Татищев С. С. Детство и юность Великого князя Александра Александровича: В 2 кн. / Подгот. текста С. С. Атапина, В. М. Лупановой; Вступ. ст. Н. А. Малеванова // Великий князь Александр Александрович: Сборник документов. — М.: Рос. фонд культуры: Студия «ТРИТЭ»: Рос. Архив: Рос. гос. ист. архив, 2002. — С. 5—442. — (Рос. архив).
http://feb-web.ru/feb/rosarc/vka/vka-0052.htm
С. С. ТАТИЩЕВ
правитьДЕТСТВО И ЮНОСТЬ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ АЛЕКСАНДРА АЛЕКСАНДРОВИЧА
править
Подготовка текста
С. С. Атапина, В. М. Лупановой,
вступительная статья
Н. А. Малеванова
На шмуцтитуле использована фотография
Вел. Кн. Александра Александровича
1861 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
правитьМонография «Император Александр III. Его жизнь и царствование. Том I» дипломата, публициста и историка Сергея Спиридоновича Татищева (1846—1906) была подготовлена к печати в 1904 г. К исполнению поставленной перед собой задачи истерик-биограф приступил как к совершению верноподданнического долга, в надежде увенчать этим трудом часто подвергавшееся нареканиям и сомнениям свое 40-летнее служение Престолу и Родине.
15 декабря 1864 г. питомец Александровского (Царскосельского) лицея и Парижской Сорбонны Татищев начал служение России в должности канцелярского чиновника в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел. Спустя две недели по всеподданнейшему докладу Александру II вице-канцлера А. М. Горчакова он был произведен в коллежские регистраторы, через год — в секретари российского консульства в Рагузе. «За отличие» по службе 23 ноября 1868 г. Татищев получил чин коллежского секретаря и в декабре того же года был прикомандирован к князю Николаю Черногорскому. 19 марта 1869 г. Сергей Спиридонович вступил и должность младшего секретаря российской миссии в Афинах, с 1 января 1872 г. — младшего секретаря посольства в Вене, а с 1875 г. — второго секретаря*.
По свидетельству С. Ю. Витте Татищев был блестящим дипломатом и, в сущности, правил посольством в Вене, когда послом там был Е. П. Новиков, но вел себя он не вполне соответственно своему положению, так как жил с известной опереточной певицей, на которой потом и женился; его даже обвиняли в продаже иностранных документов и этому обвинению верили как император Александр III, так и императрица**.
В оправдание свое Татищев составил обширный мемуар. По его уверению, он играл в компании с греческим посланником князем Ипсиланти, и с ним заодно занимал деньги у ростовщиков. В конце концов, Ипсиланти заплатил за него 100 000 гульденов.
Дипломатическая карьера Татищева после проигрыша была разбита окончательно. Лишен он был и придворного звания камер-юнкера, которым дорожил и восстановления которого так и не добился.
За 13 лет своей службы на дипломатическом поприще Татищев дослужился до надворного советника, чина VII класса по Табели о рангах, этот чин он получил незадолго до войны с Турцией — 27 января 1877 г. В годы, предшествовавшие русско-турецкой войне 1877—1878 гг., ему были пожалованы ордена и знаки отличия ряда иностранных государств: Черногорский — князя Даниила I — за независимость Черной Горы 3-й (1867) и 2-й (1869) степеней; греческий — Спасителя Кавалерского Креста (1872); австрийские — Железной короны 3-й степени (1872) и Леопольда 3-й степени (1876); французский — Почетного Легиона (1875).
Уволился Татищев 1 июля 1877 г. «по болезни», а через полтора месяца, 17 августа, определился «охотником» (добровольцем-волонтером) нижним чином в 4-й Мариупольский ландграфа Гессенского гусарский полк и уже на другой день принял участие в отражении нападения турецкой кавалерии под Пленной на аванпосты полка. За отвагу, проявленную в бою, он получил знак отличия военного ордена 4-й степени. После отражения атаки Осман-паши под начальством генерал-лейтенанта Зотова при деревнях Пелишат и Згалевицы, Татищев был произведен в унтер-офицеры. В конце августа и начале сентября 1877 г. Сергей Спиридонович принимал участие в разведке местности и обороны противника, операциях по поддержке атак румын на турецкий редут, бомбардировке и штурме Плевны в присутствии самого Императора. 19 сентября 1877 г. главнокомандующий вел. кн. Николай Николаевич (старший) направил бывшего дипломата в Плевну с письмом к Осман-паше. По поручению румынского князя Карла 9 октября Татищев подписал конвенцию о перемирии для захоронения убитых румын, штурмовавших 2-й Гривицкий редут. В 1877—1878 гг. Сергей Спиридонович был удостоен нескольких наград Румынии: Звезды Румынии, Кавалерского Креста с мечом, Железного Креста.
С 12 октября и до последнего боя за Плевну, закончившегося 28 ноября 1877 г. сдачей в плен в присутствии Императора Александра II армии Осман-паши, Татищев воевал под командованием генерал-лейтенанта М. Д. Скобелева. 30 ноября 1877 г. Сергей Спиридонович был произведен в корнеты и назначен ординарцем генерал-адъютанта Э. И. Тотлебена*.
Ввиду установившейся за корнетом-ординарцем репутации знатока французского языка, ему было поручено от имени наследника написать
письмо князю Карлу Румынскому. Когда блестящим слогом этого послания стали восторгаться приближенные, Татищев, присутствовавший при разговоре, похвалился своей работой, и этим «шансы придворной карьеры, какие у него были, погубил навсегда»*.
Несмотря на это происшествие, в январе 1878 г. Тотлебен отправил своего ординарца с реляцией о последних боях под Плевной в Казанлык к вел. кн. Николаю Николаевичу. Вскоре после этого донесения Татищев был пожалован орденом св. Анны 4-й степени на саблю с надписью «за храбрость».
Назначенный в апреле 1878 г. главнокомандующим действующей армии Тотлебен не расставался со своим адъютантом-дипломатом до его увольнения с мундиром по болезни 15 ноября 1878 г.
Спустя три года Сергей Спиридонович был вызван в Петербург министром внутренних дат графом Н. П. Игнатьевым и определен на службу в Министерство внутренних дел чиновником особых поручений VI класса для подготовки очерка по истории революционного движения в России. После увольнения Игнатьева при новом министре графе Д. А. Толстом Татищев прослужил недолго и по завершении очерка уволился «по прошению» 22 июля 1883 г.
Блестящий публицист, знаток современной политики, Татищев, по предложению своего кузена А. А. Половцова, известного богача и мецената, председателя Императорского русского исторического общества, подготовил для публикации в сборниках ряд исторических актов и документов, но попасть в действительные члены общества Сергей Спиридонович не смог. Император Александр III объявил его кандидатуру неприемлемой. В течение царствования Александра III правительство относилось к Татищеву подозрительно и зорко следило за ним.
«Татищев, человек весьма умный и даровитый, но слишком самовлюбленный… Из секретарей посольства в Вене он сделался теперь журнальным сотрудником», — писал в 1892 г. Половцов**. В течение 13 лет Сергей Спиридонович жил литературными заработками, регулярно публиковал политические статьи и исторические исследования в «Русском Архиве», «Историческом Вестнике», «Московских Ведомостях», «Новом Времени», «Nouvelle Revue», «Figaro», с 1889 по 1896 г. вел политические обозрения в «Русском Вестнике». Отдельными изданиями вышли его труды: Внешняя политика императора Николая I. СПб. 1888; Император Николай I и иностранные дворы. СПб. 1888; Из прошлого русской дипломатии. Исторические исследования и политические статьи. СПб. 1890; Дипломатические
беседы о внешней политике России. Год 1-й (1889). СПб. 1890; Alexandre 1-r et Napoléon d’aprés leur inédite. 1801—1812. Paris. 1891.
Дипломат-историк был «государственным и до мозга костей человеком власти». Сам Татищев свое кредо выразил в одной из работ так: «У истинно русских людей, какое бы положение они не занимали, у общественных деятелей как и у государственных чиновников не может быть иной цели, как польза, честь и величие Отечества. Цель тем успешнее достигается, чем дружнее и согласнее будут действовать направленные к ней совокупные духовные силы русского народа.
Неоспоримую эту истину враги и ненавистники России сознают лучше нас, всячески стараясь сеять между нами смуту и раздор, памятуя евангельские слова: Царство иже разделится — погибнет»*.
Несмотря на служебные и житейские невзгоды, Татищев «в душе хранил непоколебимую веру, что, в конце концов, счастье ему улыбнется, и звезда его воссияет».
В первые годы царствования Николая II была, наконец, по достоинству оценена роль Татищева в заключении союза с Францией, а также в признании Россией принца Фердинанда Кобургского князем Болгарии. За оказанные услуги в 1896 г. ему был пожалован орден св. Владимира 2-й степени. В том же году, 16 декабря, он получил болгарский орден св. Александра 1-й степени, а в 1898 г. — знак, присвоенный званию Officier de Instruction Publique от французского правительства. «Заключение союза с Францией отвечало личным наклонностям императора Александра III и служило предметом горячих желаний русского общества. Вызывалось это необходимостью создать противовес германскому всемогуществу в Европе и предохранить Россию от опасности нашествия австро-германцев. Поработав в этом смысле и достигнув успеха, Татищев, как и тогдашний представитель наш в Париже барон А. П. Моренгейм заслужили благодарность России и приобрели всеобщие симпатии»**.
В начале 1898 г. Сергей Спиридонович был вновь принят на государственную службу. Зная его как человека талантливого и способного, министр финансов Витте предложил Татищеву место финансового атташе (коммерческого агента) в Лондоне, которое он занимал до вступления на пост министра внутренних дел В. К. Плеве в 1903 г. Когда Плеве занял этот пост, Татищев поступил в Министерство внутренних дел членом совета Главного управления по делам печати***.
Финансовый атташе Татищев содействовал сближению России с Англией, но уже не столь успешно, как с Францией: «в Париже действовал он в качестве частного лица, самостоятельно, тогда как в Лондоне служебные рамки и ревность посольства связывали его по рукам»*.
На улице Кромвеля в британской столице Сергей Спиридонович окончил одну из своих капитальных работ «Род Татищевых», начатую в 1893 г. Свыше шести лет посвятил он изысканиям по истории трех ветвей сородичей, чьи судьбы были неразрывно связаны со знаменательными событиями отечественной истории.
Успешному сбору материалов для книги содействовали родственники: племянник — московский историк Ю. В. Татищев, обследовавший не только московские архивы, но и некрополи; внучатый племянник Н. Н. Тиран; историк-генеалог В. В. Руммель; архивисты и библиографы научных библиотек в обеих столицах.
Свой труд Сергей Спиридонович посвятил «бессмертной памяти первоначальника русской исторической науки Василию Никитичу Татищеву». С радостью исполненного долга он писал, что исследование его является первым опытом полной и точной генеалогии рода. Но перед самым выходом в свет столь категоричное утверждение было поколеблено. Выяснилось, что, кроме подробно изученных трех ветвей исторической фамилии, на рубеже XIX — начала XX столетий в Корчевском уезде Тверской губернии здравствовали обедневшие потомки четвертой линии рода. Происходили они от третьего сына родоначальника — Федора Меньшого, — с которым их разделяли не менее 15 поколений, не вошедших в родословное древо**.
Свои генеалогические исследования историк намерен был продолжить в дальнейшем и подготовить еще «Очерк истории рода», написать автобиографию, жизнеописание В. Н. Татищева и видного дипломата середины XIX в. Д. П. Татищева, ходатайствовавшего в 1834—1836 гг. о праве пользоваться сородичам княжеским титулом, утраченным родоначальником при переходе на службу к великому князю московскому (удовлетворить ходатайство Д. П. Татищева Герольдия Правительствующего Сената отказалась на том основании, что «потомки Василия Юрьевича, прозванного Татищевым, до нынешнего времени <титула> не употребляли, чему протекло более трех столетий и о восстановлении на оное право не просили»***.
В написанном в Лондоне 1 (14) января 1900 г. предисловии к книге, выход в свет которой совпадал с 500-летием существования рода Татищевых «под настоящим его родовым прозвищем», автор выражал надежду, что труд его, «отражая в себе ревностную службу 15 поколений предков Престолу и Родине, послужит залогом верности их отдаленных потомков тем же незыблемым основам русского народного мировоззрения служения верой и правдой по прародительскому завету долго, долго, пока живет Россия, во веки веков»*.
В первый день скромного празднования 500-летия рода Татищевых, многие представители которого играли видную роль в государственной и общественной жизни России, после литургии в Преображенском соборе 10 марта 1900 г. Татищев познакомил сородичей и приглашенных в Малом зале Петербургского дворянского собрания с пятивековой историей фамилии на основе проведенных им изысканий. На другой день, 11 марта, в 2 часа 30 минут во время аудиенции, данной Николаем II представителям трех ветвей рода: Юрьевской, Алексеевской и графской — Михайловской, историк представил Императору свое генеалогическое исследование и на прекрасном русском языке «с произношением чисто московским, слегка картавя, что выходило у него благозвучно», обратился с заранее подготовленной речью о заслугах предков и правомерности восстановления потомкам утраченного княжеского титула родоначальником Тать-Ищем, при переходе на службу к великому князю московскому. Монолог рюриковича в XXX колене о славных делах выдающихся членов рода император милостиво выслушал, поблагодарил за службу и поднесенную книгу, и тем все закончилось.
Не уповая больше на царские милости, собравшиеся сородичи организовали Совет учреждения взаимной помощи Татищевых обедневшим членам рода: престарелым, осиротевшим, вдовам, просуществовавший до 1918 года**.
По возвращении в Лондон Сергей Спиридонович приступил к написанию монографии «Александр II. Его жизнь и царствование», в двух томах. Основой этой книги стала биография царя-освободителя, изданная в 1897 г. Императорским Русским историческим обществом отдельным томом Русского биографического словаря.
В своем новом труде об императоре Александре II Татищев ставил перед собой цель «собрать воедино многочисленные свидетельства об отдельных моментах и эпизодах жизни и деятельности государя Александра Николаевича
и, дополнив их собственными изысканиями, составить точный и по возможности полный прагматический свод событий его царствования и личного в них участия или воздействия на них императора в области политики как внутренней, так и внешней».
Несмотря на использование архивных источников в своей монографии об Александре II и даже секретных документов, сам автор расценивал ее всего лишь как «первую просеку в дремучем лесу прискорбной неосведомленности русского общества относительно фактического содержания царствования, преобразовательное, просветительное, объединительное и освободительное значение которого затрагивает все стороны нашей государственной и общественной жизни и так глубоко отразилось на исторических судьбах России»*.
После выхода в свет весьма добросовестного и капитального исторического исследования, отпечатанного в типографии Суворина, второй том его был задержан Петербургским цензурным комитетом в марте 1903 г. впредь до особых распоряжений. Цензор А. М. Андрияшев обратил внимание коллег на главы, посвященные описанию истории революционного движения в России и деятельности графа М. Т. Лорис-Меликова. «Развитие революционного движения, — отметил он в своем докладе, — изложено автором подробно, хотя и сжато. Избегая в большинстве случаев указаний имен деятелей крамолы и излишних подробностей их преступных замыслов, он, тем не менее, представил яркую и цельную картину противоправительственного движения в царствование Александра II»**. Привлекли же внимание цензора два листа с указаниями количества самоубийств, сошедших с ума из числа лиц осужденных по процессу 193-х, а также описание голодных бунтов в Харькове. Выслушав Андрияшева, комитет согласился с заключением цензора и со своей стороны признал, что весьма доброкачественное и даровитое произведение Татищева по важности включенных в него документов, особенно доклада Лорис-Меликова с приложением его политической программы, которая в значительной части составляла государственную тайну, разрешить в свет не может, поскольку обнародование таких актов — вне компетенции комитета. В Главном управлении по делам печати, где состоял в штате после переезда из Лондона в Петербург Сергей Спиридонович, дискуссий на этот счет не возникло, и оба тома были разрешены к продаже.
Историю императора Александра II Татищева его современники расценивали как «классическое сочинение, ознакомиться с которым каждый
интересующийся историей России безусловно обязан и без которого не в состоянии обойтись ни один исследователь эпохи»*.
Еще до выхода в свет этой монографии 28 января (10 февраля) 1903 г. Татищев подал докладную записку министру императорского двора В. Б. Фредериксу и копии ее направил министрам внутренних дел, финансов и председателю Общества ревнителей русского исторического просвещения в память Александра III графу С. Д. Шереметеву о намерении составить жизнеописание императора Александра III.
В своей записке он писал: «Живейшее мое желание посвятить остаток сил и дней моих начертанию жизнеописания в бозе почившего императора Александра Александровича, составляющего естественное продолжение исторического исследования моего об императоре Александре II. Если бы государю императору благоугодно было осчастливить меня, всемилостивейше доверив мне составление этого труда, то я мог бы немедленно приступить к нему на следующих основаниях: 1) предположенная книга будет озаглавлена „Император Александр III, его жизнь и царствование“; 2) она будет состоять из двух томов 8°, не менее 30 печатных листов каждый; 3) для собрания материалов составителю будут открыты правительственные архивы и книгохранилища всех ведомств; 4) 1-й том будет окончен и к печатанию его будет приступлено 1 января 1904 г., 2-й том — 1 января 1905 г.; 5) составителю будет отпущено: а) на собрание материалов и переписку по 1500 руб. и б) на вознаграждение за труд, считая по 150 руб. за печатный лист, но 4500 руб., итого 6000 руб. в год, а всего за 2 года 12 000 руб.; 6) на издание книги никакого кредита не потребуется, т. к. напечатать ее, конечно, возьмется любая частная издательская фирма; 7) книга будет написана по программе, рассмотренной и одобренной советом Общества ревнителей русского исторического просвещения в память императора Александра III под наблюдением и руководством председателя общества графа С. Д. Шереметева»**.
Намерение Татищева «начертать жизнеописание» царя-миротворца графу Шереметеву было известно с 1898 г. Более того, получив тогда в декабре предложение об очерке в 5—6 листов, Шереметев обратился к ряду сановников почившего императора с просьбой поделиться воспоминаниями о нем с Татищевым по приезде его в Петербург из Лондона для выступления с докладом на торжественном заседании общества 26 февраля 1899 г. В свой приезд Татищев надеялся обсудить также и составленную
им программу очерка о жизни и царствовании Александра III. Но поездка не состоялась, и программа была выслана Шереметеву почтой. С отпечатанным экземпляром этой программы Шереметев ознакомил Николая II и получил согласие на написание очерка. На следующий год в соответствии с этой программой Татищев прочитал в Обществе доклад о первых месяцах царствования Александра III.
«Представляя в 1898 году на усмотрение совета Общества программу этого труда, — писал позже, в 1903 г. Татищев Шереметеву, — я ласкал себя надеждой, что мне можно будет заниматься в Лондоне, запасаясь только в России необходимыми материалами. При этом условии и была собрана мною глава о воцарении покойного государя, которую я имел честь читать в торжественном общем собрании 1900 года. Но скоро должен был убедиться, что дальнейшее продолжение моей работы совершенно невозможно вдали от источников и в одни только досуги между исполнением многочисленных и служебных обязанностей по званию агента министерства в Великобритании»*.
Успешный дебют в торжественном собрании Общества вдохновил Татищева, и он дал согласие подготовить и прочитать 26 февраля 1901 г. доклад или очерк о действиях Рущукского отряда в русско-турецкую войну под командованием наследника-цесаревича Александра Александровича. Но обещания своего не сдержал. Нелицеприятный разговор в связи с этим состоялся у Шереметева на аудиенции, данной ему Николаем II. В четверг, 19 апреля, как пишет по свежим впечатлениям председатель Общества в своем дневнике, утром в 9 часов он поехал в Царское Село. «Прибыл в Александровский дворец в 9Ў. Не прошло 5 минут, как вышел камердинер и сказал, что государь меня просит. Это было еще до утренней его прогулки. Государь был в кителе. Тотчас приветливо протянул руку. Я с места извинился за присылку письма (с просьбой об аудиенции — Н. М.)… Государь сказал, что получил „Старину и Новизну“ и стал говорить о Татищеве и об обещанной им главе об Александре III. Тогда я рассказал ему <как> поступил с Обществом Татищев и как не дал обещанной главы о Рущукском отряде без всяких разъяснений. Государь сказал, что эта глава для него особенно неудобна, ввиду бывшего с ним приключения (с письмом на французском языке к румынскому князю Карлу — Н. М.) и добавил, что он <Татищев> не вполне надежен и что ему пришлось зимой объявить выговор за неуместную речь на обеде в Англии вскоре после смерти Гирса, в
которой он пустился в подробности о царской семье, совершенно неуместные. Я повторил, что он опытен и талантлив, но ненадежен, и что мы (совет Общества — Н. М.) на него не рассчитываем»*.
Свои деловые отношения Шереметев возобновил с Татищевым лишь после всеподданнейшего доклада Фредерикса императору 12 февраля 1903 г., по которому Николай II разрешил историку составить задуманное жизнеописание отца, утвердил смету расходов, исчисленных на подготовку монографии, и дозволил пользоваться своей библиотекой, архивами министерств и различных правительственных учреждений. По другому ходатайству Татищева о порядке цензурования книги — император в соответствии с его просьбой, возложил цензуру полностью на Общество без дальнейшего цензурования со стороны Министерства императорского двора. В случае каких-либо сомнений Шереметеву предоставлялось право испрашивать указания самого императора или вдовствующей императрицы Марии Федоровны.
Со своей стороны Шереметев потребовал от Татищева «твердо зарубить, что ни одна строка его об императоре Александре III не может появиться в печати без того, чтобы не прошла через совет Общества, а затем и без личного доклада председателя Общества на утверждение императору или императрице Марии Федоровне»**.
Пока решались организационные вопросы и улаживались прежние «недоразумения» с председателем Общества, Татищев провел изыскания в Собственной Е. И. В. библиотеке, в архивах Министерства императорского двора, иностранных и внутренних дел, Главного штаба и в Публичной библиотеке. По обилию обнаруженных материалов ему стало ясно, что 1-я часть жизнеописания Александра III до вступления его на престол составит том до 30 печатных листов.
За три месяца историк сделал все необходимые «извлечения и выписки» из хранящихся в собственной библиотеке Николая II дневников и отчетов воспитателей великого князя Александра Александровича и из донесений Александру II попечителя графа Перовского за 1850—1866 гг., дополнив их сведениями о рождении и воспитании, совершеннолетии и вступлении в брак цесаревича Александра из Общего архива Министерства императорского двора и о прохождении им военной службы — из архива Главного штаба.
В архиве Министерства иностранных дел Татищев получил документы о бракосочетании цесаревича, его девяти поездках за границу с 1864 по 1879 г.,
а в архиве Министерства внутренних дел — о деятельности наследника как председателя Комиссии для помощи пострадавшим от неурожая в 1868 г.
В Военно-исторической комиссии он ознакомился с документами по истории Рущукского отряда и командования им в Восточную войну 1877—1878 гг. цесаревичем Александром, а также с сообщенной ему генерал-адъютантом (бывшим военным министром) П. С. Ванновским частной и доверительной перепиской цесаревича с главнокомандующим действующей армией великим князем Николаем Николаевичем-старшим и с принцем А. П. Ольденбургским.
В Публичной библиотеке историк пересмотрел печатные источники, в том числе воспоминания лиц, более или менее близко стоявших к императору, и его воспитателей.
Но все выявленное и изученное, как справедливо считал Сергей Спиридонович, не исчерпывало источников жизнеописания цесаревича Александра Александровича до его воцарения. Предстояла еще большая работа по ознакомлению в 1-м кадетском корпусе с перепиской по обучению с 1853 по 1862 г. великого князя Александра Александровича военному делу; с распоряжениями цесаревича по командованию с 1869 по 1881 г. гвардией и войсками Петербургского военного округа — в архивах штабов Гвардейского корпуса и округа, с фондами высших государственных учреждений — об участии наследника с 1866 но 1881 г. в заседаниях Государственного Совета и Комитета министров; с архивами управления Добровольного флота, возникшего по мысли и под руководством цесаревича; Императорского Русского исторического общества — о деятельности цесаревича как председателя и основателя его. Полезную информацию о заботах наследника историк надеялся обнаружить в покровительствуемых им заведениях: ремесленном училище цесаревича Николая, в Московском лицее его же имени, и в домах призрения малолетних бедных и душевнобольных.
В жизнеописании Александра III его первый историк-биограф надеялся использовать также документы, письма, воспоминания, дневники, заметки, хранившиеся в частных архивах воспитателей, наставников и преподавателей цесаревича (Н. В. Зиновьева, Г. Ф. Гогеля, В. П. Титова, графа Б. А. Перовского, Я. К. Грота и др.); ближайших еще здравствующих сотрудников наследника престола (графа И. И. Воронцова-Дашкова, К. П. Победоносцева, О. Б. Рихтера); чинов его двора и адъютантов (князя В. А. Барятинского, графа А. В. Олсуфьева, протопресвитера И. Л. Янышева и др.). Таким путем Татищев надеялся собрать "малейшие подробности о деятельности того, чей «каждый след», выражаясь стихом Вяземского, «для сердца русского есть памятник священный».
«Мое исследование, — писал Татищев 21 июня 1903 г. Шереметеву в сопроводительной записке к составленной им новой программе „Жизнеописания Александра III“, — несомненно, получило бы высокую историческую цену, если бы просмотр его соблаговолили взять на себя члены императорской фамилии, наиболее близкие к покойному государю: великие князья Владимир, Алексей, Сергей и Павел Александровичи, Михаил Николаевич, великая княгиня Мария Александровна, принц Александр Петрович и принцесса Евгения Максимилиановна Ольденбургские. Безмерно счастливым счел бы я себя и почел бы за драгоценнейшее поощрение, если бы сама государыня императрица Мария Федоровна удостоила принять труд мой под свое Державное покровительство.
В заключение не могу не упомянуть о целом ряде пока еще недоступных мне источников, пользование которыми одно может придать составляемому мною жизнеописанию императора Александра III желательную полноту, а именно: о переписке его с августейшими родителями, супругой и братьями, а также о собственноручно веденном его величеством дневнике».
Подробно изложив в записке состояние доверенного ему «святого дела» Татищев просил повергнуть все возбужденные в ней вопросы на воззрение императора и императрицы Марии Федоровны. В случае одобрения он готов был приступить к составлению текста 1-й части, чтобы окончить ее не позже ближайшей годовщины рождения Александра III, 26 февраля 1904 г.* Представленная программа была утверждена только осенью 1903 г.
Тем временем историк, «напрягая все свои физические и духовные силы», дни и ночи проводил в непрерывном труде, чтобы завершить работу уже не к 26 февраля, а к 10-летней годовщине со дня кончины царя-миротворца и вступления на престол Николая II. К этой дате машинописная рукопись публикуемого I тома была представлена через Фредерикса на высочайшее воззрение.
В приложенной краткой записке от 20 октября 1904 г. Татищев, обращаясь непосредственно к императору, писал:
«Всемилостивейший государь!
Сегодня, в день исполнившегося 10-летия приснопамятной кончины в Бозе почившего императора Александра III Господь сподобил меня
окончить 1-й том исторического труда о жизни и царствовании Вашего незабвенного родителя, обнимающий время от рождения до провозглашения наследником, то есть 20 первых лет его жизни.
Труд этот — плод державного и всемилостивейшего покровительства Вашего императорского величества — имею счастие повергнуть в рукописи к августейшим стопам»*.
С поднесенным через барона Фредерикса историческим трудом Татищева император познакомился во время своей поездки в Польшу 26—31 октября 1904 г. для напутствия 1-й и 2-й стрелковых бригад, отправляющихся в Маньчжурию**. По свидетельству министра двора о прочитанной рукописи его величество отозвался с большой похвалой.
После того как Татищеву стало известно, что рукопись передана императору, он немедленно известил об этом Шереметева, находившегося в своих подмосковных имениях, и просил его приступить к цензурному рассмотрению труда. Перебеленный экземпляр своего труда, аналогичный поднесенному, историк готов был представить совету Общества ревнителей и его председателю и, с целью ускорения возложенного на обоих дела, предлагал в течение одного или нескольких вечеров прочитать не просмотренные, точнее, не прорецензированные Шереметевым тексты, что позволило бы обменяться мнениями о сокращениях и изменениях в тексте с тем, чтобы установить окончательную редакцию.
Но амбиция и честолюбие оказались у графа выше «польз государственных» и здравого смысла. В ответ на предложение Татищева председатель Общества в тот же день, 30 октября 1904 г., отправил три телеграммы: автору монографии, барону Фредериксу и библиотекарю императора В. В. Щеглову с «крайним изумлением», что писатель Татищев представил известный труд свой помимо него и без его ведома, как это было постановлено. Министра двора Шереметев просил доложить об этом императору.
Последнее слово в телеграфной дуэли осталось за автором монографии, вслед за которым прервались всякие сношения более чем на месяц. «Не менее Вас удивляюсь я, — ответил он графу 31 октября 1904 г., — странному притязанию руководить мною в исполнении моего долга».
Вслед за телеграммой 1 ноября потомок Рюрика в XXX колене отправил на нескольких машинописных страницах «чистосердечную отповедь» сиятельному графу.
«Из слов Ваших можно заключить, — писал Сергей Спиридонович своему сановному цензору, — что, по Вашему мнению, я в деле составления биографии императора Александра III поставлен к Вам в подчиненные отношения. Но кем и когда?.. Право повергать на Высочайшее воззрение литературные произведения — прирожденное право русского писателя, ограниченное лишь державной волей. За все время моей писательской деятельности я широко пользовался им и в прошлое и в нынешнее царствование не для снискания каких-либо отличий или выгод, а единственно в опровержение и обличение бесчисленных наветов и нареканий, которые в продолжение многих лет возводились на меня пред царским престолом моими несметными врагами и ненавистниками. В настоящем случае право это становилось для меня прямой обязанностью. Взысканный милостями ныне царствующего императора, получив от его величества и всемилостивейшее разрешение и щедрые средства на составление жизнеописания августейшего его родителя, я не имел возможности выразить моему государю всей глубины и силы моей всеподданнейшей признательности — иначе как предъявлением доказательства того усердия, с каким я отнесся к делу: таков смысл поднесения его величеству в рукописи 1-го тома моей книги…
Но неужели Вы забыли, что в Ваши последние приезды в Петербург я три раза обращался к Вам с просьбою уделить мне несколько минут для объяснения по нашему общему делу, но никак не мог добиться свидания с Вами. Ах, граф! Ведь эта неуловимость Ваша — самое больное место наших взаимных отношений. Лишенный возможности видеть Вас и переговорить с Вами, я мог только довести до Вашего сведения о состоявшемся поднесении».
Свое пространное послание Шереметеву Татищев заканчивал упованием, что «настоящее прискорбное недоразумение не прервет столь высоко ценимой» им духовной связи, разрыв же ее отразился бы печально на общем и одинаково дорогом для обоих деле. «Не Вы ли писали мне, — напоминал он графу, — не далее как в прошлом году: „Будем в единении духа трудиться с тем, чтобы оправдать высокое доверие государя императора и исполнить долг свой пред священной памятью почившего мудрого царя“. Этими Вашими прекрасными словами, которые — верьте мне — я усвоил всею силою моего разума и сердца, заключаю я мою чистосердечную отповедь. Все недосказанное в ней Вы найдете в посылаемом Вам отдельно рукописном экземпляре 1-го моего тома в том самом виде, в каком он представлен его величеству, и который
прошу Вас принять как выражение неизменности моих чувств к Вам и как залог непрерывности нашего общего дружного труда во славу незабвенного монарха и на благо России»*.
На присланный экземпляр монографии Шереметев подготовил рецензию для совета Общества, повлиявшую не только на продолжение работы, но и на творческие замыслы историка. В своей рецензии Шереметев писал:
«Прочел я только что рукопись Татищева об императоре Александре III, ту часть, которую он непосредственно представил государю. Начало было мне известно из его чтений на Фонтанке зимою 1903—1904 гг. Общее впечатление и теперь, по прочтении до конца написанного, то же: изложение хорошее, даже талантливое, поддерживающее все время интерес, местами даже захватывающий. Иногда, быть может, выражения несколько напыщенны и ходульны, особенно там, где должно бы пробуждаться чувство. Переводы с французского языка как будто не всегда точно воспроизводят мысль. Обращаясь к другой стороне, к пригодности начатого труда для печати, то для меня представляется к тому немало сомнений. Текст требует тщательной проверки как относительно точности сообщаемого, так и равно и относительно тактичности некоторых показаний. Конечно, задача нелегкая и пролагать пути по неразработанной ниве тем более трудно.
На первый взгляд меня поражает односторонность и даже скудость материалов. Лучшее и важнейшее — это письма Александра II к императрице Марии Александровне, к сожалению без ответов последней, а потому государь очерчен ярче и яснее, облик императрицы Марии Александровны бледен и неясен, местами сам автор это сознает, к тому же его сочувствие, видимо, на стороне Александра Николаевича. В деле воспитания императрица Мария Александровна является в очерке неясно сознающей, чего она желает и даже как бы антирусской, как не оценившей Н. В. Зиновьева и покровительствующей Гримму после любезностей с Кавелиным. В деле же ухода и лечения цесаревича Николая она еще туманнее, нерешительнее, загадочнее. Автор даже повторяет несправедливые слова баронессы М. Фредерикс об императрице Марии Александровне.
Личность ее слишком крупна и значение ее в деле воспитания своих детей настолько сильно, что с нею нужно особенно считаться и без нее нельзя понять и очертить облик Александра III.
Что в деле воспитания государь и императрица смотрели несколько различно — это явно, и эта рознь позднее пошла далее, судя по письмам Александра II, уже чувствуется будущий разлад, при всей привлекательности личности писавшего.
Неверное и тусклое освещение личности императрицы Марии Александровны почитаю главной ошибкой автора. Перебирая показания, встречаем Зиновьева, Перовского, Грота. Их показания интересны, особенно последнего всего более важны. Почему-то долго автор держится на Кавелине, которому дает высказаться вполне, но без оттенка сочувствия.
О Буслаеве, графе Строганове не слишком ли кратко? Из частных голосов всего более приводится князь В. П. Мещерский, Ф. А. Оом и баронесса Фредерикс. Нельзя не пожалеть, что автор именно этим голосам дает преобладающее место, умалчивая о других, более точных и скромных. Подробности о князе Мещерском, о дружбе его с цесаревичем Николаем вряд ли нужны в очерке об Александре III. Записки Оома крайне пристрастны и мелочны, каким и был их автор; баронесса Фредерикс красуется разве по родству с мин<истром> и<мператорского> двора. Уже если выбирать свидетельские события, то голоса гр. А. Д. Блудовой, Анны Феодоровны, Е. Ф., Д. Ф. Тютчевых имеют гораздо более значения как раз ко времени болезни и смерти цесаревича Николая.
Вообще цесаревич Николай занимает здесь слишком много места; для него, конечно, необходимо отдельное исследование, но здесь не следовало бы уходить в подробности, к тому же не всегда удобные: о помолвке его, о подробностях пребывания в Дании и т. п.
Тут положительно значительная часть должна быть сокращена, с сохранением лишь болезни и кончины, ради связи с великим князем Александром Александровичем, в рассказе автора несколько заслоненном.
Откуда известия о дружбе с Евгенией Максимилиановной, о значении ее для Александра Александровича, об увеселениях его „светских“, о танцах и даже о дирижировании им бала?
Откуда взяты слова умирающего Николая Александровича — „славный человек“?
Почти совершенно и вряд ли случайно умалчивается О. Б. Рихтер, всякий раз называемый полковником Рихтером, без показаний которого и шагу сделать нельзя при описании этой эпохи и среды, окружающей великих князей. Умалчивать о Рихтере и выдвигать Мещерского — по меньшей мере странно.
Чрезвычайно слабо очерчен протоиерей Рождественский и его значение не указано.
Нужно ли вообще выставлять некоторые суждения воспитателей, которые взятые отдельно могут неблагоприятно оттенить их воспитательный взгляд вообще в связи со взглядами родителей? Не преждевременно ли отдавать публике эти отрывочные сведения о людях достойных, но недостаточно полно очерченных?
Повествование местами течет плавно и даже величаво, картинно и художественно, местами же соскакивает и мельчает. Конечно, трудно судить по отрывку, без сомнения читающемуся с большим интересом. Но самый предмет требует особой осторожности, выдержанности и чистоплотности. Тут не может быть туманных намеков и тенденциозных освещений; иначе как на фотографиях, у коих фокус не исправлен, не будет общей равномерной группировки и некоторые лица покажутся в преувеличенном крупном виде, в ущерб другим, умаленным. Главнее всего чувствуются основы для биографии Александра III. Он будет непонятен без его матери, на которой и должно быть сосредоточено внимание в молодые годы будущего цесаревича. Не следует забывать, что императрица Мария Александровна совсем еще не очерчена и о ней всего менее известно в печати. Чем объяснить это замалчивание рядом с особливым превозношением Александра II? Это вопрос сложный и трудный и к нему нельзя подходить слегка.
На мой взгляд рукопись Татищева прежде всего должна быть просмотрена двумя лицами: I) великим князем Владимиром Александровичем, 2) г. Рихтером, и только после проверки их она могла бы быть представлена государю императору и императрице Марии Федоровне как материал для напечатания»*.
Считая главной ошибкой автора неверное и тусклое освещение личности императрицы Марии Александровны и недостаточное освещение ее роли в воспитании цесаревича Александра, Шереметев умолчал, что это — не вина, а беда историка-биографа. В самом начале своей работы Татищев 21 июля 1903 г. просил председателя Общества ревнителей оказать содействие в получении копий писем императрицы к Александру II или выписок из них о воспитании детей. Снова повторил свою просьбу автор монографии 13 января 1904 г., подчеркнув, что использование архивных документов «доселе ему недоступных» для жизнеописания
Александра III" в высшей степени желательно в видах… полноты и точности". По глубокому убеждению Татищева, «обнародование в надлежащих извлечениях таковых и им подобных писем произвело бы для памяти лиц, их писавших, не менее благоприятное и отрадное впечатление, чем многочисленные выдержки из писем государя Александра Николаевича к императрице Марии Александровне», придало бы «необычайную и ничем иным незаменимую живость, свежесть и прелесть». Обращался Татищев, и далеко не безрезультатно, к современникам, в том числе к великому князю Владимиру Александровичу, который обстоятельно знакомился с первыми главами работы и высказал по ним ряд фактических замечаний.
Опасным могло быть для дальнейшей работы неудовольствие императрицы Марии Федоровны, высказанное ею в начале ноября 1903 г. по поводу поручения Татищеву написания исторического труда. Но венценосный сын игнорировал давнюю предубежденность венценосной матери. На Георгиевском празднике (георгиевских кавалеров) в Зимнем дворце 26 ноября 1904 г. император воодушевил историка милостивым одобрением его исторического труда о жизни и царствовании императора Александра III, выразив при этом желание, чтобы он продолжал его и довел до конца. Вдохновленный Татищев писал на другой день Шереметеву:
«Во имя того дела, что возложено на обоих нас монаршим доверием, скорое и успешное совершение которого необходимо, чем когда-либо, в смутные и тревожные дни, переживаемые нашим Отечеством, убедительно прошу, Ваше сиятельство, дать мне возможность при личном свидании разъяснить Вам на словах сущность происшедшего между нами недоразумения, если доводы моего последнего письма не убедили еще окончательно»*.
В тот же день Шереметев лаконично примирительно сообщил:
«Милостивый государь Сергей Спиридонович!
На письмо Ваше отвечу: недоразумения между нами теперь никакого нет и дело страдать никоим образом не может.
Рукопись Ваша в тех руках, от которых зависит дальнейший ход дела. О печатании пока нет речи, а продолжение возложенного на Вас — естественно; а потому будем по временам продолжать наше чтение, приближаясь к более близким временам.
Примите уверение в совершенном моем почтении. С. Шереметев».
Окрыленный «милостивым одобрением» исторического труда монархом, Татищев в день тезоименитства Николая II, 6 декабря 1904 г. представил через министра двора соображения по продолжению и завершению исторического труда «Жизнь и царствование Александра III» не в двух, а в четырех томах. Первый том, поднесенный 20 октября, автор считал вполне законченным, второй — о государственной и военной службе цесаревича — биограф-историк надеялся завершить в начале 1905 г. Для продолжения работы над третьим и четвертым томами Татищев просил Фредерикса исходатайствовать в 1905—1906 гг. по 6 тысяч рублей, так как никакими средствами к жизни, кроме тех, которые давали ему служба и литературный труд, не располагал. По докладу Фредерикса испрошенные необходимые ассигнования повелено было отпустить из кабинетских сумм*.
Все, что успел сделать Татищев — это подготовить главу о действиях Рущукского отряда цесаревича в русско-турецкую войну 1877—1878 гг. Вследствие обилия собранного материала она разрослась в целую книгу свыше 10 печатных листов. Краткое извлечение из нее, рассчитанное на час чтения, он доложил 26 февраля 1905 г. на торжественном заседании Общества ревнителей русского исторического просвещения.
Завершить работу над вторым томом "Жизнеописания и царствования Александра III Татищеву не довелось. В связи с начавшейся первой русской революцией в марте 1905 г. историк обратился к министру двора барону Фредериксу с просьбой «о высочайшем соизволении возложить» на него составление исторического обзора социально-революционного движения в России за минувшее 10-летие с 1894 г.
Подготовить этот обзор Татищев рассчитывал за 1,5—2 месяца при условии отдаления срока представления составляемого жизнеописания Александра III и прикомандирования в его распоряжение двух чиновников Министерства внутренних дел для содействия в сборе и приведении в порядок архивных материалов, а при изложении по исследуемому вопросу событий, правительственных распоряжений и оценки их — позволения высказывать откровенно истинную правду, не скрывая неправильных действий администрации. Труд этот, предназначавшийся для прочтения императору, остался незавершенным. В октябрьские дни 1905 г. Николай II ознакомился лишь с обзором революционных событий
1894—1895 гг., отпечатанным в ограниченном количестве по его указанию для министров и некоторых других сановников.
Творческую и научную деятельность историка, публициста, дипломата и политика оборвала преждевременная смерть. Утомленное «передрягами последних лет, без того слабое сердце его не выдержало приступов атериосклероза». Несмотря на все усилия врачей Сергей Спиридонович скончался 7 августа 1906 г. в одном из санаториев близ Граца. Похоронен он был в местечке Тейфенбахе, где находилась вилла его жены Гермении Юрьевны, урожденной Мейергоф.
По получении в Петербурге известия о смерти Татищева начальник Главного управления по делам о печати А. В. Бельгард уведомил Министерство императорского двора о его кончине и необходимости принять срочные меры по охране творческого наследия историка как на квартире в доме 28 по Французской набережной, так и материалов, взятых им с собой для завершения II тома «Жизнеописания Александра III» и очерков по истории революционного движения и 1894—1904 гг..
В соответствии с действовавшими законами петербургскую квартиру Татищева опечатали, и только 11 сентября по постановлению столичного судьи 9-го участка все дела и бумаги, имевшие «касательство» к трудам историка, были разобраны, а взятые для работы дела были переданы в архив Министерства императорского двора. Относительно подлинных рукописей, черновиков и других авторских материалов дочь Татищева Мария Сергеевна «возбудила претензию: оставить их ей, как наследство ее отца». Но эта «претензия» вызвала категорическое возражение присутствовавшего при разборке материалов представителя Министерства императорского двора помощника начальника канцелярии, который заявил, что «возбужденный дочерью протест не может быть принят во внимание», так как все материалы «безусловно секретные, ибо относятся до работ, порученных Татищеву по высочайшему повелению, и составленные не для общего пользования, а исключительно для государя императора» и, во-вторых, даже с точки гражданского права, материалы эти должны рассматриваться как собственность Министерства двора, ибо министерство уплатило Татищеву всю назначенную сумму за весь порученный ему труд, а получило от него лишь по одному первому тому работ: «Жизнеописание Александра III» и «Очерка по истории революционного движения в России».
Оспаривавшиеся рукописи историка были переданы в архив министерства только в конце 1906 г. после того, как дочь Татищева изъявила
согласие от себя и по доверенности от матери. Рукописные черновые материалы по второму тому истории царствования Александра III и различные брошюры для очерка по истории революционного движения в России, взятые с собой Татищевым за границу, были изъяты генеральным консулом в Вене и уже в конце сентября 1906 г. переданы Министерству императорского двора. Из описи, представленной при них, и хранящихся ныне в РГИА дел видно, что это были подготовительные материалы для написания второго тома «Жизнеописания Александра III» с 1866 по 1881 г.
После Октябрьской революции авторизованная машинописная рукопись Татищева о детских и юношеских годах великого князя Александра Александровича была передана в марте 1918 г. в Русский музей императора Александра III, в отдел, посвященный его памяти. Вскоре же после создания Единого государственного архивного фонда (ЕГАФ) по декрету 1 июня 1918 г. о централизации архивного дат, она была возвращена в одну из секций ЕГАФ. Сохраненное и приведенное в порядок еще в 1940 г. под руководством историка-археографа А. А. Шилова творческое наследие Татищева было включено в первую и частично во вторую опись образованного родового фонда Татищевых (РГИА. Ф. 878). Все подготовительные и черновые материалы, различные выписки, писарские копии документов для монографии и авторизованная машинописная рукопись I тома «Император Александр III. Его жизнь и царствование. 1845—1894» были сформированы в 22 единицы хранения и составили особый раздел в описи фонда 878.
Несмотря на незавершенность работы и критические замечания Шереметева, многообразие использованных первоисточников, извлеченных и скопированных Татищевым с помощью прикомандированных к нему писарей из различных ведомственных и личных архивов, позже в значительной мере утраченных, делают труд историка уникальным.
Несомненное достоинство первого тома «Жизнеописания цесаревича и великого князя Александра Александровича», отмеченное еще Шереметевым: величавость, картинность и художественность повествования — привлечет внимание не только историков, но и самый широкий круг читателей, интересующихся прошлым Родины.
Не менее важно опубликование в дальнейшем собранных Татищевым и не введенных до сих пор в научный оборот документов и материалов для второго тома жизнеописания Александра III, в частности, прочитанного на заседании Общества ревнителей русского исторического
просвещения в память Александра III очерка об участии наследника в русско-турецкой войне 1877—1878 гг., а также документов, послуживших основанием для составления публикуемого формулярного списка наследника-цесаревича. Публикация восполнила бы значительный пробел в источниках о деятельности Александра Александровича с момента провозглашения его наследником после смерти цесаревича Николая Александровича вплоть до вступления на престол 1 марта 1881 г.
Текст публикуемых документов приведен в соответствие с современными нормами правописания. Явные описки и опечатки исправлены без оговорок. В неизменном виде сохранены авторские ссылки на источники; фамилии всех лиц, упомянутых в тексте, выписаны в именной указатель.
Публикуемые иллюстрации подобраны редакцией и В. М. Лупановой из различных дореволюционных изданий и фондов РГИА и ГАРФ.
Составители выражают благодарность В. Г. Чернухе, Р. Г. Красюкову, Е. Е. Князевой, Н. Е. Кащенко и Д. И. Соколову за помощь и полезные советы.
КНИГА ПЕРВАЯ
правитьДЕТСТВО
править1845—1859
правитьГЛАВА ПЕРВАЯ
править1845—1852
правитьI
правитьII
правитьI
правитьВ 1845 году Император Николай I вступил в 20-е лето своего главного царствования.
После бурь и волнений внутренних и внешних, ознаменовавших первые годы правления этого Государя, Россия находилась в том состоянии «полного гордого доверия покоя», в котором оставалась до начала Крымской войны. Царская семья разрасталась и множилась. Прошло четыре года со времени вступления Наследника Престола, Цесаревича Александра Николаевича, в брак, от которого произошли уже старшая дочь Александра и сын-первенец Николай, когда Господь даровал ему второго сына.
26 февраля 1845 года в три часа пополудни, в С.-Петербурге, в Зимнем дворце, Цесаревна Мария Александровна благополучно разрешилась от бремени младенцем, нареченным в память благословенного дяди именем, которое носил и отец его, — Александром. О новом приращении Императорского дома возвестил России Высочайший Манифест, которым Государь Николай Павлович призывал всех верноподданных «вознести» с ним вместе «ко Всевышнему теплые молитвы о благополучном возрасте и преуспеянии новорожденного»*.
Рождение Великого Князя Александра Александровича было первым лучом света в Царской семье после двух понесенных ею незадолго до того скорбных утрат. Летом 1844 года умерла от чахотки младшая дочь Императора Николая I, Великая Княгиня Александра Николаевна, Ландграфиня Гессенская, безвременная кончина которой была тяжким ударом, можно сказать, первым семейным горем страстно любившего ее отца, а в самом начале 1845 года во цвете лет сошла в могилу после несчастных родов старшая дочь Великого Князя Михаила Павловича, Елизавета, Герцогиня Нассауская, по которой Двор носил еще траур. Появление на свет Великого Князя Александра Александровича рассеяло царившую при Дворе печаль и вызвало всеобщее ликование. На другой день в Большой церкви Зимнего дворца в присутствии Императора, Императрицы и всех членов Императорского дома отслужено торжественное благодарственное молебствие. Адъютанты Наследника повезли радостную весть, Дюгамель — в Дармштадт к отцу Цесаревны, Великому Герцогу Гессенскому, а Головин — в Москву**. По получении Манифеста в первопрестольной столице Митрополит Филарет сам прочитал его народу с амвона Успенского собора. По распоряжению Архипастыря во весь этот день с Ивана Великого и со всех сорока сороков московских в ознаменование «объявления Цесаревича» раздавался праздничный звон***.
Само по себе рождение второго сына у Наследника не являлось чем-либо чрезвычайным, непосредственно связанным с грядущими судьбами России, но по странному, необъяснимому предчувствию именно такое выдающееся историческое значение придали ему современники
и запечатлели в письменных свидетельствах. Так, близкий к Царской семье Плетнев* в вещих, получивших смысл пророчества словах сообщил своему другу Жуковскому о впечатлении, произведенном этим событием при Дворе и в русском обществе: «Две утраты, столь горестные для семейства Царского, теперь несколько облегчены явлением на свет сына Цесаревича. Траур снят… Новый Александр должен внести с собою в семью Наследника все радости, какие соименный ему Император некогда внес в сердце Екатерины. Нам не увидеть этого будущего, которое так таинственно и значительно. Чем некогда сделается Россия? А к ее бытию много, много судеб приобщено Провидением»**.
О рождении второго сына Цесаревич Александр Николаевич сам собственноручным письмом известил бывшего своего наставника. «Радостным сердцем, — ответил ему из Франкфурта-на-Майне Жуковский, — спешу поздравить Ваше Императорское Высочество с новым счастьем Вашим, народным и, смею прибавить, собственным моим. Итак, еще сына даровал Вам Бог. Новым залогом упрочил Он такой порядок и благоденствие будущего и для Вас, и для России. Народ смотрит теперь на Ваших двоих сыновей как на свое олицетворенное будущее, которого характер много будет зависеть от того влияния, какое Вы и Ваше время произведете на сыновей Ваших»***. Те же вдохновенные мысли и чувства выражал маститый поэт в письме к товарищу молодости, Олсуфьеву, заведовавшему Двором Цесаревича: «Благодарствую, мой милый друг, Василий Дмитриевич, за твое коротенькое, но многозначащее письмо; можешь вообразить, как эта еще неожиданная весть меня обрадовала. И малый наш Наследник не забыл сам порадовать меня несколькими строками; я получил и от него письмо с Дюгамелем; оно вдвое дороже для меня по той эпохе, в какую написано. Он крепко пускает вокруг себя свои корни; благодарен за то Богу; да сохранит Он его и его начинающееся племя. В нем будущее богатство благоденствия для России»****.
То же, что и в письмах Плетнева и Жуковского, предвидение будущего нельзя не признать в истинно пророческом стихотворении, написанном
по случаю крещения Великого Князя Александра Александровича известным поэтом, скрывшим свое имя под инициалами: Б. Ф.
Под сенью царственной нам дар от Неба новый
И вестник милости Правителя миров,
Ты ныне церковью усыновлен Христовой,
К надежде, к радости Отечества сынов.
О, сын наследника полсветные державы,
Младенец Александр, как много пред тобой,
Светил родных лучами славы
Осиявают путь земной!
Да будет же твой век России благодатен!
Как родом, так душой будь Николаю внук!
Да будешь ты земле и небесам приятен
И брату-первенцу — всегда по сердцу друг!
Как Невский Александр — будь Князь благочестивый,
Как новый Александр, герой позднейших лет,
Будь Александр Миролюбивый!
Смиреньем будь велик — любя небесный свет!
Благословенному достойно соименный,
Еще величия России ты прибавь,
И имя Русское во всех концах вселенной
Своею жизнию прославь!*
Крещение новорожденного Великого Князя совершилось 13 марта в Большой церкви Зимнего дворца при самой торжественной обстановке. За болезнью гофмейстерины Цесаревны, княгини Салтыковой, младенца несла на подушке статс-дама графиня Нессельроде, по сторонам ее шли, поддерживая подушку и покрывало, два знатнейших сановника Империи: генерал-фельдмаршал князь Варшавский граф Паскевич-Эриванский и статс-секретарь граф Нессельроде, возведенный в тот же день в звание государственного канцлера. Восприемниками были: Император Николай Павлович и Великий Герцог Гессенский, а восприемницами: Великая Княгиня Елена Павловна, Великая Княжна Ольга Николаевна, Великая Княгиня Мария Павловна и наследная Великая Герцогиня Гессенская. Священнодействовал
духовник Их Величеств протопросвитер Музовский. Государь сам поднес внука к причастию и по совершении таинства возложил на него цепь ордена Св. Андрея Первозванного. За парадным обедом, данным в день крещения в Гербовом зале Зимнего дворца для высших придворных, военных и гражданских чинов, обычные тосты: за здравие новорожденного, за восприемников, за весь Императорский дом, за духовных лиц и всех верноподданных, — сопровождались пушечною пальбою из Петропавловской крепости*.
В самый день рождения Государь назначил Великого Князя Александра Александровича шефом Астраханского карабинерного полка и зачислил его в гвардейские полки: Лейб-Гусарский, Преображенский и Павловский**.
На содержание новорожденного Высочайше повелено отпускать из Государственного казначейства сумму равную той, что была назначена его старшему брату, а именно по 50 000 рублей в год***.
По обычаю, издавна установленному в Царской Семье, счастливые родители щедро одарили лиц своего придворного штата, и подарок от них получил даже офицер, начальствовавший караулом в Зимнем дворце в достопамятный день 26 февраля. По 3000 рублей послали они в распоряжение с.-петербургского и московского генерал-губернаторов на вспомоществование беднейшим жителям обеих столиц и на выкуп из городских тюрем тех из заключенных в них за долги, которые окажутся наиболее того достойными****. Цесаревич сам известил командиров полков о зачислении в них второго его сына, поручив им объявить о том всем чинам каждого полка и выразив уверенность, что те примут это как новый знак Монаршего благоволения. Нижним чинам полков лейб-гвардии Преображенского, Павловского, Лейб-Гусарского и Астраханского карабинерного пожаловал он по 25 копеек и по чарке вина на человека, а штаб- и обер-офицерам астраханцам, которым по случаю назначения шефом полка члена Императорской фамилии были Высочайше дарованы золотые петлицы на воротник и обшлага мундира, приказал
сделать эти украшения на свой счет*. Вестником этих милостей послан был в Старую Руссу, где был расположен Амурский карабинерный полк, адъютант Наследника Граве.
Три месяца спустя Государь Николай Павлович назначил второго своего внука шефом лейб-гвардии Финского стрелкового батальона**. Назначение это было принято в Финляндии с восторгом не только в военных, но и во всех общественных кругах.
В первую же годовщину рождения Александра Александровича расположенный в Гельсингфорсе гвардейский Финский стрелковый батальон отпраздновал ее торжественным балом. «Здесь ничего подобного еще не бывало», — свидетельствует очевидец, профессор русской словесности и истории в Гельсингфорском университете Грот, оставивший следующее описание этого редкого военно-народного торжества в финляндской столице: «Стены были убраны деревьями, цветами, штыками, шомполами. Из шомполов составлен прекрасный вензель „А“, окруженный драприею и проч. Целая комната занята буфетом, где всякий мог требовать чего хотел, даже сверх того, чем столы были обставлены. За припасами особый нарочный ездил в Петербург. Были тосты и речи в честь Царской фамилии, равно и стихи, которые пелись на шведском языке… Один оркестр полковой стоял за оградой из ружей с орлами и из деревьев — прелестный эффект! Платят офицеры, сложившиеся от 10 до 30 рублей. Начальник, полковник Вендель, один дает 3000 рублей ассигнациями. Все или почти все были в мундирах…»
По просьбе командира батальона Грот перевел на русский язык спетую на празднике песнь финских стрелков в честь их Августейшего шефа, написанную по-шведски местным поэтом Берндсоном, для того чтобы в лагере батальон мог петь их по-русски. «До сих пор, — замечает по этому поводу Грот, — его солдаты, даже и при Государе, всегда пели по-шведски»***.
Образовавшееся в Гельсингфорсе в самый день рождения второго сына Наследника Общество поощрения художеств в Финляндии
просило Государя и Цесаревича об увековечении этого совпадения принятием Великим Князем Александром Александровичем звания покровителя Общества. Просьба эта была удовлетворена, и таким образом имя второго сына Наследника с первого же года его жизни было дважды связано с Финляндией отдачею под его покровительство дела возрождения национального искусства в крае*.
Новорожденный Великий Князь был здорового и крепкого сложения. Кормилицею его была крестьянка села Пулково Царскосельского уезда Екатерина Лужникова**. У маленького Саши — так звали его в Царской семье — был вздернутый кверху носик и большие круглые глаза, смотревшие упорно прямо вперед, но взгляд его был ласковый и добрый. Чертами лица малютка немного напоминал прадеда своего Императора Павла, что очень нравилось Государю Николаю Павловичу, благоговейно чтившему память отца***.
Как и старшие сестра и брат, младенец рос на попечении нянь-англичанок, которых при Дворе Наследника было три: Мария Юз, Томасина Ишервуд и Екатерина Стуттон. Надзирательницею над ними состояла С. Я. Поггенполь, вскоре, впрочем, оставившая эту должность. Из трех нянь, Юз ходила за Николаем Александровичем; первою нянею Александра Александровича была Стуттон, два года спустя перешедшая к новорожденному третьему сыну Наследника, Владимиру Александровичу, а при втором заменила ее Ишервуд, на попечении которой он и оставался до семилетнего возраста****.
Цесаревна Мария Александровна сама руководила первоначальным воспитанием своих малюток. Нежная и попечительная мать проводила в детской большую часть своего времени и входила во все мельчайшие подробности ухода за детьми. Крайне чувствителен был к их нежностям, к ласкам их и поцелуям Августейший их отец,
навещавший их по нескольку раз в сутки. Каждое утро няни носили их к дедушке и бабушке, «ан-папа» и «ан-мама», как лепетали маленькие внуки на своем детском языке, пожелать им доброго дня не только в Зимнем дворце, где семья Наследника жила под одною кровлею с Императором и Императрицею, но и в Царском Селе и Петергофе, двух летних резиденциях Высочайшего Двора*.
В семейной жизни Цесаревича и Цесаревны, дети занимали первое место и безусловно играли первенствующую роль. Это всего лучше видно из писем, которыми обменивались родители во время довольно частых отлучек Наследника. Письма Александра Николаевича к Марии Александровне, писаные ежедневно в форме дневника, дышат нежною любовью к ней, и в каждом из них непременно упоминается и о детях, которых Наследник называет всего чаще «своими милыми крошками» (nos chers choux)**.
Летом 1845 года, сопровождая Государя Николая Павловича в инспекционной поездке по югу России, Цесаревич в день своих имении слушал обедню в единоверческом храме в раскольничьей слободе Добрянке, близ Гомеля, и, как писал он супруге, «молился Богу за нашего маленького шестимесячного именинника, да сохранит нам его Господь!»… «То, что ты говоришь мне о нашем ангеле Лине и о Саше, — писал он ей же из Елизаветграда несколько дней спустя, — доставило большое удовольствие „старому папашке“. Как идет воспитание Никсы? Стал ли он послушнее и менее плаксив? Послезавтра ему уже минет два года. Бог да сохранит нам этого милого мальчика. Я всегда трепещу при мысли о предстоящей ему судьбе». Поздравляя Цесаревну с днем рождения старшего сына, Наследник молит Бога «да соделает Он его достойным занять со временем место, ему предназначенное». На возвратном пути в Царское Село из Орла, он выражает свою радость о первом зубе «нашего Сашки» и прибавляет: «Дай Бог, чтобы все прочие зубки прорезались у него так же счастливо. Пора и Никсе покончить с ними. Новое имя, данное мне Линою, „сладенький папашка“*** мне чрезвычайно нравится». В Москве Наследник едва сдерживает свое нетерпение поскорее вернуться к семье и тут же убеждает Цесаревну с наступлением осенних холодов беречь от них
детей. «Надеюсь, — пишет он, — что у них уже вставлены двойные рамы. В настоящую пору года это необходимо»*.
И в следующем, 1846 году в письмах Наследника к Цесаревне постоянно встречаются упоминания о детях. «Благодарю Бога, что все у вас идет хорошо, — читаем в письме из Москвы. — Поцелуй детей, исходящий от них самих, меня тронул. Милые крошки! Да сохранит их нам Господь! А маленький, — речь идет, очевидно, об Александре Александровиче, — который сбежал вниз, чтобы меня искать? Любопытно: узнает ли он меня?» В другом письме, из Москвы же, Наследник благодарит Цесаревну за то, что она часто говорит с детьми «о бедном их отсутствующем папа», и сообщает, что посылает им хорошенькие игрушки, выбранные для них любимым его адъютантом «Сашею Адлербергом». Мысль о детях не покидает Цесаревича и в Вене, куда он ездил осенью 1846 года за телом скончавшейся там Великой Княжны Марии Михайловны. Эрцгерцог Альбрехт, с которым он был очень дружен, представил ему свою маленькую дочь Терезу, и Цесаревич замечает по этому случаю, что Принцесса эта очень мила и резва, но что хотя она одного роста с «его Сашкой», а еще не говорит ни слова. Всего за несколько дней до возвращения в Петербург Наследник в письме из Варшавы пишет, что ему грустно не слышать вокруг себя милых голосов детей, и спрашивает: «Когда же, наконец, я буду иметь счастье услышать их снова»**.
Весною 1847 года семья Цесаревича увеличилась рождением третьего сына, Великого Князя Владимира Александровича, названного набожными родителями этим именем в память Великого Равноапостольного Просветителя Русской земли***. Вскоре после того Наследник и Цесаревна предприняли поездку за границу для посещения Гессенского двора в Дармштадте и для лечения Цесаревны водами в Киссингене. Они не имели силы расстаться с любимою дочерью и потому взяли ее с собою, а трех сыновей оставили на попечении бабушки, Императрицы Александры Федоровны, поручив надзор за ними старому воспитателю Наследника генералу Юрьевичу.
Во время заграничного путешествия при каждом случае и мать, в первый раз разлученная с детьми, и отец вспоминали о возлюбленных «крошках». В Веймаре Великая Княгиня Мария Павловна познакомила
Цесаревича со своим старшим внуком, сыном Наследного Великого Герцога, и, сообщая об этом супруге, Александр Николаевич заметил, что этот красивый мальчик лицом своим напомнил ему Сашу, а решительными манерами Никсу. «По мере приближения минуты возвращения, — писал он ей же в Дармштадт, уже на возвратном пути своем в Россию, — я все с большим нетерпением желаю их увидеть снова»; а из Винницы уведомил ее, что Принц Петр Георгиевич Ольденбургский ко дню рождения Никсы подарил ему маленькую лошадь, приводящую его в восторг. «Он уже ездил на ней верхом в саду и даже в комнате, — сообщал Цесаревич, — и это напоминает мне, как и я катался на моей маленькой Пашке, которую подарил мне Левашов в 1821 году, когда мне было три года»*.
Лето 1848 года Двор безвыездно провел в Царском Селе, где были приняты самые строгие меры для охраны членов Царствующего Дома от занесения свирепствовавшей в Петербурге и по всей России холеры.
Следующий, 1849 год был обилен происшествиями и радостными, и горестными для Царской семьи. На второй день года у Наследника родился четвертый сын, Великий Князь Алексей Александрович. Имя, данное ему, должно было увековечить память о рождении в Москве его державного отца. «Господь даровал мне сына, — писал по этому поводу Наследник Митрополиту Московскому Филарету, — преисполненные благоговением к московскому Первосвятителю и молитвеннику земли Русской, в обители коего я родился и у раки коего восприял я святое крещение, мы нарекли его Алексеем»**.
В начале апреля Цесаревич и Цесаревна снова расстались, впрочем ненадолго, с детьми и отправились с Государем и Императрицею в Москву для присутствования на торжестве освящения нового Кремлевского дворца. Вскоре по возвращении в Царское Село их постигло великое семейное горе.
Начиналась венгерская война, и Цесаревич уже готовился во главе вновь образованного под его начальством гвардейского пехотного корпуса выступить в поход к Западной границе, как старшая дочь его, восьмилетняя Великая Княжна Александра Александровна, предмет обожания родителей и нежной и попечительной их любви,
занемогла скарлатиною и после продолжительной, тяжкой болезни 16 июня скончалась на руках безутешных матери и отца. Смерть ее была тяжким ударом для Александра Николаевича и Марии Александровны. Над гробом милой сестры маленькие братья пролили свои первые слезы печали.
Страшное потрясение надломило слабое здоровье Цесаревны, не выдержавшее ни напряжения сил во время ухода за больною дочерью, ни самой ее потери. Наследник испытывал не меньшую горесть по отлетевшем своем Ангеле, как он называл любимую дочь. Как глубока и продолжительна была его скорбь, можно заключить из того, что с самой ее кончины он постоянно носил на себе ее портрет; в спальне своей над постелью свято хранил ее детские одежды и когда находился в Петербурге, до конца своей жизни, каждую пятницу — день смерти Великой Княжны Александры Александровны — отправлялся в Петропавловский собор и там молился на ее гробнице*.
Для поправления здоровья врачи предписали Цесаревне морские купанья в Ревеле. Наследник отвез ее туда с четырьмя малютками-сыновьями, а сам поехал догонять на пути командуемый им корпус, следовавший в Варшаву. Во время двухмесячной разлуки с семьею он в ежедневных письмах к Цесаревне постоянно упоминает о детях, в каждом письме шлет им нежные поцелуи и родительское благословение и в то же время не раз возвращается мыслью к только что понесенной незабвенной утрате.
В день именин Великого Князя Владимира Александровича Цесаревич писал жене из Гродны: «Поздравляю тебя снова, дорогой друг души моей, с праздником нашего милого Куксы**. Да сохранит нам Бог это дорогое дитя и да соделает его, как и его братьев, достойным того положения, которое он призван занять здесь, т. е. да станет он добрым, усердным и верным слугою своего Государя, а следовательно, и Отечества, нераздельных в моем уме. Такова молитва, которую я утром и вечером возношу за наших трех мальчиков. Их будущность часто пугает меня, в особенности будущее Никсы, так как ему на долю выпадает самая трудная роль. Но в этом, как и во всех прочих случаях жизни, нужно повторять: Да будет
воля Его*. Встретив под Варшавою на подходе лейб-гвардии Финский стрелковый батальон, Наследник в другом письме поручал Цесаревне передать его шефу, четырехлетнему Великому Князю Александру Александровичу, что нашел батальон, как и всегда, в самом блестящем виде, и шутливо прибавил: „Увы, я предвижу, что это известие не произведет большого впечатления на моего Мака**. О, как я хотел бы задушить поцелуями этого милого дурнушку“***.
Цесаревич был очень растроган письмом к Императору Николаю I Короля Прусского Фридриха Вильгельма IV, в котором тот выразил соболезнование свое о кончине милой его дочери. „Они, — писал Король про родителей, — понесли жестокую утрату. Я принимаю в ней самое сердечное участие. Они, вероятно, не догадываются об этом, но я все же желал бы, чтобы они это узнали. Говорят, что их дитя было ангелом кротости и любви. Они не будут искать себе утешения в бесплодных слезах отчаяния, ни в стоическом бесчувствии. Слезы их текут и высохнут, я в этом не сомневаюсь, под спасительным влиянием святой нашей веры. Они признают, что и у них была своя доля в эти годины скорби и доля великая. Да предохранит же их она от других печалей!“ Пересылая Цесаревне это прочувствованное письмо, Наследник восклицает: „Как жаль, что с таким прекрасным сердцем человек этот — помешанный, потому что нельзя иначе объяснить себе его поступков“****. В этих словах слышится отголосок строгих суждений Императора Николая Павловича и неудовольствия его на шурина за сочувствие и потворство Короля современному революционно-объединительному движению в Германии. Время, когда мятежная Венгрия силою русского оружия была, по выражению фельдмаршала князя Паскевича, повергнута к ногам Императора Николая I, являлось самою блестящею эпохою его царствования. Но озаренный славою победы Верховный охранитель и защитник монархического права в Европе был, по единогласному свидетельству современников, настроен мрачно и уныло. Его все еще удручала мысль об утрате любимой младшей дочери,
хотя со дня ее кончины прошло уже более пяти лет. В том же состоянии безутешной тоски по отлетевшем своем ангеле Лине находился и Наследник, и когда за богослужением раздавались слова Евангелия: „Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии и Аз упокою вы“, отец и сын обменивались взглядом, полным грусти и взаимного сострадания. В безмолвии они понимали друг друга*.
Весть о том, что два младших сына, Александр и Владимир, захворали в Ревеле, крайне встревожила Цесаревича. „Ты права, — писал он супруге, — что после постигшего нас несчастия малейшее нездоровье ужасно беспокоит“**. Опять возвращается он мыслью к покойной дочери по случаю первой годовщины ее рождения. „В этот день, — напомнил Цесаревич, — Господь даровал нам величайшее счастье на земле… Я воскресил в памяти все дни рождения нашего Ангела и живее всех представляю себе тот, который мы провели в Югенгейме. Я вижу ее перед собою с ее милым личиком, играющею с другими детьми, и мое родительское воображение уже рисовало мне ее взрослою, а меня наслаждающимся ее успехами. Увы! Все это была одна мечта! Сегодня я мысленно перенесся в крепость, к гробнице нашего первородного ребенка, нашего ангела Лины. Боже! Какая перемена! Но не станем роптать! Да будет воля Твоя!“***
Со своей стороны Цесаревна в письмах своих сообщала супругу о здоровье детей, об их занятиях и развлечениях. Наследника позабавило известие, что шестилетний Николай Александрович, интересуясь ходом военных действий, о которых только и было разговору вокруг него, признал необходимым ввиду непредвиденных случайностей, укрепить Ревель и принялся вместе с малютками-братьями при помощи нескольких сапер воздвигать в саду Екатериненталя земляное укрепление, торжественно названное форт „Дебречин“, в честь венгерской крепости, при взятии которой Великий Князь Константин Николаевич получил Георгиевский крест. В Ревельском уединении маленьким Великим Князьям жилось свободнее и привольнее, чем в Царском Селе или Петергофе. Они много гуляли, резвились и бегали, дышали свежим морским воздухом, а в жаркие летние дни няни-англичанки приводили их под вековую сень лип — современниц Петра Великого. В тени их они садились в кружок на лужайке, и один из
сопровождавших Цесаревну придворных певчих, малоросс, обладавший прекрасным голосом, к великому их удовольствию, пел им русские и украинские народные песни*. По окончании купального сезона за Цесаревною в Ревель приехала Императрица Александра Федоровна и привезла ее с детьми обратно в Царское Село.
Печальное настроение, в котором осенью 1849 года находились в Варшаве Государь Николай Павлович и старший сын его, усугубилось еще неожиданною кончиною Великого Князя Михаила Павловича, тяжким ударом поразившею искренно оплакивавших его брата и племянника**. Цесаревич вернулся к семье своей в Царское Село лишь в первых числах сентября, незадолго до перенесения в С.-Петербургский крепостной Петропавловский собор тела усопшего дяди, которое там и предано земле. Дети Наследника были также крайне опечалены смертью своего доброго двоюродного деда, очень любившего, ласкавшего и баловавшего их, и два старших Великих Князя присутствовали при его погребении***.
II
Родителей рано начала занимать мысль об образовании и воспитании подраставших детей. Первою их воспитательницею была сама Цесаревна, но Николаю Александровичу не было еще и трех лет, а Александру Александровичу едва минул год, когда к их сестре и к ним уже была приглашена для обучения их первоначальным молитвам и грамоте наставница, вдова ярославского помещика Вера Николаевна Скрыпицына, занимавшая до того должность инспектрисы Воспитательного общества Благородных девиц****. Полтора года спустя, а именно осенью 1848 года, к трем сыновьям Цесаревича определен „в комнаты“ унтер-офицер лейб-гвардии Семеновского полка Тимофей Хренов. Назначение его было обучать их фронту, маршировке и ружейным приемам, но мало-помалу он сделался участником их детских игр и забав дома и на чистом воздухе и постоянным спутником на прогулках в Царском Селе и Петергофе. Дети скоро привязались к своему военному дядьке, несмотря на то, что старый ворчун
нередко муштровал их и журил, но зато был предан им душою и окружал их попечительною заботливостью самой усердной няньки*.
Наконец, весною 1849 года решено было назначить к Августейшим детям воспитателя. Непременная воля Императора Николая I была, чтобы этот воспитатель был военный, и она вполне согласовалась с желанием Цесаревича. Выбор Государя и Наследника остановился на генерал-майоре Зиновьеве.
Николай Васильевич Зиновьев, родившийся в 1801 году, был старшим сыном многочисленной дворянской семьи и по наследству, полученному от дяди с материнской стороны, обладал значительным и вполне независимым личным состоянием. Получив домашнее образование, он семнадцатилетним юношей поступил на военную службу юнкером в лейб-гвардии Измайловский полк, шефом которого был тогда Великий Князь Николай Павлович, будущий Император. В рядах этого полка Зиновьев совершил турецкий поход 1828 года и под Варною отличился на глазах у самого Государя. Из батальонных командиров Измайловского полка он был взят в адъютанты к герцогу Максимилиану Лейхтенбергскому, вступившему в 1839 году в брак с Великою Княжною Мариею Николаевною, и после пяти лет службы в этой должности назначен директором Пажеского корпуса. Зиновьев был лично известен Императору Николаю Павловичу и по службе в полку, и по придворной службе. Управление им Пажеским корпусом еще более выдвинуло его вперед и снискало ему расположение и доверие как Государя, так и Наследника.
Когда Цесаревич обратился к нему с предложением быть воспитателем детей его, Зиновьев не сразу согласился. Он испросил себе несколько дней на размышление и написал Наследнику письмо, в котором откровенно изложил ему свои колебания и сомнения.
„В прошлый раз, — писал он, — я так мало был приготовлен к сделанному мне Вашим Императорским Высочеством предложению, что испытал некоторое смущение и затруднение, которые, конечно, не укрылись от Вашего взора. Они уже сказали Вашему Высочеству то, что я долгом считаю повторить здесь ныне, а именно, в какой степени я считаю себя неспособным к исполнению почетной должности, которую Вы желаете мне предоставить. Вам угодно было сказать мне, что я пользуюсь репутацией
человека добросовестного и честного, и я счастлив этим потому, что сознаю, что заслужил ее. Но достаточно ли этих двух качеств, на которых основана моя репутация, чтобы сделать из меня хорошего воспитателя, и могут ли добрые намерения заменить дарования? Я вынужден признаться Вашему Высочеству, что собственное мое воспитание слишком неполно для того, чтобы я дерзнул взять на себя руководство воспитанием Августейших Ваших детей. Кроме того, у меня мнительный нрав. Достаточно бывает безделицы, чтобы смутить меня и обезоружить. Прибавьте к этим недостаткам характера и воспитания довольно плохое здоровье и Ваше Высочество сами решите, могу ли я Вам быть пригоден?
Если же, однако, несмотря на все, что я Вам только что высказал, Вы останетесь при первоначальном Вашем намерении, то я готов повиноваться не из-за своекорыстных и честолюбивых побуждений, потому что я совсем не честолюбив и доволен нынешним своим положением, а во имя чувства признательности за благорасположение, которым Вы всегда меня удостаивали, и страха не исполнить воли Бога, который путями, каких я не искал и даже не мог предвидеть, привел меня к положению, в коем я ныне нахожусь, повелевает мне трудиться более, чем я, может быть, сам бы желал, и часто прибегает к орудию недостойному для совершения великих дел“.
Ознакомясь с содержанием письма Зиновьева к Наследнику, Император Николай I сказал ему: „Я этих возражений ожидал от тебя. Они меня еще более убедили, что я не ошибся, указав на тебя как на вполне достойного того высокого призвания, к которому мы избрали тебя“. Ту же мысль выразил и Великий Князь Михаил Павлович, сказав Зиновьеву: „Если что могло увеличить мое уважение к Вам, то это сделало Ваше письмо“.
Разумеется, возражения Зиновьева были уважены, и в день рождения Наследника 17 апреля он был назначен состоять при Великих Князьях Николае, Александре и Владимире Александровичах, исполняя, таким образом, обязанности воспитателя, не нося этого звания*.
Зиновьеву было 47 лет, когда он вступил на эту должность. Он уже несколько лет был женат на Юлии Николаевне Батюшковой, но детей не имел.
Воспитатель малюток Великих Князей сам был воспитан в старых русских дворянских преданиях: вере в Бога, преданности к Престолу и любви к Родине. Главную свою задачу полагал он в том, чтобы эти же убеждения вселить и утвердить в царственных своих питомцах и при этом приучить их к военному делу, внушив охоту к нему, как к непременной принадлежности их сана. Умственному их развитию и образованию он придавал второстепенное значение, полагая, что, когда настанет для того время, оно должно быть ведено способами и по тем же учебным программам, что были приняты в военно-учебных заведениях. Но с первых же дней ему пришлось поработать над внешнею выправкою детей, росших до тех пор без всякого надзора за их манерами и поведением и не знавших в этом отношении никаких стеснений.
Так, однажды, на прогулке с воспитателем Великие Князья, встретив какого-то очень толстого человека, закричали ему: „Вот медведь! Здравствуй медведь!“. Толстяк поклонился. Зиновьев заметил детям неуместность и непристойность такой шутки и получил в ответ на свое внушение:
— Это портной наших кучеров. Он не сердится за это. Его все так называют.
— Мне до других нет дела, — возразил генерал. — Я не всех воспитываю. Моя обязанность воспитывать одних вас.
— А папа Вы учите или он Вас? — задорно спросил старший Великий Князь.
— Ни он меня, ни я его. У него есть отец, Государь. Он ему наставник.
— А кто учит ан-папа? — не унимался пятилетний Николай Александрович.
— Его совесть и законы Божие и отечественные, — ответил воспитатель*.
Скоро, однако, между Зиновьевым и юными Великими Князьями установились самые лучшие отношения. Он привязался всею душою к милым, живым и бойким, но, в сущности, очень добрым детям, а те в свою очередь сердечно полюбили своего воспитателя за доброту, ласковость и строгую справедливость, которые он проявлял в обращении с ними. Постепенно исчезла в них всякая строптивость, и они вполне подчинились нравственному авторитету Зиновьева**.
Летом 1849 года генерал Зиновьев сопровождал Цесаревну и ее детей на морские купанья в Ревель, а по возвращении оттуда ему, по должности воспитателя, придан был помощник в лице полковника Гогеля.
Григорий Федорович Гогель был человеком совершенно иного склада и закала, чем Зиновьев. Сын незнатных и небогатых родителей, он воспитывался в Пажеском корпусе, из которого вышел в офицеры в лейб-гвардии Волынский полк. Гогель участвовал в походе против польских мятежников 1830—1831 годов, но за дуэль с товарищем, высидев на гауптвахте в крепости три месяца, был переведен тем же чином в армию. Вскоре, однако, его как отличного фронтового офицера возвратили в гвардию, и в 1843 году он был назначен помощником директора Института Корпуса путей сообщения. В этой должности Гогель своим знанием службы, точностью и распорядительностью обратил на себя особое внимание главного начальника Военно-учебных заведений Великого Князя Михаила Павловича, который аттестовал его как примерного военного педагога.
То, что было в нем сурового и даже отчасти грубоватого, смягчалось и искупалось в Гогеле неусыпною заботливостью о вверенных его попечению Великих Князьях, за которыми он ходил как дядька, смотрел за их гардеробом и туалетом и готовил к смотрам и парадам, исподволь приучая их к требованиям строгой военной дисциплины. Он также отличался способностью мастерски устраивать детские их забавы и увеселения. При назначении Гогеля помощником воспитателя ему шел 42-й год. Он был женат на Софье Михайловне Степовой*.
Назначение генерала Зиновьева и полковника Гогеля к трем сыновьям Наследника предопределяло направление их воспитания, которое должно было носить преимущественно военный характер, как и то, что получил сам Цесаревич Александр Николаевич. Этого одинаково желали и требовали Император Николай I и Наследник.
В Зимнем дворце все сыновья Цесаревича жили вместе на так называемой детской половине; старших трех утром мыли и одевали няни-англичанки, и они же вечером укладывали их в постель. Но во весь день все трое, не исключая и трехлетнего Владимира Александровича, поступали под надзор военных воспитателей или, как
называли их при Дворе, „гувернеров“. С нового, 1850 года два часа в день Великие Князья — Николай и Александр — занимались со Скрыпицыной, оба вместе. Вместе же обучались они ежедневно фронту, маршировке и ружейным приемам у Хренова и по два раза в неделю брали уроки гимнастики и танцевания. Преподавателем первой был приглашен к ним учитель гимнастики и плавания в Горном институте Август Линден; танцам учил танцовщик Огюст*.
Остальные часы дня дети проводили в прогулках с воспитателями, пешком или в экипаже, и в играх между собою. Любимою их забавою были оловянные солдатики всех родов оружия, которых они расставляли по столу в бессчетном числе и в разнообразнейших построениях. Занимались они также раскрашиванием картинок, складыванием географических карт, позолотою деревянных вещиц сусальным золотом. Развлечения последнего рода занимали преимущественно Александра и Владимира Александровичей в то время, когда старшему брату Скрыпицына и Гогель попеременно читали рассказы из Священной или Русской истории и „Путешествие вокруг света“ Дюмон-Дюрвиля в русском переводе.
Каждое утро дети ходили здороваться с родителями, с Императрицею и с Государем. Отец и мать часто навещали их во время их уроков или игр. Вечером они ежедневно проводили по меньшей мере один час у Цесаревны в собственных ее покоях.
Великие Князья в точности исполняли религиозные свои обязанности. Накануне воскресений, царских дней и больших праздников их водили ко всенощной, а в воскресные и праздничные дни они слушали обедню в Малой церкви Зимнего дворца в присутствии Государя, Императрицы и Августейших родителей. В те же дни приглашалось к ним после обеда несколько сверстников, сыновей лиц наиболее близких к Царской семье или высших государственных сановников, которые оставались с ними играть до вечера в обширных залах дворца. В этих оживленных и всегда довольно шумных играх, к неизреченной радости детей, порою принимал деятельное участие сам Император Николай, одушевлявший все маленькое общество и словом, и заразительным примером своей веселости. Дети были вне себя от восторга, в высшей степени польщены и очарованы
ласковым обращением с ними Государя, и все разделяли чувства беззаветного обожания, которые питали к нему нежно им любимые внуки.
Весною 1850 года Двор, по обыкновению, переехал на жительство в Царское Село*.
Во все продолжение своего царствования Император Николай I сам занимал с Императрицей Александровский дворец, а старый Царскосельский — служил жилищем Наследнику и семье его.
Величественный чертог Екатерины с историческою колоннадою, окружающей его обширный вековой парк, этот, по выражению Пушкина, „полнощный Элизиум“, полный воспоминаний Великой Монархини, с его романтическим озером и островами, с тенистыми аллеями и таинственными боскетами, с рассеянными там и сям искусственными руинами, беседками, киосками, павильонами и разнообразными памятниками — все это гармоническое сочетание природных красот с произведениями искусства действовало обаятельно на ум и живое воображение юных Царевичей, пленяло и восхищало их. Любы и милы были им отведенные каждому из них вблизи дворца садики и огороды, где они сами усердно насаждали цветы и овощи; сетка с лестницами, канатами и высокими мачтами, устроенная для их гимнастических упражнений и игр; игрушечная крепость, которую они попеременно то брали штурмом, то обороняли; зверинец со старым их любимцем слоном, которого они никогда не забывали навестить, поласкать и покормить. Но любимым их местом в парке был так называемый Детский остров с собственноручно выстроенным в юношеские годы их отцом и его товарищами по воспитанию домиком, в котором вся мебель была сделана ими же и посреди которого возвышался бюст наставника Цесаревича Жуковского. Весь день проводили они в Царском на свежем воздухе, даже завтракали возле сетки и обедали на дворцовой колоннаде, и так полюбили Царское Село, что не могли терпеливо дождаться переезда туда, а покидали его всегда с чувством глубочайшей грусти и огорчения.
Но и в Царском, как и в Петербурге, день их был строго согласован с расписанием, составленным воспитателями и утвержденным Цесаревною**.
Дети вставали в 7 часов и, помолясь Богу, тотчас шли здороваться к отцу; потом бегали и резвились в парке, где, встречая Государя, совершавшего свою обычную утреннюю прогулку, чинно становились перед ним во фронт и снимали фуражки, за что каждый получал по звонкому поцелую от дедушки. В 9 часов пробуждалась Цесаревна, и малютки бежали к ней пожелать ей доброго утра. После того начиналось обучение Хреновым двух старших Великих Князей маршировке и ружейным приемам, происходившее ежедневно и продолжавшееся немного более часу. Следовал завтрак. Во всю эту часть дня дети находились под надзором воспитателя Гогеля.
В 11 часов Цесаревна обыкновенно сама отводила их в Александровский дворец здороваться с Императрицей, от которой они в сопровождении и под наблюдением Зиновьева, являвшегося на смену Гогелю, шли учиться пальбе из орудий или заниматься гимнастикой на сетке. Обучение артиллерийским приемам происходило два дня в неделю; другие два дня посвящались гимнастике, а прочие три, включая и воскресные, Великие Князья в эти часы гуляли со своим старшим воспитателем.
Ровно в полдень каждый день начинался урок у Скрыпицыной и продолжался до самого обеда, который подавали в два часа. После обеда к детям возвращался на дежурство Зиновьев, и с ним они ходили гулять либо ездили кататься по окрестностям Царского Села в шарабане, в тележке или верхом на маленьких лошадках.
В 4 часа пили чай, и после чая дважды в неделю происходил танцевальный урок и дважды же занятия со Скрыпицыной; в прочие дни — прогулки со сменявшим опять Зиновьева Гогелем, катание на лодке по озеру или игры на чистом воздухе.
В 7 часов дети отправлялись к Цесаревне и проводили у нее целый час. В Китайской комнате Мария Александровна каждый вечер сидела, окруженная детьми за чайным столом, поучала, наставляла их, хвалила или журила за их поведение, слушала их признания, разъясняла их недоумения и сомнения. Чай разливала одна из фрейлин, и тут же Цесаревич играл в вист со „своими“, как называл он адъютантов и вообще состоявших при нем лиц. Этот час, когда вся семья Наследника находилась в сборе, был самым отрадным для детей, проводивших его в живом общении с дорогими родителями в тесном, строго семейном
кругу. В 8 часов, приняв благословение от отца и матери, они отправлялись спать.
Военные упражнения старших Великих Князей шли довольно успешно. Кроме маршировки и обращения с ружьем Хренов показывал им, как сменять караулы и разводить часовых. По свидетельству воспитателей, Александр Александрович учился у него охотнее и старательнее, чем старший брат, и когда ему в первый раз дали в руки деревянное ружье, это доставило ему большое удовольствие. Похвала воспитателей Саше за его прилежание возбуждала неудовольствие Никсы, надувавшего губы и хмурившего брови всякий раз, когда ставили ему в пример младшего брата. Зато Николай Александрович проявлял большую способность к артиллерийскому делу и уже довольно смело стрелял из орудий, тогда как пятилетний брат его обнаруживал к тому мало охоты и предпочитал стоять поодаль с зарядною сумою. Дело в том, что гром близких выстрелов оглушал нервного ребенка, несмотря на то, что по распоряжению Зиновьева для юных артиллеристов привезены были из Петербурга орудия малого калибра и самые заряды уменьшены наполовину*.
Александр Александрович выказывал также большое старание на уроках Скрыпицыной и даже на танцклассах, по выражению Зиновьева, „с трудом выворачивая ножки“, чтобы только не отставать от брата, двумя годами старшего его.
Любимою прогулкою Великих Князей была дорога в Павловск, по которой они едва ли не ежедневно ездили кататься с воспитателями; доезжали и до Павловска, и там, на музыке, слушали славившийся в то время оркестр капельмейстера Гунгля. Еще большее удовольствие испытывали они, когда их брали кататься с собою родители или Государь в своем шарабане, которым Николай Павлович всегда правил сам.
В ненастную погоду два старших брата играли дома друг с другом в шашки, в лото или в другую игру, очень ими любимую, которая называлась „Храм Счастья“ и в которой иногда принимал с ними участие и старый их дядька Хренов. Но с несравненно большим увлечением предавались они играм под открытым небом: пуску змея, кеглям или катанию на лодках по озеру. По воскресеньям и праздникам игры эти приезжали разделять с ними их товарищи — сверстники, число которых
увеличивалось несколькими приглашенными кадетами помещавшегося в Царском Селе малолетнего Александровского корпуса.
Оба брата были нрава веселого, резвого и шаловливого. Старший, Никса, был несколько заносчив, а младший, Саша, довольно упрям, но это не мешало им жить очень дружно между собою и страстно любить друг друга. Любовно, хотя несколько покровительственно, относились они к младшему своему брату, Владимиру, с трехлетнего возраста ставшему участником их игр. Ссорились они редко и тотчас же мирились, совершенно забывая взаимные неудовольствия и обиды. Если случалось одному из них провиниться, то другой спешил просить нянь или воспитателей, чтобы его простили. Николаю Александровичу иногда доставалось за проявляемую им некоторую нетерпеливость или вспыльчивость; Александру Александровичу за то, что он не чинно сидел за столом, держал себя не прямо, порою капризничал и много шалил. Но наказания, которым подвергались Великие Князья, были не строги: замечание, лишение за чаем хлеба с маслом или сладкого блюда за обедом. Высшею мерою взыскания было, когда их ставили на несколько минут в угол. Впрочем, и эти наказания приходилось применять нечасто. На Александра Александровича убеждение влияло гораздо сильнее всякой кары, в особенности если обращались к его доброму сердцу или действовали на его сильно развитое с детства самолюбие. Так, однажды Цесаревна пригласила старшего сына обедать с собою, а младшему объявили, что и ему будет доставлено это удовольствие, когда он научится кушать опрятнее. В этот день пятилетний мальчик в первый раз в жизни — свидетельствует Зиновьев — ничего не пролил за обедом на салфетку и в следующие дни напрягал все усилия, чтобы держать себя за столом как следует.
Другою характерною особенностью нравственного склада Александра Александровича было врожденное ему чувство справедливости. Сказывалось оно уже с младенческих годов необыкновенно ярко при всех случаях в его суждениях и поступках. С тем, что почему-либо представлялось ему несправедливым, он никак не мог примириться. Всякая несправедливость глубоко возмущала его, и он давал выражение этому чувству с энергиею и настойчивостью, удивительными в ребенке его лет. Этим объясняются многие случаи его своенравия и непослушания няням и воспитателям, отказ исполнить те из
их требований, которые вызывали у него негодующее восклицание: „Ведь это несправедливо!“*
К 1 июля, дню рождения Императрицы Александры Федоровны, Двор по издавна заведенному порядку, тщательно соблюдавшемуся во все царствование Императора Николая I, переселился в Петергоф.
Там, поодаль от старого дворца, созданного гением Растрелли, с его великолепными, спускающимися к морю террасами и фонтанами и с окружающими его роскошными, но прямолинейными верхним и нижним садами, на самом берегу моря, Император Николай Павлович построил для Императрицы уютную и утопающую в зелени и цветах дачу, названную в честь ее Александриею. В саду этой дачи, вблизи от „коттеджа“, ставшего любимым местом летнего пребывания Государыни Александры Федоровны, возвышается небольшой дом, известный под названием „фермы“, в котором помещались Цесаревич, Цесаревна и их дети. В тесных комнатах фермы юным Великим Князьям жилось не так просторно и удобно, как в огромных покоях старого Екатерининского дворца в Царском, и в Александрии они постоянно вздыхали о Царскосельском парке и о милом озере с его островом и лебедями. Впрочем, они и в Петергофе продолжали вести тот же образ жизни, что и в Царском Селе, предавались тем же военным и гимнастическим упражнениям, мало учились, зато много гуляли по обширным Петергофским паркам и по окрестным рощам, куда охотно ходили искать ягод и грибов. Любимым местом их прогулок был Монплезир с его видом на море и на отдаленный Петербург. Ездили они часто в гости: в Стрельну к дяде Косте и тете Сани**, в Сергиевку к Великой Княгине Марии Николаевне, в Ораниенбаум к вдове Великого Князя Михаила Павловича, Елене Павловне, а вечером любили кататься в шарабанах с родителями, а иногда и с Их Величествами по нижнему и верхнему саду и останавливаться на музыке, которую ежедневно исполняли пред старым дворцом хоры гвардейских полков. В Александрию также съезжались к ним сверстники играть с ними по воскресеньям и праздникам с придачею кадет из разных военно-учебных заведений, стоявших лагерем в Петергофе.
Летом 1850 года Цесаревич Александр Николаевич отлучался дважды от своей семьи. В мае он сопровождал Государя на смотры войск в Западном Крае и в Царстве Польском, но отсутствие его продолжалось не более месяца; в августе он предпринял один продолжительную поездку на Кавказ и в Закавказье.
И в эти обе отлучки письма его к супруге постоянно упоминают о милых детях. Слава Богу, — пишет он из Бреста, — что дети все здоровы, я только желал бы узнать, что гланда Алексея уже прошла». Четыре дня спустя он оттуда же просит Цесаревну поцеловать детей и передать Саше, что его Карабинерный полк опять представился на Царском смотру в Бресте лучше всех, а Никсе, что его уланам будет смотр в Ловиче. Из Варшавы, где он получил первое письмо от старшего сына, он признается, что сердце его сжалось при виде детского почерка. «Именно здесь, в Варшаве, — вспоминает он, — я имел счастье получить в 1847 году первое письмо от нашего Ангела. Письмо это осталось с тех пор в моем портфеле, и оно теперь передо мною. Страшное время ее болезни также постоянно приходит мне на память, тем более что у меня, как ты знаешь, привычка перечитывать каждый вечер мой краткий дневник. Поцелуй милого Никсу от меня и скажи ему, что письмом своим он доставил мне большое удовольствие»*.
В именины свои и второго сына своего Цесаревич находился в Луцке, а в день рождения первенца — в Елизаветграде. В письмах к Цесаревне он не забыл поздравить и того, и другого, желая Саше, чтобы он со временем верно и усердно служил своему брату, а Никсе, чтобы тот с достоинством занимал трудное положение, к которому он предназначен**.
В конце ноября Наследник возвратился с Кавказа с грудью, украшенной Георгиевским крестом 4-й степени, который получил за храбрость в стычке с чеченцами между реками Рошнею и Валериком в Дагестане.
Во время продолжительных отсутствий Цесаревича воспитатели составляли ежедневные отчеты, в которых в подробности излагали все, относящееся до молодых Великих Князей, их образа жизни и занятий, и которые отсылали к Наследнику с фельдъегерем один раз в неделю. Отчеты эти подписывались Зиновьевым и Гогелем, каждым за часы
своего дежурства, и давали Александру Николаевичу возможность издали следить за всяким, так сказать, шагом возлюбленных детей*.
Отзывы воспитателей радовали его родительское сердце. Зиновьев доносил, что оба старших сына ведут себя очень хорошо, что они послушны, внимательны и учтивы с посторонними лицами, редко ссорятся между собою, учатся у В. Н. Скрыпицыной постоянно хорошо, у Хренова очень старательно. «Считаю себя счастливым, — заключал он свое донесение, — что могу довести до сведения Вашего Высочества такие утешительные новости».
Пока Цесаревич путешествовал по югу России и Закавказскому краю, Государь и Императрица усугубили внимание к внукам и свою заботливость о них. Император Николай Павлович приказал им каждый день поутру являться к нему и здороваться с ним. Чаще прежнего брал он их с собою на прогулку или для катанья. Однажды, возвращаясь с ними в шарабане, он остановил его у гауптвахты Большого Петергофского дворца и велел Николаю Александровичу распустить дворцовый караул от лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка. Шестилетний ребенок бойко скомандовал: «Слушай! На плечо! К ноге! В сошки!» Государь похвалил его, поцеловал и только заметил, что надо командовать громче.
Императрица также ласкала и баловала внуков, то вызывая их к себе, то устраивая для них праздники на Царицыном и Ольгином островах, куда приглашались и их товарищи-сверстники для совместных игр. У нее в коттедже отпразднован был Александров день, именины маленького Саши, который по этому случаю получил в подарок множество игрушек от матери, дедушки и бабушки.
До этого времени дети Наследника не принимали еще участия в придворных или военных торжествах. Но в 1850 году Государь Николай Павлович пожелал, чтобы они присутствовали на церковном параде в день полкового праздника Кавалергардского полка, шефом которого была Императрица. Парад этот, во все время его царствования, происходил на лугу пред Елагиным дворцом, куда Двор обыкновенно переселялся на
5 сентября, день св. Захария и Елизаветы. По этому случаю с юных Великих Князей сняли красные русские рубашки, в которых они обыкновенно ходили, и нарядили Николая Александровича в полную парадную офицерскую форму лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, а Александра Александровича в лейб-гусарскую солдатскую шинель и фуражку. В этом виде явились они к Императрице, чтобы поздравить Августейшего шефа кавалергардов с полковым праздником, и присутствовали при богослужении и на параде.
Восьмого сентября Николаю Александровичу минуло семь лет. В этот день он был произведен в первый офицерский чин, отделен от братьев и из детской перемещен в особое помещение, отведенное ему в Царскосельском дворце, которое было освящено накануне. Тогда же прекратился уход за ним нянь, к нему был приставлен камердинер и он окончательно вверен непосредственному надзору военных воспитателей. В спальне его, возле его кровати, поставлена была кровать Гогеля. Умываться и одеваться он должен был сам, без помощи прислуги. Русскую рубашку заменила на нем гусарская куртка. С этого дня он в качестве офицера стал появляться на придворных выходах и других церемониях.
Все эти перемены, видимо, радовали маленького Никсу, который не без гордости показывал новые свои покои братьям, матери и самому Государю, пожелавшему осмотреть их в подробности. Но Саше отделение от любимого старшего брата причинило много огорчения. Впечатлительный ребенок долго и горько плакал и несколько утешился лишь тогда, когда Николай Александрович наутро, следовавшее за первою ночью, проведенною в собственных покоях, поспешил прийти на зов брата, чтобы пить с ним утренний чай.
Несколько дней спустя старая няня старшего сына Наследника, уволенная на покой, Мария Юз, посетила в Царском Селе бывшего своего питомца. И он, и оба брата встретили ее с изъявлениями живейшей радости. Николай Александрович не отходил от нее во весь вечер, и все трое, наперерыв друг перед другом, осыпали ее выражениями ласки и любви, дарили игрушками, конфектами и всякими безделушками, заставляли ее играть с ними в любимую игру «Храм Счастья», а отходя ко сну, Никса настоял, чтобы старушка присутствовала при его ночном туалете и посмотрела, как он раздевается и моется один без всякой посторонней помощи. Эти проявления глубокой привязанности Августейших детей к старой их няне Зиновьев
отметил в донесении своем Наследнику как отрадное явление, свидетельствующее о чувствительности и доброте их сердец*.
В годы раннего детства два старших сына Наследника учились постоянно вместе у Скрыпицыной и у Хренова, а также гимнастике и танцам. Вскоре по отделении Николая Александровича от братьев он начал брать, отдельно от них, уроки Закона Божия, который преподавал ему духовник Их Величеств протопресвитер Бажанов. Перед первым уроком было отслужено молебствие. «Николай Александрович, — доносил Зиновьев Наследнику, — с нетерпением ждал этого урока; желание понимать службу церковную было причиною его нетерпения». Уроки Баженова должны были служить приготовлением к первой исповеди Великого Князя в ближайшем Великом Посту**.
По возвращении Двора в Петербург оба брата начали учиться в манеже верховой езде, которую преподавал им берейтор Барш, под высшим руководством шталмейстера генерал-адъютанта барона Мейендорфа***.
Тысяча восемьсот пятьдесят первый год прошел для детей Наследника, как и предшествовавший. Зиму провели они в Петербурге, в Зимнем дворце, весну, лето и осень — в Царском Селе и Петергофе. Выдающимся для них происшествием был первый бал, на котором им довелось быть. То был детский бал, данный в Дворянском собрании 16 апреля в пользу школ Патриотического общества, который удостоили своим присутствием Их Величества и вся Царская Семья.
Первого августа оба старших брата приняли участие в торжестве освящения памятника Императору Павлу I в Гатчине на эспланаде пред дворцом. На происходившем по этому случаю Высочайшем смотре
гвардейским частям, сформированным в царствование этого Государя, Николай Александрович в мундире лейб-гвардии Павловского полка шел в замке первого взвода этого полка, а Александр Александрович в солдатской форме павловцев, в высоком остроконечном кивере и с ружьем у ноги стоял на часах у памятника.
Двадцать второго того же месяца исполнилось двадцатипятилетие со дня коронования Императора Николая I и Императрицы Александры Федоровны, и Государь приурочил к этой достопамятной годовщине открытие новой железной дороги, соединившей, по его мановению, две столицы Империи.
Празднование этого дня было обставлено большою торжественностью. В Москву отправлены отряды гвардейских полков: по одному батальону от полков лейб-гвардии Преображенского и Семеновского, 2 взвода конногвардейцев, 4 взвода кавалергардов и дивизион от лейб-гвардии Батарейной батареи Великого Князя Михаила Павловича. 19 августа в 4 часа утра Государь и Императрица выехали из Петербурга с первым поездом железной дороги и в тот же вечер в 11 часов благополучно прибыли в Москву. Их Величества сопровождали: Наследник и Цесаревна с двумя старшими своими сыновьями, Великие Князья Николай и Михаил Николаевичи, Великая Княгиня Ольга Николаевна с супругом, наследным Принцем Вюртембергским, Великая Княгиня Екатерина Михайловна с супругом, Герцогом Мекленбург-Стрелицким, брат Короля Прусского Принц Карл, наследный Великий Герцог Саксен-Веймарский с супругою, брат Цесаревны Принц Александр Гессенский и Принц Петр Георгиевич Ольденбургский. За Государем следовала многочисленная, блестящая военная и придворная свита, с двумя фельдмаршалами во главе: князем Паскевичем и князем Волконским.
Железная дорога не была новостью для юных Великих Князей, так как задолго до их рождения такая дорога уже связывала с Петербургом Царское Село, и они постоянно ездили по ней в любимую свою летнюю резиденцию. Но необычайным для них зрелищем было громадное стечение народа, толпившегося на станциях и вдоль всего пути, чтобы хотя мельком и издали взглянуть на Императорский поезд, быстро мчавшийся по стальным рельсам, а также громкие радостные клики, которыми всюду встречали и провожали его. Во время частых остановок Государь Николай Павлович внимательно осматривал наиболее замечательные части величественного сооружения. Довольный
всем, что он видел, Монарх был в светлом и радостном настроении и на одной из станций, обращаясь к толпе и указывая на паровоз, громко сказал: «Вот какую я нажил себе лошадку!» Потом, взяв за плечи восьмилетнего Николая Александровича, поднял его и, поставив на тумбу, прибавил: «Вот вам мой старший внук!» В ответ на Царские слова загремело «Ура!» и шапки полетели вверх*.
Те же клики радости и восторга бесчисленной народной толпы ожидали Царя и Царицу в Москве, на всем пространстве от железнодорожного вокзала до Воскресенских ворот, где, согласно древнему обычаю, Царственные путешественники остановились у Иверской часовни, чтобы помолиться пред чудотворною иконою Божией Матери. Все громче и громче раздавалось «ура!», провожавшее их через Красную площадь и Спасские ворота в Кремль до обновленного дворца.
На другой день состоялся торжественный выход Их Величества чрез Красное крыльцо в Успенский собор, при входе в который Митрополит Филарет приветствовал Императора глубоко прочувствованным, красноречивым словом:
«Сретая Тебя, притекающего к святыне сего храма, ныне особенно проникнутые мыслью, что в нем приял Ты Царский прародительский венец и священное помазание, мы можем только благоговеть, а не изъяснять воспоминания и чувствования, которыми теперь воспламеняются верные Тебе сердца. Веруем, что немощь нашу восполняют сильные Богом, древние священноначальники сего храма: Петр, Алексей, Иона и Филипп, и слышимо Твоему духу, духовно приветствуют Тебя словом благодати: Благословен грядый во имя Господне».
В соборе Государь и его спутники отслушали благодарственный молебен с коленопреклонением и многолетием и чрез Красное крыльцо возвратились во дворец.
До первой поездки в Москву Августейшие дети Наследника Русского Престола проводили жизнь в тесном и замкнутом кругу своей семьи, воспитателей своих и наставников, вдали от всяких торжеств, а если и случалось им присутствовать на таковых в качестве зрителей, то это были исключительно военные церемонии или придворные выходы, балы и приемы, на которые они смотрели с хор парадных
зал Зимнего дворца. Зрелище, представившееся им в этот день в Кремле, было для них воистину невиданным и неслыханным. Величественное шествие Царя и Царицы, окруженных членами Царской Семьи, среди которых и маленькие внуки занимали свое место; умилительная речь Московского Первосвятителя, торжественное богослужение под древними сводами первопрестольного храма Русской земли; гул колоколов, сливающийся с пушечною пальбою, но заглушаемый восторженными ликованиями несметной толпы при двукратном появлении Венценосной четы в дверях дворца и собора, одушевление, умиление, слезы, неподдельный восторг народа, достигающие апогея в ту психологическую минуту, когда Император и Императрица, остановясь на высшей ступени Красного крыльца, милостивым поклоном отвечают на выражения народной любви; все это могучее и живое проявление таинственной и неразрывной духовной связи Самодержавного Русского Царя с его народом не могло не произвести на юные умы Николая и Александра Александровичей глубокого и неизгладимого впечатления. Расширялся и светлел их умственный кругозор, и в детских их сердцах зазвенели им самим дотоле неведомые струны.
Царская Семья провела в Москве целых три недели, в продолжение которых молодые Великие Князья могли вдоволь насладиться своеобразною прелестью древней столицы с ее златоглавым Кремлем, древностями, святынями, с чудным видом с дворцовой террасы за Москву-реку, со всем ее чисто русским народным складом и особенностями. 2 сентября набожная мать сама отвезла двух старших сыновей в Троице-Сергиеву лавру. Августейшие богомольцы прибыли туда ко всенощной и на другой день отстояли обедню в Троицком соборе у мощей Преподобного Сергия. Приложившись к ним, и мать, и дети долго и усердно молились пред ракою великого русского Подвижника. Великие Князья, посетив Гефсиманский скит, прямо возвратились в Москву, а Цесаревна из Лавры направилась в Ростов, чтобы поклониться мощам высокочтимого ею св. Дмитрия Ростовского*.
Не подлежит сомнению, что с этого первого посещения Белокаменной глубоко запала в чуткие и отзывчивые души обоих Великих Князей и там пустила крепкие корни любовь ко всему родному, к
русской старине и народности, о которых они до тех пор не имели ясного представления и которые впервые поразили их в Москве как некое откровение. Никто выразительнее не определял впоследствии выдающегося значения Первопрестольной столицы в исторической жизни русского государства и народа, как Государь Александр Александрович в словах, которые неоднократно повторял он в зрелых своих летах: «Москва — храм России, а Кремль — ее алтарь»*.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1852—1856
править
I
правитьII
правитьIII
правитьI
правитьДвадцать шестого февраля 1852 года Великому Князю Александру Александровичу исполнилось семь лет. В этот день и он, подобно старшему брату, произведен в чин гвардии прапорщика и корнета. Как Великий Князь он с этих пор занял свое место по старшинству среди прочих членов Императорской фамилии на придворных выходах и торжествах, а как офицер стал присутствовать в Государевой свите на военных церемониях: разводах и парадах*.
Крайне обрадовало его, что в тот же день он перешел от няни в непосредственное заведование воспитателей, переодет
из детской рубашки в военную куртку, а главное, снова соединен с любимым старшим братом в отведенных им отдельных от детской покоях, в которых оба они помещены в одной опочивальне. Кровати их поставлены были рядом, и тут же между ними — койка Гогеля, не отлучавшегося от них, таким образом, ни днем ни ночью.
Дети Наследника с младенческих лет кроме родного языка были хорошо знакомы с английским, на котором изъяснялись с ними их няни-англичанки. Осенью 1851 года, когда Николаю Александровичу минуло восемь лет, а Александру Александровичу шел только седьмой год, признано было нужным начать обучение их французскому языку, учителем которого приглашен уроженец французской Швейцарии, лиценциат Женевской академии по факультету протестантского богословия Куриар сначала «на предварительное испытание», но так как опыт оказался удачным, то он и был окончательно утвержден в звании преподавателя*. Зимою 1852 года оба Великих Князя продолжали свои занятия со Скрыпицыною, обучавшею их кроме русского чтения и письма священной истории и начальному счету. Остальное их учебное время по-прежнему распределялось между военными упражнениями с Хреновым и гимнастикою, танцами и верховою ездой.
Августейшие дети пользовались, вообще говоря, хорошим здоровьем и редко хворали, но проявившиеся у них признаки золотухи побудили врачей предписать им купанье в море.
В конце июня Цесаревич сам отвез морем в Гапсаль супругу и четырех сыновей и оставил их там в приготовленном для них просторном и удобном доме с большим садом, принадлежавшем графине Де-Ла-Гарди. С ними поехал в Гапсаль и старший сын Великой Княгини Марии Николаевны, герцог Николай Лейхтенбергский, сверстник Николая Александровича, очень с ним дружный. Цесаревну сопровождали две фрейлины и врач ее доктор Шольц; Великих Князей — оба их воспитателя, французский учитель Куриар и дядька Хренов; Князя Николая Максимилиановича — духовник Великой Княгини Марии Николаевны и законоучитель
детей ее, протоиерей Рождественский, преподаватель русского языка Классовский и учитель гимнастики Дероп*.
В Гапсале распределение дня Великих Князей было несколько иное, чем в Царском Селе и Петергофе. Вставали они в 7 часов утра и тотчас же ехали на море купаться, возвращались домой пешком и пили чай. От 8Ґ до 11 часов три для в неделю был у них урок Закона Божия, а другие три дня — французского языка, после чего они завтракали и от 11Ґ до 12Ґ два раза в неделю обучались фронту, ружью и маршировке, офицерским приемам с саблею и стрельбе в цель. Между 12Ґ и 2 часами дня брали они ежедневно уроки русского языка; в 3 часа обедали за столом Цесаревны и, поиграв и погуляв в саду, в 5 часов снова купались в море. Вечер после чая посвящали прогулке верхом или в экипажах, и заканчивался он у Цесаревны, у которой дети оставались до 9 часов, времени отхода их ко сну.
Закон Божий преподавал Великим Князьям в Гапсале протоиерей Рождественский. Куриар не только учил их французскому чтению, письму и грамматике в классах, но и вне их разговаривал с ними на этом языке, постоянно сопровождая их на прогулках. Отсутствующую Скрыпицыну временно заменил в преподавании русского языка Классовский, а гимнастические упражнения производились под руководством Деропа.
Владислав Игнатьевич Классовский, по рождению поляк, а по вероисповеданию католик, первоначальное образование получил в Полоцком, бывшем иезуитском, римско-католическом коллегиуме, из которого поступил в Московский университет, где и окончил курс со степенью кандидата. Прослужив несколько лет учителем русского языка в провинциальных и московских гимназиях, он был удален от этой должности за совершенное им, в припадке психического расстройства, покушение на самоубийство; провел потом два года за границей в качестве домашнего наставника детей графа Чернышева-Кругликова, и по возвращении в Россию получил место учителя русского языка в Пажеском корпусе, откуда и был приглашен преподавать тот же предмет детям Великой Княгини Марии Николаевны. Несмотря на свои отличные дарования, воспитанник иезуитов, католик и поляк мало был пригоден для преподавания отечественного
языка сыновьям Наследника*. То же можно сказать и о случайном их учителе гимнастики Деропе, французе, отличавшемся непомерною наглостью и хотя и называвшем себя «гимназиархом», но едва ли имевшем какие-либо права на этот громкий титул, а приобретший доверие Великой Княгини Марии Николаевны лишь тем, что удачно вылечил больную ногу старшего ее сына**.
Цесаревна сама проводила большую часть своего времени с детьми, присутствовала при их уроках, в рекреационные часы каталась с ними по окрестностям Гапсала, с ними же обедала за одним столом и оставалась весь вечер. На глазах у обожаемой матери самолюбивый Александр Александрович учился очень старательно и прилежно. По отметкам Классовского он уже читал и писал весьма порядочно по-русски; Рождественский также был доволен его церковным чтением на славянском языке. У Куриара он занимался отлично. За столом семилетний ребенок сидел лучше других, кушал опрятно и был скромнее братьев, что и было поставлено воспитателями на вид Николаю Александровичу и Николаю Максимилиановичу. Мало-помалу стал он отрешаться и от врожденной ему застенчивости и довольно непринужденно разговаривал за обедом с соседями своими, гостями, приглашаемыми к столу Цесаревны.
Для Великих Князей все свободное от ученья время, проводимое в обществе матери, так сказать, под крылом ее, было истинным наслаждением. Ходили они гулять с нею в городском саду, и там смотрели на плясунов и слушали песенников расположенного в Гапсале Астраханского карабинерного полка, коего Александр Александрович был шефом. Еще более нравились им прогулки с Цесаревною в экипаже за городом, когда пили чай где-нибудь в роще на лужайке, причем дети усердно хлопотали, разводили огонь, наливали в чайник воду, услуживали гостям и вообще были в полном восторге. Мария Александровна брала их с собою и на устраиваемые в честь высших гостей местным дворянством и городским обществом детские балы и крестьянские народные праздники. Одною из любимых забав детей, уже хорошо стрелявших из ружья, была также охота на воробьев и куликов.
Приближалось 22 июля, день Ангела Цесаревны. Оба старших Великих Князя хотя учились по-французски немного более полугода, но уже настолько преуспели в этом языке, что к радостному дню Николай Александрович и Николай Максимилианович разучили под руководством французского учителя известную сцену Триссотена и Вадиуса из «Les femmes savantes» Мольера, которой Куриар предпослал следующий небольшой пролог в стихах собственного сочинения, прочитанный Александром Александровичем:
Никса et Коля, ma bonne mère,
Ont préparé pour Vous fêter
Un dialoque de Moliére
Qu’ils voudraient bien Vous réciter.
Ecoutez!.. et si cette élude
D’un poete des temps pasés
Pouvait charmer la solitude
Ou, pour nous, Vous Vous comdamnez, —
Si ce faible essai de mon frère
Nous valait un de vos souris,
Alors la fête de la Mère
Deviendrait celle de ses fils!*
Поздравляя Августейшую именинницу, дети очень мило продекламировали выученные ими французские стихи. Цесаревна осталась очень довольна, расцеловала малюток и горячо поблагодарила Куриара за доставленное ей нежданное удовольствие.
Ко дню рождения Марии Александровны, 27 июля, прибыл в Гапсаль Наследник и в тот же день отвез всю семью свою на пароходе обратно в Петергоф.
По окончании Красносельского лагерного сбора и следовавших за ним маневров Цесаревич и Цесаревна предприняли поездку за границу, продолжавшуюся около трех месяцев**. Перед отъездом, прощаясь с детьми, они убеждали их учиться прилежно и вести себя
благонравно, предупредив, что им будут посылаться ежедневные отчеты об их прилежании и поведении. Увещание подействовало. В первом же донесении Зиновьев сообщил Наследнику, что в продолжение целой недели дети вели себя очень хорошо и, кроме самых маловажных, не заслужили никаких замечаний. «Николай Александрович, — писал он в другой раз, — заметно старался воздерживаться от дурного. Я приписываю это улучшение наставлениям Вашим перед отъездом. Александра Александровича можно только упрекнуть, что на фронтовом учении был два раза очень нестарателен»*.
В отсутствие родителей ближайший надзор за их детьми опять приняли на себя Император и Императрица. Каждое утро приводили их к Государыне Александре Федоровне, которая часто брала их с собою кататься, и все вечера проводили они у нее. В ее же покоях собирались по воскресеньям и праздникам юные сверстники Великих Князей, чтобы играть с ними на глазах у доброй бабушки. По вечерам дети слушали у Императрицы музыку Павловского оркестра Гунгля или чтение одною из фрейлин повестей г-жи Зонтаг. В присутствии ее брали они и танцевальные уроки и, по свидетельству Зиновьева, «никогда так не старались».
Государь Николай Павлович также виделся с внуками каждый день, часто навещал их, гулял, шутил и играл с ними. В церкви он не спускал с них глаз, внимательно следя за тем, как держат они себя во время богослужения, и сказал Зиновьеву, что стоят они за обедней очень хорошо, но что плечи держат неправильно и каблуки не вместе. Однажды он заставил Александра Александровича упражняться пред ним в оружейных приемах и остался очень доволен, найдя, что восьмилетний внук сделал большие успехи как в стойке, так и в уменье обращаться с ружьем. В другой раз он же заметил, что гусарский мундир на маленьком Саше был узок в груди, и ребенку тотчас же сшили новый.
Тридцатого августа, день именин отсутствующего Наследника и второго его сына, был отпразднован в Петергофе. Александр Александрович получил в подарок уже не игрушки, а вещи полезные и приятные: от Государя ящик с ружьем, пистолетом, прибором к ним работы тульского мастера Большакова; от Императрицы — славянское
Евангелие с русским переводом в бархатном переплете с бронзовыми украшениями, золотые карманные часы с маленькою цепочкою, перламутровый портмоне и четыре английские раскрашенные гравюры; от Великих Князей Николая и Михаила Николаевичей — художественно вырезанную из дерева группу, изображающую итальянских охотников. Николай Александрович подарил любимому брату охотничий арапник с костяным свистком, а старый и изломанный егерский рожок его, который он очень любил, починил и отделал заново на свой счет. Охота была уже тогда любимым развлечением детей, которых воспитатели водили стрелять бекасов на взморье у Знаменского и другую дичь в окружающих Петергоф рощах в виде награды за прилежание и хорошее поведение.
В первых числах сентября Двор переехал из Петергофа в Царское Село, где праздновал 8 сентября, день рождения Николая Александровича. От Государя и Императрицы Никса получил те же подарки, что и Саша, а тот, в свою очередь, подарил брату весь снаряд трубочиста и, подражая его примеру, на свой счет исправил старую его валторну.
В Царском Селе Великие Князья занимались снова со своею старушкою наставницею; развлекались дома игрою в оловянные солдатики или в лото; раскрашивали картинки, а с наступлением ранней зимы играли в снежки перед дворцом. Скрыпицына и Гогель по вечерам читали уже им обоим романы Загоскина «Юрий Милославский» и «Рославлев» и рассказы о Кавказской войне. Еженедельно два старших брата писали письма к родителям, а когда сами получали их от матери или отца, то приходили в такой восторг, что по нескольку раз перечитывали дорогие письма вслух и потом бежали читать их маленьким братьям.
II
правитьПо возвращении в Россию Цесаревича и Цесаревны возбужден был вопрос о дальнейшем образовании подраставших их детей. Пока оно ограничивалось уроками русскими у Скрыпицыной и французскими у Куриара, да физическими упражнениями всех родов. Настало время приступить к преподаванию Великим Князьям предметов гимназического курса и приискать способных преподавателей.
За советом обратились к ректору С.-Петербургского университета Плетневу, а тот тотчас же указал как на лицо вполне удовлетворяющее самым строгим требованиям на друга своего Грота, занявшего кафедру русской словесности и истории в Финляндском университете
в Гельсингфорсе. В это самое время Гроту предложено было преподавать отечественные языки и литературу в Александровском лицее, и Плетнев поспешил написать своему другу следующее письмо: «Только два слова: уж два года у меня лежало на сердце, чтобы доставить в лице твоем Государю Наследнику достойнейшего наставника для его детей, такого, каким был Жуковский для него самого. Но случая к тому никакого не открывалось. Вчера Зиновьев приехал ко мне советоваться о выборе учителя русского языка. Тут я начал толковать ему о сосредоточении учения в ведении одного лица, как бы инспектора классов, и тотчас назвал для этого тебя. Он был затруднен тем, что ты, будучи иноверец, поставлен будешь во главе всего учения. Однако, как Зиновьев очень благороден и честен, да и ко мне имеет доверенность, то сказал об этом Великому Князю. Этот позвал меня к себе. Ему моя мысль понравилась, и я не мог скрыть от него, что тебя без того вызывают в Лицей. Тогда Наследник велел мне оканчивать дело с Зиновьевым. Этот сейчас опять приехал ко мне и умолял меня согласиться, чтоб я упросил тебя для первого раза не требовать звания инспектора, а только пока взять обязанность учить русскому языку, пока Зиновьев лично не ознакомится с тобой и не примет в сердце убеждения, что безответственно может перед Россией назвать тебя инспектором ученья будущего Наследника Престола. Я понял его, уважил его мысль и согласился, прибавив: в таком случае ты не должен отклонять от себя профессорства в Лицее. На том мы и покончили пока. Приезжай же скорее сюда. Теперь дни побуждения»*.
Воспитанник Императорского Александровского лицея Яков Карлович Грот был внуком протестантского пастора, в царствование Императрицы Екатерины II переселившегося из Голштинии в Россию. Отец его состоял уже чиновником на русской государственной службе. Сам он по окончании курса в Лицее поступил на службу в Канцелярию Комитета министров под начальство управлявшего делами Комитета барона М. А. Корфа, при котором занял должность личного секретаря. Но канцелярская служба не удовлетворяла стремлениям Грота, томимого жаждой ученой деятельности, и он скоро оставил ее, приняв должность профессора университета в Гельсингфорсе. Там он скоро приобрел почетную известность своими филологическими исследованиями
о русском языке, педагогическими трудами и талантливыми переводами иностранных поэтов, преимущественно скандинавских; там же и женился на Наталии Петровне Семеновой*.
Получив письмо Плетнева, Грот поспешил ему ответить: «Ты можешь представить себе, какое радостное впечатление произвело на нас последнее письмо твое. Но я не в состоянии выразить тебе всю благодарность, какую мы к тебе почувствовали при этом новом доказательстве твоей истинной ко мне дружбы и доброго мнения обо мне. До глубины души были мы им тронуты и долго рассуждали о тебе и обо всем, чем я тебе обязан…» Известив друга о немедленном выезде своем в Петербург, Грот прибавил: «Я понимаю всю важность обязанностей, которые ожидают меня даже в том ограниченном виде, в каком назначает мне их Зиновьев; по твоему же плану они пугают меня. При всем том я радостно вступаю на поприще, которое так достойно трудов и всего напряжения способностей. Желаю, чтобы Зиновьев уделил мне хоть часть той доверенности, которую ты всегда ко мне имел. Причины его затруднений я уважаю, хоть они в отношении ко мне и не могут иметь применения. Я очень рад, что ты при этих переговорах имел случай довести до сведения Его Высочества о моем намерении оставить финляндскую службу. До свидания!»**
По прибытии в Петербург Грот явился к Зиновьеву, который заявил ему, что и Цесаревна находит, что в возрасте детей ее всего полезнее, чтобы большая часть преподавания была сосредоточена в руках одного лица и что поэтому предлагается ему преподавать Великим Князьям несколько предметов, а именно: русский язык, историю всеобщую и русскую, географию и немецкий язык***, с тем, что всеми этими предметами Грот будет заниматься отдельно с каждым из двух Цесаревичей.
В сознании всей важности выпадающей ему на долю задачи, столь же скромный, сколько трудолюбивый и добросовестный, Грот изъявил согласие на предложенные условия. При представлении его Наследнику, которому он давно уже был известен как канцлеру Финляндского университета, он был принят милостиво и ласково. Высказав сожаление об оставлении Гротом университета, Цесаревич сказал, что надеется, что он будет столько же полезен заведению, в
котором сам воспитывался, т. е. Лицею. «И мы имеем на Вас виды, — объявил он. — …Я желал бы, чтобы Вы давали моим детям уроки русского языка, истории и географии. Конечно, сначала в главных основаниях». На уверение Грота, что он будет счастлив, если принесет пользу их Высочествам, Наследник отвечал: «Поручаю Вам моих ребятишек и уверен, что Вы с совершенным успехом будете заниматься ими». Отпуская Грота, Цесаревич выразил желание, чтобы он скорее окончательно переехал в Петербург и начал свои занятия с Великими Князьями не позже января наступавшего 1853 года*. Тогда же Зиновьев представил Грота его будущим ученикам, которые были с ним очень милы и приветливы.
Одновременно с Гротом приглашен был целый ряд учителей для преподавания Великим Князьям прочих предметов, входивших в установленную воспитателями программу образования: для математики — учитель Пажеского корпуса С. П. Сухонин; для английского языка — лектор С.-Петербургского университета Шау; для чистописания — преподаватель протестантского училища св. Петра и Павла Лагузен; для рисования — академик Тихобразов; для музыки (игры на фортепиано) — брат учителя танцевания Пуаро. Бажанов продолжал преподавать Закон Божий, Куриар — французский язык; прежние учителя — гимнастику, танцы и верховую езду. Скрыпицына репетировала с Великими Князьями все уроки и помогала им готовить; за Хреновым осталось обучение ружейным приемам и маршировке. Год спустя приглашен был и учитель фехтования — директор Института Корпуса инженеров путей сообщения генерал-майор Сивербрик**.
Такое расширение учебной программы повлекло за собою и увеличение числа классных часов. Вместо семи дети должны были вставать в б часов утра. Шесть часов в день полагалось на четыре урока: четыре с половиной часа до, полтора после
обеда и по три часа на приготовление к ним: один час утром и два вечером.
Большая часть преподавания лежала на Гроте, читавшем кроме русского и церковнославянского языков еще историю всеобщую и русскую, географию и немецкий язык. Он давал каждому из Великих Князей три раза в неделю по два, а один раз по одному уроку; прочие учителя — по два каждый. С обоими старшими Великими Князьями преподаватели занимались отдельно.
В записках своих* Грот так изображает старшего сына Цесаревича: «Будущий Наследник обещает чрезвычайно много. Наружность у него приятная. В лице его много сходства с отцом и отчасти с дедом. Черты лица у него правильные и гармонические, глаза голубые с большой живостью, светлые волосы, коротко остриженные. Нрав Николая Александровича веселый, приветливый, кроткий и послушный. Для своих лет он уже довольно много знает, и ум его развит. Способности у него блестящие, понятливость необыкновенная, превосходное соображение и много любознательности».
Таково первое впечатление, произведенное на наставника старшим из его царственных учеников. Для Николая Александровича Грот составил краткую русскую грамматику, которую и проходил с ним, так сказать, наглядно на примерах из лучших поэтов и писателей. Одаренный блестящими способностями, позволявшими ему быстро, словно на лету, схватывать и запоминать всякую сообщаемую ему мысль или факт, Великий Князь скоро овладел законами русской речи и с течением времени выработал себе ясный, правильный и изящный письменный слог. Не так легко, однако, дались ему грамматические правила церковно-славянского языка, что объясняется особенностями его умственного склада. По свидетельству Грота, Николай Александрович всякий предмет схватывал чрезвычайно быстро, поражая учителя блеском своего ума и способностей, но приобретенные знания нетвердо удерживались в его памяти, и Гроту пришлось немало потрудиться в борьбе с этою поверхностностью природных его дарований. Прочие предметы своего преподавания проходил он с ним по запискам, которые также составлял сам. По древней истории они были составлены
по классическому сочинению английского историка Грота: «History of Greece»; русская история — по Карамзину и Соловьеву. При преподавании географии учитель обращал особенное внимание на математическую географию, на черчение карт и вообще на сознательное отношение ученика к явлениям окружающей природы. Всего слабее были успехи Николая Александровича в немецком языке, так как на этот предмет уделялось менее двух часов в неделю и к тому же никто из членов Царской Семьи никогда не говорил с детьми по-немецки.
Для достижения тех же целей — ясного и точного знания, со вторым своим учеником, Великим Князем Александром Александровичем, Гроту приходилось прибегать к иным способам преподавания, обусловленным как возрастом, так и умственным складом воспитанника. На первых же порах пришлось поработать над дикцией ребенка: при громком чтении в его произношении чувствовалось какое-то механическое препятствие, которое при его настойчивости и доброй воле удалось, впрочем, устранить довольно легко, и мальчик скоро начал читать бегло и отчетливо.
По свойствам своего ума и нрава Александр Александрович представлял полную противоположность старшему брату. По отзыву Грота, в нем не замечалось внешнего блеска, быстрого понимания и усвоения; зато он обладал светлым и ясным здравым смыслом, составляющим особенность русского человека, и замечательною сообразительностью, которую сам он назвал «смекалкою». Учение давалось ему, особенно на первых порах, нелегко и требовало серьезных с его стороны усилий. Но эти слабые стороны с избытком вознаграждались другими его духовными свойствами, которыми не обладал старший брат. Александр Александрович отличался в классе внимательностью, сосредоточенностью, прилежанием и усидчивостью. Он любил учиться, на уроках допытывался, что называется, до корня вопроса и всякое знание усваивал хоть и не без труда, но обстоятельно и прочно. Труднее всего давалась и ему теория языков; любимым же занятием его было чтение, преимущественно исторических рассказов и путешествий. Настольной книгой служили ему рассказы американца Парлея о Европе, Азии, Африке и Америке, производившие на его детское воображение сильное впечатление. Любимым сочинением Николая Александровича были «Рассказы детям из древнего мира» Карла Беккера. В ученическую библиотеку
обоих братьев вошли, сверх того, следующие книги, пользовавшиеся особым их расположением: «Детский Дон-Кихот», «Всеобщая история» Ламе-Флёри, русская — Ишимовой, книжки Фурмана, рассказы Зонтаг. С русскими писателями Грот знакомил своих учеников по изданным им специально для них, в двух-трех экземплярах, с необходимыми поправками и сокращениями, образцовым литературным произведениям. В таких изданиях прочитали Августейшие дети «Капитанскую дочку» и «Путешествие в Арзрум» Пушкина, «Божьи дети» Квитко-Основьяненко и «Последнее сражение» Фигнера*.
В преподавании своем Грот придерживался так называемого диалектического способа, то есть заставлял учеников самих додумываться до ответов и приобретать познания путем умственной самодеятельности. Во время уроков наставник держал себя строго-деловито со своими царственными питомцами, твердо останавливал их шалости и прекращал всякие посторонние, не идущие к делу разговоры. Он требовал от них прилежания, дисциплины, аккуратности, чистоты и порядка в содержании учебных книг и тетрадей. По заведенному обычаю, Грот, как, впрочем, и все другие учителя и воспитатели, не величал их титулом «Высочества», но просто называл по имени и отчеству. Несмотря на некоторую сдержанность и сухость отношений между наставниками и учениками, Грот успел внушить им уважение к себе и сердечное расположение, и уроки его долго были любимыми часами занятий юных Великих Князей**.
При всем том отношения к ним Грота, как и самое положение его при Дворе Наследника, были далеко не те, в каких некогда стоял к Цесаревичу Александру Николаевичу наставник его Жуковский, которого Императрица Александра Федоровна в письмах к нему называла «членом нашей Аничковой семьи». Вне классов Грот, да и все прочие преподаватели, не имел почти никакого общения со своими учениками и только летом в Царском Селе, Петергофе или Гапсале изредка приглашался к их столу. Не имел он и личного доклада ни у Цесаревны, ни у Наследника, до которых представления его восходили не иначе как через Зиновьева. Не допускать преподавателей до сближения с Августейшими детьми и до приобретения нравственного над ними влияния, а и того менее до прямых сношений с Августейшими
родителями, входило в расчеты военных воспитателей, тщательно оберегавших свое исключительное право руководить воспитанием вверенных их попечению Великих Князей*.
Цесаревич и Цесаревна внимательно следили за ходом образования детей своих и часто посещали их в классе во время уроков. Они милостиво и приветливо разговаривали с учителями, спрашивали, довольны ли они детьми, осведомлялись о том, что они проходят, о степени их прилежания и успехов, и всегда просили не баловать детей, а обходиться с ними построже. Глубокопросвещенная Мария Александровна вникала во все вопросы, относящиеся к преподаванию. Так, она заметила между прочим, что с маленьким восьмилетним Сашей слишком много заниматься по целому часу историей или географией, как было установлено расписанием, и что для этих предметов вполне достаточно уделить по получасу, а остальные полчаса следует посвятить упражнению в русском языке. Грот был удивлен, как правильно сама Цесаревна говорила по-русски и чистотою ее русского произношения.
На ранние уроки детей заходил иногда с утренней прогулки сам Государь Николай Павлович, чтобы поцеловать внуков, причем он обыкновенно говорил несколько милостивых слов и преподавателям. Однажды на урок Грота пришла Императрица Александра Федоровна. Выбежав к ней навстречу, Александр Александрович возвестил бабушке, что «они занимаются с Яковом Карловичем». Государыня сказала учителю по-немецки: «Я Вас еще вовсе не видала, а столько уже о Вас слышала! Вы преподаете все возможное. Как Вы довольны моими внуками и делают ли они успехи?» Потом много расспрашивала о свойствах и способностях Великих Князей, приласкала их и, уходя, приветливо простилась с преподавателем, пораженным простым и ласковым с ним обхождением Императрицы**.
26 февраля 1853 года, в восьмую годовщину своего рождения, Великий Князь Александр Александрович был произведен в подпоручики***. а в Великом посту в первый раз говел и исповедывался
пред причастием. В глубоко религиозном настроении, благоговейно приступил набожный ребенок к таинствам покаяния и Св. Причащения, к которым приготовил его законоучитель Бажанов.
Учебные занятия Великих Князей продолжались весною в Царском Селе, как и в Петербурге, прекращались в Петергофе на шесть недель и снова возобновлялись осенью по переселении Двора в Царское Село.
Из отчетов воспитателей и отметок учителей видно, что юные Великие Князья учились прилежно и вели себя хорошо. Бажанов и Грот отзывались о них вполне удовлетворительно. Куриар писал про Александра Александровича: «Aujourd’hui Monseigneur a fait Ie plus long thème qu’il ait encore écrit. Ce travail a été bon et la lecture m’a vraiment satisfait»*. И в другой раз: «Il у a longtemps que je n’ai pas été aussi satisfait de la leèon. Avec la même application et la même bonne volonté les progrès seraient rapides»**. Учитель английского языка Шау писал о нем же: «Remarquablement bien, beaucoup d’attention et de bonne volonté»***.
Именины Александра Александровича 30 августа и день рождения Николая Александровича 8 сентября были отпразднованы во время краткого отсутствия Цесаревича, ездившего с Государем в Ольмюц на австрийские маневры. Поздравляя отца с днем Ангела, дети писали ему: 1) «Поздравляю и целую тебя, милый папа; нам сегодня очень весело. Твой Никса». 2) «Поздравляю, милый папа, мне сегодня очень весело. У меня много игрушек. Благодарствуй за барабан и за фаэтон. Твой Саша».
В обычном образе жизни Великих Князей не произошло никакой перемены. В летних резиденциях они по-прежнему много гуляли, ходили на охоту, катались верхом и в экипажах и все вечера проводили у матери. В воскресные и праздничные дни играли и резвились со сверстниками, к числу которых принадлежали старшие дети Великой Княгини Марии Николаевны и два молодых принца Ольденбургских. Занимались они также рисованием, столярничали, возделывали каждый свой огород, учились точить на станке. К числу комнатных игр прибавились бирюльки
и steeple-chase, в которых партнером их все еще нередко выступал Хренов*.
Пятого октября, к неизреченной радости Наследника и Цесаревны, родилась у них дочь, Великая Княжна Мария Александровна, заменившая им ту, что так безвременно скончалась за четыре года до того и которую они столь долго и безутешно оплакивали. На эту дочь и отец, и мать перенесли то нежное чувство любви, которое они питали к своему отлетевшему «ангелу — Лине».
Ввиду предстоявшего следующею весною перехода Великого Князя Владимира Александровича под руководство и надзор воспитателей генералу Зиновьеву был придан второй помощник в лице полковника Генерального штаба Казнакова, специальное назначение которого было состоять при Владимире Александровиче.
Николай Геннадьевич Казнаков получил высшее военное образование в Академии Генерального штаба, в которой сам занимал впоследствии должность адъюнкт-профессора тактики. По нравственному своему складу и умственным качествам он не походил на двух своих сотоварищей. С развитым умом соединял он характер раздражительный и придирчивый и гораздо строже Зиновьева и Гогеля обращался с Великими Князьями, которые побаивались его и не любили.
При назначении помощником воспитателя Великих Князей Казнакову было 29 лет. Женат он был на Елизавете Сергеевне Неклюдовой**.
В конце 1853 года двум старшим сыновьям Наследника был произведен в присутствии родителей первый годичный экзамен по всем предметам преподавания. Оба Великих Князя выдержали его весьма успешно***.
Весною 1854 года Великий Князь Владимир Александрович, после того как ему минуло семь лет, подобно старшим братьям, перешел из детской в общее с ними помещение и стал брать уроки, хотя и отдельно от них, но у тех же учителей. Мрачные политические события этого года, война России с Англией, Францией и Турцией, отступление из-под Силистрии, очищение Дунайских княжеств, высадка союзников в Крыму, потеря Альминского сражения и осада Севастополя вовсе не отразились на воспитании и образе жизни сыновей Цесаревича. Озабоченные ходом военных и политических
дел, Император Николай и его Наследник только реже стали посещать уроки детей, продолжавшиеся в прежнем порядке и объеме. Как всегда, Двор провел май и июнь в Царском Селе, а июль и август — в Петергофе, несмотря на то, что с Красной Горки за Ораниенбаумом виднелся вдали на якоре многочисленный англо-французский флот, остановленный грозной твердыней Кронштадта.
В декабре Государь Николай Павлович со всей семьей поселился на несколько дней в Гатчине, где в конце этого месяца перед Рождеством состоялся второй годичный экзамен обоим старшим Великим Князьям. По предметам, преподаваемым Гротом: истории, географии, русскому, славянскому и немецкому языкам — и тот и другой отвечали прекрасно, одушевленные присутствием родителей, которые остались вполне довольны результатами испытания.
Когда Грот явился к Наследнику, чтобы поздравить его с праздником Рождества Христова, Александр Николаевич принял его необычайно милостиво, обнял, поцеловал и горячо благодарил за добросовестные занятия и за успехи детей. «Благодарю Вас особенно, — прибавил он растроганно и со слезами на глазах, — за моего Сашу». Грот воспользовался случаем, чтобы просить Цесаревича разрешить ему время от времени являться с докладами о воспитании детей к нему и к Цесаревне-матери, с просвещенными взглядами которой он желал бы как можно ближе согласовать свою педагогическую деятельность. «Всегда, когда угодно, я буду Вам рад, — отвечал Наследник, — и скажу об этом жене. Вы непременно должны с нею сноситься, так как она более меня вникает в воспитание, имея на это больше времени».
Цесаревна приняла Грота в начале января 1855 года совершенно запросто в детской, где она сидела, держа на руках малютку-дочь, а Алексей Александрович стоял возле нее, облокотясь на ручку кресел. На слова Грота, что ему, как наставнику Великих Князей, чрезвычайно важно ближе знать мысли матери и об их образовании, Мария Александровна благосклонно ответила: «C’est vrai. Il faut nous communiquer»*. Грот доложил, что Зиновьев намерен взять у него и передать другому лицу преподавание Великим Князьям русской истории, ссылаясь на ее волю и под тем предлогом, что Грот родом нерусский и неправославный по вере, а это для него тем оскорбительнее, что он хотя и происходит от немецкой и протестантской семьи,
но совершенно обрусел еще в Лицее и выработал в себе писателя и ученого вполне русского по образу мыслей и направлению. «Да я вовсе об этом и не думала», — воскликнула Цесаревна и утвердила за Гротом преподавание отечественной истории. Высказав много просвещенных мыслей о воспитании детей вообще, Мария Александровна заметила наставнику, что, по ее мнению, с Никсой не надо спешить вперед, а останавливаться подольше на таких исторических лицах и событиях, изучение которых может влиять на его собственные взгляды. Находя, что в старшем сыне разум слишком преобладает над чувством и что он вообще мало склонен к одушевлению в отношении великих людей, примеров и эпох истории, Цесаревна настаивала на необходимости развивать и возбуждать в нем эти качества души. О Саше она сказала, что главною заботою наставника должно быть развитие его ума.
Прямое обращение Грота к Цесаревне по вопросам воспитания детей вызвало целую бурю среди военных воспитателей. Генералу Зиновьеву, который ревниво оберегал свое исключительное право входить к Цесаревичу и Цесаревне с докладом по делам этого рода, оно показалось дерзким нарушением служебной дисциплины. Главный воспитатель в строгих выражениях поставил это на вид Гроту и сделал ему выговор. Грот, в свою очередь, изложил оправдание свое в письме к Цесаревне, которая передала его Зиновьеву и потребовала, чтобы между ним и Гротом произошло примирение.
Между тем в половине февраля во дворце и в городе внезапно разнеслась страшная весть о тяжкой болезни Императора Николая I, угрожавшей опасности его жизни. На шестой день после того, как Государь слег в постель, 17 февраля поздно вечером он приобщился Св. Таин и, чувствуя приближение конца, пожелал проститься со всеми находившимися в Петербурге членами Императорской семьи.
Цесаревич и Цесаревна сами привели трех старших сыновей своих в узкий и темный кабинет Императора Николая Павловича в нижнем этаже Зимнего дворца с окнами на Неву, служивший ему и спальнею; четвертого сына и годовалую дочь няни принесли туда на руках. Мрачная обстановка комнаты, среди которой на походной кровати под простою серою солдатской шинелью лежал умирающий Монарх, и истомленное предсмертным страданием выражение его прекрасного лица испугали шестилетнего малютку Алексея Александровича, который побледнел и громко заплакал. Исхудалой рукой Государь
обласкал его, потом благословил всех внуков и положил руку на голову Николая Александровича, будущего Наследника Престола, внушительно и твердо произнес: «Служи России!»
Дети Цесаревича присутствовали при трогательном прощании деда со всеми наличными членами его семьи. В памяти двенадцатилетнего Николая Александровича глубоко врезались слова, сказанные им при этом Великой Княгине Елене Павловне: «Eh bien, Madame Michel! Стоп машина!»
После прощания детей отнесли в соседнюю комнату, где они в слезах и без сна провели ночь с 17 на 18 февраля и все следующее утро. В полдень их снова ввели в Государеву опочивальню. Император лежал в полном сознании, но он уже не мог говорить. Постель его окружали коленопреклоненные дети и внуки. Одной рукой Николай Павлович сжимал руку Цесаревича, другой — руку Императрицы, которая, держа в свободной руке крест, высоко подняла его пред умирающим супругом, устремившим потухающий, но исполненный веры взор на символ христианского спасения. Протопресвитер Бажанов читал отходную. В 20 минут пополудни покой огласился рыданиями: Император Николай I отдал Богу свою праведную душу*.
Христианская кончина державного деда и его предсмертное наставление старшему внуку оставили в душе юных Цесаревичей глубокий след.
III
На другой день, 19 февраля 1855 года Высочайший Манифест возвестил России о восшествии на прародительский престол Императора Александра II и провозгласил перворожденного сына его, Великого Князя Николая Александровича, Наследником и Цесаревичем**.
В самый день своего воцарения Государь Александр Николаевич отличил воспитателей сыновей своих, пожаловав Зиновьеву звание генерал-адъютанта, Гогелю — генерал-майора Свиты Его Величества и Казнакову — флигель-адъютанта.
Цесаревич Николай Александрович назначен атаманом всех казачьих войск и канцлером Александровского университета в Гельсингфорсе — две должности, которые занимал Государь до вступления
на престол, — и зачислен во все полки гвардии. Три старших Государева сына, как бывшие уже офицерами в предшедшее царствование, получили на эполеты вензеля Императора Николая I*. Они присутствовали на всех панихидах по усопшем деде, сопровождали в закрытых каретах тело при перенесении в Петропавловский собор и находились при предании его земле**.
Перемена царствования ничего, однако, не изменила в образе жизни и учебных занятиях нового Наследника и его братьев. Ободренные успехом своим на экзамене, они еще больше прежнего полюбили виновника этих успехов главного своего преподавателя Грота. Отношения их к нему с каждым днем становились ласковее и сердечнее. Когда Грот в первый раз после экзамена пришел на урок, Николай Александрович встретил его со словами: «А как мы с Вами отличились, Яков Карлович! Вот у всех других экзамены шли плохо, особенно у Шау». Он нередко говорил Гроту, что любит заниматься с ним предпочтительно пред всеми прочими учителями. «Отчего это с Вами так весело, — спрашивал он, — а вот с другими, например с Куриаром, скучно и несносно. Он все сердится, кричит и, если я сделаю ошибку, когда пишу, то объявляет мне: „А! Вы не знаете грамматики, так я не могу заниматься с Вами синтаксисом“, и весь урок все ворчит и бранится… Такой, право, смешной». Всегда ровный и умеренный характер Грота, его мягкое и выдержанное обращение, наконец, невозмутимое спокойствие, очевидно, приходились по душе Николаю Александровичу и снискали наставнику его доверие, уважение и любовь.
Александр Александрович встречал Грота не иначе как с распростертыми объятиями, кидался к нему на шею и повисал на ней, громко и весело смеясь, когда Грот с улыбкой говорил ему, что он его задушит или переломит шею. Случалось, что мальчик шалил во время урока, прыгал по стульям или прятался под стол, но всегда был ласков, приветлив и добродушен с учителем. От природы очень вдумчивый и чрезвычайно любознательный, Великий Князь бывал рассеян и невнимателен в классе, лишь когда речь шла о сухих и отвлеченных предметах, например о грамматических правилах. Но зато всякое мало-мальски интересное чтение увлекало его. Грот, с любовью трудившийся над развитием
его пытливого ума, пользовался этим, чтобы как можно больше упражнять его в чтении, то заставляя читать, то сам читая ему и стараясь поддержать в нем внимание и интерес к прочитанному. Александр Александрович часто прерывал чтение вопросами, всегда дельными, а порою и очень меткими, и если книжка ему понравится, то просит учителя ему ее оставить, говоря, что ему хочется самому перечитать ее. На следующий день он бежал навстречу Гроту, восклицая: «А я еще раз прочел книжку. Как интересно!»
Юный Цесаревич был любознателен не менее брата и также забрасывал преподавателя очень разумными и дельными вопросами, но по живости своего характера иногда не выслушивал ответа, тогда как Александр Александрович исчерпывал свой вопрос до дна и всегда слушал ответ очень внимательно.
Грот сердечно привязался к своим царственным питомцам, которые пленяли его: старший брат — своими блестящими способностями, бойким и живым умом; младший — добротою сердца, прямодушием и внимательным, вдумчивым и осмысленным отношением к тому, что его окружало или преподавалось ему, вообще ко всему, что он видел и слышал.
Нельзя было не любоваться проявлениями той нежной любви и тесной дружбы, которые связывали обоих братьев. Чувства эти не исключали, впрочем, весьма оживленных пререканий и споров между ними, в которых Александр Александрович высказывал немало задору и упрямства. Так, однажды, вскоре по восшествии на престол Императора Александра II, Николай Александрович в присутствии брата сказал бывшей их наставнице Скрыпицыной, что «ан-папа — так еще по старой памяти называли внуки покойного дедушку — не столь тяжело было царствовать, как теперь будет „нашему папа“, потому что „наш папа“ ему много помогал, а кто будет помогать папа?» «Дядя Костя, — рассуждал Цесаревич, — занимается все своим Морским министерством; дяди Коля и Миша слишком молоды. Вот я бы мог помогать, но я тоже очень молод»… «И очень глуп», — заносчиво прервал его Александр Александрович. «Совсем не глуп», — обиженно отвечал старший брат, — этого никто про меня сказать не может, а молод…" «Нет, и глуп еще», — задорно настаивал меньшой. Горячий спор этот кончился, как и все такие же споры между братьями, тем, что Саша, заметив, как любимый брат близко принял к сердцу его непочтительную выходку, бросился к нему
на шею и, крепко обняв его, восторженно воскликнул: «Ах, Никса, как я тебя люблю! Когда ты будешь царствовать, я буду твой первый и самый верный слуга»*.
Грустно и уныло протекло для молодых Великих Князей лето скорбного 1855 года. Печаль о кончине деда усугублялась тревожными вестями из Севастополя, изнемогавшего в геройской борьбе. Вскоре по получении в Петербурге известия о падении этой крепости Император Александр Николаевич в сопровождении обеих Императриц, супруги и матери, и всех своих детей поехал в Москву.
Прием, оказанный ему в первопрестольной столице, отличался на этот раз не столько торжественностью, сколько сердечностью и задушевностью, с которыми Москва встретила молодого Царя, поднявшего бремя самодержавного правления в тяжелую годину государственных и народных бед и испытаний. Отроки-царевичи были свидетелями трогательного выражения этих чувств, истекавших из неиссякаемого источника: беззаветной преданности русского народа к своему надёже-Государю и готовности жертвовать всем достоянием и самой жизнью для защиты Отечества.
Царская Семья оставалась в Москве десять дней, и этим временем Императрица Мария Александровна пожелала воспользоваться, чтобы вместе с детьми своими подробно осмотреть московские святыни и исторические памятники старины. По ее приказанию приглашен был объяснять их ей и Великим Князьям знаток старой Москвы академик Погодин. Осмотр начался с Кремлевского дворца и храмов и завершился Оружейной палатой. При этом Погодина, как и Грота, приятно удивило, что Императрица говорила с детьми и дети ей отвечали по-русски «ясно, чисто, правильно». «Я благословил внутренне нашу Государыню, — писал он много лет спустя, вспоминая о том, — это гораздо более значит, нежели как о том думают»**.
Целый день Государь и Императрица с детьми провели в Троице-Сергиевой лавре и усердно молилась у мощей Св. Сергия***. Два дня спустя Император отправился на юг в действующую армию, чтобы лично благодарить героев — защитников Севастополя и милостивым Царским словом возбудить их к новым подвигам в борьбе с неприятелем; Императрица же и дети остались еще несколько дней
в Москве. Они присутствовали при молебне, отслуженном Митрополитом Филаретом при выступлении в поход вновь образованного Стрелкового полка Императорской фамилии, в который были зачислены все ее члены, и в их числе Николай и Александр Александровичи*, а в день отъезда Великие Князья долго ходили по Кремлю и его стенам и даже взобрались на Ивана Великого, чтобы с высоты его проститься с златоглавою Москвою. Прежде чем поехать на вокзал железной дороги, Великие Князья зашли в Чудов монастырь приложиться к мощам св. Митрополита Алексея и остановились у часовни Иверской Божией Матери. Отъезд их из Москвы состоялся вечером 11 сентября, и на другой день к полудню они уже были в Царском Селе**.
Там возобновились прерванные двухмесячными вакациями учебные занятия Цесаревичей. Всем своим преподавателям они привезли подарки из Москвы. На долю Грота досталась икона Св. Сергия из иконописной мастерской Лавры. Вручая ее почтенному наставнику как выражение благодарности за его заботы и попечение о нем, застенчивый Александр Александрович зарделся, смутился и потупил свои добрые глаза***.
Под разумным и полным к нему сердечного участия руководством Грота десятилетний мальчик продолжал преуспевать по всем преподаваемым ему предметам. В этом убедилась сама Императрица Мария Александровна, когда однажды осенью она пришла на урок истории, на котором оставалась около часа. На предложение матери рассказать что-нибудь по собственному выбору Александр Александрович очень ясно и толково изложил события Троянской войны. Государыня похвалила его и крайне удивилась, узнав, что этот эпизод Великий Князь проходил с учителем уже давно, не летом даже, а весною. Маленький ученик был в восторге и от своих удачных ответов, и от похвалы матери и тут же выразил свою радость довольно своеобразно: он бросился на диван и, протянувшись на нем во весь рост, поднял ноги кверху и начал издавать радостные крики на разные голоса. Государыня тихо пожурила его и тут же, обратясь к присутствующему в классе военному воспитателю Казнакову, сказала, что надо умерять в детях такие шумные порывы и что в их возрасте им нельзя позволять
лазить и прыгать по стульям и диванам и так громко кричать. Казнаков отвечал, что они не всегда послушны, на что Императрица возразила: «Надо быть с ними построже».
Вскоре по переселении Двора на зиму в Петербург перед Рождеством происходили годовые экзамены Великих Князей. Они продолжались несколько дней и прошли еще более успешно, чем в оба предшествовавших года.
В первый день состоялся экзамен по русскому и славянскому языкам в присутствии Императора, Императрицы и военных воспитателей, из посторонних лиц была приглашена только старушка Скрыпицына, первая наставница Великих Князей. Собрание было совершенно домашнее. Во время экзамена Государыня Мария Александровна сидела за чайным столиком и сама разливала очень крепкий чай, которым угощала Государя.
Вначале Цесаревич немного смутился и на первый вопрос из грамматики отвечал несколько рассеянно, но скоро овладел собой, оправился, хорошо написал сочинение и прекрасно сказал целый ряд стихотворений: «Клеветникам России», «Пир Петра Великого», «Молитва» Пушкина и «Ангел» Лермонтова. Александр Александрович отвечал без смущения, очень обстоятельно и выразительно произнес длинное стихотворение Лермонтова «Бородино». Экзамен по славянскому языку также прошел для обоих братьев весьма удачно.
Три дня спустя происходил экзамен из языков немецкого и французского, и на нем, как и на последующих, присутствовал кроме Царственных родителей бывший воспитатель Государя генерал-адъютант Юрьевич. Оба брата обнаружили большие успехи в немецкой речи и вызвали всеобщую похвалу. Императрица заметила Гроту, что, по мнению ее, маленьким детям при изучении живых иностранных языков не столько нужна грамматика, сколько практические в них упражнения, но Государь прервал ее добродушным замечанием: «Нет, а меня учили всем грамматикам, да еще со всеми тонкостями!» Он остался очень доволен испытанием и прибавил обоим сыновьям по одному баллу из немецкого языка. Французский экзамен прошел так же прекрасно. Великие Князья отвечали на память много, бойко и гладко, как по-писаному. Государь выразил полное свое удовольствие и очень хвалил успехи детей во французском языке, но Императрица верно оценивала
их, сказав преподавателю Куриару: «С’etait trop bien pour que la mémoire n’у ait été pour beaucoup»*.
Экзамен истории был самый блестящий из всех. Николай Александрович отвечал превосходно по нескольким билетам из всеобщей и русской истории. Он не только показал твердое знание предмета, но выражался так складно, ясно и обдуманно, как совершенно развитой и возмужалый юноша. Александр Александрович также удивил всех присутствующих своими основательными познаниями в русской истории, начертав без одной ошибки на доске таблицу всего удельного периода. Государь был в восторге. После экзамена он крепко пожал руку Гроту и с чувством сказал: «Очень, очень хорошо. Я очень доволен. Благодарю».
На последнем экзамене из географии Государыня не присутствовала, и Император пришел на него один. И в этот раз Александр Александрович удивил и утешил отца своими хорошими ответами. По Закону Божию и английскому языку Великие Князья получили также отличные отметки**.
Во время экзаменов преподавателей очаровывали необычайная ласковость и простота Их Величеств в обращении с ними. По словам Грота, особенное впечатление произвела на него доброта Государя, «которая дышала во всяком его слове, во всяком движении». Удовольствие свое Император выразил освобождением детей от классных занятий на все время, оставшееся до Нового года. Любимца отца Сашу ожидал еще целый ряд наград и отличий. Накануне Рождества он был произведен в поручики «за успехи в науках», как сказано в Высочайшем о том приказе. В десятую годовщину от рождения 26 февраля 1856 года Государь зачислил его в Конную гвардию, а в собственный день рождения 17 апреля назначил шефом Переяславльского драгунского полка***.
Двадцать третьего января того же года два старших Государева сына присутствовали на торжестве бракосочетания дяди своего Великого Князя Николая Николаевича с принцессою Александрою Петровной Ольденбургской.
Весна принесла с собою мир, тот мир, заключенный в Париже ценою тягостных жертв, которым никто не гордился, но которым все были чрезвычайно
довольны. Неприятельские войска очистили Крым, и англо-французский флот не возвратился в Балтийское море. Руководимая и направляемая Державною волею Императора Александра II, Россия деятельно и бодро приступила к внутреннему своему обновлению.
Снова оказалось возможным после четырехлетнего перерыва отправить Царских детей на морские купания в Гапсаль. Сопровождали их туда их воспитатели, — состав которых увеличился назначенным состоять при Великом Князе Алексее Александровиче в качестве воспитателя капитаном I ранга Посьетом, а также преподаватели Грот и Куриар, доктор Шольц и верный Хренов.
В Гапсале встретили Великих Князей лифляндские губернские власти с генерал-губернатором Прибалтийского края князем Суворовым во главе. Местное население, как и в прежние разы, устроило им самый радушный и сердечный прием.
Великие Князья поместились в том же доме графини Де-Ла-Гарди, который занимала с ними Цесаревна в 1852 году. День их начинался и заканчивался купаньем в море, чему предшествовали теплые грязевые ванны. Учебные занятия шли обычным чередом и порядком. Прогулки совершались старшими Великими Князьями верхом, младшими — в экипажах. Любимою их вечернею прогулкою были окружающие Гапсаль рощи и леса, среди которых дети бегали и играли и при наступлении сумерек сами разводили и зажигали костры из валежника.
В воскресные и праздничные дни Цесаревич Николай Александрович читал дома братьям Евангелие и Апостол, после чего отправлялись в православную церковь к обедне, за которою следовал церковный парад от расположенного в Гапсале взвода лейб-гвардии Саперного батальона и от местной инвалидной команды.
Великие Князья нашли в Гапсале довольно многочисленное русское общество из лиц близких ко двору с их семьями. 1 июля, в день рождения Императрицы Александры Федоровны, все они были приглашены на обед к Их Высочествам. В числе приглашенных находились и дамы: статс-дамы графиня Баранова и графиня Адлерберг, баронесса Ливен, жены воспитателей Зиновьева и Казнакова и хозяйка дома графиня Де-Ла-Гарди. Обедали в саду. Великие Князья сидели между дамами и, как доносили Государю воспитатели, «были скромны, любезны и милы, одним словом, исполнили трудную для их возраста обязанность с приветливостью и вниманием, над которыми нельзя было довольно налюбоваться».
Купаясь в море, Государевы дети учились плавать; Николай Александрович скоро сделал в этом искусстве большие успехи, и Александр Александрович не отстал бы от брата, если бы не предпочитал шалить и барахтаться в воде.
Продолжалось и обучение фронту под руководством Хренова; в саду дома Де-Ла-Гарди при участии саперов воздвигалось маленькое укрепление — форт «Владимир»; ежедневно Великие Князья упражнялись в стрельбе в цель и часто ходили на охоту. Но ничто не доставляло им большего удовольствия, как посещение стоявших в Гапсале шхуны Цесаревича «Никса» и люгера семилетнего Великого Князя Алексея Александровича «Нева» и плавание на этих маленьких судах. При первом посещении шхуны на ней был поднят флаг Наследника и произведен установленный салют, чем были очень обрадованы дети. В другой раз они под всеми парусами вышли на шхуне в открытое море. По команде капитана ударили тревогу, экипаж вооружился и приготовился к абордажу. Дети были в восхищении. На возвратном пути в Гапсаль Николай Александрович управлял рулем по указанию командира; из всех орудий была открыта пальба, и младшие Великие Князья сами действовали при орудиях с пальниками.
Таким образом, почти весь день Великие Князья проводили в упражнениях на чистом воздухе и мало оставалось времени для комнатных занятий. Но в ненастную погоду вечерние часы посвящались чтению. Куриар читал Николаю Александровичу во французском переводе роман Купера «Le Pilote», Александр и Владимир Александровичи крайне заинтересовались приключениями Параши Сибирячки в известной повести Полевого. В начале июля навестил в Гапсале детей своих Государь, объезжавший Прибалтийский край, а в конце того же месяца они после ранней обедни и напутственного молебна отплыли обратно в Петергоф*.
Все уже готовилось к коронации, назначенной на конец августа в Москве.
Четырнадцатого августа Государь и вся семья его выехали из Петербурга и в тот же день, прибыв по железной дороге в Москву, остановились вне города в Петровском дворце. Три дня спустя, в воскресенье 17-го, состоялся торжественный въезд Их Величеств в Первопрестольную столицу. Император ехал верхом на сером
коне в общегенеральском мундире, за ним следовали верхами же все Великие Князья, и среди них два старших его сына: Цесаревич Николай Александрович в мундире своего Лейб-Атаманского казачьего полка и Александр Александрович в лейб-гусарском мундире. Владимир Александрович ехал в золотой карете с Августейшею матерью Императрицею Мариею Александровною.
Двадцать шестого августа в Успенском соборе Государевы дети присутствовали при миропомазании и священном короновании своих родителей. Торжественная минута, когда Император Александр II в бармах и в порфире взял в руки скипетр и державу и затем возложил на себя императорский венец, осталось навсегда запечатленною в их памяти, как и оглушительные крики радости и восторга бесчисленной толпы, наводнявшей Кремль, когда Богом венчанная и превознесенная Царственная Чета с Красного крыльца трижды поклонилась народу.
В день венчания на царство щедрые царские милости излились, в числе прочих, и на всех лиц, причастных к воспитанию Августейших детей. Зиновьев получил богатый подарок, Гогель назначен генерал-адъютантом, Грот произведен в действительные статские советники. Все преподаватели удостоились Высочайших наград и отличий*.
В следовавших за коронацией парадных приемах, обедах, спектаклях и балах юные Великие Князья не участвовали. В Останкине, где Государь и Императрица остановились в хоромах графа Д. Н. Шереметева на целую неделю после торжественного выезда, и в Кремлевском дворце, куда переселились они накануне коронации и где оставались до самого отъезда из Москвы, у старших их детей продолжались учебные занятия, для чего кроме воспитателей приехали с ними учителя русский и французский. Но все же они видели Москву в праздничном уборе, три ночи кряду сиявшую лучезарным светом бесчисленных радостных огней, и присутствовали на народном празднике, устроенном на Ходынском поле в день рождения Цесаревича 8 сентября, а 18-го сопровождали Императора и Императрицу в Троице-Сергиеву лавру, где провели в молитве весь день**.
Двадцать четвертого сентября Государь со своею семьею возвратился в Царское Село, а 2 октября состоялся торжественный выезд его в С.-Петербург, причем оба старших сына ехали верхом непосредственно за ним на своих маленьких лошадках, как в Москве*.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1856—1857
править
I
правитьII
правитьI
правитьСо дня воцарения Императора Александра II и в особенности по заключении Парижского мира Государыню Марию Александровну более чем когда-либо озабочивал вопрос о дальнейшем ходе воспитания детей ее.
Высокообразованная Императрица ясно и отчетливо сознавала необходимость воспитать в них людей просвещенных, обогатив их ум познаниями, отвечающими их высокому положению в государстве. Еще настоятельнее представлялась ей потребность достойно подготовить любимого старшего сына — Наследника — к предназначенному ему великому служению как будущего Государя России. Ее не удовлетворяла система воспитания, введенная Зиновьевым, да и сам Зиновьев с двумя его военными помощниками не отвечал ее идеалу воспитателя Великих Князей. Во главе их воспитания она желала видеть лицо, которое не только по образованию своему, по умственным и нравственным своим качествам, но и по положению, занимаемому в правительственной иерархии, стояло бы на высоте своего призвания.
Государь Александр Николаевич не противоречил такому взгляду Императрицы на воспитание их детей. Он требовал только, чтобы оно сохранило свой преимущественно военный характер, чтобы военное дело оставалось его главною основой.
С общего согласия положили, отделив учебную часть от воспитательной, оставить заведование последнею за Зиновьевым, а первую поручить особому доверенному лицу. Отстояв таким образом оставление Зиновьева в звании главного воспитателя, Государь выбор наставника, призванного руководить образованием Великих Князей, вполне предоставил Императрице.
На эту должность Зиновьев представил двух кандидатов: профессора Военной академии Д. А. Милютина и занимавшего должность делопроизводителя Военно-походной канцелярии Его Величества полковника Генерального штаба П. Л. Соболевского. Императрица отклонила и того, и другого. Руководителем умственного развития Наследника и его братьев она хотела иметь лицо гражданское и настолько авторитетное, чтобы оно могло стать в отношения совершенно независимые к военным воспитателям. Внимание ее с разных сторон было обращено на посланника при Виртембергском дворе Титова.
Владимир Павлович Титов происходил из дворян Рязанской губернии, воспитание получил в благородном пансионе при Московском университете и по окончании в нем курса в начале двадцатых годов поступил на службу в Московский архив Министерства иностранных дел. В пансионе он был совоспитанником князя Одоевского и Шевырева, впоследствии профессора русской словесности в Московском университете, а в Архиве примкнул к кружку так называемых «архивных юношей», составлявших цвет московской дворянской молодежи того времени. Товарищами его и ближайшими друзьями были будущие основатели славянофильского направления в русской литературе: братья Киреевские, Хомяков и Кошелев. Вскоре сошелся он с только что выступившим на учено-литературное поприще будущим профессором и академиком Погодиным и принял деятельное участие в основанном им в 1826 году «Московском Вестнике», журнале, во главе сотрудников которого стоял возвращенный милостью Императора Николая I в Москву из заточения в селе Михайловском Пушкин.
В следующем, 1827 году Титов был переведен на службу в Петербург в Азиатский департамент Министерства иностранных дел.
Там близкий его родственник, товарищ министра иностранных дел, впоследствии министр юстиции, Д. В. Дашков ввел его в круг старых «Арзамасцев», после смерти Карамзина сплотившихся вокруг Блудова и Жуковского и к которому присоединился и Пушкин по переселении своем в Петербург.
В продолжение нескольких лет Титов, основательно изучивший древнегреческий язык, христианские древности и современную статистику иностранных государств, продолжал посылать в «Московский Вестник» свои учено-литературные статьи по этим предметам. Назначенный в 1830 году секретарем посольства в Константинополе, он провел там около двадцати лет, постоянно продвигаясь по иерархической лестнице, и, достигнув звания советника посольства, женился на графине Е. И. Хрептович, свояченице посланника Бутенева, по отозвании которого из Константинополя сам был назначен на его место представителем России при султане. В этом звании Титов 19 апреля 1849 года подписал с Портою в Балта-Лимане конвенцию, последнюю в ряду договоров, заключенных Россиею непосредственно с Турцией без вмешательства западных держав, и подтвердившую ее исключительное право на покровительство христианскому населению Оттоманской Империи.
В 1854 году Титов заменил в звании посланника в Штутгарте князя А. М. Горчакова, призванного занять важный пост русского представителя при венском дворе, а год спустя он как второй уполномоченный России на конференции в Вене вместе с Горчаковым твердо и мужественно отстаивал права России и ее государственную честь против посягательств явно враждовавших с нею Англии и Франции и уже предательски покинувшей ее Австрии.
Среди сослуживцев своих — дипломатов нессельродовой школы, инородцев по происхождению, иноверцев по исповеданию, чуждых России, ее языку, нравам, обычаям, преданиям, верованиям, которые в конце царствования Императора Николая I занимали почти все выдающиеся посольские места, — Титов с князем Горчаковым, со свояком своим Бутеневым, из Константинополя перешедшим в Рим, и с посланником в Мюнхене Севериным составлял редкое исключение, не порывал духовные связи с отечеством и хотя усвоил внешний лоск западной культуры, но во всю жизнь свою все же оставался в душе вполне русским человеком. Качества эти снискали ему расположение, уважение и доверие Наследной Принцессы
Виртембергской Великой Княгини Ольги Николаевны, которая по вступлении на престол ее державного брата, указав ему на князя Горчакова как на дипломата, наиболее достойного занять место графа Нессельроде во главе Министерства иностранных дел, в то же время назвала Императрице, с которою была очень дружна, Титова как лицо, вполне способное руководить образованием Наследника и всех других ее сыновей.
В такой оценке Титова вполне сходились и особы, принадлежавшие к близкому к Государыне Марии Александровне кружку с народно-русским направлением: князь П. А. Вяземский, графиня А. Д. Блудова, две фрейлины Тютчевы, дочери поэта, с которыми Титов поддерживал давнюю дружбу. Наконец, личного друга своего и сотоварища по Венским совещаниям 1855 года поддержал пред Императрицей пользовавшийся ее особым милостивым расположением вновь назначенный министр иностранных дел князь А. М. Горчаков.
С ним Государыня Мария Александровна часто беседовала о воспитании Наследника, и мысли, высказанные князем Александром Михайловичем по этому столь близко принимаемому ею к сердцу вопросу, настолько отвечали ее собственным воззрениям, что она просила его изложить их на бумаге и составить такую программу воспитания, которая могла бы служить руководством для будущего главного наставника Наследника Престола.
Инструкция эта была написана князем Горчаковым по-французски. В ней наставник приглашался не пытаться даже направлять самому изучение каждого предмета в отдельности. Это дело преподавателей; дело же наставника наблюдать, какое впечатление производят уроки на Царственного ученика. Замечая в преподавателях их сильные и слабые стороны, он должен, говорилось в инструкции, выяснить, что именно усвояется с пользою учеником и что только утомляет его без всякой пользы. Соответственно с этим от наставника зависит принимать надлежащие меры и, в случае надобности, удалять неспособных учителей.
Прямая же обязанность наставника, развивал князь Горчаков свою воспитательную программу, его, так сказать, призвание — вселять в уме Наследника здравые понятия, несомненные истины, необходимые для того, чтобы он мог познавать людей и научиться со временем управлять ими; другими словами, наставник должен стремиться развить в Цесаревиче разум. Такова ближайшая его задача,
так же точно как задача главного воспитателя — выработать в нем характер и волю, а духовника — действовать на его сердце, развивая в нем совесть и чувство долга. Усилия этих трех лиц должны быть, в сущности, направлены к одной и той же цели, а потому им и следует действовать дружно в полном согласии между собою.
Разум в питомце развивается самодеятельностью. Все, чего может достигнуть наставник, — направлять его на предметы важные и полезные, не давая ему уклоняться с прямого пути. Нужно, следовательно, обогатить память ученика и приучить его ум здраво судить о всем, что касается познания людей, их добрых качеств, недостатков и потребностей, т. е. всего, что им полезно или вредно.
Наставник должен стараться заинтересовать Наследника всем, что занимает или когда-либо занимало человечество, приучая его прежде всего быть беспристрастным. Беспристрастие — высшее качество государственного мужа, так же как справедливость — первый долг Государя. Без беспристрастия нет и истинного патриотизма.
Призванный царствовать над Россией Наследник должен с русским сердцем соединять ум европейский. Чем больше он будет любить свое Отечество, тем менее должен он закрывать глаза на его недостатки, на сильные и слабые стороны сравнительно с друзьями и с недругами. Пусть в нем созреет убеждение, что Россия, несмотря на свою обширность и на свойственные ей особенности, не составляет исключения, но заключает в себе все, что есть хорошего или дурного в остальном мире. Она подвержена тем же основным природным законам, потому что под разными видами и в различных степенях человек и его потребности везде одни и те же.
Будучи державою христианскою и европейскою, Россия составляет часть Европы. Преимущество ее в том, что она держава православная, но чтобы заслужить это имя, недостаточно чистоты исповедуемых ею догматов, нужно еще применять их к делу в смирении и с уважением к христианским добродетелям, где бы таковые ни встречались.
Конечно, можно изучать Россию как отдельный мир. Но выражение это горделиво, а гордость не в духе Православия.
Установив эти общие начала, инструкция переходит к частностям:
«Не поощряйте слишком много писанья. Пусть Наследник научится ясно излагать свои мысли. Найдутся другие люди, чтобы дать им письменное выражение.
Вырабатывайте слово. Нет популярности без дара красноречия.
Не нужно знания многих иностранных языков. Оно отняло бы слишком много времени, которое следует посвятить фактам и идеям».
Кроме русского, рассуждал князь Горчаков, Цесаревичу достаточно знать основательно еще два других живых языка: сначала французский, потом немецкий. Английский язык имеет лишь третьестепенное значение, и без него можно обойтись. Редко Государь извлекает пользу из прямых переговоров с иностранцами. Тем лучше, если кто-либо из братьев Наследника выучится говорить по-английски.
Мертвые языки — школа слога, вкуса и логики. В этом последнем отношении можно заменить их математикою, военным искусством и естественными науками. Выбор между этими двумя способами будет зависеть от расположения ученика. Необходимо осмысленное чтение классических писателей, но нет надобности читать их в подлиннике. С русской национальной точки зрения следовало бы отдать предпочтение греческому языку. Но язык латинский легче и развивается логичнее. Он, если можно так выразиться, — писаный разум. Если Наследник будет учиться латыни, то греческому языку можно было бы научить одного из его братьев.
В воспитании не нужно полумер, и учение должно быть основательное. В Наследнике Престола следует воспитать не философа и не ученого, а государственного человека. Вот почему образование его должно продолжаться до достижения им 21 года. Только в этом возрасте юноша достигает полного развития своих способностей, становится умственно совершеннолетним.
Распределяя учебные занятия на такой продолжительный срок, легко подвергнуть их опасности от разных непредвиденных случайностей. Но с верою в Божественную помощь их не следует опасаться. Страх причинил бы больше зла, чем самая печальная действительность. Извратить же естественный порядок, насильственно ускоряя ход учения, значило бы обратить его в призрачное или по меньшей мере в поверхностное.
Годы учения следует разделить на три периода: первый до 16 лет, совершеннолетие правовое, определенное для принятия присяги; второй до 19 лет — возраст, когда юноша от опекуна переходит к попечителю, и третий до 21 года — совершеннолетие действительное. Другими словами, полагается: для отрока — курс гимназический, для юноши — курс университетский, для человека, почти достигшего зрелости, — курс практический; и как дополнение к классным занятиям:
в первом периоде прогулки и беседы, во втором — несколько месяцев слушания лекций в университете или каком-либо другом высшем учебном заведении, и после того ряд путешествий по России и чужим странам, предпринятых и совершенных по мере возможности в самом строгом и действительном инкогнито, и, наконец, в третьем периоде — управление какою-либо административною отраслью, как, например, отдельною областью Империи в звании генерал-губернатора, хотя и без исполнительной ответственности. Поднимаясь по этим ступеням, Наследник постепенно достигнет зрелости, что необходимо ему для принятия участия в делах общегосударственных в той мере и пределах, которые будут указаны ему державною волею его Государя и родителя.
Инструкция заключалась перечнем отдельных вопросов, истекающих из общих, установленных в ней начал по разным отраслям знания.
Всеобщая история. Изучение истории не должно быть механическим, т. е. память ученика не следует обременять избытком хронологических чисел, цифр и собственных имен. Наставнику предстоит обращать его внимание в истории лишь на то, что касается: во-первых, — человека, его судьбы и влияния отдельных личностей на ход событий; и, во-вторых, — вечных законов правды и справедливости, истекающих из истории царей и народов. Пусть ум царственного питомца сосредоточится на великих исторических эпохах и личностях как на вехах, обозначающих путь, по которому шествует человечество. Пусть он соображает, обсуждает и решает нижеследующие вопросы: какие Государи замечательны своими успехами или невзгодами и несчастиями, гением или посредственностью, добродетелями или пороками? Как объясняются их великие, добрые или злые дела? Каково влияние их, раннее или позднее? Кто мужчины и женщины, ознаменовавшие данную эпоху? Какое участие принимали они в том или другом событии, в хорошем или дурном смысле? На эти вопросы Наследник должен отвечать без колебаний и часто к ним возвращаться.
История России. Нужно знать, какие эпохи самые счастливые или самые мрачные в нашей родной истории, уметь назвать русских государей и великих людей в славе и в несчастии, перечислить их достоинства и недостатки. Какие, кроме России, другие славянские государства? Чем славились они? Чем вызвано их падение?
География и естественные науки. Границы России. Каковы их сильные или слабые стороны для защиты или нападения? Сравнение
их с границами других государств. Система наших рек и каналов. В чем она превосходит такую же систему Соединенных Штатов или уступает ей? Какие самые страшные стихийные бедствия или самые благодетельные произведения природы? Как должно относиться к ним? Какая культура или промышленность возможны в той или другой стране, в той или другой местности?
Современные общества. Отличительные черты русского общества. Происхождение и развитие сословий, его составляющих. Что в нем оригинального или заимствованного, прочного или преходящего, утешительного или опасного? Аристократия действительная или мнимая в других странах. Духовенство, граждане, народ. Местные оттенки. Вырождение или смешение в различных этих сословиях. Опасности, грозящие гражданскому обществу в Европе и в России.
Изобретения и учреждения. Что такое финансовый кредит? Пар? Печать? Какое добро или зло приносят они современному обществу? Происхождение и успех постоянных армий. Их хорошие и дурные стороны. Те же стороны представительных собраний или парламентов. Где и при каких обстоятельствах принесли они пользу или вред?
Политические знания. Краткое изложение статистики и политической экономии. Опасность «систем», но необходимость знакомиться с ними. Спасительные оговорки: 1) государство существует для людей, а не люди для государства; 2) правительство не может ни создавать, ни изменять, а только развивать. Домашнее хозяйство — единственное основание хозяйства государственного. Описание и объяснение плана русской деревни, английской или немецкой фермы, с их сельскими приспособлениями.
Естественные науки. Их способ преподавания будет зависеть от размера военных знаний.
Вера. Чтобы быть истинно православным, надо быть терпимым относительно других исповеданий. Какие хорошие стороны инословных исповеданий, не исключая и религий, основанных на заблуждении?
Честь. Примеры для отличия личной чести от чести политической. Сходство и различие между мужеством воина, судьи и государственного человека. Доказательства.
Право. Неизменные начала справедливости и права. Почему, однако, они никогда не могут подняться на высоту христианской нравственности? Основательное изучение римского права как самого полного и логического образца законодательства. Влияние его
на гражданское и общественное развитие Запада. Невозможность применить его к России. Уважение к обычному праву. Глубокое изучение русского права, его источников, частью славянских и восточных. Условные законы, известные под названием международного права. Надлежащее к ним отношение. Содержание главнейших из существующих международных договоров. Устные упражнения и рассуждения о применении начал права к политике.
Инструкцию князь Горчаков заключил следующим обращением к наставнику Августейших детей:
"Во всех этих исследованиях, к которым должно приступать постепенно, старайтесь приучать питомца к тому, чтобы он не принимал чужих мнений, не обсудив их сам, выслушивал противоречия и собственные суждения основывал на доказательствах и фактических данных, твердо запечатленных в уме его.
На экзаменах, из которых некоторые должны происходить в присутствии родителей, установите формальные диспуты со сверстниками по возрасту и воспитанию. Такие умственные упражнения могут только возбуждать соревнование и укреплять рассудок, как гимнастика укрепляет тело.
Пользуйтесь каждым случаем, чтобы внушать восхищение ко всему доброму, благородному и справедливому, в какой бы форме и в какой бы стране они ни проявлялись.
Клеймите презрением все, что ложно, низко и мелочно. Направляйте ум за пределы кажущегося к действительности.
В период развития юность должна быть исключительна в своих чувствах. Поклонение всякому умственному и нравственному превосходству и жажда приобрести его составляют для нее потребность до тех пор, пока практическая жизнь не убедит в необходимости идти на сделку.
Превыше всего возбуждайте любовь к истине, энергию в ее искании и мужество смотреть правде в лицо, начиная с собственных недостатков.
Таким образом, идя по следам родителя, и просвещенный страхом и благословением Божиим Наследник явится достойным двух возвышенных заветов, из которых один преподан ему с Царственного смертного одра, а другой начертан в Манифесте о предстоящем короновании: «Служить России. Жить для счастия подвластных»*.
Титов вызван был в Петербург в мае 1856 года и произвел на Императрицу самое благоприятное впечатление; менее понравился он Государю, который, однако, не желая перечить супруге, согласился на назначение главным наставником своих детей лица, внушавшего ей полное доверие*.
Тогда же познакомился Титов с Великими Князьями, будущими его питомцами. В первый раз посетил он их в классе на уроке Грота по географии. В присутствии его Николай Александрович начертил мелом на доске карту Скандинавского полуострова, а Александр Александрович — Пиренейского. Титов похвалил обоих, но Цесаревич был недоволен своею работою, а когда Титов заметил, что и сам он лучше бы не начертил, Великий Князь Александр стремительно воскликнул: «А вот Вы бы посмотрели, как Яков Карлович наизусть чертит, точно срисовывает!» Великие Князья осведомились у Грота, кто неизвестный посетитель, и, узнав, что это будущий их наставник, Николай Александрович не без иронии заметил: «Вот так уморительно! Был посланником, а попал в инспекторы классов!» В словах этих звучал отклик мнений военных воспитателей, не скрывавших неудовольствия, причиненного им привлечением дипломата к делу, которое они считали исключительно своим.
Не мог радоваться ему и Грот, потому что оно умаляло собственное его положение, перенося на нового наставника обязанности, которые до тех пор фактически лежали на нем. Впрочем, он не только не проявил ни малейшей горечи или зависти, но не захотел сделать и шага, чтобы как-нибудь возвысить при этом удобном случае свое скромное положение простого преподавателя. «Напротив, — говорил он, — я желаю в нем остаться, надеясь, что судьба сама изменит как-нибудь к лучшему воспитание Николая и Александра Александровичей и позаботится об их благе». Услыхав от друга своего Плетнева самые одобрительные отзывы о Титове, он даже выразил удовольствие по поводу того, что от нового влиятельного наставника последуют, наконец, те перемены в воспитательной системе Великих Князей, которые Грот признавал безусловно необходимыми. В этом отношении, выразился он, Титов будет им полезнее его самого**.
Назначение Титова наставником Наследника Цесаревича и Великих Князей Александра, Владимира и Алексея Александровичей состоялось
только позднею осенью, по возвращении Двора из Москвы. В этом звании ему сохранено содержание посланника, отведены квартиры в Зимнем и загородных дворцах и особым Высочайшим приказом даровано право входа «за кавалергарды». Все преподаватели были подчинены ему как самостоятельному руководителю учебною частью. Он имел прямой и свободный доступ к Императрице для личных докладов по этой части, но посредником между им и Государем оставался главный воспитатель Великих Князей генерал Зиновьев, чрез которого проходили все его представления на Высочайшее Имя*.
Должность, на которую назначен был Титов, составляла предмет давних и страстных вожделений академика Погодина, который до такой степени считал себя призванным руководить образованием Государевых детей и в особенности Наследника Престола, что одно время намеревался сам предложить Императору Александру Николаевичу свои услуги. Узнав, что обязанность эта возложена на друга и товарища его юности, Погодин не преминул воспользоваться случаем, чтобы в письме к Титову изложить собственные мысли о важном предмете воспитания Царских детей, живо интересовавшем все тогдашнее русское образованное общество.
Программа, развитая в этом письме, во многом отличается от той, что была по поручению Императрицы составлена министром иностранных дел и Высочайше преподана в наставление Титову. Князь Горчаков предлагал дать Цесаревичу универсальное образование на началах западного гуманизма; Погодин настаивал на воспитании в строго национальном духе. Дипломат совершенно прошел молчанием всю военную сторону воспитания; академик направил против нее свои самые язвительные стрелы.
«Как историк начну с истории», — так начал Погодин свое письмо и в ярких и резких выражениях указал на полное несоответствие воспитания, данного в продолжение целого столетия всем Наследникам Русского Престола, с царственным их призванием. «Любознательности, — рассуждал он, — не было развито ни у кого, русского языка и словесности никто не знал, читать никто не любил. В одном покойном Государе** было еще более русского элемента, которым он, впрочем, был обязан единственно себе, а не воспитанию.
Воспитание развивало в них одни способности военные и те только в самой нижней их степени».
В этом именно обстоятельстве Погодин усматривал главный недостаток воспитания русских Государей и с жаром восставал против него. «Это ничего еще, что занятия военные отнимают время. Но они наполняют голову лишними образами, которыми заслоняются и оттесняются другие нужнейшие; они заставляют биться юное сердце не от того, от чего оно должно биться; они доставляют удовольствие, которое должно беречь для чистейших источников; они производят равнодушие к благороднейшим умственным занятиям, лишают всякой сосредоточенности, притупляют высшие способности, разрывают течение времени, поворачивают мысли молодого человека в другую сторону. Глаз навострится видеть движение ног или плеч, подмечать малейшее их уклонение от назначенной линии, а ухо непременно притупеет слышать прочие звуки, и привычка требовать исполнения, лишь только выговорится приказ, перенесенная в гражданские сферы, совершенно различные, производит великое расстройство повсюду. Способности человеческие таинственно действуют одна на другую».
Вторым существенным недостатком воспитания Великих Князей Погодин считал его замкнутость. «Они не видят никого, кроме учителей, сменяющихся перед ними по часам, надзирателей, приставленных смотреть за их шалостями и не говорящих с ними ни одного слова лишнего, да штатных служителей, вероятно говорящих только лишнее. Прочие фигуры, видимые ими, суть автоматы, от которых ни одного живого слова, не только живого языка, услышать несчастные дети не могут. Все натянуто, все условно и противоестественно. Кругом обман, лесть, притворство, раболепие. Никто не смеет рта разинуть ни об каких злоупотреблениях. Везде как будто царствует блаженство, везде разливаются удовольствия, наслаждения; везде денно и нощно раздаются благословения. Как тут не испортиться зрению, как тут не вскружиться голове — и надо удивляться, что Бог сохраняет еще иногда чистоту, благонамеренность и здравый смысл. Бедные дети не получают понятия о народе, которым управлять предназначаются, не узнают ни его нужд, ни средств их удовлетворения, кроме особенных случаев. Нет! Электрические токи из народа, из земли надо провести в их учебные комнаты; надо, чтоб ежеминутно приносились туда свежие любопытные сведения обо всем, что происходит в Отечестве: в Казани и Одессе, Архангельске и Саратове, в Сибири и Малороссии.
Живое сообщение должно быть устроено с народом, чтобы Великие Князья жили одною с ним жизнью, горевали, радовались, веселились, чувствовали по временам одинакий голод и жажду, благодарили и молились вместе. Надо, чтоб они познакомились со всеми сословиями не чрез театральные декорации, а побывали бы и у крестьянина в избе и в хлеву, и у купца в мелочной лавке, и у попа, у просвирни в их хижинах, и у подьячего на чердаке; посетили бы сенокос и жатву, крестьянскую свадьбу, похороны, толкучий рынок, земский суд, приемный день губернатора; пожили бы в уездном городе, в селе, на фабрике.
Учебные методы должно изменить во многом. По часам, по классам, по параграфам, по линейкам можно выучить их тому, чему мы выучиваемся более или менее, а они должны знать всотеро против нас. Они должны знать все и обо всем иметь понятие. Настоящие методы изобрела для нас нужда и необходимость, а они имеют все средства для того, чтоб образоваться и развить свои способности иначе для того, чтоб стать со всяким наравне и не краснеть внутренно на всяком шагу от невежества. Одно сведение должны они узнать за уроками, другое услышать в чужом разговоре, на третье наткнуться среди прогулки, четвертое проведать от заезжего путешественника, пятое за обедом, шестое в театре, седьмое на лекции, осьмое в заседании ученого общества, девятое в гимназическом классе, десятое от просителя, одиннадцатое из газет в виде новости, двенадцатое в любопытном письме к учителю, в журнальной статье, в известии о новой книге и проч. и проч. Все отличные люди по какой бы то ни было части должны поочередно являться в их учебной комнате: художники, купцы, изобретатели, крестьяне, военные, гражданские чиновники, духовные, — и рассказывать им или разговаривать пред ними с их воспитателями о всех предметах правления, науки, искусства, жизни в России и Европе. Надо, чтобы они имели около себя представителей всех нравственных и умственных добродетелей и достоинств, а не два-три пошлых лица, к которым они привыкают, с которыми скучают и от которых бегут часто развлечься в переднюю или в коридор. Один учитель должен отличаться твердостью, другой строгостью, третий мягкосердечием, порядком, бережливостью, щедростью; наука, искусство, словесность должны иметь около них жарких ревнителей. Время покажет, чье слово окажет благотворное действие и чье семя произведет лучший плод. Надо составить около них особую атмосферу и преимущественно
— около Наследника, чтоб воздух был в их комнатах иной, чтоб самые стены говорили, чтоб чрез окна лезли к ним новые образы, чтоб из-под пола проведены были слуховые трубы, чтоб двери, отворяясь, возбуждали внимание».
«Но вот, — оговаривался Погодин, — я и в области поэзии. Знаю, что здесь есть много идеального. Я хотел сказать тебе только моими мечтаниями, что настоящие методы воспитания Великих Князей недостаточны. Я хотел сказать тебе, в каком роде должны образоваться новые. Знаний умножилось столько и столько открылось особых сторон в старых знаниях, что по обыкновенному порядку нельзя овладеть ими на торных дорогах, а нужны каменные и железные (я терпеть не могу слова „шоссе“). Жизнь ушла далеко вперед. Придумывать новые способы одному человеку нельзя, какие бы достоинства ни имел он. Нужен целый свет, время от времени возобновляющийся из опытных, знающих по всем частям людей, которые беспрестанно переговаривались бы между собою, сообщали друг другу свои наблюдения и действовали совокупными силами для достижения самой высокой цели, какая только существует в деле воспитания. Ты, опытный регент, движениями своего камертона будешь приводить все предположения из слова в дело, собирать все отдельные звуки в одну гармонию и действовать на юную душу, воспитывать нашу надежду, нашу радость».
В заключение письма Погодин обещал Титову к каждому празднику посылать ему по две или по три биографии замечательных русских людей для возбуждения в душе юных его воспитанников отчизнолюбия*.
В ответе Погодину Титов не согласился с его мнением, что чем больше учить предметов или приводить и показывать разных людей — тем лучше. «Я думаю напротив, — возражал он, — до известного возраста, т. е. до 16 или 17 лет, чем меньше предметов и рассеянности какого бы то ни было рода, тем полезнее. В наш век ум вообще слишком разбегается. Смолоду важнейшая задача его сосредоточивать. Присылай мне обещанные тобою Русские биографии. Мы, Русь, чересчур слабы по этой части, забывая, что во всяком деле и во всем примечательном и дельном главное
все же остается человек с его пороками и качествами. Однако кроме биографии мы нуждались бы даже собственно для моей задачи в библиографии, т. е. в целой библиотеке переводов и переделок на русский язык и русские нравы сочинений по общеполезным и прикладным статьям. Я не принадлежу к отчаянным реалистам воспитания и даже весьма боюсь ремесленной механической реальности без классической основы. Да и сами классики не могут уже быть изучаемы ныне так, как бывало при нас и до нас»*.
II
правитьПоздней осенью, накануне переселения Двора из Царского Села в Петербург, Титов вступил в отправление новых своих обязанностей наставника.
На первых порах между ним и военными воспитателями не произошло никаких пререканий. Но скоро обнаружилось несогласие его с Гротом по довольно существенным воспитательным вопросам. Так, Грот высказался против предположения Титова распределить преподавание всеобщей истории между учителями иностранных языков по национальности каждого. Опытный педагог находил, что этим нарушается единство системы и что, если преподавателям-иностранцам можно поручить сообщать на своих уроках и в чтениях частные факты и анекдоты из жизни исторических деятелей, то чтение всеобщей истории во всем ее объеме все же должно быть непременно предоставлено одному лицу. Не менее энергично восставал Грот и против намерения Титова включить законоведение в учебную программу Цесаревича Николая Александровича, полагая, что следует сперва утвердить и упрочить его фактические познания в истории, а затем уже постепенно вводить в общую систему преподавания высшие науки с философским характером. Грот оспаривал также выражаемое Титовым мнение, что до поры до времени не должно придавать значения развитию ума Великих Князей, а нужно только укреплять их память, заставляя их как можно более учить наизусть или, выражаясь попросту, «зубрить».
Но всего сильнее возражал Грот против замеченного им у Титова стремления всю заботливость сосредоточить на умственном развитии Наследника, а к младшим его братьям взять учителей «средней руки» и
обучать их по гораздо более ограниченной программе. С таким взглядом он никак не мог согласиться, находя, что все сыновья Государя должны получить образование широкое и твердое и быть одинаково подготовлены к своему великому званию, так как никто не может знать заранее, кому из них придется царствовать, — и в доказательство этого мнения Грот ссылался на пример Императора Николая I, которого никто не думал готовить для занятия Престола.
Разногласие свое по всем этим важным вопросам Яков Карлович прямодушно и откровенно высказывал новому руководителю воспитания Великих Князей, а тот, в свою очередь, вполне признавая обширные знания и полную добросовестность Грота, существенным его недостатком находил некоторую сухость или педантичность в его приемах, отсутствие в нем одушевления или, как выражался Титов, «воспламеняющей искры». Отсюда желание Титова мало-помалу устранить Грота собственно от преподавания отдельных предметов, оставив за ним общее наблюдение за ходом учения Августейших детей. Грот охотно согласился уступить другому учителю тяготившие его уроки немецкого языка, но он долго и упорно отстаивал свою правоспособность преподавать Великим Князьям русский и славянский языки и русскую литературу.
«Метода, принятая мною для преподавания Их Высочествам русского языка, — объяснял он в представленной Титову записке, — была результатом строго обдуманного мною плана и соображения всего того, что по этому предмету написано лучшими педагогами. Если в наше время основательное знание отечественного языка сделалось необходимым условием образования каждого частного человека, тем менее могут обойтись без него лица, которым суждено стоять во главе общества. Всестороннее знакомство с ним считаю я особенно важным для Наследника, которому предназначено быть судьею и двигателем отечественного просвещения, зиждущегося на преуспеянии родного слова как орудия национальной мысли, науки и искусства. Основными правилами всякого воспитания казались мне следующие требования: все, что ни делаешь, делай хорошо и умей отдавать себе отчет во всем, что ни делаешь. Поэтому я решился в первые годы своего преподавания наиболее приучать Их Высочества к размышлению и вниманию, сколько это совместно с их возрастом и способностями каждого. Законы языка в его главных и, так сказать, крупных чертах так естественны и просты, что осязательны всякому и даже детскому
уму. Знакомя Их Высочества с нужнейшими из них и всегда подчиняя теорию практике, я никогда не выражал ни одной мысли, которая превышала бы меру их развивающихся сил… Я не хотел жертвовать точностью и твердостью знания, развитием ума и привычкою к вниманию тому поверхностному направлению и обманчивому блеску, которые до сих пор, к несчастью, составляют столь общий недостаток нашего русского образования».
Действительно, преподавая тринадцатилетнему Наследнику русскую словесность и историю России, Грот читал ему, собственно говоря, историю всей русской гражданственности, наглядно знакомил его не только с творениями знаменитых русских писателей, но и с их влиянием на эпоху, со всеми правительственными мерами и учреждениями по части просвещения, вообще с ходом умственного движения и духовного развития России. Он сообщал ему также все доступные его возрасту и пониманию новости текущей журналистики, читал с ним те статьи из современных журналов, которые могли иметь просветительное влияние на ум его. Об общем направлении русской письменности на заре царствования Императора Александра II Грот выражался так: «Если теперь и заходят слишком далеко в литературе, то это скорее следствие прежнего стеснения всего, даже разумного, нежели теперешняя свобода. Всякие притеснения рано или поздно производят реакцию. Мысли нужен простор, потому что иначе все, что есть свободного, талантливого, порядочного, бывает осуждено на бездействие, затерто и все нисходит на уровень посредственности, а это, конечно, вредит всякому успеху»*.
Но именно такой мягкий и, быть может, слишком снисходительный взгляд Грота на отрицательные явления в современной русской литературе, не сходившийся с собственными строгими воззрениями Титова, и был причиною того, что Титов настоял на устранении Грота от преподавания Великим Князьям отечественного языка и словесности и передал это дело Классовскому, лучше умевшему подлаживаться под настроение придворных кругов. Тогда же учителем немецкого языка приглашен был Минцлов, а Вендт, — преподавателем естественных наук**.
С переездом в Зимний дворец установлено новое расписание учебных занятий трех старших сыновей Государя, мало, впрочем, отличавшееся
от прежнего. Великие Князья должны были вставать в 6¾ часов утра и в 7Ґ принимались за приготовление уроков. В 9 часов они шли здороваться с родителями и каждый день сопровождали Государя на его утренней прогулке. В 10 начинались классы. Первый урок продолжался до 11, после которого один час, от 11 до 12, посвящался два раза в неделю верховой езде и четыре раза — гимнастике. От 12 до часу и от часа до 2 пополудни Великие Князья имели еще два урока, а после 2 часов играли с час или с полтора. Обед подавался в 3Ґ а время от 4 до 5 часов дети проводили у родителей. Вечерние часы, от 5 до 7, посвящались фронтовому учению, фехтованию, гимнастике и танцам, а в свободные от этих занятий дни — беседе с учителями трех иностранных языков. От 7 до 8 Великие Князья отдыхали, играли, занимались чтением, а от 8 до 9 отправлялись к Императрице и заканчивали день в обществе матери и отца. Таким образом, в продолжение дня они три часа сидели в классах и от 2Ґ до 3Ґ часов занимались приготовлением уроков. Остальное время посвящалось физическим упражнениям, прогулкам, играм и отдыху.
Каждый из трех старших Великих Князей имел в течение недели: по 2 часа уроков Закона Божия, русского, французского, английского и немецкого языков, математики, рисования и верховой езды; по 1 часу истории, географии, чистописания, фехтования и фронтового учения; наконец, по 6 часов гимнастики; всего 45 учебных часов в неделю, включая в них и время, назначенное для приготовления уроков и для беседы с учителями французским, немецким и английским*.
В воскресные и праздничные дни, как и накануне их, молодые Великие Князья всегда присутствовали в церкви при богослужении. По вечерам в воскресенье к ним собирались, как и в предшедшие годы, их юные сверстники играть с ними в разные игры, преимущественно военного характера.
Собрания эти были заведены еще в предшедшее царствование, и по желанию Государя Николая Павловича участники являлись на них в таких же гусарских куртках, какие носили Великие Князья, с разноцветными фуражками разных гвардейских полков. Приглашались дети знатных родовитых семей или высших сановников, близких ко Двору, и родственники воспитателей: три князя Барятинские, два графа Адлерберга,
два барона Мейендорфа, два князя Дадиана, графы Шереметев и Ламберт, Толстой, Опочинин, Юрьевич и два брата Козловы, племянники генерала Зиновьева. Постоянными гостями были также два герцога Лейхтенбергских и два сына принца П. Г. Ольденбургского. Собирались они в шестом часу на половине Августейших детей, занимавших в Зимнем дворце комнаты, служившие некогда жилищем Императрице Екатерине II и выходившие окнами на Дворцовую площадь и на Миллионную улицу.
Ровно в шесть часов приходили по окончании своего обеда Цесаревич Николай и Великие Князья Александр и Владимир, и начинались игры.
«Все веселились просто и без задней мысли, — вспоминает один из участников этих игр, граф С. Д. Шереметев. — Особенно я любил игру, так называемую „бомбардирование“, когда все разделялись на два враждебных лагеря, из которых одни занимали деревянное укрепление, устроенное в зале (бруствер), другие осаждали его, бросая крепкие резиновые мячи. Из-за укрепления отвечали тем же, и это было истинное побоище. Я выбирал себе особую позицию, из-за которой меня мало было видно. Заслоненный деревянного горою, я усердно помогал осаждающим, ибо с этой стороны не ожидали нападения. Мячи хорошо попадали в цель. Резиновые шары от частого употребления твердели и превращались в окаменелые, так что получить такой мяч в висок или в глаз представлялось серьезным. Между бойцами были и такие, которые настойчиво желали выбить противника из строя в истинном смысле слова. Особенно опасным мог быть Великий Князь Николай Николаевич. Помню, как попал он мячом в лицо молодому Якову Ламберту и чуть не надломил ему носа!»
Воскресные собрания у детей Императора Александра II и происходившие на них игры устраивались по образцу тех, что были введены в Зимнем дворце в юношеские годы самого Государя. Как тогда, так и теперь, гости не давали хозяевам титула «Величество», а просто называли их по имени и отчеству; единственная разница заключалась в том, что в тридцатых годах между участниками игр слышалась одна французская речь, тогда как в пятидесятых все говорили друг с другом только по-русски и никем не произносилось ни единого иностранного слова.
В последние годы своей жизни Император Николай I нередко приходил смотреть на игры внуков, как некогда на игры сына. При появлении его в зале все на него кидались и обступали его весьма развязно,
что, по-видимому, его забавляло. Он присутствовал при смене детских караулов и сам играл с детьми в мяч. Подобно отцу, заходил иногда в залу во время игр и Государь Александр Николаевич. Но перед ним гости вытягивались в струнку и, когда по знаку его возобновлялась игра, сдерживали свои стремительные и шумные порывы.
В 9 часов раздавался обращенный к Великим Князьям голос воспитателей Гогеля и Казнакова*: «Прощайтесь с гостьми!», после чего гости разъезжались, а молодые хозяева отправлялись к Государю и Императрице**.
Тем же занятиям и тем же забавам предавались Великие Князья и в Царском Селе по переселении туда Двора весною 1857 года, с тою лишь разницею, что там не было у них ни танцевальных уроков, ни фронтового ученья***.
Так шла обычным чередом почти без всяких перемен жизнь Государевых детей в продолжение всего 1857 года. Единственным существенным нововведением Титова была отмена годичных экзаменов, которых не было произведено за 1856 год в его конце.
После разрешения от бремени Императрицы Марии Александровны пятым сыном, Великим Князем Сергеем Александровичем****, врачи опять предписали ей лечение на заграничных водах. 11 июня Их Величества, оставив в Царском Селе новорожденного младенца, сами с Великою Княжною Мариею Александровною отплыли на пароходе «Грозящий» из Петербурга в Киль, а четыре старших их сына на пароходе «Рюрик» — в Гапсаль, с тем чтобы по пути посетить Гельсингфорс и Ревель. Оба парохода шли вместе до высоты Свеаборга. Пред расставаньем с родителями Великие Князья подали на «Рюрике» сигнал: «Желаем счастливого пути», и получили с «Грозящего» ответ: «И вам также».
Двенадцатого июня «Рюрик» бросил якорь в военной гавани Гельсингфорса, где встретили Государевых детей финляндский генерал-губернатор граф Берг и статс-секретарь Великого княжества граф Армфельдт, губернатор Нюландской губернии и комендант Свеаборгской
крепости. В сопровождении этих лиц, а также своих воспитателей и наставника Великие Князья съехали на берег, где прежде всего отправились в православную церковь, а из нее в лютеранский собор св. Николая, затем они посетили генерал-губернатора и его супругу и осмотрели Императорский дворец. К обеду их на «Рюрике» приглашены были все финляндские власти и высшие военные и морские чины в Гельсингфорсе и Свеаборге. По провозглашении генералом Зиновьевым тоста за Государя и Императриц Цесаревич Николай Александрович поднял свой бокал «за благоденствие Финляндии и за здоровье ее достойного генерал-губернатора».
После обеда Великие Князья снова поехали в город и направились в Александровский университет. Студентов не было по случаю каникул, но в главной университетской зале собрались находившиеся налицо восемь профессоров. Граф Армфельд представил их поименно Наследнику как канцлеру университета, а тот обратился к ним с следующей речью на французском языке: «Господа, Государь Император поручил мне вам сказать, что ему крайне неприятно, что он не может благодарить вас чрез меня, но что Его Величество надеется, что впредь ему уже не представится более случая быть недовольным Университетом». Внушение это относилось к происходившей незадолго до того в среде профессоров враждебной России демонстрации, последствием которой было оставление Университета и удаление из Финляндии профессора Норденшильда.
Осмотрев университетскую библиотеку и музей естественных наук, Великие Князья поехали в Сенат, где граф Берг представил Наследнику всех сенаторов; потом посетили дом состоявшего под покровительством Великого Князя Александра Александровича Финляндского общества поощрения художеств и, наконец, взобрались на скалу, где воздвигнута астрономическая обсерватория, с высоты которой генерал-губернатор объяснил Их Высочествам расположение и действия англо-французского флота во время бомбардирования Свеаборга в 1855 году. Объехав город в экипажах и погуляв в садах Минеральных вод, общественном и ботаническом, Великие Князья возвратились ночевать на «Рюрик» и там слушали зорю с церемонией.
Следующий день был посвящен осмотру Свеаборга. Начался он с собора св. Александра Невского, в котором показали Великим Князьям икону, простреленную в 1855 году неприятельскою бомбою. При посещении ими укреплений гарнизон крепости был живописно расположен
группами по скалам и приветствовал Государевых детей громкими кликами «ура!». С одного из бастионов генерал-губернатор и комендант подробно объясняли Великим Князьям ход победоносной обороны крепости против союзной неприятельской эскадры в 1855 году. Расположение французской мортирной батареи на одном из прилежащих к Свеаборгу островов было обозначено плавучим щитом, по которому было сделано из бомбической пушки три выстрела: навесно, прицельно и рикошетом. Великие Князья восхищались удивительною меткостью стрельбы и сохранили на память ими самими подобранные осколки бомб. В этот день высшие власти края и начальствующие лица в крепости снова обедали у них. После обеда они долго смотрели, как на палубе парохода свеаборгские кантонисты пели, плясали и играли в «рыбку», а вечером еще раз катались на катере под парусами по гельсингфорскому рейду с Цесаревичем на руле.
«Рюрик» снялся с якоря в 3 часа утра и к 9 пришел в Ревель. Там ожидала Великих Князей та же почетная встреча, что и в Гельсингфорсе. На пристани приветствовали их эстляндские губернские власти, высшие военные и гражданские чины и большая толпа народа, оглашавшая воздух радостными кликами. Сойдя на берег, Государевы дети поехали в православный собор, а оттуда в лютеранский храм св. Олая, посетили дом «Черноголовых», перед которым был выставлен почетный караул со знаменем и где пили за их здоровье из исторического серебряного кубка; побывали в доме дворянского собрания и в благородном пансионе; в Николаевской церкви осмотрели хранящееся в ней тело герцога де Кроа, начальствовавшего русскими войсками в несчастном сражении под Нарвою 1700 года. После посещения ратуши Великие Князья поехали за город, в «Салон», где в честь их пело городское певческое общество, и в Екатериненталь. Там подан был завтрак. В саду этого дворца, в котором провели они с Августейшей матерью несколько недель летом 1849 года, оказался вполне сохранившимся построенный ими при помощи саперов редут «Дебречин», а в нем и маленькие их шанцевые инструменты. Осмотр города завершился посещением купеческой гавани, из которой Великие Князья при несмолкаемых кликах «ура!» возвратились на пароход. «Встреча в Ревеле, — доносил Зиновьев Государю, — была несравненно радушнее, чем в Гельсингфорсе».
К обеду на «Рюрик» приглашены были губернаторы, военный и гражданский, эстляндский губернский предводитель дворянства,
высшие военные и гражданские чины и находившиеся в Ревеле моряки, украшенные Георгиевскими крестами в последнюю войну. После тоста за Государя и Императрицу Наследник пил за благоденствие Эстляндии, а потом, обратившись к капитану I ранга Перелешину, «за здоровье храбрых защитников Севастополя».
В Гапсале прием Великим Князьям был тот же, что и в предшедшие годы. Августейшие дети ехали туда неохотно, предпочитая летнюю жизнь в Петергофе и в особенности в Царском Селе, но, прибыв в отведенный им и в этот раз дом графини Де-Ла-Гарди, с удовольствием увидали места, наполненные дорогими им воспоминаниями. Комнаты были убраны по-прежнему; устроенный их руками огород обнесен маленькой решеткою и обсажен свежею зеленью; все та же надпись красовалась над грядкою Александра Александровича, куриный домик Владимира Александровича стоял, наполненный цыплятами; посаженные ими дубки начинали зеленеть; редут «Владимир» был приведен в порядок и возобновлен саперами. Все это примирило Великих Князей с Гапсалем и привело их в прекрасное расположение духа.
Кроме трех военных воспитателей и главного наставника Титова Государевых детей сопровождали в Гапсаль доктор Обломиевский и преподаватели: истории и географии — Грот, русского языка — Классовский, французского — Куриар, немецкого — Вендт и гимнастики — Дероп. Но времени было мало для классных занятий, оно все было поглощено купаньем в море и упражнениями под открытым небом, как то: гимнастикою, стрельбою в цель из штуцера и пистолета, катаньем верхом. Часы отдыха посвящались охоте, прогулкам в экипажах по окрестностям, но более всего катанью в море на любимой яхте Цесаревича «Никса», песенники с которой чередовались в саду Великих Князей с музыкою гвардейского Саперного батальона. Там возле сетки сооружен был павильон, род палатки, из морских флагов с общею «кают-компаниею» и тремя отдельными «каютами» для каждого из Великих Князей. В этом павильоне играли они с находившимися в Гапсале юными сверстниками, сыновьями воспитателя Гогеля и наставника Титова, а из посторонних — с молодыми князьями Михаилом и Константином Горчаковыми, детьми министра иностранных дел, и Сашей Юрьевичем, сыном старого воспитателя Императора Александра II.
Великие Князья посещали часто городские благотворительные и воспитательные заведения, присутствовали на экзамене русского языка в уездном училище, принимали представителей местных сословий и лечившихся в Гапсале раненых офицеров. Эстляндское дворянство приняло на свой счет продовольствие командированной в Гапсаль для занятия караулов во время пребывания там Великих Князей роты Калужского пехотного полка и хора музыки гвардейского Саперного батальона. Принимая депутацию дворян, представленную губернским предводителем, Цесаревич сказал ей: «Благодарю вас, господа, за ваш радушный прием, а за гостеприимство в отношении к роте и музыкантам беру даже смелость благодарить от имени Государя Императора»*.
В 1857 году пребывание Великих Князей в Гапсале продолжалось не более месяца. Оставив Императрицу продолжать лечение в Киссингене, Государь Александр Николаевич отплыл из Штеттина на пароходе «Гремящий», зашел по пути в Гапсаль и, взяв там детей, 20 июля возвратился с ними в Петергоф. Переход был очень оживленный и веселый для юных Царевичей. Все занимало и забавляло их: и метение палубы, в котором сами они принимали участие, и рассмотрение подарков, привезенных им из-за границы отцом, и пение, пляски и игры ряженых матросов. Когда «Гремящий» проходил мимо Кронштадта, крепость и все суда Балтийского флота салютовали поднятому на нем Императорскому штандарту**.
В Петергофе в кадетском лагере приступлено было к практическому обучению трех старших Великих Князей строевой службе.
Все они со дня рождения были по повелению Императора Николая I зачислены в 1-й Кадетский корпус***, но только теперь начались их военные упражнения в рядах его. Николай, Александр и Владимир Александровичи вошли в состав Стрелковой роты 1-го Сводного батальона и в кадетских мундирах ежедневно проводили по несколько часов в строю. После одного из разводов Великие Князья три раза прошли церемониальным маршем мимо Государя и затем вступили с кадетами в караул в Большом Петергофском дворце. Все трое стали на часах: Николай и Александр Александровичи — вверху деревянной лестницы, у дверей Картинной залы, а Владимир Александрович — у фронта караула. Государь,
часто присутствовавший на ученьях кадет, в этот день остался особенно доволен своими тремя мальчиками. «Владимир был как нельзя милее в роли часового», — сообщил он Императрице*.
В Высочайшем присутствии происходил и примерный кадетский маневр на Бабьих Гонах. Стрелковая рота 1-го Кадетского Корпуса, в которой числились Великие Князья, составляя гарнизон осажденной крепости, два раза ходила на вылазку для уничтожения неприятельских работ, и это — по отзыву воспитателя Зиновьева — чрезвычайно занимало Великих Князей.
Лагерный сбор кадет завершился большим маневром в окрестностях Петергофа. Стрелковая рота была перевезена на небольшом пароходе «Вестовой» к пристани в Ораниенбауме и, сойдя на берег, расположилась в тени для привала в ожидании прибытия всего отряда, следовавшего на пяти других судах. Великие Князья разговаривали, играли с кадетами и угощали их своим завтраком. Когда собрался отряд, он выступил на позицию и сделал переход около пяти верст при палящем солнце и большой жаре. Обед Великих Князей был приготовлен в деревне, на позиции, и к нему приглашены начальник отряда, директор Пажеского корпуса генерал Желтухин, командир Сводного батальона и два взводных командира, а кроме того, каждый из Великих Князей пригласил по одному кадету. После обеда начались маневры и отступление с примерным боем, продолжавшиеся до 7 часов вечера. Августейшие дети очень устали, хотя и не хотели в том сознаться, и возвратились в Петергоф в экипаже.
Летом 1857 года войска гвардии были впервые после Восточной войны собраны снова в лагере под Красным Селом. Государь ежедневно навещал лагерь и часто брал туда с собою сыновей своих. В строю 1-го Кадетского корпуса молодые Великие Князья были нижними чинами и несли службу в кадетских мундирах наравне с прочими кадетами. Сопровождая Государя в Красное Село, они облекались в офицерские мундиры гвардейских полков, в которые были зачислены. Так, присутствовали они в свите Императора в первый же день по возвращении из Гапсаля на церковном параде в авангардном лагере и на разводе с церемониею от лейб-гвардии Литовского полка, после чего сопровождали Государя верхом при объезде всего лагеря. Под Александром Александровичем испугалась лошадь и сбросила его на
землю. К счастью, он вовсе не ушибся и ничуть не испугался, а очень бодро и смело тут же опять вскочил в седло*.
На происходившем в Ропше церковном параде Преображенского полка в день его полкового праздника, 6 августа, все трое были в строю этого полка: Цесаревич Николай командовал взводом, а Великие Князья Александр и Владимир состояли ассистентами у знамени; за обедом же у Государя они заняли места среди офицеров-преображенцев по старшинству чинов. Вечером дети ездили с отцом в Саперный лагерь, а на другой день, в офицерских мундирах: Николай Александрович — своего лейб-гвардии Атаманского казачьего полка, Александр Александрович — Финского стрелкового батальона, а Владимир Александрович — Преображенского полка, отправились на Бабий Гон в деревню Сашино, где провел ночь Император, и во все время маневра находились в свите Его Величества, два старших брата — верхами, а третий — в коляске. Наконец, на большом Высочайшем смотре, завершавшем лагерный сбор в Красном Селе, Великие Князья находились в строю: Николай Александрович — пред 1-м взводом Гродненского гусарского полка, Александр Александрович — пред 2-м взводом Финского стрелкового батальона и Владимир Александрович — пред 1-м взводом лейб-гвардии Драгунского полка. Государь писал Императрице, что они были «очень милы», Никса с гродненцами, а Саша «прекрасно дефилируя беглым шагом со своими финнами»**. Все три брата заслужили царское спасибо. По возвращении в Петергоф Великие Князья по приказанию Государя явились к вдовствующей Императрице Александре Федоровне и вручили ей строевые рапорты.
Независимо от военных торжеств Государевы дети участвовали и во всех придворных церемониях, сопровождавшихся рядом блестящих празднеств по случаю бракосочетания Великого Князя Михаила Николаевича с Принцессою Цецилиею Баденскою. Они присутствовали при миропомазании невесты, нареченной Ольгою Федоровною, обручении и бракосочетании, совершенных в Большой церкви Зимнего дворца. Были они и на парадном спектакле в честь новобрачных; на большом бале в Георгиевском зале шли в польском с придворными дамами и фрейлинами, а на бале в Петергофском дворце Николай Александрович протанцевал две, а Александр Александрович одну французские кадрили.
За все это время у молодых Великих Князей не было недостатка в развлечениях всякого рода, но преимущественно таких, что носили военный характер. По праздникам в Петергофе приглашались к ним для игр кадеты, по одному от каждого корпуса, а несколько вечеров провели они сами среди кадет в их лагере.
Одним из удачнейших и доставивших им наибольшее удовольствие был праздник, устроенный в их честь генералом Зиновьевым в имении его Богословка, расположенном на берегу Невы, несколько выше Петербурга. Там и без того не слишком строгий воспитатель преобразился в самого любезного и гостеприимного хозяина.
Праздник продолжался два дня. В первый вечер обширный старый парк осветился бесчисленными огнями и спущен был роскошный фейерверк. На следующее утро началась охота, а по окончании ее на Неве закинута тоня. Весь день дети резвились, бегали и играли в саду или катались по берегу Невы на тройках, которыми правили сами. За обедом, поданным в саду, хозяин и юные гости обменялись задушевными тостами и только поздно вечером чрез Петербург возвратились на пароходе в Петергоф.
Великие Князья были в восхищении от своей поездки, и на другой день, гуляя с Государем, они наперерыв один перед другим с увлечением передавали отцу вынесенные из нее впечатления. «Я нахожу, что Саша, — писал по этому поводу Александр Николаевич Марии Александровне, — сделался гораздо более разговорчив, чем прежде, и он бесподобен со своими комментариями, когда Никса что-нибудь рассказывает. Эти милые крошки составляют мою радость в моем одиночестве. Я вообще очень доволен мальчиками и нахожу, что они много выиграли в умении держать себя»*.
Желая поощрить любовь, выказываемую Цесаревичем к морскому делу, Государь в день рождения Императрицы зачислил его в Гвардейский экипаж. Сообщая о том супруге, Император заметил: «Хорошо, чтоб и во флоте знали, как любит флот будущий его Государь, и я надеюсь, что и он сам сумеет поддержать и оценить прекрасный дух, одушевляющий моряков. Он был вне себя от счастья…»**. По этому случаю Император сам представил Наследнику адмирала, командующего Гвардейским экипажем, и всех его офицеров.
Тогда же в Петергофе Цесаревич впервые облекся в прусский мундир по случаю причисления его в чине ротмистра к 3-му Прусскому уланскому Императора Всероссийского полку и в этой форме явился к Императрице Александре Федоровне, а также к прибывшему в Петербург в качестве представителя Короля Фридриха Вильгельма IV на торжестве бракосочетания Великого Князя Михаила Николаевича командиру Прусского гвардейского корпуса генералу фон Грёбену. На извещение командующего полком подполковника Гёца о зачислении Цесаревича в ряды его Николай Александрович ответил собственноручным любезным письмом по-немецки, которое заключил следующими словами: «Почитаю себя счастливым, что имею случай лично содействовать продолжительности и прочности братских чувств по оружию, которые, с Божиею помощию, при всех обстоятельствах проявляются между Императорским Русским войском и Королевскою Прусскою армиею».
Одновременно с зачислением Наследника Русского Престола в ряды прусской армии Король Фридрих Вильгельм IV пожаловал орден Черного Орла трем старшим сыновьям Императора Александра II. Уведомляя двоюродного деда о получении знаков этого ордена, Цесаревич благодарит его во французском письме от имени своего и братьев «за честь принадлежать к числу кавалеров Ордена, знаменитого славными историческими воспоминаниями и насчитывающего в числе своих членов столько лиц, прославленных в летописях Пруссии и всей Европы»*.
Узнав о пожаловании внукам высшего прусского ордена, дед Великих Князей с материнской стороны Великий Герцог Гессенский прислал им ленты Лудвига I, отечественного ордена Великокняжеского дома**.
Продолжавшиеся около месяца военные упражнения молодых Великих Князей почти всегда в присутствии Государя и, так сказать, на глазах у него, сблизили с ним его трех старших сыновей. И вне учений и смотров Александр Николаевич проводил с ними большую часть своего дня, ежедневно совершал продолжительные прогулки пешком, купался в Монплезире, катался по окрестностям Петергофа и свободные вечера любил проводить у них на ферме в Александрии, кушая чай на
балконе и любуясь устраиваемыми детьми в честь его иллюминациями с бенгальскими огнями и фейерверками. «Их радость — меня радует», — признавался он в письме к Императрице*.
Государь брал также сыновей с собою, когда навещал других членов Императорской семьи или ездил обедать к Константину Николаевичу в Стрельну, к Николаю Николаевичу в Знаменское, к Екатерине Михайловне в Ораниенбаум, к Принцу Ольденбургскому на Каменный остров. Зачастую Великие Князья обедали у отца или вместе с ним у вдовствующей Императрицы, иногда сопровождали его и в театр. В продолжение всего августа месяца классные занятия были прекращены, и кроме военных упражнений Великие Князья занимались только гимнастикой, стрельбой в цель и фехтованием.
Понятно, что при таких условиях приближавшаяся вторичная в 1857 году поездка Государя за границу для свидания в Штутгарте с Императором французов крайне печалила детей. Накануне отъезда Государь сам, в своей коляске, перевез трех сыновей из Петергофа в Царское Село, где они имели оставаться в его отсутствие. Там он увещевал их, в особенности Наследника, прилежно приступить к учебным занятиям, прерванным так давно, и относиться к ним серьезно. Из письма Государя к Императрице видно, что при этом объяснении и отец и сыновья были равно растроганы и что у них всех на глазах были слезы. «Да благословит Господь наших милых мальчиков» — такими словами закончил Александр Николаевич свое письмо**. В самый день отъезда Император еще раз обошел с детьми вокруг озера и, возвратившись с прогулки, раздал подарки, предназначавшиеся Цесаревичу ко дню его рождения, а Александру Александровичу к именинам. Никса получил от отца фотографический портрет Государя в мундире лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, элегантный охотничий прибор, состоящий из оленьего рога, серебряной порошницы, фляжки, лука со стрелами, ягдташа, кожаных штиблет и нарукавников, серебряный портмоне, альбом Российской гвардии и армии в 3-х частях и книги: 12 томов «Описания вооружения российских войск» с рисунками, немецкую книгу «Charakterzüge aus dem Leben Kaiser Nikolaus I» и роскошное французское иллюстрированное издание «Le Musée de Versailles», наконец, картину «Контрабандисты». На долю Саши достались:
фотография Государя в мундире лейб-гвардии Финского стрелкового батальона, бронзовые столовые часы, серебряный портмоне, старинный русский бердыш, картины: «Демьянова уха» и «Семейная сцена», два акварельных рисунка, 24 раскрашенные литографии, изображающие войска гвардии, две английские гравюры, две тетради рисунков с изображением российской артиллерии времен Петра II и Александра I и французское иллюстрированное издание «Costumes des différentes nations».
Весь этот день Великие Князья не отходили от отца, гуляли с ним, катались на лодке по царскосельскому озеру и ездили верхом, с ним же были они на смотру школы плавания и присутствовали при стрельбе в цель Сводной гвардейской роты, обедали у него и с тяжелым сердцем сопровождали его на станцию Александровскую Варшавской железной дороги. Проводив глазами, полными слез, удалявшийся поезд, дети вернулись домой грустные и совершенно расстроенные и долго не могли ничем заняться. Горесть разлуки с любимым отцом удручала их, и только поздно вечером решились они прокатиться на лодке по озеру.
Тридцатого августа, в день Ангела Александра Александровича, Государевы сыновья поехали в Невскую лавру, где вместе с Великими Князьями Константином и Николаем Николаевичами присутствовали при торжественном богослужении и завтракали у митрополита. Обедали они в Александрии у Императрицы Александры Федоровны, а когда вечером возвратились в Царское Село, то там ожидал их сюрприз: иллюминация на Детском острове и катанье по озеру на ярко освещенных шлюпках с семью приглашенными сверстниками под звуки военной музыки Образцового полка. Праздник завершился угощением в павильоне, где маленьким гостям предложены были чай, фрукты и конфекты. Накануне Александрова дня неразлучный спутник Государя во всех его путешествиях генерал-адъютант граф А. В. Адлерберг вручил Августейшему имениннику в Варшаве подарки от всех его сыновей: от Николая Александровича небольшую картину, писанную им самим масляными красками, и от прочих по рисунку*.
Несколько дней спустя отпразднован был и день рождения Цесаревича. Переехавшая между тем в Царское Село вдовствующая Императрица подарила старшему внуку большую лодку, которую дети торжественно
спустили на воду на озере. Посреди его, на острове, молодые Великие Князья при деятельном и хлопотливом участии двух сыновей Принца Ольденбургского и под руководством дяди Великого Князя Николая Николаевича сами изготовили себе завтрак: сварили ленивые щи и изжарили бифштекс с картофелем, что чрезвычайно забавляло детей. Обед состоялся у Государыни Александры Федоровны в Александровском дворце, в залах которого новорожденный Цесаревич и его братья провели весь вечер, играя с 12 приглашенными сверстниками, в числе которых были и кадеты Александровского малолетнего корпуса. В заключение на озере был пущен блестящий фейерверк*.
Этим праздником закончились вакации Великих Князей, продолжавшиеся летом 1857 года без малого два месяца. С половины сентября возобновились их учебные занятия с обновленным составом преподавателей и при новых условиях, в значительной степени видоизменивших характер, направление и самые приемы их воспитания.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1857—1858
править
I
правитьII
правитьI
правитьСогласие, которое, по справедливому замечанию князя А. М. Горчакова, в составленной им воспитательной программе должно было служить вернейшим залогом успеха совместной деятельности всех лиц, причастных к воспитанию Государевых детей, к сожалению, далеко не установилось на деле между военными их воспитателями и новым наставником, призванным руководить их образованием.
Генерал Зиновьев и его помощники с нескрываемым неудовольствием отнеслись к выделению из их заведования учебной части и к передаче ее особому лицу с высоким служебным и общественным положением, от них совершенно независимому. Повинуясь воле Государя, они не вмешивались в распоряжения Титова, относившиеся до классных занятий Великих Князей, как, например, в выбор преподавателей, в распределение между ними учебных предметов и часов, в составление программы преподавания и т. п., но тем ревнивее старались они удержать за собою исключительное право надзора за Великими Князьями вне классов.
В рекреационное время, за столом, на прогулках, воспитатели тщательно устраняли их от всякого общения с преподавателями, а сколько могли — и с самим главным наставником, всячески не допуская их до приобретения какого-либо нравственного влияния на царственных питомцев.
Взгляд военных воспитателей на отношения Государевых детей к учителям очень ясно обнаружился при следующем характерном случае. По заведенному порядку преподаватели, редко приглашавшиеся к столу Великих Князей в Петербурге или в загородных дворцах, удостоивались таких приглашений в Гапсале по нескольку раз в неделю и чаще других — учители иностранных языков для практического в них упражнения с детьми. Однажды французский учитель Куриар, раздражительный и вспыльчивый старик, оставшись недоволен невниманием Наследника на уроке, объявил ему уходя, что он до того огорчен и расстроен этим обстоятельством, что не придет к нему обедать, и несмотря на все просьбы Цесаревича, так и не явился к столу. Зиновьев и оба его помощника были крайне возмущены поступком швейцарца, в котором признали выражение неуважения к старшему сыну Императора, и по приказанию Зиновьева Казнаков объявил Куриару, что он не имел никакого права отказываться от оказанной ему чести, что он вовсе не призван наказывать Цесаревича или исправлять его недостатки и что вообще влияние его на Великих Князей должно начинаться и оканчиваться в классе, а когда Куриар возразил, что поступок его одобрен его непосредственным начальником Титовым, то Казнаков прибавил: «И влияние г-на Титова точно так же»*.
Немало придирок и разных неприятностей от ревнивых воспитателей приходилось терпеть и Гроту. Это было ему тем тягостнее, что и с Титовым он жил далеко не в полном ладу. Новый наставник, уже взявший от него преподавание русского и немецкого языков и распределивший всеобщую историю между учителями-иностранцами, собирался поручить Вендту, заменившему Минцлова в должности учителя немецкого языка при младших Великих Князьях, преподавание географии, так что за Гротом оставалась бы одна только русская история. Кроме
того, между Титовым и Гротом возникали несогласия по многим другим существенным педагогическим вопросам. Все это побудило Грота откровенно объясниться с Титовым относительно дальнейшего своего положения при Государевых детях, что он и сделал в пространном письме к Титову, написанном летом 1857 года в Гапсале.
Напомнив, что вся предшествовавшая жизнь его была приготовлением к настоящей его деятельности и что в 1853 году он решился принять предложенное ему место при воспитании Великих Князей, совестливо взвесив свои силы, «мне казалось, что для передачи другим сведений, — писал Грот Титову, — для внушения любви к истине и труду, для благотворного влияния на сердце особенно годен тот, кто всю жизнь свою трудился над самим собою, искал истины и старался обогатить свой ум познаниями. Мне казалось, что особливо для воспитания будущего Государя, живущего в атмосфере преждевременных обаяний земного величия, искушения лести и лжи, может быть, нужен человек более всего приверженный к правде, враг ложного блеска и суетности…»
«Но, — продолжал Грот, — я увидел скоро, что учитель при Дворце есть настоящий парий дворцовых каст, обреченный терпеть там на каждом шагу унижения, и что вследствие того самая учебная часть в кругу воспитания царских детей считается каким-то неизбежным злом, чем-то отдельным, не имеющим ничего общего с остальным воспитанием. Я открыл, что здесь учитель в деятельности своей был совершенно одинок и лишен всякой опоры, причем успех учения приписывался общему делу воспитания, а вина неуспеха слагалась исключительно на преподавателя, несмотря на все неблагоприятные ему обстоятельства. Я убедился, что в эту частную и столь высокую сферу воспитания не только без всякой надобности, но и вопреки истинной пользе вводились из общественных наведений такие обычаи, которые только там неизбежны или по необходимости терпимы. Так, например, в конце года все пройденное в продолжение его было распределяемо по билетам, по которым потом происходило испытание Августейших питомцев. Вследствие этого учитель должен был внешнему видимому успеху отчасти жертвовать истинным развитием учащихся. Мне стало ясно, что в рассеянной жизни царственных детей часы занятий составляют разрозненные частицы времени и что поэтому между ними вовсе не может быть той тесной связи и последовательности, которые для
истинных и прочных успехов учения так же необходимы, как нить для целости ожерелья. Я увидел, наконец, что обилие забав и развлечений, которыми наполняются дни Великих Князей и которые являются настоящей язвой для учащегося юношества, приносит уже теперь горькие плоды; что Великий Князь Николай Александрович при своих блестящих способностях, при необыкновенном для своего возраста развитии редко может остановить свое внимание на одном предмете, делая из любознательности беспрестанные вопросы, он почти никогда не выслушивает ответов, схватывая все чрезвычайно быстро, но всегда как-нибудь и поверхностно, он ничего не усваивает себе прочно и, если не будет вскоре обращен на другой путь, то никогда не приобретет ни основательных познаний, ни твердости ума, ни привычки к труду. По моему мнению, очень важно, чтобы юноша с такою натурою находил как в воспитании, так и в учении беспрерывное противодействие своей стремительности. С таким учеником нет надобности заботиться о блестящих внешних результатах, которых достигнуть с ним легко, а должно все старание устремить на разработку внутренней стороны его духа, на развитие в нем основательности, трудолюбия, сосредоточенности. Поэтому для такой натуры едва ли не полезнее преподаватель спокойный, терпеливый, стойкий, нежели умеющий увлекать и забавлять своих учеников. И я беспристрастно могу сказать, что мои усилия не остались бесследными, если сообразить, на какой низкой степени развития и знаний я принял Великих Князей и сколько препятствий встретил на пути своем… Великие Князья ни по одному из преподаваемых им предметов не оказали доселе вполне удовлетворительных успехов. Ужели между всеми их преподавателями не нашлось ни одного, который бы оправдал свое избрание? Дайте этим прекрасно одаренным детям более времени для их занятий, дайте им возможность работать чаще и последовательнее, откройте им новый источник наслаждения — охоту к труду, словом, доставьте умственному интересу более простора, более силы в их жизни, и Вы увидите, каких отрадных результатов Вы достигнете. Прибавлю одно: не к деятельности, которую взял на себя при Дворе, чувствую я себя неспособным, но сознаю себя мало годным для сферы, где она происходит, для этой сферы угождения силе, мелких личных расчетов, зависти, козней и корыстных стремлений всякого рода. В этой сфере, где строгая и скромная деятельность духовная с одною высшею целью составляет
столь чуждый элемент, где истинное достоинство смиренно пресмыкается перед лживым отличием, должен чувствовать себя одиноким всякий, кто служит не лицам, а делу. Не имея гибкости, необходимой при всяком прикосновении ко Двору, не имея покровительства людей с влиянием, не унижаясь ни перед кем, что, впрочем, и на всяком другом поприще в России составляет большую невыгоду, я давно чувствую себя не на месте в придворной атмосфере».
«И Вы, Владимир Павлович, — так заключалось письмо, — должны будете ежечасно отстаивать духовные интересы против враждебных им направлений, против усилий бездушной вещественности овладеть всем сочувствием Ваших питомцев. Умев душою привязаться к Великим Князьям и изучив их свойства и потребности, я чувствую себя способным приносить им дальнейшую пользу. Но привязанный как всегда не к месту, а к делу, я могу оставаться только в таком случае, если Вы, узнав и оценив меня по собственному долговременному опыту, примете к сердцу убеждение, что я действительно могу быть Вам пригоден, в противном случае я немедленно удалюсь, полагая, что в таком важном деле единомыслие есть первое условие успеха».
Взгляд Грота на коренные недостатки воспитания Государевых детей вполне совпадал с впечатлениями, вынесенными самим Титовым из ближайшего с ним ознакомления. «В письме Вашем — золотые слова», — сказал он Гроту и поспешил успокоить его заверением, что он вовсе не думает расстаться с ним, но что, высоко ценя его содействие, считает ниже его достоинства преподавание маленьким детям предметов гимназического курса, а потому намерен создать ему другое положение, ближайшего своего сотрудника и помощника по воспитанию Великих Князей*.
Не менее Грота сознавал Титов всю ненормальность положения, созданного наставнику Великих Князей по отношению к военным их воспитателям. Расширение прав его и предоставление ему и преподавателям влиять на Царственных учеников и вне классов и вообще руководить их духовным развитием представлялось ему существенною необходимостью. В этом смысле он вскоре по возвращении из Гапсаля составил для Государя доклад, в котором с полною откровенностью изложив всю неудовлетворительность существующего порядка, не скрыл от Императора, что в настоящем фазисе воспитания сыновей его необходимо
отнестись к нему серьезнее, что нужно непременно уменьшит число развлечений, иначе разовьется в детях, особенно в Наследнике привычка все делать поверхностно и следствием этого явится слабость воли и опрометчивость поступков. Ввиду высокой цели воспитания Великих Князей, доказывал Титов, сами родители должны приносить ему жертвы, сократив, например, прогулки Государя с детьми, из-за которых они часто опаздывают к уроку и приходят в класс усталые и рассеянные. Далее он упомянул о необходимости поставить преподавателей в менее униженное положение, давая им возможность и вне классов быть в близком общении с питомцами, и с этою целью чаще привлекать их к столу Великих Князей, а других — выдающихся знаниями людей — приглашать присутствовать на их уроках и экзаменах. Полагая главную свою задачу в общем руководстве образованием Великих Князей и в улучшении педагогической части, для чего ему нужно следить за ходом просвещения в других странах, что лишает его возможности самому присутствовать при всех уроках, Титов предлагал обязанность эту возложить на особого наблюдателя классов как ближайшего его помощника*.
Прежде чем представить свой доклад Государю, Титов показал его Зиновьеву, который не без смущения спросил его: «Что же Вы оставляете мне, Владимир Павлович?» — и получил в ответ: «Вам остаются наблюдения за здоровьем, мундиры, представления и т. п. …» «Жребий брошен, — писал по этому поводу Зиновьев жене своей из Петергофа. — Титов представил свой план Государю, который теперь в отсутствии и возвратится завтра вечером. Как только он приедет, я испрошу у него аудиенцию, чтобы подать в отставку. Поверь, душа моя, что мне больше ничего не остается делать»**.
Но до этого, однако, не дошло. Решение свое по докладу Титова Император Александр следующим образом изложил в письме к Императрице: «Титов представил мне записку о порядке, которому надо следовать для точнейшего определения его обязанностей. Я сделал на ней несколько легких поправок, как ты увидишь из бумаг,
мною тебе посылаемых, исходя из принципа, что две параллельные власти не могут идти вместе, не столкнувшись одна с другою. Таким образом я хочу, оставляя за ним полную свободу по учебной части, чтобы ничего не делалось без предварительного соглашения с воспитателями или по крайней мере с Зиновьевым, которой должен оставаться начальником и который так справедливо заслуживает все наше доверие. Ему отослал я все эти бумаги с моими отметками, и он вполне согласен с моею точкою зрения. В разговоре, который я имел с Титовым не далее как сегодня утром, и он, по-видимому, понял меня. Но по некоторым вырвавшимся у него словам я опасаюсь за возникновение в будущем новых разногласий, и, пространно поговорив с обоими, я должен признаться, что разделяю во многих отношениях точку зрения Зиновьева, а не Титова, в котором сквозь честного человека постоянно проглядывает идеолог с современными принципами, не совпадающими с моими… Дай Бог, чтобы я ошибался, но я должен сказать тебе откровенно, что с первых же моих бесед с ним в прошлом году я почувствовал к нему невольное недоверие, и ты знаешь, что это в моей натуре. Душа не лежит к нему*. Я не могу совладать с этим чувством, хоть и стараюсь не увлекаться им, но увы! опыт уже не раз показал мне, что это инстинктивное чувство никогда еще меня не обманывало».
«Не сердись, милый друг, — так заканчивал Государь это замечательное письмо, — за мою откровенность. Я счел долгом высказать тебе это, потому что это очень важно для будущего наших детей, дабы ты знала все мои задушевные мысли о лице, избранном тобою и которое, по-видимому, пользуется твоим полным доверием. И я желал бы разделять это доверие, но увы! он мне его не внушает. Все это не повлияет на мои с ним отношения до тех пор, пока ты им довольна, но я хотел, чтобы ты узнала, что лежит у меня на сердце, и никто не будет счастливее меня отдать ему когда-нибудь справедливость, если окажется, как я того желаю, что я ошибался. Дай Бог, чтобы это так было!»**
Только по возвращении Их Величеств из-за границы Грот по представлению Титова был назначен наблюдателем классов Великих Князей. На обязанность его возлагалось следить за ежедневным приготовлением уроков, в случае отсутствия преподавателей заступать их по
мере возможности и содействовать Титову в распоряжениях как по Высочайше одобренному плану издания классических переводов и учебников, так и вообще по части учебных пособий. На Грота было возложено также приискание и приготовление чтения для Великих Князей, с каждым из них он должен был читать по два раза в неделю*.
Тогда же в личном составе учителей было произведено несколько перемен. Мюнцлов остался преподавателем немецкого языка Цесаревичу, но преподавание того же языка младшим его братьям было передано Вендту, и ему же поручено преподавать географию всем трем Великим Князьям. Учителем практической механики приглашен к ним технолог Лабзин. По болезни Классовского, вынужденного отправиться за границу в продолжительный отпуск, учителем русского языка и словесности определен к Наследнику известный писатель И. А. Гончаров, а к Александру и Владимиру Александровичам — Эвальд 3-й**. Так последовательно проводилось введенное Титовым правило об определении к Наследнику лучших преподавателей и о назначении к младшим его братьям учителей «средней руки». За Гротом осталось только преподавание русской истории младшим Великим Князьям, так как Цесаревичу ее должен был читать приглашенный ознакомить его и с основными началами права профессор Кавелин.
Константин Дмитриевич Кавелин принадлежал к той блестящей плеяде молодых профессоров, которые во время управления графа С. Г. Строганова Московским учебным округом в сороковых годах высоко подняли научное значение Московского университета и составили славу этого рассадника просвещения. Кавелин занимал там на юридическом факультете кафедру истории русского законодательства и кроме того читал студентам всех других факультетов государственные и губернские учреждения и законы о состояниях. Как глубокий знаток гражданского права и талантливый профессор,
пламенною и убежденною речью увлекавший своих университетских слушателей, он вскоре приобрел громкую известность, но в 1847 году должен был оставить университет вследствие личного столкновения с одним из своих товарищей — профессоров. Тогда он переселился в Петербург и поступил на службу: сначала в городское отделение Хозяйственного департамента Министерства внутренних дел, потом в штаб Военно-учебных заведений, наконец, в канцелярию Комитета министров, где занял должность начальника отделения.
По своим убеждениям Кавелин принадлежал к тому из двух направлений, на которые разделялась в те годы русская мысль, что известно под названием западничества, исповедуя все воззрения этого литературного кружка, увлечения его государственными и общественными учреждениями Западной Европы и жажду политической свободы. Но во взглядах своих на крепостное право и на русскую крестьянскую общину он более приближался к славянофилам. По вступлении на престол Императора Александра II Кавелин весь отдался исследованию вопроса об освобождении крестьян в связи с целым рядом коренных государственных преобразований, словом, всего того, что, по выражению его, «должно было бы у нас быть иначе». Он писал в изобилии разные записки по всем отраслям управления: центрального, местного, земского и сословного, по вопросам о суде и об участии выборных в делах управления. В таких же записках излагал он свои мысли о церкви, о народном просвещении, об иностранцах, инородцах и иноверцах, о сословиях и т. п. Но «из всех вопросов вопрос, из всех зол зло, из всех несчастий несчастие» было, с его точки зрения, крепостное право. Кавелин высказывался за немедленное и полное его упразднение с наделением крестьян землею и с выкупом в их пользу не только усадебной оседлости, но и всех полевых угодий.
Пылкий и страстный демократ по убеждениям, бывший московский профессор, занимавший важную административную должность в одном из высших государственных учреждений, преобразился мало-помалу в деятельного политического агитатора и во всех произведениях своего красноречивого пера в самых резких выражениях отзывался о правительственных лицах, унаследованных новым царствованием от предшедшего, которых почему-либо считал противниками крестьянской реформы, называя их «солдатами и писарями, отребьем, париями русского мира». При этом он, однако, выражал некоторое сочувствие
к личности молодого Императора и доверие к его чистым и добрым намерениям. «На Александра Николаевича, — писал он в первый же год по воцарении этого Государя к одному из московских друзей, — нельзя смотреть без участия и сожаления. Он исполнен наилучших намерений и держит себя очень хорошо. До сих пор действия его грех корить. Можно бы больше сделать, но спасибо и на том, что сделано и делается, особливо при горестной обстановке Престола, созданной злонамеренным или по крайней мере неблагонадежным самолюбием, тщеславием и бездушною посредственностью…» И в другом письме: «Любовь к Царю растет, видимо, но мы не избалованы; все остается большой страх за будущее, и особенно недовольны тем, что вяло и медленно идут к лучшему. Может быть, это и хорошо. Признаюсь Вам, что доброта и чистосердечие Царя и меня начинает побуждать и привязывать к нему лично, так что, если долго еще так пойдет, куплю его портрет и повешу у себя в комнате…»
В многочисленных рукописных своих записках Кавелин призывал к единению и дружной совместной работе всех мыслящих русских людей, к какому бы ни принадлежали они направлению. Идеалом будущего государственного устройства России представлялся ему такой порядок, при котором неограниченная власть Государя, — ее он признавал «совершенно необходимым» сохранить, — была бы основана на возможно широких местных свободах и участии выборных людей в местных делах и управлении*.
Сторонник полной свободы слова, Кавелин вел оживленную переписку и со старым другом своим Герценом, с 1855 года издававшим в Лондоне ежегодный сборник «Полярная Звезда». «Ты был для меня пищей и школой», — писал он ему, и рисовал другу такую мрачную и безотрадную картину внутреннего положения России:
«По мере того как жизнь подвигается вперед, несостоятельность всего существующего выдается все с большею и большею выпуклостью и резкостью. Бездна, в которую безнаказанно мы глядели, открывается все шире, и по мере того, как она переходит к событию, невольно овладевает умом раздумье и ужас. Все валится, все разрушается, ничего пока не создается. Нет возможности провидеть того синтеза, на котором построится новое общественное здание. Страшно
жить посреди этого процесса разложения и удушливой атмосферы, которою он всегда сопровождается… Вопрос эманципации спит и усыпляется умышленно, несмотря на другие мысли об этом Государя. Административные реформы тоже не состоялись под влиянием парализии, составляющей в настоящее время нормальное состояние. На голове висит банкротство, которое понемногу ускоряется безумными распоряжениями. Недовольство всех классов растет, в особенности озлобление массы офицеров, высылаемых из гвардии и армии по случаю усиленного сокращения войск на голодную смерть. Какое-то тревожное ожидание тяготеет над всеми, но ожидание бессильное. Словом, все признаки указывают в будущем, по-видимому недалеком, на страшный катаклизм, хотя и невозможно предсказать, какую он примет форму и куда нас поведет». Письмо заканчивается выражением мнения Кавелина о необходимости издавать за границей русский или французский периодический печатный орган: «В управлении хаос, нелепость, бессмыслица достигли до Геркулесовых столбов, а хлестать их негде». Герцен внял совету своего единомышленника и друга и 1 июля 1857 года начал издавать газету «Колокол», выходившую два раза в месяц*.
Памфлеты Кавелина, в многочисленных копиях ходившие в России по рукам, в особенности те из них, которые касались освобождения крестьян, имели широкое распространение в русском обществе, не исключая и высших слоев его. Горячая проповедь его об упразднении крепостного права как исходной точки всех дальнейших государственных преобразований сблизила его со сторонниками этой меры в среде высшей петербургской бюрократии и сделала его имя известным сочувствовавшим ей Великому Князю Константину Николаевичу и Великой Княгине Елене Павловне. Оба пожелали лично с ним познакомиться, а Великая Княгиня, задумавшая отпустить на волю крестьян своего имения Карловка Полтавской губернии, поручила Кавелину выработать главные основания этого проекта. Под обаянием его выдающегося ума, глубокой учености и увлекательного красноречия она же обратила на него внимание Императрицы Марии Александровны и, когда возник вопрос о назначении к Наследнику преподавателя законоведения,
указала как на лицо, наиболее достойное и способное преподавать Наследнику основные начала права. Елена Павловна, конечно, и не подозревала, что это самое столь горячо ею рекомендованное лицо в доверительной переписке с друзьями выражало, между прочим, такое мнение о Своде Законов Российской Империи — основе всего ее государственного строя: «Свод — хранилище нелепости, резервуар наивнейших преступлений против России, истины, справедливости…»*
Титов не противился назначению Кавелина, но оно встретило сильное сопротивление со стороны двух влиятельных при Дворе лиц: шефа жандармов князя Долгорукова и обер-гофмаршала графа Олсуфьева. И тот и другой доказывали, что такой «вольнодумец» и крайний радикал, как Кавелин, может иметь только самое вредное влияние на склад и образ мыслей Цесаревича в столь нежную пору его юности. Императрице, однако, удалось убедить Государя, который хотя и неохотно, но дал вырвать у себя согласие на назначение Кавелина преподавателем права и русской истории Наследнику.
Государыня Мария Александровна пожелала лично познакомиться с будущим наставником своего старшего сына. Великая Княгиня Елена Павловна, к которой Кавелин приезжал в Вильдбад летом 1857 года для переговоров по делу об отпуске на волю ее карловских крестьян, направила его оттуда в Дармштадт, где находилась Императрица, а фрейлина ее, баронесса Раден, снабдила его рекомендательным письмом к доверенной фрейлине Императрицы Д. Ф. Тютчевой, дочери поэта. Государыня приняла Кавелина два раза: 15 августа в Дармштадте и три дня спустя в Югенгейме. Каждая из бесед ее с ним продолжалась более часу.
Кавелин высказал Императрице свой взгляд на предлежащую ему задачу. Он прямо сказал ей, что воспитание, которое получают Государевы дети, отчуждает их от народа, выразил необходимость ознакомить их с действительною жизнью, с народными особенностями, учить их понимать нужду и страдание населения и для этого чаще ездить по России, а не смотреть на нее сквозь призму Двора и Петербурга. На вопрос Государыни, как намерен он приступить к делу, Кавелин отвечал, что не может еще сказать ничего положительного, что ему нужно столковаться о подробностях с главным руководителем воспитания Цесаревича Титовым, но что для него важнее всего, чтобы Наследник
его полюбил и видел в нем не нанятого учителя, а наставника; наконец, он категорически объявил, что если по каким-нибудь причинам дело не пойдет на лад, то он заранее выговаривает себе право отказаться от должности, потому что прежде всего и непременно нужно, чтобы Наследник был хорошо воспитан.
Со своей стороны Императрица заметила, что делом первой важности считает она образование в Цесаревиче твердых убеждений; что его следует знакомить не только с русскими, но и с иностранными учреждениями, дабы расширить его умственный кругозор; что поездки его по России ни к чему не поведут, потому что ему все-таки не покажут Россию, какова она есть, и что, следовательно, лучше пожить несколько времени где-нибудь внутри страны вдали от Двора. В разговоре своем с Кавелиным Государыня коснулась также животрепещущего вопроса об освобождении крестьян, сказав и несколько раз даже повторив, что это — задушевная мысль Александра Николаевича, издавна занимавшая его. В заключение она прямо поставила своему собеседнику вопрос: «Скажите, отчего Вы пользуетесь репутациею самого отчаянного либерала, желающего прогресса во что бы то ни стало?»
«Я эту репутацию заслуживаю, Ваше Величество, — отвечал Кавелин, — и считаю обязанностью Вам это высказать, потому что доверие, мне оказанное при назначении меня преподавателем Его Высочества Наследника, и высокое значение этого звания налагают на меня святой долг не скрывать перед Вашим Величеством ничего. Да, я был большим либералом, бывши студентом, и чрез мою голову прошли самые крайние теории; будучи профессором, я тоже был большим либералом, хотя не таким именно, каким меня почитают. В политический либерализм я не вдавался… Называющие меня отчаянным либералом правы и потому еще, что все либералы были моими друзьями: Грановский был мой друг, Белинский был мой наставник и друг, Герцен был тоже очень мне близок…»
Императрица прервала Кавелина, заметив с улыбкой: «Прочие дружбы не могут вам вредить, но что касается до Герцена… je vous en veux aussi pour cela»*. Он продолжал рассказ о несправедливости некоторых правительственных лиц, жертвою которых был он и многие из его друзей, что и не могло не вызвать в нем ропота… «Вот мои права на название отчаянного
либерала», — заключил он и прибавил: «Если все это заслуживает отлучения, то я его достоин и подчиняюсь своей участи…»
Государыня успокоила его уверением, что об отлучении не может быть и речи, так как Государь уже согласился на его назначение, и высказала сожаление, что Кавелин уже не будет в Дармштадте, когда приедет туда Император. Здесь он мог бы удобнее переговорить с Его Величеством и получить от него наставления, тогда как в Петербурге время Государя очень занято и у него решительно нет свободной минуты. Отпуская Кавелина, Императрица выразила надежду, что до ее возвращения в Россию он уже начнет свои занятия с Цесаревичем*.
Кавелин произвел на Императрицу вполне благоприятное впечатление, о чем она не замедлила сообщить в письме к Государю, в котором снова высказала взгляд свой на необходимость серьезных учебных занятий для Великих Князей с первостепенными преподавателями и повторила выражение полного своего доверия к Титову.
«Я совершенно разделяю твое мнение, — отвечал Император, — о всем, что ты говоришь мне о серьезных занятиях детей, и никто не убежден более меня в их необходимости. Что же касается до личного моего мнения о Титове, то чего же ты хочешь? Я не в силах совладать с ним, и я первый — как уже писал тебе, — порадовался бы, если бы ошибся. Увы! То же самое мнение имею я и о Кавелине, о котором ты сообщаешь, что он тебе понравился. Впрочем, я не скрыл это от Титова, сказав ему, что он отвечает мне за его направление, которое, несмотря на весь его ум, известно мне как не вполне корректное. Станем надеяться, что после этого предостережения он будет настороже. Вообще, милый друг, не сердись, но я умоляю тебя быть самой осторожнее в твоих сношениях с людьми этого закала, к которым, я знаю, ты имеешь некоторую слабость, поддержанную общением с Анною**, про которую я уже говорил тебе в свое время, что опасаюсь ее влияния. Она, конечно, предана тебе и действует добросовестно, как и многие другие, но я всего более боюсь именно обманутых этого рода (les dupes de ce genre), и верь мне, что люди, по меньшей
Дневник Кавелина 13—18 августа 1857 г. в статье Корсакова: К. Д. Кавелин. Материалы для биографии из семейной переписки и воспоминаний. — „Вестник Европы“. 1886. VII. С. 538 и 557.
мере столь же, сколько и она, преданные, разделяют эти опасения, и с ними я сошелся в мыслях, не сговариваясь заранее. Еще раз, милый друг, не сердись за мою откровенность, потому что ты должна знать чувство, которое мне она внушает, и не принимай меня за гасильник. Ты знаешь, что у меня нет никакого притязания на выдающийся ум, а только на верный инстинкт, и, Бога ради, не давай увлекать себя стремлениям к так называемому прогрессу*, (которые, увы! слишком у нас в моде и могут повести нас далеко. Да предохранит нас от этого Господь!)»**.
Между тем Кавелин, променяв службу в канцелярии Комитета министров на кафедру гражданского права в Петербургском университете, вступил в отправление своих обязанностей преподавателя Наследника и 17 сентября прочитал ему вступительную лекцию***.
Насколько он в своем курсе основных начал права намеревался выйти далеко за пределы этой науки и заняться вообще умственным развитием своего царственного ученика в обширнейшем значении этого слова, можно заключить из нижеследующей начертанной им программы, обнимающей не только вопросы права, но и философии истории в связи с практическою политикою как с искусством управлять государством, его внутренними и внешними отношениями.
«Курс правоведения, предназначенный для Его Императорского Высочества Наследника еще в нежном его возрасте, — писал он, — не может и не должен походить на обыкновенный юридический университетский курс. В четырнадцать и пятнадцать лет, когда воображение и простота сердца преобладают над рассудком, строгая наука с ее сухими правилами, построениями, отвлеченностями и выводами недоступна и произвела бы вместо знания вредное по своим последствиям отвращение к предмету. Поэтому для Наследника Престола обыкновенному юридическому курсу необходимо предпослать курс правоведения приготовительный. Прежде
всего надобно обратить внимание и настроить мысль высокого слушателя на те немногие, общие, всеми бесспорно признаваемые начала и истины, на которых стоит человеческое общежитие и зиждется государственный и гражданский порядок. Таковы: прирожденное в человеке расположение к добру и правде; справедливость, нелицеприятный суд; обязательность заключаемых договоров как в частном быту, так и между народами, и т. п. Ему должно показать осязательным образом, живыми примерами, почерпнутыми из окружающего и истории, что эти начала и истины не в книгах только написаны, а ежеминутно, на каждом шагу обнаруживаются в практической жизни и без них человеческого общества нельзя себе и представить. В то же время разбором этих примеров должно возбуждать в слушателе глубокое сочувствие к достойным лицам и доблестным поступкам, возвышать его до созерцания нравственной красоты и наслаждения. Усвоив сначала, таким образом, молодому уму немногие основные юридические истины, расположив его вникать в них сперва с любопытством, а потом с любовью, можно уже будет без опасения перейти к изложению полного курса правоведения по началам строгой науки, потому что оно, в сущности, есть только ближайшее применение и подробное развитие тех же общих начал, которые уже будут усвоены умом и сердцем слушателя в приготовительном курсе».
Кавелин приводил и другую весьма важную причину, побуждавшую его придать именно такое направление урокам Наследника.
«Будущему обладателю миллионов молодого в истории народа, — говорит он, — каков народ русский, более чем всякому другому европейскому монарху прежде и больше всего необходимо носить в своем уме и сердце те вечные непреложные начала правды, без которых человеческое общество впало бы в безначалие и хаос, ибо во всяком другом европейском государстве есть много юристов теоретиков и практиков, много публицистов, которые на всякий вопрос из области политики и права могут тотчас же дать совершенно точный, ясный и удовлетворительный ответ; в России же, по самому ее политическому уставу, а еще более по недавности нашего образования, Государь в очень многих случаях вынужден, напротив, в самом себе искать разрешения важнейших вопросов законодательства, права и администрации. Вследствие этого предварительный курс правоведения должен быть для Наследника Российского Престола не столько
источником знаний, которые приобретутся им впоследствии, сколько воспитать в нем чувство строгой справедливости и беспристрастия, приучить его к самообладанию, внушить крайнюю осторожность в приговорах и решениях и вообще в изъявлениях своей воли, которая будет законом для миллионов людей; убедить в необходимости воздерживаться и от чрезмерной строгости, и от излишней чувствительности в делах законодательства, суда и управления — двух крайностей, равно опасных для государей и в которые неограниченные монархи по положению своему могут впадать легче, чем правители, ограниченные конституциями».
«Приготовительный курс правоведения, — развивает далее Кавелин мысль свою, — должен воспитать в Наследнике Престола убеждение, что государство, к владычествованию над которым его предназначило Провидение, имеет свои потребности, живет, подобно человеку и природе, по своим непреложным законам, которые не могут быть нарушены и заменены произвольными желаниями и мерами без вреда как для государства, так и для самой верховной власти; наконец, что надобно глубоко вникать в законы, по которым живет государство, в его потребности и нужды, надобно по возможности освободиться от всяких предубеждений и пристрастий, чтоб быть мудрым и великим государем и царствовать для счастия своих подданных. Все эти правила внедряются сами собой в юную, открытую для всех благородных чувствований душу, когда приготовительный курс правоведения успеет утвердить в уме Государя Наследника убеждение, что начала, на которых основаны человеческие общества, не могут быть ни произвольно вводимы, ни произвольно отменяемы или уничтожаемы; что они составляют условия жизни государств и человеческого общежития; что вдруг нельзя ни создать добра, ни уничтожить зла и что верховной власти, как опытному воспитателю или врачу, предстоит многотрудная, но вместе и высокая задача направлять все эти начала к общей благой цели и тем способствовать развитию в человеке и обществе добра и правды, отложив напрасное мечтание искоренить дурные и печальные стороны человечества и общественной жизни и стараясь лишь умерять их и сделать как можно менее вредными в общей экономии общежития, ибо точно так же и природа не допускает насилий, но покоряется лишь воле того, кто, глубоко уразумев ее законы, действует на нее сообразно с ними».
Затем Кавелин перечисляет главные начала, положенные им в основание своего курса, дает более или менее точное юридическое определение понятий о воле, совести и разуме как об отличительных чертах нравственной природы человека, о справедливости как основном общественном законе и об истекающих из нее правах и обязанностях, о назначении законов, суда, наказания и верховной власти, о разных видах общежития, семействе, обществе, государстве, международном союзе государств и народов.
«Каждое из этих положений, — так заключает профессор программу своего курса, — должно быть развиваемо в уроках подробно, применяясь к изложенной выше цели приготовительного курса правоведения и к возрасту его Высочества Наследника. Все носящее печать школьной рутины и педантизма, все ученые термины, могущие смутить слушателя своею новизною, неизвестностью и мнимою трудностью для уразумения, должны быть по возможности устранены из курса, дабы не отнять у Его Высочества охоты к предмету и доверия к своим силам. Каждый предмет должен быть изложен совершенно просто, как можно ближе и доступнее юношеским понятиям, и для облегчения слушателя, для устранения утомительного однообразия объяснен многочисленными примерами и применениями, взятыми из ежедневной жизни, истории и законодательства, преимущественно русского, биографий знаменитых мужей древнего и нового мира, судебных решений и случаев и т. д. Затем, когда предмет совершенно уяснен, должно быть указано нравственное приноровление каждого правила, каждой истины, что всего сильнее действует на молодой ум и облегчает их усвоение. Соответственно с этим преподавание должно быть не исключительно дидактическое, а вместе разговорное, в виде беседы, допускающее и даже вызывающее замечания, размышления и возражения, чтобы предметы преподавания ложились в уме и сердце воспитанника незаметно, но правильно и твердо»*.
Из самого слога этой программы с условными выражениями, установленными придворным этикетом для обозначения Высочайших Особ, видно, что профессор писал ее для Императрицы; но едва ли была она доведена до сведения Государя. Во всяком случае, она не изменила
взгляда Императора Александра II на образ мыслей Кавелина, лекции которого за все время преподавания его Наследнику Государь не посетил ни разу и который сам не был представлен Его Величеству.
Меры, принятые осенью 1857 года для упорядочения образования Наследника и его братьев, не имели решающего значения. Оставался открытым вопрос: где и как должны они довершить его, и Кавелин, видимо, склонялся в пользу посещения ими со временем университетских лекций в общих аудиториях со студентами. Титов был другого мнения. В уме его давно сложилась мысль, что для Великих Князей следует учредить особое учебное заведение, в котором они должны пройти и гимназический, и университетский курсы с несколькими сверстниками на началах соревнования. Он прилежно занялся разработкою проекта такого учебного заведения, который и поднес на рассмотрение Императрицы вскоре по возвращении ее из заграничной поездки.
При всем своем обширном и разностороннем образовании и при несомненных дипломатических способностях Титов не был создан педагогом и оказался на деле мало пригодным к исполнению многосложных и трудных обязанностей наставника Царских детей. К тому же ум его был от природы несколько кропотлив и мелочен и легко терялся в подробностях, на которых обыкновенно сосредоточивал он внимание, упуская при этом из виду то, что имело существенное значение в целом. Над педантическою складкою Титова в молодых летах зло подсмеивался Пушкин, списавший с него тип Берсенева, одного из тех «архивных юношей», которые «одарены убийственною памятью, все знают и все читали, которых только стоит пырнуть пальцем, чтобы из них полилась их всемирная ученость». Не менее метко характеризовал близкого друга и сослуживца по должности поэт Тютчев, говоривший про Титова: «A le voir on dirait que le bon Dieu l’a chargé de dresser l’inventaire de la création»*. Все эти особенности отразились и на проекте, главные основания которого были следующие.
Цель учебного класса, — так назвал Титов задуманное им специальное учебное заведение для Наследника и его братьев, — соединить необходимое, по мнению его, для учебных успехов «живое, неподдельное и продолжительное соревнование со сверстниками,
без которых не могут упрочиться в царственных питомцах ни расположение к умственному труду, ни спокойная воля и твердость характера» с сохранением для них «постоянного родительского надзора и ничем не заменимого для душевного счастия и для крепости семейных уз домашнего воспитания». Учебный класс, предположенный первоначально для воспитания одного только Наследника, Титов предлагал учредить на три года с тем, чтобы в нем получали образование пять или шесть сверстников Его Высочества. Учебный класс этот должен был помещаться в особо устроенных для него зданиях, поблизости Императорских дворцов, не только в Петербурге, но на летнее время в Царском Селе и Петергофе. Посторонние питомцы живут при классе как полные пансионеры, но Цесаревич проводит в нем только учебные часы и раза два в неделю обедает там со своими сверстниками; приготовлять же уроки он должен будет по-прежнему в своих покоях во дворце, где могли бы производиться и дополнительные занятия при участии в них преподавателей класса. Прочие питомцы распускаются по домам в воскресные и праздничные дни, а также на время летних вакаций, продолжающихся два месяца. Из них только один или два непременно остаются при Наследнике и летом для участия в съемках, ботанических и мореходных прогулках, гимнастических упражнениях и проч. Питомцам, окончившим курс в классе, не предоставляется никаких особенных прав, кроме тех, которые по закону сопряжены с окончанием полного курса в тех гражданских или военных учебных заведениях, откуда будут взяты эти питомцы.
Порядок их избрания установлялся следующий. Комитет из трех лиц: воспитателя Цесаревича, наставника его и третьей облеченной Монаршим доверием особы, например начальника штаба Его Величества по военно-учебным заведениям, намечает из военных и гражданских училищ обеих столиц несколько заведений, внушающих наиболее доверия, как то: в Петербурге — корпуса Пажеский, Морской и 1-й Кадетский, Александровский лицей, Училище правоведения и лучшую из гимназий; в Москве — 4-ю гимназию, — и требует от начальства этих заведений список пяти или шести лучших их воспитанников, имеющих от 15 до 16 лет от роду. О каждом из этих юношей собираются затем «всеми надежными путями» сведения, относящиеся до их нравственности, способностей, наклонностей, семейства, родства, связей и места происхождения, после чего из общего числа
кандидатов отделяется третья или четвертая часть наиболее достойных, которая подносится на Высочайшее утверждение. По воспоследовании такового все избранные кандидаты подвергаются экзамену для удостоверения в том, что могут проходить в классе общий и однообразный курс, и затем из выдержавших испытание окончательно избираются шесть юношей по жребию. Такому же экзамену подвергаются и те молодые люди, которых Государю Императору благоугодно было бы зачислить в учебный класс вне общего порядка из известных Его Величеству семейств. За совершение какого-либо важного проступка питомец класса немедленно исключается из него. Благовидно удаляются из него, по сношению с родителями или родственниками, и те из них, которые по состоянию здоровья или по каким-либо умственным или нравственным причинам оказались бы несоответствующими цели совместного учения с Наследником.
Начальство над учебным классом вверяется наставнику Великих Князей с званием директора, в помощь которому назначаются два инспектора: один по части учебной, отлично сведущий в новейших иностранных языках и, в случае надобности, приглашаемый из-за границы; другой для наблюдения за порядком и дисциплиною, предпочтительно из военных, с отличием окончивший курс в одной из военных академий, также хорошо знакомый с одним или двумя иностранными языками. При классе состоит законоучитель, назначаемый по соглашению с духовником Их Величеств и соединяющий в себе умственные и нравственные качества, потребные не только для уроков, но и для благотворного духовного влияния на питомцев. При том же классе устанавливается сверх того особое попечительство, в состав которого входят наставник Великих Князей — он же и докладчик попечительству, — их воспитатель и духовник и кроме того два или три доверенных лица из военных и гражданских особ по назначению Государя Императора. Члены попечительства собираются в определенные сроки, например ежемесячно, поверяют аттестации преподавателей и отчеты директора и совещаются о предлагаемых им мерах. Они, равно как и помощники воспитателя Великих Князей, пользуются во всякое время правом посещать уроки учебного класса, доступ на которые предоставляется и другим известным Государю Императору особам, список коих ежегодно подносится директором на Высочайшее одобрение. Но все эти посетители могут предлагать вопросы или задачи питомцам не иначе как по предварительному соглашению с директором.
Установив, что одним из основных начал в учебном классе принимается отсутствие всякой роскоши и простота как в самом помещении, так и в пище и в прислуге воспитанников, которые одежду носят однообразную, но без всяких украшений галунами, серебром или позолотой, Титов переходит к изложению размера и способов преподавания. Курс наук в классе соответствует гимназическому, но с преобладанием государственных наук, а именно: правоведения в связи с русскою историею и государственного хозяйства в связи со статистикою и финансами согласно Высочайше одобренным основаниям учебного воспитания Наследника, т. е. программе князя А. М. Горчакова. Военная история преподается на втором году трехлетия, начала фортификации и тактики — на третьем году. Стратегия же и дальнейшее развитие военных наук в той мере, как они будут признаны нужными для Цесаревича, относятся к позднейшему времени академических прикладных курсов.
«Сообразно главной мысли, с какою учреждается учебный класс, — гласит одна из статей проекта, — методы преподавания в нем будут по возможности живые, имеющие целью развивать в питомцах самобытную деятельность. Таким образом, каждый преподаватель в приготовлениях и частью в самых уроках будет задавать живые упражнения для сравнительного испытания сил. Эти упражнения, смотря по предмету и его надобности, будут письменные или изустные, например в правоведении и государственном хозяйстве — сочинения и диспуты для решения данных казусов или вопросов в истории — такие же прения о замечательных эпохах и лицах, в точных науках — состязание чертежами и задачами. Весь курс должен быть как бы одним непрерывным экзаменом, независимо от особых по Высочайшей воле назначаемых срочных испытаний».
Учебный класс для Наследника Титов предполагал открыть ко времени вступления его в 15-летний возраст, т. е. 1 сентября 1858 года, и закрыть его через три года, когда Николаю Александровичу минет 18 лет. В следующем же трехлетии, с 1861 по 1864 год, Цесаревич должен был, по мысли Титова, проходить высший академический и вместе с тем прикладной курс наук «порядком, какой указан будет Высочайшею волею по ближайшим соображениям».
Такие же учебные классы, но только с 4-летним курсом, Титов имел в виду учредить и для младших братьев Наследника, замечая,
что «по роду способностей Великого Князя Александра Александровича господствующим предметом гимназического обучения Его Высочества предполагается назначить науки математические и естественные, вообще точные науки», а «по склонностям дарования Великого Князя Владимира Александровича можно предугадать, что для него курс должен будет иметь основанием отчасти познания естественные, а главным образом — науки филологические»*.
Бессвязный и неуклюжий проект Титова Императрица признала совершенно нецелесообразным и непригодным. В особенности строго осудила она предположенное попечительство как высшую инстанцию для руководства воспитателем Наследника и Великих Князей, сказав по этому поводу: «Viele Köche verderben die Suppe»**. Государыня объявила Титову, что не даст дальнейшего хода его проекту, в полной уверенности, что Император ни за что не согласится на предложенные в нем меры***.
Таким образом, проект об особом учебном заведении канул в воду, и это побудило главного наставника возвратиться к мыслям о посещении Цесаревичем лекций в высших учебных заведениях, а именно: в Училище правоведения, в Александровском лицее и даже в Университете. Как первый шаг в этом направлении раннею весною 1858 года Наследник присутствовал на нескольких лекциях математики в Пажеском корпусе, где сидел на одной скамейке с пажами, а тем временем Титов усердно посещал классы Училища правоведения, знакомясь с преподаванием в них профессоров Зубова и Калмыкова по уголовному праву и Андреевского — по истории русского права. Впрочем, на сделанную им доверительную попытку в пользу гражданских учебных заведений он получил хотя и благоприятный, но сомнительный письменный отзыв****.
Отсюда было еще далеко до полного применения к делу воспитательной программы, начертанной князем Горчаковым и преподанной в наставление Титову. Мысль об обучении Великих Князей одному из классических языков была совершенно оставлена и осуществлено лишь предположение о преподавании Наследнику основных
начал права. С осени 1857 года стали учить Великого Князя Александра Александровича игре на фортепиано. Первым его учителем музыки был полковник М. А. Половцов*.
Великие Князья осматривали ученые учреждения и художественные собрания столицы, как то: музей Эрмитажа и Публичную библиотеку. По вечерам у них читались лекции по таким предметам, которые не входили в программу их образования. Так, однажды французский ученый доктор Лемерсье прочитал лекцию физиологии, демонстрируя ее над образцами пластической анатомии доктора Озу. Вместе с тем старательно поддерживалась воспитателями связь Великих Князей и с военными учреждениями. В Пасху разговлялись у них директоры и фельдфебели восьми столичных военно-учебных заведений: корпусов Пажеского, Кадетских 1-го и 2-го, Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и училищ Павловского, Константиновского, Инженерного и Артиллерийского. Директоры сидели за столом Наследника, за столом Александра Александровича — кадеты**.
Так довольно вяло и вполне бесцветно продвигалось вперед дело образования Государевых детей, когда весною 1858 года обнародование в одном из издаваемых за границей русских бесцензурных сборников известного письма Погодина к Титову о воспитании Наследника с его крайне резкими выражениями о придворных лицах и порядках возбудило в Государе живейшее негодование. Император приказал шефу жандармов запросить Погодина, каким образом письмо это попало в руки заграничных издателей? Уклончивый ответ академика еще более раздражил Государя. Против утверждения Погодина, что сам он давно опасался, как бы записки его и письма, во множестве копий ходившие по рукам в Петербурге и Москве, не были напечатаны за границей, Император надписал: «Вздор!» — и собственноручно прибавил: «Если они ходили по рукам, значит, от него самого, что признаю поступком бесчестным относительно тех, к кому они были писаны»***.
Государь потребовал объяснения и от Титова, который представил ему свою оправдательную записку чрез Зиновьева и чрез него же получил на нее «благоприятный» ответ*. Но несколько дней спустя новая гроза неожиданно разразилась над Титовым, и с такой стороны, с которой он всего менее ожидал ее.
Поводом к ней послужил Кавелин.
Кавелин и в звании преподавателя Цесаревича продолжал горячо, настойчиво, гласно и открыто проповедь свою о необходимости скорейшего и радикального разрешения вопроса об освобождении крестьян с землею и с выкупом. Не участвуя лично в негласном Комитете, учрежденном с этою целью в начале 1857 года, он, однако, влиял на его решения чрез Великого Князя Константина Николаевича, который часто совещался с ним по этому предмету и даже поручил ему составить ответы на 14 вопросов, предложенных на разрешение членов упомянутого Комитета. Кавелин исполнил желание Великого Князя, который велел передать ему, что записка его по этому предмету вполне согласна с собственным его взглядом и что он один экземпляр ее вручил Императрице для представления Государю, а копии с нее разослал, не называя, впрочем, Кавелина, другим членам Комитета, а именно: князю Орлову, Чевкину, Норову и Тимашеву**.
Когда в конце ноября 1857 года обнародован был Высочайший рескрипт виленскому генерал-губернатору Назимову, гласно поставивший дело освобождения крестьян в ряду очередных и неотложных государственных вопросов, у Кавелина зародилась мысль торжественно отпраздновать это событие в литературной среде, чтобы выразить ему полное сочувствие представителей всех оттенков русской мысли без различия партий, кружков и направлений.
С этою целью Кавелин отправился в Москву, где почва ему представлялась благоприятнее, чем в Петербурге, и где большинство писателей с Катковым во главе восторженно откликнулось на его призыв. От участия в предположенном торжественном обеде уклонились только славянофилы: Аксаковы, Самарин, Кошелев и князь Черкасский, справедливо находя, что такая шумная демонстрация может скорее повредить дорогому им делу, чем споспешествовать
ему. Обед тем не менее состоялся в Московском купеческом собрании 28 декабря и был рядом оваций великодушному Государю, «призывавшему», по выражению одного из застольных ораторов, «свою верную Россию на подвиг правды и добра». Более 180 лиц, преимущественно писателей, художников и ученых, приняли в нем участие. В числе прочих говорил за обедом и Кавелин, заключивший многочисленные тосты следующею речью: «Этого 20 ноября чаяли уже многие поколения, уже сошедшие в могилу; его издавна провидели и предсказывали лучшие умы и благороднейшие сердца; оно озабочивало многие царствования; в ожидании его истомилось много сердец, жаждавших правды; к нему сходились надежда и раздумье всех… Начало предстоящего святого дела счастливо предзнаменует первый путь… Просвещеннейшему сословию предоставлена в нем самая деятельная роль. В этом скрывается глубокое нравственное начало, составляющее верный залог мирного успеха. Поднимите же, господа, бокалы за здравие державного Миротворителя, который и в делах внешних, и в устроении внутреннем приносит дары и благословение мира на Русскую землю… Да смягчатся сердца, и на этой несокрушимой твердыне да устроится жизнь наша на вечные времена! Да будет все воедино, исполняясь благоговением перед неисповедимыми судьбами, ведущими земные племена к высокой, таинственной цели!»
Московский обед и произнесенные на нем речи встретили сочувственный отклик по всей России, во всех слоях русского образованного общества. Титов сказал Кавелину, что Государь прочел все речи, представленные ему в рукописи, и не нашел в них ничего неблагонамеренного. Но московский генерал-губернатор граф Закревский, личный и убежденный противник «эмансипации», не только запретил новый общественный обед, с тою же целью предположенный в Большом театре на 3000 участников в третью годовщину вступления Императора Александра II на престол, но из 10 000 отпечатанных экземпляров описания первого обеда разрешил выдать издателям только 500, а остальные велел уничтожить*.
По возвращении из Москвы в Петербург в начале 1858 года Кавелин в письме к Погодину так характеризовал положение внутренних дел: «Оно крайне странное. Есть реакция, но какая-то бессильная.
Вопрос эмансипации идет. Царь стоит крепко, как никто не ждал…» Перечислив многочисленные комитеты, учрежденные для разработки крестьянского дела во всех его подробностях, «дворянство, — восклицал Кавелин, — гнусно, гнусно и гнусно! Оно доказало, что быть душевладельцем безнаказанно нельзя; профершпилили и совесть и сердце, да и ум вдобавок. Странное время! Какое-то серое, неопределенное, в которое и солнце светит и тучи ходят. Роды совершаются, или, скорее, время родов подходит. Если говорить о впечатлениях моих личных, то скажу Вам, что очень мрачною картина мне не кажется. Толки помещиков не могут привести ни к чему. За новое время и масса, и русская мысль, и Царь; что же могут помещики? У народа много такта, много политического смысла; его разговорами не собьешь. У нас народ больше и больше понимает, в чем дело. Его испугало, что у него отберут землю. Но теперь он догадался, в чем вопрос, и спокоен»*.
Слова эти очень ярко выражают воззрения Кавелина как на общее положение России, так и на главную «злобу дня» — крестьянский вопрос. Они не могли не отразиться на преподавании его Наследнику права и русской истории.
Со времени учреждения в начале 1858 года Главного комитета по крестьянскому делу в повременной печати дозволено было свободно обсуждать условия совершаемого преобразования, и статьи по этому предмету стали во множестве появляться в главных ее органах, петербургских и московских.
Так начата была печатанием в февральской книжке «Современника» статья, озаглавленная: «О новых условиях сельского быта», во второй части которой, появившейся в апрельском выпуске, включены были, по-видимому, без согласия и даже без ведома автора, обширные извлечения из давно известной записки Кавелина о крепостном праве, писанной еще в 1855 году.
Статья появилась со следующим эпиграфом из Псалтири: «возлюбил еси правду и возненавидел еси беззаконие: сего ради помаза тя Бог твой». Начиналась она так:
«Высочайшими рескриптами, данными 20 ноября, 5 и 24 декабря 1857 года, благополучно царствующий Государь Император начал дело, с которым по своему величию и благотворности может быть
сравнена только реформа, совершенная Петром Великим. Царствования Петра III и Екатерины II, Александра I и Николая I были ознаменованы многими благодетельными для Государства мерами чрезвычайной важности. Но все они далеко не имеют такого всемирно-исторического значения, какое принадлежит делу уничтожения крепостного состояния в России. С Царствования Александра II начинается для России новый период, как в Царствование Петра. История России с настоящего года будет столь же различна от всего предшествовавшего, как различна была ее история со времен Петра от прежних времен. Новая жизнь для нас, теперь начинающаяся, будет настолько же прекраснее, благоустроеннее, блистательнее и счастливее прежней, насколько 150 последних лет были выше XVII столетия в России. Уже одно только уничтожение крепостного права благословляет времена Александра II славою высочайшею в мире».
Изложив двухсотлетнюю историю крепостного права в России и указав на весь вред, принесенный им Государству в экономическом, политическом и нравственном отношениях, статья «Современника» приходила к заключению о необходимости немедленного его упразднения на трех главных основаниях: 1) крепостных крестьян следует освободить вполне совершенно из-под зависимости от их господ; 2) их надлежит освободить не только со всем принадлежащим им имуществом, но и непременно с землею; 3) освобождение может совершиться, во всяком случае, не иначе как с вознаграждением владельцев, т. е. посредством выкупа как усадебной оседлости, так и полевого надела.
Статья заключалась следующими суждениями о Верховной власти и сословных отношениях в России: «В древней России крестьянин называл себя царским сиротою, выражая тем глубокое, вполне верное представление народа о Верховной власти и ее значении, и вся наша внутренняя история от первой страницы до последней есть не что иное, как развитие и применение этого основного воззрения. Не дав у себя развиться, по примеру других славянских племен, феодальным и олигархическим зачаткам, русский народ создал власть, какой не видал еще дотоле мир, и о нее разбились все беды, сгубившие другие славянские народы. Зорко сторожили мы у себя за неприкосновенностью Верховной власти, поддерживая ее всеми силами в шаткие времена, и восстановляли, когда неблагоразумие низводило ее с ее несокрушимого подножия. Русский Царь не дворянин, не купец, не крестьянин; он выше всех сословий и в то же
время всем им близок. Сила вещей непременно делает русского Царя посредником, верховным третейским судьею общественных интересов, справедливым мерилом притязаний всех классов и сословий. Порядок вещей, при котором низшие слои общества по необразованности, отсутствию общественного духа и своему положению совершенно подчинены влиянию одного сословия, а последнее всеми силами стремится исключительно эгоистически воспользоваться этим влиянием в свою только пользу, едва ли заслуживает доверия. Но ненормальное отношение высших классов к низшим вынуждает правительство питать к первым некоторое недоверие и только отчасти с важными ограничениями предоставлять им участие в делах общественных. Наше местное управление, можно сказать, основано на недоверии. Им только и объясняется глубокая тайна, окружающая не только правительственные распоряжения, но и просительные дела, чрезвычайное развитие в местном управлении начала бюрократического, чиновного при заметном ослаблении начала сословного и выборного. Затем для устранения злоупотреблений, обыкновенных спутников секретного делопроизводства, административного произвола, безответственности и безнаказанности следует подчинить местное управление в некоторой мере контролю публичности и гласности. Простой народ увидит в дворянстве после освобождения своего естественного достойного представителя, потому что, имея одни и те же интересы с простым народом, дворянство будет иметь все способы защитить их для себя и вместе для простолюдинов. Весь народ сольется в единое целое, в котором будут различия, будут высшие и низшие классы, но не будет вражды и внутренней разорванности».
В одном из заседаний Главного комитета по крестьянскому делу, в котором председательствовал сам Государь, управляющий делами его государственный секретарь Бутков обратил внимание Комитета на анонимную статью «Современника» как на крайне предосудительную и совершенно противную видам Правительства, в программу которого в то время не было еще включено признание права крестьян получить при освобождении от крепостной зависимости в собственность землю, которою они пользуются. Император приказал шефу жандармов произвести строжайшее расследование о происхождении статьи и выяснить имя ее автора. В III Отделение был вызван один из издателей «Современника», от которого истребована и подлинная рукопись Кавелина. Из нее сделана была выписка
со включениями даже тех мест наиболее резких, которые были вычеркнуты или изменены в рукописи автором и не попали в печать. В этом виде дело доложено Совету министров, также в Высочайшем присутствии. Гнев Императора возбудило не столько отстаиваемое в статье радикальное решение крестьянского вопроса, сколько суждения автора о сущности Верховной власти и об отношениях между сословиями, а всего более, конечно, резкие отзывы о его правительственных лицах. «Вот человек, — гневно сказал Государь министру иностранных дел князю Горчакову, — которого Ваш приятель Титов рекомендовал в учители к моему сыну». И самому Титову Государь намекнул, что не пригласил ли он Кавелина по совету друга своего Погодина?*
Неожиданным заступником за Кавелина выступил Генерал Зиновьев. Император Александр на придворном бале 17 апреля спросил и его: читал ли он статью Кавелина, прибавив: «Это жалкий подарок к моему рождению!» В ответ на это восклицание Зиновьев заверил Государя, что, постоянно присутствуя при лекциях профессора Наследнику, он почитает долгом засвидетельствовать, что Кавелин никогда не выходил на них из своего предмета и что преподавание его было чуждо всякой тенденциозности. Воспитатель выразил даже мнение, что частые перемены преподавателей не ведут к добру, и просил позволить по крайней мере профессору окончить начатый им курс**.
Предстательство Зиновьева не имело успеха. Предубежденный против Кавелина наговорами сторонников крепостного права — а их много было при Дворе — на пламенного его противника и обличителя, Государь настоял на немедленном удалении Кавелина от преподавания Наследнику. Кавелин отклонил предложенное ему денежное вознаграждение, которое, как писал он Титову, только нравственно тяготило бы его, «особенно при мысли, что такое святое и великое дело, как воспитание будущего Государя России, для него, русского, не сделавшего еще ничего, послужило как бы средством для денежных соображений»***.
После этого сам Титов почувствовал, что почва под ним поколеблена, что все его начинания потерпели полное фиаско; что, наконец, Государь не имеет к нему никакого доверия и, чистосердечно сознав полную свою непригодность к должности руководителя образованием Великих Князей, сам просил об увольнении от нее и о возвращении к прежней службе. Просьба его была исполнена. В начале мая он оставил Зимний дворец и отправился в заграничный отпуск, а вскоре после того снова занял покинутый им за два года до того пост посланника при Виртембергском Дворе*.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1858—1859
править
I
правитьII
правитьI
правитьНемалого труда стоило приискать преемника Титову по званию главного наставника Царских детей. После продолжительных сомнений и колебаний остановились на мысли пригласить для занятия этой должности иностранца Гримма.
Август Фридрих Гримм, из гувернеров известного в свое время Петербургского частного пансиона пастора Муральта, где он, между прочим, обучал чистописанию, в начале сороковых годов поступил наставником к сыну канцлера графа Нессельроде, а вскоре после того был приглашен занять при Великом Князе Константине Николаевиче место помощника его воспитателя, адмирала Литке, и должность эту сохранял до совершеннолетия Великого Князя. С нею соединял он и обязанности чтеца Императрицы Александры
Федоровны, которая была очень милостиво к нему расположена. В 1847 году Гримм, в чине статского советника, уволен в отставку и с тех пор проживал в Дрездене, получая от русского правительства ежегодную пенсию в 3500 рублей.
За границей Гримм занимался литературою и написал на немецком языке две книги о России: роман из жизни петербургского большого света и воспоминания о путешествиях своих с Великим Князем Константином Николаевичем. В обоих этих произведениях он, выражая личную преданность Императорскому Дому, отзывался о России и о русских, об их национальных свойствах и особенностях и вообще о русском народном характере в выражениях резких и презрительных и постоянно выдвигал вперед воспитательное значение немцев в истории России*.
Когда старшие сыновья Цесаревича Александра Николаевича достигли школьного возраста, друзья Гримма при русском Дворе — граф Нессельроде, адмирал Литке и другие — предложили вверить ему руководство образованием Великого Князя, и имя его вместе с именем Грота было еще в 1853 году представлено на выбор Императора Николая I, но Государь устранил кандидатуру Гримма, сказав: «Этого не надо; и у себя найдем». После кончины этого Государя молодая Императрица Мария Александровна, бывшая высокого мнения о педагогических способностях Гримма, вспомнила о нем, когда возник вопрос о выборе наставника для детей ее. Но тогда Гримм был несвободен. После коронации он сопровождал вдовствующую Императрицу Александру Федоровну в продолжительное путешествие по Италии.
Летом 1857 года вдова Императора Николая I возвратилась в Россию, а Гримм поспешил в Киссинген, где находилась Государыня Мария Александровна, и представил ей немецкую брошюру своего сочинения о воспитании принцев, в которой излагал целую систему такого воспитания, предложив ей свои услуги в качестве наставника ее сыновей. Императрица не могла, однако, воспользоваться этим предложением, так как в то время Титов был уже назначен на это место, а Кавелин намечен в ближайшие ему помощники.
Но когда весною следующего года стали обнаруживаться недочеты воспитательных методов Титова и выясняться политическая неблагонадежность Кавелина, Гримм был вызван в Петербург для «педагогических совещаний».
Чувствуя непрочность собственного положения, Титов волей-неволей мирился с мыслью о привлечении Гримма к делу воспитания Великих Князей и в своем проекте особого для них учебного заведения предназначал ему место первого инспектора классов, знатока иностранных языков, хотя Гримм плохо говорил по-французски, не понимал по-английски и вовсе не знал русского языка. В разговоре с Зиновьевым, происходившем уже после того, как проект его был отвергнут Императрицей, Титов сообщил ему, что ввиду решенного отделения Николая Александровича от братьев в воспитательном отношении Гримм будет его помощником при Цесаревиче, а Грот при Великих Князьях Александре и Владимире.
Но не этого хотел Гримм, стремившийся вовсе не к тому, чтобы быть сотрудником Титова, а чтобы заместить его самого в должности главного наставника Наследника русского Престола и всех Государевых детей. Напрасно в объяснениях своих с Гриммом, происходивших в присутствии Императрицы, Титов, действуя примирительно, старался установить, что его воспитательные взгляды в действительности вполне сходны с программою Гримма и только выражаются в ней категоричнее. «Вы хотите сказать — систематичнее», — возразил Гримм и принялся доказывать, что его программа составляет прямую противоположность системе Титова, которая построена сверху вниз, тогда как здравая педагогия требует, чтобы воспитание детей шло, напротив, снизу вверх. «Я дал Титову шесть сражений, — хвастался Гримм пред Зиновьевым, — и одержал над ним полную победу».
Сущность воспитательной программы, начертанной Гриммом для Цесаревича и его братьев, сводилась к тому, чтобы образование их было главным образом основано на математике и чтобы широкое место отведено было в нем музыке как лучшему средству возбудить и развить в них чувство и воображение. О согласовании его с основными началами и особенностями русской государственной и народной жизни Гримм, разумеется, не упоминал совсем, верный своему взгляду на Россию как на страну вовсе некультурную и не заслуживающую быть принятою в соображение в деле воспитания будущего ее Государя и его братьев.
Спрошенный Императором Александром, как находит он программу Гримма, Зиновьев отвечал: «Я не знаю и не могу даже сказать, исполнима ли она, не зная, какое положение рассчитывает Гримм занять. Меня он считает сотрудником, а систему Титова опрокинул совершенно, о нем не говорит ни слова. Он его стирает с лица земли». «Да ведь Титов отойдет, — заметила присутствовавшая при разговоре Императрица. — Он давно уже это хочет и часто говорит о том».
На самом деле Гримм требовал полной самостоятельности для наставника и совершенной независимости его от главного военного воспитателя, с тем чтобы тот лишен был всякого права вмешиваться в его распоряжения по учебной части или контролировать их. Для вернейшего достижения этой цели он принялся наговаривать Императрице и на Зиновьева, как раньше на Титова, выставляя несостоятельность его и его помощников в деле воспитания. Государыня Мария Александровна, давно уже предубежденная против Зиновьева, стала с этих пор относиться к нему с холодною сдержанностью и при случайных встречах с генералом Гогелем и Казнаковым не удостаивала их ни единым словом*.
Государь, у которого сердце еще меньше лежало к Гримму, чем к Титову, долго колебался поручить иностранцу высшее руководство образованием своих сыновей. По увольнении Титова попытались предложить должность главного наставника бывшему воспитателю Великого Князя Константина Николаевича адмиралу Литке, с тем чтобы и теперь ближайшим его помощником был прежний его сотрудник по воспитанию второго сына Императора Николая I, Гримм. Но старый адмирал отклонил это предложение. Тогда Государь, уступая настояниям Императрицы, согласился вверить Гримму дело духовного развития Наследника и двух его братьев**.
Вступив в начале мая 1858 года в исполнение обязанностей Титова при Государевых детях, Гримм во всех служебных преимуществах был сравнен со своим предместником. Так же как и Титову, ему было отведено помещение в Зимнем и в загородных дворцах, предоставлен придворный экипаж, а жалованье доведено до посланнического оклада в 13 000 рублей ежегодно. Сверх
того Гримм выговорил себе дозволение каждый год отлучаться на некоторое время за границу, пока оставалась там его семья, для свиданий с нею*.
Но права Гримма были несравненно обширнее, чем те, какими пользовался Титов. Он был признан полным хозяином своего дела и получил по учебной части непосредственный доклад у Императрицы, какой имел у Государя Зиновьев по части воспитательной и хозяйственной. В отношении последней были одновременно расширены и полномочия главного воспитателя, который весною 1858 года был назначен заведующим новоучрежденною Конторою Августейших детей Их Величеств с передачею туда из канцелярии Императрицы производившихся в ней до того дел по управлению имуществом Великих Князей и по расходованию принадлежащих им сумм. Секретарем этой Конторы тогда же был определен состоявший при Зиновьеве в качестве письмоводителя по учебной части молодой чиновник, покровительствуемый адмиралом Литке, А. Ф. Оом**.
Критически относясь ко всему ходу преподавшим Великим Князьям, как оно производилось до него, Гримм обещал Императрице привести его в стройный порядок и систему. Но на первых порах нововведения его были немногочисленны и выразились более в перемене направления, чем в самых предметах или приемах и способах преподавания. Не зная ни русского языка, ни России, презрительно и враждебно относясь ко всему русскому в науке и в жизни, Гримм отодвинул на второй план изучение русских языка, словесности и истории и ввел преподавание всеобщей истории и географии на немецком языке. Сам он взялся читать всеобщую историю Наследнику при содействии своего бывшего сослуживца по Муральтову пансиону Мюнцлова, который приглашен был преподавать тот же предмет младшим Великим Князьям. Географию же стал читать всем трем братьям по-немецки прежний их учитель Вендт, кандидат С.-Петербургского университета. Целью этой странной меры было упражнение Государевых детей в немецком языке, с которым они были еще очень недостаточно ознакомлены, но это именно обстоятельство крайне неблагоприятно отразилось на дальнейшем усвоении ими исторических и географических познаний, предлагаемых им
на наречии, мало им доступном и понятном. Кавелин никем не был заменен как преподаватель Цесаревичу законоведения и русской истории. Первый предмет был вовсе исключен из учебной программы Наследника, а второй поручили читать Гроту, но только одному Цесаревичу, так как Гримм не считал вовсе нужным учить младших Великих Князей отечественной истории. В этой науке сам Гримм был не очень сведущ и скудость своих познаний плохо прикрывал высокомерными рассуждениями о том, что история России не может де служить предметом серьезного изучения или преподавания, будучи не чем иным, как случайным сцеплением фактов, не имеющих между собою никакой внутренней органической связи. Не более высокого мнения был Гримм и о русской литературе, по поводу которой он вступал в бесконечные споры с Гротом, продолжавшим и при нем занимать должность наблюдателя классов Великих Князей. Так, по поводу отказа Гончарова* от должности преподавателя русского языка и словесности при Наследнике Гримм уверял, что для обучения этим предметам вовсе не нужен человек, одаренный знанием и талантом. Русская литература, рассуждал он, так бедна, что нетрудно передать ученикам понятие о ней, тем более что до Ломоносова о ней нечего и сказать. Грот возражал, что для того-то и необходимы в преподавателе талант и знание, чтобы к этим кажущимся Гримму неинтересными эпохам вызвать сочувствие, сделать их интересными, пробудить любовь к родному слову, а что касается до первоклассных писателей, то хотя у нас их и немного, но потому-то и следует изучить их со всем тщанием и дать почувствовать их красоты. «Да, — самоуверенно отвечал Гримм, — но такое развитие эстетического чувства и вкуса составляет задачу преподавателей иностранных литератур». Взволнованным голосом и с чувством глубокого убеждения Грот воскликнул: «Я с этим совершенно не согласен. Для русского надо, чтобы именно преподаватель отечественного языка и литературы исполнил это дело». Но голос его, конечно, оставался гласом вопиющего в пустыне**.
Нелегко было русскому ученому и академику*** состоять в подчинении у иностранного педагога, не прошедшего даже средней немецкой
школы и едва окончившего только низшую. Приглядевшись к нему ближе, Грот скоро убедился не только в педагогической несостоятельности, но и в глубоком невежестве Гримма по разным отраслям знания, не исключая и тех, которые сам он преподавал Наследнику. Сам Гримм относился к Гроту ревниво и подозрительно, опасаясь как влияния его на Царственных учеников, так и неудобных для него, Гримма, обличений. Но, с другой стороны, вовсе не зная русского языка, которому он не успел научиться за двадцать с лишком лет своего пребывания в России, Гримм нуждался в Гроте и даже не мог обойтись без его помощи в своей русской переписке по занимаемой должности, как и вообще по всем вопросам, почему-либо касающимся России. По всем этим причинам, в особенности на первых порах, Гримм относился к Гроту любезно и внимательно, хотя в то же время сколько мог обносил его пред Императрицею, всячески стараясь возбудить недоверие к нему Государыни, как прежде к Титову и к Зиновьеву.
По поручению Гримма Грот составил на французском языке подробную и обстоятельную записку о всех достопримечательностях хорошо знакомой ему Финляндии, по поводу предположенной летом 1858 года поездки Великих Князей по этой стране, а также маршрут, которому они должны были следовать. Гримм доложил эту записку Императрице, которая одобрила все в ней предложенное, но Зиновьев представил Государю, что, по мнению его, Великих Князей следует знакомить не с одними окраинами Империи, уже несколько раз ими посещенными, а с коренными русскими областями, которых они никогда еще не видали, если не считать нескольких поездок в Москву. Император вполне согласился со взглядами главного воспитателя, и поездка в Финляндию была значительно сокращена в объеме и ограничена посещением Выборга и ближайших его окрестностей. Это снова возбудило неудовольствие Государыни на Зиновьева. «В начале, — жаловалась она Титову, явившемуся откланяться ей пред отправлением в Штутгарт, — поездка эта, казалось, устроится совершенно согласно с моими видами, но все это переменили, все испортили. Я не раз уже говорила Вам, что здесь ничего нельзя устроить. Все совершенно так же теперь, как и в Ваше время». Но Императрица вполне одобрила решение Государя свозить детей в некоторые из русских монастырей Северного Края и сама решилась повезти их туда. Но и эта поездка была рассчитана на короткий срок,
так как июль месяц Великие Князья должны были провести в кадетском лагере в Петергофе в военных упражнениях*.
Тридцатого мая, в день рождения Петра Великого, Государевы дети присутствовали при освящении Исаакиевского собора, предназначенного увековечить память этого великого в русской истории события и строившегося в продолжение трех царствований. Вскоре после этого церковного торжества они предприняли поездку в русские обители, из которых они видели пока лишь Александро-Невскую лавру в Петербурге, Сергиеву пустынь близ Стрельцы и лавру св. Сергия в окрестностях Москвы.
Поводом к этой поездке послужило возвращение Императора Александра II из путешествия на север. Навстречу ему в Лодейное Поле выехала Императрица в сопровождении четырех сыновей и гостившей при Императорском Дворе наследной Принцессы Виртембергской Ольги Николаевны с супругом. Царственные путешественники осмотрели в Шлиссельбурге старинную крепость, а на возвратном пути вместе с Государем посетили обители: св. Александра Свирского на устье реки Свири и Валаамскую и Коневецкую на островах Ладожского озера.
Особенною задушевностью отличался прием их на Валааме. При выходе на берег игумен и братия встретили Государя и его семью криками «ура!» и по дороге, усыпанной свежими полевыми цветами, повели в собор св. Сергия и Германа, где была отслужена литургия и молебен с коленопреклонением. На приветствие настоятеля, благодарившего Их Величества за милостивое посещение монастыря, Император отвечал: «Это мое давнишнее желание. Слава Богу, что оно исполнилось». После обедни державные гости посетили кельи игумена, осмотрели оба соборных храма и ризницу, любовались видом на озеро и на монастырском катере, на котором гребцами были монахи, а кормчим — отец казначей, поехали в принадлежащие обители скиты: св. Николая и Всех Святых. Там Государь ласково беседовал со схимниками и при прощании поцеловал у каждого из них руку, а в церкви св. Николая Цесаревич собственноручно поставил свечу пред иконою своего патрона. Возвратясь в монастырь, Император и его спутники вошли в трапезу и, заняв места за общим столом, присутствовали при обеде иноков. На братском кладбище
среди иноческих могил обратила внимание Августейших паломников гробница шведского Короля Магнуса, принявшего на Валааме схиму с именем Григория и там же погребенного. Настоятель проводил Царскую семью на пароход и при прощании благословил Императора, Императрицу и их детей. Когда пароход тронулся, братия на берегу запела «Спаси Господи, люди Твоя», Государь с сыновьями взошли на штурманский трап, Императрица на палубу. Громкое «ура!» сливалось с торжественным пением монахов. Император снял фуражку и поклонился настоятелю и братии. В память своего посещения Валаамского монастыря Царские дети пожертвовали две драгоценные лампады к мощам преподобных Сергия и Германа*.
Тотчас по возвращении Великие Князья совершили прогулку, сначала на Нарвский водопад, а оттуда по южной Финляндии. В ней сопровождали их три военных воспитателя, наставник Гримм, врач их доктор Обломиевский и секретарь Зиновьева Оом. Грот был исключен из нее, хотя, конечно, никто лучше и основательнее его не мог истолковать и объяснить детям все особенности края, в котором он прожил много лет и который изучил вполне и совершенно. Обстоятельство это Грот близко принял к сердцу, не без основания приписывая свое устранение начинавшему все более и более высказываться недоброжелательству к нему Гримма**.
Поездка по Финляндии продолжалась всего одну неделю и распространялась на местности, славящиеся красотою своего местоположения: Выборг с парком Monrepos, водопад на Иматре, озеро Сайму и Пютерландские гранитоломни. К 11 июля, дню тезоименитства Великой Княгини Ольги Николаевны, остававшейся все лето в России, Августейшие дети уже были в Петергофе.
Там в продолжение целого месяца возобновили они свои занятия в лагере военно-учебных заведений, в рядах 1-го Кадетского корпуса, изредка сопровождая Государя на ученья, маневры и смотры Гвардейского корпуса в Красном Селе.
По окончании лагерного сбора Государь и Императрица предприняли поездку по Волге от Ярославля, через Кострому, до Нижнего Новгорода и к Александрову дню возвратились чрез Владимир в Москву.
К этому дню были вызваны туда и Августейшие дети, чтобы в семейном кругу отпраздновать именины Императора и его второго сына. В Москве присутствовали они при освящении драгоценного памятника древнего русского зодчества — восстановленных палат их предков, бояр Романовых, — и на бале, данном Государю московским дворянством. Император Александр отправился туда на смотры войск в Северо-Западном крае, а Императрица с детьми возвратилась в Царское Село.
Подраставший Наследник с каждым днем все более и более становился в положение, отличное от прочих его братьев. Его уже начинали приглашать на вечерние собрания, устраиваемые Императрицею осенью в Царскосельском дворце, с приглашенными гостями, чтобы приучить его к обращению в светском обществе. Собрания эти, на которых играли в салонные игры (petits-jeux), заменили Цесаревичу воскресные сборища для совместных игр его сверстников, которые продолжались у младших братьев, но на которых он более не появлялся, предпочитая проводить вечера в кругу взрослых, в гостиной матери, и, по замечанию Зиновьева, был очень доволен, что с ним обходятся уже как с возмужалым юношей*.
Ни Зиновьев, ни оба его помощника, ни сам Гримм не отвечали более требованиям юношеского возраста, в который вступал Цесаревич Николай Александрович. Ему уже нужны были не надзиратель за его поведением, не гувернер, а постоянный собеседник, род старшего товарища, который, находясь неотлучно при нем и деля с ним все часы его досуга, мог бы благотворно влиять на его развитие и словом, и собственным примером. На такую почетную, но и ответственную должность избран был один из отличнейших боевых кавказских офицеров полковник Рихтер.
Уроженец Лифляндской губернии, Оттон Борисович Рихтер, блистательно окончив курс в Пажеском корпусе, где имя его красуется на мраморной доске, в 1848 году вышел в офицеры в лейб-гвардии Конный полк. Полгода спустя он был по домашним обстоятельствам уволен в отставку, но как только началась Восточная война, снова вступил в ряды армии с назначением адъютантом к полномочному комиссару в занятых русскими войсками княжествах Молдавии и Валахии барону Будбергу. В этом звании он был откомандирован в распоряжение начальника штаба действующей армии, состоя при котором
участвовал в осаде Силистрии. По очищении Дунайских княжеств Рихтер определен адъютантом к генерал-квартирмейстеру штаба Е. И. В. барону Ливену, а по окончании Крымской войны — к князю А. И. Барятинскому, только что назначенному наместником кавказским. В 1856 и 1857 годах на Кавказе Рихтер принимал участие в целом ряде экспедиций против горцев в составе Чеченского отряда в Большой Чечне. В 1858 году, переведенный в чине полковника в Куринский пехотный полк, он при занятии Аргунского ущелья командовал первою штурмовою колонною. Золотое оружие с георгиевским темляком было наградою за его боевые подвиги в этом деле, имевшем столь важное значение в военных операциях князя Барятинского против Шамиля и подготовившем овладение в следующем, 1859 году его последним убежищем — Гунибом и самое пленение его*.
Вызванный из Аргуна, где был расположен Куринский полк, полковник Рихтер прибыл в Петергоф в половине июля и по испытании, продолжавшемся не более месяца, в именины Государя был назначен состоять при Особе Наследника Цесаревича**.
Еще с весны Императрицу Марию Александровну озабочивала мысль приискать для детей своих достойного законоучителя. По этому поводу она написала в Штутгарт Великой Княгине Ольге Николаевне: «Теперь поговорим о деле, которое я очень близко принимаю к сердцу и которое касается также и тебя. Я ищу священника для моих двух младших сыновей. Ты догадываешься, кого я имею в виду. Согласна ли ты пожертвовать нам Базарова***? Во-первых, вот чего мы требуем от него: чтобы он посвятил себя детям, подобно тому, как духовник Мери**** посвящает себя ее детям; чтобы он был их духовником, наставником, другом, товарищем — и более чем все это — руководителем и советником тех, кто их воспитывает. Словом, священником не снисходительным, неизменно твердым, не фанатиком, который так слился бы с жизнью детей, что стал бы неизбежным ее элементом и имел бы в виду лишь пользу церкви и их спасение, отнюдь не мнение света. Хочет и может ли быть он нам
всем этим по мере своих сил? Тогда мы примем его с распростертыми объятиями. Но если в него запала хоть малейшая доля протестантизма, то мы не поймем друг друга. Я очень дорожу учебною частью (которою, увы, пренебрегает Бажанов); но так как время еще терпит, то он (Базаров) может подготовиться к ней, сообразуясь с современными условиями (perfectionnement). Если дело состоится, то я желала бы заполучить его этим летом и не позже осени. Я еще ничего не говорила Бажанову до получения ответа. Полагаю, что он сам поймет, что у него не хватает на это времени. Летом и осенью уроки детей часто прерываются; Базаров же будет жить с нами. Я знаю, дорогая, что прошу у тебя большой жертвы. Прежде чем поговорить с ним, опиши мне, пожалуйста, его характер, как ты его понимаешь. Не слишком ли он мягок? Но для детей мне прежде всего нужна сердечность»*.
По вызову Императрицы протоиерей Базаров осенью 1858 года прибыл в Царское Село и принял участие в нескольких происходивших у нее совещаниях по вопросу о религиозном и нравственном воспитании Великих Князей. На некоторых из них присутствовал и возвратившийся из Варшавы Государь. Но Александр Николаевич, вполне предоставивший супруге руководить воспитанием детей, избегал вмешиваться в ее распоряжения по этой части, а потому, внимательно выслушивая мнения других, сам не вымолвил ни слова. Впрочем, эти совещания не привели ни к чему. Назначение Базарова законоучителем Великих Князей не состоялось, и он вернулся к своей должности в Штутгарт. Преподавание же им Закона Божия осталось за Баженовым, которого Император и Императрица, глубоко уважая как своего многолетнего духовника, не пожелали оскорбить или просто даже огорчить**.
Ко дню рождения Наследника для него было отделано в первом этаже Большого царскосельского дворца особое помещение, куда он и перешел по освящении его, совершенном накануне. Вторичное разъединение с нежно любимым старшим братом глубоко огорчило Александра Александровича, который не мог перенести его хладнокровно и в этот печальный для него день много и горько плакал.
После первой ночи, проведенной врозь, он, едва проснувшись, послал просить Цесаревича прийти пить чай с младшими братьями и был донельзя счастлив, когда Николай Александрович в тот же вечер зашел к ним и сыграл с ними несколько партий в лото. «Нельзя не радоваться, — доносил Зиновьев Государю, — благородным, добрым и нежным чувствам Александра Александровича, которые он несколько раз выказал по случаю разлуки со старшим братом»*.
В 1858 году Цесаревичу исполнилось 15 лет, и его день рождения братья отпраздновали сожженным в честь новорожденного фейерверком, над изготовлением которого Александр и Владимир Александровичи трудились с самого возвращения из Москвы.
В половине сентября в Царском Селе возобновились прерванные на время летних вакаций классные занятия Великих Князей. В личном составе преподавателей существенных перемен не произошло, и только возвратившийся из продолжительного отпуска Классовский заменил Гончарова в преподавании Наследнику русской словесности. Вместо Деропа гимнастике стал обучать Великих Князей поручик шведской службы Вальфельд, а танцам — заменивший Огюста — балетный танцовщик Гольц**.
Осенью отпраздновал десятилетие своей службы при Великих Князьях старый их дядька Хренов. По этому случаю ему была испрошена пожизненная пенсия в 200 рублей ежегодно, и на докладе о том Государю Зиновьева Цесаревич приписал своею рукою слова: «И мы тоже все просим», за которыми следовали подписи: «Николай», «Александр», «Владимир» и «Алексей»***.
Впрочем, Хренов давно уже не обучал своих дорогих птенцов фронту, которому учились они в рядах 1-го Кадетского корпуса, а с конца 1858 года преподавать им воинский устав с применением к тактике был приглашен генерал-майор Карцов.
II
правитьС переселением Двора на зиму в Петербург Цесаревич занял и в Зимнем дворце отдельное от братьев помещение, устройством и отделкою которого с любовью занималась Императрица. Оно состояло из трех комнат: зала, кабинета и спальной в той части дворца, которая
отделяется от главного здания узким проездом с Дворцовой площади к набережной Невы и известна под названием Шепелевского дворца. Рядом с покоями Наследника отведено было помещение полковнику Рихтеру. Великие Князья Александр и Владимир Александровичи продолжали занимать во дворце прежние свои апартаменты.
С начала 1859 года в учебную программу Цесаревича Гримм включил механику, преподавать которую был приглашен инженер-технолог Лабзин, и географию России, лекции по которой поручено было читать известному ученому профессору Миддендорфу на немецком языке. Потеряв надежду возбудить в Наследнике охоту к игре на фортепиано, Гримм уступил его желанию учиться играть на cornet a� pistons, инструменте, на котором играл полковник Рихтер и к которому, по примеру его, пристрастился Николай Александрович. Уроки ему давал известный виртуоз Вурм*.
В курс учения Великих Князей Александра и Владимира Александровичей новый год не внес никаких перемен. Историю и географию продолжали им преподавать первую Мюнцлов, вторую Вендт, оба по-немецки; русской истории их не учили; преподавание русского языка и словесности было сведено на обучение грамматике Эвальдом 3-м. Разговоры с посторонними им дозволялось вести только на иностранных языках и на них же читать книги для развлечения в часы досуга и отдыха. Между тем система преподавания, заведенная Гриммом, начинала приносить свои печальные плоды. В ней все более и более проявлялось презрительное пренебрежение главного наставника Великих Князей к России и русским, а русскому невежеству и варварству противополагалась апология высшей германской культуры.
В беседах с Царственными питомцами и с другими лицами в их присутствии Гримм злобными нареканиями на Россию и высказываемыми о ней самыми пренебрежительными суждениями, видимо, старался заронить в душу Великих Князей, а в особенности Наследника, семена нерасположения к Отечеству, недоверия и подозрения ко всему народу русскому. На отрицательное направление современной русской литературы и на противоправительственное брожение в некоторых слоях русского общества, преимущественно среди учащейся молодежи, указывал он как на несомненные предвестники близкого переворота в Государстве. Россия, уверял он, скоро преобразится
в республику, которая уже не будет владеть берегами Балтийского и Черного морей; они отойдут от нее, потому что разнородные элементы, из которых состоит Россия, не могут ужиться в одном государственном теле. Исходною точкою переворота Гримм считал крестьянский вопрос и предстоявшее упразднение крепостного права, после чего, пророчил он, на очередь станет вопрос раскольничий, тем более опасный, что раскольников много в России и что они не признают Царя. В таких своих разглагольствиях Гримм нисколько не стеснялся присутствием посторонних. Когда однажды Гримм за обедом Великих Князей дошел до того, что всякое самостоятельное проявление русской народной мысли, как она выражается, например, в основных началах славянофильства, стал отождествлять с разрушительными учениями, направленными к поколебанию государственного строя и к низвержению Царского Престола, свидетель неоднократных выходок в этом роде Великокняжеского пестуна и наставника, Грот, заметив, что они, часто повторяясь, производят некоторое впечатление на Наследника, решился дать им со своей стороны посильный отпор. После обеда он отвел Цесаревича в сторону и сказал ему, что при всем уважении к познаниям Августа Федоровича — как звали при Дворе Гримма — не следует забывать, что он иностранец, незнакомый ни с русскою историею, ни с русскою литературою, а потому и не может иметь о них верного суждения. «Вы, Николай Александрович, — заключил Грот, — должны во всем стараться выработать собственное мнение, основываясь на изучении фактов. Бояться свободного выражения мысли — значит не содействовать раскрытию истины, а гасить ее. Для того же, чтобы обсуждать вещи правильно, надо стараться ознакомиться со всем основательно и не увлекаться чужими мнениями и словами, от кого бы они ни исходили…». Одаренный живою сообразительностью, Наследник хорошо понял и усвоил смысл и значение мужественного замечания Грота*.
Такое воспитательное направление Гримма, разумеется, не было известно Августейшим родителям Великих Князей, а если и дошел до них слух о нем, то из такого источника, который, не внушая им доверия, не мог повлиять и на их решения. В одном из листов «Колокола» Герцен поместил открытое письмо к Императрице Марии Александровне о воспитании Цесаревича, в котором страстно и, как всегда,
едко нападал на «бездарного немецкого школяра», призванного руководить образованием Наследника Русского Престола. «Что же знает этот немец о России, — спрашивает он, — что он понимает в ней, что ему за дело до нее? Он по вольному найму пошел бы точно так же учить сына алжирского Бея… Бьется ли его сердце от русской песни и обливается ли оно кровью при слухе о рекрутском наборе, о неистовствах помещичьих, о чиновничьем грабеже? Стих Пушкина — родной ли ему и понятен ли ему быт нашего мужика?.. И чему научит этот чужой Вашего русского сына? Или Вы не знаете высокомерную ненависть немцев ко всему русскому, их отвращение к нам, которое они едва могут скрывать под личиною клиэнтизма и низкопоклонства рабов — грамматиков древнего мира?»*.
Пламенные эти строки не поколебали, однако, доверия к Гримму Государыни, которая сама дала ему статью Герцена для прочтения. Не понимая по-русски, Гримм просил перевести ему ее секретаря Зиновьева Оома, который хотя и старался сколько мог смягчать выражения, по, по словам его, внимательно слушавший его Гримм «riait jaune»**. Замечательно, что с мнением эмигранта Герцена вполне совпадали суждения об иностранном наставнике Царских детей таких русских людей, как Погодин, так отзывавшийся о нем в письме к бывшему попечителю Московского учебного округа виленскому генерал-губернатору Назимову, ближнему и доверенному лицу Государя Александра Николаевича: «Этого [Гримма] — я не знаю, но будь он гений, все-таки пятнадцатилетнему Наследнику он не мог принести ничего, кроме вреда, не зная, или, лучше сказать, презирая веру, язык, литературу, историю, народ русский»***.
С военными воспитателями Гримм вел себя с развязною фамильярностью, действуя на их воображение наглым хвастовством о мнимых близких связях своих с разными коронованными особами за границею и с государственными учеными и литературными знаменитостями всех стран мира. Но от пытливого взора самих царственных питомцев не укрылись темные стороны этой мелкой и низменной натуры: раболепство и угодничество их наставника пред
высшими и высокомерие в отношении к низшим, его глубокая фальшь и нравственная невыдержанность. Им не могло не претить явно высказываемое Гриммом пренебрежение к их родине, к заветам ее старины и народности, успевшим давно и прочно утвердиться в юных их сердцах, не говоря уже о том, что в личном с ними обращении он отталкивал их от себя сухим и черствым педантизмом, с одной стороны, и льстивым лицемерием — с другой. По всем этим причинам они его презирали и ненавидели*.
Но при холодном и рассудительном уме своем Цесаревич не высказывал своего нерасположения к Гримму, а довольно спокойно и хладнокровно выносил неприятное ощущение от частого его присутствия в классе и вне его, как и от личного участия в преподавании. К тому же его менее тяготили отношения к Гримму, потому что в лице полковника Рихтера он имел постоянного собеседника, с которым проводил все свое время, отводя душу в доверительных дружеских беседах.
Не то было с Великим Князем Александром Александровичем. Прямодушный нрав его не выносил никакого притворства, и посягательства наставника-иностранца на его священннейшее чувство — любовь к родине, вызывало в своенравном 12-летнем мальчике непреодолимую силу пассивного, но упорного сопротивления. Преподавание некогда его любимых предметов — истории и географии, на мало понятном и крайне ему несимпатичном немецком языке отбило у него всякую охоту заниматься этими науками, а замена русского чтения немецким отвратила его от этого также когда-то бывшего любимым занятия.
И Гримм, и набранные им учителя из немцев негодовали на Александра Александровича за то, что называли его «непроходимым упрямством». Злобно жаловались они на его неподатливость их внушениям и обвиняли его в умственной косности, уверяя, что, когда ему рассказывают возвышенные примеры из истории, деяния великих людей, он обнаруживает полное к ним равнодушие и прямо смеется рассказчикам в глаза. На это и Грот, и Куриар возражали своим немецким сотоварищам, что совсем иначе относился Великий Князь к историческим подвигам, когда они повествовали ему о них, и не только всегда выражал к ним сочувствие, но и сам воодушевлялся ими и приходил в восхищение и восторг. Нынешнее его равнодушие, переходящее в насмешку, и русский и
французский педагоги приписывали отчасти малопонятному для него немецкому языку, на котором преподавалась ему история, отчасти же и неспособности преподавателей вызвать одушевление в слушателе. «Кто говорит о высоком и прекрасном, — замечает по этому поводу Грот, — должен быть проникнут им сам, чтобы произвести впечатление, а Мюнцлов и Гримм оба более дают повод к некоторому комизму»*.
Такое направление в деле его воспитания тем более огорчало и удручало Александра Александровича, что оно совпало с отделением младших Великих Князей от старшего их брата Цесаревича, с которым они уже не могли проводить все свободное время в городе, как делали это в Царском Селе и Петергофе. Душою отдыхали они от неприятных впечатлений классной комнаты только в те часы, которые проводили у Августейших родителей. Государь, не упускавший ни одного случая, чтобы порадовать детей, 26 февраля 1859 года, в тринадцатую годовщину рождения Александра Александровича, произвел его в штабс-капитаны**.
Гримм мало, можно даже сказать, вовсе не занимался младшими Великими Князьями, которым сам не преподавал ни одного предмета из учебного их курса. Все его заботы были направлены к тому, чтобы упрочить свое положение при Наследнике. С этой целью он содействовал, сколько мог, отчуждению его от военных воспитателей, мало-помалу лишенных всякого воздействия на его воспитание. Одною из мер, принятых Гриммом в этом направлении, была отмена издавна установленного ежемесячного пересмотра журнала учения и поведения Великих Князей тремя воспитателями в присутствии Августейших родителей, что Цесаревич называл в шутку «шемякиным судом». Всеми зависящими от него способами старался Гримм поддержать и развить в Императрице нерасположение ее к Зиновьеву и успевал в этом***.
Когда летом 1859 года настало время для Наследника ехать на обычные морские купанья в Гапсаль, Государыня решила, что сопровождать его туда будут только полковник Рихтер и Гримм, а военные воспитатели останутся при младших Великих Князьях в Царском Селе и Петергофе.
Зиновьев понял и живо почувствовал оскорбительное для него значение исключения его из числа лиц, сопутствовавших Цесаревичу, и решился со своей стороны поставить ребром вопрос о своем положении главного воспитателя, удаляемого от царственного питомца.
Полагаясь на неизменно милостивое расположение к нему Императора Александра, он обратился непосредственно к Его Величеству с нижеследующим письмом.
«Всемилостивейший Государь,
То, что я считаю своим долгом сообщить Вашему Императорскому Величеству, так меня тревожит и смущает, что я не имею сил передать Вам оное устно и прошу Вас сделать милость прочесть это письмо.
Во-первых, я умоляю Ваше Императорское Величество не считать меня неблагодарным; никогда Ваши постоянные ко мне милости не изгладятся из моего сердца; никогда не забуду я того, что Вы подумали обо мне, назначив меня Вашим генерал-адъютантом в самый прискорбный для сердца Вашего день, день кончины Родителя Вашего. Ваше счастье, Ваше спокойствие будут всегда одним из первых желаний моей преданной Вам души. И со всем тем я должен просить Вас уволить меня от занимаемой мною должности у Августейших Сыновей Ваших.
Уже некоторое время казалось мне, что Ее Императорское Величество находит меня лишним при детях Ваших. Несколько раз замечала Она мне, что для успеха в воспитании необходимо было бы, чтобы каждый Великий Князь имел при себе одного только воспитателя, и когда я Ей раз возразил, что, вероятно, по Ее мнению теперь, когда при Наследнике находится Рихтер, я делаюсь лишним. Она ответила: „Oh! non, je Vous l’aurais dit; il est encore inexpérimenté et peu habitué à son service“*. Теперь, вероятно, Ее Величество находит, что Рихтер достиг до той степени опытности, которой ему недоставало, потому что Она поверяет ему и Гримму Наследника, отправляя только их двух с Его Высочеством в Гапсаль.
Некоторые люди находят, может быть, что я человек запоздалый, что я не иду в уровень с либеральными и гуманными идеями века, что я элемент не только бесполезный, но даже вредный в воспитании Наследника, тем более что я самостоятелен в своих понятиях
и не могу переменить их, чтобы выиграть популярность и уважение так называемой ультра-либеральной партии.
Не смею решить, что таково мнение Ее Величества обо мне. Во всяком случае, Она считает меня по крайней мере бесполезным, и я должен удалиться.
Не думайте, Ваше Величество, чтобы гордость или самолюбие руководили моими поступками. Я не мечтаю о себе высоко и готов бы был употребить слабые силы мои и крепкое рвение на пользу детей Ваших. Но ставши на ступень, которую мне указывает Ее Величество, я упаду во мнении Их. Не теперь, может быть, но тогда, когда они будут в состоянии судить справедливо людей, их окружающих, они скажут обо мне: „Он остался при нас, потому что не хотел потерять выгодное и почетное место“.
Еще раз умоляю Ваше Императорское Величество простить мне смелость, с которою я прибавляю несколько неприятных минут к Вашим тяжким заботам и многотрудным занятиям».
Получив письмо Зиновьева, Государь призвал его к себе, обласкал, уверяя в своей привязанности к нему и в полном доверии, и в заключение сказал: «Останьтесь по крайней мере до совершеннолетия Наследника». По настоянию Императора Императрица сама написала Зиновьеву собственноручное письмо, в котором уверяла, что он ошибся в ее намерениях, что она ничуть не желала огорчить его, и выразила надежду, что если когда-нибудь придется им расстаться, то это не будет в таком виде*.
Зиновьев получил полное удовлетворение. Он поехал с Наследником в Гапсаль, не только в первый, но и во второй раз, после того как семинедельное пребывание в Гапсале Цесаревича было прервано приездом в Петербург для присутствования 25 июня в день рождения Императора Николая I при открытии ему памятника на площади пред Мариинским дворцом. К этому торжеству прибыла в русскую столицу прусская военная депутация, и к участию в нем был приглашен один из всех членов дипломатического корпуса представитель Пруссии при Высочайшем Дворе фон Бисмарк-Шёнгаузен**.
Пока старший брат купался в Гапсале, два младших продолжали свое ученье в Царском Селе под надзором генералов Гогеля и Казнакова и под руководством Грота как инспектора классов.
В отсутствие Гримма, неотлучно находившегося при Наследнике, дети вздохнули свободнее и снова могли возобновить любимые свои занятия, отдохнув и от гимнастики, и от музыки, насильно навязываемых им ненавистным Гриммом. Грот возобновил с ними ежедневное чтение русских книг. Александр Александрович довольно рассеянно слушал «Одиссею» в переводе Жуковского, приходил в решительный восторг от «Записок охотника» Тургенева и от «Народных рассказов» Марка Вовчка*.
Обычные военные упражнения младших Великих Князей в Петергофском кадетском лагере продолжались в этом году не более двух недель, так как в половине июля Государь и Императрица, отправляясь в Гапсаль, чтобы навестить Цесаревича, взяли их туда с собою.
В Гапсале Государь поведал Зиновьеву о намерении своем по достижении Наследником совершеннолетия назначить к нему попечителя и о том, какие затруднения представляет ему выбор подходящего для этой должности лица. Лично Император Александр, по-видимому, склонялся в пользу самого Зиновьева, но встретил решительное противодействие Императрицы. Другим кандидатом был молодой князь Орлов, сын сподвижника и друга Императора Николая I, занимавшего при его преемнике должность председателя Государственного совета. Князь Николай Алексеевич был приглашен в Гапсаль, чтобы познакомиться с Цесаревичем, но отклонил предложенное ему звание попечителя, ссылаясь на слабое здоровье, не позволявшее ему жить в суровом петербургском климате. Тогда выбор Их Величеств остановился на генерал-адъютанте графе С. Г. Строганове, незадолго до того назначенном московским генерал-губернатором.
Царская семья осталась в Гапсале недолго, всего восемь дней. Отпраздновав там именины Императрицы 22 июля, она ко дню рождения Ее Величества 27-го в полном составе возвратилась в Петергоф.
Там началось приготовление Николая Александровича к предстоявшей ему присяге как достигшему совершеннолетия Наследнику Престола. Духовное значение присяги объяснил ему, по желанию Государя, в ряде бесед духовник протопресвитер Бажанов, готовивший к ней 28 лет тому назад и его державного Отца, а государственное и гражданское — преемник Сперанского по званию главноуправляющего II отделением Собственной Его Величества канцелярии статс-секретарь барон М. А. Корф.
Гримм надеялся и при новом попечителе сохранить место главного наставника и руководителя высшим образованием Наследника. Желая в то же время отстранить от него окончательно Грота, в котором видел опасного себе соперника, он настойчиво продолжал свои наговоры на Грота Императрице, выставляя его перед Нею как вредного и опасного вольнодумца, и успел возбудить в Ней сомнение насчет не только педагогических познаний, но и политического направления и образа мыслей русского наставника; Гроту же, под видом дружеского участия, Гримм постоянно твердил о нерасположении к нему Государыни и о неудовольствии ее на него.
Двойная эта интрига вполне удалась Гримму. Подтверждение слов его Грот нашел в некоторой сдержанности, заменившей в обращении с ним Наследника прежнюю ласковость и сердечность. Он заключил, что старший сын разделяет предубеждения матери; что поэтому песня его при Дворе спета и что ему не остается ничего другого, как самому просить об увольнении. Он так и поступил, отказавшись от всех предложенных ему наград и отличий и удовольствовавшись пожизненною пенсиею, в которую обращено было его содержание по должности инспектора классов Государевых сыновей, 3000 рублей в год*.
Но прежде чем покинуть дело, которому он беззаветно отдал семь лучших лет своей жизни, Грот пожелал излить пред Императрицею, матерью его питомцев, всю душу и восстановить в свете истины искаженную клеветническими наветами деятельность свою как наставника ее детей.
Тотчас по возвещении ему Гриммом желания Государыни, чтобы он не оставался при Наследнике по достижении Его Высочеством совершеннолетия, Грот написал Императрице следующее письмо:
«Ваше Императорское Величество
Всемилостивейшая Государыня,
Во исполнение Высочайшей воли Вашей, объявленной мне г-ном Гриммом, вменяю себе в обязанность поспешить всеподданнейшею просьбою об увольнении меня по случаю вступления Государя Наследника в совершеннолетие от должности, занимаемой мною при Августейших Детях Ваших.
Но вместе с тем, глубоко пораженный в благороднейших чувствах моих, считаю святым долгом правды высказаться пред Вашим Величеством чистосердечно.
Как мать Вы не можете и не должны терпеть при Своих детях человека, который Вам не нравится. Но и этот человек как наставник, всегда действовавший по строгим требованиям нравственности и твердым убеждениям, не может удалиться, не отдав Вам отчета в образе мыслей и началах, которыми он руководствовался и которые, конечно, не по его вине до сих пор не были известны Вашему Величеству.
Смею считать это тем более нужным для моей чести, что во все продолжение почти семилетней службы моей при Их Высочествах я не удостоился ни одной откровенной беседы с Вами об Их воспитании, да и никто из стоявших надо мною в этом деле ни разу не почтил меня серьезным разговором ни об этом предмете вообще, ни о собственных моих занятиях с Августейшими Детьми…
Вот основания, которым я следовал:
I. По должности преподавателя.
Мне казалось, что в воспитании Сыновей Государя, обращающихся в атмосфере преждевременных обаяний земного величия, необходимо такое направление, которое, противодействуя суетной жизни Их Высочеств, могло бы уберечь Их от угрожающей Им иначе совершенной растраты духовных сил. Оттого главным правилом моего преподавания было приучать Царственных питомцев к размышлению, вниманию и самодеятельности, насколько это было совместно с Их возрастом и способностями каждого. Важнейшим требованием от всякого воспитывающегося казалось мне следующее: „Все, что ни делаешь, делай хорошо и умей отдать себе отчет во всем, что делаешь“. Конечно, при этом я должен был выдержать трудную борьбу с наклонностью или, вернее, привычкою Августейших Детей к отсутствию всякого напряжения или усилия, привычкою, столь естественно развивающейся посреди беспрерывных развлечений Их положения и быта; но трудности не устрашили меня. Зато, могу сказать по совести, терпение мое уже вознаграждалось утешительными, хотя еще и мало заметными результатами… Дело моих продолжателей было сравнительное легко и гораздо более благородно: они строили на положенном мною фундаменте и пользовались жатвой моего посева…
Весьма вероятно, что Высокие Ученики мои в разговорах с Вашим Величеством иногда тяготились моими уроками для оправдания себя в
строгости моих редко вполне одобрительных аттестаций. Угадывая это, я, однако ж, не изменял своему убеждению, что посреди рассеянной жизни Их Высочеств всего благотворнее неуклонная твердость преподавателей в серьезном направлении занятий. Ваше Императорское Величество, побуждаясь столь понятною материнскою нежностью, изредка изволили мимоходом намекать мне о необходимости учить, забавляя. Но мог ли я так легко оставить путь, избранный мною с полным пониманием лежавшей на мне ответственности?..
Что касается до меня лично, то я в таком только случае мог бы отвечать за неуспехи своих Учеников по предметам, мне порученным, если бы имел время пройти с Ними более или менее полный курс, ибо успехи медленные вначале могут стать тем быстрее впоследствии при сохранении одной и той же обдуманной методы. Но внезапные перемены, сделанные В. П. Титовым посреди курса без выслушания моих мыслей и оснований, слагают с меня всякую ответственность в дальнейшем ходе учения, тем более что перемена преподавателей, по убеждению всех опытных педагогов, есть одно из самых неблагоприятных в воспитании обстоятельств.
II. По должности наблюдателя классов.
Хотя как помощник заведывающего учебною частью, я по этой должности принужден был ограничиваться ролью довольно зависимою и незаметною, однако же и в ней стремился я приносить возможную пользу. Так, в подробностях порядка учебной части старался я с точностью и распорядительностью дополнять деятельность главнозаведующего, которому при более важных заботах трудно входить во все частности по занятиям четырех Великих Князей. Особенным попечением моим было доставлять Их Высочествам чтение или другие умственные упражнения в те часы, которые у них часто по случайным обстоятельствам, особливо же в летние месяцы, оставались не замещены обычными уроками. Такими-то часами старался я, между прочим, пользоваться к тому, чтобы сколько можно знакомить Государя Цесаревича с замечательнейшими явлениями текущей русской литературы и вообще русской жизни, понимая, как для Его Высочества важно по Его сану изучение своего народа…
Давно уже замечал я с прискорбием, что не имел счастья пользоваться благоволением Вашим. Как часто в тягостном недоумении принимался я писать к Вашему Величеству, чтоб просить милостивого объяснения, но всякий раз перо выпадало у меня из рук при
мысли, что такой поступок, как уже однажды случилось со мною, будет истолкован превратно, что он будет назван интригой, что я не смею миновать законных ступеней власти. Сколько раз думал я просить увольнения, но меня всегда удерживала привязанность к Детям Вашим, желание приносить им пользу, наконец, сознание, что в таком важном деле я не должен руководствоваться своими личными впечатлениями, а обязан терпеливо нести бремя, которое взял на себя, со всеми трудностями…
Так оставался я долго в самом ложном положении. Я видел ясно, что оно было следствием каких-то непонятных для меня обстоятельств; я знал, что если б Вы или Государь были свидетелями моей деятельности и могли читать в моем сердце, то, любя Детей Своих, более ценили бы и меня. Но я не хотел употреблять никаких косвенных путей для объяснения истины. Я надеялся, что придет время, когда она восторжествует сама собою и я наконец буду узнан Вами.
Время это не пришло и едва ли уже придет когда-нибудь. Ваше Величество облегчили мне шаг, который становился для меня необходимым. С самого определения моего к Вашим детям меня удаляло от Вас какое-то недоразумение. Знаю, что еще прежде моего поступления Ваше Величество были уже против меня предубеждены. Но чем могло впоследствии утвердиться невыгодное Ваше мнение обо мне, остается для меня тайною. Ваше Величество не соизволили ни одного цельного моего урока удостоить личным присутствием Своим, а минутные и притом редкие посещения не могли дать Вам полного понятия о моем образе действия. И так я не могу не заключить, что предубеждение против меня было внушено Вашему Величеству.
Во все время служения моего при Царственных Детях я безмолвно скорбел об отчуждении Вашего Величества от большей части лиц, участвовавших в воспитании Их Высочеств, так что эти лица оставались Вам почти вовсе неизвестными или, как я, представлялись не в настоящем свете.
Если я дерзаю с такою откровенностью излагать перед Вашим Величеством мысли мои, то к этому меня побуждает высокое доверие к просвещенному разуму Вашему. Как бы ни смотрели Вы на меня, какова бы ни была ожидающая меня перемена положения моего, но между Вами, супругою могущественного Императора, и мною, скромным ученым, существуют уже духовные узы, которых ничто в мире не может разрушить. Эти узы — те 6Ґ лет моей жизни, которые я
почти исключительно посвятил, как умел, образованию Детей Ваших; эти узы — те заботы о Них, с которыми я столько лет начинал день, покидая дом свой ежедневно уже с 7 часов утра.
Не хвалюсь тою малою долею добра, которую я мог сделать для Них, не мне судить о плодах моей деятельности, и я со смирением повинуюсь ныне, в торжественную для всей России минуту совершеннолетия моего Питомца, приговору Августейшей Матери Его. Но одно могу сказать смело: в воспитании Детей Ваших я не кривил душою, не искал своего возвышения, не думал о связях и успехе между царедворцами, не убивал времени на светские выезды, но достойно готовился в тишине умственного труда к высокой своей задаче, тщательно заглушая в себе внушения суетной мудрости, что всякое прикосновение ко Двору требует особенного поведения от тех, кто желает удержаться на этом скользком поприще.
Удаляюсь с сердечною скорбию, не потому, что покидаю придворную сферу — я в ней всегда чувствовал себя не на месте, — но потому, что горячо привязался к Вашим Детям, потому что мне дорого священное дело Их образования и я понимаю, что устранение из круга воспитания Их Высочеств людей честных и приобретших доброе имя противно пользам России.
Придет час, когда все тайное сделается явным, тогда откроется также, с какими намерениями и с каким разумением кто действовал в воспитании будущего Государя России, и перед Вами обнаружится многое, что теперь сокровенно. История скажет, чего стоил каждый из нас и в какой мере каждому отдана была справедливость. Тогда сделается также ясным, во благо или ко вреду Ваших детей послужило мое удаление и что мог бы я сделать при других обстоятельствах, особливо в такую пору, когда Наследнику Престола нужны уже не элементарные преподаватели, а люди с высшим образованием и моральным достоинством»…
С глубокой признательностью за милостивую заботливость и готовность Ее Величества содействовать к доставлению ему административной должности Яков Карлович отклоняет от себя далее возможные назначения, не желая изменять своему призванию и покидать ученое поприще, предпочитая оставаться академиком и литератором.
«Тяжелы мне были, — продолжает он, — последние шесть лет не по трудам, соединенным с ними, — труды для меня не страшны; не потому, что я почти совершенно был оторван от семейства, от общества, от литературной жизни, — все это перенес бы я с радостью для высокой цели; эти
годы были мне тяжелы по нравственным унижениям, которые я встречал на каждом шагу, по печальным опытам, через которые прошел, по горьким для человечества истинам, которые изведал на самом себе.
В те самые минуты, когда Ваше Величество решали мое удаление, занимался я с особенною любовью приготовлением для Августейшего Первенца Вашего тетради, в которой хотел собрать некоторые из убеждений, казавшихся мне наиболее полезными для Его будущего. Удалением моим этот план разрушен, но тетрадь остается. Осмеливаюсь передать ее в руки Вашего Величества. Может быть, по чувствам Матери Вы удостоите эти страницы беглого взгляда, и они, хотя несколько, объяснят Вам существо бывшего наставника Детей Ваших»*.
В тетради, приложенной к письму и названной Гротом альбомом, посвящаемым им Наследнику в день его совершеннолетия, он собрал воедино и сжато изложил в ряде поучений мысли свои по вопросам, относившимся к воспитанию Цесаревича, которые он не раз развивал на своих уроках и в беседах с ним и его братьями.
Первое из этих поучений — «Молитва к Богу Цесаревича в день наступившего его совершеннолетия», о вселении в сердце его «теплой любви к человечеству». Оно заключалось так: «Сегодня глядит на меня вся Россия, глядит с любовью и надеждой; отныне она будет внимательнее следить за каждым шагом моим. О, дай мне любить ее со всем жаром верного ее сына; дай мне помнить святые узы, которые Ты при самом рождении моем установил между мною и ею, дай мне помнить священный долг, ожидающий меня в будущем: заботиться о ее благе, посвящать ее пользе и величию все минуты моего существования. Пусть мысль о милом отечестве, о дорогом русском народе поддерживает меня всегда на том пути, который я сегодня избираю по долгу и доброй воле, — на пути правды, чести и славы. Да возлюблю я русский народ так же горячо, как он любит своих Царей, и да буду с таким же вниманием изучать его, с каким он сегодня устремляет на меня свои взоры».
В другом поучении, озаглавленном «Особенности Вашего положения», излагалась мысль, что Наследнику Русского Престола, более чем кому-либо, следует стремиться к своему развитию, к приобретению познаний, к добру, к правде, ко всему высокому и прекрасному; в третьем — «Время летит» — что ему нужно полюбить
труд для него самого, для плодов, которые он приносит; в четвертом — «Правдивость» — что любовь к правде — священный долг венценосца, от примера которого зависит господство правды или лжи в целой стране. Та же мысль ярко и художественно выражена в следующем стихотворении, приложенном к поучению:
Минутный призрак жизнь земная,
И блеск и шум ее — обман;
Но тайна скрыта в ней святая
И смысл Божественный ей дан.
Тому, что зрит плотское око,
Ты легкой веры не давай,
Но в сокровенное — глубоко
Духовным взором проникай,
И ведай: многое, что низко,
Стоит пред Богом высоко,
И часто в жизни то к нам близко,
Чего мы ищем далеко.
О, воспитай в себе уменье
В пучине призраков и лжи
Провидеть истины явленье
Очами зоркими души.
Особое пространное поучение посвящено Гротом опровержению нареканию иностранцев на русскую историю, признаваемую ими маловажною и незначительною и которая, утверждают они, собственно говоря, «даже не история», а сцепление ряда случайностей, лишенных всякого общего смысла. Очертив в беглом очерке долгий и страдный исторический путь, пройденный русским народом в победоносной борьбе с мощными противниками, тщетно силившимися задержать исполинский рост величайшей в мире державы, Грот спрашивает: «Ужели не заслуживает названия исторической нации народ, одаренный столь счастливой организацией, соединяющей столько силы и бодрости с таким христианским смирением, с такой покорностью Провидению и земной власти, с такою любовью к своим Царям? Ужели недостоин великой будущности народ, готовый по одному мановению просвещенного Государя стать на стезю очищения и правды, правды, которой ему до сих пор недоставало и которой отсутствие он сам чувствовал, но безропотно оплакивал?»
Далее Грот рассуждал о необходимости для Монарха не только любить народ, но и снискать любовь народную, так как в любви выражается единство мысли, чувств, желаний и стремлений с обеих сторон. Государь и народ должны составлять одно. Нет на земле союза величественнее и важнее этого, потому что от него зависит благоденствие миллионов; но нет также союза могущественнее, потому что он ведет Государство к величию и славе… С любовью народа бремя правления легко даже в тяжкие времена, и самые трудные обстоятельства можно переносить бодро, опираясь на любовь народную: она есть отрада и утешение во всякой невзгоде или печали.
На вопрос: «Зачем учиться?», Грот отвечал: «Чем выше роль, которая предназначена человеку, тем ему нужнее приобрести заблаговременно многообразные и особенно основательные познания», а на другой вопрос: «Чем приобретается общая любовь?» — что необходимые условия для снискания любви — сердечная теплота, благоволение, добрые дела, чистота намерений и прямодушие действий. «Всегда вперед!» — поучает Грот Наследника и указывает ему на самоусовершенствование как на высшее честолюбие всякого истинно просвещенного человека.
Последнее поучение наставник посвящает рассмотрению столь важного для Монарха вопроса: «Как узнавать правду?» «Конечно, — говорит он, — первое к тому условие — желать знать ее. Но правда легко затмевается перед людьми высоко стоящими и сильными. Оттого что они по большей части сносятся только с такими лицами, которые на лестнице общественных званий и должностей стоят всего ближе к ним. Так как не все эти избранные побуждаются в своих действиях одним стремлением к правде и некоторые из них, напротив, бывают движимы своими страстями, личными видами, заботою о собственной своей пользе, то естественно, что эти некоторые стараются скрыть или представить в ложном свете все то, что несогласно с их собственной выгодой. И как человек высоко стоящий находится беспрестанно в опасности быть обманутым, часто даже касательно самых важных и близких для него интересов, и это тем более что между окружающими его есть люди, всячески старающиеся удалять от него тех, которые могли бы открыть ему глаза».
Таким образом, главное средство узнать истину — не гнушаться общения с людьми, ниже нас стоящими. Правило это строго соблюдали Государи, прозванные великими в истории: Петр, Екатерина, Генрих IV, Фридрих II, которые не только не избегали, но постоянно
искали случая вступать в разговор с людьми всех сословий. В этом и заключалась тайна умения их всех видеть, все знать и доходить до сокровеннейшей правды. «А что может быть дороже правды, — заключает Грот, — для того, кто облечен властью и желает добра? Зачем и власть, если не для содействия торжеству правды на земле?»*
Прощальной аудиенции у Императрицы Грот прождал целый месяц. Принимая его в Царском Селе, она была очень бледна и начала разговор, спросив по-немецки: «Вы уезжаете в Петербург со всем семейством?» Ответив на это, Грот стал благодарить Ее Величество за ходатайство ее у Государя о назначении ему пенсии. Императрица прервала его, сказав, что сама должна благодарить его за долговременные труды при ее детях; что она знает, в какой мере эти труды были добросовестны, ценит их, и прибавила: «Из письма Вашего я могла заключить, что Вы предполагаете во мне какое-то чувство предубеждения и неприязни к Вам, но Вы ошибаетесь, подобного чувства во мне никогда не было и нет». Грот возразил, что до него дошло мнение Ее Величества о его уроках, которые Государыня находила слишком серьезными. Но ввиду того, что недостаток времени, определенного для занятий, являлся одним из главных препятствий для успехов учеников, он должен был дорожить каждой минутой урока и наполнять его существенным, желая сообщить Великим Князьям основательные знания. В частном воспитании учитель очень часто член и друг семейства, там юноша видит и слышит многое, что дополняет его ученье вне уроков. При Дворе же преподаватель, кроме своих ограниченных занятий, не имеет на питомцев своих никакого влияния и поневоле должен дорожить временем, с расчетом употребляя его. Императрица не только благосклонно выслушала это объяснение Грота, но и согласилась с ним. Сначала она говорила по-немецки. Грот попросил позволения перейти на французский язык, как более привычный для него, и Императрица милостиво согласилась и на это. О русском языке и методе, которого держался он в его преподавании, Грот выразился, что часто должен был жертвовать своими убеждениями тем препятствиям, которые встречал в программах и билетах к экзамену, но все-таки старался
не отступать от своей методы занимать Великих Князей практически и разнообразить урок, требуя от них труда и внимания.
В заключение продолжительной беседы Грот выразил убеждение, что если бы он имел счастие непосредственно докладывать Ее Величеству о ходе воспитания Августейших детей и о его нуждах, то, быть может, оно приняло бы более желаемое направление. Императрица не возражала и, отпуская Грота, с особенною ей свойственною приветливостью и ласковостью повторила, что никогда не питала к нему неприязненного чувства, и милостиво протянула ему руку, которую Грот почтительно поцеловал.
Наследник простился с Гротом так же приветливо и ласково, благодарил его и уверял, что никогда его не забудет, но в словах его проявлялась некоторая сдержанность, как бы указывавшая на то, что сам он не чужд предубеждений матери против Грота. Совсем иной характер носило прощание с Гротом другого, любимейшего его ученика, Великого Князя Александра.
Царственный юноша близко принял к сердцу расставание с наставником, так любовно и сердечно относившимся в продолжение целых семи лет к образованию своих питомцев. Чуткая душа его угадала в Гроте человека прямодушного и честного, искренно и глубоко преданного своему долгу и который сумел отличить, понять и оценить все привлекательные свойства ума и души второго Государева сына. С любовью поощрял он живую его любознательность, удовлетворяя ее доставлением ему здоровой духовной пищи, соображенной с его возрастом, умственным складом и душевными наклонностями. В Гроте всегда находил молодой Великий Князь сочувственный отклик на все, что самому ему было мило и дорого: на любовь свою к России и на врожденное предпочтение всего родного и отечественного — иноземному и чуждому. Все эти чувства с неотразимою силою выразились в восклицании: «Ах! Яков Карлович, зачем Вы от нас уходите. Останьтесь, пожалуйста, останьтесь!» С этими словами и со слезами в голосе и на глазах Александр Александрович бросился обнимать и целовать любимого и до глубины души растроганного наставника*.
Император Александр III до конца своей жизни сохранил привязанность, глубокое уважение и признательность к Гроту как к первому
своему наставнику, путеводцу и руководителю его детских помыслов и чувств. Высоко ценил он его выдающиеся умственные дарования и нравственные качества, но превыше всего ставил прямоту и правдивость Грота, так полно отвечавшие собственному его прямодушию и правдивости. «Коль скоро что сказал Яков Карлович, — говорил он про него, — то это так же верно, как Евангелие».
=== КНИГА ВТОРАЯ
ЮНОСТЬ
1859—1865 ===
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1859—1860
править
I
правитьII
правитьIII
правитьI
правитьВосьмого сентября 1859 года Цесаревичу Николаю Александровичу исполнилось 16 лет, возраст, определенный основными законами Империи для достижения совершеннолетия Наследником престола.
В этот день старший сын Императора Александра II в Большой церкви Зимнего дворца принес установленную для Наследника присягу, а в Георгиевской зале, под знаменем своего Лейб-Атаманского полка, был приведен к общей воинской присяге протопресвитером Бажановым.
В манифесте по этому случаю, напомнив, что сын-первенец родился «в день достопамятный в летописях России поражением полчищ Мамая», Государь Александр Николаевич продолжал: «Хранимый
Всеблагим Провидением, воспитанный Нами в неуклонном следовании правилам Церкви Православной, в теплой любви к отечеству, в сознании своего долга, Его Императорское Высочество достиг в текущем году установленного основными законами нашими совершеннолетия и по принесении сего числа Всевышнему благодарственного молебствия торжественно в присутствии Нашем произнес присягу на служение Нам и Государству». Манифест заключался призывом Царя к подданным соединиться с ним в общей усердной молитве: «Да вознесутся обеты юной души Цесаревича к престолу Всемогущего. Да услышит их Сердцеведец и осенит его благословением свыше. Да ведет его на предлежащем ему великом и трудном поприще путем правым и непреткновенным, разум его озарит мудростью, сердце украсит добродетелями, дух же исполнит мужества и силы к поднятию бремени, некогда его ожидающего»*.
В день совершеннолетия Цесаревич, состоявший в чине капитана и ротмистра, назначен флигель-адъютантом к Его Императорскому Величеству, а Королем Прусским — шефом 1-го Прусского пехотного полка**.
В этот радостный день Император Александр щедрою рукою излил ряд милостей на всех лиц, причастных к воспитанию старшего своего сына. Зиновьев получил золотую с бриллиантами табакерку; Гогель — аренду на 12 лет; Казнаков — орден св. Владимира III степени; Рихтер — звание флигель-адъютанта; Гроту обращено в пожизненную пенсию содержание, которое он получал по званию наблюдателя за учебными занятиями Великих Князей; Гримм произведен в действительные статские советники. Каждому из преподавателей пожаловано по драгоценному перстню. Не забыта и первая наставница Цесаревича, обучавшая его русской грамоте, В. Н. Скрыпицына. Ей дарована аренда на 50 лет в размере 2000 рублей ежегодно***.
На другой день Цесаревич принимал чужестранных послов и посланников, поднесших ему ордена, пожалованные по случаю совершеннолетия: австрийский — св. Стефана; французский — Почетного легиона; датский — Слона; бельгийский — Леопольда и саксонский — Королевского Дома. К этому приему он был подготовлен старшим советником Министерства иностранных дел бароном Жомини, разъяснившим
ему современное положение иностранных Дворов и отношения их к России. Это дало Наследнику возможность в разговоре с дипломатами поразить их основательным знакомством с внешнею политикою и с особыми условиями каждого Двора и его страны. Впоследствии Цесаревичу были пожалованы следующие иностранные ордена: шведский — Серафимов, греческий — Спасителя, ганноверский — Гвельфов и португальский — Башни и Меча*.
В день исполнившегося совершеннолетия Наследника, на основании ст. 27 Учреждения об Императорской фамилии, назначен к нему попечителем генерал-адъютант граф С. Г. Строганов**.
Сын известного дипломата, бывшего посланника в Испании, Швеции и Турции, барона, впоследствии графа, Г. А. Строганова от первого брака его с княжною А. С. Трубецкою, граф Сергей Григорьевич родился в 1794 году в Вене, где отец его исполнял должность советника посольства при после графе А. К. Разумовском. Детство свое он провел большею частью за границею при отце, под руководством которого получил блестящее домашнее образование, а для довершения его отдан в только что основанный Императором Александром I институт Корпуса инженеров путей сообщения. Выпущенный в офицеры в 1812 году молодой Строганов в чине подпоручика тотчас же отправился в действующую армию, в рядах которой сражался в Отечественную войну под Смоленском, Бородином, Тарутином, Малоярославцем и Красном. Походы 1813 года в Германию и 1814 года во Францию он совершил в должности адъютанта генерала барона Винценгероде, а по окончании войны был переведен сначала в лейб-гвардии Литовский, а потом в Лейб-Гусарский полк. Начальник Главного штаба Его Величества князь Волконский скоро взял его к себе в адъютанты, а в 1817 году давно уже знавший его лично Государь Александр Павлович, к которому он дважды был послан: в 1813 году с известием о победе при Денневице, а в 1814 году о переходе корпуса Винценгероде через Рейн, — назначил его флигель-адъютантом с зачислением в Государеву свиту. С тех пор Строганов сопутствовал Императору по России и чужим краям, присутствовал в Таганроге при кончине Благословенного и сопровождал его тело в С.-Петербург.
С первых дней по своем воцарении Император Николай I проявил особое доверие к молодому флигель-адъютанту, назначив его
членом образованного 14 мая 1826 года под председательством Шишкова Комитета для пересмотра системы народного просвещения в Империи, в котором заседали высшие государственные сановники, и Строганов с Шишковым и Сперанским составили в противовес сочленам немецкого направления: графу Ливену, Уварову и Шторху, — так называемый «Славянский триумвират». Кроме того, Государь возложил на Строганова целый ряд важных доверительных поручений, в числе их ревизию Московского университета, преподаватели которого обвинялись в противоправительственном направлении и в связях с декабристами. Правдивым и беспристрастным своим докладом графу Сергею Григорьевичу удалось оправдать Университет и переменить Государев гнев на милость.
Строганов сопровождал Императора Николая в турецком походе 1828 года и на глазах у Его Величества отличился под Варной и Шумлою. В эпоху польского мятежа он был назначен губернатором сначала временным в Риге, потом постоянным в Минске, а в 1835 году уже в звании генерал-адъютанта призван занять должность попечителя Московского учебного округа.
Двенадцать лет управления его этим округом были золотым веком Московского университета и составляют одну из самых светлых страниц в истории русского просвещения. В старейшем рассаднике наук в России Строганов не только успел водворить внешний порядок и благоустройство; он оживил его привлечением свежих и могучих научных сил. Блестящая плеяда молодых профессоров по всем отраслям знания, составившая в сороковых годах прошлого столетия славу Московского университета, была его созданием.
Независимый характер графа, мужество и твердость в отстаивании своих взглядов и убеждений и строгое соблюдение им своего достоинства вызвали ряд несогласий между вельможею-попечителем и министром народного просвещения графом Уваровым. Отношения их постепенно обострялись и дошли до того, что Строганов вынужден был просить Государя об увольнении от должности попечителя. Император Николай уважил эту просьбу, но при этом дал Строганову несомненные доказательства неизменности того уважения, которое он всегда питал к нему. Графу были сохранены звания генерал-адъютанта и сенатора и предоставлено право жить где пожелает.
С 1847 года Строганов проживал то в Москве, то за границею в удалении от государственных дел, занимаясь преимущественно устройством
своих обширных поместий, главную часть которых составляли заводы на Урале, а досуги свои посвящая любимым занятиям археологиею и историею искусств. К этому времени относится появление в свет монографии его о Димитровском соборе во Владимире и основание Русского археологического общества, коего он был первым председателем.
В Крымскую войну граф был выбран дворянством в начальники нижегородского ополчения, а по отказе А. П. Ермолова, избранного на такую же должность в Москве, начальником московского ополчения, во главе которого он совершил поход на театр военных действий в южной России.
В день своей коронации Император Александр II возвел Строганова в звание члена Государственного совета, а три года спустя заменил им графа Закревского в должности московского военного генерал-губернатора.
Вельможа по своему рождению и воспитанию, по родственным связям и высокому положению при Дворе, граф Сергей Григорьевич был еще к тому одним из самых богатых людей в России. Крупное состояние, полученное им в наследство от отца, увеличилось со вступлением его в брак с троюродною сестрою, графинею Натальею Павловною Строгановой, наследницею богатейшего состояния старшей ветви рода Строгановых, которая по духовному завещанию с Высочайшего соизволения оставила его в пожизненное владение мужу. В конце пятидесятых годов в этом заповедном и нераздельном имении числилось более 90 000 душ крепостных крестьян, а по введении в действие Положений 1861 года за наделом их осталось в пользу владельца около 1 300 000 десятин земли. Главным источником громадных доходов служили многочисленные и превосходно устроенные и оборудованные горные заводы на Урале.
Государственная деятельность Строганова была обширна и разнообразна. В бытность свою попечителем он присутствовал в московских департаментах Сената и председательствовал в местном Мануфактур-совете. По назначении членом Государственного совета заседал в Департаменте гражданских и духовных дел и в Комитетах железных дорог и о раскольниках; наконец, по преобразовании Управления археологическими розысками в Археологическую комиссию назначен ее председателем.
Среди сановников Двора и русских государственных людей того времени граф С. Г. Строганов выделялся не только своим богатством и
родовитостью, но и здравым и трезвым умом, просвещенным обширными познаниями. Твердое начало его образованию было положено в родительском доме. Опыт жизни и постоянное общение с выдающимися умами своего времени, с деятелями науки и искусства в России и за границею еще более развило и расширило его. Граф много лет был председателем Московского общества истории и древностей российских, состоящего при Московском университете, Общества любителей русской словесности и Московского общества испытателей природы и носил звание почетного члена Академии наук, университетов С.-Петербургского и Московского, Московской духовной академии, Московского общества сельского хозяйства и разных других ученых учреждений и обществ, в том числе Бурбонской академии художеств в Неаполе. Он живо интересовался проявлениями умственной жизни в России и Европе и сам принимал в ней деятельное участие. Нумизмат и археолог, Строганов, обладая обширными познаниями по всем отраслям искусства живописи, ваянию, зодчеству, сам собирал картины и статуи и составил из них богатейшее из частных собраний художественных произведений в России.
Аристократ в полном лучшем смысле этого слова, он твердо держался в жизни начала: noblesse oblige. Служить Престолу и Родине он считал священным долгом и служил им, не щадя своих сил, но никогда не поступаясь ни достоинством своим, ни своими убеждениями, которые исповедовал во всеуслышание, высказывая их и тогда, когда они расходились с мнениями, преобладавшими в высших правительственных кругах. Так было в вопросе о соотношениях России и славянства. Взгляд на них министра народного просвещения, противоположный собственному взгляду, Строганов наотрез отказался официально сообщить как попечитель Московскому университету, что и послужило поводом к его увольнению от этого звания. В этом смысле он был едва ли не единственный в свое время вельможа — не царедворец в России.
Воспитанный, как и большинство его сверстников, в духе гуманитарных начал XVIII века, Строганов оставался во всю жизнь верен светлым преданиям лучших дней царствования Александра Благословенного. Убежденный монархист, он целью правительственной деятельности полагал величие государства, основанное на благосостоянии народном, а средством к ее успешному достижению считал согласование порядка со строгою законностью и разумною свободой.
Но выше свободы гражданской и политической он ставил свободу мысли и духа и высоко ценил просвещение как могучий двигатель в исторической жизни государств и народов. Сам вкусив от всех благ западноевропейского просвещения и гражданственности, он не сделался, однако, космополитом, а, горячо любя Россию, уважал ее политические и бытовые особенности и отводил им подобающее место в ее государственном и общественном устройстве.
По внешности граф Сергей Григорьевич был высокого роста старик, сухой и худощавый, с выразительными глазами, с коротко подстриженными седыми волосами, усами и бакенбардами, с видом строгим и горделивым до надменности. В придворном мире не любили его за высокомерное отношение к людям своего круга, не исключавшее и некоторой презрительной насмешливости. Но гордый и недоступный в обращении с государственными и придворными сановниками, Строганов был прост, приветлив и общителен с деятелями мысли и слова, науки и искусства, как и вообще со всеми, кто внушал ему уважение не иерархическим положением, а личными заслугами и достоинствами. Под суровою оболочкою скрывалась сердечная доброта и глубокая вера в правду и добро, что выражалось в словах, сложившихся у графа в поговорку: «Велик Бог добрых людей!»
Таков был «богатырь духа», на котором остановил свой выбор Император Александр II как на попечителе первенца-сына Наследника Престола. Государь питал глубокое уважение к уму, дарованиям и опыту Строганова и полное доверие к высоким его духовным качествам. В глазах Императрицы граф осуществлял идеал государственного мужа, обладающего всем, что нужно, для того, чтобы расширить умственный и нравственный кругозор Цесаревича и достойно подготовить его к предназначенному ему великому служению.
Графу Сергею Григорьевичу было 65 лет, когда его назначили попечителем к Цесаревичу, но, несмотря на этот преклонный возраст, он был еще бодр и свеж духом и телом и с чисто юношеским пылом, умудренным опытностью старца, принялся за исполнение новых своих обязанностей.
Такой человек, как Строганов, не мог ограничить их тесным кругом деятельности, отведенной законом попечителю при лице Царствующего Дома, который — как гласит Учреждение об Императорской фамилии, — «будучи советником состоящего под попечительством лица, вспомогает ему и преподает советы по всем делам, до имения
его касающимся, и утверждает его волю, без чего она никогда не может быть действительною»*. Еще менее мог он довольствоваться ролью попечителя из высших государственных сановников, имеющего одно только представительное значение. Призвание свое он понял именно так, как разумели его и Августейшие родители Цесаревича: довершить образование Наследника и воспитать в нем будущего Государя России, достойного занимать Престол своих предков.
Но прежде чем взяться за дело и изменить что-либо в установленном порядке, Строганов принялся изучать нрав и характер своего воспитанника, присутствуя при его занятиях в классах и вне их, проводя с ним в беседах все его свободное время и тщательно присматриваясь ко всей окружающей его обстановке. Не менее нужным считал он осведомиться о том, в каком духе и направлении велось до него воспитание Цесаревича. Единственный человек, способный выяснить ему этот вопрос, был Грот, удаленный по проискам Гримма. К нему-то и обратился попечитель за сведениями, которым, как выразился Строганов в письме к Гроту, он придавал «особое значение».
Долго и подробно расспрашивал он бывшего инспектора классов о том, как шло воспитание Цесаревича, о нраве его и способностях, о той среде и условиях, в которых он развивался. Грот откровенно признался, что отсутствие всякого систематического плана с первых детских лет и было главным недостатком этого воспитания. Титов, принявший его из рук Зиновьева, пытался придать ему известное направление, но оно было нелепое и сбивчивое, так как Титов никогда не был сам педагогом, не имея никакой опытности, и действовал по увлечению, порывами. При Гримме произошла коренная перемена. Преобладающими предметами в преподавании вместо наук, разрабатывающих внутреннего человека, сделались естественные науки, к которым Наследник не был достаточно подготовлен основательным изучением математики, и музыка для развития в нем чувства и воображения. О блестящих дарованиях Цесаревича Грот отозвался с величайшею похвалою, отдавая им полную справедливость, но затруднился ответить на вопрос Строганова: проявляет ли Наследник в своем характере чувствительность, а также решительность и смелость, — и после некоторого размышления высказался отрицательно. Граф спросил также: не возбуждался ли вопрос о придаче Наследнику товарища
для совместных учебных занятий? Грот отвечал, что этому воспротивился Зиновьев, опасаясь, как бы такие товарищи не стали предъявлять впоследствии большие притязания и требования. Строганов согласился с Гротом, что вредно влияют на занятия Великих Князей избыток развлечений и частые переезды с места на место, влекущие за собою перемены в распределении уроков и совершенный хаос в книгах, тетрадях и других учебных принадлежностях, которые при этом невозможно содержать в порядке, — но оспаривал мнение его о целесообразности ознакомления Цесаревича с произведениями новейшей русской литературы по двум причинам: во-первых, по неустойчивости общего ее направления, а во-вторых, и потому еще, что под влиянием обличительных статей в газетах и журналах, направленных против Николаевской эпохи, Наследник приучается критически относиться к царствованию своего деда. Граф советовался с Гротом и о некоторых своих предположениях, например о сокращении числа классных часов с соответственным увеличением времени для приготовления уроков, и поделился с ним собственными наблюдениями над характером Наследника. Его поразило в нем по меньшей мере холодное и равнодушное отношение, чтобы не сказать отвращение, к военному делу. Такой державе, как Россия, заметил по этому поводу Строганов, необходима военная сила, и Император должен ее развивать и поддерживать, но, конечно, разумно, со знанием дела, следя за его успехами повсюду, а не с одною страстью к маршировке, парадам и разводам*.
В распределении занятий и досугов Цесаревича все пока осталось по-прежнему, с тою лишь разницею, что по уходе Грота прекратилось преподавание русской истории, а с конца сентября прибавились два новых предмета: химия, читать которую приглашен был профессор Ходнев, и начальные основания артиллерии, преподаваемые полковником Эгерштромом. Тогда же преподавание Закона Божия передано заменившему Бажанова протоиерею Рождественскому, который из церкви Мариинского дворца переведен в Малую церковь Зимнего дворца и причислен к ней сверх штата**.
К концу 1859 года Николай Александрович должен был завершить два предмета гимназического курса, а именно: естественные
науки и географию, которая преподавалась ему на немецком языке, а также окончить обучение английскому языку и словесности. Гримм, видимо желавший подслужиться к новому попечителю и снискать его благоволение, сам стал читать Цесаревичу всеобщую историю, устранив от сотрудничества в этом деле Мюнцлова, но так же как и Мюнцлов, т. е. по-немецки.
Занятиями Великих Князей Александра и Владимира он пренебрегал более чем когда-либо. Кроме Закона Божия и языков русского, французского, немецкого и английского они проходили всеобщую историю, географию и естественные науки в размере гимназического курса, преподаваемые учителями «средней руки» из немцев и на немецком языке. Русской истории, как и в два предшествующих года, их не учили вовсе, но продолжали обучать рисованию, игре на фортепиано, гимнастике и танцам.
Занимаясь в классах отдельно от двух младших братьев, Цесаревич вместе с Александром Александровичем продолжал обучение военному строю в манеже Образцового полка. Там на батальонном учении проходили они построение каре и колонн к атаке из каре и обратно и, по свидетельству руководящего их упражнениями генерала Карцова, уже понимали дело и менее ошибались. По переезде в Петербург Эгерштром был уволен от занятий с Цесаревичем, а Карцов начал читать ему тактику.
Обедали братья вместе. Чтобы приучить их к разговору на иностранных языках, положено было за обедом говорить только по-французски, по-немецки или по-английски, а кто заговорит по-русски, должен будет заплатить пятачок в пользу бедных. Это очень забавляло Великих Князей. Они часто ошибались по рассеянности и платили установленный штраф при общем дружном смехе присутствующих.
Вечера все дети по-прежнему проводили у Императрицы.
К началу зимы Двор переехал в Петербург. Там Строганов составил, а Государь утвердил программу учебных занятий Цесаревича на будущий, 1860 год, в продолжение которого Наследник должен был закончить свое среднее образование, чтобы со следующего года перейти к образованию высшему.
По этой программе полагалось по три лекции в неделю из Закона Божия, словесности русской, французской и немецкой, математики, всеобщей и русской истории и по две из тактики, химии и механики. Наконец, раз в неделю полагался урок музыки, но игре не на фортепиано, а на cornet à pistons.
Преподавателями остались — по Закону Божию Рождественский, по математике Сухонин, по французской словесности Куриар, по химии Ходнев, по механике Лабзин, по тактике генерал Карцов. В преподавании немецкой литературы Мюнцлова заменил Кирхнер; Гримм преподавал всеобщую историю. Таким образом были устранены все учителя, преподававшие на немецком языке, за исключением Гримма.
Но для преподавания Наследнику Престола отечественных языка и словесности и истории России граф Строганов счел нужным прибегнуть к содействию лучших из наличных сил русской науки и пригласил ставших уже знаменитыми профессоров Московского университета Ф. И. Буслаева и С. М. Соловьева. Оба они были вызваны в Петербург, причем за ними были сохранены их кафедры в Москве и сопряженное с ними профессорское содержание, сверх которого за преподавание Наследнику назначено каждому по 3000 рублей в год и по 500 рублей подъемных денег. Курс Буслаева — история русского слова — был рассчитан на один год; курс русской истории Соловьева на три последующих года*.
Все эти предположения попечителя Наследника были вполне одобрены Государем, выразившим свое удовольствие графу Строганову пожалованием ему в Новый год ордена св. Андрея**.
«Высоко ценя ученые труды Ваши, — писал Буслаеву граф Строганов, — я нашел полезным пригласить Вас для преподавания Его Высочеству Государю Наследнику истории русской словесности в том ее значении, как она служит выражением духовных интересов народа, и имел счастье повергать сие на усмотрение Государя Императора, на что и последовало Высочайшее Его Величества соизволение. Во исполнение Высочайшей воли сообщено о новом назначении Вашем министру народного просвещения. Извещая о сем, прошу Вас, М. Г., о составлении по сему предмету программы в том виде, как Вы предполагаете вести занятия с Наследником, имея в виду годовой срок и лекции по три раза в неделю».
Этому официальному сообщению попечитель Цесаревича предпослал несколько доверительных строк к бывшему своему личному секретарю и сотруднику по историческим трудам, в которых изложил
собственный взгляд на то, как следует знакомить Наследника с родным языком, его историею и литературою.
«Сегодня, — уведомляет он Буслаева, — я писал академику Гроту, прося его дать мне письменно и последовательно сведения о занятиях его с Наследником, но узнал, что Яков Карлович уехал в Москву. Хотя я уверен, что он с Вами увидится, но считаю нужным предупредить Вас и просить о том же сообщить Сергею Михайловичу Соловьеву. Желательно, чтобы вы оба получили от Грота нужные подробности о занятиях его с Наследником и о степени его развития. Прилагаю Вам при сем перечень всем сочинениям, прочитанным при участии Классовского. Мне кажется, Федор Иванович, что главное внимание Ваше должно быть обращено на приучение воспитанника к самодеятельности, знакомя его с бытом и умственным развитием России в истории ее литературы; но не терять из виду необходимость упражнять Наследника в письменных занятиях, в передаче словесно отчетливо всего пройденного Вами, одним словом, приучать его к труду. Впрочем, при Вашей опытности мне нечего останавливаться на этих подробностях»*.
К лекциям такого мастера и знатока русского слова, каким был Буслаев, Наследник был прекрасно подготовлен прежними своими преподавателями: Гротом, Гончаровым и Классовским. Все они, не ограничиваясь передачею сухих грамматических правил, заботились о выработке его слога и последовательно знакомили его с образцовыми произведениями русской литературы в их исторической последовательности. Двенадцатилетним мальчиком он уже упражнялся под руководством Грота в чтении на древнем церковно-славянском языке Остромирова Евангелия и Несторовой летописи, знал наизусть многие стихотворения Крылова, Жуковского, Пушкина и Лермонтова, прочитал историю Карамзина, басни Крылова, «Одиссею» в переводе Жуковского, его баллады и лучшие из произведений Пушкина в стихах и прозе. Позднее Классовский ознакомил его с другими образцами древней русской письменности: Святославовым Изборником, Русскою Правдою, Супральскою рукописью и проповедями Луки Жидяты, Иллариона и Иоанна Болгарского, заставляя его также перелагать на современный русский язык некоторые из псалмов Псалтири и Соломоновых притчей; читал с ним
народные сказки и выдающиеся произведения русской литературы старой и новой: оды Ломоносова и Державина, поэмы Хераскова и Кострова, комедии Фонвизина и Екатерины II, «Илиаду» Гнедича, переводы Жуковского, Грибоедова «Горе от ума», стихи Пушкина и Лермонтова, прозу Гоголя и из новейших писателей: Тургенева, Григоровича, Мельникова. Чтение дополнялось и пояснялось критическим разбором прочитанных произведений и сообщением биографических данных о их авторах.
Русскую историю Цесаревич прошел с Гротом только до воцарения Петра I, но не по одним учебникам, а читая с наставником исторические сочинения Карамзина и Соловьева, причем Грот объяснял ему различие взглядов обоих историков на главные явления и лица отечественной истории в московский ее период. Прочитаны были также «История Петра Великого» Устрялова и только что вышедшие исследования Костомарова о Богдане Хмельницком и Стеньке Разине*. Глубокий след оставили в памяти Наследника лекции по русской истории Кавелина, несмотря на то, что этот предмет преподавал он ему не более полугода. Так, по крайней мере, можно судить по записи, собственноручно занесенной им в свой классный журнал: «Не забыть прочесть записки Кавелина пред началом занятия историей с профессором Соловьевым»**.
Праздники Рождества, начавшиеся обычною семейною елкою в Зимнем дворце, ознаменованы были в 1859 году приездом в Петербург победителя Шамиля и покорителя Восточного Кавказа князя А. И. Барятинского. Новому фельдмаршалу представлялись все военные чины и в их числе и Государевы дети. На святках они еще не выезжали в свет, но весело танцевали на так называемых уроках танцев, устраиваемых Великим Князем Николаем Николаевичем в Аничковом дворце, где он имел временное пребывание с молодою женою Великою Княгинею Александрой Петровной.
Учебные занятия Цесаревича по составленной графом Строгановым программе начались еще до наступления нового года. Первая лекция профессора Буслаева происходила 28 декабря 1859 года,
а 4 января 1860 года начал свой курс русской истории профессор Соловьев. Извещая того и другого о приступлении к их занятиям с Наследником, Строганов указал им форму одежды: форменный фрак, при орденах и белом галстуке, — и сам отвез их во дворец.
«Когда, таким образом, наступил день и час для приступа к делу, — пишет Ф. И. Буслаев в своих „Воспоминаниях“, — живо представляю себе и теперь, какое смутное уныние на меня напало и безнадежное раздумье одолело меня. Я чувствовал себя не в силах начать и совершить трудное великое дело, на которое был призван. Страшился я не за себя, а за свою науку, которой был предан всем своим существом, страшился потому, что у меня не хватит способностей предложить ее Августейшему слушателю в том виде и составе, в каком я ее люблю и восхищаюсь ею. Я был довольно опытен в университетском преподавании и умел владеть вниманием студентов своей аудитории; впрочем, на расположение равнодушной толпы никогда не рассчитывал и вполне довольствовался сочувствием немногих избранных, настоящих моих учеников, которые любовно и преданно ценили мои труды и исследования в непочатых еще тогда сокровищах русской старины и народности. Теперь — совсем иное дело. Теперь не только моя скромная аудитория, но целые факультеты с придачею военной академии сосредоточиваются около одной особы, предлагая необходимые результаты разнообразных знаний для беспримерного в нашей истории самого полного и многостороннего образования будущего Царя русской земли. В таком необъятном кругозоре государственных, военных и всяких других наук интересы моей специальности сокращаются чуть не до мелочной забавы праздного любопытства. Потому-то мой предмет, как приготовительный или общеобразовательный, и назначен был только на один первый год четырехлетнего курса. К этому я должен вам прибавить еще вот что. Еще в Москве, а потом и в Петербурге, усердные ревнители правды деликатно намекали мне, что я попал ко Двору исключительно по милости графа Строганова, который всегда был ко мне чересчур пристрастен и снисходителен. Другие заботливо соболезновали, представляя себе, как стану я докучивать своему слушателю каликами перехожими, прелестями крестьянской избы и деревенских
хороводов, рукописными подлинниками и разными патериками»*.
Результаты не замедлили доказать, как неосновательны были эти опасения, внушенные почтенному ученому избытком его личной скромности. Семя науки о происхождении и историческом развитии русского слова как выражения народных мыслей и чувств, посеянное даровитым профессором в душе его царственного ученика, упало на плодородную и превосходно подготовленную почву и принесло обильный плод. Полюбив науку, Цесаревич полюбил и те памятники древней русской письменности, на которой она основана. Он пристрастился к ним до такой степени, что сам стал их собирать и составил из них целую библиотеку. Мало того, он вполне их изучил и усвоил, так отвечали они давней любви к русской старине и народности, что проявлял он с детских лет. Блестящие успехи Николая Александровича в этом отношении тем более поразительны, что курс Буслаева продолжался всего один год.
Профессор так описывает помещение, в котором он читал свои лекции Наследнику: «Цесаревич занимал в бельэтаже небольшую часть эрмитажного корпуса с той его стороны, где отделяется он от Зимнего дворца узким проездом с Дворцовой площади к набережной Невы. Вход в апартаменты Цесаревича был именно с того проезда. Надобно из швейцарской подняться по лестнице, чтобы сначала очутиться в небольшой и темноватой прихожей, или передней. Кроме входа с лестницы в этой комнате еще три двери: налево, в задние, или внутренние, покои, а также и в крытую, висячую над тем проездом галерею, которою эрмитажный корпус соединяется с Зимним дворцом; прямо от входа — коридор, ведущий в залы живописной галереи Эрмитажа, и, наконец, направо — в приемные комнаты Цесаревича, с окнами на Дворцовую площадь, сначала в залу и потом направо же, в кабинет. В нем-то и читали профессора свои лекции Государю Наследнику за длинным кабинетным столом, приставленным узкою стороною к окну. Цесаревич сидел спиною к зале, а профессор, против него, спиною к глухой стене, вдоль которой шел широкий шкаф с книгами, вышиною аршина в два»**.
Лекции свои Буслаев читал Наследнику обыкновенно в присутствии графа Строганова три раза в неделю, по вторникам, четвергам и субботам, в ранние часы, от 8 до 9 утра. Готовясь к ним, он заносил перечень того, что должен был читать, на отдельные листки, которые, однако, не читал, а давал обыкновенно лекции форму оживленной беседы, вызывая ученика на вопросы в тех случаях, когда возникало какое-либо недоумение; принесенные же с собою памятные листки оставлял ему для составления отчета, чтением которого и начиналась следующая лекция.
По объяснению самого Буслаева, основным началом курса истории русской словесности, читанного им Цесаревичу Николаю Александровичу, была идея о великом призвании, к которому готовился его слушатель, а потому профессор считал своим долгом предложить ему из своей науки то, что требуется ведать будущему Царю России. Для выполнения этой задачи он расширил объем истории литературы из тесных пределов так называемой изящной словесности, а в методе преподавания общим обозрениям и поверхностным характеристикам предпочел личное знакомство с литературными произведениями, приобретаемое внимательным их прочтением. «Никогда не забуду, — восклицает профессор, — с каким наслаждением читал я ему об Остромировом Евангелии, об Изборнике Святославовом и о великолепных миниатюрах Сийского Евангелия по драгоценным рукописям, которые были доставлены нам для лекций из Петербургской Публичной библиотеки, из Московской Синодальной и с далекого Севера, из Сийского монастыря». Вдохновенная речь профессора глубоко западала в душу любознательного ученики и оставила в ней прочный, неизгладимый след.
Первоисточники, по которым Буслаев читал Цесаревичу свой излюбленный предмет и которые он предъявлял ему в подлинниках, были многочисленны и разнообразны. «Тут были, — говорит он, — и неисчерпаемые сокровища народной безыскусственной словесности в песнях, сказках, пословицах и в разных других формах наивного творчества; тут и древние храмы, монастыри и всякие монументальные урочища по далеким концам нашего отечества, а вместе с тем и жития русских угодников; тут, наконец, и законодательные кодексы церковного и гражданского содержания… Не более как через три месяца мои ревностные старания сделать самое лучшее, что только могу, были вознаграждены таким нежданным и невообразимым для
меня успехом, который превзошел всякую меру самых светлых надежд и мечтаний, казавшихся мне прежде несбыточными»*.
Однажды, на Святой неделе, Буслаев, полагавший, что во время пасхальных дней не будет у него занятий с Цесаревичем, получил приглашение явиться на лекцию, которую он не успел приготовить. Он признался в этом графу Строганову, а тот, наведя справку во дворце, написал ему: «Во вторник будет ваша лекция с Цесаревичем. Если вы не приготовили лекции, можно употребить этот час на репетицию в виде разговора».
«Итак, на другой день, — повествует профессор, — в 9 часов утра мне суждено было явиться к Цесаревичу без лекции, с пустыми руками и с повинной головою. Он отвечал мне, что это все равно, что он рад меня видеть и похристосоваться со мною, что ему так приятно начинать свои учебные часы моими лекциями. Столько обрадован был я таким лестным для меня признанием, что в ответ ничего другого не мог сказать, как только выразил мою усерднейшую готовность доставлять ему это удовольствие не только три раза в неделю, но и все семь дней, не исключая и воскресенья, если бы это было возможно. Проведя целый час в откровенной беседе, мы не имели времени для репетиции пройденного. Тогда же решено было, чтобы я передал Государю Наследнику все листы прочитанных мною лекций в его собственность, а следующие затем не брал бы с собою назад и навсегда оставлял их у него. Таким образом весь мой рукописный курс истории русской литературы и остался в библиотеке Его Высочества»**.
Отпраздновав в Петербурге день рождения Императора Александра, Двор переехал в Царское Село.
Зимою Великие Князья не обучались военному строю, и Цесаревич только один раз стоял в карауле в Зимнем дворце***, но с весны возобновились ученья Николая и Александра Александровичей в кавалерийском Образцовом полку, стоявшем в Павловске. Продолжались и прочие их учебные занятия, происходившие врозь. Зато все свободное время юноши проводили на чистом воздухе, играя в крокет и в кегли, гуляя по парку, катаясь на лодке по озеру и верхом или в экипажах по окрестностям. По вечерам устраивались пикники, в
которых участвовали молодые члены Царской семьи и юные их сверстники и сверстницы. Пить чай где-нибудь в лесу, на траве, потом бегать и резвиться на лужайках — было их любимым удовольствием. Иногда в этих импровизированных праздниках молодежи принимали участие Государь и Императрица, появление которых вызывало громкие клики радости детей.
II
Летом 1860 года, как и в предшедшие, Цесаревичу было предписано врачами купаться в море. На этот раз его отправили не в Гапсаль, а в Либаву. С ними поехали туда Алексей Александрович и Николай Константинович. Великие Князья Александр и Владимир остались в Петергофе продолжать военные упражнения в рядах 1-го Кадетского корпуса в лагере военно-учебных заведений.
Цесаревич отплыл из Петербурга на яхте «Штандарт» 19 июня. Сопровождали его: попечитель граф Строганов, Рихтер, Гримм, протоиерей Рождественский, доктор Шестов и в качестве дорожного секретаря Оом; при Алексее Александровиче и Николае Константиновиче находились их воспитатель капитан 1-го ранга Посьет и преподаватель математики Эвальд 1-й.
Путешественники остановились на один день в Ревеле, съехали на берег, посетили православный собор и лютеранскую церковь св. Олая, гуляли по городу, потом отправились в Екатериненталь, где заходили во дворец, в домик Петра Великого и любовались видами на море. К обеду на «Штандарт» были приглашены военные и гражданские власти.
В Либаве ждала Великих Князей торжественная задушевная встреча. Вокруг генерал-губернатора Прибалтийского края князя Суворова собрались все начальствующие лица и много курляндских дворян, приехавших в Либаву со своими семьями на все время пребывания там Наследника. На пристани выставлен был почетный караул, а вблизи от нее возвышалась триумфальная арка с надписью: «Willkommen!» Вокруг толпились горожане в праздничных нарядах и ремесленные цехи с распущенными знаменами. Городская конная гвардия верхами в красных мундирах и треугольных шляпах составляла почетный конвой дорогих гостей, а пешая была расположена шпалерами по их пути. Князь Суворов вышел к ним навстречу на пароходе в море. На пристани приветствовал Их Высочества курляндский губернский предводитель дворянства граф Медем, в ответ на
речь которого Цесаревич выразил благодарность дворянству и всему населению Либавы за радушный прием, после чего он с братьями и со всею свитой отправился, всюду встречаемый и сопровождаемый радостными приветственными возгласами толпы, в православную церковь, где отстоял воскресную обедню, по окончании которой происходил церковный парад 1-й роты Копорского пехотного полка; затем Наследник сделал визит генерал-губернатору и прибыл в дом, приготовленный для него и для его братьев. К обеду Великих Князей в этот день приглашен был князь Суворов. После обеда Их Высочества посетили народный праздник в «Павильоне», как называется в Либаве общественный сад. Пред ними прошло там факельное шествие, а хор любителей исполнил несколько музыкальных пьес, и в том числе кантату, специально сочиненную к приезду Их Высочеств. Концерт закончился народным гимном, спетым по-немецки и встреченным громогласным «ура». Прежде чем вернуться домой, Наследник проехал в открытой коляске с князем Суворовым по ярко освещенным улицам города, все дома которого были убраны зеленью, цветами и флагами*.
Великие Князья купались в море два раза в день: утром и вечером. Утренние часы Цесаревич посвящал повторениям пройденного зимою и весною, занимаясь Законом Божиим с протоиереем Рождественским, историею с Гриммом, математикою с Эвальдом, французским языком с полковником Рихтером, а после занятий сам любил читать вслух своим спутникам взятые им с собою лекции Буслаева с профессорскою интонациею и с внушительными паузами, как рассказывал о том граф Строганов в письме к Буслаеву. «И как это было хорошо, — замечал граф, — совсем по-студенчески! Студенты любят изображать из себя своих преподавателей и мечтают об ожидающей их профессуре»**.
В послеполуденные часы Николай Александрович осматривал все, что было в Либаве достопримечательного; посещал городские учреждения: больницу, училище, где сам производил ученикам экзамены из русского языка и русской истории, музей, в котором в числе исторических предметов сохранялись ботфорты короля шведского Карла XII. Особенное его внимание привлекали приют для бедных детей
и другие благотворительные учреждения, основанные и содержимые на самые скудные средства и, несмотря на это, отличавшиеся большим порядком и чистотою. Показывал их Наследнику городской голова Улих, которому они были обязаны своим возникновением и который подробно объяснял высокому посетителю их устройство. С неменьшим любопытством осматривал Цесаревич работы по сооружению Либавского порта, которые объяснял ему строитель полковник Гейдатель. С тою же целью съездил он и в соседнюю Виндаву, где также посетил расположенный в окрестностях этого города лагерь Нарвского пехотного полка.
В Либаве Наследник присутствовал при состязаниях в стрельбе в цель стоявшей там для несения караульной службы роты Копорского пехотного полка и местной добровольной пожарной команды, причем сам раздавал призы. Заходил Цесаревич и в иноверческие церкви, католическую и протестантскую, в последней слушал игру местного органиста, которого сменил за органом Гримм; осмотрел и еврейскую синагогу во время субботнего богослужения.
Обедали Великие Князья в 4 часа, но не всегда у себя дома, а часто у графа Строганова, жившего отдельно, то у князя Суворова. К обедам их приглашались военные и гражданские чины, местные городские деятели и проводившие лето в Либаве курляндские дворяне-помещики. С ними беседовал Цесаревич о положении края и о его нуждах, расспрашивая их и внимательно выслушивая. После вечернего купанья все общество собиралось на взморье и там, рассевшись на скамейках, слушало чтение одного из своей среды. Читались преимущественно русские книги, в числе их «Семейная хроника» и «Воспоминания» С. Т. Аксакова и «Год на Севере» Максимова. За чтением следовала беседа, оживленный обмен мнений, часто переходящий в спор, в котором сам Николай Александрович принимал деятельное участие. Гримм, не знавший по-русски, попытался завести у себя литературные вечера. На первом из них он сам читал гостям свои путевые записки, вечер этот, впрочем, так и не повторился; но иногда вечерние часы разнообразились спектаклем в театре или представлениями заезжих фокусников.
По субботам и накануне больших праздников Великие Князья ходили ко всенощной, а в воскресенье и Царские дни слушали обедню. Часы досуга любили они проводить на яхте Цесаревича «Никса», плавать на ней по морю или кататься на катерах и шлюпках.
Особенным расположением удостаивал Цесаревич находившихся в Либаве курляндских дворян. Он посетил многие из окрестных благоустроенных дворянских имений, знакомясь с усовершенствованными приемами сельского хозяйства, которое велось в них на рациональных началах, мало еще известных и совершенно не принятых в других местностях Империи. Три раза устраивали дворяне охоты на диких коз, тетеревов и куропаток, в которых Наследник с видимым удовольствием принимал деятельное участие, и однажды дали в честь его большой народный праздник в либавском общественном саду. На тост за его здоровье Цесаревич отвечал выражением благодарности курляндским дворянам, пил за их здоровье и за процветание края. Хозяева праздника были в восторге от Августейшего гостя, очаровавшего всех. «До сих пор, — доносил полковник Рихтер Государю, — все в восхищении от Николая Александровича, и надо сознаться, что он обладает тактом, который весьма верно руководит им. Он умеет вовремя заговорить с каждым и сказать приятное. Я уверен, что приятное впечатление, произведенное в Либаве, останется и на будущее время»*.
В Либаве Цесаревич и его братья провели целых шесть недель. Несмотря на холодную и ненастную погоду, морские купанья, по-видимому, благоприятно отразились на здоровье Цесаревича. Он все время чувствовал себя совершенно хорошо, цвет лица его оживился, окрепли силы.
Накануне дня отъезда граждане Либавы снова устроили факельное шествие к дому, где жили Великие Князья, и под окнами его певческое общество пропело на прощанье серенаду. На другой день, 31 июля, было воскресенье. Отстояв в церкви обедню, Цесаревич возвратился к завтраку домой. «Между тем, — пишет в своих „Воспоминаниях“ один из его спутников, — пред окнами все более и более сгущалась толпа скромных бюргеров с женами и детьми, смуглых евреев в длиннополых кафтанах, евреек с типичными физиономиями и, наконец, выстроился вдоль улицы конный взвод Александровской гвардии в драгунских мундирах. Все это напоминало день приезда в Либаву с тою только разницей, что на всех лицах к выражению некоторой торжественности присоединялась грусть о разлуке с тем, которого привыкли ежедневно встречать на прогулках по городу, за которым следили постоянно глаза жителей,
даже во время занятий в доме при малейшем шуме экипажа бросавшихся к окнам с надеждою увидеть Наследника Престола»*.
Чрез эти волны народа Цесаревич в открытой коляске, в которой занял с ним место князь Суворов, приехал на пристань. Там на триумфальной арке красовавшуюся на ней надпись: «Willkommen!» заменила другая: «Auf Wiedersehen!». Простившись с Великими Князьями Алексеем Александровичем и Николаем Константиновичем, которые с воспитателем своим Посьетом сели на яхту «Штандарт», пришедшую за ними, чтобы отвезти их в финляндские шхеры, где они должны были встретить генерал-адмирала и с ним отправиться в дальнейшее плавание по Балтийскому морю на фрегате «Ретвизан», — Наследник в самых милостивых выражениях повторил губернскому предводителю благодарность свою за внимание и радушие, которые окружали его во все время пребывания его в Либаве, курляндским дворянам и трех из них: баронов Нольде, Мантейфеля и Клейста — дружески обнял и поцеловал. Затем, сев в экипаж, запряженный четверкою, он шагом поехал через мост, приветливо отвечая на возгласы толпы и почти не надевая фуражки.
«У заставы, — рассказывает тот же очевидец, — собрались дамы, между которыми были графини Ридигер и Медем, баронесса Корф и другие. Тут же был альтерман Улих, достойный представитель города, которому Либава обязана многими улучшениями и, между прочим, отличным устройством благотворительных и учебных учреждений и заведений… Его Высочество, простившись с Улихом, глубоко тронутый, сел в экипаж, в который полетела целая груда цветов венками и букетами. Сигналом к отъезду послужило резко звучное „ура!“ графини Ридигер, которая наподобие богини Флоры сыпала вокруг себя бесконечное множество цветов. На черте городских владений Александровская гвардия откланялась Его Высочеству и была заменена сельскою кавалькадою крестьян из окрестных имений… Этот конвой сменялся по нескольку раз на каждой станции до самых границ рижских городских владений, причем крестьяне большею частью были снабжены значками с названиями имений, к которым принадлежали, а за неимением этих флагов они держали в руках какие-то
жезлы собственного изделия, украшенные перьями и лентами; у всех без исключения были венки не только на шапках, но и в виде перевязей; при проезде же чрез казенные леса нам сопутствовали казенные лесничие в серых кафтанах и фуражках, с ружьями через плечо, напоминавшие чрезвычайно ополчан последней войны». По пути было воздвигнуто множество триумфальных арок, на границе почти каждого дворянского имения. Все были украшены зеленью и цветами, а на некоторых красовались надписи с выражением напутственных пожеланий. Вся эта декоративная обстановка путешествия по Курляндии и Лифляндии, лаская взор Наследника, произвела на него самое приятное впечатление.
В первом экипаже — двухместной открытой коляске — ехал он сам с князем Суворовым, во втором помещались граф Строганов и полковник Рихтер, в третьем капитан Крузенштерн и Оом, в четвертом камердинер Его Высочества Костин и слуга Рихтера.
Быстро неслись экипажи по прекрасным шоссейным дорогам, которыми изобилует прибалтийский край. В дворянских имениях, чрез которые проезжал Цесаревич, высокого гостя встречали владельцы с их женами и детьми и с целою толпою приглашенных гостей, соседних помещиков с их семьями. В большей части имений собраны были в импровизованных выставках произведения местного хозяйства и сельскохозяйственные машины разного рода с разведенными в локомобилях парами. Густой толпою окружали их крестьяне в живописных праздничных нарядах, среди которых выделились в своих щеголеватых мундирах отставные нижние чины гвардейских и армейских полков.
Изобилующий яствами и питиями роскошно сервированный обед происходил в Шрундене, казенном имении, арендуемом бароном Коскулем, ночлег — в Берхгофе, поместье, принадлежавшем дворянской семье Бринкен. Горы, окаймляющие эту красивую местность, были изящно освещены, и на темном фоне неба ярко выделялись сияющие огнями развалины древнего женского монастыря Фрауэнбурга.
На другой день при проезде Цесаревича чрез имение княгини Ливен, встретившей Его Высочество на границе своих владений, крестьянские дети под управлением сельского учителя исполнили народный гимн и «Коль славен наш Господь в Сионе» на латышском языке. На одной из следующих станций царственного путешественника приветствовал доморощенный помещичий оркестр.
Во втором часу дня Цесаревич прибыл в Митаву. Там в числе местных депутаций поднесла ему хлеб-соль и депутация русских купцов. В историческом замке, служившем некогда резиденциею Бирону и дважды приютившем в изгнании короля Франции Людовика XVIII, в большом дворянском зале, украшенном гербами всех знатнейших родов Курляндии, подан был тонкий гастрономический обед, после которого Цесаревич простился с курляндскими дворянами, еще раз поблагодарив их за их великолепное и вместе с тем сердечное гостеприимство.
Отъезд из Митавы и приезд в Ригу так описывает Оом в своих «Воспоминаниях»:
«Опять поданы экипажи, опять толпа пред домом на мосту, по большой улице, до самой заставы, а там снова, откуда ни взялись, новые проводы крестьянских всадников, на этот раз, однако, вместо гирлянд из цветов с белыми полотняными перевязями и такими же значками… Уже начали показываться издали башни св. Петра, Иакова и Вышгородской церкви. По обеим сторонам дороги тянулся ряд дач, потом слышались отрывистые крики громкого „ура!“ стоявших на дороге групп солдат или вышедших навстречу городских жителей. Въехали в митавское предместье, тут уже начали сдерживать лошадей. Отдельные группы сливались в массы, радостным крикам не было конца. Спустились к мосту, и проезд чрез арку казался невозможным. Пред глазами открылась великолепная картина: к самому мосту подошли разные суда, образовавшие целый лес мачт, украшенных разноцветными флагами, палубы были загромождены зрителями, из коих некоторые, похрабрее, вместе с матросами висели на снастях и мачтах. Мост был под водою от наплыва людской массы. Государь Наследник, видя невозможность кланяться во все стороны и отвечать тем на приветствия, ехал все время с приподнятою над головою фуражкою. Восторг доходил до неистовства; люди бросались под лошадей, держались за экипажи, чтоб иметь возможность следовать за нами; сбивали друг друга с ног, и беда тому, кто не в силах был кулаками и тычками пролагать себе дорогу; потом в воде он находился под опасением быть опрокинутым следующими за ним смельчаками. В конце моста опять триумфальные ворота и опять новая толпа встречающих. Пробравшись с трудом чрез этот рой, выехали в узкие улицы, поднялись вверх до площади в центре города, где высокого гостя встретил чудный гимн,
исполненный оркестром роговой музыки, помещенной на балконе ратуши. Стены этого дома, как и некоторых других, были сверху донизу украшены великолепными тропическими и другими растениями и цветами. Улица, ведущая мимо биржи к губернаторской площади, превратилась в бесконечную залу со стенами в несколько этажей и с потолком из разноцветных материй, переброшенных с одной стороны на другую. Депутаты всевозможных сословий образовали живую изгородь, а городская гвардия скакала впереди, прокладывая путь в цитадель. Тут — в соборе — преосвященный Платон встретил Государя Наследника с крестом и святою водой и приветствовал кратким словом… После благодарственного молебствия отправились наконец в замок, в котором каждый нашел себе удобно устроенную комнату: все были помещены прекрасно, исключая гостеприимного хозяина князя Суворова, переселившегося в какой-то холодный, сырой уголок… Дни пребывания Государя Наследника в Риге были светлыми минутами в жизни князя. Он был счастлив видеть у себя не только первородного сына обожаемого им Царя, но и юношу — человека, к которому привязался всею силою своего чувствительного сердца, всею теплотою честной души своей. Отрадно ему было видеть в жителях Остзейских губерний ту же беспредельную любовь к Царскому дому и убеждаться на каждом шагу, что выражение этой любви действовало так благотворно на высокого гостя, что он не оставался равнодушным к этим чувствам. И в самом деле, не говоря уж о приготовлениях к приему Наследника, вся Рига, или, лучше, Лифляндия, была занята одною и тою же мыслью: как бы еще что придумать, чтобы пребывание Его Высочеству сделать приятнее и удобнее».
Едва успел Цесаревич переступить через порог замка и принять военные и гражданские власти края, как на замковом дворе собрался соединенный хор двух рижских певческих обществ: Liedertafel и Liederkranz — и, по местному обычаю, приветствовал дорогого гостя пением. Исполнение было безукоризненно и произвело глубокое впечатление на слушателей. По окончании серенады собравшаяся перед замком толпа с факелами, фонарями и разноцветными значками огненною лентою разлилась по ярко иллюминованным главным улицам города.
На происходившем на другой день приеме представлялись Наследнику лифляндское дворянство, местное духовенство, купечество и иностранные консулы. Для всех у него нашлось несколько приветливых слов. Отслушав обедню, которую служил в домовой своей церкви Рижский
архиепископ Платон на латышском языке, Цесаревич поехал осматривать исторические памятники города. В ратуше он посетил помещение магистрата, где ему было объяснено делопроизводство этого выборного учреждения и показал архив, заключающий в себе древние и весьма замечательные акты. В доме «Черноголовых» старшина этого общества, по старинному обычаю, поднес кубок, наполненный шампанским, из которого он сперва отхлебнул сам. Затем были осмотрены: дом дворянского собрания с его великолепною залою, украшенною гербами всех дворянских родов Лифляндии, лютеранский собор, церкви св. Петра и Иакова, биржа, большая и малая гильдии. Тут же представилась Его Высочеству рижская городская гвардия, состоящая исключительно из членов малой гильдии, т. е. из цеховых ремесленников. После парадного обеда в замке, к которому были приглашены высшие военные и гражданские чины, Наследник поехал с князем Суворовым на народный праздник, устроенный на Марсовом поле, а потом в лагерное расположение Софийского и Невского полков и 1-го Стрелкового батальона. Вечер провел он на генерал-губернаторской даче в Императорском саду и завершил его на палубе яхты «Штандарт», откуда любовался на роскошную иллюминацию, зажженную на всех судах, стоявших на реке Западной Двине, которая являла волшебное зрелище, оглашаемое мелодическим пением рижских хоровых обществ.
Утром третьего дня своего пребывания в Риге Наследник принимал генерал-адъютанта Тотлебена, прибывшего туда для присутствования при осмотре Его Высочеством Динамюндской крепости и возводимых в ней новых сооружений, после чего предпринял с князем Суворовым и всею своею свитою поездку в самые живописные местности Лифляндии, известные под именем Ливонской Швейцарии. К завтраку прибыли в принадлежащий барону Ливену замок Кремон, где начинаются горы; к обеду и Трейден, где был устроен народный праздник, на котором крестьянские мальчики в присутствии Цесаревича состязались в скачке с препятствиями, лазили на высокие мачты и получали призы из рук Его Высочества. За обеденным столом, накрытом в обширной палатке на 150 персон, собралось все наличное дворянство Лифляндии, дамы и мужчины. После тостов за Императора и Императрицу Цесаревич предложил здравицу за лифляндское дворянство. Тогда встал губернский предводитель фон Эттинген и громким голосом произнес: «Auf das Wohl unseres
vielgeliebten Grossfürsten Trohnfolgers! Er lebe hoch!» «Hoch!»* — отозвались, по выражению одного из участников торжества, очнувшиеся горы и долины.
Вечером осветились вершины гор и живописно расположенные на них развалины древних рыцарских замков. После блестящего фейерверка Цесаревич и вся его свита при свете факелов отправилась в замок Зегевольде, принадлежащий графине Борх, где и переночевали. На другой день они во втором часу пополудни возвратились в Ригу. Там после обеда в замке у князя Суворова Наследник успел еще присутствовать при закладке нового городского театра, первый камень которого был положен собственною его рукою, и осмотрел строившийся вокзал железной дороги; объехал московское предместье, населенное русскими, преимущественно раскольниками, и, посетив садовое заведение Вагнера, вечер провел в Верманском народном саду, где в честь его была пропета прощальная серенада.
Пятого августа после молебствия он отплыл на пароходе «Ундина» в Динамюнд и там, под руководством генерала Тотлебена, осмотрел сооружаемые по плану его укрепления, причем в его присутствии спущены были в воду два фашинных тюфяка. За завтраком рижский бургомистр Шварц в прочувствованной речи от имени города благодарил Его Высочество за посещение Риги и пожелал счастливого возвращения в столицу. Наконец, простившись с князем Суворовым, Цесаревич перешел на ожидавшую его в Динамюндской гавани яхту «Штандарт». "Минута была высокоторжественная, — вспоминает очевидец. — «Всё и все молчали, но вдруг воздух огласился таким „ура!“, в котором выражались и благодарность, и грусть разлуки. Все были тронуты до глубины души. Двинулся громадный „Штандарт“, а за ним пустились и маленькие пароходы, один за другим, обгоняя гиганта и огибая около носа, возвращались по другой стороне его».
Седьмого августа Цесаревич благополучно прибыл в Петергоф.
III
В те дни, которые Цесаревич проводил в Либаве, пользуясь там морскими купаньями, два младших брата его, Великие Князья Александр и Владимир, усердно несли лагерную службу в кадетском лагере
в Петергофе. При них оставались их военные воспитатели генералы Зиновьев, Гогель и Казнаков, совершенно устраненные графом Строгановым от всякого участия в воспитании Цесаревича. Государь, по обыкновению внимательно следивший за упражнениями войск в Красносельском лагере, часто брал с собою сыновей в Красное Село. На одном из корпусных учений* Александр Александрович был у отца на ординарцах, «причем ему, — как извещал Зиновьев Наследника, — досталось порядочно поскакать, что он исполнил молодцом»**. Тогда же Великий Герцог Ольденбургский пожаловал ему орден Своего Дома: за заслуги.
Положение Зиновьева становилось с каждым днем все более и более щекотливым. Удаление главного воспитателя от Наследника совершилось как бы само собою, вследствие того, что попечитель Его Высочества Строганов взял на себя все заботы по его образованию и воспитанию. В руководстве воспитанием двух младших Великих Князей Зиновьев также не был полным хозяином, с тех пор как учебною частью распоряжался Гримм совершенно независимо от главного воспитателя. Неопределенное положение это крайне тяготило старого генерала, уязвляя его самолюбие, и, чтобы положить ему конец, он решился обратиться за разъяснением прямо к Императрице. Вскоре по переезде Двора в Петергоф он написал к Ее Величеству следующее письмо:
«Государыня, я намеревался испросить у Вашего Императорского Величества аудиенцию перед Вашим отъездом в Петергоф, но я сознаю свою неспособность говорить с Вами спокойно и умеренно о предмете меня тревожащем, а потому предпочитаю изложить его на письме, покорнейше прося дочитать письмо мое до конца.
На днях граф Строганов дружески упрекнул меня за то, что я не сумел удержать за собою власть в деле воспитания Ваших детей и допустил полную независимость наблюдателя за учебными занятиями, прибавив, что на меня все-таки падет ответственность за умственное воспитание Великих Князей, если таковое не окажется в согласии с их высоким положением и с теми средствами, которыми мы для них располагаем. Чувствуя, сколько правды заключается в этих словах, а также что всякий благомыслящий человек, незнакомый с различными условиями моей службы при Ваших детях, был бы вправе бросить в меня камень, я желал бы перечислить пред
Вашим Величеством, хотя бы только для облегчения моей совести, историю всех моих усилий и всех моих неудач.
Прежде всего, моя главная вина заключается в том, что я имел несчастье никогда не внушать к себе доверия Вашему Величеству. Желая быть смиренным, я должен был бы сказать, что если Вы не имели доверия ко мне, то считали, что я его и не заслуживал. Но чувство правды, проявляющееся в душе каждого, как бы ни принуждал он себя к смирению, громко говорит лишь то, что это доверие я заслужил, если ничем другим, то по крайней мере моею безусловной преданностью интересам Вашего семейства.
Вашему Величеству некогда угодно было, чтобы инспектор классов Великих Князей носил русское имя; мое желание, разделяемое и общественным мнением, вполне отвечало Вашей воле. Основываясь на этом, я предложил Вам несколько лиц, достойных и сведущих в деле воспитания, которым как избранным мною никогда бы не пришло на мысль оспаривать мои права на главенство, остававшиеся, впрочем, до тех пор несомненными во всеобщем убеждении, — и которые, подчиняясь законам военной иерархии, укоренившимся в нашем отечестве, тщательно воздержались бы от нарушения их в мой ущерб. Я же, со своей стороны, относился бы к ним со всевозможною деликатностью и думаю, что мы остались бы довольны друг другом.
Вы отвергли всех этих лиц: Соболевского, человека ученого, прошлое которого, посвященное с успехом образованию юношества, являлось ручательством за будущее; Милютина, человека с несомненным умом, достойного профессора Военной Академии, самолюбиво желавшего тогда назначения на эту должность при Ваших детях. Если бы одно из этих двух лиц было бы принято Вашим Величеством, я мог бы сохранить без спора и борьбы следующее мне место и единство власти, необходимое в деле воспитания.
Наконец, выбор Вашего величества остановился на Титове. Я ничего не могу сказать против этого честного человека, самого прямого и добросовестного, какие только есть. Никогда не скрывал он от меня ни одного из своих обращений к Вам или к Государю с целью расширить его власть и стеснить мою, заявляя при этом, что он не хочет оспаривать мое положение и признает мое старшинство над собою. Аномалия эта вполне понятна ввиду почетного положения, которое он занимал в продолжение 20 лет службы при разных европейских Дворах и спуститься с которого он не желал.
Тем не менее после окончательного разрешения Государем вопроса о программе Титова, что произошло в августе месяце 1857 года, и так как между порядочными людьми всегда легко прийти к соглашению, мои отношения к Титову стали совершенно правильными, что я имел честь засвидетельствовать даже Государю Императору. Вот почему, когда Титов объявил мне весною 1858 года свои намерения относительно Гримма накануне приезда последнего в Петербург, т. е. такое обстоятельство, о котором я ничего не знал до тех пор, — это возбудило во мне крайнее удивление.
Тот, кого Титов пригласил, — как сам он выражался, — чтобы дать толчок вперед делу воспитания Ваших детей, провозгласил, что он хочет быть совершенно независим от меня, о чем он сам мне объявил категорически и вполне определенно. Борьба его с Титовым продолжалась недолго. Достоинство последнего требовало его удаления, а я, Государыня, помня слова, произнесенные Вами однажды предо мною: „Ах, если бы я могла заполучить этого человека, то не колебалась бы“, — я уважил Вашу волю и Ваши надежды и, поборов в себе законную гордость, отстранил себя от всего, что касалось образования Ваших детей, хотя и не мог остаться безучастным зрителем того, что имело произойти у меня на глазах. Сначала Гримм добросовестно приступил к работе, поддерживаемый Гротом, который служил ему необходимым дополнением, вследствие полного его незнакомства со всем, что касается до России, и даже с русским языком. Но после того, как Грот, о котором Наследник уже начинает сожалеть, был отставлен по причинам мне неизвестным, а Великий Князь достиг совершеннолетия и тем совершенно отделился от своих братьев, честолюбие Гримма сосредоточилось исключительно на будущем Монархе России, он желает наблюдать единственно за его занятиями и все свое внимание направляет к тому, чтобы сохранить себе место в его ближайшем кругу.
Прочие Ваши дети остались в пренебрежении. Преподаватели без наблюдения за ними, без поощрения становились все более и более равнодушными к своим обязанностям; дети — менее чем когда-либо усердными к труду, на что я счел долгом неоднократно обращать Ваше внимание. Посьет, судя, вероятно, о Гримме, как и я о нем сужу, но пользуясь примером моих неудач, не подражал мне, а по своей инициативе и собственною властью отнял у него наблюдение над занятиями Великого Князя Алексея. Неужели Ваши два сына — Александр и Владимир —
должны одни страдать от этого несчастного стечения обстоятельств? Они еще настолько молоды, что успеют наверстать потерянное время, если искусная, твердая, опытная в деле воспитания рука — а последнее условие, по мнению моему, необходимо в хорошем инспекторе классов — умело возьмет бразды их ученья и заставит их трудиться. В видах исправления существующего зла я решился намедни предложить Вашему Величеству взять Винклера, который хотя и носит иностранное имя, но сам православный, инспектором классов, а также другого молодого человека, который, подобно Рихтеру, состоя постоянно при Великом Князе Александре, помогал бы ему в приготовлении уроков и, проводя все ночи при Великих Князьях, облегчал бы службу Гогеля и Казнакова.
Что же касается до материального положения Гримма, то оно могло бы остаться без изменений. Совестливое великодушие Вашего Величества, конечно, не пожелает лишить его материальных выгод, которыми он ныне пользуется и пользовался бы и впредь до окончания воспитания Великого Князя Наследника. Ему можно было бы даже сохранить место при других Ваших детях для упражнения их в немецком языке и для того, чтобы они могли извлечь пользу из приятных и поучительных его бесед.
Прежде чем кончить, осмелюсь снова представить Вашему Величеству, что ни система Титова, построенная сверху вниз, как говорит Гримм, ни система самого Гримма, построенная снизу вверх и которая должна была дать всевозможные ручательства прочности и успеха, не имели никаких обязательных или видимых последствий и рассеялись в воздухе, будучи не чем иным, как пустыми словами. Единственный след, оставленный, к несчастью, системой Гримма, настолько необычайный, что он мог только исходить из предвзятой системы, — тот, что пятнадцатилетний юноша не знает истории своего отечества. Выбор наилучших учителей, во главе их сведущий человек для систематизации ученья и соображения его с возрастом детей, строгое, точное и постоянное наблюдение за преподавателями и учениками и экзамены в Вашем присутствии с целью поддерживать честолюбие в учителях и самолюбие в детях, — таковы, на мой взгляд, единственное средства к тому, чтобы удовлетворительно подвинуть вперед умственную сторону воспитания Великих Князей.
Смею надеяться, что Ваше Величество прочитаете это длинное письмо с терпением и снисходительностью матери в отношении всего,
что касается ее детей, и что Вы не обманетесь относительно побуждений, его вызвавших»*.
План Зиновьева: устранить вовсе Гримма от воспитания Великих Князей Александра и Владимира Александровичей, заменив его в должности инспектора классов лицом из военных, не был одобрен Государынею Мариею Александровною. Давно уже склонялась она в пользу гражданского направления в образовании детей своих, а в последнее время Гримму удалось наветами своими подорвать доверие ее к главному воспитателю, как до того поколебал он его по отношению к Гроту и к Титову. Прочитав письмо Зиновьева, она отвечала, однако, уклончиво, сказав ему, что Гримм теперь в Либаве и что в его отсутствие нельзя ничего изменить.
Все пока осталось по-старому, и, когда Гримм возвратился с Наследником в Петергоф, он снова вступил в отправление своей должности руководителя учебными занятиями младших Великих Князей. Он ухватился за нее с тем большим рвением, что Строганов, узнавший его ближе во время шестинедельного пребывания в Либаве, убедился в полной его педагогической несостоятельности и обнаруживал явное намерение совершенно устранить его от всякого участия в воспитании Наследника. С возобновлением классных уроков вместо добровольно удалившегося Мюнцлова всеобщую историю стал преподавать Александру и Владимиру Александровичам, по-прежнему на немецком языке, учитель Цунк, упражняя их и в немецком историческом чтении**. О русской истории не было и помину, и только по настоянию Зиновьева Великим Князьям дали читать историю войны 1812 года, недавно вышедшую из-под пера генерала Богдановича***.
Младшие братья были донельзя рады возвращению Наследника и в оживленных беседах с ним обменивались впечатлениями лета, проведенного в разлуке. Николай Александрович рассказывал им, как проводил он время в Либаве и что видел в путешествии по Лифляндии, они же описывали старшему брату жизнь свою и службу в кадетском лагере, причем ночь, проведенная на биваках во время маневров, служила, по словам Зиновьева, темою неисчерпаемых рассказов.
На черновой этого письма, сохранившейся в семейном зиновьевском архиве и приложенной к запискам П. В. Зиновьевой, не обозначено число. Оно писано, вероятно, в первых числах июля 1860 г.
Но недолго братья оставались вместе, уезжая в Москву на смотр и маневры тамошних войск, Государь взял с собою Цесаревича. Прежде чем покинуть Петергоф, Великие Князья Александр и Владимир посетили и в подробности осмотрели Императорскую гранильную фабрику. Полюбовавшись художественными ее произведениями из твердого камня и металла, Александр Александрович особенное внимание обратил на большое водяное колесо — главный двигатель всех работ*.
В половине августа, т. е. гораздо ранее обыкновенного времени, Императрица с младшими детьми переехала в Царское Село. Как всегда молодые Великие Князья были очень рады этому переселению в свое любимое жилище. Первым их делом было побежать на свой огород и осмотреть все свое хозяйство и потом уже сесть обедать. В следующие дни они, катаясь верхом по парку, заехали к новому слону, долго забавлялись им, заставляя его то ложиться, то вставать, кричать и кланяться, и за это накормили его лепешками. Жизнь их в Царском потекла привольнее. Ненавистное немецкое чтение было заменено французским. Старик Куриар читал им «Охоты на тигров в Индии» Жерара.
По возвращении из Москвы Государя и Наследника братья опять зажили общею жизнью и хотя занимались и отдельно, но свободное время по-прежнему проводили вместе. Часто ездили они на скачки и сами устраивали их между собою на обширном Царскосельском гипподроме. На одной из таких скачек с препятствиями Николай Александрович должен был скакать на кровном английском коне. Графу Строганову не нравился этот род забавы, и он просил Императора запретить затеянный Великими Князьями steeple-chase как упражнение не вполне для них приличное и, во всяком случае, далеко не безопасное. Но Государь, сам любитель физических упражнений, в которых в юности своей он проявлял большую ловкость, не подозревал в сыне слабого от природы телосложения. «Il est trop efféminé»**, — говорил он про него, а потому не разделил опасений попечителя и нашел, что скачки скорее могут быть только полезны Наследнику, развивая его силы и придавая ему бодрости и смелости в борьбе с препятствиями. Скачка состоялась, но в самом начале ее Николай Александрович, не привыкший к езде на английских скакунах, упал навзничь и ударился
оземь спиною. При этом он, однако, не потерял сознания, сам встал на ноги и успокоил встревоженную Императрицу, присутствовавшую вместе с Государем на скачке, сказав ей, что не чувствует никакой боли и вообще никаких последствий сотрясения, но по возвращении во дворец должен был лечь в постель. Произведенный медицинский осмотр не обнаружил существенных повреждений, и через два для Цесаревич мог уже возобновить прерванные несчастным случаем учебные свои занятия. Но во внешности его произошла большая перемена, поразившая Буслаева. «Он показался мне в этот раз, — пишет профессор, — совсем не тем, чем был всего три дня тому назад. Всегда бодрый, ясный и веселый, теперь он как-то отуманился, будто утомился от непосильной устали, будто изнемог после тяжкой болезни. Так было мне грустно и жалко! Моя лекция развлекала его и, прощаясь со мною, он приветливо улыбнулся. Через несколько дней здоровье Цесаревича вполне восстановилось, и все приняло обычный порядок, будто ни в чем не бывало»*.
Переселившийся на осень в Царское Село Буслаев часто по приглашению Наследника заходил к нему по вечерам пить чай. Вечера эти проводили они вдвоем, и профессор так описывает их в своих «Воспоминаниях»:
«Сидели мы за большим обеденным столом у самовара, Цесаревич сам заваривал чай и разливал в чашки. Чтобы постоянно удовлетворять восприимчивой любознательности моего Августейшего собеседника, наши разговоры сами собою настроились на серьезный лад. Этому, между прочим, немало способствовало и данное мне графом указание воспользоваться этими вечерами, чтобы ознакомить Его Высочество с идеями, взглядами и направлениями современной образованной или вообще читающей публики по более интересным выдержкам из журнальной беллетристики и по таким газетным статьям, которые почему-либо возбудили всеобщее внимание и наделали много шуму.
Чем больше заинтересовывался Цесаревич бойким движением тогдашней периодической литературы, тем живее обнаруживалось в нем желание составить себе ясное и точное понятие о ее главнейших деятелях, об отличительных качествах каждого из них, о нраве и обычаях и вообще о той обстановке, в которой они живут и действуют. На первом плане были для него не нумер журнала, не газетный лист, а живые
люди, которые их сочиняют и печатают для распространения в публике своих убеждений, мечтаний и разных доктрин. Чтобы удовлетворить такому разумному желанию, я должен был входить в биографические подробности о журналистах и их сотрудниках, прозаиках, поэтах и критиках не только новейшего времени, но и прежних годов — поскольку это находил важным и полезным. Я рассказывал о журнальных партиях в их междоусобной борьбе, об ожесточенной вражде, с какою критика встречала произведения наших великих писателей — Карамзина, Пушкина, Гоголя; говорил о западниках и славянофилах, о „Библиотеке для чтения“ и о пресловутом бароне Брамбеусе, о „Северной Пчеле“ Булгарина и Греча, о „Москвитянине“ Погодина и о критических статьях Шевырева, об „Отечественных Записках“ Краевского и о Белинском, о „Современнике“ Панаева и о Некрасове, Добролюбове и о многих других».
Таким образом перед умственным взором Наследника развертывалась широкая картина современной русской литературы и выяснились все ее разнообразные течения в оценке сведущего, правоспособного и беспристрастного судьи. Впрочем, вечерние беседы Буслаева с Цесаревичем не ограничивались литературными темами. В них затрагивались и обсуждались всевозможные разнообразнейшие вопросы, говорилось много «всякой всячины». Между прочим профессор рассказал про сплетни, пущенные в ход его личными завистниками и недоброжелателями, распустившими слух, будто, ступая во дворце по паркету, он поскользнулся и свихнул себе ногу. «Это надо разуметь, — пояснял он, — что на лекциях я потерпел фиаско. Потом пронеслась молва, будто я прочел Наследнику целую лекцию об отменных достопримечательностях крестьянской избы. Над этими выдумками нехитрого остроумия мой собеседник много смеялся»*.
После долгого и зоркого наблюдения за Гриммом граф С. Г. Строганов составил себе определенное мнение о нем как о педагоге. Воспитательную систему его, основанную на преобладании естественных наук и на возбуждении в ученике чувства и воображения посредством музыки, он прямо признал нелепою; в Либаве же, присутствуя на уроках истории, он убедился в полной несостоятельности Гримма как преподавателя, читавшего по старому учебнику этот важный предмет, который, по замечанию графа, он сам никогда не знал. Не укрылось, конечно,
от прозорливости Строганова и враждебное России настроение этого иностранца, его ненависть и недоброжелательное отношение ко всему русскому. Все это побудило графа Сергея Григорьевича по возвращении из Либавы объявить Государю и Императрице, что Гримм как человек несомненно вредный должен быть совершенно устранен от всякого участия в воспитании Цесаревича. Государь, лично нерасположенный к Гримму, который, как признавался он, всегда был ему противен, без труда согласился на это требование, даже Императрица Мария Александровна подчинилась ему, когда Строганов дал ей понять, что, если оно не будет удовлетворено, то сам он не может остаться попечителем Наследника. Говоря об этом с Зиновьевым, он и ему выразил удивление, что тот не потребовал удаления Гримма от младших Великих Князей, как сделали это Посьет и он, Строганов, прибавив, что нравственная ответственность за ложное и пагубное направление, данное их воспитанию, падет не на кого другого, как на него, Зиновьева, их главного воспитателя.
Генерал Зиновьев давно чувствовал всю тяжесть своего положения, становившегося с каждым днем невыносимее. Написанное еще в июле письмо его к Императрице не привело ни к чему. Словесно он не решался докучать ей, тем более что она находилась в состоянии беременности, но три дня по рождении Великого Князя Павла Александровича старый слуга обратился с письмом к Государю, в котором почтительно, но твердо излил все накопившееся и наболевшее у него в душе горе.
«Всемилостивейший Государь, — писал он, — душевно скорблю, что не могу исполнить желания моего не тревожить моими письмами Ваше Императорское Величество прежде совершенного выздоровления Государыни Императрицы. Но запутанное положение Гримма, который, удаленный от Великого Князя Алексея Александровича без дальних объяснений и положительно отказанный от Наследника графом Строгановым, держится только у средних Великих Князей и к окончательному решению участи которого я более или менее по службе моей при Августейших детях Ваших буду причастен, потом выбор нового лица на его место, все это не терпит долгой отсрочки и заставляет меня высказаться совершенно откровенно перед Вашим Величеством, не беспокоя более Государыни Императрицы.
Полтора года тому назад в апреле 1859 года, когда, узнав о намерении Ее Величества исключить меня из поездки в Гапсаль, поручая
Наследника надзору Рихтера и Гримма, и предполагая, что Государыня начинает находить меня лишним, и как будто предчувствуя то, что ожидает меня в будущем, я решился, хотя с сердечным сокрушением, просить Ваше Величество уволить меня от занимаемой мною должности при Ваших Августейших детях. Вашему Величеству угодно было с участием, которого я никогда не забуду, ободрить меня и даже возбудить во мне мысль, что я, может быть, ошибся на счет намерений Императрицы. Одно выражение заставило меня задуматься однако: „Останьтесь по крайней мере до совершеннолетия Наследника“, — сказали Вы мне между прочим. Но на эти слова Ваше Величество несколько времени спустя дали мне успокоительный ответ, который я понял так, что Вы особенного смысла не давали этому слову и что Вы не желаете со мною расстаться.
Три месяца спустя во время пребывания Вашего Величества в Гапсале Вы изволили сказать мне, что Вы затрудняетесь в выборе для Наследника попечителя, который должен быть человек безукоризненный и вместе с тем высоко стоящий в государстве, прибавив между прочим: „C’est une charge purement honorifique“*. Зная, что таково было положение князя Ливена, попечителя Вашего Величества, что таковым оно обозначено в законе и что на это назначение требуется один из первых сановников государства, я не думал, чтобы мои отношения к Наследнику могли совершенно измениться оттого, что не я этот попечитель. Отказаться тогда от моего места было бы сказать ясно, что я обижен, что выбор Вашего Величества пал не на меня и показать себя слишком самонадеянным.
Вскоре после своего назначения граф Строганов, указывая мне на лежащую на столе книгу Свода Законов, сказал, что он совсем не намерен придерживаться мертвой буквы закона. И в самом деле, он так широко понял свою попечительскую должность, что вместил в ней совершенно и роль воспитателя, так что мне ничего не осталось делать, и я, бывший при Наследнике с пятилетнего возраста Его Высочества, чувствую себя совершенно у него чужим. Даже учителя, выбранные графом Строгановым, не сделали мне обычного визита учтивости, если не представления младшего к старшему так, как я счел со своей стороны долгом явиться к графу по назначении его попечителем. Не зная учителей и не видав программы учения, я счел
неуместным присутствовать при лекциях Его Высочества. Так отстраняют в частных домах от юноши дядьку, когда берут к нему гувернера. Граф Строганов взошел при Наследнике в роль графа Панина при Великом Князе Павле Петровиче, и я его ничуть в этом не обвиняю. Рад, что он понял так свое назначение, его внутренние и внешние достоинства оправдывают его притязания.
Но зато мое положение при Наследнике сделалось невыносимо: нет дня, где сердце и самолюбие мое не страдало бы до бесконечности. Я резко высказываюсь Вашему Величеству, особенно когда идет речь о раздражительном для меня предмете, потому что я чувствую, что не довольно владею собой, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего. Молчание мое часто принимали если не за одобрение или удовольствие, то по крайней мере за равнодушие, а оно значило совсем другое. Может быть, и граф Строганов ошибся в суждении, которое он мог составить о моей личности.
Если граф исполняет роль графа Панина, то я далеко даже от той, которую играл Кавелин при Вашем Величестве. Назначение Кавелина к Наследнику Престола за несколько месяцев до его совершеннолетия было уже само по себе отличием, и он, не имея глубоких корней в прошедшем, мог бы довольствоваться даже меньшею частью влияния, которое выпало на его долю. Он совершенно заменил, настолько натурально, насколько лета Ваши это ему позволяли, покойного Мердера, входил во все подробности тогдашнего Вашего быта, сопровождал Вас в путешествиях, был Вашим советником и вообще не был лишен — так казалось по крайней мере — Вашего доверия. Я имел право ожидать более того даже, чем пользовался Кавелин, но я повторяю еще: я у Наследника — совершенно чужой.
Впрочем, может быть, со временем, если бы я и не примирился совершенно с теперешним моим положением, то я бы старался сносить его как испытание, посланное мне Богом для моего морального усовершенствования, для отчуждения сердца моего от приманок честолюбия и гордости, когда бы я чувствовал, что могу быть полезным Великим Князьям Александру и Владимиру Александровичам.
Но Вашему Величеству известно, что я не пользуюсь давно доверием Государыни. Без этого доверия, по моему образу мыслей, будучи сам воспитан в строгом повиновении родительской власти, без этого материнского доверия я никогда не осмеливался действовать самостоятельно. В этом недостатке самостоятельности меня упрекают многие, знающие мое положение только по наружному его виду.
Все учителя, исключая Грота, все инспекторы, предлагаемые мною, были отвергнуты Ее Величеством, и даже теперь, когда граф Строганов рекомендует Чивилева, который, представляя собою гражданский элемент, имеет, конечно, преимущество в понятиях нынешнего поколения над Винклером, носящим военный мундир, все-таки мне не может не быть прискорбно, что о Винклере, рекомендованном мною в последнем письме моем к Императрице, при теперешнем выборе не упоминается даже. Государыне угодно поместить к Великому Князю Александру Александровичу молодого человека, совершенно мне неизвестного. Может быть, Великий Князь будет отделен от брата, как это сделано было с Наследником, и совершенно поручен попечению этого молодого человека. Тогда нас трое — Гогель, Казнаков и я — останемся для одного Владимира Александровича и тогда уже, Ваше Величество, я вправе буду думать, как и все прочие, что Вы не желаете отказать мне только из чувств деликатности и сожаления.
Ваше Величество выбрали меня, но, поручив совершенно воспитание детей Ваших их Августейшей Матери, Вы не могли передать ей доверия, которым я имел счастье пользоваться у Вашего Императорского Величества. Не Ваша воля и даже не воля Ее Величества составили теперь мое безвыходное положение. Лишенный сильной поддержки, по моим понятиям — необходимого основания для моей самостоятельности, в отсутствии доверия той, которая стояла во главе воспитания, я, быть может, не довольно боролся с обстоятельствами, и они сложились так, что мне ничего другого не остается, как просить Ваше Величество уволить меня от службы при Ваших Августейших детях.
Смею надеяться, что Ваше Величество оставите мне генерал-адъютантский мундир, с получением которого соединены для меня дорогие воспоминания. Поверьте, что Ваша сердечная доброта, теплое участие, которыми Вам угодно было меня осчастливить в трудные минуты моей службы, никогда не изгладятся из моего благодарного сердца, преданного Вашему Величеству как моему Государю и как человеку, которого в долгое время, проведенное в его близости, я изучил и оценил.
Вознося мольбу ко Всевышнему о совершенном счастьи и преуспеянии во всем Вашего Величества и Вашего Августейшего семейства,
с глубочайшим благоговением и душевною преданностью имею счастье быть Вашего Императорского Величества верноподданный
Николай Зиновьев»*.
Копию с этого письма Зиновьев послал Строганову, присовокупив, что оно — ответ на заданный ему графом вопрос, как он может оставаться в своей должности после того, как все его представления по воспитанию вверенных его попечению Великих Князей оставляются без всякого внимания. В ответе своем Строганов, поблагодарив Зиновьева за доверие, выразил ему уважение и сочувствие.
Прочитав письмо, Государь позвал к себе Зиновьева и кротко, с глазами полными слез сказал ему: «Какую печаль причинило мне письмо Ваше. Я уже предвидел, что дело так не пойдет. Я этого не хотел, но, знаете, не всегда делаешь что хочешь. Я не могу дать Вам положительного ответа до выздоровления Императрицы. Тогда я сообщу ей письмо Ваше».
Несколько дней спустя Император Александр уехал в Варшаву, где имело состояться свидание его с Императором Австрийским и принцем-регентом Прусским. Туда же последовал за ним Цесаревич в сопровождении полковника Рихтера.
Целый год Гримм делал все, что мог, чтобы подслужиться к Строганову, понравиться ему, войти к нему в милость и в доверие, хорошо понимая, что только чрез него он может пустить корни в среде, окружающей Наследника. Долго не мог он уяснить: достигает ли он и в какой степени цели своих усилий. Необщительный вельможа оставался для него непроницаемою загадкой. «Граф Строганов, — жаловался он на него, — это сильная крепость, но только никто не знает, сколько в ней гарнизона». Однако уже в Либаве он мог заметить возраставшее к нему нерасположение графа, а по возвращении оттуда он ясно увидал несомненные признаки собиравшейся над ним грозы.
По увольнении от обязанностей преподавателя истории Цесаревичу Гримм, однако, продолжал мало заботиться об оставшихся под его педагогическим руководством двух средних Великих Князьях, редко даже присутствуя на их уроках, и в часы досуга оставлял их на попечении военных воспитателей. После отъезда старшего брата в Варшаву Александр и Владимир Александровичи в свободное время
играли с одиннадцатилетним братом Алексеем, усердно помогая ему и сооружении зубчатой крепости, предназначенной служить жилищем царя-мопса, любимой собачки маленького Великого Князя. К великой их радости, по распоряжению Зиновьева русское чтение опять сменило немецкое и французское, и Александр Александрович с большим вниманием перечитывал роман Загоскина «Рославлев, или Русские в 1812 году», внушавший ему живейший интерес. Большое удовольствие доставляли ему также опыты учителя механики Лабзина, устроившего в учебной комнате Великих Князей небольшую модель машины, в которой разводились пары и которая сама катилась по уложенным для нее рельсам. С военными воспитателями ездили оба Царевича в Петербург осматривать выставки картин в Академии художеств и сельско-хозяйственных произведений. Первую показывал и объяснял им вице-президент Академии князь Гагарин и их учитель рисования академик Тихобразов; вторую, в которой главное внимание их было обращено на отдел домашних животных и земледельческих машин, — профессор Ходнев. Все вечера проводили они, по обыкновению, у Императрицы, вокруг ее чайного стола*.
Между тем Гримм все еще не терял надежды удержать свое положение при Дворе, рассчитывая главным образом на поддержку Императрицы Марии Александровны, которой он успел внушить безграничное доверие к себе и к своему педагогическому авторитету. Полагался он и на влиятельное заступничество издавна благоволившей к нему Императрицы Александры Федоровны, которая летом 1860 года снова возвратилась в Россию после продолжительного пребывания за границей. Перед царствующею Государынею Гримм всячески старался уронить Зиновьева и его двух помощников, указывая на совершенную их непригодность к должностям воспитателей и на полное непонимание ими воспитательных задач. Вдовствующей — он горько жаловался на Строганова, упрекая его в беспечности, ставя ему в вину недавнее падение Наследника с лошади. После такого опасного потрясения, говорил он, требовалось тотчас же прекратить все учебные занятия и ни о чем другом не помышлять, как о здоровье Цесаревича, а вместо того, — какое непростительное ослепление, какая пагубная оплошность! В этих самых выражениях обвинял Гримм попечителя пред мало знакомым ему Буслаевым в надежде,
конечно, что чрез него злобные слова эти дойдут до графа Строганова, которому он не знал как отомстить за презрительное к нему отношение и за удаление от особы Наследника, положившее конец его честолюбивым мечтам*.
Вдова Императора Николая I действительно взяла Гримма под свое покровительство и явно обнаруживала благоволение к нему. Так, например, в день рождения Наследника 8 сентября, чувствуя себя слишком слабою, чтобы присутствовать на семейном обеде в честь новорожденного, она обедала у себя во внутренних покоях Александровского дворца и в числе немногих приближенных велела пригласить к столу своему Гримма. Здоровье ее, совершенно расшатанное со времени кончины Августейшего супруга, заметно ухудшилось с наступлением ненастных осенних дней. В первых числах октября болезнь, которою она страдала, внезапно приняла опасный оборот. Об этом тотчас дали знать по телеграфу Государю в Варшаву и в Штутгарт любимой дочери Императрицы Королеве Виртембергской Ольге Николаевне. Император Александр торопливо распростился со своими гостями — Императором Францем и принцем-регентом Вильгельмом — и вместе о Цесаревичем поспешил к одру умирающей матери. Вслед за ним прибыла в Царское Село и Королева Ольга.
Три дня лежала Императрица Александра Федоровна в полузабытьи, окруженная нежными попечениями членов семьи своей, день и ночь сменявших друг друга у ее постели. Ее причастили Святых Таин, но слабость ее была уже так велика, что она не могла поднять руки и с трудом произносила слова, оставаясь, впрочем, в полной памяти и узнавая всех. 19 октября почти перестал биться пульс. Государь всю ночь провел у изголовья больной, к которой к утру собралась вся Царская семья, дети и внуки умирающей. Все преклонили колена и тихо молились. Государыня уже не открывала глаз. Она мирно опочила без всяких страданий. Тело ее было перенесено в крепостной собор св. Петра и Павла и там предано земле рядом с гробницею Императора Николая I. Государевы дети присутствовали при ее погребении и оросили слезами могилу нежно любившей их и ими любимой бабушки**.
В самый день смерти Императрицы граф Строганов официально уведомил Зиновьева для соответствующего распоряжения по Конторе Августейших детей, что с этого числа Гримм уволен вовсе от занятий с Наследником и затем с Высочайшего Государя Императора соизволения не должен уже числиться при Его Высочестве*.
Несколько дней спустя Зиновьев, улучив удобную минуту, напомнил Государю о своем письме к нему. «Pardon, mon cher, de n’avoir rien décidé encore, — отвечал Император, — je suis accablé de soucis, je ne sais comment je fais pour supporter tout ce qui m’arrive. Ma femme n’a pas encore pu connaissance de Votre lettre; je viens seulement de la lui donner. Quant à moi, — прибавил он, и на глазах у него навернулись слезы, — j’ai pleine et entière confiance en Vous. Je Vous aime, Vous estime et Vous suis reconnaissant»**.
«Прошло еще несколько дней мучительного ожидания, — пишет в своих „Записках“ П. В. Зиновьева. — Николай Васильевич был согласен остаться при Великих Князьях Александре Александровиче и Владимире Александровиче, если бы ему сделали это предложение и согласились на его условия, т. е. чтобы инспектор классов был ему подчинен и чтобы выбор молодого ментора был ему предоставлен. Он хотел на это место Арсеньева или Козена. Оба были ему лично знакомы, и он мог ручаться за них. Но ему предложения не делали и без всяких попыток отпустили в отставку»***.
Четырнадцатого ноября Зиновьев в числе прочих бумаг принес к подписи Государя приказ, составленный по требованию графа Строганова, об устранении Гримма от дальнейшего участия в воспитании Наследника.
«Эта бумага касается Гримма, — сказал он, — судьба которого будет решена вместе с моей». Государь, только что вышедший от Императрицы и взволнованный совещанием с нею именно по этому вопросу, ответил несколько сухо: «Так как Вы хотите оставить детей наших, то мы ищем, кем заменить Вас». «Ваше Величество изволили сказать мне, — возразил Зиновьев, — что Вас письмо мое опечалило.
Но что же мне стоило написать его? В мои годы, после двенадцатилетней привычки нелегко менять положение. Я не хочу оставить мою службу, но не могу оставаться в том положении, в котором потеряю уважение общественное, свое собственное и, может быть, и Вашего Величества». Тогда Император смягчился и, отпуская Зиновьева, снова выразил ему в милостивых словах свое уважение и доверие, но только свое, не сказав об Императрице ни слова.
Вскоре после того Зиновьеву нужно было принести для подписания Императрицы какую-то бумагу по Конторе Августейших детей, которою он продолжал заведовать. Она приняла его холодно, подписала бумагу и, когда он откланивался, сказала только: «Pardon, mon cher, si nous Vous retenons si longtemps»*.
Уже перед самым переездом Двора из Царского Села в Петербург Зиновьев испросил себе новое свидание с Государем, и между ними произошел следующий разговор:
— Ваше Величество, позволите ли говорить мне с Вами как с другом?
— Конечно.
— Сделали ли Вы окончательно выбор моего преемника?
— Не совсем еще, но я думаю, что это будет граф Перовский.
— Вашему Величеству пусть будет известно, что я себе вонзаю кинжал в сердце, испрашивая отставку от воспитания детей Ваших, но я, по чести, не могу выносить положение, которое мне сделано но недоверию Государыни.
— Вы имеете мое всецело, мое полное доверие.
— А доверие Императрицы?
Государь несколько смутился и отвечал нерешительно:
— Что касается до жены, то я должен сознаться, что она не вполне разделяет мое мнение о Вас.
Зиновьев, быстро встав, промолвил: «Я это желал узнать основательно. Теперь все кончено бесповоротно, и я прошу прощения у Нашего Величества, что так долго мучил Вас».
Государь и старый слуга расстались одинаково взволнованные. 1 декабря Император Александр пригласил к себе Зиновьева рано утром и принял его в своем кабинете. Он сам сообщил ему о назначении графа Б. А. Перовского его преемником по званию воспитателя Великих Князей Александра и Владимира Александровичей и, успокоив
его относительно будущей судьбы его помощников Гогеля и Казнакова, которые, будучи старше в чине, чем Перовский, не могли служить под его начальством, возобновил ему опять выражение своего доверия, любви, благодарности и признательности. «Ваше Величество знаете, — отвечал растроганный Зиновьев, — что я принял должность при детях Ваших из преданности к Царю и России. Я строго (strictement) исполнял свою обязанность. Совесть моя не упрекает меня ни в чем, и если бы мне пришлось переначать, я не поступил бы иначе, исключая некоторых ошибок, которые моя нынешняя опытность сделала бы непростительными».
Государь настоял, чтобы Зиновьев пошел к Императрице проститься с нею. Мария Александровна несколько раз повторила ему, что считает себя одну виноватою во всем, что случилось, и выразила надежду, что он не разорвет всякую связь с бывшими своими воспитанниками, а будет часто навещать их. "Я надеюсь, что буду в состоянии сделать это позже, Ваше Величество, — был ответ старого генерала. — «Теперь мне это невозможно. Je veux maintenant rentrer dans la foule dont je n’aurais jamais dû sortir pour mon repos»*.
В глубоком раздражении возвратился Зиновьев домой из дворца. У себя нашел он Гогеля, с которым поделился своими впечатлениями. Полагая, что Великие Князья были предуведомлены матерью о предстоявших переменах, он выразил удивление их молчанию, и у него сорвался с языка упрек юным своим питомцам в бесчувственности и неблагодарности. Не владея собой, он не чувствовал в себе силы для свидания с ними в эту минуту и после нескольких мгновений мучительной борьбы с самим собою решился написать им прощальное письмо. «Если они окажутся равнодушными, — сказал он жене, — то это раздражит меня еще более; зато если они выкажут мне сожаление, то печаль моя только более усилится». Написав письмо, Зиновьев громко заплакал.
Оно было следующего содержания:
«Царское Село. 1 декабря 1860 г.
Прощайте любезные друзья мои, Александр и Владимир Александровичи! Я оставляю вас и, чувствуя себя не совсем здоровым,
не могу прийти с вами проститься. Забудьте все неприятное, мною вам когда-либо сделанное, и помните только, что я вам всегда желал добра и любил вас всем сердцем. Старайтесь поправиться в ученье; в ваши лета это легко с доброю волею исполняется. Слушайтесь заменяющего меня при вас Бориса Алексеевича Перовского; он старый мой знакомый, очень добрый и милый человек. Просите Бога, чтобы Он во всем этом помог, дабы вы росли на радость вашим Августейшим Родителям и со временем могли служить нашей драгоценной России; я же вдалеке от вас буду о том молить Бога и радоваться всему хорошему, что о вас услышу. Прощайте, поклонитесь от меня Николаю Александровичу и не поминайте лихом сердечно Вас любящего
Николая Зиновьева».
Письмо это было передано Великим Князьям на другой день дежурным воспитателем Казнаковым. Александр и Владимир Александровичи ничего еще на знали об удалении Зиновьева, а потому принялись читать письмо с живым детским любопытством и не сразу поняли, к чему оно относится. Но дочитав его до конца, оба Великих Князя разразились рыданиями. «Отчего это? — восклицали они, обращаясь к Казнакову. — Мы этого не хотим! Мы вас любим! Мы не хотим с вами расставаться!» Этот взрыв отчаяния еще более усилился после того, как Казнаков объяснил, что и он, и Гогель уходят вместе с Зиновьевым, а когда Гогель пошел в комнату, чтобы сменить Казнакова на дежурстве, Александр Александрович, громко рыдая, бросился ему на шею. В глубоком горе и с глазами, опухшими от слез, нашел обоих Великих Князей протоиерей Рождественский, пришедший дать им урок Закона Божия. На вопрос его, что случилось, Александр Александрович ответил: «Николай Васильевич нас оставляет. Как же нам не плакать? Ведь мы себя без него не помним!» В этот печальный день Великие Князья отказывались от всякой прогулки, от всякого удовольствия и, как ни старались, не могли скрыть следов пролитых слез, когда в обычные часы ходили к родителям. Их глубокое, безутешное горе от потери любимого наставника растрогало саму Императрицу. Приближенные ее говорили, что видели, как в этот вечер она сидела, низко склонив голову над, рукоделием, и как на него падала слеза за слезой.
Три дня спустя по переезде Двора в Петербург Государь прислал к Зиновьеву графа А. В. Адлерберга, чтобы узнать, как перенес он тяжкое испытание, а на другой день сам приехал к нему и привез Великих Князей Александра и Владимира. При этом свидании больше было пролито слез, чем произнесено слов. Император и два его сына плакали, обнимая рыдающего Зиновьева и прощаясь с ним. Уезжая, Государь отвел его в сторону и с чувством сказал: «Не от меня зависело удержать Вас, — и, указав на детей, прибавил, — ces enfants sont dignes de Vous»*.
Оставшись наедине с Великими Князьями, Зиновьев, до глубины души тронутый выражениями их любви, начал объяснять им причины своего ухода. Вытесненный от Наследника, говорил он, он остался бы при них, любя их всей душой, если бы положение его не стало невыносимым при независимом инспекторе и с полною ответственностью за ошибки в их воспитании. «Я дорожу тем, — уверял их он, — чтобы вы не сочли за каприз тяжкое решение, которое предписывают мне честь и совесть. Я особенно желал, чтобы вы поняли это, когда увидел, что вы опечалены разлукой со мной». Своими ласками, нежностью и слезами Александр и Владимир Александровичи доказали старику воспитателю, что не заподозрили его ни в чем подобном и что им вполне понятна мучительная драма, разыгравшаяся в душе его.
После всех приехал к Зиновьеву Наследник и, чтобы утешить его, поведал ему, что вызванное графом Строгановым удаление его от дальнейшего участия в воспитании Цесаревича произошло вопреки воли Государя**.
В Николин день состоялся Высочайший приказ об увольнении генералов Зиновьева, Гогеля и Казнакова от должности состоящих при Наследнике и Великих Князьях Александре и Владимире Александровичах, а Зиновьева и от заведования Конторою Августейших детей. Зиновьев был произведен в генералы от инфантерии и назначен членом Александровского комитета о раненых; Гогель — помощником заведующего городом Царским Селом, а Казнаков — состоять по Главному штабу впредь до получения должности. Всем троим были пожалованы пожизненные пенсии: Зиновьеву в 4847 рублей, Гогелю
в 3474 рубля и Казнакову в 3000 рублей, но Зиновьев отказался от пенсии, объяснив в исполненном достоинства письме к Государю причины его к тому побудившие*.
Когда Зиновьев поехал в Зимний дворец, чтобы представиться Государю по случаю пожалования его в полные генералы, Император Александр сам из общей приемной залы, взяв его за руку, повел в свой кабинет и там снова повторил ему, как он ему признателен за все, что тот сделал для детей его.
От Государя Зиновьев отправился к Императрице, она в смущении просила его на нее не сердиться. Зиновьев отвечал, что ни на кого никогда не сердится, потому что он иначе не мог бы с спокойной совестью читать «Отче наш». «Я продолжаю, — сказал он, — молиться за Вас, за Государя, за детей Ваших по-прежнему; я давно подозревал, что потерял доверие Ваше, но хотел испить чашу до дна и убедиться в истине из уст Государя. Я сказал Его Величеству, что я себе нож вонзаю в сердце, отходя от детей Ваших, но не мог поступить иначе, не рискуя потерять Ваше уважение, как потерял Ваше доверие».
«Я не то что не доверяла Вам, — прервала его Императрица, — но ведь. Вы сами пожелали оставить детей моих». «Конечно, Ваше Величество, — возразил Зиновьев, — но это и было следствием того невыносимого положения, в которое я был поставлен по недостатку Вашего доверия и на которое жалуюсь. Избранные Вами два инспектора не ответили ожиданиям Вашим и, когда в июльском письме моем я предложил Вам Винклера в надежде, что на этот раз Вы положитесь на мой выбор, Вы его отбросили и приняли из рук графа Строганова Чивилева. Когда речь зашла о выборе молодого ментора к Великому Князю Александру Александровичу, я предложил Вам Козена, — Вы заговорили о Литвинове». Зиновьев признался, что ввиду печали, проявленной так трогательно Великими Князьями по случаю разлуки с ним, он не мог не высказать им причины, вызвавшей его удаление, но при этом, конечно, и виду не подал, что обвиняет в том Императрицу. «Я в этом уверена», — заметила Государыня. В заключение Зиновьев просил Императрицу велеть снять для него фотографические карточки Великих Князей, представленных читающими его прощальное письмо, с тем чтобы они написали на них свои имена и пометили их 2-м числом
декабря, а также пожаловала бы ему такую же карточку Цесаревича с его подписью, помеченную днем, в который Николай Александрович приехал к нему проститься и в который он, Зиновьев, видел слезы его. «Да, — молвила Государыня после некоторого раздумья, — он менее чувствителен, чем братья».
От Императрицы Зиновьев зашел к Наследнику, который вышел к нему в приемную залу и долго уверял его в неизменности чувств к нему, заключив словами: «Вызывайте меня к себе всегда, когда пожелаете видеть меня»*.
Увольняя главного воспитателя сыновей своих, Государь, очевидно, уступил настояниям Императрицы, не разделявшей его расположения и доверия к Зиновьеву, но при этом он выговорил уступку и со стороны Ее Величества: Мария Александровна согласилась на одновременное увольнение Гримма. Немец — педагог, далеко не оправдавший возлагавшихся на него надежд, — был уволен в отставку и снова удалился на покой в Дрезден с удвоенною против прежнего пенсиею в 7000 рублей, сверх которой ему было еще выплачено единовременно 12 000 рублей «в виде вознаграждения, — как сказано в Высочайшем о том повелении, — издержек на переезд семейства из чужих краев в Россию и теперь обратно, а равно и расходов на двойное по сему случаю обзаведение»**. Удаление Гримма послужило молодым Великим Князьям утешением в испытанном ими горе по случаю ухода от них любимых военных воспитателей. Они не скрывали своей радости по поводу того, что избавились, наконец, от ненавистного ментора, не сумевшего снискать ни любви их, ни уважения***.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1861—1862
править
I
правитьII
правитьIII
правитьIV
правитьI
правитьК концу 1860 года Цесаревич Николай Александрович завершил круг среднего своего образования, так называемый гимназический курс. Прекращено преподавание ему математики, механики, химии, геодезии, математической географии и английской словесности, а также уроки гимнастики и верховой езды. Большая часть преподавателей награждены пожизненными пенсиями. Прочие получили ценные подарки*.
Профессор Буслаев также окончил свой курс истории русской словесности, так полюбившийся царственному его ученику. Незадолго перед тем он издал капитальный свой труд, скромно озаглавленный «Исторические очерки русского языка и словесности», и первый экземпляр его поднес Цесаревичу. «Приняв от меня оба тома, — говорит он в своих Воспоминаниях, — Его Высочество прежде всего посмотрел их оглавление, потом стал перелистывать, останавливаясь на иных страницах по нескольку минут и при этом изъявляя свое удовольствие, что встречает известные для него предметы, о которых он слышал на моих лекциях. Особенно льстило его самолюбию видеть в обоих томах изданные для публики снимки миниатюр из таких лицевых рукописей, которые были уже у него под руками».
Императрица Мария Александровна сама выразила желание получить от автора «Исторические очерки», которые и были поднесены ей чрез Наследника, после чего Ее Величество пожелала присутствовать на одной из последних лекций Буслаева, и та на этот раз была перенесена с раннего утреннего на вечерний час. «Мы оба, — рассказывает профессор, — ждали ее не в кабинете, а в зале. Цесаревич волновался больше моего, потому что был так доволен и рад, приведя к исполнению задуманный им план. Когда появилась Государыня, он куда-то исчез, и я остался один перед Ее Величеством. Она остановилась у двери, которая тотчас же была затворена. Я стоял среди залы и не знал, что мне делать. Идти навстречу Государыне или оставаться на месте и ждать, но она медлила, и я мгновенно решился на первое. Когда я подошел к ней, она изъявила мне милостивую
благодарность за поднесенную книгу. В эту минуту Цесаревич уже стоял рядом со мной. Лекция удалась как нельзя лучше, потому что меня воодушевлял и ободрял своим веселым радостным настроением Августейший ученик мой».
Последнюю лекцию читал Наследнику Буслаев 31 декабря 1860 года, а две недели спустя, перед окончательным отъездом в Москву, он зашел к нему вечером проститься. «Из всего, что тогда говорилось, — пишет он, — помню только немногие его слова, искренние и задушевные, которые глубоко и навсегда вкоренились в моем сердце. Речь шла о наших, теперь уже поконченных занятиях. Сначала он спросил меня, какою отметкою оценил бы я его сведения и успехи, если бы он держал экзамен вместе с другими моими слушателями в университет. Я сказал, что он был бы одним из самых лучших. И как обрадовался Наследник такому отличию! Потом, после небольшой паузы, будто отвечая на чей-то вопрос, он тихо промолвил: „Да, теперь я знаю, как мне воспитывать и учить своих детей, если Господь Бог благословит меня ими“. С тех самых пор, как предстанет в моих мечтаниях и думах прекрасный образ царственного юноши, слышатся мне эти вещие слова. Так и остались они не разгаданы вместе с его светлыми надеждами и помыслами»*.
Одинакового с Буслаевым мнения о Цесаревиче Николае Александровиче был и профессор Соловьев, говоривший, что, если бы из Московского университета выходил раз в десять лет студент с познаниями в русской истории, которые имел Наследник, то он считал бы свое призвание исполненным**.
Для высшего образования Наследника граф Строганов составил тщательно соображенный с главными целями его воспитания курс наук философских, юридических и военных в объеме академического преподавания. Курс этот распределен был на три с половиною года. В первом году он обнимал богословие, историю философии, всеобщую и русскую историю, географию России и энциклопедию права. К преподаванию этих наук привлечены были попечителем лучшие научные силы того времени. Богословие и церковную историю должен был читать протоиерей Рождественский, историю философии — с архипастырского благословения митрополита Московского
Филарета профессор Московской духовной академии Кудрявцев; русскую историю продолжал читать Соловьев, а преподавание истории всеобщей вверено было профессору С.-Петербургского университета Стасюлевичу. Для географии России и энциклопедии права приглашены профессора того же университета Шперер и Андреевский. В английском языке Цесаревич был достаточно сведущ с детства, а трудолюбивый и способный преподаватель Шау основательно ознакомил его с историей английской литературы, полный курс которой он прошел с ним в предшедшем году. Но занятия французскою и немецкою словесностью Наследник должен был продолжать и в наступившем 1861 году под руководством профессоров француза Флэна (Flint), заменившего старика Куриара, и немца Кирхнера. Наконец, военные науки были распределены между профессором Артиллерийской академии Платовым, начальником Инженерного училища Тидебелем и профессором Николаевской академии Генерального штаба Драгомировым, преподававшими первый — артиллерию, второй — под главным руководством героя Севастопольской обороны генерал-адъютанта Тотлебена — фортификацию и третий — тактику*.
Число лекций в продолжение дня не превышало трех. Остальные часы посвящались повторению пройденного на лекциях, чтению и упражнениям в фехтовании.
Профессор Стасюлевич оставил следующий рассказ о своих занятиях с Цесаревичем Николаем Александровичем, которые он начал тотчас по удалении Гримма от преподавания всеобщей истории, а именно в конце октября 1860 года, и о первом впечатлении, произведенном на него его царственным учеником:
«Я продолжал курс, остановившийся до меня на Крестовых походах; собственно, покойный Государь Наследник в то время уже окончил Крестовые походы, но он желал еще раз пройти эту замечательную эпоху. Помню, при самом начале я сказал как-то: „Это, вероятно, Вам уже известно“; и он мне ответил со свойственной ему скромностью: „Да, я слышал об этом; но я прошу Вас всегда предполагать во мне как можно меньше знаний: чрез это я больше выиграю“. Наши занятия вначале состояли в том, что я читал лекции и
оставлял после лекции самый краткий обзор, который служил мне вместе ее программою. После одной такой лекции или нескольких сряду, если одна лекция не вполне исчерпывала предмет, Великий Князь на обзоре, составленном с этой целью, дополнял по памяти, что было выражено слишком кратко или одним намеком, и при этом сам иногда старался уяснить себе вопросы, которые вызывались событиями прошедшего времени».
Приведя две выдержки из письменных суждений Наследника о характере различных эпох и личностей, выражавших, по словам профессора, его уже вполне созревший взгляд на историческую судьбу людей, М. М. Стасюлевич продолжает: «Покойный Великий Князь превосходно знал отечественную историю и его любимою привычкою было делать при всяком случае сравнение нашего прошедшего с судьбою других народов. Он хорошо понимал, что значение отечественной истории недостаточно для великой нации. „Действительно, — выразился он однажды в конце нашего разговора об отношении всеобщей истории к отечественной, — народу, который имеет значение в судьбе человечества, необходимо знать историю этого человечества, чтобы занять посреди его приличное себе место“. Чтение памятников старины было страстью Великого Князя, и я теперь еще живо припоминаю, как он наслаждался чтением мемуаров Сюлли, друга Генриха IV, какое он получил уважение к этому твердому, суровому, правдивому и верному советнику одного из самых популярных королей не только Франции, но и всего образованного мира, куда только проник французский язык»*.
В таком просветленном основательною подготовкою положении вступал Цесаревич Николай Александрович в период своего академического образования. В то же время с назначением нового воспитателя произошел перелом в воспитании двух младших его братьев.
Назначенный воспитателем Великих Князей Александра и Владимира Александровичей, а также заведующим Конторою Августейших детей свиты Его Величества генерал-майор граф Б. А. Перовский** принадлежал к даровитой русской семье, оставившей
глубокий след в государственной и духовной жизни России. Два старших брата, с которыми вместе он возведен в графское достоинство, были: граф Лев Алексеевич — министром внутренних дел, а впоследствии уделов при Императоре Николае I, и Василий Алексеевич — оренбургским генерал-губернатором, положившим основание русскому владычеству в Средней Азии; третий брат — Алексей Алексеевич просвященный попечитель Харьковского учебного округа, известный и в литературе под именем Погорельского. Из двух сестер Ольга Алексеевна Жемчужникова была матерью двух даровитых писателей, а графиня Анна Алексеевна Толстая — мать поэта, графа Алексея Константиновича*.
Граф Борис Алексеевич Перовский родился в 1815 году. Получив в семье солидное домашнее образование в духе коренных русских начал, он вступил в службу юнкером в Кавалергардский полк и скоро после производства в офицеры был откомандирован на Кавказ, где принимал участие в целом ряде экспедиций против горцев, за которые получил немало боевых отличий. Женившись на девице Булгаковой, он перешел в гражданскую службу и, числясь при Почтовом департаменте, несколько лет провел в своих малороссийских поместьях, но в год Венгерского похода снова определился в гвардию и был назначен адъютантом к Великому Князю Михаилу Павловичу, а после его кончины — флигель-адъютантом. В этом звании, исполняя разнообразнейшие поручения, молодой, даровитый и деятельный офицер обратил на себя внимание Государя Николая Павловича и стал лично известен Цесаревичу Александру Николаевичу. В Крымскую войну Перовский состоял начальником штаба войск, расположенных в Эстляндии под начальством графа Граббе, а по окончании войны и по производстве в генералы назначен начальником штаба Корпуса путей сообщения при главноуправляющем Чевкине**.
Лично зная Перовского не только как человека высокообразованного и просвещенного, но и строго нравственных правил, ценя в нем твердые религиозные убеждения, благородный, чисто рыцарский характер, пламенный патриотизм и глубокую преданность Царю и всей Царской семье, Император Александр решился поручить ему воспитание второго и третьего сыновей своих. Граф долго отказывался, не считая себя способным
к сложным и трудным обязанностям воспитателя юношества, но должен был уступить настояниям как Государя, так и Императрицы.
В помощники себе Перовский избрал двух артиллерийских офицеров: полковника барона Валлена и поручика Литвинова. Но Валлен по расстроенному здоровью должен был вскоре оставить эту должность и заменен в ней моряком капитаном 2-го ранга Боком, назначенным состоять при Великом Князе Владимире, тогда как Литвинов состоял ближе к Великому Князю Александру*.
Упраздненную по увольнении Грота должность инспектора классов или, как он официально назывался, наблюдателя за учебными занятиями Великих Князей, восстановили для рекомендованного графом Строгановым бывшего профессора Московского университета Чивилева, состоявшего в последнее время директором Дворянского института в Москве. Это был человек обширной учености, воспитывавшийся в С.-Петербургском университете и в Профессорском институте в Дерпте, долго изучавший свой предмет, политическую экономию и статистику, за границею, доктор этих наук и доктор философии Берлинского университета. Чтобы при переводе в Петербург улучшить его материальное положение, его назначили членом Департамента уделов**.
Первым делом Перовского было пересмотреть при содействии Чивилева учебную программу Великих Князей. Впрочем, внесенные в нее на первых порах изменения были несущественны. Удалены были лишь — и то не ранее осени — иностранцы, преподававшие на немецком языке: всеобщую историю — Цунк и географию и естественные науки — Вендт, и заменены: первый — Эвальдом 2-м, а второй — Шперером для географии и Гофманом для естественных наук, преподававшим эти предметы по-русски***. В должности законоучителя престарелого Бажанова сменил протоиерей Рождественский. Сухонин и Куриар по расстроенному здоровью сами просили о их увольнении, и их заменили: в преподавании математики — Эвальд 1-й, а французского языка — сначала Флэн и потом Реми. Обучение немецкому языку поручено было Кирхнеру. По личному желанию Императрицы Великие Князья стали брать уроки фехтования не у Сивербрика, а у Деве, обучавшего этому искусству Цесаревича, а рисования у Пастина, вместо
Тихобразова. Из прежних остались преподаватели: русского языка и словесности — Эвальд 3-й, английского языка — Шау и музыки — Половцов. Краткий обзор военных наук начал читать Великим Князьям полковник Эгерштрем. Механика за недостатком времени исключена из учебной программы, с тем чтобы преподававший ее инженер-технолог Лабзин продолжал в течение полугодия, а если потребуется, то и несколько долее, практические упражнения в механике, посещал с Великими Князьями один раз в неделю в свободное от уроков время разные фабрики и заводы, а по воскресеньям подготовлял их в краткой беседе к тому, что предназначается к осмотру в течение будущей недели. Отечественная история не преподавалась младшим Великим Князьям в виде обособленного предмета, а сливалась со всеобщею историею в преподавании Эвальда 2-го.
Уволенные преподаватели получили все пожизненные пенсии*.
От своего предшественника Зиновьева граф Перовский отличался пылкостью своего нрава. В этом отношении они составляли две совершенные противуположности. То, к чему флегматичный Зиновьев относился спокойно и как бы совсем равнодушно, волновало и тревожило страстного и мнительного Перовского. Зато оба сходились в высоких своих нравственных достоинствах: в прямоте и правдивости, в рыцарской честности и в сердечной доброте, с которою тот и другой относились к Царственным питомцам. Этим объясняется, что молодые Великие Князья скоро перенесли на нового воспитателя доверие и любовь, которое питали к старому. В свою очередь, и Перовский привязался к ним всею душою. Полное попечительной заботливости, вполне сердечное отношение его к ним сказывается, между прочим, в следующих отметках его в журнале учебных занятий: «Поведением весьма доволен, но желал бы, чтобы Александр Александрович обращал гораздо более внимания на свои манеры». И в другой раз: «Искренно и душевно радуюсь, что Александр Александрович своим поведением и прилежанием умел загладить огорчение, которое он мне причинил в начале недели, получив единицу из музыки»**.
Вскоре совершилось величайшее из событий не только царствование Императора Александра II, но и всей новой русской истории — освобождение крестьян. 19 февраля 1861 года, в шестую годовщину своего царствования, Государь приложил подпись к акту, даровавшему крепостному русскому крестьянству права свободных сельских обывателей. В этот достопамятный день Александр Николаевич находился в самом светлом, радостном настроении: «Это лучший день в моей жизни, — говорил он своим приближенным. — Мне кажется, что сегодня — точно Светлое Христово Воскресенье»*. Государевы дети разделяли чувства Августейшего родителя. Двое старших находились уже в возрасте, когда могли вполне понять и оценить все культурно-историческое значение важной законодательной меры, и сами были свидетелями восторга и признательности народа к Царю-Освободителю, выражавшихся в слезах радости и умиления, в громких возгласах и кликах при каждом появлении Государя на улицах столицы. «Да, это было хорошее время», — вспоминал о нем два года спустя Цесаревич Николай Александрович**.
В начале и в конце Великого Поста, на первой и на Страстной неделях, Государь и вся его семья говели, исповедовались и причастились Св. Таин, и так как в этом году Пасха была поздняя, то Двор остался в Петербурге долее обыкновенного, а именно до последних дней апреля.
Стояла ненастная весенняя погода, но, не взирая на нее и не слушаясь предостережений графа Строганова и полковника Рихтера, Наследник, взявший накануне теплую ванну, отправился по приглашению герцога Николая Лейхтенбергского на охоту с ним в Осиновую Рощу. По возвращении на другой день оттуда, вечером у Императрицы он хотел, играя с четырехлетним братом Сергеем Александровичем, проделать с ним то, что делал ежедневно по нескольку раз, а именно перебросить его через плечо, но вдруг почувствовал такую сильную боль в спине, что упал и, встав, долго не мог выпрямиться.
Несчастный этот случай крайне встревожил Государыню Марию Александровну и всех присутствовавших при нем. Цесаревича отнесли в постель, в которой он пролежал около двух недель. Пользовавшие его врачи не придали, впрочем, болезни никакой важности, признав ее за простой прострел (lumbago), последствие простуды, и стали лечить ее как обыкновенный ревматизм, не обратив
внимание на то, что боли проявлялись как раз в той части тела, которая была ушиблена в предшедшем году при падении с лошади и сделалась как бы гнездом золотушных отложений*.
При переезде в Царское Село быстро оправившийся Цесаревич и два его брата еще шесть недель продолжали свои учебные занятия. Они не только занимались отдельно, но и завтракали и обедали врознь. Но Цесаревич и Александр Александрович вместе два раза в неделю обучались строю на Софийском плацу в рядах Образцового пехотного полка, причем старший брат командовал ротою, в младший — взводом.
К вечернему чаю у Цесаревича собирались у него, как и в прошлом году, некоторые из профессоров и по примеру Буслаева вели с ним поучительные беседы, в которых младшие братья, однако, не участвовали**.
Мало-помалу граф Перовский стал вносить в ежедневный обиход своих питомцев некоторые нововведения. Так, к обеду их начали приглашать поочередно преподавателей в видах сближения их с царственными учениками, а учитель французского языка Реми даже переехал в Царское Село, чтобы говорить с Великими Князьями как можно чаще по-французски вне уроков, при играх и на прогулках, а по вечерам занимать их французским чтением. Уроки фехтования вместо одного происходили три раза в неделю, а по мере усовершенствования в этом искусстве Великие Князья Александр и Владимир с охотою упражнялись в нем, тогда как прежде это было для них чуть не наказанием. С не меньшею охотою занимались они и гимнастикой, в которой Александр Александрович сделал также значительные успехи, исполняя, по словам воспитателя, все движения ловко и хорошо***.
В воскресные дни прекратились общие игры со сверстниками и были заменены развлечениями другого рода. Так, с весны по воскресеньям учитель естественных наук Гофман предпринимал с Александром и Владимиром Александровичами геологические экскурсии в окрестностях Царского Села и на обрывистых берегах речки Поповки, объяснял им различные наслоения земной коры и отрывал с ними остатки ископаемых животных. Такие прогулки, в которых иногда принимал участие и Цесаревич, очень занимали младших Великих Князей. «На них было весело смотреть, — доносил Государю Перовский. — в особенности Александр Александрович работал без устали,
разбивая молотом камни и взбираясь на крутые обрывы». Первая такая прогулка до того понравилась Великим Князьям, что они попросили воспитателя повторить ее, и желание это было исполнено.
В другой раз граф Перовский предпринял с Великими Князьями поездку в отстоящее верстах в двадцати от Царского Села имение племянника его графа А. К. Толстого Пустынку. В поездке этой приняли с ними участие законоучитель Рождественский, Литвинов и молодой лицеист сын Перовского. Обед был отправлен туда из Царскосельского дворца. Прогулка удалась на славу. Молодые люди провели в Пустынке весь день, гуляя по вековому тенистому парку и окрестным полям и лесам. «Великие Князья, — писал воспитатель Государю, — весьма чувствительны к красотам природы, а Пустынка — одно из живописнейших мест в окрестностях Петербурга. Они были в восхищении!»*
Во второй половине мая Император и Императрица, взяв с собою Великого Князя Алексея Александровича, уехали на целый месяц в Москву. Все прочие их дети остались в Царском Селе одни. Три старших брата часто навещали ближайших родственников в загородных их дворцах: Великую Княгиню Елену Павловну — на Каменном острову, Великого Князя Николая Николаевича и Великую Княгиню Александру Петровну — в Знаменском, Великую Княгиню Марию Николаевну и детей ее — в Сергиевке, Великого Князя Константина Николаевича и Великую Княгиню Александру Иосифовну — в соседнем Павловске. Дорога в Павловск была любимым местом прогулок Великих Князей. Они ездили туда верхом и в экипажах, заезжая иногда и в вокзал на музыку.
Приезжали они и в Петербург, где Цесаревич провел однажды несколько часов в подробном осмотре Эрмитажа. Собранные там в изобилии драгоценные сокровища искусства объяснял ему с авторитетом знатока граф С. Г. Строганов, а специальное значение картин разных школ живописи — профессор Валлен. Все братья вместе посетили выставку произведений русской промышленности, возбудившую живое любопытство младших Великих Князей.
Любимою забавою Государевых детей на чистом воздухе долго были кегли, но их скоро вытеснила новая в то время игра крокет, привезенная братьям Великим Князем Алексеем из Москвы. Александр Александрович
пристрастился к катанью на лодке по царскосельскому озеру. Гребцами являлись сами Великие Князья, руководимые воспитателем брата Лёли Посьетом. Катанья эти происходили преимущественно по вечерам при лунном свете или при освещении разноцветными фонарями. Останавливались на Детском острове и там пили чай*.
Среди всех этих развлечений учебные занятия младших Великих Князей шли довольно вяло и туго. Учителя выражали свое неудовольствие неудовлетворительными отметками. Но ближе присматриваясь к отношениям к ним царственных учеников, новый воспитатель граф Перовский приходил к заключению, что виноваты в том не одни Великие Князья. «Я никак не могу упрекнуть Александра Александровича, — сообщал он Государю в Москву результаты своих наблюдений, — в том, что до сих пор почитал в нем главным пороком или недостатком: в непреодолимой лени. Напротив, он старается и готовит свои уроки по своему разумению совестливо. Но он не по летам ребенок. Так сегодня не получи он из музыки дурной отметки, я почти не сомневаюсь, что и в последующих за этим классах преподаватели им были бы довольны. Но, заслужив дурную отметку там, где он ожидал лучшего, он расстроен на весь день, и последующие уроки, даже те, которые (мне самому известно) были приготовлены очень порядочно, выходят от его малодушия дурными. Это, однако же, имеет и хорошее влияние. Так, например, сегодня вместо того, чтобы после обеда кончить приготовление уроков к завтрему, как обыкновенно, в 7 часов, он занимался до восьми без всякого с моей стороны принуждения или приказания. Александр Александрович чувствителен как нельзя более к ласковому слову или выговору, когда он этого заслуживает, и я уверен, что несколько слов, написанных ему иногда Вашим Императорским Величеством или Императрицею, заключающих в себе упрек за то, что Вы не всегда получаете о нем вести утешительные, и вместе с тем ласковое слово для его ободрения, имели бы на него самое благотворное влияние»**.
Но того, о чем просил воспитатель у Августейших родителей — теплого и сердечного отношения к чуткому и впечатлительному юноше, — именно и не находил Александр Александрович у учителей, призванных преподавать ему и Владимиру Александровичу курс средней
школы. В то время как старший брат быстро шел вперед под воздействием даровитых профессоров, светил русской науки, умевших вселить в него интерес и любовь к знанию, почтенные педагоги «средней руки» своими педантическими приемами, черствым и сухим преподаванием не только не развивали природных способностей младших братьев, но убили в них всякую охоту к учению, не давая пищи их любознательности и строго требуя от них лишь чисто механического усвоения преподаваемых знаний.
По возвращении Их Величеств из Москвы Двор провел еще две недели в Царском Селе и к 1 июля переехал в Петергоф. Там в присутствии Августейших родителей Великие Князья Александр и Владимир сдали годовой свой экзамен, испытание, не производившееся при Гримме, но которое было восстановлено графом Перовским. Средние полугодовые отметки Александра Александровича были вполне удовлетворительны. При пятибалльной системе он имел по 4 балла из математики, географии и естественных наук и по 3 из истории и языков русского, французского, английского и немецкого. Только из Закона Божия имел 2Ґ балла. Но на экзамене его природная застенчивость не позволила ему выказать своих познаний, и отметки получились менее удовлетворительные*.
В Петергофе младшие Великие Князья в последний раз упражнялись в Кадетском лагере; Наследник же сопровождал Государя в Красное Село и присутствовал на маневрах собранных там гвардейских войск.
II
правитьПо распущении Красносельского лагеря Государь и Императрица отправились в Крым, в приобретенное незадолго до того у графини Потоцкой и подаренное Императором супруге имение Ливадию, где и оставались до половины октября**.
Этим временем воспользовался граф Строганов для совершения давно задуманной им поездки Цесаревича по коренным губерниям России с целью ознакомления его с внутреннею жизнью обширной
Империи. До тех пор Наследник кроме Петербурга и ближайших его окрестностей был только в Москве, которую знал весьма поверхностно, да в нескольких местностях западных окраин: Финляндии и Прибалтийского края. На первый раз предположено было посещение Нижнего Новгорода во время ярмарки и плавание по Волге до Казани с тем, чтобы на обратном пути остановится в Москве и основательно ознакомиться с историческими достопримечательностями Первопрестольной столицы. Для объяснения Царственному путешественнику местных особенностей Поволжья приглашен был знаток этого края, состоявший при министре внутренних дел в должности чиновника особых поручений, П. И. Мельников, составивший себе в русской литературе почетное имя под псевдонимом Андрея Печерского.
Свита Цесаревича в этой первой поездке его по России была немногочисленна. Сопровождали его: попечитель граф Строганов, полковник Рихтер, врач доктор Шестов и исполнявший обязанности дорожного секретаря Оом.
Наследник 6 августа выехал из Царского Села вместе с Августейшими родителями, с которыми расстался в Москве. Оттуда он направился во Владимир по только что открытой ветви Нижегородской железной дороги, с работами по сооружению которой ознакомил его ехавший с ним до Владимира главноуправляющий путями сообщения Чевкин.
Выехав их Москвы 8 августа рано утром, Цесаревич прибыл во Владимир в тот же день к полудню. Все население этого города высыпало к нему навстречу и приветствовало его оглушительным «ура!». Послеполуденные часы он посвятил внимательному осмотру древних владимирских храмов, соборов Успенского и Дмитровского и монастырей Рождественского и Вознесенского, или Княгинина, по которым водил его, объясняя достопримечательности, известный археолог Тихонравов. К обеду в почтовой гостинице приглашены были все губернские власти, после чего Цесаревич осмотрел Золотые ворота, гулял по городскому бульвару, пил чай у губернатора и в ночь на почтовых лошадях выехал в дальнейший путь.
На другой день во втором часу пополудни он и его спутники приехали в Нижний Новгород.
Путь лежал чрез ярмарку, бывшую в полном разгаре и на которую стеклось более 200 тысяч народа со всех концов Русской Земли. Восторженными кликами встретила эта многотысячная толпа
Царского первенца и проводила экипаж его до самого дворца в Кремле, где он остановился.
В Нижнем Цесаревич провел шесть дней, принимая губернские и военные власти, представителей дворянства, русского и инородческого купечества и нововведенного, на основании Положений 19 февраля, крестьянского мирского управлению окрестных волостей, посещая и обозревая все правительственные и общественные учреждения: военное училище, Дворянский институт, губернскую гимназию, Духовную семинарию, Институт благородных девиц, городскую библиотеку, тюремный замок и арестантские роты. Цесаревич посетил и лагерь Стрелкового батальона, расположенный вне города по Муромскому тракту. Правда, смотра и ученья не было. Наследник желал видеть солдат так, как они обыкновенно проводят время в лагере. Обойдя линейки, он осмотрел батальонные кухни, попробовал солдатскую пищу, зашел и в общую офицерскую столовую, потом присутствовал при стрельбе в цель в подвижную мишень.
Но большую часть времени, проведенного Цесаревичем в Нижнем, он посвятил внимательному осмотру памятников старины и подробному изучению ярмарки и тесно связанных с нею торгово-промышленных заведений.
В главном кремлевском Спасо-Преображенском соборе внимание его обратили на себя древнее рукописное Евангелие начала XV века, «выход» которого он свободно прочитал; стяг князя Пожарского, хоругви Нижегородского ополчения 1611 года, знамена ополчений 1812 и 1855 годов и древние облачения нижегородских митрополитов. В подземной усыпальнице он обошел гробницы Великих Князей Новагорода Низовские земли, а перед могилою Кузьмы Минина долго молился на коленях и положил земной поклон. В соборах Архангельском и Благовещенском Наследник рассматривал древние иконы и утварь, а про церковь св. Георгия, характерный памятник древнего русского зодчества, построенный в 1700 году посадским человеком Пушниковым, — заметил, что она производила бы несравненно сильнейшее впечатление, если бы была окрашена не в белый, а в красный или темный цвет так, чтобы одни только орнаменты из мячковского камня оставались белыми. Замечание это оказалось совершенно верным, так как по показанию старожилов храм этот в древности был именно так выкрашен.
При обозрении дворцовой церкви Св. Духа Наследник обратил внимание на образа старого письма, вывезенные первоначальным строителем
ее из Великого Новгорода при Царе Иоанне Васильевиче IV, а в древнем Печерском монастыре, игравшем столь видную роль в исторической жизни Нижнего, слушал всенощную. Появление его, освещенного фонарями, на вершине колокольни монастыря, куда он поднимался, чтобы посмотреть на древний колокол, вылитый в Германии в конце XV века и по взятии русскими города Юрьева пожалованный Грозным Печерской обители вместе с несколькими ливонскими пушками, также перелитыми в колокола, — вызвало восторженные восклицания многочисленной толпы, наполнявшей монастырь.
Цесаревич посетил также Благовещенскую мужскую и Крестовоздвиженскую женскую обители и часовню Спасителя с высокочтимою чудотворною иконою. В единоверческой церкви ему были представлены игумен и настоятельница двух заволжских монастырей, незадолго до того перешедшие в единоверие из раскола. Посещены ярмарочный собор, армяно-григорианская церковь и даже мечеть.
Цесаревич пешком обошел зубчатые стены Нижегородского кремля, единственного из русских кремлей, никогда не взятого неприятелем, с высоты которых любовался дивною панорамою Нижнего и ярмарки, слияния Оки с Волгою и отдаленного Заволжья.
Не меньшее участие проявил царственный путешественник к торгово-промышленным учреждениям Нижнего. Обзор ярмарки начал он с Сибирской пристани и стоявших в ней судов, нагруженных зерном и всякими другими товарами; присутствуя при разгрузке их, сам спускался в мурью и входил во все подробности хлебной торговли; последовательно обошел ряды железный, медный, кафтанный, мучной, рыбный, обжорный и прочие, всюду заходя в лавки, покупая образцы товаров, расспрашивая хозяев, приказчиков и даже самых простых рабочих, последних о заработках их и условиях их быта. Осмотрены им и склады кустарных изделий, ножевых, деревянной посуды, сундуков, крестьянской одежды, обуви и т. п.; соляная мельница купца Блинова и пароходный завод купца Колчина, на котором все машинисты, мастера и работники — русские; водоподъемная машина и подземные ярмарочные галереи для стока нечистот. Цесаревич съездил и в пригородное село Подновье, славящееся своими крестьянскими садами и огородами, смотрел, как варят там варенье, и сам помогал солить огурцы.
При всех этих посещениях Николай Александрович сделал много дельных и метких замечаний, Так, фабрикантам и заводчикам
поставил он на вид необходимость учреждать при своих заведениях школы для рабочих, говоря, что умножение их непременно должно уменьшить тот разгул фабричного люда, которым он теперь, к сожалению, отличается, и прибавив, что в распространении грамотности и в развитии охоты к чтению среди рабочих заключается несомненная выгода самих фабрикантов, потому что грамотный и развитой рабочий будет, конечно, полезнее для дела, чем безграмотный, посвящающий часы своего досуга не книге, а разгулу. При посещении складов мыла он с особенною заботливостью расспрашивал, увеличивается ли и в какой степени продажа мыла низших сортов, и, получив утвердительный ответ, заметил, что было бы весьма желательно, чтобы мыльное производство в России как можно более распространялось, потому что это явилось бы верным доказательством того, что русский народ, большею частью неопрятный, стал заботиться о чистоте, служащей всюду мерилом развития гражданственности. На возражение, что мыло у нас еще так дорого, а народ так беден, что вынужден заменять его в одних местах особого рода глиной, известной под названием «жидовского мыла», а в других — растением, называемым «мыльник», Наследник сказал, что при настоящем состоянии технологии нашим ученым и заводчикам следовало бы позаботиться о том, чтобы найти способ доставлять народу дешевое и сообразное с его ограниченными средствами мыло.
Отрадное впечатление на раскольничье население произвело проявленное Цесаревичем основательное знакомство с древнею русскою церковного письменностью и с русским иконописанием, изученным им во всех его пошибах. «На Божье-то милосердие дока какой», — говорили с умилением раскольники и, набожно крестясь, со слезами на глазах прибавляли: «Русский, настоящий русский! Слава Тебе Господи!».
В неописуемый восторг приводили простолюдинов, рабочих на судах и в складах и волжских бурлаков заботливые расспросы Цесаревича о их житье-бытье, вызывавшие такие возгласы в народе: «До всего доходит! Все сам знать хочет! Любит мужика Цесаревич! Вот молодец, так молодец! Хочет с серым мужиком ознакомиться! Вот уж прямой Цесаревич!»
Во время шестидневного пребывания в Нижнем Новгороде Наследник один раз обедал у губернатора, маститого декабриста А. Н. Муравьева, в главном ярмарочном доме и вечером пил чай у архиерея. В прочие дни к столу его во дворце приглашались губернские власти, духовные лица, военные и гражданские чины, представители дворянства и купечества, с которым
любезный и гостеприимный хозяин вел оживленные беседы о нуждах края и о лучших средствах к их удовлетворению.
Пятнадцатого августа рано утром Цесаревич и его свита отплыли вниз по Волге на пароходе общества «Самолет» «Джон Кокериль». Неотлучно находившийся при Наследнике Мельников по мере того, как пароход подходил к прибрежным селениям, объяснял ему о промыслах и занятиях местных жителей, о быте их, рассказывал народные легенды, сложившиеся в разных местностях Поволжья, говорил о народных песнях, повериях, обрядах, играх и вообще о нравах и обычаях приволжского населения. С напряженным вниманием внимал этим рассказам Цесаревич, проявлявший особенную любознательность в изучении народного быта. Плодотворными семенами запали в его впечатлительную душу поучительные речи писателя-художника, в живых и обаятельных образах воскрешавшего пред ним русскую народную жизнь среди русской природы.
На высоте леса Лыскова Мельников распространился о жизни раскольников за Волгою в скитах и лесах. Цесаревич выразил ему желание, чтобы он в связном художественном рассказе изобразил все эти поверья и предания, весь быт заволжского народа, и когда тот стал уклоняться от такого труда, отговариваясь неимением времени при служебных занятиях, — «Нет, непременно напишите, — внушительно сказал Цесаревич. — Я за вами буду считать в долгу повесть о том, как живут за Волгою „в лесах“».
Несколько лет спустя по безвременной кончине Цесаревича Николая Александровича Андрей Печерский исполнил его завет, обогатив русскую словесность двумя образцовыми произведениями, доселе стоящими особняком в отечественной литературе.
Между Нижним и Казанью Цесаревич три раза выходил на берег: в с. Лыскове, в г. Чебоксарах и в деревне Чакуры, населенной чувашами, бытовые особенности которых чрезвычайно его заинтересовали. Он тщательно рассматривал их домашнюю утварь и своеобразные наряды и слушал заунывное пение их народных мелодий без слов. Большая толпа чувашей, мужчин и женщин, провожала его из деревни на пароход, а когда тот отчалил, то все женщины стали на колени и беспрестанно кланялись в землю; мужчины же стояли за ними не кланяясь.
На казанской пристани Царственного путешественника встретили военный губернатор Козлянинов, губернские власти и бесчисленная толпа
народа, из которого многие на дрожках, долгушах и в татарских таратайках пустились вскачь за экипажем Наследника, провожая его до города.
В три дня, проведенные в Казани, Цесаревич принимал военных и гражданских чинов, представителей дворянства и купечества и всех инородческих племен, населяющих Казанскую губернию: татар, мордвы, чувашей, черемис и вотяков. Он посетил все храмы, осмотрел все памятники древнего города и в подробности ознакомился на местных заводах с кожевенным, мыльным и стеариновым производствами. Но главное его внимание было сосредоточенно на двух высших учебных заведениях северо-востока России: Казанском университете и Духовной академии.
Цесаревич не только обозрел во всех подробностях эти два рассадника просвещения со всеми состоящими при них учеными учреждениями, библиотеками, кабинетами и проч., но и каждый день по несколько часов проводил на лекциях как в том, так и в другом.
В университете слушал он лекции профессоров: физиологии — Овсянникова, физики — Больцина, народного права — Чебышева-Дмитриева и эстетики — Булича; в Духовной академии — славяноведения — Порфирьева и обличительного богословия — архимандрита Хрисанфа. В аудиториях Наследник всегда садился не на приготовленное ему кресло возле кафедры, а на скамьи, занятые студентами. Цесаревич много и долго разговаривал с попечителем Казанского учебного округа князем П. П. Вяземским и с профессорами об университете, о быте студентов, которых расспрашивал об их нуждах, об учрежденной ими кассе взаимопомощи, проявляя живейшее участие к тем из них, которым бедность препятствует пользоваться, как он выражался, «первейшим благом на земле — просвещением», и принял на свой счет содержание пяти недостаточных студентов в продолжение всего их курса.
Цесаревич отплыл из Казани 19 августа и, проведя следующий вечер в Нижнем Новгороде, 22-го в полдень по железной дороге через Владимир прибыл в Москву*.
Одновременно с поездкою в Поволжье Наследника граф Перовский предполагал совершить такую же поездку, с теми же образовательными
целями, с Великими Князьями Александром и Владимиром Александровичами, которые должны были плыть по Волге в верхней ее части от Твери до Нижнего Новгорода с остановками в Ярославле и Костроме, провести три дня в Нижнем, один во Владимире и шесть на обратном пути в Москве. Но в начале августа оба младших Великих Князя занемогли один вслед за другим, так что отъезд их из Царского Села не мог состояться ранее 19-го, а так как 30 августа им необходимо было возвратиться домой, чтобы с 1 сентября возобновить прерванные на все время каникул учебные занятия, то первоначальную программу поездки пришлось сократить и ограничиться посещением одной только Москвы. В путешествии этом сопутствовали Их Высочествам кроме графа Перовского помощник его Литвинов и учитель французского языка Реми.
Великие Князья приехали в Москву в 9 часу вечера и были встречены на вокзале железной дороги обер-полицмейстером князем Оболенским и бывшим их воспитателем генералом Казнаковым, занимавшим должность начальника штаба расположенного в Москве Гренадерского корпуса. По пути в Кремль они заехали поклониться чудотворной иконе Иверской Божией Матери. На пороге Кремлевского дворца ожидали их генерал-губернатор Тучков, президент Придворной конторы князь Трубецкой в дворцовый комендант.
На другой день в воскресенье Великие Князья слушали обедню в дворцовой церкви Рождества Богородицы, после чего Александр Александрович, сопровождаемый графом Перовским, ходил помолиться и соборы Успенский, Архангельский, Благовещенский, в Чудов монастырь и посетил митрополита Филарета. В это время Владимир Александрович, еще не совсем оправившийся от болезни, катался с Литвиновым и Реми в открытом экипаже по Москве. После полудня командующий войсками генерал-адъютант барон Рамзай представил Александру Александровичу командира и офицеров Астраханского гренадерского полка, коего Его Высочество состоял шефом. Великие Князья пригласили к обеду старого своего знакомца генерала Казнакова, а вечером все общество поехало на Воробьевы горы, откуда любовались видом на Москву с того самого места, с которого когда-то смотрел на нее в детские свои годы Император Александр И. Место это в память этого случая окрестные крестьяне обсадили березками и в тени их поставили скамью.
Следующее утро Александр Александрович провел в осмотре царских теремов, после чего Великие Князья принимали посетившего их митрополита Московского. Архипастырь благословил их иконами, выпил чашку чая и провел в беседе с ними более получаса. Он привез им показать хранящееся в Чудовом монастыре Евангелие, писанное рукою св. митрополита Алексия, и указал на предметы находящиеся в Архангельском соборе, наиболее заслуживающие внимания Их Высочеств. После завтрака Великие Князья пошли в этот собор, где им были показаны гробницы царей московских, а в ризнице — богатые покровы, второе по древности после Остромирова Евангелие и вещи, некогда принадлежавшие царевичу Дмитрию: его сорочка, пояс, шапка и носовой платок. Из собора оба брата поехали в палаты бояр Романовых, которые показывал и объяснял им археолог Снегирев, «эта, — по выражению Перовского, — олицетворенная летопись московской древности и русской старины». Великие Князья, по свидетельству их воспитателя, с «любопытством и наслаждением» осматривали древнее жилище своих предков и с жадностью слушали рассказы Снегирева о жизни и быте московских бояр XVI и XVII веков. В Романовском доме оставались они довольно долго и приехали домой в восхищении от всего, что видели. За обедом, к которому приглашен был Снегирев, разговор шел о впечатлениях, вынесенных из обозрения этого исторического памятника и вообще о русской старине. После обеда Великие Князья обозревали Оружейную палату. Подробные объяснения собранных в ней сокровищ древности давал им помощник заведующего палатою Яковлев. Оставляя Оружейную палату, Великие Князья сами были удивлены тем, как незаметно протекли в ее осмотре два с половиной часа.
Третий день пребывания в Москве был посвящен посещению Воскресенского монастыря, так называемого Нового Иерусалима, полного воспоминаний о создателе его патриархе Никоне. С любопытством рассматривали Великие Князья деревянные священные сосуды, принадлежавшие патриарху, и разные драгоценности, хранящиеся в ризнице и библиотеке обители. Осмотрев монастырь во всех подробностях с планом в руках, поехали они в Никонов скит, а обедали в монастырской гостинице простыми щами с кашей, которые до того пришлись по вкусу Александру Александровичу, что он нашел, что таких вкусных щей не умеют готовить на придворной кухне.
По возвращении вечером в Кремлевский дворец Великие Князья нашли там Цесаревича, вернувшегося из своей поездки по Волге. Радость всех трех братьев была очень велика. Они пили чай вместе и весь вечер провели в оживленной беседе и взаимных расспросах и рассказах о всем виденном и слышанном.
Следующие четыре дня младшие Великие Князья продолжали осмотр достопримечательностей Москвы. Руководимые Снегиревым, они обозрели патриаршую ризницу, строившийся в память Отечественной войны храм Спасителя и монастыри Новоспасский, служивший усыпальницею древним боярам Романовым, Донской и Новодевичий. Предположенную поездку их в Троице-Сергиеву лавру пришлось отложить по причине ненастной погоды.
Побывали они в селе Коломенском и в подмосковной деревне Фили, в исторической избе, где в 1812 году Кутузов держал военный совет перед вступлением в Москву войск Наполеона. Все эти памятники древности и связанные с ними исторические воспоминания возбуждали в Александре Александровиче живейший интерес, явно показывавший, что ему не менее, чем старшему брату, любы и дороги и русская народность, и родная старина. Желая показать ему, как народ молится в церквах, и ввести его в толпу незамеченным, Перовский зашел с ним во время обедни в соборный храм Симоновского монастыря, и оба остановились позади всех у входа. Но дьякон, узнавший Великого Князя, низко поклонился с амвона в его сторону и тем обратил на него всеобщее внимание. При выходе из храма толпа проводила царственного юношу громким «ура!». Вечером того же дня в канун коронации Александру Александровичу удалось, однако, простоять со своим воспитателем всю всенощную в Успенском соборе никем не замеченным.
Двадцать шестого августа, в пятую годовщину венчания на царство Императора Александра Николаевича и Императрицы Марии Александровны, в Успенском соборе происходило торжественное богослужение. Пред вратами храма трех Государевых сыновей встретил с крестом и св. водою митрополит Филарет, приветствовавший Цесаревича следующим красноречивым словом, относившимся к только что совершенному им путешествию:
«Благоверный Государь! С радостью приемлем тебя как вожделенного участника в царственном празднике, не забывая в то же время, что встречаем тебя как путешественника. Ты обозревал часть
России: взоры и надежды России следовали за тобою. Разумеем, что предмет твоего путешествия — не удовольствие, но труд; не удовлетворение любопытства разнообразными видами мест и людей, по изучение Отечества. Поистине, надобно довольно знать страну и народ, чтобы удовлетворительно управлять ими. По сей истине ты рано собираешь семена знаний и опытов для себя, чтобы они впоследствии принесли плод для России. Господь благими судьбами своими да ведет к верному исполнению твои благие желания и благие о тебе надежды Отечества. Теперь же вниди с нами в радость твоих боговенчанных Родителей и в общение всероссийской молитвы, да продолжится благословение свыше над Царем и Царством».
В тот же день Наследник дал в Александровском зале Кремлевского дворца большой парадный обед для высших военных и гражданских чинов, на котором присутствовали и оба его брата. Сделав прощальные визиты генерал-губернатору и генералам барону Рамзаю и Казнакову, Александр и Владимир Александровичи с вечерним поездом уехали из Москвы. Граф Перовский спешил с возвращением в Царское Село, чтобы с 1 сентября Великие Князья могли снова приняться за уроки, прерванные с 1 июля. «Теперь, — писал он Государю, — прошу Ваше Величество и Государыню Императрицу помолиться, чтобы Бог послал нам успеха в наших учебных занятиях»*.
Между тем Цесаревич по отъезде братьев из Москвы остался там еще целую неделю. Во все время, проведенное им в Первопрестольной, он прилежно занимался изучением ее исторических памятников под руководством своих любимых профессоров Буслаева и Соловьева, а также археолога Снегирева, которые не только сопровождали его при осмотрах храмов, монастырей и музеев, но и обедали за его столом и проводили с ним вечера. В утренние часы Николай Александрович подготовлялся по книгам к осмотру тех достопримечательностей, которые имел посетить в продолжение дня. Им были в подробности осмотрены кремлевские храмы, монастыри Новоспасский и Новодевичий, Оружейная палата. В патриаршей библиотеке и ризнице Буслаев объяснял Цесаревичу древние рукописи и старопечатные книги; в Главном московском архиве Министерства иностранных
дел Соловьев разбирал с ним грамоты и письма русских Государей и старинные международные трактаты.
В университете не начались еще лекции, но Цесаревич посетил другие учебные заведения Москвы: кадетские корпуса, ремесленное училище — и присутствовал на уроках в трех старших классах 2-й гимназии. При поездке в Новый Иерусалим на Крюковской станции ему были объяснены механизм и способ топки локомотива. Не забыл посетить Цесаревич и казармы Фанагорийского гренадерского полка, в который он был зачислен в предшедшем году, и пригласил к обеду командира и офицеров. В именины Государя, с которыми совпадал и полковой праздник Фанагорийского полка, он после обедни, отслуженной в Успенском соборе митрополитом Филаретом, снова поехал в полк на церковный парад, а вечером присутствовал на торжественном обеде у генерал-губернатора. В самый день отъезда он в сопровождении своего попечителя посетил митрополита и осмотрел Кутузовскую избу в Филях.
По первоначальному предположению графа Строганова, Наследник должен был дождаться в Москве открытия университета, чтобы слушать ряд лекций московских профессоров на факультетах историко-филологическом и юридическом. Об этом попечитель округа и ректор университета предупредили профессоров доверительными письмами и уведомили их, что посещение лекций Цесаревичем начнется 2 сентября. Но накануне, в день возобновления занятий, среди студентов обнаружилось сильное брожение, вызванное распоряжениями и нововведениями нового министра народного просвещения графа Путятина. Опасаясь возникновения в университете серьезных беспорядков в присутствии Наследника Престола, Строганов по совещании с московскими властями не без сожаления отказался от приведения в исполнение давнего своего плана, и 5 сентября Цесаревич возвратился в Царское Село*.
III
правитьВозвратясь в Царское Село из своей поездки в Москву, Великие Князья Александр и Владимир присутствовали накануне Александрова дня на панихиде по русским воинам за Веру, Царя и
Отечество на поле брани убиенным, ежегодно совершаемую в день усекновения главы св. Предтечи и Крестителя Иоанна, а после всенощной Александр Александрович нашел у себя в комнате подарки, присланные Августейшими родителями ко дню его именин.
Тридцатого августа рано утром он отправился в Александро-Невскую лавру, где на правом фланге почетного караула ожидал его Великий Князь Михаил Николаевич. Поздоровавшись с войсками, второй сын Государя приложился ко кресту, с которым встретил его при входе в собор митрополит Исидор. После литургии он прикладывался к мощам св. Александра Невского и пошел на завтрак к митрополиту, благословившему его иконою его патрона. «Александру Александровичу, — доносил Императору граф Перовский, — в этом случае пришлось в первый раз играть первую роль. Он исполнил все, что следовало, весьма прилично».
В этот день к обеду Великих Князей в Царском Селе приглашены были их товарищи-сверстники, а вечером ожидал их сюрприз: иллюминация и фейерверк на озере, смотреть на них собрались проживающие в Царском знатные лица, и в числе их несколько дам. «Это последнее действие программы нашего праздника, — доносил Перовский Государю, — не совсем понравилось Александру Александровичу, потому что он должен играть первую роль и принимать и угощать у себя гостей; но не мешает мало-помалу привыкать ему и к этому».
Поборов врожденные робость и застенчивость, Александр Александрович был очень любезен со своими гостями и остался вполне доволен прекрасно удавшимся праздником. Гости, с Великим Князем Михаилом Николаевичем во главе, начали съезжаться в Китайскую комнату Царскосельского дворца, где встречал их шестнадцатилетний именинник. В саду пред дворцом были расстелены ковры, расставлены стулья и играла военная музыка во все продолжение фейерверка, устроенного по старой памяти генералом Гогелем на славу. Ночь была тихая, ясная и вполне летняя. После букета (так в тексте. — Сост.) все общество возвратилось в китайскую гостиную, где были приготовлены столы с чаем, фруктами и мороженым. Фрейлины Тютчева, баронесса Фредерикс и Пашкова разливали чай*.
Скоро вернулся в Царское Село Цесаревич к живейшей радости братьев, которые снова стали проводить с ним все его и свои свободные часы. Накануне дня своего рождения, возвратясь от всенощной, Наследник нашел свои покои великолепно освещенными и подарки расставленными по столам. «Но, — сообщил Государю флигель-адъютант Рихтер — ничто не могло развеселить его. Заметна была печаль, он, наконец, сам мне высказал, до какой степени ему грустно свое рождение без родительских ласк, к которым он так привык. После чая прибежали братья и увлекли Николая Александровича на озеро; потом вторично пили чай у него».
На другой день после обедни Цесаревич принимал высших государственных и придворных чинов, прибывших из Петербурга с поздравлением и приглашенных к завтраку Его Высочества. За столом Наследника заняли места дамы и члены Государственного совета. Сам он обедал в этот день вместе с братьями в Михайловском у дяди Великого Князя Михаила Николаевича, а вечер все весело провели у Великой Княгини Марии Николаевны в Сергиевке, играя в шарады и другие салонные игры.
В Царском Селе возобновились лекции Цесаревичу профессоров, занятия с которыми шли вполне успешно, как видно из еженедельных отчетов полковника Рихтера Государю. «Всю неделю, — писал он, — Николай Александрович работал весьма усердно, поспевал со всеми приготовлениями, слушал лекции с большим вниманием, одним словом, занимался так, как нельзя лучше». И неделю спустя: «На этой неделе занятия шли очень хорошо. Николай Александрович весьма усердно и даже с видимым удовольствием работал. Мы стараемся поддержать это прекрасное расположение, поощряя его труды, и надеемся, что привычка работать сделается со временем необходимостью». За третью неделю: «Занятия продолжаются весьма удовлетворительно. Николай Александрович сам уже может видеть результаты самостоятельного труда и это его, наверное, подстрекает продолжать так, как он начал». За четвертую неделю: «С самого приезда из Москвы занятия продолжаются с одинаковым усердием. Великий Князь умеет теперь пользоваться временем, не теряя его понапрасну, отчего все заданные повторения исполнены к сроку и сочинения написаны. До сих пор нельзя было этим похвастать, часто бывали недоимки, которые обыкновенно приписывались неимению времени. Теперь
времени столько же, но есть охота к занятиям и потому явились и время, и средства приготовиться к лекциям».
Часы досуга Цесаревич по-прежнему проводил с братьями, любил ездить верхом с Александром Александровичем по Павловской дороге или грести с ним, катаясь на лодке по царскосельскому озеру. «Страсть к морскому делу, — замечает по этому поводу Рихтер, — имеет ту хорошую сторону, что развивает грудь и укрепляет мускулы рук, весьма еще слабые у Николая Александровича». Изредка Великие Князья ездили на охоту в Царскую Славянку гонять зайцев и лисиц и травить волков; устраивали и скачки с препятствиями, на одной из которых Цесаревич вторично упал с лошади, «но так удачно, — спешил успокоить Рихтер Государя, — что мог тотчас же сесть на коня и продолжать прыгать чрез скаковые барьеры из хвороста».
На чистом воздухе Государевы дети по-прежнему играли в кегли и крокет, а в ненастные осенние вечера заменили их шахматы, скоро вошедшие в большую моду. Наследник играл обыкновенно с графом Строгановым, большим любителем этой игры, а Александр Александрович с Рихтером и Литвиновым.
Иногда Великие Князья проводили вечера у родственников, чаще и охотнее всего у Великой Княгини Марии Николаевны, которая с наступлением осени переехала в Царское Село и там поселилась в Александровском дворце. Тесная дружба связывала Цесаревича с старшим ее сыном, Николаем Максимилиановичем, и двумя его сестрами Мариею и Евгениею Максимилиановнами, с которыми был также очень дружен и Александр Александрович. Молодые люди любили повеселиться, потанцевать, поиграть в разные игры, послушать интересное чтение русских писателей или французских актеров, которым покровительствовала Великая Княгиня; устраивались кавалькады, пикники и т. п.*
Учебные занятия Великих Князей Александра и Владимира также возобновились с 1 сентября после молебна. «Нельзя требовать, чтобы они сейчас же принялись за дело как следует, — писал по этому поводу Перовский Государю, — после такого продолжительного прекращения уроков. Искренно желаю, чтобы Александр Александрович понял необходимость этого». В программе занятий не произошло никаких изменений. Те же учителя преподавали те же предметы и тем же чисто механическим способом. То были:
| Закон Божий | Преподаватель | Рождественский |
| Всеобщая история | --« — | Эвальд 2-й |
| Русская словесность | --» — | Эвальд 3-й |
| Естественная история | --« — | Гофман |
| Математика | --» — | Эвальд 1-й |
| География | --« — | Шперер |
| Французский язык | --» — | Реми |
| Немецкий язык | --« — | Кирхнер |
| Английский язык | --» — | Шау |
| Рисование | --« — | Пастина |
| Чистописание | --» — | Лагузен |
| Музыка | --" — | Половцов*. |
Как видно из этой таблицы, даже по уходе Гримма никто из преподавателей младших Великих Князей, за исключением законоучителя и учителя музыки, не носил русского имени. Только один из них, Шперер, был профессор университета; все прочие преподавали свои предметы в петербургских гимназиях и других средних учебных заведениях.
У второго Государева сына не было недостатка ни в доброй воле, ни в усидчивом прилежании, но учебные занятия его продолжали идти неуспешно по причине, главным образом, полного разлада между ним и его учителями. Ученик не понимал преподавателей преподаватели — ученика. Сухое и черствое отношение их к делу и педантическая требовательность часто доводили шестнадцатилетнего юношу до слез. Воспитатель приходил в отчаяние, старался воздействовать на нравственное чувство Великого Князя, но, не обладая педагогическим опытом графа Строганова, он не постигал сущности недоразумений между учеником и наставником. В донесениях своих Государю Перовский признавал, что вверенный его попечению царственный питомец очень добросовестно готовит свои уроки. «Когда дела Александра Александровича идут хорошо, — писал он, — нет надобности справляться с книгою отметок или спрашивать у преподавателей, довольны ли они им. Сегодня весело на него смотреть, так он весел сам и доволен своею судьбою». Обычным средством, к которому прибегал граф Перовский, чтобы побудить Великого Князя быть прилежнее и внимательнее, было напоминание, что неуспехи его в науках огорчают его родителей. «Мне, слава Богу, — свидетельствовал воспитатель —
еще никогда не приходилось обращаться к нему с подобными словами напрасно». Средство действовало, в особенности когда подкреплялось оно письмами в том же смысле Императора и Императрицы. Александр Александрович близко принимал их к сердцу, превозмогал нерасположение свое к преподавателям, не жаловался более, что они мешают ему заниматься и разными придирками только заставляют его терять время по пустому. С жаром принимался он за работу, и в результате получались следующие отзывы его воспитателя: «Сегодня я, слава Богу, могу похвалить Александра Александровича за все его занятия». В другой раз: «Я весьма счастлив, что могу нынешний журнал заключить так же, как я его начал, в отношении Александра Александровича. Он сегодня у всех преподавателей учился с особенным вниманием, и уроки были все хорошо приготовлены». И несколько дней спустя: «В продолжение этой недели я был им совершенно доволен. Он делал все, что мог». При этом воспитатель постоянно свидетельствовал, что на поведение Великого Князя он ни в каком отношении жаловаться не может, и отдавал справедливость «его чуткому и отзывчивому сердцу».
До какой степени, однако, граф Перовский заблуждался относительно склада характера, чувств и самых способностей своего питомца, видно из отзыва его об отношении Александра Александровича к музыке. По желанию Императрицы младших Великих Князей учили игре на фортепиано, в которой оба они не преуспевали. «Что касается до Александра Александровича, — рассуждал его воспитатель, — то, мне казалось бы, полезнее для него эти уроки прекратить, употребляя это время на другое занятие. Сказать положительно, чтобы он совершенно музыку не любил, кажется, нельзя. И потому, доставляя ему случай время от времени слушать хорошую музыку, по моему мнению, легче достигнуть того, чтобы он ее полюбил, развить в нем этот вкус, нежели заставляя его брать уроки, потому что, не имея к этому никакого расположения, он берет их с отвращением и музыкантом сам никогда не будет». Между тем в это самое время Великий Князь по собственной охоте, как и старший брат его, упражнялся с полковником Рихтером в игре на cornet a pistons, а впоследствии под руководством известного корнетиста Вурма так пристрастился к музыке, что сам стал прекрасным исполнителем на духовых инструментах.
По отзыву графа Перовского, Александр Александрович продолжал делать большие успехи в гимнастике и фехтовании, «но главный успех, — замечает воспитатель, — состоит в том, что он стал охотнее
заниматься этими двумя предметами». Так же точно, по отзыву Перовского, и он, и Владимир Александрович «уже не имели отвращения отвечать по-французски, когда к ним обращались на этом языке». В те дни, что проводил у них в Царском Реми, им дозволялось говорить только по-французски. По вечерам устраивались чтения, причем по очереди читали вслух преподаватель и сами Великие Князья. «Это необходимо для обоих, — доносил Перовский Государю, — и в особенности для Александра Александровича. Но до сих пор это делается не совсем охотно, потому что от непривычки это их затрудняет». Позволительно, впрочем, предположить, что самый выбор чтений не всегда приходился по вкусу Великих Князей. Реми читал им «Мучеников» Шатобриана, а Александр Александрович вовсе не был охотником до громких риторических фраз, которыми изобилует это произведение напыщенного французского писателя начала XIX века. Зато с каким увлечением зачитывался он такими изредка и случайно попадавшими ему в руки книгами, как, например, рассказы Даля, изданные под заглавием «Были-небылицы Казака Луганского», или печатавшееся в «Современнике» историческое исследование Костомарова о Богдане Хмельницком*.
Восемнадцатого октября Император возвратился из Крыма. Августейшие дети встретили его в Колпине, откуда Наследник доехал в коляске с ним до Царского. «О занятиях сегодня нечего было и думать», — занес в свой дневник флигель-адъютант Рихтер**. Государь был рад свиданию с детьми и нашел, «что Саша еще вырос»***. С этого дня возобновились ежедневные продолжительные прогулки Великих Князей с отцом. Они часто обедали и все вечера проводили у него.
По возвращении из Ливадии Императрицы Двор в конце ноября переехал на зиму в Петербург.
IV
правитьВ течение 1862 года продолжались начавшиеся осенью предшедшего года волнения среди петербургских студентов, отразившиеся и на всех прочих русских университетах. Волнения эти, сразу принявшие значительные размеры, озабочивали правительство и составляли предмет оживленных толков при Дворе и в обществе. «Неужели мы
дожили до того времени, — писал граф Строганов профессору Буслаеву в Москву, — когда истинные труженики науки готовы бежать от университетов и когда места образования юношества должны опустеть или обратиться в политические арены, в вертепы разврата? Печально, очень печально! Но едва ли мы действительно находимся в таком безвыходном положении… Ученый авторитет наш так же нужен, как нужен авторитет верховной власти. Мы еще так необразованны, что России угрожает распадение от невежества»*. Тогда же попечитель Наследника высказывал во всеуслышание такое мнение: «Возиться с молодежью не значит еще уметь ее вести, а у нас думают, что можно быть попросту так же легко педагогом, как чиновником». Наследник вполне разделял этот взгляд маститого своего попечителя, которого глубоко уважал и сердечно любил. «Да, — говорил он, — если бы студенты имели дело с такими людьми, как граф Строганов, то, вероятно, и бунтовать не хотели бы»**.
Брожение среди студентов и вызванное им закрытие на продолжительный срок С.-Петербургского университета воспрепятствовали предположенному слушанию университетских лекций Цесаревичем в Петербурге, как прежде в Москве. Но для довершения его образования приглашено было к нему еще несколько профессоров обоих университетов. Г-да Стасюлевич и Шперер закончили в 1861 году свои курсы: первый — всеобщей истории, доведенный до французской революции включительно, второй — географии России. В продолжение 1862 года историю России, в связи с политической историею Европы в XIX столетии, должен был читать Цесаревичу Соловьев, энциклопедию права — Андреевский. Для четырех новых предметов приглашены профессоры: политической экономии — Чивилев, статистики — Бабст, гражданского права — Победоносцев, государственного права — Чичерин. Знаменитый защитник Севастополя генерал Тотлебен продолжал и дополнял курс фортификации, начатый генералом Тидебелем; полковник Драгомиров, окончив преподавание тактики, начал курс военной истории; старший советник Министерства иностранных дел барон Жомини призван был посвятить Цесаревича в тайны нашей внешней политики и изложил ему современные отношения России к иностранным
государствам, а также дипломатические переговоры, относящиеся до последней Восточной войны вплоть до Парижского конгресса*.
В это же время учебная программа и личный состав учителей Великих Князей Александра и Владимира Александровичей оставались без всяких изменений. Единственною переменою было освобождение их от ненавистных им уроков на фортепиано**. В день своего рождения, 26 февраля 1862 года, второй сын Императора произведен в капитаны***. Вполне довольный деятельностью его воспитателя и в особенности сердечным отношением его к детям Государь в день собственного рождения пожаловал графу Перовскому звание генерал-адъютанта.
Двор уже переселился на летнее пребывание в Царское Село, когда в Петербурге вспыхнул ряд грозных пожаров, обративших в пепел целые кварталы столицы, в том числе многолюдные Апраксин двор и толкучий рынок с окружающими зданиями. Тревожные вести приходили о смуте, охватившей Царство Польское и губернии северо-западные, а в связи с нею с каждым днем усиливалось брожение в некоторой части русского общества, преимущественно среди так называемой «интеллигенции» и учащейся молодежи. Подпольные листки с воззванием к бунту и к поголовной резне в значительном числе раскидывались по улицам и площадям, в казармах, общественных учреждениях и в частных домах. Но волны этой бури не доходили до Государевых детей в их, по выражению Цесаревича Николая Александровича, «царскосельском затворе».
В конце июня Великие Князья Александр и Владимир в сопровождении своих воспитателей, законоучителя Рождественского, учителей французского и немецкого языков отправились на морские купанья в Либаву, где также проводили часть лета двоюродные их сестры-герцогини Мария и Евгения Лейхтенбергские. На этот раз они поехали туда сухим путем через Динабург и Ригу, где им был оказан торжественный со стороны властей и искренне радушный от населения прием. В Риге они осмотрели «Дом черноголовых», храм св. Петра и гильдейский дом, после чего отплыли морем в Либаву. Радостные клики, с которыми встречали их по всему пути, видимо, их тронули.
«Александр Александрович, — писал Перовский, — старался сколько мог отвечать учтивостью и вежливостью своего обхождения на все почести, которые ему не переставали оказывать».
Не менее теплая встреча ожидала Великих Князей в Либаве. Все дома этого города были разукрашены зеленью, а вечером засветились многоцветными огнями. «Ура» гремело повсюду. К дому, отведенному под помещение высоких гостей, потянулось факельное шествие, и под окнами его певческим обществом пропета была серенада. Александр Александрович вышел на балкон и в нескольких приветливых словах благодарил певцов. Толпа отвечала криком «ура» на импровизованную речь. Великих Князей кроме воспитателя и двух его помощников сопровождали в Либаву законоучитель их Рождественский и два преподавателя: географии Шперер и французского языка Реми. С ними занимались они по три часа в день. «Великие Князья принялись за дело с охотою, — доносил Перовский Государю, — и дай Бог только, чтобы это так продолжалось; но до сих пор я вполне доволен нашим путешествием в отношении пользы, которую оно им может принести. Некоторые занятия утром, потом прогулки, купанья, столкновения с людьми, которых они не могут и не имеют случая видеть в Петербурге, частые сношения с нашим дамским обществом — все это не может не иметь хорошего влияния».
Купаясь в море по два раза в день, Александр и Владимир Александровичи в свободные часы ездили осматривать учебные и благотворительные заведения Либавы: богадельню, с состоящими при ней мужским и женским училищами, больницу и сиротский дом, которые показывали им городской голова Улих и секретарь ратуши Кранц. «Здесь, — читаем в одном из донесений Перовского Государю, — Великие Князья могли видеть, с какими ничтожными средствами можно сделать много добра и как нам, русским, можно в этом отношении поучиться у немцев употреблять деньги с пользою. Везде совершенное отсутствие всякого ненужного блеска и всякой роскоши, которые мы так привыкли видеть в наших заведениях этого рода. Здесь вся роскошь состоит в простоте и чистоте, с которою все содержится». Действительно, по словам Улиха и Кранца, детский приют, основанный в память прошлогоднего пребывания Цесаревича Николая Александровича в Либаве, учрежден на остаток в 30 рублей, очистившийся от устройства в честь Его Высочества детского праздника. Ученики мужской и женской школы пропели высоким посетителям
народный гимн, а в сиротском доме Великие Князья присутствовали на уроках арифметики и географии.
Г-да Улих и Кранц были приглашены к столу Великих Князей, так же как и полковник Гейдатель, строитель Либавского порта, объяснявший им произведенные и предположенные работы по его сооружению. Приглашались изредка к обеду Их Высочеств и некоторые из проводивших в Либаве лето дам: жена полковника Рихтера и графиня Бреверн с дочерью. Вечером Великие Князья часто посещали городской театр*.
Жизнь Александра и Владимира Александровичей в Либаве еще более оживилась с прибытием туда Наследника. Августейшие родственники все свободные часы проводили вместе, часто предпринимая продолжительные прогулки за город в экипажах и верхом. На лужайках и в лесу они сами варили себе обед, потом бегали, резвились, пели хором разные песни. Вечер обыкновенно заканчивался у герцогинь Лейхтенбергских, где все собирались в саду слушать общее чтение.
Скоро приехали в Либаву Император и Императрица, посетившие по пути туда Ливонскую Швейцарию, и провели там целые две недели с детьми.
По рождении у Великого Князя Константина Николаевича четвертого сына Вячеслава, Государь для воспринятая его именем новорожденного от купели послал в Варшаву Александра Александровича в качестве личного своего представителя.
Великий Князь с одним только Перовским выехал из Либавы в экипаже и, проведя в Риге несколько часов, продолжал дальнейший путь по железной дороге чрез Динабург. Северо-западный край не был еще охвачен мятежом, но польское население его находилось в состоянии полного брожения — предвестника мятежной бури. «В Вильне, Белостоке и Гродно, — писал Государю Перовский, — при остановках окружала вагоны огромная толпа с криком „ура“, но в ней, кроме евреев, не было ни одного человека какой-либо другой нации». В Гродно евреи во главе с раввином, несшим ковчег с торой, поднесли Александру Александровичу хлеб-соль.
В Варшаву прибыл он вечером 26 июля и был встречен на вокзале Великим Князем наместником, который тут же представил ему двух своих помощников: по военной части — генерал-адъютанта барона
Рамзая и по гражданской — маркиза Велепольского. Племянник и дядя в открытой коляске поехали в Бельведерский дворец, где было приготовлено помещение для Александра Александровича. В донесении Государю Перовский живо изображает печальную и мрачную картину Варшавы за полгода до восстания: «Коляску окружал конвой. От дебаркадера на некоторое расстояние стояли солдаты с факелами, а по пути до Бельведера для освещения дороги зажжены были плошки, которых, однако же, никак нельзя было принять за радостные огни при встречах, которых мы так недавно были свидетелями. Я не могу выразить, какое грустное чувство овладело мною при сближении этих встреч. У дебаркадера не было никого, и заранее были приняты меры, чтобы никого не допускать до железной дороги. Впрочем, судя по расположению, которое я мог заметить впоследствии в городе, едва ли кто-либо и поспешил бы навстречу Александру Александровичу. Полицейские солдаты попадались на каждом шагу вплоть до Бельведера. Самый Бельведер оцеплен, часовые стоят на дворе, на террасе и в саду, и патрули обходят днем и ночью».
В Бельведерском дворце Великому Князю была отведена комната, некогда служившая спальнею Цесаревичу Константину Павловичу, а Перовский расположился в соседней комнате, отделявшей спальную от приемной. «Я этим очень доволен, — писал он, — потому что, пока мы в Варшаве, я от него не хочу отходить ни на шаг. Я не был бы спокоен, если бы меня поместили где-либо в другом доме».
Пробыв в Варшаве три дня Александр Александрович не видел в ней ничего, кроме Бельведера и Лазенок, служивших местом пребывания Великого Князя Наместника и семьи его, да тех улиц, по которым провезли его под охраною конвоя из Праги. Впрочем, вид Лазенковского дворца и окружающего прекрасного векового парка привел его в восхищение. Перовский хотел было показать ему недавно открытый постоянный мост через Вислу, с тем чтобы находившийся в то время в Варшаве строитель моста инженер Кербедз объяснил Великому Князю все подробности этого величественного сооружения. Но от мысли этой пришлось отказаться вследствие тревоги, возбужденной покушением на жизнь маркиза Велепольского. «Лучше время, которое нам еще осталось прожить здесь, — доносил Перовский, — избегать всякой толпы. Александр Александрович проводит здесь время не совсем весело».
Великий Князь Константин Николаевич показал племяннику простреленный мундир и окровавленную рубашку, бывшие на нем в день покушения Ярошинского на жизнь его.
Варшавские свои впечатления Александр Александрович изложил в пространном письме к Государю. Они оставили неизгладимый след в его памяти на всю жизнь.
Крещение Великого Князя Вячеслава Константиновича состоялось 28 июля в порядке согласно изданному заранее церемониалу. По замечанию Перовского, «толпы любопытных зрителей, бывающих обыкновенно при подобных ситуациях, не было; полиция приняла для сего свои предосторожности». В тот же день даны в Лазенках торжественный обед и парадный спектакль. Давали французскую переводную пьесу по-польски и народный польский балет «Свадьба в Ойцове».
«Признаюсь Вашему Величеству, — писал Государю Перовский, — что я ожидаю минуты нашего отъезда с большим нетерпением и буду покоен только тогда, когда мы опять будем посреди людей, которые дают семье Вашего Величества доказательства такого искренного радушия. Бог поможет нам доехать благополучно».
При отъезде Александра Александровича из Варшавы 29 июля, как и при приезде его, Великий Князь Константин Николаевич провожал племянника на вокзал. На другой день Августейший путешественник приехал по железной дороге в Ригу, откуда, продолжая путь в экипаже, возвратился в Либаву 31-го*.
Там он не застал уже родителей, но Цесаревич выехал к нему навстречу за город верхом. Вечер братья провели вместе, катаясь по озеру, и завершили его у кузин герцогинь Марии и Евгении. Вскоре уехал и Наследник, и Либава опустела. Младшие Великие Князья оставались до половины августа. Развлечением им служили великолепные охоты, устроенные в их честь местными дворянами-землевладельцами в окрестных им имениях. Охота у барона Нольде продолжалась два дня: в первый день застрелили 27 оленей, а во второй ходили с собаками на зайцев и диких коз, убито 2 козы и 4 зайца**.
К именинам Государя вся семья его собралась вокруг него в Царском Селе. В этот день второй сын Императора был обрадован пожалованием в флигель-адъютанты с зачислением в свиту Его Величества*.
В первых числах сентября Государь и Императрица, сопровождаемые всеми членами царственного дома, отбыли в Новгород на открытие памятника, воздвигнутого в ознаменование тысячелетия, истекшего с основания Государства Российского. Торжество это было приурочено к 8 сентября, дню рождения Наследника, памятному в русских летописях Куликовскою битвою, бывшею зарею освобождения России от ига татар.
В ту минуту, когда при звоне колоколов и при пушечной пальбе завеса спала с памятника, гордо возвышавшегося на площади пред Софийским собором, Император Александр II обнял стоявшего возле него Цесаревича Николая Александровича, которому в этот день минуло 19 лет, и, горячо прижав к груди своей, поцеловал его и благословил.
По возвращении в Царское Село возобновились учебные занятия как Цесаревича, так и младших его братьев. В этом любимом их загородном местопребывании оставались они до 10 ноября — дня отъезда Их Величеств в Москву. Проводив Августейших родителей до Колпица, все Государевы дети переехали на зиму в Зимний дворец.
Пока Николай Александрович блестящим образом заканчивал курс высшего образования, Александр и Владимир Александровичи все еще проходили гимназический курс. К сожалению, между <учителями> и Царственными учениками не существовало того единомыслия и согласия, которое одно обеспечивает успех в деле образования. Это возбуждало недоумение и тревогу в их воспитателе, отражавшиеся в ряде его донесений Государю: «Не могу сказать, чтобы они учились дурно, но далеко не так, как бы хотелось. В отношении Александра Александровича у меня две задачи, которых я не могу достичь в продолжение вот уже двух лет, т. е. с тех пор, как доверием Вашего Величества мне вручено его воспитание. Первое — отучить его от формализма в исполнении его обязанностей по учебной части, другими словами, заставить его понять, что учение не должно состоять в просиживании определенного числа часов, назначенных для уроков или для приготовления к ним, а в желании приобрести по возможности
более познаний. Другая — чтобы он понял, что даже и с употреблением весьма усиленных трудов и стараний едва ли можно в его положении достигнуть той точки образования, которое обыкновенно имеют молодые люди его лет; чтобы он понял, что во всех предметах мы вынуждены заниматься такими вещами, которые преподаются только детям, и, следовательно, упускаем время для тех вещей, которые бы соответствовали его возрасту; наконец, чтобы он сам испугался мысли этой, так же как она пугает нас, и создал бы себе ясное понятие о той степени образования, на которой он находится в настоящее время. Тогда бы он захотел сам не по принуждению, а сознательно воротить, сколько от него могло бы зависеть, потерянное время, и наше дело было бы выиграно. Но, к сожалению, до сих пор он смотрит на это с самой ребяческой точки зрения».
В другом донесении граф Перовский рассказывает о столкновении Великого Князя Александра с учителем географии, потребовавшим, чтобы ученик отвечал ему не с места, обыкновенно занимаемого в классе, а подойдя к карте, висевшей на стене. В этом случае Александр Александрович действительно проявил настойчивость, доходившую в нем порою до упрямства, но отговорки его никак нельзя признать «ребяческими», как делает это Перовский. Они, напротив, прямо указывают на принципиальный разлад между учеником и наставниками, которые не делали или не умели примениться к нраву ученика, другими словами, не смогли приобрести на него никакого нравственного влияния. Самому Перовскому это удавалось лучше, как видно из следующего его донесения: «Прошлый раз я писал Вашему Императорскому Величеству, что я душевно желаю и надеюсь, что известия об нашем учении будут на этой неделе утешительнее, чем на прошедшей, и я в этом не ошибся. Всякий раз, когда в нашем маленьком мире подымается маленькая гроза, она имеет благотворные последствия. Я весьма далек от желания видеть часто на нашем горизонте тучи, но я не отчаиваюсь, когда они показываются, лишь бы это было изредка; и тучи и гроза проносят иногда своего рода пользу, и русская пословица говорит недаром: гроза не грянет, мужик не перекрестится… Александр Александрович учится довольно прилежно и старательно, и хотя мы и не достигаем еще того, чтобы он совершенно понял свое положение и необходимость приобрести какие-либо познания, но Бог даст, и это когда-нибудь придет, лишь бы не слишком поздно».
Но прошло еще несколько дней и воспитатель снова писал в тоне разочарования: «Александр Александрович учился нехорошо, а главное,
несообразно своему возрасту, и это у него происходит не от лени, а от этого несчастного непонимания состояния, в котором он находится, от совершенно детского взгляда на самого себя, на свою будущность, на все, что его окружает»*.
Едва ли не главною причиной глубокого разлада между Великим Князем Александром и его наставниками и преподавателями было совершенно ускользавшее от внимания воспитателя графа Перовского полное отсутствие в его образовании живительной национальной струи. В учебной программе русская история сливалась со всеобщею, а в преподавании отечественного языка преобладала грамматика и из него вовсе была устранена литература. Историю и русский язык преподавали два брата Эвальда, почтенные педагоги, хотя и воспитанные в русских учебных заведениях, но немцы по происхождению, в груди которых билось нерусское сердце. Из всех прочих учителей, как уже замечено выше, ни один, за исключением законоучителя Рождественского, не носил русского имени. Столь живая в царственном юноше любовь к Отечеству и ко всему родному, русскому, не находила во всех этих лицах никакого отклика. Они не умели, не могли возбудить в чуткой душе его тот пытливый дух, который животворит и оплодотворяет приобретаемые знания. Мало того: в них русский царевич не находил ни малейшего удовлетворения собственным стремлениям, предпочтениям, вкусам. Запросы его впечатлительного ума оставлялись ими без ответа.
Зато все, чего искал и не находил Александр Александрович у тех, кто вел и направлял его воспитание, он в изобилии обретал в старшем, нежно любимом брате. Соединяла его с ним и тесная дружба с первых детских лет, и общие им равно дорогие основные начала их миросозерцания. Оба они горели одинаковою любовью и к русской народности, и к русской старине; и в бесконечных задушевных беседах с глазу на глаз Цесаревич передавал дорогому своему Саше все, что сам воспринял из богатой сокровищницы своего воспитания, от лучших русских умов, от светил отечественной науки. Они готовили его к тому, чтобы со временем с честью занимать Русский Престол, а он, как бы в предвидении никому неведомого будущего, насаждал в душе брата семена правды и добра, так пышно расцветшие в собственной душе его.
Когда только могли, братья были неразлучны. По воскресеньям Александр Александрович рано утром приходил пить чай к Наследнику. После завтрака оба вместе ездили кататься на коньках в Таврическом саду. Иногда старший брат побуждал застенчивого и довольно необщительного младшего вместе с ним вращаться в дамском обществе. Так, однажды завез он его к невестке своего попечителя графине Строгановой. "Не знаю, — писал об этом полковник Рихтер Государю, — доволен ли был Александр Александрович тем, что его заставили делать визиты. Предвидя возражения с его стороны, Николай Александрович не предупредил его о сюрпризе, который ему готовился, а только у подъезда дома Строгановых объявил, что он собирается представить Александра Александровича графине. Возражать было поздно; Александр Александрович храбро вошел, faisant bonne mine à mauvais jeu*.
К обеду Цесаревича часто приглашались министры и другие высшие государственные сановники и вообще все чем-либо замечательные лица, чтобы поближе познакомить его с выдающимися русскими деятелями на всех поприщах. Зимою 1862 года последовательно были его застольными гостями: граф В. Н. Панин, граф Д. Н. Блудов, барон М. А. Корф, барон Мейендорф, князь Суворов, князь Гагарин, министр народного просвещения Головнин, попечитель Дерптского учебного округа граф Кейзерлинг, инженер генерал Мельников, уже намеченный в министры путей сообщения, старший советник Министерства иностранных дел Эверс, профессор Тишендорф. За столом велись оживленные разговоры о настоящем и прошлом. Так, Панин рассказывал о своей службе в Греции в эпоху восстания; Мельников делился впечатлениями, вынесенными им из поездки в Соединенные Штаты для изучения железнодорожного дела; Тишендорф сообщал свои старания в деле приобретения для русского правительства открытой им древней Библии, известной под названием Синайской. К участию в этих обедах приглашался и Великий Князь Александр, начиная с первого из них, за которым были собраны: Корф, Головнин, Кейзерлинг и Тишендорф. По этому поводу граф Перовский писал Государю: «Я смотрю на эти обеды, где он знакомится с людьми, занимающими более
или менее важное место в государстве, как на вещь для него весьма полезную. Тут он слышит серьезный разговор, в котором иногда и сам должен принять некоторое участие. Он сидел между графом Кейзерлингом и Головниным и довольно много разговаривал с первым»*.
Почти каждый вечер Цесаревич «между занятием» заходил к братьям пить с ними чай. Ездили они вместе в театр, преимущественно в оперу, которую любили до того, что, выходя из театра, пели затверженные наизусть оперные мотивы. Но Наследник охотно посещал французский и русский театры, наслаждаясь в последнем образцовою игрою тогдашних даровитых артистов придворной труппы в народных бытовых пьесах. Когда вечером у него происходило чтение, он всегда приглашал к себе слушать его Александра Александровича. Читали: Реми — выдержки из истории Консульства и Империи Тьера и романы Октава Фелье; Кирхнер — «Разбойников» и «Дон Карлоса» Шиллера. Такие же чтения устраивала у себя и Великая Княгиня Мария Николаевна, и они охотно посещались Государевыми сыновьями. Она же давала во дворце своем танцевальные вечера по субботам, на которых не выезжавшие еще в свет молодые Великие Князья с увлечением предавались танцам. Превосходно дирижировал ими мастер этого дела Великий Князь Николай Николаевич, оживлявший все общество заразительною своею живостью и веселостью.
Зимою день Великих Князей Александра и Владимира Александровичей обыкновенно завершался пешеходною прогулкою перед сном даже в самые морозные дни.
К Николину дню находившиеся еще в Москве Государь и Императрица вызвали туда Наследника, чтобы вместе с ним провести день его именин. В этот день он был произведен в генерал-майоры с назначением в Государеву свиту. Московское дворянство дало в честь его блестящий бал в своем собрании.
Чтобы не прерывать занятий Цесаревич уже на третий день возвратился в Петербург. Там в половине декабря состоялась помолвка Княжны Марии Максимилиановны с принцем Вильгельмом
Баденским. Невеста, очень дружная с Александром Александровичем, сама известила его запискою об этом важном событии в ее жизни, и он с братом Владимиром тотчас же на первом же попавшемся извозчике посетили Мариинский дворец, чтобы поздравить милую кузину и пожелать ей счастья. По свидетельству Перовского, Великая Княгиня Мария Николаевна была крайне тронута горячим приветом и участием юных племянников к ее семейной радости*.
К Рождеству возвратились из Москвы Государь и Императрица, и Царские дети снова стали проводить все вечера у матери. Вокруг Государыни Марии Александровны ежедневно собирался избранный кружок лиц, почтенных ее расположением и дружбою, к которому кроме нескольких высших сановников и придворных дам принадлежали и представители русской мысли и слова, поэты: князь Вяземский, Тютчев и граф А. К. Толстой. Последний в звучных стихах запечатлел то сердечное участие, которое супруга Императора Александра II принимала в их творчестве, и как сама влияла на него.
Напомнив дни, когда Царица долу
Склонясь задумчивой главой,
Внимала русскому глаголу
Своею русскою душой,
Поэт восклицает:
Я мыслил, песни те слагая,
Они неведомо замрут,
Но ты дала им, о! благая!
Свою защиту и приют.
Особенностью интимного кружка молодой Императрицы было, что все принадлежавшие к нему лица были русские люди не только происхождением и именем, но и душою. Кроме названных уже трех славных в родной литературе имен, достаточно назвать графа Блудова и его дочь, графиню Антонину Дмитриевну, князя С. Н. Урусова и сестру его, ближайшего друга Государыни, А. Н. Мальцову, графиню Протасову, двух фрейлин Тютчевых, чтобы понять, какое благотворное действие производили
на прислушивавшихся к ним юных Великих Князей мысли и речи, которыми они обменивались в беседах, оживленных участием самой Императрицы, и в которых неизменно отражались пламенная любовь к России и благоговейное уважение к ее преданиям, историческим заветам и верованиям.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1863
править
I
правитьII
правитьIII
правитьI
правитьВ первые дни 1863 года искры, долго таившиеся под пеплом, внезапно вспыхнув, зажгли пламя пожара, быстро охватившее все Царство Польское и многие местности Северо-Западного и Юго-Западного края.
Наследник и его братья присутствовали на происходившем 13 января в Михайловском манеже разводе от лейб-гвардии Измайловского полка, на котором Император Александр возвестил войскам о начале восстания. Они были свидетелями того патриотического одушевления, которое царская речь вызвала в слушателях и которое не замедлило распространиться на все звания и состояния в государстве, на русское образованное общество, на весь русский народ. Всеобщий подъем духа сказался в ряде адресов на Высочайшее имя с выражением готовности всех русских людей сплотиться вокруг Престола,
чтобы дружно отстоять единство Империи против посягательств польских крамольников и выступивших в качестве их защитников и покровителей трех великих европейских держав. В день рождения Государя на торжественном приеме в Зимнем дворце молодые Великие Князья слышали знаменательные слова своего державного отца, обращенные к стекшимся со всех концов России представителям государственных сословий и учреждений общественных, и эти слова нашли глубокий отклик в их полных пламенной любви к родине сердцах.
«Благодарю Вас, господа, — говорил Император Александр Николаевич, — за поздравление, а особенно за выражение ваших патриотических чувств, вызванных смутами как в Царстве Польском, так и в Западных губерниях, и посягательством врагов наших на древнее наше достояние. Адресы ваши и те, которые я ежедневно получаю от всех сословий и из других губерний, составляют для меня истинное утешение посреди всех моих забот. Я горжусь единством этих чувств вместе с вами и за вас. Они составляют нашу силу, и пока они будут сохраняться и мы будем призывать Бога на помощь, Он нас не оставит, и единство Царства Всероссийского — непоколебимо. Враги наши надеялись найти нас разъединенными, но они ошиблись. При одной мысли об угрожающей нам опасности все сословия земли русской соединились вокруг Престола и показали Царю своему то доверие, которое для него всего дороже. Я еще не теряю надежды, что до общей войны не дойдет; но если она нам суждена, то я уверен, что с Божиею помощью мы сумеем отстоять пределы Империи и нераздельно соединенных с нею областей. Еще раз благодарю вас всех за чувства вашей преданности, которым я верю; верьте же и мне, что моя жизнь имеет единственную цель: благо дорогого нашего отечества и постепенное развитие гражданское его жизни. Но на этом трудном поприще всякая торопливость не только не принесет нам пользы, но была бы вредна и даже преступна. Предоставьте мне дальнейшее их развитие, когда я почту это возможным и полезным. Взаимное наше доверие есть залог будущего благоденствия России. Да будет благословение Божие с нами! Еще раз благодарю вас всех от души».
За этими вдохновенными словами Царя, заключавшими всю государственную программу царствования, следовало и возвещенное в них дело. Вице-канцлер князь Горчаков дал твердый отпор дерзкому притязанию Англии, Франции и Австрии на вмешательство во внутренние дела России. В Северо-Западном крае железная рука графа
Муравьева быстро подавила крамолу, не успевшую еще возмутить вполне соседний край Юго-Западный. В Царстве Польском применение тех же строгих и разумных мер скоро дало те же результаты. Мятеж был усмирен и водворен повсюду законный порядок. С следующего года началось введение в Русской Польше коренных преобразований, направленных к полному органическому слиянию этой окраины с Империею. Император Александр II сдержал слово и оправдал доверие русского народа к своему Царю-Освободителю.
Посреди этих великих исторических событий, не участвуя в них, но далеко к ним небезучастный Наследник Русского Престола завершал курс высшего своего образования.
В предшедшем году Наследник закончил курсы: гражданского права, политической экономии и немецкой словесности, а из военных наук — артиллерии и фортификации. По этому случаю профессора Победоносцев, Чивилев, Кирхнер, Платов и Тидебель получили от него ценные подарки, украшенные вензелями. Уведомляя флигель-адъютанта Рихтера о получении назначенного ему бриллиантового перстня, К. П. Победоносцев выразил благодарность за этот знак милостивого к нему внимания и памяти «о том времени, когда он имел счастье преподавать Его Высочеству свои уроки», прибавив: «Конечно, это внимание и память всего для меня дороже»*.
В 1863 году дочитывали Цесаревичу свои курсы профессоры: Андреевский — законы благочиния и благоустройства, Чичерин — по государственному праву, Бабст — по статистике, Драгомиров — по военной истории и тактике, Соловьев — по новой русской и всеобщей истории. Все они завершили свои лекции к началу июня, за исключением профессора Соловьева, который курс истории продолжал читать еще осенью. Каждый из этих профессоров также получил от Цесаревича на память по бриллиантовому перстню**.
Высшее образование Наследника было окончено. Практическим дополнением к нему служили доклады министров у Государя, на которых он приглашен был присутствовать, чтобы ознакомиться с ходом и направлением современных государственных дел***. Наконец, довершить
и увенчать академический курс должна была, по мысли графа Строганова, поездка по России, гораздо более пространная и продолжительная, чем та, что была совершена Его Высочеством в 1861 году. Целью этой поездки было ознакомить Цесаревича не только с замечательнейшими местностями Империи, но и с их населением, а потому приняты были заблаговременно меры к тому, чтобы по пути встречали Наследника и представлялись ему все, почему-либо выдающиеся местные деятели: губернаторы, предводители дворянства, профессоры и ученые, сельские хозяева, заводчики и фабриканты. Все они приглашались составить в местах остановки кружок собеседников Цесаревича, от которых он мог бы получать всевозможные сведения и узнавать таким образом правду о внутреннем положении России*.
В этом путешествии кроме обычных спутников Наследника: графа Строганова, полковника Рихтера, врача доктора Шестова, дорожного секретаря Оома и двух его адъютантов — должны были сопровождать Его Высочество еще двое из его профессоров: Победоносцев и Бабст, и художник Боголюбов. Поездка была рассчитана на четыре месяца и распространялась на 20 губерний коренной России**.
II
правитьЦесаревич и его спутники отбыли из Петербурга рано утром 11 июня на пароходе «Петрозаводск» и пошли вверх по Неве. К вечеру они были уже в Шлиссельбурге и осматривали строившийся новый Ладожский канал. После обеда у местного уездного предводителя дворянства Чоглокова Наследник посетил историческую крепость и в ней тюрьму, бывшую некогда местом заключения злополучного юноши, несколько месяцев занимавшего в детстве русский престол под именем Иоанна Антоновича.
На другой день поплыли по Ладожскому озеру, ночевали на реке Свири в виду Лодейного Поля и к следующей ночи прибыли в Петрозаводск.
Там пробыл Цесаревич три дня и осмотрел все учебные заведения города, Александровский пушечный завод и пригородное село Соломенное с его древнею каменной церковью, построенною на
месте упраздненного монастыря. Живейший интерес возбудил в нем старец-слепец, певец древнерусских былин Кузьма Иванович Романов. Он предстал перед Наследником на пароходе, плывшем по Онежскому озеру, в сермяге, лаптях и дырявой шляпенке, каким тут же срисовал его Боголюбов. Усадив несколько оробевшего певца, Его Высочество близко придвинул к нему свой стул и стал внимательно слушать первую пропетую им былину о Вольге Буслаевиче и его походе на Турец-землю. Посвященный Буслаевым во все тайны русского народного эпоса, Цесаревич участие свое к пению слепца выразил тем, что с первой же былины стал подпевать певцу. Старик вдруг приостановился. «Что же ты, Кузьма Иванович, не продолжаешь?» — спросили его.
— Слышу, что кто-то мне вторит; стало песня знакома.
— А как думаешь, кто поет с тобой?
— Да как мне знать? Ведь я не вижу!
— Вторит тебе Наследник Цесаревич.
— Что морочишь меня? Смеешься надо мною! Где Цесаревичу знать наши народные песни. Ведь их уже никто, окромя меня, не поет.
«Ты ошибаешься Кузьма Иванович, — ласково сказал Наследник. — Я не одну эту песню знаю, но и много других. Споем вместе и другую».
Старик был видимо поражен, нижняя отвислая губа затряслась, и он со слезами воскликнул: «Вот до чего дожил, что первенец Царя поет наши излюбленные песни!»
За первою былиной последовала вторая о «Добрыне Никитиче», за нею третья «О добром молодце и о жене неудачливой».
За весь вечер Цесаревич почти не отходил от старца, внимая его пению. Замечания его обличали в нем знатока. Он вспомнил богатырей — представителей сословий, вспомнил, что у Алеши Поповича «глаза завидущие, руки загребущие», а в былине о Вольге обратил внимание на стихи:
Ловите рыбу семжинку и белужинку,
Щученьку и плотниченьку,
И дорогую рыбу осетринку.
Стихи:
Ах вы, девицы-красавицы,
Беломойницы, портомойницы! — и
Королевна душка Аннушка!
вызвали на устах его улыбку. Он просил слепца спеть еще былину о том, «как богатыри перевелись на Руси», но старик не знал этой песни. Тогда Цесаревич спросил его: не знает ли он, отчего перевелись богатыри? «Нет, — отвечал певец, — богатыри не перевелись, а только не показываются!»
— Где же они находятся?
— Да поди знай где! — молвил Кузьма.
— Да отчего же они не показываются, — настаивал Наследник.
— Потрава огненная пошла, оттого и быть им нельзя.
«Mais с’est pourtant une explication»*, — заметил, обращаясь к присутствующим, Цесаревич, видимо, довольный ответом старика.
Николай Александрович долго еще расспрашивал певца, между прочим, о Петре Великом и его пребывании в Северном крае и, наконец, спросил: ходит ли он в церковь? «Молюсь за князей, за бояр, за царски семена», — уклончиво и осторожно отвечал закоренелый раскольник. Кто-то заметил, что в русских былинах Добрыня является представителем боярского сословия. «И самого лучшего сословия», — убежденно прибавил Цесаревич**.
Из Петрозаводска Наследник съездил на водопад Кивач, воспетый Державиным, под гул которого ему и всем его спутникам пришли на память великолепные строфы певца «Фелицы». Всюду население с восторгом встречало Царского сына, особенно женское, устилавшее ему дорогу платками, когда он выходил из коляски, и бросавшее цветы в экипаж.
Дальнейший путь Цесаревича лежал по Мариинской системе, соединяющей Неву с Волгою, чрез Белозерск и Череповец в Рыбинск. Движение по рекам и каналам судов и устройство шлюзов возбуждало его любознательность, и он внимательно слушал инженеров, объяснявших их устройство. На Белом озере Наследник заехал в два исторических монастыря: Горицкий женский и Кирилловский мужской. «Древние стены последнего, — рассказывает очевидец, — выдержали теперь новую осаду, потому что народ буквально штурмовал двери и ворота, чрез которые проходил Цесаревич. Когда он выехал из монастыря и поехал в город, коляски могли
двигаться только шагом. В Кириллове высокому гостю дан был обед от всех сословий и поднесен адрес на имя Государя».
Задушевная встреча ждала Цесаревича в Рыбинске. Прочувствованным словом приветствовал его в соборе известный по всей России проповедник протоиерей Родион Путятин. Два дня, проведенные в этом городе, были посвящены осмотру торговой пристани со стоявшими в ней судами, канатного и пильного заводов Журавлевых и при них сухого дока, а также механического завода Шилова. В биржевом зале местное и иногородное купечество предложило Наследнику обед, за которым после тостов за Императора и Императрицу председатель биржевого комитета Журавлев произнес следующую речь, заключившуюся тостом за Цесаревича: «Ваше Императорское Высочество! Да благословит Вас Сам Господь Бог, что Вы, первенец великого и благодушного Отца русского Царства, изволили осчастливить нас высоким посещением Вашим. Мы ждали этой минуты с радостным желанием и теперь вполне счастливы, что в Особе Вашей горячим русским сердцем чествуем и встречаем новую надежду России. Примите, Ваше Императорское Высочество, нашу глубочайшую благодарность за доставленную нам радость высоким посещением Вашим, которое на всю жизнь нашу и для потомства нашего останется незабвенным». Цесаревич отвечал: «Благодарю вас, господа, за радушный прием и хлебосольство. Позвольте выпить за ваше здоровье, за благоденствие Рыбинска и всего нашего дорогого отечества». Несколько озадачил гостеприимных хозяев граф Строганов, когда в ответ на предложенную за него здравицу сказал: «Благодарю вас, господа, за тост. Я сам радуюсь, что нахожусь в Рыбинске, потому что вновь убедился, что под вашими туго набитыми деньгою карманами бьются истинно русские сердца»*.
Поплыли Волгою. Следующая остановка была в Ярославле, где высокий путешественник пробыл три дня. Для встречи на пристань высыпал весь город с властями во главе при торжественном звоне 77 ярославских колоколен. Невыразимое одушевление овладело толпою. Шапки летели вверх, руки хватались за колеса экипажа. Раздавалось громкое «ура», прерываемое возгласами: «Скажи отцу своему, как мы его любим! Скажи, что мы все пойдем на врагов, все до единого!» Вечером по всему городу зажглась блестящая иллюминация.
Прямо с пристани Цесаревич отправился в собор, где архиепископ Ярославский Нил встретил его теплым приветственным словом. В тот же вечер посетил он училище для девиц духовного звания и любовался с балкона своего дома видом Ярославля, утопавшего в сиянии бесчисленных радостных огней.
На следующее утро Наследник начал обозрение старинного города с древнего Спасо-Преображенского собора в монастыре того же имени, где почивают мощи св. князей ярославских: Феодора, Давида и Константина; оттуда поехал он в лагерь местных войск, в Николаевский детский приют, в лечебницу для приходящих больных с родильным отделением и в богадельню Пастуховых. Проливной дождь помешал предположенному народному празднику под открытым небом.
На другой день продолжался осмотр древних зданий и воспитательных и благотворительных заведений. Посещены: Успенский собор, архиерейский дом и семинария, где Наследник присутствовал на трех лекциях в трех различных классах, Ольгинский детский приют, городская больница с домом умалишенных, городская богадельня и своеобразный «Дом призрения ближнего». После обеда осмотрена устроенная к приезду Наследника выставка изделий заводской, фабричной и сельской промышленности Ярославской губернии. День завершился оживленным праздником в великолепно иллюминованном городском общественном саду. Два хора сменялись в исполнении музыкальных пьес: один — выписанный из Петербурга оркестр конногвардейцев; другой — оригинальный хор владимирских пастухов-свирельщиков. В саду собралось до 50 000 человек народа. На эстраде теснились почетные гости, дамы и дети. Блестящий фейерверк был сожжен за рощей, посреди которой выставлено для народа четыре бассейна с вином.
На третий день Наследник, побывав в Толгском монастыре, расположенном на берегу Волги, осматривал крупчатую паровую мельницу купца Крохопяткина, а вечером после посещения тюремного замка поехал за город в Толчковскую слободу, чтобы осмотреть там древний храм во имя св. Иоанна Предтечи, один из совершеннейших образцов старинного русского строительства.
В Костроме была та же восторженная встреча, что и в Ярославле. Осмотрены святыни и древности: Ипатьевский монастырь с тесно связанными с ним историческими воспоминаниями об избрании на царство Михаила Романова; церковь Воскресенья на Дебрях, развалины
Вид Ипатьевского монастыря
сгоревшего старого Богоявленского монастыря и девичья Крестовоздвиженская обитель; выставка произведений сельского хозяйства, ремесел и мануфактурной промышленности Костромской губернии; химические заводы Кокушкина и Шипова, льнопрядильня и ткацкие Зотова и Брюханова, гвоздильное заведение Колодезниковых и механический завод Шипова. Хозяин последнего предложил Наследнику завтрак, за которым произнес следующее приветствие дорогому и желанному гостю: «Дозвольте, Ваше Императорское Высочество, принесть Вам от полноты души нашу признательность за счастье, которым Вы удостоили наш завод и наши костромские фабрики. Мы все от глубины нашего русского сердца радуемся, видя, с какою любознательностью и вниманием Ваше Императорское Высочество входили во все подробности нашего дела. Вы „учитесь“, скромно выразились Вы, и эти слова нас глубоко восхитили. Мы видим в этом залог благоденствия нашей родной промышленности и смеем надеяться, что Ваше Императорское Высочество будете высоким покровителем и ходатаем за нас у Государя Императора. Да здравствует Его Императорское Высочество Государь Наследник. Ура!»
В тот же день дан был в честь Цесаревича обед костромским дворянством в зале своего собрания.
Из Костромы Наследник отправился в экипаже чрез Нерехту в отстоящее оттуда в 113 верстах промышленное село Иваново с прилегающим к нему Вознесенским посадом, Владимирской губернии. Весь путь был как бы триумфальным шествием посреди ликующего населения, густою несметною толпою встречавшего и провожающего царского сына. Избы в деревнях были всюду обвешаны кумачами и платками, увешаны и украшены зеленью. Перед ними поставлены столы, накрытые белыми скатертями; на столах круглый хлеб с солонкой, а перед хлебом икона. У каждой избы стояла, низко кланяясь, вся населявшая ее семья. Крестьянские девушки бросали пучки цветов в коляску Наследника и под ее колеса на дорогу. Женщины и старики клали земные поклоны. На папертях сельских церквей ожидало духовенство в облачении под церковными хоругваями.
В Нерехте был завтрак и произведен осмотр полотняной фабрики Дьяконовых. В Иваново-Вознесенске Наследник переночевал, обозревал ситцевые фабрики Зубкова и Гарелина, а в заведении Гандуриной с особенным любопытством разглядывал произведения местных кустарей. При встрече и проводах все население села и посада высыпало
на улицы, а кто не находил себе на них места, ютился по крышам, стенам и воротам домов. Лишь только тронулась коляска Цесаревича от паперти собора, как вся эта толпа повскакивала вниз и бегом кинулась с крутой горы вслед за экипажами.
По возвращении в Кострому Николай Александрович посетил заседание Губернского по крестьянским делам присутствия и с интересом следил за ходом, разбирательством и решением докладываемых дел. Перед отплытием одна старуха поднесла ему на пароходе три просфоры, икону Тихона Задонского и небольшую коробку с тремя черными тараканами, которые по местному поверью означают домовитость и обилие всех благ земных. После краткой остановки в Кинешме пароход вечером 2 июля стал у Нижнего Новгорода. Наследник не вышел на берег, залитый светом и покрытый сплошною массою народа. Ярко освещенный город представлял волшебный вид, а вправо и влево, позади и впереди, светились исчезавшими в туманной дали бесчисленными огоньками снасти и мачты бесчисленных судов, стоявших на Волге.
На рассвете поднялись вверх по Оке до села Павлова, где Наследник обозревал стально-слесарные заведения известных мастеров Варыпаева и Калякина и заехал взглянуть на производство нескольких стальных мастеров, работающих на дому. Для него была устроена выставка не только стальных изделий, производимых как в Павлове, так и во всех окрестных селениях, но и местных кожевенных и мыловаренных заводов. На возвратном пути пароход остановился на ночь близ лежащего на берегу Оки бывшего Дуденево-Николаевского монастыря, обращенного в приходскую церковь. Отслушав в ней молебен, Цесаревич со спутниками отправился на охоту. На другой день утром 7 июля снова открылся пред ним Нижний Новгород.
Выйдя на берег, Николай Александрович поехал в собор к обедне, которую служил преосвященный Нектарий, архиепископ Нижегородский. После парадного обеда и спектакля в городском театре он снова сел на пароход и спустился вниз по Волге до Казани, где остался всего один день, посвященный осмотру пригородной Николаевской слободы, построенной казанским городским обществом в память первого посещения им Казани в 1861 году для поселения в ней на правах земельных собственников дворовых людей Казанской губернии по прекращении двухлетних их обязательных отношений к бывшим своим владельцам. По возвращении оттуда Цесаревич воспринимал
от купели новорожденного ребенка казанского военного губернатора Козлянинова. На другое утро он продолжал путь до устья Камы, по которой пароход поднялся до Чистополя.
Возвратясь на Волгу, Цесаревич прибыл в Симбирск. Туда к его приезду съехалось изо всех уездов губернии много дворян с их семействами. Вечером Наследник посетил местный дворянский клуб, при котором помещается библиотека, названная Карамзинскою в память знаменитого русского историка, симбирского уроженца. В присутствии Его Высочества были там получены две ответные телеграммы на посланные симбирским дворянством виленскому генерал-губернатору Муравьеву и издателю «Московских ведомостей» Каткову приветствия с выражением сочувствия к их деятельности. По прочтении обеих телеграмм раздалось громогласное «ура!», разлито шампанское и провозглашены оживленные тосты: за здравие Государя Императора, за Августейшего гостя Цесаревича и за двух доблестных слуг Престола и Родины.
На второй день своего пребывания в Симбирске Наследник обозрел Елизаветинское женское и хозяйственное училище для крестьянских девиц удельного ведомства. Был он и в заведении земледельческих машин купца Зотова, заехал на рысистые бега и на случную земскую конюшню. На третий день слушал обедню в соборе и принял бал от симбирского дворянства.
Бал был открыт польским; в первой паре шел Наследник с хозяйкой вечера, женою губернского предводителя дворянства. Принимая живое участие и во всех других танцах, он очаровал всех присутствующих приветливостью своего обращения. После мазурки симбирские дворяне обступили его и с громкими восторженными криками пили его здоровье. Николай Александрович сердечными словами ответил на их приветствия. При прощаньи дамы спустились вслед за ним по лестнице до подъезда, выражая ему пожелания доброго пути. Все они собрались рано утром на пристани в минуту отъезда, и каждая из них вручила дорогому гостю свой букет. Дворяне провожали Наследника до Сенгилея на особом пароходе с музыкой.
За Симбирском Цесаревич наслаждался красотою раздолья Волги в самых живописных местах ее протяжения, там, где окаймляют ее Жигулевские горы.
В Самаре и Саратове провел он по два дня. В обоих этих городах прием населением был такой же восторженный, как и всюду.
«Ура! Белому Царю и Царевичу!» — кричал народ. В толпе слышались отдельные голоса: «Здравствуй, батюшка Николай Александрович!» Старухи шепотом называли Царского сына «голубчиком» и «райским цветочком».
В Самаре Наследник посетил два кумысо-лечебных заведения, осматривал маток и жеребят из рассадников коневодства Оренбургского края и обозревал устроенную за городом богатую выставку всех произведений Самарской губернии, сельскохозяйственных и промышленных. На поле перед выставкой происходило гулянье, на которое собралось множество народа из губернского города и уездов.
В Саратове в честь царственного гостя дано было два обеда: один — дворянством, другой — купечеством. В присутствии его происходило испытание возовых лошадей. Общим видом живописного города любовался Цесаревич с Соколовой горы, той самой, с которой некогда Пугачев обстреливал Саратов. Особенного внимания удостоил Наследник труды исследователя местной старины Мордовцева по собранию материалов для истории Пугачевского бунта. В день тезоименитства Императрицы 22 июля он отстоял обедню в церкви местного института благородных девиц, обошел все классы и слушал игру на фортепиано воспитанниц.
В «Воспоминаниях» своих сопутствовавший Наследнику в его путешествии по России Оом рассказывает следующий трогательный случай, происшедший в Саратове: «С утра уже, как и в других городах, масса народу стояла пред домом в ожидании выхода Его Высочества. Решено было идти пешком на выставку местных произведений. Наследник вошел в толпу и подвигался медленно, окруженный свитой. Подходит крестьянка с ребенком на руках и просит Цесаревича благословить младенца. Его Высочество снял кепи и исполнил желание матери. Вслед за тем подошли и другие, так что пришлось остановиться, и пока Царевич благословлял детей, народ, сняв шапки, стоял как вкопанный. Вдруг из толпы выступает старик лет 80 или более и обращается к Его Высочеству со следующею речью: „Батюшка, ненаглядный Ты Наш, всю жизнь свою молил Господа, да сподобит он меня хоть раз взглянуть на кого-нибудь из Царской семьи. И вот исполнилась молитва моя; вижу Тебя, Царского Первенца, благословляющего младенцев. Жить мне недолго, дай же мне благословить Тебя на будущее царство“. Цесаревич снова снял кепи
и благоговейно преклонил голову, которую старик осенил широким знаменем Креста и вслед затем упал ему в ноги»*.
Целый день оставался Наследник в Сарепте, с любопытством знакомясь с своеобразными особенностями этой колонии саксонских гернгутеров посреди русского Приволжья, пользовавшейся правами полного самоуправления под покровом русской власти. Как в городах Прибалтийского края на триумфальных арках красовалась немецкая надпись: «Willkommen!» Немецкою речью приветствовал гостя старшина правления евангелического братства. На том же языке читал молитвы пастор и пел гимны хор в храме во время богослужения. По-немецки произнесен был за обедом тост за Цесаревича, и сам он отвечал на него, подняв бокал за процветание Сарепты и ее промышленности. Цесаревич осмотрел во всех подробностях главный из горчичных заводов в Сарепте — Глича.
После долгого перехода в 400 слишком верст путники приплыли к Астрахани. Этот исторический город со времен Петра Великого не видал в стенах своего древнего кремля ни одного из царствовавших в России государей или членов Императорского Дома. Восторг пестрого населения Астрахани при встрече Царского первенца был неописанный. В толпе, собравшейся на пристани, преобладали инородцы: персияне, армяне, татары, калмыки, киргизы, туркмены, все в своих национальных костюмах. Среди представителей всех этих народностей Востока ярко выделялись своею военного выправкою и молодецким видом казаки Астраханского войска.
После приема властей Наследник принял депутации от всех инородческих племен. При каждой группе находился переводчик, при посредстве которого он делал вопросы и выслушивал ответы инородцев, за исключением калмыков и киргизов, которые сами свободно объяснялись по-русски. Затем Цесаревич посетил женское училище, армянский собор и, приняв обед от астраханского купечества, поехал на Казачий бугор — главную станицу астраханских казаков. Сделав им смотр, он отслужил молебен в церкви станицы и зашел в дом к местному атаману. Обратный путь его пролегал по цветущим садам и виноградникам посреди восклицаний толпы ликующего народа.
Целый день посвятил Николай Александрович осмотру работ по углублению волжского русла и астраханского порта, которые объяснил
ему по чертежам инженер, заведующий работами. Пароход, на котором он шел, остановился у землечерпальной машины перед входом в морской канал, откуда перед восхищенным взором царственного юноши расстилалось во всю необъятную ширь Каспийское море. На возвратном пути он смотрел на рыбную ловлю известной астраханской ватаги, и не прошло и получаса после отплытия за добычею рыбацких лодок, как они уже возвратились с целыми грудами белуги, осетров, севрюги и стерляди. На его глазах быстро и ловко была вынута из пойманной рыбы икра. Обед был предложен от имени рыболовной компании. «Великий Князь уехал на пароходе, — рассказывал очевидец, — сопровождаемый снова целою вереницею лодок, разукрашенных флагами, с гребцами всех полов и возрастов. Нескончаемое „ура!“ провожало отходящий пароход. Было уже совершенно темно, когда мы подходили к Астрахани, но вот вдали замелькали огоньки: то белый, то красный, то зеленый. Еще несколько минут — и чудесная панорама представилась нашим взорам. Все суда без исключения, покрывавшие волжскую пристань, были разукрашены цветными фонарями, ярко блестевшими на темном ночном покрове; по временам освещали путь парохода разноцветные бенгальские огни. Это была решительно великолепнейшая декорация, какую когда-либо нам приходилось видеть. Но вот засверкала вдали огнями пристань; она была украшена зеленью виноградных лоз, которая ярко кинулась нам в глаза при блеске шкаликов. Громкое оглушительное „ура“ приветствовало возвращавшийся пароход».
С не меньшим вниманием обозревал Цесаревич и астраханский военный порт, адмиралтейство и состоящий при нем для нужд Каспийской флотилии механический завод. Трехдневное пребывание в Астрахани, этом трофее Грозного, озаренном гением Великого Петра, оставило в памяти Наследника и всех его спутников самое приятное воспоминание. Поднимаясь вверх по Волге, Цесаревич остановился у главного калмыцкого улуса Тюменевки, где в узорчатом хуруле приняла его владелица улуса, вдова Нойона, полковника русской службы Церен-Джаб-Тюменя, со всею своею семьею. Ее окружало многочисленное ламайское духовенство в полном облачении со всеми музыкальными инструментами, составляющими необходимую принадлежность буддийских религиозных обрядов. Все они были приведены в движение при появлении Наследника, который вошел в хурул, наполненный кумирами, со светящимися перед ними огнями.
Главный лама, стоя у жертвенника, начал богослужение. Принесены были жертвы: вода — жертва от морей; семена — от земли; куренья — от воздуха; лампада — от огня; опресноки — от человека и колокольчик — от всего мира, после чего раздалось протяжное пение молитв. По окончании службы Цесаревич пожелал видеть священные книги, и ламы показали их ему в длинных связках под навесом жертвенника, но сами с трудом разбирали их тибетские письмена.
Обед происходил под звуки русского военного хора, а после обеда начались увеселения и зрелища, устроенные для Наследника чиновником Министерства государственных имуществ, носящим громкий титул попечителя калмыцкого народа. Они открылись скачкою, в которой состязались лошади всех улусов с наездниками, подростками от 10 до 12 лет, которым Цесаревич раздавал призы. Затем дамы удалились в кибитку, и началась борьба между нагими калмыками. Боролись три пары. За борьбою следовала соколиная охота; потом представлена перекочевка на лошадях и верблюдах, причем ставку княгини калмыки перенесли с одного места на другое со всем ее скарбом и снова установили в каких-нибудь полчаса. Праздник заключился джигитовкою и чаем в кибитке владелицы улуса.
В Царицыне Августейший путешественник простился с Волгою. Только что отстроенная ветвь Волжско-Донской железной дороги в два часа перенесла его и его свиту в Калачевку на Дону. Все объяснения, касающиеся этого сооружения, давал Его Высочеству строитель дороги военный инженер Панаев.
На Калачевской пристани атаману всех казачьих войск приготовлена была торжественная встреча от Войска Донского. Там ожидал его окруженный своим штабом наказной атаман донцов, герой венгерской войны, генерал-адъютант граф Граббе со всем войсковым начальством.
За три года перед тем Граббе являлся к Наследнику и вынес из свидания и беседы с ним самое благоприятное впечатление. «До этого мне случалось нередко видеть его в разных парадах, выходах, — занес он в свой дневник, — а теперь в первый раз одного как хозяина у себя. Как он прекрасен! Какой симпатичный голос! Какая умная и скромная приветливость! Любуясь им, пролетела во мне мысль, какие судьбы готовит Провидение созданию, украшенному лучшими его дарами, и к приятным вообще впечатлениям примешалось как будто что-то похожее на сострадание». Неотлучно находясь при Цесаревиче во все время, проведенное
им в земле Войска Донского, наказной атаман мог убедиться, в какой степени Царский первенец сдержал все, что обещал.
«Граббе, — читаем в воспоминаниях Оома, — вошел как бы в нашу семью и, несмотря на преклонные лета, на высокое положение свое и держа себя с необыкновенным достоинством — даже в осанке его и в манере выражаться он был рыцарем в полном смысле слова — сумел с первой встречи обворожить всех. Цесаревич привязался тотчас же к нему всею душою и был к нему в высшей степени внимателен. Обедали мы в Нижнечирской станице. После сладкого блюда Цесаревич вышел из комнаты и, тотчас возвратясь в столовую с трубкою и горящим фитилем, предложил старику закурить трубку. Глубоко тронутый таким вниманием, он никак не хотел, чтобы Цесаревич держал фитиль при закуривании трубки. „Как Ваше Высочество? Вы ходили за трубкой для меня! Этого внимания я не заслужил. Благоволите закурить ее Вы сами, я же подержу фитиль“. „Нет, Павел Христофорович, — ответил Наследник, — молодой казак с удовольствием служит почтенному наказному атаману своему. Вы не имеете права отказать мне в этой услуге“. Старик прослезился и принял предложение»*.
Плавание по тихому Дону было медленное. Продолжалось оно целых десять дней. Августейший атаман подолгу останавливался в нескольких станицах, объезжал селения, знакомился с казаками, их нравами и бытом, прилежно и внимательно изучал преемственную организацию этого своеобразного народного войска, вникая во все ее подробности и особенности. Ощущения свои он так излагает сам в письме к одному из молодых друзей своих:
«В прекрасный теплый вечер сидим мы на ступеньках широкого и чистого крыльца и тут же пробуем вина, принесенные хозяином… Следовавший за этим вечером день был одним из самых приятных во время путешествия. Мы встали в 5 часов, напились чаю и отправились верхом целым обществом. Утро было чудное, прохладное; горизонт был подернут тою летнею мглою, которая обыкновенно предвещает жаркий день. Мы ехали берегом Дона, трудно было бы выбрать более красивое место. Налево Дон с его красивыми изгибами и темною далью; направо горы покрытые садами и виноградниками; впереди целая перспектива с разными планами и разными колоритами. Мы ехали тихо, наслаждаясь
утром и прогулкою. Добрые кони осторожно ступали по каменистой дороге; изредка раздавался в воздухе удар нагайки, напоминавшей лошади, что она несет ездока и не должна оступаться.
В некоторых местах сады подходят к самой дороге, так что едешь по тенистой аллее, устроенной без помощи человека. Отъехав верст десять, мы слезли у одного виноградника, чтобы дать лошадям отдохнуть; солнце начинало уже печь. Старик казак-садовник принес нам простого, но доброго вина, которое мы с удовольствием выпили. Вернулись мы шибче, чтобы солнце не слишком палило, но не избегли его палящих лучей. Домой мы явились загорелые, покрытые потом и пылью.
День был один из самых жарких.
Вообще Дон всем нам нравится. Принимают нас, конечно, более чем радушно»*.
С Аксайской станицы Цесаревич прибыл по железной дороге в Новочеркасск, где, по древнему обычаю, принял знаки атаманского достоинства. Он вышел из вагона в полной парадной форме с Андреевскою лентою через плечо к ожидавшему его на пристани наказному атаману со всем его штабом, окруженному трубачами, бунчужными и казаками. Ему подвели коня и он поехал верхом в торжественном шествии. На площади перед собором, посреди войскового круга, собраны были исторические регалии Донского казачьего войска: бунчуки и знамена, царская грамота и все драгоценные клейноды, насека, бунчук и пернач Петра Великого, булава и бунчук Великой Екатерины, сабля Александра Благословенного и бунчук «за веру и верность».
«Сойдя с лошади, — повествует один из спутников Цесаревича, — он вошел в круг, и заколыхалась с криками необозримая масса казаков и народа, склонились стоявшие кругом знамена, зазвонили колокола и раздались пушечные выстрелы. Великий Князь, приняв благословение от Преосвященного, пошел из круга к собору; на него и на дорогу ему посыпались дождем цветы, и толпа сомкнулась вокруг собора».
По окончании торжественного молебствия Цесаревич снова вошел в круг на площади. Наказной атаман поднес ему на серебряном блюде золотой пернач Екатерины II. Взяв его в руку и высоко подняв его, Наследник громким и звучным голосом, долетавшим до самых отдаленных концов площади, сказал: «По воле Государя Императора
я принимаю знаки атамана Войска Донского. День этот останется навсегда памятен в моей жизни. Да послужит это знаком взаимного доверия между доблестным войском и вашим атаманом».
По окончании церемонии, с перначом в руке, Августейший атаман прошел в войсковое правление, сопровождаемый громогласным «ура» казаков. Знамена и регалии <были> отнесены в дом графа Платова, где было отведено помещение высокому гостю и где они оставались во все время пребывания его в Новочеркасске.
В тот же день был отдан собственноручно написанный Николаем Александровичем следующий приказ по войску Донскому:
"Повелением Великого Государя и Августейшего Родителя Моего я принимаю сегодня в войсковом круге знаки атамана Войска Донского.
Десять дней, проведенные мною среди доблестного Войска, сблизили меня со многими из достойных сынов его и с героем наказным атаманом вашим. Находясь среди вас, узнав вас ближе, я понял всю важность звания атамана вашего. Верьте, храбрые донцы, что вы близки моему сердцу, что я горжусь вами и молю Всевышнего, да сохранит Он вас на будущие времена тем, что вы всегда были для славы любезного нам Отечества.
На другой день Цесаревич посетил все присутственные места, начиная с войскового правления, где внимательно ознакомился с жалованными Царскими грамотами. В дворянском собрании дан был ему от дворян Войска Донского торжественный обед, на который собрались казаки: и старые ветераны, убеленные сединами участники славных войн прошлого, и молодые их потомки, из них многие с белыми георгиевскими крестами на синих казацких мундирах. Августейший атаман вошел в залу под звуки казачьего марша. После тостов за Императора и Императрицу войсковой депутат — так назывался на Дону губернский предводитель дворянства — произнес приветствие Цесаревичу и провозгласил его здоровье. Тост этот, как и предыдущие, сопровождался громовым «ура», которое загремело с новою силою и долго не умолкало после следующих громко и внятно произнесенных Наследником слов: «Позвольте поблагодарить за радушие и гостеприимство! Оно останется навсегда в моей памяти. Повторяю опять: да будет всегда доверие между войском и его атаманом!»
Когда смолкли радостные клики донцов, Цесаревич снова встал и прочитал полученную от Государя телеграмму: «Скажи моим донцам,
что я тебе поручил благодарить их за всегда верную храбрую их службу. Товарищи их и теперь это доказывают на деле и в Польше, и на Кавказе. Мне остается желать, чтобы новое поколение следовало примеру отцов и дедов, и я убежден, что это так и будет». «Ура» было опять ответом донцов, встретивших им и провозглашенную Наследником здравицу за доблестного их наказного атамана.
«Но нельзя себе представить восторгов и криков, — пишет один из участников обеда, — когда Цесаревич, встав, произнес следующий тост: „Выпьем же, товарищи, теперь за наших общих товарищей донцов, проливающих кровь свою за Царя и Отечество против польских мятежников!“ Все слилось в один общий восторженный клик, старые воины утирали слезы, у многих появилось желание качать атамана и, кажется, близко было к этому, но Великий Князь вслед за этим тостом встал и удалился в другую комнату.
В Новочеркасске Цесаревич произвел смотр учебному полку в конном строю, посетил гимназию с состоящим при ней отделением восточных языков и Мариинский донской институт. Воспитывавшиеся в последнем юные казачки встретили гостя стройным пением „Славься!“ из „Жизни за Царя“, за которым следовал народный гимн; потом играли в четыре руки, а одна из них пропела известный романс Варламова на слова Лермонтова „Ангел“. Провожая Наследника, они дружным хором прокричали ему „ура“ и говорили при этом смеясь: „Мы здесь на военном положении“.
По вечерам в городском саду, на который выходил балкон дома, где жил Наследник, собиралось множество народа. Цесаревич дважды заходил туда, и в оба раза в его присутствии на особо устроенной и ярко освещенной, как и весь сад, площадке происходили танцы, сначала детей, а потом и взрослых. Танцевали просто и непринужденно, но с большим оживлением, что доставило большое удовольствие Наследнику.
Накануне отъезда Августейшего атамана чествовали обедом торговые казаки, как называют на Дону купцов. И этот обед отличался радушием и веселостью. Тосты принимались с особым одушевлением, и ответные клики раздавались на них дружно и весело. „Видно было, что донцы, — замечает очевидец, — радостно смотрят на своего юного атамана; повсюду слышалось, что речь ведется о нем, и видно было, что он всем полюбился“.
Осмотрев Грушевские антрацитовые копи, Цесаревич снова сел в Аксае на пароход и отплыл вниз по Дону. В Нахичевани после молебствия
в соборе был обед, а вечером путники приплыли к Ростову, приветствовавшему их криками „ура“, бенгальскими огнями, звоном колоколов и пушечными выстрелами. На другой день прибыла туда на пароходе же из Калачевки Императрица Мария Александровна. Отправляясь в Крымское свое имение Ливадию, Государыня, чтобы избежать прямого, но долгого и утомительного переезда в экипаже, направила свой путь по железной дороге до Нижнего Новгорода, а затем спустилась по Волге, Дону и Азовскому морю. Свидание с нежно любимою матерью было большою радостью для Цесаревича, но продолжалось недолго. Императрица, пересев на военный пароход „Казбек“, поплыла прямо в Ялту, а Наследник зашел в Таганрог и там прежде всего посетил достопамятный дом, в котором скончался Император Александр Павлович. Проведя ночь в Таганроге, он направился в Бердянск, где смотрел части Азовского казачьего войска и близлежащие болгарские колонии. Последнею его остановкою перед приездом в Ливадию была Керчь. Осмотрев возводившиеся новые укрепления в проливе, отделяющем Азовское море от Черного, археологические раскопки на месте старой Пантикапеи и недавно открытую „царскую могилу“, Николай Александрович внимательно обозрел музей с хранимыми в нем произведениями древнего греческого искусства, найденными при раскопках. Он взбирался и на вершину горы, возвышающейся над городом и известной под именем Митридатовых кресел, откуда открывается прелестный вид на два моря, и посетил Керченский институт для девиц, уездное училище и еврейскую школу с синагогою.
Скоро по выходе в Черное море показался благословенный берег Тавриды. Наследник высадился в Ялте. В Ливадии с распростертыми объятиями ждала его Августейшая мать, счастливая новым свиданием с обожаемым сыном и теми немногими днями, которые он должен был провести с нею в Крымском ее уединении.
Цесаревич с Рихтером поместились в самой Ливадии, прочая свита сначала в соседней Ореанде, затем в Ялте, но к обеду все ежедневно собирались к столу Государыни в Ливадийском дворце. „Мы все были поражены переменой Великого Князя, виденного нами незадолго до того на Дону, — пишет в своих воспоминаниях свитная фрейлина Императрицы баронесса Фредерикс, — Наследник был худ и бледен. Его окружающие говорили, что это ничего, что он утомлен путешествием и, как всегда, упрекали его, что он нежится…“ Впрочем, он вел деятельную жизнь, много разъезжал по живописным окрестностям, знакомясь с дивною
природою Крыма, где находился в первый раз. Он был бодр, оживлен и казался весел. В первый раз в семейном кругу поднят был вопрос о поездке его заграницу для выбора невесты»*.
Вскоре жизнь в Ливадии оживилась приездом в Ореанду Великого Князя Константина Николаевича и Великой Княгини Александры Иосифовны, покинувших Варшаву, чтобы отдохнуть на своей крымской даче от тревог и волнений пережитого трудного года. Но недолго оставался при матери Цесаревич. Государь поручил ему быть его представителем на крещении новорожденного Великого Князя Георгия Михайловича и для этого поехал в Тифлис.
Наследник 22 августа отправился на пароходе «Тигр» из Ялты в Поти, откуда, поднявшись по Риону до Кутаиса и перевалив через Сурамский перевал, прибыл в столицу Закавказья. Крещение происходило в Белом Ключе. «Поездка наша на Кавказ, — пишет сопровождавший в ней Цесаревича Оом, — была совершена на курьерских, и мы ничего не успели осмотреть, ни с чем познакомиться. Были мы на двух балах в Итальянской опере, в прелестном Тифлисском театре и опять покатили обратно тою же дорогою. Конечно, мы успели и на лету увидеть красоты природы и местности, но для меня это показалось искушением…» Через неделю Наследник снова был уже в Ливадии.
В половине сентября прибыл туда и Государь. К этому времени политический горизонт прояснел, и это позволило ему оставить столицу и поспешить к Императрице в уютный ее уголок на южном берегу Крыма. Старший сын оставался с отцом и матерью до конца месяца. Но его влекло к своему бесценному брату Саше, по котором он, как сам говорил, страшно соскучился.
Перед отъездом Цесаревича из Ливадии, состоявшимся 29 сентября, Государь поздравил одного из его спутников, К. П. Победоносцева, с назначением обер-прокурором Второго московского департамента Сената и с производством в действительные статские советники.
Наследник, заехав из Бердянска в менонитские колонии, возвращался на почтовых чрез Екатеринослав, Харьков, Курск, Орел и Тулу. В каждом из этих губернских городов его встречали и чествовали так же точно, как в таких же городах Поволжья. 19 октября он, не останавливаясь в Москве, прибыл в Царское Село**.
III
правитьЛетом 1863 года не было обычного лагерного сбора гвардии в Красном Селе. Большая часть гвардейских полков была отправлена в Литву и Польшу для усмирения мятежа. Государь все летние месяцы провел в Царском и при нем оставались его сыновья Александр, Владимир и Алексей Александровичи.
Император Александр взял с собою двух старших братьев в Финляндию на маневры местных войск, происходившие в июле между Тавастгусом и Гельсингфорсом. Подобно брату Александру, и Великий Князь Владимир был по этому поводу зачислен в один из финских стрелковых батальонов, и оба участвовали в маневрах в рядах своих частей, причем Государь, как видно из писем его к Императрице, остался ими вполне доволен*.
В начале августа Император собирался сам поехать в Новочеркасск, чтобы там лично водворить Наследника в звании атамана казачьих войск и затем провести всю осень с Императрицею в Ливадии. Но неопределенность политического положения и неизвестность о том, как отнесутся три сплотившиеся против России державы Запада к нашему отказу исполнить их требования по польскому вопросу, не позволили ему отлучиться из столицы на долгое время, и он ограничился тем, что проводил Императрицу, отъезжавшую в Крым, до Нижнего, а сам затем вернулся в Царское Село.
Жизнь в Царском более чем когда-либо сблизила Императора с сыновьями, в особенности с Александром Александровичем, который в качестве флигель-адъютанта часто дежурил при отце. Весь день проводили они вместе, гуляли, «с наслаждением» купались, обедали, а по вечерам катались верхом, в экипажах или на лодке по озеру. В Александров день Государь утром присутствовал при богослужении в Александро-Невской лавре, куда приехал в коляске с именинником Сашею, а вечером отец и дети вместе любовались иллюминациею «милого нашего озера», как выражался Государь в письме к супруге. «Мальчики гребли, — писал он ей, — и так мы несколько раз объехали вокруг иллюминованного острова»**.
Во все лето не прерывались уроки Великих Князей, которые учились прилежно, в особенности Александр Александрович, о чем
Перовский с видимым удовольствием свидетельствовал пред Государем, а тот не преминул передать эту добрую весть Императрице*.
Между воспитателем и его питомцами вполне установились самые сердечные отношения, полные попечительной заботливости с одной стороны, уважения, доверия и любви с другой. Доверчиво и охотно выслушивал Александр Александрович советы, которые давал ему Перовский, о том, как он должен вести себя ввиду того, что по выходе его из детского возраста на него устремлены все глаза и, как выражался воспитатель, «каждое его действие, каждый шаг обсуживаются людьми, из которых многие из празднословия, а иные из недоброжелательности стараются найти что-нибудь дурное в поступках, иногда совершенно невинных». Перовский имел утешение видеть, как тщательно сообразовал его любимый воспитанник свое поведение с преподанными ему наставлениями**.
Все три брата сопровождали Императора в Гельсингфорс на открытие финляндского сейма. Накануне отплытия на яхте «Штандарт» они принимали участие в устроенной моряками гонке судов, в которой Александр и Алексей Александровичи взяли первые призы, что доставило им большое удовольствие***.
В Гельсингфорсе Великие Князья присутствовали при произнесении Государем тронной речи, которою он открыл финляндский сейм, и участвовали во всех празднествах, устроенных по этому случаю в честь Державного восстановителя конституционной жизни Финляндии; ездили с отцом на охоту и много танцевали и веселились на бале города Гельсингфорса****.
Во время пребывания в финляндской столице Император Александр произвел второго своего сына в полковники.
По возвращении из Финляндии Государь принял в Царском Селе избранного учредительным собранием Греции в короли эллинов под именем Георга I датского принца Вильгельма и затем поехал в Ливадию, где давно ждала его Императрица. За два дня до отъезда он писал ей: «Я был очень доволен детьми и надеюсь, что после всех доставленных им удовольствий они порадуют и нас, выказав прилежание в своих учебных занятиях»*****.
Ожидание это оправдалось, и граф Перовский в донесениях своих Государю заявлял, что Великие Князья занимаются очень прилежно и делают большие успехи. «Остается желать еще многого, — оговаривался требовательный воспитатель, — но я благодарю Бога и за то, что есть, лишь бы продолжалось все так, как оно идет теперь и не прерывалось бы какими-либо непредвиденными обстоятельствами. Повторяю: дай Бог, чтобы учение у нас шло так же, как в это время, и тогда — если Ваше Величество осчастливите присутствием своим наши экзамены в январе, — то я надеюсь, что они будут удовлетворительнее, нежели в прошлом году»*.
Одною из причин возродившейся в Александре Александровиче охоты к ученью было пополнение состава его прежних преподавателей профессором С.-Петербургского университета Андреевским, приглашенным читать ему краткий курс энциклопедии права. Он слушал его с видимо напряженным вниманием, и Перовский признавал, что эти лекции полезны ему в высшей степени. «Андреевский, — доносил воспитатель Государю, — читает красноречиво, увлекательно и вместе с тем старается облечь предмет свой в самые простые и понятные формы. Сначала я несколько опасался, чтобы сухость предмета не отняла охоты у ученика слушать его, но все зависит от преподавания, и теперь, сколько я могу заметить, кажется, Александр Александрович им интересуется, и во всяком случае это заставляет его глубже думать о таких вещах, о которых ему прежде не приходилось и помышлять»**.
Оживление, внесенное даровитым профессором в учебные занятия второго Государева сына, не замедлило отразиться и на других преподаваемых ему предметах. Так, он в короткое время сделал большие успехи во французском языке, на котором мог уже без труда разговаривать***.
В отсутствие родителей и старшего брата молодые Великие Князья подружились и сблизились еще более прежнего с проводившими осень в Царском Селе двоюродными братом и сестрою. С Николаем Максимилиановичем Александр Александрович охотился и совершал большие пешеходные прогулки; с Евгениею Максимилиановною ездил верхом и часто у нее обедал. Наконец, возвратился из своего продолжительного путешествия и Наследник. Братья выехали навстречу в Колпино. «После
четырех месяцев разлуки, — читаем в донесении Государю графа Перовского, — Его Высочеству будет о чем порассказать своим братьям, а им у него порасспросить. По этому случаю и в изъявление нашей общей радости его видеть у Александра Александровича и Владимира Александровича уроков сегодня не будет»*.
Поездка Цесаревича по 20 коренным русским губерниям имела для него большое образовательное и воспитательное значение. Как сам он говорил, эти три месяца путешествия научили его большему, чем три года учения за книгами. Увидев Россию, как она есть, своими глазами, убедившись в ее нуждах и потребностях, но вместе с тем и в глубокой преданности всего ее населения Престолу и в том всенародном доверии, с которым она ждала удовлетворения от Самодержавной Царской власти, он более чем когда-либо привязался к ней и полюбил ее всеми силами благородной души своей. Ознакомясь лично с необъятными ее производительными силами, с деловитостью приводивших их в движение местных тружеников, сословных, земских и общественных деятелей, с которыми сам находился в непосредственном соприкосновении, он исполнился почтения к ним и перестал взирать на них чрез призму высокомерных петербургских правительственных кругов. Взгляд этот, развитый в нем собственными личными впечатлениями и подкрепленный поучениями маститого его попечителя, отразился на всех его суждениях о русской провинции, поражавших ясностью, трезвостью и здравомыслием. Ими делился Николай Александрович с любимым Сашей, жадно слушавшим его рассказы о всем изведанном, виденном и слышанном, и заронил в отзывчивую душу брата семена той любви к современной родине и уважения к основным историческим началам ее строя и быта, которые в последующие годы разрослись в ней таким пышным цветом**.
С возвращением из Крыма Государя, а вслед за ним и Императрицы, опять сомкнулась вокруг них их тесная и дружная семья, и дети снова зажили одною духовною жизнью, душа в душу, с благоговейно почитаемыми родителями.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1864
править
I
правитьII
правитьIII
правитьIV
правитьV
правитьVI
правитьI
правитьТысяча восемьсот шестьдесят четвертый год — один из самых знаменательных в обильном деяниями царствовании Императора Александра II.
Во Внутренней политике он ознаменован целым рядом важных государственных преобразований. Начался он обнародованием Положения о земских учреждениях и завершился изданием судебных уставов, установивших в России правый, скорый и милостивый суд. В промежуток времени между этими двумя коренными законами принят ряд мер, направленных к теснейшему органическому слиянию умиротворенного силою оружия Царства Польского с Российскою Империею.
В политике внешней в продолжение этого года скреплена дружба России с Пруссией в благодарность за нравственную поддержку, оказанную Берлинским двором С.-Петербургскому в отпоре, данном им притязаниям Англии, Франции и Австрии на вмешательство в польском вопросе. Этим не замедлил воспользоваться руководитель прусской политики Бисмарк для осуществления заветной мечты: единства Германии под главенством Гогенцоллернского дома. Первым его шагом в этом направлении было насильственное отторжение от Дании Шлезвига и Голштинии при безмолвном попустительстве России, за которым вскоре следовали при тех же условиях войны с Австрией и Францией, поставившие Пруссию во главе объединенного Германского отечества.
В том же году с назначением генерала Игнатьева посланником в Константинополе началась на Ближнем Востоке та деятельная политика, которая 12 лет спустя привела к освобождению от турецкого господства большой части балканских христиан.
Поодаль от всех этих великих мировых событий мирно и безмятежно развивалось не возмущаемое ими дело воспитания детей русского Царя.
Цесаревич, собственно говоря, завершил еще в предшедшем году курс высшего своего образования. С наступлением 1864 года были, однако, приглашены к нему два преподавателя читать не вошедшие в первоначальную программу: профессор Академии Генерального штаба Максимовский — военную администрацию и профессор университета св. Владимира Бунге — финансовое право. Начатые в Петербурге зимою занятия с ними продолжались весною и в Царском Селе до дня отъезда Цесаревича заграницу*.
В дополнение к предметам гимназического курса, которые преподавались Великому Князю Александру Александровичу, полковник Эгерштрем читал ему общий обзор военных наук, а профессор С.-Петербургского университета Андреевский дочитывал начатый в прошедшем году курс энциклопедии права. «Конечно этот весьма краткий курс, — замечает граф Перовский в одном из своих донесений Государю, — не сделал из Александра Александровича юриста, но положительно можно скатать, что заставил его обратить внимание на вещи, о которых он прежде не помышлял, и оставил в нем некоторые полезные мысли»**.
Тогда же за недостатком времени прекращены уроки чистописания, а преподаватель Лагузен награжден пожизненною пенсиею.
Отпраздновав в Петербурге день рождения Государя, Двор, по обыкновению, переехал в Царское Село.
В этот день Император Александр произвел в генерал-майоры ближайшее к Цесаревичу лицо — флигель-адъютанта Рихтера — и записал его в свою свиту.
После несчастного падения с лошади летом 1860 года и непродолжительной болезни весною 1861-го Цесаревич Николай Александрович казался совершенно здоровым, но накануне дня, назначенного для переезда в Царское, занемог довольно серьезно и должен был остаться в Петербурге. Он пролежал в постели несколько дней. Пользовавший его состоявший при нем врач доктор Шестов и в этот раз не придал болезни важного значения, опять приписав ее простуде, несмотря на то, что больной был очень бледен, чувствовал большую слабость и жаловался на сильные боли в пояснице. По свидетельству
одного из приближенных, Цесаревич довольно быстро оправился и дня через три уже покинул постель. Но с этой болезни он навсегда лишился молодого и свежего цвета лица. Оно приняло какой-то желтоватый оттенок и как-то осунулось, в особенности в нижней части. Доктор Шестов не выразил, однако, по этому поводу никаких опасений и только посоветовал Цесаревичу предстоящим летом лечиться от общей слабости организма морскими купаниями, но не в Балтийском море, как прежде, а в Скевенингене в Голландии.
Цесаревич скоро оправился, стал снова выходить и выезжать, но оставался очень бледен и на вопросы о состоянии его здоровья отвечал, что чувствует себя «неважно»*.
II
правитьЗа последние семь лет Император Александр II не выезжал из пределов России, если не считать поездки его в 1859 году в Бреславль на три дня для свидания с принцем-регентом Прусским. Задерживали Государя дома сначала труды по подготовлению величайшего деяния царствования — освобождения крестьян; затем — смута и открытый мятеж в Царстве Польском и в Западном крае и непрошеное вмешательство в них трех великих держав. К лету 1864 года политические тучи рассеялись, а слабое здоровье Императрицы Марии Александровны настоятельно требовало продолжительного лечения на водах. Государь решил сам отвезти супругу в Киссинген, и 26 мая они выехали из Царского Села за границу, взяв с собою обоих младших сыновей, Великих Князей Сергея и Павла, и дочь, Великую Княжну Марию.
Вскоре по отъезде Их Величеств по распоряжению графа Перовского, озабоченного состоянием здоровья вверенных его попечению питомцев, известный русский врач и консультант Высочайшего двора Здекауер был призван произвести медицинский осмотр младших Великих Князей. Осмотр Александра Александровича дал как нельзя более успокоительные результаты. Здекауер признал его самым здоровым и крепким по телосложению из всех осмотренных им Великих Князей. Легкие, сердце и желудок оказались у него в совершенном порядке, размеры горла, шеи, талии, плеч, рук и ног — вполне нормальными. «Это, — так отзывался о них профессор по их измерении, — физиологические
меры главных пропорций человеческого тела, имеющего совершенную организацию». Слабейшим органом признал он у Великого Князя кожу, отправления которой найдены им неудовлетворительными, и советовал лечить ее теплыми ваннами. Такому же осмотру подвергнуты были тогда же Великие Князья Владимир и Алексей Александровичи и Николай Константинович. Цесаревича не осматривали. Для вящей предосторожности Перовский пригласил Здекауера навещать его питомцев еженедельно по субботам; но и эта мера не была распространена на Наследника*.
В Царском Селе Александр Александрович заканчивал свои занятия с учителями перед летними вакациями. По свидетельству воспитателя, Великий Князь занимался с успехом и охотою, часы между лекциями посвящал упражнению в иностранных языках и землемерным съемкам с астролябиею под руководством учителя математики Эвальда**. Независимо от классных занятий Александр и Владимир Александровичи продолжали обучаться военному строю, командуя взводами на учениях расположенных в Царском стрелковых батальонов Его Величества и Императорской фамилии. Великих Князей ожидала скорая и продолжительная разлука с Цесаревичем, отправлявшимся в заграничное путешествие, рассчитанное на целый год. Более чем когда-либо проводил он с братьями все свободное время, и в этих их развлечениях каждый день принимала участие их девятнадцатилетняя кузина княжна Евгения Максимилиановна, сверстница Александра Александровича, которая по отъезде матери в чужие края одна из всей семьи осталась в Царском Селе. Музыкально развитая герцогиня и юные ее подруги прекрасно пели итальянские и русские романсы, и с ними любил распевать их сам пристрастившийся к музыке и, по выражению его воспитателя, «просто, наивно и невинно» прикомандировавший себя к молодым певицам Великий Князь Александр. Громкое и оживленное пение постоянно оглашало устраиваемые ежедневно прогулки верхом или в экипажах по окрестностям, когда молодежь останавливалась в лесу пить чай на траве «без гофмаршальских приготовлений». Не умолкало оно и во время вечерних катаний на лодках по царскосельскому озеру при свете луны
и разноцветных китайских фонарей. Все это завершалось танцами на Детском острове, несмотря на прохладную весеннюю температуру, не превышавшую иногда шести градусов. Молодежь веселилась непринужденно, беззаботно, с увлечением, как веселятся только в весенние дни и в юношеские годы. Весна — расцвет юности в природе! Юность — весенний расцвет жизни! Быстро, как сон, пролетели эти дни веселья, радости и счастья, полные очарования; рассеялись их грезы и мечты! На смену им надвигалась суровая действительность и беспощадное горе выглядывало уже из-за угла*.
В Троицын день Евгения Максимилиановна, переехавшая на лето в Сергиевку, пригласила туда своих двоюродных братьев. После обеда катались по Петергофскому парку, отдыхали в Монплезире, ужинать вернулись в Сергиевку, а ночь Великие Князья провели на собственной даче в Александрии. «Я шел поодаль, впереди всех с Наследником, — доносил Перовский Государю, — который вполголоса спросил меня, не соглашусь ли я оставить с ним лишний день Александра Александровича, чтобы он мог съездить с ним на его ботике в Кронштадт. Хотя это совсем не входило в программу нашей поездки в Сергиевку и первый ответ мой был: „нет“, но сейчас же подумалось, что Наследник уезжает от нас через несколько дней и, может быть, на целый год и какое огромное удовольствие мое согласие принесет и тому и другому, я, не колеблясь и с удовольствием, согласился на то, чтобы Александр Александрович остался не только для поездки в Кронштадт, но на все время, что Николай Александрович пробудет в Петергофе. И надо было посмотреть на Александра Александровича, который ничего не знал о нашем решении, какою светлою радостью он просиял, когда я объявил ему, что я дарю его Николаю Александровичу на все три дня, что он проведет после нас в Петергофе».
Следующий, Духов день Великие Князья снова провели у кузины в Сергиевке, посетили в Знаменском Великую Княгиню Александру Петровну, а вечером Владимир Александрович возвратился с Перовским в Царское Село, а Александр Александрович остался с Цесаревичем в Александрии**.
Три последних дня, проведенных Николаем Александровичем на родине, оба брата не разлучались. Вместе съездили они в Кронштадт
на боте Цесаревича «Увалень»; вместе совершали долгие прогулки по тенистым аллеям Петергофского парка; обоих удручала мысль, что расстаются они надолго. Николай Александрович был все время в грустном настроении, с трудом отрываясь от любимых мест и как бы предчувствуя, что он более их не увидит. В одно такое безоблачное утро, когда солнце яркими лучами заливало гладью поверхность моря, Цесаревич с балкона выстроенного для него в Александрии домика обратил внимание одного из своих приближенных на красоту открывавшейся пред ним картины: «Если я, — сказал он, — за границею увижу хоть один такой прелестный вид, то буду доволен»*.
Лишь в самый день, назначенный для отъезда, Цесаревич Николай и Великий Князь Александр возвратились в Царское Село. Прощание старшего брата с младшими было умилительно и трогательно. Все плакали, провожая Наследника на железную дорогу. «Нам было очень грустно с ним расставаться, — говорит Перовский в донесении Государю, — зная, что он оставляет нас, может быть, на продолжительное время, но мне было приятно видеть, что мои Великие Князья были действительно тронуты, прощаясь с ним». И заключает: «Эта разлука, конечно, более всего чувствительна для Александра Александровича теперь, когда мы здесь остались одни»**.
Царское Село обратилось в пустыню. Вскоре после Цесаревича уехала за границу к матери княжна Евгения Максимилиановна. Младшие Великие Князья остались в полном одиночестве.
Внимание их было всецело поглощено общими репетициями, заменявшими им весенний экзамен.
Испытание из Закона Божия не состоялось вследствие отсутствия законоучителя протоиерея Рождественского, отправившегося в плавание с Великими Князьями Алексеем Александровичем и Николаем Константиновичем, но, судя по прилежанию, с которым изучал Александр Александрович этот предмет, Перовский полагал, что он, вероятно, выдержал бы его удовлетворительно. Из популярной астрономии, которую проходил с ним преподаватель математики Эвальд, Великий Князь отвечал хорошо, так же как и из физики и географии; из французского языка — довольно хорошо и порядочно из языков немецкого и английского. Неудовлетворительными оказались
отметки только по русскому языку и истории. Обстоятельство это крайне опечалило графа Перовского, который в одном из своих писем просил самого Государя «пожурить» второго сына за малые успехи в обоих этих предметах, «а более всего за то, что он не смотрит на это с той точки, с которой следовало бы смотреть молодому человеку его лет». «Он так любит и уважает своего отца, — объяснял воспитатель, — так дорожит всяким словом его одобрения или порицания, что малейшее замечание Вашего Величества принимается им к сердцу. Пускай даже он знает, что я просил Ваше Величество ему написать об этом; он увидит, что я Вам пишу то же самое, что я говорю ему, и что Ваше Величество разделяете мое мнение. Он, конечно, и теперь в том не сомневается, но подтверждение моих слов Вашим Величеством сделает хорошее впечатление на его доброе и прекрасное сердце»*.
В сущности, недочеты эти зависели преимущественно от неудовлетворительности метода преподавания двух некогда столь любимых Александром Александровичем предметов. Отечественному языку и истории учили его два других брата Эвальда, знающие педагоги, но не умевшие заинтересовать царственного ученика. Первый упорно ограничивался педантическим изложением правил русской грамматики, не оживляя их чтением и толкованием сочинений образцовых писателей; второй столь же сухо преподавал всеобщую историю, почти вовсе не касаясь русской, которую со времени удаления Грота никто не читал Великим Князьям как отдельный предмет. Пробел этот граф Перовский намеревался восполнить со следующей осени, но затруднялся выбором достойного преподавателя, которого, как доносил он Императору, трудно найти, в особенности в Петербурге. Как на такого ему указали на профессора Бестужева-Рюмина, только что начинавшего свою профессорскую деятельность в Петербургском университете и о котором воспитатель так отзывался в том же донесении: «Он специально занимается русскою историею и писал некоторые дельные статьи». Приходилось также найти преемника учителю французского языка Реми, удаление которого воспитатель считал «невознаградимою потерею» и который сам рекомендовал на покидаемое им место своего соотечественника Лакоста**.
По воле Государя Великие Князья Александр и Владимир должны были летом 1864 года нести офицерскую службу в Красносельском лагере.
Чтобы подготовить их к трудам лагерной жизни и, так сказать, «тренировать» их, граф Перовский заставил их предпринимать более или менее отдаленные прогулки. Так, однажды они собрались идти пешком из Царского в Гатчину. С ними пошли состоявший при них офицер Литвинов, несколько преподавателей и два молодых их сверстника: князь Мещерский и граф Перовский, сын воспитателя. Выйдя из Царского Села в 4 часа пополудни, путники пришли в Гатчину вечером в половине десятого и так мало устали, что, напившись чаю, погуляли еще по парку, а на другой день вернулись в Царское чрез Ропшу*.
Первого июля Александр и Владимир Александровичи переехали в Красное Село. Два дня после их отъезда в Царскосельском дворце вспыхнул пожар, истребивший конюшни Государя и Наследника. Лошадей и экипажи удалось, однако, спасти.
III
правитьПредпринятое Цесаревичем Николаем Александровичем путешествие по чужим краям имело троякую цель. Оно должно было довершить его образование, наглядно ознакомив его с иностранными Дворами, государственными учреждениями и политическим строем различных стран; в продолжение лета ему предстояло провести несколько недель на морских купаниях; наконец, он имел выбрать себе по сердцу подругу жизни из принцесс царствующих в Европе Домов.
Программа путешествия была выработана до мельчайших подробностей попечителем Наследника графом Строгановым в научно-образовательном смысле; Министерство же иностранных дел поручило русским послам и посланникам при европейских Дворах составить для Августейшего путешественника подробные записки о современном состоянии стран, по которым пролегал путь его, с точными сведениями о государственных учреждениях, правительственных лицах и обо всем, что представляло в них выдающееся значение**.
Восемнадцатого июня Наследник выехал из Царского Села по железной дороге. Сопровождали его в заграничной поездке: граф С. Г. Строганов, флигель-адъютант Рихтер, адъютанты Его Высочества кирасир Павел Козлов и преображенец князь Владимир Барятинский,
профессор Чичерин, врач доктор Шестов, дорожный секретарь Оом, фельдъегерь Шлотгоуэр, камердинер Костин, рейткнехт Вельцын и курьер женевец Бо. Переехав границу, Цесаревич остановился для завтрака на первой прусской станции Эйдкунен. Случайно встретил он там возвращавшегося с семейством в Россию профессора Буслаева и был крайне обрадован этой встречей. За завтраком Николай Александрович оживленно разговаривал с бывшим своим преподавателем русской словесности, которого глубоко уважал и ценил, но когда он вышел на платформу, чтобы садиться в вагон, веселое оживление исчезло с его прекрасного лица, и, расставаясь с Буслаевым, он промолвил взволнованным голосом: «Как мне грустно, как тяжело мне расставаться с Родиною!»*
Полученная в пути телеграмма от Государя предписывала Наследнику, не останавливаясь в Берлине, следовать прямо в Киссинген, где находились Император и Императрица и где только что вступивший на престол молодой Король Баварский Лудвиг II, сверстник Цесаревича, выражал живейшее нетерпение с ним познакомиться. Переночевав в Берлине и ничего там не осмотрев, Николай Александрович на следующее утро продолжал путь и, проведя ночь в Бамберге, прибыл в Киссинген на четвертый день по отъезде, 21 июня.
Летом 1864 года Киссинген имел необычайно оживленный вид. Кроме русской Императорской четы с ее многочисленною и блестящею свитой, там собралось много владетельных особ: Австрийская Императрица Елизавета, Король Баварский, Великая Княгиня Ольга Николаевна с супругом Наследным Принцем Виртембергским, Великий Герцог Мекленбург-Шверинский. Вокруг русского вице-канцлера князя Горчакова сошлось несколько наших дипломатических представителей при иностранных Дворах, в числе которых Наследник рад был встретить своего бывшего наставника посланника в Штутгарте Титова. Король Лудвиг II приветливо принимал всех своих царственных гостей, но более других старался угодить русским Императору и Императрице, доставляя им всевозможные удовольствия и развлечения. Нося траур по недавно скончавшемся отце, он не мог давать балов, но устраивал великолепные охоты для Государя и Наследника и, зная любовь Государыни к искусству, выписывал ей на показ из мюнхенских королевских дворцов и музеев редчайшие
художественные произведения. Статный и красивый юноша был еще в полном обладании духовными дарами, которыми щедро наделила его природа. Но взор его был задумчив и уныл, и тихою грустью дышала поэтическая речь его. Он близко сошелся с Цесаревичем, ровесником его по годам. Проводя в беседах с ним долгие часы дома и на прогулках, он жаловался ему на судьбу свою и, говоря о тяжелых понесенных семейных утратах, завидовал ему в том, что на долю его выпало счастье пользоваться советами такой матери, как Императрица Мария Александровна, к которой юный Король выражал глубокое, чисто благоговейное почтение.
Вращаясь среди царственных особ и знакомясь с ними, Николай Александрович непринужденно и не без грации носил непривычное ему штатское платье и в нем принимал живое участие в разных увеселениях, устраиваемых в кругу собранных в Киссингене знатных лиц, русских и иностранных, кавалькадах, пикниках и танцевальных собраниях в курзале. За всенощною и обеднею в походной церкви, всегда сопровождавшей Императрицу в ее заграничных путешествиях, Наследник участвовал в хоре певчих, импровизованном одною из воспитательниц Великой Княжны Марии Александровны, Сабининой, под ее управлением. В состав этого хора входило несколько лиц свиты Их Величеств, фрейлины и адъютанты, а также некоторые из русских, лечившихся водами в Киссингене*.
В первых числах июля русская Царская Семья покинула Киссинген. Государь, отвезя Императрицу в Швальбах, где Ее Величество должна была продолжать начатое в Киссингене лечение, отправился в Россию. Цесаревич со своею свитою поехал сначала в Ганновер с намерением сюрпризом посетить Короля и Королеву, но на железнодорожном вокзале встретил его наш посланник, объявивший, что Король Георг, живя в небольшом загородном замке и непредуведомленный о посещении Цесаревича, лишен возможности достойно принять высокого гостя. Наследник поехал тогда к матери в Швальбах, куда вслед за ним прибыл с извинениями нарочный посланный Ганноверского Короля.
Из Швальбаха Николай Александрович отправился навестить родственный Веймарский Двор. Тесная дружба соединяла Великого Герцога Александра Карла, сына Великой Княгини Марии Павловны, с Государем Александром Николаевичем, первенец которого был
принят дядею с распростертыми объятиями в замке Вильгельмстале, живописно расположенном посреди Тюрингенского леса, горного кряжа, возвышающегося в самом сердце Германии. Дочери Императора Павла не было уже в живых — она скончалась в 1857 году — но все напоминало ее и в Вильгельмстале, и в самом Веймаре, куда Великогерцогская чета отвезла Цесаревича. Покои, в которых жила Мария Павловна, были украшены произведениями русских Императорских заводов, фарфорового и стеклянного, семейные портреты висели по стенам. В честь дорогого гостя Великий Герцог дал музыкальный праздник в древнем замке Вартбурге близ Эйзенаха, прославленном состязаниями миннезингеров в Средние века и где Лютер, скрываясь от преследования, перевел Библию на немецкий язык. В Веймарском замке особое внимание Цесаревича привлекли комнаты, носящие имена великих немецких писателей: Гёте, Шиллера, Виланда и Гердера, и полные воспоминаниями о них и их пребывании в Веймаре в первые годы XIX века, снискавшем этому городу почетное прозвище «германских Афин».
Из Веймара Наследник снова возвратился в Швальбах, чтобы проститься с матерью, и по Рейну спустился до Кельна, где с любознательным вниманием осмотрел собор, чудо древнего готического зодчества. В Голландии он навестил в замке Сюддейке свою двоюродную бабушку, престарелую вдовствующую Королеву Анну Павловну, последнюю из дочерей Павла I, ту, руки которой тщетно добивался Наполеон и которая пережила всех своих братьев и сестер. Старушка с любовью приняла молодого двоюродного внука и осыпала его и всю его русскую свиту знаками своего внимания. От нее Цесаревич поехал в Гаагу посетить царствующих Короля и Королеву Нидерландских.
В Скевенингене, небольшом приморском местечке в получасовом расстоянии от Гааги, Николай Александрович провел, купаясь в море, целый месяц. Для него и сопровождавших его лиц наняты были две виллы: Costa и Amare — и выписан из Парижа превосходный француз-повар.
Жизнь Цесаревича в Скевенингене протекала довольно однообразно. До и после купания он гулял со своими спутниками по морскому берегу. Изредка навещали его или приглашали к себе в окрестные замки члены Нидерландского Королевского дома, с которыми он состоял в близком родстве: Королева София, рожденная принцесса Виртембергская, дочь Великой Княгини Екатерины Павловны, бывшей во втором браке замужем за Виртембергским Королем; принц Фридрих, дядя Короля
Вильгельма III, женатый на родной сестре Императрицы Александры Феодоровны; принц Генрих, брат Короля, и второй его сын, принц Александр. Наследный принц Оранский, известный кутила, хотя и приезжал нередко в Скевенинген и задавал там ночные пиры в Hôtel des Bains, но никогда не показывался у Цесаревича.
Николай Александрович не раз навещал в близлежащем замке Сюддейке Королеву Анну Павловну, при дворе которой соблюдался строжайший этикет. Разговаривая с представленными ей лицами его свиты, старушка Королева всегда говорила по-русски, высоким карамзинским слогом и, по замечанию одного из спутников Цесаревича, стоя и сама постоянно приседая; все же прочие находящиеся в зале должны были в это время стоять и молчать*.
Другим развлечением служили Наследнику частые поездки его в строгом инкогнито в недалеко отстоящие от Скевенингена древние города Голландии: Амстердам, Роттердам, Утрехт, Гарлем, и осмотр их достопримечательностей, в особенности собранных в их музеях картин, образцовых произведений старой голландской и фламандской школ. Художественное значение их объяснял Цесаревичу профессор Чичерин и не уступавший никому в познаниях по истории искусств граф Строганов. Маститый попечитель был, так сказать, душою всего кружка спутников Николая Александровича, средоточением бесед, которые оживлял своим выдающимся умом, обширным знанием и широким жизненным опытом. Все со вниманием прислушивались к его голосу, к занимательным его рассказам и здравым суждениям о самых разнообразных предметах. Цесаревича глубоко опечалил внезапный отъезд из Скевенингена в Россию почетного старца, вызванный внезапною и безвременною кончиною его молодого старшего сына. На время его отсутствия заместителем его при Наследнике Государь прислал давнего друга Царской семьи обер-шенка графа М. Ю. Виельгорского**.
Погода стояла сырая и холодная, и морские купания принесли Цесаревичу больше вреда, чем пользы. Он выходил из воды совершенно прозябшим и долго не мог согреться усиленною и быстрою ходьбой. Он заметно похудел и побледнел, был в мрачном расположении духа, скучал и хандрил. Таким нашел Наследника посетивший
его по приглашению в Скевенингене один из молодых его друзей, князь В. П. Мещерский. Однажды, гуляя с ним по берегу моря, Цесаревич сказал: «Я иногда думаю о смерти. Разве она такая страшная вещь? Мне кажется, что она должна быть переходом от чего-то тяжелого к чему-то легкому». «Не Вам об этом говорить, — отвечал ему собеседник, — когда впереди столько причин любить жизнь». Но Наследник настойчиво повторял: «А я думаю потому, что иногда мне кажется, что я недалек от смерти».
В другой раз Наследник признался тому же собеседнику: «Давно ли я выехал, а уже тянет домой; тоска по родным; без Саши как-то скучно».
Накануне отъезда из Скевенингена после проведенных там трех недель в непосредственной близости Цесаревича князь Мещерский имел с ним другую продолжительную и знаменательную беседу во время гулянья по морскому берегу в холодный вечер под унылый звук морской волны. Беседу эту князь в следующих словах занес в свои «Путевые заметки»:
"Уезжаю с невыразимою грустью в душе. Мы беседовали с Цесаревичем более часа, и каждое его слово звучит в душе невыразимою болью. Несомненно, что в нем скрытая какая-то болезнь, которую доктора не видят и не подозревают. Он ее чувствует, но скрывает свои страдания. И если к этому прибавить то, что Павлик* и я, мы замечаем, а другие как будто не замечают того, что Великий Князь то тает, как горящая свеча, то становится страшным.
Никогда так нежно и ласково не говорил со мною Цесаревич.
«Вы не поверите, как я Вам благодарен за то, что Вы приехали к нам скучать в такое захолустье». А когда я сказал, что благодарить ему не за что, ибо я ничего не испытал, кроме приятного для души, то Цесаревич сказал мне: «Если бы Вы могли знать, что у меня подчас делается на душе, Вы бы поняли мою к Вам благодарность… Я Вас понял, и понял, что и Вы меня понимаете. Мне становилось легче, когда я с Вами говорил откровенно…» Взволнованный этими словами, я спросил Цесаревича: что он испытывает, чем он страдает? На это он мне ответил: «Трудно передать. Бывают минуты, когда я ужасно страдаю: наступает бессонница, тоска гложет, не знаешь, куда деваться, выступает холодный пот, бред какой-то начинается в голове, и когда это проходит, является предчувствие смерти… Но это как будто легче», — прибавил Цесаревич.
— Отчего же вы ничего не говорите доктору? Ведь тут есть хорошие доктора.
— Не стоит! Они скажут, что это нервы, действие морских купаний.
— Так позвольте я поговорю с Шестовым, с Оттоном Борисовичем*.
— Нет, ни в коем случае. Ваш долг быть конфидентом только моей души… Может быть, это все и пройдет и я опять молодцом стану… Одно мне тяжело в такие минуты — быть без Саши. Его чистая и спокойная душа так хорошо на меня действует.
Я совершенно невольно стал ободрять Цесаревича теми мыслями, которые приходили мне в голову, приписывая это мрачное настроение просто действию моря, тем более что и сам его испытывал.
«Может быть, и так, — ответил Цесаревич, — но все-таки я предчувствую что-то нехорошее. Не браните меня за это. Я говорю что чувствую… А теперь поговорим о другом. Вы увидите в Англии Колю…»**
Цесаревич дал поручение к другу своему Герцогу Николаю Лейхтенбергскому, и разговор стал как будто веселый. «Но Боже! — восклицает князь Мещерский в своих „Воспоминаниях“, — как в душе было далеко от веселья и как томительны были эти последние четверть часа прогулки, когда приходилось говорить обо всем, думая о другом. Подойдя к дому, Цесаревич остановился, протянул мне руку и крепко ее пожал. „Все-таки, — сказал он, — спасибо Вам за дружбу, спасибо Вам за скевенингенское свидание“… Какую мучительную ночь пришлось провести, думая все о том же. И ветер так зловеще выл»***.
Вскоре, однако, мрачные мысли и тяжкие предчувствия Николая Александровича рассеялись. В нежной и впечатлительной душе его снова ярким лучом засветились радужные надежды.
В программу заграничного путешествия Наследника не была включена Дания. Причиною тому была война, которую вели с нею в то самое время Пруссия и Австрия из-за приэльбских герцогств и в которой Россия соблюдала нейтралитет. Начавшись в конце января 1864 года, неравная эта борьба продолжалась с небольшим промежутком, на время созванной в Лондоне общеевропейской конференции, до первых чисел августа, когда, изнемогая под ударами обрушившихся на нее всеми своими силами двух великих германских держав, маленькая Дания вынуждена была принять тяжкие
мирные условия Дворов Берлинского и Венского и уступить им исконные права свои на Шлезвиг, Голштинию и Лауэнбург.
Как только состоялось перемирие и подписаны были предварительные условия мира*, Цесаревич обратился к Государю с просьбою дозволить ему ехать в Копенгаген, что и было ему разрешено. Покинув Скевенинген 16 августа, он чрез Гамбург и занятый союзными австро-прусскими войсками Киль, где ждала его императорская яхта «Штандарт», прибыл на ней в датскую столицу и остановился в доме русского посланника.
С того дня, как Императрица Екатерина II именем своего сына и Наследника Цесаревича Павла Петровича уступила датской короне наследственную его область Голштинию и все права его на Шлезвиг, Дания не прерывала с Россией самой дружественной связи, которая в царствование Императора Николая I скреплена была и семейными узами: младшая дочь Государя, Великая Княжна Александра Николаевна, вышла замуж за ландграфа Фридриха Гессенского, ближайшего агната Датского Королевского дома. После безвременной кончины молодой ландграфини и за отказом овдовевшего ее супруга от прав своих на наследство в Дании права эти перешли к его сестре, принцессе Луизе, бывшей замужем за принцем Христианом Гольштейн-Глюксбургским, который и был торжественно признан наследником короля Фридриха VII по договору, заключенному в 1851 году в Лондоне Даниею с пятью великими державами и с Швециею. Акт этот, обязанный своим происхождением дружному действию дипломатии русской и английской, обеспечивая переход всех датских владений к одному наследнику, провозглашал нераздельность Датской монархии началом европейского права.
Понятно, что при этих условиях между русскою Императорскою семьею и четою, призванною царствовать в Дании, установились самые близкие отношения. В 1851 году Императрица Александра Федоровна встретилась с наследного принцессою Луизою у герцога Нассауского в замке его Бибрихе на Рейне и познакомилась с ее малюткой дочерью Дагмар, которой тогда не минуло еще и четырех лет. Прелестный ребенок до того очаровал Императрицу, что, любуясь им, она сказала матери: «Эту вы должны приберечь для нас». Говоря это, Государыня, очевидно, думала о любимом своем внуке,
Цесаревиче Николае Александровиче, который был на три года старше маленькой принцессы*.
Отец принцессы Дагмар вступил на датский престол под именем Христиана IX в ноябре 1863 года, выдав за несколько месяцев до того старшую дочь свою принцессу, Александру, за принца Альберта Эдуарда Валлийского, наследника великобританского престола.
Воцарение короля Христиана возбудило снова решенный уже в отрицательном смысле Лондонским договором 1851 года вопрос об отделении от Дании Шлезвига, Голштинии и Лауэнбурга. Образования из них вопреки этому трактату отдельного государства, входящего в состав Германского союза, настойчиво требовало общественное мнение Германии, поддержанное всеми второстепенными немецкими дворами, а отчасти и Австриею; но Бисмарк имел на них другие виды и присоединение их к Пруссии считал первым шагом к задуманному им объединению Германии под властью прусских королей. Беззастенчивой, но ловкой попытке его удалось на лондонской конференции устроить дело так, что ни одна из великих держав не выступила защитницею несомненных и недавно еще признанных всею Европою прав Дании на приэльбские герцогства, которые между тем уже заняли без боя союзные австро-прусские войска. Венский двор покорно поддавался внушениям из Берлина. Соглашаясь на насильственное отторжение их от Дании, Франция отстаивала излюбленный Наполеоном III принцип национальностей; Россия платила дань признательности Пруссии за платоническую поддержку, оказанную ей в предшедшем году в польском вопросе; Англия, лишенная поддержки России, не решилась извлечь одна меч на защиту державы, охранявшей входы и выходы из Немецкого в Балтийское море. «Мы сделали бы это, — говорил русскому послу в Лондоне первый министр Королевы Виктории граф Руссель, — если бы Кильская гавань находилась по сю, а не по ту сторону проливов. Не допускать ее в руки пруссаков не наше, а ваше дело». Но Император Александр II надеялся, что Шлезвиг и Голштиния достанутся не Пруссии, а родственному ему Великому Герцогу Ольденбургскому, которому русский Государь уступил собственные свои наследственные права на эти области, и мечту эту долго еще поддерживал в нем Бисмарк.
После того как в кровопролитных боях при Дюннеле и на острове Альзене, где датчане геройски сражались один против четырех, сломана была сила сопротивления Дании, ей ничего не оставалось иного, как купить мир тяжелою жертвою: отречением от прав своих на три герцогства, составлявших целую и едва ли не большую половину всей монархии.
Таково было печальное положение разгромленной и обездоленной Дании, когда старший сын русского Царя и наследник его державы явился при Копенгагенском Дворе гостем Короля Христиана и Королевы Луизы.
Николаю Александровичу был оказан самый радушный и сердечный прием. На широкую лестницу Фреденсборгского замка вышла встретить его вся королевская семья, среди которой находилась и шестнадцатилетняя принцесса Дагмар. Наружность принцессы так описывает свидетель-очевидец этой памятной встречи: «Она была одета чрезвычайно просто, в светлом летнем платье с черным передником. Прическа была простая, гладкая и коса поддерживалась сеткою. Маленькая головка чрезвычайно грациозно покоилась на стане невысоком, но необыкновенно пропорционального сложения. Глаза поразили нас всех выражением ласки и кротости, а между тем взор пронизывал человека, на которого они были обращены»*.
В продолжение недели, проведенной Цесаревичем в Фреденсборге в тесном и дружеском семейном кругу, он и принцесса имели случай близко узнать, понять и оценить друг друга, и в сердцах обоих зародилось глубокое взаимное влечение. В честь дорогого гостя дано было несколько обедов вдовою Короля Фридриха VII и вдовствующею наследною принцессою Каролиною, за которыми молодые люди сидели всегда один возле другого. Постоянно были они вместе и на прогулках, и в поездках по окрестным королевским замкам: Бернсторфу и Кронеборгу в Гельсенере. По указаниям и под руководством юной принцессы, такой же, как и он сам, страстной любительницы искусства, Цесаревич прилежно осматривал достопримечательности Копенгагена и знакомился с историческими памятниками датской столицы и с собранными в ней художественными сокровищами, особенное внимание посвящая произведениям великого национального ваятеля Дании Торвальдсена.
Выбор подруги жизни был бесповоротно решен в уме и сердце Наследника. Оставалось заручиться согласием Августейших родителей на
искание руки принцессы Дагмар, и с этой целью Николай Александрович прямо из Копенгагена полетел в Дармштадт, где в конце августа должны были опять съехаться Государь и Императрица.
IV
правитьИмператор Александр Николаевич находился еще за границею, когда второй и третий сыновья его, сопровождаемые воспитателем и двумя помощниками, 1 июля 1864 года переселились из Царского Села в Красносельский лагерь.
«Я очень рад, — писал Императору граф Перовский, — что Вашему Величеству угодно было приказать нам быть в нынешнем году в лагере на действительной службе. Тут Великие Князья будут иметь случай узнать в подробности весь солдатский быт и коротко познакомиться с солдатом, а познакомившись с ним, полюбить его не понаслышке, а на деле. И как полезно для них испытать на себе всю службу, которую должен нести офицер, и какой прекрасный пример для других, что Великие Князья исполняют все обязанности службы, которые требуются от прочих. Я только молю Бога, чтобы они были здоровы во все время лагеря и довели дело до конца так же хорошо, как они его начали»*.
Великие Князья были прикомандированы на время лагерного сбора к Образцовому пехотному батальону, командиром которого был полковник Нотбек, и назначены: Александр Александрович — командиром стрелковой роты, а Владимир Александрович — командовать 3-м отделением 1-й роты. Палатки их были поставлены в общем ряду офицерских палаток, снабженные всем необходимым для лагерной жизни, но без всякой роскоши. В первый же день по прибытии их в лагерь им представлялись офицеры их рот, после чего Великие Князья облекались в полную парадную форму и отправлялись представляться батальонному командиру, который объяснил им их обязанности и пригласил каждого принять свою часть. От батальонного командира они пошли представляться его помощнику полковнику Липману, а Владимир Александрович — своему ротному командиру. «Этим, — доносил Перовский Его Величеству, — заключился первый акт вступления их на службу. Все это им встречается в первый раз; все это кажется дико, неловко, может быть, и
неприятно, но, слава Богу, они довольно хорошо отделываются (ils se tirent assez bien d’affaire)»*.
В тот же день началась для обоих Великих Князей и лагерная служба. Александр Александрович водил свою роту верст за шесть для стрельбы на дальних расстояниях, а Владимир Александрович присутствовал на учении своих солдат гимнастике и фехтованию.
На другой день происходили маневры в присутствии командовавшего войсками гвардии Великого Князя Николая Николаевича, на которые Образцовый батальон вышел в 5 часов утра. На долю молодых Великих Князей досталось немало работы, в особенности Александру Александровичу, стрелковая рота которого почти все время была в деле. Оба они вернулись в лагерь хотя и усталыми, но бодрыми и веселыми. Во время обеда, который в лагере подавался в 3 часа, к Их Высочествам приехал корпусный командир и увез Великих Князей с собою смотреть пробу борзых собак, для которых делал садку. После вторичного учения они провели вечер в театре.
«Таким образом, — завершил Перовский свое первое донесение Государю из Красносельского лагеря, — весь день проходит в занятиях, а иногда и в увеселениях, скучать от безделия некогда; дождя — самой неприятной вещи в лагере — еще не было, и все идет прекрасно. Я более всего доволен, что Ваше Величество позволили Великим Князьям быть прикомандированными к Образцовому батальону, где служба исполняется самым дельным образом и где батальонный командир полковник Нотбек, человек с большим тактом, умеет дело вести разумно и мастерски. Я уверен, что Великие Князья нигде не могли бы ознакомиться с настоящей службой, как здесь»**.
Десятого июля Император Александр вернулся из-за границы в Царское Село и был встречен на железнодорожном вокзале всеми наличными членами Царской семьи. Командовавший Красносельским лагерным сбором Великий Князь Николай Николаевич доложил Его Величеству, что в лагере все действительно очень довольны его сыновьями-новобранцами, и то же подтвердил Перовский. Государь не преминул известить о том Императрицу, прибавив, что оба выглядят прекрасно. (Ils ont bonne mine)***.
С возвращением Государя жизнь молодых Великих Князей еще более оживилась. Все свободное время проводили они с отцом, с ним совершали частые и продолжительные прогулки пешком и в экипажах, вместе ежедневно купались, обедали у Его Величества и в Красном, и в Царском, и в Петергофе; ездили в театр и в Павловск на музыку. Но лагерные занятия их не прекращались, и они тем старательнее предавались им, что большая часть учений происходила в Высочайшем присутствии.
На другой же день по приезде Император совершил верхом обычный объезд Красносельского лагеря, заключившийся общею зорею пред палаткой Его Величества. На третий день, в воскресенье, происходил общий церковный парад всем войскам на военном поле в походной парадной форме. После полевой обедницы был отслужен торжественный благодарственный молебен по случаю возвещенного телеграммой Великого Князя наместника кавказского окончания пятидесятилетней Кавказской войны, при артиллерийском салюте в 101 пушечный выстрел.
В следующие дни Государь не раз посещал сыновей своих в их лагере и, присутствуя при стрельбе в цель порученных им частей, остался ими очень доволен. «Наши мальчики, — писал он по этому поводу Императрице, — отличились со своими батальонами и прекрасно исполнили свое дело, хотя пот катил с них градом, в особенности с Владимира». В день рождения Государыни — 27 июля — Александр Николаевич, желая выразить детям, в какой степени он доволен ими, объявил им на прогулке, что по окончании лагерного сбора он возьмет их с собою за границу и привезет к матери. «Надо было видеть их восторг, — писал он Императрице, — оба бросились мне на шею со слезами радости». О таком решении было тотчас сообщено Императрице по телеграфу.
Тридцатого июля начались большие маневры собранных в лагере войск между Красным Селом и Ропшею. Владимир Александрович, страдая болью в ногах, не мог в них участвовать, но Александр Александрович выступил из лагеря со своею ротою и расположился биваком в Кипени, где навестил его Государь. Он был очень деятелен во все время маневров, несмотря на сильное утомление. На Преображенском параде 6 августа Император пожаловал ему первую полученную на службе награду, орден св. Владимира 4-й степени. В тот же день Владимир Александрович произведен за отличие в штабс-капитаны*.
Пред концом лагеря молодые Великие Князья дали прощальный обед своим сослуживцам, офицерам Образцового полка, которые поднесли им на память фотографическую группу, а сами получили от них фотографии их Высочеств в походной форме, что носили они в лагере*.
Из Красного Села Александр и Владимир Александровичи переехали в Александрию, где имел пребывание Государь, и с этой поры уже вовсе с ним не расставались. За семейными обедами отец читал сыновьям письма матери, а они делились с ним теми, что получали от старшего брата Цесаревича. Разговор между ними шел преимущественно о предстоящей первой поездке Великих Князей за границу, крайне занимавшей их. Их радовало близкое свидание с Императрицей и с Наследником и очень интересовал вопрос о том, как будут они носить непривычное им штатское платье. «Нетерпение, — писал Император Государыне, — соединиться с тобою в Югенгейме все более и более овладевает мною, и добрые лица Саши и Владимира сияют радостью, когда я им об этом говорю»**.
Оба Великих Князя сопровождали Государя в Кронштадт, на смотр только что возвратившейся из Северной Америки эскадры контр-адмирала Лесовского, но, отправляясь в Москву на маневры, Император взял туда с собою одного только Александра Александровича. Великий Князь Владимир остался по нездоровью в Петербурге. Зато вслед за Государем отправились в первопрестольную столицу вернувшиеся из плавания в Балтийском море Великие Князья Алексей Александрович и Николай Константинович.
Император и второй сын его прибыли в Москву 14 августа вечером и остановились в Петровском дворце. На другой день, в храмовой праздник Успенского собора, они отправились туда к обедне и были встречены митрополитом Московским Филаретом, произнесшим следующее прочувствованное слово, которое произвело глубокое впечатление на присутствующих.
«Всемилостивейший Государь, — говорил маститый архипастырь, — в предшествовавшее настоящему посещение Твое, приветствуя Тебя здесь, мы желали Твоей державе мира и победы, если потребуется брань. При помощи Божией Ты сохранил мир и в мире одержал победу над сильными противниками, которые повели было
войну, хотя не мечом, но словом и письменами, вызывающими меч. Остры и многочисленны были стрелы, но не пробили Твоего щита: ибо Твоим щитом была твердость в правде.
Потом твердостью и мужеством Твоего воинства и народа Ты низложил в землю и на нашей земле возникшую брань от людей, недостойных чести называться врагами, потому что они воевали крамолами и злодеяниями.
Наконец, Твоему царствованию даровано Провидением победоносно окончить вековую войну, крепко, но без окончательного успеха веденную Твоими предшественниками; и Ты умиротворил обширный край Кавказский, который казался вечною опорою войны.
Итак, приветствуем Тебя миром, не только ожидаемым, но и обладаемым.
Бог мира да благословит вожделенными успехами Твои подвиги для мира внутреннего, для охранения и возвышения благочестиво-нравственного и нравственно-гражданского устройства Твоего народа.
И с сим вместе да продолжит Отец Небесный и умножит свои благословения над Твоим благочестивым семейством, дабы в семейных утешениях Ты находил облегчение от трудов царственных».
Теплое патриотическое чувство, которым была проникнута речь Московского Первосвятителя, как нельзя более отвечало душевному настроению юного Царевича, а заключающиеся в ней уроки государственной мудрости глубоко врезались в память будущего Царя-Миротворца.
После обедни происходил Высочайший смотр войскам, стоявшим лагерем на Ходынском поле. К Царскому обеду в Петровском дворце приглашены были все генералы и командиры полков и отдельных частей, бывших на смотру. День завершился поездкою в Ильинское, новоприобретенное для Императрицы подмосковное поместье, куда Государя сопровождали Великие Князья Александр и Алексей.
Следующие три дня посвящены были учениям и маневрам войск Ходынского лагеря в окрестностях Москвы, на которых Александр Александрович сопровождал Императора в качестве флигель-адъютанта, после чего Его Величество с сыновьями возвратился в Царское Село.
Наконец, настал давно желанный день отъезда за границу. В царском поезде отправились с Государем Великие Князья Александр, Владимир и Алексей Александровичи, при которых поехали и воспитатели их граф Перовский и Посьет. Августейшие путешественники
миновали Берлин без остановки и прямо проследовали в Дармштадт, куда прибыли 24 августа.
Четыре дня спустя туда же приехал и Цесаревич из Копенгагена. Радостна была встреча его с отцом, матерью и братьями. Он словно ожил и весь сиял от счастья. Все поздравляли его как жениха, думая, что помолвка уже состоялась, но почтительно-покорный сын не решался просить руки принцессы, не испросив на то дозволения родителей. Понятно, что оно было ему дано без всяких колебаний. Государь и Императрица сами были вне себя от радости и могли только одобрить выбор любимого сына. Никто ближе Александра Александровича не принимал к сердцу счастья боготворимого брата.
В самом радужном настроении провела Государева семья несколько дней в Югенгейме, замке близ Дармштадта, принадлежавшем брату Императрицы Марии Александровны, принцу Александру Гессенскому, и который она очень любила, потому что сама провела в нем безмятежные годы детства. Там отпразднован был в семейном кругу Александров день, именины Государя и его второго сына. К этому дню прибыл в Югенгейм и Король Прусский Вильгельм, чтобы лично обнять и поздравить своего венценосного племянника и друга. В последний свой приезд в Россию в 1855 году король, тогда еще принц Прусский, видел Государевых сыновей еще детьми. Теперь они предстали пред ним возмужалыми юношами и были им обласканы, как дорогие и близкие сердцу внуки. Из Югенгейма Король Вильгельм прямо отправился в Швальбах с визитом к пользовавшейся там водами Императрице французов Евгении. Скрепление дружбы с русским Императором не исключало из его расчетов желания поддерживать и Наполеона III в его дружественном расположении к Пруссии.
Вскоре по отъезде Прусского Короля Государь со всею семьею отправился в Фридрихсгафен, летнее местопребывание сестры его Королевы Ольги Николаевны, супруг которой только что перед тем вступил на Виртембергский престол. По этому случаю Александру Александровичу был пожалован орден Виртембергской короны I степени*. В Фридрихсгафене навестили русскую Императорскую чету Великий Герцог и Великая Герцогиня Баденские, которым Их Величества отдали визит в их замке Майнау на Констанцском озере. Тем временем Августейшие дети съездили в близлежащий Шафгаузен на знаменитый
Рейнский водопад. Поездка была очень веселая. Старшие четыре брата снова были вместе и вместе наслаждались красотами чудной швейцарской природы. К обычной их свите присоединился их сверстник, сопровождавший Государя за границу молодой флигель-адъютант граф Воронцов-Дашков, состязавшийся в силе, смелости и ловкости с адъютантом Наследника князем Барятинским. Такие прогулки по живописным окрестностям Фридрихсгафена очень нравились Великим Князьям и искупали стеснения, налагаемые на них чопорным этикетом мелких германских дворов.
Из Фридрихсгафена члены Царской семьи разъехались в разные стороны. Императрица возвратилась в Югенгейм. Наследник отправился в Копенгаген, но прежде должен был сопровождать Государя в Потсдам на маневры прусской армии. Этим временем Великие Князья Александр и Владимир Александровичи воспользовались, чтобы совершить поездку по Швейцарии. Сопровождаемые воспитателем графом Перовским, они побывали в Цюрихе и Люцерне и посетили Бернский Оберланд. Величественные картины альпийской природы, озера, горные реки, потоки, водопады, цветущие долины, снежные вершины гор — все это было для них совершенно ново и произвело на них сильное впечатление.
Между тем Император Александр заехал в Швальбах, чтобы, по примеру Короля Вильгельма, навестить императрицу Евгению, красота которой поразила его. «Жаль только, — заметил Государь, — что в волосах у нее золотистая пудра». В Потсдам прибыл он утром 10 сентября, запоздав на несколько часов вследствие крушения поезда, загородившего ему дорогу. Его Величество сопровождали Цесаревич и Великий Князь Алексей Александрович. В свите его находились генерал-адъютант князь В. А. Долгоруков, шеф жандармов, и граф А. В. Адлерберг, флигель-адъютанты Рылеев и граф Воронцов-Дашков и лейб-медик Карель.
Происходившие в окрестностях Бранденбурга маневры прусских войск отличались особою торжественностью. Войска, участвовавшие в них, незадолго до того возвратились из датского похода, увенчанные лаврами побед при Дюппеле и на острове Альзене. Двумя действовавшими один против другого корпусами командовали: западным — генерал Фойгтс-Ретц и восточным — Великий Герцог Мекленбург-Шверинский. Кроме русского Императора на маневрах этих должен был по первоначальному предположению присутствовать и Император Австрийский, союзник Короля
Прусского в общей войне против Дании. Но отношения между Петербургом и Веною вследствие соучастия Австрии в дипломатическом походе Англии и Франции на Россию в предшедшем году были настолько еще натянуты, что приезд Императора Франца Иосифа не состоялся. Заменила его на прусских маневрах блестящая депутация австрийских генералов, в числе которых находились и те, что наиболее отличились в последней войне. Из русских генералов приглашен был Королем Великий Князь Николай Николаевич и генералы Тотлебен и Альбединский.
Государь и два его сына остановились в Потсдамском замке, откуда каждое утро ездили на маневры, происходившие вокруг г. Бранденбурга и продолжавшиеся три дня. На второй день Король и его высокие гости завтракали в местечке Гроскрейц у местного помещика Арнштедта, отставного ротмистра того прусского уланского полка, коего Государь Александр Николаевич был шефом, и ветерана наполеоновских войн, в которых он участвовал в рядах этого полка. К обеду блестящее военное общество собиралось за королевским столом в мраморном зале замка в Потсдаме, а вечер проводило на парадном спектакле в местном театре.
Все эти торжества сильно утомляли Цесаревича, у которого возобновились боли в спине. Государь, не подозревавший тяжкого физического недуга, которым давно уже страдал старший сын его и который прямо отрицали пользовавшие его врачи, не придавал этим болезненным припадкам серьезного значения и даже выражал неудовольствие о поводу того, что, как выражался он, Николай Александрович «нежится, бабится и трусит». Возможно, что немощь сына представлялась ему как бы вызванною соображениями политического свойства и нежеланием Цесаревича накануне поездки своей в Данию для помолвки с дочерью Короля Христиана быть свидетелем военных торжеств прусской армии, так недавно раздавившей датскую численность своим превосходством. Выражение отцом раздражения и досады по этому поводу побуждало Наследника превозмогать себя и, молча перенося страдание, каждый день проводить по нескольку часов сряду на коне.
Маневры окончились на третий день, 12 сентября. Император Александр отправил Алексея Александровича с дядей Николаем прямо в Петербург, сам же из Потсдама поехал в Вильгельмсталь к Великому Герцогу Саксен-Веймарскому и затем вернулся в Югенгейм, куда к тому же времени возвратились из Швейцарии Александр и Владимир Александровичи. Все с нетерпением ждали желанную весть из Копенгагена о состоявшейся помолвке Наследника.
V
правитьВ Берлине снова присоединился к Цесаревичу вернувшийся из России попечитель его граф Строганов, с которым Николай Александрович 15 августа прибыл в датскую столицу.
Двор имел пребывание в замке Бернсторфе, куда и отправился Цесаревич в сопровождении одного флигель-адъютанта Рихтера; Строганов и вся прочая свита остались в Копенгагене.
После нескольких проведенных в Бернсторфе дней Николай Александрович обратился к Королю и Королеве с вопросом: согласны ли они вручить ему судьбу любимой дочери. Королева Луиза отвечала, что, насколько известно ей, сердце принцессы Дагмар свободно, но что о ее согласии следует спросить ее самое. Молодые люди объяснились 20 августа во время прогулки по парку и по возвращении в замок были провозглашены женихом и невестою. Место, где Цесаревич сделал ей предложение, принцесса в память этого важного в ее жизни события усадила цветами*.
После помолвки Николай Александрович целых десять дней прогостил при датском дворе. На другой же день за торжественным обедом Король Христиан провозгласил тост за здоровье обрученных. Командир яхты Цесаревича капитан Головачев громко сказал при этом случае: «Горько!» Его сначала не поняли августейшие хозяева, и Король, думая, что слова эти относятся к шампанскому, велел подать другого вина. Несмотря, однако, на знак нетерпения графа Строганова и самого Наследника, добродушный моряк не унимался и опять повторил: «Нет, все-таки горько!» Тогда Цесаревич, видимо недовольный неуместною шуткой, объяснил, что, по-русскому народному обычаю, заздравное вино признается на свадебном пиру горьким до тех пор, пока жених не поцелует невесту. «Qu’a cela ne tienne! Embrassez-la!»** — весело сказала Королева, и тут же за столом Николай Александрович поцеловал свою любимую невесту. Удовлетворенный этим Головачев самодовольно воскликнул: «Теперь сладко!»***
За обедом у Их Величеств следовало два других обеда у вдовствующей Королевы и у отца Королевы Луизы, дедушки принцессы, престарелого Ландграфа Гессенского.
Вне этих церемониальных собраний время в замке Бернсторфе протекало быстро, оживленно и весело. После завтрака начинались в залах, а в хорошую погоду в парке, общие игры, потом прогулки в экипажах, верхом или на лодках по озеру. К обеду мужчины являлись во фраках. Король и Королева обходили гостей, милостиво с ними разговаривая, после чего опять начинались игры. Играли на бильярде в так называемую «войну», снова гуляли или катались по парку и окрестностям и возвращались в замок к чаю. Тогда пожилые садились играть в карты, а молодежь танцевала. Впрочем, Цесаревич редко принимал участие в танцах. Он обыкновенно уединялся с невестою и в тихих, долго длившихся беседах с нею знакомил ее с тем, что ожидало ее в России. При этом он подробно развивал ей план ее будущих занятий русским языком и литературой, с которыми ознакомить ее брался он сам.
Оживлению Датского двора за это время немало содействовал и приезд иностранных гостей: принца Валлийского, приехавшего погостить у тестя с молодою супругою, старшею сестрою принцессы-невесты, и наследного принца Оскара Шведского, возвратившего наследнику Великобританского престола визит, который тот сделал ему в Стокгольме*.
В последний день сентября Цесаревич простился с принцессою Дагмар и ее родителями и прямо поехал в Дармштадт, где находились Император и Императрица.
В самый день помолвки был послан туда с радостною вестью адъютант Наследника князь Барятинский в память того, что за 23 года перед тем такую же весть о помолвке Цесаревича Александра Николаевича с принцессою Мариею Гессенскою привез в Петербург из Дармштадта его дядя, другой Барятинский, князь Александр Иванович, будущий фельдмаршал. Но ранее его приезда по получении из Копенгагена телеграфного известия в великогерцогском замке в Дармштадте было отслужено благодарственное молебствие, а к с.-петербургскому генерал-губернатору князю Суворову отправлена следующая телеграмма за общею подписью Императора и Императрицы: «Возвестите обывателям столицы 101-м пушечным выстрелом о помолвке Наследника с принцессою датскою Дагмар. Мы уверены, что все наши верноподданные разделят нашу радость и вместе с нами призовут Божие благословение на юную чету».
В Дармштадте Цесаревич не застал уже своих братьев: Александр Александрович уехал с Перовским в Россию, а Владимир Александрович, при котором остался воспитатель Бок, был помещен для лечения виноградом и ваннами в известную санаторию в Розенштейне, близ Капштадта в Виртемберге.
Наследник провел с родителями несколько дней в той же почти обстановке, что и в Царском Селе. В Дармштадтском замке, как и в Китайской комнате Царскосельского дворца, на семейных собраниях по вечерам Императрица Мария Александровна сидела у круглого стола и разливала чай. Тут, как и там, Государь играл в ералаш со своими обычными партнерами графом А. В. Адлербергом, И. М. Толстым и всегда сопровождавшим Императрицу в путешествиях обер-гофмаршалом графом Шуваловым. Из новых лиц присутствовал лишь Великий Герцог Гессенский, брат Императрицы, и члены его семьи. Весь Дармштадт кишел русскими военными и гражданскими чинами в разнообразнейших мундирах, составлявшими многочисленную Императорскую свиту, фельдъегерями и придворными служителями, и по внешнему виду совершенно походил на Петербург.
Цесаревичу и на мысль не приходило, что он в последний раз в жизни находился в этой знакомой и привычной ему дворцовой среде. Мрачные помыслы исчезли. Их рассеял луч первой чистой святой любви. Николай Александрович снова чувствовал себя совершенно бодрым и здоровым, был разговорчив, весел, и только бледность, покрывавшая его прекрасные черты, выдавала его болезненное состояние. Имя невесты не сходило у него с уст. «Она прелестна, любите ее», — говорил он поздравлявшим его фрейлинам. В Дармштадт вызвали настоятеля русской церкви в Висбадене протоиерея Янышева, который имел отправиться в Копенгаген для наставления принцессы Дагмар в правилах православной веры. Наследник долго беседовал с ним о предстоявшей ему задаче и остался вполне доволен отношением к столь важному делу ученого-богослова. Неоднократно высказывал он намерение свое самому преподавать будущей Цесаревне русскую словесность и русскую историю*.
Светлое и жизнерадостное настроение Наследника в эти дни очень ясно выразилось в разговоре его с молодым князем Мещерским,
приехавшим в Дармштадт, чтобы поздравить его на возвратном пути своем в Россию.
«Могу сказать, что я предчувствую счастье, — говорил он ему. — Теперь я у берега; Бог даст, отдохну и укреплюсь зимою в Италии; затем свадьба, а потом новая жизнь, семейный очаг, служба и работа… Пора… Жизнь бродяги надоела… В Скевенингене все черные мысли лезли в голову. В Дании они ушли и сменились розовыми. Не ошибусь, если скажу, что моя невеста их мне дала; с тех пор я живу мечтами будущего… Мне рисуется наша доля и наша общая жизнь труда и совершенствования… В Скевенингене мы пережили дурные дни. Даст Бог, начнем переживать лучшие».
Разговор перешел на Англию, которую только что посетил князь Мещерский. Он признался Цесаревичу, что, по мнению его, везде за границею лучше, чем у нас, в смысле порядков и людей. Соглашаясь с собеседником, Наследник оговорился, однако, что у России зато вся будущность впереди. «Здесь в Европе, — пояснил он, — лето, а в России — весна с ее неурядицами, но и с ее надеждами, с ее первыми отпрысками пробуждающейся жизни». На замечание князя, что у нас нет государственных людей, «и это правда, — возразил Цесаревич, — но до известной степени, мне кажется, что люди есть, а только их не ищут. Сколько людей и дельных и интересных нам пришлось видеть в прошлом году во время нашего путешествия по России. Я, например, думаю, что если земские учреждения пойдут у нас с толком, то получится отличная школа выработки людей».
«Вот дайте мне только жениться, — продолжал он, одушевляясь. — Как бы то ни было, а до сих пор и я жил за китайскою стеною… Мы выезжали в свет в эту зиму с Сашею, а много ли толку было? Все сплетни да сплетни… А когда я женюсь и у меня будет свой дом, китайская стена провалится, и мы будем искать и принимать людей… Некоторые говорят, что людей создает конституционный образ правления. Я об этом не раз думал и кое с кем разговаривал. По-моему, вряд ли это верно… Посмотрите век Екатерины… Ведь это был век богатейший людьми, не только у нас, но сравнительно во всей Европе. Возьмите эпоху Николая I. Сколько людей замечательных он вокруг себя создал… Во всяком случае, это доказывает, что образ правления тут ни при чем. Это мое твердое убеждение, и я надеюсь, что никто меня в этом отношении не разубедит. Мне представляется, что неограниченный монарх может гораздо более сделать для блага
своего народа, чем ограниченный, потому что в каждой палате гораздо более интересов личных и партийных, чем может их быть в самодержавном государе».
Последние слова к собеседнику, сказанные на прощание, были: «Кланяйтесь брату Саше; скажите ему, что Вы меня видели счастливым и верящим в счастье, и скажите ему, чтобы он мне почаще писал. Я и Вас прошу мне писать обо всем и особенно о брате. Малейшая подробность о нем меня интересует…»*
Государь сам отвез Императрицу с тремя младшими детьми в Ниццу, где, по совету врачей, Ее Величество должна была провести зиму. Местом зимнего пребывания Наследника назначена была Флоренция в надежде, что в умеренном климате Тосканы укрепятся его силы и здоровье совершенно поправится. Из Дармштадта Николай Александрович поехал в Италию довольно кружным путем.
Прежде всего он остановился в Штутгарте у тетки, Королевы Ольги Николаевны, и провел у нее целых пять дней, знакомясь с достопримечательностями виртембергской столицы и ее живописных окрестностей, путеводителем по которым служил ему его бывший воспитатель, снова возвратившийся на свой посланнический пост, В. П. Титов. Потом заехал он в Нюрнберг и в подробности осмотрел этот древний и любопытный германский город. Через Мюнхен он проследовал в Гогеншвангау, старый средневековый замок, расположенный среди Баварских Альп**. Король Лудвиг II сам показывал молодому другу все особенности любимого своего жилища, созданные его причудливою фантазиею, между прочим спальню свою, обставленную искусственными цветами с фонарем на потолке, изображавшем лупу. В одной из башен, возвышающихся над озером, король неожиданно для своего гостя поднял трап, и глазам зрителя представился глубокий колодезь, на дне которого виднелась прозрачная синевато-зеленая вода озера. К такой вычурности не без иронии отнесся Цесаревич, привыкший в домашнем быту своем к самой простой, чисто спартанской обстановке***.
Посвятив три дня на осмотр исторических и художественных достопримечательностей Мюнхена, Цесаревич с его спутниками направились
через Тироль в Италию*. На австрийской границе в Куфштейне русского Наследника приветствовал посланец Императора Франца-Иосифа генерал граф Фестестич. Переночевав в Инсбруке, Цесаревич на почтовых лошадях через Бреннерский проход перевалил за Альпы и, проведя вторую ночь в Больцано, сел в Вероне на железнодорожный поезд, который привез его в Венецию.
Пять дней оставался Наследник в этом своеобразном городе и с живейшим любопытством осмотрел его во всех подробностях под руководством такого знатока и любителя древнего итальянского искусства, каким был граф Строганов. Площадь св. Марка с окружающими ее зданиями, собором, дворцом дожей, прокурациями, храмы, музеи, мосты, каналы и лагуны живо интересовали Николая Александровича. В честь его, по местному обычаю, устраивались по вечерам серенады.
Из Венеции путь его лежал на Милан, где Цесаревич посетил командовавшего местною бригадою наследного принца итальянского Гумберта. Из достопримечательностей осмотрены в Милане великолепный собор, совершеннейший из памятников готического искусства в Италии, с крыши которого открывается бесподобный вид на равнины Ломбардии, окаймленные снежным кряжем альпийских гор, картинная галерея в Palazzo Brera и хранящаяся в одном из миланских монастырей знаменитая картина Леонардо да Винчи «Тайная Вечеря». Из Милана путешественники съездили в монастырь La Certosa, великолепный памятник зодчества эпохи Возрождения.
За обедом, данном Цесаревичу принцем Гумбертом, Николай Александрович, интересуясь конституциею Италии, а также устройством в ней судов, ввиду того что вводимое в России преобразование судебной части было заимствовано из Сардинского кодекса, предложил принцу несколько вопросов, на которые тот долго уклонялся отвечать, и, наконец, откровенно признался в своем незнакомстве с этим предметом, сказав: «Вы меня спрашиваете о вещах, о которых я не имею ни малейшего понятия. У вас в стране монархической государи обязаны знать законы и учреждения страны, у нас — это дело палат».
Король Виктор Эммануил принял Цесаревича в Турине запросто и, когда увидел, что гость его и вся его свита явились к нему в парадных мундирах, до того смутился своим небрежным и совершенно домашним
туалетом, что, вырвав у дежурного камергера складную треугольную шляпу, положил ее подмышку, хотя сам был в простом пиджаке. Он также дал в честь русского Наследника обед, к которому были приглашены все министры и даже несколько дам. После стола Цесаревичу представлены были все присутствующие, и всех он поразил разумом и тактом своих речей. Тогдашний итальянский первый министр, известный генерал Ла-Мармора, до того был очарован Наследником, что сказал одному из его спутников: «Надо отдать справедливость Великому Князю. Этот молодой человек — совершенство. Как вы должны гордиться им!» С лицами русской свиты король разговаривал преимущественно об охоте, будучи сам страстным охотником. На замечание Чичерина, что при том всеобщем уважении и любви, какими Его Величество пользуется в Италии, он должен считать себя вполне счастливым, Виктор Эммануил отвечал: «Это дело прошлое. Теперь другое настроение, которым я полон до сюда» — и рукою указал на горло.
Переезд по железной дороге чрез Приморские Альпы между Турином и Генуей совершился при холодной, чисто зимней погоде. Снег валил хлопьями, занося густым слоем станционные дома и покрытые зеленью кусты и деревья. Но когда поезд прошел через главный туннель, то изумленному взору путешественников представилась совершенно иная картина. У ног их расстилался великолепный город на берегу синеющего залива под ясным небом, залитый лучами яркого итальянского солнца.
В Генуе на вокзале встретили Цесаревича в полной парадной форме контр-адмирал Лесовский и командиры трех судов его эскадры: фрегата «Александр Невский», корвета «Витязь» и клипера «Алмаз». Фрегат «Олег» остался в Вилла-Франке. Цесаревич очень обрадовался свиданию с ними и пригласил их обедать к себе в гостиницу. Обед прошел очень оживленно. Моряки рассказывали о впечатлениях, вынесенных из Соединенных Штатов, порты которых посетила эскадра Лесовского. Тут же было решено, что Наследник отправится в Ниццу на флагманском судне «Александр Невский». Когда после обеда гости разъехались, один из спутников Цесаревича заметил ему, что, видя его в среде моряков всегда в хорошем расположении духа, нельзя не заключить, что он питает некоторую слабость к морскому делу. «Да, как же вы хотите, чтобы было иначе, — отвечал Николай Александрович. — Где же вы найдете столько хороших людей, как между моряками? Их характеры вырабатываются
именно тою жизнью, которую они ведут на море. Тесная жизнь требовательнее к каждому из них. Негодный или не подчиняющийся этим требованиям элемент не может быть терпим среди товарищей. Следовательно, остается только тот, кто хочет и может быть полезным на службе и разделять ее с товарищами».
Цесаревич пошел в Ниццу на «Александре Невском», а его свита последовала туда за ним сухим путем на почтовых по берегу живописной Ривьеры.
В Ницце уже не было Государя. Привезя туда Императрицу и устроив ее, Император Александр пробыл в этом городе всего несколько дней, в продолжение которых он и все находившиеся там члены семьи его подверглись смертельной опасности быть раздавленными в катере, неловко причалившем к борту русского фрегата, который посетили Их Величества в Вилла-Франкском рейде. Приняв визит императора французов, нарочно приезжавшего из Парижа, чтобы приветствовать русских царственных гостей во французском городе, Государь уехал в Россию.
Императрица с младшими детьми поместилась в нанятой для нее вилле Паллион, на набережной моря, известной под названием «Прогулки англичан». В соседней вилле Диесбах расположилась ее многочисленная свита, в состав которой входили: гофмейстерина графиня Протасова, фрейлины графиня А. Д. Блудова, Д. Ф. Тютчева и баронесса М. П. Фредерикс, обер-гофмаршал граф А. П. Шувалов, воспитатель Великого Князя Сергея Александровича флигель-адъютант Арсеньев, воспитательница Великой Княжны Марии Александровны А. Ф. Тютчева, помощница ее Сабинина и врач лейб-акушер Гартман. В распоряжение Государыни император Наполеон предоставил собственную яхту императрицы Евгении «L’Aigle» под главным наблюдением командовавшего французскою Средиземною эскадрою адмирала Домпьер д’Орнуа. Делить досуг Ее Величества приехали в Ниццу ее близкий друг А. Н. Мальцова, рожденная княжна Урусова, и пользовавшийся особым ее расположением маститый поэт князь П. А. Вяземский*.
Мать нашла любимца-сына похудевшим и побледневшим еще более прежнего; но он был оживлен, разговорчив, весел, казался вполне счастливым и не переставал думать и говорить о невесте, так что, расставаясь с Императрицей
после нескольких дней, проведенных в Ницце, он не внушал никаких серьезных опасений по поводу состояния своего здоровья.
В ночь с 8 на 9 ноября корвет «Витязь» перенес Цесаревича и его спутников из Вилла-Франки в Ливорно, и к вечеру они прибыли по железной дороге во Флоренцию, где Наследнику назначено было провести зимние месяцы*. Когда поезд остановился, Николай Александрович с трудом приподнялся, жалуясь на острую боль в спине. Чичерин и Оом накрыли его пледом и, поддерживая за руки, помогли ему выйти из вагона. Так приехал он в помещение, приготовленное ему в Hôtel d’Italie, где его уложили в постель.
На другой день он имел еще силы поехать осмотреть знаменитую картинную галерею в Palazzo Pitti. Но это был его первый и последний выезд во Флоренции. На третий день он слег, жалуясь на ту же боль в спине, на которой появилась краснота с небольшою опухолью. Приглашенный на консультацию итальянский врач профессор Бурчи, предполагая нарыв в спинных мускулах, приложил к спине больного шпанскую мушку, после которой исчезли и опухоль и краснота, что еще более утвердило доктора Шестова в его заблуждении, что болезнь Цесаревича не что иное, как припадок ревматизма, последствие схваченной на море простуды, и не представляет никакой опасности. Боли, правда, несколько уменьшились, но Цесаревич до того опасался возвращения мучительных страданий, что держался согнутым, не решаясь выпрямиться.
Во все шесть недель, проведенных во Флоренции, он уже не выезжал из дома. Одиночество его разделяли, кроме лиц его свиты, находившиеся в это время в тосканской столице третий сын Великой Княгини Марии Николаевны герцог Сергей Максимилианович Лейхтенбергский, уже тогда, несмотря на свои отроческие годы, большой знаток в живописи и любитель музыки. Навещали Цесаревича и проводившие зиму во Флоренции знатные русские. В числе их находился бывший московский генерал-губернатор граф Закревский, которого, однако, преемник его в этом звании граф Строганов не решился допустить к Цесаревичу как лицо, бывшее в опале у Государя.
Уныло текли дни больного Наследника в четырех стенах его помещения в гостинице, которую он уже не имел силы покинуть. Развлечением
ему служили приносившиеся ему на показ разные произведения искусства, картины и статуи русских и итальянских художников; некоторые из них были им приобретены. Он стал брать у местного профессора Фероле уроки итальянского языка, а известный акварелист Вианелли начал было писать его портрет для невесты, но не справился с этою задачей и после нескольких сеансов объявил, что не в состоянии уловить живой и проницательный взгляд Цесаревича.
Скоро из русского кружка Наследника выбыл один из самых увлекательных его членов профессор Чичерин, заболевший местною злокачественною лихорадкой и уехавший из Флоренции в Рим. Сырая и холодная погода, стоявшая во Флоренции в продолжение всего декабря, побудила, наконец, доктора Шестова предложить и Цесаревичу перебраться в более благорастворенный климат в надежде, что теплые лучи солнца благотворно подействуют на болезнь, которую он упорно продолжал считать простудным ревматизмом. Разумеется, Императрица звала сына к себе под материнское крыло, и когда последовало на то разрешение Государя, то Наследник в самый новый год по новому стилю отплыл из Ливорно на том же корвете «Витязь», который привез его в Вилла-Франку, и на следующий день благополучно прибыл в Ниццу, где в трепетной тревоге ожидала своего ненаглядного страдальца-сына любвеобильная, нежная и попечительная мать.
VI
правитьВ самый день получения в Дармштадте телеграфного известия о происшедшей в Копенгагене помолвке Наследника, 20 сентября, Великий Князь Александр Александрович, сопровождаемый воспитателем графом Перовским, выехал из этого города в обратный путь в Россию.
Государь желал, чтобы второй сын его, так же как и средний брат, посетил по пути родственный Веймарский двор. В Эйзенахе на станции железной дороги его встретил русский поверенный в делах барон Мальтиц и наследный герцог Карл Август*, его сверстник, в русском гусарском мундире и с Андреевскою лентою через плечо. Принц сел с Великим Князем и его воспитателем в придворную карету и повез их в замок Вильгельмсталь, летнюю резиденцию великогерцогской четы.
"Я остался весьма доволен разговором принца, — доносил Государю Перовский, — которого мы после поставили в пример Александру Александровичу. Разговор наш все время касался серьезных предметов, и, наконец, принц рассказал нам, как и какие курсы слушал он в Гейдельбергском университете и как он готовится теперь поступить в Лейпцигский. Речь коснулась военных и гражданских наук. Принц говорил, какую важную часть должны занимать последние в образовании молодого человека и как в их положении, т. е. его и Александра Александровича, может в этом встретиться необходимость. Тут, обращаясь к Александру Александровичу, он прибавил: «Например, вы видели недавно такой случай, когда ваш дядя Константин работал по крестьянскому делу, и мало ли может встретиться обстоятельств, когда изучение политических наук и законов Вашего государства будет для Вас необходимо, чтобы служить и помогать Вашему Государю?»
Великий герцог с супругою, старшею дочерью и всем двором своим встретил дорогого гостя на крыльце замка также в русской полной парадной форме, и граф Перовский поспешил извиниться пред ним, что, приехав на общем поезде, ни Великий Князь, ни он сам не имели возможности представиться иначе, как в дорожном платье. После взаимных приветствий и представлений великогерцогская семья и Великий Князь удалились во внутренние покои. «Признаюсь, — говорит воспитатель в том же донесении, — я весь день не мог быть покоен, представляя себе положение Александра Александровича, который в первый раз находился в обществе хотя и родных, но совершенно незнакомых ему людей, с которыми он мог говорить только по-французски».
Замок Вильгельмсталь лежит в одной из живописнейших долин Тюрингенского леса, на берегу небольшого озера среди цветущего парка, окаймленного невысокими, покрытыми лесом горами. Он состоит всего из двух павильонов весьма скромных размеров, соединенных стеклянною галереею. В третьем павильоне живет свита и останавливаются приезжие гости. В нем отведено было помещение и для Великого Князя в комнатах, которые занимала некогда Великая Княгиня Мария Павловна, мать царствующего Великого Герцога. Весь замок убран очень просто, без малейшей роскоши, но, как и все веймарские дворцы, полон воспоминаний о великом Гёте, неоднократно проживавшем в нем и начертавшем свое имя на стекле одного из окон замка.
Простота всей обстановки, отсутствие пышности и церемониального этикета, радушный, чисто родственный прием гостеприимных хозяев — все это было как нельзя более по душе Александру Александровичу, проведшему в Вильгельмстале целый день. «И все же, — замечает Перовский, увидевшийся с ним только вечером, в минуту отъезда, — мне казалось, что он сам вздохнул свободнее, когда мы уселись с ним в карету, чтобы ехать обратно в Эйзенах».
Великий Князь по Германии ехал в строжайшем инкогнито, а потому граф Перовский, предупредив по телеграфу о прибытии его в Берлин нашего посланника, просил именем Его Высочества П. П. Убри не надевать мундира при встрече их на железнодорожном вокзале. Отдохнув в посольстве несколько часов, путешественники погуляли по городу и, руководимые советником миссии бароном Моренгеймом, любителем и знатоком искусств, посетили и в подробности осмотрели Королевский музей с его богатыми и разнообразными художественными коллекциями. К обеду Александр Александрович пригласил Убри и Моренгейма, а на другой день сделал визит жене посланника. Официальных посещений не было, так как ни короля, ни королевы прусских в Берлине не оказалось.
По переезде русской границы в Вержболове на поезд, везший Великого Князя, сели возвращавшийся из деревни в Петербург граф Алексей Мусин-Пушкин и семья его и осматривавший кадетские корпуса в Северо-Западном крае главный начальник военно-учебных заведений генерал-адъютант Исаков. Беседуя с ними, Великий Князь вечером 23 сентября прибыл в Царское Село.
На другой день он явился к командующему войсками гвардии Великому Князю Николаю Николаевичу, а после двухдневного отдыха возобновились уроки. «Александр Александрович, — читаем в донесении Перовского Императору, — уверяет, что ему нетрудно будет приняться за занятия. Дай Бог! Я хотя не совсем полагаюсь на это, но уверен только в том, что если для него на первых порах будет трудно, то он постарается себя пересилить»*.
С осени 1864 года программа учебных занятий Великого Князя Александра расширилась включением в нее новых предметов, преподавателями которых явились профессоры: химии — Петрушевский, политической экономии — Чивилев и русской истории — Бестужев-Рюмин.
Химия должна была служить подготовкой к курсу артиллерии. Петрушевский, по отзыву графа Перовского, «читает хорошо, увлекательно, и видно, что он с любовью занимается своим предметом». Воспитатель выражал надежду, что Государь не признает «излишним» включение в курс второго сына политической экономии, присовокупляя: «Само собою разумеется, что тут дело идет не о полном изучении этой науки, а только о самом простом изложении вопросов, касающихся политической экономии».
Оживленное даровитыми преподавателями дело с самого начала пошло успешно. «Александр Александрович, — свидетельствовал Перовский, — принялся за свои учебные занятия хорошо, охотно, нелениво и тем доказал, что он был прав, когда он мне говорил, что ему нетрудно будет это сделать». Воспитателя озабочивало почитаемое им за необходимое усовершенствование Великого Князя в иностранных языках, и он просил Императора и Императрицу употребить все свое влияние на сына, чтобы убедить, что в его положении ему непременно нужно уметь свободно говорить по-немецки и по-французски, то есть на двух языках, обойтись без которых русскому Великому Князю воспитатель считал положительно невозможным*.
Мало-помалу в Царское Село начали возвращаться его царственные обитатели. В октябре вернулся туда с капитаном Боком из-за границы Великий Князь Владимир Александрович. В пути он на три дня останавливался в Берлине, являлся там к королю, к вдовствующей королеве и ко всем принцам королевской семьи, присутствовал на парадном обеде Его Величества на загородной вилле в Бабельсберге в честь эрцгерцога Леопольда Австрийского и два вечера провел в королевской ложе в опере. Не лишен значения был визит его к престарелому фельдмаршалу графу Врангелю, начальствовавшему в войне с Даниею австро-прусскими союзными войсками. Третий сын Государя внимательно осмотрел достопримечательности прусской столицы и ее окрестностей: музеи, дворцы, парки в Потсдаме, Сан-Суси и Шарлотенбурге и зоологический сад в Тиргартене. На второй день пребывания в Берлине он обедал в русском посольстве**.
Несколько дней спустя в Царское Село прибыла Великая Княгиня Мария Николаевна с дочерью Княжною Евгениею и была
встречена на вокзале железной дороги молодыми Великими Князьями. Возобновились снова общие прогулки, поездки на музыку в Павловск, оживленные вечерние собрания у Великой Княгини. Но классные занятия шли своим чередом — и вполне успешно. «Все благополучно, — доносил Государю Перовский, — и я Вашему Императорскому Величеству могу, слава Богу, писать об Александре Александровиче только хорошее и утешительное. Он занимается довольно прилежно, хотя и не всегда так, как бы мне хотелось, но когда мне случается делать ему замечания, он принимает их хорошо, и мы живем с ним в совершенном ладу. Из новых предметов химия пришлась ему более по вкусу; он занимается ею охотнее, нежели чем-либо другим. Чтением Бестужева-Рюмина русской истории я также очень доволен». Очевидно, успехи Великого Князя в науках были в прямой зависимости от даровитости преподавателей и от умения их овладеть его вниманием. «К сожалению, — продолжает воспитатель в том же донесении, — в нынешнем году было потеряно много времени; от этого по необходимости некоторые предметы должны преподаваться в более сокращенном виде, чем бы следовало, чтобы успеть пройти до Нового года то или почти то, что было предположено в нашей программе. В языках французском и немецком, в особенности в первом, он занимается все более практикою: переводами с русского изустно и письменно и чтением. Я уже писал Вашему Величеству, как меня беспокоит и огорчает его французский язык. Единственное средство отчасти помочь этому горю, было бы иметь как можно более практики, находясь чаще в обществе, где говорят по-французски. Этого средства мы почти лишены. В моем семействе, где он иногда бывает, хотя и говорят по-французски, но его занятия не позволяют ему бывать у нас часто, а дома у себя он говорит по-французски только тогда, когда там бывает его французский учитель. Теперь это составляет мою главную заботу, и, признаюсь, я никак не надеюсь выйти из этой борьбы победителем. В свободное время и когда погода позволяет Александр Александрович ездит верхом, но главным развлечением ему служит теперь постройка лодки Алексеем Александровичем и Николаем Константиновичем, которым он служит самым ревностным помощником»*.
Наконец, 26 октября прибыл в Царское Село и Государь — прямо из Ниццы. Сыновья встретили его в Гатчине с величайшею радостью, которую разделял и отец. Снова стали они проводить с ним все свободное время, сопровождать его на прогулках и при посещениях других членов Императорской фамилии, обедать с ним, пить вечерний чай в Китайской комнате Царскосельского дворца. В этой комнате, обычном месте семейных собраний, Государь играл в ералаш, а в соседней зале молодежь также состязалась в «мистигри», иногда танцевала и пела. Александр Александрович, несший службу флигель-адъютанта, часто дежурил при Императоре и становился с ним все более и более неразлучным. Природная застенчивость его мало-помалу исчезала. На полковом празднике лейб-гусар вечером в офицерском собрании он заменил Великого Князя Николая Николаевича в дирижировании танцами*.
В конце ноября Государь и сыновья его переехали в Зимний дворец. В Петербурге молодые Великие Князья ежедневно сопровождали Императора на его утренней «стереотипной» — по его выражению — прогулке вокруг дворца. Часто ездили они с ним и в театр, преимущественно во французский и немецкий, и в оперу. Все более развивалась в них, особенно во Владимире Александровиче, страсть к охоте, и они ходили уже на медведей с Государем и без него. Император Александр был вполне доволен их поведением и только изредка выговаривал Александру Александровичу за его шаловливое обращение с некоторыми из сверстников.
Традиционная семейная елка в Зимнем дворце накануне Рождества собрала вокруг Государя тесный круг его ближайшей семьи. На шести столах были разложены присланные Императрицею тщательно завернутые подарки для Императора и трех сыновей его и Великих Князей Константина Николаевича и Николая Константиновича. Царственные юноши сами вскрывали их один за другим согласно точным указаниям письма Августейшей матери, которое при этом читал им сам Государь. На другой день в Рождество зажжена была вторая елка для прочих членов Императорской фамилии и ближайших ко Двору должностных
лиц. На Святках в разных дворцах дано было несколько танцевальных вечеров, на которых веселились молодые Великие Князья. Новый год встретили они с отцом, и в этот день обедали у него только три его сына*.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1865
править
I
правитьII
правитьIII
правитьI
правитьНаследник приехал в Ниццу совершенно больной. Его и его свиту поместили в вилле Диесбах, смежной с виллой Пальон, которую занимала Императрица на Promenade des Anglais по берегу моря. Тотчас по приезде Николай Александрович слег в постель. Боли в спине возобновились с новою силою. В продолжение нескольких дней врачи не допускали к нему никого из посторонних, кроме матери, ежедневно навещавшей больного сына и проводившей с ним долгие часы, сидя у его изголовья.
Накануне Рождества Государыня Мария Александровна сама устроила в спальне Цесаревича своеобразную для него елку. Среди комнаты поставлено было с обычными украшениями померанцевое дерево, увешанное золотистыми плодами, на ветвях которого красовались фотографические портреты лиц свиты Императрицы и самого Наследника. Они не могли быть на елке, но, по мысли Государыни, все-таки должны были присутствовать на ней «в снимках». Затея эта понравилась Николаю Александровичу, развлекла его и позабавила.
На другой день в Рождество Императрица устроила у себя другую такую же елку для своего Двора и находившихся в Ницце знатных русских. Собрание было очень оживленное и веселое. Никто и не подозревал, что в это самое время драгоценной жизни Наследника грозит уже смертельная опасность.
Доктор Шестов упрямо отстаивал свое мнение, что болезнь Цесаревича — не что иное, как застарелый ревматизм в спинных мускулах, усложненный местной злокачественной лихорадкой (malaria), схваченной во Флоренции вследствие простуды. Императрица поручила освидетельствовать больного своему личному врачу лейб-акушеру Гартману, и тот вполне подтвердил диагноз своего собрата. Соответственно общему взгляду на болезнь обоих врачей Наследника лечили от малярии большими приемами внутрь хины, а от ревматизма пассивною гимнастикой. Ежедневно его растирали и, положив на доску, выпрямляли на ней спину. Больной стонал, кричал и плакал от невыносимой боли.
Категорическое и единогласное утверждение двух врачей, что болезнь Наследника нисколько не опасна, успокаивало Императрицу. В том же смысле писала она и Государю, отправляя к нему протокол консультации. Император сообщил его лейб-медикам Карелю и Здекауеру, которые советовали, однако, призвать в Ниццу на совет венскую знаменитость доктора Опольцера и нашего Пирогова,
чтобы убедиться, не поражен ли у Цесаревича независимо от ревматизма мускулов какой-либо другой существенный орган. Извещая Императрицу о таком отзыве петербургских врачей, Государь сам присоединился к их мнению, настаивая на исполнении их совета, если в положении сына не произойдет заметной перемены к лучшему, но предоставляя окончательное решение Императрице и Гартману, к которому, писал он, он питает полное доверие*.
Между тем состояние больного несколько улучшилось. Боли в спине утихли, но выпрямиться он никак не мог и в продолжение всего января не выезжал из дома. Вокруг него все, начиная с Императрицы, были уверены, что он скоро совершенно поправится, и стали готовиться к свадьбе, предположенной на будущее лето. После отказа Э. Д. Нарышкина и графа А. О. Бобринского принять звание гофмаршала, заведующего новообразуемым Двором Цесаревича, на должность эту был назначен новгородский губернатор В. Д. Скарятин, а управляющим конюшенною частью — генерал-майор А. Н. Стюрлер, занимавший ту же должность при дворе Великого Князя Константина Николаевича в бытность его наместником в Царстве Польском. Оба приехали в Ниццу, чтобы непосредственно от Наследника получить указания о приведении в порядок Аничкова дворца, будущего жилища новобрачной четы. Из Парижа выписали известных декораторов и обойщиков с образцами материй, с которыми приехал из Москвы и известный русский фабрикант тканей Сапожников. Составили расценки, эскизы убранства дворцовых покоев и разных их украшений. Все это занимало больного, служа ему развлечением, и живое участие в обсуждении этих вопросов принимала Императрица, вместе с ним выбирая, решая, заказывая.
Из лиц свиты Государыни долго никто не видел Наследника. Ежедневно дежурная фрейлина приезжала за нею на виллу Диесбах, чтобы в установленный час сопровождать ее на прогулке в экипаже, но не входила в спальню, где обыкновенно сидела мать с сыном, а ждала выхода Ее Величества в смежной гостиной. В службе этой чередовались находившиеся при Марии Александровне в Ницце две фрейлины: Д. Ф. Тютчева и баронесса М. П. Фредерикс.
«Однажды, — рассказывает последняя в своих „Воспоминаниях“, — я приехала таким образом и пошла прямо в гостиную, по
обыкновению не зная, что там собраны все. Это было именно в разгар выбора материй, заказов и проч. Первую минуту, увидев неожиданно перед собой столько разных незнакомых лиц, я не заметила Наследника, но вдруг из группы находившейся там массы людей выделяется нечто… я даже не знала в первую минуту кто… какое-то маленькое, высохшее, перегнутое на две части существо, опирающееся обеими руками на трость. Это существо подвигается ко мне нетвердым шагом, и я слышу слабый голос, говорящий мне: „Здравствуйте, Марья Петровна“… Я так и обомлела и должна была удержаться за стоявший вблизи стол, чтобы не рухнуться с ног… Вот что сталось с нашим милым, ненаглядным Николаем Александровичем…»*
Разительная перемена во внешности истомленного страданиями Наследника, так глубоко поразившая баронессу Фредерикс, как и всех, кто долгое время не видал его, по-видимому, не производила впечатления на лиц его окружавших и видевшихся с ним каждый день. Ее как бы вовсе не замечали ни доктора Шестов и Гартман, ни граф Строганов, ни даже сама Императрица. Успокоенная невозмутимым оптимизмом врачей, которым вполне доверяла, глубоко веруя в скорое и страстно желаемое выздоровление возлюбленного сына, Государыня Мария Александровна даже с некоторым раздражением относилась к опасениям, которые с этого дня стали выражать ей дамы ее свиты, предупрежденные баронессою Фредерикс о страшных следах, запечатленных тяжким недугом на красавце Цесаревиче. Источником ее ослепления была беззаветная любовь к сыну, настолько сильная, что она не допускала мысли о возможности потерять его. Сама она жила только надеждою на его выздоровление, которая одна поддерживала ее слабые, надломленные собственною изнурительною болезнью силы, и ту же надежду старалась она вселить и утвердить в Государе в ежедневных к нему письмах и телеграммах о состоянии больного. Императрица тщательно отмечала в них всякое улучшение, видимо, заботясь о том, чтобы не возбуждать тревоги и беспокойства в супруге. Но с каждым днем ей все чаще приходилось сообщать ему о новых осложнениях. Скоро возобновились у Цесаревича боли в спине. На теле появились болячки. Беспокойные ночи сменились совершенно бессонными.
Зловещие эти признаки возбудили, наконец, в Императрице сомнение в непогрешимости докторов Гартмана и Шестова. В половине
января решено было созвать консилиум, но на участие в нем приглашены не рекомендованные Карелем и Здекауером Пирогов и Опольцер, а выписанные из Парижа в Ниццу два светила французской медицинской науки доктора Нелатон и Рейе. Освидетельствовав Наследника, они вполне подтвердили определение болезни, данное их русскими собратьями, то есть признали ее за застарелый ревматизм в мускулах, осложненный простудною лихорадкою. К употреблявшимся уже средствам лечения они прибавили паровые души, а на лето посоветовали больному пользование серными ваннами в Баньер-де-Люшон. По их мнению, недуг Наследника не распространялся ни на один из его жизненных органов и, следовательно, не представлял ни малейшей опасности для его жизни.
Вердикт двух французских медицинских знаменитостей, в знании и опыте которых нельзя было сомневаться, наполнил радостью сердце Императрицы и окончательно успокоил ее и всех приближенных Цесаревича. Им устранялась всякая мысль об опасности и подавалась надежда на полное и скорое выздоровление больного. По случайному совпадению Николай Александрович с наступлением теплых и ясных дней, сменивших в конце января ненастную погоду, стоявшую с начала зимы, действительно почувствовал себя настолько лучше, что мог ежедневно выезжать в экипаже и даже делать несколько шагов пешком, опираясь рукою на трость, а другою на руку одного из своих стражников, поочередно сопровождавших его в этих прогулках. Любимым местом таких прогулок в ближайших окрестностях Ниццы была так называемая долина роз. Гуляя там однажды, он спросил сопровождавшего его дорожного секретаря своего Оома, пользовавшегося особым его расположением, чем объясняет себе тот, что он, Цесаревич, никогда не говорит о своей невесте и не выражает гласно своих чувств к ней. На замечание собеседника, что это зависит от его характера и что, поступая так, Его Высочество придерживается, вероятно, совета Св. Писания не метать бисера, где не следует, Наследник с живостью ответил: «Это последнее сравнение хотя и сильно, но более всего подходит к моему положению. Подумайте сами: я окружен большею частью людьми, которые не только не женаты, но не были даже женихами. Если бы я выражением своих чувств вызвал улыбку на их устах, я никогда бы этого не простил ни им, ни себе. С Вами я могу говорить свободно, потому что Вы прошли чрез все это и теперь Вам остались только воспоминания прошлого счастья». Слова эти, вырвавшиеся у Николая Александровича в минуту откровенности пред
человеком, к которому он благоволил, показывают, как высоко ценил Цесаревич предстоявшее ему семейное счастье. Но, увы, ему не довелось его вкусить.
В другой раз тот же Оом заметил Наследнику, что очень трудно отвечать на обычный вопрос его о каждом незнакомом лице: хороший ли он человек, и что по поверхностному отзыву нельзя составить себе верного понятия о данной личности. «Я очень это понимаю, — возразил Цесаревич, — но как же Вы хотите, чтобы я не предлагал этого вопроса? К чему ведут ум и образование, если направление дурно»*.
На возвратном пути Наследник заезжал обыкновенно к матери, но не поднимался к ней, а она сходила к нему в сад и беседовала с ним несколько минут, не позволяя ему выходить из экипажа. Он все еще был очень слаб и не мог спускаться и подыматься по лестницам, по которым его носили в кресле**.
Все вечера проводил он дома, не видя никого, за исключением обычных своих спутников: попечителя графа Строганова, полковника Рихтера, адъютантов Козлова и князя Барятинского, доктора Шестова и профессора Чичерина, поспешившего тотчас по выздоровлении приехать из Рима в Ниццу. С ними он играл в шахматы и вел оживленные беседы о самых разнообразных предметах. Телесные страдания нисколько не повлияли на ясность его рассудка и здравомыслие высказываемых им суждений.
"Граф Строганов, — повествует Ф. А. Оом в своих воспоминаниях, — часто вызывал Наследника выразить мнение о прочитанной им книге. Вызов этот делался незаметно для юного воспитанника тем, что почтенный старик, сам прочитав книгу, высказывал нарочно мнение совершенно противное его убеждению, приготовившись, однако, заранее к защите такого взгляда. Цесаревич тогда чуть не выходил из себя, но цель графа достигалась. Цесаревич с жаром излагал свое мнение, которое большею частью было не только верно, но подкреплялось аргументами и дополнениями, которые отличались основательностью воззрений, доказывая многосторонность образования, память и зрелый ум. Слушая его, невольно приходилось сравнивать мозг царственного юноши с сокровищницею, из которой он по мере надобности выдвигал ящик со сведением, ему нужным в данную минуту.
Однажды вечером в Ницце на вилле Диесбах граф Строганов после партии в шахматы заговорил об истории Бёкля, только что прочитанной Цесаревичем, и, отдавая во многих отношениях справедливость автору, заметил, однако, и слабые стороны сочинения. Цесаревич, внимательно прислушавшись к этой критике, стал отстаивать Бёкля, от которого был в восторге, и, уловив неточности в обвинениях графа, разбивал аргументы его с логическою последовательностью, которая поражала той правильностью взгляда, красноречием и тем глубоким вниманием, с которыми сочинение было им прочитано. Речь его продолжалась добрых полтора часа, изредка прерываемая графом и Б. Н. Чичериным, который, конечно, был на стороне Цесаревича. Когда мы вышли из комнаты Его Высочества, я не мог воздержаться от выражения удивления моего всему, что выслушал в продолжение этой беседы. В особенности же поражен я был последовательностью изложения взглядов Цесаревича, которого мысль истекала из предшествовавшей, и какая логическая была между ними связь.
«Да, — отвечал граф, — но меня развитие это пугает. Оно неестественно и кажется мне болезненным; оно указывает на неестественное напряжение мозговых нервов. А как Вы полагаете, Борис Николаевич, — продолжал он, обращаясь к Чичерину, — ведь Николай Александрович по уму перещеголял нас с Вами». Чичерин рассмеялся: «Да неужели, граф, Вы только сегодня заметили это? Дайте этому юноше то, что мы приобрели годами, опытность и начитанность. Это был бы гений»*.
Оом сохранил еще один рассказ о случае, получившем трагическое значение лишь впоследствии, после безвременной кончины Наследника:
"Однажды утром приехал к Цесаревичу адмирал Лесовский и донес Его Высочеству, что на следующий день он отправляется со всею эскадрою в Тулон, чтобы присутствовать при стрельбе в цель французского флота.
— В котором часу предполагаете вы выехать из Вилла-Франки? — спросил Цесаревич.
— В шесть часов утра, — был ответ.
— Жаль, что так рано; иначе я полюбовался бы Вами из окна, — заметил Его Высочество.
— Так мы выйдем позже, и в девять часов Ваше Высочество увидите нас против Ниццы, — отвечал Лесовский.
На следующее утро мы, по обыкновению, пришли к утреннему завтраку Цесаревича и при входе в комнату увидели его, стоящего пред стеклянною дверью балкона и смотрящего на море. Он задумался до того, что не заметил нас, и очнулся только тогда, когда граф Строганов, подойдя к нему, спросил: «Чем Вы любуетесь?» Цесаревич, как бы внезапно разбуженный, не мог тотчас прийти в себя. «Ах, — сказал он, — я, любуясь эскадрою, забылся до того, что мне казалось, что я на „Александре Невском“ и что он меня уносит куда-то, далеко, далеко…»*.
Пока стояли теплые солнечные дни Цесаревич чувствовал себя сравнительно хорошо. На масленице он имел силу поехать смотреть на карнавальную процессию из окон помещения, нанятого на Корсо. Там увидели его все присутствовавшие на этом празднике лица свиты Императрицы и были поражены его худобою, бледностью и слабостью. Оживление толпы, кидание конфект и цветов, видимо, радовало его, несмотря на крайнее утомление**.
Но приговор докторов Нелатона и Рейе всех успокаивал и обнадеживал. Сущность его Оом не замедлил сообщить нашему консулу в Ливорно Поггенполю, который ответил ему, что, к сожалению, итальянский профессор Бурчи, лечивший Наследника во Флоренции, не разделяет оптимизма его французских врачей. Посоветовавшись с графом Строгановым, встревоженный Оом написал Поггенполю, чтобы тот попросил доктора Бурчи подробно изложить свой взгляд на дело, что и было им исполнено. «Mon opinion sur la maladie du Grand Duc Héritier de Russie, — писал Бурчи, — que j’eus le grand honneur de croir et de visiter en consultation ici à Florence est: 1. Qu’elle est determinée par une affection chronique in flammatoire de l'épine et particulièrement d’un corps vertébral lombaire, là où la douleur a toujours été fixée, soit forte, soit faible, soit à gauche, soit à droite. 2. Que cette maladie par laquelle sont affectés les muscles, mais d’une manière secondaire a été causée je crois, par la malheureuse chûte de cheval faite par Monseigneur et après laquelle Son Altesse Impériale a toujours eu quelque sensation douloureuse au dos et le commencement de la courbure en avant. 3. Que cette affection chronique lombaire, si elle peut se guérir
par elle-même et par la ressource de l'âge et par un régime de vie tel à empêcher les mouvements brusques et violents du dos, elle peut aussi s' améliorer par l’effet d’irritations permanents vis-à-vis de la douleur et faits specialement avec les petits cautères ou moxa, répétés jusqu' à ce que les douleurs se soient entiêrement dissipées»*.
Поггенполь сообщил также, что, по мнению Бурчи, болезнь Наследника может быть излечена, но только продолжительным лечением, а с другой стороны, следует опасаться образования нарыва, что было бы крайне опасно.
Диагноз итальянского профессора был совершенно правилен, как это неопровержимо доказал смертельный исход болезни Наследника и вскрытие тела его после кончины. Им устанавливалась как ошибочность взгляда на болезнь докторов Шестова и Гартмана, подтвержденного Нелатоном и Рейе, так и совершенная непригодность средств лечения, предписанных этими врачами. Оом тотчас же сообщил консультацию Бурчи и сопровождавшее ее письмо попечителю графу Строганову и полковнику Рихтеру и по приглашению первого в его присутствии прочитал их врачу Наследника и лейб-акушеру Императрицы. Ни тот, ни другой не согласились с мнением итальянца, и когда Оом заметил им, что постоянные боли в спине и голове и проявлявшиеся в последнее время тошноты указывают на мозговое страдание, то доктор Шестов вышел из себя и, обращаясь к Оому, с запальчивостью воскликнул: «Вот, вы будете еще распространять подобные нелепости! Это просто malaria, местная лихорадка». Упрямые врачи продолжали применять к больному те же средства лечения. Его заставляли глотать хину и производить пассивную гимнастику. Паровые души наводились как раз на то место в спине больного, где неведомо для пользовавших его эскулапов уже образовался нарыв,
и содействовали его вскрытию внутрь. Но отправлявшийся по своим делам в Петербург Оом, конечно не без ведома Строганова, взял с собою письма Бурчи и Поггенполя, чтобы довести их до сведения Государя. Для Императрицы они так и остались тайною.
Между тем с начала марта состояние Цесаревича стало снова быстро и непрерывно ухудшаться. Боль в голове и спине становилась все нестерпимее. Тошнота доходила до рвоты. Целые ночи больной проводил без сна. Но неисправимые в своем оптимизме врачи указывали как на признаки улучшения на то, что спина его как будто начала выпрямляться. С наступлением холодной погоды Наследник опять не мог выезжать из дома. Слабея с каждым днем, он скоро снова слег в постель, с которой уже больше не вставал.
Императрица навещала сына ежедневно, но уже не оставалась у него так долго, как прежде, потому что, если верить показанию баронессы Фредерикс, «врачи, не боявшиеся лечить его своим жестоким и нелепым лечением, вдруг стали бояться, что присутствие его возлюбленной матери его может утомлять… и она, несчастная, покорялась и верила, что, может быть, и в самом деле ее присутствие может повредить ее возлюбленному сыну, хотя она уже начинала страдать от этой мысли…»
«За этот период болезни Наследника, — говорит баронесса в своих „Воспоминаниях“, — когда я сопровождала Императрицу и ожидала в соседней комнате ее короткий визит, по совету врачей, у больного сына, ко мне приходил всякий раз старый камердинер Цесаревича, добрый, верный Костин, находившийся при Великом Князе с его детства. Мы много и долго с ним разговаривали. Старый слуга, преданный всем своим существом Наследнику, хотел отводить душу со мною. Он тихо входил в комнату, становился передо мной с большим поклоном и с глазами полными слез начинал говорить: „Ваше превосходительство, плохо Великому Князю, очень плохо! Он страшно страдает, ночи не спит, часто плачет, и все один, покинутый всеми. Бог знает, чем это кончится. Говорят, что болезнь не опасна. Но как же она не опасна, когда ему все делается хуже“, и т. д. Этот простой человек своею преданностью и чутьем видел и понимал, что тут что-то недоброе творится и что эта болезнь не легкая, как продолжали уверять все наши мужчины и оба врача. Когда несчастье совершилось, тогда оказалось, что один Костин говорил правду…»*
Сама мать не понимала положения сына, которого так нежно, так страстно любила и который был ей милее и дороже всего и всех в мире. Непонятное ослепление Государыни Марии Александровны так пытается объяснить близкая к ней фрейлина, не отходившая от нее ни на шаг в эти скорбные дни:
«Ее сбивали с толку эти умные окружающие люди, которым она так верила по какой-то инерции, точно не зависящей от нее. Или, быть может, Императрица так ужасалась страшному грозящему горю лишиться любимого сына, что она не хотела допустить этой мысли. Или, или… не знаю даже, что подумать и сказать, потому что никогда не понимала и не пойму, что случилось тогда с нашею Императрицей. Знаю только одно: что ее было невыразимо жаль. Теперь, без сомнения, приписали бы это непонятное состояние Императрицы гипнозу…»*
Возбужденное состояние Наследника и истомлявшую его бессонницу доктора Шестов и Гартман приписывали близости к морю занимаемой им виллы Диесбах и раздражающему нервы больного шуму морских волн.
Решили перевезти его в другой дом, виллу Бермон, где помещалась часть свиты Императрицы и которая возвышалась в некотором отдалении от моря недалеко от виллы Пальон, жилища Ее Величества, с которым соединялась садом. Цесаревич жил в вилле Бермон во втором этаже, из которого удалили гофмейстерину графиню Протасову; живших с нею баронессу Фредерикс и подругу ее Сабинину перевели в третий этаж той же виллы. Живя над самыми комнатами больного, обе эти дамы могли прислушиваться к его стонам, жалобно раздававшимся в особенности ночью, когда он по несколько раз звал к себе своего верного и усердно за ним ходившего камердинера. По этим непосредственным впечатлениям Сабинина писала всю правду о тяжком положении Цесаревича своим родным и знакомым в Россию и даже в Тифлис Великой Княгине Ольге Федоровне в надежде, что хотя этим путем она дойдет до Царя-Отца, а баронесса Фредерикс сделала еще более решительный шаг. Тайно от всех она написала письмо к Государю, умоляя его приехать самому в Ниццу, чтобы убедиться в страшной опасности, грозившей жизни Наследника**.
Переезд в новое помещение состоялся 28 марта в Вербное воскресенье. Цесаревич хотя и чувствовал себя несколько лучше, но был так слаб, что не мог говеть на Страстной неделе. Впрочем, он опять стал выезжать в теплые дни. В Вербную субботу возвратился в Ниццу из Петербурга Оом, которому Николай Александрович очень обрадовался и в тот же день взял его с собою на прогулку. Катаясь, он расспрашивал, что делается в Петербурге и как поживают его братья. Оом отвечал, что болезнь Цесаревича крайне огорчает их, в особенности Александра Александровича. «За брата Сашу я не боюсь, — молвил Цесаревич, — это душа чистая и прозрачная как кристал»*.
Выражение «душа чистая, правдивая, хрустальная» не сходило с уст Наследника, когда он говорил с близкими к нему людьми о любимом брате, разлука с которым была в особенности тяжела Николаю Александровичу во все продолжение его болезни. Зная это, Императрица по телеграфу обратилась к Государю с просьбою: отпустить на Пасху в Ниццу их второго сына, чтобы провести с больным братом несколько дней. Государь, конечно, согласился. Весть о скором прибытии Александра Александровича наполнила душу Цесаревича давно не изведанными радостью и счастьем.
Врачи признали, наконец, что ниццкий климат вреден для Наследника и, так как Императрица должна была покинуть Ниццу во вторник на Святой, чтобы провести весну в Баден-Бадене, то в тот же день предположили увести оттуда и Цесаревича и поселить его на некоторое время на берегах Комского озера. Только что возвратившегося из Петербурга Оома отправили туда, чтобы приискать удобное помещение для больного и его свиты, и он нанял в Комо на два месяца виллу, принадлежавшую богатому англичанину Кёрри, живущему в Индии, за умеренную цену по 2500 франков в месяц.
Оом возвратился в Ниццу в субботу на Страстной очень рано, в шестом часу утра, и тотчас явился к графу Строганову, который сказал ему, что Наследник ждет его с нетерпением, прибавив, что головные боли и тошнота уменьшились и явился луч надежды.
"Я поехал на виллу Бермон, — читаем в воспоминаниях Оома, — где застал Цесаревича в его комнате, сидящим в креслах лицом к свету.
«А, милейший Федор Адольфович, — так называл он меня иногда шуткою, причем обыкновенно обнимал одною рукою, чтоб показать, на сколько он был выше меня ростом, — что скажете, как съездили, что нашли для меня?» Я передал в подробности, что следовало ему узнать, что могло его интересовать и утешить; показал ему план озера, рисунок представляющий виллу, и сообщил, что обещал Рейхману* отсюда написать об окончательном решении, потому что я даже не выдал ему задатку. Когда доклад мой был окончен, Цесаревич благодарил меня, выразив удовольствие, что не нужно платить огромной суммы, которая спрашивалась за виллу Соммарива**, и прибавил: «Ах, лишь бы выбраться отсюда! Бог знает, удастся ли и когда?» Я взглянул ему в глаза и тут с ужасом заметил страшное расширение зрачка. Я до того был этим поражен, что прямо от Цесаревича поехал к графу, чтобы ему передать замеченное. Старик был крайне встревожен. «Следовательно, все-таки мозговые явления. Что теперь скажут эти невежды?» Эти слова, конечно, относились к врачам. Граф немедленно отправился в виллу Бермон. Войдя в комнату Цесаревича, он спросил как можно спокойнее, как Его Высочество себя чувствует. «Спал я порядочно, но чувствую себя утомленным. К тому же все двоится в глазах».
— Да это потому, что вы сидите против света… Я затворю ставни. Граф закрыл окна ставнями и спросил Его Высочество: «Ну, как теперь?»
— Все так же: я вижу Вас о двух головах.
Пошли толки и пересуды между графом и врачами, но тайно, так что Императрица об этом не узнала.
Был я в этот же день у графини Адлерберг и на вопрос: «Eh bien! Comment avez-vous trouvé le grand Duc?» — я отвечал ей: «Je crains que ce que j’ai remarqué ce matin ne soit le commencement de la fin»***.
Узнав от Оома об отзыве флорентийского профессора Бурчи и получив выражавшее полное отчаяние письмо баронессы Фредерикс, Император Александр решился, наконец, отправить в Ниццу лейб-медика Здекауера, чтобы, освидетельствовав Цесаревича, тот отдал ему
отчет о действительном положении больного. Извещая об этом Императрицу, Государь выразил желание, чтобы Наследник оставался в Ницце до прибытия петербургского врача. Здекауер, выехав из Петербурга в Великий четверг, должен был остановиться в Париже, чтобы переговорить с докторами Нелатоном и Рейе о болезни Цесаревича. Его ждали в Ницце на второй или третий день Пасхи*.
К Светлой заутрени собрались в православном храме многочисленные русские, живущие в Ницце в этот год. На торжественном богослужении присутствовала Императрица, все сопровождавшие ее дамы и кавалеры и свита Цесаревича в полном составе. При радостном пении «Христос Воскресе» все передавали друг другу добрую весть, озарившую и оживившую все сердца: что Наследник ночь провел хорошо, что лихорадочные признаки исчезли и что, если это состояние продолжится несколько дней, то можно надеяться на выздоровление**. Но на разговенье, происходившем у Государыни и на которое были приглашены знакомые соотечественники, Мария Александровна была грустна и уныла. Приближенные страдали за нее, зная, что в действительности Наследник очень слаб и все в том же положении***.
После пасхальной заутрени, прежде чем отправиться на разговенье к Императрице, Оом заехал на виллу Бермон, чтобы узнать, как спит Цесаревич. С этим вопросом он обратился к полковнику Рихтеру, и в эту минуту до них донесся слабый голос Николая Александровича, звавший камердинера: «Костин!» «Вот так проходит вся ночь», — заметил Рихтер.
В первый день Пасхи поутру лица свиты Цесаревича явились на виллу Бермон в мундирах с поздравлением, но не был принят никто, кроме дежурных. Наследник велел благодарить прочих и сказать, что пришлет за ними вскоре, когда будет лучше чувствовать себя. Но во весь день за ними не прислали****.
На следующее утро находившийся в комнате больного рейткнехт заметил, что Цесаревич делает левою рукою какие-то необычные движения. Подойдя к кровати, он спросил, что угодно Его Высочеству. Наследник отвечал несколькими совершенно невнятными словами. Испуганный рейткнехт побежал за полковником Рихтером и за врачами.
Когда Рихтер вошел, Цесаревич, держа правую свою руку в левой и воображая, что держит руку Рихтера, спросил его, с трудом выговаривая слова: «Зачем Ваша рука тут?» Рихтер воскликнул: «Как моя рука!» Тогда Наследник заметил сам, что держит в одной руке другую собственную руку, совершенно бесчувственную. Один глаз больного выступил из орбиты. Язык не действовал. Пришли врачи и констатировали паралич всей правой стороны. Ослеплению их настал конец. Не было больше места сомнению. Болезнь спинного и головного мозга, которою страдал Цесаревич и которую они так долго и упорно отрицали, стала для них очевидностью. Сразу поняли они, что она достигла последнего фазиса своего развития, что положение больного отчаянное, безнадежное.
Полковник Рихтер уведомил запиской графа Строганова, а доктор Гартман поспешил к Императрице сообщить ей ужасную весть.
Придя на виллу Пальон, доверенный врач Государыни, вызвал ее камер-юнгферу Макушину. Та, увидев его расстроенный вид, сразу поняла, в чем дело. Императрица вышла к Гартману, и он поведал ей, что сталось с ее сыном. Несчастная мать задрожала всем телом и зарыдала. Первый вопрос ее был: что писать Государю. Смущенный донельзя Гартман отвечал, что удар, постигший больного, означает начало разжижения мозга и что на спасение Цесаревича нет никакой надежды. Государыня остановила на нем свой взгляд, полный отчаяния, и, подняв руки к небу, с горечью воскликнула: «Стало быть, Вы не говорили мне правды?» Потом, переломив себя, она вымолвила с твердостью: «Я не должна поддаваться горю. Мой долг быть спокойною, чтобы сделать то, что я должна делать». Своею рукою написала она телеграмму к Государю и тотчас же пошла к умирающему сыну*.
II
правитьПока в Ницце разыгрывалась и близилась к не ожиданной никем роковой развязке страшная драма, жизнь в Петербурге Великого Князя Александра Александровича текла обычным чередом.
В Зимнем дворце продолжал он вместе с братом Владимиром свои учебные занятия с обновленным составом преподавателей. Но от них все более и более отвлекали Великих Князей обязанности их звания и многочисленные развлечения.
Все свободное время проводили они с Государем; ежедневно сопровождали его на прогулку; обедали у него по субботам, а по воскресеньям с ним у других членов Царской семьи: в Мраморном дворце у Великого Князя Константина Николаевича и Великой Княгини Александры Иосифовны; в Михайловском — у Великой Княгини Елены Павловны или у Герцога и Герцогини Мекленбургских; у Великого Князя Николая Николаевича и Великой Княгини Александры Петровны; у Великой Княгини Марии Николаевны; у Принца Петра и Принцессы Терезии Ольденбургских. Вечерний чай они пили каждый день у Императора и сопровождали Его Величество в театр. Государь предпочитал спектакли французские и даже русские, но в угоду детям, не будучи сам любителем музыки, ездил в Итальянскую оперу. «Ты, не правда ли, удивишься, — спрашивал он Императрицу, — что я поехал в „Отелло“? Но главная тому причина та, что я хотел видеть детей и пить с ними чай, и в конце концов я действительно насладился музыкой»*.
В этой опере Россини блистал тогда знаменитый тенор Тамберлик своим грудным ut diezé в известном дуэте.
Александра Александровича в особенности сближало с отцом то, что он был неутомимый пешеход и не отставал от Государя на его продолжительных прогулках пешком, а также флигель-адъютантская служба, которую он нес, часто дежуря при нем. Однажды Император Александр послал его вызвать по тревоге лейб-гвардии Преображенский полк и привести его на Марсово поле. В дни дежурства сын служил отцу чтецом, читая ему не только по-русски, но и по-французски «немного лучше, чем прежде», замечал Александр Николаевич в письме к Государыне. Государь сам иногда читал сыновьям исторические рукописи, между прочим биографию своего воспитателя Мердера, написанную его сыном; чтобы приучить их к иностранным языкам, говорил с ними по-французски и побуждал Александра Александровича писать на этом языке письма к матери.
Короткий зимний бальный сезон в 1865 году в Петербурге был очень оживлен. Молодые Великие Князья много танцевали на обычных балах Зимнего дворца, больших в Николаевском зале, средних — в Концертном и малых — в Эрмитаже. Посещали они танцевальные вечера и балы в других дворцах, в Дворянском собрании, в женских институтах и в домах
петербургской знати, а также ночные праздники, устраиваемые Английским обществом конькобежцев на Неве у Николаевского моста.
Так беззаботно и весело провели они всю зиму вплоть до конца масленицы, то есть до половины февраля. Ни они, ни сам Государь не подозревали опасного оборота, принятого болезнью Наследника, не разгаданного врачами. Вести из Ниццы долго были самые утешительные. В ежедневных письмах и телеграммах Императрица старалась не возбуждать в Государе тревоги, постоянно ссылаясь на уверение пользовавших Цесаревича врачей, что жизни его не грозит никакой опасности. Телеграммы и письма всегда читались самим Императором трем сыновьям, и подтверждением им служили письма самого Цесаревича к отцу и братьям, в которых он старался казаться бодрым и веселым, чтобы не возбуждать их опасений.
Император Александр сам собирался свидеться с Императрицею и с старшим сыном весной за границею и жаловался на требование доктора Гартмана, чтобы Государыня не покидала Ниццы раньше наступления мая, расстраивавшее его планы. «Меня так и тянет к тебе, — писал он жене по-русски во французском письме, — но, — объяснял он, — не зная, могу ли я во второй раз поехать в Ниццу, не заехав в Париж, чего я так желал бы избежать, — я должен буду потерпеть еще немного, чтобы встретиться с тобою уже в Германии. Предвидя это, я рассчитывал на пребывание у Олли* в конце нашего апреля, прежде чем нам ехать вместе в эту скучную трущобу Киссинген, где я никак не мог бы водвориться ранее 15 (27) мая. Во всяком случае, мне было бы невозможно провести там с тобою все время, так как, по моему расчету, ты не можешь вернуться сюда ранее 15 (27) июля, что составило бы для меня три месяца отлучки. Впрочем, я еще не отрекся совсем от счастья свидеться с тобою в Ницце ко дню своего рождения. Ты поймешь, с каким лихорадочным нетерпением я жду этой минуты. Увы! Надо терпеть еще три месяца!» Государь поручал Императрице запросить посла в Париже барона Будберга, считает ли он возможным для него проехать в Ниццу, не заезжая в Париж и не останавливаясь там для визита императору и императрице французов**.
Ознакомясь с отзывами докторов Шестова и Гартмана о состоянии здоровья Цесаревича тотчас по переезде его из Флоренции в Ниццу, Государь
заключил из них, что, как ни убедительны были уверения врачей, но для окончательного выздоровления Цесаревича нужно сделать все, что только человечески возможно, и предвидел, что если после лечения на водах потребуется для него отдых, то придется, как это ни прискорбно, отказаться от возвращения его в Россию с Императрицей в половине июля.
В таком случае Государь находил, однако, необходимым, чтобы Императрица привезла с собою в Петергоф принцессу-невестку, торжественный въезд которой в Петербург мог бы быть отложен до возвращения Цесаревича, а самая свадьба — до дня его рождения — 8 сентября. Сообщая эти предположения Государыне, Император спрашивал ее: «А что ты думаешь о поездке после этого в Крым? Считаешь ли ты ее возможной или это будет слишком поздно?»*
С половины января приходившие из Ниццы известия о постоянных колебаниях в состоянии Наследника, несмотря на их оптимистическую окраску, начинали возбуждать с каждым днем возраставшее беспокойство в Государе. Он боялся, как бы не отразились они на здоровье Императрицы, и выражал мнение, что если так будет продолжаться, то необходимо созвать консультацию с новыми врачами. Поэтому он вполне одобрил приглашение из Парижа докторов Нелатона и Рейе и стал с нетерпением ждать их приговора. «Дай Бог, — восклицал он в письме к жене, — чтобы они не нашли ничего опасного и тревожного в состоянии Никсы!»**
Отзыв французских медицинских знаменитостей о болезни Цесаревича, вполне подтвердивший взгляд на нее пользовавших его обоих русских врачей, исполнил Царя-Отца живейшею радостью и совершенно рассеял его опасения и тревоги. Еще более успокоился он, узнав, что в состоянии больного вслед за консультациею произошло заметное улучшение. Письмо о том Императрицы он сам прочитал сыновьям и отвечал на него: «Благодарю тебя, дорогой друг, от всей души за твое милое письмо. Добрые вести о здоровье и о результате консультации Никсы совершенно осчастливили меня, и я с радостью убедился из телеграммы, что, благодаря Богу, улучшение с тех пор поддерживается. Теперь я желал бы знать, что вы решите относительно дальнейшего его путешествия? Что же касается до моего, то, увы, я должен отказаться от счастья видеться с тобою в Ницце, чего я
так хотел». Желая со своей стороны порадовать Государыню, Император сообщил ей о том, как доволен он поведением находившихся при нем сыновей. «Наши дети, — писал он, — слава Богу, — добрые дети, и в сердцах их звучат благородные струны. Да сохранит их нам Господь в их нынешней чистоте»*.
Возобновление у Цесаревича болезненных припадков не поколебало в Императоре Александре веру в скорое его выздоровление. Как и Императрица, он приписывал их наступлению холодной и ненастной погоды, тем более что Наследник сам писал ему, что всякая перемена температуры влияет на его здоровье. «Но если бессонница будет продолжаться, — сообщал Государь жене, — то мне кажется, что вы поступили бы хорошо, попробовав переменить его помещение, хоть я и понимаю, что он дорожит своею виллою»**. Получив от Государыни известие, что Никса отвез ее домой в один теплый, идеально благотворный день, Император ответил: «Какое счастье, что у вас есть по крайней мере это утешение!» Ободряло Государя не одно положительное утверждение докторов Нелатона и Рейе, что летом после лечения в Барер де Люшон Наследник поправится настолько, что будет в состоянии в августе возвратиться в Россию. Успокаивали его и письма его первенца, писанные в веселом духе, в каком он давно уж не писал отцу, и в которых он подтверждал, что чувствует себя гораздо лучше***.
Прошла шумная и веселая масленица; наступил Великий пост. Императрица, в первый раз разлученная с тремя из детей своих в эти дни покаяния и молитвы, написала к ним трогательное письмо, убеждая их приготовиться, как подобает добрым христианам, к таинствам исповеди и Св. Причащения. Письмо это было им прочитано Государем в первый день поста перед тем, чтобы идти в церковь, и произвело на них глубокое впечатление. «Надеюсь, — писал Император Государыне, — что они не забудут твоих добрых советов и постараются серьезно приготовиться к предстоящему причастию».
В четверг на первой неделе истекло десятилетие со дня смерти Императора Николая I. В эту достопамятную годовщину Государь с сыновьями посетил комнату, в которой скончался его отец, и там долго и усердно молился; потом присутствовал на панихиде в Малой церкви Зимнего дворца. На другой день, в десятую годовщину
собственного воцарения, за молебном при торжественном пении «Тебе Бога хвалим» Император Александр заметил, как усердно и благоговейно молились три его сына, и приписал это влиянию на них наставлений матери. «Сам я, — заявлял он ей, — более чем когда-либо почувствовал благотворное действие ревностной молитвы, потому что сердце мое исполнено спокойствия и мужества»*.
Когда Государь писал это письмо, он уже знал, что в Ницце дело вовсе не обстоит так благополучно, как сообщали ему оттуда, и что не все врачи, лечившие Наследника, одного мнения о сущности его загадочной болезни.
В первых числах февраля приехал в Петербург дорожный секретарь Цесаревича Оом и тотчас явился в Зимний дворец к Великим Князьям Александру и Владимиру Александровичам, которым привез письмо от брата. Те поспешили известить об этом отца. Государь немедленно принял Оома.
— Ты решился выехать из Ниццы, успокоенный французскими врачами? — был первый его вопрос.
— Точно так, Ваше Величество, — отвечал Оом, — дай Бог, чтобы они были правы!
— Да ты как будто сомневаешься, — строго и все более возвышая голос сказал Государь.
Оом не смутился и прямодушно отвечал: «Страх, Государь, боязнь за жизнь Цесаревича, заставляют задуматься над тем, что мы, окружающие Его Высочество, видим и замечаем. Он тает как свеча. Силы не возвращаются. Лечение, предписанное Нелатоном и Рейе, нисколько до сего времени не помогает. Напротив того, появились симптомы, которые скорее указывают на то, что правы не эти врачи, видевшие Цесаревича в продолжение какого-нибудь часа, а скорее профессор Бурчи, пользовавший Его Высочество во Флоренции».
— Да что же он советует? — снова спросил Государь с видимым нетерпением.
— Вот письменное изложение его мнения, — ответил Оом и, вынув из кармана письмо консула Поггенполя с приложенным к нему отзывом Бурчи, вручил их Его Величеству.
Император внимательно прочитал эти бумаги и, возвращая их Оому, сказал: «Странно, но Здекауер говорит то же. Поезжай к нему, покажи письма и скажи ему, чтобы он завтра приехал ко мне».
Оом поспешил исполнить это приказание. Оказалось, что Здекауер действительно разделял взгляд Бурчи на болезнь Наследника. Он спросил Оома, сделали ли французские врачи все, что необходимо, для разузнания болезни и, между прочим, провели ли они губкою, насыщенною горячею водой, по позвоночному столбу, а когда узнал, что этого сделано не было и что Нелатон и Рейе ограничились постукиванием гуттаперчевым молоточком по позвонкам, то заметил, что этого недостаточно.
На другой день Государь чрез фельдъегеря вызвал к себе Оома и принял его чрезвычайно милостиво, поблагодарив за то, что он не скрыл от него что знал. «Ты один сказал мне правду, — молвил Император, — а между тем все вести, получаемые мною из Ниццы, только сбивчивы и, как оказывается, неосновательны». Оом объяснил, что происходит это оттого, что, с одной стороны, все врачи на месте судят одинаково и смотрят глазами французских авторитетов, и, с другой, никто не решается высказывать своего мнения из опасения лишить Императрицу спокойствия, в котором она так нуждается. «Итак, мнение Бурчи ей известно?» — переспросил Государь. «Нет, Ваше Величество, — ответил Оом, — его знают только граф Строганов, Рихтер и оба наших врача». «Тем лучше, — заключил Император, — прошу и впредь хранить эту тайну, а главное, от бедной жены».
Перед отъездом Оома в Ниццу Государь еще раз принял его, обласкал, напомнил о сохранении строжайшей тайны и дал ему письма к Императрице и Цесаревичу*.
В письме к Государыне, которое повез Оом, Император Александр ни одним словом не обмолвился о всем, что узнал от него. Но он не скрыл от жены неудовольствия своего на графа Строганова за скудность его сообщений о здоровье Наследника. «Твой последний курьер, — писал он, — привез мне наконец письмо от Строганова, всего второе со дня приезда Никсы в Ниццу. В свое извинение он уверяет, что не смел мне докучать, повторяя то, что должно уже было быть мне известно через тебя и врачей. По-моему, это не могло быть причиной его молчания, потому что я вверил Никсу преимущественно его попечению, и я это очень откровенно высказал в моем ответе, хотя и поблагодарил его и
Рихтера за дружеское участие, которым они не перестают его окружать. Предупреждаю тебя, чтобы ты знала, в чем дело, на тот случай, если он будет жаловаться тебе на замечание, которое я был вынужден ему сделать»*.
Двадцать шестого февраля Великому Князю Александру Александровичу исполнилось 20 лет. Накануне, перед обедней, Государь сам вручил ему свои подарки: картину художника Трутовского, приобретенную на выставке Академии Художеств, и большую фотографию с известной картины Коцебу «Полтавская битва». Приехавший их Ниццы фельдъегерь привез новорожденному поздравительное письмо от матери и альбом с ее новыми фотографиями. Письмо тут же было прочитано отцом и детьми. Несколько дней спустя доставлен в Петербург и другой подарок Императрицы ее второму сыну: любимый его музыкальный инструмент, cornet à pistons**.
В самый день рождения Государь, по обыкновению, письменно поздравил Императрицу с праздником их «дорогого двадцатилетнего мальчика». «Да сохранит нам его Господь, — писал он, — с его столь чистым сердцем и да соделает его достойным его возраста и положения. Как грустно, что мы не можем вместе отпраздновать его совершеннолетие сегодня!» В том же письме Император вспомнил о свидетельнице появления на свет Александра Александровича — «о нашей дорогой Марианне», которая имела к нему особенную слабость, и о бывшей няне его Китти Стуттон, которая была с Государыней в Ницце, исполняя ту же обязанность при пятилетнем Павле Александровиче. Ей Государь просил Императрицу передать его благодарность за то, что она с тех пор столь же усердно вынянчила и других их детей. К Высочайшему столу приглашены были в этот день Великий Князь Константин Николаевич и все три царских сына с состоящими при них лицами, а также бывшие их воспитатели, Зиновьев и Гогель***.
В Посту не было ни балов, ни вечеров с танцами, и развлечения молодых Великих Князей носили другой характер. У Великой Княгини Елены Павловны они не только присутствовали, но и сами участвовали в музыкальных собраниях, исполняя «детскую симфонию», ездили в театр смотреть живые картины; катались в санях на тройках по островам. Наконец, желая доставить двум старшим сыновьям
особое удовольствие, Государь, к величайшей их радости, взял их однажды с собою на медвежью охоту в Лисино, которую так описывает в письме к Императрице:
«Наша охота вполне удалась, оба наши мальчики имели удовольствие убить каждый по одному медведю… Нам пришлось сделать около 20 верст до первого круга, и медведь, убитый Сашею, — тот самый, на которого мы уже дважды охотились в эту зиму, один из самых больших, когда-либо мною виденных. Я тоже стрелял в него, а Саша по своей скромности не хотел принимать поздравлений, которые следовали ему по праву». На следующих за этою охотах Император грустил об отсутствии любимых сыновей, которых ему как будто недоставало*.
В первой половине марта известия из Ниццы о состоянии здоровья Цесаревича продолжали быть довольно успокоительные. Врачи уверяли, что лечение их идет успешно и что больной начинает даже выпрямляться. Но Государь уже не доверял им безусловно, сам расспрашивал приезжающих из Ниццы фельдъегерей и от одного из них услышал, что Наследник все еще держится совершенно сгорбленным, что он страшно исхудал и что на вид ему очень плохо. В отце, естественно, зародилось желание своими глазами убедиться в состоянии старшего сына, и он решился сам отправиться за границу в Баден-Баден, где все еще надеялся встретиться не только с Императрицею, но и с Цесаревичем. «Ты поймешь, милый друг, — писал он, сообщая жене об этом намерении, — в какой степени я счастлив предстоящему скорому свиданию и надеждою провести с тобой день моего рождения. Мысль об этом меня совершенно оживила, и я буду только ждать извещения о дне твоего прибытия в Баден, чтобы определить день и своего отъезда, потому что мне представляется неприличным приехать туда раньше тебя так близко от французской границы, как бы показывая тем, что я хотел избежать Франции. Итак, я желал бы приехать в Баден или в один день с тобою, или на другой день после тебя»**.
Обоим супругам очень, хотелось воспользоваться своим пребыванием в Бадене, чтобы пригласить туда невесту Цесаревича с целью лично познакомиться с нею. Переговорить об этом с королем и королевою датскими было поручено гофмаршалу двора Цесаревича Скарятину,
который должен был для того возвратиться из Ниццы в Петербург через Копенгаген. Об успешном исполнении возложенного на него поручения Государь так известил Императрицу: «Сегодня я был обрадован свиданием со Скарятиным, который счастливо, хотя и не без труда, возвратился из Копенгагена с присланным письмом ко мне от Минни*, совершенно его очаровавшей. Она пишет мне то же, что написал Скарятин Никсе из Берлина, а именно, что, сообразуясь с моим желанием, родители ее согласны отправить ее, к тебе одну, т. е. в сопровождении одной дамы и одного кавалера, в Баден, чтобы там провести с нами две недели, и это доставит нам величайшую радость. Она надеется, как и я, увидеть нашего Никсу, лишь бы только врачи этому не воспротивились. Скарятин присовокупляет, что позднее, то есть перед отъездом твоим в Россию, королева желала бы сама привезти ее к тебе, куда бы ты ни пожелала в Германии, и доверить тебе ее окончательно, только не в Берлине, что совершенно понятно и никогда нам не приходило в голову. Таким образом, мы можем быть вполне довольны результатом поездки Скарятина, потому что это отвечает всему, чего мы только могли желать»**.
Но этому семейному собранию не суждено было осуществиться. «Твоя сегодняшняя телеграмма, — писал Император Государыне несколько дней спустя, — навела на меня еще большую грусть, потому что я питал надежду повидаться с нашим бедным Никсой в Бадене, а теперь я вижу, что должен отказаться от нее. Я не могу утешиться, и это обстоятельство значительно уменьшает предстоявшую мне радость познакомиться с его невестой в его присутствии. Признаюсь тебе в первый раз, что болезненное состояние, которое, судя по твоей последней телеграмме, непрерывно усиливается, начинает серьезно меня беспокоить. Гартман пишет мне, что он всегда был того мнения, что ниццкий воздух не мог быть полезен его расстроенным нервам. В таком случае почему же он не настоял раньше на переезде его в другое место? Это только убеждает меня лишний раз в том, что медики, когда они сами не знают более, что делать (quand ils sont à bout de leur Latin), приписывают климату состояние своего пациента, другими словами, что они в важных случаях только доказывают свою некомпетентность. Ты поймешь, с каким нетерпением я буду ожидать, что
вы решите как о месте его лечения, так и о том, где он проведет время прежде, чем начать его». С горестью узнал Государь, что слабость больного сына так велика, что не позволяет ему говеть и причаститься на Страстной неделе; что к прежним его страданиям прибавились сильные головные боли, притом тошнота и рвота. «Этого еще недоставало, — восклицал он в отчаянии. — Можно, право, потерять всякое терпение… Я ничего не понимаю»*.
В Вербное воскресенье Император Александр отправил в Ниццу нарочного фельдъегеря, который повез туда пасхальные подарки Государыне и находящимся при ней детям.
В 1865 году Светлое Христово Воскресенье совпадало с двадцатипятилетней годовщиной помолвки Их Величеств, происходившей в Дармштадте ровно за четверть века, 4 апреля 1840 года. К обычному письму Государя с отчетом за истекшую неделю приложено было другое, на конверте которого рукою его было написано: «Прочитать в субботу вечером».
«Христос Воскресе! — так начиналось оно. — Я вдвойне страдаю о том, что вынужден провести вдали от тебя, милый друг души моей, эту дорогую годовщину, которой я обязан моим счастием за 25 лет и которая в нынешнем году приходится на первый день Пасхи. Да вознаградит тебя Господь за все, чем ты была для меня, да сохранит Он тебя для счастья всех нас! Ты почувствуешь, что все мои мысли и молитвы с тобою и с моими милыми отсутствующими детьми. Каждому из вас я даю мысленно тройной поцелуй и прошу вас подумать немного обо мне, открывая пакеты, которые я вам посылаю».
Следовало перечисление подарков. Государыне в память того дня, когда они обручились друг другу, Император дарил кольцо, подобное обручальному, с цифрою XXV из бриллиантов, золотое пасхальное яичко с двойным числом помолвки и ее 25-тилетней годовщины; то же число было изображено на браслете с крупною жемчужиной и на портрете Государя в полной парадной форме лейб-гвардии Преображенского полка, которые Государь просил супругу принять «от ее старого мужа», замечая, что он снялся именно в этом мундире потому, что в нем отправился просить ее руки у отца ее, «благословившего нас в первый раз в нижних покоях Дармштадтского замка». «Минута эта, — писал Император, — создавшая счастье всей моей жизни, памятна мне, как будто я пережил ее вчера, и я не перестаю денно и нощно благодарить за нее Бога
из глубины сердца». Императрице посылалась, кроме того, ваза из лапис-лазури, произведение Петергофской гранильной фабрики, а каждому из детей по пасхальному яйцу из твердого камня; Николаю Александровичу — фотографическая группа Государя с тремя оставшимися в Петербурге братьями; Марии Александровне небольшой браслет, а маленьким Великим Князьям корзины с живыми мопсами для пополнения их коллекции.
«В заключение, — так кончалось письмо, — целую всех вас из глубины души и объявляю вам, что привезу с собою трех мальчиков. Это мое красное яичко!»*
В отдельной приписке Государь просил Императрицу лишь по прочтении этого письма перед самою пасхальною заутреней вскрыть пакеты и раздать подарки по принадлежности. Печаль свою о разлуке с нею в этот день он называл безутешною и уведомлял жену, что, не отчаиваясь в возможности провести с нею день своего рождения, он делает все нужные распоряжения для того, чтобы отъезд его из Петербурга мог состояться 13 апреля вечером, а приезд в Баден 16-го к обеду**.
Государь и три его сына говели на Страстной неделе. В первый же день ее Александр Николаевич принял важное решение, о котором в следующих словах уведомил Императрицу: «Положение Никсы все более и более меня озабочивает. Я решился, как уже телеграфировал тебе, отправить к вам Здекауера. Я вызвал его сегодня утром, и он с готовностью согласился. Итак, мы условились, что он выедет в четверг и остановится в Париже только для того, чтобы переговорить с двумя медиками, которые были приглашены на консультацию в Ниццу, и затем приедет к вам. Письмо, полученное им недавно от Строганова и которое он мне показал, еще более заставляет меня желать, чтобы он мог увидеть Никсу своими глазами, высказать свое мнение, ознакомясь с делом, и, надеюсь, успокоить меня. Из твоей сегодняшней телеграммы я усматриваю, что Никсе лучше, но что он очень слаб… Дай Бог, чтобы эти новые беспокойства не повлияли на твое здоровье и не помешали тебе уехать из Ниццы, как ты на это рассчитывала. Неизвестность и туманность — признаюсь, тяготят меня»***.
На другой день, во вторник, пришла из Ниццы телеграмма, в которой Государыня одобряла присылку Здекауера и сообщала о переезде Цесаревича на виллу Бермон. В ответ Государь выразил надежду, что перемена места возвратит больному сон, столь необходимый для поправления его сил*.
В среду Государь и все находившиеся при нем дети исповедались. В этот день снова получены из Ниццы тревожные вести. «Не могу понять, — писал Император жене, — откуда появились эти тошноты, продолжающиеся уже несколько дней? Являются ли они последствием мигрени или признаками какой-либо другой болезни?»** Письмо повез в Ниццу Здекауер, выехавший из Петербурга на следующее утро.
В Великий четверг Император и все наличные члены Царской семьи причащались в Малой церкви Зимнего дворца. После семейного завтрака, взяв с собою второго соименного ему сына, Государь поехал в Александро-Невскую лавру помолиться у мощей св. угодника, потом гулял пешком с Сашей. После всенощной с чтением Двенадцати Евангелий Император пил чай с детьми, к которому был приглашен и общий их духовник протопресвитер Бажанов. В этот день несчастный отец излил удручавшую его печаль в пространном и глубоко прочувствованном письме к Государыне:
«Твой курьер снова приехал в ту самую минуту, когда мы садились за стол с тремя мальчиками… Известия о Никсе привели меня в отчаяние, и по сообщении их братьям все мы четверо не могли удержаться от рыданий, в особенности Саша. Увы! Я вижу, что сохранил иллюзию о его положении, надеясь увидеть его в Бадене вместе с его невестой. Новый фазис этого болезненного состояния остается для меня необъяснимым, тем более что оба врача говорят о его болезни лишь как о простуде, не придавая ей никакой важности. Между тем я вижу, что состояние это продолжается целую неделю. Это, право, ужасно! Посылая мне отзывы парижских медиков, Строганов тоже говорит о нем слегка и прибавляет, что он желал бы увезти его из Ниццы 6 (18) апреля. Надеюсь, что, узнав с тех пор о присылке Здекауера, они не уедут раньше его приезда. Я хотел бы также решить вопрос о времени свадьбы лишь после того, как он выскажет свое мнение, хотя я уже начинаю опасаться, что придется отказаться от
наших предположений на август месяц. В таком случае я разделяю твое мнение, что нужно будет оставить невесту у ее родителей, хоть и не скрываю от себя всех неудобств такого решения. Впрочем, у нас будет еще время переговорить об этом на словах. Относительно пребывания в Комо и лечения в Люшоне я также желал бы, чтобы вы ничего окончательно не решали до прибытия Здекауера. Милый Душенок* пишет мне такое чудесное письмо после своей исповеди и причастия и, говоря о своей радости вскоре снова увидеть меня, прибавляет: Надеюсь, что ты братьев с собою привезешь. Это было бы так приятно для мама и для нас**. Милая крошка словно угадала мои мысли. Кстати, я, кажется, забыл тебе сказать, что только по отъезде курьера в воскресенье я объявил им о намерении взять их с собою. Это вызвало, как ты можешь себе представить, взрыв радости и лобзаний. Увы! Теперь эта радость не будет полною, как вообще нет полного счастья в этом мире, но это не должно удерживать нас от выражения благодарности Богу за то счастие, которое он нам дал. А нам он дал его много, и сердце мое этого не забывает! Серьезно мучит меня лишь, как бы все это беспокойство из-за нашего Никсы не отразилось на твоем здоровье. Минута расставания с ним будет тяжела, и я все еще не могу свыкнуться с мыслью, что не увижу его перед такою долгою разлукой, как та, что предстоит нам с ним. Утром того дня, когда я надеюсь прибыть в Баден, то есть 16 (18) апреля, я намерен остановиться, чтобы пить кофе, в Дармштадте, но не знаю, кого я там найду? Вернутся ли уже туда Лудвиг и Александр*** или они уедут из Ниццы с тобою? Я не говорю тебе о всех ваших подарках на Пасху, которые тщательно берегу, не вскрывая до субботы»****.
В Великую пятницу Государь получил от Государыни телеграмму с просьбою отправить в Ниццу Великого Князя Александра Александровича, с которым страстно хочет свидеться Цесаревич. Император немедленно ответил выражением своего согласия и уведомил Государыню, что второй их сын выедет из Петербурга в первый день Пасхи утром. «О, как желал бы я быть на его месте, — писал он в письме, которое Великий Князь должен был отвезти к матери. — Сегодня в 7Ґ часов вечера я уже получил твой ответ и
счастлив радостью нашего бедного больного. Строганов определяет его состояние: гастрическое без лихорадки. Дай Бог, чтобы в нем не было ничего серьезного! Добрый Саша в радости и восторге, и когда речь шла еще о Бадене, он уже хотел просить меня позволить ему ехать навестить Никсу вместе с братьями. Если Никса в Комо, то я очень бы желал съездить туда сам, потому что мысль о том, что не увижу его, мне теперь крайне тяжела. Итак, я намерен выехать отсюда в тот самый день, когда ты покинешь Ниццу, т. е. в воскресенье 13 (25)-го, но желал бы знать, в котором часу ты приедешь в Баден 16 (28)-го, чтобы прибыть туда после тебя, так как ждать тебя на французской границе было бы неприлично, а будучи в Бадене, который так близок от нее, было бы странно, если б я этого не сделал. При всем том ты поймешь, что нетерпение все более и более овладевает мною»*. Узнав из письма обер-гофмаршала графа Шувалова к шефу жандармов князю Долгорукову, что Государыня поедет из Ниццы в Баден чрез Женеву, а не чрез Страсбург, Император поспешил написать жене, что обстоятельство это устраняет все его колебания относительно времени его приезда в Баден и что он, с Божиею помощью, надеется прибыть туда в канун дня своего рождения, в 2 часа пополудни, и если не найдет там Императрицы, то поедет встретить ее на швейцарской границе. Чтобы сообразить свои движения, он просил Государыню своевременно сообщить ему окончательный маршрут**.
Настала Пасхальная ночь. С сердцем, полным заботы и тревоги. Государь со всею семьей присутствовал при торжественной светлой заутрени в Большой церкви Зимнего дворца, после которой, по обыкновению, христосовался с присутствующими знатными особами и с представителями гвардейских полков. За разговенным завтраком, поданным, как всегда, в Золотой гостиной, он получил от Императрицы телеграмму, поздравлявшую его со Светлым праздником и с памятною им обоим годовщиной их помолвки. Возвратясь в кабинет усталый после христосования с 416 лицами, отчего, по его выражению, у него закружилась голова, Александр Николаевич из глубины души возблагодарил Господа за исполнившиеся 25 лет безмятежного счастия. «Да сохранит Бог тебя, — восклицал он в том же письме, — мой возлюбленный
ангел, и всех наших милых детей! Наша дорогая старшая дочь, которой нет уже на свете, конечно, молится за нас и за того в особенности, кто внушает нам столько беспокойства. Поручаю тебе доброго Сашу, который привезет тебе это письмо. У него золотое сердце, и ты можешь сказать ему, что я писал тебе, что был очень доволен им за все это время, и более всего в Страстную неделю, а именно за участие его и преданную дружбу к несчастному больному брату. Думаю, что ты позволишь ему сопровождать Никсу в Комо, откуда он, проведя там неделю, может возвратиться к нам в Баден». Письмо это Государь сам вручил Александру Александровичу, когда тот зашел к нему рано утром проститься и получить от отца напутственное благословение. Оно заключалось словами: «Итак, если Богу угодно, до свидания через 12 дней»*.
Едва было отправлено это письмо с Великим Князем Александром, выехавшим из Петербурга в самое Светлое Христово Воскресенье в 10 часов утра, как Государь принялся писать другое, в котором опять, благодаря Императрицу за 25 лет полного супружеского счастия, говорил: «Каждый день вспоминаю я о всех подробностях этого блаженного дня. Из всех тех, кто был тогда со мною в Дармштадте, лишь один Долгоруков пришел поздравить меня сегодня. Двое других из находящихся здесь, Адлерберг и Семен**, больны; трое отсутствуют: Барятинский, Толстой и Паткуль, и четверо умерли: Орлов, Кавелин, Жуковский и Енохин. Саша зашел еще ко мне перед отъездом в 9? часов утра и нашел меня встающим с постели. Да благословит Господь его путешествие и даст ему найти Никсу в лучшем состоянии…»***
В первый день Пасхи получено из Ниццы известие, что Цесаревич хорошо провел ночь. Но на другой день телеграф принес грозную весть об ударе, поразившем Наследника, со всеми его последствиями. Каковы бы ни были сомнения, волновавшие несчастного отца, как ни томительны предчувствия, терзавшие его, — телеграмма о безнадежном состоянии первенца сына разразилась над ним как гром и разом положила конец всем упованиям. В порыве глубокого отчаяния Государь телеграфировал Императрице, что он на следующий же день выедет с Великими Князьями Владимиром и Алексеем Александровичами, но уже не в Баден, а прямо и безостановочно в Ниццу, к одру умирающего Цесаревича****.
III
правитьПо словам очевидицы фрейлины баронессы Фредерикс, Императрица, направляясь из своей виллы в виллу Бермон, шла скорым, но твердым шагом. Баронесса отворила ей дверь. Поравнявшись с нею, Государыня пристально взглянула на нее, и в этом взгляде выразилось что-то странное, неуловимое. Фрейлина не имела духа даже ей поклониться. Она прошла мимо нее, не сказав ей ни слова, и прямо вошла в гостиную, смежную с комнатой, где лежал больной. Из спальни доносился слабый голос Цесаревича, и слышно было, с каким трудом он произносит слова.
В гостиной собрались оба врача и попечитель граф Строганов, полковник Рихтер и все прочие лица, состоявшие при Наследнике. После долгих объяснений решено было созвать консилиум и к участию в нем пригласить главных местных медиков. Тем временем Великая Княжна Мария Александровна в сопровождении своей воспитательницы А. Ф. Тютчевой съездила в русскую церковь и привезла ее настоятеля протоиерея Прилежаева. Тютчева советовала Императрице ввиду выяснившегося опасного состояния больного без замедления приступить к исполнению христианского долга и причастить его. Против этого восстал граф Строганов, с нетерпением относившийся к вмешательству Тютчевой в то, что он считал исключительно своим делом, и грубо сказал ей: «Vous n’avez rien faire ici! Allez-vous-en!»*. Тютчева отвечала ему в не менее запальчивом тоне. Наконец, Императрица решила, что Цесаревич будет причащен после консилиума. Отслужив заздравный молебен в верхнем этаже виллы, занимаемом баронессою Фредерикс и госпожою Сабининою, о. Прилежаев возвратился в церковь, где начал служить обедню.
На консилиум собрались кроме двух придворных врачей, Шестова и Гартмана, проживавшие в Ницце доктора Циммерман, Рикар, Ваю и Рерберг. По осмотре больного последний из них, русский подданный, определил болезнь, которою страдал Цесаревич: воспаление головного и спинного мозга (meningitis cerebro-spinalis), и с ним согласились все прочие. Врачи признали также, что болезнь достигла последнего фазиса развития и что нет надежды на спасение. Решили, однако, приложить шпанскую мушку к затылку, горчичники к ногам и давать внутрь каломель**.
Узнав о приговоре врачей, Императрица тотчас же снова послала баронессу Фредерикс в церковь за священником. Там во время обедни среди молящихся уже разнеслась скорбная весть, что Наследнику очень худо. После обедни по общей просьбе совершено было заздравное молебствие.
«Горесть и страх поразили все сердца. Теплые молитвы изливались вместе со слезами». Так описывает настроение русских, собравшихся в церкви, свидетель-очевидец князь П. А. Вяземский. «В продолжение недели молебствия совершались два раза в день. Стечение усердных молельщиков было всегда многолюдно и наполняло Божий храм. С каждым днем молитвы были теплее, слезы обильнее»*.
Когда священник явился вторично на виллу Бермон со Св. Дарами, он опять не был допущен к больному, так как участвовавшие в консилиуме доктора выразили мнение, что с причащением Наследника можно еще обождать, и Императрица склонилась к тому же мнению. "Несчастная мать, — пишет баронесса Фредерикс, — она все еще не хотела верить и боролась с очевидностью, что настали последние минуты возлюбленного сына. Но я, взяв ее за руку и серьезно взглянув на нее, сказала: «Dites: oui!»** Посмотрев мне пристально в глаза, она мне приказала позвать Гартмана. Я побежала его отыскивать и нашла его в комнате Марфы Степановны***. Он сидел в полном изнеможении. Обратясь к нему с тоном, не терпевшим противоречия, я сказала ему, что он должен согласиться, чтобы умирающий приобщился. Гартман меня понял и пошел к Ее Величеству.
Поручив дежурной фрейлине известить по телеграфу всех членов Императорской фамилии об опасном обороте, внезапно принятом болезнию Цесаревича, Государыня Мария Александровна взяла на себя приготовить больного к великому таинству. «Наконец, — свидетельствует баронесса Фредерикс, — все колебания несчастной матери прекратились, ее твердость и спокойствие возвратились, и она решила сама исполнить свой долг и предложить страдальцу сыну Св. Причастие, говоря, что она вполне уверена в том, что это его не испугает»****.
Когда Государыня вошла в спальню Цесаревича, то нашла его одетым и сидящим в кресле. Все признаки паралича исчезли, так
как кровоизлияние в мозг было весьма незначительно. Он снова мог двигать рукой и ногой и говорил ясно и внятно.
— Ты знаешь, — сказала ему Императрица, — что в понедельник на Пасхе существует обычай причащать детей. Так как ты не говел на Страстной, то не желаешь ли ты сегодня причаститься Св. Таин?
— Да, — отвечал больной, — но исповедоваться я не буду.
— Почему же? — спросила Государыня.
— Потому что не приготовлен к исповеди, — был его ответ.
— Дорогой мой, — возразила Императрица, — но ведь вся твоя болезнь была подготовлением к этому моменту. Я давно хотела тебе предложить приготовиться к нему, но пока у тебя были рвоты — это было невозможно. Теперь у тебя их нет и, так как ты никогда не проводил поста без причастия, то я желала бы, чтобы ты причастился.
Наследник отвечал, что, быть может, он во время своей болезни не был достаточно терпелив, но что, во всяком случае, он никогда не роптал на выпавшие на его долю страдания. Наконец, он согласился приступить к исповеди и причастию, выразив убеждение, что, как бы долго и искренно ни готовился человек к этим таинствам, он никогда не был бы и не будет достоин милосердия Божия.
Тогда вошел в спальню священник и начал его исповедовать. Больной был в полной памяти, усердно молился и с великой верой радостно принял тело и кровь Христовы. Выходя от него, отец Прилежаев был весь в слезах и говорил всем, что никогда не встречал в юноше такой глубоко прочувствованной веры. Молитвы Цесаревича, его чудная исповедь проявили в нем истинного христианина.
Пока больной исповедовался и причащался, в смежной с его спальней гостиной Императрица, младшие два сына ее, дочь и все лица свиты, преклонив колена, усердно молились. Пятилетний Павел Александрович громко повторял детским своим голосом: «Господи, помилуй Никсу! Господи, помилуй!»*
В этой же комнате расположилась Императрица и безвыходно проводила в ней дни и ночи всей скорбной недели. Она не раздевалась и не ложилась, днем не принимала пищи, ночь проводила без сна и постоянно подходила к приотворенной двери спальни, чтобы прислушаться к словам и стонам умирающего. К сыну входила она только раз в день и оставалась у него всего по несколько минут, как того настоятельно требовали
врачи под предлогом, что присутствие ее может взволновать больного. Сам Цесаревич говорил ей неоднократно грустным ослабевшим голосом: «Мамочка, что ты так редко у меня бываешь?» Но несчастная мать, сама изнывая от тоски и горя, не решалась ослушаться врачей и смиренно подчинялась жесткому их требованию. «Тут, — замечает баронесса Фредерикс, — высказался вполне несчастный покорный и нерешительный характер Императрицы Марии Александровны. Это было что-то страшное, неестественное».
С нетерпением ожидала Императрица ответа от Государя на ее телеграмму. Ответ пришел поздно вечером, полный скорби и отчаяния. Император извещал, что на другой же день выедет из Петербурга и безостановочно проследует в Ниццу через Берлин и Париж, везя с собою Великих Князей Владимира и Алексея Александровичей, своего лейб-медика Кареля и знаменитого Пирогова.
Ночь с понедельника на вторник больной провел довольно спокойно.
На другой день приехала в Ниццу из Флоренции извещенная по телеграфу об опасном состоянии Цесаревича Великая Княгиня Мария Николаевна. Ее поразило систематическое удаление врачами матери от умирающего сына. Старшая дочь Императора Николая I, унаследовавшая энергию отца, строго заметила лейб-акушеру Гартману, бывшему некогда ее врачом, все неприличие и нелепость такого распоряжения, и с этой минуты Императрицу стали чаще впускать в комнату больного и дозволили ей дольше оставаться у него.
«Во все это время, — рассказывает баронесса Фредерикс, — Императрица не смыкала глаз, не раздевалась, не ложилась, не выходила на воздух и не принимала пищи. Чтобы заставить Ее Величество хотя что-нибудь скушать, я клала на тарелку какого-нибудь кушанья, разрезала его на мелкие кусочки, становилась перед нею на колени и говорила умоляющим голосом: „Madame, mangez quelque chose“*. Тогда она, как бы мне в угоду, глядя на меня полными грусти глазами, брала несколько кусочков с тарелки, проглатывала их с трудом и отходила говоря: „Je ne peus pas manger“**. Она положительно раздирала душу своим таким унылым, покорным страданием. Она стала прозрачна от бледности, худобы и двигалась, как тень»***.
Императрица ежедневно сама составляла и отправляла телеграммы к Государю о состоянии больного. По ее приказанию фрейлины рассылали их другим членам Царской семьи и Королеве Датской, которую Ее Величество просила как можно скорее привезти в Ниццу принцессу Дагмар на последнее свидание с умирающим женихом. В числе лиц, к которым Государыня обращалась с просьбою помолиться за болящего сына, был пользовавшийся особым уважением митрополит Киевский Арсений.
В тот же день, 6 апреля, прибыл доктор Здекауер и тотчас же приступил к освидетельствованию больного. Цесаревич сам передал ему подробный отчет о ходе своей болезни день за день, за все ее продолжение. Всех при этом изумила его память, ясность и точность изложения.
По тщательном осмотре Здекауер объявил Императрице, что болезнь, которою страдает Наследник — meningitis cerebro-spinalis, по-видимому, развилась уже более чем за полгода, что у него поврежден позвоночный столб и что нет надежды на спасение. Или смерть, заключил он, или размягчение мозга, то есть идиотизм. "На этот страшный приговор, — говорит баронесса Фредерикс, — несчастная мать возразила с ужасом: «Plutôt la mort!»* Здекауер все же потребовал, чтобы немедленно были вызваны в Ниццу доктора Оппольцер из Вены и Пирогов из Петербурга. Из ниццких врачей он удержал докторов Циммермана и Рерберга, остальных отпустил; лечение же не изменилось: больному продолжали ставить шпанские мушки к затылку и давать каломель внутрь**.
В продолжение следующих двух дней положение Цесаревича оставалось без перемены. Он совсем не страдал и просился встать с постели, подзывал себе камердинера, указывал ему, какое он должен ему приготовить платье, и очень удивлялся, что ему не позволяют встать. Доктора возражали, говоря, что этого нельзя, что он очень болен и должен пролежать еще несколько дней. Наследник требовал, чтобы ему по крайней мере сказали, сколько времени придется ему провести в постели. В среду к вечеру он до того успокоился и чувствовал себя настолько хорошо, что блеснул как бы луч надежды на выздоровление, и Здекауер объявил Государыне, что если состояние это продолжится, то Наследник спасен.
"Трудно выразить, что произошло тогда с несчастной матерью, — говорит баронесса Фредерикс. — Радость была общая, но, увы, ненадолго. Вечером Императрица долго сидела у сына, память и ум его были совершенно ясны; он много разговаривал с матерью, вспоминал о своем недавнем прошлом и т. п. Императрица дала ему осторожно понять, что Папа приедет, а может быть, и невеста, на что он ответил: «Это было бы слишком хорошо»*.
Ночью, однако, Цесаревич снова впал в беспокойное состояние. Он много говорил, звал поминутно Костина. К утру ему сделалось еще хуже, и повторился удар паралича,
В четверг в 4 часа пополудни приехал в Ниццу Великий Князь Александр Александрович.
Выехав из Петербурга в первый день Пасхи поутру, Великий Князь вовсе не останавливался в Берлине, а в Париже не заезжал в посольство и отдохнул всего несколько часов в гостинице. Он ехал в строжайшем инкогнито, и по просьбе Перовского князь Горчаков просил посланника в Берлине и посла в Париже не выезжать ему навстречу. Несмотря на это, на Берлинском железнодорожном вокзале встретил его Король Вильгельм, горячо обнял и расцеловал его и слезы свои смешал с его слезами**.
В Ницце на пристани железной дороги встретила его Великая Княжна Мария Александровна. Выехав из Петербурга за день до получения роковой телеграммы, Великий Князь не знал еще, что положение Цесаревича безнадежно. Страшную весть эту сообщила ему сестра. Бледный и расстроенный, весь в слезах, прошел он прямо к Императрице.
Врачи не решились допустить его к больному, опасаясь, чтобы появление любимого брата не встревожило его. Александру Александровичу позволили только посмотреть на него сквозь дверную щель в то время, как Здекауер осматривал его спину. Для этого больного приподымали, и он взглянул в зеркало, в котором отражалась едва отворенная дверь, а за нею стоял Великий Князь Александр спиною к свету, так что невозможно было разглядеть черты его лица. «Саша!» — воскликнул вдруг Цесаревич. «Кого вы зовете?» — спросил Рихтер. «Да ведь это брат Саша за дверью, — сказал больной.
— Неужели вы думаете обмануть меня? Впустите его, я хочу его видеть!» Но ему отвечали, что он ошибается, и ни в этот, ни в следующий день не допустили к нему брата.
Нервы несчастного страдальца были потрясены до крайней степени. Почти все время лежал он в забытьи, но при малейшем шорохе тотчас приходил в себя и начинал говорить как здоровый. Голова его была вполне свежа.
Случалось, что больной нервным движением срывал поставленную ему мушку, и, чтобы наблюдать за ним незаметно для него, Рихтер начал вырезать маленькое отверстие в шелковой тафте ширм, поставленных у постели. Цесаревич тотчас очнулся.
— Что Вы там делаете? — спросил он.
— Вынимаем булавки, чтобы не упали на Вашу подушку, — был ответ.
— То-то. А я думал, что Вы вырезали отверстие, чтобы следить за мною.
— Да если бы и так, что же было бы в этом дурного?
— Как, Оттон Борисович, исподтишка наблюдать разве хорошо, в особенности за беспомощным больным? — заметил с грустною улыбкой Цесаревич*.
Прошли еще два дня в постоянных колебаниях. Больному было то лучше, то опять становилось худо. Все старания врачей были направлены к тому, чтобы поддержать в нем жизнь до приезда Государя.
Император Александр, выехавший из Петербурга во вторник, так же как и второй сын его, нигде не останавливался по пути. На железнодорожных вокзалах ждали его в Берлине Король Вильгельм, а в Париже Император Наполеон, чтобы выразить несчастному отцу глубокое свое соболезнование и скорбь. В Дижоне пересели на его поезд спешившие, как и он, к одру умирающего Цесаревича Королева Датская Луиза с принцессою-невестою и старшим сыном Наследным принцем. То была первая встреча Государя Александра Николаевича с нареченною его невесткой. С Его Величеством ехали Великие Князья Владимир и Алексей Александровичи и доктора Карель и Пирогов. В составе небольшой свиты находился неразлучный спутник Государя, его ближайший друг и доверенный советник граф А. В. Адлерберг.
Князь П. А. Вяземский, сам находившийся в то время в Ницце и переживший все тревоги этой скорбной недели, так передает горестные воспоминания и чувства, волновавшие русские сердца: «Ожидали прибытия Императора в Ниццу. Одним развлечением в тяготевшей над всеми скорби было озабоченное и тоскливое желание, чтобы родителю, пораженному в глубину души своей, Бог дозволил застать еще в живых возлюбленного сына. Все понимали мыслью и перечувствовали душою невыразимую тоску, волнения, которые Царь-отец должен был испытывать в этом быстром переезде из конца в конец Европы под картечью телеграмм, несколько раз в сутки раздиравших сердечную рану его и возвещавших ему неотвратимое и с каждым часом приближавшееся несчастье. По крайней мере эта молитва наша была услышана. Государь приехал еще вовремя. В день и час, назначенные для приезда Государя, все русские, проживавшие в Ницце, собрались на площадке у железной дороги. Невозможно выразить, с каким чувством, с каким стеснением сердца увидели мы приближавшийся поезд и встретили его. Многих из нас не щадило Провидение; многие из нас испытали на себе горе, подобное тому, которого мы были свидетелями. Но здесь самое естественное, свыше предопределенное и всех в жизни в том или другом виде ожидающее горе было обставлено необычными и потрясающими душу особенностями и принадлежностями. Воображению нельзя было бы придумать ничего разительнее и оконченнее в своей величавой и скорбной полноте. Самый плодовитый вымысел изнемогает иногда пред ужасами действительности. Не исчисляя всех подробностей, укажем на некоторые черты. В поезде с Императором была и нареченная невеста Великого Князя. Государь встретился и познакомился с нею в Дижоне. Ехала она не на брак, не на радостное свидание, а на предсмертное прощание при болезненном одре умирающего и нежно любимого ее жениха. Тут же должна была познакомиться с нею и та, которая была уже второю, нареченною ей матерью! Сия нежная мать уже заранее, предчувствием скоро оправдавшимся, полюбила новую дочь свою нераздельною и горячею любовью, которую питала она к сыну своему. В помышлениях своих, в гаданиях и заботах о близком будущем она уже сливала в душе своей эти два нежных образа, две жизни, две участи. Но разразившаяся гроза сокрушила в первую минуту свидания все надежды матери и обрывала все цветы, возлелеянные ее любовью. И первое
лобзание, первое благословение, данное ею той, которая и заочно занимала уже кровное место в душе и семье ее, были приветствием и выражением безнадежной скорби, грустным напутствием на дорогу, где милый суженый спутник должен был оторваться от избранной им спутницы и проститься с нею навсегда на близком и роковом перепутье. Какое трагическое свидание! Какое сцепление, и при самой очевидности их, уму едва доступных и невероятных явлений! И все это на чужой и дальней стороне, соединившей для подобной скорби два царства, два царских семейства, две молодые прелестные жизни, друг другу сочувственные, но которым не суждено было осуществиться в одной. Как выразить все умиление, весь ужас этой встречи, этих первых слез, первых приветствий, в которых уже невольно было слышно прощание с тем, кто был виновником и душою сего семейного и предгробного свидания»*.
В субботу 10 апреля, в два часа дня, Царский поезд вошел в Ниццкий вокзал. Среди встречавших мгновенно водворилась глубочайшая тишина. Во главе их стояли Государевы дети: Великие Князья Александр, Сергей и Павел и Великая Княжна Мария. Императрицы не было. Она не имела силы оторваться от болезненного одра возлюбленного сына. Император стоял у окна вагона бледный, взволнованный. При выходе его на площадку ему подали записку от Государыни. Вслед за ним вышла принцесса Дагмар, молодое грустное лицо которой — по свидетельству очевидцев — раздирало душу**.
Датскую королеву с дочерью и сыном увезла к себе Великая Княгиня Мария Николаевна. Государь прямо проехал на виллу Бермон. Свидание его с Императрицею произошло в нижнем этаже виллы, куда спустилась к нему Государыня, с глазу на глаз. Какие чувства волновали душу несчастных родителей, можно угадать и понять только мыслью. Выразить их на словах невозможно.
Государь все еще был у Императрицы, когда приехавшие с ним Карель и Пирогов сошлись уже на консилиум с докторами Здекауером, Гартманом, Шестовым и двумя ниццкими врачами. Пирогов потребовал журнал болезни, но его не оказалось. Пользовавшие Цесаревича медики и не думали вести его. Они все еще отстаивали свой прежний взгляд на болезнь, и долго не умолкали их пререкания и
споры с собратами по медицине, отголосок которых раздавался по саду под самыми окнами больного.
В семь часов вечера приехали на виллу Бермон королева Луиза с дочерью. Королеву провели во второй этаж, в помещение баронессы Фредерикс и госпожи Сабининой. Первое свидание Императрицы с невестою сына по желанию ее произошло без свидетелей в комнате смежною со спальнею больного, куда Государыня немедленно возвратилась после первого разговора с Императором. Вечер в той же комнате провела вся Царская семья, среди которой заняли свои места и королева с детьми. Врачи никого из них не допускали до больного, лежавшего в бреду. В ожидании близкой кончины Августейшие сродники в продолжение всей ночи оставались на вилле Бермон. В воскресенье в пятом часу утра доктор Гартман пришел доложить Императрице, что конец приближается. Настала минута прощания*.
В комнату умирающего вошли Император и Императрица вместе, но Государь остался за ширмами, а Государыня подошла к кровати, на которой лежал больной. Цесаревич был в полной памяти. Увидев входящую мать, он протянул руку Гартману и промолвил: «Adieu! Adieu! Soignez-la!»** Потом, взяв руку матери, он стал нежно целовать ее, палец за пальцем, как привык делать это с детства.
— Прощай, прощай, душка мамочка, — сказал он, — мне тебя жаль, — и с грустью добавил:
— Бедная Ма! Что ты будешь делать без твоего Никсы?
— Дорогой мой, — отвечала Императрица, едва сдерживая рыданья, — зачем такие ужасные мысли? Ты знаешь, что нас ожидает радость.
— Знаю, что ждали Па, но теперь уверен, что он уже приехал.
Услышав эти слова, Государь вышел из-за ширмы, опустился на колени перед страдальцем сыном и стал целовать ему руки. Наследник заключил отца в свои объятия.
Вслед за Их Величествами вошли в комнату братья и сестра Цесаревича. Он нежно обнял Александра Александровича и, посмотрев с кроткою улыбкой на других, сказал им: «Прощайте!» Потом,
обращаясь к Государю и указывая ему на своего возлюбленного Сашу, произнес: «Славный человек!»
Слабость умирающего была страшная. Чтобы подкрепить его, стали ему давать мускус. Императрица держала его за руки.
Послали за принцессой Дагмар. Когда она приехала, Государыня спросила Цесаревича, желает ли он видеть невесту? «Да», — тихо ответил он.
Принцесса подошла к нему. Он воскликнул: «Дагмар!» — голосом, вырвавшимся из глубины наболевшего сердца. Все лицо его просияло. Он обнял ее, говоря: «Мой Ангел, — и, обращаясь к родителям, сказал, — не правда ли, какая она милая?»
Радость свидания с дорогими сердцу истомила угасающие силы Цесаревича. В изнеможении он опустил голову. Принцесса Дагмар стала на колени у самой кровати между Императором и Императрицей и тихо молилась, вся в слезах. По другую сторону кровати стоял на коленях Великий Князь Александр Александрович и также горько плакал. Вдруг умирающий, взяв руку брата и руку невесты, соединил их, не вымолвив ни слова.
В девятом часу утра больного вторично причастили в присутствии всех его родных. И в этот раз он с умилением приступил к Св. Таинству, плакал и усердно молился, сам осеняя себя знамением Креста. После причастия кроткая улыбка снова заменила слезы на исхудалых чертах его. Лицо его было светло и сияло дивной красотой. Чистая прекрасная душа его все еще светилась в потухающем взоре.
Вся Царская семья, коленнопреклоненная, окружала его постель, молилась и плакала. Вдруг Императрица порывисто поднялась, бросилась на шею своего второго сына и, рыдая, воскликнула: «Бедный Саша!» Тогда Государь тоже встал и благословил будущего своего Наследника.
«Минута была до того потрясающая, — говорит баронесса Фредерикс в своих Воспоминаниях, — что священник и мы все присутствующие рыдали, не имея силы удержаться». Цесаревич нежно поцеловал невесту и что-то ей тихо сказал. Тогда все вышли из комнаты. При больном остались только его родители, брат и невеста. Наследник, видимо, успокоился и словно заснул. Скоро начался бред. Но едва Государь, на минуту выходивший из комнаты, возвратился и подошел к больному, как тот очнулся, нежно взглянул на него, протянул ему руку и опять успокоился.
Доктора, однако, потребовали, чтобы больной снова был оставлен один в надежде, что он заснет. Все пошли тогда в одну из отдаленных от спальни комнат виллы, где начали служить заздравный молебен. Во время богослужения Императрица, за всю неделю не плакавшая, залилась слезами. «Это, — замечает баронесса Фредерикс, — было счастье, потому что нервы ее были до того напряжены, что плакать она совсем не могла, а только имела сухие рыданья».
В 4 часа приехал наконец вызванный из Вены доктор Опольцер, слишком поздно, чтобы подать больному действительную помощь, но все же был допущен к его осмотру, после чего он, так же как Пирогов и Карель, вполне подтвердили диагноз Здекауера.
Агония началась в 11 часов вечера. Царская семья снова вошла в комнату умирающего и преклонила колени вокруг его постели. Дыхание его становилось все реже и слабее. Он внятно произнес: «Стоп машина!» Это были его последние слова. Он впал как бы в забытье. Три раза начинало духовенство чтение отходной, но дважды прерывало его, потому что в первый раз умирающий совершил над собою крестное знамение, а во второй в глазах его заметили слезы. Наконец, в десять минут первого часа ночи в понедельник 12 апреля прекратились его земные страдания. Совершилось великое таинство смерти, и чистая душа Цесаревича Николая отлетела от земли на небо.
«Что произошло тогда с родителями, семейством и невестой, — заключает свою скорбную повесть баронесса Фредерикс, — невозможно ни описать, ни рассказать».
Сноски
правитьСноски к стр. 7
* См.: РГИА. Ф. 878. Оп. 2. Д. 3. Л. 65—65 об. № 170; Татищев С. С. Род Татищевых. 1400—1900 гг. Историко-генеалогическое исследование. СПб. 1900. С. 130—132. Даты и факты из биографии С. С. Татищева далее приводятся по указанным источникам.
** См.: Витте С. Ю. Воспоминания. Таллинн. М. 1991. Т. II. С. 162.
Сноски к стр. 8
* См.: Карцов Ю. С. Сергей Спиридонович Татищев. Пг. 1916. С. 35.
Сноски к стр. 9
* Там же. С. 18.
** Дневник Государственного секретаря А. А. Половцова. Т. II. С. 423. М., 1996.
Сноски к стр. 10
* Татищев С. С. Из прошлого русской дипломатии. Исторические исследования и полемические статьи. СПб. 1890. С. 347—348.
** Карцов Ю. С. Указ. соч. С. 10, 37—38.
*** Витте С. Ю. Указ. соч. С. 162.
Сноски к стр. 11
* Карцов Ю. С. Указ. соч. С. 38.
** РГИА. Ф. 878. Оп. 2. Д. 363. Л. 13.
*** Там же. Ф. 1343. Оп. 46. Д. 1562. Л. 115—116.
Сноски к стр. 12
* Татищев С. С. Род Татищевых 1400—1900. СПб. 1900. С. I—XX.
** «Новое время», 11 марта 1900 г.; РГИА. Ф. 878. Оп. 2. Д. 363. Л. 25—35.
Сноски к стр. 13
* Татищев С. С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. СПб. 1903. Т. I, II.
** РГИА. Ф. 777. Оп. 5. 1903. Д. 40. Л. 1—6.
Сноски к стр. 14
* Карцов Ю. С. Указ. соч. С. 40.
** РГИА. Ф. 878. Оп. 1. Д. 59. Л. 1—1 об.
Сноски к стр. 15
* Там же. Д. 58. Л. 4.
Сноски к стр. 16
* Там же. Ф. 1088. Оп. 2. Д. 9. Л. 63.
** Там же. Д. 28. Л. 17. об. — 18.
Сноски к стр. 18
* Там же. Ф. 878. Оп. 1. Д. 56. Л. 6—8 об.; Ф. 1088. Оп. 2. Д. 18. Л. 3—6.
Сноски к стр. 19
* Там же. Ф. 878. Оп. 1. Д. 53. Л. 2.
** Дневники императора Николая II. М. 1992. С. 235.
Сноски к стр. 21
* РГИА. Ф. 1088. Оп. 2. Д. 28. Л. 10—14 об.
Сноски к стр. 23
* Там же. Д. 18. Л. 36—38; Д. 28. Л. 17—21.
Сноски к стр. 24
* Там же. Ф. 878. Оп. 1. Д. 25. Л. 28—29; Д. 56. Л. 12—12 об.
Сноски к стр. 25
* Там же. Д. 10. Л. 29.
Сноски к стр. 32
* Высочайший Манифест 26 февраля 1845 г.
** Общий архив Министерства Императорского Двора [М. И. Дв.]. Св. 3600. Д. 123.
*** Барсуков Н. П. Жизнь и труды Погодина. VIII. С. 2.
Сноски к стр. 34
* Друг и душеприказчик Пушкина, профессор и впоследствии ректор С.-Петербургского университета П. А. Плетнев преподавал русскую словесность Цесаревичу Александру Николаевичу и трем его сестрам Великим Княжнам Марии, Ольге и Александре Николаевнам.
** Плетнев Жуковскому. 27 февраля 1845 г.
*** Жуковский Цесаревичу. 11 марта 1845 г. («Старина и Новизна». III. С. 15.).
**** Жуковский Олсуфьеву. 13 марта 1845 г. (Там же. III. С. 14).
Сноски к стр. 35
* Стихотворение это, озаглавленное: «На святое Крещение его Императорского Высочества Великого Князя Александра Александровича», помещено в журнале «Маяк». Т. XXI. 1845.
Сноски к стр. 36
* Общий архив М. И. Дв. Св. 3600. Д. 123.
** Высочайший приказ 26 февраля 1845 г.
*** 1500 р. золотом, 1500 р. серебром, 13 428 р. кредитными билетами в треть года (Высочайше утвержденный доклад Министра финансов 2 марта 1845 г.).
**** Рескрипт Цесаревича генерал-адъютантам Кавелину и князю Щербатову 27 февраля 1845 г.
Сноски к стр. 37
* Общий архив М. И. Дв. Св. 3600. Д. 123.
** Высочайший приказ 7 июня 1845 г.
*** Письмо Грота к Плетневу, 2 марта 1846 г., в «Переписке» II. С. 689 и 690. Стихотворный русский перевод «Песни Финского стрелкового батальона» напечатан в кн.: Я. К. Грот. Несколько данных к его биографии и характеристике. С. 120.
Сноски к стр. 38
* Соизволение Цесаревича на принятие Великим Князем Александром Александровичем звания покровителя Гельсингфорского Общества поощрения художеств в Финляндии последовало 31 марта 1846 г., причем сделано распоряжение о подписке от имени младенца Великого Князя на 50 акций этого Общества, всего на сумму 12 500 р. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3601. Д. 148).
** Кормилице, по отнятии Александра Александровича от груди, пожалована пожизненная пенсия в 100 р. в год, сверх которой она ежегодно получала денежные выдачи в большие праздники, которые выдавались ей из комнатных сумм камердинером Великого Князя. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3607. Д. 131).
*** Рукописные записки фрейлины баронессы М. П. Фредерикс и сообщение графа С. Д. Шереметева.
**** Общий архив М. И. Дв. Св. 3600. Д. 123 и Св. 3005. Д. 35.
Сноски к стр. 39
* Записки баронессы М. П. Фредерикс.
** Письма эти хранятся в Собственной Его Величества библиотеке.
*** По-русски во французском письме.
Сноски к стр. 40
* Цесаревич Цесаревне. 31 августа, 6, 7, 24, и 27 сентября 1845 г.
** Цесаревич Цесаревне. 1 и 3 октября и 16 и 23 ноября 1846 г.
*** Великий Князь Владимир Александрович родился 10 апреля 1847 г.
Сноски к стр. 41
* Цесаревич Цесаревне. 10 июля, 8 и 23 сентября 1847 г.
** Великий Князь Алексей Александрович родился 2 января 1849 г. Письмо Цесаревича Александра Николаевича к Митрополиту Филарету от того же числа.
Сноски к стр. 42
* Со слов Великого Князя Владимира Александровича.
** Ласкательное имя Владимира Александровича.
Сноски к стр. 44
* Подчеркнутые слова по-русски во французском письме Цесаревича к Цесаревне, 15 июля 1849 г. Их часто повторяет Цесаревич, заимствовавший их у Св. Великого Князя Александра Невского. См. об этом его классное сочинение 1831 г. в XXX томе «Сборника Исторического общества». С. 493.
** Ласкательное имя Великого Князя Александра Александровича.
*** Цесаревич Цесаревне. 18 июля 1849 г.
**** Цесаревич Цесаревне. 23 июля 1849 г.
Сноски к стр. 45
* Цесаревич Цесаревне. 27 июля 1849 г.
** Цесаревич Цесаревне. 27 июля 1849 г.
*** Цесаревич Цесаревне. 18 августа 1849 г.
Сноски к стр. 46
* Со слов Великого Князя Владимира Александровича.
** Великий Князь Михаил Павлович умер в Варшаве 28 августа 1849 г.
*** Церемониал погребения Великого Князя Михаила Павловича.
**** Скрыпицына поступила наставницею к детям Наследника 18 мая 1846 г. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3606. Д. 96. См. также дело архива Воспитательного общества Благородных девиц 1844 г. № 59).
Сноски к стр. 48
* Назначение Хренова комнатным унтер-офицером к Великим Князьям состоялось 2 октября 1848 г. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3601. Д. 180).
Сноски к стр. 49
* Зиновьев назначен состоять при трех Великих Князьях Высочайшим приказом 17 апреля 1849 г., причем ему определено сверх содержания по чину жалованье в 1500 р. в год, помещение в Зимнем и загородном дворцах и придворный экипаж. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3601. Д. 185).
Сноски к стр. 50
* Рукописные записки П. В. Зиновьевой.
** Со слов Великого Князя Владимира Александровича.
Сноски к стр. 52
* Высочайший приказ о назначении Гогеля помощником Зиновьева 6 декабря 1849 г. Как и Зиновьеву, Гогелю назначено дополнительное содержание в 850 р. в год, отведено помещение в дворцах Зимнем, Царскосельском и Петергофском и предоставлен придворный экипаж. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3601. Д. 198).
Сноски к стр. 53
* Линден определен учителем гимнастики к двум старшим Великим Князьям 14 января 1850 г. с платою за каждого из них по 250 р. в год, а Огюст учителем танцевания 19 октября 1851 г. с платою по 144 р. за каждого, а состоящему при нем музыканту по 40 р. в год. (Общий архив М. И. Дв. Св. 1368. Д. 266).
Сноски к стр. 54
* Пребывание Великих Князей в Царском Селе и Петергофе летом 1850 г. изложено на основании отчетов воспитателей Августейших детей, хранящихся в Собственной Его Величества библиотеке.
** Такое расписание дня Великих Князей в Царском Селе летом 1850 г. приложено к донесению Зиновьева Цесаревичу 16 мая того же года.
Сноски к стр. 56
* Александр Александрович назначен состоять по Гвардейской конной артиллерии Высочайшим приказом 28 января 1848 г.
Сноски к стр. 58
* Характерный рассказ о трех подобных случаях из жизни Александра Александровича, записанный со слов В. В. Гогеля, племянника воспитателя Великих Князей, г-ном Алексеевым-Кунгурцевым, помещен в февральской книжке «Исторического Вестника», 1904 г.
** Так звали в Царской Семье Великого Князя Константина Николаевича и Великую Княгиню Александру Иосифовну.
Сноски к стр. 59
* Цесаревич Цесаревне. 9, 13 и 16 мая 1850 г.
** Цесаревич Цесаревне, 30 августа и 8 сентября 1850 г.
Сноски к стр. 60
* Отчеты эти Зиновьев и его помощник продолжали писать и в последующие годы, за все то время, что царственные их питомцы проводили вдали от родителей. Они имеются за 1850, 1852, 1853, 1856, 1857, 1858, 1859 и 1860 гг., хранятся в Собственной Его Величества библиотеке и представляют драгоценный биографический материал для истории Августейших детей Императора Александра II.
Сноски к стр. 63
* Няне-англичанке Великого Князя Николая Александровича Марии Юз назначена при увольнении от должности в сентябре 1850 г. пожизненная пенсия в 652 р. в год, в дополнение к той, в 171 р., которую получала она как бывшая няня Великих Князей Николая и Михаила Николаевичей. Сверх того ей отведено помещение в Собственном Его Величества Аничковом дворце. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3598. Д. 67). Назначенный в 1852 г. камердинером к Николаю Александровичу Костин оставался при нем в этой должности до самой его кончины.
** Бажанов хотя и начал преподавать Закон Божий Великому Князю Николаю Александровичу со 2 ноября 1850 г., но утвержден преподавателем лишь 20 января 1851 г., с назначением ему за то платы по 285 р. в год. По столько же получал он впоследствии за преподавание Закона Божия каждому из прочих Великих Князей. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3603. Д. 265).
*** Барш определен учителем верховой езды к обоим Великим Князьям 19 мая 1851 г. с платою за каждого из них по 85 р. в год. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3603. Д. 267).
Сноски к стр. 65
* Статья А. И. Штукенберга «Николаевская дорога в 1840—1842 годах». «Русская старина». Январь 1886 г. С. 115.
Сноски к стр. 66
* Справка о посещении Троице-Сергиевой лавры Императором Александром III из дел Духовного собора Лавры, сообщенная ее наместником архимандритом Товией.
Сноски к стр. 67
* Сообщение П. И. Бартенева.
Сноски к стр. 68
* Формулярный список.
Сноски к стр. 69
* Куриар назначен преподавателем французского языка к Николаю Александровичу 17 сентября, а к Александру Александровичу 4 декабря 1851 г. с платою за каждого по 285 р. в год. Впоследствии содержание это удвоено за внеклассные его беседы с ними. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3603. Д. 267).
Сноски к стр. 70
* Пребывание Великих Князей в Гапсале летом 1852 г. изложено по отчетам воспитателей Цесаревичу.
Сноски к стр. 71
* О Классовском см.: Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. С. 22—28. См. также статью в журнале «Современность». 1877 г. № 25.
** Воспоминания Ф. А. Оома. С. 31
Сноски к стр. 72
* Никса и Коля, добрая маменька, приготовили в честь Вашу диалог из Мольера, который очень бы желали произнести пред Вами. Послушайте же их и, если эти стихи поэта прошлого времени усладят то одиночество, к которому Вы приготовили себя из-за нас, если эта слабая попытка моего брата вызовет для нас Вашу улыбку, — тогда праздник матери будет также праздником ее детей.
** С 15 августа по 7 ноября 1852 г.
Сноски к стр. 73
* Отчеты воспитателей 1852 г. Сведения о пребывании Великих Князей в Петергофе и Царском Селе осенью этого года почерпнуты из тех же отчетов.
Сноски к стр. 75
* Письмо Плетнева к Гроту от 22 ноября 1852 г. напечатано в кн.: Из семейной хроники. Воспоминания детей и внуков Наталии Грот. С. 176 и 177.
Сноски к стр. 76
* Родная сестра П. П. Семенова, ныне члена Государственного совета, и Н. П. Семенова, ныне сенатора.
** Письмо Грота к Плетневу. 25 ноября 1852 г. (в той же книге, С. 177 и 178).
*** Вскоре к этим предметам прибавлен церковно-славянский язык.
Сноски к стр. 77
* Из семейной хроники. Воспоминания для детей и внуков Наталии Грот. См. также «Автобиографические заметки» в кн.: Я. К. Грот. Несколько данных к его биографии и характеристике. С. 41—43. Гроту назначено было жалованье за каждый преподаваемый им предмет по 285 р. в год за каждого Великого Князя, итого за четыре предмета по 570 р., всего 2280 р. ежегодно. Вскоре ему прибавлено 570 р. за преподавание церковнославянского языка. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3003. Д. 268).
** Плата преподавателям была по 285 р. в год за каждого Великого Князя. Генерал Сивербрик отказался от всякого вознаграждения. (Общий архив М. И. Дв. Св. 1308. Д. 266, 269, 270).
Сноски к стр. 78
* Записки Я. К. Грота, за все время нахождения его при Августейших детях с 1853 по 1859 г., велись ежедневно его женою, Н. П. Грот, со слов и рассказов мужа.
Сноски к стр. 80
* Книжки эти были напечатаны в типографии Военно-учебных заведений по распоряжению главного начальника оных. Генерал-адъютанта Ростовцева.
** Рукописные записки Н. П. Грот.
Сноски к стр. 81
* О таком ревнивом отношении воспитателей к преподавателям см.: «Автобиографические заметки» в кн.: Я. К. Грот. Несколько данных его биографии и характеристики. С. 43. Воспоминания Ф. А. Оома. С. 30 и 31. Общий архив М. И. Дв. Св. 3600. Д. 123.
** Записки Н. П. Грот.
*** Высочайший приказ 26 февраля 1853 г.
Сноски к стр. 82
* Сегодня Его Высочество написал самое длинное упражнение из когда-либо написанных им работ. Работа эта хорошо сделана и вполне меня удовлетворила.
** Я уже давно не был так доволен уроком; с таким прилежанием и страстностью успехи должны быть быстры.
*** Замечательно хорошо, много внимания и старательности.
Сноски к стр. 84
* Отчеты воспитателей 1853 г.
** Назначение Казнакова состоялось Высочайшим приказом 25 октября 1853 г. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3603. Д. 251 и Св. 3606. Д. 96).
*** Записки Н. П. Грот.
Сноски к стр. 85
* Это правда, нам надо сноситься.
Сноски к стр. 87
* Последние часы жизни Императора Николая I. Ср. также: Gerlach. Leopold von Denkwürdigkeiten. Т. II. С. 289 и рукописные записки баронессы Фредерикс.
** Высочайший Манифест 19 февраля 1855 г.
Сноски к стр. 88
* Высочайшие приказы 19 февраля 1855 г.
** Церемониал погребения Императора Николая I.
Сноски к стр. 92
* Записки Н. П. Грот.
** Барсуков Н. П. Жизнь и труды Погодина. XIV. С. 112—114 и XV. С. 84.
*** Справка из дел Духовного Собора Св. Троицко-Сергиевой лавры.
Сноски к стр. 93
* Высочайшие приказы 22 ноября 1855 г.
** Отчеты воспитателей 1855 г.
*** Записки Н. П. Грот.
Сноски к стр. 96
* Это было бы слишком хорошо, если бы многое не относилось к памяти.
** Записки Н. П. Грот.
*** Высочайшие приказы 24 декабря 1855 г. и 26 февраля и 17 апреля 1856 г.
Сноски к стр. 98
* Отчеты воспитателей 1856 г.
Сноски к стр. 100
* Высочайшие приказы 26 августа 1856 г.
** Справка из дел Духовного собора Св. Троицко-Сергиевой лавры.
Сноски к стр. 101
* Воспоминания о короновании Императора Александра II графа Г. А. Милорадовича. — «Русский Архив». 1884 г. II. С. 182—206.
Сноски к стр. 111
* Французский оригинал инструкций, помеченной 26 апреля 1856 г., хранится в Собственной Его Величества библиотеке.
Сноски к стр. 112
* Так писал сам Государь Императрице полтора года спустя, 12 августа 1857 г.
** Записки Н. П. Грот.
Сноски к стр. 113
* Приказ о назначении Титова состоялся 1 декабря 1856 г. (Архив М. И. Дв. Св. 3604. Д. 25).
** Император Николай I.
Сноски к стр. 117
* Письмо Погодина к Титову о воспитании Наследника было первоначально напечатано в заграничном русском «Историческом сборнике», 1857 г., и воспроизведено в сочинении Н. И. Барсукова «Жизнь и труды Погодина». XV. С. 80—89. Там же отмечено, что письмо это Погодин писал между 8 и 10 декабря 1856 г.
Сноски к стр. 118
* Ответ Титова Погодину. — Там же. XV. С. 90.
Сноски к стр. 120
* Записки Н. П. Грот.
** Общий архив М. И. Дв. Св. 3607. Д. 105.
Сноски к стр. 122
* Расписание учебных занятий Великих Князей в С.-Петербурге зимою 1856/57 г. в Собственной Его Величества библиотеке.
Сноски к стр. 124
* Зиновьев обыкновенно не присутствовал на воскресных собраниях, так как у него самого вечером по воскресеньям собирались гости.
** Воспоминания 1853—1861 гг. графа С. Д. Шереметева. С. 37—41, дополненные словесными его сообщениями.
*** Расписание учебных занятий Великих Князей с переезда из С.-Петербурга в Царское Село весною 1857 г. в Собственной Его Величества библиотеке.
**** Великий Князь Сергей Александрович родился 29 апреля 1857 г.
Сноски к стр. 129
* Посещение Гельсингфорса, Свеаборга и Ревеля и пребывание в Гапсале изложено по отчетам воспитателей 1857 г.
** Государь Императрице, 19 и 20 июля 1857 г.
*** См.: Лузанов П. Ф. Августейшие кадеты. С. 2.
Сноски к стр. 130
* Государь Императрице. 26 и 27 июля 1857 г.
Сноски к стр. 131
* Государь Императрице. 22 июля 1857 г.
** Государь Императрице. 10 августа 1857 г.
Сноски к стр. 132
* Государь Императрице. 10 августа 1857 г.
** Государь Императрице. 26 июля 1857 г.
Сноски к стр. 133
* Цесаревич Николай Александрович Королю Прусскому Фридриху Вильгельму. 27 августа 1857 г.
** Формулярный список.
Сноски к стр. 134
* Государь Императрице. 3 и 4 августа 1857 г.
** Государь Императрице. 21 августа 1857 г.
Сноски к стр. 136
* Государь Императрице. 29 августа 1857 г.
Сноски к стр. 138
* Данные о пребывании Великих Князей в Петергофе и в Царском Селе в августе и сентябре 1857 г. и о военных их упражнениях в Кадетском и Красносельском лагерях заимствованы из отчетов воспитателей Императрице.
Сноски к стр. 140
* Записки Н. П. Грот. Ср. Воспоминания Оома. С. 31. Оом уверяет, что резкая выходка эта вызвана была завистью Зиновьева и его помощников к влиянию, приобретенному на Великих Князей Куриаром, «одно слово которого имело часто больше значения, чем долгие проповеди воспитателей».
Сноски к стр. 143
* Записки Н. П. Грот.
Сноски к стр. 144
* Подлинного доклада Титова Государю я, к сожалению, не мог отыскать. Содержание его изложено здесь по пересказу в записках Н. П. Грот и П. В. Зиновьевой.
** Зиновьев жене. 28 июля 1857 г. Подчеркнутые слова по-русски во французском письме.
Сноски к стр. 145
* По-русски во французском подлиннике.
** Государь Императрице. 12 августа 1857 г.
Сноски к стр. 146
* Общий архив М. И. Дв. Св. 3603. Д. 226. При этом содержание Грота возвышено до 3000 р. в год.
** Мюнцлову, получавшему за преподавание немецкого языка трем Великим Князьям по 285 р. в год за каждого, назначено за одного Наследника 400 р.; Вендту за преподавание географии всем трем братьям — по 285 р. за каждого; за немецкий язык Александру и Владимиру Александровичам — по 285 р. и за беседы с ними — по 142 р.; Лабзину за Наследника — 285 р. в год, а за младших Великих Князей — по 5 р. за урок; Гончарову определена плата по 8 р., а Эвальду — по 7 р. за урок; но последнему плата эта вскоре заменена обычным жалованьем по 428 р. за каждого Великого Князя. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3604. Д. 31; Св. 3605, Д. 40; Св. 3606. Д. 74; Св. 3607. Д. 128 и Св. 3615. Д. 38).
Сноски к стр. 148
* Письма Кавелина к Погодину от 3 ноября и 1 декабря 1855 г. и 30 января и 3 апреля 1856 г. у Н. П. Барсукова «Жизнь и труды Погодина». XIV. С. 201—219.
Сноски к стр. 149
* Письмо это напечатано в изданной г-ном Драгомановым в Женеве книжке под заглавием «Письма к Герцену Кавелина, Тургенева и др.» и хотя отнесено в ней к августу 1857 г., но, вероятно, писано несколькими месяцами ранее, так как в августе «Колокол» уже издавался.
Сноски к стр. 150
* То же приведенное выше письмо Кавелина к Герцену 1857 г.
Сноски к стр. 151
* Я тоже на Вас за это сердита.
Сноски к стр. 152
* Дневник Кавелина 13—18 августа 1857 г. в статье Корсакова: К. Д. Кавелин. Материалы для биографии из семейной переписки и воспоминаний. — «Вестник Европы». 1886. VII. С. 538 и 557.
** Анна Федоровна Тютчева — фрейлина Императрицы и воспитательница Великой Княжны Марии Александровны, вышедшая впоследствии замуж за И. С. Аксакова.
Сноски к стр. 153
* Слово «прогресс», коим так злоупотребляли не только печать, но и бюрократические круги в первые годы царствования Александра II, вызывало раздражение в Государе, который на одном из журналов Еврейского комитета, подчеркнув его, отметил на поле: «Что за прогресс?.. Прошу слова этого не употреблять в официальных бумагах». О такой Высочайшей воле председательствовавший в Комитете граф Блудов сообщил всем министрам и главноуправляющим циркуляром от 18 мая 1858 г.
** Государь Императрице. 25 августа 1857 г.
*** Кавелин определен преподавателем Наследнику законоведения и русской истории с жалованьем в 3000 р. в год. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3615. Д. 38).
Сноски к стр. 156
* Программа Кавелина напечатана в упомянутой выше статье профессора Корсакова. — «Вестник Европы». 1886. VII. 557—561.
Сноски к стр. 158
* Увидав его, можно подумать, что Господь Бог поручил ему составить опись мироздания.
Сноски к стр. 162
* Проект Титова, составленный по его указаниям Гротом, совершенно, впрочем, ему не сочувствовавшим, исправленный и дополненный им самим, приведен дословно в приложении к запискам Н. П. Грот.
** «Слишком много поваров только портят суп» — немецкая пословица, равнозначащая с русской: «У семи нянек дитя без глазу».
*** Те же записки.
**** Записная книжка В. П. Титова. — «Русский Архив». 1895. I. С. 115.
Сноски к стр. 163
* Половцову назначена плата по 7 р. за урок. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3607. Д. 128).
** Записная книжка В. П. Титова — «Русский архив». 1895. I. С. 108—119.
*** Письмо шефа жандармов "князя Долгорукова к Погодину 22 марта 1858 г. (у Н. П. Барсукова «Жизнь и труды Погодина». XV. С. 91); ответное письмо Погодина князю В. А. Долгорукову 27 марта 1858 г. (в архиве III отделения Собственной Е. И. В. канцелярии. Д. 390—1857 г.)
Сноски к стр. 164
* Записная книжка В. П. Титова. — «Русский Архив». 1895. I. С. 114.
** Письма Головнина Кавелину 5 сентября 1857 г. и 9 января 1858 г. и Кавелина к Головнину 5 октября 1857 г. (у Н. П. Барсукова «Жизнь и труды Погодина». XV. С. 463 и 464).
Сноски к стр. 166
* О московском обеде 28 декабря 1857 г. см. там же. XV. С. 472—483.
Сноски к стр. 167
* Письмо Кавелина к Погодину. — Там же. XV. С. 515—516.
Сноски к стр. 170
* Материалы для истории упразднения крепостного состояния. I. С. 243—245; ср. также: Воспоминания Ф. А. Оома. С. 33.
** Записки П. В. Зиновьевой.
*** Письмо Кавелина к Титову 2 мая 1858 г. напечатано в Воспоминаниях Оома. С. 33 и 34.
Сноски к стр. 171
* Высочайший приказ об увольнении Титова 7 мая, а о назначении посланником — 8 июля 1858 г. (Общий архив М. И. Дв. Св. <…> Д. 25).
Сноски к стр. 173
* См. сочинения А. Ф. Гримма: Die Fürstin von der siebenten Werst и Wanderungen nach Südosten. См. также главу о русских национальных стремлениях (Nationale Bestrebungen) в книге его: Alexandra Feodorowna, Kaiserin von Russland, изданной в Лейпциге в 1866 г. и посвященной Императору Александру II. Т. II. С. 56—85.
Сноски к стр. 175
* Записки П. В. Зиновьевой.
** Воспоминания Ф. А. Оома. С. 35.
Сноски к стр. 176
* Общий архив М. И. Дв. Св. 3604. Д. 25.
** Общий архив М. И. Дв. Св. 3605. Д. 43 и Св. 3615. Д. 38. Штат Конторы Августейших детей Высочайше утвержден 30 марта, а генерал Зиновьев назначен заведующим оною 6 апреля 1858 г.
Сноски к стр. 177
* И. А. Гончаров оставил должность преподавателя русского языка и словесности при Наследнике в начале июня 1857 г., ровно месяц спустя по назначении Гримма наставником Августейших детей.
** Рукописные записки Н. П. Грот.
*** Академия наук еще в 1853 г. назначила Грота своим членом-корреспондентом, а в 1855 г. избрала его действительным членом по Отделению русского языка и словесности.
Сноски к стр. 180
* Записки Н. П. Грот.
Сноски к стр. 181
* См.: Посещение Валаама Государем Императором Александром Николаевичем и его семейством 25 июня 1858 г.
** Записки Н. П. Грот.
Сноски к стр. 182
* Отчеты воспитателей за 1859 г.
Сноски к стр. 184
* Формулярный список генерал-адъютант Рихтера в архиве Главного штаба. (См. о нем в Общем архиве М. И. Дв. Св. 3605. Д. 49).
** Высочайший приказ 30 августа 1858 г.
*** Протоиерей И. И. Базаров — духовник наследной Принцессы Виртембергской Ольги Николаевны.
**** Протоиерей И. В. Рождественский — настоятель дворцовой церкви Великой Княгини Марии Николаевны.
Сноски к стр. 185
* Письмо это переведено с французского подлинника, напечатанного в «Воспоминаниях протоиерея Базарова». — «Русская Старина». 1902. CVI. С. 449 и 500.
** Воспоминания протоиерея Базарова. С. 505 и 506.
Сноски к стр. 186
* Отчет воспитателей 1858 г.
** Общий архив М. И. Дв. Св. 3605. Д. <…> Св. 3606. Д. 74 и Св. 3608. Д. 40.
*** Высочайше утвержденный всеподданейший доклад Зиновьева 22 октября 1858 г. в Общем архиве М. И. Дв. Св. 3605. Д. 55.
Сноски к стр. 187
* Общий архив М. И. Дв. Св. 3606. Д. 74.
Сноски к стр. 188
* Записки Н. П. Грот.
Сноски к стр. 189
* «Колокол». 15 ноября 1858 г.
** Желчно смеялся. (Воспоминания Ф. А. Оома. С. 110).
*** Это письмо Погодин сам называет «минутною вспышкой», и оно не было послано по назначению. См.: Барсуков Н. П. Жизнь и труды Погодина. XVIII. С. 60.
Сноски к стр. 190
* Со слов Великого Князя Владимира Александровича.
Сноски к стр. 191
* Записки Н. П. Грот.
** Формулярный список.
*** Записки П. В. Зиновьевой.
Сноски к стр. 192
* О, нет я бы Вам самому это сказала; он слишком еще неопытен и недостаточно приучился к своей службе.
Сноски к стр. 193
* Записки П. В. Зиновьевой.
** Отчеты воспитателей 1859 г.
Сноски к стр. 194
* Записки Н. П. Грот.
Сноски к стр. 195
* Общий архив М. И. Дв. Св. 3603. Д. 268.
Сноски к стр. 201
* Грот Императрице Марии Александровне. 21 августа 1859 г.
Сноски к стр. 204
* «Мысли, посвященные в Бозе почившему Наследнику в день его совершеннолетия». — В кн.: Я. К. Грот. Несколько данных к его биографии и характеристике. С. 143—165.
Сноски к стр. 205
* Записки Н. П. Грот.
Сноски к стр. 210
* Высочайший манифест 8 сентября 1859 г.
** Формулярный список Цесаревича.
*** Высочайшие приказы 8 сентября 1859 г.
Сноски к стр. 212
* Формулярный список Цесаревича; Воспоминания Ф. А. Оома. С. 36.
** Высочайший приказ 8 сентября 1859 г.
Сноски к стр. 217
* § 28 Учреждения об Императорской фамилии.
Сноски к стр. 218
* Записки Н. П. Грот.
** Общий архив М. И. Дв. Св. 3606. Д. 69.
Сноски к стр. 221
* Формулярный список графа С. Г. Строганова.
** Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. С. 330.
Сноски к стр. 222
* Те же воспоминания С. 330—331.
Сноски к стр. 223
* Краткая записка о занятиях Наследника Цесаревича по русскому языку и русской истории, переданная Я. К. Гротом графу С. Г. Строганову 4 ноября 1857 г.; такая же записка Классовского по русской словесности в воспоминаниях Буслаева. С. 331 и 332.
** Журнал учебных занятий Цесаревича Николая Александровича. 18 ноября 1859 г.
Сноски к стр. 226
* Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. С. 332—333.
** Те же воспоминания. С. 333—334.
Сноски к стр. 228
* Те же воспоминания. С. 338 и 340.
** Те же воспоминания. С. 340—341. Прочитанный Буслаевым Цесаревичу Николаю Александровичу курс истории русской словесности впервые издается ныне с Высочайшего соизволения Обществом ревнителей русского исторического просвещения в память Императора Александра III.
*** 15 марта 1860 г., о чем он сам занес в свой классный журнал.
Сноски к стр. 230
* Приезд Цесаревича в Либаву и пребывание его там летом 1860 г. изложены по донесениям Государю полковника Рихтера. Ср. также: Воспоминания Ф. А. Оома. С. 40.
** Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. С. 344.
Сноски к стр. 233
* Донесение Рихтера Государю 7 июля 1860 г.
Сноски к стр. 234
* Воспоминания Оома. С. 41. Отъезд Цесаревича из Либавы, переезд до Риги, пребывание в Риге и поездка в Ливонскую Швейцарию изложены по тем же воспоминаниям. С. 41—56.
Сноски к стр. 240
* За здоровье нашего многолюбимого Великого Князя Наследника! Да здравствует!
Сноски к стр. 242
* Формулярный список.
** Зиновьев Цесаревичу Николаю Александровичу. 20 июля 1860 г.
Сноски к стр. 246
* На черновой этого письма, сохранившейся в семейном зиновьевском архиве и приложенной к запискам П. В. Зиновьевой, не обозначено число. Оно писано, вероятно, в первых числах июля 1860 г.
** Общий архив М. И. Дв. Св. 3606. Д. 74.
*** Отчеты воспитателей 1860 г.
Сноски к стр. 247
* Те же отчеты.
** Он слишком изнежен.
Сноски к стр. 248
* Воспоминания Оома. С. 39 и Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. С. 345.
Сноски к стр. 249
* Буслаев Ф. И. Мои воспоминания С. 346—348.
Сноски к стр. 251
* Это только почетное звание.
Сноски к стр. 254
* Зиновьев Государю. 24 сентября 1860 г.
Сноски к стр. 255
* Зиновьев Государю. 4, 6 и 11 октября 1860 г.
Сноски к стр. 256
* Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. С. 346.
** Alexandra Feodorowna, Kaiserin von Russland von A. Th. von Grimm. II. С. 389—393.
Сноски к стр. 258
* Архив М. И. Дв. Св. 3606. Д. 92.
** Извините, любезный друг, что ничего еще не решено. Заботы меня удручают; не знаю сам, как могу перенести все, что творится со мною. Жена моя не ознакомилась еще с Вашим письмом. Я только что передал его ей. Что же до меня касается, то я питаю к Вам полное и совершенное доверие. Я Вас люблю, уважаю и благодарен Вам.
*** Записки П. В. Зиновьевой.
Сноски к стр. 259
* Извините, мой друг, что мы Вас так долго задерживаем.
Сноски к стр. 260
* Я хочу теперь вернуться в ряды толпы, из которых для моего спокойствия мне никогда не следовало бы выходить.
Сноски к стр. 262
* Эти дети достойны Вас.
** Записки П. В. Зиновьевой.
Сноски к стр. 263
* Высочайший приказ 6 декабря 1860 г. о пенсиях (см.: Архив М. И. Дв. Св. 3606. Д. 96).
Сноски к стр. 264
* Записки П. В. Зиновьевой.
** Высочайшее повеление о пенсии и единовременном вознаграждении Гримма последовало лишь несколько месяцев спустя по его увольнении, состоявшемся 22 декабря 1860 г., а именно в день рождения Императора Александра II — 17 апреля 1861 г. (Архив М. И. Дв. Св. 3607. Д. 102).
*** Со слов Великого Князя Владимира Александровича.
Сноски к стр. 266
* Пожалованы пожизненные пенсии из Государственного казначейства преподавателям математики Сухонину и английской словесности Шау по 428 р., механики Лабзину 214 р., учителям гимнастики Вальфельду 150 р. и верховой езды Шишенкову 85 р. Профессор химии Ходнев получил бриллиантовый перстень, а преподававший геодезию и математическую географию капитан Военно-топографического депо Шварев единовременное вознаграждение в 500 р. (Архив М. И. Дв. Св. 3605. Д. 47; Св. 3606. Д. 74; Св. 3607. Д. 101 и 105).
Сноски к стр. 267
* Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. С. 348—349.
** Воспоминания Ф. А. Оома. С. 117.
Сноски к стр. 268
* Профессорам за лекции Наследнику назначено: Кудрявцеву 2500 р., Стасюлевичу 2000 р. и Андреевскому 1500 р. в год. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3606. Д. 92 и 93 и Св. 3607. Д. 101).
Сноски к стр. 269
* Предисловие к III тому «Истории средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых» М. М. Стасюлевича. С. VI—XI.
** Высочайший приказ о назначении графа Б. А. Перовского состоящим при Великих Князьях Александре и Владимире Александровичах 6 декабря, а заведующим Конторою Августейших детей 22 декабря 1860 г. (Общий архив М. И. Дв. Св. 606. Д. 98).
Сноски к стр. 270
* Некролог графа Б. А. Перовского. — «Русский Архив». Декабрь 1881 г. С. 475—476.
** Формулярный список в архиве Главного штаба.
Сноски к стр. 271
* Архив М. И. Дв. Св. 3607. Д. 114 и 115.
** Тот же архив Св. 3607. Д. 99.
*** «Преподавание всеобщей истории на немецком языке я всегда находил неудобным», — писал Государю граф Перовский в донесении от 31 августа 1861 г.
Сноски к стр. 272
* Сверх пенсий, назначенных за преподавание Наследнику, по прекращении занятий с Великими Князьями Александром и Владимиром Александровичами пожалованы пожизненные пенсии: Сухонину, Цунку и Вендту но 856 р., Куриару 800 р., Мюнцлову 712 р., Тихобразову 530 р., Лабзину 428 р., Сивербрику 250 р. (Архив М. И. Дв. Св. 3606. Д. 74 и Св. 3607. Д. 105).
** Классные и экзаменационные отметки Великого Князя Александра Александровича в Собственной Его Величества библиотеке.
Сноски к стр. 274
* Записки баронессы М. П. Фредерикс.
** Слова Цесаревича, сказанные И. П. Хрущову в Петрозаводске в 1863 г. См.: Сборник статей Хрущова. С. 297.
Сноски к стр. 275
* Воспоминания Оома. С. 40.
** Донесения Государю полковника Рихтера с 17 мая по 7 июля 1861 г.
*** Донесения Государю графа Перовского с 18 по 25 мая 1861 г.
Сноски к стр. 276
* Донесения Перовского Государю 20 и 21 мая 1861 г.
Сноски к стр. 277
* Донесения Государю полковника Рихтера с 19 мая по 6 июня и графа Перовского 29 мая и 3 июня 1861 г.
** Донесение графа Перовского Государю 24 мая 1861 г.
Сноски к стр. 278
* Экзаменационные отметки Великого Князя Александра Александровича.
** Баронесса М. П. Фредерикс в своих воспоминаниях рассказывает, что имение Ливадия было подарено Государем Императрице на Рождестве 1860 г., причем акты по приобретению имения, планы и другие документы были развешены на ветвях ярко освещенной елки.
Сноски к стр. 284
* Поездка Цесаревича Николая Александровича в Нижний Новгород и Казань в 1861 г. изложена по донесениям Государю Рихтера с 7 по 22 августа и по современным письмам Мельникова, печатавшимся в «Северной пчеле» того же года и изданным впоследствии отдельною брошюрою. Ср. также составленный Усовым очерк жизни и литературной деятельности Мельникова в Полном посмертном собрании его сочинений. I. С. 202 и 203.
Сноски к стр. 289
* Пребывание Великих Князей Александра и Владимира Александровичей в Москве осенью 1801 г. изложено по донесениям Государю графа Перовского с 19 по 27 августа.
Сноски к стр. 290
* Воспоминания профессора Ешевского. — «Русская старина». Июня 1898 г. С. 586—587. Пребывание Цесаревича в Москве в августе и сентябре 1861 г. изложено по донесениям Государю Полковника Рихтера с 22 августа по 3 сентября.
Сноски к стр. 291
* Донесения Государю Полковника Рихтера 7 и 8 сентября 1861 г.
Сноски к стр. 293
* Донесения Государю полковника Рихтера с 4 сентября по 18 октября 1861 г.
Сноски к стр. 294
* Таблица эта приложена к донесению графа Перовского Государю 15 сентября 1861 г.
Сноски к стр. 297
* Донесения государю графа Перовского с 1 сентября по 20 октября 1861 г.
** Донесение Государю полковника Рихтера 18 октября 1861 г.
*** Государь Императрице. 18 октября 1861 г.
Сноски к стр. 298
* Граф С. Г. Строганов Ф. И. Буслаеву. 4 января 1862 г. (Буслаев Ф. И. Мои воспоминания. С. 357 и 358.).
** Воспоминания князя В. П. Мещерского. I. С. 209 и 211.
Сноски к стр. 299
* Общий архив М. И. Дв. Св. 3607. Д. 125. Св. 3608. Д. 140 и Св. 3609. Д. 188.
** По этому случаю преподававший им музыку полковник Половцов получил денежную награду в 700 р.
*** Формулярный список.
Сноски к стр. 301
* Пребывание Великих Князей в Либаве летом 1862 г. изложено в донесениях Государю графа Перовского с 28 июня по 6 июля.
Сноски к стр. 303
* Поездка Великого Князя Александра Александровича в Варшаву и пребывание его в этом городе в июле 1862 г. изложены по донесениям Государю графа Перовского с 23 по 31 июля.
** Донесения Государю графа Перовского 5 и 11 августа 1862 г.
Сноски к стр. 304
* Формулярный список.
Сноски к стр. 306
* Донесения Государю графа Перовского 24 ноября, 9 и 15 декабря 1862 г.
Сноски к стр. 307
* Притворяясь довольным. (Донесение Рихтера Государю 30 ноября 1862 г.).
Сноски к стр. 308
* Донесения государю полковника Рихтера с 10 по 30 ноября и графа Перовского 15 ноября 1862 г.
Сноски к стр. 310
* Донесение Графа Перовского Государю 15 декабря 1862 г.
Сноски к стр. 314
* Победоносцев Рихтеру. 23 января 1863 г.; Чивилев получил золотую табакерку, Кирхнер — бриллиантовый перстень, Тидебель — серебряный сервиз. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3608. Д. 140).
** Тот же архив. Св. 3608. Д. 140.
*** «Мои воспоминания» князя В. П. Мещерского. I. С. 342.
Сноски к стр. 316
* Те же Воспоминания. I. С. 276.
** Поездка Цесаревича Николая Александровича по России летом 1863 г. до поездки его в Крым изложена на основании современных писем профессоров Победоносцева и Бабста, печатавшихся в «Московских Ведомостях» и изданных впоследствии отдельною книгою. См. также: Воспоминания Оома. С. 61—69.
Сноски к стр. 318
* Но ведь это в своем роде объяснение.
** Слепца Кузьму Романова представил Цесаревичу бывший учителем гимназии в Петрозаводске И. П. Хрущов, впоследствии попечитель Харьковского учебного округа и первый устроитель народных чтений в России. См. рассказ о том в его «Сборнике литературных исторических и этнографических статей и заметок». С. 291—302, а также Воспоминания Ф. А. Оома.
Сноски к стр. 319
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 62.
Сноски к стр. 326
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 66.
Сноски к стр. 329
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 74 и 75.
Сноски к стр. 330
* Письмо Цесаревича Николая Александровича князю В. П. Мещерскому 4 августа 1863 г., приведенное в его воспоминаниях. I. С. 273—275.
Сноски к стр. 335
* Записки баронессы Фредерикс.
** Воспоминания Ф. А. Оома. С. 77—79.
Сноски к стр. 336
* Государь Императрице. 15—20 июля 1863 г.
** Государь Императрице. 11, 17, 21, 23, 25, 28, и 30 августа 1863 г.
Сноски к стр. 338
* Государь Императрице. 11 и 17 августа 1863 г.
** Донесение Государю графа Перовского 5 августа 1863 г.
*** «Они в восхищении», — писал о том Государь Императрице 1 сентября 1863 г.
**** Государь Императрице. 4 и 6 сентября 1863 г.
***** Государь Императрице. 9 сентября 1863 г.
Сноски к стр. 340
* Донесение Государю графа Перовского 19 октября 1863 г.
** То же донесение.
*** То же донесение.
Сноски к стр. 342
* То же донесение.
** «Мои воспоминания» князя В. П. Мещерского. I. С. 277.
Сноски к стр. 345
* Вознаграждение капитану Максимовскому за чтение лекций Наследнику было определено в размере того, что получал профессор Драгомиров, а именно 1000 р. Бунге назначено 3000 р. в год жалованья, а по окончании занятий с ним пожалован бриллиантовый перстень. (Общий архив М. И. Дв. Св. 3608. Д. 152).
** Донесение Государю графа Перовского 30 мая 1864 г.
Сноски к стр. 346
* «Мои воспоминания» князя В. П. Мещерского. I. С. 369 и 370.
Сноски к стр. 348
* Донесение графа Перовского Государю 30 мая 1864 г. и приложенное к нему свидетельство профессора Здекауера о медицинском осмотре Великих Князей.
** Донесения графа Перовского Государю 30 мая и 6 июня 1864 г.
Сноски к стр. 349
* Донесения графа Перовского Государю 30 мая и 6 июня 1864 г.
** Донесения графа Перовского Государю 13 июня 1864 г.
Сноски к стр. 350
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 82.
** Донесение графа Перовского Государю 20 июня 1864 г.
Сноски к стр. 351
* Донесение графа Перовского Государю 27 июня 1864 г.
** То же донесение.
Сноски к стр. 352
* То же донесение.
** «Мои воспоминания» князя В. П. Мещерского. I. С. 371; Воспоминания Ф. А. Оома. С. 104.
Сноски к стр. 354
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 82; «Мои воспоминания» Ф. И. Буслаева. С. 355.
Сноски к стр. 355
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 84; записки баронессы М. П. Фредерикс.
Сноски к стр. 357
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 86 и 87.
** Те же воспоминания. С. 88.
Сноски к стр. 358
* Адъютант Цесаревича Козлов.
Сноски к стр. 360
* Рихтер.
** Герцога Николая Максимилиановича.
*** «Мои воспоминания» князя В. П. Мещерского. I. С. 380.
Сноски к стр. 362
* 20 июля (1 августа) 1864 г.
Сноски к стр. 363
* Заметка принца Иоанна, брата Короля Христиана IX, сообщенная А. П. Извольским.
Сноски к стр. 364
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 90.
Сноски к стр. 366
* Донесение графа Перовского Государю 4 июля 1864 г.
Сноски к стр. 367
* То же донесение.
** То же донесение.
*** Государь Императрице. 10 июля 1864 г.
Сноски к стр. 368
* Формулярные списки Великих Князей Александра и Владимира Александровичей.
Сноски к стр. 369
* Государь Императрице. 7 и 8 августа 1864 г.
** Государь Императрице. 28 июля и 10 августа 1864 г.
Сноски к стр. 371
* Формулярный список.
Сноски к стр. 374
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 93 и 94.
** Ну так что же? Поцелуйте ее.
*** Те же воспоминания. С. 94 и 95.
Сноски к стр. 375
* Те же воспоминания. С. 95 и 96.
Сноски к стр. 376
* Воспоминания Ф. А. Оома. С 1 .97; «Мои воспоминания» князя В. П. Мещерского. С. 403.
Сноски к стр. 378
* «Мои воспоминания» князя В. П. Мещерского. I. С. 404—407.
** Воспоминания Ф. А. Оома. С. 98.
*** Записки баронессы Фредерикс.
Сноски к стр. 379
* Путешествие Цесаревича по Италии до первого отъезда в Ниццу изложено по Воспоминаниям Оома. С. 100—106.
Сноски к стр. 381
* Записки баронессы М. П. Фредерикс.
Сноски к стр. 382
* Пребывание Цесаревича во Флоренции изложено по Воспоминаниям Оома. С. 107—113.
Сноски к стр. 383
* Наследный великий герцог Саксен-Веймарский Карл Август, сын великого герцога Карла Александра и великой герцогини Софии, рожденной принцессы Нидерландской, родился в 1844 г. и скончался при жизни отца в 1894 г.
Сноски к стр. 386
* Донесение Государю графа Перовского 26 сентября 1864 г.
Сноски к стр. 387
* Донесение Государю графа Перовского 3 октября 1864 г.
** Донесение Государю капитана Бока 8 октября 1864 г.
Сноски к стр. 388
* Донесение графа Перовского Государю 10 октября 1864 г.
Сноски к стр. 390
* Государь Императрице. 26 октября — 9 ноября 1864 г.
Сноски к стр. 392
* Государь Императрице. 29 ноября 1864 г. — 1 января 1865 г.
Сноски к стр. 396
* Государь Императрице. 11 января 1865 г.
Сноски к стр. 397
* Записки баронессы М. П. Фредерикс.
Сноски к стр. 399
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 115—116.
** Записки баронессы Фредерикс.
Сноски к стр. 400
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 116—117.
Сноски к стр. 401
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 117.
** Записки баронессы Фредерикс.
Сноски к стр. 402
* «По поводу болезни Великого Князя Наследника России, которого я имел честь осмотреть как консультант здесь во Флоренции, мое мнение: 1. Что болезнь обусловлена хроническим воспалением позвоночника, в частности поясничного позвоночного стана, там, где всегда фиксируется боль то сильнее, то слабее, то справа, то слева. 2. Что эта болезнь затрагивает мышцы и, возможно, явилась, я думаю, следствием несчастного падения Его Высочества с лошади, после которого он всегда чувствовал некоторое болезненное ощущение в спине и после которого началось искривление позвоночника. 3. Что это хроническое заболевание поясницы может пройти само собой благодаря резерву возраста, но требует такого режима жизни, который бы исключал грубые и резкие движения; состояние также может улучшаться посредством постоянных раздражений больного места небольшими каутерами (припарками) или moxa, повторяемыми до тех пор, пока боли полностью не исчезнут».
Сноски к стр. 404
* Те же записки.
Сноски к стр. 405
* Те же записки.
** Те же записки.
Сноски к стр. 406
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 121.
Сноски к стр. 407
* Содержателю одной из гостиниц в Комо, которому отсутствующий хозяин поручил сдать свою виллу внаем.
** Другая вилла на Комском озере, за наем которой запросили 15 000 франков.
*** Как же нашли Вы Великого Князя? Боюсь, что то, что замечено мною сегодня утром, — признаки начинающегося конца. Воспоминания Ф. А. Оома. С. 122—123.
Сноски к стр. 408
* Государь Императрице. 29 марта 1865 г.
** Вилла Бермон. Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского. VII. С. 120.
*** Записки баронессы Фредерикс.
**** Воспоминания Ф. А. Оома. С. 123.
Сноски к стр. 409
* Записки баронессы Фредерикс; Воспоминания Ф. А. Оома. С. 123—124.
Сноски к стр. 410
* Государь Императрице. 6 января 1865 г.
Сноски к стр. 411
* Королева Виртембергская Ольга Николаевна.
** Государь Императрице. 6, 7 и 8 января 1865 г.
Сноски к стр. 412
* Государь Императрице. 8 января 1865 г.
** Государь Императрице. 15 января 1865 г.
Сноски к стр. 413
* Государь Императрице. 23 января 1865 г.
** Государь Императрице. 4 февраля 1865 г.
*** Государь Императрице. 4, 12 и 18 февраля 1865 г.
Сноски к стр. 414
* Государь Императрице. 15, 18 и 19 февраля 1865 г.
Сноски к стр. 416
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 119—121.
Сноски к стр. 417
* Государь Императрице. 20 февраля 1865 г.
** Государь Императрице. 25 февраля и 18 марта 1865 г.
*** Государь Императрице. 26 февраля 1865 г.
Сноски к стр. 418
* Государь Императрице. 7, 8 и 9 марта 1865 г.
** Государь Императрице. 7 и 11 марта 1865 г.
Сноски к стр. 420
* Ласкательное имя, которым звали в семье принцессу Дагмар.
** Государь Императрице. 19 марта 1865 г.
Сноски к стр. 421
* Государь Императрице. 26, 27 и 28 марта 1865 г.
Сноски к стр. 422
* Курсив по-русски во французском письме Государя Императрице 28 марта 1865 г.
** Государь Императрице. 28 марта 1865 г.
*** Государь Императрице. 29 марта 1865 г.
Сноски к стр. 423
* Государь Императрице. 30 марта 1865 г.
** Государь Императрице. 31 марта 1865 г.
Сноски к стр. 424
* Ласкательное имя, данное в семье Великой Княжне Марии Александровне.
** Курсив по-русски.
*** Братья Императрицы Марии Александровны.
**** Государь Императрице. 1 апреля 1865 г.
Сноски к стр. 426
* Государь Императрице. 2 апреля 1865 г.
** Государь Императрице. 3 апреля 1865 г.
Сноски к стр. 427
* Государь Императрице. 4 апреля 1865 г.
** Семен Алексеевич Юрьевич, один из воспитателей Александра II.
*** Государь Императрице. 4 апреля 1865 г.
**** Государь Императрице. 5 апреля 1865 г.
Сноски к стр. 428
* Вам здесь нечего делать! Ступайте прочь!
** Записки баронессы Фредерикс.
Сноски к стр. 429
* Вилла Бермон. Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского. VII. С. 120.
** Скажите: да!
*** Сабининой.
**** Записки баронессы Фредерикс.
Сноски к стр. 430
* Записки баронессы Фредерикс; Воспоминания Ф. А. Оома. С. 124.
Сноски к стр. 431
* Государыня, покупайте чего-нибудь.
** Я есть не могу.
*** Те же записки.
Сноски к стр. 432
* Уж лучше смерть!
** Те же записки; Воспоминания Ф. А. Оома. С. 125.
Сноски к стр. 434
* Записки баронессы Фредерикс.
** Граф Перовский князю Горчакову. 2 апреля; князь Горчаков барону Будбергу. 3 и 4 апреля; Чичерин князю Горчакову. 4 апреля; Убри князю Горчакову. 6 апреля 1865 г. (Архив Мин. ин. дел)
Сноски к стр. 435
* Воспоминания Ф. А. Оома. С. 125.
Сноски к стр. 437
* Вилла Бермон. Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского. VII. С. 120—122.
** Записки баронессы Фредерикс; Воспоминания Ф. А. Оома. С. 125.
Сноски к стр. 438
* Последние часы и кончина Цесаревича Николая Александровича изложены по запискам баронессы Фредерикс и по Воспоминаниям Оома. С. 126 и 127.
** Прощайте! Прощайте! Берегите ее!