Александр Федоров-Давыдов.
Детство Жана Баптиста Люлли
править
24 декабря 1643 года по дороге, ведущей к деревушке Сен-Жан, в Ниверне, медленно двигался мальчик лет десяти. На спине у него была привешена, обмотанная каким-то тряпьем, скрипка, а на руках он нес ребенка, месяцев двух, завернутого в большой, местами порванный, платок.
Было около четырех часов вечера, и уже начинало смеркаться. Мальчуган перевел дух, осмотрелся по сторонам и прибавил шага; но не прошел он и десяти шагов, как из леса показалась большая мохнатая собака и с лаем бросилась на него.
— Сюда, сюда, товарищ! Ко мне! — послышалось одновременно из-за деревьев, и вслед за этим на дорогу вышел мальчик, погоняя двух коров.
— Ты не бойся, моя собака тебя не укусит, — обратился он к маленькому путнику, — мне стоит только ее окликнуть, и она сейчас же послушается. А что это ты несешь?
— Своего брата…
— Ты идешь к матери?
— Нет, она умерла…
— Ага! умерла; тогда, значит, к отцу?
— Отец тоже умер…
— Тебя как зовут?
— Баптист.
— Ну, а меня Доди. Хочешь, пойдем со мной, — мне пора уже загонять коров? А кто, же кормит вас с братом?
Мальчики тронулись в путь, и дорогой Баптист рассказал своему новому приятелю, что его отец — итальянец, был странствующим музыкантом. Он работал очень много и содержал семью, переходя из города в город и играя на скрипки на всех свадьбах и вечеринках. Но раз как-то его укусила в руку ядовитая муха; он долго хворал, лежал в больнице и, в конце концов, от этого укуса, умер.
— Отец и меня научил играть на скрипке; конечно, я не умею играть так, как он, но все же я мог в продолжение восьми месяцев кормить себя и мать. Мы с ней переходили из селения в селение; я играл и получал за это где деньгами, а где хлебом и плодами; спать нам позволяли добрые люди в хлевах или в конюшнях. Ну, вот раз я проснулся в хлеву от какого-то шума, и первое, что я услыхал, были слова: — «Бедная бедная, какая для нее это обуза, — она и сама-то чуть жива». Сообразив, что это говорят про мою мать, я бросился к ней; она лежала бледная, с закрытыми глазами; я не выдержал и заплакал. Услыхав мои всхлипывания, мать открыла глаза и едва слышно прошептала: — «Баптист, у тебя теперь есть еще маленький брат, — люби его и береги; сейчас мне немного нездоровится, но я живо поправлюсь, и мы с тобой пойдем дальше». На этот раз мы остановились на большой ферме, и добрая хозяйка разрешила нам остаться в хлеву, вплоть до выздоровления матери; она нас все время кормила и не торопила уходить. Дней через десять мать несколько оправилась и мы пошли дальше. Но вот, неделю тому назад… — и мальчик судорожно зарыдал.
— Она умерла? — докончил за него Доди.
— Умерла… и теперь я ношу брата повсюду с собой. Мне везде дают для него молока, а иногда некоторый добрые женщины даже кормят его сами, но все же он слабеет с каждым днем… — и мальчик опять зарыдал.
— А куда ты сейчас шел?
— В соседнюю деревню Амонь.
— Ну, тогда пойдем к нам на ферму, — от туда Амонь в двух шагах. Хозяйка моя очень добрая, — она тебя накормит и тоже пустить переночевать у нас в хлеву. А пока давай я понесу твоего брата, а ты немного отдохни. Ах, да какой же он легкий! Ты не бойся, я его не уроню, — хозяйка часто дает мне нянчить своих детей… Вон уже видна и наша ферма. Слышишь удар колокола? Сегодня он извещает всех о Рождестве Христовом… У нас в деревни это большой праздник, и если бы ты только видел, как все красиво в церкви! По самой середине там стоят ясли с изображением младенца Христа, величиною с твоего брата. Около них, с одной стороны, стоить изображение Пресвятой Богородицы и святого Иосифа, а с другой — поставлены фигуры коров и осла! И все это раскрашено разноцветными красками. Вокруг этих фигур расставлены большие свечи. Боже, как это красиво! Говорят, что эти ясли и фигуры пожертвовала давно уже в нашу церковь одна принцесса, в благодарность Пресвятой Богородице за спасение своего сына. На него напали один раз волки и чуть, было, его не растерзали, но Пресвятая Дева, Которой молилась принцесса, услышала ее молитву и разогнала волков.
— Ах, как это все должно быть хорошо! — умилился маленький музыкант. — А нельзя ли и мне посмотреть это?..
— Конечно, можно, — ведь церковь для всех открыта; хочешь, я тебя вечером туда сведу?
— Мне-то очень хотелось бы, да как оставить брата?
— Он заснет, а мы и пойдем. Долго мы там не останемся; войдем, посмотрим и назад… Ну, вот мы и пришли; ты меня подожди здесь, а я сбегаю к хозяйке.
Через нисколько минут Баптиста позвали в дом.
— Доди мне сейчас говорил о тебе, мальчик. Что ж, подойди к камину, погрейся, — ласково встретила его в первой комнате хозяйка. — Самой мне некогда с тобой возиться, — у меня захворала мать; но накормить я тебя могу. Вот тебе молока для твоего братишки, а этот суп для тебя; когда же обогреешься и поешь, Доди сведет тебя в хлев!..
И она быстро вышла.
Баптист сейчас же принялся кормить молоком своего брата, и тот, согревшись, живо уснул.
— Ну, теперь ужинай скорей сам, — сказал ему Доди, — да побежим, пока он спит, в церковь, — теперь там никого нет, и мы все отлично разглядим.
Мальчики побежали в хлев, устроили там на свежем сене в яслях малютку, покрыли его еще сверху старым платком, поплотнее задвинули дверь и тихо вышли на двор.
— Он спит совсем, как маленький Христос в церкви, — заметил Доди, — ну, а теперь побежим скорей, чтобы даром не терять времени.
Было ровно восемь часов, когда мальчики вошли в церковь.
Около яслей горело уже нисколько свечей, поставленных богомольцами.
— Ах, как это хорошо! — не удержался маленький Баптист.
— А? Что я тебе говорил? Жаль только, что нам нельзя сюда придти во время службы в полночь; хозяйка пойдет сама в церковь, а мне придется сидеть около ее больной матери.
— О, как красив Христос! — шептал Баптист, — и как ему, должно быть, тепло под овечьим мехом!
— А ты посмотри, каким мягким шелком этот мех подбит. Гляди, гляди! Христос как будто нам улыбается, да и Пресвятая Матерь на нас смотрит.
Маленький музыкант, не отвечал и стоял, как очарованный; он даже не слыхал, что говорил ему товарищ, — так поразила его мысль, пришедшая ему вдруг в голову.
— А сюда кто-нибудь приходит до службы? — неожиданно спросил он Доди.
— Нет, теперь редко кто заходит, а вот часов с одиннадцати начнет уже собираться народ.
— Ну, пойдем… — поспешно проговорил Баптист, — как бы брат не проснулся…
Вернувшись домой, мальчики разошлись по своим местам; Доди отправился в дом, а Баптист — в хлев, к брату; там он встал на колени перед яслями, в которых лежал ребенок, и горько заплакал.
— Господи Боже! — шептал он, — научи, как мне поступить; если я оставлю брата у себя, — он непременно умрет; если же решусь оставить его здесь, он будет жить. Боже, как мне тяжело с ним расстаться; я только сейчас сознаю, как я его люблю; но что же мне делать… Взяв его с собой, я могу его погубить…
В это время ударил колокол. Баптист вздрогнул и опять заговорил сквозь слезы:
— До начала службы я успею еще добежать до церкви и… — и он судорожно зарыдал.
— Господи! научи меня, как поступить, помоги мне! Ах, если б мне только решиться, — я все устроил бы до последнего удара…
С этими словами он бросился на солому рядом с яслями, потом быстро поднялся, взглянул в бледное личико брата и стал молиться.
Минут через десять он немного успокоился, снял с себя четки, отделил от них крест и положил его в карман, а самые четки тихонько надел на спящего ребенка. Потом он взял его на руки, захватил свою скрипку, тихо вышел из хлева и направился к церкви.
Было около одиннадцати часов, когда мальчик входил в церковь. Он быстро подошел к яслям, вынул из них изображение младенца Христа, положил на его место все еще спавшего брата и осторожно прикрыл его мхом так, чтобы личико ребенка оставалось в тени; маленькую же статую положил на солому около. Все это он проделал очень быстро, боясь, как бы его не застали здесь. Сердце бедного мальчугана разрывалось при этом на части, и он не раз собирался вынуть ребенка и бежать с ним обратно; но Господь, видимо, судил иначе, и в тот самый момент, когда Баптист протянул, было, уже руки к брату, вдруг скрипнула дверь, и в церковь вошел звонарь.
Мальчик сначала остолбенел от испуга, потом тихо заполз за ясли и, едва переводя дыхание, ждал, что будет дальше.
Вскоре снова ударил колокол… Значит, звонарь вышел… Медлить нечего… надо спасаться, — и Баптист, как кошка, пробираясь по стенке, выбрался из церкви.
Страх и волнение, только что им пережитые, притупили теперь в нем все другие чувства и он думал только об одном, как бы ему подальше убежать до начала службы, пока еще его обман не обнаружился. Он бежал без остановки так быстро, как только ему это позволяли маленькие ноги. Скоро он миновал селение Сень-Азиль и направился, как ему казалось, к городу. — «До города, — думал он, — не так уж скоро дойдет слух о моем поступке, и там я буду в большей безопасности.»
Временами он останавливался, чтобы перевести дух, прислушивался, — неслышно ли сзади погони, и пускался бежать дальше.
Но вот впереди опять какое-то селение. Баптист приближается, вглядывается и с ужасом узнает тот же Сен-Азиль. Оказывается, впопыхах, сделав большой круг, он вновь попал на прежнюю дорогу. Делать нечего, бежать дальше у него не было сил, и он забрался в первый попавшийся ему сарай, в котором, по счастью, было сложено сено. Он сейчас же зарылся в него, но уснуть не мог, несмотря на всю свою усталость. Так пролежал он несколько часов, и как только начало светать, он тронулся дальше. Теперь он уже не выходил на большую дорогу, а старался все время идти лесом, боясь кого-нибудь повстречать дорогой…
«Что-то теперь делается там, в Сен-Жан, взял ли кто-нибудь моего брата?» — думалось бедному Баптисту, и чем больше он приходил в себя и вспоминал все происшедшее, — тем тяжелее становилось у него на душе и он, наконец, горько заплакал.
-------
правитьТеперь вернемся в церковь.
Ребенок спокойно спал в яслях, все время пока звонил колокол. Церковь понемногу стала наполняться народом, вокруг яслей зажглись свечи, и, наконец, поднялся к алтарю в праздничной одежде кюре (священник).
Служба началась, кругом все стихло; но как раз в тот момент, когда священник должен был вынуть из яслей изображение Христа, оттуда послышался тихий писк, перешедший в следующее же мгновение в пронзительный крик новорожденного. Присутствующее испугались, и кое-где послышались возгласы: — «Что это! Ожил младенец!»
— Чудо! Чудо! — раздалось вдруг со всех сторон.
Священник нагнулся к яслям, поднял овчину, взял на руки ребенка и, показывая его изумленной толпе, произнес:
— Тише, господа, — это несчастный покинутый ребенок; им подменили изображение Младенца Христа!
Но крестьяне не хотели успокоиться и слово «чудо» все еще было у всех на языке.
— Мы не достойны увидеть чудо, — вновь заговорил кюре, — изображение Христа кто-то переложил в сено; вот оно, смотрите! Теперь вы сами видите, что я вас не обманываю.
— Тогда это кощунство! Кощунство! — угрожающе раздалось со всех сторон.
— Дети мои, не забывайте, что вы в храме; осудить или обвинить ближнего очень легко, но это большой грех. Почем мы знаем, — может быть, на этот поступок толкнула человека нищета, стыд или безнадежность. Нам ли судить его? Предоставим это Господу Богу. Он Один Праведный Судия. Моника, иди сюда! — обратился он в толпу, и на его зов сейчас же подошла пожилая женщина, — его служанка.
— Снесите этого младенца ко мне в дом и позаботьтесь о нем, — сказал кюре, передавая ей ребенка; и затем, поднявшись к алтарю, стал продолжать прерванную службу.
На другой день ребенка окрестили и назвали его Ноэль, в память великого дня, в который он был найден.
Долго еще ходили по деревушке самые разнообразные слухи об этом событии. Между прочим, упоминали и о бедном музыканте, заходившем в деревню, как раз в памятную ночь, но верного никто ничего не знал и не мог сказать, а потому к концу года об этой истории все как-то забыли. Подкинутый же ребенок чувствовал себя превосходно. Благодаря попечениям старой Моники и заботам доброго кюре, он превратился теперь в толстого, краснощекого мальчугана и поражал всех своей сметливостью и умом.
-------
правитьТеперь посмотрим, что делал за это время Баптист. Достигнув города Нивер, он побоялся там остановиться и, купив себе кое-чего поесть, сейчас же побрел дальше.
«Боже, что я наделал! Зачем я бросил брата, когда обещал маме беречь его; я совершил большой, большой трех, и если меня только захватят, то будут очень строго судить», — размышлял бедняга дорогой.
Таким образом мальчуган прошел целых четыре дня и только на пятый решился, наконец, остановиться в маленьком городке Шаритэ на Луаре. Там он немного отдохнул и, подкрепившись в ближайшей харчевне, сейчас же пошел бродить со своей скрипкой по городу.
В то давнее время музыканты по маленьким городкам и селениям бывали редкостью, а потому и в Шаритэ на весь город был всего только один музыкант — старик скрипач, по фамилии Кордонье. И так как этого старика заменить было некому, то без него не обходились в городе ни одна свадьба, ни одно празднество, благодаря чему он и жил безбедно. У старика был один большой недостаток, — он очень любил вино; а не будь у него этого пристрастия, он мог бы быть даже богатым человеком — настолько много зарабатывал он.
Кордонье был женат, но детей у него не было. Жена его, Маделен Кордонье, была женщина очень добрая, всегда веселая и никогда никому не отказывавшая в помощи, а потому, несмотря на недостаток ее мужа, их все очень любили и многое прощали старику.
В тот самый день, как наш маленький музыкант вступил в Шаритэ, а именно 3-го января 1644 года, у одного богатого купца назначена была свадьба, на которой старик Кордонье должен был играть на своей скрипки; но бедняга, угостившись где-то накануне через меру вином, упал и сломал себе ногу. Бедная Маделен была теперь в страшном горе и с самого утра отправилась жаловаться на свою судьбу трактирщику, у которого должен был состояться свадебный пир.
— Ведь ваш муж сам во всем виноват, — утешал ее трактирщик, — зачем он так много пьет вина? Вы ведь и меня-то подвели. Ну как я теперь разделаюсь с купцом? Откуда достану я ему музыканта?
— Ах, господин Ландро, — заступилась Маделен, — как вам не жаль моего старика; он так страдает, а вы его же осуждаете…
Женщина не договорила, замолчала и стала прислушиваться; до нее донеслись с улицы звуки скрипки; там кто-то играл и играл довольно умело. Послушав с минуту, она выглянула за дверь и сейчас же позвала трактирщика.
— Посмотрите, да ведь это ребенок; я готова поспорить, что ему не больше восьми лет, — вот так мальчик!
— Его сам Бог посылает, вам — проговорил трактирщик, выглянув, в свою очередь, на улицу, — вы можете заменить этим мальчиком сегодня вечером беднягу Кордонье.
— Дай вам Бог здоровья, господин Ландро, за добрый совет; ведь и без нынешней свадьбы на той неделе будет не мало праздников, и мальчуган, на самом деле, может нам помочь. До свидания, господин Ландро, до вечера. Я пойду, поговорю с малышом.
С этими словами она подошла к мальчику и, когда он кончил играть, спросила:
— Дитя мое, ты, должно быть, очень устал и проголодался, — я вижу это по твоим глазам; пойдем со мной, — я тебя накормлю и обогрею.
У Маделен при этом было такое доброе лицо, что Баптист сразу согласился на ее предложение и через четверть часа он уже сидел за накрытым столом в комнатке стариков Кордонье, и Маделен объясняла ему, — чем он может им помочь. Баптист с радостью согласился на ее предложение и обещал играть за старика во все время его болезни.
Маделен дала ему умыться, сама его причесала, прибавила кое-что к его поношенному костюму и вечером пошла вместе с ним на свадьбу. Там маленького музыканта все очень одобрили, — он обратил на себя общее внимание и своей наружностью, и своей игрой.
С этого дня Баптист так и остался жить со стариками; он полюбил всей душой их, — и старики привязались к нему и баловали его, как родного сына. Когда старик поправился, они стали играть на всех вечеринках вдвоем. Так прошел целый год; на второй год старик стал прихварывать, а там и умер, а года через два после него не стало и Маделен.
Баптисту тогда исполнилось уже тринадцать лет. Долго не мог он утешиться после потери старухи Кордонье, которую любил, как мать; но делать нечего, плакать было некогда, — надо было позаботиться о насущном хлебе. И вот, взяв свою скрипку, он опять двинулся в путь.
Мальчик знал, что у Маделен в Париже была сестра, с которой она часто переписывалась; он слышал тоже, что у этой сестры, на улице Арбр-Сек, была фруктовая лавка, но имени этой женщины он не запомнил; тем не менее, оставшись теперь один, он решил пробраться в Париж и разыскать там сестру Маделен.
Шел он до Парижа целых два месяца, играя по городам и селам и останавливаясь там только на ночлег. Когда он добрался, наконец, до шумного города, то нисколько не смутился и стал расспрашивать, как ему найти улицу Арбр-Сек.
Проплутав по Парижу часа три, он, наконец, добрался до цели своего странствования, живо отыскал фруктовую лавку и очень вежливо обратился к сидевшей за конторкой старушке:
— Сударыня, позвольте вас спросить, — не вы ли сестра Маделен Кордонье?
Женщина вздрогнула, выронила из рук вязанье и удивленно спросила:
— А ты откуда знаешь, что я ее сестра?
— Да она мне про вас часто рассказывала; я на всякий случай захватил даже с собой письма, который вы ей писали.
— Так ты тот. мальчик, которого она так любит?
— Скажите, сударыня, — которого она любила, — со слезами отвечал Баптист, — ведь она умерла…
— Боже мой! Маделен уже нет? — заплакала старушка и закидала мальчика вопросами.
Он рассказал все, что знал, и просил ее, в память сестры, куда-нибудь устроить его.
— Погоди, мальчуган, ты как раз пришел вовремя. Брат моего мужа служит поваром у герцогини Монпансье, двоюродной сестры короля; и он вчера еще только спрашивал, — не знаю ли я приличного мальчика, которого можно было бы взять к ним на кухню поваренком. Это место ты и можешь занять. Я сегодня же вечером пошлю туда своего мужа, а теперь пока пойди отдохни с дороги.
На другой день все устроилось так, как говорила добрая женщина, и Баптист поступил поваренком на кухню герцогини.
Там он живо освоился с окружающей обстановкой; главный повар не мог нахвалиться его сметливостью, расторопностью и старанием, а всех остальных обитателей кухни он покорил своим остроумием и веселым характером. Не прошло и недели, как Баптист был уже общим любимцем.
По вечерам, после окончания работы, его часто заставляли играть на скрипке, а иногда даже под его музыку и танцевали.
Таким образом он проработал целый год. Раз как-то, урвав между делом несколько свободных минут, Баптист взялся за скрипку; кругом было все тихо, и он спокойно играл, как вдруг кто-то произнес над самым его ухом:
— Прекрасно, мальчик!
Баптист обернулся и был поражены: перед ним стоял и приветливо улыбался какой-то важный господин.
— Продолжай, продолжай, малыш; я тебе предсказываю, что из тебя выйдет со временем великий музыкант.
Этот важный господин был граф Ножен…
— У вас на кухне находится настоящий артист, — говорил граф несколько позже герцогине Монпансье.
И он рассказал ей про игру Баптиста.
Герцогиня крайне заинтересовалась, этим поваренком, — сейчас же велела позвать мальчика и заставила его играть.
Сильно перепугался Баптист и сначала от смущенья у него даже дрожали руки, но, в конце концов, он по обыкновению забылся и окончил начатую им вещь с чувством и умением настоящего скрипача.
Герцогиня была поражена его игрой.
— Грешно, — сказала она, — зарывать такой талант, — им необходимо серьезно заняться.
И вот мальчик покинул кухню, ему дали лучших учителей. Он стал много заниматься и делал удивительно быстрые успехи, доказательством чего служит уже то, что девятнадцати лет он играл перед королем Людовиком XIV, и король, в свою очередь, был поражен его игрой не меньше герцогини.
Людовик XIV, — покровитель искусств и артистов, оставил Баптиста при дворе во главе своего оркестра, состоявшего из двадцати четырех музыкантов, и вскоре пожаловал ему дворянство. Этот знаменитый скрипач, услаждавший своей игрой в течение многих лет двор Людовика XIV, был никто иной, как Жан Баптист Люлли, имя которого никогда не забудется.
Люлли сочинял музыку для различных торжеств и даже писал целые балеты.
В 1672 году Жан Баптист Люлли был пожалован званием академика музыки. В это время он занимал высшую ступень своей славы и участвовал во всех блестящих придворных празднествах.
В этом же году в дворцовой капелле Версаля назначено было большое торжество, на котором должен был говорить проповедь о покинутых сиротах известный приезжий проповедник.
Баптист Люлли, по обыкновенно, был так же приглашен на это празднество и в назначенный день и час приехал в Версаль с хором и оркестром Большой Оперы для исполнения торжественного концерта.
Дворцовая капелла на этот раз была переполнена самым блестящим обществом, так как туда в этот день допускались только лица, приглашенные самим королем; и все собравшиеся с одинаковым нетерпением ожидали выхода проповедника, о котором рассказывали положительно чудеса. Когда он показался на возвышении, — кругом все сразу стихло, и все глаза жадно устремились на него.
Это был молодой человек, как говорили, лет двадцати семи, но выглядел он гораздо моложе. Стройный, красивый, с задумчивыми, добрыми глазами, он сразу овладел присутствующими и начал свою проповедь при гробовом молчании.
— Всемилостивейший государь, — сказал он, склоняясь перед королем, — и вы все, братия, вы ожидаете от меня великого божественного слова, — так позвольте мне предупредить вас, что все то, что я буду говорить в защиту сирот, я пережил и испытал на себе. Я такой же сирота и так же был покинут, как и они.
Люлли, занятый в это время своим оркестром, вздрогнул и стал прислушиваться, а проповедник, между тем, продолжал сильным, захватывающим голосом.
— Да, братия, я, будучи еще младенцем, был найден в яслях одной из сельских церквей, во время рождественской службы. И только благодаря милосердию служившего там кюре, который меня принял в свой дом и воспитал, я могу сегодня от всего сердца взывать и к милосердно вашему.
Это вступление окончательно покорило собрание, а продолжение проповеди было на столько сильно, трогательно и убедительно, что когда цроповедник кончил и спустился с возвышения, — плакали все, находившиеся в церкви; плакал даже сам король. Когда же дамы-патронессы стали обходить всех с блюдом для сбора пожертвований, то их буквально засыпали золотом; некоторые дамы даже снимали с себя драгоценности и присоединяли их к кошелькам.
Как чувствовал себя, между тем, Люлли?
Трудно, почти невозможно описать, что он переиспытал за это время. Удивление, бесконечная нежность и радость наполнили все его существо; он то плакал, то смеялся. И когда церемониймейстер дал ему знак начинать концерт, — он бессознательно на него взглянул и не тронулся с места.
— Начинайте, начинайте! — тихо раздавалось со всех сторон; сам король поднял голову к хорам, а Люлли все еще не двигался и стоял, как под гипнозом.
— Маэстро, маэстро, что вы делаете? Вы погубите себя! — бросился к нему его любимый ученик, Десмарэ.
— Вот, — произнес, наконец, как во сне, Люлли, передавая ему свою дирижерскую палочку, — веди оркестр сам, — сейчас я ничего не могу!..
И таким образом концерт начался и окончился, без его вмешательства, тогда как в другое время он никогда бы этого не допустил из самолюбия.
По окончании церемонии, Люлли, как сумасшедший, бросился из церкви, расталкивая всех, кто только попадался ему по дороге, и был на дворе как раз в то время, когда проповедник садился уже в свою карету.
— Одно слово! Одно только слово! — обратился Баптист, задыхаясь от волнения, к удивленному аббату, — пойдемте со мной, мне необходимо с вами переговорить.
И как только они отделились от толпы, он не выдержал и со словами: — «Я не могу больше, у меня сердце разрывается, — ведь я твой брат!» — бросился на шею к аббату и стал покрывать поцелуями его лицо и волосы.
Аббат растерялся и в недоумении пробовал отстранить от себя Люлли.
— Ты, может быть, думаешь, что имеешь дело с сумасшедшим, — продолжал тот, — слушай же, что я тебе расскажу: тебя нашли в яслях в рождественскую ночь 1643 года в деревушке Сен-Жан в Ниверне?
— Да это верно… — отвечал взволнованно аббат.
— Сохранились ли у тебя на шее четки?
— Вот они, на них не достает только креста.
— А вот и крест, — произнес Люлли, снимая с груди медальон, в котором он всегда хранил оставленный им у себя крест от четок, — и он рассказал молодому человеку все, что произошло в памятную для него ночь 1643 года. Сомнений больше не было, и братья могли радоваться своему неожиданному свиданию.
— Если б ты знал, чего только я не предпринимал, чтобы тебя разыскать! — говорил, между прочим, Люлли. — Первые полученные мною деньги я истратил на поездку в Ниверне. В деревушке Сен-Жан мне сказали, что кюре умер, лет семь спустя после того, как принял в дом найденного в церкви мальчика, и что после его смерти туда приезжал какой-то молодой священник, который и увез с собой ребенка; но кто он был и куда уехал — никто не знал. Только это мне и удалось узнать.
— Что было дальше, я расскажу тебе сам, — сказали аббат. — После смерти доброго кюре, любившего меня, как сына, за мной приехал молодой священник и отвез меня к брату кюре, который заведовал семинарией на севере Франции; он мне дал отличное образование и когда заметил, что я имел склонность к монашеству, он помог мне вступить в орден.
— А из меня, — сказал Баптист, — вышел музыкант-композитор, и сейчас я состою директором Большой Оперы. Как видишь, мы с тобой избрали две совершенно разные дороги.
— И несмотря на это, будем все же надеяться, что они нас приведут к одной и той же цели, — отвечал аббат.
— Аминь! — весело закончил Люлли, нежно целуя брата.
Детские годы знаменитых людей. Томик IV. С портретами и рисунками. Бесплатное приложение к журналу «Путеводный Огонек» за 1910 год. М.: Типо-Литография «Печатник», 1910.