаточно травы на дороге. Кроме того, я возьму овса и полсотни вязок сена. С собой я захвачу зулусского мальчишку Мути. Хоть он и не привык к лошадям, зато очень расторопен и исполнителен. А на Яньи положиться нельзя: вечно где-то ползает и постоянно оказывается пьян в ту минуту, когда особенно необходим.

— Совершенно верно, Джон, совершенно верно, — отвечал старик, — я пойду распорядиться, чтобы запрягали лошадей и смазали колеса. Где касторовое масло, Бесси? Нет лучшей смазки для этих патентованных осей, чем касторовое масло. Вы должны отправиться уже через час. В Лукке вы останетесь ночевать. Конечно, можно было бы проехать и дальше, но в Лукке помещение гораздо удобнее. Оттуда вы выедете в три часа утра и будете в Хейдельберге к десяти вечера, а в Претории — послезавтра к полудню. — И он ушел отдать необходимые распоряжения.

— О Джон, — обратилась к нему Бесси рыдая, — мне так не хочется, чтобы вы ехали к этим диким бурам. Вы — офицер британской армий, и если они об этом проведают, то убьют вас. Вы не знаете, что это за животные, в особенности когда думают, что для них это полезно. О Джон, Джон, мне так тяжело на сердце, что вы едете.

— Успокойтесь, моя дорогая, — отвечал Джон, — и ради Бога перестаньте плакать: я не выношу слез. Я должен ехать. Ваш дядя никогда мне не простит, если я останусь, а главное, я сам себе этого никогда не прощу. Больше ехать некому, а мы не можем оставить Джесс на произвол судьбы в Претории. Что касается опасности, то, понятно, я немного рискую. Но что поделаешь! Я не боюсь опасности — по крайней мере, я ее не боялся, — но вы, милая Бесси, сделали меня немного трусом. А теперь поцелуйте меня и помогите уложить вещи. Даст Бог, через неделю я вернусь цел и невредим и привезу с собой Джесс.

Чувствительная, но в высшей степени практичная Бесси отерла слезы и с веселым лицом, но стесненным сердцем принялась за работу. Одежду, которую Джон намеревался был взять в дорогу, тотчас упаковали в дорожный мешок, а в корзину положили консервы, которые были в большом употреблении в Южной Африке, а также разного рода мелочи, необходимые всякому путешествующему в этих диких странах. Затем наскоро собрали завтрак, и, прежде нежели он подошел к концу, лошади уже стояли у подъезда. Переднюю пару по обыкновению держал Яньи, а расстроенный Мути, весь багаж которого состоял из связки палочек, завернутых в циновку, прогуливался рядом, одетый, несмотря на нестерпимую жару, в огромных размеров военную куртку.

— До свидания, милый Джон, — прощалась Бесси, целуя Нила и стараясь сдержать слезы, которые против воли текли из ее глаз.

— Благослови тебя Бог, моя дорогая, — отвечал он просто и поцеловал ее на прощание. — Мистер Крофт, надеюсь, мы увидимся с вами через неделю, — в это время он уже сидел на козлах фургона и держал в руках вожжи. Яньи прикрикнул на лошадей, Мути перестал глазеть по сторонам и проворно вскочил в фургон. Лошади проворно понеслись и, подняв облако пыли, вскоре скрылись из виду. Бедная Бесси! Это было тяжелым испытанием для нее, и теперь, когда Джон уехал и уже не мог ее видеть, она удалилась в свою комнату и дала волю слезам.

Джон достиг Лукки, расположенной по дороге в Преторию и представлявшей собой нечто среднее между гостиницей, лавкой и фермой, как это обычно бывает в малонаселенных местностях. Собственно говоря, это не была ни гостиница, ни ферма и ни лавка, хотя внутри и устроили помещение для хранения товаров. Если путник желал найти ночлег для себя и лошадей, он должен был пройти через ряд известного рода формальностей и со Шляпой в руках просить оказать ему гостеприимство. В этом на собственном горьком опыте убедились многие из путешественников, привыкшие видеть в хозяевах гостиниц других стран вечно угодливое к себе отношение. Нет никого самовластнее хозяина южноафриканской гостиницы, ибо он отлично чувствует свое положение. «Если вам не нравится, то сделайте одолжение убирайтесь», — таков его ответ не в меру возомнившему о себе путешественнику. В последнем случае остается одно из двух: или примириться со своим положением, или искать иного приюта. Что касается Джона, то он всегда становился желанным гостем. Он был знаком с хозяевами, всегда благосклонными с теми, кто в их присутствии имел смиренный вид, а кроме тою, он нашел всех в страшной тревоге, и появление англичанина, с которым можно поговорить о политике, становилось особенно приятным. Известия еще не успели со всеми подробностями распространиться в стране. Носились, правда, слухи о кровавой расправе в Бронкерс Сплинте, о движении буров к Претории и об их намерении овладеть горными проходами Дракенсберга; но ничего определенного известно не было.

— Вам не проехать в Преторию, — заметил кто-то из хозяев, — всякая попытка окажется бесполезна. Вы попадетесь в руки буров и будете убиты. Лучше предоставьте девушку ее собственной участи и вернитесь в Муифонтейн.

Но Джон смотрел на дело иначе.

— Ну что ж, — твердил он. — Я попытаюсь.

В самом деле, какое-то чувство говорило ему, что если он захочет чего-либо достигнуть, он этого достигнет, если только вообще будет существовать возможность добиться своего. Удивительно, до какой степени такая мысль в состоянии овладеть человеком. Это именно та сила, которая сделала из Англии то, чем она стала ныне. К сожалению, эта национальная черта постепенно изглаживается из характера англичан, и результаты этого уже выразились в упадке нашего могущества. Мы не в состоянии управлять Ирландией, это свыше наших сил — так дадим же ей самоуправление! Мы не в состоянии справиться со своими имперскими обязанностями — так не будем же настаивать на своих правах, и так далее. Англичане лет пятьдесят тому назад рассуждали иначе. Взгляды наций меняются постоянно, и это, по-видимому, всеобщий закон. Очевидно, настало время измениться и нашим взглядам, хотя это происходит скорее от недостатка, нежели от излишка законов. Южноафриканская колония была организована не по почину государства, а усилиями частных лиц. Направление же нынешней политики заключается в том, чтобы заменить частное устройство государственным и ограничить, а если можно, то совершенно уничтожить характер частной инициативы в этом деле. Система эта находится в самом начале своего становления. Когда она разовьется вполне, империя потеряет свои индивидуальные особенности и сделается бездушной машиной, которая сперва выйдет из своей колеи, затем начнет шататься и под конец распадется совершенно. Уже и теперь целостью государства, сами того не подозревая, мы обязаны таким бесстрашным и убежденным храбрецам, каковым перед нами предстает капитан Нил. Вот что происходит в девятнадцатом столетии. А что будет в двадцатом?

На следующее утро, задолго до зари, Джон снова пустился в путь. Еще все спади, а так как не было возможности поднять прикорнувших до разным уголкам кафров, которые терпеть не могут утреннего холода, то Джон вдвоем с Мути запрягли лошадей, что было довольно-таки затруднительно в темноте и притом без всякой посторонней помощи. Наконец все было готово, а так как по счету уплатили еще накануне, то ничто больше не удерживало наших путников, и они, вскарабкавшись в фургон, пустились дальше. Не успев, однако, проехать и сорока ярдов, они услышали голос, требовавший немедленной остановки. Удержав лошадей, Джон заметил в стороне от дороги фигуру хозяина гостиницы, с головы до ног закутавшегося в одеяло и державшего в руках свечу, ярко горевшую на влажном воздухе.

Фигура эта приближалась медленно и важно, точно привидение, и достигла наконец фургона, причем лошади едва не понесли со страху.

— Что случилось? — недовольным голосом спросил Джон, не желавший терять ни минуты времени.

— Я хотел еще раз повторить вам, — отвечало привидение, — что вы будете убиты бурами, в этом не может быть никакого сомнения. И я бы крайне сожалел, если бы вы впоследствии упрекнули меня в том, что я не предупредил вас заблаговременно. — С этими словами он поднес свечу к лицу Джона и с сочувствием взглянул на него в знак прощания.

— Черт бы вас побрал, — вскричал Джон, — если вам нечего сказать ничего поумнее, то лучше бы вы лежали в постели.

Затем он хлестнул лошадей и, отстранив рукой свечу, понесся вперед, едва не опрокинув чересчур заботливого хозяина.

Глава XV
Опасный переезд

Четверка Джона была подобрана из сильных, хорошо откормленных лошадей и не везла почти никакой клади, а потому, несмотря на отвратительную дорогу, быстро мчалась вперед.

К одиннадцати часам Джон достиг Стандертона, небольшого городка, расположенного на берегу реки Вааль, неподалеку от которого ему суждено было вынести первое испытание. В этом городке он услышал подтверждение рассказа о гнусном убийстве англичан в Бронкерс Сплинте и узнал все подробности резни, подобной которой, по его словам, трудно было отыскать в летописях цивилизованных войн. Но, в конце концов, что за беда! Несколько забытых [Это слово употреблено с намерением. Год тому назад один из жителей Трансвааля просил меня обратить внимание публики на печальное состояние этих могил. Я до сих пор не убежден, сделано ли что-нибудь в этом отношении. — Примеч. автора] могил в Бронкерс Сплинте, несколько лишних вдов и сирот. Правительство Англии в ответ на посланный ему запрос отвечало именно в этом смысле.

В Стандертоне Джона вновь предупредили о невозможности проехать мимо бурского лагеря в Хейдельберге, городе, отстоящем на шестьдесят миль от Претории, в котором три вождя восстания — Крюгер, Преториус и Жубер — провозгласили республику. Джон, как и прежде, отвечал, что будет продолжать путь, пока его не остановят силой, после чего снова запряг лошадей, несколько успокоенный известием, что епископ Претории, спешивший к своему семейству, проследовал в том же направлении несколько часов тому назад и, по-видимому, так же, как и он, пытался прорвать блокаду. Джон рассудил, что если поспешит, то сможет нагнать епископа.

Уже несколько часов он мчался по голой пустыне, а ему все не удавалось нагнать священнослужителя. Проскакав миль сорок от Стандертона, он заметил в стороне от дороги какой-то фургон и остановился с намерением узнать что-либо от возницы. Подъехав ближе, он увидел, что фургон разграблен и волы выпряжены. Впрочем, это были не единственные признаки насилия. Возле фургона валялся труп чернокожего возницы с бамбуковым кнутом в сжатой и поднятой как бы с целью защиты руке. Лицо его хранило до такой степени спокойное выражение, что если бы не маленькая синеватая ранка на лбу, то его можно было принять за спящего человека.

Вечером Джон распряг лошадей и задал им корму из своего запаса. Оставив наблюдать за ними Мути, Нил отошел немного в сторону и, усевшись на кочке, принялся размышлять. Дикая и грустная картина раскинулась перед ним. К востоку и к западу, к северу и к югу, точно застывшее безбрежное море, тянулся бескрайний велд, лишь в одном месте, близ Хейдельберга, перерезанный цепью холмов, известной под названием Роой-Конни. Все небо пылало заревом заката, и низкие тучи кроваво-красного цвета носились над землей, бросая багровую тень на траву. Казалось, небо, земля и самый воздух напоены кровью. А потому и неудивительно, что Джон, все еще находившийся под свежим впечатлением разграбленного фургона и рассказа о резне в Бронкерс Сплинте, сидел совершенно подавленный зловещим видом природы. Хотя он был далек от мысли предаваться отчаянию, но уже начинал подумывать, не последнее ли это его путешествие и не суждено ли шальной пуле какого-нибудь спрятавшегося бура открыть ему мировую тайну жизни и смерти.

Он достиг того душевного состояния, которое более или менее известно каждому и во время которого человек спрашивает сам себя: к чему мы стремимся? Зачем мы родились? Какая польза от нашего существования? Почему мы должны быть (как в большинстве случаев оно и происходит в действительности) только вьючными животными, обремененными непосильной ношей, под тяжестью которой сгибаются наши бедные спины? Могуществен или беспомощен Господь? Если могуществен, то почему Он не дает нам жить спокойной жизнью, вместо того чтобы подвергать нас огорчениям и напастям и затем допустить гибель от несчастий? Все это старые вопросы, которые не следует и затрагивать, чтобы не вызвать насмешек со стороны окружающих. Кто знает, может быть, эти окружающие и правы. Во всяком случае, приятнее любоваться мрамором гробницы, нежели заглянуть внутрь ее. И все же эти вопросы напрашиваются сами собой, когда мы остаемся наедине с обломками разрушенных надежд и воспоминаниями о дорогих усопших и мысленно сравниваем закат солнца с собственной судьбой. Нельзя вечно любоваться красивой внешностью гробницы — крышка может всякую минуту соскользнуть, и тогда мы увидим то, что было от нас скрыто. Впрочем, все зависит от расположения духа. Некоторые в состоянии, говоря метафорически, с трубкой в зубах острить над смертным ложем лучших своих друзей или над своим собственным. Дай Бог всякому такое расположение духа — от него становится куда веселее на белом свете!

К этому времени лошадей уже накормили, и Мути насильно совал остатки сена им в рот. Грозный свет зари погас, и ночь вступила в свои права, постепенно захватывая все большее пространство. К счастью для путников, ярко светил месяц, и при его бледном сиянии Джону удалось благополучно проехать еще несколько миль. Он продолжал свой опасный путь, пока наконец к одиннадцати часам вечера вдали не замелькали огни Хейдельберга и не наступила минута, когда должен был окончательно решиться вопрос о дальнейшем путешествии Джона. Само собой разумеется, ничего больше не оставалось, как попытаться проскользнуть незамеченным. Он уже переправился вброд через лежавшую на его пути маленькую речку и тут только заметил фургон, вокруг которого суетились какие-то люди с фонарями. Мгновенно в его уме мелькнула мысль, что это должен быть не кто иной, как епископ, задержанный бурами. Едва Нил успел поравняться с фургоном, как он двинулся вперед, а в следующую минуту послышался громкий окрик часового и Джон увидел направленное на него дуло ружья.

— Кто идет?

— Друг! — отвечал веселым голосом Джон, хотя на душе у него было далеко не весело.

Последовало молчание. В это время часовой позвал товарища, который подошел и позевывая начал говорить ему что-то по-голландски. До слуха Джона явственно долетели слова «секретарь епископа», и это натолкнуло его на блестящую мысль.

— Кто вы такой, господин англичанин? — сурово спросил вновь подошедший по-английски и поднес к лицу Джона фонарь, чтобы получше его разглядеть.

— Я секретарь епископа, сэр, — кротко отвечал Нил, стараясь принять вид смиренного священника, — и я спешу за ним в Преторию.

Человек, державший в руке фонарь, еще раз внимательно на него посмотрел. К счастью, Джон был одет в темного цвета плащ и носил на голове черную шляпу, похожую на священническую, ту самую, которая была прострелена Фрэнком Мюллером.

— Да, пожалуй, это священник, — заметил один из них, обращаясь к другому, — посмотри, он и одет-то старой вороной! А как значится в пропуске дядюшки Крюгера? Сколько должно было проехать повозок, одна или две? Помнится, одна.

Собеседник его почесал за ухом.

— Кажется, две, — отвечал он. Он не хотел сознаваться перед товарищем, что не умел читать. — Да, наверное, там говорилось о двух фургонах.

— Не лучше ли послать спросить к дядюшке Крюгеру? — предложил первый.

— Дядюшка Крюгер теперь спит, и он бывает очень недоволен всякий раз, когда его разбудят, — отвечал второй.

— В таком случае оставим проклятого проповедника до утра.

— Бога ради, отпустите меня, господа, — кротко обратился к ним Джон, — мне придется говорить завтра проповедь в Претории и ходить за ранеными и умирающими.

— Да, да, — заметил первый, — скоро в Претории будет довольно-таки много раненых и умирающих. С ними случится то же, что и со всеми роой батьес в Бронкерс Сплинте. Господи, что это была за картина! Но ведь к ним же едет епископ — стало быть, вы пока не нужны. Вы можете остаться с нашими ранеными, если только роой батьес ухитрятся подстрелить хоть кого-либо из нас. — После этого он знаком пригласил Джона выйти из фургона.

— Стой! — воскликнул его товарищ, — Тут, кажется, привешена корзина с провизией. Нужно ею воспользоваться. — С этими словами он вынул из-за пояса нож и перерезал веревки, поддерживающие корзинку. — Этого нам хватит по крайней мере на неделю, — заметил он с хохотом, которому вторил и его товарищ.

— Ну что, отпустим старую ворону, что ли? — спросил первый.

— Если мы его не отпустим, — отвечал его второй, — то должны будем тащить штаб-квартиру к дядюшке Крюгеру, а я хочу спать. — При этих словах он зевнул.

— Пусть едет, — подытожил первый. — Мне кажется, ты прав. В пропуске говорится о двух фургонах. Ну, проваливай, проклятый проповедник.

Джон не стал дожидаться повторного предложения и стегнул лошадей.

— Я думаю, мы поступили правильно, — заметил часовой, державший в руке фонарь, между тем как фургон уже катился дальше по дороге, — хотя с другой стороны я не убежден, что это духовное лицо. Меня так и подмывает пустить ему пулю вдогонку. — Его товарищ, которого уже клонило ко сну, не отвечал, и разговор прекратился.

Легко представить себе бешенство Фрэнка Мюллера, командовавшего передовым отрядом, когда было донесено, что мимо Хейцельберга ночью проследовал фургон, запряженный четырьмя серыми лошадьми по всем приметам принадлежавший его врагу Джону Нилу, об отъезде которого из Муифонтейна в Преторию Мюллер уже знал.

Обоих часовых он предал военному суду, который и отправил их на фортификационные работы на все время восстания. С тех пор они не могут слышать имени священника без того, чтобы не придти в исступление и не разразиться богохульственными словами.

Отстав минут на пять, если не больше, Джон решил наверстать потерянное время и нагнать фургон, в котором, по его предположению, ехал епископ. У его преподобия в пути также произошла маленькая задержка — оборвались постромки. Не случись этого, самозваному священнику никогда не удалось бы проехать по крутым улицам Хейдельберга. Весь город был заставлен телегами и заполнен спящими бурами. Над одной группой телег и палаток развевался трансваальский флаг, на котором виднелось изображение капского фургона и вооруженного бура. Очевидно, это и была штаб-квартира триумвирата. Вдруг фургон, ехавший впереди, был остановлен часовыми, последовал непродолжительный разговор, после которого повозка двинулась дальше, а за ней беспрепятственно проследовал и капитан Нил. Труден и опасен был этот переезд по улицам Хейдельберга. Джон каждую минуту ждал, что вот-вот его остановят и безжалостно поведут на виселицу. Лошади были сильно утомлены и невольно останавливались перед каждым домом. Тем не менее оба фургона благополучно проехали через весь город, но у заставы были вновь задержаны двумя часовыми. Передний пустился далее, но Джону на этот раз посчастливилось меньше.

— В пропуске сказано об одном фургоне, — заметил первый.

— Да, да, об одном фургоне, — подтвердил второй.

Джон вновь принял вид смиренного служителя церкви и рассказал бесхитростную историю, а так как ни один из часовых не понимал по-английски, то оба отправились к повозке, стоявшей невдалеке, в пятидесяти ярдах, чтобы привести переводчика.

— А теперь, баас, — шепнул зулус Мути, — спасайтесь, гоните лошадей как можно скорее.

Джон воспользовался советом и ударил по лошадям. Четверка понеслась и пробежала с сотню ярдов, прежде чем оба часовых сообразили, в чем дело. Затем они принялись кричать и пробовали было пуститься вдогонку, но скоро и фургон, и лошади скрылись в ночной темноте.

Джон и Мути не жалели кнута и спешили в Преторию по каменистой дороге, постепенно поднимавшейся в гору. Догнать епископский фургон им так и не удалось. Около полуночи скрылся месяц, и они Должны были взбираться в гору в полной темноте. В самом деле, стояла такая темень, что Мути пришлось выйти из фургона и вести Уставших лошадей, из которых одна то и дело валилась с ног от Усталости и подвергалась за это жестоким, ударом кнута. Один раз Фургон едва не опрокинулся, а в другой раз чуть не свалился в пропасть.

Таким образом путешествие продолжалось до двух часов ночи когда Джон наконец убедился, что лошади не в состоянии ступить вперед и шагу. В это время он находился вблизи какой-то маленькой речки, протекавшей в шестнадцати милях от Хейдельберга, и, сойдя с повозки, напоил лошадей и задал им корму. Одна из них тут же свалилась, не дотронувшись до пищи, — явный признак крайнего изнеможения; другая ела лежа. Остальные две пока чувствовали себя относительно хорошо. Потянулись долгие, томительные часы в ожидании рассвета. Мути заснул, но Джон не решился последовать его примеру. Единственное, что он сделал, это поел сушеного мяса с хлебом и запил ромом с водой, после чего уселся в фургон и с ружьем в руках стал дожидаться зари. Наконец давно желанный рассвет озолотил всю восточную половину неба, и Джон поднялся еще раз, чтобы покормить лошадей. Тут опять возникло затруднение. Лошадь, ослабевшая настолько, что была не в состоянии дотронуться до пищи, явно не могла везти фургон, больную же лошадь привязали сзади. Затем Джон отправился дальше.

К одиннадцати часам он достиг постоялого двора, известного под именем гостиницы Фергюссона и расположенного в двадцати милях от Претории. Гостиница была совершенно пуста, если не считать пары кошек и дворовой собаки, ибо все прочие ее обитатели бежали. В этой-то гостинице Джон выпряг лошадей и дал им весь оставшийся у него запас корма, после чего снова пустился в путь. Дорога была ужасна, кроме того, Джон знал, что вся местность вокруг населена бурами. К счастью, он не встретил ни одного. Четыре часа потребовалось для того, чтобы проехать отрезок в двадцать миль. Подъезжая к Претории, он завидел на расстоянии шестисот ярдов двух человек верхами, ехавших по обрывистому склону горы, возвышавшейся в стороне от дороги. Сперва ему показалось, будто они собираются спуститься в долину, но вдруг всадники переменили первоначальное намерение и слезли с лошадей.

Пока он размышлял, что бы это значило, на том месте, где стояли всадники, показался один белый дымок, а затем и другой. Почти в ту же минуту он услышал над головой свист и был осыпан облаком пыли, поднятой с земли каким-то ударившимся в нее предметом. Очевидно, всадники стреляли в него.

Он не стал более медлить, припустил лошадей и, прежде чем стрелявшие могли снова зарядить ружья, скрылся за выступом горы.

Вскоре перед ним открылась картина самого прелестного города в Южной Африке, с его красными и белыми домиками, с его группами высоких деревьев и длинными заборами из цветущих роз. Весь город утопал в зелени и был ярко освещен лучами полуденного солнца. В груди Джона зашевелилось чувство благодарности и благоговения перед Создателем. Он знал, что теперь в безопасности, и потому, желая дать лошадям отдохнуть, решил проехать шагом мимо живописных холмов и среди зеленых полей те немногие мили, которые еще отделяли его от Претории. Влево от него виднелись тюрьма и временные бараки, а вокруг них расположились сотни повозок и палаток, к которым он и направился. Очевидно, город был пуст, его жители переселились в лагерь. Не доезжая с полмили до этого лагеря, он заметил пикет ехавших ему навстречу солдат, а за ним разношерстную толпу пеших и конных.

— Кто идет? — окрикнул его часовой на родном английском языке.

— Друг, который необычайно рад вас видеть, — отвечал он с тем оттенком игривости, с каким говорим все мы, когда чувствуем, что тяжелый груз наконец свалился с наших плеч.

Глава XVI
Претория

Джесс была далеко не счастлива в Претории. Люди, которые после долгой и упорной душевной борьбы решили пожертвовать собой ради других, всегда испытывают реакцию, столь же неизбежную, как и смена дня ночью. Иное дело отречься от своего счастья и всех радостей жизни, и иное дело влачить грустное одинокое существование. Мысль о самопожертвовании поддерживает нас еще некоторое время, но мысль эта постепенно слабеет. Со всех сторон нас окружает как бы непроницаемая броня, и мы чувствуем себя одинокими, отвергнутыми от внешнего мира. Наступает ночь, беспросветная, безотрадная. С последним мы, пожалуй, еще можем примириться, ибо сознаем неизбежность судьбы и ее всесокрушающую руку. Земля ведь не ропщет в то время, когда от нее удаляется солнце, она спит.

Но Джесс заживо похоронила себя и прекрасно это сознавала. Для нее не было никакой необходимости отказываться от счастья сестры, она это совершила по собственному желанию и временами весьма об этом сожалела. Впрочем, она никому не показывала своего великого горя. Она лишь стала бледной и молчаливой, вот и все. Но ведь этим она отличалась и прежде. Зато она совершенно забросила пение.

Так тянулись недели за неделями, не принося решительно никакой перемены для бедной девушки, которой поневоле оставалось делать то же, что делали и все окружающие, а именно: есть и пить, ездить верхом и гулять, как ели, пили и гуляли и все прочие обитатели Претории, пока наконец ей не пришло в голову, что лучше было бы вернуться домой, иначе такое душевное состояние может серьезно отозваться на ее здоровье. Но вместе с тем она и не решалась на это, опасаясь искушения. Относительно того, что происходило в Муифонтейне, она оставалась в полном неведении. Правда, Бесси писала ей, и даже дядя вспомнил о ней раза два, но письма эти не давали ответа на то, что ее особенно интересовало. В письмах Бесси, конечно, упоминалось о времяпрепровождении Джона Нила, но не более того. Молчание сестры, однако, было красноречивее слов. Почему она так Мало о нем говорила? Несомненно потому, что сердечные дела все еще оставались в неопределенном положении. А затем Джесс начинала раздумывать, что бы могла означать эта нерешительность с его стороны, и снова ревность овладевала ее сердцем, и снова ее грызла тоска.

Пришло Рождество, и Джесс, уступившая настойчивым просьбам новых знакомых, решила остаться еще на некоторое время в Претории и вернуться домой уже в начале следующего года. В городе много толковали о бурах, но она была слишком занята собственными мыслями, чтобы думать о чем-либо постороннем. По правде сказать никто особенно и не волновался. Все в Претории привыкли к угрозам буров и знали, что они всегда кончаются ничем. И вдруг утром 18 декабря пришло известие о провозглашении республики, и весь город разом заволновался. Стали говорить о необходимости взяться за оружие и выступить в лагерь, и Джесс, всей душой стремившаяся теперь к своим родным, не видела никакой физической возможности вернуться домой до конца восстания. А два дня спустя с места побоища в Бронкерс Сплинте прискакал один из уцелевших, некто Эгертон, обернутый в знамя 94-го полка, и сообщил весть, от которой у нее волосы стали дыбом и она едва не лишилась чувств.

После этого воцарилось великое смятение. Город был объявлен на военном положении и покинут жителями, которые получили приказ выступать в лагерь, разбитый неподалеку на возвышенности. Тут были и стар и млад, больные и здоровые, женщины и дети. Все собрались сюда под защиту укреплений, захватив с собой лишь палатки, фургоны и навесы, чтобы укрываться от палящих лучей солнца и непогоды. Джесс поместилась в одной повозке с подругой, ее сестрой и матерью и чувствовала себя в большом стеснении. Спать же в такой тесноте при постоянном шуме и гаме оказывалось решительно невозможным.

На другой день по переселении в лагерь Джесс получила письмо Бесси, извещавшее о ее помолвке с Джоном. Захватив письмо, она отправилась из лагеря на близлежащий холм, где рассчитывала прочесть его без свидетелей. Там, в тени мимоз, она присела на кочке и сломала печать. Не успела она дочитать первой страницы, как уже поняла все. Тем не менее Джесс спокойно прочла длинное письмо до конца, хотя слова сочувствия сестры, казалось, и жгли ее. Так вот как! Значит, это в конце концов свершилось. Ну что же, она этого ожидала, даже сама способствовала такой развязке — стало быть, ей нет причин и огорчаться. Напротив, она должна бы была радоваться, и в самом деле, она от души порадовалась за сестру. Ей было приятно думать, что Бесси, которую она так любила, нашла свое счастье.

А между тем она была недовольна Джоном, и в сердце ее зашевелилось чувство, похожее на то, какое мы испытываем к лицам, невольно нас чем-либо огорчившим. Какое имел он право так с ней поступить? Но в то же время она желала ему и сестре счастья и думала о том, что скоро ненавистные буры завладеют Преторией и она будет убита. Ей это было безразлично, ибо все ее надежды развеялись как дым. Что ей оставалось делать? Выйти замуж за первого встречного и заняться воспитанием детей? Для нее это было невозможно. Уж лучше отправиться в Европу, броситься в водоворот жизни и подыскать себе какое-нибудь занятие. Она и прежде знала, что у нее к этому есть способности. Теперь же, когда она вырвала из своей груди сердце, она была уверена в успехе, ибо успех принадлежит бессердечным — самым сильным людям на свете. Она решила не оставаться на ферме после свадьбы Джона и Бесси и, если возможно, даже не возвращаться домой, пока они не будут обвенчаны. Она больше не должна его видеть! Ах, зачем только она с ним встретилась!

Решение это несколько успокоило Джесс, и она поднялась с места, чтобы вернуться в шумный лагерь. Желая подольше остаться наедине со своими мыслями, она пошла дальней дорогой, ведущей к Хейдельбергу. Она уже шла около десяти минут, как вдруг заметила вдали капский фургон, показавшийся ей знакомым, запряженный тройкой лошадей, которых она тоже где-то видела. Рядом с фургоном шли какие-то люди и, по-видимому, о чем-то оживленно говорили. Она посторонилась, чтобы пропустить эту странную процессию, и случайно заметила между незнакомыми ей людьми Джона Нила и в то же время разглядела фигуру Мути, сидевшего на козлах. Перед нею вновь стоял тот, кого она поклялась никогда больше не видеть! Появление этого человека, казалось, отняло у нее волю, у Джесс подогнулись колени, и она едва удержалась на ногах. Кроме того, появление этого человека послужило ей как бы наглядным доказательством ее бессилия перед судьбой. Ей стало ясно, что она не в состоянии себе помочь, что она не более чем орудие в руках Всевышнего Существа, волю Которого должна исполнять и для Которого ее страдание было безразлично! Рассуждения девушки отличались непоследовательностью и были похожи на ропот, но надо признать, что сами обстоятельства наталкивали ее на такое заключение. Предопределение и свободная воля никогда не были полностью различены, даже самим апостолом Павлом, а посему подобная мысль и была, быть может, отчасти извинительна для Джесс. Люди в этом не любят признаваться, но в конце концов все же существует вопрос, можем ли мы противопоставить нашу слабую волю воле мировой или же хоть в чем-либо изменить ход событий ради наших мелких целей и обыденных интересов. Джесс была умная женщина, но все же провести эту разграничительную черту ей оказалось не под силу.

Фургон приближался, вместе с ним приближалась и кучка людей, а несколько минут спустя, подняв голову, Джон заметил Джесс, устремившую на него глубокий, задумчивый взгляд, в который она, казалось, хотела вложить душу. Поговорив еще немного с окружавшими его людьми и отдав кое-какие приказания Мути, который тотчас отправился вперед, Джон с улыбкой подошел к ней и протянул руку.

— Как поживаете, Джесс? — спросил он. — Надеюсь, у вас все благополучно?

Она пожала протянутую руку и произнесла почти недовольным голосом:

— Зачем вы приехали? Зачем вы покинули Бесси и дядю?

— Я приехал потому, что меня послали, а также и потому, что сам этого желал. Я хотел вывезти вас из Претории, пока осада еще не кончилась.

— Вы с ума сошли! Да как же мы можем пробраться домой? Теперь мы будем оба заперты в Претории.

— Да, пожалуй, вы правы. Впрочем, могло быть и хуже, — прибавил он смеясь.

— Я не думаю, что может быть что-нибудь хуже этого, — нетерпеливо проговорила она и затем, будучи не в состоянии долее владеть собой, залилась слезами.

Джон Нил, весьма простодушный от природы, никак не мог предположить, что существует какая-либо иная причина этого горя, кроме перспективы долгого затворничества в осажденном городе и ежедневной опасности быть взятым в плен с оружием в руках. Тем не менее он чувствовал себя глубоко оскорбленным подобным приемом, в особенности после такого опасного путешествия, предпринятого исключительно ради нее.

— Мне кажется, Джесс, — заметил он, — что вы могли бы отнестись ко мне с большим участием. Ну, а затем, — продолжал он, — перестаньте плакать. В Муифонтейне, слава Богу, все благополучно, и я надеюсь, что так или иначе, а мы, даст Бог, как-нибудь да выберемся отсюда. Зато проникнуть сюда было довольно-таки сложно.

Она перестала плакать и улыбнулась. Горе ее прошло, как летняя гроза.

— Каким образом вы добрались сюда? — спросила она. — Расскажите мне все, капитан Нил!

Ему оставалось лишь удовлетворить ее любопытство.

В немом молчании она выслушала подробности его путешествия, и, когда он кончил свой рассказ, она заговорила извиняющимся голосом.

— Очень любезно с вашей стороны, что ради меня вы так рисковали своей жизнью. Только как это никто из вас не догадался, что путешествие ваше, в сущности, не принесет никакой пользы. Мы с вами будем теперь заперты в Претории, вот и все, и это очень печально для Бесси.

— Да? Значит, вы уже знаете о нашей помолвке? — спросил он.

— Я получила письмо Бесси часа два тому назад и от души поздравляю вас обоих. Мне кажется, что Бесси будет лучшей женой во всей Южной Африке, а ее супруг — человек, которым могла гордиться любая женщина. — С этими словами она поклонилась ему с такой грацией и в то же время с таким достоинством, что он был тронут.

— Благодарю вас, — простодушно отвечал он, — мне кажется, что и в самом деле я один из счастливейших людей на свете.

— А теперь, — промолвила она, — пойдемте, так как надо позаботиться о вашем фургоне. Вам отведут для него место в нашем лагере. Вы, должно быть, очень утомлены и сильно проголодались.

Несколько минут спустя они уже подходили к фургону, из которого Мути успел выпрячь лошадей и который поместился возле повозки, где жили Джесс и ее друзья. Первой, кого они увидели, была сама миссис Невилл, добрая колонистка, привыкшая к суровой жизни и нелегко поддающаяся унынию даже в обстоятельствах, подобных настоящим.

— Господи Боже, да ведь это капитан Нил! — воскликнула она, как только Джесс подвела к ней своего спутника. — Ну, счастлив же ваш Бог, что вам удалось прорваться сквозь блокаду. Удивительно, как эти буры вас не застрелили или до смерти не избили своими бичами. Положим, ваш приезд совершенно бесполезен, так как Джесс вам все равно не удастся высвободить отсюда до тех пор, пока сэр Джордж Колли [Джордж Колли — английский генерал] не подоспеет к нам на помощь, а это едва ли случится раньше чем через два месяца. С другой стороны, у Джесс будет теперь фургон, вы же сможете поместиться в караульной палатке. Хоть там и не особенно чисто, но в настоящее время некогда думать об удобствах. Пока ступайте к коменданту, он будет очень рад вашему прибытию. Он только что отправился в ту сторону лагеря; а тем временем устроим что нужно в вашем фургоне.

Напутствованный таким образом Джон отправился к коменданту, где и рассказал про свое путешествие, хоть и богатое приключениями, но не заключавшее особенно важных сведений, а полчаса спустя по возвращении с удовольствием заметил, что процесс приведения в порядок его вещей в полном разгаре. Но ему было особенно приятно то, что Джесс сумела изжарить на походной кухне бифштекс и ко времени прихода накрывала для него возле фургона маленький столик. Усевшись на походном стуле, он начал с аппетитом уничтожать импровизированный завтрак, между тем как Джесс ему прислуживала, а миссис Невилл без умолку болтала.

— А знаете, — говорила она. — Джесс мне только что рассказала о вашей помолвке с ее сестрой. Ну что ж, желаю вам счастья! Мужчина должен иметь жену в стране, подобной нашей. Здесь не Англия, где в пяти случаях из шести жениться — все равно что надеть себе петлю на шею. Женитьба здесь — экономия, а дети — благословение, как природа и разумела вначале, а не бремя, каким сделала их цивилизация. Господи, вот я заболталась! Неловко ведь говорить о детях, когда вы всего пару недель как помолвлены, но в конце концов они появятся. Бесси прехорошенькая девушка и очень добрая, впрочем, я мало ее знаю, хотя она далеко не так умна, как Джесс. Ах, да, кстати: так как вы собираетесь жениться на ее сестре, то вы вправе теперь принять на себя заботу о Джесс, и никто ничего плохого не скажет. Ах, если бы вы только знали, как тут любят сплетни. Хотя в настоящее время, пожалуй, никто о них и не думает. А вот идет мой муж, он поможет устроить в вашем фургоне помещение и для Джесс. Хорошо, что ваш фургон достаточных размеров. Нам очень тесно в нашей повозке, и по правде сказать, хоть Джейс премилая девушка, но я рада от нее изба, виться. Но смотрите, вы непременно должны оба приходить к нам обедать.

Джесс слушала молча. Она понимала, что ей неудобно оставаться в прежней повозке, а кроме того, она уже ночевала в ней, и это было для нее более чем достаточно. Она попробовала было намекнуть на то, что намерена просить монахинь приютить ее на время, но встретила сильнейший отпор со стороны миссис Невилл.

— Монахинь? — переспросила она. — Это еще что за глупости, когда ваш свояк — ведь будет же он им, если только буры не покончат с нами со всеми, — находится здесь. Даже смешно говорить о каких-то монахинях. Пусть они лучше присматривают сами за собой.

Джон ничего не возражал и молча доедал бифштекс. Предложение ему явно понравилось.

Глава XVII
Двенадцатое февраля

Джон скоро освоился с лагерной жизнью в Претории, Хотя он числился пехотным армейским офицером в отставке, но тем не менее счел долгом предложить коменданту Претории свои услуги в качестве кавалериста и принять скромный чин сержанта в отряде волонтеров, известных под названием карабинеров Претории. Он оказался весьма деятельным сержантом, а потому военная служба отнимала много времени днем и даже ночью, особенно когда предстояло исполнить какое-либо поручение вне лагеря. Всякий раз по возвращении в фургон — он выговорил себе это право, чтобы иметь возможность защитить Джесс в случае какой-либо опасности, — он встречал с ее стороны радушный прием, причем делалось все возможное для его удобства. Мало-помалу они пришли к решению самим готовить пищу вместо того, чтобы разделять трапезу своих знакомых, и с этих пор постоянно завтракали и обедали у себя в палатке за импровизированным столом — в точности как парочка влюбленных. Подобное времяпрепровождение имело своего рода особую прелесть. Начать с того, что Джесс являлась самой подходящей собеседницей для такого человека, как Джон Нил. Никогда еще до тех пор не обращал он внимания на то, как смела и оригинальна была ее речь и каким остроумием искрились ее мысли. Она обладала неистощимым запасом веселости, и ее игривый юмор, столь же трудно поддающийся описанию, как игра шампанского в бокале, делал беседу с ней особенно приятной, тем более что из всех знакомых она удостаивала подобных разговоров его одного. Второе, что его поразило, — это замечательная перемена, произошедшая во внешности девушки. С каждым днем она все более и более хорошела. Когда Джон приехал в Преторию, она была бледна и худа, но и месяца не прошло с тех пор; а она стала положительно неузнаваема, поправившись и окрепнув. Цвет лица сделался более свежим, и время от времени на нем появлялся румянец, а глаза стали еще более глубокими и прекрасными.

— Кто бы мог подумать, что это та самая девушка! — заметила однажды миссис Невилл, держа Джесс за руки в то время, как та озабоченно следила за приготовлением жаркого. — Помилуйте, ведь она была всегда такая жалкая, а теперь стала прехорошенькая! И это при таких условиях, которые превратили меня в бродячую тень и едва не свели в могилу мою дочку!

— Я думаю, это следствие чистого воздуха, — отвечал Джон, не подозревая, что лекарство, приносившее столько пользы Джесс, заключалось в нем самом.

А между тем это было именно так. Конечно, сперва она боролась с собой, но затем ей пришла на ум мысль, почему бы в самом деле ей не наслаждаться его обществом, пока это еще возможно. Он стал на ее пути помимо ее воли. Она не имеет намерения отнимать его у сестры, а если бы и имела, то слишком честна, чтобы привести намерение в исполнение. Джон нисколько не виноват во всем происшедшем, для него она была только молодой женщиной, случайно оказавшейся сестрой его невесты, вот и все. Так отчего же ей не собирать те розы, которые достались на ее долю. Она забыла, что благоухание роз опасно: оно может взволновать кровь и вскружить голову. И тем не менее она все же предалась соблазну и впервые испытала близость истинного счастья. Удивительная вещь — любовь женщины! Она озаряет будничную жизнь и даже в рабстве находит для себя источник наслаждения. Только очень немногие женщины умеют любить так, как Джесс, большинство же если полюбят, то или тратят понапрасну сокровища своего сердца, или, что еще хуже, становятся причиной горя и стыда не только для себя, но и для других.

Уже более месяца длилась осада Претории, когда Джона вдруг осенила блестящая идея. На расстоянии четверти мили от лагеря находился маленький домик с железной крышей, подобно многим другим оставленный владельцами на произвол судьбы. Прогуливаясь вдоль аллеи, постепенно поднимавшейся в гору, Джон и Джесс однажды достигли домика и зашли, чтобы осмотреть его. Все помещение состояло из двух комнат — спальни и небольших размеров гостиной. Позади дома были устроены кухня и конюшня. Они вошли в комнаты и с любопытством стали глядеть на окружающую местность из окон. Прямо перед ними открывался чудный вид на долину, кончавшуюся рядом лесистых холмов. С правой стороны возвышалась гора, покрытая темной зеленью кустарников. Склоны холма, на котором расположился Уединенный домик, представляли собой сплошные виноградники, в которых только что начинать созревать плоды. Виноградники окружали живые изгороди из роз. Возле дома также цвели розы, и некоторые из них отличались замечательной красотой. Прелестный это был уголок, а после шумного лагеря он показался им просто раем. Некоторое время они сидели молча, а потом заговорили о ферме, о старике Крофте и о Бесси.

— Как здесь хорошо, — воскликнула Джесс, закинув руки за голову и глядя на роскошный розовый куст, красовавшийся перед окнами.

— Да, — отвечал Джон, — знаете, какая мне пришла мысль? Хорошо бы нам обоим устроиться в этом домике. Понятно, спать мы будем в лагере, но зато можем здесь обедать и проводить свободное время, а кроме того, здесь и безопасно, потому что буры никогда не отважатся напасть на город.

Джесс подумала и вскоре решила, что и в самом деле эта мысль прекрасна, и уже на следующий день принялась за работу. Спустя некоторое время она сделала помещение настолько чистеньким и уютным, насколько это позволяли обстоятельства. И вот началось их хозяйство.

Между тем осада затянулась надолго. Вести извне перестали поступать, но это обстоятельство мало беспокоило жителей, ибо они были уверены, что генерал Колли спешит к ним на выручку, и даже держали пари относительно времени его прибытия. Время от времени делались вылазки, но так как они приносили мало пользы и в общем не были особенно удачными, то лучше всего о них умолчать. Само собой разумеется, что Джон принимал в них деятельное участие, и тогда для Джесс наступали минуты тяжелого испытания. Она жила в постоянном страхе, ей казалось, что вот-вот он окажется в числе убитых. Однако все обходилось благополучно до двенадцатого февраля, то есть дня, в который осажденные решили произвести нападение на местность, называемую «Крааль Красного дома».

Смешанный отряд пеших и конных выступил из Претории до рассвета. Джон также принял участие в экспедиции. Он был весьма удивлен, когда, подойдя к фургону, в котором спала Джесс, чтобы захватить кое-что с собой в дорогу, застал ее сидящей на ящике за импровизированным столом с чашкой кофе в руках, который она только что для него приготовила.

— Что это значит, Джесс? — строго спросил он. — Я вовсе не желаю, что бы вы вставали по ночам для того, чтобы варить мне кофе.

— Я и не думала вставать, — отвечала она спокойно, — я просто еще не ложилась.

— Это еще хуже, — заметил он, но тем не менее с удовольствием выпил кофе. Она же продолжала сидеть, не спуская с него глаз.

— Накиньте платок и наденьте что-нибудь на голову, — обратился он к ней, — роса промочит вас насквозь. Смотрите, ваши волосы уже совсем влажные.

— Обещайте исполнить мою просьбу, Джон! — заговорила она. Теперь уже она называла его не иначе, как просто Джон.

— Как вы похожи на всех женщин, — заметил он, улыбаясь, — просите обещать исполнить что-то и не говорите, что именно.

— Я желаю, чтобы вы мне обещали это ради Бесси, — отвечала она.

— Ну, в чем же дело?

— Не ездите нынче со всеми. Вы легко можете остаться, если только сами этого захотите!

Он расхохотался.

— Какая же вы глупенькая. Почему вы хотите, чтоб я остался?

— Не знаю. Но не смейтесь над тем, что я такая нервная… Я боюсь, что… что-нибудь с вами случится.

— Ну что же, — попробовал он ее успокоить, — всякая пуля куда-нибудь да попадет, этому уже нечем помочь.

— Вспомните Бесси, — промолвила она.

— Послушайте, Джесс, — произнес он недовольным голосом, — зачем вы стараетесь растравить мое сердце? Если мне суждено умереть — значит, так уж на роду написано, а потому нечего об этом и толковать. Прощайте, мне пора ехать.

— Вы правы, Джон, — отвечала она спокойно, — и мне было бы неприятно, если бы вы рассуждали иначе, но я не смогла удержаться, чтобы не высказать, что у меня лежит на сердце. До свидания, Джон. Господь да хранит вас! — С этими словами она протянула руку, которую он пожал и исчез.

— Положительно она меня смущает, — рассуждал он сам с собой, в то время как отряд двигался вперед по лугам, покрытым утренней росой. Видно, она чувствует, что я буду убит. Ну что ж, может быть! Хотелось бы мне знать, однако, как бы приняла это известие Бесси? Она, наверное, была бы страшно огорчена, но и утешилась бы вскоре. Но не думаю, чтобы Джесс утешилась так же скоро. Обе девушки так не похожи друг на друга.

После того он принялся размышлять о Бесси, о том, что она поделывает дома, а затем мысль его перенеслась к Джесс, и он начал раздумывать о том, какая она незаменимая подруга, до такой степени серьезная и внимательная, и втайне надеялся, что она будет жить с ними и после его свадьбы. Они и сами не подозревали, насколько стали необходимы друг другу. Положим, Джесс давно отвела ему местечко в своем сердце, но он все еще стоял на самой первой ступени и не сознавал, что большая часть его заветных дум посвящена черноокой девушке, под обаянием которой он находился. Он только чувствовал, что она умеет сделать приятным общение с ней. Когда он разговаривал с ней или же молча сидел возле, им овладевало душевное спокойствие, которого он никогда не ощущал в присутствии других женщин. Само собой разумеется, ощущение это приходило вследствие влечения более слабой натуры к более сильной, но кроме того, здесь крылось и нечто другое. Это нечто было отголоском высшей симпатии и полнейшего созвучия душ, служащего наиболее верным залогом истинных и совершеннейших форм любви. Когда эта гармония сопровождает любовь мужчины и женщины (что случается весьма редко, и это созвучие следует искать там, где нет места чувственности), то она возвышает человека над остальным миром. Ибо только в такой любви — будь она между матерью и сыном, или мужем и женой, или же у тех, которые, ища такой любви, не встречают взаимности, — кроется любовь бессмертная, бесконечная!

Между тем отряд понемногу втягивался в сражение, и вскоре Джону пришлось испытать на себе удовольствие ружейной перестрелки с бурами. Ехавший рядом с ним товарищ был убит, а спустя некоторое время и самого его легко ранили пулей в бедро. Достаточно сказать, что битва эта может быть названа едва ли самой бесславной для чести нашего оружия из всей войны, в которой лишь Почефструм, Лейденбург, Рюстенбург и Ваккерструм до некоторой степени еще соединены со светлыми воспоминаниями. Битва окончилась полнейшей победой горсти буров над англичанами, и Джон был вынужден в числе других возвратиться в Преторию. Медленно продвигаясь вместе с принятым на седло тяжело раненным солдатом (перевязочный пункт остался в руках противника), он слышал слова стыда и проклятия раненого, которые смешивались с его собственными. Весть о поражении со многими прикрасами долетела до города, и между прочим говорилось, что и капитан Нил убит. Кто-то утверждал, что видел, как он свалился с простреленной головой. Услышав об этом, миссис Невилл, сильно взволнованная, тотчас поспешила к Джесс, чтобы сообщить ей грустное известие.

На рассвете Джесс по обыкновению отправилась в маленький домик и решила провести там остаток дня. Сперва она принялась было за рукоделие, но работа вываливалась из ее рук; затем так же неудачно взялась за книгу. Взгляд ее блуждал по страницам, между тем как до слуха доносился гул отдаленных выстрелов. Бедная девушка предчувствовала, что с Джоном произойдет какого-то несчастье. Все мы так или иначе испытывали подобное же состояние при тех или иных обстоятельствах нашей жизни, хотя не раз это предчувствие нас обманывало, а потому мы должны в данном случае отнестись к ней снисходительно. В действительности же она почти не ошиблась, так как Джона ранили.

Не найдя Джесс в лагере, миссис Невилл побежала к домику, плача уже от одной мысли о том несчастье, о котором намеревалась сообщить (она и сама за последнее время привязалась к Джону Нилу). Джесс, слух которой был напряжен до последней степени, как это случается во время сильного нервного возбуждения, расслышала скрип калитки прежде, нежели гостья успела войти в сад, и бросилась ей навстречу.

Одного взгляда на плачущее лицо миссис Невилл оказалось достаточно. Джесс поняла все и невольно ухватилась за дерево, чтобы удержаться на ногах.

— Что случилось? — спросила она задыхающимся голосом. — Он убит?

— Да, милая моя, да. Говорят, ему прострелили голову.

Джесс ничего не отвечала, но еще сильнее сжимала в руке ствол деревца и в то же время чувствовала, что силы ее покидают. Взгляд девушки безумно скользил с одного предмета на другой. Невдалеке проходила кратчайшая дорога от места побоища к лагерю, и глаза ее невольно остановились на четырех кафрах, несших кого-то на носилках в сопровождении трех конных карабинеров. Из-под плаща, покрывавшего носилки, торчали ноги, обутые в сапоги со шпорами. Положение ног было до того неестественно, что не оставалось сомнения в значении всей картины.

— Вот, смотрите! — воскликнула она, указывая на проходившую группу.

— Ах, бедняга, бедняга! — промолвила миссис Невилл. — Они несут его сюда, чтобы похоронить.

При этих словах прекрасные глаза Джесс закатились, и она без чувств упала на землю, лишь слегка вскрикнув. В то же время люди с носилками прошли мимо.

*  *  *

Джон Нил услышал о своей собственной смерти тотчас по прибытие в лагерь и, опасаясь, как бы этот слух не дошел до Джесс, поспешил к домику, насколько позволяла рана, и, соскочив с лошади, бросился к калитке.

— Господи Боже, ведь это капитан Нил! — всплеснула руками миссис Невилл, оглядывая его с ног до головы. — А ведь мы думали, что вы убиты.

— И поторопились сообщить ей об этом, — отвечал он, глядя на лицо девушки, покрытое смертельной бледностью, — вам бы следовало хоть немного подождать, пока этот слух не подтвердится. Бедная! Что вы с ней сделали. — С этими словами он опустился на землю, обхватил девушку обеими руками и с помощью миссис Невилл осторожно перенес в комнату, где и положил на столе. Однако все усилия привести ее в чувство были тщетны, и миссис Невилл отправилась в лагерь за спиртом, оставив его одного растирать ей руки и опрыскивать лицо водой.

Не успела она удалиться, как Джесс открыла глаза, а затем опустила ноги на пол. Взгляд ее с удивлением остановился на Джоне, и ему показалось, что она снова собирается упасть в обморок, — по крайней мере, губы девушки побелели, и ее начало трясти как в лихорадке.

— Джесс, Джесс! — закричал он вне себя. — Ради Бога не смотрите так на меня, вы меня пугаете!

— Я думала, что вы… что вы… — прошептала она и, вдруг зарыдав, упала ему на грудь и залилась горькими слезами.

Джону стало неловко, и, кроме того, он был тронут. В конце концов, он мужчина, и вид этой странной девушки, к которой он за последнее время сильно привязался, повергнутой в глубокое отчаяние и пришедшей в себя только вследствие беспокойства за его судьбу, не мог не подействовать на него, точно так же как подействовал бы и на всякого. Что-то отозвалось в глубине его сердца в ответ на это видимое проявление горя, и ощущение это было невыразимо сладостно, но в то же время пугало его.

— Джесс, милая Джесс, ради Бога перестаньте. Я не могу равнодушно смотреть на ваши слезы.

Она подняла голову и стала пристально глядеть на него, опираясь рукой о стол. Лицо девушки было мокро от слез и похоже на лилию, смоченную росой, а прекрасные глаза блестели таким огнем, какого он еще никогда не видывал у женщины. Она ничего не говорила, но ее лицо было красноречивее всяких слов, ибо временами на лице можно прочесть много такого, чего не передаст ни один язык. Она стояла подле него, и грудь ее высоко вздымалась — явный признак проснувшийся в женщине страсти. И в то же время ею овладело какое-то новое, неведомое ей дотоле ощущение. Она впервые почувствовала, что любовь в состоянии преодолеть ее волю, и узнала, хотя догадывалась и прежде, что стоит ей захотеть — и она может покорить сердце этого человека и заставить смотреть на нее такими же глазами, какими теперь сама она смотрела на него. Но при этом Джесс не проронила ни одного слова и даже не пошевельнулась, а только пристально глядела на него.

— Неужели вы так испугались за меня? — промолвил он.

Она не отвечала, но продолжала смотреть ему в глаза, и Джон чувствовал, что теряет над собой власть. Все его мысли смешивались под влиянием ее чарующего взгляда. Бесси, честь, данное слово — все было забыто. Едва тлевшая искра обратилась в пламя. И он полюбил эту девушку, как никогда еще никого не любил.

— Джесс, — задыхаясь прошептал он, — я люблю вас! — С этими словами он наклонился, чтобы ее поцеловать.

Она опомнилась и отстранила его рукой.

— Вы забываете, — проговорила она в ужасе, — что женитесь на Бесси.

Охваченный чувством стыда и сознанием нового несчастья, выпавшего на его долю, Джон повернулся и опрометью выбежал прочь.

Глава XVIII
Болезнь

Не успел Джон выбежать из дома, как почувствовал крайнее изнеможение от потери крови и нравственного потрясения, а потому, очутившись в саду, с наслаждением опустился в кресло, стоявшее там с незапамятных времен. Немного погодя он увидел показавшуюся вдали миссис Невилл с бутылкой спиртного в руках.

«Вот кстати, — подумал он, — если не подкреплюсь стаканом водки, то по всей вероятности последую примеру Джесс и свалюсь с этого несчастного кресла».

— Где Джесс? — обратилась к нему миссис Невилл.

— Там в гостиной, — отвечал он, — она уже очнулась. «Впрочем было бы лучше для нас обоих, если бы она совсем не приходила в себя», — мысленно прибавил он.

— Да что с вами, капитан Нил? Какой у вас странный вид, — заговорила она, обмахиваясь шляпой. — Ах, если бы вы знали, что теперь творится в лагере! Волонтеры бранят солдат, что те их покинули в минуту опасности, а мне просто никто верить не хотел, когда я сказала, что вы не убиты… Да что же это? Ваши сапоги полны крови. Значит, вы все же ранены?

— Дайте мне, ради Бога, выпить, — простонал Джон.

Она зачерпнула взятым с собой стаканом воды из протекавшего невдалеке ручья и затем долила его спиртом. Он выпил и почувствовал себя лучше.

— Господи, — воскликнула миссис Невилл, — вас теперь пара! Надо было видеть, как эта девушка испугалась, когда мимо нее пронесли мертвое тело! Я была уверена, что это вы, но ошиблась. Говорят, это несчастный Джим Смит, сын старика Смита из Рюстенбурга. Знаете что, капитан Нил? Я советую вам быть осторожнее: если девушка еще не влюблена в вас, то во всяком случае близка к этому. Девушки вообще не очень-то легко падают в обморок из-за всякого встречного Дика, Тома или Гарри. Вы уже простите меня, дуреху, что я говорю вам так откровенно, но Джесс очень странная девушка, и если вы не примете мер, то легко увлечетесь ею и поставите себя в неловкое положение, тем более что собираетесь жениться на ее сестре. Уверяю вас, что Джесс не из таких женщин, что кокетничают скуки ради, — при этих словах она с сомнением покачала головой, как будто подозревала его в легкомысленном отношении к чувству будущей свояченицы, а затем, не дожидаясь ответа, повернулась и ушла в домик.

Из груди Джона вырвался стон. Что он мог возразить на это? Все было ясно до очевидности, и если когда-либо он чувствовал себя пристыженным, то именно теперь. Ему, человеку слова, до боли тяжело было сознаться, что в настоящем случае он поступил бесчестно по отношению к Бесси. Несколько минут тому назад он признавался Джесс в любви и говорил правду, но отвратительную правду. Хуже всего именно то, что это была правда. Да, он действительно любил Джесс. Он чувствовал, что эта любовь охватила его волной в то время, когда он стоял перед нею в комнате, и поглотила и превозмогла всю его привязанность к Бесси, с которой его связывали узы чести. В его сердце внезапно вспыхнула страсть, страсть преступная и даже просто непонятная; и он смутно догадывался, что она была вместе с тем и вечная. Сидя на ветхом от времени кресле и перевязывая рану, он мысленно проклинал себя. Какого он свалял дурака! Зачем не подождал, чтобы окончательно убедиться, к которой из двух чувствует большее расположение? И к чему только понадобилось Джесс ни с того ни с сего уезжать и оставлять его одного в обществе ее хорошенькой сестрицы? Теперь он твердо знал, что и тогда еще она была к нему неравнодушна. И вот какой оборот принял его роман! В одном он был убежден, а именно в том, что следует положить всему этому конец. Он не должен брать назад своего слова, данного Бесси, об этом нечего и думать. Тем не менее он чувствовал тяжесть на сердце и за самого себя, и за Джесс.

В это время повязка ослабла и кровь полилась с такой силой, что он уже собирался идти в комнаты просить помощи.

Джесс, совершенно оправившаяся, разговаривала с миссис Невилл, которая уговаривала ее выпить глоток водки, добытый с таким трудом. Заметив смертельно бледное лицо Джона и красную полоску крови, сочившейся из раненой ноги, Джесс схватилась за шляпу, лежавшую на столе.

— Ложитесь-ка лучше в кровать, — велела она, — а я побегу за доктором.

С помощью миссис Невилл он тотчас же разделся, но, к ужасу этой доброй женщины, прилагавшей все усилия, чтобы остановить обильные потоки струившейся крови, еще задолго до прибытия доктора впал в обморочное состояние. Появившийся доктор констатировал, что пуля оцарапала стенки одной из внутренних артерий бедра, не перерезав ее, впрочем, окончательно, и что в настоящее время требуется немедленная серьезная перевязка. С помощью хлороформа он довольно удачно провел эту операцию, не выходя из комнаты, и заявил, что обморок последовал от сильной потери крови.

По окончании операции миссис Невилл спросила доктора, не следует ли поместить Джона в госпиталь, на что тот категорически отвечал, что раненого необходимо оставить там, где он находится, но что Джесс должна принять на себя заботу ухаживать за ним во время болезни с помощью сиделки, которую он хотел прислать.

— Скажите мне, — спросила миссис Невилл, — его положение опасно?

— Оно будет очень опасно, если вы вздумаете его тревожить, — угрюмо отвечал доктор, — потому что шелк любую минуту может соскочить, а в таком случае артерия непременно лопнет и он истечет кровью.

Джесс не проронила ни слова и занялась необходимыми приготовлениями для ухода за больным. Раз судьбе угодно снова столкнуть их вместе, то ничего более не оставалось, как только безропотно подчиниться ей, хотя, по правде сказать, она этого вовсе не желала.

Час спустя после операции, когда Джон начал понемножку приходить в себя, явилась и присланная доктором сиделка. Джесс сразу заметила, что эта женщина в высшей степени беззаботна и невежественна в уходе за больным, и возложила на нее исключительно черную работу. Когда Джон пришел в сознание и увидел, кто именно сидел над ним и чья рука дотрагивалась до его горячего лба, он слегка застонал и попробовал заснуть. Но Джесс решила не спать. Она просидела всю ночь у его изголовья, не смыкая глаз. При свете едва занимавшейся зари она с грустью смотрела на бледные черты лица любимого человека, спавшего глубоким сном. А так как ночь была нестерпимо жаркая и удушливая, то Джесс сняла с него покрывала, оставив лишь одну простыню. Когда под утро она встала, чтобы пойти немного отдохнуть, то взглянула еще раз на больного и заметила, что повязка стала красной от крови. Артерия лопнула.

Приказав сиделке скорее бежать за доктором, Джесс принялась расталкивать больного, так как он спал крепким сном и мог незаметно уснуть навеки. Затем они принялись делать что могли, дабы остановить обильное течение крови. Джесс перевязала ему ногу платком и палкой закрутила узел, а он прижимал поврежденную артерию пальцем. Но все усилия были напрасны, и Джесс начала опасаться, что он умрет у нее на руках. Она испытывала невыразимые нравственные страдания, видя, как с каждой минутой его жизнь угасала.

— Мне уже не долго осталось жить, Джесс! Бог да благословит вас, моя дорогая! — прошептал он. — У меня темнеет в глазах.

Бедная девушка! Она стиснула зубы и ожидала конца. Рука Джона, нажимавшая на артерию, ослабла, и он вновь впал в обморочное состояние. Но странное дело: как раз в этот момент мгновенно течение крови значительно уменьшилось. Несколько минут спустя она услышала шаги доктора.

— Слава Богу, что вы наконец пришли! Он начал истекать кровью.

— Я только что от больного, раненного пулей навылет. А эта дуреха дожидалась, пока я возвращусь домой, вместо того чтобы бежать за мной следом. Я привел вам более расторопную. Да, он потерял много крови. Вероятно, повязка сползла. Ну что же, остается одно средство — хлороформ.

Опять для Джесс наступили полчаса томительного ожидания, и когда наконец несчастный Джон открыл глаза, то был не в состоянии говорить, а мог лишь улыбаться. Три дня его жизнь висела на волоске, ибо если бы артерия порвалась в третий раз, то, истощенный потерей крови, он умер бы прежде, нежели ему успели бы оказать какую-либо помощь. Иногда от слабости у него начинался бред, и эти минуты становились для него самыми опасными, так как трудно было помешать ему шевелиться. Единственный способ заставить его лежать неподвижно заключался в том, что Джесс должна была класть ему руку на голову или же давать ему держать ее в своих руках. Прикосновение руки Джесс имело благотворное влияние на его больное воображение. И много часов просидела она таким образом возле него, хотя ее рука ныла от боли и ей ломило спину. Зато она была вознаграждена тем, что безумное выражение исчезло из его глаз и он наконец заснул тихим безмятежным сном.

И вместе с тем это время стало самым счастливым в ее жизни. Перед нею лежал человек, которого она любила всеми силами души, она ходила за ним, как за ребенком, и сознавала, что этот ребенок полностью зависит от нее. Даже в бреду он постоянно упоминал ее имя и всякий раз с каким-нибудь нежным прилагательным. Она чувствовала, хотя и не могла дать себе в том отчета, что в эти тяжелые часы сомнения и страха они стали близки друг другу до такой степени, что их жизни как бы слились воедино. Она чувствовала, что это так, и была уверена, что и в будущем их связь никогда не может быть расторгнута. А потому она была счастлива, хотя и сознавала, что его выздоровление означает для нее вечную с ним разлуку. На последнее она твердо решилась, ибо если однажды в минуту слабости едва не выдала своего чувства, то это не значит, что она не сумеет удержаться во второй раз. И так уже она поступила нечестно по отношению к Бесси, отняв у нее сердце ее будущего мужа. Теперь, конечно, уже нечем помочь горю, но зато следует принять меры на будущее. Джон должен вернуться к сестре.

И вот она просиживала бессонные ночи над изголовьем любимого человека и была счастлива. В этом заключалась вся ее радость. Вскоре он будет взят от нее, и она останется по-прежнему одинокой, но пока Джон возле нее, он принадлежит ей. Держа руку на его голове и прислушиваясь к его ровному дыханию, она испытывала в глубине сердца неизъяснимое наслаждение, ибо в желании охранять сон дорогого существа заключается высшее проявление любви женщины.

Время шло, а кровь больше не появлялась, и вскоре наступило утро, в которое Джон открыл глаза и стал всматриваться в бледное лицо, наклоненное над его постелью, как бы что-то припоминая. Наконец он вспомнил.

— Я был очень болен, Джесс? — произнес он немного погодя.

— Да, Джон.

— И вы ходили за мной?

— Да, Джон.

— Я поправлюсь?

— Конечно.

Он снова закрыл глаза, потом продолжил расспросы.

— Есть ли какие-нибудь вести извне?

— Нет. Дела все в том же положении.

— О Бесси ничего не слышно?

— Нет. Мы отрезаны ото всех.

Наступила минута молчания.

— Джон, — заговорила Джесс. — Есть вещи, которые иногда говорятся в бреду, но за которые люди не отвечают; о таких вещах лучше всего не вспоминать.

— Да, — отвечал он, — я вас хорошо понимаю.

— А потому, — продолжала она тем же спокойным голосом, — постараемся забыть все то, что вы или я невольно высказали со времени вашего ранения и моего обморока.

— Совершенно верно, — согласился Джон, — я со своей стороны отрекаюсь от этих слов.

— Мы оба от них отрекаемся, — поправила она, глубоко вздохнув, и таким образом между ними был заключен договор забвения.

Но оба знали наперед, что это ложь. Если любовь существовала раньше, то разве в его или ее власти уменьшить эту любовь? Конечно, нет. Их дружба сделалась лишь более совершенной и искренней.

Они решились забыть также и сцену в гостиной, когда Джон невольно признался в любви Джесс. Очевидно, его поступок следовало приписать начинавшемуся бреду. Тем не менее оба сознавали, что любят друг друга и что их любовь растет по мере того, как становится все более и более безнадежной. Они толковали о Бесси, о свадьбе Джона, рассуждали о поездке Джесс в Европу, как о вещах совершенно для них посторонних. Короче, если они и забылись однажды, то впредь решили твердо ступать по пути долга, не обращая внимания на острые каменья, до крови резавшие ноги.

И тем не менее все же это была ложь, и ложь сознательная, ибо между ними стояло прошлое, соединившее их навек неразрывными узами.

Глава XIX
Ханс Кетце едет в Преторию

Выздоровление Джона шло быстро. Артерия срослась, и так как сам он от природы отличался крепким телосложением, то вскоре и наверстал обильную потерю крови, а месяц спустя чувствовал себя физически таким же здоровым, как и прежде.

Однажды — это случилось 20 марта — Джесс и он сидели в запущенном садике. Джон полулежал на длинном плетеном кресле, которое Джесс достала для него в одном из домов, покинутых жителями, и курил трубку. Возле него в углублении, устроенном в ручке кресла и предназначавшемся, по всей вероятности, для стакана с водой, лежали гроздья винограда, нарочно для него сорванные рукой Джесс. Он держал на коленях развернутый лист газеты «Новости с театра войны», отличавшейся замечательной скудностью каких бы то ни было известий, что вполне объяснимо для газеты, выходящей в осажденном городе.

Оба молчали, Джон курил трубку, а Джесс оставила на время свое рукоделие и смотрела на тени, ложившиеся по склонам лесистых холмов.

Оба сидели до такой степени тихо и неподвижно, что у них из-под ног смело выползла ящерица, чтобы погреться на солнышке, а затем великолепная бабочка спокойно опустилась на виноград. День выдался чудный, и местность вокруг отличалась необычайной живописностью. От лагеря было далеко, а потому они не могли слышать его беспокойного шума, и единственными долетавшими до них звуками были плеск струившейся невдалеке воды да шелест листьев, производимый слабым ветерком, в то же время доносившим до них аромат распустившихся цветов мимозы.

Они сидели в тени сада перед домиком, к которому Джесс успела привыкнуть и который полюбила, как что-то родное, а все вокруг них — и сад, и домик, и деревья тонули в блеске ослепляющих лучей солнца. Вдали, по ту сторону сада, где пунцовые цветы гранатовых деревьев, казалось, соперничали с красотой роз, раскаленный воздух как бы таял над каменной оградой и расплывался в голубом эфире. Тишина и безмолвие царили кругом. А между тем, несмотря на эту видимую тишину, в ней ключом била молодая жизнь. Жизнь эта сказывалась и в ворковании диких голубей, и в сиянии лучей солнца, в веянии ветра и в порхании мотылька. Джесс глядела на окружающее богатство и красоту природы и чувствовала себя в раю и затем, незаметно предавшись меланхолическому настроению, задумалась о том, сколькие до нее и подобно ей сидели и мысленно рассуждали о том же, о чем и она, и однако навеки исчезли из памяти людей; и сколько еще явится впереди мечтателей, которые так же, как и она, будут сидеть и созерцать окружающую природу, тогда как сама она будет там, откуда не доносится даже эхо. Но что же из этого? Солнце будет вечно светить над землей, вечно будет струиться вода и вечно будет порхать мотылек; а на ее место явятся другие женщины и так же будут складывать руки, глядя на происходящее вокруг, и задумываться над теми же неразрешимыми вопросами, далее которых не идет человеческий ум. И то же повторится через тысячу лет и будет повторяться вечно, доколе не наступит конец существованию земному и доколе мир не перейдет в состояние небытия.

А она — что будет с ней? Будет ли она чувствовать тогда, любить и страдать? Или же все это один жестокий обман? Что она собой представляет: горсть земли — или же существованию ее суждено продолжаться за пределами земной жизни? Что ожидает ее на закате дней? Покой? Она часто об этом размышляла и постоянно надеялась, что это будет именно покой. Но теперь она думает иначе. Ее жизнь приобрела дня нее новый интерес, интерес, который умрет в ней разве только с ее смертью. Теперь она надеялась на загробную жизнь, ибо если жизнь эта существует для нее, то существует также и для него, и наконец настанет желанный день, который соединит их навсегда — старое заблуждение, сладкий бред нашего больного воображения! А между тем кто об этом не мечтал? И пусть себе смеются философы и ученые, но отчего бы и не допустить, что может существовать любовь и тогда, когда давно уже потухли желания?

Джон кончил курить трубку и уже некоторое время наблюдал за выражением лица Джесс. Теперь оно не выглядело бесстрастным, а напротив, отражало волновавшие ее думы и надежды. Рот девушки слегка приоткрылся, в глазах светилось нечто придававшее всему ее лицу какую-то необыкновенную прелесть. Такое же вдохновенное выражение ему доводилось встречать у мадонн на картинах старых мастеров. Джесс вообще не могла назваться хорошенькой. Но в эту минуту Джон заметил, что на ее облике лежит отпечаток божественной красоты, какой он никогда до тех пор не видывал у женщин. Красота эта взволновала его, но не так, как красота Бесси, и заставила отозваться в его сердце те струны, затронуть которые могла одна только Джесс. В ней было что-то неземное, почти устрашающее.

— Джесс, — произнес он наконец, — о чем это вы задумались?

Она встрепенулась, и ее лицо снова приняло обычное выражение.

— К чему вам это знать? — отвечала она.

— Да просто из любопытства. Я никогда еще не замечал у вас такого взгляда.

Она улыбнулась.

— Вы стали бы смеяться надо мной, если бы я вам сказала, о чем думала. Ведь мысли приходят сами собой, помимо нашей воли. Лучше я вам скажу, о чем думаю теперь: о том, когда мы выберемся отсюда. Дядя и Бесси, наверное, потеряли всякое терпение, ожидая нас.

— Да, вот уже более двух месяцев как мы сидим взаперти. Отряд, посланный нам на выручку, видно, уже недалеко, — заметил с иронией Джон, — и здешние жители до сих пор в полной уверенности, что в один прекрасный день увидят вдали сверкающие ряды английских штыков и буров, разбегающихся в разные стороны подобно облакам, гонимым ветром.

Джесс покачала головой. Она давно утратила веру в спасительный отряд.

— Если мы сами себе не поможем, то останемся здесь до тех пор, пока не умрем с голоду, что, по всей вероятности, скоро и случится. А потому нечего об этом и говорить. Теперь же я пойду за провизией. Все ли вы записали, что нужно?

— Все, ступайте с Богом и не беспокойтесь обо мне.

— В таком случае лежите смирно, пока я не возвращусь.

— Вот так раз, — рассмеялся Джон, — да я здоров как лошадь.

— Очень может быть, но ведь это приказание доктора. До свидания.

С этими словами Джесс удалилась, захватив с собой корзину для провизии.

Не успела она отойти пятидесяти шагов, как рассмотрела вдали приближающуюся к ней толстую сияющую фигуру верхом на маленькой знакомой лошадке. Фигура эта также показалась ей знакомой, и, вглядевшись пристальнее, Джесс распознала в ней Ханса Кетце, выезжавшего из ворот Претории.

Джесс просто не хотела верить своим глазам. Старик Ханс в Претории! Что бы это могло значить?

— Дядюшка Кетце, дядюшка Кетце! — закричала она, когда он, поравнявшись с ней, уже сворачивал на Хейдельбергскую дорогу.

Старый бур остановил лошадь и с удивлением начал озираться вокруг.

— Сюда, дядюшка Кетце, сюда!

— Господи Боже! — воскликнул он, повернув лошадь. — Это вы, мисс Джесс? Ну кто бы мог подумать встретить вас здесь?

— Кто бы мог подумать вас встретить здесь? — поправила она.

— Да, да, странно, очень даже странно. Но ведь я вестник мира — знаете, как голубь дядюшки Ноя. Дело в том, — он оглянулся, желая убедиться, что никто его не подслушивает, — что я послан правительством устроить обмен военнопленных.

— Правительством! Каким правительством?

— Как каким? Понятно, триумвиратом, да будет на нем Господне благословение и благое поспешение во всем, как на пророке Ионе, когда он гулял по стенам Иерихона.

— На Иисусе Навине, когда он обходил стены города, — поправила его Джесс, — Иона же прогулялся во чрево китово!

— Совершенно верно, он еще играл на трубе. Теперь я вспомнил, хотя решительно не понимаю, как он ухитрился это сделать. Дело в том, что блестящая победа отшибла у меня память. Да, вот что значит быть патриотом! Господь дает силу мускулам патриота и заботится о том, чтобы удар его пришелся в середину врага.

— Удивительно, как вы быстро сделались таким горячим патриотом, дядюшка Кетце! — ядовито заметила Джесс.

— Да, мисс, да, я сделался патриотом до мозга костей, я ненавижу английское правительство! Будь оно трижды проклято, это английское правительство! Я стою за возвращение наших древних владений и за народное представительство! И в правоте нашего дела я совсем недавно убедился при Лейнгс Нэке [Речь идет о неудачной попытке английских войск форсировать горный проход Лейнгс Нэк, ведущий через Драконовы горы из Наталя в Трансвааль (28 января 1881 г.)]. Несчастные роой батьес! Я сам застрелил четверых: двоих, когда они взбирались на гору, и двоих в то время, когда они бежали; один из них кувырком полетел с утеса, как раненый олень! Бедняга! Я потом о нем плакал. Я вовсе и не хотел идти на войну, но Фрэнк Мюллер прислал ко мне сказать, что если я не выйду, то буду казнен. Да, этот Фрэнк Мюллер — сущий дьявол! И вот я отправился, но когда увидел, что Господь внушал английскому генералу [Имеется в виду Джордж Колли] сделаться еще большим дураком, чем он был всегда, и попытаться с тысячью роой батьес выгнать нас из Лейнгс Нэка, — то, повторяю вам, я воочию убедился в правоте задуманного предприятия и воскликнул: «Будь оно проклято, английское правительство! К чему оно нам?» А после битвы при Ингого [8 февраля 1881 г. английский отряд численностью в 500 человек под командой генерала Колли потерпел поражение в сражении на холме Скейнс Хоогте близ реки Ингого. После этого боя буры вторглись в северные провинции Наталя] я эти же слова повторил снова.

— Бросим этот разговор, дядюшка Кетце, — перебила его Джесс, — прежде вы рассуждали иначе, а впоследствии, может быть, будете опять иначе рассуждать. Расскажите лучше, как поживают мой дядя и моя сестра? Они по-прежнему живут на ферме?

— Вот тебе раз! Неужели вы воображаете, что я там был? Но тем не менее я слышал, что они еще в Муифонтейне. Прелестное местечко, и я надеюсь купить его, когда мы повыгоним всех вас, англичан, из нашей страны. Фрэнк Мюллер говорил мне, что они еще там. А теперь мне пора ехать дальше, иначе этот дьявол, Фрэнк Мюллер, пожалуй, начнет справляться, отчего я так замешкался.

— Дядюшка Кетце, — обратилась к нему Джесс, — исполните мою просьбу. Мы с вами старые друзья, и я когда-то упросила дядю одолжить вам пятьсот фунтов, помните, когда все ваши волы передохли от какой-то болезни легких.

— Да, да, я их непременно отдам, когда мы изгоним отсюда проклятых англичан. — С этими словами он собрал поводья, намереваясь ехать дальше.

— Так вы исполните мою просьбу? — спросила Джесс, ухватившись за поводья.

— Что такое? В чем дело, мисс? Мне надо спешить. Этот дьявол Мюллер ждет меня с пленными в Рюйис Краале.

— Мне нужен пропуск для себя и для капитана Нила, а также небольшой конвой. Нам бы хотелось вернуться к своим.

Старый бур воздел руки к небу в знак удивления.

— Владыка Небесный! — воскликнул он. — Это невозможно. Пропуск! Ну слыханное ли это дело? Нет уж, я лучше поеду.

— Это вовсе уже не так невозможно, дядюшка Кетце! — отвечала Джесс. — Слушайте, если у меня будет пропуск, я поговорю с дядей насчет пятисот фунтов. Может быть, они и вовсе ему не понадобятся.

— А-а, — протянул бур. — Это правда, мы старинные друзья, мисс, и не в моих правилах покидать друзей в нужде. Господи Боже, да я охотно проскачу сотню миль и переплыву реку крови для друга. Ну хорошо, хорошо, посмотрим. Все зависит от этого дьявола Фрэнка Мюллера. Где мне вас найти? В этом белом домике, что ли? Прекрасно. Завтра же сюда прибудет конвой с пленными, и если я добуду пропуск, я пришлю его с ними. Но помните, мисс, о пятистах фунтах. Если вы не поговорите с дядей, я сам буду вынужден об этом ему напомнить. Владыка Небесный! Хорошо иметь доброе сердце и любить помогать ближним! Ну, до свидания, до свидания. — С этими словами он припустил свою жирную лошадку и ускакал с лицом, сияющим от счастья.

Джесс бросила на него взгляд, полный презрения, и затем отправилась в лагерь за провизией.

Вернувшись домой, она рассказала Джону про свою встречу и намекнула на то, что было бы полезно на всякий случай приготовиться к отъезду, а посему фургон тотчас же выкатили на двор. Затем Джон принялся за смазку колес при помощи касторового масла и приказал Мути держать наготове лошадей, которые немного поправились, но все еще были тощи от недостатка хорошего корма.

Между тем старик Ханс продолжал путь и по прошествии часа подъезжал к небольшому красному домику.

В то же время из ворот домика показался всадник верхом на вороном коне. Всадник — стройный, красивый мужчина с бородой — поднес руку к глазам, чтобы защитить их от солнца, и стал пристально всматриваться в даль. Затем он как будто что-то сообразил и, пришпорив коня, быстро пустился к Хансу.

— Ну вот, дьявол этот уже тут! — воскликнул Ханс. — Чего ему от меня надо? У меня всякий раз пробегает мороз по коже, как только он начинает заговаривать со мной.

Огромный вороной конь уже приблизился вплотную к маленькой лошадке старика и едва не задевал копытами его голову.

— Всемогущий Боже! — воскликнул Ханс, отстраняясь от него вместе с лошадью. — Осторожнее, племянничек, осторожнее! Я вовсе не желаю подвергнуться ударам копыт вашего коня.

Фрэнк Мюллер, ибо это был он, улыбнулся. Он с намерением приблизил своего коня, желая слегка напугать старика, которого знал как отчаянного труса.

— Почему вы так припозднились и чем кончились ваши переговоры с англичанами? Вы должны были вернуться еще полчаса тому назад.

— И, конечно, вернулся бы, племянничек, если бы меня не задержали. Не думаете ли вы, что я с намерением замешкался в этом проклятом городе? Тьфу! — с этими словами он плюнул. — От этого города разит англичанами. У меня до сих пор неприятный вкус во рту.

— Вы лжете, дядюшка Кетце, — последовал холодный ответ. — Вы с англичанами — англичанин, а с бурами — бур. Ведь для вас решительно все равно. Смотрите же, чтобы мы не вывели вас на чистую воду. Я ведь вас вижу насквозь. Помните, что вы говорили англичанину Нилу во дворе ваккерструмской гостиницы, когда, нечаянно оглянувшись, увидели меня? Я ведь все слышал и ничего не забыл. Вы знаете, чего заслуживает изменник страны?

Зубы Ханса застучали, и его румяное лицо внезапно побледнело.

— Что вы хотите этим сказать, племянничек? — спросил он.

— Я? Да ничего особенного. Я только хотел вас предупредить, как друга. Я ведь кое-что слышал про вас от… — И он прошептал имя, при звуке которого несчастный старик побледнел как полотно.

— Ну, — продолжал мучитель, сполна насладившись страхом своей жертвы, — на чем же вы порешили в Претории?

— Отлично, племянничек, отлично, — затрещал старик, довольный тем, что разговор перешел на другую тему. — Англичане сделались уступчивы настолько, что из них можно вить веревки. Они согласны отдать двенадцать своих военнопленных за четырех наших. Я рассказал их начальнику про Лейнгс Нэк и Ингого, и он просто не хотел мне верить. Он думал, что я лгу, как и он. Англичане уже испытывают голод. Я встретил знакомого мне готтентота, и он сказал мне, что их кости выступают наружу.

— Они скоро выступят совсем, — пробормотал Фрэнк. — А теперь, — продолжал он, — мы в нашей штаб-квартире. Генерал Крюгер находится здесь. Он только что приехал из Хейдельберга, и вы можете лично сделать ему доклад. Кстати, узнали вы что-нибудь о капитане Ниле? Правда ли, что он убит?

— Нет, он не убит. Я встретил старшую племянницу дядюшки Крофта. Она заперта в Претории вместе с капитаном Нилом и просила постараться достать для них обоих пропуск. Понятно, я отвечал, что это невозможно и что пусть они околевают с голоду.

Мюллер, с особым вниманием выслушавший последние слова, встрепенулся и, повернувшись на седле, проговорил:

— В самом деле? В таком случае вы еще больший дурак, чем я вас считал до сих пор. Кто дал вам право разбирать, следует или нет выдавать им пропуск?

Глава XX
Великий республиканец

Озадаченный последним заключением, Ханс Кетце сжался, как рыба, только что вынутая из воды, и в глубине своей мелкой душонки решил, что Фрэнк Мюллер и в самом деле не кто иной, как дьявол. К этому времени оба успели доехать до ворот красного домика, а немного погодя Ханс стоял перед лицом Поля Крюгера, одного из вождей восстания.

Это был приземистый человек пятидесяти пяти лет, с огромным носом, маленькими глазками, взъерошенными волосами, немного сгорбленный. Лоб у него был открытый, и все лицо выражало необычайную проницательность и подвижность. Великий республиканец сидел за письменным столом и, куря огромных размеров трубку, усиленно старался выводить какие-то слова на грязном лоскутке бумаги.

— Садитесь, господа, садитесь, — пригласил он, указывая длинным чубуком на стоявшую возле стены скамейку.

Новоприбывшие воспользовались приглашением и уселись на скамейку, не снимая шляп, а спустя некоторое время вынули трубки и принялись их закуривать.

— Скажите, ради Бога, как пишется слово «превосходительство»? — неожиданно спросил генерал. — Я четырежды писал его на разные лады, и всякий раз у меня выходит все хуже и хуже.

Фрэнк Мюллер поспешил вывести начальника из затруднения. Ханс Кетце в душе сознавал, что учитель в свою очередь также неправ, но не осмелился этого при нем высказать. Затем наступила тишина, нарушаемая лишь скрипом пера о бумагу. В продолжение этого времени Ханс едва не заснул, так как в комнате было нестерпимо жарко и он очень утомился в дороге.

— Ну вот! — точно обрадованный школьник, воскликнул наконец генерал, с любовью разглядывая свое произведение. — Черт бы побрал того, кто выдумал писанину! Наши отцы отлично обходились без нее. Вот бы и нам последовать их примеру! Хотя, впрочем, она полезна для заключения договоров с кафрами. Мне кажется, однако, милейший, что вы неверно продиктовали слово «превосходительство». Ну да сойдет и так. Когда пишут подобное письмо представителю королевы, то нет надобности особенно заботиться о грамматике. И так прочтут! — Он откинулся на спинку кресла и засмеялся.

— Ну, минеер Кетце, в чем дело? Ах, да, это насчет военнопленных. И на чем же вы порешили?

Ханс изложил подробности исполненного им поручения, затем стал переминаться с ноги на ногу и пережевывать свой рассказ, но тотчас был остановлен генералом:

— Довольно, милый друг, довольно. Ваш рассказ похож на несмазанную телегу: много шума и скрипа, но толку никакого. Они согласны обменять двенадцать буров на четырех пленных англичан. Да, расчет этот довольно подходящий. Хотя нет, не совсем. Четверо буров стоят куда больше двенадцати англичан! — При этих словах он снова рассмеялся. — Хорошо, мы отравим к ним военнопленных, пусть они помогут им доесть последние сухари. Прощайте, дружище. Впрочем, погодите, еще одно слово. До меня доходяг иногда о вас очень странные слухи. Мне, например, передавали, будто вам нельзя доверять. Лично я этому не верю. Но знайте, если это правда и я действительно что-нибудь открою, то клянусь вам, что выпорю вас ремнями и велю расстрелять, а затем отправлю ваш труп в подарок англичанам.

При этих словах он наклонился вперед и со всей силы стукнул кулаком по столу, что произвело на Ханса чрезвычайно тяжелое впечатление. В то же время в маленьких глазках генерала сверкнул зловещий огонек, от которого бедняге стало жутко на сердце, хотя он и чувствовал себя совершенно правым.

— Клянусь вам… — залепетал он.

— Не клянитесь, дружище, тем более что вы староста церкви. В этом нет никакой надобности. Я уже сказал вам, что не верю этим слухам, хотя нечто подобное и случилось еще на днях. Я вам не скажу, с кем именно, все равно вы их уже больше не увидите. До свидания, дружище, до свидания. Не забудьте возблагодарить Создателя за наши славные победы. От церковного старосты молитвы Ему будут еще приятнее.

Несчастный Ханс был совершенно подавлен только что слышанным и ушел в полном убеждении, что трудно усидеть на двух стульях, как бы человек ни был ловок и беспристрастен, и что такое положение может даже оказаться весьма опасным. А если в конце концов победят англичане — на что он втайне надеялся, — то каким образом он докажет им свои старания? Генерал, насупив брови, следил за тем, как Ханс Кетце медленно переступал порог, а по уходу его не мог удержаться от насмешливой улыбки.

— Флюгер, трус, человек без убеждений! Да, минеер Мюллер, вот каков Ханс Кетце! Я его знаю уже много лет. Он бы продал нас, если бы мог, но я его немножко попугал, и он отлично понял, что я никогда не лаю, если не имею намерения укусить. Ну, довольно о нем. Позвольте поблагодарить вас за ваше участие в деле при Маюбе [В бою у горы Маюба 27 февраля 1881 г. английский отряд численностью в 600 человек под командованием генерала Колли, пытавшийся выбить буров с перевала Лейнгс Нэк, был наголову разбит бурами; при этом погиб генерал Джордж Колл]. Да, это была славная победа! Сколько было вас, когда вы начали взбираться на гору?

— Восемьдесят человек.

— А сколько выбыло из строя?

— Трое. Один убит, двое ранены. Кроме того, несколько царапин.

— Превосходно, превосходно! Да, это было рискованное дело, и потому именно и вышло так удачно, что было рискованно. Он, должно быть, совсем с ума сошел, этот английский генерал. Кто его застрелил?

— Брейтенбах. Он выстрелил в него, и генерал покатился, а весь отряд, как стадо баранов, устремился под гору. Да, блестящая победа! Вот что значит стоять за правое дело, дядюшка Крюгер!

Лицо генерала несколько омрачилось.

— Вот что значит иметь людей, которые хорошо стреляют, знают расположение местности и ничего не боятся. До сих пор судьба нам благоприятствовала, Фрэнк Мюллер. Но что будет дальше? Вы — неглупый человек, скажите мне: чем все это закончится?

Фрэнк Мюллер встал и раза два прошелся взад и вперед по комнате, прежде чем ответить.

— Вы хотите знать? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Извольте. Мы отвоюем назад нашу страну. И вот что означает настоящее перемирие. В Ньюкасле находятся тысячи роой батьес. Очевидно, они ждут не подкрепления, а благоприятного случая, чтобы заключить мир на возможно менее унизительных условиях. Мы вернем нашу страну, а вы будете президентом республики.

Старик принялся набивать свою трубку.

— Вы умный человек, Фрэнк, у вас трезвый взгляд на вещи. Счастье продолжает нам улыбаться. Правительство Англии настолько же сумасшедшее, насколько и его офицеры. Они непременно уступят. Но это означает нечто большее, Фрэнк, — с этими словами он снова стукнул кулаком по столу, — а именно — полный триумф буров во всей Южной Африке. Да, Бюргере был глубоко прав, когда мечтал о великой голландской республике! Я знаю теперь, что такое англичанин. Это человек, который ни о чем понятия не имеет. Он знает только свою лавку, он ею занят, а до остального ему нет дела. Иногда он поднимается с места и заводит лавку еще где-нибудь, а затем постепенно расширяет ее обороты, потому что в торговле понимает толк. Но если его дело начинает конкурировать с интересами метрополии или если относительно этого существует просто-напросто одно подозрение — в таком случае метрополия уничтожает его. Да, многое говорится в Англии, но это все разговоры исключительно о лавках. Толкуют о чести нации, о патриотизме, но лавка берет верх над всем. И вот что я вам скажу, Фрэнк Мюллер: лавка создала Англию и лавка же ее погубит. Тогда и мы получим свою часть, и Африка будет существовать для африканцев. Трансваальцам сперва достанется Трансвааль, а затем и все остальное. Шепстон был не дурак. Он всю страну хотел обратить в английскую лавку, а чернокожих сделать приказчиками. Мы все это изменили на свои лад, но должны быть благодарны и Шепстону. Англичане уплатили наши долги, они оттеснили зулусов, которые в противном случае поглотили бы нас, и в свою очередь дали нам себя разбить. А теперь уж мы управимся и сами, и, пожалуй, как вы говорите, я даже буду первым президентом.

— Да, дядюшка Крюгер, — отвечал Фрэнк Мюллер, — а я буду вторым.

Великий республиканец взглянул на своего собеседника и проговорил:

— Вы смелы, а смелость возвышает человека и создает государства. У вас есть ум, а человек с умом может управлять многими дураками так же, как руль правит кораблем. И я говорю вам, что когда-нибудь, в свою очередь, и вы будете президентом.

— Да, я буду президентом и тогда изгоню англичан из пределов Южной Африки. Это я исполню с помощью зулусов из Наталя. Затем я истреблю туземцев, как это сделал Чака [Чака — зулусский правитель (1816—1828), объединивший родственные зулусам племена и создавший могущественную зулусскую империю], и оставлю лишь небольшое количество для услуг. Вот мой план, дядюшка Крюгер, и это прекрасный план.

— Это великий план, но я не думаю, что он прекрасен. Вы можете исполнить его, если доживете. Человек с недюжинным умом, к тому же богатый, всего достигнет, если только доживет. Но ведь есть Бог на свете! Я верю, Фрэнк Мюллер, что Бог существует, и я твердо убежден, что Он полагает пределы действиям человека на земле. Если человек преступает эти пределы, Бог поражает его. Если вы доживете, Фрэнк Мюллер, то приведете в исполнение вами задуманное; но может быть, Бог поразит вас прежде. Кто может дать на это ответ? Вы исполните лишь то, что вам повелит Господь, а не то, чего пожелаете сами.

Старик говорил серьезно и с глубоким убеждением. Мюллер сознавал, что это не просто громкие слова, которые иные находящиеся у власти буры употребляют в беседах с подчиненными. Он говорил от чистого сердца, и, несмотря на прирожденный скептицизм Мюллера, слова старика глубоко запали ему в душу и повергли его в сомнение, как иногда может повергнуть нас в сомнение правдивое слово разумного человека, хотя бы и противоречащее нашим собственным убеждениям. Умолкнувшие было на время опасения вновь зашевелились в его сердце. Между ними и блестящим будущим разверзлась бездна. Что если бездна эта — смерть, и будущее — одна мечта?

Лицо его омрачилось, и генерал заметил произошедшую в нем перемену.

— Эх, — воскликнул он, — поживем — увидим! Тем временем вы все же сослужили прекрасную службу отечеству и будете вознаграждены. Если я буду президентом, — слова эти он подчеркнул, что не ускользнуло от внимания его слушателя, — если с помощью своих друзей, я добьюсь президентства, — повторил он, — я не забуду и вас. А теперь мне пора ехать. Мне необходимо быть в Лейнгс Нэке через двое с половиной суток, чтобы слышать ответ генерала Вуда. Вы же позаботьтесь об отправлении военнопленных. — И он встряхнул свою трубку и приподнялся.

— Одну минуту, минеер, — промолвил Мюллер, сразу приняв подобострастный вид, — позвольте обратиться к вам с маленькой просьбой.

— В чем же дело?

— Мне нужен пропуск для моих друзей англичан, находящихся в Претории и отправляющихся к родным в Ваккерструмский дистрикт. Они передали мне свою просьбу через Ханса Кетце.

— Вообще-то я не люблю выдавать пропусков, — недовольным голосом заметил генерал. — Вы ведь сами понимаете, как это опасно. Даже удивительно, что вы меня об этом просите.

— Это пустячная просьба, минеер, и я не думаю, чтобы она могла иметь какое-либо влияние. Ведь осада Претории протянется не долго, а я в долгу у этих англичан.

— Хорошо, хорошо, как знаете. Но если что случится — вы отвечаете. Составьте пропуск, я его подпишу.

Фрэнк Мюллер присел к столу и, составив бумагу, пометил ее числом. Содержание бумаги было весьма просто:

Предъявителям сего надлежит давать беспрепятственный пропуск.

— Однако с таким пропуском можно провести целую толпу людей! — заметил генерал, когда Мюллер протянул ему бумагу для подписи. — Если хотите, он подразумевает, пожалуй, всю Преторию.

— Я не знаю, может быть, их двое или трое, — спокойно возразил Мюллер.

— Ну, да все равно, вы отвечаете. Давайте перо. — И он принялся выводить неровным почерком свою подпись на бумаге.

— С вашего позволения, я возьму с собой двух конвоиров. Вам известно, что завтра я еду принимать в свое ведение управление над Ваккерструмским дистриктом?

— Хорошо, хорошо. Это ваше дело, — вы отвечаете. Я не стану вам задавать лишних вопросов, разве что ваши друзья меня к тому принудят. — С этими словами он вышел из комнаты.

Когда великий республиканец удалился, Фрэнк Мюллер снова уселся на скамейку и, взглянув на пропуск, принялся рассуждать сам с собой, ибо был слишком умен, чтобы рассуждать с кем-либо иным.

— Господь предает врага в мои руки, — промолвил он, усмехаясь и поглаживая бороду, — ну, теперь-то я постараюсь не упустить благоприятного случая, как в тот раз на охоте. А пока помечтаем о Бесси. Вероятно, придется покончить также и со стариком, хоть мне его жаль. Но что же делать? Затем, если что случится с Джесс, Бесси наследует Муифонтейн, а это славный кусочек! Положим, мне его вовсе не надо, я и так богат. Да, я женюсь на ней. Все же это будет лучше, даже в том случае, если она и не пожелает выйти за меня замуж, так как женитьба внушает больше уважения и в конце концов крепче привязывает женщину. За нее некому будет заступиться. Затем она постепенно ко мне привыкнет и сделается просто необходимой для меня, ибо красивая женщина — великая сила даже у моих соотечественников, если только муж сумеет держать ее в руках. Да, я непременно женюсь на ней. Один из способов приобрести любовь женщины — это взять ее в плен, а самое лучшее то, что они это любят. Они рассуждают так: «Значит, я того стою». Это своего рода турнир. Тем слаще будут ее поцелуи, и в конце концов она меня будет тем больше ценить, чем больше я потратил на нее сил и трудов. Так, Фрэнк Мюллер, так! Десять лет тому назад ты рассуждал сам с собой: «В мире существуют только три вещи, из-за которых стоит жить: во-первых, богатство, во-вторых, женщины, в-третьих, власть». Деньги у тебя есть, потому что, так или иначе, а ты самый богатый человек в Трансваале. Через неделю ты будешь обладать женщиной, которую любишь и которая для тебя дороже всего на свете. А через пять лет ты будешь иметь в руках власть, и власть почти неограниченную. Старик умен, он будет президентом. Но я умнее. Вскоре я сяду на его место, вот так, — с этими словами он пересел на генеральское кресло, — а он спустится на одну ступень и сядет на мое. И тогда я буду властвовать. Уста мои будут слаще меда, а десница — тверже стали. Я грозой пройду через всю страну. С помощью кафров я изгоню англичан из пределов моего государства, а затем истреблю моих союзников и завладею их землей. И тогда, — продолжал он, увлекаясь все больше и больше, причем глаза честолюбца сверкали от волнения и ноздри расширились, — я скажу, что действительно стоит жить на свете! Что значит власть! Что значит сознание иметь право все разрушить! Возьмем для примера моего соперника англичанина: сегодня он жив и здоров, а через три дня его не будет, и это сделаю я! Вот что значит власть! Но придет время, когда я протяну лишь руку и то же сделаю с тысячами ему подобных. Вот тогда-то у меня действительно будет неограниченная власть. И тогда я буду счастлив с Бесси!

Распаленное воображение увлекало его все дальше и дальше, и по происшествии часа он дошел до состояния, близкого к опьянению. Картина за картиной разворачивались перед его глазами. Он уже представлял себя президентом республики, открывающим народное собрание и направляющим прения согласно своим желаниям. Он видел себя во главе войска, отражающего значительные силы англичан и обращающего их в бегство. Даже место битвы было им избрано — у подножия Драконовых гор в Натале. Затем ему представилась картина безжалостного изгнания туземцев из Южной Африки и неограниченное владычество над покоренным народом. В довершение всего он видел что-то блестящее у своих ног — это была корона!

Он дошел до крайних пределов опьянения. Затем последовала реакция. Воображение, которое увлекало его все дальше и дальше, как пестрая бабочка увлекает за собой ребенка, вдруг изменило свое направление, и его уму представились начерченные огненными буквами пророческие слова генерала: «Бог полагает пределы действия человека на земле. Если человек преступает эти пределы, Бог поражает его!»

Бабочка опустилась на гроб!

Глава XXI
Джесс получает пропуск

На другой день утром, в половине одиннадцатого, Джесс сидела у входа и по обыкновению что-то вышивала, а Джон был занят укладыванием тех немногих предметов, которые оставались в его распоряжении. По правде сказать, он мало рассчитывал на получение пропуска, но в шутку замечал, что это в сущности такое же полезное времяпрепровождение, как и всякое другое.

— Подойдите сюда, Джесс! — обратился он к ней.

— Зачем? — откликнулась она, не двигаясь с места и продолжая смотреть на роскошную картину южноафриканской природы, красовавшуюся перед нею.

— Затем, что мне хочется поговорить с вами.

Она медленно поднялась и с неохотой подошла к нему.

— Ну вот, — недовольным голосом проговорила она, — я и пришла. Что вам надо?

— Я хотел сказать вам, что кончил укладывать вещи, вот и все.

— И вы только для этого меня и звали?

— Понятно. Моцион полезен молодым девушкам.

Тут он расхохотался, и она последовала его примеру.

Конечно, это был пустяк, мелочь, но от этой мелочи становилось тепло на сердце. Очевидно, обоюдная привязанность, даже не высказываемая друг другу, дает особенную прелесть всякой глупости и заставляет от души над нею смеяться.

Как раз в эту минуту к ним подошла миссис Невилл и вне себя от волнения заговорила, по обыкновению обмахиваясь шляпой:

— Подумайте, капитан Нил, только что прибыли военнопленные, и один из конвоиров уверял, будто привез кому-то пропуск, подписанный неприятельским генералом. Кому бы это могло быть?

— Это нам, — быстро отвечала Джесс, — мы отправляемся домой. Я виделась вчера с Хансом Кетце и просила его выхлопотать нам пропуск. Судя по всему, он исполнил просьбу.

— Господи! Вы едете домой! Какие счастливчики! Позвольте мне в таком случае черкнуть несколько слов моему дедушке в Капштадт. Вы отправите письмо по почте, когда будете в состоянии это сделать. Старику девяносто четыре года, он уже слаб, но все же ему будет приятно получить от меня весточку, — с этими словами она прошла в комнату с тем, чтобы дать дряхлому родственнику подробный отчет об осаде Претории, насколько это позволяло время.

— Джон, — обратилась к нему Джесс, — велите Мути готовиться к отъезду.

— Хорошо, — промолвил он, задумчиво поглаживая бороду, и, как бы что-то вспомнив, прибавил: — А вы рады, что едете?

— Нет, — отвечала она, вспыхнув, и, отвернувшись, ушла в комнаты.

— Мути, — велел Джон зулусу, — готовься к отъезду. Мы едем домой, в Муифонтейн.

— Слушаю, хозяин, — спокойно отвечал Мути и отправился исполнять приказание, как будто выезд из осажденного города был самым обычным делом. Это отличительная черта характера зулуса: его ничем нельзя удивить.

Джон стоял и смотрел, как Мути чистит лошадей, но мысли его витали далеко. Ему, в свою очередь, тоже было чего-то жаль. Хотя он и стыдился в этом сознаться, но ему не хотелось расставаться с белым домиком. Последнюю неделю он прожил как бы во сне, и все, что выходило за пределы этого сна, представало перед ним в каком-то тумане. Он знал о существовании вокруг него разных предметов, но все они представлялись ему в каких-то неясных очертаниях, их взаимное расположение и относительная величина ускользали от его внимания. Единственным, в чем он отдавал себе отчет и чем жил, была его мечта. Прочее же казалось ему чем-то весьма отдаленным, как те предметы, которые мы теряем в детстве и находим уже в зрелом возрасте.

И вдруг всем этим сладким сновидениям должен наступить конец, туман рассеется, и все предметы снова предстанут в прежнем виде. Джесс, с которой он делил все радости и заботы, удалится в Европу, а он женится на Бесси, и все воспоминания, связанные с Преторией, бесследно исчезнут в прошедшем. Но что же делать, так должно случиться. Более того, справедливость и честь требуют, чтобы все случилось именно так, а не иначе; неужели он будет уклоняться от своей прямой обязанности? С другой стороны, он не был бы человеком, если бы не ощущал острой боли в сердце. В самом деле, как неудачно все повернулось для него!

К этому времени Мути успел вывести лошадей и спросил, не пора ли их запрягать.

— Нет, погоди, — отвечал Джон. — Может быть, все это вздор, — прибавил он про себя.

Едва он произнес эти слова, как увидел двух вооруженных буров угрюмого вида и отталкивающей наружности, скакавших по направлению к белому домику в сопровождении четырех конных карабинеров. Буры остановились у калитки, и один из них, сойдя с лошади, подошел к конюшне, возле которой стоял Джон.

— Вы капитан Нил? — задал он вопрос на чистейшем английском языке.

— Да, это я.

— В таком случае вот письмо на ваше имя.

Джон развернул письмо — оно не было запечатано — и прочел следующее:

Милостивый государь!

Предъявитель сего письма везет просимый вами пропуск, с которым вы и мисс Джесс Крофт можете беспрепятственно проследовать в Муифонтейн в Ваккерструмский дистрикт республики. Единственное обязательное для вас условие, предписанное одним из членов великого триумвирата, заключается в том, чтобы вы не везли писем из Претории. Относительно точного исполнения этого пункта вы обязываетесь честным словом в присутствии предъявителя письма, после чего вам немедленно будет вручен пропуск.

Письмо было написано по-английски вполне правильно, но не имело никакой подписи.

— Кто писал это письмо? — осведомился Джон.

— Это не ваше дело, — последовал короткий ответ, — даете ли вы слово относительно соблюдения известного пункта?

— Даю.

— Прекрасно. Вот вам пропуск, — с этими словами бур передал Джону документ, написанный по-голландски той же рукой, что писала послание; только почерк подписи был другой.

Джон взглянул на пропуск и позвал Джесс, чтобы перевести ему содержание документа. Она в это время и сама уже к нему подходила, так как слышала весь разговор.

— В пропуске сказано, что его предъявители могут беспрепятственно проследовать в Муифонтейн, — сказала она, — и подпись вполне правильна. Мне знакома рука генерала.

— Когда мы должны ехать? — спросил Джон у бура.

— Сию минуту — или никогда!

— Мне необходимо заехать в лагерь, чтобы объяснить свой отъезд. Иначе подумают, что я бежал.

Бур замялся, но, переговорив с товарищем, стоявшим у калитки, согласился, после чего оба отправились к лагерю, предупредив Джона, что будут его там ожидать.

Пять минут спустя все было готово, фургон стоял у калитки. Джон тщательно осмотрел ремни и, убедившись, что все в порядке, отправился звать Джесс. Он нашел ее стоящей у порога" всматривающейся в свой любимый ландшафт. Она держала над глазами руку, как бы защищаясь от солнца. Между тем там, где она стояла, солнца не было, и Джон никак не мог догадаться, зачем она прикрывает глаза. На самом же деле девушка плакала от сожаления, что вынуждена покинуть это место, теми тихими и в то же время раздирающими душу слезами, какими иногда плачут женщины. У Джона при виде этой картины сжалось сердце, слезы подступили к горлу, и, чтобы скрыть собственное волнение, он обратился к ней довольно резко:

— Ну чего вы там застряли? Неужели лошадям дожидаться вас целый день?

Джесс даже не почувствовала этой резкости. Вероятно, она догадывалась о ее причине. К тому же женщины иногда прощают резкость человеку, к которому чувствуют расположение. В эту минуту из комнаты выбежала миссис Невилл, держа в руках конверт.

— Извините меня, — затараторила она, — что я вас задержала, хоть я не высказала в письме и половины того, что хотела. Я дошла только до того дня, когда все наши сообщения были прерваны, и думаю, старику и без меня все это давно известно из газет. Но он, вероятно, захочет знать подробности и по ним догадается и об остальном. А может быть, он уже умер и похоронен. Я вам останусь должна за марку. Кажется, она стоит три пенса. Вы их получите, когда мы встретимся вновь. Я начинаю думать, что осада затянется на целую вечность. Ну, прощайте, моя дорогая! Благослови вас Господь! Когда вы отсюда выберетесь, не забудьте послать корреспонденцию в газету «Таймс». Ну, не плачьте. Я бы на вашем месте вовсе не плакала, если б только могла выехать отсюда, — прибавила она, услышав всхлипывания Джесс, горько рыдавшей на ее груди.

Немного спустя они сидели в фургоне, а Мути забрался на запятки.

— Хватит плакать, Джесс, — укоризненно заметил Джон, кладя ей руку на плечо, — надо терпеть, коли нечем помочь.

— Вы правы, Джон, — отвечала она и вытерла слезы.

Прибыв в лагерь, Джон объяснил причину своего отъезда. Вначале офицер, заступавший должность коменданта, раненного одновременно с Джоном, воспротивился было его намерению, в особенности когда узнал, что тот дал слово не возить с собой никаких писем. Подумав же немного, он пришел к заключению, что едва ли это грозит каким-либо ущербом для гарнизона.

— Как раз наоборот, — добавил он, — ибо у вас будет возможность рассказать, как мы бедствуем в этой Богом забытой яме. Я бы только желал, чтобы и мне кто-нибудь выхлопотал пропуск!

После чего Джон обменялся с ним рукопожатием и вышел из палатки, у входа в которую встретил целую толпу ожидавшего народа.

Весть об отъезде Джона Нила распространилась в городе с быстротой молнии, и всякий желал как можно скорее лично в этом убедиться. Об отъезде кого-либо из Претории не слышали уже более двух месяцев, и тем понятнее было всеобщее возбуждение и любопытство.

— Правда ли, что вы едете, Нил? — крикнул какой-то досужий парень.

— Как это вы ухитрились добыть пропуск? — спросил другой с лисьим выражением лица. Он был известен под прозвищем обманщика буров, то есть странствующего торговца, умевшего вводить в заблуждение простодушных голландцев, продавая им втридорога ничего не стоящие товары. — У меня среди буров множество приятелей. Едва ли найдется в Трансваале хоть один бур, который бы меня не знал. (Еще бы им тебя не знать, — вставил сосед). И однако же, несмотря на все мои старания (а они ему довольно-таки дорого обошлись, — промолвил неугомонный сосед), мне так и не удалось добыть себе пропуска.

— Неужели ты воображаешь, что буры выпустят тебя, раз ты попался им в лапы? — продолжал мучитель. — Ведь это, дружище, несогласно с человеческой природой. Ты уже снял с них всю шерсть. Неужели они отдадут тебе еще и свои шкуры?

Собеседник его замахнулся было на оскорбителя, но был остановлен окружающими.

— О, мисс Крофт! — закричала какая-то женщина из толпы, подобно Джесс задержанная в Претории во время кратковременного своего визита к знакомым. — Если вам удастся побывать в Марицбурге, передайте моему мужу, что я жива и здорова, если не считать легкой простуды, нажитой мной из-за того, что приходилось спать на сырой траве. Скажите ему также, чтобы он поцеловал за меня деток.

— А я прошу вас, Нил, сказать этим бурам, что мы зададим им хорошую трепку, когда к нам на помощь придет Колли, — обратился к Джону юный англичанин, одетый в форму карабинеров Претории. Пылкий юноша и не подозревал, что генерал Колли, этот храбрый и честный воин, покоится вечным сном на глубине шести футов под землей, с головой, простреленной шальной бурской пулей.

— Однако, капитан Нил, если вы готовы, то нам пора ехать, — заметил один из буров по-голландски, стегнув крайнюю лошадь, отчего та как бешеная рванулась вперед. Затем вся четверка понеслась, оставляя справа и слева густые толпы народа, и среди восклицаний и многочисленных пожеланий успеха вскоре совершенно скрылась из виду.

В продолжение часа не случилось ничего особенного. Джон сидел на облучке и правил лошадьми, а двое буров ехали верхом. По прошествии часа, когда путники приблизились к гостинице — к тому красному дому, в котором Фрэнк Мюллер беседовал накануне с генералом, — к ним подъехал один из буров и довольно грубо объявил, что необходимо остановиться и немного перекусить. Так как уже был второй час, то предложение это и не встретило противодействия со стороны Джона, и он повернул во двор. Здесь он лично позаботился о лошадях: выпряг их, напоил и задал корму, после чего вошел в здание гостиницы.

Буры уже сидели на веранде, и когда Джон вопросительно на них взглянул, то один из них указал чубуком на затворенную дверь. Путники поняли намек и вошли в маленькую комнатку, где увидели готтентотку, устанавливавшую на стол кушанья.

— А вот и обед. Ну что ж, поедим! — воскликнул Джон. — Кто знает, когда нам удастся еще раз пообедать!

С этими словами он уселся за стол, Джесс последовала его примеру.

В эту минуту в комнату вошли оба бура, причем один из них шепнул на ухо товарищу какое-то замечание, от которого другой так и покатился со смеху.

Джон покраснел, но сдержался. Он счел это более безопасным, так как, по правде сказать, физиономии обоих конвоиров ему чрезвычайно не нравились.

Один из них был высокого роста, со смуглым лоснящимся лицом и самой подозрительной наружностью. Впечатление это усиливалось от того, что поверх верхней губы у него выдавался огромных размеров гнилой зуб. Другой был низенького роста, с сардонической улыбкой и лицом, сплошь покрытым растительностью; густые черные волосы спускались ему на плечи. Когда он смеялся, то брови почти сливались с бородой и усами, и в это время он скорее походил на обезьяну, нежели на человека. Родом он был из самых диких и отдаленных местностей Трансвааля, а именно из предгорий Саутпансберга [Саутпансберг — горная гряда на северной границе Трансвааля], и ни слова не понимал по-английски. Джесс прозвала его Буйволом за сходство с этим свирепым животным. Товарищ его, напротив, прекрасно говорил по-английски, так как много лет провел в Натале и бежал из колонии из-за какой-то истории, которая должна была привести его на скамью подсудимых. Этого Джесс прозвала Единорогом за его страшный клык.

Единорог был удивительно благочестив и, подойдя к столу, к великому смущению Джона, вежливо, но с большой твердостью взял из рук у него нож, которым тот собирался было резать мясо.

— Что это значит? — спросил Джон.

Бур с грустью покачал головой.

— Неудивительно, что вы, англичане, Богом отверженный народ и отданы нам в руки, подобно тому как могущественный царь Ахав был предан в руки израильтян. Садясь за стол, вы даже и не подумали возблагодарить Создателя. — С этими словами он откинул назад голову и запел в нос какую-то длинную голландскую молитву. Не довольствуясь этим, он принялся переводить ее на английский язык, что в свою очередь также заняло немало времени, хотя перевод и не отличался особенной правильностью.

По окончании молитвы Буйвол сардонически улыбнулся и произнес «аминь», после чего путники могли продолжать прерванный появлением буров обед, который в общем прошел довольно молчаливо. В сущности они и не могли при данных обстоятельствах ожидать особенного оживления и все свое внимание сосредоточили на еде. В конце концов могло быть и хуже, если бы вовсе не было обеда.

Глава XXII

В дороге

Окончив обед, они уже собирались встать из-за стола, как вдруг дверь отворилась и в комнату вошел не кто иной, как сам Фрэнк Мюллер! Да, несомненно это был он, все с той же золотистой бородой, такой же густой и прекрасной и, по мнению Джесс, такой же противной, как и всегда. Холодный взгляд бура остановился на Джоне, и что-то вроде злой усмешки заиграло в углах его красиво очерченного рта. Затем он взглянул на буров, из которых один стальной вилкой чистил зубы, а другой бесцеремонно закуривал трубку над головой Джесс, и лицо его сделалось сумрачно.

— Разве вы забыли, что я вам говорил, солдаты? — закричал он, — чтобы вы не смели обедать вместе с пленниками! (Слова эти болезненно отозвались в сердце Джесс). Я вам приказывал обходиться с ними почтительно, а вы расположились здесь чуть ли не на столе и пускаете им дым прямо в лицо. Убирайтесь вон!

Бур с лоснящимся лицом и выдававшимся клыком вздохнул, положил на место стальную вилку и удалился, мысленно рассуждая, что с таким начальником, как Фрэнк Мюллер, шутки опасны. Его спутник, Буйвол, заупрямился.

— Что? — зароптал он, тряхнув гривой. — Разве я не достоин сидеть за одним столом с проклятыми англичанами — роой батьес и женщиной? Если бы от меня зависело, я бы заставил его вычистить мне сапоги, а ее — нарезать мне табаку! — При этих словах он осклабился, а его брови, баки и усы до такой степени слились вместе, что он стал как две капли воды похож на павиана.

Фрэнк Мюллер не стал попусту тратить слов. Он преспокойно подошел к своему подчиненному, схватил его за шиворот и вытолкнул в дверь настолько неловко, что непокорный бюргер ударился головой о косяк, причем его трубка разлетелась вдребезги и лучшее украшение его лица — нос — получило значительные повреждения.

— Вот, — промолвил Мюллер, затворяя за ним дверь, — как надо обращаться с подобными молодцами. А теперь позвольте поздороваться с вами, мисс Джесс, — и он протянул руку, которую та холодно пожала. — Я очень рад, что мне удалось оказать вам небольшую услугу, — прибавил он учтиво, — мне было чрезвычайно трудно добиться пропуска от генерала, а потому я прибег к перечислению личных своих заслуг перед республикой, чтобы выудить у него разрешение. Как бы там ни было, но я это дело устроил и с удовольствием берусь проводить вас до самого Муифонтейна.

Джесс поклонилась, и Мюллер обратился к Джону, сидевшему в двух шагах от него и тотчас же ответившему ему на поклон.

— Капитан Нил, — заговорил он, — мы когда-то с вами повздорили. Надеюсь, что услуга, которую я только что оказал вам, убедит вас в моих миролюбивых намерениях. Я иду дальше. Как я уже сказал однажды, я виноват в нашей ссоре во дворе ваккерструмской гостиницы. Пожмем же друг другу руки и кончим раз и навсегда наше взаимное недоразумение. — Говоря это, он подошел к Джону и протянул руку.

Джесс внимательно следила за происходящим. Она знала о предшествовавшей ссоре и полагала, что Джон не дотронется до протянутой руки; вспомнив, однако, в каком они положении, она втайне пожелала, чтобы Нил пожал своему противнику руку.

Джон покраснел и, отступив несколько шагов назад, решительно заложил руки за спину.

— Мне очень жаль, минеер Мюллер, — проговорил он, — но даже при настоящих обстоятельствах я не могу пожать вам руки. Вы знаете, почему.

Джесс видела, как лицо бура перекосилось и покраснело от злости, что, впрочем, случалось с ним довольно часто.

— Я не знаю, капитан Нил. Пожалуйста, объясните.

— Хорошо, я объясню, — спокойно заметил Джон, — вы пытались меня убить.

— Что вы этим хотите сказать? — вспылил Мюллер.

— То, что говорю. Вы дважды стреляли в меня под предлогом, будто целились в буйвола. Смотрите! — при этих словах он снял с головы свою мягкую черную шляпу, которую постоянно носил. — Видите ли на ней отметину от вашей пули? Тогда я не подозревал умысла, теперь же мне это доподлинно известно, а потому я отказываюсь от чести пожать вашу руку.

В эту минуту ярость Мюллера достигла высших пределов.

— Вы ответите мне за это, лжец! — закричал он, машинально ощупывая рукой пояс, на котором висел охотничий нож.

Несколько минут они молча смотрели друг на друга, причем Джон даже не пошевельнулся. Он стоял спокойно и твердо, как могучее дерево, а его честное, открытое лицо и решительный взгляд представляли полнейшую противоположность демоническому выражению красивого лица голландца. Наконец Джон произнес, медленно выговаривая каждое слово:

— Я уже доказал вам однажды, Фрэнк Мюллер, что сильнее вас, и если нужно, готов доказать вновь, несмотря на ваш нож. Пока же считаю необходимым напомнить вам, что мне выдан пропуск за подписью вашего генерала, подтверждающий нашу безопасность. А теперь, минеер Мюллер, — при этих словах глаза Джона сверкнули, — я готов.

Голландец вынул нож и затем заткнул его обратно за пояс. С минуту он колебался, не покончить ли ему все дело разом, но вдруг вспомнил о присутствии третьего лица.

— Пропуск за подписью генерала! — воскликнул он, забыв всякую осторожность. — Сильно вам поможет этот пропуск! Вы в моей власти, капитан. Мне стоит сжать руку — и я раздавлю вас. Впрочем, постойте, — прибавил он, как бы опомнившись, — мне надо быть немного снисходительнее. Вы один из представителей разбитого нами войска и, будучи вне себя, не знаете, что говорите. Во всяком случае теперь этот разговор неуместен, в особенности в присутствии дамы. Когда-нибудь мы решим этот спор, как подобает порядочным людям, капитан Нил. Теперь же, с вашего позволения, мы его на время прекратим.

— Правда, минеер Мюллер, — отвечал Джон, — только пожалуйста, не просите меня впредь пожимать вашу руку.

— Хорошо, капитан Нил, а пока я велю вашему слуге запрягать лошадей. Нам надо спешить, если мы хотим засветло добраться до Хейдельберга.

Он поклонился и вышел из комнаты, чувствуя, что неумение владеть собой сильно повредило успеху его планов.

— Черт бы его побрал! — пробормотал он. — Этот человек именно то, что у англичан именуется джентльменом. Все-таки большая храбрость с его стороны отказаться от рукопожатия, когда он находится в моей власти.

— Джон, — заговорила Джесс, как только дверь затворилась. — Я боюсь этого человека. Если бы я знала, что пропуск получен при его содействии, я бы ни за что не согласилась его взять. Мне и тогда почерк показался знакомым. Напрасно мы не остались в Претории!

— Что с воза упало, то пропало! — промолвил Джон. — Будем стараться с честью выйти из беды. С вами ничего не случится, но меня он ненавидит от всего сердца. Вероятно, это из-за Бесси.

— Да, из-за нее, — отвечала Джесс, — он до безумия влюблен в Бесси.

— Удивительно, что человек до такой степени может быть влюблен, — проговорил Джон, закуривая трубку, — но это лишь доказывает, какие странные люди бывают на свете. Если он меня так ненавидит, Джесс, то для чего же он в таком случае хлопотал о пропуске? Какая у него была цель?

Джесс покачала головой и отвечала:

— Не знаю, Джон, но мне это подозрительно.

— Не думает же он убить меня из-за угла, как пытался однажды?

— О нет, Джон! — каким-то особенно взволнованным голосом воскликнула она. — Нет, я не думаю.

— Ну что ж, едва ли он этим хоть сколько-нибудь поможет делу, — полугрустно-полушутливо заметил Джон. — Это только ускорит развязку и избавит меня от многих терзаний. Но я, кажется, напугал вас и потому скажу, что, на мой взгляд, он пока действует честно и ведет игру открыто. А вот и Мути зовет нас. Дали ли ему эти животные что-нибудь поесть? Возьмем на всякий случай с собой этот кусок баранины. По крайней мере, минеер Мюллер хоть с голоду не уморит меня. — И, рассмеявшись, он вышел из комнаты.

Несколько минут спустя они уже ехали по дороге. Как раз перед отъездом к ним подошел Фрэнк Мюллер, снял шляпу и объявил, что рассчитывает нагнать их на другой день за Хейдельбергом, причем предупредил, что в этом городе они найдут все удобства для ночлега. Но если паче чаяния ему не удастся встретиться с ними за Хейдельбергом, то виной тому будут дела. В последнем случае буры обязаны проводить их до самого Муифонтейна.

— И, — прибавил он многозначительно, — вы увидите, что на этот раз с вами будут уже более почтительны.

Вслед за этим он ускакал на своем огромном вороном коне, оставив путников в недоумении, но зато с несколько облегченным сердцем.

— Однако, — заметил Джон, — все это мало похоже на бесчестную игру с его стороны, разве только он готовит нам горячий прием.

Джесс пожала плечами. Она не понимала этой игры. Немного погодя они пустились в свое долгое и бесконечное путешествие. Им следовало проехать около сорока миль, но конвоиры, или, скорее, сторожа, согласились только на одну остановку, и то лишь под открытым небом, незадолго до заката. После заката они двинулись далее по постепенно темневшим полям. Дорога была из рук вон плоха, и до восхода месяца, то есть приблизительно до девяти часов, ехать было и тяжело, и небезопасно. Потом стало немного легче. Наконец около одиннадцати часов они прибыли в Хейдельберг. Город показался им совершенно опустевшим. Очевидно, главные силы буров из него удалились, и в городе остался лишь небольшой отряд для защиты местонахождения нового правительства.

— Где мы остановимся? — поинтересовался Джон у Единорога, уже начинавшего от усталости клевать носом.

— В гостинице, — последовал лаконичный ответ.

Спустя короткое время они подъехали к одной из гостиниц, по освещенным окнам которой Джон заключил, что она еще не совсем необитаема.

Джесс, несмотря на тряску экипажа, спала крепким сном уже на протяжении более чем двух часов. Ее рука была закинута за спинку сиденья, а голова покоилась на плаще Джона, который устроил из него нечто вроде подушки.

— Где мы? — встрепенувшись и вся задрожав, спросила она, как только фургон остановился. — Мне приснился страшный сон. Мне снилось, будто я всю жизнь еду, еду без конца, и вдруг все остановилось и я умерла.

— И неудивительно, — засмеялся Джон, — последние десять миль дорога была тяжела, словно иная жизнь. Мы приехали в гостиницу. Вот идут служители, чтобы принять лошадей. — И он соскочил с повозки, после чего помог сойти и Джесс, а вернее, взял ее на руки, так как сама она была не в состоянии двигаться.

В дверях гостиницы со свечей в руках стояла молодая женщина, англичанка довольно приятной наружности, приветствовавшая их от чистого сердца.

— Фрэнк Мюллер был здесь часа три тому назад и предупредил о вашем приезде, — произнесла она. — Я очень рада, что снова вижу английские лица. Меня зовут миссис Гук. Не знаете ли вы, как поживает мой муж в Претории? Он поехал туда в тот самый день, когда началась осада, и с тех пор о нем ни слуху ни духу.

— Я его знаю, — отвечал Джон, — он совершенно здоров. Месяц тому назад он был легко ранен в плечо, но теперь уже полностью поправился.

— Слава Богу! — воскликнула молодая женщина и заплакала. — Эти злодеи уверяли меня, что он убит, очевидно для того, чтобы меня помучить. Ступайте за мной, мисс. Когда вы приведете себя в порядок, то вам уже будет подан горячий ужин, а прислуга тем временем позаботится о лошадях.

Они последовали за ней и почувствовали себя настолько счастливыми, насколько хороший ужин, радушный прием и мягкие постели могут сделать счастливыми людей, находящихся в подобном положении.

На другой день поутру один из конвоиров послал им сказать, что двинуться в путь можно будет не раньше половины десятого, так как лошади измучены и для них необходим более продолжительный отдых. Поэтому наши путники могли остаться в гостинице еще на несколько часов, а всякий, кому доводилось путешествовать по Южной Африке, знает, какое это великое благодеяние. В девять часов они позавтракали, и как только часы пробили половину десятого, Мути подал лошадей. В это время в комнату вошли и оба бура.

— Ну, миссис Гук, — обратился Джон к хозяйке гостиницы, — сколько вам следует заплатить?

— Ничего, капитан Нил, ничего! Если бы вы только знали, какое бремя вы сняли с моей души! А кроме того, мы почти разорены: буры отняли весь скот и лошадей моего мужа, и до последней недели шестеро из них квартировали у меня, не заплатив ни пенса. Вот почему для меня это и не составляет большой разницы.

— Не огорчайтесь, миссис Гук, — попытался успокоить ее Джон, — правительство возместит вам все убытки, как только война будет окончена.

Миссис Гук с сомнением покачала головой.

— Я не жду от них ничего, — отвечала она, — если бы мне только удалось вернуть мужа и выбраться с ним из этого проклятого места, я бы была вполне счастлива… Смотрите, капитан Нил, — продолжала она, — я уложила вам в фургон целую корзину провизии: хлеба, мяса, вареных яиц и бутылку водки. Все это вам пригодится в дороге. Вот только не знаю, где вы будете ночевать, так как англичане до сих пор еще держат в своих руках Стандертон и вам придется там останавливаться. Нет, не благодарите меня, не за что. Я не могла поступить иначе. Прощайте, прощайте, мисс, дай Бог вам благополучно добраться до дому. Все-таки оглядывайтесь иногда. Оба ваших проводника — люди ненадежные. Про бура с лоснящимся лицом и торчащим зубом я слышала, что он пристрелил двоих раненых уже по окончании битвы при Бронкерс Сплинте, и про его товарища тоже мало знаю хорошего. Они сегодня на кухне что-то очень хохотали и о чем-то перешептывались между собой. Кто-то из моей прислуги даже подслушал кое-что из их разговора, а именно как длинноволосый уверял товарища, что оба они избавятся от вас завтра ночью. Что он хотел этим сказать — неизвестно; может быть, то, что их сменят другие. Я же на всякий случай сочла своим долгом вас об этом предупредить.

Лицо Джона сделалось мрачно, и умолкнувшие было подозрения вновь зашевелились в его душе. Но в ту же самую минуту к ним приблизился верхом один из буров и объявил, что пора ехать.

Второй день путешествия составлял полную противоположность первому. Дорога была пустынна, и, за исключением коз и оленей, мелькавших там и здесь по склонам гор, они не встретили никого — ни буров, ни англичан, ни кафров. Только один раз, около двух часов пополудни, вскоре после небольшой остановки, однообразие их путешествия было нарушено незначительным приключением. Лошадь Буйвола нечаянно попала ногой в нору муравьеда и, споткнувшись, скинула всадника с седла. Хотя он тотчас вскочил на ноги, но сильно расшибся, ударившись лбом о пень когда-то свалившегося от старости дерева. Его волосатое лицо сплошь покрылось кровью. При виде этой картины второй бур так и покатился со смеху, ибо существуют люди, которым несчастья ближних кажутся донельзя смешными. Раненый же разразился грубой бранью и старался остановить кровь полой одежды.

— Погодите, — обратилась к нему Джесс, — вот там в лужице есть немного чистой воды. — И, сойдя с повозки, она подвела к ручью раненого бура, чьи глаза были залиты кровью. Тут она заставила его опуститься на колени и принялась обмывать рану, которая, к счастью, оказалась неглубокой, пока кровь не остановилась, после чего наложила на раненое место кусочек ваты, случайно взятой с собой в дорогу, и повязала голову собственным платком. Бур казался тронутым ее добротой.

— Боже мой! — воскликнул он. — У вас доброе сердце и нежные пальцы. Моя жена не могла бы сделать этого лучше. Как жаль, что вы англичанка!

Джесс не отвечала и молча уселась в фургон, который и покатил дальше, причем Буйвол с пестрым платком на голове и запекшейся кровью, которую он даже не потрудился смыть с бороды, еще менее, чем когда-либо, стал походить на человеческое существо.

Затем путешествие продолжалось уже без всяких приключений, и незадолго до заката солнца маленький отряд остановился для ночлега на перекрестке двух дорог, из которых одна, представлявшая собой едва заметную тропинку, ведущую к Стандертону, извилистой лентой терялась вдали.

Глава XXIII
Вброд через Вааль

Весь день стояла невыносимая жара и духота, и путники, защищаясь от палящих лучей солнца в тени, падавшей от фургона, еле могли переводить дыхание. Правда, около полудня повеял было легкий ветерок, но к вечеру он стих, и в воздухе начинало сильно парить. Оба бура, разметавшись поблизости на траве, по-видимому, крепко спали. Что касается лошадей, то они до такой степени утомились и изнемогли, что были просто не в состоянии есть и лениво бродили стреноженные по полю, пощипывая иногда травку то здесь, то там. Единственным кто не обращал никакого внимания на зной, был зулус Мути, сидевший возле лошадей на самом солнцепеке и напевавший какую-то песенку собственного сочинения, ибо зулусы так же музыкальны, как и итальянцы.

— Съешьте еще одно яичко, Джесс, — уговаривал девушку Джон.

— Нет, благодарю, и последнее-то еще стоит у меня в горле. Просто нет возможности есть в такую жару.

— А все же я бы советовал вам сделать по-моему. Кто знает, где и когда будет следующая остановка. Я решительно ничего не мог выведать у наших прелестных проводников. Или они сами не знают, или же не хотят сказать.

— Нет, Джон. Кажется, будет гроза, я чувствую ее приближение, а я никогда не могу есть перед грозой или когда устала, — прибавила она в раздумье.

Разговор на некоторое время умолк.

— Джон, — обратилась к нему Джесс, — как вы полагаете, где мы остановимся для ночлега? Если мы пойдем прямо, то уже через час будем в Стандертоне.

— Едва ли они направят путь к Стандертону, — отвечал он, — я думаю, мы перейдем реку Вааль вброд где-нибудь в ином месте.

Как раз в эту минуту проснулись оба бура и принялись горячо о чем-то спорить между собой.

Между тем величественное светило, совершив свой дневной путь, медленно спускалось к горизонту в виде огромного огненного шара, постепенно окрашивая в багровый цвет небо и весь необъятный велд. На расстоянии приблизительно ста ярдов от того места, где остановились путники, узкая тропинка, ведущая в сторону от большой дороги, пересекала одну из таких возвышенностей, которые наподобие застывших длинных волн рядами тянулись по всему беспредельному пространству велда. Джон некоторое время любовался закатом, как вдруг его внимание было привлечено каким-то странным предметом.

Взглянув еще раз в том же направлении, он заметил стоявшую на возвышении неподвижную фигуру всадника, ярко освещенную последними лучами догоравшего солнца. Это был Фрэнк Мюллер. Джон его тотчас узнал. Лошадь Мюллера стояла немного боком, так что на сравнительно большом расстоянии уже можно было различить черты лица ее владельца. Ружье же, лежавшее у него на коленях, до такой степени ясно выделялось на кроваво-красном фоне неба, что его легко было рассмотреть до мельчайших подробностей. И он, и лошадь казались объятыми пламенем. Эффект был до того поразителен, что Джон не мог удержаться, чтобы не обратить на него внимание своей спутницы. Она взглянула и невольно вздрогнула.

— Он похож на дьявола из преисподней, — заметила она, — огненные струйки так и бегают по нему.

— Да, — согласился Джон, — без сомнения, это дьявол. Жаль только, что он еще не добрался до своего подземного царства. Вот он несется сюда, как вихрь.

В это время Мюллер пришпорил своего огромного вороного коня и мигом очутился возле них. Несколько мгновений спустя он уже обратился к ним с речью, приятно улыбаясь и держа шляпу в руке.

— Видите, я сдержал свое слово, — начал он, — хоть это и стоило мне больших трудов, тем не менее я теперь весь к вашим услугам.

— Где мы будем ночевать? — осведомилась Джесс. — В Стандертоне?

— Нет, — ответил он, — это было бы больше того, что я могу предложить вам, разве только вам удалось бы убедить начальника гарнизона сдаться. Я решил иначе: мы перейдем Вааль вброд в том месте, которое я укажу, в двенадцати милях отсюда, и переночуем на ферме уже на другом берегу. Не беспокойтесь. Уверяю вас, в эту ночь вы оба отлично выспитесь, — при этом он улыбнулся, как показалось Джесс, какой-то странной, загадочной улыбкой.

— Но позвольте, минеер Мюллер, — поинтересовался Джон, — безопасен ли брод? Я полагал, что Вааль сделался непроходимым от дождей, шедших последнее время.

— Брод совершенно безопасен, капитан Нил. Я сам по нему перешел часа два тому назад. Конечно, я знаю, вы плохого обо мне мнения, но неужели вы полагаете, что я вас поведу в опасное место? — И, поклонившись еще раз, он произнес: — Велите кафру запрягать лошадей, — после чего подъехал к бурам.

Джон встал, пожал плечами и подошел к Мути, чтобы помочь ему управиться с четверкой серых, которые теперь стояли вместе и вздрагивали от укусов мух, в большом количестве появившихся перед грозой и жаливших сильнее обыкновенного. Лошади проводников стояли несколько поодаль, как бы сознавая свое преимущество и не желая смешиваться с животными, принадлежавшими англичанам.

Буры тотчас же встали перед своим начальником и отправились за лошадьми, а Фрэнк Мюллер последовал за ними. Когда они подошли к лошадям, то благородные животные шарахнулись в сторону и подняли головы, а вместе с тем и переднюю ногу, к которой были привязаны их шеи, и искоса посматривали на хозяев, как бы решая вопрос, стоят ли они того, чтобы пожать им руку.

Фрэнк Мюллер стоял подле проводников, которые в это время взяли в руки поводья своих лошадей.

— Слушайте! — сурово произнес он.

Буры подняли головы.

— Твердо ли помните мои приказания? Повторите их!

Бур с торчащим зубом, к которому обратился Мюллер, начал так:

— Довести обоих пленников до Вааля, заставить их ночью спуститься в реку в том месте, где нет брода, чтобы их утопить. Если же они не утонут, то застрелить их.

— Да, именно таковы приказания, — подтвердил Буйвол, сморщив в улыбке лицо.

— Вполне ли вы их себе усвоили?

— Вполне, минеер, но простите, дело это очень ответственное. Приказание вы передали устно, нам бы хотелось иметь письменное его подтверждение.

— Да, да, — согласился и второй. — Дайте нам письменное подтверждение. Эти пленники — люди безобидные. Нельзя их лишать жизни без особого на то распоряжения законной власти, хоть они и англичане, в особенности если здесь замешана девушка, которая могла бы быть прекрасной женой.

Фрэнк Мюллер заскрежетал зубами.

— Славные вы подчиненные! — воскликнул он. — Я ваш начальник, какой еще вам нужно законной власти? Но я это предвидел. Вот! — С этими словами он вынул письменное удостоверение из кармана. — Читайте, да смотрите, держите бумагу осторожнее, чтобы ее не могли увидеть из фургона.

Единорог взял в руки бумагу и прочел вслух:

Сим предписывается обоих пленников и их слугу (то есть англичанина, девушку англичанку и молодого кафра) подвергнуть казни по указанию вашего начальника, как врагов республики. В чем и выдано настоящее удостоверение.

— Ну что, видите подпись? — снова заговорил Мюллер. — Теперь, надеюсь, вы больше не сомневаетесь?

— Да, мы видим подпись и больше не сомневаемся.

— Прекрасно. Отдайте же мне бумагу.

Единорог собирался было исполнить приказание, но его товарищ вдруг воспротивился.

— Нет, — заявил он, — предписание должно остаться при нас. Если бы дело шло только об англичанине и кафре, а то здесь замешана девушка! Если мы отдадим бумагу, то чем оправдаем свое злодеяние? Предписание должно непременно остаться у нас.

— Да, да, он прав, — согласился и Единорог, — пусть лучше оно останется у нас. Спрячьте его, Джон!

— Черт бы вас побрал совсем! Отдайте его мне! — процедил сквозь зубы Мюллер.

— Нет, Фрэнк Мюллер, нет! — отвечал Буйвол, похлопывая себя по карману. При этом все его лицо снова сморщилось в улыбке, и только небольшое пространство около носа оставалось свободным от волос. — Если вы желаете оставить бумагу при себе, мы ее, конечно, возвратим, но в таком случае тотчас же вернемся назад, а вы и сами можете совершить убийство. Выбирайте; мы будем очень рады вернуться домой, так как это убийство нам не по сердцу. Когда я выхожу на охоту, то стреляю оленей да кафров, но не белых людей.

Фрэнк Мюллер задумался, а вслед за тем расхохотался.

— Забавный народец эти доморощенные буры! — произнес он. — Что ж, с вашей точки зрения вы, пожалуй, и правы. В конце концов, не все ли равно, в чьих руках останется предписание, лишь бы оно было в точности исполнено!

— Да, да, — отвечал бур с лоснящимся лицом, — в этом отношении вы можете на нас положиться. Они не первые, которых мы уложили. Раз у меня на руках имеется разрешение, то я не могу представить себе большего наслаждения, чем пристрелить англичан. Я готов охотиться за ними день и ночь. Для меня не существует лучшей картины, нежели вид падающего англичанина.

— Ну, довольно этой болтовни, седлайте лучше лошадей: фургон уже давно вас дожидается. Вы, дураки, не понимаете разницы между убийством, когда оно действительно необходимо, и убийством ради пустого времяпрепровождения. Эти люди должны умереть, ибо они изменили стране.

— Да, да, — поддакнул Буйвол, — они изменили стране, мы это уже слышали. Кто изменяет стране, тот должен утучнить собой землю. Справедливый закон. — С этими словами он удалился.

Фрэнк Мюллер со злобным выражением лица следил за удаляющейся фигурой бура.

— Вот ты каков, приятель, — процедил он сквозь зубы, — будь спокоен, не пройдет и нескольких часов, как ты расстанешься с этой бумагой. Ведь таким образом дождешься, пожалуй, что меня повесят! Старик никогда не простит мне этой маленькой подлости, совершенной его именем. Сколько, однако, надо потратить трудов и забот, чтобы отделаться от одного-единственного врага! Зато Бесси вполне стоит того, чтобы ради нее решиться на такой шаг. Но надо также сознаться, что, если бы не война, мне никогда не удалось бы так удачно уладить свои делишки. Хорошо, что я подал голос за войну. Мне жаль эту бедную Джесс, но что же делать? Нельзя же оставлять в живых свидетеля. Кажется, однако, что ночью будет ненастье. Тем лучше. Такого рода дела лучше всего сходят во время бури!

Мюллер был прав: гроза быстро надвигалась, и черные тучи со всех сторон все больше и больше застилали небо. В Южной Африке сумерки продолжаются недолго, и ночь является на смену догорающему дню незаметно. Не успело гневное огненное светило скрыться за горизонтом, как наступила ночь, раскинувшая над землей свой звездный покров. А вслед за ней явилась гроза и всесокрушающей рукой скрыла великолепие южной ночи. В воздухе стояла невыносимая духота. Посреди неба еще оставалось небольшое пространство, усеянное звездами; на востоке тяжелые грозовые тучи беспрестанно разрезали молнии, а на той стороне неба, где незадолго до того пылало кровавое зарево, алела едва заметная полоса, отражавшая отблеск лучей давно уже зашедшего солнца.

Лошади пустились дальше к западу в полной темноте. К счастью, дорога была гладкая и без выбоин. Фрэнк Мюллер скакал впереди, указывая дорогу. Наступила мертвая тишина. Не слышно было ни пения птиц, ни крика животных, ни даже шелеста травы, колеблемой ветром. Единственным, что еще свидетельствовало о жизни природы, была не прекращающаяся ни на минуту молния, прорезывавшая мрак ночи целыми потоками ослепительного света. Таким образом промелькнуло еще несколько миль. Теперь всадники были уже недалеко от реки, и до их слуха ясно долетали раскаты грома и эхо, отдававшееся по скалистым берегам.

Ночь была ужасна. Грязновато-серые облака спустились к самой поверхности земли и двигались им навстречу без всякого, по-видимому, участия ветра. Из-за туч выглянула луна и, подернутая туманом, бросала тусклый свет на окружающие предметы, которые, казалось, трепетали от страха в бледном сиянии месяца. Облака все больше и больше застилали пространство, а следом за ними тянулись черные тучи. Фургон уже подъехал к самому берегу реки, и до путников ясно доносился гневный рокот волны. Слева от них возвышалась груда залитых лунным сиянием белых камней, походивших на гигантские плиты.

— Глядите, Джон, глядите! — в ужасе воскликнула Джесс и при этом нервно расхохоталась. — Эта груда камней выглядит, как огромное кладбище, а отбрасываемые ими тени напоминают выходцев с того света.

— Пустяки, — сурово отвечал Джон, — с чего это вам лезут в голову всякие небылицы?

Он чувствовал, что ее мысли мешаются, и, кроме того, сознавал, что и его собственное воображение сильно расстроено, а потому был зол на нее и решил постараться лучше владеть собой.

Джесс не возражала, но она была объята ужасом, сама не зная почему. Вся эта грозная картина представлялась ей каким-то тяжелым сновидением. Без сомнения, приближение бури было отчасти причиной расстройства ее нервов. Даже привычные лошади — и те храпели и дрожали всеми членами.

Они переехали гребень одного из холмов, и затем колеса фургона покатились по мягкой траве.

— Мы сбились с дороги! — закричал Джон, обращаясь к Мюллеру, ехавшему впереди.

— Ничего, ничего. Это кратчайшее расстояние к броду! — успокоил он, и голос его как-то странно и глухо прозвучал среди окружающей тишины.

В сотне ярдов от них, при слабом сиянии месяца, скрывшегося за тучи, едва мерцало огромное водное пространство реки. Через пять минут они спустились на отмель, но никак не могли различить в темноте противоположного берега.

— Держите влево, — заревел Мюллер, — брод всего в нескольких ярдах вверх по течению. Здесь слишком глубоко для лошадей.

Джон повернул и поехал к месту, где с шумом струилась и бурлила вода.

— Вот и брод, — произнес Мюллер, — на той стороне ферма, и хорошо бы до нее добраться, пока еще не разыгралась буря.

— Положим, это так, — возразил Джон, — но я ни зги не вижу и даже не знаю, куда править.

— Держите прямо. Вода не глубже трех футов, а кроме того, здесь много подводных камней.

— Я не пойду, вот и все.

— Вы должны ехать, капитан Нил. Вам нельзя здесь оставаться, а если бы даже вы этого желали, то мы не можем. Глядите! — С этими словами он указал рукой по направлению к востоку, который теперь представлял ужасную и вместе с тем величественную картину.

Вправо от них всю восточную сторону неба застилала огромная грозовая туча, имевшая подобие надувавшегося паруса; на поверхности этой тучи беспрестанно сверкала и играла молния — то в виде целых потоков пламени, то в виде длинных огненных языков и змеек. Этот перемежающийся блеск был силен до такой степени, что, казалось, воспламенял даже грязновато-серые облака и всю безграничную даль. Но самое тяжелое впечатление производила наступившая сверхъестественная тишина. Отдаленные раскаты грома уже умолкли, и теперь буря в грозном и величественном молчании шествовала бесшумно и беззвучно, как привидение. Впереди мчались ее скорые вестники — оторванные облака, а позади нависла непрерывная сеть дождя.

В это время порывом ледяного ветра фургон накренило набок, и молния засверкала еще сильнее. Очевидно, буря началась.

— Вперед, вперед! — ревел Мюллер. — Вы здесь погибнете. Молния всегда ударяет по берегам реки! — И он со всей силы стегнул по спинам лошадей.

— Мути, попробуй перелезть через фургон и взобраться на козлы, чтобы помочь мне управиться с лошадьми! — воскликнул Джон, обращаясь к зулусу. Расторопный мальчишка повиновался и расположился между ним и Джесс.

— А теперь, Джесс, соберитесь с духом и помолитесь, ибо, сдается мне, вскоре нам это понадобится. Вперед, лошадки, вперед!

Лошади подались было назад, но Мюллер с одной стороны, а бур с лоснящимся лицом с другой начали их немилосердно хлестать, и тогда они взвились на дыбы и затем стремглав бросились в реку. Порыв ветра утих, и снова воцарилась мертвая тишина. Только где-то внизу клокотала вода и слышалось шипение дождевых капель.

Сначала все, по-видимому, обстояло благополучно, но вдруг Джон заметил, что передняя пара лошадей начала погружаться в воду и едва в состоянии сопротивляться течению.

— Черт вас побери! — закричал он на берег. — Да здесь никакого брода нет.

— Ничего, ничего, вперед! — послышался в отдалении голос Мюллера.

Джон больше не возражал, но напряг все свои силы и круто повернул назад к берегу. Джесс обернулась, и в то же время молния осветила Мюллера и обоих его сообщников, сошедших с лошадей и направлявших дула своих ружей на фургон.

— Боже милосердный! — воскликнула она. — Они собираются в нас стрелять!

Едва она произнесла эти слова, как три огненные струйки вылетели из стволов, и зулус Мути, сидевший рядом с ней, грохнулся головой вперед на дно фургона, между тем как одна из лошадей, составлявших заднюю пару, встала на дыбы и с криком предсмертной агонии скрылась под водой.

Затем последовала ужасная сцена, от которой немеет мое бедное перо. Наверху яростно ревела буря, а молния превратилась в настоящий огненный дождь. Гром гремел подобно трубному гласу в день Суда. Ветер все усиливался и, скользя по поверхности воды, обращал ее в пену; забравшись внутрь фургона, сорвал его с места, так что он поплыл. Передняя пара лошадей, напуганная завыванием бури и предсмертным барахтаньем задней лошади, бешено ринулась вперед и, разорвав постромки, исчезла в кипящей бездне. Теперь фургон, медленно крутясь, плыл вниз по течению, время от времени касаясь дна реки. Вместе с ним плыла и убитая лошадь, своей тяжестью увлекая в пучину и оставшуюся в живых. Страшен был вид этой борьбы — борьбы не на жизнь, а на смерть — при свете молнии, но под конец лошадь все же выбилась из сил, и ее постигла печальная участь остальных ее подруг по несчастью.

А между тем, несмотря на свист ветра и на вой бури, всякий раз, как только на берегу показывались огненные струйки, до погибающих отчетливо доносился грохот ружейных выстрелов. Мути лежал на дне фургона, раненный пулей между лопаток и с простреленной головой, но Джон чувствовал, что жизнь еще бьется в юном теле, хотя смерть уже наложила на лицо бедного мальчика свою печать. Инстинктивно Джон придвинулся к Джесс и прикрыл ее своим телом, смутно надеясь защитить девушку от смертоносных пуль.

Выстрелы раздавались один за другим, но какая-то невидимая сила хранила несчастных, и хотя одна пуля прострелила верхнюю одежду Джона, а две других — платье Джесс, ни одна не задела их самих. Вскоре выстрелы стали раздаваться реже, а вслед за тем частый дождь и густая мгла заволокли их такой непроницаемой пеленой, что даже при свете молнии убийцы на берегу не в состоянии были различить местонахождение фургона.

— Довольно, — сказал Фрэнк Мюллер, — перестаньте стрелять, фургон утонул, и они погибли. Ни один человек не в состоянии уцелеть после такой перестрелки и не сделаться жертвой многоводного Вааля в такую ночь.

Оба бура прекратили стрельбу, а Единорог покачал головой и заметил товарищу, что ненавистные англичане вряд ли чувствуют себя хуже в воде, нежели сами они — на суше.

Буйвол не отвечал. На душе у него лежала тяжесть, и воображение его было расстроено. Он думал о нежных пальцах, которые еще утром обмывали его рану — платок девушки до сих пор красовался у него на голове. Теперь эти пальцы в предсмертной тоске цепляются о скользкие и острые камни на дне Вааля, а может быть, они уже окоченели, и в ногти забился мелкий песок. Это были грустные мысли, но он вспоминал о приказе и утешался тем, что сознавал себя неповинным в убийстве несчастных англичан, так как всякий раз с намерением стрелял мимо.

Мюллер тоже думал о подделанном им приказе. Он непременно должен был им завладеть, даже в том случае, если бы…

— Однако нам надо как-нибудь укрыться от непогоды, — заговорил Единорог, — недалеко отсюда есть местечко, защищенное пригорком от дождя. Мы промокли до костей. Лошадей седлать нельзя, пока не рассветет. Хорошо бы теперь подкрепиться! Господи! Мне до сих пор все еще мерещится лицо этой девушки! Молния осветила его как раз в тот момент, когда я в нее стрелял. Да, теперь она, бедняжка, уже на небе, если только англичане туда попадают.

Так говорил Единорог. Буйвол же не отвечал, но отправился вместе с товарищем к тому месту, где находились лошади. Животные смирно стояли в ожидании хозяев, понурив головы. Вода так и струилась с них ручьями.

Фрэнк Мюллер стоял возле своего коня и следил за бурами, пока оба не скрылись в темноте. Каким же образом добыть приказ, не обагряя еще раз в крови руки, и без того красные от злодеяний?

Ответ последовал независимо от него самого. В это мгновение раздался один из тех страшных громовых ударов, какими иногда заканчиваются южноафриканские грозы. Молния осветила всю местность от края до края, и в самой середине пламени Мюллер разглядел обоих сообщников преступления и их лошадей, как некогда великий царь разглядел отроков в пещи огненной [Вавилонский царь Навуходоносор бросил в огненную печь трех отроков, не пожелавших поклониться его золотому изображению (2-я Книга Царств, 4. 20).]. Они находились всего в сорока шагах. Один миг он видел их стоявшими на ногах; в следующее же мгновение они пали на землю. Затем все погрузилось в глубокий мрак.

Мюллер вздрогнул и, когда снова стемнело, бросился к бурам, называя их по именам. Но ни один из них не откликнулся, лишь эхо раздавалось вдали. В это время луна начала понемногу пробиваться из-за туч. Ее бледное сияние осветило трупы, один из которых лежал на спине с лицом, искаженным судорогами и обращенным кверху, а другой — лицом к земле. Возле них лежали трупы и обеих лошадей. Они погибли со своими всадниками и ради них. Молния поразила преступников, как поражает многих безвинных людей в Южной Африке!

Фрэнк Мюллер стал дико озираться кругом, а затем, забыв о приказе и обо всем на свете и считая происшедшее видимой небесной карой, бросился, как сумасшедший, к лошади и ускакал во весь опор, словно преследуемый и гонимый всеми ужасами и видениями ада.

Глава XXIV
Призраки смерти

Стрельба с берега умолкла, и Джон со свойственным англосаксонской расе присутствием духа сообщил, что по крайней мере, с этой стороны всякая опасность пока миновала. Джесс лежала неподвижно на дне фургона, склонив голову к нему на грудь. Страшная мысль мелькнула в его уме. Ему представилось, что ее могли ранить, могли даже убить.

— Джесс, Джесс, — воскликнул он, заглушая рев бури, — как вы себя чувствуете?

Она подняла голову и отвечала:

— Благодарю вас, ничего. А как наши дела?

— Одному Богу известно. Лежите себе спокойно, все обойдется благополучно.

Но в глубине души он сознавал, что далеко не все обстоит благополучно и что всякую минуту они подвергались опасности утонуть. Они плыли, медленно кружась, вниз по бушующей реке. С минуты на минуту фургон мог опрокинуться, и тогда…

В это время колесо ударилось о какой-то подводный предмет, и повозка, вздрогнув, мгновенно остановилась. Спустя некоторое время она поплыла дальше, как бы за что-то задевая.

«Вот и конец», — подумал Джон, ибо в эту минуту вода начала просачиваться сквозь дно. Затем фургон снова за что-то зацепился и накренился в сторону.

В действительности же произошло следующее. Повозка наткнулась на подводный камень. Течением отнесло мертвых лошадей в одну сторону, а фургон — в другую. Таким образом последняя стала качаться на одном месте, причем роль якоря выпала на долю лошадей, канатом же служили вожжи и постромки. Пока вожжи и сбруя оставались целы, наши путники были в сравнительной безопасности, но само собой разумеется, они этого не знали. Вообще они ничего не знали. Они слышали лишь завывание бури и свист ветра, видели вокруг себя кипящие волны, и их немилосердно хлестали струи дождя. Они чувствовали себя жалкими, беспомощными существами, брошенными на произвол бушующих стихий, они знали, что неминуемая смерть сторожит их повсюду. Их кидало из стороны в сторону, а они лишь крепче прижимались друг к другу. Именно в это время последовал громовой удар, поразивший убийц и на мгновение озаривший всю водную поверхность и отмели по обоим берегам реки. Молния осветила и скалу, за которую зацепился фургон, и голову одной из погибших лошадей, и безжизненный труп зулуса Мути, лежащего лицом вниз и свесившего за край повозки руку, как те дети, которые, катаясь в лодке, плещутся и играют водой.

Затем все снова погрузилось во мрак. Понемногу буря утихла, из-за туч выглянула луна. Дождь стал ослабевать и наконец совсем прекратился. Грозовые облака пронеслись мимо, и вокруг воцарилась мертвая тишина. Слышался только шум катящихся и бушующих волн.

— Джон, — обратилась к нему Джесс, — можем ли мы что-нибудь предпринять для нашего спасения?

— Решительно ничего, дорогая.

— Как вы думаете, есть ли у нас хоть какая-нибудь надежда?

Он помолчал.

— Все в руках Божьих, дорогая. Мы в великой опасности. Если фургон перевернется, мы утонем. Умеете ли вы плавать?

— Нет, Джон.

— Если мы продержимся до рассвета, то, пожалуй, еще сможем как-нибудь спастись. Но ведь эти разбойники дожидаются нас на берегу. Да, наше положение безнадежное.

— Джон, вы боитесь смерти?

Он видимо колебался с ответом.

— Не знаю, милая. Я надеюсь встретить ее, как подобает мужчине.

— Скажите мне откровенно, что вы думаете о нашем положении. Существует ли хоть малейшая надежда?

Он еще раз помедлил с ответом, мысленно рассуждая, говорить ли ему правду или нет. Наконец он решился.

— Никакой, Джесс. Если мы даже не утонем, то наверняка будем убиты. Убийцы дожидаются нас на берегу и ради собственной безопасности не решатся оставить нас в живых.

Он не знал того, что двоим из них суждено еще много лет прождать на берегу, а что третий бежал без оглядки.

— Дорогая Джесс, — продолжал он, — не стоит лгать. Наша жизнь может прекратиться всякую минуту. Говоря по совести, мы погибнем еще до того, как взойдет солнце.

Значение этих слов может понять лишь тот, кто хоть на минуту представит себя в их положении. В самом деле, ужасно во цвете лет и сил встретить смерть лицом к лицу и знать с положительной уверенностью, что еще несколько мгновений — и вас не будет, а там наступит такое состояние, которое может оказаться еще хуже, нежели только что пройденная вами жизнь, уже по одному тому, что это состояние бесконечно. Всякий, кто испытал подобное чувство ожидания, может подтвердить справедливость сказанных слов, и Джон чувствовал, как сжималось его сердце, — ибо смерть весьма могущественна. Но есть чувство, которое сильнее страха смерти, — это чистая любовь женщины. Против нее и смерть бессильна. И когда Она заглянула в душу Джесс своим холодным оком, в глазах девушки засиял какой-то странный, неземной свет. Она не боялась смерти, раз ей суждено встретить ее вместе с любимым человеком. Смерть была для нее исполнением всех надежд и желаний. На земле все для нее было потеряно. Там — или он навсегда будет принадлежать ей, или она найдет вечный покой. Оковы ее теперь разбиты какой-то неведомой, могущественной рукой. Долг остался ненарушенным, надежда ее исполнилась, и она свободна, свободна умереть со своим возлюбленным. Да, любовь ее простиралась за пределы гроба, и теперь она сознавала всю силу этой любви — теперь, когда, казалось, покидала все земное и мыслями возносилась к вечности.

— Вы в этом уверены, Джон? — спросила она снова.

— Да, дорогая моя, да. Зачем вы заставляете меня это повторять?.. Я не вижу никакого спасения.

Она склонилась к нему на грудь и обвила его шею руками, и он чувствовал прикосновение ее нежных вьющихся кудрей и горячее дыхание. И в самом деле они могли разговаривать лишь шепча друг другу на ухо, до такой степени шум воды заглушал их слова.

— Затем, что я решилась сказать вам то, чего никогда бы не открыла иначе как перед смертью. Вы об этом догадываетесь уже давно, но я хотела бы высказать это своими устами, прежде нежели умру. Я люблю вас, Джон, я люблю вас всем сердцем и всей душой, и я счастлива, что умираю вместе с вами и вместе с вами уйду в вечность.

Он слышал ее признание, и такова была сила ее любви, что страсть, замолкшая было на время, возгорелась в нем с прежней силой. Он также забыл о неминуемой смерти в присутствии любимого существа. Она лежала в его объятиях, как и в то время, когда он старался защитить ее от выстрелов, а он, нагнувшись, безмолвно глядел на ее милые черты. Лучи месяца скользили по ее бледному, трепещущему личику, а в глазах Джесс светилась такая беспредельная любовь, что он не в силах был оторвать от нее своего взгляда. И снова им овладело знакомое ему чувство, как и тогда в белом домике, — чувство полного подчинения ее воле. Но теперь, когда не могло быть места земным помыслам, он уже не колебался, а прижался губами к ее губам и принялся безумно ее целовать. Это была такая дикая и вместе с тем полная радость, какую только может представить жизнь в непосредственной близости смерти. Да, смерть витала над ними и олицетворялась в окоченелом трупе зулуса, лежавшем у их ног и наполовину скрытом водой.

Фургон то и дело кидало в стороны, трупы лошадей время от времени выплывали наружу и вновь с шумом опускались на дно реки, поверхность которой была залита лунным сиянием. Над ними блестело синее, усеянное звездами небо, а по сторонам раскинулись кривые очертания берегов и мелей, терявшихся где-то вдали и сливавшихся с темнотой ночи.

Они ничего не видели и ничего не слышали. Они знали лишь, что всем сердцем полюбили друг друга и были счастливы, как немногие на земле. Прошлое было забыто, будущее веяло над ними могильным холодом, и для них существовало одно лишь настоящее, а именно любовь, чистая, освященная близостью смерти. В этом всесокрушающем пламени были позабыты и Бесси, и все прочие воспоминания.

Можно ли их осуждать за это? Они не нарушили данного слова. Они отрешились от своего я и свято исполнили веления долга и чести. Но личные договоры кончаются со смертью договаривающегося. Никто не может брать на себя посмертных обязательств. Даже сама Церковь отрицает это право. Неужели и теперь, когда всякая надежда на спасение исчезла и жизнь висела на волоске, им следовало во имя какой-то мечты отказаться от счастья, перед тем как удалиться в ту неведомую страну, где, быть может, не существует уже никаких воспоминаний? Так должно было казаться и им, если только они в это время в состоянии были о чем-либо мыслить.

Голова ее покоилась у него на груди, и они сидели таким образом в течение долгих часов с чувством беззаветной любви и глубокого благоговения друг перед другом. Он не мог оторвать от нее глаз и был счастлив, что дожил до этой чудной минуты, хотя минута эта и граничила со смертью. Она же, потрясенная до глубины души, тихо рыдала и, казалось, хотела выплакать все свое наболевшее сердце. Она давала ему самые нежные, дорогие имена и называла его своим, своим навеки.

*  *  *

Таким образом незаметно проходило время, пока наконец в воздухе не повеяло сыростью, свидетельствующей о близости утра. До сих пор еще смерть их щадила, но несомненно вскоре должна была наступить.

— Джон, — прошептала она, — они убьют нас?

— Да, — отвечал он угрюмо, — они должны так поступить ради собственной безопасности.

— Пусть уж эта минута наступит скорее, — воскликнула она.

Вдруг она отшатнулась от него в сторону и слегка вскрикнула, отчего фургон едва не опрокинулся.

— Я и забыла, — сказала она, — ведь вы умеете плавать, тогда как я нет. Почему бы вам не переплыть на берег и не скрыться, пользуясь темнотой ночи? Здесь ширина не более пятидесяти ярдов, а течение не особенно быстро.

Мысль о спасении бегством и оставлении своей спутницы на произвол судьбы не приходила ему в голову и потому показалась до такой степени дикой, что он не мог удержаться от смеха.

— Перестаньте говорить глупости, Джесс, — вымолвил он наконец.

— Да, да, я этого требую. Ступайте. Вы обязаны это сделать. Обо мне вам беспокоиться нечего. Я знаю, что вы меня любите, и потому могу умереть спокойно. Но я буду ждать вас. О Джон! Что бы со мной ни случилось, где бы я ни находилась, здесь или в ином мире, но если во мне будет тлеть хоть искра жизни, я всегда вас буду помнить и вечно вас буду ожидать. Не забывайте и вы меня. А теперь ступайте! Идите, я этого требую! Вы не смеете меня ослушаться. Если вы будете упорствовать, я брошусь в реку. Боже милосердный! Кажется, фургон опрокидывается!

— Держитесь крепче, ради самого Создателя! — крикнул Джон. — Ремни лопнули.

Он не ошибся: крепкие ремни порвались от постоянного трения о скалу, и фургон накренился набок. Труп несчастного Мути скатился с него и с плеском исчез в темноте. Это несколько облегчило повозку, и она на минуту вновь приняла устойчивое положение, но, не поддерживаемая более ничем, начала плавно кружиться, постепенно наполняясь водой. Джон понял, что все кончено и что оставаться долее в фургоне — значит обречь себя на неминуемую гибель. А потому, охватив одной рукой Джесс, он бесстрашно кинулся в волны. В это время повозка наполнилась водой до краев и опустилась на дно реки.

— Бога ради, лежите смирно, — взмолился он, когда они выплыли на поверхность.

При тусклом свете начинающейся зари едва виднелись бледные очертания левого берега Вааля, того самого, с которого они спустились в реку. Берег находился не дальше чем в пятидесяти ярдах от них, но сила течения достигала приблизительно шести узлов в час, и Джон быстро сообразил, что при этих условиях едва ли сможет благополучно добраться до суши со своей ношей. Единственное, что оставалось делать, это как можно дольше стараться держаться на плаву. По счастью, вода была не особенно холодна, а он был отличный пловец. Вскоре течением его отнесло к группе скал, тянувшихся от самого берега вплоть до середины реки. Схватив левой рукой Джесс за волосы, он сделал последнее отчаянное усилие по направлению к берегу. Вода кипела и бурлила между скалами, но, несмотря на все трудности, ему удалось их миновать, и он почувствовал у себя под ногами твердую землю. В следующее мгновение сильным течением его сшибло с ног, и он соскользнул вниз по скале ко дну реки, при этом несколько раз ударившись о подводные выступы. Тем не менее он кое-как сумел выкарабкаться на поверхность. Дважды Нил срывался и дважды снова поднимался на ноги. Последний раз он добрался до самого берега. Вода здесь доходила ему до пояса, а так как спутница была не в силах стоять, то он все время нес ее на руках. Поднимая ее, он почувствовал такую слабость, что, протащившись еще несколько шагов, в изнеможении опустился со своей ношей на скалистый берег. Вслед за тем он потерял сознание.

Когда он открыл глаза, то увидел около себя Джесс, которая раньше его пришла в чувство и, стоя над ним, растирала в своих ладонях его руки. Так как солнце было уже высоко, то он догадался, что пролежал в обмороке много часов. Хотя он и с трудом встал на ноги, но, как оказалось, отделался лишь небольшими царапинами.

— Не ранены ли вы, Джесс? — с беспокойством в голосе спросил он. Она же стояла перед ним бледная, утомленная и растерянная, без шляпки и с изодранным о подводные камни платьем. Вода так и струилась с нее, и вообще она имела чрезвычайно жалкий и печальный вид.

— Нет, — едва слышно произнесла она, — разве только слегка оцарапалась. — Она уселась рядом на скале, чтобы хоть немного согреться на солнце, так как дрожала от холода.

— Что же нам теперь делать? — продолжал спрашивать он.

— Умереть, — последовал сердитый ответ. — Я хотела умереть, зачем вы помешали мне? Наши взаимные отношения таковы, что только смерть в состоянии их распутать.

— Не огорчайтесь, — увещевал он, — ваше желание скоро исполнится: убийцы, по всей вероятности, выслеживают нас.

Русло реки и берега еще покрывал утренний туман, редевший по мере того, как поднималось солнце. Скалы, возле которых они выбрались на берег, находились в трехстах ярдах вниз по течению от того места, где погибли оба бура со своими лошадьми. Желая осмотреть окружающую местность и опасаясь возможности самим быть замеченными, Джон настоял на том, чтобы Джесс спряталась вместе с ним за скалу.

В это время он заметил двух пасущихся в отдалении лошадей.

— А-а, — промолвил он, — я так и думал. Эти черти дожидаются нас. Слава Богу, что револьвер при мне, а патроны непромокаемы. Я намерен как можно дороже продать наши жизни.

— Да нет же, Джон! — вскрикнула Джесс, следя взглядом по направлению его протянутой руки. — Это вовсе не лошади буров, это наша передняя пара, которой удалось выбраться из воды. Смотрите, на них еще висит упряжь!

— В самом деле, это они. Теперь, если мы только их поймаем и сами останемся незамеченными, то можем считать себя спасенными.

— Однако здесь нет ни одного природного возвышения, за которое можно было бы спрятаться, да, впрочем, я не вижу никакого признака присутствия буров. Должно быть, они решили, что мы погибли, и убрались восвояси.

Джон оглянулся кругом, и впервые луч надежды блеснул в его сердце. Может быть, им еще и удастся спастись.

— Пойдем дальше, здесь неудобно оставаться; надо позаботиться и о пище. Я голоден как собака.

Она поднялась, не говоря ни слова, и они под руку оправились вдоль по берегу. Не прошло и нескольких минут, как Джон вскрикнул от радости и бросился к какому-то предмету, застрявшему в камышах. Оказалось, что это корзина с провизией, данная им в дорогу заботливой хозяйкой Хейдельбергской гостиницы. Корзину выбросило из фургона, но так как крышка была привязана, то все содержимое осталось в целости. Открыв ее, Джон обнаружил непочатую бутылку водки, а также яйца, мясо и хлеб, который оказался негодным. Откупорив бутылку, Джон мигом наполнил стакан, находившийся тут же в корзине, и заставил Джесс выпить, после чего она стала меньше походить на мертвеца. Затем он и сам подкрепился и в свою очередь сразу почувствовал в себе приток свежих сил. Спустя некоторое время они с осторожностью отправились дальше.

Лошади легко дали себя поймать, и оказалось, что они нисколько не утомлены после перенесенных ночных ужасов, хотя на спине одной из них виднелся след пули.

— Там вдали я вижу дерево, на том месте, где берег становится более покатым. Хорошо бы нам дойти туда, чтобы взнуздать лошадей, привести себя в порядок и позавтракать, — сказал Джон, после чего они и направили шаги к этому месту. Вдруг Джон, шедший впереди, невольно вскрикнул от ужаса, и в то же время лошади начали биться и сильно храпеть. Прямо перед ними лежали, раскинувшись, окоченелые трупы обоих буров, уже вспухшие и начавшие разлагаться, как это иногда случается с телами людей, пораженных молнией. В их руках находились изогнутые и сплавившиеся стволы ружей, а одежда была разорвана и разнесена на клочки взрывом патронов, находившихся в патронташах. Страшная картина представилась их глазам, а в связи с их собственным чудесным избавлением от смерти она казалась им сверхъестественной и во всяком случае такой, которая не одного скептика заставила бы сильно задуматься.

— И есть еще на свете люди, которые смеют утверждать, что нет Бога и что не существует на земле наказания для злых! — с благоговением произнес Джон.

Глава XXV
Между тем

Джон, как, вероятно, помнят читатели, покинул Муифонтейн приблизительно в конце декабря, и вместе с ним из этого мирного уголка скрылись жизнь и веселье.

— Милая Бесси, — однажды вечером обратился к племяннице старик Крофт, — у нас стало очень скучно и тоскливо без Джона.

С этим замечанием мысленно согласилась и Бесси, тихо плакавшая в сторонке.

Несколько дней спустя пришло известие об осаде Претории, но при этом о Джоне не было сказано ни слова. Они узнали лишь то, что он благополучно проехал через Стандертон, но затем оставались в полной неизвестности относительно его дальнейшей судьбы. Дни шли за днями, и о нем все не было ни слуху ни духу. И вот однажды вечером Бесси дошла до состояния, близкого к истерике, и горько разрыдалась.

— Ну для чего вы его послали в Преторию? — набросилась она на дядю. — Эго было просто нелепо с вашей стороны. Я отлично знала, что это напрасно. Ведь он все равно был бы не в состоянии помочь Джесс вернуться домой; в лучшем случае они оба оказались запертыми в Претории. А теперь его уже нет на свете — я знаю, что его застрелили буры. И все это из-за вас! Если он только убит, то я никогда больше не буду с вами разговаривать!

Старик удалился в свою комнату, несколько смущенный подобным обращением Бесси, что было не в ее характере.

«Да, конечно, — рассуждал он сам с собой, — это вполне естественно: женщины превращаются в диких зверей, коль скоро дело идет о мужчине».

В его словах была доля правды, но во всяком случае дикий зверь дома — не особенно приятное животное, в чем и убедился старик в течение последующих двух месяцев. Чем больше Бесси вдумывалась в свое положение, тем больше выходила из себя. Она забыла о том, что сама согласилась на отъезд своего жениха. Короче, ее характер до того испортился, что старик даже не осмеливался упоминать при ней имени Джона.

Политическое состояние страны также наводило старика на размышления. Начать с того, что на другой день по отъезде Джона двое или трое оставшихся верными присяге буров и один английский торговец с берегов озера Крисси в Новой Шотландии, проезжая мимо Муифонтейна, заехали к Крофту и стали умолять его бежать в Наталь, пока еще есть время. Они уверяли, что буры убьют всякого англичанина, который не сумеет дать им отпор. Но старик и слышать не хотел о бегстве.

— Я англичанин, — стоял он на своем, — и не допускаю мысли, чтобы они могли тронуть меня, меня, который прожил среди них более двадцати лет. Во всяком случае я не намерен ни с того ни сего покидать насиженного гнезда из-за какой-то там шайки разбойников. Если они убьют меня, то ответят перед законом, а потому полагаю, что они скорее всего оставят меня в покое. Бесси может ехать, если желает, но я останусь здесь до конца.

Бесси тоже наотрез отказалась двинуться куда бы то ни было, и верные короне буры отправились дальше, удивляясь подобной самоуверенности и национальной гордости англичан.

Разговор этот происходил во время обеда, а встав из-за стола, старик Крофт решил еще одним способом выказать свое презрение к врагам. Подойдя к шкафу, стоявшему в его спальне, он вытащил оттуда огромных размеров национальный флаг и, держа его в руках, быстро прошел на лужайку перед домом, где высилась мачта, с верхушки которой открывался вид на далекое пространство. На этой мачте старик обычно выкидывал флаг в день рождения королевы, на праздник Рождества Христова и в другие высокоторжественные дни.

— Поди-ка сюда, Яньи, — подозвал он слугу, предварительно поклонившись знамени, — подними его как можно выше, а я отдам честь!

И как только широкий флаг взвился на мачте, он снял шляпу и своим мощным голосом закричал: «Гип, гип, ура-а-а!» — до такой степени оглушительно, что Бесси как сумасшедшая выбежала из дому посмотреть, в чем дело. Не довольствуясь этим, он велел принести лестницу и закрепить на высоте пятнадцати футов над землей веревку для того, чтобы никто не мог достать до нее с целью спустить флаг.

— Ну вот, — промолвил он, — я прикрепил свои убеждения на мачте. Пусть все знают, что здесь живет истый верноподданный англичанин.

Confound their politics

Frustrate their knavish tricks

God save the Queen! [*]

[*] — Смешай их хитрости,

Разрушь их рабское лукавство,

Боже, храни королеву! (англ.)

— Аминь! — произнесла Бесси, успевшая за это время составить собственное мнение относительно благоразумия национального знамени, которое всякий раз, как только крепчал ветер, выказывало полнейшую нерешительность, что едва ли могло подействовать успокоительно на чересчур взволнованные умы патриотов.

Два дня спустя вдали показались трое буров. Завидев развевающийся флаг, они примчались во весь опор, чтобы узнать о причине такой демонстрации. Старик заметил их еще издали и потому, взяв в руки ружье, встал возле мачты. Он чувствовал особенное благоговение к национальному знамени и потому был уверен, что и буры не осмелятся до него дотронуться.

— Что это значит, дядюшка Крофт? — осведомился один из них, по-видимому старший, хотя старик знаком был со всеми тремя.

— Это значит, что тут живет англичанин, — последовал короткий ответ.

— К черту негодную тряпку! — воскликнул новоприбывший.

— Сперва я вас отправлю к черту, — пригрозил старик.

Бур слез с лошади и направился было к мачте, но в это время увидел направленное на него дуло ружья.

— Вам придется сначала иметь дело со мной, — заметил старик, после чего все трое, посовещавшись друг с другом, убрались восвояси, оставив его в покое.

Дело в том, что, несмотря на свою преданность короне, старик Крофт пользовался большой популярностью среди буров, которые его знали еще детьми, и являлся членом народного собрания, в которое его избирали дважды. Только этим и можно было объяснить тот факт, что, несмотря на восстание, он продолжал безнаказанно жить в стране и не был вынужден, подобно другим, идти против своих же соотечественников или же подвергнуться заключению в тюрьму.

Со времени эпизода с флагом прошло недели две, когда пронесся слух об уничтожении английского отряда при Лейнгс Нэке. Сперва старик отказывался верить этому известию.

— Не может быть, чтобы нашелся в английской армии такой сумасшедший генерал! — воскликнул он. Тем не менее известие вскоре подтвердилось.

Прошла еще неделя, и страну облетела новая весть о поражении англичан при Ингого. Старик узнал об этом в день сражения, утром восьмого февраля, от одного очевидца кафра. По словам последнего, англичане дрались храбро, но «их ружья устали», а потому кафр был уверен, что за ночь всех англичан перебьют. Буры же, наоборот, нисколько, казалось, не пострадали в сражении, главным образом из-за того, что англичане стреляли из рук вон плохо. Известие это повергло всех в уныние. В полночь вернулся нарочный из туземцев, отряженный Крофтом на место сражения, и сообщил, что английский генерал с большими потерями отступил к лагерю, побросав всех раненых, из коих большинство умерло, так как ночь после битвы выдалась сырая и холодная.

Затем наступил долгий промежуток времени, в течение которого не поступало ровно никаких известий, хотя в народе и ходили темные слухи о больших подкреплениях, высланных из Англии.

— Да, милая моя Бесси, скоро они запоют совсем другую песню, — улыбаясь сказал старик, — а главное то, что уже давно пора было взяться за ум. Я просто не понимаю, что произошло с нашими солдатами.

Таким образом тянулось время вплоть до 20 февраля — дня, который никогда не изгладится в памяти Бесси. Это случилось ровно за неделю до окончательного поражения англичан у подножия горы Маюба. Бесси стояла на веранде и глядела куда-то вдаль. Все вокруг дышало спокойствием и тишиной, и никому бы и в голову не пришло предположить, что в нескольких милях отсюда происходит кровавая сеча. Кафры были заняты — или, по крайней мере, делали вид, что заняты — работой, как и всегда. Но опытный наблюдатель мог бы заметить, что иногда они бросали работу и обращали беспокойные взоры по направлению к Дракенсбергу, а затем начинали шептать о том, что за удивительные дела творятся на белом свете и как это буры ухитряются бить великий белый народ, пришедший из-за моря и покоривший их землю. Опытный наблюдатель обратил бы внимание также и на то, что время от времени кафры усаживались в кружок, нюхали табак и рассказывали друг другу, где и между какими именно скалами провели ночь с женами и детьми — ибо когда в стране властвуют буры, кафры не осмеливаются спать в своих хижинах из боязни быть захваченными и убитыми. Они поверяли друг другу свои мысли о том, какова будет их судьба, как скоро буры изгонят англичан и завладеют страной, и приходили к заключению, что единственный выход для них — это бежать в Наталь.

Бесси, стоя на веранде, видела все происходившее. Иногда до ее слуха доносились обрывочные фразы работников, как нельзя более согласовавшиеся с ее собственными печальными мыслями. Она стала смотреть на птичий двор. Здесь ее взгляд упал на двух петухов, дерущихся под апельсиновыми деревьями. Подобные бои непременно происходили раз в неделю на одном и том же месте и не прекращались до тех пор, пока оба противника, совершенно обессиленные и окровавленные, не расходились в разные стороны в глубь двора. В этом уединении бойцы проводили остальные дни, оправляясь от полученных ран и увечий для того, чтобы при первом случае выйти готовыми снова ринуться на врага. Между тем третий петух, юный годами, но не по летам мудрый, всякий раз благоразумно отказывавшийся от участия в битвах, принимал на себя заботу и попечение о курах, из-за которых шел кровавый спор. На этот раз бой был особенно жесток, и Бесси, опасавшаяся, как бы противники не остались без глаз, позвала на помощь старую собаку, гревшуюся на солнце.

— Ну-ка, Стомп, разведи их!

Стомп кинулся со всех ног и сделал вид, будто хочет броситься на петухов, — маневр, который всегда удавался и который доставлял ему большое наслаждение. Между тем едва он добежал до деревьев, как тотчас же остановился, притворный гнев пса исчез, и на его честной морде появилось выражение крайнего омерзения. Шерсть на его спине взъерошилась наподобие игл дикобраза, и он глухо зарычал.

«Должно быть, кто-нибудь из незнакомых кафров», — подумала Бесси.

Стомп терпеть не мог незнакомых кафров. Едва она успела высказать про себя это предположение, как оно тотчас оправдалось на деле: перед нею предстал кафр самой отвратительной наружности. Туземец был крив на один глаз; его одеяние состояло из пары штанов, подвязанных грязным ремешком; на голове же болтались разных размеров надутые пузыри, какие обычно носят местные лекари и знахари. В левой руке у него была длинная палка, расщепленная на конце; в расщеп же было воткнуто письмо.

— Ко мне, Стомп, — позвала Бесси собаку. В эту минуту у нее мелькнула надежда, что письмо могло быть от Джона.

Собака повиновалась неохотно. Между тем туземец, видя, что животное удалилось от него на почтительное расстояние, двинулся вперед. Нисколько не стесняясь присутствием Бесси, он уселся перед нею на корточки.

— Что это такое? — спросила Бесси по-голландски, и ее губы задрожали от волнения.

— Письмо, — отвечал посланный.

— Давайте его сюда.

— Нет, мисси, я не отдам письма, пока не удостоверюсь, что оно адресовано на ваше имя. Светлые вьющиеся локоны — раз, — при этом он загнул палец, — да, совершенно верно. Большие голубые глаза — два; и это вполне правильно. Высокого роста, стройная и красивая. Да, письмо адресованное именно вам. — С этими словами он сунул письмо почти к самому носу девушки.

— Откуда оно, — недоверчиво спросила Бесси, отступая назад.

— Из Ваккерструма.

— От кого?

— Прочтите и узнаете.

Бесси взяла письмо, завернутое вместо конверта в старую газету, и принялась вертеть его в руках. Мы в большинстве случаев относимся недоверчиво ко всем подозрительным посланиям; настоящее же письмо было в этом отношении из ряда вон выходящим. Начать с того, что на его грязной оболочке не имелось никакого адреса, что было несколько странно. Во-вторых, письмо было запечатано монетой в три пенса.

— Уверены ли вы, что письмо это адресовано именно мне? — еще раз переспросила Бесси.

— Разумеется уверен, — отвечал посланец с грубым смехом. — Немного найдется в Трансваале таких девушек, как вы. Я не ошибся. — И он снова принялся за свой перечень примет: — Светлые вьющиеся локоны и т. д.

Бесси распечатала конверт. В нем она нашла письмо, написанное на простом листе бумаги красивым, но не вполне уверенным почерком, чрезвычайно ей знакомым.

Ею овладело предчувствие какого-то несчастья. Письмо было от Фрэнка Мюллера и гласило следующее:

Лагерь под Преторией, 15 февраля

Дорогая мисс Бесси!

Хотя в последнее наше свидание мы поссорились с вами и с вашим добрым дядюшкой, тем не менее я все же беру на себя смелость сообщить вам печальную новость и отправляю письмо с особым нарочным. Вчера со стороны несчастных осажденных, которые успели отощать, как волы перед весной снова была сделана вылазка. Счастье по-прежнему благоприятствовало оружию буров. Роой батьес бежали, оставив в наших руках перевязочный пункт и увозя с собой множество убитых и раненых. Среди убитых был и капитан Нил…

При этих словах сдавленный крик вырвался из груди Бесси, письмо выпало из ее рук, она прислонилась к одной из колонн веранды, чтобы не упасть.

Туземец оскалил зубы и поднял письмо, которое тут же и вручил ей.

Она взяла его и продолжала чтение, уже как бы в забытьи:

…тот самый, что жил на ферме вашего дяди. Яан Анселъ убил его выстрелом из ружья, а Роой Дирк Свиссен и готтентот Каролус видели, как он был поднят и унесен. Сам же я при этом не присутствовал. Весть эта для вас, конечно, будет очень печальна, но что же делать — таковы случайности войны, а он пал как храбрый воин, в честном бою. Передайте мой привет вашему дяде. Мы расстались с ним в ссоре, но я надеюсь доказать ему, что со своей стороны не питаю к нему никакого чувства злобы. Верьте мне, дорогая мисс Бесси.

Ваш покорный и преданный слуга
Фрэнк Мюллер

Бесси спрятала письмо в карман, а затем ухватилась за колонну и продолжала стоять в этом положении все время, пока солнце не скрылось за горизонтом и пока сумерки не сгустились над землей. Убит! Убит! Свет ее жизни погас, как погасло дневное сияние, и в ее сердце образовалась пустота.

Она не знала, сколько времени простояла таким образом с широко раскрытыми глазами, глядя на заходящее солнце, которого даже не замечала. Она потеряла счет времени; все предметы виделись ей как бы во сне. Единственное, что с поразительной ясностью и отчетливостью представлялось ее уму, — это жгучая мысль, что Джона уже нет на свете!

— Мисси, — попробовал нарушить молчание вестник несчастья, устремив свой единственный глаз на бледное и печальное личико Бесси, и при этом зевнул.

Ответа не было.

— Мисси, — заговорил он опять, — будет ли какой-нибудь ответ? Мне пора идти. Мне необходимо успеть вернуться в лагерь, чтобы видеть, как буры возьмут Преторию.

Бесси обратила на него блуждающий взгляд.

— Ваше послание не требует ответа, — промолвила она, — что потеряно, того уже не вернешь.

Кафр разразился хохотом.

— Да, конечно, я не могу передать вашего ответа капитану, — сказал он, — я сам видел, как Яан Ансель застрелил его. Он упал вот так, — с этими словами он повалился на землю, показывая на собственном примере, как падает человек, сраженный пулей. — Нет, я не берусь передавать ему вашего ответа, мисси, — продолжал он, поднимаясь с земли и снова усаживаясь на корточки, — впрочем, не думайте, что я отказываюсь, я доставлю ваше письмо Фрэнку Мюллеру. Живой бур все же лучше мертвого англичанина, а Фрэнк Мюллер славный жених для любой девушки. Если вы закроете глаза, то, пожалуй, не заметите разницы.

— Вон! — закричала Бесси задыхающимся голосом и сделала повелительный жест рукой.

В этом единственном слове заключалось столько затаенной энергии, что кафр мигом был уже на ногах. Между тем старый пес Стомп, с неодобрительным ворчанием наблюдавший все время за происходившим, принял невольное движение госпожи за сигнал к наступлению и, бросившись на оскорбителя, схватил его за горло.

Так как собака была из числа довольно крупных, то легко опрокинула противника за спину. Затем последовала дикая сцена, во время которой человек оглашал воздух проклятьями и ругательствами и напрасно старался ударить врага. Собака же терзала его с таким ожесточением, что едва ли он когда-либо в течение всей своей последующей жизни мог изгладить воспоминание об этой борьбе.

Бесси ничего не слышала и не видела из того, что происходило возле нее. Тем временем подошел ее дядя в сопровождении двух кафров, тех самых, за странными движениями которых она наблюдала полчаса тому назад.

— Эго что такое? — воскликнул Крофт своим могучим голосом. — Пошел! — прикрикнул он на собаку. И Стомп, повинуясь голосу хозяина и побуждаемый сыпавшимися ударами новоприбывших, выпустил жертву. Кафр тотчас вскочил на ноги, совершенно истерзанный и искусанный, и с минуту стоял, не говоря ни слова. Затем, обратив свое окровавленное лицо к Бесси и свирепо поводя единственным глазом, туземец с дикими проклятиями и ругательствами стал потрясать перед нею кулаками.

— Вы поплатитесь за это. Фрэнк Мюллер покажет вам, что значит обижать его слугу. Я…

— Убирайся подобру-поздорову, чей бы слуга ты ни был! — заревел старик. — Или, клянусь небом, я снова спущу на тебя собаку! — И он указал на него Стомпу, всеми силами старавшемуся вырваться из рук державших его кафров.

Озлобленный туземец замолчал и покосился на рассвирепевшее животное, а затем, еще раз пригрозив кулаком, побежал по аллее, причем в конце ее оглянулся, чтобы удостовериться, не пустилась ли вдогонку за ним собака.

Бесси не видела, как удалился вестник печали, как не заметила и только что произошедшей борьбы между животным и человеком. А немного погодя, как бы вспомнив о чем-то, повернулась и вошла в гостиную.

— Что все это значит, Бесси? — удивился дядя, вошедший вслед за нею в комнату. — Чего ради этот негодяй упоминал Фрэнка Мюллера?

— Эго значит, милый дядя, — произнесла она надорванным голосом, — что я сделалась вдовой, не успев выйти замуж. Джон убит!

— Убит! — приложив руку ко лбу, каким-то недоумевающим голосом произнес старик. — Джон убит?

— Прочтите сами, — Бесси передала ему письмо Фрэнка Мюллера.

Старик взял его и прочел. Рука его так дрожала, что ему стоило большого труда дочитать печальное послание до конца.

— Боже милосердный, — промолвил он наконец. — Какой удар! Бедная моя Бесси! — С этими словами он заключил ее в объятия и поцеловал. Но вдруг в нем зародилось сомнение. — А вдруг это не более чем хитрость со стороны Фрэнка Мюллера? Или же ошибка?

Бесси не отвечала. Лично она, по крайней мере, уже утратила всякую надежду.

Глава XXVI
Немного о Фрэнке Мюллере

Подробное исследование противоположных сторон, составляющих в совокупности характер Фрэнка Мюллера, как бы ни было оно заманчиво, не может являться предметом настоящего повествования. Строго говоря, подобные личности не встретишь ни в одном благоустроенном государстве. Закон не позволил бы такому характеру проявиться в полной мере и сразу задавил бы его своей тяжестью. Но те, кому доводилось проживать в диких странах, встречались с подобными натурами не раз, в особенности там, где небольшая горсть людей высшей расы господствует над тысячами низшей. Чем уединеннее страна, тем больше она способствует развитию резких индивидуальностей. Сообщество людей высокоразвитых, напротив, сглаживает эти резкости. То же наблюдается и в природе. Так, например, дерево, растущее на ровном и открытом месте, гордо вздымает вершину к небесам и свободно раскидывает кругом свои ветви, как повелевает ему природа. В лесу же — наоборот. Там дерево развивается в зависимости от того, есть ли для него достаточно света. Вынужденное в силу обстоятельств приспосабливаться к окружающей среде и не имея над нею власти, оно принимает такую форму и высоту, какую дозволяют ему соседи, и тратит всю энергию на сохранение индивидуальности своей жизни. То же происходит и у нас. Предоставленные самим себе или окруженные лишь подонками человечества, мы делаем исключительно то, что подсказывают нам чувства и страсти, между тем как среди себе подобных, стесняемые обычаями и требованиями закона, а также сдерживаемые общественным мнением, мы становимся более или менее похожими один на другого. Мы напоминаем собой уже не булыжник в поле, а гладко отесанные камни в прекрасном здании цивилизованного общества.

Настоящее место человека, подобного Фрэнку Мюллеру, — на грани цивилизации и варварства. Слишком цивилизованный для того, чтобы обладать природными добродетелями диких, и дикарь, чтобы быть в состоянии постичь чувство меры, существующее в образованном обществе, он в одно и то же время имел качества и недостатки тех и других. Он был подвержен безграничному суеверию — отличительной черте характера диких, и совершенно лишен чувства милосердия — высшего проявления духа цивилизации.

Если бы он родился в благоустроенном государстве и сумел при помощи воспитания и путем отрицания нравственных начал отделаться от непонятного для него чувства страха перед сверхъестественным и усмирить бушевавшие в нем страсти, то, обладая сильным и недюжинным умом, сумел бы напомнить миру о временах Наполеона. Если бы он был более дик и более удален от влияния цивилизации, то в гневе своем мог бы попрать и стереть с лица земли народы, как Аттила или Чака. А между тем он постоянно находился под суеверным страхом грядущего бедствия, а потому всякий раз останавливался на полдороги, не в состоянии выполнить намеченной задачи.

Вот он, например, объятый ужасом, бешено мчится прочь от места ночного злодеяния, хотя сам же его замыслил и привел в исполнение. Вот он летит на вороном коне среди бури, как мрачный дух на крыльях ночи. Он не верит в Бога, а между тем в его душе зарождаются сомнения, перед ним вырастают кровавые призраки, призраки эти принимают определенные очертания и формы, простирают к нему руки и как бы твердят ему: «Мы посланцы грядущей Божьей кары!» Он поднимает глаза к небу. Высоко над ним молния рассекает грозовые тучи, а ему чудится, что она чертит на них Великое Имя, отдающееся в его сердце при каждом ударе грома. В ужасе он закрывает глаза, но и тут его преследует стук копыт лошади, в мерном топоте которых ему слышатся слова: «Есть Бог, есть Бог!»

И он мчится все дальше и дальше, не обращая внимания на бурю и мрак ночи, стараясь оставить позади себя то, от чего не в состоянии избавиться ни один человек.

*  *  *

Было около полуночи, когда Фрэнк Мюллер наконец остановился возле хижины, одиноко расположившейся на берегу Вааля. Место было совершенно пустынное, и оттуда не доносилось даже лая собаки.

— Если только эта скотина кафр куда-нибудь запропастился, — произнес он вслух, — то я запорю его до смерти. Хендрик, Хендрик!

В это время из-под его ног вынырнула какая-то фигура, причем так неожиданно, что испугала лошадь, которая чуть было не сбросила седока.

— Что это еще за дьявольщина? — вскричал Фрэнк Мюллер, нервы которого были потрясены до последней степени, вследствие чего он стал пугаться любой неожиданности.

— Это я, баас, — сбрасывая с себя плащ, отвечала фигура, оказавшаяся уже знакомым нам кривым знахарем, тем самым, который относил письмо Бесси. Знахарь этот служил уже в течение многих лет Мюллеру в качестве телохранителя.

— Чего же ты прячешься от меня? Я ведь знаю твои дьявольские проделки. Смотри у меня, — продолжал он, — как бы я в один прекрасный день не положил конец тебе и твоему чародейству.

— Мне очень жаль, баас, что я вас напугал, — плаксиво говорил знахарь, — но еще полчаса назад я знал, что вы едете. Я просто не понимаю, что такое творится в воздухе, но я ясно слышал, как будто двадцать человек гнались за вами. Я отлично различал стук копыт коней, сначала вашей вороной лошади, а затем и остальных. Вот почему я вышел из хижины и улегся на траве, и только когда вы подъехали, лошади остановились одна за другой. Должно быть, это были черти!

— Ну тебя с твоими дурацкими рассуждениями, — оборвал его Мюллер, причем зубы его застучали от страха и волнения, — бери лошадь и ступай вычисти и накорми ее. Она устала, а завтра мне снова придется подняться до рассвета. Погоди, куда ты девал свечи и настойку? Если ты ее выпил, я дух из тебя вышибу.

— Как войдете в комнату, баас, то тут же налево, на полке, найдете водку, мясо и хлеб.

Мюллер соскочил с лошади и вошел в хижину, одним ударом распахнув еле державшуюся на петлях дверь. Отыскав коробку шведских спичек, он принялся чиркать ими о поверхность ящичка и от волнения обломал несколько штук, прежде чем ему удалось зажечь сальную свечу грубой самодельной работы. Возле свечи стояли бутылка персиковой настойки, стакан и кувшин с речной водой. Схватив стакан, он налил в него настойки пополам с водой и залпом выпил все содержимое, затем принялся за мясо и хлеб. Но он был положительно не в состоянии есть от усталости, а потому решил подналечь на настойку.

— Да, — промолвил он, — настоечка, кажется, неплоха. Так и обжигает все внутренности. — С этими словами он вынул трубку и закурил ее.

Как раз в это время появился Хендрик и объявил, что задал лошади корму и что она может хоть сию же минуту снова отправляться в путь; он хотел еще что-то прибавить, но был остановлен хозяином. Мюллер вообще неохотно вступал с ним в разговоры и делал это тогда, когда хотел с ним посоветоваться или погадать о будущем. В настоящую же минуту его нервы до того расшалились, что он был готов беседовать с кем угодно, хоть с собакой. События ночи привели этого ужасного человека в состояние ребенка, чего-то испугавшегося в темноте. Некоторое время он сидел молча, а кафр между тем расположился перед ним на корточках. Но наконец винные пары взяли свое, и Мюллер пустился в разговор со своим чернокожим приближенным.

— Сколько времени ты там пробыл? — спросил он.

— Четыре дня, баас.

— Отнес мое письмо в усадьбу дядюшки Крофта?

— Как же, баас, я передал его в руки мисси.

— Ну, а она что?

— Она прочла его и затем прислонилась к колонне, вот так, — с этими словами кафр широко раскрыл рот и единственный глаз и постарался придать своей отвратительной физиономии выражение убитого горем личика Бесси, причем схватился за одно из бревен, поддерживавших покосившуюся хижину.

— И она поверила?

— По всей видимости.

— Ну а потом?

— Потом она спустила на меня собаку. Глядите! — И он показал незажившие следы зубов Стомпа.

Мюллер рассмеялся.

— Хотел бы я посмотреть, как он задал тебе таску, чернокожий обманщик. Да, девушка не глупа, нашлась-таки. Ну и что же, ты очень на нее зол и наверное хочешь отомстить?

— Конечно.

— Как знать! Может быть, тебе и удастся. Завтра утром мы туда отправляемся.

— Да, баас! Я знал это раньше, нежели вы сказали.

— Мы туда отправляемся и захватим усадьбу. Дядюшку Крофта придется судить военным судом за то, что осмелился выкинуть английский флаг. Если он окажется виновным, мы его расстреляем, Хендрик.

— Непременно, баас, — поддакнул кафр, радостно потирая руки, — а он точно будет признан виновным?

— Не знаю, — пробормотал Мюллер, поглаживая свою золотистую бороду, — это зависит от того, какой ответ даст мисс и как на это посмотрит суд, — прибавил он, немного помолчав.

— Как взглянет на это суд? Ха-ха-ха! — расхохотался злобный туземец. — Как на это посмотрит суд! И баас будет председательствовать на нем. Ха-ха-ха! Да тут не надо и колдовства, чтобы предугадать решение. А если суд признает дядюшку Крофта виновным, кому будет поручено его расстрелять?

— Я пока не решил; да собственно и не время еще об этом толковать. Впрочем, не все ли равно, кто бы ни привел в исполнение судебный приговор!

— Баас, — жалобно промолвил чернокожий, — я многое для вас сделал. Я в угоду вам не раз отваживался на преступление. Я произносил заклятия, составлял снадобья и выслеживал ваших врагов. Исполните и вы мою просьбу. Позвольте мне застрелить дядюшку Крофта, если только суд признает его виновным. Я давно уже заслужил награду.

— За что ты так желаешь ему смерти?

— Во-первых, за то, что он ударил меня однажды много лет тому назад за мое колдовство; а во-вторых, за то, что в последний раз выгнал меня из усадьбы. А кроме того, так приятно пристреливать белых людей. Конечно, — продолжал он, причмокивая, — я бы с большим удовольствием пристрелил бы мисси, которая напустила на меня собаку. Я бы…

Не успел заболтавшийся кафр оглянуться, как Фрэнк Мюллер схватил его за горло и что было мочи принялся трясти, нанося ему в то же время удары. Грубая выходка негодяя возмутила оставшееся еще в груди Фрэнка Мюллера чувство уважения к женщине, и хотя сам он не отличался высокой нравственностью, но зато был безумно влюблен в Бесси и никому бы не позволил непочтительно о ней отозваться, в особенности человеку, которого, несмотря на его знахарские способности, ставил ниже собаки. Возбужденный до крайности и к тому же полупьяный, Фрэнк Мюллер был просто страшен в эту минуту.

— Ах ты, животное! — вскричал он. — Если ты осмелишься еще хоть раз произнести ее имя, я тебя на месте задушу своими руками, не посмотрю на то, что ты колдун! — И он с такой силой швырнул его об стену, что вся хижина затряслась. Кафр упал и некоторое время пролежал неподвижно, а затем встал на четвереньки и выполз из комнаты.

Мюллер сидел насупившись и смотрел на лежащего слугу. После ухода кафра он встал, закрыл дверь и горько зарыдал, что, очевидно, следовало приписать совокупному действию многих причин, как то: винных паров, физического утомления, упадка духа и неостывающей страсти, — ибо ее едва ли можно было назвать любовью, — которая, как червь, беспрестанно точила его сердце.

— О, Бесси, Бесси! — бессвязно лепетал он. — Я все это совершил ради тебя! Неужели ты будешь зла на меня за то, что я убил их всех, чтобы овладеть твоей любовью? О, моя милая, ненаглядная! Если бы ты только знала, как я люблю тебя! Дорогая моя, дорогая! — И в припадке пьяной страсти он не заметил, как свалился на пол и продолжал плакать до тех пор, пока не заснул.

Несмотря на все свои злодейства, Фрэнк Мюллер нисколько не чувствовал себя счастливым, и надо думать, что для того, чтобы сполна наслаждаться незаконным счастьем, человеку недостаточно потерять совесть, но он должен также истребить в себе страсти. Место совести у него занимало суеверие, что же касается страсти, то она до такой степени овладела всем его существом, что одного появления девушки было достаточно, чтобы изменить самое дурное его расположение духа и породить в его сердце такие мучения, о каких она и не подозревала.

На рассвете Хендрик осторожно пробрался в хижину и разбудил хозяина, а полчаса спустя оба уже были на том берегу Вааля и мчались по направлению к Ваккерструму.

По мере того как рассветало, на душе у Фрэнка Мюллера становилось все светлее и светлее, и когда наконец поднялось солнце и рассеяло ночные тени, он почувствовал, что на сердце у него совсем отлегло. Ему теперь стало ясно, что громовой удар, поразивший обоих буров, следует приписать случайности, случайности исключительно для него счастливой, ибо все равно пришлось бы ему самому их убить, так как не существовало иного способа получить обратно бумагу. Собственно говоря, он сосем и забыл про нее, но это ничего не значит. Никто и не найдет трупов буров и их лошадей на этом пустынном берегу. Они успеют до тех пор сделаться добычей коршунов. Но даже если бы их и нашли, то, всего вероятнее, бумага к тому времени истлеет или же будет унесена ветром, в худшем же случае просто вылиняет от дождя. Что касается его личного участия в преступлении, то кто же может это доказать, раз его сообщников нет на свете. Хендрик будет, напротив, доказывать его алиби. Полезный человек этот Хендрик! Да наконец, кому же придет в голову подозревать в этом случае преднамеренное убийство? Двое буров провожали англичан до реки. По дороге они поссорились. Англичанин выстрелил, а они застрелили англичанина и его спутницу. Затем лошади с испугу бросились в Вааль и опрокинули фургон. Обстоятельства сложились чрезвычайно для него благоприятно. Он находился решительно вне всяких подозрений.

После этого он принялся мечтать о плодах своих честных трудов, и лицо его внезапно разгорелось, а глаза зажглись огнем юной страсти. Через два дня — всего только через сорок восемь часов — Бесси будет в его объятиях! Ничто не сможет ему в этом воспрепятствовать. Он там полный хозяин. Так ему уже давно предсказано Хендриком [Весьма нередко можно встретить в Южной Африке белых людей, которые так или иначе верят в заклинания туземных колдунов и знахарей и которые, несмотря на запрещение закона, обращаются к ним за помощью, в особенности в тех случаях, когда дело идет о каких-либо потерянных предметах. — Примеч. автора.]. Завтра Муифонтейн будет взят штурмом, если это нужно, и завтра же старика Крофта и Бесси захватят в плен. А там он уж сам знает, как поступить. Разговор о предании старика суду не был лишь пустой угрозой. Она должна принадлежать ему, иначе старик будет осужден. Ей же все равно не миновать его объятий. Последствий законной ответственности бояться нечего, в особенности теперь, когда британское правительство готово на уступки. Наоборот, он даже заслужит благодарность своего правительства, если казнит бунтовщика.

Да, теперь ему открыты все пути. Сколько, однако, потратил он времени для того, чтобы овладеть ею! Три года! Да, он страдает по ней уже в продолжении целых трех лет! Ну что же, зато он вполне заслужил награду. А теперь пора ему подумать и о достижении тех отдаленных честолюбивых замыслов, полное осуществление которых представлялось ему в виде золотого венца.

Глава XXVII
Старик Крофт вынужден наконец уступить

Узнав о постигшем ее несчастье, Бесси была совершенно подавлена горем, но мало-помалу пришла в себя, ибо не в ее характере было долго предаваться отчаянию. Горести действуют на людей по-разному. Иным они вливаются в душу, всасываются ею, как губкой, и отягощают ее до могилы. На иных же действуют лишь поверхностно и скоро забываются. Конечно, Бесси не принадлежала в полной мере ни к той, ни к другой категории, но, как девушка веселая и жизнерадостная, она, казалось, уже самой природой была предназначена цвести в полном сиянии и блеске лучей солнца, а не прозябать где-нибудь в углу под сенью вечной скорби. Женщины, подобные ей, не умирают от любви и не осуждают себя на безбрачие ради призрака милого. Если Номер первый по какой-либо причине навеки удаляется от них, они обязательно проливают о нем потоки горьких слез и невыносимо страдают, а спустя некоторое время бросают нежный взгляд на Номера второго.

Со времени ухода кафра в характере Бесси произошла резкая перемена. Она уже не предавалась отчаянию, но бледная и безмолвная, как тень, бродила с тех пор по усадьбе. Вся ее раздражительность исчезла, и она перестала надоедать дяде своими упреками.

Действительно, в тот же вечер, едва лишь он заговорил о постигшей их горькой утрате, как она тотчас же остановила его.

— Это воля Божья, дядя, — спокойно заметила она. — Вы совершили лишь то, что вам велено было совершить. — С этими словами она склонила на плечо старика свою золотистую головку, сказав при этом, что теперь они одни, совершенно одни на белом свете! Он же старался ее успокоить как умел. Странное дело, всякий раз, когда они таким образом сходились вместе, они совершенно забывали о существовании Джесс. Даже для них Джесс оставалась загадкой. Когда она была с ними, она жила своей собственной жизнью, отдельной от них. Когда же ее с ними не было, и самая память о ней как будто исчезала, точно их разделяла какая-то стена. Само собой разумеется, они ее очень любили, но ведь известно, что простые люди обычно сторонятся того, чего не могут понять, а в этом отношении и они не составляли исключения. Так, например, любовь Бесси к сестре ничего не стоила в сравнении с глубокой, доходящей до самоотвержения любви Джесс к ней. Бесси любила дядю гораздо больше, нежели сестру, и надо сознаться, что и дядя с лихвой платил ей взаимностью, а в эти тяжелые и полные скорби дни они особенно близко сошлись друг с другом.

Однако по мере того как шло время, в душу их стала закрадываться надежда. Известие о смерти Джона не подтверждалось. Очень легко могло статься, что вся история не более как выдумка. Они знали, что от Фрэнка Мюллера можно ожидать чего угодно, а при настоящих обстоятельствах не трудно было даже угадать, какая скрывалась цель в этой лжи. Его бешеная страсть ни для кого не составляла тайны, а потому, как вообще ни тяжела неизвестность, но в данном случае она для них была все же лучше положительной уверенности.

Однажды в воскресенье, ровно через неделю после получения письма, Бесси отдыхала после обеда на веранде, когда со стороны горной цепи Дракенсберга послышались отдаленные пушечные выстрелы. Она тотчас вышла из дома и стала карабкаться на холм, возвышавшийся позади строений усадьбы. Взобравшись наверх, она окинула взором представившуюся ее глазам цепь грозных вершин. Немного вправо от нее вздымалась каменная громада Маюбы. В этот день, однако, воздух был чист, и Бесси показалось, будто именно со стороны этой-то горы до нее и долетали странные звуки. Но гора имела такой же безжизненный и суровый вид, как и в первый день творения. Грохот же мало-помалу умолк, и Бесси вернулась домой в полной уверенности, что приняла раздававшееся в горах эхо отдаленной бури за гром орудий.

На другой день благодаря туземцам стало известно, что слышанные Бесси звуки — не что иное, как выстрелы из огромных орудий по бежавшим со склонов горы Маюба остаткам британской армии. Старик Крофт на этот раз окончательно пал духом. Бегство солдат не полежало ни малейшему сомнению, и его твердая вера в непобедимость английских войск была поколеблена.

— Удивительно, как это странно, Бесси! — промолвил он. — Но, даст Бог, все обойдется благополучно. Не признает же наше правительство себя побежденным из-за каких-нибудь двух-трех военных неудач!

Затем потянулись четыре долгие недели неизвестности. В стране носились всевозможные слухи, одни из них распространялись туземцами, другие — случайно проезжавшими бурами, на которых старик по-прежнему не обращал никакого внимания. Вскоре, однако, выяснилось более или менее достоверно, что между англичанами и бурами заключено перемирие, но на каких условиях и в каком виде — оставалось неизвестным. Старик Крофт полагал, что буры, узнав о прибывающих из Англии подкреплениях, решили покориться без боя. На это Бесси лишь с сомнением покачивала головой.

Как-то раз — это случилось именно в день выезда Джона и Джесс из Претории — один из туземцев принес в Муифонтейн известие о том, что перемирие подходит к концу и что англичане тысячами движутся к Ньюкаслу с целью укрепить его и усилить изнемогавший в осаде гарнизон. Известие это несколько порадовало Бесси. Что же касается ее дяди, то он просто торжествовал.

— Кажется, скоро и на нашей улице будет праздник, милая моя, — заметил он, — и мы тогда снова вздохнем свободно. Да, уже пора, давно пора. Довольно с нас этого позора после всех потерь и унижений. Честное слово, в эти два месяца я стыдился даже называться англичанином. Слава Богу, всему этому наступил теперь конец. Я ведь чувствовал, что они никогда от нас не отрекутся и не покинут нас на произвол судьбы.

При этих словах старик как-то весь выпрямился, поднял голову, глаза его заблестели, и он стал выглядеть таким молодцом, как будто ему было всего двадцать пять, а не семьдесят лет.

Весь день прошел спокойно, как и следующие два. Но на третий день, 23 марта, разразилась буря.

Было около одиннадцати часов утра. Бесси занималась по хозяйству, а дядя только успел вернуться с обхода фермы, что делал ежедневно, и стоял в гостиной. В одной руке он держал широкополую мягкую шляпу, а в другой красный фуляровый платок, которым усердно отирал лоб, и в то же время переговаривался с Бесси через полуоткрытую дверь.

— Ну что, никаких нет известий о передовом отряде, Бесси?

— Никаких, дядя, — отвечала она со вздохом, и ее голубые глаза наполнились слезами, ибо она в это время вспомнила о том, о ком также давно не было известий.

— Ничего, ничего. Эти дела требуют времени, в особенности с нашими солдатами, которые обычно передвигаются очень медленно. По всей вероятности, их задержали пушки, или амуниция, или что-нибудь в этом роде. Наверное, мы еще сегодня же вечером о них что-нибудь да услышим.

Едва он успел произнести эти слова, как в комнату вбежал испуганный и весь запыхавшийся Яньи.

— Буры, баас, буры! — закричал он. — Буры идут прямо к нашему дому с фургоном. Их человек двадцать, если не больше, а впереди Фрэнк Мюллер на своем вороном коне, и Ханс Кетце, и одноглазый знахарь! Я сидел, спрятавшись за деревом, в конце аллеи и увидел их издали. Они хотят захватить нашу усадьбу! — И затем, не говоря больше не слова, он прошмыгнул через все комнаты и скрылся где-то на заднем дворе, ибо Яньи, как и большинство готтентотов, был отъявленный трус.

Старик перестал отирать лоб и с недоумением взглянул на Бесси, побледневшую как полотно и дрожавшую от страха у входа в гостиную. В это время послышался топот бегущих ног, и он взглянул в окно, чтобы узнать, в чем дело. Это оказались шестеро кафров, работавших на плантации и теперь бежавших в горы для того, чтобы укрыться от буров. В ту минуту, как они пробегали по аллее, последовал выстрел, и один из беглецов, мальчишка лет двенадцати, бежавший последним, поднял вверх руки, а затем грохнулся оземь, пораженный пулей в плечо.

Бесси расслышала восклицание «славный выстрел, славный выстрел!» и последовавший затем взрыв хохота, приветствовавший падение несчастного кафра. Несколько мгновений спустя невдалеке послышался стук лошадиных копыт.

— О, дядя! — воскликнула она. — Что нам делать?

Старик не отвечал, но снял с гвоздя висевшее на стене ружье системы «уэстли ричардс», затем уселся в кресле перед окном, выходившим на веранду, и подозвал к себе племянницу.

— Вот как мы их встретим! — вымолвил он наконец. — Не бойся, моя милая, они не причинят нам никакого вреда, они побоятся тронуть англичанина!

В эту минуту перед окнами появилась кавалькада под предводительством, как верно сказал Яньи, самого Фрэнка Мюллера верхом на вороном коне, в сопровождении Ханса Кетце на маленькой, но жирной лошадке и кривого Хендрика. Сзади них толпились пятнадцать или шестнадцать вооруженных буров. Среди них старик Крофт узнал и кое-кого из своих соседей, бок о бок с которыми в мире и согласии прожил много лет.

Новоприбывшие остановились перед домом и принялись оглядываться по сторонам.

— Мне кажется, племянничек, что птички давно уже улетели! — послышался голос Ханса Кетце. — Они наверняка были предупреждены о вашем приходе…

— Во всяком случае они не могут быть далеко, — отвечал Мюллер. — Я расставил стражу и точно знаю, что они никуда не отлучались из усадьбы. Сойдите-ка, дядюшка, с лошади и поищите хорошенько в комнатах. Ступай и ты, Хендрик.

Кафр повиновался и соскочил с лошади с ловкостью падающего угольного мешка. Бур же замялся.

— Дядюшка Крофт сердитый человек, — заметил он, — чего доброго он еще застрелит меня, если увидит, что я шарю у него по комнатам.

— Пожалуйста без возражений, — прикрикнул на него Мюллер, — делайте так, как я вам приказываю.

— Что за дьявольский характер у этого человека! — пробормотал Ханс Кетце, медленно сползая с лошади.

В это время кривой Хендрик уже забрался на веранду и глядел сквозь окна во внутренность дома.

— Они здесь, баас, они здесь! — радостно воскликнул он. — Старый петух со своим цыпленком! — С этими словами он ударил кулаком по оконной раме, вследствие чего окно распахнулось и глазам присутствующих представился старик, сидящий в кресле с ружьем на коленях и держащий за руку племянницу. Фрэнк Мюллер сошел с коня и подошел к веранде, а следом за ним двинулась и вся остальная толпа.

— Что вам угодно, Фрэнк Мюллер, и почему это вы являетесь ко мне в дом со всей этой вооруженной силой? — строгим голосом спросил его Крофт, не сходя с места.

— Я явился сюда, мистер Крофт, для того, чтобы арестовать вас как изменника страны и бунтовщика против республики, — последовал ответ. — Мне очень жаль, — прибавил он, поклонившись Бесси с которой все время не сводил глаз, — что приходится произвести арест в присутствии дамы, но что же делать, у меня нет другого выхода.

— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, — отвечал старик, — я подданный ее величества королевы Виктории и, кроме того, англичанин. Каким же образом я могу быть бунтовщиком против республики? Я повторяю вам, что я англичанин, — продолжал он, все более и более возвышая голос, чтобы его могли слышать все буры, — и поэтому не признаю никакой республики. Эго мой дом, и я приказываю вам сию же минуту его оставить. Я требую уважения к моим правам англичанина…

— Здесь, — холодно перебил его Мюллер, — англичане не имеют никаких прав, кроме тех, которые мы сами им предоставим.

— Стреляйте в него! — крикнул один из прибывших.

— Нет, лучше уж сделайте с ним то же, что Баскес сделал с Ван дер Линденом в Почефструме, — посоветовал второй.

— Просто-напросто заставьте его проглотить такую же пилюлю, какую мы дали доктору Барберу, — вставил третий.

— Мистер Крофт, намерены ли выедаться? — тем же голосом произнес Мюллер.

— Нет! — заревел старик в припадке национальной гордости. — Я не сдамся бунтовщикам. Я застрелю первого, кто до меня дотронется! — при этих словах он поднялся со своего места и взял в руки ружье.

— Можно мне стрелять, баас? — спросил одноглазый Хендрик, причмокивая губами и водя пальцами по заржавленному замку своего старого охотничьего ружья.

В ответ Мюллер наотмашь ударил его рукой по лицу и проговорил:

— Ханс Кетце, идите и арестуйте этого человека!

Несчастный дядюшка Кетце переминался на месте. Природа не наградила его особенной храбростью, и вид наведенного на него ружья старинного доброго соседа отнимал у него всякую охоту исполнить приказание своего начальства. Он продолжал стоять на месте и приводить всевозможные предлоги в свое оправдание.

— Пойдете ли вы, минеер Кетце, или же прикажете доложить генералу о вашей симпатии к англичанам? — сурово, но не без некоторого коварства спросил Мюллер, ибо знал о трусости старика и любил играть на его слабой струнке.

— Да ведь я же и иду. Эго просто у меня слегка закружилась голова — должно быть, от жары, — лепетал бур. — Может быть, кто-нибудь из этих молодых людей присмотрит пока за стариком и будет держать наготове ружье. Он ведь очень сердитый, я его давно знаю, а сердитый человек, да еще с ружьем, это, знаете…

— Ну что, идете вы наконец? — еще раз повторил свой вопрос грозный начальник.

— Ну разумеется иду. Знаете ли что, дядюшка Крофт, бросьте вы это ружье, с ним ведь шутки опасны. Не глядите же на меня, как разъяренный бык, а выходите-ка лучше к нам и безропотно покоритесь. Вы уже стары, дядюшка Крофт, мы же вовсе не намерены причинить вам зла. Ну идите же сюда, идите. — И он протянул к нему руку, как будто старик был упрямой лошадью, которую во что бы то ни стало надо было поймать.

— Ханс Кетце, предатель и лгун! — гневно произнес старик. — Если вы сделаете хоть один шаг, то клянусь Богом, я всажу вам пулю в грудь!

— Ну-ка, Ханс! Накиньте на него хомут! Смело хватайте его за хвост! Ударьте его кнутом! Валите старого быка на спину! — поддразнивали его товарищи, толпясь под окном, но сторонясь на всякий случай, чтобы дать дорогу ожидаемой пуле.

Хане струхнул не на шутку. В это время Мюллер, единственный из всех неустрашимо продолжавший стоять на своем посту перед окном, схватил его за плечо и со всей силы толкнул к старику Крофту.

По известным ему одному причинам он непременно желал, чтобы последний убил кого-либо из буров, находившихся под его начальством, и выбрал для этой цели Ханса Кетце, которого недолюбливал и вообще презирал за трусость.

Старик Крофт прицелился и спустил курок, но Бесси, стоявшая до тех пор как бы в оцепенении, мгновенно очнулась и дернула дядю за рукав, не без оснований полагая, что кровопролитие может только ухудшить их и без того незавидное положение. Последовал выстрел, который без вмешательства Бесси наверняка убил бы Ханса, между тем как теперь пуля лишь оцарапала ему ухо и затем вылетела через окно. Комната тотчас наполнилась дымом. Ханс Кетце приложил руку к голове и огласил комнату воем и плачем, а трое или четверо буров, предводительствуемые Хендриком, пользуясь минутой замешательства, бросились к старику, прислонившемуся к стене и обеими руками державшему над головой ружье, которым он отчаянно отбивался от противников.

Буры окружили Крофта, но побаивались к нему подступиться, так как старик, несмотря на свой согбенный стан и почтенные годы, обладал огромной физической силой. Один из нападающих попробовал было нанести ему удар, но промахнулся и не успел отбежать в сторону, как старик со всего размаха хватил его прикладом по голове, отчего тот замертво растянулся на полу. Этой минутой воспользовались остальные буры и вплотную обступили старика, который продолжал отчаянно бороться и даже повалил одного из них, стиснув его в своих могучих объятиях. В это время Хендрик подобрался сзади и прикладом ружья нанес Крофту удар по темени. Старик зашатался и упал как подкошенный. К счастью, удар оказался не особенно силен, иначе он проломил бы ему голову. Вся ватага с ожесточением набросилась на упавшего, за исключением Мюллера, молча наблюдавшего за происходившим, и старику пришлось бы плохо, не подоспей на выручку Бесси, обхватившая дядю, как будто намеревалась защитить его от ударов.

Фрэнк Мюллер, видя, что свалка принимает серьезный оборот, с криками и ругательствами бросился в середину толпы, которую тотчас и разогнал, так как был очень силен, после чего помог старику подняться на ноги.

— Довольно, — прикрикнул он на разъярившихся буров, — выведите его отсюда!

Повинуясь его приказанию, толпа с насмешками и проклятиями принялась выталкивать на веранду несчастного Крофта, обливающегося кровью, а затем потащила его во двор, где обессиленный старик наткнулся на труп убитого незадолго перед тем кафра. Потом злодеи поволокли его к мачте, на которой все еще продолжал развеваться национальный флаг. Здесь старик в изнеможении опустился на траву, прислонившись спиной к мачте, и слабым голосом попросил пить. Бесси, горько плакавшая от негодования и обиды, протиснулась сквозь толпу, побежала в комнаты и мигом принесла стакан с водой. Один из буров попытался было вышибить его у нее из рук, но она ловко увернулась и подала стакан дяде.

— Благодарю вас, моя милая, — сказал он, напившись, — не бойтесь за меня, я не ранен. Ах, если бы Джон был здесь и мы хотя бы за полчаса знали об этом нашествии, мы устроили бы им совершенно иную встречу!

Между тем один из буров, вскочив на плечи другому, отвязал веревку, при помощи которой было прикреплено знамя, и спустил его до земли. Перевернув стяг вверх ногами, буры подняли его до середины мачты и огласили воздух криками в честь республики.

— Может быть, дядюшка Крофт еще не знает, что у нас теперь республика? — насмешливо обратился к нему один из них.

— Что вы хотите этим сказать? — воскликнул старик. — Трансвааль — британская колония!

За этими словами последовал взрыв хохота.

— Английское правительство признало себя побежденным, — пояснил бур. — Страна передана в наше управление, и англичане обязаны очистить ее в течение шести месяцев.

— Это ложь! — крикнул старик, вскочив на ноги. — Возмутительная ложь! Всякий, кто смеет утверждать, что английское правительство отступило перед несколькими тысячами подобных вам трусов и подлецов и покинуло на произвол судьбы верноподданных королевы и верных им туземцев, — лжец!

Тут последовал новый взрыв хохота, и когда он смолк, вперед выступил Фрэнк Мюллер.

— Эго не ложь, дядюшка Крофт, — возразил он, — и уж во всяком случае трусы не мы — буры, которые только и делаем, что вас бьем, а ваши солдаты, всякий раз разбегающиеся перед нами, и ваше правительство, следующее примеру своих солдат. Смотрите, — при этих словах он вынул из кармана бумагу, — вам, надеюсь, знакома эта подпись? Это рука одного из членов нашего великого триумвирата. Слушайте же, что он говорит. — И он прочел следующие слова.

Любезный минеер Мюллер!

Доводим до вашего сведения, что силой оружия, поднятого в защиту народных прав и свободы, а также благодаря трусости британского правительства, его генералов и солдат, мы волей Всевышнего заключили сегодня славный мир с врагом! Британское правительство обязуется исполнить все наши требования и сохраняет за собой лишь номинальную власть. Республика восстановлена, и все английские войска должны покинуть страну в течение шести месяцев. Объявите об этом во всеуслышание и не забудьте возблагодарить Создателя за дарованные нам победы!

Буры вновь огласили воздух кликами. Бесси рыдала, стоя поодаль, и в отчаянии ломала руки. Что касается старика, то он оперся о мачту и склонил на грудь свою седую голову. Затем он внезапно выпрямился и, в гневе потрясая сжатыми кулаками, разразился таким потоком проклятий и ругательств, что даже глумившиеся незадолго перед тем буры отступили назад, пораженные величием его горя.

Грустно было видеть, как этот добрый и богобоязненный старик с искаженным от злобы лицом, с запекшейся кровью в седых волосах, в беспорядке рассыпавшихся по плечам, и в изодранном платье, метался в разные стороны и проклинал своего Создателя, а также день, в который родился. Тяжело было слышать, как он богохульствовал и проклинал свою милую родину, свою национальность и правительство, покинувшее его. Наконец его силы истощились, он потерял сознание и, как сноп, повалился к подножию мачты, на которой печально болталось опозоренное знамя.

Глава XXVIII
Бесси подвергнута заключению

Между тем позади дома разыгралась другая сцена. После того как кривой знахарь Хендрик прикладом ружья свалил Крофта на пол, а затем принял участие в истязании несчастного старика, он вдруг пришел к заключению, что не мешает воспользоваться суматохой для того, чтобы извлечь из нее какую-либо пользу и для себя и к несчастьям старика прибавить еще немного горя — уже ради собственной выгоды. А потому, как только Фрэнк Мюллер принялся за чтение манифеста, он шмыгнул в опустевшие комнаты с намерением посмотреть, нельзя ли чем поживиться. Проходя мимо гостиной, он присвоил себе лежавшие на камине золотые часики с цепочкой, подаренные Бесси ее дядей на Рождество. После этого он прошел на кухню, где нашел множество только что вычищенных Бесси серебряных вилок и ложек, которые она незадолго до того разложила на полке, чтобы убрать в шкаф. Серебро это в количестве нескольких дюжин также бесследно исчезло в необъятных карманах изодранной военной куртки кафра. В продолжение этого занятия его сильно беспокоило рычание Стомпа, того самого пса, с которым он несколько недель тому назад впервые познакомился и который случайно оказался привязанным к своей конуре — старой винной бочке, лежавшей во дворе прямо напротив двери, ведшей из кухни во двор. Хендрик выглянул в окно и злобно усмехнулся; затем, убедившись, что собака крепко привязана к бочке, он решил свести с ней счеты. Ружье он бросил на траве возле мачты, но при нем еще оставался ассегай [ассегай — копье или дротик у южноафриканских племен], с которым он и вышел через кухонную дверь, остановившись в нескольких шагах от конуры. Собака сразу узнала своего недавнего врага и пришла в неистовое бешенство. Она делала невероятные усилия, чтобы разорвать цепь и броситься на него. Хендрик поддразнивал ее издали и швырял в нее камни, но, опасаясь, как бы вой собаки не привлек чьею-либо внимания, заколол ее, после чего, полагая, что находится в полном одиночестве, уселся на корточки, понюхал табаку и стал наслаждаться зрелищем предсмертных страданий несчастного животного.

Между тем в действительности он вовсе не был один, ибо поблизости, скрытый в густой траве между стеной и росшими вдоль нее с внешней стороны кустарником, неслышными шагами пробирался готтентот Яньи. Время от времени он поднимал голову вровень со стеной, и наблюдал за действиями одноглазого знахаря. Яньи видимо колебался, не зная как поступить, а в это время Хендрик уже успел убить собаку.

Яньи любил животных. Эта черта, присущая всем готтентотам, весьма значительна, также как и ненависть к ним кафров. К Стомпу же он питал особенную нежность, ибо постоянно выходил гулять с ним — что, впрочем случалось довольно редко, а именно в те дни, когда он считал более безопасным и удобным для себя ходить, как и все люди, а не красться от одного куста к другому подобно пантере или ползти в траве наподобие змеи. Вид убитого животного возбудил в его сердце непреодолимую жалость и жажду мщения, и он стал обдумывать, что же ему лучше всего предпринять.

В это время Хендрик поднялся на ноги, оттолкнул ногой собаку, вынул из ее трупа ассегай и вдруг, как бы осененный внезапной мыслью, отвязал ее от цепи, взял на руки и понес в кухню, где и бросил под столом. Затем он вернулся обратно во двор, подошел к стене, сложенной из грубо отесанных камней, отодвинул один из них и в образовавшееся углубление спрятал украденные часы и серебро, после чего положил камень на прежнее место. Вслед затем он принялся уничтожать следы своего преступления и, прежде нежели Яньи мог догадаться в чем дело, зажег спичку и, оглянувшись с целью убедиться, что за ним никто не наблюдает, поднес ее к соломенной крыше дома, которая в этом месте отстояла всего на девять футов от земли. Дождей в Муифонтейне за последнее время не выпадало вовсе, а погода стояла жаркая, вследствие чего крыша была сухой, как трут. Пламя взвилось моментально и быстро охватило всю крышу.

Хендрик отступил на несколько шагов назад и оперся о каменную стену, по другую сторону которой притаился Яньи. Затем он стал хихикать и потирать руки от восторга. Это окончательно вывело из терпения Яньи. Обида была слишком велика, да и обстоятельства как нельзя более ему благоприятствовали. При нем находилась толстая палка, на которой он обычно делал свои заметки. Схватив ее обеими руками, он замахнулся и со всей силы хватил по голове одноглазого негодяя. Череп кафра оказался очень крепок, но все же не выдержал удара, и почтенный знахарь замертво грохнулся оземь.

Что касается Яньи, то он перескочил через стену, схватил за руку лежавшего без движения врага и потащил его в кухню, где и бросил рядом с убитой собакой. Затем с сердцем, замирающим от радости и страха, выбежал из кухни и запер на ключ входную дверь, после чего крадучись пополз к плантации, находившейся в семидесяти или восьмидесяти ярдах с правой стороны от дома, откуда, притаившись, мог наблюдать за пожаром, а также за тем, что делали буры.

Несколько минут спустя Хендрик очнулся и увидел себя окруженным целым морем огня, в котором вскоре и погиб, так как был слишком слаб, чтобы подняться на ноги, а его крики совершенно заглушались ревом пламени. Таков был достойный конец Хендрика.

Старик Крофт все еще лежал в обмороке, и Бесси старалась привести его в чувство. Буры же, как и подобает победителям, непринужденно курили, смеялись и шутили.

— Неужели никто из вас не поможет мне отнести его в комнаты? — обратилась она к окружающим. — Кажется, вы уже довольно натешились над страданиями старика.

Не пошевелился ни один человек, даже Фрэнк Мюллер, насмешливо смотревший на ее покрытое слезами личико.

— Это пройдет, мисс Бесси, — заметил он, — это пройдет. Я не раз видел людей в подобном состоянии. Так случается от слишком сильного нервного возбуждения или от излишнего количества выпитого вина.

При этих словах он вскрикнул и указал рукой на дом, из-под крыши которого выбивались тонкие синеватые струйки дыма.

— Кто поджег дом? — грозно спросил он. — Клянусь небом, я застрелю того, кто осмелился это сделать.

Буры встрепенулись и также взглянули в сторону пожара. В это время крыша вспыхнула, и огонь с невероятной быстротой охватил весь дом. Затем поднялся ветер и погнал пламя в их сторону, вследствие чего дым и копоть повалили им в лицо.

— Боже мой, Боже мой! Наш дом горит! — воскликнула Бесси, пораженная выпавшим на ее долю новым несчастьем.

— Слушайте, — крикнул Мюллер, обращаясь к бессмысленно глазеющим бурам, — идите скорее в дом и посмотрите, нельзя ли что спасти. Фу! Уйдем отсюда. — С этими словами он нагнулся, взял старика Крофта на руки и, сопровождаемый Бесси, понес его к плантации, той самой, в чаше которой скрывался Яньи.

Посреди плантации была разбита беседка из молодых апельсиновых деревьев. Он осторожно сложил свою ношу на кучу осыпавшихся листьев, сквозь которые пробивалась молодая травка, и затем, не говоря ни слова, поспешно удалился к месту пожара, где убедился, что к дому уже не подступиться. Через, четверть часа — вот с какой быстротой огонь произвел свою разрушительную работу — все здание представляло собой один сплошной костер, а через полчаса от него не осталось ничего, кроме голых закоптелых стен, над которыми стоял густой столб дыма. Муифонтейн представлял собой груду развалин, и только конюшня да надворные строения, крытые оцинкованным железом, уцелели от огня.

Через несколько минут после ухода Фрэнка Мюллера дядя, к великой радости Бесси, открыл наконец глаза.

— Что это такое? Что это такое? — спросил он. — Ах да, теперь я припоминаю. Однако что же означает этот запах гари? Неужели они подожгли дом?

— Да, дядя, — с рыданием отвечала Бесси.

Старик застонал.

— Я строил его в течение десяти лет. Каждое бревно и каждый камешек уложены моими руками, и вот теперь все разрушено. Ну что ж! Видно, на то воля Божья! Дай мне руку, Бесси, и проводи меня к источнику. Мне необходимо освежиться. Я очень слаб и плохо себя чувствую.

Она исполнила его просьбу, не переставая все время горько плакать. В пятнадцати ярдах от них в скале просачивался источник, подойдя к которому, старик вдоволь напился и обмыл свои раны на голове и лице.

— Ну полно, моя милая, — сказал он, — не горюй, я снова отлично себя чувствую. Мне кажется, однако, что я поступил не совсем так, как бы следовало. Я еще не научился с достоинством переносить несчастья и оскорбления, и, как Иов, возроптал на Господа Бога. Но как я уже сказал, да будет Его святая воля! Все же интересно было бы знать, чем все это кончится. Да, впрочем, это нам скоро будет известно — вон, кажется, подходит наш приятель Фрэнк Мюллер.

— Я очень рад, что вы наконец пришли в себя, дядюшка, — вежливо обратился к нему Мюллер, — жаль только, что нет никакой возможности спасти ваш дом. Поверьте мне, если бы я знал, я бы застрелил того, кто его поджег. В мои намерения вовсе не входило уничтожать вашу собственность.

Старик едва поклонился, но не отвечал ни слова. По-видимому, вся прежняя строптивость оставила его.

— Чего же вы от нас хотите, минеер? — промолвила в свою очередь Бесси. — Теперь, когда мы окончательно разорены, я надеюсь, вы позволите нам удалиться в Наталь, который, насколько мне известно, пока еще считается английской колонией?

— Совершенно верно, мисс Бесси, Наталь пока еще принадлежит англичанам, но скоро перейдет в руки голландцев. Тем не менее я все же не могу отпустить вас туда. Я имею приказание арестовать вас обоих и судить вашего дядю военным судом. Сарай, — продолжал он, — с двумя маленькими комнатками уцелел от огня. Я велю приготовить их для вас, и как только уменьшится жара, вы тотчас можете в них поместиться. — С этими словами он повернулся к шедшим позади бурам, чтобы отдать кое-какие приказания, после чего двое из них немедленно удалились.

Старик продолжал безмолвствовать и не высказывать ни недовольства, ни удивления. Что же касается Бесси, то она была поражена горем и стояла, беспомощно опустив руки, не зная даже, что сказать этому ужасному и бессовестному человеку, так спокойно и безучастно распоряжавшемуся их судьбой.

Фрэнк Мюллер некоторое время молча поглаживал бороду и, казалось, что-то обдумывал, а затем обратился к стоявшим возле него бурам.

— Смотрите хорошенько за пленником, — велел он, указывая на старика, — и наблюдайте за тем, чтобы никто не смел к нему подходить. Как только помещение в сарае будет готово, вы отведете его в левую комнату. Позаботьтесь о том, чтобы он ни в чем не нуждался. Если он уйдет из-под вашего караула, или будет с кем-нибудь переговариваться, или же, наконец, станет жаловаться на дурное с ним обращение, вы мне ответите за него. Поняли?

— Поняли, минеер, — последовал ответ.

— Прекрасно! Так не забудьте же моих приказаний. А теперь, мисс Бесси, мне необходимо переговорить с вами наедине…

— Нет, — отвечала она, — я останусь с дядей.

— Едва ли вам это удастся, — заметил он с холодной улыбкой, — и прошу вас об этом хорошенько подумать. Для вашей же пользы и для пользы вашего дяди я советую вам согласиться на мою просьбу.

Бесси замялась. Она ненавидела и в то же время боялась этого человека, на что, впрочем, имела основательные причины, вследствие чего и не решилась остаться с ним наедине.

В это время успели вернуться буры, которым было поручено отвести старика, и встали между нею и Мюллером. Последний тотчас отошел в сторону. Она же, не зная, на что решиться, в отчаянии последовала за ним. Дойдя до молодого апельсинового деревца, он остановился. Она со своей стороны также молча ждала, пока он заговорит. Хотя оба они находились на небольшом расстоянии от буров гул пожара полностью заглушал их слова.

— Что же вам угодно было мне сказать? — спросила она, прижимая руку к груди, как бы желая остановить сильное биение сердца. Ее женский инстинкт подсказывал ей предмет предстоящего разговора.

— Мисс Бесси, — заговорил он, — выслушайте то, о чем я давно хотел с вами переговорить. Уже в течение многих лет я добиваюсь вашей любви и почел бы за счастье на вас жениться. Я еще раз прощу вас согласиться стать моей женой.

— Минеер Фрэнк Мюллер, — отвечала она с достоинством, — благодарю вас за ваше лестное предложение, но я еще раз вынуждена отклонить честь быть вашей женой.

— Подумайте, — настаивал он, — я люблю вас так, как немногим женщинам удается быть любимыми. Я только и думаю о вас. Я брежу вами во сне и наяву. Чтобы я ни делал, я говорю самому себе: я делаю это ради Бесси Крофт, на которой думаю жениться. Обстоятельства в этой стране переменились. Восстание оказалось удачным. Это я подал решающий голос — только для того, чтобы добиться вашего согласия. Я теперь сделался весьма могущественным, а в один прекрасный день я буду великим человеком. Вы разделите мое величие. Обдумайте хорошенько ваш ответ!

— Я уже обдумала и не выйду за вас замуж. Вы осмеливаетесь просить моей руки над дымящимися развалинами моего дома, из которого выволокли меня и моего несчастного дядю. Повторяю вам, что я вас ненавижу и ни за что не соглашусь быть вашей женой! Я скорее выйду замуж за кафра, нежели за вас, Фрэнк Мюллер, как бы велики вы ни были.

Он улыбнулся.

— Может быть, ваше несогласие объясняется любовью к англичанину Нилу? Но его уже нет в живых. А потому не стоит и думать об умершем.

— Жив он или нет, но я люблю его всем сердцем. Если же он убит, то это дело рук вашего народа, и в таком случае пусть его кровь послужит нам вечной преградой.

— Его кровь давно поглощена землей. Он умер, и я тому весьма рад. Так это ваше последнее слово?

— Да.

— Прекрасно. В таком случае я заявляю вам, что или вы выйдете за меня замуж, или…

— Или что?

— Или ваш дядя, которого вы так любите, умрет.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила она задыхающимся голосом.

— То, что говорю, ни больше ни меньше. Неужели, вы полагаете, я допущу, чтобы жизнь какого-то там старика стояла между мной и моим желанием? Никогда. Если вы не согласитесь выйти за меня замуж, то ваш дядя сейчас же будет предан суду за покушение на убийство и за измену. Через час с небольшим он будет приговорен к смерти, а завтра на рассвете казнен. Мне дана в этом дистрикте неограниченная власть, и, повторяю вам, старик умрет, а в таком случае его кровь несомненно падет на вашу голову.

Бесси ухватилась за дерево, чтобы не упасть.

— Вы не смеете, — проговорила она, — вы не смеете казнить ни в чем не повинного человека!

— Не смеете! — воскликнул он. — Плохо же вы меня знаете, Бесси Крофт, если воображаете, что я не осмелюсь сделать чего-либо ради вас. Нет ничего на свете, — прибавил он дрожащим голосом, — чего бы я не сделал, чтобы только приобрести вашу любовь. Слушайте: обещайте выйти за меня замуж завтра же утром. Я достану священника из Ваккерструма, и ваш дядя будет свободен, как птица, хотя он и изменил стране и покушался убить бура уже после заключения перемирия. Если же вы не согласны, то он умрет. Выбирайте.

— Я выбрала, — проговорила она с воодушевлением, — Фрэнк Мюллер, ктятвопреступник и убийца, я не выйду за вас!

— Хорошо, хорошо, Бесси, как вам будет угодно. Но прошу вас помнить только одно: не пеняйте потом на меня. Если вы продолжаете упорствовать, то дядюшка Крофт, само собой разумеется, умрет. Однако не думайте, что этим вы отделались от меня. Вы не согласны быть моей женой? Прекрасно, даже в этой стране, где у меня столько власти, я не в состоянии вас к этому принудить. Но я могу заставить вас быть моей женой во всем, кроме названия и помимо брака. И я это сделаю, как только ваш дядя превратится в окоченелый труп. Вы еще можете взять свои слова назад тотчас после суда. Если вы и туг откажетесь, он умрет на другой день утром, и после его смерти я вас возьму силой, а тогда, милая моя, вы сами пожелаете выйти за меня, чтобы только покрыть свой позор!

— Вы сущий дьявол, Фрэнк Мюллер, но вы меня этим не запугаете. Я скорее сама наложу на себя руки! Я уповаю единственно на Господа Бога, а с вами просто не желаю иметь никакого дела! — Повторив это, она закрыла руками лицо и горько зарыдала.

— Какая вы хорошенькая, когда плачете! — заметил он, смеясь. — Надеюсь, я завтра же смогу осушить ваши слезы своими поцелуями. Итак, как вам угодно. Эй, вы! — крикнул он бурам, стоявшим в отдалении. — Подойдите сюда!

Буры повиновались, и он принялся раздавать им приказания, схожие с теми, какие получили буры, сторожившие старика. Распоряжения его состояли в том, чтобы Бесси была отведена в другое свободное помещение сарая и изолирована от всякого общения с внешним миром. При этом он прибавил:

— Попросите бюргеров собраться в сарае для суда над англичанином Крофтом, посягнувшим на измену государству и покусившимся на убийство одного из граждан во время исполнения последним приказаниям триумвирата.

Буры подошли и схватили Бесси за руки. Совершенно истомленную и обессиленную, ее отвели в другое свободное помещение сарая, служившее, подобно первому, кладовой и наполненное рассыпанным картофелем, а также мешками с мукой. Затем она расслышала, как щелкнул за нею замок.

В помещении, в котором была заключена Бесси, не было никаких окон, и свет проникал лишь через дверные щели и отверстие в задней стене. Несчастная девушка в изнеможении опустилась на один из мешков с мукой и принялась размышлять о своем горестном положении. Первой ее мыслью было бежать, то она тотчас рассудила, что это невозможно. Массивная дверь отделяла ее от выхода, а кроме того, там стоял часовой. Она поднялась с места и взглянула в отверстие в задней стене, но и здесь также увидела часового. Тогда она обратила внимание на отверстие в боковой стене, отделявшее ее собственно от сарая. Стена эта была сложена из кирпичей и в одном месте треснула, так что Бесси не только могла слышать, что говорилось на той стороне, но также и видеть, что там происходит. Впрочем, стена эта была слишком толста, чтобы поддаться ее усилиям, которые были бы даже и бесполезны, так как внутри сарая стояли вооруженные люди. Да наконец, разве у нее хватило бы духу бежать и покинуть дядю на произвол судьбы?

Глава XXIX
Приговоренный к смерти

В пыльном и душном помещении, занимаемом Бесси, на некоторое время водворилась тишина, нарушаемая лишь мерным звуком шагов часовых да шумом изредка падавших со стен сгоревшего здания кирпичей. Вследствие близости пожара, а также по причине накаленной солнцем железной крыши сарая в комнате Бесси стояла нестерпимая жара, от которой она просто изнемогала. Свежий воздух проникал лишь через щель, образовавшуюся в стене, чем и воспользовалась девушка, усевшись прямо против отверстия на сквозняке. С этого места она могла также наблюдать и за тем, что происходило по ту сторону стены. В эту минуту вошли несколько буров и принялись прибирать смежное помещение. Они вытащили из сарая все находящиеся там экипажи, оставив лишь открытую повозку с широкими бортами, окованными железом. Повозку эту они установили вдоль стены, противоположной той, через которую смотрела Бесси. К ее же стене придвинули небольших размеров шотландскую телегу. Все это время они, не переставая, чему-то громко смеялись. Затем откуда-то появилась скамейка, которую они примкнули к наружной стене. Тут только Бесси поняла смысл всех этих приготовлений: стало ясно, что буры устраивали помещение для суда, и принесенная скамейка изображала собой не что иное, как председательское кресло. Очевидно, Фрэнк Мюллер и в самом деле намеревался привести в исполнение свою угрозу.

Немного погодя начали поодиночке собираться прочие буры и со смехом и прибаутками усаживаться в два ряда по краям повозки. Среди них находился Ханс Кетце с головой, перевязанной платком. Он был бледен и дрожал всеми членами. Наконец показался и сам Фрэнк Мюллер, бледный как полотно и казавшийся ужаснее, чем когда-либо. При его появлении шутки и разговоры разом смолкли.

Мюллер быстрой и решительной походкой вошел в импровизированную залу суда и тотчас же сел на скамейку, держа между коленями ружье. Наступила мертвая тишина, а несколько минут спустя Бесси увидела дядю, ведомого под руки двумя вооруженными бурами. Буры почтительно остановились посреди сарая в двух шагах от скамейки. В это же время Ханс Кетце уселся в шотландскую телегу, а Мюллер вытащил записную книжку и карандаш.

— Слушайте! — воскликнул он. — Мы собрались сюда, чтобы судить англичанина Крофта. Он обвиняется в том, что словом и делом, а в особенности постоянно развевавшимся над усадьбой английским флагом, уже после заключения перемирия, явно доказывал всем свою приверженность Англии и измену республике. Обвиняется он также и в том, что совершил покушение на жизнь бюргера при помощи заряженного ружья. Если эти обвинения подтвердятся, то, согласно военным законам, он должен быть подвергнут смертной казни. Обвиняемый, что вы можете сказать в свое оправдание.

Старик Крофт, казавшийся совершенно спокойным и вполне владевший собой, взглянул на судью и отвечал:

— Я английский под данный. Я защищал свой дом после того, как вы убили одного из моих слуг. Я не признаю вашего суда и отказываюсь отвечать на ваши вопросы.

Фрэнк Мюллер сделал какие-то пометки в записной книжке и затем произнес:

— Я не могу согласиться с возражением обвиняемого относительно юрисдикции нашего суда. Что же касается отдельных пунктов обвинения, то мы прежде всего должны их подтвердить свидетельскими показаниями. Обвинение по первому пункту едва ли требует доказательств, ибо все мы видели развевающийся флаг. По второму же пункту пусть говорит Ханс Кетце, то есть именно тот бюргер, на жизнь которого было произведено покушение. Ханс Кетце, клянетесь ли вы именем Бога и республики говорить правду и одну только правду?

— Клянусь Всемогущим Богом, да! — отвечал Ханс с повозки, на которой величественно восседал. — И да поможет мне в этом Господь!

— В таком случае говорите.

— Я только собирался войти в комната обвиняемого, чтобы арестовать его согласно приказанию вашей милости, как вдруг обвиняемый навел на меня ружье и выстрелил. Пуля оцарапала мне ухо, причинив жестокую боль и заставив меня потерять много крови. Вот все, что я имею сказать.

— Это правда! Это не ложь! — послышались голоса с повозки.

— Обвиняемый, не желаете ли вы предложить какой-либо вопрос свидетелю?

— Я ни о чем не желаю спрашивать свидетеля; я не признаю вашего суда, — гневно заявил старик.

— Обвиняемый отказывается от опроса свидетеля и вновь указывает на неправильность нашей юрисдикции, каковое возражение я отвергаю. Господа, находите ли вы необходимым еще какие-либо доказательства?

— Нет, нет!

— Значит, вы признаете обвиняемого виновным по обоим пунктам?

— Да, да, — послышалось с повозки.

Мюллер что-то пометил в своей записной книжке и продолжал:

— Если обвиняемый признан вами виновным в измене республике и покушении на жизнь бюргера, то нам остается лишь решить вопрос о наказании, которому следует подвергнуть человека, уличенного в столь тяжких и возмутительных преступлениях. Пусть каждый из вас выскажет свое мнение, взяв в соображение с одной стороны то, что ему повелевает совесть, с другой — то, что ему подскажет сердце. Как начальник и председатель суда, я первым обязан подать свой голос, при этом я считаю долгом предупредить вас, господа, что на мою долю выпала весьма тяжелая ответственность перед Богом и моей родиной. А потому я советую вам не увлекаться моим личным мнением, ибо я, как и каждый из вас, всего лишь человек, а человеку свойственно ошибаться!

— Слушайте, слушайте, — пронеслось среди присутствующих, и даже сам Фрэнк Мюллер на несколько мгновений умолк, чтобы насладиться впечатлением, произведенным блестящим началом его речи.

— Милостивые государи, граждане республики, лично я склоняюсь… к помилованию! Обвиняемый — старик, проживший среди нас многие годы, и мы все привыкли видеть в нем брата. Хоть он и кровный англичанин, но всегда был одним из лучших представителей и патриархов страны. Неужели у нас хватит духу приговорить его к безвременной могиле, в особенности когда все мы знаем, что на его попечении находятся две племянницы?

— Конечно, нет! — воскликнули буры в ответ на искусно построенную речь, имевшую цель затронуть лучшие струны человеческого сердца.

— Господа, выражаемые вами чувства делают вам честь! И мне сердце приказывает то же: конечно, нет, каковы бы не были его прегрешения, оставим старика в покое! Но вместе с тем меня берет раздумье. Конечно, обвиняемый стар, но неужели годы не научили его благоразумию? Разве то, что непростительно даже юноше, может быть прощено человеку в старости, умудренному житейским опытом? Разве может человек быть убийцей и изменником только потому, что он стар?

— Конечно, нет, — подхватили присутствующие хором.

— Затем, позвольте привести еще одно соображение. Он был представителем и патриархом страны. Не должен ли был он поэтому более чем когда-либо ее оберегать, а не предавать в руки жестоких и безбожных англичан? Ибо, господа, не мешает вам припомнить, хоть обстоятельство это и не ставится в вину, по крайней мере теперь, что он был одним из тех немногих, которые в свое время предали страну Шепстону. Не считается ли у нас одним из самых противоестественных и возмутительных преступлений, если отец продает в рабство родного сына или же патриарх страны продает ее свободу иноземцу? В таком случае правосудие перевешивает милость.

— Это правда! — с особенным воодушевлением воскликнули буры, большинство из которых сами участвовали в упоминаемом государственном перевороте.

— Еще одно слово: у обвиняемого есть племянницы, и на обязанности каждого порядочного человека лежит наблюдение за тем, чтобы молодежь не была лишена средств к существованию и не оставлена без призора. Иначе, выросши, она может оказаться вредным элементом в государстве. Но ведь в настоящем случае дело обстоит совершено иначе, ибо ферма перейдет по наследству к молодым особам; сами же они будут освобождены от влияния зловредного и безбожного старика.

А теперь, изложив перед вами свои соображения как в пользу обвинительного, так и оправдательного приговоров и предупредив вас действовать по чистой совести и внутреннему убеждению каждого, я подаю свой голос. А именно, — продолжал он среди гробового молчания, взглянув на старика Крофта, который не дрогнул ни одним мускулом, — я подаю свой голос за смерть!

В толпе послышался одобрительный ропот, и несчастная Бесси, наблюдавшая через щель за всем происходящим на суде, застонала от горя и отчаяния.

Следующим речь произнес Ханс Кетце.

— Оружие пронзило ему душу, — сказал он, указывая на Фрэнка Мюллера, — когда он изрек свой приговор тому, которого любил, как родного брата. Но что же оставалось ему делать? Человек замышлял зло против страны, той возлюбленной страны, которую даровал нам милосердный Господь и которую не раз мы сами и отцы наши обагряли собственной кровью. Чем же иным мы можем обезопасить страну от коварства прочих проклятых англичан, таких же, как и он, предателей и изменников? К сожалению, на это может быть лишь один ответ, хоть он и стоил его давнишнему другу многих искренних слез, и ответ этот — смертная казнь!

Затем речей более не произносилось, но каждый из присутствующих, по старшинству, подавал особо свой голос председателю. Вначале произошло небольшое замешательство, ибо некоторые из буров ценили и уважали старика, а потому и не желали ему смерти. Но Фрэнк Мюллер весьма искусно обставил свою игру, и хотя он говорил о чистой совести и внутреннем убеждении, тем не менее буры прекрасно сознавали, что плохо придется смельчаку, который бы вздумал ему противоречить. На этом основании все они без исключения произнесли роковое слово.

Когда подача голосов была окончена, Фрэнк Мюллер обратился к старику Крофту:

— Обвиняемый, вы слышали приговор суда? Я не стану перечислять ваших преступлений. Суд над вами был честный, открытый и вполне согласный с законами страны. Имеете ли вы что возразить против смертного приговора?

Старик Крофт поднял голову, и глаза его засверкали.

— Я ничего не имею возразить против приговора! Если вы намерены совершить убийство, то совершайте его! Я бы мог указать вам на свои седые волосы, на моего убитого слугу, на мой дом, стоивший мне столько трудов и теперь разрушенный вами до основания! Я бы мог напомнить вам, что я всегда был честным гражданином и прожил в мире и согласии с соседями более двадцати лет, в продолжении коих сделал немало доброго многим из тех, которые теперь так хладнокровно собираются лишить меня жизни. Но всего этого перечислять вам я не стану. Расстреляйте меня, если желаете, и пусть моя кровь падет на ваши головы. Еще утром я бы, пожалуй, сказал, что мое отечество заступится за меня. Теперь сказать этого я уже не могу, ибо Англия нас бесстыдно покинула на произвол судьбы, и у меня больше нет родины. А потому отомстит за меня Тот, Который не оставляет безнаказанным ни одного злодеяния, хоть иногда и медлит со своей небесной карой. Вас я не боюсь. Убейте меня, если хотите. Я потерял все — честь, дом, родину. Почему же мне не потерять и саму жизнь?

Фрэнк Мюллер вперил свой холодный взгляд в взволнованное лицо старика, и на его губах появилась злобная торжествующая улыбка.

— Обвиняемый, по долгу присяги и во имя Бога и республики я приговариваю вас к расстрелу завтра же на заре, и да простит вам Всевышний ваши прегрешения и помилует вашу душу! Отведите преступника под стражу и как можно скорее отправьте гонца в покинутый жителями дом, расположенный на горе на недалеком расстоянии от Ваккерструма, тот самый, в котором некогда жил тот самый рыжебородый англичанин. Там посланный найдет священника, которого пусть захватит с собой, так как необходимо напутствовать осужденного перед смертью. Вместе с тем велите двум бурам вырыть могилу для старика позади дома.

К Крофту приблизились часовые, положили руки ему на плечи, после чего старик повернулся к выходу и вместе с ними удалился, не говоря ни слова. Бесси с болью в сердце следила за происходящим через отверстие в стене до тех пор, пока обрамленная седыми волосами голова и величественная, но согбенная фигура старца не скрылась из виду. Затем, измученная физически и потрясенная до глубины души всем виденным и слышанным в продолжении дня, она без чувств опустилась на пол.

Между тем Мюллер писал смертный приговор на листе, вырванном из записной книжки. В конце он оставил свободное место для своей подписи, которую решил поставить впоследствии, чтобы прежде всего сделать ответственными за убийство всех участвовавших в этой пародии на суд, а потом уже и самого себя. Буры вообще весьма простодушны, но на этот раз не так легко поддались на уловку, вследствие чего и произошла следующая поучительная сцена. Каждый из присутствующих на словах дал согласие на казнь старика, но ни один не пожелал подтвердить своего согласия письменно. Как только буры поняли мысль своего грозного начальника, то, точно сговорившись, стали расходиться под тем предлогом, что у каждого из них накопилось множество спешных дел. Началось что-то вроде всеобщего бегства. Некоторые уже успели спрыгнуть с повозки и под предводительством Ханса направились к выходу, как вдруг Фрэнк Мюллер, поняв их намерения, закричал:

— Стойте! Никто не смеет уходить, пока не подпишет смертный приговор!

Буры остановились и с невинным выражением лица принялись разговаривать между собой.

— Ханс Кетце, подойдите сюда и подпишите, — велел Мюллер.

Злосчастный бур с плохо скрываемым чувством досады поспешил исполнить приказание, не переставая втихомолку бранить этого дьявола Фрэнка Мюллера.

Затем Мюллер подозвал второго, который тут же принялся извиняться, говоря, что на его образование смолоду не было обращено должного внимания, вследствие чего он совсем не умеет писать. Эта оговорка не принесла ему, однако, существенной пользы, ибо Фрэнк Мюллер сам написал на документе имя бура, заставив его лишь сделать собственноручную отметку. После этого больше уже не возникало никаких недоразумений, и вскоре вся оборотная сторона документа покрылась всевозможными подписями.

По уходе буров Фрэнк Мюллер остался один и, сидя на скамейке, о чем-то размышлял, держа в одной руке исписанный лист бумаги, другой же поглаживая бороду. Немного погодя он перестал ее гладить и в продолжение нескольких минут сидел молча и не двигаясь, точно каменное изваяние. К этому времени солнце, пройдя дневной путь скрылось за горой. Наступили сумерки, а сгустившиеся вокруг Мюллера тени окутали его каким-то туманом. Он сделался похож на князя тьмы, ибо зло также имеет своих князей, отмечает их особой печатью и венчает своей особой диадемой. Улыбка торжества играла на его злобно-прекрасном челе, какой-то особенный блеск сверкал в его холодных очах и отливал в золотистой бороде. В эту минуту он был подобен своему великому наставнику — дьяволу.

Вдруг он очнулся.

— Она моя! — воскликнул он. — Она попала в тиски! Она не вырвется из них! Она не даст умереть старику! Эти дураки сослужили мне знатную службу. С ними так же легко справляться, как со струнами на скрипке, а я не плохой музыкант! Ну, а теперь мы подходим к финалу песни.

Глава XXX
Нам надо расстаться, Джон

Спасшиеся таким чудом путники некоторое время стояли в благоговейном молчании и взирали на посинелые и обезображенные тела пораженных молнией буров. Затем оба направились к растущему на недалеком расстоянии дереву, чтобы привязать к нему лошадей. Последнее, однако, стоило Джону немалых трудов, ибо подозрительные животные все время вздрагивали и храпели от страха, никак не решаясь перешагнуть через трупы. Между тем Джесс вынула из корзины несколько яиц, сваренных вкрутую, и удалилась, предупредив Джона, что намерена снять платье и разложить его для просушки на солнце, пока сама займется завтраком, причем и ему советовала последовать ее примеру. Спрятавшись за скалой, она принялась приводить в исполнение свое намерение, что оказалось далеко не легкой задачей, ибо платье прилипло к телу и стаскивалось с большим трудом. Отдельные части своей одежды она разостлала на плоских прибрежных камнях, достаточно нагревшихся от солнечных лучей. Подойдя к наполненному водой природному бассейну на берегу реки, она смыла с себя песок и ил, а затем, усевшись на камни в тени, падавшей от скалы, принялась за скромную трапезу, не переставая все время размышлять о своем горестном положении. На сердце у нее было очень тяжело, и она искренне сожалела, что не лежит теперь на дне реки, протекавшей перед ней. Она рассчитывала умереть и не умерла, и теперь, быть может, ей суждено прожить еще долгие годы, скрывая в глубине сердца свой позор и горе. Она чувствовала то же, что должен чувствовать человек, видевший себя во сне парящим на крыльях ангелов и вдруг проснувшийся от падения на пол. Порывы великодушия, неземная любовь, благороднейшие помыслы и стремления, проснувшиеся в ней под влиянием неминуемой гибели, отныне представляются не более чем вспышками самой обыденной и пошлой страсти. Но это еще не все. Она сама не только оказалась неверной по отношению к Бесси, но и жениха ее заставила нарушить данное слово. Она его соблазнила, и он пал, а теперь он так же гадок, как и она. Смерть могла бы служить ей оправданием, она ни за что не высказала бы своих чувств, если бы знала, что останется жива. Но смерть ее обманула, и теперь она ясно видит, до какой степени были неуместны чувства и мысли, волновавшие ее душу в то время, как меч висел над ее головой.

Их отношения зашли слишком далеко, их следует прекратить раз И навсегда, хоть это и разобьет его и ее сердце. Обстоятельства переменились, и воспоминание о тех минутах, когда среди бушующих волн, на алтаре смерти, они клялись вечной верности и любви друг другу, должно остаться не более чем Воспоминанием. Оно возникло на их жизненном пути, как прекрасный, но вместе с тем тяжелый сон, и, как сновидение, должно исчезнуть.

А между тем это все же не сновидение, а горькая действительность, если только можно назвать действительностью самую ее жизнь — загадку, постичь которую было так же трудно, как разглядеть солнечный луч во время тумана. Нет, это не сновидение, это только исчезнувшая в прошедшем часть действительной жизни, это факт, который не может быть признан несуществующим, который невозможно в чем-либо изменить. И вот отныне под видом равнодушия и забвения она должна скрывать в себе чувство, которому никогда не суждено в ней умереть. Это было ей до горечи тяжело! И что только она должна чувствовать, расставаясь теперь с ним и зная наверное, что он вскоре женится на ее родной сестре — женщине, имеющей на него больше прав, нежели она! Каково ей думать о том, что нежная привязанность Бесси постепенно займет ее место в сердце Джона, что постоянная любовь сестры заставит понемногу забыть о ее более глубокой страсти, а вскоре и навеки изгонит из его памяти даже самое воспоминание о ней!

А между тем так должно быть. Она решила это бесповоротно. Ах, зачем она не умерла тогда с ощущением его поцелуя на устах? Зачем он не позволил ей умереть? При этом воспоминании несчастная девушка закинула голову, закрыла лицо руками и горько зарыдала, как, может быть, рыдала Ева в ту минуту, когда ее осыпал упреками Адам.

Но плачет ли голый человек или одетый, едва ли горю можно пособить слезами. Эго сознавала и Джесс. А потому, отерев слезы волосами, ибо у нее ничего другого под рукой не было, она понемногу принялась надевать на себя полувысохшее платье — операция, способная самую терпеливую и спокойную женщину на свете привести в ярость. Конечно, в том состоянии духа, в котором она находилась тогда, одетая в простреленное и изодранное сырое платье, Джесс имела несколько странный вид. К счастью, у нее нашлась дорожная гребенка, при помощи которой она привела в порядок волосы, насколько то было возможно при отсутствии шпилек или по крайней мере ленточки, чтобы закрепить прическу.

Наконец, провозившись с надеванием сырых башмаков, она поднялась на ноги и вернулась на то место, где с час назад оставила своего спутника. Джон был в это время занят оседлыванием лошадей, для чего воспользовался сбруей, снятой с убитых животных.

— Ого, Джесс! Какая вы стали хорошенькая! Ну что, высушили свое платье? — спросил он.

— Да, — отвечала она.

Он посмотрел на нее.

— Что с вами, милая моя? Вы как будто плакали? Подойдите сюда поближе. Ну, полно. Хоть наши дела и плохи, но вовсе не настолько, чтобы о них горевать. Уже и то хорошо, что сами-то мы остались живы.

— Джон, — обратилась она к нему с твердостью, — нам необходимо все это прекратить раз и навсегда. Обстоятельства изменились. В эту ночь мы оба умерли. Сегодня мы воскресли вновь. А кто знает, — прибавила она, нервно засмеявшись, — может быть, вы завтра же увидите Бесси. Кажется, мы уже достигли предела наших страданий!

Лицо Джона внезапно омрачилось, и ему ясно представилась вся фальшь и ненормальность его положения.

— Милая Джесс, — с грустью спросил он ее, — что же нам делать?

— Я уже сказала вам, — прибавила она с горечью на сердце, — что нам нужно все это прекратить раз и навсегда. О чем же вы думаете? Отныне мы должны быть чужими друг для друга. Я вас не знаю, и вы не должны знать меня. Вы виноваты кругом, вы должны были дать мне умереть. О Джон, Джон! — воскликнула она немного погодя. — Зачем вы не дали мне умереть? Зачем не умерли мы оба? Мы были бы теперь счастливы или покоились бы вечным сном. Нам надо расстаться, Джон, нам непременно надо расстаться! Но что я буду делать без вас? Что я буду делать?

Отчаяние ее было велико и до того подействовало на Джона, что он некоторое время стоял молча, не находя ответа на ее слова.

— Не лучше ли нам во всем признаться Бесси? — промолвил он наконец. — Я буду всю жизнь считать себя подлецом, но тем не менее у меня есть непреодолимое желание поступить именно так.

— Нет, нет, — воскликнула она в сильном волнении, — я не желаю, чтобы вы так поступали. Вы должны мне поклясться, что никогда ни полусловом не намекнете обо всем этом Бесси. Я не хочу разрушать ее счастье. Мы согрешили и должны страдать, но никак не Бесси, которая ни в чем не повинна и берет лишь то, что по праву принадлежит ей. Я обещала матери оберегать и лелеять сестру и никогда не соглашусь поступить предательски по отношению к ней. Вы должны быть ее мужем, я же — удалиться навеки. Другого выхода нет.

Джон безмолвно смотрел на нее. Он почувствовал в сердце прилив такой жалости при виде бледного, убитого горем лица Джесс и ее широко раскрытых, наполненных слезами глаз, что ни в силах был оторвать от нее взора. Неужели он будет в состоянии с ней расстаться? Он собирался было привлечь ее в свои объятия, но она с силой его оттолкнула от себя.

— Неужели в вас нет чести? — воскликнула она — Разве всего этого для вас еще не достаточно? Зачем же вы меня смущаете? Я повторяю вам, что между нами все кончено. Седлайте же лошадей и отправимся домой. Чем скорее мы отсюда выберемся, тем скорее будем в безопасности, если только снова не попадемся в руки буров и не будем ими убиты, чего лично я искренне желаю. Вы должны твердо помнить, что я для вас свояченица. Если же вы об этом забудете, то я вас тотчас покину, и вам придется продолжать путь одному.

Джон не возражал. Ее решение было так же непоколебимо и твердо, как и самая необходимость, подсказывавшая ей эти слова. Рассудок и голос совести говорили ему, что она права, хотя ее решение и противоречило голосу страсти. Когда он снова повернулся к лошадям, то уже почти сожалел о том, что оба они не погибли в волнах.

Седла, находившиеся в их распоряжении, принадлежали убитым бурам и явно не годились для Джесс. К счастью, она за время пребывания на ферме отлично выучилась ездить по-дамски на мужских седлах. Как только лошади были готовы, она тотчас вскочила в седло и, вдев ногу в стремя, объявила, что пора ехать.

— Не лучше ли вам сесть как-нибудь иначе, — обратился к ней Джон, — хоть это будет и не совсем красиво, но иначе вы того и гляди свалитесь с седла.

— А вот увидите, — отвечала она с улыбкой и пустила лошадь вскачь. Джон последовал за ней на другой лошади и, к своему удивлению, заметил, что она сидит верхом так же ловко и свободно, как будто и в дамском седле, лишь иногда инстинктивно наклонялась то в ту, то в другую сторону для того, чтобы поддержать равновесие. Отъехав немного, они остановились, желая сориентироваться. В это время Джесс рукой указала Джону на стаю коршунов, медленно спускавшихся к трупам убийц, оставленных позади. Выяснив расположение местности, они пришли к заключению, что если отправятся вниз по течению реки, то в скором времени достигнут Стандертона, пока еще находящегося во власти англичан. Но из слов проводников они поняли, что Стандертон осажден бурами, а потому оставили эту мысль, зная, что всякая попытка пробраться сквозь неприятельские ряды была бы с их стороны безумием. Правда, в их распоряжении находился пропуск, но после того, что случилось, они имели полное основание не доверять подобного рода документам, а потому решили отправиться вверх по течению и в удобном месте перейти Вааль вброд. К счастью, оба имели довольно верное представление о той местности, где находились, вдобавок у Джона висел на цепочке от часов компас, с помощью которого он всегда мог узнать верное направление, даже если держался в стороне от пути. На дороге они подвергались бы постоянной опасности быть замеченными, тогда как в велде не могли встретить никого, за исключением диких зверей. Если бы даже им и попались на пути жилые дома, то они всегда имели возможность их миновать, да, наконец, в этом и не представилось бы особой возможности, так как все мужское население, по всей вероятности, отправилось на войну.

Таким образом они проехали более десяти миль вдоль по берегу, не встретив ни души, как вдруг заметили в реке неглубокое место, которое показалось им проходимым. При более внимательном исследовании оказалось, что тут недавно, приблизительно с неделю тому назад, проехал вброд груженый фургон.

— Это довольно удачно, — сказал Джон, — попробуем перейти реку в этом месте, — после чего они погрузились в воду.

На средине реки им пришлось бороться с довольно сильным течением, и при этом тут оказалось настолько глубоко, что в продолжение нескольких минут лошади не чувствовали почвы под ногами. Тем не менее они смело двигались вперед и вскоре вновь ступили на твердый грунт, после чего уже спокойно продолжали свой путь. На противоположном берегу Джон с помощью компаса направил лошадей прямо к Муифонтейну. В полдень лошадям был дан часовой отдых, а сами путешественники подкрепились пищей. Затем они пустились дальше, и вскоре их глазам открылся безграничный и ровный велд. Дикая пустыня была населена огромными стадами буйволов, газелей и антилоп, бешено носившимися по степи, подобно эскадронам кавалерии, да стаями коршунов, с пронзительным криком оспаривавших друг у друга добычу. Затем незаметно наступили сумерки.

— Что мы будем делать? — спросил Джон, останавливая усталую лошадь. — Через полчаса совсем стемнеет.

Джесс соскочила с седла и отвечала:

— Кажется, лучше всего слезть с лошадей и лечь спать.

Она была права; больше ничего не оставалось делать. На этом основании Джон принялся за работу: стреножил лошадей, для большей безопасности привязав их друг к другу, ибо было бы величайшим несчастьем, если бы они разбежались. К этому времени сумерки сгустились и ночь вступила в свои права, а путники сидели, глядя на окружающие их предметы с чувством, близким к отчаянию. Насколько взор мог проникнуть вдаль, не было видно ничего, кроме необъятной и голой равнины, и лишь ночной ветер колыхал степную траву, вздымая ее наподобие морских волн. Им негде было преклонить голову, и ничто не нарушало однообразия картины, за исключением двух кочек, находившихся на расстоянии пяти шагов одна от другой. Джон уселся на одном из этих возвышений, а Джесс поместилась на другом, и они сидели таким образом безмолвно и неподвижно, как великаны, глядя на потухающие лучи вечерней зари.

— Не лучше ли нам сесть рядом, — попробовал нарушить молчание Джон, — тогда нам обоим будет теплее?

— Нет, не надо, — вздрогнув, откликнулась Джесс, — я, по крайней мере, себя чувствую отлично.

Но это была неправда, ибо несчастная девушка дрожала от холода и зубы ее стучали. Спустя некоторое время оба до такой степени продрогли, что, несмотря на чрезмерную усталость, стали топтаться на одном месте, чтобы хоть как-то восстановить застывшее кровообращение. Часа через полтора ветер стих, в воздухе сделалось теплее, и иззябшие, полуголодные, измученные путники почувствовали некоторое облегчение. В это время взошла луна, а вместе с нею появились гиены, волки и другие дикие звери и своим воем нарушили безмолвие ночи. Тут Джесс не выдержала и сама попросила Джона сесть рядом с ней. Таким образом, дрожа от холода, они просидели, обняв друг друга, в течение всей бесконечной ночи. И в самом деле, если бы не взаимная их теплота, то, может быть, им пришлось бы весьма плохо, ибо хотя дни в это время года стояли жаркие, но ночи уже становились все холоднее и холоднее, это было в особенности заметно в настоящем случае, когда воздух был охлажден из-за недавней грозы. Другое неудобство в их положении заключалось в том, что они ничем не были защищены от росы и промокли до костей. Так прошла ночь, в течение которой, прижимаясь друг к другу, они просидели до тех пор, пока не забрезжило утро, не смыкая глаз, ибо о сне нечего было и думать. И, несмотря на это, они все же не были несчастливы, ибо вместе разделяли это несчастье! Наконец восточная часть неба приняла чуть заметный сероватый оттенок. Джон вскочил на нош, стряхнул с себя капли росы и, чувствуя себя совершенно разбитым, подошел к стоявшим несколько поодаль лошадям, при неясном свете занимавшейся зари казавшимся какими-то исполинскими призраками. К восходу солнца лошади были уже оседланы, и путники отправились дальше. На этот раз, однако, Джон был вынужден помочь Джесс взобраться на седло.

Около восьми часов утра они устроили привал и позавтракали остатками пищи, после чего медленно поплелись вперед на измученных, как и сами они, конях. И действительно, им необходимо было беречь силы лошадей, если они хотели еще засветло добраться до Муифонтейна. В полдень они еще раз дали передохнуть лошадям и уже совершенно изможденные отправились в путь, рассчитывая, что находятся не более чем в шестнадцати или семнадцати милях от Муифонтейна. По происшествии двух часов с ними произошла неожиданная катастрофа. На пути им начали встречаться овраги. Спустившись ко дну одного из них, они стали осторожно перебираться через топкое место, а затем подниматься вверх по косогору. Едва они достигли противоположной вершины, как столкнулись лицом к лицу с конным отрядом буров.

Глава XXXI
Джесс встречает друга

Буры с криком и гиканьем бросились на них, как коршуны на добычу. Джон придержал лошадь и вынул пистолет.

— Ради Богане стреляйте! — взмолилась Джесс. — Единственное наше спасение заключается в том, чтобы быть с ними вежливыми!

Подумав немного, Джон согласился с ней и, спрятав револьвер, пожелал ехавшему впереди всех буру доброго утра.

— Что вы здесь делаете? — осведомился голландец.

Джон объяснил, что, имея пропуск, который тут же и предъявил буру, направляется вместе с родственницей в Муифонтейн.

— А, к дядюшке Крофту, — как-то загадочно произнес бур, взяв в руки документ, — ну что ж, пожалуй, встретитесь там с похоронной процессией.

Этого замечания Джесс в тот момент не поняла и лишь впоследствии разгадала его смысл. Бур принялся подозрительно разглядывать документ и спросил девушку, почему он замочен водой. Джесс боялась сказать правду и ответила, что нечаянно обронила его в лужу. Бур собирался уже возвратить пропуск, как вдруг его взгляд упал на седло, в котором сидела Джесс.

— Почему это девушка едет верхом на мужском седле? — снова стал допытываться он. — Мне ваше седло знакомо. Дайте-ка мне взглянуть на него с другой стороны. Да, совершенно верно, лопасть пробита пулей. Седло принадлежит Дирку Сваарту. Каким образом оно попало к вам?

— Седло я купила у него, — ничуть не смутившись, объяснила Джесс, — больше мне не на чем было ехать.

Бур помотал головой.

— В Претории сколько угодно седел, — заметил он, — а теперь не такие времена, чтобы буры стали продавать свои седла англичанам. Э-э! Дай другое седло, кажется, тоже бурское? Англичане, насколько мне известно, не ездят в таких седлах. Пропуск этот неполон, — произнес он в заключение, — он должен быть подписан местным начальником. Я вынужден арестовать вас!

Джесс начала было приводить всевозможные доводы, но бур, не переставая, твердил:

— Я вынужден вас арестовать! — Затем, повернувшись к своим подчиненным, он отдал им кое-какие приказания.

— Мы, кажется, снова попали в беду, — тихо проговорила Джесс, обращаясь к Джону, — и нам остается только покориться.

— Я бы ничего не имел против этого, если бы только они дали нам подкрепиться, — со спокойствием философа ответил Джон, — я умираю с голоду.

— А я умираю от изнеможения, — тихо вымолвила Джесс и при этом нервно рассмеялась, — я бы хотела, чтобы они скорее покончили с нами.

— Ну же, Джесс, ободритесь, — отвечал он, — может быть, счастье нам улыбнется!

Она покачала головой с видом человека, уже потерявшего веру во все хорошее.

В это время некоторые из молодых буров принялись от нечего делать изощрять свое остроумие насчет несчастной девушки, вид которой, как и следовало ожидать, был в высшей степени жалок и растерян и способен лишь вызвать к ней сочувствие. Представители золотой молодежи этого простого пастушеского народа нашли в ее внешности неиссякаемый источник для шуток. Они начали осыпать ее все возможными вопросами, спрашивая, не желает ли она прокатиться верхом по-мужски, не купила ли она одежду у старой готтентотки, бросившей ее за ненадобностью, и не валялась ли она пьяная на земле, что у нее набралось столько грязи и пыли на платье. Всякий старался воспользоваться великолепным случаем, представлявшим ему возможность потешиться над беспомощным положением убитой горем англичанки. Один из этих весельчаков, по имени Якоб, от словесных шуток вознамерился перейти прямо к делу. Заметив, что Джесс держится в седле единственно помощью равновесия, он решит, что будет очень забавно, если ему удастся столкнуть ее на землю. Поэтому он дал шпоры своему коню и во весь опор подскакал к измученной лошади, на которой ехала Джесс. Удар был настолько силен, что животное едва устояло на ногах. Сама же девушка успела ухватиться за гриву. Джесс промолчала, она вообще ничего не отвечала своим мучителям, а Джон понимал весьма мало из того, что говорили голландцы. Юный бур не унимался и попробовал было на этот раз выбить девушку из седла рукой. Его движение заметил Джон, и вся кровь англичанина вскипела от негодования. Недолго думая, он подскакал к обидчику и, схватив его за горло, со всей силы пригнул к хвосту лошади, отчего тот грохнулся на землю. Поднялась страшная суматоха. Джон вынул револьвер, а буры направили на него ружья. Джесс уже подумала, что всему наступил конец, и закрыла лицо руками, вознаградив сперва Джона долгим, благодарным взглядом. И в самом деле, ему пришлось бы плохо, если бы не вступился начальник отряда. Дело в том, что он видел все от начала до конца и, будучи порядочным человеком, не одобрял в душе поступка своих подчиненных.

— Оставьте их в покое и опустите ружья! — закричал он. — И поделом Якобу: он намеревался столкнуть девушку с седла! Господи! Да после этого не удивительно, что англичане называют нас дикими животными, когда вы, молодежь, изо всех сил стараетесь оправдать это название. Опустите ружья, я вам говорю, и пусть один из вас поможет Якобу взобраться на лошадь. Он выглядит точно раненый олень!

Толпа отступила, и весельчак Якоб, который действительно имел довольно жалкий вид и дрожал всем телом, с трудом был усажен в седло, после чего продолжал свой путь уже без всякого признака веселости.

Немного погодя Джесс рукой указала Джону на плоскую возвышенность, выделяющуюся на горизонте подобно камню на ровном песке.

— Глядите, — воскликнула она, — вот и Муифонтейн!

— Все же мы до него еще не доехали — с грустью отвечал Джон.

Прошло томительных полчаса, и наконец, взобравшись на пригорок, путники завидели вдали жилище Ханса Кетце, расположенное в лощине на берегу пруда. Так вот куда они направили свой путь!

Не доезжая сотни ярдов до дома, буры остановились и стали совещаться между собой, за исключением Якоба, отправившегося вперед. Наконец начальник отряда подошел к Джесс и вручил ей пропуск.

— Вы можете ехать, — промолвил он, — англичанин же должен остаться с нами впредь до выяснения некоторых подробностей.

— Они говорят, что я могу ехать домой, — обратилась она к Джону. — Как же мне быть. Не могу же я оставить вас одного с этими людьми!

— Как вам быть? Конечно, поезжайте. Я и сам сумею о себе позаботиться, а уж если я буду не в состоянии себе помочь, то вы и подавно. Может быть, у вас появится возможность выслать мне помощь с фермы. Во всяком случае вы должны ехать.

— Ну что, кончили вы ваши разговоры, англичане? — крикнул им бур.

— Прощайте, Джесс, — сказал Джон, — да благословит вас Господь!

— Прощайте, Джон, — отвечала она, несколько секунд пристально глядя ему в очи, и затем быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы, выступившие на ее глазах.

Таким образом они расстались.

Путь ей был хорошо известен. Ехать по большой дороге она боялась и потому выбрала тропинку, ведущую через поле прямо к горе, возвышавшейся позади дома. Было около пяти часов пополудни, и как она, так и лошадь совершенно изнемогли от усталости и недостатка пищи. Но она обладала железной волей и потому стойко выдерживала испытания, которые давно сгубили бы всякую иную женщину. Джесс решила во что бы то ни стало пробраться к Муифонтейну и была уверена, что добьется своего. Если же ей удастся добраться до дома и выслать помощь своему спутнику, то ей уже будет все равно, чтобы с ней потом ни случилось.

Ход лошади становился все тише и тише. Сначала из прекрасной иноходи он обратился в короткую рысь, а затем в медленный шаг. Незадолго до заката, около шести часов, лошадь окончательно выбилась из сил и свалилась. В это время они достигли подошвы холма, на котором возвышался Муифонтейн. Джесс сошла с седла и попробовала было заставить лошадь подняться, но увидела бесполезность попыток. Животное было не в состоянии ступить и шагу. Джесс сняла уздечку и отстегнула пряжку, поддерживавшую подпругу, для того, чтобы седло не обременяло лошадь в том случае, если бы она вздумала встать на нош, после чего стала взбираться на гору. Бедное животное печально провожало ее взглядом, как бы чувствуя, что покинуто. Сначала оно жалобно заржало, затем с отчаянным усилием поднялось на ноги и пробежало за ней около сотни ярдов для того, чтобы снова свалиться. Джесс обернулась, остановилась на мгновение, а затем, как ни была утомлена, бросилась бежать, чтобы только не видеть умоляющего взгляда больших карих глаз, оставшихся позади. В эту ночь шел холодный дождь, и несчастное животное погибло, как зачастую гибнут эти благородные друзья человека!

Было почти темно, когда Джесс достигла вершины холма и взглянула вниз. Она хорошо знала расположение усадебных построек и всегда могла сверху разглядеть освященное кухонное окно. Между тем на этот раз огня в доме не было видно. Недоумевая, что бы это могло значить, и чувствуя, как сомнение постепенно закрадывается ей в душу, она начала осторожно спускаться с горы. Дойдя до середины пути, она вдруг заметила сноп искр, поднявшийся с земли из-за упавшего с обгорелой стены камня в покрытую пеплом массу тлеющих угольев. Джесс остановилась еще раз, не понимая, что же такое могло здесь произойти. Решив лично разузнать обо всем, она осторожно продолжала свой путь. Но едва она успела пройти около двадцати ярдов, как почувствовала на плече чью-то руку. Она быстро обернулась и едва не вскрикнула с испугу, но в это время услышала знакомый голос:

— Мисси Джесс, мисси Джесс, это вы? Я — Яньи!

Она свободно вздохнула, и на сердце у нее отлегло. Наконец она встретила друга.

— Я слышал, как вы спускались сверху, хоть вы и очень нежно ступали по земле, — прошептал он, — сначала я никак не мог разобрать, кто идет, потому что вы перепрыгивали со скалы на скалу, а не шли своей обычной походкой. Но мне было ясно, что идет женщина, хоть видеть я не мог, ибо гора объята мраком и по небу носятся тучи. А потому я отошел влево от вашего пути, так как ветер дует с правой стороны, и ожидал, пока вы пройдете мимо, чтобы при помощи ветра почуять ваше присутствие. Тогда я понял, что это вы или мисси Бесси. Но мисси Бесси сидит взаперти, а следовательно, это никак не могла быть она.

— Бесси взаперти! — воскликнула Джесс, на которую, по-видимому, рассказ об удивительном чутье готтентота не произвел впечатления. — Что ты хочешь этим сказать?

— Сюда, мисси, идите сюда, и я все вам расскажу. — И он повел ее к узкому проходу между скалами, в которых имел обыкновение ночевать. Джесс хорошо знала это место, так как часто гуляла мимо него, хотя ни разу не заходила в убежище готтентота. — Погодите немного, мисси. Я зажгу свечу, у меня есть несколько штук в запасе, а снаружи света совершенно не видно. — С этими словами он исчез.

Вскоре он вернулся и, схватив ее за рукав, повел мимо исполинских камней ко входу в пещеру, в которой светился огонек. Опустившись на четвереньки, Яньи прополз вперед, а Джесс последовала за ним. Она очутилась в небольшом помещении площадью в тридцать квадратных футов и высотой в восемь футов, образовавшемся вследствие случайного падения друг на друга нескольких скал.

Помещение, освещаемое огарком, воткнутым в землю, содержалось чрезвычайно грязно, что и следовало ожидать от норы готтентота, и в нем находилась целая коллекция самых разнообразных предметов. Когда, отказавшись от предложенного трехногого стула, Джесс опустилась на ворох звериных шкур, лежавших в углу, то взгляд ее случайно упал на собрание редкостей, достойных лавки ветошника. Стены были украшены всевозможными одеждами, начиная от английской военной куртки до изодранных штанов, снятых с трупа бушмена. Все эти предметы находились в более или менее плачевном состоянии и представляли собой плоды многолетних скитаний Яньи. По углам были расставлены палки, два ассегая, лежали какие-то камешки и кости, ручки от столовых ножей, отдельные части механизма ружейных замков и американских часов, а также многие другие сокровища, которые туземец успел собрать в своем убежище. Вообще это было очень странное помещение, и Джесс невольно пришло на ум, что если бы не ветхие платья и не обломки механизма часов, то оно было бы весьма похоже на жилище первобытного человека.

— Погоди немного, прежде чем начать, — промолвила Джесс. — Нет ли у тебя чего-либо поесть. Я умираю от голода.

Яньи осклабился и, порывшись немного в куче мусора, вытащил тыкву, наполненную простоквашей, которую принесла ему утром женщина из соседнего крааля [крааль — здесь: в Южной Африке название особого типа деревень, состоящих из ульеобразных хижин, окруженных общей изгородью] и которая предназначалась на ужин самому Яньи. Как ни был голоден он сам, ибо с утра еще ничего не ел, он, не задумываясь, отдал свой ужин Джесс вместе с деревянной ложкой и усевшись против от нее на камне, с довольным видом следил за тем, как она утоляла голод. Не подозревая, что объедает голодного человека, Джесс опустошила всю тыкву и была несказанно благодарна готтентоту, когда почувствовала, что сыта.

— А теперь, — произнесла она, — рассказывай все, что знаешь.

Яньи поведал ей о событиях, произошедших за время ее отсутствия, насколько они были известны ему самому. Когда он дошел до того места, как буры грубо обошлись со стариком и как с ругательством и насмешками выволокли его из дома, глаза Джесс сверкнули гневом при мысли о нанесенной обиде. Что же касается действия, произведенного на нее известием о смертном приговоре, произнесенном над стариком, то оно просто не поддается описанию. О причастности к делу Бесси Яньи ничего не знал и потому лишь сообщил, что Фрэнк Мюллер имел с ней свидание на плантации, после чего она была заключена в кладовую под стражу, где находилась и в настоящее время. Этого было вполне достаточно для Джесс, знавшей характер Мюллера, может быть, лучше, чем кто-либо, и вовсе не заблуждавшейся относительно его истинных намерений насчет Бесси. Несколько минут размышления осветили все оставшееся до поры неясным для нее. Она поняла причину его хлопот о пропуске, его преднамеренного, но неудавшегося убийства, жертвами которого они едва не стали. Она поняла, что смертный приговор, произнесенный над стариком ее дядей, служил лишь средством сломить упорство Бесси. Этот человек был способен даже на такую меру! Да, все представлялось ей теперь ясным как Божий день, и она поклялась в душе, как бы ни была беспомощна сама, найти средство предотвратить его замыслы. Но каким образом это сделать? Ах, если бы только с ней был Джон! Теперь же она вынуждена действовать одна. Сначала она решила спуститься вниз и, встретясь лицом к лицу с Мюллером, объявить его во всеуслышание убийцей, но тотчас отказалась от этой мысли, как в высшей степени непрактичной. Ради собственной безопасности он постарается так или иначе заставить ее замолчать, и в лучшем случае она будет подвернута заключению, а тогда уже, само собой разумеется, лишится всякой возможности защищать себя и других. Если бы ей удалось как-нибудь повидаться с Бесси! Во всяком случае ей необходимо знать, в каком положении находятся дела. Иначе все равно, находится ли она рядом с сестрой или их отделяют друг от друга сотни МИЛЬ.

— Яньи, — произнесла она наконец, — скажи мне, где буры?

— Некоторые в сарае, мисси, некоторые стоят на часах, а остальные расположились возле привезенной повозки, от которой отпрягли лошадей. Там стоит и фургон со священником, прибывший одновременно с вами.

— А где Фрэнк Мюллер?

— Не знаю, мисси, но он привез с собой палатку, которую и велел разбить у входа в аллею.

— Яньи, мне необходимо спуститься вниз и посмотреть, что там делается. Ты же должен меня сопровождать.

— Вас поймают, мисси. Позади сарая стоит часовой, а спереди — двое. Но, — прибавил он в раздумье, — может быть, нам и удастся как-нибудь подойти к сараю. Я выйду и погляжу, какова ночь.

Вскоре он вернулся и объявил, что идет дождь и что тучи нависли над землей, из-за чего на дворе стало совсем темно.

— В таком случае пойдем, — промолвила Джесс.

— Лучше не выходите, мисси, — отвечал готтентот. — Вы промокнете до костей, и вдобавок буры вас изловят. Пошлите лучше меня. Я умею ползать по земле, а если буры и поймают меня, то это не беда.

— Ты должен ищи, но и я иду с тобой. Мне необходимо узнать обо всем самой.

Готтентот пожал плечами и был вынужден согласиться, после чего, потушив огарок, оба скрылись в ночной темноте.

Глава XXXII
Он должен умереть

Ночь была темна и пасмурна. Накрапывал мелкий холодный дождь, весьма обычный дня Ваккерструмского и Новошотландского дистриктов Трансвааля и отчасти напоминающий собой наши северные туманы. Подобная погода как нельзя лучше благоприятствует таинственным предприятиям, и под покровом ночной темноты готтентот и белая девушка благополучно достигли надворных строений усадьбы и уже пробирались к сараю, от которого находились не дальше чем в двенадцати или четырнадцати шагах. Вдруг Яньи, шедший впереди, протянул руку и остановил свою спутницу. В то же мгновение Джесс услышала шаги часового. Минуты две оба простояли в нерешительности, не зная, что предпринять, и в это же самое время из-за угла сарая показался человек с фонарем в руке. При виде фонаря первой мыслью Джесс было бежать, но Яньи подал ей знак, чтобы она не двигалась с места. Новоприбывший приблизился к часовому, держа над головой фонарь, при тусклом свете которого казался каким-то исполинским призраком. Во вновь прибывшем Джесс узнала самого Фрэнка Мюллера.

— Идите ужинать, — велел он часовому, — но возвращайтесь назад через полчаса. Ответственность за пленников я беру на себя.

Часовой в ответ пробормотал что-то насчет погоды и удалился. Немного погодя оба скрылись за углом сарая.

— А теперь вперед, — шепнул Яньи, — в стене сарая есть отверстие, и вы можете через него переговорить с Бесси.

Джесс не заставила упрашивать себя вторично и тотчас приблизилась к зданию. Отыскав над фундаментом знакомую щель, через которую они с сестрой когда-то переговаривались, играя в прятки, она собиралась уже окликнуть Бесси, как вдруг дверь с противоположной стороны отворилась и в кладовую вошел Фрэнк Мюллер с фонарем в руке. Он был без шляпы и завернут в темный плащ, который, казалось, еще больше увеличивал ширину его плеч. Глядя сквозь отверстие в стене на его стройный стан и прекрасные черты лица, на его длинную бороду, отливавшую при свете фонаря золотом, она невольно подумала, что за великолепный образчик мужской красоты видит перед собой! Немного погодя Фрэнк Мюллер навел фонарь на лицо Бесси, сидевшей на одном из мешков с отрубями и, по-видимому, дремавшей, ибо она тотчас же широко раскрыла глаза и недоумевающе посмотрела вокруг себя, как будто только-только очнулась от сна. Ее золотистые локоны в беспорядке рассыпались по плечам, бледное лицо носило признаки тревоги и смущения, на глазах еще были видны следы слез. Увидев перед собой Фрэнка Мюллера, она невольно вздрогнула и отшатнулась от него настолько, насколько позволяли мешки с мукой и картофелем.

— Что это значит? — спросила она строго. — Я уже дала вам свой ответ. Зачем вы возвращаетесь сюда. Неужели для того, чтобы снова меня мучить?

Он подошел к одному из мешков с отрубями и принялся молча устанавливать фонарь. Джесс поняла, что он обдумывает ответ.

— Давайте немного побеседуем, — промолвил он наконец своим мягким, бархатистым голосом. — Вот в каком положении наши дела. Я предложил вам сегодня или согласиться выйти за меня замуж завтра утром, или увидеть вашего старого дядю и благодетеля убитым. Далее я объяснил вам, что если вы не согласитесь выйти за меня, старик Крофт все равно будет расстрелян, а вы так или иначе станете моей и без брачных церемоний. Кажется, все верно?

Бесси молчала, а он продолжал, пристально глядя ей в лицо и задумчиво поглаживая бороду.

— Молчание есть знак согласия. Прежде чем лишить жизни человека, его по закону необходимо предать суду. Суд этот состоялся, и ваш дядя приговорен к смерти.

— Я все слышала, убийца и жестокий вы человек! — произнесла наконец Бесси, впервые подняв голову.

— В самом деле? Впрочем, я так и думал, что вы все увидите и услышите через щель. Для того-то я и велел заключить вас в кладовой, ибо было бы весьма неудобно заставлять вас лично присутствовать на суде.

С этими словами он взял в руки фонарь и осмотрел щель.

— Вообще сарай выстроен на удивление скверно, — продолжал он небрежным голосом, — смотрите, вот и другая щель, — при этом он подошел к стене и поднял фонарь вровень со скважиной. Джесс тотчас закрыла глаза, чтобы отражение от них не выдало ее присутствия. Вместе с тем она затаила дыхание и все время стояла не шевелясь. Немного погодя Фрэнк Мюллер отошел назад и поставил фонарь на прежнее место.

— Так вы говорите, что все видели? Ну что ж, это должно было доказать вам, что я вовсе не шучу. А какую твердость характера выказал старик! Молодец! Я уважаю его за это. Я думаю, он не дрогнет до конца. Вот что значит английская кровь! Это самая благородная кровь во всем мире, и я горжусь тем, что она также течет в моих жилах!

— Нельзя ли прекратить это глумление и сказать прямо, что вам от меня нужно? — перебила его Бесси.

— Да я вовсе не издеваюсь над вами, и если вы желаете, то готов приступить прямо к делу. Вот оно. Согласны ли вы выйти за меня замуж завтра до восхода солнца или же прикажете привести в исполнение приговор над стариком дядей?

— Нет, я не согласна! Я ненавижу и презираю вас.

Мюллер устремил на нее холодный взгляд и, вынув из бокового кармана записную книжку, вытащил карандаш, а также листок, на котором был написан смертный приговор.

— Послушайте, Бесси, — сказал он. — Вот смертный приговор вашему дяде. Пока еще он не имеет законной силы, ибо я его не подписал, хотя, как вы сами можете усмотреть, я принял меры, чтобы он был подписан всеми. Если я проставлю на нем свою подпись, то буду уже не в состоянии взять ее обратно, и приговор в таком случае должен быть обязательно приведен в исполнение. Если вы станете упорствовать в своем отказе, то я тут же при вас подпишу этот документ, — с этими словами он положил листок на книжку и взял в правую руку карандаш.

— Нет, не может быть, чтобы вы решились на такое злодейство! — воскликнула Бесси, в отчаянии ломая руки.

— Уверяю вас, что вы ошибаетесь. Именно может быть, и я на это решился. Я зашел слишком далеко и уже не могу вернуться назад ради какого-то там старика-англичанина. Вникните, пожалуйста, в то, что я вам скажу. Вам известно, что ваш жених Джон Нил умер…

Джесс, стоя за стеной, едва не закричала: «Эго ложь!» — но, вспомнив о необходимости полнейшего молчания, вовремя удержалась.

— А кроме того, — продолжал Мюллер, — вашей сестры Джесс также больше нет на свете, она умерла два дня тому назад.

— Джесс умерла! Джесс умерла! Откуда вам все это известно?

— Эго мое дело. Я вам, пожалуй, объясню, когда мы с вами будем мужем и женой. Она умерла, и, кроме дяди, у вас больше нет защитников. Если вы станете упорствовать, он также умрет и его кровь падет на вашу голову, ибо от вашего слова зависит сохранить ему жизнь.

— А если я скажу «да», то какая ему от этого будет польза? — дико вскрикнула Бесси. — Он осужден вашим военным судом, вы меня лишь обманете и все равно лишите его жизни.

— Нет, честное слово, нет! Перед обрядом венчания я отдам этот документ священнику, и он сожжет его, как только венчание будет окончено. Но, Бесси, разве вы не понимаете, что дураки, судившие вашего дядю, не что иное, как глина в моих руках? Я могу лепить из них все, что мне угодно, и они повторяют за мной лишь то, что я говорю. Они вовсе не желают смерти вашему дяде и будут рады благополучной развязке. Старик Крофт отправится в Наталь или останется здесь, если захочет. Имущество ему будет возвращено в целости, а за сгоревший дом он получит вознаграждение. Клянусь вам в том Всемогущим Богом!

Она с сомнением взглянула на него, и он мог видеть, что она склонна ему поверить.

— Верно, верно, Бесси! Я сам восстановлю сгоревшее строение, и если найду того, кто его поджег, то велю расстрелять. Подойдите ко мне и будьте рассудительны. Человек, которого вы любите, умер, и никакие воздыхания не могут вернуть его в ваши объятия. Я же люблю вас больше жизни, как только может любить мужчина женщину! Посмотрите на меня, разве я так дурен, что за меня и замуж нельзя выйти, хоть наполовину бур? У меня есть ум, Бесси, ум, который возвеличит нас обоих. Мы созданы друг для друга, я вас уже знаю много, много лет и постепенно, шаг за шагом добиваюсь вашей любви!

С этими словами он протянул к ней с мольбой руки.

— Милая, — продолжал он задушевным голосом, — любовь и радость моя, согласитесь же наконец! Не заставляйте меня брать на душу нового греха. Я сделаюсь хорошим человеком, ради вас я навсегда отрекусь от кровопролития. Когда вы станете моей женой, я уверен, все злое отойдет от меня навеки. Согласитесь — и никогда еще женщина не будет иметь лучшего мужа. Я сделаю вашу жизнь тихой и приятной. Вы будете иметь все, что могут доставить деньги и власть. Согласитесь ради вашего дяди и моей великой любви к вам!

По мере того как Мюллер говорил, он все крепче и крепче охватывал стан девушки, лицо которой приняло задумчивое, полуочарованное выражение. Когда же она ощутила на лице его горячее дыхание, то пришла в себя и попробовала было отстранить его рукой.

— Нет, нет, — воскликнула она, — я ненавижу вас, я не могу быть ему неверной, жив он или умер. Я убью себя, я знаю, что убью!

Он не отвечал, но заключил ее в свои могучие объятия и привлек к себе, как будто имел дело с ребенком. И в это мгновение силы оставили ее. Это объятие было внешним проявлением его непреклонной и жестокой воли, и она была вынуждена признать себя побежденной.

— Выйдете ли вы за меня замуж, милая, выйдете ли замуж? — шептал он на ухо Бесси, причем его губы касались ее золотых локонов.

Джесс, стоя снаружи, едва могла расслышать ее ответ:

— Мне кажется, что да, но я умру, это убьет меня!

Он крепко прижал ее к груди и стал безумно целовать прелестное личико, а в следующую минуту Джесс расслышала шаги часового и увидела, как Мюллер вышел из сарая. Яньи взял ее за руку и быстро оттащил от стены. Некоторое время спустя Джесс карабкалась в гору к жилищу готтентота. Она спускалась вниз только для того, чтобы узнать, как обстоят дела, и узнала все, что ей было нужно. Она была не в силах сдержать кипевшие в ее сердце гнев, негодование и жажду мщения врагу, пытавшемуся погубить ее и ее возлюбленного, а также купить честь ее сестры ценой жизни невинного старика. Всю ее усталость как рукой сняло, она дошла до состояния неистового бешенства от всего виденного и слышанного. Джесс забыла даже о своей страсти и поклялась, что Мюллер ни в коем случае не женится на Бесси, пока она жива. Если бы Джесс была заурядной женщиной, то в этом обстоятельстве усмотрела бы свое счастье, ибо с замужеством Бесси Джон был бы вновь свободен. Между тем эта мысль ни разу не пришла ей в голову. Каковы бы ни были заблуждения этой девушки, но душу она имела самоотверженную, благородную и скорее согласилась бы умереть, нежели воспользоваться данным случаем ради своей личной выгоды. Тем временем они добрались до жилища готтентота.

— Зажги свечу, — велела Джесс.

Яньи принялся рыться в темноте и зажег спичку. Огарок, при свете которого Джесс незадолго до того беседовала с Яньи, почти весь догорел, а потому пришлось добыть из кучи мусора ящик, наполненный огарками длиной от трех до четырех дюймов. Джесс, находившаяся в том состоянии духа, когда всякая мелочь представляется уму с особой ясностью, вдруг вспомнила, что никогда не могла дать себе отчета в том, куда исчезали огарки, столь необходимые в домашнем быту. Теперь тайна объяснялась сама собой.

— А теперь уйди и оставь меня одну. Мне нужно о многом подумать.

Готтентот повиновался; она же, усевшись в углу на звериных шкурах и подперев голову рукой, принялась обдумывать свое положение. Для нее было очевидно, что Фрэнк Мюллер не изменит своего решения. Она слишком хорошо его знача, чтобы сомневаться в этом хоть на минуту. Если Бесси не выйдет за него замуж, то он лишит жизни Джона и ее с той лишь разницей, что на этот раз будет действовать на законном основании, и затем насильно овладеет сестрой. Бесси была единственным выкупом, который он согласился бы взять за жизнь старика. Но было бы слишком жестоко решиться на такую жертву. Даже самая мысль об этом представлялась Джесс чудовищной.

И неужели нет способа предотвратить несчастье? Ей снова пришло на ум, не спуститься ли вниз, чтобы обвинить Фрэнка Мюллера в присутствии всех в покушении на убийство, и снова мысль эта показалась ей несбыточной. Ну кто ей поверит? А если даже и поверят, то к чему приведет ее заявление? Ее отдадут под стражу, отнимут всякую возможность вредить, а может быть, и просто-напросто лишат жизни. Затем у нее мелькнула мысль повидаться с дядей и Бесси и объявить им, что Джон жив, и тотчас же она вынуждена была сознаться в несбыточности и этой надежды, в особенности теперь, когда часовой вернулся к своему посту. Да наконец, что бы из этого вышло? Известие это, правда, укрепило бы Бесси в ее намерении остаться верной Джону до конца, но единственным последствием стал бы расстрел старика. Тогда она принялась обдумывать, нельзя ли рассчитывать на какую-либо помощь извне? Увы! На это не было никакой надежды. Ей еще могли бы помочь туземцы, но теперь, когда буры восторжествовали, сомнительно, отважатся ли они заступиться за англичан. И наконец, для того, чтобы собрать мало-мальски значительную силу, необходимо по крайней мере двадцать четыре часа времени, и такая помощь все равно пришла бы уже слишком поздно. Не было никакого выхода из этого положения, нигде ни малейшего луча надежды.

— Но что, — произнесла она вслух, — что же может остановить такого человека, как Фрэнк Мюллер?

И в это мгновение какой-то внутренний голос прошептал ей в ответ:

— Смерть!

Да, смерть и одна только смерть могла остановить его. С минуту она, казалось, вникала в эту мысль, пока не освоилась с нею окончательно, после чего напала на другую, составлявшую логический вывод из первой. Фрэнк Мюллер должен умереть до рассвета. Нет иного способа развязать Гордиев узел и спасти Бесси и дядю. Если только Мюллер будет устранен, то ненавистный брак не может состояться и неподписанный приговор не может быть приведен в исполнение. Таково единственное верное решение задачи. Да и, наконец, было бы даже вполне справедливо, если бы он умер, ибо разве не был он убийцей? Если кто и заслужил скорую и жестокую кару, то, несомненно, это был не кто иной, как Фрэнк Мюллер.

Беззащитная девушка, истерзанная нравственно и физически, нашедшая приют в убогом жилище готтентота, подвергала могущественного предводителя буров суду своей совести и безжалостно изрекала ему смертный приговор.

Но кто же приведет этот приговор в исполнение? Страшная мысль мелькнула в ее уме и заставила сердце застыть от ужаса. Глаза Джесс начали блуждать с одного предмета на другой и невольно остановились на ассегаях Яньи и его палках. В эту минуту ею овладело какое-то вдохновение. Исполнить это должен Яньи. Однажды, когда они еще жили в белом домике в Претории, Джон рассказал ей до мельчайших подробностей историю зверского убийства Фрэнком Мюллером родителей Яньи, о чем, впрочем, она и прежде уже кое-что слышала. Разве не будет вполне последовательно, если мщение свершится рукой несчастного, присутствовавшего при казни своих родителей. Подобное убийство явится лишь справедливым возмездием за совершенное злодеяние, а справедливость так редко можно встретить на земле! Но согласится ли он на это — вот в чем вопрос. Она прекрасно знала, что Яньи отъявленный трус, робевший перед любым буром, в особенности же перед Фрэнком Мюллером.

— Яньи, — тихо окликнула она его, просунув голову в отверстие пещеры.

— Я здесь, мисси, — отвечал голос извне.

Минуту спустя перед ней появилось обезьянообразное лицо готтентота, а вслед затем и все его туловище.

— Сядь сюда, Яньи. Мне хотелось бы побеседовать с тобой.

Он повиновался и при этом осклабился.

— О чем же мы будем говорить, мисси? Хотите, я расскажу вам про давние времена, когда звери еще разговаривали друг с другом на том же языке, на котором говорил и я много-много лет тому назад.

— Нет, Яньи. Расскажи мне лучше о своей палке — той длинной палке с набалдашником, которая вся испещрена зарубками. Кажется, между нею и баасом Фрэнком Мюллером есть что-то общее?

Лицо готтентота сразу приняло злобное выражение.

— Да, да, мисси, — воскликнул он и схватился за палку, о которой шла речь. — Глядите: вот эта большая зарубка — мой отец; баас Фрэнк убил его из ружья. Следующая — моя мать; баас Фрэнк убил ее из ружья. А это — мой дядя, дряхлый старичок; баас Фрэнк и его застрелил точно также. Остальные небольшие зарубки — это те удары, которые нанесены мне баасом, а также и другие его обиды. Теперь я хочу сделать еще несколько зарубок: одну за сожжение дома, одну за старика-бааса Крофта, моего собственного бааса, которого он завтра поутру расстреляет, и одну за мисси Бесси. — И он выхватил из-за пояса охотничий нож с белой рукояткой и принялся вырезать на палке какие-то значки.

С этим оружием Джесс была знакома уже давно. Оно составляло драгоценнейшее сокровище готтентота, радость и утеху его жизни. Яньи получил его от зулуса в обмен за телегу, которую ему подарил старик Крофт в награду за труды, зулус же, в свою очередь, приобрел его у купца, прибывшего однажды в Муифонтейн с берегов Делагоа [Делагоа — порт и залив, находящийся на юго-восточном побережье Африки]. Нож этот отличался внушительной тяжестью, имел в длину около фута, отлит был из туземной мягкой стали и отточен как бритва; рукоятка же была выточена из клыка гиппопотама.

— Прекрати на время свою работу, Яньи, и дай мне взглянуть на нож.

Он тотчас же передал ей нож в руки.

— Ведь этим ножом можно убить человека, — заметила она.

— Конечно, — отвечал он, — и без сомнения, он многих уже убил.

— А убил бы он фрэнка Мюллера? — спросила она, наклоняясь вперед и пристально глядя ему в глаза.

— Разумеется, — промолвил он, отступая назад, — он бы его положил на месте. Ах, если бы в самом деле можно было бы его убить! — воскликнул он, издав при этом какой-то дикий звук.

— Он убил твоего отца, Яньи!

— Да, да, он убил моего отца, — повторил Яньи, глаза которого налились кровью.

— Он убил твою мать!

— Да, он убил мою мать, — проскрежетал он в ответ.

— И твоего дядю. Баас Фрэнк убил твоего дядю!

— Да, и моего дядю! — вскричал он, потрясая кулаками. — Но он умрет насильственной смертью, так предсказала англичанка, его мать, в то время, когда в ней сидел черт, а черти никогда не лгут. Глядите — я черчу на песке его круг жизни — и слушайте! Я произношу известные мне слова, — при этом он стал бормотать себе что-то под нос, — этому меня научил один старый, старый знахарь. Я уже чертил однажды подобный круг, и на пути мне встретился камень, а теперь, видите, этого препятствия больше уже не существует, и концы круга сходятся. Он умрет насильственной смертью, умрет скоро. Я умею читать круги человека! — при этом он яростно заскрипел зубами и вновь сжал кулаки.

— Да, ты прав! — отвечала Джесс, пронизывая его своим взглядом насквозь. — Он умрет насильственной смертью, умрет сегодня ночью, и убьешь его ты, Яньи!

Готтентот вскочил с места и побледнел.

— Как? — промолвил он. — Как?

— Наклонись, Яньи, и я объясню тебе, как. — С этими словами она принялась что-то шептать ему на ухо.

— Да, да, да! — воскликнул он, когда она кончила. — О! Что значит быть умным, как белые люди! Я убью его сегодня же ночью, после чего смогу смело уничтожить все зарубки, и тогда успокоятся наконец тени отца, матери и дяди, и перестанут тревожить меня по ночам.

Глава XXXIII
Мщение

Минуты три или четыре они шепотом совещались между собой, после чего готтентот отправился вниз, чтобы произвести разведку, а также с целью дождаться возвращения фрэнка Мюллера в палатку. Затем он должен был вернуться назад и сообщить обо всем Джесс для того, чтобы обсудить дальнейшие действия.

Как только он удалился, Джесс свободно вздохнула. Хотя она и довела Яньи до того состояния духа, при котором его охватила неумолимая жажда мщения, но это усилие воли и ее привело в состояние сильнейшего нервного потрясения. Во всяком случае, дело наполовину уже сделано. Но чем оно закончится — неизвестно. Она сознавала, что в сущности будет главной виновницей преступления, и что рано или поздно ее вина откроется, и тогда вряд ли ей уже можно будет рассчитывать на чье-либо милосердие. Пока совесть ее еще молчала, ибо, в конце концов, Фрэнк Мюллер вполне заслужил наказание. Но когда все уже было оговорено и ей предстояло обагрить свои руки кровью, хотя бы и ради Бесси, ужас невольно запал ей в душу. Положим, Мюллер будет убит, Бесси выйдет замуж за Джона, если только ему удастся вырваться из когтей буров, и будет счастлива — что же тогда случится с ней? Лишенная любви дорогого ей человека и имея на душе тяжкое преступление, что станет делать она, одинокая, в том случае, если ей и удастся избегнуть наказания? Лучше ей умереть теперь и никогда более не видеть Джона, ибо горе и позор таковы, что она не в силах их перенести. Затем все ее мысли устремились исключительно к Джону. Бесси никогда не будет любить его так, как она, в этом Джесс была убеждена, а между тем он будет принадлежать Бесси всю жизнь. Ей же самой придется удалиться навсегда. Иного выхода нет. Прежде всего она убедится, исполнил ли Яньи данное ему поручение, а затем, если только не попадет в руки правосудия, отправится туда, откуда никто никогда о ней больше не услышит. Это будет наиболее благородный поступок с ее стороны.

Она закрыла руками лицо, которое горело, несмотря на то что сама она насквозь промокла и дрожала от холода. От всех треволнений, усталости и голода у нее началась горячка. Но сознание не покидало ее ни на минуту, напротив, никогда еще ее мысли не были до такой степени ясны, как теперь. Каждая из них представлялась ее уму настолько живо, что, казалось, стояла совершенно обособленно, а не смешивалась со всеми остальными, как это обычно случается. Ей грезилось, что она уходит куда-то вдаль, одинокая, покинутая всеми, уходит навсегда! И будто где-то далеко, далеко Джон держит Бесси за руку, а на нее смотрит с глубоким сожалением. Ну что ж, она, пожалуй, напишет ему, ибо чему быть, того не миновать, и в письме скажет: «Прости, прости навеки!» Без этого она не сможет уйти. У нее был при себе карандаш, а на груди пропуск, обратная сторона которого, хоть и запачканная, могла заменить собой лист бумаги. Она вынула ненужный уже документ и, повернувшись к свету, положила его на колени.

Прощайте, — писала она, — прощайте! Мы уже никогда не увидимся, и будет даже лучше, если мы больше не встретимся в этом мире. Существует ли иной мир — я не знаю. Если да, то я буду вас там ожидать. Если нет — то прощайте навеки! Вспоминайте иногда обо мне, ибо я любила вас безумно, как никогда ни одна женщина не будет вас любить, и останусь ли я в этом мире или перейду в иной, но доколе я существую, я буду любить вас и только вас одного. Не забывайте меня. Я никогда не исчезну насовсем, пока не буду вами позабыта.

Джесс

Затем она быстро начала писать стихами, почти без всяких исправлений. Она это делала иногда и прежде, хотя никому не показывала своих стихов, а теперь ею овладело непреодолимое желание изложить свои мысли именно в этой форме:

И когда иные руки, пожимая в знак верности твои собственные

Или покоясь с лаской на твоей голове,

Безжалостно разобьют кумиров твоей юности

И смешают их обломки с прахом дорогих тебе усопших,

Вспомни обо мне…

Перечитав эти строки, она осталась ими недовольна, зачеркнула карандашом только что написанное и затем начала снова:

Если мне суждено умереть этой ночью,

Тогда взгляни на мое спокойное чело,

Прежде чем положить меня в место вечного покоя.

И признайся, что смерть его сделала почти прекрасным.

Убрав мои волосы белоснежными цветами,

Покрой поцелуями мое холодное лицо

И обвей мои руки своими тихими ласками.

Бедные руки, теперь уже беспомощные и окоченелые!

Если мне суждено умереть этой ночью,

Тогда вспомни с любовью о том,

Что сделали для тебя эти застывшие теперь руки

И о чем шептали тебе эти замершие ныне уста.

Вспомни все то, ради чего столько исходили мои ноги,

Мою страстную любовь и мою гордость.

И все мои заблуждения, несомненно, будут забыты,

И будет мне все прощено в эту ночь!

Смерть ждет меня нынешней ночью,

Мне уже издали чудится ее приближенье,

И туман могилы застилает мою путеводную звезду.

Вспоминай обо мне с чувством снисхождения.

Я устала…

Мои изможденные ноги истерзаны колючими растениями на пути.

Злые люди заставляли мое сердце не раз обливаться кровью…

Когда же сон без сновидений станет моим уделом,

Мне уже не нужны будут те ласки, которых я так жажду теперь.

Она остановилась, по-видимому скорее из-за того, что на бумаге уже не оставалось места, нежели из-за какой-либо иной причины. Затем, не давая себе труда перечитать написанное, она спрятала пропуск на груди и погрузилась в глубокую задумчивость.

Десять минут спустя вернулся Яньи и бесшумно подполз к ней, точно огромная змея в человеческом образе. При этом желтое лицо готтентота было покрыто дождевыми каплями.

— Ну, — шепотом спросила Джесс, глядя на него с чувством отвращения, — покончил ты с ним?

— Нет, мисси, нет. Баас Фрэнк только что вернулся в свою палатку. Он все время толковал о чем-то со священником — кажется, что-то насчет Бесси, а что именно — неизвестно. Я находился вблизи, но он говорил очень тихо и я мог уловить только ее имя.

— Все ли буры разошлись?

— Все, мисси, за исключением часовых.

— Охраняется ли часовыми палатка бааса Фрэнка?

— Нет, мисси, там никого нет.

— Который час, Яньи?

— Около трех с половиной часов после заката (половина десятого).

— Подожди еще с полчаса и затем отправляйся снова.

Некоторое время они просидели молча, не глядя друг на друга и погрузившись оба в собственные мысли. Наконец Яньи нарушил тишину, вытащив из-за пояса нож с белой рукояткой и принявшись оттачивать клинок о кусок кожи.

Звук этот болезненно отозвался в сердце Джесс.

— Спрячь нож, — промолвила она, — он уже и так достаточно острый.

Яньи повиновался, слегка оскалив зубы, после чего вновь томительно потянулось время.

— А теперь, — глухо произнесла она, как бы борясь со спазмами в горле, — тебе пора идти!

Готтентотом овладело некоторое беспокойство, но все же он проговорил:

— Мисси, вы должны идти вместе со мной!

— Идти, идти с тобой? — переспросила Джесс, невольно отстранившись от него. — Зачем?

— Потому что дух старой англичанки будет стоять у меня за спиной, если я отправлюсь один.

— Как ты глуп! — воскликнула она в гневе, но спохватившись, проговорила. — Брось эти глупости, Яньи, вспомни об отце и матери и будь мужчиной!

— Я не боюсь, — отвечал он угрюмо, — и я убью его, как подобает мужчине, но что поделаешь, коли приходится бороться с духом старой англичанки? Если я воткну в нее нож, она сделает гримасу, а затем из раны вырвется огонь. Я не пойду без вас, мисси.

— Ты должен идти! — дико закричала она. — И ты пойдешь!

— Нет, мисси, один я не пойду, — стоял он на своем.

Джесс взглянула на него и поняла, что спорить с ним бесполезно. Он делался все более и более угрюмым, а известно, что легче иметь дело с самым упрямым на свете ослом, нежели с упрямым готтентотом. Ей оставалось одно из двух: или совсем отказаться от замысла, или же идти с этим человеком. Ну что ж, так или иначе она все равно будет одинаково виновна. И наконец, теперь она уже была бы не в состоянии выдумать что-либо новое, до такой степени мысли ее были истощены.

— Хорошо, — согласилась она, — я пойду с тобой, Яньи.

— Вот и прекрасно, мисси, теперь у нас все пойдет гладко. Вы своим присутствием задержите дух умершей англичанки, а я в это время убью бааса Фрэнка. Но прежде всего необходимо, чтобы он крепко уснул.

Тихо, с величайшими предосторожностями они еще раз спустились вниз. Огонь в сарае уже потух, воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь мерным звуком шагов часовых. Но заговорщиков влекло вовсе не к сараю, его они оставили слева от себя и направились ко входу в аллею. Дойдя до нее, они остановились неподалеку от палатки, после чего Яньи отправился на разведку. Вскоре он вернулся с известием, что буры, находившиеся при повозке, уснули, но что Мюллер все еще продолжает сидеть в палатке, погруженный в собственные мысли. Внутри палатки светился огонь, отчего падавшая от Фрэнка Мюллера тень особенно ясно выделялась на матовом фоне сырого полотна. Он сидел в своей излюбленной позе, положив руки на колени и устремив взгляд в пространство, и, видимо, был погружен в глубокие думы. Он мечтал о выпавшем на его долю счастье, обо всем, что ему пришлось перенести и что ему еще сулит впереди счастье. Его рука была полна козырей, и он сознавал, что игра выиграна. Он торжествовал, а между тем над ним тяготело проклятие, которое разрушает все наши надежды в самый момент начала их осуществления. Весьма часто семя разрушения таится в надеждах добрых, ни в чем не повинных людей, а еще чаще это бывает со злыми. Невольно эта мысль пришла ему в голову. Ему почему-то вспомнились слова, сказанные старым убежденным генералом: «Я верю, что Бог существует, и твердо убежден, что Он полагает пределы действиям человека на земле. Если человек преступает эти пределы — Бог поражает его».

А что если этот выживший из ума старик окажется в конце концов прав? Что если и в самом деле есть на свете Бог, Который поразит его в эту же ночь и переселит его душу в место вечной печали и воздыханий. При этой мысли в сердце Фрэнка Мюллера зашевелились все прежние опасения, и он невольно вздрогнул от ужаса, что ясно отразилось и на полотне.

Затем, встав с места, он в сердцах сбросил платье и, уменьшив, но не загасив полностью огонь в парафиновой лампе грубой работы, бросился на походную кровать, которая заскрипела и застонала под ним, точно почувствовав боль.

Несколько мгновений спустя наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь шумом дождевых капель, падавших с деревьев на полотно. Стояла угнетающая душу ночь, способная поколебать и расстроить самые крепкие нервы, а тем более нервы девушки, у которой было разбито сердце и которая страдала нравственно и физически. Невообразимо медленно тянулось время, и при всяком шелесте листьев или звуке падающей капли ее совесть пробуждалась, и она трепетала от ужаса. Но она сдерживала себя исключительно силой воли. Она решилась выдержать все до конца. Наверное, он уже уснул!

Они подкрались к палатке и стали внимательно прислушиваться. Да, он уснул. Дыхание его сделалось ровным, как у ребенка.

Джесс повернулась к своему собеседнику и дотронулась до его плеча. Яньи не пошевельнулся, но она чувствовала, что рука его дрожит.

— Пора, — шепнула она.

Он отшатнулся от нее. Было очевидно, что слишком долгое ожидание лишило его мужества.

— Будь мужчиной, — прошептала она вновь до того тихо, что звук ее голоса едва достиг слуха Яньи, хотя своими губами она почти касалась его уха, — ступай и помни, что ты не можешь промахнуться!

Наконец она услышала, как он вытащил из-за пояса нож, а в следующую минуту скрылся в темноте. Немного погодя она увидела луч света, вырвавшийся из отверстия палатки наружу, и потом сообразила, что готтентот находится уже у самого входа в палатку. Тут она отвернулась и заткнула пальцами уши. Но несмотря на это, она ясно видела на полотне, как длинная тень медленно пробиралась к изголовью.

Она закрыла глаза и с замирающим сердцем ожидала развязки, ибо была не в силах даже пошевельнуться. Наконец по происшествии пяти минут, а быть может, и минуты, — ибо она совершенно потеряла счет времени, — Джесс почувствовала, что кто-то дотронулся до ее плеча. Это был Яньи.

— Ну что, кончено? — шепотом спросила она.

Он отрицательно помотал головой и отвел ее в сторону, причем она нечаянно задела за одну из веревок, поддерживающих палатку, отчего последняя слегка покачнулась.

— Я не решился, мисси, — отвечал он. — Он крепко спит и выглядит настоящим ребенком. Когда я занес над ним нож, он улыбнулся во сне, и вся моя решимость пропала, и я уже не мог нанести удара. А тем временем явился дух старой англичанки и ударил меня по спине, и я пустился бежать без оглядки.

Невозможно описать взгляд ненависти и презрения, который бросила Джесс на Яньи. Трусость этого человека положительно сводила ее с ума. В это время почти из-под самых ног у них с шумом выскочила дикая коза, спустившаяся было со скалистой вершины пощипать травку, и тотчас исчезла в темноте.

Джесс сперва испугалась, но потом сообразила в чем дело. У готтентота же от страха подкосились нога, и, свалившись на землю, он со стоном принялся уверять, что это не что иное, как дух старой англичанки. Падая, он выронил нож, и Джесс, видя, в какой они очутились опасности, опустилась на колени и подняла оружие, предупредив при этом Яньи, что убьет его, если он не замолчит.

Эго несколько успокоило готтентота, но никакая сила в мире уже не могла бы заставить его вернуться в палатку.

Что же оставалось делать Джесс? Минуты две она простояла таким образом, в отчаянии закрыв лицо руками. Но вдруг ею овладела дикая и внезапная решимость. Мюллер ни в коем случае не должен остаться в живых. Бесси ни за что на свете не может быть принесена ему в жертву. Если уже на то пошло, она сама совершит это убийство!

Не говоря ни слова, она поднялась с места, подталкиваемая отчаянием и твердым намерением довести дело до конца, и, сжимая нож в руке, направила шаги к палатке. Войдя в нее, она на минуту остановилась, чтобы дать глазам привыкнуть к свету. Сперва перед ней появились неясные очертания кровати и лежащего на ней человека, а затем она отчетливо разглядела и то и другое. Яньи уверял, что Мюллер спал тихим сном ребенка. Может быть, это было тогда, но не теперь. Наоборот, черты лица бура были искажены ужасом, и над бровями были видны капли пота. Казалось, он чувствовал опасность и между тем был не в силах предотвратить ее. Он лежал на спине. Левая рука тяжело свешивалась через край постели, судорожно сжатые пальцы почти касались земли; другая же была закинута за голову. Ворот рубашки расстегнулся и оставил открытыми шею и могучую грудь.

Джесс некоторое время молча смотрела на него.

— Ради Бесси, ради Бесси! — шептала она про себя и затем, как бы влекомая какой-то силой, тихо, тихо подкралась к правой стороне кровати.

В это мгновение Фрэнк Мюллер проснулся, и взгляд его невольно остановился на ее лице. Если страшен был его сон, то несравненно ужаснее было то, что он увидел теперь, ибо над ним стоял призрак девушки, убитой им во время переправы через Вааль. Да, она вышла из своей безвременной водяной могилы и теперь стояла перед ним истерзанная, с распущенными волосами, а вода так и струилась с нее. Эти ввалившиеся и бледные щеки и эти воспаленные очи, несомненно, принадлежали выходцу с того света, но никак не живому существу. Это был дух Джесс Крофт, убитой им девушки, которая вернулась на землю возвестить ему, что и на земле есть мщение и за гробом — ад! Глаза их встретились, и никто в мире никогда не узнает, что чувствовал Фрэнк Мюллер в эти предсмертные минуты! Она видела, как его лицо внезапно покрылось смертельной бледностью и как холодный пот выступил у него на лбу. Он не спал, но ужас сковал его члены, так что он не мог ни говорить, ни пошевельнуться.

Он проснулся, и ей нельзя было медлить более ни минуты.

Наверное, он видел блеск падающей стали.

*  *  *

Она выбежала из палатки с окровавленным ножом в руке и с проклятием отшвырнула его далеко от себя. Этот крик должен был разбудить любого на расстоянии по крайней мере мили. До ее слуха уже начал доноситься неясный говор просыпавшихся буров, спавших возле повозки, в то время как в отдалении слышался звук шагов спасающегося бегством Яньи.

Тут она опомнилась и пустилась бежать, куда и зачем? — она и сама не могла дать себе в том отчета. Никто ее не видел и никто не преследовал. Сердце ее отяжелело, голова горела, точно в огне, между тем как перед нею, вокруг нее и позади носились какие-то адские видения и призраки, подобно фуриям никогда не оставляющие убийцу и вечно следующие за ним по пятам.

Она бежала без оглядки, как бы желая уйти от самой себя, но видела пред собой все те же образы, и в ушах ее раздавались все те же звуки. И между тем ее влекло все дальше и дальше в скалы, в дождь, в темноту.

Глава XXXIV
Тетушка Кетце внезапно приходит на помощь

После отъезда Джесс Джону предложили немедленно сойти с лошади, что он и исполнил, стараясь не выказать и тени неудовольствия. Затем он был введен в дом в сопровождении двух буров, все время зорко за ним следивших. Помещение, в которое его ввели, оказалось тем же самым, в котором он уже был однажды, а именно утром в день памятной ему охоты, едва не окончившейся столь плачевным для нею образом. Посреди комнаты находился стол, вокруг — обитые буйволовой кожей кресла и диваны. В самом отдаленном углу восседала тетушка Кетце, рядом с ней стояла глубокая чашка с кофе, сама же она предавалась безделью. В этой же комнате сидели разряженные молодые девицы, жених одной из дочерей хозяйки с вечно сардонической улыбкой на лице и целая толпа юношей с ружьями в руках. Обстановка и общий вид комнаты оставались без изменения. Джон ощутил страстное желание протереть глаза, чтобы убедиться, не во сне ли он все это видит. Единственное, в чем сказалась разница, — это в приеме. Очевидно, теперь он уже не мог ожидать дружеских рукопожатий, и весьма потерял бы во мнении буров тот, кто бы отважился по происшествии всего лишь нескольких дней после битвы при Маюбе протянуть руку английскому роой батье, очутившемуся в положении затравленного буйвола. Во всяком случае, если бы он по причине личных симпатий и захотел это сделать, то удержался бы из уважения к чувствам своих товарищей. На этот раз Джон встретил ледяной прием. Старуха не удостоила его и взгляда, молодежь пожала плечами и отвернулась, как будто увидела что-то крайне неприятное. Лицо жениха хозяйской дочери перекосилось в сардонической улыбке.

Джон прошел в самый конец комнаты и остановился перед незанятым стулом.

— Надеюсь, фроу, вы разрешите мне сесть на этот стул? — произнес он глухим голосом, глядя на хозяйку.

— Владыка Небесный! — воскликнула старуха, обращаясь к соседу. — Что за голос! Точно у буйвола! О чем это он просит?

Сосед удовлетворил ее любопытство.

— Пол — ют самое подходящее место для англичанина! — промолвила старуха. — Но, в конце концов, он мужчина и, быть может, устал от верховой езды. Англичане всегда устают, когда пробуют ездить верхом! Садитесь! — закричала она басом, подражая голосу Джона, и тут же добавила, как бы в объяснение. — Я хочу доказать вам, что не у одних роой батьес есть голос!

Сдержанный смех приветствовал эту шутку, во время которой Джон постарался придать своему лицу самое приятное выражение, на которое только был способен, что ему не вполне, однако, удалось.

— Господи! — продолжала она с оттенком юмора в голосе. — Он выглядит каким-то замарашкой. Можно подумать, что несчастный все время валялся в яме муравьеда. Мне, кстати, передавали, будто около Дракенсберга все ямы переполнены англичанами. Должно быть, они решили скорее околеть с голоду, нежели выйти из них, до такой степени они боялись встречи с бурами!

Послышалось хихиканье, после чего одна из девушек спросила Джона по-английски:

— Вы проголодались, роой батье?

Джон кипел гневом, но вместе с тем умирал с голоду, а потому отвечал утвердительно.

— Завяжите ему руки за спиной и посмотрите, умеет ли он ловить пищу ртом, как собаки, — посоветовал один из представителей золотой молодежи.

— Нет, нет, дайте ему детскую кашку, — запротестовал другой, — я пожалуй, согласен покормить его, если только у вас найдется длинная деревянная ложка.

Эта шутка вызвала взрыв хохота со стороны присутствующих, но в конце концов Джону бросили кусок вяленого мяса и хлеба, которые он и принялся есть, стараясь, насколько возможно, скрыть от окружающих чувство томившего его голода.

— Каролус, — обратилась старуха к жениху своей дочери, — вам известно, что в британской армии три тысячи человек?

— Да, тетя.

— В британской армии три тысячи человек, — повторила она, гневно поводя глазами, как будто кто-либо собирался ей возражать. — Брат моего деда был в Капштадге при губернаторе Смите и, лично пересчитав всю британскую армию, убедился, что в ней ровно три тысячи человек.

— Это совершенно верно, — промолвил Каролус.

— В таком случае зачем вы мне противоречите?

— Я не думал, тетушка.

— Еще бы, это прогневало бы Создателя, если бы Он услышал, что какой-то там косой мальчишка (Каролус действительно немного косил глазами) осмеливается спорить со своей будущей тещей. Скажите мне, сколько полегло англичан при Лейнгс Нэке?

— Девятьсот, — быстро отвечал Каролус.

— А при Ингого?

— Шестьсот двадцать.

— А при горе Маюба?

— Тысяча.

— Значит, на все про все две тысячи пятьсот человек, остальные же были убиты в Бронкерс Сплинте. Дети, — продолжала она, указывая на Джона, — вот этот роой батье — один из последних представителей британской армии!

Большинство присутствовавших приняли ее слова на веру, но Каролуса так и подмывало подразнить тетушку, несмотря на только что полученный урок.

— Эго неправда, тетушка, еще много проклятых англичан в Ньюкасле, Претории и Ваккерструме.

— А я говорю вам, что это ложь, — настаивала она, возвышая голос, — там остались одни только кафры да добровольцы. В английской армии было три тысячи человек, а теперь все перебиты, и в живых остался один лишь этот роой батье. Как вы смеете спорить с будущей тещей, дерзкий и негодный мальчишка? Вот вам!

И прежде, нежели несчастный Каролус успел опомниться, она бросила ему в лицо стоявшую возле нее чашку с кофе. Чашка разбилась о его переносицу, и кофе облило юнца с головы до ног, причем попало в глаза и даже проникло в горло. В этом положении юный насмешник имел довольно жалкий и плачевный вид.

— Ага! — воскликнула старуха, весьма довольная результатом своей выходки. — Едва ли вы когда-нибудь впредь осмелитесь мне сказать, что я не смею когда надо швырнуть чашку с кофе. Недаром же я прожила тридцать лет со своим мужем Хансом. А теперь я проучила вас, Каролус. Ступайте же и вымойте лицо, а затем сядем ужинать!

Каролус больше не возражал и с позором был уведен невестой в соседнюю комнату, между тем как ее сестра принялась накрывать на стол. Когда стол был накрыт, мужчины уселись, а женщины начали им прислуживать. Джону никто не предложил сесть за стол, но одна из девушек сунула ему в руки кусок вареной говядины, за что он был ей искренне благодарен, а спустя некоторое время — баранью кость и кусок хлеба.

По окончании ужина на столе появились бутылки с персиковой настойкой, и мужчины принялись пить. Положение Джона с минуты на минуту становилось все более и более опасным. Некоторые из буров вдруг вспомнили про скинутого с седла товарища. Начались перешептывания о том, что неплохо бы теперь отомстить за него. Дело, несомненно, приняло бы скверный оборот для Джона, если бы не вступился старший бур, командовавший отрядом. Хотя он был пьян, подобно товарищам, но винные пары привели его скорее в благодушное настроение.

— Оставьте его в покое, — промолвил он, — завтра же мы отправим его к местному начальнику. Фрэнк Мюллер и сам сумеет с ним распорядиться.

От этих слов Джона несколько покоробило.

— Что же касается меня, — продолжал бур, икнув, — то я вовсе не питаю к нему неприязненного чувства. Мы победили англичан, они уступили нам страну — стало быть, дело кончено. Господи! Да все понятно. Я вовсе не горд. Если англичанин снимет предо мной шляпу, то я отвечу ему на поклон.

Это в какой-то мере удержало прочих буров в границах приличий, но как только защитник Джона зачем-то вышел из комнаты, они вновь принялись за свои злобные шутки. Они схватили ружья и стали прицеливаться в него, делая вид, будто держат пари, чей выстрел окажется наиболее удачным. Джон, видя опасность, отодвинулся вместе со стулом в угол комнаты и вынул револьвер, который, к счастью, находился при нем.

— Если кто-нибудь только дотронется до меня, то, клянусь Богом, я выстрелю в него из револьвера, — произнес он чистым английским языком, который, как оказалось, буры прекрасно понимали.

Несомненно, если Джон и спас свою жизнь, то исключительно благодаря револьверу и твердой решимости защищаться до последней возможности.

Но под конец дело стало принимать весьма плохой оборот, до того плохой, что Джон должен был глядеть, что называется, в оба, чтобы не попасться под выстрел. Дважды он обращался за помощью к старухе, но она продолжала невозмутимо покоиться в своем глубоком кресле с блаженной улыбкой на устах и, по-видимому, ни во что не желала вмешиваться. Ведь не всякий день можно видеть травлю настоящего живого английского роой батьес.

В отчаянии Джон уже собрался стрелять направо и налево с тем, чтобы проложить себе дорогу, как вдруг Каролус, все еще находившийся под впечатлением полученного им урока и к тому же сильно пьяный, с ругательствами бросился вперед и вознамерился прикладом ружья нанести жестокий удар Джону. Джон отразил удар, который пришелся по спинке стула и разнес его в щепы, а в следующее мгновение смиренная душа Каролуса наверное отправилась бы в горние обители, если бы старуха, заметив, что дело принимает уже далеко не шуточный характер, не вскочила с кресла и не бросилась разнимать воюющие стороны.

— Эй, вы! — кричала она, пробивая себе дорогу кулаками сквозь толпу. — Убирайтесь отсюда вон! Я терпеть не могу подобного гама и шума. Ступайте на конюшню и приглядите за лошадьми, а то они у вас, пожалуй, разбегутся, если вы их доверите кафрам.

Каролус, съежившись, отступил назад, прочие последовали его примеру, а спустя некоторое время старуха, к великому удивлению и радости Джона, решительно вытолкала всех присутствующих за дверь.

— Слушайте, роой батье, — бодро произнесла она, — вы мне нравитесь, потому что в вас есть храбрость и вы не испугались в то время, когда вас травили. А кроме того, я вовсе не желаю, чтобы у меня в доме творились какие-либо безобразия. Если буры вернутся и застанут вас здесь, они еще более опьянеют и затем убьют вас, а потому советую вам убираться подобру-поздорову, пока еще есть время. — С этими словами она указала ему на дверь.

— Я искренне вам признателен, фроу, — отвечал Джон, весьма удивленный, что нашел в старухе столько сердечности. Очевидно, все остальное с ее стороны было всего лишь притворством.

— О, если на то пошло, — сухо возразила старуха, — то было бы очень жаль убить последнего английского роой батье британской армии: вас надо сохранить, как редкость. Слушайте. На всякий случай подкрепитесь настойкой: на дворе сыро и холодно. Когда же вы навсегда покинете Трансвааль, то, вспоминая об этой стране, вспомните также и о том, что вы обязаны жизнью тетушке Кетце. Но знайте, я ни за что бы вас не спасла, если бы вы струсили. Я требую, чтобы мужчина был мужчиной, а не тем, чем оказался трусишка Каролус. Ну, ступайте!

Джон налил себе стакан настойки и осушил его до дна, а затем вышел из дома и вскоре скрылся в темноте. На дворе ни зги не было видно, так как дождевые тучи заслонили месяц. Всякая попытка искать лошадь не привела бы ни к чему, но могла окончиться для него весьма пагубно, ибо он легко мог вновь попасть в руки буров. Оставалось одно: идти пешком до Муифонтейна. Ему необходимо было сделать десять миль, и с этим приятным сознанием в душе он пустился в далекий путь.

По прошествии часа он, к своему ужасу, обнаружил, что сбился с дороги.

Остановившись на четверть часа, чтобы определить свое местоположение, и думая, что набрел на верный путь, он вновь храбро зашагал по направлению к возвышающейся вдали темной массе, которую он принял за холм Муифонтейна. Он не ошибся, но вместо того, чтобы взять влево, отчего непременно наткнулся бы на дом или, вернее, на то место, где стоял этот дом, он взял несколько вправо и обошел половину холма, прежде чем заметил ошибку. И то он никогда не открыл бы ее, если бы не очутился в овраге, известном под названием Львиного рва, где несколько месяцев тому назад имел достопамятный разговор с Джесс перед ее отъездом в Преторию. В то время как он, оступаясь на каждом шагу, напрасно искал тропинку в гору, дождь перестал, и около полуночи небо прояснилось. Луна осветила груду исполинских камней, и Джон тотчас распознал место, в котором очутился. Само собой разумеется, что он к этому времени едва стоял на ногах от усталости. В течение почти целой недели он был в дороге, а последние две ночи не только не спал, но, напротив, находился в напряженном состоянии из-за грозящей всякую минуту опасности. Если бы не стакан настойки, которым он подкрепился, он никогда бы не прошел тех пятнадцати миль, которые отделяли его от жилища тетушки Кетце. Теперь он чувствовал себя совершенно изможденным и лишь мечтал о том, как бы укрыться где-нибудь в скалах и заснуть. Тут ему припомнилась небольшая пещера, находившаяся невдалеке от вершины оврага, та самая, в которой некогда укрылась от бури Джесс. Он ходил туда однажды вместе с Бесси, уже после помолвки, и она ему тогда же сообщила, что это одно из самых любимых мест уединения Джесс.

О, если бы ему только удалось добраться до пещеры, то он, по крайней мере, мог бы в ней укрыться от холода и сырости! Пещера эта, наверное, не дальше чем в трех сотнях ярдов от него. А потому он снова побрел по сырой траве, через камни, пока не достиг развалин каменной груды, разбитой молнией на глазах у Джесс.

Еще тридцать шагов — и он был в пещере.

Не помня себя от усталости, он повалился как мертвый на каменное ложе и почти тотчас же уснул глубоким сном.

Глава XXXV
Заключение

Дождь утих, и на небе давно уже сиял месяц, а Джесс все еще продолжала свой безумный и дикий бег. Она не чувствовала усталости, единственной ее мыслью было уйти, уйти куда-нибудь подальше, где бы она могла скрыться и где бы никто не мог ее увидеть. Но вот она подошла к спуску в Львиный ров. Девушка узнала эту местность и начата осторожно спускаться вниз. Она направилась к уединенной пещере, где бы могла спокойно отдохнул, или же умереть и где бы никто ее не потревожил.

Перепрыгивая со скалы на скалу, она дважды оступалась. Один раз она даже свалилась в ручей и сильно поранила руку, но тем не менее, казалось, вовсе не замечала боли. Вот она уже и на дне оврага и при бледных лучах месяца пробирается вперед подобно какой-то таинственной тени. Перед ней отверстие пещеры. Но тут силы ей наконец изменили. Сердце ее было разбито, она изнемогла от усталости и чувствовала, что умирает.

— О Милосердный Боже, прости мне! Прости мне! — в отчаянии стонала она, лежа на камнях. — Бесси, я согрешила против тебя, но вместе с тем и искупила свой грех. Я сделала это ради тебя, милая Бесси, а никак не ради себя. Ты выйдешь теперь замуж за Джона и никогда, никогда не узнаешь, что я для тебя сделала. Я скоро умру, я уже чувствую, что умираю. О, если бы мне удалось еще раз перед смертью взглянуть на его дорогое лицо!

Луна осветила скалу, остававшуюся до сих пор в тени. Луч месяца проник сквозь небольшое отверстие в пещеру и остановился на лице Джона, спящего в двух шагах от нее. Молитва была услышана: возле нее покоился ее милый! Сперва она смутилась, а затем с радостью, но в то же время и с некоторым сомнением взглянула на него. Неужели он умер? Она подползла к нему на четвереньках и стала внимательно прислушиваться, желая убедиться, дышит ли он, все еще не веря, чтобы это был именно он, а не пустой бред ее больного воображения. Наконец она расслышала медленное, но ровное дыхание человека, спящего глубоким сном.

Не разбудить ли его? Зачем? Затем, чтобы рассказать ему об убийстве и потом умереть у него на глазах? Ибо она чувствовала, что ей недолго, очень недолго осталось жить. Нет, тысячу раз нет!

Она вынула хранившийся на груди пропуск, на обороте которого пропела свою лебединую песнь, и вложила его в руки Джона. Пусть за нее говорит письмо. Затем она склонилась над ним и с бесконечной нежностью стала глядеть на его милые черты, олицетворяя собой живой образ глубокой и безнадежной любви. И в то же время она чувствовала, что постепенно холодеет.

Луч месяца погас и скрыл от ее затуманенного взгляда лицо Джона. Тогда она прижалась к нему губами и принялась безумно его целовать.

И вот наступил конец. В ее глазах блеснула молния, до слуха как бы донесся рев тысячи морей. Голова Джесс тихо, тихо опустилась на грудь Джона, и ее не стало. Душа ее перешла в иной мир, в тот мир, где царит вечная жизнь и свобода, а быть может, и погрузилась в вечный, непробудный сон.

Бедная Джесс! Вот что готовила ей любовь и вот где обрела она свое брачное ложе!

Она умерла и унесла с собой в могилу великую тайну своей искупительной жертвы, а ночной ветер, бушуя между скал, пропел ей вечную память! Здесь она впервые ощутила в сердце любовь и здесь же навеки смежила очи!

Она могла бы составить себе имя и в то же время остаться доброй и прекрасной женщиной. Она могла бы даже быть счастлива. Но рок сулил ей иное. Женщины, подобные ей, редко бывают счастливы на этом свете. Никогда не следует ставить на карту все свое благополучие!

А теперь ее страдания кончились.

Вспоминайте о ней с чувством снисхождения, и да мир будет ее праху!

*  *  *

Забрезжил рассвет, а Джон с телом любимой женщины на груди спал глубоким сном.

Уже и день наступил, и вся окружающая природа проснулась к обыденной жизни, а Джон все еще находился в забытьи.

Лучи солнца проникли в пещеру и осветили мертвенно-бледное лицо и распущенные волосы несчастной девушки, а также могучую грудь спящего человека. Старый павиан заглянул в пещеру, но не выказал никакого удивления, а лишь одно негодование при виде нарушения его державных прав на жилище. Да, вся природа проснулась и ничуть не казалась озабоченной или смущенной из-за того, что Джесс умерла.

Так уже ведется исстари.

Наконец проснулся и Джон. Он потянулся, зевнул и лишь теперь почувствовал на своей груди тяжесть. Сперва он не мог ничего разобрать, но затем ему вдруг что-то почудилось.

*  *  *

Есть вещи на свете, в которые лучше всего стараться никогда не проникать, и к их числу относится горе мужчины.

Счастлив был Джон, что не потерял рассудка в этот ужасный миг печали. Но он твердо выдержал испытание, которое, однако, оставило неизгладимую печать на всей его последующей жизни.

Прошло два часа, и с горы, шатаясь, начала спускаться по направлению к Муифонтейну какая-то тощая и бледная фигура, державшая что-то на руках. Всюду сновали и суетились люди. Буры сходились кучками и о чем-то оживленно толковали между собой. Заметив Джона, они бросились к нему с целью взглянуть на его ношу. Увидав ее, они молча расступились и дали ему дорогу. С минуту Джон стоял в нерешительности, не зная, куда идти, так как дома больше не существовало, и повернул в сарай, где и положил дорогую ношу на скамейку, на которой накануне восседал Фрэнк Мюллер в качестве неумолимого судьи невиновного человека.

Наконец он нарушил молчание и глухим голосом спросил, где старик. Один из буров указал ему на дверь кладовой.

— Отоприте ее! — воскликнул он таким грозным голосом, что буры беспрекословно повиновались.

— Джон, Джон! — приветствовал его старик. — Слава Богу, что вы вернулись к нам целы и невредимы! — И, дрожа от радости и волнения, он готов был уже броситься ему на шею.

— Тише, — отвечал Джон, — я принес вам покойницу!

И он повел его к скамейке.

*  *  *

Мало-помалу буры разошлись по домам и оставили их совершенно одних. Со смертью Фрэнка Мюллера вопрос о казни старика решился сам собой. Приговора не существовало, да если бы он и нашелся, буры все равно не могли бы привести его в исполнение, ибо он остался неподписанным. Поэтому они ограничились производством краткого расследования по поводу кончины своего начальника, после чего и похоронили его на обведенном оградой кладбище позади дома. Не желая утруждать себя выкапыванием новой могилы, они положили его в ту яму, которую он велел вырыть для старика.

Кто убил Фрэнка Мюллера, было и осталось для всех тайной и до сего дня. Одно было достоверно: что найденный нож принадлежал готтентоту Яньи, и действительно, кто-то видел бегущего из Муифонтейна готтентота. За ним отправили погоню, которая, однако, ни к чему не привела, и Яньи бесследно скрылся. А потому многие придерживаются того мнения, что убийца он. Другие, наоборот, думают, что убийца не кто иной, как одноглазый кафр Хендрик, слуга Мюллера, также таинственно исчезнувший. Ввиду же того, что и до нынешнего дня не удалось поймать ни того, ни другого, загадка так и осталась невыясненной. Впрочем, никто особенно и не старался расследовать эту тайну. Хотя Фрэнк Мюллер и был одним из выдающихся деятелей страны, он не пользовался популярностью, а тем более любовью сограждан, а посему его загадочная кончина и не могла произвести сильного впечатления среди грубого народа, да притом в столь тяжелые времена.

На другой день старик Крофт, Бесси и Джон Нил похоронили дорогую усопшую на том кладбище, где был похоронен и Фрэнк Мюллер, и она покоится там всего лишь в десяти шагах от человека, пораженного ее рукой. Но никто этого не знает и даже не догадывается. Никто и не подозревает, что в эту ужасную ночь Джесс была в Муифонтейне, знает об этом лишь Яньи, но Яньи, преследуемый бурами, удалился за пределы земли, принадлежащей белым, и навсегда скрылся в диких дебрях Центральной Африки.

— Джон, — проговорил старик по окончании печального обряда предания земле тела усопшей. — Здесь не место англичанам. Вернемся лучше в Англию.

Джон склонил голову в знак согласия. К счастью, они не испытывали недостатка в деньгах, ибо хотя и были наполовину разорены, но сумма в тысячу фунтов стерлингов, вложенная Джоном в дело, вместе с другими двумястами пятьюдесятью фунтами хранилась в неприкосновенности в отделении Государственного банка в Натале.

Спустя некоторое время они вернулись на родину.

Что еще сказать? Джесс для того, кто внимательно прочел ее грустную повесть, была душой рассказа. А так как ее не стало, то едва ли и стоит продолжать уже безжизненное повествование. Джесс умерла, и ее истории — конец.

*  *  *

Еще несколько слов. Хоть и с некоторыми затруднениями, Джон Нил спустя месяца три по приезде в Англию получил место управляющего большим имением в Ратлендшире и эту должность, с большим знанием дела и пользой для хозяйства, занимает и по сие время. Он женился на милой и влюбленной в него Бесси и имеет вид вполне довольного и счастливого человека. Временами, однако, на него нападает тоска, о которой жена и не подозревает, и тогда он сам не свой.

Он никогда не был чувствительным или же мечтательным человеком. Иногда же по окончании дневных занятий, гуляя по саду и глядя на тихий и мирный английский ландшафт, а затем на усеянное звездами небо, он начинает мечтать о том, наступит ли когда-нибудь день, в который он вновь увидит задумчивый взгляд темных очей и услышит милый незабвенный голос.

Он и теперь чувствует по отношению к ней ту же любовь, какую питал и в то время, когда она была жива, и твердо верит, что если существует для нас, смертных, жизнь за гробом, то он найдет Джесс ожидающей его у врат рая и приветствующей с улыбкой на устах.

---

Первое издание перевода: Джесс. Под небом Африки. Роман из жизни англичан в Трансваале / Соч. Райдера Хаггарда; Пер. с англ. К. Я. Бутковского. — Москва: Унив. тип., 1896. — 264 с.; 24 см.