Александр Федоров-Давыдов.
Детство Рубенса
править
I.
правитьВ маленькой комнатке, на втором этаже, выходившей окнами на двор Кельнской ратуши, зимой 1585 года, у самого окна сидел мальчик, лет девяти, держа на коленях большую книгу в кожаном переплете, по страницам которой он быстро чертил угольком…
Невдалеке от мальчика, против затопленного очага, сидела на скамейке старуха-няня, Гудула, а у ее ног — девочка, немного старше мальчика.
— Будет тебе, Петер, сидеть за книгой. Уже сумерки, ничего не видно!.. — сказала, наконец, Гудула. — Иди сюда, к нам…
— Да, Пьетро, иди!.. — поддакнула и девочка, — Няня так хорошо рассказывает!..
— Я и отсюда все слышу, а мне хочется еще немного порисовать, а то батюшка может потребовать обратно книгу.
— Ну, как хочешь, — сказала старуха и продолжала свой рассказ, — Да. Так вот я и говорю, — хорошо жилось нам, когда батюшка ваш был старшиной города Антверпена… Первыми человеком в городе-то был. Еще вас в то время и на свете-то не было, детки… А там и прогневался Господь на нас. И пошло, и пошло одно горе за другими, — только успевай удары получать…
— Да за что же батюшки горе было? — спросил Пьетро, не отрывая глаз от страницы книги.
— А дело в том, что в то время по всему свету разбрелись ученые люди, которые хотели всю жизнь обновить, сменить старые порядки и привычки на новые… Ну, и много народу к ним пристало… А те, кто крепко держался старины и старых порядков, — сильны были и всячески гнали и преследовали за новые мысли людей…
Вот батюшку-то вашего и уличили в том же, и плохо бы ему пришлось в то время за это, да собрался он с семьей и уехал за границу…
— А куда, няня, они переехали?.. — спросила девочка.
— А сюда же, в Кельн, Бландэночка!.. Сюда же вот… Ну, батюшка ваш человек знатный был; его и при дворах с почетом встречали… Вот при дворе-то Вильгельма Молчаливого ему горе и случилось: оклеветали его недоброжелатели и заточили вашего батюшку в тюрьму… И Боже мой, сколько слез матушка ваша в то время пролила! Сколько мы с ней в то время перемучились, — и рассказывать-то жутко становится… Наконец-то, умолила она выпустить вашего батюшку на свободу. Ну, выпустить — выпустили, да только жить ему здесь не позволили, а сослали на поселенье в Зинген 1. Там-то и ты, Петер, родился; там и жили мы, пока снова сюда не приехали, недавно еще!..
Да, детки, вон сколько горя-то изжили ваши родные!.. Пойди, попытайся столько выстрадать да вынести. Благодарение Богу, — все живем теперь помаленьку… И за то день и ночь славить Бога надо!..
В это время заскрипела деревянная лестница, ведшая в комнату, где сидели дети, — дверь отворилась, и на пороги показалась высокая, плечистая фигура самого Яна Рубенса отца Пьетро и Бландэны — человека, с седой, длинной бородой, в бархатном широком камзоле, в черных чулках и башмаках, с бархатной шапочкой на седых, пышных кудрях…
— Почему вы сидите здесь? — спросил он. — Сейчас все собрались к ужину и будут читать застольную молитву. Идите вниз. А ты, Петер, не брал ли у меня со стола книги «Освобожденный Иерусалим»?..
— Да, батюшка!.. — дрогнувшим голосом сказал Петер.
Хорошо, что в комнате было темно, и отец не мог заметить, что все лицо мальчика вспыхнуло ярким огнем…
— Я говорил, чтобы ты никогда не брал этой книги у меня со стола, — сердитым голосом сказал отец. — Книга эта дорогая, редкая!..
— Прости, батюшка!.. — прошептал Петер, чувствуя, как руки и ноги у него начинают холодить.
— Ну, а теперь идите вниз!.. — сказал Ян Рубенс и вышел из комнаты. Гудула вышла проводить его.
Петер Рубенс вдруг, закрыв лицо обеими руками, воскликнув:
— Что я наделал!.. Боже мой, что я наделал!..
Бландэна бросилась к нему.
— Что такое случилось, Пьетро?.. — участливо спросила она…
— Куда я спрячусь от него?.. Ведь я… я разрисовал почти всю книгу… И только теперь я сообразил, что я наделал… она вся, как есть, разрисована…
Бландэиа тоже замерла на месте, сразу вообразив себе, как будет сердиться отец, когда увидит свою книгу, которой он так дорожил, испачканной мазней Пьетро…
II.
правитьУжин прошел тихо и благополучно, потому что Ян Рубевс, очевидно, не раскрывал книги, но Петер и Бландэна сидели за столом, как пришибленные, особенно — Петер, у которого каждый кусок становился поперек горла…
Благополучно прошел и весь вечер; ночью маленький Петер долгое время никак не мог сомкнуть глаз, рисуя в воображении картину завтрашнего гнева отца: «Что-то будет!.. О, Господи Боже!.. Что мне за это будет!..»
В те далекие времена обращение с детьми, как и самое воспитание было суровое, — и взрослые, и воспитатели прибегали к наказанию ударами розог, палок и плетей в очень частых случаях…
Ночь прошла тоже благополучно, зато утро…
Рано утром на весь дом загремел голос разгневанного Яна Рубенса.
— Негодный мальчишка!.. Как он смел!.. Как он отважился испачкать мою величайшую драгоценность!..
Еле живой от страха, бледный, как полотно, вошел в комнату отца Петер. Ему казалось, что настал последний час его жизни… Когда он входил в комнату, отец стоял, наклонившись над испорченной им книгой, и рассматривал ее, а мать Петера стояла около него, вся бледная, с заплаканными глазами; и тут Петер услыхал, как отец сказал его матери:
— И все-таки, как я ни сержусь на этого маленького негодяя, — нарисовал он изумительно хорошо!.. Посмотри только сама, как мастерски нарисованы у него эти фигуры.
Петер кашлянул нарочно, чтобы обратить на себя внимание.
— А!., пришел?.. — сразу переменил тон Ян Рубенс. — Пойди-ка сюда!..
И он взял его за ухо и подвел к столу.
— Это ты сделал?.. Да?..
— Да, — чуть слышно прошептал несчастный мальчик.
— Ты поступил скверно, — резко сказал ему отец, — ты испортил чужую вещь. Но ты нарисовал мастерски; ты так нарисовал, что я прощаю тебе все… Дай, я поцелую тебя…
III.
правитьВ 1587 году Ян Рубенс умер, и вдова его, Мария Пейпелинг, вместе с детьми, перебралась к себе на родину в Антверпен. Семья была большая, — семь человек детей, из которых Бландэна и Петер были самыми младшими, и потому дружили между собой.
Они поселились в Антверпене на окраине города, в маленьком, хорошеньком домике, окруженном садами, и жизнь потекла тихо и мирно. Старая нянька Гудула, некогда вырастившая Марию Пейпелинг, и незадолго перед тем ушедшая от них, — снова вернулась к ним и взяла на себя все хозяйство. Она была и горничной, и стряпухой, и воспитательницей, и подругой своей госпожи…
Петеру Рубенсу в это время шел тринадцатый год, и изо вех обитателей их домика только он один жил в полном довольстве, потому что всецело изо дня в день, с утра и до вечера, занимался своим любимым делом.
С того памятного вечера, когда отец, не смотря на то, что Петер испортил его любимую и ценную книгу, похвалил его за рисунки, — Петер еще с большим увлечением занимался рисованием во всякое удобное время. Он любил убегать тайком один одинешенек за город, блуждать по окрестностям Антверпена, где его приводила в восторг каждая мелочь: красивый вид, отблеск заката или восхода солнца; фигура рыбака, спящая собака на припеке, брошенная на берегу лодка… И когда потом, спустя долгое время после того, он зажмуривал глаза, — перед ним ярко и отчетливо вырисовывались все эти виды, все фигуры, и отблеск солнца, и тени, которые оно бросало от деревьев и домиков… И ему страстно хотелось воспроизвести все эти видения на бумаги, и тогда он брал уголь или перо, и из-под них, словно по волшебству, действительно, вырастали красивые пейзажи, фигуры людей и животных, или группы облаков, озаренных вечерним солнцем.
Но Петер не был угрюмым и необщительным. Он горячо любил всю свою семью и особенно — мать и сестру Бландэну, ради которых он готов был сделать все, что угодно. Петер хорошо играл на лютне, на цитре и довольно искусно пел народные песни.
1587 год ознаменовался для Петера важным событием, хотя последнее и не имело прямого отношения к его задушевной мечте — стать живописцем…
IV.
правитьКак-то раз мать Рубенса, вмести со старшими детьми, уехала погостить к родственникам на несколько дней, а младших детей, Бландэну и Петера, оставила дома, под присмотром верной Гудулы…
Первые два дня дети были довольны, оставаясь на полной свободе, маленькими хозяевами их домика. Но на третий день Бландэна затосковала, и работа прямо-таки валилась у нее из рук… Петер с увлечением занимался рисованием. Он с утра раскладывал большой картон на огромном дубовом столе, посреди комнаты, и принимался за работу…
Утром на третий день их одиночества Петер возился с своей картиной, а Бландэна сидела, в глубокой задумчивости, у окна, за самопрялкой, но не работала, а бесцельно глядела куда-то вдаль.
— Боже мой!.. Какая скука!.. — сказала она, наконец, — и когда это только наши вернутся домой?!.
— Скука?.. — откликнулся Петер. — Вот удивительно!.. А у меня все никак не хватает времени… Только начнешь рисовать, только разойдешься, — уж обедать или ужинать, или спать пора!..
— Счастливый ты, — вздохнула Бландэна. — А я вот ничем не могу заняться так, чтобы забыть свою скуку!..
— Ты бы спела что-нибудь, — предложил Петер. — Спела бы такую песню, которую мы слышали в детстве… Это сразу напомнить тебе все то, что было и прошло!..
— А ты будешь мне подыгрывать на лютне?.. — оживляясь, спросила Бландэна.
— Господи! Что за наказание с этими сестрами!.. — с притворным отчаянием воскликнул Петер. — Кажется, сестры за тем только и созданы на свете, чтобы мешать своим братьям…
— Мешать?.. Ах, скажи пожалуйста, каким удивительно важным делом, подумаешь, занят ты!.. Опять пачкаешь какую-нибудь книгу или несчастный клочок бумаги!..
— Ну, это тебя не касается!.. Хочешь, — пой, я буду тебе играть, а своего носа в мои дела совать тебе не следует!..
Он снял со стены лютню, сел около сестры и взял несколько аккордов…
— Ну, начинай!.. — сказал он.
И Бландэна запела одну из любимых фламандских баллад, а когда она кончила, — Петер насмешливо спросил ее:
— Полегчало ли у тебя на душе, сестричка?..
Но Бландэна отрицательно покачала головой.
— Само-собой, — нет. Чего ты смеешься надо мной? Тебе надо было бы изо всех сил постараться развеселить меня!..
— Хочешь, я произнесу тебе речь по-гречески?.. — с насмешливой важностью сказал Петер.
— Очень много пойму я в ней!..
— Ну, так, может быть, ты выслушаешь мое собственное латинское сочинение?
— Еще того лучше.
— Хочешь, наконец, я буду говорить тебе по-английски, по-французски, по-итальянски, по-испански?..
— Довольно, довольно!.. — замахала на него руками Бландэна, весело смеясь, — Но неужели, в самом деле, Петер, ты знаешь столько языков?..
— В совершенстве!.. Да это вовсе не трудно — изучать языки, раз ты изучила два первых!.. Остальное — все одно и то же!..
— Ну, что ты хвастаешься, — сердито сказала Бландэна, — и так-то скучно, а ты еще подбавляешь скуки!..
— Но что же мне с тобою делать, чтобы развеселить тебя?..
— Я не знаю!..
— Ну, хорошо!.. Хочешь, я буду дурачиться?.. Высунусь из окна и буду зазывать сюда всех проезжающих мимо, чтобы каждый из них мог рассказать тебе что-нибудь и потешить тебя.
— Какие глупости!.. Никогда ты этого не сделаешь.
— А вот сделаю!..
— Ну, да, как же!..
Петер порывисто распахнул окно, высунулся на улицу и замахал проезжавшей мимо карете:
— Эй, вы!.. Стойте!.. Милости просим, заезжайте к нам… Направо, к зеленой решетке, по каштановой аллее, прямо к нашему крыльцу!..
— Что ты делаешь?… — в ужасе вскрикнула Бландэна, силой отталкивая от окна мальчика, который упирался. — Ты с ума сошел!.. Что могут подумать о нас.
— Ничего!… Заезжайте, непременно заезжайте!.. — продолжал кричать в открытое окно расшалившийся мальчик, потешаясь от души над испугом сестры.
V.
правитьПетер, решившись на такую выходку, был более чем уверен, что она благополучно сойдет с рук.
Кто же из проезжающих станет обращать внимание на всякую шалость ребенка?
Прошло с четверть часа, в продолжение которых Бландэна пугливо посматривала в окно, а Петер потешался над ней… Как вдруг конский топот и грохот колес послышались около их домика, и в то же мгновение огромная желтая карета остановилась перед палисадником их домика.
— Боже мой!.. — в ужасе воскликнула Бландэна, — смотри, Петер, ведь это та самая карета!.. Ну, что ты наделал!..
Чувствуя невольное смущение, Петер вышел на крыльцо. В окне кареты он увидел почтенную, пожилую даму, которая с любопытством и вниманием оглядывала домик, палисадник и, наконец, его самого…
— Ну, иди же, извинись перед пей, — шепнула Бландэна брату из-за спины.
Петер сошел с крыльца и приблизился к карете незнакомой дамы.
— Сударыня, — забормотал он, — простите мне мою дерзкую выходку… Но я это только так… шутил, чтобы потешить сестренку…
— Что вы хотите сказать, мой милый? — спросила важная дама, меряя его взглядом с головы до ног.
— Да… ведь я опрометчиво окликнул вас, сударыня… По глупости… — быстро произнес мальчик, путаясь… — Я думал… думал, что это идет мой крестный… князь Шимэ… или графиня Лалинг.
Почтенная дама улыбнулась.
— Ни на князя, ни на графиню я не похожа, — сказала она и обратилась к выездному лакею: — помоги мне выйти!..
— Сударыня… не гневайтесь на меня, — все более и более смущаясь, бормотал маленький Рубенс в полном отчаянии. — Я право же пошутил, извините меня…
Дама лукаво улыбнулась.
— Ну, милый мой, — сказала она, — я вас не понимаю: то вы окликаете меня и просите заехать к вам, а когда я исполняю ваше желание, — вы готовы выгнать меня вон… Нет уж, прошу вас принять меня, любить и жаловать… Дайте мне вашу руку и проводите меня в дом…
Она насильно взяла его за руку, и Рубенс в отчаянии волей-неволей ввел ее в парадную комнату.
— Присядьте… я сейчас, — крикнул он и быстро выскользнул из комнаты.
За дверями он почти столкнулся с Бландэной и Гудулой.
— Что, попался?.. — накинулась на него сестра. — То-то вот — чем кончается твое озорство!.. Пожалуйста, Гудула, пойди, переговори с этой дамой, спроси, что ей угодно, и, кстати, извинись перед ней за этого сумасбродного мальчишку-шалуна!..
VI.
правитьВажная барыня, которую Петер зазвал к себе, чувствовала себя, как дома, и когда старуха-служанка вышла к ней и спросила, что ей будет угодно, — барыня сказала:
— Что мне угодно?.. Приготовьте-ка мне комнату получше, да протопите ее, потому что мне что-то холодно! Затем надо будет где-нибудь поместить моих лошадей и карету. А уж мою прислугу, я надеюсь, вы угостите на кухне сами!..
Старая Гудула — только развела руками и не знала, что ей отвечать.
Барыня была, очевидно, знатная, потому что говорила настолько повелительным голосом, что о возражении ей не могло быть и речи…
— Слушаю, сударыня, — робко заметила Гудула. — Только боюсь, как бы мне за это не досталось от моей барыни… Ведь у нас не постоялый двор…
— Ну, хорошо, хорошо, — миролюбиво заговорила приезжая барыня. — Об этом-то вы не беспокойтесь. За то, что вас бранить не будут, а даже похвалять, я вам ручаюсь!.. Делайте только, что вам прикажут. А пока — пошлите-ка ко мне того мальчика, который меня зазвал сюда: ведь это сын вашей хозяйки, г-жи Пейпелинг?
— Да, сударыня.
— Вот и отлично, пускай он подаст мне стакан сахарной воды…
Старая Гудула вышла к детям, мрачная, нахмуренная…
— Вот каких бед натворил ты, сударь, — обратилась она к Петеру, — и не расхлебаешь этой истории. Ох, хоть бы барыня наша поскорее вернулась домой!.. Ну, бери скорей стакан сахарной воды и на подносике подай приезжей, — она желает этого!..
— Да разве я лакей? — со слезами на глазах возразил Петер, однако покорно принял из руки Гудулы поднос, на котором стоял стакан с сахарной водой…
Петер вошел в залу, где сидела назойливая посетительница да загляделся на нее, заципил ногой за ковер, поскользнулся и упал… Стакан со звоном разлетелся вдребезги.
— Ха, ха, ха!.. — разразилась веселыми смехом посетительница. — Чистый медвежонок!.. Какая ловкость и грация у вас, мой милый… А я, было,. хотела предложить вами быть моим пажем…
— То-есть, — быть вашим лакеем? — мрачно переспросил ее Петер, вставая и потирая ушибленную коленку. — Нечего сказать, великая честь. Нет уж, ищите себе где-нибудь в другом месте охотников…
— Ну, ну, хорошо, мы еще потолкуем об этом особо… А вы мне очень нравитесь: вы прехорошенький и такой изящный с виду. Я буду особенно дорожить таким пажем.
Оскорбленный такой откровенностью, весь красный от обиды, Петер вышел из залы и со слезами обратился к сестре:
— Да что же это такое… она кричит, приказывает у нас в доме, смеется надо мной, дразнит меня… Долго ли все это будет продолжаться?..
— Сам виноват, — холодно ответила Бландэна. — Ты сам подал ей повод своим озорством — не стесняться с тобой!..
В это время как раз еще какой-то экипаж остановился около их крыльца, и Гудула, выглянув в окно, радостно воскликнула:
— Ну, слава Богу!.. Это сама барыня. Вот-то достанется этой дерзкой старухе!.. Погоди же ты!..
VII.
правитьЕдва только г-жа Рубенс вошла на крыльцо, как дети наперерыв один перед другим стали жаловаться ей на то, что какая-то дерзкая барыня почти силой ворвалась к ним и хозяйничает, как у себя дома…
гневно хмурясь, г-жа Рубенс решительно вошла в залу, где сидела дерзкая гостья…
— Что вам угодно, сударыня… — начала, было, она еще издали и вдруг, вглядевшись в гостью, — вся просветлела от радости, раскрыла объятая и бросилась к ней.
— Милая моя, дорогая графиня Лалинг!.. Да неужели это вы?.. И вы осчастливили меня своим посещением?..
— Да, — весело улыбаясь, ответила графиня, — но признаюсь, чуть, было, не раскаялась в этом, — такой нелюбезный прием оказали мне ваши молодые люди…
— Графиня Лалинг?.. — изумленно пробормотал Петер, — моя крестная мать?.. Так вот это кто!.. Ну, я вас совсем не помню!..
— И я тоже, — сказала Бландэна, красная от смущения, — ведь мне было года четыре, когда вы были у нас в последний раз.
— Ну, а мне мудрено было бы признать графиню, — оправдывалась Гудула, — потому что я в первый раз от роду вижу графиню…
— Все равно… Все хорошо, что хорошо кончается, — весело и добродушно сказала графиня Лалинг. — Я очень рада, что могла хоть немного проучить вашего сорванца!..
И она погрозила пальцем в сторону Петера.
— А он мне очень нравится, красивый и изящный мальчик, — продолжала она, обращаясь к г-же Рубенс. — Я буду очень рада, если вы отпустите его ко мне в замок. Я сделаю его своим пажем. Ему будет хорошо у меня… И о дальнейшей судьбе его я, конечно, позабочусь в свое время!..
— Ах, я буду так рада этому!.. — улыбаясь, ответила г-жа Рубенс.
VIII.
правитьГрафиня Лалинг принадлежала к высшему аристократическому обществу Фландрии.
У нее было огромное состояние, и это позволяло ей вести роскошную жизнь, окружать себя целой свитой, многочисленной прислугой и даже пажами, по примеру придворного этикета…
При дворе графини Лалинг жизнь шла по обычаю того времени — среди богатых и знатных людей — праздная, беспечная, обставленная роскошно…
Празднества сменяли одно другое: пиры, банкеты, домашние спектакли, охоты, поездки по окрестностям, игра в кости и в карты, щегольство роскошными костюмами и т. под.
Большинству людей того времени такая жизнь представлялась недостижимым, заманчивым счастьем земной жизни человека.
Но люди, подобные Петеру, богато одаренные от природы, деятельные, энергичные, талантливые — невообразимо тяготились этой обстановкой, бессодержательностью и бесцельностью такого существования…
Страсть к живописи, которая так рано пробудилась у Петера Рубенса в душе, — не ослабевала ни на одну минуту, а за время жизни в замке у крестной матери достигла своего предала, больше еще от того, что у него положительно не было свободного времени, чтобы отдаваться своему любимому занятию. Беспрерывные увеселения заполняли всю его жизнь и не давали ему возможности сосредоточиваться…
Такое положение вещей крайне угнетало даровитого мальчика, и вскоре он впал в глубокую тоску. Не прошло и одного года, — как он возненавидел свою праздную жизнь, и страсть его начала настойчиво требовать полной свободы действий…
Год спустя, он навестил свою мать и тут же высказал ей все свои самые задушевные мечты…
— Милая матушка, — сказал он ей, — я не могу больше выносить такой жизни. Бога ради, освободите меня от нее… Глубокая тоска заедает меня и не дает мне покою ни днем, ни ночью…
Г-жа Рубенс была страшно поражена: по ее понятиям, сыну ее предстояла блестящая карьера: он мог быть, благодаря помощи крестной матери, богат и знатен и вращаться всю жизнь в высших аристократических кругах, — а это, по ее мнению, было идеалом счастья человеческой жизни.
— Я не понимаю тебя, милый Петер, — сказала она ему с укором, — чего тебе еще недостает? Мне кажется, ты избаловался в конец и потому теперь капризничаешь… Что же ты думаешь делать, если на полпути оставишь свою блестящую будущность?..
— Я хочу только одного, я мечтаю только об одном, — порывисто воскликнул Петер Рубенс, — это стать художником!..
Г-жа Рубенс недовольно поморщилась.
— Художником?.. — сказала она. — Да какая же тебе особая нужда заниматься этими ремеслом?..
— Матушка!.. — укоризненно воскликнул Петер. — Это — высшее, благороднейшее искусство, а не ремесло… Оно одно возвышает мою душу, облагораживает и делает меня во сто раз лучше при одной мысли о нем… При помощи его я могу воссоздавать все то, что создано Господом Богом, — создавать то, чего еще нет на свете. Да ведь это такая власть человека, равной которой власть есть только у Бога!..
Г-жа Рубенс только пожала плечами.
— Какие пустяки, — холодно сказала она, — ты бредишь прямо по-ребячески…
— Нет, нет, матушка, — горячо заговорил Рубенс, — я прошу, умоляю вас, пожалейте меня, не дайте мне погибнуть от тоски и отчаянья, в которое я теперь впадаю все чаще и чаще… Я прошу вас, отдайте меня в ученье к художнику Ван-Орту. Говорят, в наше время это один из лучших мастеров!..
Не сразу примирилась г-жа Рубенс с такой перспективой жизни ее любимого сына. Она долгое время еще старалась, как она говорила, «образумить» безрассудного мальчика. Но тот стоял на своем, и его деятельно поддерживал в этом отношении его крестный отец…
Художник Адам Ван-Орт, действительно, славился в то время своими работами, и у него было довольно много учеников. Но, в сущности, это был не столько хороший художник, сколько искусный политик, человек, умеющий пользоваться каждым удобным случаем в свою пользу.
К тому же, за последнее время он стал предаваться излишествам, кутил, все больше и больше забрасывал и свою работу, и занятия с учениками.
В то время начинал входить в славу другой художник, Антуан Вениус, — и это раздражало Ван-Орта до того, что он в бессильной злобе осыпал его на стороне бранью, насмешками, а сам с горя день ото дня пил все больше и больше…
Рубенс, до мозга костей преданный своему искусству и с жаром мечтавший всецело отдаться ему под наблюдением и по указаниям Ван-Орта, — был жестоко оскорблен в самое сердце, при виде такого небрежного отношения к живописи того, кто должен был служить этому искусству. Но он долгое время сдерживал себя и ничем не выказывал своего мучительного состояния, пока один грубый и резкий случай волей-неволей не заставил его совершенно отшатнуться от Ван-Орта.
IX.
правитьВан-Орт довольно часто манкировал своими занятиями, а когда являлся в мастерскую, то нередко находился в таком состоянии, что только придирался к своим ученикам и критиковал их.
Как-то раз утром, когда Ван-Орта дома не было, в его мастерскую зашел незнакомый человек, одетый скромно и просто. Он обратился к одному из учеников с просьбой, разрешить ему осмотреть их работы, так как он очень интересуется этим.
— Пожалуйста, мы будем очень рады, — откликнулось большинство, — если вы любите так искусство…
Незнакомец стал внимательно осматривать работы учеников, иногда делая очень дельные и ценные замечания. Подойдя к мольберту Рубенса, на котором стояло почти законченное полотно «Борей-похититель», — он обратился весь во внимание и долгое время стоял молча, вглядываясь пристально в эту картину.
Чувствуя некоторую неловкость, Рубенс, красная и смущаясь, сказал:
— Я сам знаю и готов сознаться всем и каждому, что картина моя очень плоха и, собственно говоря, никуда не годится…
— Вы чересчур строги, — тихо сказал незнакомец, — дело в том, что, действительно, рисунок неверен — но во всей картине, во многих смелых штрихах видна мастерская кисть, так и чувствуется искра Божия…
— Я знаю, — сказал печально Рубенс, — что мне не достает школы. Да, моя мечта в настоящее время — покинуть Ван-Орта и воспользоваться указаниями такого художника, как мой любимый Антуан Вениус; к сожалинию, я его совершенно не знаю.
Незнакомец ничего не сказал на это, только незаметно улыбнулся про себя…
В это время в мастерскую вошел Ван-Орт, в сильно возбужденном от выпитого вина состоянии. Он стал грубо покрикивать на учеников, придираться к ним. Рубенс, желая предупредить своего учителя, подошел к нему и тихо сказал:
— Мастер, мы здесь не одни. В мастерской посторонний посетитель!..
— Кто таков?.. — закричал Ван-Орт, — Что ему тут надо?.. Кто его впустил сюда? Как смели?.. Это ты, видно, принимаешь своих гостей, бездельник? — закричал он на юношу, почти мальчика, жалкого и болезненного вида, и замахнулся на него палкой.
Рубенс бросился между ними, и в тоже мгновение палка больно ударила его…
— А!.. — засмеялся Ван-Орт, — это тебе попало, — защитнику. Ну, это зачтется тебе на будущее время!..
Весь бледный, дрожа от негодования, Рубенс выпрямился и резко кинул Ван-Орту:
— Это низко и недостойно мастера — бить слабого и беззащитного, не разбирая даже, в чем дело, и отдаваясь только своему состоянию…
Ван-Орт вышел из себя.
— А ты что за указчик мне?.. Тебе что за дело?.. Я — учитель, — ты ученик, значит, и покоряйся мне во всем… Вас всех от первого до последнего отколотить надо для вашего же благополучия…
— Товарищи!.. — воскликнул Рубенс, поднимая руку. — Этот человек только позорит великое звание художника!.. Уйдемте от него и отправимся работать в мастерскую Антуана Вениуса… Если между нами есть люди бедные, вполне зависевшие до сих пор от Ван-Орта, то я и другие, кто побогаче, — возьмем их под свое покровительство. Я беру на себя двоих учеников — Ван-Белена и Иорденса!.. Согласны вы?..
— Согласны, согласны!.. — зашумели вокруг ученики Ван-Орта и спешно стали укладывать кисти и краски…
— И убирайтесь вон, негодные бездельники!.. — кричал Ван-Орт. — Вы все такие бездарности, что вам только и учиться у себе подобного, каким я считаю Антуана Вениуса… Убирайтесь вон, да живо!..
Когда ученики Ван-Орта гурьбой вышли из его мастерской, — незнакомец ласково потрепал по плечу Рубенса и сказал, обращаясь ко всем:
— Поступок этого юноши тронул меня. Я — весь ваш с этого момента. Идите ко мни в мастерскую, — я буду рад оказать вам помощь… Разве никто не узнает меня?..
— Так неужели вы — Антуан Вениус? — задыхаясь от волнения и неожиданности, спростил Рубенс.
Незнакомец молча кивнул головой, и не успел он опомниться, как Петер схватил его руку и поднес ее к своим губам…
В самое короткое время Рубенс сделал поразительные успехи. Уже 23 лет от роду он приводил в восхищение знатоков и ценителей искусства в положительный восторг.
В 1600 году он решил отправиться за границу, в Италию, для совершенствования, так как это считалось необходимым для всякого серьезного художника, желающего завершить свое художественное образование…
Сначала Рубенс поселился в Венеции, где серьезно изучал работы Поля Веронеза, Тинторетто и Тициана. Здесь он случайно познакомился с одним приближенным герцога Мантуанского. Благодаря этому знакомству, Рубенс скоро стал известен при дворе герцога, в Мантуа.
Ум, образованность, простота обращения, доступность и блестящее творчество Рубенса делали то, что он всюду был желанными гостем, а при дворе герцога Мантуанского занимал первое, после герцога, место.
По поручению герцога, Рубенс даже отправился, во главе посольства, к испанскому королю Филиппу, и настолько успешно выполнил возложенную на него миссию, что герцог Мантуанский щедро одарил его и, в конце концов, поручили ему сделать копий с лучших картин в Риме для своей картинной галереи. Нечего и говорить, что копии Рубенса часто превосходили даже оригиналы.
Слава Рубенса быстро распространилась в Риме, и имя его было на устах у всех. Эрцгерцог Альберт ухаживал за ним, как за равным себе, и заказал ему три картины для часовни Св. Креста.
Затем Рубенс долго жил во Флоренция, изучая древнюю культуру и произведена Микель Анджело, которыми он страшно увлекался; из Флоренция он переехал в Болонью, затем в Венецию, все время ведя деятельный, строгий образ жизни во имя горячо любимого им искусства.
Так прошло около семи лет, в течете которых Рубенс достиг огромных познаний в своей специальности и усовершенствовали свои редкие дарования.
Но вдруг он неожиданно узнает о внезапной тяжелой болезни своей матери, которую он любил нежно и горячо. Ничто не могло удержать его при этом известии в Италии, — он тотчас же бросил все и немедленно выехал к себе на родину, в надежде еще застать в живых горячо любимого им человека.
Но, не доезжая до Брюсселя, он узнал о ее кончине, — и сразу в нем все словно оборвалось и упало… Тяжелая тоска и какое-то безотрадное чувство целиком охватили его… Он остановился в монастыре св. Михаила, где горько оплакивал мать и поставил ей памятник.
После этого тяжелого возвращения домой Рубенс хотел, было, снова отправиться в Италию, где он был намерен остаться навсегда, но эрцгерцог Альберт уговорил его остаться на родине, ради славы ее. Рубенс согласился, тронутый таким вниманием и уважением к себе… Эрцгерцог назначил его камергером своего двора и дал ему большое содержание. Но жить тревожной, шумной придворной жизнью Рубенс не мог более и упросил эрцгерцога разрешить ему жить в Антверпене.
В 1610 году он женился на любимой им девушке Елизавете Брандт, купил себе большой дом, который отделал в римском стиле и роскошно обставил. В доме у него была устроена целая художественная галерея, где были собраны многие прекрасные картины и статуи, и роскошная мастерская для его работ.
Рубенс жил широко; в доме его часто бывало множество гостей; к нему всякий имел свободный доступ; каждый мог придти к нему, остаться обедать и пользоваться всеми удовольствиями, которые предоставлял своим гостям добродушный, хлебосольный хозяин.
Но, несмотря на такую открытую, роскошную жизнь, Рубенс никогда не забывал искусство, и никогда не оставался без дела.
Жажда все новых и новых познаний не оставляла его до конца жизни. Он продолжал очень много читать, изучать классиков, искусства и историю. Летом он уезжал на отдых, в свое поместье, невдалеке от города Мовина, где на свободе он продолжал работать все так же упорно и настойчиво.
Он умер в 1640 году, 63 лет от роду, оставив после себя пять человек детей.
Много картин написал Рубенс за всю свою жизнь, — им невозможно сделать даже подсчета. Главные церкви Брюсселя украшены его лучшими произведениями: «Снятие со Креста», «Св. Франциск Ассизский», «Поклонение волхвов».
Произведения Рубенса являются одним из лучших украшений художественных сокровищниц всех стран старого и нового света.
Детские годы знаменитых людей. Томик III. Бесплатное приложение к журналу «Путеводный Огонек» за 1910 год. М.: Типо-Литография «Печатник», 1910