Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 4. Чёрным по белому
М., Изд-во «Дмитрий Сечин», 2012.
Крик в ночи
Разносторонность
Переоценка ценностей
Журналисты
Миг счастья
Пунктик
Избирательная лихорадка
Как кто провел день 17 октября
Реформы
Ридикюль
Прочтя известие о казни Ферреро, Василий Скрежетов нахлобучил на голову шапку и выбежал на улицу.
В его душе кипело негодование против иезуитов, возмущение против испанского правительства и скорбь за безвинного мученика.
Стремясь облегчить свое сердце, Василий Скрежетов вспомнил о приятеле Мухине и решил забежать к нему — излить всю желчь и негодование…
— Здравствуй! — сказал Мухин, увидя Скрежетова. — Вот проклятый конкурс в журнале! Два часа бьемся с Ложкиным и Шестипаловым — никак он не разрешается. Господа, познакомьтесь! Ложкин, Шестипалов — Скрежетов… Слушай: двенадцать человек собралось на лужайке! Из них четыре бабушки, семь сестер, две тещи, один шурин…
— Ферреро казнили! — вскричал Скрежетов.
— Неужели? — удивился Ложкин. — Это знаменитый экспроприатор?
— Нет, — сказал Шестипалов. — Это, кажется, персидский реакционер, которого бахтиары изловили и повесили!
— Да нет же! — нервно перебил Скрежетов. — Ферреро — свободный мыслитель, заподозренный совершенно ошибочно в барселонском восстании. Он испанец!
— Испа-анец? Так вы-то чего волнуетесь: мало ли испанцев на свете!?
— Ну, все-таки, — солидно вступился Мухин, — явление возмутительное! Казнь невинного человека не может быть допустима в правовом государстве… это верно. Но, ведь, его уже казнили?
— Казнили! — простонал Скрежетов.
— Ну, раз казнили — мы уже ничем помочь не можем. Если бы не казнили — тогда другое дело.
— Вы помочь не можете! — вскричал Скрежетов. — Но вы должны выразить свой протест!! Весь культурный мир поднялся против этой бессмысленной казни. Англичане, итальянцы, французы — все они под крики возмущения устраивают демонстрации против черных иезуитов и справляют поминки по погибшем борце! Всюду митинги протеста, шествия… устраивают забастовки! Объявлен всеобщий бойкот испанских товаров!.. Мэр Шербурга вернул испанскому послу орден, пожалованный этому мэру Альфонсом.
— Да что вы! — сказал Ложкин. — Если так, то я тоже буду бойкотировать испанские товары. Этакие наглецы, а? Отныне я ни на копейку не куплю испанских товаров. Хорошо же! Они увидят у меня…
— Жаль, что у меня нет ордена, пожалованного Альфонсом, — поддержал его Шестипалов. — Я бы сейчас же вернул ему. При письме каком-нибудь, вроде того, что, мол, «Милостивый государь!» и тому подобное.
— Дело не в том, господа, — страдальчески поморщился Скрежетов. — Мы должны немедленно выразить самым ярким образом наше возмущение и протест. Лучший способ — это активная демонстрация перед домом испанского посольства. Пусть видит официальная Испания, как смотрит на ее деяние независимая часть русского общества!
— Так что же нам делать?
— Наш долг, господа, быть там, где сейчас тысячи русских людей с сердцем, переполненным негодованием и жалостью, демонстрируют отношение великой России к позорному делу монахов… Господа! К испанскому посольству!
— А, в самом деле, господа… — сказал Мухин. — Отчего бы нам не пойти?.. Погода хорошая, дождя нет.
— А конкурс после решим? — спросил Ложкин. — Я бы хотел получить за отгадку прибор из термо-ткани.
— Успеется!
— Давненько я не видел демонстраций, — сказал Шестипалов, надевая пальто.
Когда шли по затихшим после дневной сутолоки улицам, Скрежетов рассказывал о последних минутах Ферреро. Мухин был растроган. Шестипалов с Ложкиным шагали сзади и тихонько напевали:
— Вы жертвою пали…
Когда до посольства осталось две улицы, Ложкин дернул Скрежетова за рукав и сказал:
— Я на минутку забегу к себе домой. Вспомнил, что нужно кое-что экстренно сделать. А вы идите вперед — я вас догоню.
— Да, ведь, вы нас не найдете в толпе.
Втроем пошли дальше.
Когда завернули за угол, Шестипалов заинтересовался витриной с открытками и при свете электрического фонаря стал их внимательно рассматривать.
— Да идите! — тащил его Скрежетов. — А то будет поздно.
— Сейчас, господа, сейчас. Идите — я вас догоню. Право, я сейчас. Что это такое? «Маленькие шалуны»? Хе-хе… А это? «Поцелуй любви»… Право, догоню!
Скрежетов взял под руку Мухина и, покачав головой, зашагал дальше.
Повернули в следующую улицу.
— Вот здесь испанское посольство, — указал Мухин на большой темный дом. — Видишь, никакой толпы нет. О какой же ты говорил демонстрации? Где же крики?
Пустынная улица тихо дремала, освещенная лучами выкарабкавшейся из-за тучи луны.
Скрежетов остановился и печально посмотрел на большой темный дом.
— Что же нам делать? — спросил Мухин.
— Давай покричим им в окна и уйдем, — сурово предложил Скрежетов.
— А нас с тобой не арестуют?
— Все равно.
— Ну, ты кричи, а я посторожу, чтобы кто-нибудь не помешал.
— А ты разве не хочешь кричать? — грустно спросил Скрежетов.
— Вот чудак человек! Тебе же лучше, если я сторожить буду. Ну, кричи!..
Мухин отошел от него и стал невдалеке, на углу. Скрежетов вздохнул, переступил с ноги на ногу и, открыв рот, закричал неуверенно:
— А-а-а!!!
Подождал немного и опять закричал:
— О-о-о!!!
С другой стороны улицы послышались шаги, и показался запоздалый прохожий в фуражке, с поднятым воротником пальто.
Услышав крик, он подошел к Скрежетову и изумленно взглянул на него.
— Чего вы кричите?
Крадучись, к ним приблизился Мухин.
— Чего он кричит?
— Испанца тут одного казнили… — шепотом сказал встревоженный Мухин.
— Какого испанца?
— Школы он разные устраивал, издавал книжки… Ну, его и казнили.
— А этот-то чего кричит?
— Да обидно, все-таки…
— Он, что ж, тоже испанец?
— Зачем испанец? Русский.
— Тогда — чего ж он кричит?
— Да как же — человека ни за что, ни про что казнили.
Прохожий, сбитый с толку, посмотрел в рот Скрежетову.
— Он всегда так кричит, когда казнят испанца?
— Первый раз сегодня.
Прохожий застегнул пальто на все пуговицы, нахлобучил фуражку на лоб и, проворчав под нос:
— Вот дурачье! — зашагал дальше.
Мухин поежился и дернул Скрежетова за руку:
— Пойдем брат. Скучно.
|
Милостивые государи! Я вас ни к чему не принуждаю и ничего не приказываю. Но если вы, негодяи, поступите не так, как мне нужно, то — смотрите!.. (Из речи губернатора Имари к публике. — Оперетка «Гейша») | |
| Тульский губернатор разослал по всем земским учреждениям циркуляр, с подробным списком газет, очень рекомендуемых («Русск. Знамя», «Колокол», «Новое Время»), терпимых («Голос Правды», «Голос Москвы») и абсолютно недопустимых («Речь» и «Русск. Вед.»). |
— Вас там губернатор спрашивает…
— Какой?
— Да наш, тульский.
— А что ему надо?
— Бог их знает. Скажи, говорит, этому приезжему, что хочу его видеть.
— Гм… Ну, проси.
В мой номер вошел господин, с портфелем под мышкой, и вежливо раскланялся.
— Чем могу служить? — с некоторым удивлением спросил я.
— О, помилуйте… Это моя обязанность — служить приезжающим, что бы они не терпели никаких неудобств!.. Мы должны предусмотреть и позаботиться обо всем: не только о телесных неудобствах, но и о душевных эмоциях граждан. Позвольте вам кое-что предложить… Очень недорого, интересно и назидательно.
Он открыл портфель, вынул пачку газет и заговорил быстро-быстро:
— Не подпишетесь ли? Прекрасные издания: «Земщина», «Новое Время», «Колокол». Прекрасная бумага, четкий шрифт, здравые суждения. Могу предложить также «Русское Знамя», «Южный Богатырь», «Курская Быль»… «Новое Время» с картинками! Печатается на ротационных машинах, прочная краска, по субботам приложения. Можете иметь даже в несколько красок! Могу предложить даже со скидкой… Другие фирмы не дадут вам столько скидки, сколько я! Подписывайтесь! Может быть, кто-нибудь из иудейского племени предложит вам какую-нибудь паршивую «Речь» или «Русское Слово», — так это, я вам скажу, такой народ, что он готов у человека изо рта выхватить кусок хлеба и подсунуть дрянь. Ну? Прикажете записать вас подписчиком на «Русское Знамя»? или «Земщину»? Или на что?
— Нет, не беспокойтесь, — сказал я. — Мне эти газеты не нужны… Я читаю другие.
— Что это значит — другие? Другие газеты скверные, а я предлагаю вам первый сорт. Умные статьи, аккуратная доставка, бандероли за счет издания. Чего вы еще хотите?
— Да нет. Не надо.
— Ага… Догадываюсь… Может, вы что-нибудь полевее хотите? Тогда могу предложить «Россию»! Замечательное издание! Чудный шрифт, печатается на самых прочных машинах, и метранпаж капли в рот не берет. Пишут генералы разные, статские советники, издание помещается в тихом деловом квартале. Очень замечательное!
— Да нет… Что уж… — робко сказал я. — Я уж лучше так, как-нибудь… Не надо.
— Что? Не надо? Нет, надо.
— Ведь я, все равно, не буду их читать… Зачем же подписываться!
— Нет, вам надо подписываться!
— Да если я не хочу?
— Мало чего — не хочу…
Он вынул какую-то квитанционную книжку.
— На год? На полгода? «Колокол», «Знамя»?
— Ни то, ни другое.
— Шутить изволите. Эй, кто там есть!..
В комнату вошел коридорный и еще один неизвестный.
— Подержите-ка за руки подписчика. Он подписаться хочет. Вот так… Засунь-ка ему эти газеты в карман… Вот так… Еще, еще… Вот эту пачку! Это что? Бумажник? Прекрасно!.. Вот видите — я беру отсюда — за «Россию» и «Русское Знамя» 15 рублей… Вот вы уже и подписались. Видите, как просто. Пусти ему руки, Агафонов.
— А я их все-таки не буду читать! — упрямо сказал я.
— Вот тебе раз! Как не будете читать? Зачем же вы тогда подписывались?
Мы сидели молча, недовольные друг другом.
— На велосипеде катаетесь? — спросил неожиданно мой гость, увидев в углу комнаты велосипед.
— Да.
— Что это за система? Люкс? Жидовская система. Хотите, могу предложить вам нашей тульской работы — Захара Панфилова — он председателем здешнего отдела состоит. Хорошие велосипеды, тяжелые такие. За те же деньги купите, а в нем пуда четыре будет. Ручная работа.
— Зачем же, когда у меня уже есть.
— Ну, что это за велосипед? Жиденький — ни рожи, ни кожи. Завтра Панфилов вам привезет — давайте-ка задаток.
— Не хочу я Панфилова!
— Ну, как же не хотите! Завтра получите. Прекрасные велосипеды… Колеса, можете представить, совершенно круглые, сам человек почти непьющий, сын околоточным служит. Будете кататься да похваливать. А этот на слом можно.
— Оставьте меня! Пустите… Я не хочу…
— Вот-с. Видите, как просто. Получите квитанцию на задаток. Да… А то — Люкс!..
Через полчаса я оказался подписчиком двух газет, владельцем велосипеда фирмы Захара Панфилова, обладателем керосиновой кухни и какой-то машины «Истинно-русский самовоз».
— Наша фирма, — говорил, уходя, мой гость, — может предложить вам, что угодно — граммофоны, готовое платье, кондитерские изделия, галантерею, и все это будет не какой-нибудь Жорж Борман, а самое русское, настоящее. Конечно, вас никто не принуждает, но если вы только захотите…
1
правитьОдесская городская дума сначала долго думала. Потом поморщилась. Потом сказала:
— Не нравится мне это!
— Что не нравится?
— Которые евреи.
— Ну?
— Чтоб не было их участия в выборах.
— Да разве можно их устранить?
— Так они ж, ведь, евреи!
— Ну, так что же?
— Они ж Христа распяли.
— Ну?
— Так вот, чтоб турнуть их с выборов.
— Нельзя.
— Почему нельзя? Будем церемониться?..
— А закон?
— Это которые книжки, такие толстые?
— Ну, да! Основные законы.
— Которые в переплетах?
— Есть в переплетах, есть без переплетов.
— Видали. Книжки основательные!
— То-то и оно.
— А изменить нельзя?
— Да как же их менять, если они основные?
— Може какую книжку без переплета взять и изменить… штоб не так жалко.
— Дело не в переплете… А законов основных менять нельзя.
— Довольно странно. А мы похадатайствуем… А?
— Не имеете права. Это не подлежит вашей компетенции.
— Чего-с?!
— Компетенции, говорю, вашей не подлежит!
— Вы, однако, не очень… этими словами. Решено было возбудить ходатайство:
— Об устранении лиц иудейского вероисповедания от участия в выборах от города Одессы в Государственную Думу.
Написали. Послали.
2
правитьМышкинскому исправнику Крушилову в последнее время очень не нравилось поведение Испании в мароккском вопросе.
— Дождутся они, кажется, у меня… — говорил он сурово.
— Чего дождутся?
— Молчу я, молчу, да и лопнет же наконец мое терпение!!
— А что вы сделаете?
— Что? Объявлю им войну!
— Как — войну?
— А так. Возьму, да от имени России и объявлю.
— Да какое же вы имеете право?
— А разве я не имею? Ведь, я исправник.
— Ну, конечно. По закону — только правительство может объявить и начать войну с иностранным государством.
— А исправнику нельзя?
Поведение Испании продолжало не нравиться Крушилову. Он ходил бледный, задумчивый и, наконец, решил:
— А я все-таки объявлю!
— Да поймите же вы, что это противозаконно.
— И даже мобилизации нельзя объявить?
— По закону — и думать не можете.
Крушилов вздохнул.
— Тогда нечего делать — придется просить об изменении закона…
— Да разве основные законы можно менять? Ведь это же государственный переворот!
— Ну, вот! Одесской думе можно, а мне нельзя? Подумаешь!
В тот же день исправник Крушилов написал ходатайство:
— О предоставлении исправникам права объявлять и вести войны с иностранными державами, а также с предоставлением им, исправникам — объявления, как частичной, так и общей мобилизации…
3
правитьЧиновник Стулов пришел к священнику и заявил ему о своем желании вступить в брак.
— Благое дело, — одобрительно сказал священник. — Холост? Вдов?
— Женат, батюшка.
— Ка-ак женат? Так чего же вы говорите, что хотите жениться?
— Еще раз хочу, батюшка. Очаровательная девушка!
— При живой жене?!
— Да она уже старая!
— Нет, это невозможно… По нашим законам многоженство не разрешается!
— Батюшка! Очаровательная девушка!
— Нельзя. Нет такого закона.
— А какой же есть?
— Можно быть женатым только на одной живой жене.
— Странный закон. Изменить нельзя?
— Что вы!!
— Ну вот — «что вы!» Одесской думе можно, исправнику Крушилову можно, а мне нельзя? Тоже не левой ногой… простите — облегчаю нос.
Чиновник Стулов пришел домой и написал ходатайство:
— О предоставлении всем чиновникам, служащим на государственной службе — права вступать в брак до… (он призадумался) … до четырех раз, со внесением оных шагов в формуляр.
4
правитьСашка кривой зарезал на проезжей дороге богатого еврея. Когда его арестовали, он, пораженный до глубины души, спросил:
— За что, братцы?
— За то. Нет такого закона, чтоб евреям по дорогам головы отпиливать!
— Очень жаль, — сказал Сашка огорченно. И, сидя в тюрьме, возбудил ходатайство:
— О предоставлении на проезжих дорогах всем Сашкам Косым права — отделять голову от туловища, принадлежащего лицам иудейского вероисповедания, независимо от возраста и пола потерпевшего.
| Ст-н написал в «Нов. Вр.», что финны напали в Гельсингфорсе на русского дьякона о. Никольского и заплевали его так, что он был принужден зайти в магазин очиститься. По расследовании все это оказалось ложью. |
Недавно ко мне прибежал нововременский Ст-н и, задыхаясь от ужаса, закричал еще с порога:
— Невероятное известие! Сто тысяч финляндцев стоят у границы и ждут только сигнала, чтобы двинуться на Петербург!
Я укоризненно взглянул на него.
— Зачем же вы врете?.. Ведь, вы сами прекрасно знаете, что это неправда, что вы, идя ко мне, сами по дороге это придумали… Неужели же серьезно думали, что я вам поверю?
Он, смущенный, остановился у стены и стал ковырять толстым пальцем какой-то гвоздик.
— В сущности, — нерешительно сказал он, — я, конечно, не уверен, что их сто тысяч и что они стоят именно у самой границы… Но что они решили в ночь на 17-е число перерезать всех русских, живущих в Финляндии, так это верно… Честное слово! У меня даже письмо есть. Позвольте… где оно? Куда же это оно девалось? Гм…
— Не ищите письма, — посоветовал я, пожав плечами.
— Почему… не искать? Оно было у меня вот тут, в боковом кармане… Гм… Неужели Меньшиков вытащил?
— Вы письма не найдете, — сказал я.
— Почему?
— Потому что насчет письма вы соврали. Никакого письма У вас не было и насчет независимости Финляндии — это только сейчас пришло вам в голову. Как можно так изолгаться? — удивился я.
— Почему же вы думаете, что я лгу? — обиделся Ст-н. — Правда, может быть, они перережут не все русское население Финляндии, а только духовенство…
— У вас нет задерживающих центров в мозгу, — сказал я. — За минуту до этого вы даже не знали, что вам придется сказать что-нибудь о духовенстве. Просто, язык сболтнул.
— Язык сболтнул?! А хотите — я вам покажу телеграмму от верного лица… Позвольте… Где она? Нет, в этом кармане нет. Неужели Меньшиков украл?
— Никакой у вас телеграммы нет. А просто вы шарите по карманам, чтобы скрыть смущение, оттого что я уличил вас во лжи. Сознайтесь — ведь вы солгали, что финляндцы хотят перерезать все русское духовенство? Ну, будьте мужественны — сознайтесь!
— Разве я сказал — все духовенство? — удивился Ст-н. — Они убьют некоторых, наиболее ненавистных. Недавно, например, одного священника убили.
— Ложь, ложь!
— Ну, не священника, а дьякона. Взяли его и разрезали на куски.
— Сознайтесь — про дьякона сейчас только выдумали?
— Нет, не выдумал! Никольский его фамилия.
— Соврали, соврали, — засмеялся я. — Отец Никольский жив, и никто его не убивал. Я знаю это точно.
Мой собеседник не смутился:
— Жив? Ну, что ж такое, что жив. Иногда смерть лучше позора. А финляндцы опозорили дьякона на всю жизнь.
— Послушайте… Что у вас за странный язык такой? Сболтнете и потом, вероятно, сами удивляетесь: с чего я это? Ну, как финляндцы могли опозорить дьякона Никольского?
— Они его заплевали!
— Как заплевали?
Ст-н подумал.
— Он шел по улице, а на него напали вооруженные с ног до головы финляндцы и стали плевать. Четыре часа плевали.
— Врете вы все, — пожал я плечами. — Ей-Богу, даже скучно! Никто на него не плевал.
— Не плевали?! Не плевали?! Ну, не четыре часа, а два часа… Но плевали! Из верных источников знаю! Да вот у меня фотография есть… Гм… где же это она? Вот тут, в этом кармане лежала… Неужели Меньшиков…
Я зевнул.
— Уходите вы. Скучно.
— Нет, я вам докажу! Он еще потом, когда его заплевали, зашел в магазин Синявина, и там его обчищали. Часа три обчищали.
— Выдумали! Сейчас только и магазин выдумали и три часа выдумали.
— Ну, уж я не знаю, как с вами и говорить! И тому вы не верите, и этому. Ну, не три, ну, час, ну, двадцать минут — но вычищали.
— Чепуха!
— Позвольте! Это, наконец, даже обидно! — вскричал Ст-н со слезами обиды в голосе. — Но, ведь, было что-нибудь? Что-нибудь должно же быть! Не могло же быть так, чтобы ничего не было!?
— Ничего и не было! Все соврали. От первого до последнего словечка.
— В таком случае — извините-с! — закричал он. — Уж если пошло на чистоту, так я вам скажу: дьякон был!
— Какой дьякон?
— Никольский.
— Ну, так что ж?
— Пусть, может, на него и не плевали, но он есть на свете и живет в Финляндии!
Призадумавшись, я потер лоб и сказал:
— Ну, хорошо… Хотя вы все и врете, но я готов допустить, что на этот раз вы сказали правду: дьякон Никольский живет в Финляндии. Так что ж из этого?
— Как — что?
— Ну, да… что из этого следует?
Он приблизился ко мне, засунул руки в карманы и, выпятив живот, торжественно сказал:
— Из этого следует, что Финляндия должна сделаться русской провинцией!
Однажды, когда енисейцы, по обыкновению, встали утром, оделись, умылись, помолились Богу, сели за чай с маслом, вареньем, лепешками и взялись за газету — они неожиданно вскочили с выпученными глазами, раскрытыми ртами, будто через них пропустили электрический ток.
— О! — воскликнул каждый такой енисеец. — Не может быть?!
— В чем дело? — спросила каждая жена енисейца.
— Сообщают, что у нас в Енисейском уезде — в единственном месте России снято исключительное положение!.. Что у нас, в Енисейском уезде — в единственном месте России — восстановилось действие нормальных законов. Го-го-го!!.
С утра все енисейцы наскоро напились чаю и пошли на улицы смотреть: что теперь будет.
К их изумлению — все было по-старому; все расхаживали, солидно покрякивая от мороза, никто не появлялся в шубе, вывернутой мехом наружу, ни одна душа не пыталась стать на голову или закричать петухом, и только какой-то прохожий выполз из-под ворот на четвереньках… Но и тот, при ближайшем рассмотрении, оказался пьяным.
— Ты чего безобразишь, охальник! — набросились на него енисейцы. — Снимай вам, чертям, после этого чрезвычайную охрану!
— Нешто он понимает? Вот возьмут, да опять введут!
Пьяный поднялся с земли, заплакал и, с просветленным лицом, ударил себя в грудь.
— И сколько ж я, братцы, годов ждал этого самого!.. Уррра!!!
И ни у кого из енисейцев не нашлось больше ни слова осуждения. Улыбнулись, покачали головами, отправили пьяного домой и снова пошли бесцельно шагать по нормальным улицам, дыша нормальным воздухом и изредка раскланияваясь с нормально встреченными и нормальными околоточными.
Несколько дней спустя, один енисеец поссорился с супругой и, будучи выгнан ею, сказал:
— И не надо! Подумаешь… Пойду, переночую в гостинице.
Он приехал в одну гостиницу и потребовал номер. Ему сказали:
— Нет ни одного номера. Все заняты приезжими.
Он поехал в другую.
— Только одно место и осталось: под лестницей на корзине с бельем!
— Да что такое?
— Приезжие. Заняли даже кухню и буфетные стойки. А один привязал себя веревками к потолку, да так, вися, и спит…
В третью гостиницу он не мог даже добиться: у дверей стояли толпа с чемоданами и сундуками и кричала:
— Может, на чердаке где-нибудь?
— Ишь ты, ловкий какой — на чердаке!
— Мне бы, г. коридорный, в сарайчике для дров где-нибудь, или в дымовую трубу залезть, что ли… Нет ли рукомойника какого-нибудь пустующего?.. Мне бы только где ночь переспать!..
Енисеец потоптался около этой странной толпы, пожал плечами и пошел, недоумевая, прочь.
К утру так, — недоумевающий, — и замерз на улице.
Через несколько дней Енисейск представлял собою странное зрелище: на всех улицах горели костры, а вокруг костров кишмя-кишела самая разнообразная толпа: слышался гортанный кавказский говор, певучий жаргон евреев из Привислянского края, лихая малороссийская песня и быстрая кудреватая речь ярославца.
Енисейцы подходили, со страхом смотрели на это море костров и человеческих тел и все допрашивали:
— Кто такие?
— Приезжие.
— Зачем?!
— Уж очень на нормальное положение потянуло! Стосковались.
— Хучь недельку бы нам у вас пожить… Хорошо у вас.
— Что и говорить… Единственное вы, можно сказать, нормальное народонаселение.
— Это правильно. Пошлет же Господь.
С востока, с запада шли новые толпы.
Через неделю на улицах было тесно, и приезжие располагались за городом, в степи.
Еще через неделю появились в газетах зловещие, леденящие душу слухи, что Россия превращается в тихую, молчаливую пустыню…
А еще через неделю было опубликовано следующее:
— Ввиду громадного скопления в Енисейском уезде народных масс, что угрожает общественному порядку и спокойствию — в Енисейском уезде, впредь до отмены, вводится чрезвычайная охрана…
Бледные, унылые, молчаливые, стараясь не смотреть енисейцам в глаза, уезжали приезжие на восток, запад, юг…
Енисейцы враждебной толпой обступили их и злобно смотрели на своих недавних гостей.
— Дьяволы! Очень нужно было вам приезжать!
— Сидели бы дома!
— Не у вас, ведь, сняли охрану, а у нас!
— Поле-езли!..
— Чтоб вы лопнули! Ни себе, ни другим.
Один енисеец сорвал с головы шапку и бешено швырнул ее на мерзлую землю.
— Чего ты?
— Теперь — жди!!!
1
правитьЧлен Союза 17-го октября Кроликов встретил кадета Хмурова и весело сказал ему:
— Поздравьте! Получил разрешение побеседовать с избирателями. Устраиваю собрание…
— Зачем? — угрюмо спросил кадет.
— Побеседовать с избирателями.
— С какими?
— Которые почтили меня избранием в Думу.
— А много их?
— Да кое-кто есть… — смущенно, потупив глаза, сказал Кроликов.
Хмуров посмотрел на Кроликова исподлобья и проворчал:
— Эх, ты… Третье июня!
Он пошел дальше, а Кроликов побежал за ним и, забегая вперед, спрашивал:
— Что такое третье июня? Почему вы так говорите?
— Потому что — третье!
Кроликов засмеялся насильственным смехом и сказал:
— Я вас не понимаю… Почему — третье? Почему не десятое… не двадцать пятое августа… не восьмое ноября? Что вы хотели этим сказать?
Он долго бежал за Хмуровым и все спрашивал, но потом устал и, повернувшись, побрел домой, недоумевающий, обиженный…
2
правитьКроликов приехал на собрание жизнерадостный, совершенно забыв о встрече с кадетом.
Выйдя на эстраду, он изящно поклонился и начал:
— Милостивые государи! То доверие, которым вы облекли меня, дает мне право, как представителю русского народа…
Из-под пюпитра послышался слабый вздох и тихий, как шелест, голос:
— Третье ию-ня…
Кроликов в недоумении остановился, бросил косой взгляд себе под ноги, заглянул под пюпитр и продолжал, немного сбитый с толку:
--… Того народа, который доверил мне защиту своих интерес…
И опять Кроликов услышал где-то — не то снизу, не то сбоку — тихий шелест:
— Треть-е и-ю-ня…
Оратор закрыл рот и подозрительно посмотрел на своих избирателей. Но они также сидели с закрытыми ртами, молча, важные, серьезные, и слушали Кроликова, ничего постороннего не замечая.
--… И будучи ни от кого не зависящим представителем…
— Трет-е и-ю-ня…
Бледный, растерявшийся Кроликов схватился за голову и крепко сжал ее. Это было вверху, внизу, сбоку, может быть, даже просто в ушах Кроликова, но он непрестанно, назойливо слышал все тот же тихий шелестящий звук, который нес в себе одни и те же странные, необъяснимые два слова: третье июня.
--… Я надеюсь, что плодотворность нашей работы может быть засвидетельствована…
— Треть-е и-ю-ня…
Кроликов с искаженным от ужаса потным лицом, подошел к первому ряду и жалобно пролепетал:
— Извините меня, господа, но мне что-то нездоровится. Разрешите объявить собрание закрытым и созвать его вновь в ближайшее время, так как в качестве народного представителя…
— Треть-е и-ю-ня…
3
правитьНа воздухе Кроликов пришел немного в себя. Он сел в пролетку и сказал извозчику:
— Поезжай, любезный, по этой улице… Я хочу немного освежиться.
— Ну, ты! — крикнул извозчик и стегнул по лошади.
Кроликов пустив голову и, обвеваемый ветерком, печально задумался. Неожиданно его размышления были прерваны сильным толчком и каким-то криком.
— Что такое? — очнулся он.
Из-под колес выполз неизвестный человек и, прихрамывая, отскочил в сторону.
— Я тебе покажу, черт собачий, как на людей наезжать! — закричал он. — Ездить не умеете, вороны разнесчастные.
— Как же ты этак, братец, — укоризненно сказал Кроликов. — Нужно быть осторожнее. Вероятно, недавно начал ездить?
— Да, недавно, — вздохнул извозчик.
— А как недавно?
— Да с третьего июня.
Кроликов задрожал мелкой дрожью, глаза его округлились от ужаса, и он, остановив извозчика, прошептал:
— Я на тебе дальше не поеду. Вот ресторан — в ресторан и зайду.
4
правитьВ ресторане Кроликов заказал холодного пива, майонез из омаров и, сжав кулаками пылающую голову, задумался.
Когда подали то и другое — пиво показалось Кроликову горьким, а омары — несвежими.
Он, пересилив отвращение и позвав буфетчика, спросил:
— Что это у вас за омары?
— Консервы-с.
— Они, кажется, несвежие?
— Как будто не должно быть, — задумчиво сказал буфетчик. — Как будто мы не так давно их и выписали… Да позвольте — когда мы их получили? Вспомнил! Вот когда: третьего июня!
5
правитьКроликов не помнил, как он очутился дома. Нижняя челюсть его отвисла и все тело дрожало мелкой дрожью. Когда он, не снимая пальто, еле переступая на ослабевших ногах, вошел в комнату, его поразило, что жена не спросила его, где он был так долго, а отвернулась к стене и заплакала.
— Что с тобой? — встревожено спросил Кроликов и опять задрожал мелкой дрожью.
— Жан, — плача сказала жена. — Я нарушила супружеский долг! Прости меня. Совесть давно меня мучает, и я решила признаться тебе во всем. Это было еще летом…
— Когда? — замирая спросил Кроликов.
— Я хорошо помню этот день… — прошептала жена. — Это было третьего июня.
— Ха-ха-ха! — леденящим душу хохотом закатился Кроликов и рухнул, обессиленный, на пол.
Несколько неизвестных людей посадили члена Союза 17 октября Кроликова в черную карету и привезли в странный дом, в коих Кроликову раньше не приходилось бывать.
В приемной его подвели к столу, за которым сидел господин в очках, и сказали:
— Новый больной. Его нужно записать в книгу.
— Хорошо, — сказал господин, разворачивая большую книгу. — Запишем. Какое у нас сегодня число?
Кроликов засмеялся счастливым смехом и, захлопав в ладоши, воскликнул:
— Я знаю! У нас всегда, всегда, всегда третье июня.
Это было в Петербурге во время выборов в Государственную Думу.
Председатель избирательной комиссии и члены хлопотали с раннего утра.
— Дадут ли нам достаточный наряд полиции?
— А что?
— Как что? Вы шутите? Избиратели как сунут сразу, то и столы, и урны, и нас сметут, как щепочки! Вы шутите?.. Толпа, а тем более громадная, многотысячная — это слепой, стихийный зверь, который все сметает на своем пути!!.
— Вы думаете — могут произойти беспорядки?
— Ходынка будет!
И когда председатель и члены избирательной комиссии подъехали к помещению, где стояли урны — в глазах всех читалась затаенная тревога и страх перед грядущим.
— Странно, — сказал председатель. — Уже без пяти минут девять, а я не вижу никого из избирателей! Я думал — толпа будет…
Член комиссии зловеще улыбнулся.
— Погодите, погодите! Без пяти минут девять — еще не девять… Толпа аккуратна — этот стихийный зверь — и явится ровно в девять часов сплошным, все сокрушающим на своем пути потоком.
И комиссия, бледная, притихшая, вся ушла в нервное ожидание.
За стеной пробило девять часов.
— Видите — уже девять! — сказал председатель.
— Да, что-то странное… Может быть, те часы спешат?.. Нет, правильно! Ничего не понимаю!
С улицы донесся гул, топот и громкие крики.
— Вот оно! — растерянно воскликнул член комиссии и, подойдя к окну, распахнул его. — Идут.
— Идут!
Крики сделались слышнее.
— Нно, подлая! Пустых бочков ей везти тяжело!
— Хлесни ее, Пантелей, под брюхо!
— Экая стерва, лошаденка… Ннно!!.
— Это не то, — сказал член комиссии, отходя от окна. — Это ломовики пустые бочки везут.
Члены комиссии и председатель приняли позы терпеливого ожидания и застыли… Пробило десять часов.
— Я с вами согласен, — сказал ядовито председатель члену. — Толпа — стихийный слепой зверь! И потому толпа слепо, стихийно — не идет.
— Не понимаю! Может, они часы, в которые начинаются выборы, перепутали? Думают, что начало в 9 часов вечера.
— Или не 21-го, 22-го сентября, — поддержал другой член.
— Или не сентября, а октября…
— Или, — едко улыбнулся председатель, — не в 1912 году, а в 1922… Молчите уж луше!
Один из членов комиссии подошел к окну и, взглянув на улицу, воскликнул:
— Смотрите, смотрите! Там стоит густая толпа… Что это значит? Почему они не идут сюда?
— Где? Где?
Все подскочили к окну.
— Это не избиратели! Вечно вы напутаете!
— Это наряд полиции…
— Так зачем же целая толпа?
— Чтобы не допускать давки и беспорядка от скопления избирателей.
— Скорей бы уж они скоплялись, — с мучительной тоской в глазах прошептал председатель.
— Идет, идет! — закричал один из членов, смотревший в окно.
— Кто идет? Где?..
— Штатский какой-то… Наверное, избиратель.
— Сюда идет?
— Нет… Завернул за угол… скрылся! Подлец!..
Далеко где-то ухнула пушка.
— Двенадцать часов! — сказали члены комиссии, вынимая часы. — Да и тощища же!
— Идет, идет! Еще один идет.
— Сюда?
— Нет, кажется…
— Крикните ему.
Член комиссии распахнул окно, перевесился на улицу и закричал:
— Эй, как вас… Молодой человек! Господин избиратель!! Сюда, здесь! Здесь урны. Пожалуйте! Не бойтесь — полиция вас не тронет. Заходите!..
— Идет?
— Нет, — сказал член комиссии, откидываясь в комнату. — Махнул рукой, крикнул что-то и пошел дальше. Странный человек!
Один из членов пожал плечами, подошел к телефону и позвонил:
— Барышня… Что? Нет, мне никакого номера не надо… Скажите, барышня… У нас сегодня 21 число? Что? Наверно? Благодарю вас. Вы, барышня, вероятно, слышали или читали, что выборы на сегодня назначены? Что? Действительно, на сегодня? Благодарю вас!
Он отошел от телефона и сказал:
— Выборы сегодня. Это бесспорно.
— Идет! — сказал член у окна.
— Кто идет?
— Дождь.
— Господа, — сказал председатель. — Я немножно вздремну, а если кто придет — вы меня разбудите.
— Ладно. А я пойду скажу городовым, чтобы они наловили штук десять избирателей, да притащили сюда.
— Слушайте… Законно ли это?
— А что же делать. Не пустовать же урнам, в самом деле… Да, ведь, мы и не будем задерживать пойманных. Отберем бюллетени и сейчас же отпустим.
— Ведут, ведут! — закричал экспансивный член, стороживший у окна.
— Кого ведут?
— Избирателей!
Несколько городовых вошли, стуча сапогами и ведя под руку каких-то испуганных упирающихся людей.
— Успокойтесь, — ласково сказал председатель. — Вам дурного не сделают… Сколько всего? Шесть человек? Да зачем же вы, ребята, дам хватали? Три дамы здесь. Извините, сударыни… Вы можете идти. А вы, молодой человек… Здравствуйте! Как поживаете? Сколько вам лет?
— Чичирнадцать.
— Маловато. Можете идти… Впрочем… Эй, слушайте! Через одиннадцать лет приходите… Не забудете? Пожалуйста. А вы кто такой?
Один из пойманных упал на колени и сказал, простирая руки:
— Ваше благородие! Это не я!.. Это Лукашка Хромой!..
— Что такое?.. Какой Лукашка?
— Хромой! Это они вчерась торговку зарезали с Василием… А я смотрел только… Ваше благородие! Все, как на духу расскажу!.. Убежал это я из тюрьмы, иду, а смотрю — аны торговку режут. Аны этто режут, а я смотрю… Господин судья! Дозвольте вам…
— Черт знает, что!.. Какой-то беглый. Уведите его. А вы кто, господин? Не желаете ли кого-нибудь избрать в Думу?
Последний из приведенных, мещанин в толстом картузе, хитро прищурился и сказал:
— Нет-с. Не желаю-с!
— До почему же?
— А вот — потому-с. Знаем мы, что это значит — избрать.
— Да что же вы такое знаете? Это очень просто: подписываете бюллетень, и по удостоверении личности, опускаете вот сюда.
— Да-с? Подписываете? Опускаете? Ха-ха-ха! Знаем мы эти штуки… Попадались!
— Может, вы что-нибудь другое думаете! Господи! Что же мы, жулики какие, что ли?
— Нет-с, зачем же такое слово… А только знаем мы это. Учены часто… Ваше благородие! Отпустите вы меня… Ей-Богу. Что вам нужно? Три, пять рублей на приют какой-нибудь дам, а больше — верьте совести — не могу.
— Уходите! Бестолковая вы голова.
Председатель вздохнул и устало опустился в кресло.
Сгущались ранние петербургские сумерки.
— Идет, идет!
В комнату вошел мастеровой, снял благоговейно шапку и перекрестился.
— Драсте. Не опоздал? Сапожники мы.
Все встрепенулись.
— А-а!.. Молодой человек! Здравствуйте.
Председатель подошел к нему и долго тряс его руку.
— Очень, очень вам благодарны, что зашли. Садитесь, пожалуйста. Вы курите?
— Мерси. Курну.
— Ну, как ваши дела?
— Сапожники мы.
— Бюллетень захватили? А то, без бюллетеня, трудно исполнять гражданский долг.
— Сполнять-то я — сполню. А только кого писать?
Избиратель вынул бюллетень, положил палец на нижнюю губу и задумался.
— Писать могу — кого хочу?
— Конечно! Это дело вашей совести.
Избиратель взял перо и написал кривыми буквами:
— Григориваныч Набойкин. Видали? Могу я Набойкина выбрать, а?
Председатель улыбнулся.
— Конечно, можете. Кто же это такой? Я о таком не слышал.
— Это я-с!
Он попрощался, взял у председателя еще пару папирос и, прищелкнув пальцами, вышел.
Пробило девять часов.
Председатель встал, потянулся и сказал:
— Окончены выборы. Если они прошли и в других участках так же, то я знаю имя человека, имеющего большие шансы пройти в Думу.
— Кто же он? Кто? — спросили с лихорадочным любопытством члены комиссии.
— Сапожник Григорий Иваныч Набойкин.
С вечера 16 октября получил из участка распоряжение: — Ни в коем случае не праздновать этого дня уличными процессиями и неуместными манифестациями. В противном случае…
Случай был такой противный, что кадет постарался сейчас же изгнать его из мыслей.
Проснувшись утром 17-го, заметил, что подушка мокрая. Глаза были красные и настроение угнетенное.
С утра жег какие-то бумажки и плакал.
Сюртука в этот день не надевал, чтобы не уличили в праздновании. Ходил в халате. Заказывая обед, отменил пирог с говядиной и яйцами.
— Слишком уж на торжество это смахивает. Плакал и до обеда.
После обеда пришел черным ходом другой кадет, долго жал руку хозяину и озирался по сторонам. Сели на коврик за диваном, чтобы не было видно, и шептались.
— Помните… — говорил хозяин.
— Да, да… — шептал гость. — А вы помните?..
— Еще бы… Тссс!..
Потом гость ушел черным ходом. Выходя из ворот, сделал такое лицо, будто был у портного.
Оставшись один, хозяин сел на стул и долго плакал.
Потом лег спать.
Утром 18-го числа подушка была опять мокрая.
Вставши утром, играл с собачкой Зоськой.
Пил чай с вареньем и бубликами.
Оделся, ущипнул горничную и ушел.
Гулял до обеда по улицам, рассматривал в фотографических витринах карточки генералов, а потом, купивши по случаю клетку для канарейки и книжку «Безумные ночи Парижа», — вернулся домой.
Поигравши с собачкой Зоськой, ел обед: пирожки, суп с клецками, жареного поросенка, карася и пломбир.
Выждав, когда жена уехала в театр, щипал горничную. Потом потребовал собачку Зоську и играл с ней: навязав на веревочку газету, бегал с ней по комнатам, а Зоська гонялась за ним и лаяла.
Утомившись, попросил чаю и ущипнул горничную. Чай пил с мармеладом и пирожками, оставшимися от обеда.
Отпивши чай, хотел пойти на кухню ущипнуть кухарку, но было лень. Зевнул, пощекотал Зоське за ухом и решил лечь спать.
В спальне вспомнил, что нужно оторвать на завтра календарный листок.
Оторвавши, обернул его другой стороной и прочел:
— «Добродетель должна быть ценима превыше других достоинств. Щи суточные, рулет по-польски, маседуан. Изд. И. Д. Сытина».
— Давно не было рулета по-польски, — подумал октябрист и лег.
Во сне видел Зоську в канареечной клетке и даму в купальном костюме.
Вечером 15 октября подошел к отрывному календарю, отогнул несколько листков и с нетерпением произнес:
— Боже ты мой! Скоро ли? Это было бы для меня таким праздником!
16 октября подходил два раза: утром и вечером. Отгибал листки и нервно повторял:
— Боже, как тянется время.
На другой день подошел к календарю и, взглянув на него, радостно всплеснул руками, с громким криком:
— Сегодня 17-е октября! Я так рад!..
— Чего ты радуешься? — недоумевающее спросила жена.
— Сегодня 17-е! Три дня всего до 20-го.
В 1907 году, осенью, я сидел в своем кабинете, а напротив меня помещался мой друг Непоседов.
— В газетах о Дубровине и Пуришкевиче пишут, — тоскливо говорил он. — Дума занимается пустяками, октябристы топчутся, кадеты сморщены зубной болью, свободы, возвещенные манифестом 17 октября, забыты…
— Нельзя же все сразу, — пожимал я плечами, — нужно подождать.
— И в позапрошлом году говорили: подождать и в прошлом — подождать… И теперь — подождать… Дума занимается не сереьезным делом, а пустяками, октябристы топчутся на одном месте…
— Не ной ты, ради Бога! — воскликнул я мучительно. — Не надрывай моей душеньки!
Мелкий серый дождь шелестел в окнах.
— В газетах только о Дубровине читаешь… Кадетские лица сморщены, как от зубной боли… Октябристы топчутся… Гражданской свободы…
— Будет! — кричал я страдальчески. — Все будет! Неужели ты не можешь помолчать пока?
— Не могу я молчать. Проведение гражданских свобод отложено, октябристы топчутся, кадеты сморщены зубной болью, Дума мямлит… Возьмешь газету — только о Дубровине…
— Чего же ты хочешь? — нервно спрашивал я…
— Мне надоело ждать. Мне скучно.
— Подожди еще год. А чтоб не было скучно ждать, — улыбнулся я, — сядь в тюрьму на год.
— А знаешь, — прошептал он, пораженный. — Это мысль. Действительно нужно сесть.
Он впал в задумчивость.
Я заговаривал с ним, шутил, но он был рассеян, отвечал невпопад и скоро ушел.
Перед уходом, надевая в передней калоши, он спросил:
— За что полагается год тюрьмы?
— За многое. Кража со взломом, грабеж, насилие… А что?
— Да так, ничего.
На другой день ко мне явилась жена Непоседова и со слезами на глазах сообщила, что муж ее взломал кухаркин сундук, украл оттуда два рубля деньгами и байковый платок, а потом гонялся по двору за дворником, грозя ему ножом.
— И зачем ему понадобились эти несчастные два рубля? — плакала она. — Ведь, мы проживаем в год до десяти тысяч. И дворник ему ничего дурного не сделал.
— Какое наказание грозит ему? — спросила она.
— Год тюрьмы!
Осенью 1908 года, идя по улице, я столкнулся с Непоседовым.
— Здравствуй, брат! — сказал он, сжимая меня в объятиях. — А я только из тюрьмы.
— Неужели уже год прошел? — удивился я.
— Да, брат. Год. Наверно, много воды утекло за это время? Ну, рассказывай.
— Да что ж тебе рассказывать? — пожал я плечами.
— Что у вас в политике новенького? В общественной жизни?
— А как же! — оживился я. — Ты не слыхал, как Дубровин…
— Нет, милый, кроме Дубровина, — сказал Непоседов. — Уж пожалуйста.
— Да вот что ж, кроме Дубровина? На-днях — тебе, вероятно, это не известно — Пуришкевич в Думе сказал…
Взгляд Непоседова омрачился.
— Постой, — перебил он угрюмо. — Начнем по порядку: возвещенные 17 октября гражданские свободы…
— Еще нет, — вздохнул я.
— А Дума что делает?
— Да что ж ей делать!.. Вот недавно законопроект о праздничном вознаграждении нижнетагильскому земскому фельдшеру рассмотрела…
— А октябристы топчутся?
— Топчутся.
Опустив головы, стояли мы друг против друга.
— Как ты думаешь… Через год пойдет жизнь по-другому? Только скажи откровенно…
— Пойдет, — робко отвечал я.
— Тогда вот что: я схвачу тебя сейчас за шиворот и начну душить, а потом выхвачу твой бумажник…
— Зачем же ты будешь меня душить? — испугался я. — Мы с тобой всегда были в хороших отношениях. А если тебе нужны деньги, я тебе и так дам. Сколько нужно?
— Мне деньги не нужны, — проворчал Непоседов. — А ты только должен кричать «караул», когда я тебя буду душить. Сбежится народ, полиция, меня и схватят, как грабителя.
— Для чего же это тебе?
— Хочу еще сесть на год.
Я немного поколебался и сказал:
— Не хочу тебя обманывать: может быть, ожидаемая тобой с таким нетерпением жизнь настанет не через год, а через два.
— Что для этого нужно сделать?
— Грабежа, пожалуй, мало. Надо бы оказать полиции легкое сопротивление. Тогда ровно два года выйдет.
Он схватил меня за шиворот и стал душить. Я закричал.
На-днях ко мне зашел Непоседов. На худом, изможденном лице горели лихорадочные глаза.
— Сейчас только выпустили. Я прямо к тебе. Ну, что? Как с гражданскими свободами?
Этот человек надоел мне.
— Пока ничего, — сухо ответил я.
— А Дума?
— И Дума ничего.
— А октябристы?
— Октябристы? И октябристы тоже ничего.
— Топчутся?
— Топчутся.
Он, молча, повернулся к дверям.
— Эй, постой! — закричал я. — Куда же ты?
— Грабить.
Мне сделалось жаль его.
— Знаешь, что, Непоседов? Из грабежей толку не выйдет. Года, очевидно, мало.
— Что же мне делать?
— Придется тебе поджечь дом, вырезать семью человек из десяти и обокрасть церковь.
— Лет на двадцать? — тоскливо спросил он.
— Не менее.
У околоточного надзирателя Рукосуева сидел петербургский обыватель Смяткин и, прихлебывая чай, говорил:
— Чистое разорение, Никанор Иваныч, с этой вашей чрезвычайной охраной… Куда ни повернись — обязательное постановление, штраф.
Рукосуев солидно молчал.
Смяткин робко заглянул ему в лицо и прошептал:
— Сняли бы вы ее… А?
— Не могу, Смяткин! Странно вы, ей-Богу, рассуждаете… Сними, да сними! Ежели бы все успокоилось, ну, можно бы… А то — сами знаете!
Смяткин вытер лицо красным платком и сказал:
— Что же я знаю, Никанор Иваныч?.. Ничего я не знаю. Мир, тишина и в человецех… это самое… произволение! Ни бомб, ни экспроприации.
— Да? Тишина, мир?.. Ха-ха! — сардонически захохотал Рукосуев. — А ежели человека гуляющего встретят, да пулю ему всадят в спину — это человеческое произволение?!
Рукосуев нервно забегал по комнате, поскрипывая лакированными сапогами.
— Господи! Где же вы такое видели? Чтобы гуляющего, да встретили, да пулей…
— А Герценштейн, покойник… мало вам?
— Никанор Иваныч! Побойтесь вы Бога!.. Да когда же это было? В 1906 году, да и то не в Петербурге, а в Териоках. Вы бы сюда еще Стеньку Разина на Волге приплели.
— Положим, оно верно… в 1906 году. Да оно и теперь, если правду сказать, не лучше. Вчера вон у студента Будкина обыск делали, две оболочки нашли.
— От бомб?
— От нелегальной литературы.
— А литературу нашли?
— Литературы не нашли. Одни оболочки остались.
— Так неужто из-за каких-то паршивых оболочек, да охрану держать? Сняли бы вы ее, Никанор Иваныч, а?
— Не просите, г. Смяткин. Мне даже странно — такой солидный человек, а такого пустяка понять не хочет…
Рукосуев отошел к окну и стал протирать пальцем стекло.
— Снимите… Это легко сказать. А ежели человека поймают, обдерут ему физиономию, обрежут голову — вы тоже скажете — снимите!?
— Где это так?..
— В Лештуковом. Вот вам и снимите!
— Это уголовное дело, Никанор Иваныч.
— Положим, уголовное. А вчера какой случай был: привозят к нам в участок человека — вместо руки, кулдышка какая-то. Трамваем перерезало.
— При чем же здесь чрезвычайное положение?
— Да оно, конечно, ни при чем.
— Нет, Никанор Иваныч… Мы, право, говорим с вами на разных языках. Я вам о чрезвычайном положении, а вы, извините, черт знает о чем: о каких-то кулдышках! Ведь, по закону, дело ясное: чрезвычайное положение вводится во время каких-либо волнений и беспорядков. А нынче — какие теперь беспорядки?
Рукосуев сделал напряженное лицо, подумал и нерешительно сказал:
— В монастыре икону украли.
— Никанор Иванович! — воскликнул плачущим голосом Смяткин и даже всплеснул руками. — Ведь, это в Ченстохове! Понимаете — чуть не за тысячу верст! А мы говорим о Петербурге.
— Ну, Петербург ваш тоже хорош: кражи разные, грабежи.
— Где? Где, Никанор Иваныч? Ежели жулик с чердака мокрое белье стянет…
— Ну, не только белье… Проволоку, вон, пишут, воруют все, телефонную.
— Господи! Проволоку… Да это, ежели бы и я был вором, и я бы ее воровал… Подумаешь — важное кушанье — проволока! Нет, я понимаю, если бы вы сказали мне прямо: Смяткин! Я не могу снять чрезвычайной охраны, потому что в народе волнения и на каждом шагу динамит.
— Выпейте еще чаю.
— Знаю я ваш чай! Когда вам нечего сказать, вы мне чай предлагаете.
— Мне нечего сказать?! Господи, Боже Ты мой! Сколько угодно. Вчера, например, приводят к нам в участок мальчишку. Малыш, этакий, лет двенадцати. «Что такое?» — спрашиваю, — «Гаврилюк?». Городовой это, который его привел — Гаврилюк по фамилии.
— Ну?
— «Что такое?», спрашиваю, «Гаврилюк?». «Пымал», говорит, «ваше благородие. У дамы с руки рудюкуль оборвал». Каков народец? Ридикюль с руки! Да куда ж вы? Посидите!!
Смяткин, молча, с трясущимися от обиды руками, искал шляпу и палку.
— Благодарю вас за чай, за приятные разговоры. Спасибо, что научили меня, дурака, государственным делам.
Он оделся, сухо пожал Рукосуеву руку и вышел в переднюю.
Потом приоткрыл дверь и, просунув голову, спросил:
— Так не снимете?
— Ей-Богу, вы меня удивляете… Кажется, человек солидный, бакалейную торговлю имеете, а рассуждаете, как какой-нибудь интеллигент! Мальчишка десяти лет обрывает у прохожих ридикюли, а вы…
Смяткин хлопнул дверью и ушел.
На улице к нему подбежал оборванный мальчишка и захныкал:
— Холодно, господин! Дайте копеечку, на кушанье…
— Пошел прочь, мерзавец! — свирепо закричал Смяткин. — Из-за вас, чертей, чрезвычайную охрану держат, а вам, негодяям, хоть бы что!!!
…известие о казни Ферреро…-- Имеется в виду не Ферреро, а Франсиско Феррер Гуардия (1859—1909), видный испанский просветитель и педагог, в 1901 г. основал в Барселоне светскую школу, которая вскоре стала антиклерикальным центром. Во время восстания в Барселоне в 1909 г. против колониальной политики правительства в Марокко Феррер был арестован, осужден без всяких оснований и казнен. Протест против этой казни прокатился по всему миру, что вынудило уйти в отставку испанское правительство.
…пожалованный этому мэру Альфонсом. — Имеется в виду Альфонс XIII (1886—1941), испанский король в 1902—1931 гг. И Барселонское восстание, и казнь Феррера произошли в годы его правления.
…Вы жертвою пали…-- Начало песни неизвестного автора 1870-х гг., которая после различных добавлений и изменений стала песней революционных рабочих; одно из ее названий «Похоронный марш». Была широко известна с начала 20 в.
Оперетка «Гейша»…-- Оперетта «Гейша» (музыка С. Джонса, 1869—1914, либретто О. Холла и Г. Гринбэнка) была впервые поставлена в 1896 г. в Лондоне. Вскоре она была поставлена и в России. Хотя действие ее происходит в Японии, но в каждой стране, где ставили эту оперетту, в нее вносились местные реалии. В частности, один из наиболее известных актеров, участвовавших в спектакле, Григорий Ярон, признавался, что вставил в текст понравившийся ему мольеровский диалог.
…с подробным списком газет, очень рекомендуемых («Русск. Знамя», «Колокол», «Новое Время»), терпимых («Голос Правды», «Голос Москвы») и абсолютно недопустимых («Речь» и «Русск. Вед.»). — «Русское Знамя» (1905—1917) — черносотенная газета, орган «Союза русского народа», Петербург; «Голос Москвы» — орган партии октябристов (1906—1915); «Речь» («Наш Век») — орган партии кадетов (1906—1918), Петербург; «Русские Ведомости» — газета, выражала интересы либеральных помещиков и буржуазии, с 1905 г. — орган правых кадетов, Москва (1863—1918).
Прекрасные издания: «Земщина»… «Южный Богатырь», «Курская быль»…-- «Земщина» (1909—1917), Петербург, — черносотенная газета.
…могу предложить «Россию»! — «Россия» (1905—1914), Петербург, — полицейско-черносотенная газета, с 1906 г. — официальный орган министерства внутренних дел.
…не какой-нибудь Жорж Борман…-- «Жорж Борман» — крупная швейцарская кондитерская фирма, отделение которой находилось в России.
…не нравилось поведение Испании в мароккском вопросе. — В 1911 гг. ряд стран Европы участвовали в вооруженной борьбе за земли в Марокко, в том числе Испания, в результате чего часть страны в 1912 г. оказалась под протекторатом Франции, а другая — под протекторатом Испании.
Ст-н написал в «Нов. Вр.»…-- Имеется в виду сотрудник газеты, брат покойного премьер-министра Александр Аркадьевич Столыпин.
…Финляндия должна сделаться русской провинцией. — С 1809 г. Финляндия по Фридрихсгамскому миру была присоединена к России в качестве Великого Княжества Финляндского (в титул российского императора входило и наименование Великий князь Финляндский). В Финляндии сохранялся сейм (парламент), своя конституция, правительство. Политика подчинения общеимперским установлениям с 80-х гг. 19 в. вызвала брожение в народе. Русские же националисты считали, что у Финляндии слишком много свобод, что ее нужно приравнять к обычным губерниям, но на это никак не могли пойти ни местные национальные власти, ни народ. Такое состояние общества приводило к постоянному возникновению политических кризисов.
…Третье июня!-- 3 июня 1907 г. был издан царский указ о роспуске II Государственной Думы в нарушение Манифеста 17 октября 1905 г. Инициатором указа явился П. А. Столыпин, начались аресты и ссылки думской социал-демократической фракции; был издан новый закон о выборах в III Гос. Думу, сокращалось представительство крестьян (с 42 до 22 %) и рабочих (с 4 до 2 %). Этим актом было положено начало политической реакции.
Ходынка будет!-- Ходынка — трагические события на Ходынском поле в северо-западной части Москвы (в начале современного Ленинградского проспекта) 18 мая 1896 г. во время раздачи царских подарков по случаю коронации Николая II. Во время давки погибло 1389 человек, изувечено 1300.
…рулет по-польски, маседуан. — Маседуан (фр.) — кушанье из вареных овощей и фруктов под соусом.
Впервые: Одесские новости. 1914. № 7955.
…Герценштейн, покойник…-- Экономист, депутат I Гос. Думы Михаил Яковлевич Герценштейн, убит черносотенцами в 1906 г.
Ведь это в Ченстохове!-- Ченстохов — город в Польше.