Детские годы Давида Копперфильда (Диккенс; Ловцова)/ЮЧ 1903 (ДО)

Детские годы Давида Копперфильда : Из романа Чарльза Диккенса
авторъ Чарльз Диккенс, пер. Мария Ивановна Ловцова

Оригинал: англ. David Copperfield, опубл.: 1849. — Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Юный Читатель», 1903, № 7.

ДѢТСКІЕ ГОДЫ
Давида Копперфильда,

Изъ романа Чарльза Диккенса. Перев. съ англійскаго М. ЛОВЦОВОЙ.

Предисловіе.

Предлагая нашимъ читателямъ «Дѣтскіе годы Давида Копперфильда», составляющіе часть большого романа Диккенса «Давидъ Копперфильдъ», скажемъ нѣсколько словъ объ этомъ романѣ и его авторѣ.

Имя англійскаго романиста Чарльза Диккенса пользуется громкой славой не только на его родинѣ, но и во всемъ мірѣ. Многіе ставятъ его имя почти наравнѣ съ именемъ величайшаго англійскаго писателя Шекспира. Его называютъ «другомъ человѣчества, другомъ дѣтей, другомъ бѣдныхъ, врагомъ угнетенія и всякой низости». (См. біографію Диккенса, напечатанную въ нашемъ журналѣ въ 1899 г., стр. 1367).

Изъ всѣхъ романовъ Диккенса «Давидъ Копперфильдъ» является лучшимъ произведеніемъ. Самъ Диккенсъ" говорилъ про него, что изъ всѣхъ его твореній это самое дорогое его сердцу дѣтище. «Мнѣ кажется, какъ будто съ этой книгой я посылаю въ туманный свѣтъ часть самого себя», писалъ Диккенсъ. Дѣйствительно, въ этомъ романѣ Диккенсъ описываетъ очень многое изъ того, что онъ самъ пережилъ въ своей жизни. Этой жизненной правдивостью, по всей вѣроятности, объясняется, почему романъ «Давидъ Копперфильдъ» такъ близокъ и понятенъ намъ. Каждый изъ насъ въ ту или иную пору своей жизни былъ Давидовъ Копперфильдомъ, каждый изъ насъ можетъ узнать самого себя въ героѣ этого романа.

Въ этой книжкѣ мы разскажемъ нашимъ читателямъ только про дѣтскіе годы Давида Копперфильда. Но Диккенсъ въ своемъ романѣ не останавливается на этой порѣ жизни своего героя — онъ ведетъ его дальше, черезъ всѣ треволненія и испытанія жизни, давая намъ въ его лицѣ примѣръ самоотверженности и терпѣнія при самыхъ трудныхъ условіяхъ.

Мы надѣемся, что наши читатели, разставаясь съ Давидомъ Копперфильдомъ въ тотъ моментъ, когда кончаются жестокія испытанія, омрачавшія его дѣтство, и для него начинается другая, болѣе счастливая пора жизни, успѣютъ настолько полюбить его, что не пожелаютъ разстаться съ нимъ навсегда. Мы надѣемся, что ихъ заинтересуетъ дальнѣйшая судьба «маленькаго Дэви» и что они пожелаютъ узнать, что изъ него вышло, какъ онъ пробилъ себѣ дорогу въ жизни. Отвѣтъ на всѣ эти вопросы они получатъ, если прочтутъ впослѣдствіи весь романъ Диккенса.

ГЛАВА I.
Раннее дѣтство.

Я родился въ Блундерстонѣ, въ графствѣ Суффолькѣ, нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ смерти моего отца. Изъ самыхъ раннихъ дѣтскихъ воспоминаній въ моей памяти смутно рисуется бѣлая надгробная плита надъ его могилой и вспоминается мое чувство жалости къ покоющемуся въ этой одинокой могилѣ. А по вечерамъ, когда наша комната ярко освѣщалась свѣчами и огнемъ камина, мнѣ становилось грустно, что двери нашего дома такъ крѣпко запирались на ночь, лишая, какъ мнѣ казалось, отца возможности вернуться къ намъ.

Дальняя моя тетушка съ отцовской стороны, о которой я разскажу подробно позднѣе, представляла собою, такъ сказать, главу нашего семейства. Она была замужемъ, но когда ея мужъ покинулъ ее и уѣхалъ въ Индію, моя тетушка приняла свою дѣвическую фамилію — миссъ Бетси Тротвудъ, купила себѣ домикъ у морского берега, довольно далеко отъ нашего мѣста жительства, и жила тамъ съ одною только прислугою въ полнѣйшемъ уединеніи.

Мой отецъ одно время былъ любимцемъ этой тетушки, но она никакъ не могла ему простить, что онъ вздумалъ жениться на моей молоденькой матери, будучи вдвое старше ея. Миссъ Бетси такъ и не видалась больше съ моимъ отцомъ, который умеръ черезъ годъ послѣ своей женитьбы и, какъ было уже сказано, за нѣсколько мѣсяцевъ до моего появленія на бѣлый свѣтъ.

Въ самый день моего рожденія, однако, эта таинственная тетка навѣстила мою мать. Она нагнала на маму не мало страху, какъ своимъ неожиданнымъ появленіемъ, такъ и тѣмъ рѣшительнымъ тономъ, съ какимъ заявила, что соглашается быть крестной матерью новорожденной, съ условіемъ, что малютку назовутъ ея именемъ и фамиліею. Когда же миссъ Бетси объявили, что никакой новорожденной нѣтъ, а есть малютка-мальчикъ, который въ честь умершаго отца будетъ называться Давидомъ Копперфильдомъ, то обманутая въ своихъ ожиданіяхъ миссъ Бетси Тротвудъ, не сказавъ ни слова и ни съ кѣмъ не простившись, въ сильнѣйшемъ негодованіи схватила свою шляпу, наскоро кое какъ надѣла ее на голову и навсегда исчезла изъ нашего домика, оставивъ по себѣ впечатлѣніе грозной разгнѣванной феи, про которыхъ разсказывается въ сказкахъ.

Изъ раннихъ воспоминаній моего дѣтства выступаетъ образъ моей матери съ ея чудными густыми волосами и молодой стройной фигурой, и образъ нашей служанки Пегготи, которая представляла собою, въ противоположность моей мамѣ, нѣчто безформенное, шарообразное; у этой Пегготи были темные глаза, а щеки и засученныя по локоть руки, были такія красныя и твердыя что я иногда дивился, почему птицы не клюютъ ихъ вмѣсто яблоковъ, растущихъ въ нашемъ саду.

Я смутно припоминаю, какъ мама и Пегготи, стоя на колѣняхъ въ нѣкоторомъ разстояніи другъ отъ друга, протягивали впередъ руки, и я невѣрными шагами передвигался отъ одной къ другой, стараясь ухватиться за палецъ, протянутый мнѣ Пегготи весь изборожденный отъ шитья и казавшійся мнѣ чѣмъ-то вродѣ карманной терки для мускатнаго орѣха.

Изъ туманной дали въ моей памяти выступаетъ нашъ домъ. Внизу кухня Пегготи съ выходомъ на задній дворъ, гдѣ посрединѣ находится опустѣлая голубятня; просторная собачья конура — тоже опустѣлая, и множество всякихъ домашнихъ птицъ, которыя кажутся мнѣ огромными въ сравненіи со мною и которыя расхаживаютъ по двору съ важнымъ и даже угрожающимъ видомъ.

Въ особенности памятенъ мнѣ пѣтухъ, имѣвшій обыкновеніе взбираться на высокую тумбу на дворѣ, гдѣ принимался за свое пѣніе, уставившись глазами на меня, въ то время какъ я, весь дрожа отъ страха, до того онъ мнѣ казался свирѣпымъ, смотрѣлъ на него изъ окна кухни. Что же касается гусей, которые, ковыляя, гонялись за мною съ своими вытянутыми впередъ длинными шеями, то часто я бредилъ ими по ночамъ, подобно тому, какъ человѣку, живущему среди дикихъ звѣрей, грезятся во снѣ всякія хищныя животныя.

Нашъ домъ былъ раздѣленъ корридоромъ — и какимъ же безконечно длиннымъ казался онъ мнѣ! — ведущимъ изъ кухни Пегготи къ параднымъ дверямъ. Въ этомъ корридорѣ была дверь въ темную кладовую, мимо которой я всегда торопливо пробѣгалъ, такъ какъ неизвѣстно, вѣдь, что можетъ таиться въ такой темной кладовой, среди ведеръ, банокъ, ящиковъ отъ чая и проч. Потомъ шли двѣ нашихъ гостиныхъ; одна, гдѣ мы сидѣли по вечерамъ, моя мама, я и Пегготи, которая всегда пополняла собою нашъ домашній кругъ, когда оканчивала свою работу по хозяйству и у насъ не было гостей; другая — наша парадная гостиная, гдѣ мы по воскресеньямъ чинно возсѣдали втроемъ. Эта комната наводила на меня тоскливое настроеніе, такъ какъ Пегготи подробно описывала мнѣ, какъ въ ней собрались посѣтители въ день похоронъ моего отца и тамъ надѣвали свои траурныя одѣянія. Помнится мнѣ, какъ однажды моя мать въ этой комнатѣ въ одинъ воскресный вечеръ прочитала мнѣ и Пегготи про воскресеніе Лазаря и нагнала на меня такой страхъ, что я долго не могъ заснуть въ эту ночь. Пришлось вынуть меня изъ кроватки и показать мнѣ изъ окна кладбище, чтобы я могъ убѣдиться въ томъ, что покойники все по-прежнему мирно покоятся, въ своихъ, освѣщенныхъ луннымъ свѣтомъ могилахъ.

И кажется мнѣ теперь, что нигдѣ въ цѣломъ свѣтѣ трава никогда не была такого чуднаго изумруднаго зеленаго цвѣта и деревья не росли такъ густо, какъ на этомъ кладбищѣ! И нѣтъ, и нигдѣ не можетъ быть въ цѣломъ мірѣ болѣе спокойнаго уголка, какъ именно тамъ…

Въ моей памяти воскресаетъ наша церковь и семейная наша скамья въ ней. Какая у нея высокая спинка! А тутъ же и окно, въ которое виденъ нашъ домъ. Въ это окно Пегготи частенько поглядываетъ во время утренней службы, такъ какъ постоянно тревожится мыслью, что въ домъ могутъ забраться воры или вдругъ случится пожаръ. Но хотя глаза самой Пегготи часто направляются къ этому окну, она очень строго слѣдитъ за тѣмъ, чтобы я не смотрѣлъ въ него. И стоило мнѣ только повернуться къ окну, какъ Пегготи сердито хмурилась и приказывала смотрѣть на священника.

Но я никакъ не могу заставить себя пристально смотрѣть на него, такъ какъ меня смущаетъ мысль, что онъ обидится на меня за это и даже, можетъ быть, пріостановитъ службу и сдѣлаетъ мнѣ выговоръ съ каѳедры. Я бросаю взглядъ на мою маму, но она дѣлаетъ видъ, что не замѣчаетъ меня; я смотрю на парня, стоящаго въ проходѣ, чтобъ указывать свободныя мѣста прихожанамъ, но онъ. изподтишка дѣлаетъ мнѣ гримасы. Смотрю на полуоткрытую входную дверь и вижу тамъ овцу, которая какъ-будто бы не прочь войти въ церковь, и я чувствую, что если еще долго буду смотрѣть на эту овцу, то непремѣнно громко на всю церковь сдѣлаю какое нибудь замѣчаніе; тогда я перевожу свои взоры опять на каѳедру. Какъ было-бы хорошо изобразить изъ этой каѳедры крѣпость, которую я защищалъ бы отъ нападенія другого мальчика, бросая ему на голову, когда онъ будетъ карабкаться по ступенькамъ, бархатныя подушки съ каѳедры. Но время тянется, и мои утомленные глаза слипаются все плотнѣе и плотнѣе; я слышу какъ бы сквозь сонъ унылое церковное пѣніе и вдругъ падаю со скамьи на полъ. Меня схватываетъ въ охапку Пегготи и выноситъ изъ церкви домой.

Теперь я могу безпрепятственно любоваться нашимъ домомъ, съ его раскрытыми настежь окнами. Я бѣгу въ садъ черезъ нашъ дворъ, гдѣ высится опустѣлая голубятня и стоитъ опустѣлая собачья конура. Въ этомъ саду летаетъ такое множество бабочекъ, словно ихъ нарочно разводили тамъ; а фруктовыхъ деревьевъ и кустовъ столько, что перечесть ихъ нѣтъ никакой возможности, и ягоды, и фрукты на нихъ такіе сочные и вкусные, какихъ никогда не бывало и не будетъ ни въ какомъ другомъ саду. Ихъ любитъ собирать моя мама, расхаживая по саду, тогда какъ я, сохраняя довольно невинный видъ, стараюсь незамѣтно сорвать и положить себѣ въ ротъ одинъ за другимъ спѣлый, сочный крыжовникъ. Потомъ точно проносится порывъ буйнаго вѣтра и лѣта какъ не бывало! Мы въ нашей маленькой гостиной; настали зимніе сумерки и мы съ мамой весело прыгаемъ по комнатѣ. Моя мама, запыхавшись, бросается въ кресло, и я любуюсь тѣмъ, какъ она выпрямляетъ свой гибкій станъ и приводитъ въ порядокъ растрепавшіеся волосы.

Все описанное относится къ самымъ раннимъ моимъ воспоминаніямъ, а также и то общее впечатлѣніе, что мы съ мамой оба немного побаиваемся Пегготи и почти во всемъ подчиняемся ея указаніямъ и распоряженіямъ.

Въ памяти моей воскресаетъ и еще одна картина изъ этой же поры моей жизни.

Однажды мы съ Пегготи сидѣли одни у камина. Я громко читалъ ей про крокодиловъ. Потому ли, что я читалъ очень невнятно, или потому, что мысли Пегготи были отвлечены чѣмъ-то другимъ, только у нея отъ моего чтенія получилось весьма туманное понятіе о крокодилахъ; но чтеніе уже утомило меня; я не вхожу въ дальнѣйшія объясненія; меня одолѣваетъ сонъ. Заручившись, однако, позволеніемъ, въ видѣ исключенія, дождаться возвращенія мамы, которая, какъ это часто случалось въ ту пору, проводила вечеръ у сосѣдей, я скорѣе согласился бы умереть на мѣстѣ, чѣмъ покинуть свой постъ. Я долго борюсь съ сонливостью, но, наконецъ, мнѣ начинаетъ казаться, будто образъ Пегготи временами уплываетъ куда-то, сливаясь съ окружающими предметами. Я стараюсь пустить въ ходъ мои пальцы въ видѣ подпорокъ для ослабѣвшихъ вѣкъ и, изо-всей мочи тараща глаза, стараюсь смотрѣть на Пегготи, на кусочекъ восковой свѣчки, который служитъ ей для навощенія нитокъ при шитьѣ, и на ея рабочій ящикъ съ изображеніемъ собора св. Павла на крышкѣ, на мѣдный наперстокъ, надѣтый на ея палецъ, и на нее самую.

— Пегготи, — вдругъ спрашиваю я, — была ты когда-нибудь замужемъ?

— Ахъ, какой вы, право, мистеръ Дэви; что это только вамъ взбрело въ голову! — Она такъ была поражена моимъ вопросомъ, что даже привскочила съ мѣста и этимъ окончательно отогнала мой сонъ. Она смотрѣла на меня во всѣ глаза, держа на лету иголку съ длиннѣйшею ниткою.

— А все-таки, Пегготи, скажи мнѣ.

— Что это тебѣ взбрело въ голову заговорить о замужествѣ, Деви?

— Просто такъ. Да отвѣчай же, Пегготи! Скажи мнѣ, можно ли во второй разъ выйти замужъ, если первый мужъ умретъ?

— Можно, если кто пожелаетъ; но объ этомъ не стоитъ говорить, мистеръ Дэви; я никогда не была замужемъ и не думаю никогда выходить замужъ, и больше ничего знать не знаю.

— Почему же ты такъ разсердилась на меня, Пегготи, развѣ тебя обидѣлъ?

Она такъ рѣзко меня осадила, что я невольно подумалъ, что разсердилъ ее, но, оказалось, что я ошибся, такъ какъ Пегготи въ отвѣтъ на мой вопросъ раскрыла свои объятія и крѣпко прижала къ своей груди мою курчавую голову. Отъ этого порывистаго усилія съ ней случилось то, что всегда происходило при подобныхъ случаяхъ: она была такъ толста, что при малѣйшемъ напряженіи у нея отлетали пуговицы отъ плотно застегнутаго на спинѣ лифа платья. И я явственно слышалъ, какъ въ то время, когда она бросилась меня обнимать, двѣ пуговицы отскочили до противоположнаго угла комнаты.

— Ну, теперь, Дэви, почитай-ка мнѣ еще что-нибудь о твоихъ крокодилахъ или какъ ихъ тамъ называютъ, --просила Пегготи, не вполнѣ еще справлявшаяся съ этимъ названіемъ.

Я никакъ не могъ понять, почему Пегготи въ этотъ вечеръ была какая-то странная и почему она спѣшила перемѣнить начатый мною разговоръ о замужествѣ, но принялся съ новымъ рвеніемъ за чтеніе, и мы усердно воевали съ крокодилами, какъ это дѣлали жители тѣхъ странъ, гдѣ они водились.

Когда мы уже покончили съ крокодилами и принялись за аллигаторовъ, позвонилъ садовый колокольчикъ. Мы пошли отпирать калитку и нашли тамъ мою маму въ сопровожденіи господина, съ густыми черными волосами и бакенбардами, который уже однажды раньше провожалъ мою мать домой изъ церкви. Мама казалась необыкновенно оживленной.

Незнакомецъ потрепалъ меня по головѣ. Не знаю почему, но онъ мнѣ ужасно не понравился; его голосъ показался мнѣ грубымъ и мнѣ было непріятно, что онъ, взявъ мою руку, въ тоже время касался руки моей матери. Я поспѣшилъ выдернуть и спрятать свою руку.

— Будемъ-же друзьями, — сказалъ со смѣхомъ незнакомецъ; — давайте-ка вашу руку на прощанье.

Правою своею рукою я держался за маму и протянулъ ему лѣвую руку.

— Не ту руку, Дэви, не ту, — шутилъ господинъ.

Моя мама хотѣла высвободить мою правую руку, но я упорно настоялъ на своемъ и подалъ ему лѣвую руку. Онъ ее потрясъ и, назвавъ меня молодцомъ, удалился.

Я какъ сейчасъ вижу его передъ собою, какъ онъ тогда, повернувъ къ садовой калиткѣ, бросилъ взглядъ назадъ, метнувъ на насъ своими зловѣщими, черными какъ смоль, глазами.

Не помню, въ слѣдующее ли воскресенье, или-же спустя нѣсколько недѣль, мы встрѣтили этого господина въ церкви и онъ тогда проводилъ насъ домой. По приглашенію мамы онъ зашелъ взглянуть на замѣчательную герань, которая стояла въ нашей гостиной на окнѣ. Но я не замѣтилъ, однако, чтобы онъ особенно интересовался растеніемъ, хотя, получивъ изъ рукъ мамы срѣзанный распустившійся цвѣтокъ, онъ началъ увѣрять, что никогда, никогда не разстанется съ нимъ; эти слова показались мнѣ тогда довольно глупыми, такъ какъ онъ долженъ же былъ знать, что цвѣтокъ весь осыпется черезъ день или два.

Постепенно я началъ привыкать къ постояннымъ появленіямъ господина съ черными бакенбардами, хотя не могу сказать, чтобы онъ. мнѣ сколько нибудь нравился. Я замѣчалъ, что Пегготи раздѣляла мое нерасположеніе къ этому господину; она даже однажды вступила съ моею матерью въ пререканія по поводу его частыхъ посѣщеній. Теперь, когда мама бывала дома и мы втроемъ усаживались у нашего камина, между нами какъ будто уже не было ни прежняго согласія, ни прежняго веселья.

И вотъ, однажды, вечеромъ, когда моей мамы не было дома, а Пегготи сидѣла около меня съ неизмѣннымъ чулкомъ въ рукахъ, она, искоса поглядывая на меня, сказала какимъ-то особенно ласковымъ голосомъ:

— А что вы скажите, мистеръ Дэви, если мы съ вами соберемся недѣльки на двѣ въ Ярмутъ къ моему брату? Вотъ славно тамъ погуляемъ!

— А твой братъ Пегготи, хорошій человѣкъ? — предусмотрительно освѣдомился я.

— Ахъ! Какой онъ хорошій! — вскричала Пегготи, вскидывая кверху свои руки. — Тамъ море и лодки, и корабли, и рыбаки, и морской берегъ, и еще Хамъ, который будетъ играть съ вами, мистеръ Дэви!

Я заинтересовался этимъ перечнемъ предстоящихъ удовольствій и отвѣчалъ, что это было бы въ самомъ дѣлѣ чудесно, но что на это скажетъ мама?

— Ну, такъ вотъ что я вамъ скажу, мистеръ Дэви, — отвѣчала Пегготи: — я готова съ вами побиться объ закладъ, что ваша мама ничего противъ этого не будетъ имѣть. Если хотите, я спрошу ее, какъ только она придетъ домой.

Когда мама вернулась и разговоръ коснулся моей поѣздки, она отнеслась гораздо спокойнѣе къ этому вопросу, чѣмъ я ожидалъ, и въ тотъ же вечеръ все было рѣшено.

Скоро насталъ и самый день отъѣзда; онъ подошелъ очень скоро даже и для меня, хотя я весь горѣлъ нетерпѣніемъ и представлялъ себѣ всевозможныя препятствія къ нашему отъѣзду, не исключая землетрясенія или иного бѣдствія подобнаго рода. Было рѣшено, что мы отправимся въ почтовой повозкѣ, которая отъѣзжала рано по утрамъ. Наканунѣ отъѣзда я былъ въ такомъ волненіи, что, изъ боязни опоздать, готовъ былъ лечь спать совсѣмъ одѣтымъ.

Теперь, вспоминая о моемъ нетерпѣніи покинуть нашъ домъ, мнѣ становится грустно при мысли, съ какимъ легкимъ сердцемъ я покидалъ тогда родной кровъ, вовсе не предчувствуя того, что меня ожидало при моемъ возвращеніи.

Утѣшаюсь, однако, тѣмъ, что когда возница уже подъѣхалъ къ воротамъ и мать моя, стоя у порога дома, обнимала меня на прощаніе, то сердце мое переполнилось такою любовью къ ней и къ старому дому, изъ котораго я еще никогда не уѣзжалъ, что слезы хлынули у меня изъ глазъ. Меня радуетъ и то, что моя мама тоже заплакала и крѣпко прижала меня къ своему сердцу.

Возница уже тронулся въ путь, но мама выбѣжала къ садовой калиткѣ и велѣла ему остановиться, чтобы еще разъ обнять меня. И какою безграничною любовью дышало ея лицо, когда она въ послѣдній разъ расцѣловала меня.

Такъ мы и оставили ее стоящей посреди дороги; я смотрѣлъ на нее черезъ задокъ повозки и видѣлъ, какъ къ ней въ эту минуту подошелъ м-ръ Мурдстонъ — такъ звали господина съ черными бакенбардами — и принялся, какъ это по всему было замѣтно, уговаривать ее успокоиться.

Меня очень удивило его неожиданное появленіе около мамы и я не могъ понять, по какому праву онъ вмѣшивается въ наше семейное дѣло. Пегготи, которая тоже видѣла эту сцену, казалась не меньше меня недовольной, по хранила угрюмое молчаніе.

ГЛАВА II.
Перемѣна жизни.

Лошадь нашего возницы была, кажется, самою лѣнивою въ цѣломъ свѣтѣ и едва передвигала ноги. Мнѣ казалось, что временами она какъ-бы подсмѣивается надъ чѣмъ-то, но кучеръ объяснилъ мнѣ, что это она такъ кашляетъ отъ простуды.

Нашъ возница тоже, какъ и его лошадь, низко наклонялъ голову и дремалъ, плотно прижавъ обѣ руки съ возжами къ колѣнямъ…

Пегготи держала на колѣняхъ корзинку съ такимъ количествомъ разныхъ припасовъ, что намъ, кажется, хватило бы ихъ, если бы мы ѣхали до самаго Лондона. Дорогою мы много ѣли и много спали. Приходилось дѣлать довольно частыя остановки по пути для сдачи посылокъ и различной поклажи; подъ конецъ мнѣ это стало надоѣдать и я былъ радъ, когда мы доѣхали до Ярмута. Воздухъ этого города былъ какъ бы насквозь пропитанъ запахомъ рыбы, смолы и дегтя; вездѣ сновали матросы. Меня все приводило въ восторгъ своею новизною, а Пегготи, гордясь тѣмъ, что она уроженка Ярмута, объявила, что всѣмъ извѣстно, что нѣтъ на свѣтѣ лучше города какъ Ярмутъ.

— А! вотъ и мой Хамъ, вдругъ воскликнула она; — и выросъ же онъ такъ, что узнать его нельзя!

Хамъ дожидался насъ у харчевни. Это былъ дѣтина шести футовъ роста съ бѣлокурыми вьющимися волосами. Одѣтъ онъ былъ въ парусинную куртку, а панталоны на немъ были изъ такой жесткой матеріи, что могли бы, кажется, стоять сами по себѣ, не одѣтые на чьи либо ноги. На головѣ у него было что-то въ родѣ шляпы, пропитанной насквозь смолою.

Хамъ поднялъ меня къ себѣ на плечи и схватилъ подъ мышку одинъ изъ нашихъ сундучковъ, а Пегготи поплелась рядомъ, неся въ рукахъ остальную нашу поклажу. Мы шли по переулкамъ мимо газовыхъ мастерскихъ, канатныхъ фабрикъ, корабельныхъ верфей, кузницъ и, наконецъ, вышли на открытое пространство довольно унылаго вида. Тутъ Хамъ заявилъ: «А вотъ и нашъ домъ, смотрите-ка, мистеръ Дэви».

Я оглядѣлъ всю мѣстность, насколько только могъ обнять мой глазъ, до самаго моря, но никакого дома не могъ разглядѣть. Недалеко отъ насъ я увидѣлъ только темную, почернѣвшую отъ времени баржу, которая возвышалась на сушѣ у морского берега; по серединѣ ея торчала желѣзная труба, изъ которой дымъ валилъ клубомъ, но кромѣ этой громадной лодки я не видѣлъ ничего, сколько нибудь похожаго на жилище.

— Неужели это вашъ домъ? --спросилъ я, — это точно какая-то громадная лодка или корабль.

— Онъ самый и есть, м-ръ Дэви, — отвѣчалъ Хамъ.

Если бы вмѣсто этой черной баржи предо мною возвышался сказочный дворецъ Алладина, то и въ такомъ случаѣ едва ли я былъ бы въ большемъ восхищеніи отъ мысли поселиться въ немъ при такой поэтической обстановкѣ. Я разсмотрѣлъ входную дверь, пробитую въ серединѣ баржи, и нѣсколько небольшихъ оконъ; но вся прелесть состояла именно въ томъ, что это была настоящая баржа, которая, навѣрное, сотни разъ плавала по волнамъ океана и ни въ какомъ случаѣ не предназначалась для жилья на сушѣ.

Внутри баржа блестѣла чистотой и вся обстановка отличалась аккуратностью. Тамъ стоялъ столъ, висѣли швейцарскіе часы, былъ комодъ, на которомъ красовался чайный приборъ. Стѣны были украшены дешевыми раскрашенными картинами. Въ потолкѣ торчали большіе крюки, назначеніе которыхъ мнѣ было неизвѣстно; кругомъ стояли пари и сундуки, очевидно, замѣнявшіе собою стулья и скамейки.

Все это мнѣ сразу бросилось въ глаза, какъ только я переступилъ черезъ порогъ жилища; потомъ Пегготи подвела меня къ маленькой двери, раскрыла ее и показала мнѣ мою комнатку. Лучшей спальни нельзя было и желать; комнатка была устроена въ кормѣ баржи, съ маленькимъ окошкомъ, пробитымъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ прежде проходилъ руль; тутъ было крошечное зеркальце съ рамкою изъ устричныхъ раковинъ, маленькая кровать и столикъ, на которомъ стояла синяя кружка съ букетомъ морской травы. Стѣны комнатки были молочной бѣлизны, а одѣяло, накинутое на кровать, было такое яркое, что отъ него пестрѣло въ глазахъ. Все это волшебное жилище было пропитано насквозь запахомъ рыбы. Пегготи, на мое замѣчаніе объ этомъ запахѣ, заявила, что братъ ея торгуетъ омарами, краббами и раками, и я впослѣдствіи увидалъ цѣлыя кучи этихъ морскихъ чудовищъ, нагроможденныхъ въ маленькой кладовой, гдѣ они копошились, цѣпляясь другъ за друга и за все, что попадалось имъ по близости.

При входѣ насъ встрѣтила очень привѣтливая женщина и маленькая прехорошенькая дѣвочка съ ожерельемъ изъ голубыхъ бусъ вокругъ открытой шеи. Когда мы окончили свой сытный обѣдъ, состоявшій изъ вареной камбалы и, варенаго картофеля и лишней котлетки для меня, въ комнату вошелъ человѣкъ съ замѣчательно добродушнымъ лицомъ, обросшимъ волосами. Такъ какъ онъ громко чмокнулся съ Пегготи, то я понялъ, что это былъ ея братъ м-ръ Пегготи, хозяинъ дома.

— Радъ видѣть васъ, сэръ — привѣтствовалъ онъ меня; — вамъ, пожалуй, покажется, что мы грубоватые люди, но за то мы готовы вамъ служить, насколько только можемъ.

Я поблагодарилъ его и сказалъ, что, навѣрное, проживу отлично въ его очаровательномъ жилищѣ.

— Какъ поживаетъ ваша матушка, сэръ? — спросилъ м-ръ Пегготи; — надѣюсь, вы ее оставили въ добромъ здоровья?

Я отвѣчалъ, что она здорова и просила кланяться ему — что было съ моей стороны маленькою вѣжливою выдумкою.

— Весьма ей признателенъ, сэръ. А теперь, вотъ что я вамъ скажу: если вы не соскучитесь у насъ, вотъ съ нею, — прибавилъ м-ръ Пегготи, кивнувъ на свою сестру — и съ Хамомъ, и маленькой Эмиліей, то мы съ своей стороны будемъ очень рады вашему обществу.

Покончивъ съ церемоніею привѣтствія гостей, мистеръ Пегготи приступилъ къ обряду омовенія въ лоханкѣ горячей воды, заявивъ, что холодною водою ему не смыть облѣпившую его грязь. Затѣмъ онъ снова появился среди насъ. Наружность его замѣтно выиграла отъ омовенія, но лицо приняло багрово-красный цвѣтъ, и я невольно сдѣлалъ сопоставленіе между лицомъ м-ра Пегготи и его омарами и раками, которые точно также опускались въ кипятокъ черными и вынимались оттуда багрово-красными.

Послѣ чая, когда наружная дверь была плотно закрыта (такъ какъ настали уже туманныя и холодныя ночи), мнѣ показалось, что трудно было бы себѣ вообразить что-либо болѣе очаровательное и болѣе похожее на волшебную сказку, чѣмъ это уютное жилище въ баржѣ, гдѣ мы усѣлись около огня, прислушиваясь къ завыванію вѣтра и шуму волнъ. Маленькая Эмми скоро перестала меня дичиться и сѣла рядомъ со мною на самомъ низкомъ сундукѣ, на которомъ мы какъ разъ могли помѣститься вдвоемъ и который былъ приставленъ къ самому столу. Старушка Пегготи въ своемъ бѣлоснѣжномъ передникѣ устроилась въ противоположномъ углу съ вязаніемъ, а моя Пегготи съ своею неизмѣнною рабочею шкатулкой принялась за работу совершенно какъ дома. Хамъ примостился тутъ же и принялся за расширеніе моихъ познаній по части игры въ карты, оставляя на картахъ слѣды своихъ толстыхъ пальцевъ, пропитанныхъ рыбьимъ жиромъ. Мистеръ Пегготи молча курилъ свою трубку. Я чувствовалъ, что настала удобная минута для задушевнаго разговора.

— Мистеръ Пегготи! — началъ я.

— Что вамъ угодно, сэръ?

— Скажите, пожалуйста: вы, вѣроятно, потому назвали вашего сына Хамомъ, что живете какъ бы въ Ноевомъ ковчегѣ?

М-ръ Пегготи, очевидно, былъ очень пораженъ глубокомысленностью моего замѣчанія, но послѣ нѣкотораго размышленія отвѣчалъ:

Нѣтъ, сэръ, не я выбралъ для него это имя.

— А кто же назвалъ его такъ? — продолжалъ я по порядку, какъ по катехизису, свои вопросы.

— Его такъ окрестилъ отецъ.

— Я думалъ, что вы его отецъ.

— Его отцемъ былъ мой родной братъ Джо.

— Онъ умеръ, м-ръ Пегготи? — спросилъ я послѣ минутнаго молчанія.

— Утонулъ, — коротко отвѣтилъ онъ.

Меня очень удивило то, что м-ръ Пегготи не былъ отцемъ Хама, и я началъ уже задавать себѣ вопросъ, не ошибся ли я вообще относительно степени его родства и къ другимъ лицамъ, находившимся среди насъ. Любопытство мое было задѣто и я рѣшился продолжать свой допросъ.

— А маленькая Эмми, — спросилъ я, обращаясь къ м-ру Пегготи, — она, навѣрное, ваша дочь?

— Нѣтъ, сэръ; мой деверь, Томъ, былъ ея отцомъ. Я никакъ не могъ удержатся отъ дальнѣйшихъ вопросовъ и послѣ новой минутной паузы повторилъ:

— Онъ умеръ, м-ръ Пегготи?

— Утонулъ, — отвѣчалъ этотъ послѣдній.

Я чувствовалъ, что становится трудненько продолжать все въ томъ же тонѣ, но любопытство мое еще не было удовлетворено, и я продолжалъ:

— Развѣ у васъ вовсе нѣтъ дѣтей, м-ръ Пегготи?

Нѣтъ, сударь, — отвѣчалъ онъ, слегка усмѣхнувшись, — я старый холостякъ.

— Холостякъ! — воскликнулъ я; — но кто же тогда эта дама? — и я указалъ на особу въ бѣломъ передникѣ, сидѣвшую за вязаніемъ.

— Это миссисъ Гуммиджъ, — отвѣчалъ м-ръ Пегготи.

— Миссисъ Гуммиджъ?..

Но тутъ вмѣшалась моя Пегготи и принялась дѣлать мнѣ такіе выразительные таинственные знаки, что я поневолѣ долженъ былъ замолчать. Когда же я удалился въ свою комнату, она сообщила мнѣ, что Хамъ и Эмми были сироты, племянникъ и племянница мистера Пегготи, и что онъ ихъ пріютилъ у себя, когда они оставались безъ пристанища, а госпожа Гуммиджъ была вдовою его товарища, умершаго въ бѣдности. Самъ м-ръ Пегготи былъ бѣденъ, но, какъ выражалась моя Пегготи, у него было золотое сердце, и если случалось, что иногда онъ выходилъ изъ себя то, главнымъ образомъ тогда, когда касались этого великодушнаго его поступка.

Я былъ проникнутъ уваженіемъ къ необычайной добротѣ нашего хозяина и, прислушиваясь къ тому, какъ всѣ понемногу укладывались спать, причемъ мистеръ Пегготи и Хамъ приспособили себѣ для спанья два гаммака, привѣсивъ ихъ къ большимъ крюкамъ, вбитымъ въ потолокъ большой комнаты, я предался сладкому сну. Вѣтеръ бушевалъ на морѣ и свирѣпо носился но крышѣ нашего дома, т. е. по палубѣ нашей баржи, но я спокойно уснулъ, сознавая, что нахожусь подъ надежною охраной м-ра Пегготи.

На утро, едва только лучъ солнца заигралъ на рамкѣ моего зеркала, я уже былъ на ногахъ, и мы съ маленькой Эмми отправились бродить по морскому берегу.

— Ты настоящій матросъ, Эмми, — началъ я, — ты, вѣрно, давно свыклась съ моремъ?

— Нѣтъ, — отвѣчала Эмми, качая головой, — я боюсь его.

— Боишься! — вскричалъ я, проникнутый храбростью настоящаго мужчины и вызывающе оглядывая могучій океанъ. — А я такъ нисколько не боюсь моря.

— Нѣтъ, нѣтъ, оно злое и я его ненавижу! Я видѣла, какъ оно разбило въ щепки большую лодку, не меньше нашего дома.

— Но эта была не та лодка, въ которой…

— Нѣтъ, — отвѣчала Эмми, — это было не тогда, когда потонулъ мой отецъ. Я не помню своего отца.

Было, значитъ, очень много общаго у насъ съ Эмми; и я разсказалъ ей, что я тоже никогда не видалъ своего отца. Потомъ я началъ разсказывать о томъ, какъ мы съ моей мамой живемъ дома; какъ намъ съ нею весело и что никогда, никогда мы съ ней не разстанемся и всегда будемъ жить тамъ вдвоемъ. Разсказалъ я ей о кладбищѣ, гдѣ похороненъ мой отецъ подъ густою тѣнью деревьевъ, гдѣ такъ звонко по утрамъ поютъ птички. Между судьбою Эмми и моею была, однако, та разница, что она не знала, гдѣ похороненъ ея отецъ, такъ какъ его поглотили волны океана.

— Да и кромѣ того, — замѣтила Эмми, занятая собираніемъ ракушекъ, — твой отецъ былъ важный баринъ и мать твоя тоже барыня; мой же отецъ былъ простой рыбакъ, а мать — дочь рыбака и мой дядя Даніэль — тоже простой рыбакъ.

— Зато твой дядя, кажется, очень добрый человѣкъ.

— Добрый? — повторила Эмми. — Вотъ, что я тебѣ скажу: если я когда-нибудь сдѣлаюсь госпожей, то закажу ему свѣтло-голубой сюртукъ съ брилльянтовыми пуговицами; красную бархатную жилетку и треуголку; потомъ я куплю ему большіе золотые часы, серебрянную трубку и подарю ему большой ящикъ, наполненный деньгами.

Я одобрилъ всѣ эти знаки признательности маленькой племянницы м-ра Пегготи, который несомнѣнно вполнѣ заслуживалъ ихъ. Правда, мнѣ трудно было представить себѣ м-ра Пегготи въ подобномъ одѣяніи, и въ особенности я сомнѣвался насчетъ треугольной шляпы, но я умолчалъ о своихъ сомнѣніяхъ.

— Ну ты, Эмми, кажется, вовсе не изъ трусливыхъ — сказалъ я, видя, какъ она беззаботно бѣгала у самаго края старой заброшенной плотины, которая далеко выступала въ море, и опасаясь, что она можетъ упасть въ воду.

— Нѣтъ, но я вотъ чего боюсь, — отвѣчала маленькая Эмми: — я просыпаюсь ночью, когда море бушуетъ, и вся трясусь отъ страха, когда вспоминаю объ дядѣ Данѣ и объ Хамѣ, когда они въ бурю ловятъ рыбу; мнѣ все чудится, что они тонутъ и зовутъ на помощь. Но такъ-то я не боюсь воды. Смотри-ка, что я сдѣлаю.

Она побѣжала впередъ по отдѣлившемуся отъ плотины бревну, далеко выступавшему надъ водою прямо въ море. Я вскрикнулъ отъ ужаса, но храбрая маленькая дѣвочка сдѣлала ловкій поворотъ и, смѣясь, побѣжала назадъ ко мнѣ.

Мы вернулись домой въ самомъ веселомъ настроеніи духа, нагруженные раковинами, морскою травою и другими морскими рѣдкостями.

Дни проходили незамѣтно одинъ за другимъ, и мы съ маленькой Эмми очень подружились, гуляя утрами по морскому берегу и усаживаясь на нашемъ маленькомъ сундукѣ у камина, когда наступали вечера. Мистеръ Пегготи и Хамъ улыбались, глядя на насъ и покуривая свои неизмѣнныя трубки; моя Пегготи и миссисъ Гуммиджъ любовались нами, и всѣ мы были очень счастливы и довольны другъ другомъ.

Такъ прошли незамѣтно двѣ недѣли, и наконецъ, насталъ день моего отъѣзда домой. Жаль было мнѣ разставаться съ м-ромъ Пегготи, и Хамомъ, и госпожей Гуммиджъ, но прощаніе съ Эмми было для меня поистинѣ тяжелымъ испытаніемъ. Мы прошли съ нею рядомъ до почтовой повозки, которая должна была увезти меня съ Пегготи, и я дорогою далъ слово писать маленькой Эмми. За всё время моего пребыванія здѣсь я мало думалъ о своемъ собственномъ домѣ, но, какъ только мы сѣли въ повозку и пустились въ обратный путь, моя юная совѣсть громко стала меня упрекать, и меня потянуло къ моей мамѣ и къ нашему гнѣздышку.

По мѣрѣ приближенія къ дому, нетерпѣніе все сильнѣе и сильнѣе овладѣвало мною и я не могъ дождаться той минуты, когда кинусь въ объятія моей мамы. Но Пегготи на этотъ разъ не’только не раздѣляла моего нетерпѣнія, а скорѣе даже избѣгала заговаривать о нашемъ пріѣздѣ домой и, противъ своего обыкновенія, казалась, какой-то угрюмой и недовольной.

Наконецъ мы подъѣхали къ Блундерстону и къ нашему домику. Какъ памятно мнѣ это сѣрое, холодное утро и тяжелое, свинцовое небо, сулившее дождливую погоду!

Дверь раскрылась передъ нами, и я, смѣясь, но со слезами на глазахъ — до того я былъ взволнованъ — бросился впередъ на встрѣчу моей мамѣ. Но открыла дверь не она, а незнакомая мнѣ служанка.

— Что это значитъ, Пегготи? — жалобно вскрикнулъ я. — Развѣ мамы нѣтъ дома?

— Да, да, м-ръ Дэви, — отвѣчала Пегготи; — она дома. Но подождите только минутку, я все вамъ объясню.

Пегготи такъ взволновалась, что съ трудомъ слѣзла съ повозки и, взявъ меня за руку, повела на кухню и заперла за собою дверь. Я смотрѣлъ на нее съ изумленіемъ и страхомъ.

— Что такое, Пегготи, — проговорилъ я; — скажи же, что случилось?

— Ничего не случилось; Господь съ вами, мистеръ Дэви, мой милый! — отвѣчала Пегготи, стараясь казаться веселой.

— Нѣтъ, нѣтъ, я навѣрное знаю, что тутъ что нибудь да случилось! Гдѣ моя мама?

— Гдѣ ваша мама, м-ръ Дэви? — повторила Пегготи.

— Ну, да, да! Отчего она меня не встрѣтила у калитки? И почему мы стоимъ тутъ на кухнѣ? Ахъ, Пегготи, Пегготи! — Слезы душили меня и мнѣ казалось, что я сейчасъ упаду на полъ.

— Господи помилуй! Что съ тобою, мое дитятко? Успокойся, мой милый мальчикъ! — вскричала Пегготи, обнимая меня. — Отвѣчай же скорѣе, чего ты такъ испугался?

— Можетъ быть, моя мама умерла? Пегготи, она, можетъбыть, тоже умерла, какъ и мой отецъ?

Пегготи громко и убѣдительно закричала: «нѣтъ! нѣтъ!», а потомъ грохнулась на стулъ, едва переводя дыханіе и жалуясь на то, что я ее перепугалъ до полусмерти.

— Видишь ли, мое сокровище, — сказала она, наконецъ; — я должна была бы тебѣ все это объяснить раньше, но все какъ-то не было подходящаго случая. Разумѣется, мнѣ не слѣдовало откладывать такъ долго, но я никакъ не могла рѣшиться…

— Говори дальше, Пегготи, прошу тебя! — вырвалось у меня; я чувствовалъ, что сердце мое сжимается отъ страха, какого я раньше никогда въ жизни не испытывалъ.

— Мистеръ Дэви, — проговорила Пегготи, — развязывая ленты своей шляпы трясущимися отъ волненія руками; — мистеръ Дэви, дѣло въ томъ…. въ томъ, что у васъ теперь есть папа! Вотъ что!

Я весь поблѣднѣлъ; дрожь пробѣжала по моему тѣлу. Почему-то во мнѣ явилось какое-то смутное чувство, связанное съ могилою на кладбищѣ, и мнѣ вспомнилось слышанное о воскресеніи мертвыхъ.

— У васъ новый папа, — продолжала Пегготи.

— Новый папа! — повторилъ я.

Пегготи сдѣлала такое усиліе, какъ будто у нея въ горлѣ застряло что-то очень твердое, и, протянувъ мнѣ руку, сказала рѣшительнымъ тономъ:

— Пойдемте, я васъ провожу къ нему.

— Не хочу! Нѣтъ, нѣтъ, я не пойду!

— А вашу маму? Вы развѣ не хотите ее видѣть?

Я быстро двинулся впередъ и мы направились къ нашей парадной гостиной, у дверей которой Пегготи оставила меня. Тамъ у камина сидѣла моя мама и противъ нея м-ръ Мурдстонъ. Моя мать бросила свое шитье и быстро, хотя съ нѣкоторой робостью какъ мнѣ показалось, подошла ко мнѣ.

— Клара, моя дорогая, — сказалъ м-ръ Мурдстонъ — не забудь, что ты обѣщала! Надо всегда въ жизни владѣть собою и не давать воли чувствамъ! Ну-съ, Дэви! Здравствуйте; здравствуйте, молодой человѣкъ!

Я протянулъ ему руку. Послѣ минутнаго колебанія я подошелъ къ матери и поцѣловалъ ее; она отвѣтила на мой поцѣлуй, ласково потрепала меня по плечу и сѣла опять за работу. Я былъ не въ силахъ смотрѣть ни на нее, ни на м-ра Мурдстона, но чувствовалъ, что онъ пронизываетъ насъ своимъ взглядомъ, и я молча отошелъ къ окну, изъ котораго были видны деревья, начинавшія уже вянуть отъ наступившихъ холодовъ. Воспользовавшись первымъ удобнымъ случаемъ, я потихонько выскользнулъ изъ комнаты и направился по лѣстницѣ наверхъ. Моя милая прежняя спальня была отнята у меня и мнѣ отвели новую комнатку. Все въ домѣ было устроено на новый ладъ. Я пошелъ на нашъ дворъ, желая найти хотя тамъ что-либо. въ прежнемъ, давно знакомомъ мнѣ видѣ. Но я былъ принужденъ броситься назадъ въ домъ, такъ какъ на дворѣ въ старой собачьей конурѣ оказалась громадная собака, вся лохматая и черная, какъ и «онъ», которая свирѣпо залаяла на меня и даже выскочила изъ своей конуры, чтобы вцѣпиться въ меня.

ГЛАВА III.
Я впадаю въ немилость.

Въ моей новой комнатѣ все мнѣ казалось непривѣтливымъ и чуждымъ; я присѣлъ на кровати и, Скрестивъ руки, предался размышленіямъ.

Самыя странныя, безсвязныя думы лѣзли мнѣ въ голову, и я заплакалъ, самъ не сознавая даже о чемъ, но больше всего, какъ мнѣ казалось, я горевалъ о томъ, что меня увезли отъ маленькой Эмми, чтобы водворить въ этомъ домѣ, гдѣ я никому не былъ нуженъ и гдѣ никто, никто не любилъ меня! Я завернулся съ головою въ одѣяло и плакалъ до тѣхъ поръ, пока не уснулъ.

Меня разбудили слова: «Вотъ онъ здѣсь»! и кто-то сдернулъ одѣяло съ моей разгорѣвшейся головы. Передъ мною стояли мама и Пегготи.

— Дэви — вскричала мама, — что съ тобою, дитя мое? Мнѣ кажется, что ничто въ ту мни нуту не могло бы меня такъ сильно разжалобить, какъ произнесенныя мамою слова: «мое дитя»!

Но я снова натянулъ на лицо одѣяло, чтобы скрыть свои слезы, и оттолкнулъ маму рукою, когда она хотѣла обнять меня.

— Пегготи, — взволновалась мама, — это ты все надѣлала! Я въ этомъ увѣрена! И какъ только тебѣ не совѣстно возстановлять противъ меня мое единственное дитя! Какая ты злая!

Бѣдная Пегготи была такъ поражена такимъ оборотомъ дѣла, что только всплеснула руками и воскликнула: «Да проститъ вамъ Богъ, миссисъ Копперфильдъ, что вы взводите на меня такую напраслину»!

— Вы меня доведете до отчаянія! — продолжала мама; — и какъ разъ въ такое время, когда, кажется, самый злѣйшій мой врагъ и тотъ пощадилъ бы меня и не нарушилъ бы моего счастья! Дэви, перестань же плакать, неблагодарное дитя! Пеготти, негодная ты дѣвушка! Ахъ Боже мой! — безпомощнымъ, обиженнымъ тономъ кричала мама, поворачиваясь то ко мнѣ, то къ ней.

Въ эту минуту я почувствовалъ на своемъ плечѣ прикосновеніе посторонней руки и это заставило меня быстро вскочить на ноги. То была рука м-ра Мурдстона,

Онъ отвелъ мою мать и сталъ ее упрашивать успокоиться и сойти внизъ. Я видѣлъ, какъ легко она поддалась его увѣщеваніямъ, и смутно понялъ, что отнынѣ этотъ человѣкъ будетъ имѣть неограниченную власть надъ моею молоденькою, слабохарактерною мамою.

Она ушла и м-ръ Мурдстонъ обратился прежде всего къ Пегготи.

— Вотъ что, моя милая; я хотѣлъ бы знать, знакома-ли вамъ фамилія вашей барыни?

— Я такъ давно ей служу, сэръ, — отвѣчала Пегготи — что должна бы, кажется, знать, какъ ее зовутъ.

— Вѣрно; однако, мнѣ показалось, что когда я входилъ сюда, вы называли ее чужимъ именемъ. Прошу васъ помнить, что теперь она носитъ новую фамилію и называется миссисъ Мурдстонъ.

Пегготи ничего не отвѣтила и, бросивъ на меня тревожный взглядъ, нехотя удалилась, понявъ, что ея дальнѣйшее присутствіе здѣсь совсѣмъ нежелательно. Когда мы остались вдвоемъ, м-ръ Мурдстонъ прежде всего заперъ дверь, а потомъ сѣлъ, поставивъ меня передъ собою, и пристально сталъ смотрѣть на меня. Я чувствовалъ, какъ забилось мое сердце, но тоже смотрѣлъ ему прямо въ глаза.

— Давидъ, — сказалъ онъ, наконецъ, сжавъ свои тонкія губы, — знаешь ли ты, что я дѣлаю, когда мнѣ надо взять верхъ надъ какимъ-либо упрямымъ животнымъ?

— Не знаю, — отвѣчалъ я.

— Я бью его! Что это у тебя на лицѣ?

— Грязь, — отвѣчалъ я.

Онъ зналъ также хорошо, какъ и я, что это были слѣды слезъ, но я ни за что не хотѣлъ сознаться, что плакалъ.

— Ты не глупъ, несмотря на твои годы, — замѣтилъ онъ съ усмѣшкою; — и, кажется, мы понимаемъ другъ друга. Иди сейчасъ же и вымой свое лицо, а потомъ мы спустимся внизъ.

— Клара, моя дорогая, сказалъ онъ, когда я исполнилъ то, что мнѣ было велѣно, и вмѣстѣ съ нимъ спустился въ гостинную, — теперь тебя больше никто не будетъ мучить. Мы скоро справимся съ этими капризами.

Если бы м-ръ Мурдстонъ въ это время отнесся ко мнѣ иначе, если бы онъ произнесъ хотя бы одно доброе слово, объяснился со мною, снизойдя къ моему дѣтскому возрасту, далъ бы мнѣ почувствовать, что я у себя дома, среди любящихъ меня людей, то я еще могъ бы побороть себя и отнестись къ нему если не съ любовью, то хотя бы съ уваженіемъ.

Мама слѣдила за мною грустнымъ взглядомъ и очевидно замѣтила, что во мнѣ нѣтъ прежней непринужденности, но теплаго слова все таки не было произнесено и благопріятная минута ускользнула безвозвратно…

Однажды, вскорѣ послѣ этого памятнаго вечера, я узналъ за обѣдомъ изъ разговора матери съ м-ромъ Мурдстономъ, что въ этотъ же день должна была къ намъ пріѣхать старшая его сестра.

Послѣ обѣда мы сидѣли по обыкновенію у камина, и я изобрѣталъ какой-либо предлогъ, чтобы незамѣтно ускользнуть къ Пегготи, какъ вдругъ у нашей калитки остановился экипажъ. М-ръ Мурдстонъ пошелъ на встрѣчу къ сестрѣ и мать моя послѣдовала за нимъ.

Я не зналъ, итти ли мнѣ также или нѣтъ, но мама нѣжно привлекла меня къ себѣ, какъ въ былое время, и шепотомъ просила любить моего новаго отца и слушаться его во всемъ. Она говорила торопливо, потомъ прошла впередъ, украдкой протянула мнѣ руку въ темнотѣ и не выпускала моей руки, пока мы дошли до калитки.

Тамъ уже стояла наша гостья — миссъ Мурдстонъ. Это была суровая на видъ дама, весьма похожая лицомъ и голосомъ на своего брата. Когда она доставала деньги, чтобы расплатиться съ кучеромъ, то я замѣтилъ, что она вынула стальной кошелекъ изъ мѣшечка, который висѣлъ на ея рукѣ на тяжелой цѣпочкѣ, и когда она его запирала, издавалъ особый звукъ, словно кто щелкалъ зубами.

Вообще въ ней самой, какъ и во всемъ, что ей принадлежало, было что-то жесткое какъ бы металлическое.

Миссъ Мурдстонъ поздоровалась съ моей матерью, потомъ она обратила свое вниманіе на меня и спросила:

— А это вашъ сынъ, невѣстка?

Когда я былъ ей представленъ, она замѣтила:

— Вообще я не долюбливаю мальчиковъ — Ну, какъ ты поживаешь? — обратилась она ко мнѣ.

Послѣ такого вступленія я, разумѣется, довольно неохотно отвѣчалъ, что я чувствую себя хорошо и надѣюсь, что она тоже здорова.

Миссъ Мурдстонъ тотчасъ же отдѣлалась отъ меня двумя словами:

— Дурно воспитанъ.

Съ этого дня она поселилась въ нашемъ домѣ и понемногу забрала все хозяйство въ свои руки, объясняя свое вмѣшательство тѣмъ, что моя мама была слишкомъ молода и неопытна, чтобы исполнять надлежащимъ образомъ обязанности хозяйки дома.

Не разъ рѣчь заходила о томъ, чтобы отдать меня въ школу, по еще ничего не было рѣшено, и мнѣ объявили, что пока я буду учиться дома.

Ахъ! эти уроки! Не забыть мнѣ ихъ никогда! Было условлено, что ими будетъ руководить моя мама, но на самомъ дѣлѣ мое ученіе происходило подъ наблюденіемъ м-ра Мурдстона и его сестры. Они всегда присутствовали на урокахъ и пользовались этимъ удобнымъ случаемъ, чтобы кстати вселить въ моей матери ту твердость духа, которую и братъ и сестра считали важнѣйшимъ условіемъ въ жизни. Я могу сказать, что всегда учился охотно и успѣшно, когда мы жили вдвоемъ съ моей мамой, но при новыхъ условіяхъ ученіе давалось мнѣ туго и стало источникомъ невыносимой муки какъ для меня такъ и для моей бѣдной мамы.

Приведу въ видѣ примѣра одинъ такой урокъ. Я прихожу въ гостиную съ моими книгами, тетрадкою съ заданнымъ урокомъ и грифельною доской. Мама ожидаетъ меня у своего письменнаго стола, но съ еще большимъ нетерпѣніемъ ожидаетъ меня м-ръ Мурдстонъ, сидящій на креслѣ у окна и какъ будто погружённый въ чтеніе. Тутъ же присутствуетъ и миссъ Мурдстонъ съ работою въ рукахъ. Одинъ видъ этихъ двухъ лицъ уже до такой степени меня волнуетъ, что весь урокъ, который съ такимъ трудомъ укрѣпился въ моей памяти, какъ бы разомъ улетучивается изъ моей головы.

Я передаю одну изъ своихъ книгъ мамѣ, но предварительно бросаю бѣглый взглядъ на раскрытую страницу; потомъ я приступаю къ изложенію заученнаго, пока оно еще свѣжо въ моей памяти. Я пропускаю сперва одно слово — м-ръ Мурдстонъ смотритъ на меня; — я пропускаю другое слово — миссъ Мурдстонъ смотритъ на меня; — я краснѣю, перескакиваю черезъ цѣлую фразу и безнадежно умолкаю. Я увѣренъ въ томъ, что моя мама указала бы мнѣ страницу въ книгѣ, но она не смѣетъ этого сдѣлать и только печально говоритъ:

— Ахъ, Дэви, Дэви!

— Клара! — восклицаетъ м-ръ Мурдстонъ. — Надо быть строже съ мальчикомъ! Что значатъ твои слова: «Ахъ! Дэви, Дэви»! Это ни къ чему не. поведетъ: онъ или выучилъ урокъ, или его не выучилъ.

— Онъ его не выучилъ — зловѣщимъ голосомъ вмѣшивается въ разговоръ миссъ Мурдстонъ.

— Мнѣ, дѣйствительно, кажется, что онъ не знаетъ урока, — заявляетъ мама.

— Въ такомъ случаѣ, Клара — говоритъ миссъ Мурдстонъ, — вы должны ему отдать книгу и заставить его затвердить урокъ.

— Это вѣрно, — отвѣчаетъ мама; — я именно такъ и хотѣла поступить. Ну, Дэви, повтори урокъ и будь умнымъ мальчикомъ.

Я буквально исполняю первое требованіе мамы, но второе свыше моихъ силъ: я чувствую, что совсѣмъ поглупѣлъ и не могу сосредоточить свои мысли. Я путаю ту часть урока, которую раньше хорошо затвердилъ, и опять останавливаюсь, чтобы собрать свои мысли. Но я никакъ не могу съ ними совладать, и урокъ упорно, не идетъ мнѣ на умъ. М-ръ Мурдстонъ дѣлаетъ нетерпѣливое движеніе, которое я уже давно подкарауливаю; ему вторитъ и миссъ Мурдстонъ. Моя мама закрываетъ книгу и откладываетъ ее въ сторону для повторенія.

Этихъ «повтореній» скоро накопляется цѣлая груда, и чѣмъ больше растетъ эта стопа книгъ, тѣмъ я становлюсь глупѣе и глупѣе.

Я уже увязъ въ какомъ-то болотѣ и погружаюсь въ него все глубже, не дѣлая больше никакихъ усилій выкарабкаться изъ него, и превращаюсь въ игралище судьбы. Мама и я, мы смотримъ другъ на друга съ какимъ-то отчаяніемъ. Но самый ужасный моментъ во время этихъ уроковъ наступаетъ тогда, когда моя мама (полагая, что за нею не наблюдаютъ) старается мнѣ подсказать слово въ видѣ руководящей нити, чтобы выпутаться изъ бѣды. Миссъ Мурдстонъ, однако, уже подмѣтила легкое движеніе ея губъ и произноситъ грознымъ, предостерегающимъ голосомъ:

— Клара!

Мама пугливо вскакиваетъ съ мѣста, вся красная отъ волненія. М-ръ Мурдстонъ торжественно встаетъ, беретъ книгу, швыряетъ ее въ мою сторону или даетъ мнѣ затрещину и выгоняетъ изъ комнаты.

Даже и послѣ того какъ уроки окончены, мнѣ еще предстоитъ новое мученіе въ видѣ ариѳметической задачи. Задача придумана самимъ м-ромъ Мурдстономъ, который излагаетъ мнѣ ее устно: «Если я пойду въ сырную лавку и куплю пять тысячъ глочестерскихъ сыровъ по четыре съ половиною пенса каждый, то»…

Я вижу, что миссъ Мурдстонъ восхищена задачею, и безнадежно ломаю себѣ голову надъ этими сырами, пока подходитъ обѣденный часъ. Къ этому времени я весь обращаюсь въ негра отъ грифельной пыли и вмѣсто обѣда получаю ломоть хлѣба, вѣроятно для того, чтобы я легче могъ справиться со своими сырами, и считаюсь въ немилости весь вечеръ.

Весь этотъ опытъ съ моимъ ученіемъ, продолжавшійся должно быть около полугода, закончился только тѣмъ, что я сталъ еще болѣе упрямъ и угрюмъ, чѣмъ прежде. Къ тому же я чувствовалъ, что моя мама все болѣе и болѣе отчуждается отъ меня. Мнѣ кажется, я бы окончательно отупѣлъ, если бы не одно благопріятное для меня обстоятельство.

Мой отецъ оставилъ послѣ себя небольшую библіотеку, которая хранилась въ комнатѣ по сосѣдству съ моей, куда никто не входилъ. Изъ этой комнаты являлась ко мнѣ цѣлая рать славныхъ героевъ изъ безсмертныхъ твореній знаменитыхъ писателей. Я зачитывался ими. Меня самого удивляетъ теперь, какъ я успѣвалъ такъ много читать среди моихъ задачъ и ежедневныхъ уроковъ. Однако, я не только съ жадностью читалъ эти книги, но даже цѣлыми днями воображалъ себя однимъ изъ моихъ излюбленныхъ героевъ и находилъ въ этомъ единственное свое развлеченіе.

Однажды утромъ, когда я явился съ моими книгами въ нашу гостиную, я замѣтилъ, что мама, сверхъ обыкновенія, чѣмъ-то встревожена, тогда какъ на лицѣ миссъ Мурдстонъ отражалось выраженіе непоколебимой настойчивости, а м-ръ Мурдстонъ былъ занятъ обматываніемъ чего то вокругъ упругой камышевки, которою онъ началъ махать по воздуху, лишь только я вошелъ въ комнату.

— Могу тебя увѣрить, Клара, — продолжалъ онъ начатый до моего прихода разговоръ, — что меня самаго въ жизни очень часто сѣкли…

— Еще бы; само-собою разумѣется, — подтвердила миссъ Мурдстонъ.

— Вѣрю, вѣрю вамъ, милая Дженъ, — запинаясь повторяла мама, — но все таки… Неужели вы думаете, что это послужило на пользу Эдварду?

— А вы полагаете, что это послужило ему во вредъ? Вотъ въ чемъ вопросъ.

Я предчувствовалъ, что дѣло касалось меня, и старался уловить взглядъ м-ра Мурдстона.

— Ну, Давидъ, — заявилъ онъ, — тебѣ придется быть сегодня особенно прилежнымъ.

М-ръ Мурдстонъ еще разъ помахалъ въ воздухѣ своею камышевкою и, держа ее наготовѣ на столѣ, принялся за свою неизмѣнную книгу.

Это послужило плохимъ вступленіемъ для меня: я началъ отвѣчать съ запинкою и чѣмъ подвигался дальше, тѣмъ путался все больше и больше,

Въ этотъ день я, однако, приготовилъ урокъ лучше обыкновеннаго и надѣялся даже отличиться, но всѣ мои надежды рухнули. Когда же мы дошли до пяти тысячи сыровъ (которые въ этотъ день были названы камышевками), то моя мама не выдержала и громко зарыдала.

— Клара! — вскричала миссъ Мурдстонъ.

— Мнѣ что-то нездоровится сегодня, — извинялась мама.

М-ръ Мурдстонъ подмигнулъ сестрѣ и заявилъ: — Оставь ее; мы не можемъ ожидать отъ Клары, чтобы она спокойно перенесла всѣ тѣ тревоги и муки, которыя ей причинилъ сегодня Давидъ. Это уже свыше ея силъ, хотя она замѣтно стала настойчивѣе и тверже съ мальчикомъ. Но мы все-таки должны ее пощадить. Давидъ, мы съ тобою уйдемъ наверхъ.

Онъ повелъ меня къ двери, но мама побѣжала вслѣдъ за нами; тутъ вступилась миссъ Мурдстонъ и со словами: «Клара, вы совсѣмъ одурѣли!» загородила ей дорогу. Я видѣлъ, что мама зажала уши руками и заплакала.

Торжественно и, какъ мнѣ показалось, не безъ нѣкотораго наслажденія, исполняя обязанности карающей власти, м-ръ Мурдстонъ ввелъ меня въ мою комнату и тотчасъ же накинулся на меня, сунувъ мою голову подъ свой локоть и крѣпко прижавъ ее своею рукою.

— М-ръ Мурдстонъ, сэръ! — вскричалъ я, — не бейте меня! Я старался учиться, право, я старался! Но я не могу отвѣчать урока! Право, не могу, пока вы и миссъ Мурдстонъ тутъ стоите и смотрите на меня! Не могу! Никакъ не могу!

— Ага! ты не можешь! Ну, такъ мы посмотримъ, не поможетъ-ли вотъ это!

Онъ сжималъ мою голоду какъ клещами, но мнѣ какимъ-то чудомъ удалось высвободиться изъ-подъ его локтя. Въ ту же минуту, однако, онъ жестоко рѣзанулъ меня своей камышевкой. Я вцѣпился въ его руку зубами и прокусилъ ее насквозь.

Это его такъ ожесточило, что удары одинъ за другимъ посыпались на меня; казалось, онъ хотѣлъ избить меня до полусмерти. Помню только, что кто-то вбѣжалъ вверхъ по лѣстницѣ, что кто-то кричалъ, заглушая мои крики; помню, что прозвучали голоса мамы и Пегготи и что мой мучитель тутъ выпустилъ меня и ушелъ, заперевъ дверь снаружи на ключъ. Потомъ я упалъ, горя какъ въ огнѣ, весь избитый, съ болью во всемъ тѣлѣ и бился въ какомъ-то остервененіи на голомъ полу.

Ясно припоминаю, что, когда я нѣсколько успокоился, меня очень поразила необычайная тишина, царившая во всемъ домѣ! Помню, что когда боль стала немного утихать и я началъ приходить въ себя послѣ моего припадка гнѣва, совѣсть моя стала меня громко упрекать за то, что я далъ волю своей злости.

Долго я сидѣлъ прислушиваясь, но до меня не долеталъ ни одинъ звукъ снизу. Съ трудомъ приподнявшись съ пола, я подошелъ къ зеркалу и посмотрѣлся въ него; лицо мое было опухшее, красное и до того измѣнившееся, что оно меня самого испугало. Исполосованное камышевкой тѣло мое до того болѣло, что каждое движеніе вызывало у меня слезы, но еще больнѣе для меня было сознаніе, что я совершилъ страшное преступленіе.

Наступили сумерки, когда ключъ зазвенѣлъ въ дверяхъ и миссъ Мурдстонъ вошла въ мою комнату. Она принесла мнѣ мяса, молока и хлѣба; не сказавъ ни одного слова, она поставила все это на столъ, посмотрѣла на меня грознымъ, пронзительнымъ взглядомъ и удалилась, снова заперевъ меня на ключъ.

Надвигалась ночь, а я все ждалъ, не войдетъ-ли кто-нибудь еще. Наконецъ, я раздѣлся и легъ, но и лежа въ постели я все думалъ о томъ, что будетъ со мною дальше? Я не зналъ, сочтутъ-ли мой поступокъ преступнымъ, арестуютъ-ли меня и отправятъ въ тюрьму? Можетъ быть, осудятъ и приговорятъ къ висѣлицѣ?

Не забыть мнѣ никогда своего пробужденія на утро: какъ я проснулся освѣженный крѣпкимъ сномъ и какъ тотчасъ же на меня нахлынули тягостныя воспоминанія о вчерашнемъ днѣ. Миссъ Мурдстонъ появилась прежде, чѣмъ я успѣлъ встать съ постели, и въ двухъ словахъ объявила, что я могу прогуляться по саду въ теченіе получаса — не больше; потомъ она удалилась, оставивъ, дверь открытою.

Невозможно передать, какими томительно долгими мнѣ показались пять дней заточенія: для меня они равнялись цѣлымъ годамъ. Я прислушивался къ малѣйшему шороху въ домѣ: къ звонкамъ, къ отпиранію и запиранію дверей, къ голосамъ, къ звукамъ шаговъ на лѣстницѣ, къ веселому смѣху на дворѣ и чувствовалъ себя еще болѣе одинокимъ и опозореннымъ. Иногда ночью, я, не зная который часъ, просыпался отъ сна и думалъ, что настало уже утро, а потомъ убѣждался, что еще никто въ домѣ даже не ложился спать, и что передо мною еще цѣлая долгая ночь, которая проходила у меня въ тревожномъ снѣ со страшными видѣніями.

Наконецъ, на пятый день моего заточенія, меня разбудилъ голосъ Пегготи, которая звала меня у дверей. Я вскочилъ съ постели, и, протягивая руки въ темнотѣ, спросилъ:

— Это ты, Пегготи?

Отвѣта не было; прошла минута, и я снова услышалъ свое имя, произнесенное какимъ-то таинственнымъ, боязливымъ шепотомъ.

Я ощупью дошелъ до дверей и, приложившись къ замочной скважинѣ, спросилъ тоже шепотомъ:

— Милая Пегготи, это ты?

— Я, я! сокровище мое, Дэви! Но, тише, тише, какъ мышенокъ, а то насъ услышитъ кошка!

— Что моя мама, милая Пегготи? Что она очень на меня сердится?

Я слышалъ, что Пегготи всхлипывала за дверями; я дѣлалъ то же самое по другую сторону дверей.

— Нѣтъ, нѣтъ! — отвѣтила она наконецъ, — мама не очень сердится.

— Что со мною будетъ, Пегготи, — спросилъ я, — не знаешь ли ты?

— Тебя повезутъ завтра въ школу близъ Лондона, — прошептала она.

— Вѣроятно поэтому миссъ Мурдстонъ вынула мое бѣлье изъ комода? Пегготи, увижу-ли я передъ отъѣздомъ свою маму?

— Да, — отвѣчала она, — увидишь ее завтра утромъ.

Затѣмъ Пегготи приложила свой ротъ близко къ замочной скважинѣ и начала какъ бы выпаливать каждую отдѣльную фразу, сопровождая это звукомъ какого-то судорожнаго сжатія въ горлѣ.

— Слушай, Дэви, мой милый; если я къ тебѣ не приходила все это время, то не подумай, что это отъ того, что я тебя разлюбила; напротивъ, я люблю тебя еще больше прежняго, моя куколка! Это было отъ того, что такъ было нужно ради тебя самого, а также ради еще одной особы. Дэви, мой милый, слышишь-ли ты меня?

— Слышу, слышу, Пегготи, — проговорилъ я сквозь слезы.

— Дитятко мое, — продолжала она трогательнымъ голосомъ, — вотъ что я тебѣ скажу: прошу тебя всегда помнить, что я тебя никогда не забуду! Никогда! И я буду беречь твою маму, Дэви, и никогда ее не оставлю — никогда! Можетъ быть, еще настанетъ день, когда она рада будетъ склонить свою голову на грудь къ своей глупой, ворчливой, старой Пегготи. И я буду тебѣ писать, мой милый, хотя я писать-то не мастерица. И я… я, — Пегготи принялась цѣловать замочную скважину, вмѣсто меня.

— Спасибо тебѣ, милая, милая Пегготи, — отвѣчалъ я. — Обѣщай мнѣ одну вещь: напиши ты м-ру Пегготи и маленькой Эмми, и Хаму, что я не такой дурной, какъ имъ можетъ показаться, и что я шлю имъ всѣмъ мой привѣтъ, особенно маленькой Эмми! Пожалуйста, Пегготи, прошу тебя объ этомъ!

Пегготи обѣщала, что исполнитъ мою просьбу и мы оба, каждый съ своей стороны, поцѣловали замочную скважину. Съ этой ночи я почувствовалъ къ Пегготи особенную нѣжность; она не заняла въ моемъ сердцѣ мѣсто моей мамы — этого мѣста уже никто не могъ занять — но своею преданностью она наполнила образовавшуюся тамъ пустоту.

На утро миссъ Мурдстонъ, по своему обыкновенію, явилась ко мнѣ и въ короткихъ словахъ объяснила, что меня сегодня отправятъ въ учебное заведеніе, куда меня опредѣлили; она же мнѣ объявила, что когда я одѣнусь, то могу придти внизъ, чтобы позавтракать. Тамъ я засталъ маму, очень блѣдную и съ красными отъ слезъ глазами. Я тотчасъ же подбѣжалъ къ ней и бросился въ ея объятія, умоляя простить меня.

— Ахъ, Дэви! — сказала она, — какъ это ты могъ такъ оскорбить любимаго мною человѣка! Постарайся исправиться; молись о томъ, чтобы Богъ смягчилъ твое сердце! Я прощаю тебя, Дэви, но меня очень печалитъ, что въ сердцѣ у тебя таятся такія злобныя чувства.

Бѣдную мою маму убѣдили въ томъ, что я былъ злой и негодный мальчикъ и это, кажется, еще больше огорчало ее, чѣмъ самый мой отъѣздъ. Я принялся за свой завтракъ, но слезы капали на мой хлѣбъ и въ чашку съ чаемъ. Мама нѣсколько разъ посматривала на меня, а потомъ поглядывала въ сторону миссъ Мурдстонъ и опускала глаза.

— Берите сундукъ м-ра Копперфильда, — приказала миссъ Мурдстонъ, когда къ калиткѣ подъѣхала почтовая повозка.

Я надѣялся увидать Пегготи, но ни она, ни м-ръ Мурдстонъ не появлялись. Мой старый знакомый кучеръ стоялъ у дверей и съ его помощью мой сундукъ былъ уложенъ на повозку.

— Ну, Клара! — замѣтила миссъ Мурдстонъ своимъ предостерегающимъ голосомъ.

— Да, да, Дженъ, хорошо, — отвѣчала мама, — Прощай, Дэви! Ты уѣзжаешь для твоей же пользы. Прощай, дитя мое! На каникулы ты вернешься домой и постараешься быть хорошимъ мальчикомъ.

— Клара! — повторила миссъ Мурдстонъ.

— Да, милая Дженъ, сейчасъ, — отвѣчала мама, держа меня въ своихъ объятіяхъ. — Я прощаю тебя, мой милый мальчикъ! Господь да благословитъ тебя!

— Клара! — въ третій разъ повторила миссъ Мурдстонъ и затѣмъ проводила меня до повозки, напутствуя меня наставленіями, что я долженъ непремѣнно исправиться, а то могу кончить очень худо. Я сѣлъ въ повозку и лѣнивая лошадка пустилась въ путь.

ГЛАВА IV.
Меня изгоняютъ изъ дома.

Мы проѣхали около полмили и платокъ мой былъ уже насквозь мокрый отъ слезъ, какъ вдругъ мой возница пріостановилъ лошадь и я, къ своему удивленію, увидѣлъ Пегготи. Она выскочила изъ-за плетня у дороги и начала быстро взбираться въ мою повозку; потомъ она обвила мою шею руками и крѣпко прижимала къ себѣ, не произнося при этомъ, однако, ни полслова; высвободивъ одну руку и запустивъ ее почти по локоть въ свой карманъ, она вынула оттуда и передала мнѣ сначала нѣсколько завернутыхъ въ бумагу пирожковъ, а потомъ и маленькій кошелекъ, который она втиснула въ мою руку; все это дѣлалось молча. Затѣмъ она еще разъ крѣпко обняла меня, выскочила изъ повозки и быстро удалилась. Возница посмотрѣлъ на меня вопросительно, какъ-бы желая узнать, вернется-ли она или нѣтъ. Я сдѣлалъ головой отрицательный знакъ. — «Ну, ты!», крикнулъ онъ на свою лѣнивую лошадь, и мы поѣхали дальше.

Я уже такъ много плакалъ раньше, что теперь рѣшилъ не давать воли слезамъ, такъ какъ все равно это ничему не поможетъ. Возница мой должно быть догадался объ этомъ рѣшеніи, потому что спросилъ у меня позволенія взять мой платокъ и положить его для просушки на спину лошади. Я поблагодарилъ его и согласился на это.

Теперь, на досугѣ, я могъ заняться изслѣдованіемъ содержимаго моего кошелька. Онъ былъ небольшой, изъ крѣпкой кожи, и заключалъ въ себѣ три блестящихъ шиллинга^[1], которые Пегготи, очевидно, старательно начистила, чтобы они ярче блестѣли и этимъ мнѣ больше нравились. Но въ кошелькѣ оказалось еще нѣчто болѣе драгоцѣнное: двѣ полукроны, завернутыя въ бумажку, на которой рукой моей матери было написано: «Дорогому моему Дэви, отъ любящей мамы». Я былъ такъ этимъ растроганъ, что попросилъ кучера передать мнѣ мой носовой платокъ; но онъ былъ того мнѣнія, что я могу обойтись безъ платка и тогда я принялся утирать глаза рукавомъ, удерживаясь на сколько могъ отъ слезъ.

Проѣхавъ нѣкоторое время, я спросилъ кучера, повезетъ-ли онъ меня до самаго конца пути.

— До конца пути, куда? — переспросилъ онъ.

— Туда, — отвѣчалъ я.

— Да куда: туда? — повторилъ возница.

— До Лондона, — сказалъ я.

— Ну, моя лошадь скорѣе подохнетъ какъ кошка, раньше чѣмъ до половины дороги дотащимся, — отвѣчалъ онъ.

— Такъ вы довезете меня только до Ярмута? — спросилъ я.

— Вотъ, это вѣрно; — отвѣчалъ кучеръ. — Тамъ я доставлю васъ къ почтовому дилижансу, а почтовый дилижансъ уже довезетъ васъ туда, куда вы ѣдете.

Такъ какъ для Баркиса — такъ звали моего возницу — какъ я могъ замѣтить не легко было произнести такую длинную фразу, то, желая быть любезнымъ, я предложилъ ему пирожокъ, который онъ цѣликомъ и проглотилъ, точь-въ-точь какъ это дѣлаетъ слонъ, и, совершенно какъ слонъ, нисколько не измѣнивъ при этомъ невозмутимаго выраженія своего толстаго лица.

— Это она ихъ пекла? — спросилъ Баркисъ, сидѣвшій на козлахъ все время наклонившись впередъ и упирая локти въ колѣни.

— Вы хотите спросить про Пеготти?

— Ну, да — сказалъ Баркисъ. —Про нее.

— Да; она всегда намъ печетъ пироги и готовитъ для насъ кушанье.

— Вотъ какъ! — произнесъ Баркисъ.

Онъ съежилъ свои губы, какъ будто готовился свистнуть, однако, воздержался отъ этого и просидѣлъ нѣκοτοροβι время, вперивъ свой взоръ на лошадиныя уши, словно онъ тамъ разсматривалъ что-то особенное; потомъ онъ спросилъ:

— Ну, такъ вотъ что я вамъ скажу, сударь. Вы навѣрное будете писать ей?

— Да, я непремѣнно буду ей писать, — увѣрилъ я его.

— А.га! — сказалъ онъ, медленно оборачиваясь ко мнѣ. — Такъ вотъ, когда будете писать, не забудьте сказать ей, что Баркисъ очень не прочь…

— Что Баркисъ не прочь? — повторилъ я наивно. И больше ничего?

— Да… да, — сказалъ онъ подумавъ. — Да, Баркисъ не прочь; такъ и напишите.

— Но вы завтра-же вернетесь опять въ Блундерстонъ, — замѣтилъ я, — и могли-бы это сами передать ей.

На это, однако, онъ только покачалъ головой и съ очень серьезнымъ видомъ опять повторилъ выраженное имъ желаніе: «Баркисъ очень не прочь… Такъ и напишите, и больше ничего!»

Я охотно взялся исполнить это порученіе и послѣ обѣда, когда мы доѣхали до Ярмута и сидѣли въ гостиницѣ, ожидая почтоваго дилижанса, я велѣлъ подать себѣ листокъ бумаги и чернилъ и наскоро написалъ Пегготи нѣсколько строкъ: «Милая моя Пегготи! Я благополучно доѣхалъ сюда. Баркисъ очень не прочь… Сердечный привѣтъ моей милой мамѣ. Твой Дэви». Потомъ сдѣлалъ приписку: "Онъ очень просилъ меня передать тебѣ именно эти слова: «Баркисъ очень не прочь»…

Почтовый дилижансъ стоялъ во дворѣ, когда мы доѣхали до Ярмута, но лошади еще не были запряжены и ничто пока не указывало на то, что мы собираемся ѣхать въ Лондонъ. Я стоялъ въ раздумьи и въ то время, когда размышлялъ о томъ, что будетъ съ моимъ чемоданомъ, который Баркисъ поставилъ на землю около дышла кареты, и о томъ, что меня самого ожидаетъ впереди, въ одномъ изъ оконъ гостиницы, у котораго висѣла дичь и другіе мясные продукты, показалась женщина и спросила меня:

— Не вы-ли молодой баринъ изъ Блундерстона?

— Да, сударыня, — отвѣчалъ я ей.

— А какъ ваше имя? — спросила она опять.

— Давидъ Копперфильдъ — отвѣчалъ я.

— Это не подходитъ, — возразила она. — На имя Копперфильда ничего не было заказано.

— Можетъ быть, вамъ сказано Мурдстонъ? — замѣтилъ я.

— Если ваша фамилія Мурдстонъ, — возразила она, — то почему вы сначала назвали себя другой фамиліей?

Я объяснилъ этой женщинѣ причину, почему это такъ случилось, и тогда она дернула за звонокъ и крикнула:

— Вильямъ! Провели этого господина въ столовую. Скоро изъ кухни, съ другого конца двора, прилетѣлъ слуга и, кажется, былъ не мало удивленъ, увидавъ такого юнаго проѣзжаго.

Столовая, въ которую меня ввелъ слуга, представляла собою длинное зало, съ развѣшанными по стѣнамъ географическими картами. Мнѣ кажется, что еслибы я очутился въ какой либо изъ тѣхъ странъ, которыя были изображены на этихъ картахъ, то врядъ-ли я испытывалъ-бы больше смущенія, чѣмъ теперь, когда меня ввели въ это большое зало. Я присѣлъ на ближайшій къ дверямъ стулъ, держа въ рукахъ свою фуражку и слѣдя затѣмъ, какъ слуга накрывалъ на столъ.

Онъ принесъ мнѣ жареныя бараньи котлеты съ овощами и съ такимъ ожесточеніемъ снялъ крышки съ блюдъ, чти я сначала подумалъ, не обидѣлъ-ли я его чѣмъ-нибудь. Но я тотчасъ-же успокоился на этотъ счетъ, когда онъ придвинулъ для меня стулъ къ столу и любезно сказалъ: «Ну-съ, господинъ Великанъ, садитесь, пожалуйста!»

Я поблагодарилъ его и сѣлъ за столъ; мнѣ было чрезвычайно трудно справляться съ ножемъ и вилкой и въ то-же время слѣдить за тѣмъ, чтобы не забрызгать скатерть соусомъ, такъ какъ слуга стоялъ какъ разъ противъ меня, не спуская съ меня глазъ и заставляя меня краснѣть каждый разъ, когда наши взоры встрѣчались.

Когда я собирался приняться за вторую котлету, онъ вдругъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ:

— Для васъ заказано еще и пиво. Прикажете подать?

Я поблагодарилъ его и отвѣчалъ утвердительно. Тогда онъ налилъ пиво въ бокалъ и, держа противъ свѣта, любовался игрою пѣнистой влаги.

— Ахъ! Батюшки мои! — воскликнулъ онъ. — Какъ оно пѣнится! А пива-το какъ будто-бы и многовато для васъ. Не правда-ли?

— Да, пиво прекрасно пѣнится, и въ самомъ дѣлѣ его очень много, — отвѣчалъ я, улыбаясь и радуясь тому, что слуга развеселился. Это былъ быстроглазый малый, съ прыщеватымъ лицомъ и короткими щетинистыми волосами на головѣ; теперь, когда онъ стоялъ передо мною, уперевъ одну руку въ бокъ, а въ правой рукѣ держа бокалъ къ свѣту, онъ казался совсѣмъ расположеннымъ ко мнѣ.

— Вчера, вотъ, былъ здѣсь одинъ господинъ, — началъ онъ, — такой толстый господинъ — какъ его имя-то? Сейчасъ не припомню. Да имя тутъ, положимъ, не причемъ; на немъ были короткіе такіе брюки, гамаши, широкополая шляпа, сѣрый сюртукъ, — ну да; такъ вотъ, заказалъ себѣ этотъ господинъ стаканъ такого пива; я отговаривалъ его, но онъ сталъ настаивать; ну, вотъ выпилъ онъ цѣлый бокалъ залпомъ и тутъ-же на мѣстѣ такъ и грохнулся мертвый. Пиво было слишкомъ крѣпко для него. Это пиво нельзя пить залпомъ; вотъ въ чемъ штука-то!

Разсказъ объ этомъ печальномъ происшествіи очень взволновалъ меня и я сказалъ слугѣ, что вмѣсто пива лучше ужъ выпью стаканъ воды.

— Да, видите-ли въ чемъ дѣло, — заявилъ слуга, все еще разглядывая пиво; — наши хозяева ужасно не любятъ, когда гости оставляютъ заказанное недопитымъ или недоѣденнымъ. Если вы опасаетесь пить пиво, такъ ужъ придется мнѣ самому его выпить, съ вашего позволенія, разумѣется. Я привыкъ къ пиву, а привычка великое дѣло! Я думаю, оно не повредитъ мнѣ, если я такъ вотъ закину голову назадъ и стану лить его понемногу въ горло. Можно?

На это я возразилъ, что онъ сдѣлаетъ мнѣ этимъ большое одолженіе, если только онъ увѣренъ, что пиво ему не повредитъ.

Когда-же онъ запрокинулъ голову назадъ и сталъ не потихоньку пить пиво, а какъ-то сразу опрокинулъ его въ горло, я страшно испугался, опасаясь, что съ нимъ сейчасъ случится то, что случилось съ неизвѣстнымъ мнѣ господиномъ. Однако, все обошлось благополучно, и пиво не только не повредило ему, но даже, наоборотъ, еще больше развеселило его.

— Ну, что она вамъ тутъ хорошенькаго наготовила? — спросилъ онъ немного погодя и при этихъ словахъ запустилъ вилку прямо въ середину блюда. — Никакъ бараньи котлетки?

— Да это котлеты, — сказалъ я.

— Ахъ, ты батюшки! — воскликнулъ онъ; — какъ же это я-то не догадался! Закусить бараньей котлеткой, вѣдь отличное средство, противъ того, чтобы пиво не повредило желудку. Вотъ здоровое-то кушанье!

Съ этими словами онъ одной рукой ухватилъ кость бараньей котлеты, а другой схватилъ картофель и мигомъ, къ моему великому удовольствію, съ большимъ аппетитомъ, уничтожилъ и то, и другое. Покончивъ съ ѣдою, онъ принесъ мнѣ пуддингъ и, поставивъ на столъ, устремилъ глаза въ пространство, какъ будто былъ занятъ какими-то отвлеченными мыслями.

— Ну, каковъ пирогъ? — спросилъ онъ, какъ бы очнувшись.

— Это пуддингъ, — отвѣчалъ я.

— Пуддингъ? — воскликнулъ онъ. — Ахъ ты, Боже мой! Да, но не со сбитыми яйцами?

— Именно, пуддингъ со сбитыми яйцами.

— Какъ? Со сбитыми яйцами? — удивлялся онъ и взялъ ложку со стола. — Вотъ такъ штука! Вѣдь со сбитыми яйцами самый вкусный, по моему, пуддингъ — и самый мой любимый! Давай-ка, малышъ, посмотримъ, кому изъ насъ больше достанется!

Само собою разумѣется, что ему досталась львиная доля пуддинга. Правда, онъ поощрялъ меня къ ѣдѣ, вызывая во мнѣ чувство соревнованія, но несоотвѣтствіе въ размѣрахъ его столовой ложки съ моей чайной ложкой, его аппетита съ моимъ аппетитомъ, заставило меня сильно отстать отъ него и даже утратить всякую надежду когда-либо нагнать его.

Такъ какъ слуга оказался такимъ услужливымъ, то я взялъ на себя смѣлость попросить у него перо, бумаги и чернилъ, чтобы написать письмо Пегготи. Онъ не только поспѣшилъ принести то, что я просилъ, но все время, пока я писалъ, слѣдилъ за моимъ писаніемъ черезъ мое плечо. Когда я окончилъ, онъ спросилъ меня, въ какое училище я ѣду?

— Въ училище, которое находится около Лондона — отвѣчалъ я, такъ какъ больше этого я и самъ ничего не зналъ.

— Вотъ бѣда! — воскликнулъ онъ, состроивъ при этомъ очень печальное лицо. — Это очень жаль!

— Почему? — спросилъ я.

— Ахъ, Боже мой! --сказалъ онъ, качая головой, — это, вѣдь, то самое училище, гдѣ ученикамъ ребра ломаютъ; цѣлыхъ два ребра — совсѣмъ маленькому мальчику… Ему было всего… ну, а сколько вамъ лѣтъ, молодой человѣкъ?

Я сказалъ ему, что мнѣ восемь — девятый.

— Вотъ точно такихъ лѣтъ былъ тотъ бѣдняга, — сказалъ слуга. — Ему было восемь лѣтъ и шесть мѣсяцевъ, когда ему сломали первое ребро, и восемь лѣтъ и восемь мѣсяцевъ, когда ему сломали второе ребро, и тутъ ему былъ конецъ!

Меня очень смутило это непріятное для меня совпаденіе въ лѣтахъ и я спросилъ у слуги, отчего произошелъ печальный случай съ моимъ неизвѣстнымъ ровесникомъ. Отвѣтъ его мало способствовалъ моему успокоенію, такъ какъ состоялъ изъ двухъ зловѣщихъ словъ: «Отъ тумаковъ».

Раздавшійся на дворѣ звукъ почтовой трубы явился пріятнымъ отвлеченіемъ отъ нашего разговора. Я поспѣшилъ встать съ своего мѣста и спросилъ со смѣшанными чувствами робости, а отчасти и гордости, что обладаю кошелькомъ съ деньгами, сколько съ меня слѣдуетъ получить?

— Только за листочекъ бумаги, — отвѣчалъ слуга, — Вамъ не случалось раньше покупать листъ почтовой бумаги, молодой человѣкъ?

Я не могъ припомнить, чтобы это случалось раньше.

— Да, ужасна дорога теперь бумага, — замѣтилъ онъ, — все изъ-за налога. Три пенса. Вотъ какіе налоги приходится намъ платить въ этой странѣ! А потомъ еще только слугѣ на чай. Чернилъ я не считаю, это пусть ужъ будетъ мой убытокъ.

— А что я… какъ… сколько я долженъ дать за вашу услугу? — пробормоталъ я весь краснѣя.

— Ахъ, молодой человѣкъ, если бы я не былъ обремененъ семействомъ, да если бы мои дѣти не болѣли оспой — началъ слуга, — я шести пенсовъ не взялъ бы съ васъ. Если бы мнѣ не надо было помогать одному старому родственнику и моей сестрѣ — слуга все болѣе и болѣе оживлялся — то не взялъ бы даже и полушки. Если бы у меня было хорошее мѣсто, да обращались бы здѣсь со мной хозяева по человѣчески, то, кажется, скорѣе я самъ предложилъ бы отъ себя гостямъ на чай, а не то, чтобы сталъ требовать отъ нихъ. Но мнѣ приходится пробавляться объѣдками, спать на мѣшкахъ съ углями… Дальше онъ не могъ говорить и прослезился.

Несчастное положеніе слуги глубоко тронуло меня и я рѣшилъ, что было-бы жестокосердно съ моей стороны дать ему менѣе девяти пенсовъ на чай. Такимъ образомъ, я отдалъ ему одинъ изъ моихъ блестящихъ шиллинговъ, который онъ принялъ съ благодарностью и, не сдавъ мнѣ сдачи, тотчасъ же сталъ подбрасывать монету на столѣ, очевидно желая по звону убѣдиться въ томъ, что мой шиллингъ былъ не фальшивый.

Признаться, мнѣ было обидно, когда я, влѣзая въ почтовую карету, понялъ изъ словъ хозяйки, что меня заподозрили въ томъ, что я одинъ безъ посторонней помощи уписалъ весь обѣдъ. Эта почтенная женщина изъ бокового окна, обращаясь къ кондуктору, не безъ ироніи громко сказала:

— Посматривайте за малышемъ, Джоржъ, какъ бы онъ не лопнулъ у васъ дорогой.

Тутъ къ хозяйкѣ присоединились еще служанки, и, хихикая, стали глазѣть на меня, какъ на какое то чудо природы.

Казавшійся раньше такимъ несчастнымъ мой пріятель слуга, очевидно, уже успѣлъ вполнѣ овладѣть собою и, нисколько не смущаясь, присоединился къ общему веселію.

Вторя имъ, кучеръ и кондукторъ тоже избрали меня предметомъ для своихъ насмѣшекъ, выражая опасеніе, чтобы карета не осѣла сзади отъ лишней тяжести. И какъ только слухъ о моемъ волчьемъ аппетитѣ проникъ къ пассажирамъ, то и они тоже принялись острить на мой счетъ и спрашивали, будутъ ли за меня платить въ училище двойную или тройную плату. Но хуже всего была для меня мысль, что теперь я буду стѣсняться спросить себѣ дорогой какую либо ѣду и что мнѣ, по, слѣ моего очень скуднаго обѣда, придется голодать до утра. Дѣйствительно, такъ оно и случилось. Когда мы вечеромъ пріѣхали въ гости ницу, я никакъ не могъ рѣшиться заказать себѣ какое-нибудь кушанье и присѣлъ у камина, сказавъ, что мнѣ ничего не нужно.

Впрочемъ, это не спасло меня отъ насмѣшекъ, и одинъ изъ нашихъ пассажировъ, съ сиплымъ голосомъ и одутловатымъ лицомъ, который всю дорогу только и дѣлалъ, что уничтожалъ бутерброды съ колбасой, запивая ихъ большими глотками изъ бутылки, сравнилъ, меня съ удавомъ, который съ одного пріема наѣдается такъ, что потомъ долго можетъ обходиться безъ всякой пищи; сказавъ это, господинъ принялся уписывать большой кусокъ холоднаго жаркого.

Мы выѣхали изъ Ярмута въ три часа дня и должны были къ восьми часамъ другого утра прибыть въ Лондонъ. Стояла прекрасная іюньская погода и вечеръ былъ чудесный. Когда мы проѣзжали мимо разбросанныхъ но пути сельскихъ домиковъ, меня занимала мысль о живущихъ въ нихъ семействахъ; когда же сзади насъ бѣжали дѣти и прицѣплялись къ нашей каретѣ, желая немного прокатиться, я предавался размышленіямъ о томъ, живы ли ихъ родители и счастливы ли эти дѣти у себя дома.

Ночь я провелъ довольно безпокойно; меня усадили между двумя пассажирами, которые оба вскорѣ заснули и такъ стиснули меня своими тучными особами, что мнѣ оставалось только кричать о пощадѣ. Напротивъ меня сидѣла пожилая дама въ большомъ мѣховомъ салопѣ; у нея была корзина, которую она долгое время не знала куда пристроить, пока, наконецъ, у ней блеснула мысль, что такъ какъ у меня ноги не доходили до пола, то корзина отлично помѣстится подъ моимъ сидѣньемъ. Корзинка эта такъ стѣсняла меня, такъ терла мои ноги, когда съѣзжала съ мѣста при малѣйшихъ толчкахъ, что мнѣ стало совсѣмъ не въ моготу; но едва я дѣлалъ слабое движеніе, желая выпрямить свои ноги, какъ тотъ-часъ же стаканъ въ корзинѣ стукался обо что то, а дама награждала меня сильнымъ пинкомъ, приговаривая: «Да сидите же смирно! У васъ кости-то молодыя, я думаю! Можете потерпѣть!»

Я не буду распространяться здѣсь о томъ, какъ меня поразилъ видъ Лондона, когда онъ представился моимъ взорамъ.

Дилижансъ остановился у гостиницы и кондукторъ, слѣзая съ своего мѣста, обратилъ вниманіе на меня и, подойдя къ конторѣ для записи проѣзжающихъ, спросилъ: «Не ждетъ ли здѣсь кто-нибудь молодого человѣка, записаннаго подъ фамиліей Мурдстонъ изъ Блундерстона въ Суффолькѣ, за которымъ должны были явиться».

Отвѣта никакого не послѣдовало.

— Пожалуйста — обратился я къ кондуктору, безпомощно озираясь кругомъ, — попробуйте назвать фамилію Копперфильдъ.

— Не ожидаетъ ли кто нибудь здѣсь молодого человѣка, записаннаго подъ фамиліей Мурдстонъ, изъ Блундерстона въ Суффолькѣ, по именующагося также Копперфильдомъ, за которымъ должны были явиться сюда? Ну-съ! Есть тутъ кто-нибудь?

Я продолжалъ испуганно озираться кругомъ, но на вопросъ кондуктора никто не откликался и только среди общаго молчанія раздался голосъ стоявшаго близь конторы праздношатающагося остряка, который замѣтилъ, что такъ какъ никто не предъявляетъ на меня права, то лучше всего надѣть мнѣ желѣзный ошейникъ и привязать меня въ конюшнѣ къ стойлу.

Дилижансъ опустѣлъ; багажъ былъ весь снятъ; лошадей увели и двое конюховъ отодвинули въ сторону и карету. И все-таки еще никто не являлся за покрытымъ пылью молодымъ человѣкомъ изъ Блундерстона въ графствѣ Суффолькѣ!

Считая себя покинутымъ, какъ Робинзонъ Крузо, на его необитаемомъ островѣ, я направился въ контору. Занятый тамъ писаніемъ конторщикъ пригласилъ меня присѣсть, и я кое какъ умѣстился на товарные вѣсы. Пока я сидѣлъ и разглядывалъ тюки, пакеты, сундуки и прочую поклажу, въ головѣ моей смѣнялась цѣлая вереница самыхъ ужаснѣйшихъ мыслей и вопросовъ: я безпокоился о томъ, куда я дѣнусь, если никто не явится за мной; въ такомъ случаѣ, думалъ я, мнѣ не позволятъ оставаться въ конторѣ; впрочемъ, возможно, что мнѣ разрѣшатъ остаться, пока у меня не выйдутъ мои семь шиллинговъ; или же выгонятъ меня на ночь на улицу, а утромъ, когда откроется контора, опять впустятъ туда, въ ожиданіи, пока кто-нибудь явится за мной. Можетъ быть, вдругъ, блеснула у меня мысль, тутъ вовсе нѣтъ никакого недоразумѣнія, а просто мистеръ Мурдстонъ разсчитывалъ этимъ способомъ отдѣлаться отъ меня? Но что же мнѣ дѣлать въ такомъ случаѣ? Если бы даже позволили мнѣ оставаться при конторѣ, то какъ-же мнѣ оставаться тутъ, когда выйдутъ мои деньги и я начну голодать. Это было бы навѣрное непріятно для проѣзжающихѣ и, кромѣ того, хозяева гостиницы опасались бы, что имъ придется похоронить меня на свой счетъ. Если же я рѣшился бы бѣжать отсюда, чтобы возвратиться домой, то, спрашивается, какъ я нашелъ бы дорогу до дома, какъ я могъ бы пройти пѣшкомъ такой далекій путь, и какой, наконецъ, пріемъ могъ ожидать меня дома? Я былъ вполнѣ увѣренъ только въ одномъ, что своимъ появленіемъ обрадовалъ бы во всякомъ случаѣ Пегготи. Отъ подобныхъ и множества другихъ вопросовъ у меня, наконецъ, стала даже кружиться голова. Когда я дошелъ уже до крайней степени душевнаго волненія, то въ конторѣ появился господинъ, который сталъ что-то тихо говорить конторщику. Тогда послѣдній, взялъ меня за руку, придвинулъ къ незнакомцу, точно какую-нибудь кладь, которая была свѣшана, куплена, доставлена и за которую деньги были уплачены впередъ.

Когда мы съ моимъ новымъ знакомымъ вышли изъ конторы, я искоса взглянулъ на своего спутника. Это былъ худощавый, блѣдный молодой человѣкъ, съ впалыми щеками и рыжеватый. На немъ было надѣто черное платье, тоже рыжеватаго цвѣта, которое, какъ бы съежившись, не доходило до кистей рукъ въ рукавахъ, и было слишкомъ коротко для его ногъ.

— Вы, вѣроятно, и есть новый ученикъ? — спросилъ онъ.

— Да, сэръ, — отвѣчалъ я. — По крайней мѣрѣ я такъ предполагалъ; навѣрное же я самъ этого не зналъ.

— А я одинъ изъ учителей Салемгауза, — сказалъ онъ.

При этихъ словахъ я поклонился ему и замеръ преисполненный чувствомъ уваженія къ нему. Мнѣ казалось, что неловко было заговаривать съ такимъ ученымъ человѣкомъ и притомъ учителемъ Салемгауза о столь ничтожной вещи, какъ мой чемоданъ, и мы прошли довольно большое разстояніе отъ гостиницы, прежде чѣмъ я, наконецъ, поборовъ себя, упомянулъ о своемъ багажѣ. Тогда намъ пришлось вернуться въ контору, гдѣ учитель заявилъ, что за моими вещами пришлютъ позднѣе.

Когда я узналъ отъ учителя, что намъ предстоитъ еще ѣхать шесть миль въ другой почтовой каретѣ, чтобы добраться до Салемгауза, то я почувствовалъ такую смертельную усталость и такой голодъ, что, собравшись съ духомъ, сказалъ учителю, что у меня еще со вчерашняго вечера ничего во рту не было и я былъ бы очень благодаренъ ему, если бы онъ позволилъ мнѣ купить что-нибудь съѣдобное. Мои слова, кажется, очень удивили его, по, немного подумавъ, онъ объявилъ, что собирался навѣстить одну старушку, которая живетъ поблизости, и что лучше всего мнѣ по дорогѣ купить себѣ хлѣба и еще чего-нибудь, а тамъ у этой старушки мы получимъ молока и я успѣю по завтракать еще до отхода почтовой кареты.

Дорогою мы зашли въ пекарню, гдѣ я купилъ черный хлѣбецъ, заплативъ за него три пенса, яйцо и кусокъ ветчины и все-таки еще у меня оставалось порядочно мелочи отъ второго своего шиллинга; изъ этого факта я вывелъ заключеніе, что Лондонъ въ общемъ весьма недорогое мѣстожительство. Запасшись провизіей, мы продолжали путь среди такого ужаснѣйшаго шума и грохота, что я окончательно одурѣлъ. Мы переходили черезъ какой-то мостъ, — онъ мнѣ назвалъ его, но я былъ въ какомъ-то полуснѣ, — и, наконецъ, добрались до дома старушки. Изъ надписи, имѣвшейся надъ воротауш, я узналъ, что это былъ пріютъ для бѣдныхъ женщинъ.

Учитель изъ Салемгауза постучалъ въ одну изъ окрашенныхъ въ черную краску дверей. Когда мы вошли въ комнату его знакомой старушки, то застали ее раздувающей огонь очага, надъ которымъ она собиралась по ѣсить для разогрѣванія котелокъ съ похлебкой. Какъ только она увидала вошедшаго учителя, она пріостановила свое занятіе и сдѣлала нѣчто въ родѣ книксена.

— Не можете-ли вы приготовить завтракъ этому молодому человѣку? — спросилъ учитель.

— Могу-ли я? — переспросила она. — Да, конечно, могу.

— Какъ здоровье миссисъ Фиббистонъ сегодня? — спросилъ опять учитель, обращаясь въ сторону другой старушки, сидѣвшей въ большомъ креслѣ у камина и до такой степени схожей съ узломъ тряпья, что еще и теперь, вспоминая объ этомъ, я радуюсь тому, что по недосмотру не сѣлъ на нее.

— Плохо, — отвѣчала первая старушка. — Сегодня одинъ изъ ея плохихъ дней. Если-бы случайно потухъ огонь въ очагѣ, то право, я думаю, она бы тоже вмѣстѣ съ нимъ угасла-бы навсегда.

Въ то время, какъ они оба смотрѣли на сидѣвшую тутъ-же старушку, я рѣшился тоже взглянуть на нее. Несмотря на то, что день былъ довольно жаркій, у старушки, казалось, только и было въ мысляхъ, чтобы согрѣваться у огня; она. словно завидовала котелку, висящему надъ огнемъ, и сердилась на то, что варка моего яйца и поджариваніе моей ветчины какъ-бы истощаютъ жаръ; по крайней мѣрѣ, я своими полусонными глазами видѣлъ, какъ старушка украдкой показывала мнѣ кулаки въ то время, когда котелокъ начиналъ закипать. Въ маленькое окошко проникали солнечные лучи, но она сидѣла спиной къ окну, заслоняя собою огонь, словно заботилась о защитѣ огня отъ холода и ревниво слѣдила за его пламенемъ. Когда завтракъ мой былъ готовъ и котелокъ сняли съ огня, то старушка, повидимому, такъ обрадовалась, что громко разсмѣялась.

Я присѣлъ къ столу и сталъ съ наслажденіемъ уничтожать свой черный хлѣбъ, яйцо и ветчину. Въ это время хозяйка обратилась къ учителю съ вопросомъ:

— А вы принесли съ собой флейту?

— Да, — отвѣчалъ онъ.

— Такъ поиграйте немного, — стала просить старуха. — Сдѣлайте милость.

Учитель вытащилъ изъ кармана флейту, состоявшую изъ трехъ отдѣльныхъ частей, которыя онъ тутъ-же свинтилъ вмѣстѣ, и принялся усердно дуть въ нее. Издаваемые имъ звуки, однако, производили самое удручающее впечатлѣніе, какого мнѣ никогда не доводилось испытывать. Эта музыка прежде всего пробудила въ моей памяти всѣ испытанныя мною горести и я едва удерживался отъ слезъ; она даже отняла у меня даже аппетитъ и нагнала такую сонливость, что все затуманилось передъ моими глазами; все испарилось: и флейта, и учитель, Салемгаузъ, и Давидъ Копперфильдъ; наступилъ только глубокій, глубокій сонъ…

Я пробудился въ тотъ моментъ, когда учитель изъ Салемгауза разнималъ свою флейту. Онъ опять вложилъ въ карманъ всѣ ея три части, простился со старушкой и вышелъ со мной изъ дома. Вскорѣ мы дошли до мѣста стоянки почтовой кареты и стали взбираться наверхъ ея; но я чувствовалъ такую смертельную усталость, что при первой-же остановкѣ меня положили внутрь кареты, гдѣ не было другихъ пассажировъ и гдѣ я крѣпко проспалъ. Проснувшись, я понялъ, что лошади шагомъ взбираются вверхъ въ крутую гору среди деревьевъ. Наконецъ, карета остановилась, доѣхавъ до мѣста стоянки.

Пройдя еще небольшое разстояніе пѣшкомъ, мы съ учителемъ подошли въ Салемгаузу, который былъ обнесенъ кругомъ высокой кирпичной стѣной и производилъ самое мрачное впечатлѣніе. Надъ одной изъ дверей въ этой стѣнѣ была прибита доска съ надписью: «Салемгаузъ». Когда мы позвонили, у двери появилось угрюмое лицо; это былъ привратникъ — рослый малый, съ толстымъ, какъ у быка, затылкомъ, съ выдающимися висками, коротко остриженными волосами и съ деревяшкой вмѣсто ноги.

— Новый ученикъ, — отрекомендовалъ меня учитель.

Человѣкъ съ деревяшкой оглядѣлъ меня съ головы до пятокъ, на что потребовалось очень мало времени, такъ какъ весь-то я былъ не великъ, затѣмъ онъ заперъ дверь за нами и вынулъ ключъ изъ замка. Въ то время, какъ мы шли по аллеѣ, густо усаженной деревьями, по направленію къ дому, онъ окликнулъ моего учителя.

— Слушайте!

Мы обернулись и увидѣли его стоящимъ у дверей небольшого домика привратника съ парой сапогъ въ рукахъ.

— Вотъ! Смотрите! Приходилъ сапожникъ, пока васъ не было дома, мистеръ Мелль. Онъ сказалъ, что тутъ ужъ и чинить-то нечего; тутъ, говоритъ, не осталось кусочка отъ прежнихъ сапогъ, и онъ удивляется, что вы отдаете ихъ еще въ починку.

Съ этими словами онъ бросилъ сапоги мистеру Меллю (такъ звали учителя), который поднялъ ихъ и съ печальнымъ видомъ сталъ разглядывать, пока мы снова подвигались впередъ. Тутъ я въ первый разъ замѣтилъ, что сапоги, надѣтые на немъ, были тоже очень поношены и что въ одномъ мѣстѣ даже высовывался чулокъ, имѣя видъ какъ бы выступившаго изъ бутона и готоваго распуститься цвѣтка.

Салемгаузъ представлялъ изъ себя четырехугольное, каменное, непривѣтливое зданіе съ боковыми флигелями. Видя, что кругомъ было такъ тихо и пустынно, я замѣтилъ мистеру Меллю, что, вѣроятно, воспитанники вышли на прогулку. Но оказалось, что теперь были каникулы и воспитанники разъѣхались по домамъ, а мистеръ Крикль, директоръ школы, вмѣстѣ съ женой и дочерью живутъ на дачѣ на морскомъ берегу; меня же послали сюда во время каникулъ въ наказаніе за мои проступки. Все это мистеръ Мелль объяснялъ мнѣ, пока мы входили въ домъ.

Школьная комната, въ которую онъ меня ввелъ, показалась мнѣ такою непривлекательной и неудобной, что, кажется, подобной я раньше никогда въ жизни не видалъ. Это было длинное зало съ тремя рядами пультовъ и шестью рядами скамеекъ; въ стѣнахъ комнаты торчали деревянные гвозди для шляпъ и грифельныхъ досокъ. На грязномъ полу валялись клочки разорванныхъ листковъ изъ ученическихъ тетрадей. Пара хилыхъ бѣлыхъ мышенковъ, забытыхъ здѣсь ихъ владѣльцемъ, суетились въ своемъ дворцѣ изъ папки и проволоки, и своими красными глазенками искали по всѣмъ уголкамъ чего-нибудь съѣдобнаго. Птичка, запертая въ клѣткѣ величиной немногимъ больше ея самой, отъ времени до времени издавала какіе-то жалобные звуки вмѣсто пѣнія. Вся комната была пропитана запахомъ заплѣснѣвѣвшаго сукна, гнилыхъ яблоковъ и истлѣвшихъ книгъ; она была сверху до низу такъ запачкана и закапана чернилами, какъ будто бы въ нее съ неба попали чернильные заносы, сыпался чернильный дождь и градъ и свирѣпствовала въ ней чернильная буря.

Мистеръ Мелль оставилъ меня одного въ залѣ, а самъ удалился наверхъ вмѣстѣ съ своими безнадежными сапогами; въ это время я пробрался къ тому концу залы, гдѣ стоялъ пультъ учителя. Здѣсь, вдругъ, мои взоры упали на лежавшій тутъ ярлыкъ изъ папки, на которомъ красивымъ крупнымъ почеркомъ было написано! «Берегитесь! Онъ кусается!»

Я тотчасъ быстро вскочилъ на пультъ, представивъ себѣ отъ испуга, что подъ нимъ, по всей вѣроятности, находится большая собака. Но, сколько, я ни осматривался кругомъ, я никакой собаки нигдѣ не видѣлъ. Тутъ вернулся мистеръ Мелль и спросилъ, зачѣмъ я взобрался на пультъ.

— Извините меня, сэръ — отвѣчалъ я, — я спасаюсь тутъ отъ собаки.

— Отъ собаки? — спросилъ онъ. — Какая же тутъ собака?

— Такъ развѣ тутъ нѣтъ собаки, которая кусается и которой надо остерегаться?

— Нѣтъ, Копперфильдъ, — сказалъ онъ строгимъ тономъ, — тутъ нѣтъ собаки. Это относится къ одному мальчику, а не къ собакѣ; и именно мнѣ приказано прицѣпить этотъ ярлыкъ къ твоей спинѣ, Копперфильдъ. Мнѣ жаль, что приходится сдѣлать это въ самомъ началѣ нашего знакомства, но я обязанъ исполнить приказаніе начальства.

Онъ снялъ меня съ пульта и тутъ же прицѣпилъ ярлыкъ къ моей спинѣ. Ярлыкъ уже былъ заранѣе сшитъ въ видѣ ранца, который плотно прилегалъ къ моей спинѣ, и съ той минуты, какъ онъ былъ надѣтъ на меня, я не смѣлъ показаться нигдѣ безъ него.

Невозможно представить себѣ, сколько горя мнѣ пришлось перенести изъ-за этого ярлыка. Могъ-ли видѣть меня кто-нибудь или нѣтъ, но мнѣ постоянно казалось, что кто-нибудь да читаетъ эту надпись на моей спинѣ. Я не чувствовалъ никакого облегченія даже тогда, когда поворачивался такъ, что никто не могъ его видѣть: меня неотвязно преслѣдовала мысль, что кто-нибудь все-таки стоитъ сзади меня. А тиранъ хромоногій привратникъ еще больше отравлялъ мою жизнь: онъ такъ и подкарауливалъ меня и лишь только замѣчалъ, что я прислонялся спиной къ дереву въ саду или къ стѣнѣ, тотчасъ громовымъ голосомъ кричалъ изъ своей караулки: «Эй, вы, Копперфильдъ! Не прячьте свой знакъ отличія, не то я буду жаловаться начальству».

Дворъ для игръ воспитанниковъ представлялъ собою голую, усыпанную пескомъ площадку, ничѣмъ не защищенную съ задней стороны зданія и службъ; такимъ образомъ, я зналъ, что надпись на моей спинѣ могли читать и прислуга, и торговцы, приходящіе въ училище съ припасами — однимъ словомъ, каждый, кто утромъ, когда я обязанъ былъ выходить на прогулку, проходилъ мимо, могъ читать, что слѣдуетъ меня остерегаться, такъ какъ я кусаюсь. Подъ конецъ я, право, сталъ самъ себя уже бояться, какъ какого-то дикаго, кусающагося мальчика…

На этомъ дворѣ была старая дверь, на которой ученики имѣли обыкновеніе вырѣзывать свои фамиліи. Она была вдоль и поперекъ испещрена надписями. Находясь въ постоянномъ страхѣ въ ожиданіи скораго окончанія каникулъ и возвращенія учениковъ, которыхъ было, какъ мнѣ сообщили мистеръ Мелль, всего сорокъ пять человѣкъ, я не могъ читать эти фамиліи безъ того, чтобы не задавать себѣ вопроса, какимъ тономъ тотъ или иной изъ воспитанниковъ станетъ громко читать надпись: «Берегитесь! Онъ кусается!» Тоже самое происходило со мной и тогда, когда я смотрѣлъ на классныя скамейки, на ряды пустыхъ пока еще кроватей. Ночью же меня преслѣдовали сны о моей матери, о м-рѣ Пегготи, о служителѣ въ гостиницѣ, гдѣ я останавливался проѣздомъ, и всѣ эти лица неизмѣнно пугались и вскрикивали, увидавъ на моей спинѣ ужасный ярлыкъ.

Хотя у меня ежедневно было много уроковъ съ м-ромъ Меллемъ, но я учился и работалъ охотно, такъ какъ тутъ не мѣшали мнѣ ни мистеръ, ни миссъ Мурдстоны, и я безъ всякой брани могъ приготовлять свои уроки. До и послѣ уроковъ я гулялъ подъ присмотромъ уже упомянутаго привратника. Какъ живо въ моей памяти до сихъ поръ воскресаютъ: туманъ вокругъ дома, обросшія зеленью и растрескавшіяся каменныя плиты на дворѣ, старая водовозная бочка, обезцвѣтившіеся стволы печальныхъ деревьевъ, которыя должно быть больше мочило дождемъ, нежели согрѣвало солнцемъ. Въ часъ дня я и м-ръ Мелль садились обѣдать на одномъ концѣ длинной столовой, уставленной столами изъ еловаго дерева, пропитанными запахомъ жира. Потомъ мы опять занимались уроками до чая, который м-ръ Мелль пилъ изъ голубой чашки, а я изъ оловянной кружки. Цѣлый долгій день и до семи или восьми часовъ вечера м-ръ Мелль усиленно работалъ за своимъ пюпитромъ въ классѣ. Убравъ на ночь свои письменныя принадлежности, онъ доставалъ флейту и принимался отчаянно выдувать свои аріи.

Мистеръ Нелль хотя и мало разговаривалъ, но обращался со мною довольно ласково. Мнѣ кажется, мы развлекали другъ друга безъ лишнихъ словъ.

ГЛАВА V.
Въ училищѣ.

Прошелъ почти мѣсяцъ моего пребыванія въ школѣ, какъ однажды утромъ по комнатамъ раздался топотъ привратника съ деревянной ногой, который приступилъ къ уборкѣ школы, запасшись метлой и ведромъ, изъ чего я заключилъ, что дѣлаются приготовленія для встрѣчи нашего директора, мистера Крикля, и пансіонеровъ. И я не ошибся; скоро метла привратника появилась въ классѣ и выгнала оттуда меня и мистера Мелля. Во время этой уборки мы съ нимъ служили постоянной помѣхой двумъ или тремъ служанкамъ, которыя до этого времени рѣдко показывались въ школѣ, зато теперь усердно работали и поднимали такую пыль, что я поминутно чихалъ, какъ будто Салемгаузъ превратился въ громадную табакерку, наполненную нюхательнымъ табакомъ.

Въ скоромъ времени м-ръ Мелль объявилъ мнѣ, что въ этотъ день къ вечеру возвращается въ училище нашъ директоръ. Послѣ чая я узналъ, что онъ уже прибылъ, а вечеромъ, передъ тѣмъ, какъ мнѣ. надо было ложиться спать, явился хромой привратникъ и повелъ меня къ м-ру Криклю.

Со страхомъ и трепетомъ переступилъ я порогъ комнаты директора и остановился у двери въ такомъ смущеніи, что не замѣтилъ присутствія г-жи Крикль и ея дочери и видѣлъ только одного м-ра Крикля, — толстаго господина съ тяжелой цѣпочкой отъ часовъ, сидѣвшаго въ креслѣ у стола, на которомъ стояла бутылка съ виномъ и стаканъ.

— Ага! — воскликнулъ м-ръ Крикль, — такъ вотъ тотъ молодецъ, которому мы должны подпилить зубы? Поверните-ка его спиной ко мнѣ.

Привратникъ повернулъ меня сначала такъ, чтобы м-ръ Крикль могъ видѣть ярлыкъ на моей спинѣ, а потомъ, давъ своему господину время налюбоваться надписью, снова повернулъ меня лицомъ къ нему. Лицо нашего директора было багрово краснаго цвѣта, точно также, какъ и носъ его; глаза у него были маленькіе, а на лбу выступали толстыя жилы; подбородокъ выдавался своей необычайной толщиной. Больше всего меня поразилъ, однако, его голосъ или, вѣрнѣе, отсутствіе голоса, такъ какъ онъ говорилъ только шепотомъ. Отъ напряженія, которое онъ дѣлалъ, когда ему приходилось говорить, его злое лицо, казалось, принимало еще болѣе злобное выраженіе, а толстыя жилы еще больше наливались кровью.

— Ну-съ, — зашипѣлъ м-ръ Крикль, — что скажете объ этомъ молодцѣ?

— Пока еще онъ ни въ чемъ дурномъ не замѣченъ, — отвѣтилъ привратникъ; — впрочемъ, еще не было случая ему показать себя.

Мнѣ почему то представилось, что м-ръ Крикль былъ разочарованъ въ своихъ ожиданіяхъ, тогда какъ г-жа и миссъ Крикль, наоборотъ, были очень довольны этой аттестаціей.

— Подойди-ка поближе, — поманилъ меня къ себѣ м-ръ Крикль и, схвативъ за ухо, продолжалъ:

— Я имѣю честь знать твоего отчима. Это достойный человѣкъ, и человѣкъ съ сильнымъ характеромъ. Онъ отлично знаетъ меня, а я знаю, чего онъ отъ меня требуетъ. А ты, знаешь ли ты меня! А? — спросилъ онъ, вдругъ сильно ущипнувъ меня за ухо.

— Нѣтъ еще, сударь, — отвѣчалъ я, ежась отъ боли.

— Ахъ, нѣтъ еще? — повторилъ онъ, — Ну, такъ скоро узнаешь, кто я таковъ. А? Что ты на это скажешь?

Я весь дрожалъ отъ страха, но отвѣчалъ, что надѣюсь ближе познакомиться съ нимъ, если это будетъ ему угодно.

— Я тебѣ покажу, кто я такой! -прошипѣлъ м-ръ Крикль и ущипнулъ меня при этомъ за ухо такъ сильно, что у меня выступили слезы. — Я тиранъ!

— Тиранъ! — прогремѣлъ хромоногій привратникъ.

— Когда я захочу что либо сдѣлать, такъ я ужъ добьюсь этого, а когда я требую, чтобы что либо было исполнено, то оно должно быть исполнено. Теперь ты понялъ, что я за человѣкъ! Можешь итти. Уведите его!

Я былъ несказанно радъ, что меня отпустили, но у меня была просьба къ м-ру Криклю и я, самъ дивясь своей смѣлости, вдругъ обратился къ нему:

— Позвольте просить васъ…

— Ха! Это что значитъ? — зашипѣлъ м-ръ Крикль и вперилъ въ меня глаза, словно желая пронзить меня насквозь своимъ взглядомъ.

— Не позволите ли вы мнѣ, — лепеталъ я, — не позволите ли снять ярлыкъ до возвращенія воспитанниковъ въ училище…

Не берусь рѣшать, дѣйствительно ли моя просьба привела его въ ярость или онъ хотѣлъ только нагнать на меня страху, но онъ въ такомъ бѣшенствѣ вскочилъ съ своего мѣста, что я опрометью бросился бѣжать въ свою спальню. Здѣсь, убѣдившись, что никто за мной не гонится, я улегся въ постель, но долго, дрожа и трепеща отъ страха, не могъ заснуть.

На слѣдующій день явился мистеръ Шарпъ, старшій учитель — тощій, нѣжнаго сложенія господинъ съ большимъ носомъ и особой манерой держать голову на бокъ, какъ будто она была слишкомъ тяжела для его шеи. У него были мягкіе и вьющіеся волосы, но первый же вернувшійся послѣ каникулъ воспитанникъ сообщилъ мнѣ, что это былъ парикъ, который по субботамъ завивался у парикмахера.

Воспитанникъ этотъ, Томми Традльсъ, тотчасъ же забросалъ меня разспросами о томъ, кто мои родители и проч. Прицѣпленный къ моей спинѣ ярлыкъ очень потѣшалъ его, и онъ своими шутками избавилъ меня отъ необходимости скрываться отъ товарищей или объясняться съ ними, такъ какъ каждому вновь прибывающему воспитаннику онъ представлялъ меня слѣдующими словами: «Посмотри-ка, вотъ потѣха-то»! Большинство возвращавшихся были, однако, такъ грустно настроены, что, вопреки моимъ опасеніямъ, мало обращали вниманія на меня. Нѣкоторые, правда, начинали скакать вокругъ меня, какъ дикіе индѣйцы, гладили меня какъ собаку и приговаривали при этомъ: «Кушъ, Таузеръ! Смирно!» Эти насмѣшки, разумѣется, обижали и конфузили меня, но въ общемъ все обошлось лучше, нежели я ожидалъ.

Наконецъ, вскорѣ прибылъ и послѣдній изъ отсутствовавшихъ воспитанниковъ. Стирфортъ, который слылъ за очень прилежнаго ученика; онъ былъ по крайней мѣрѣ на шесть лѣтъ старше меня. Меня подвели къ нему и представили какъ какому-нибудь судьѣ, или вершителю судебъ въ нашемъ училищѣ.

Отведя меня въ сторону и задавъ мнѣ нѣсколько различнаго рода вопросовъ, онъ, наконецъ, спросилъ меня: сколько мнѣ дали съ собой изъ дома денегъ? Я сказалъ, что у меня имѣется семь шиллинговъ; тогда онъ заявилъ, что, по его мнѣнію лучше всего, если я свои деньги отдамъ ему на храненіе.

— Впрочемъ, дѣлай какъ знаешь, — добавилъ онъ; — я, вѣдь, совѣтую это тебѣ такъ, между прочимъ, а ты воленъ поступать какъ тебѣ заблагоразсудится.

Я поспѣшилъ, конечно, выполнить его дружескій совѣтъ и, открывъ свой кошелекъ, высыпалъ деньги ему на руку.

— Можетъ быть, ты хотѣлъ бы что нибудь теперь же истратить изъ этихъ денегъ? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ, благодарю васъ, — отвѣчалъ я.

— Можетъ быть, ты не прочь былъ бы истратить, напримѣръ, пару шиллинговъ на бутылочку смородинной наливки, которую мы разопьемъ наверху въ спальнѣ? — снисходительно замѣтилъ Стирфортъ.

Хотя мнѣ раньше вовсе и въ голову не проходила мысль о покупкѣ наливки, тѣмъ не менѣе я поспѣшилъ отвѣтить:

— Отчего же; я очень не прочь!

— И отлично, — проговорилъ онъ. — И еще одинъ шиллингъ на миндальное пирожное, можетъ быть?

— Да, пожалуй, я охотно бы поѣлъ ихъ.

— И еще одинъ шиллингъ на бисквиты, а другой на фрукты, не правда-ли? Да ты, Копперфильдъ, я вижу настоящій лакомка!

Говоря это, онъ все время улыбался и на его улыбку я тоже отвѣчалъ улыбкой, хотя въ душѣ былъ не совсѣмъ доволенъ такимъ оборотомъ дѣла.

— Во всякомъ случаѣ, мы попытаемся извлечь возможно больше выгоды изъ твоего капитала. Я пользуюсь правомъ выходить со двора во всякое время, такъ что я позабочусь о томъ, чтобы раздобыть и пронести къ намъ наверхъ всю провизію.

При этихъ словахъ онъ сунулъ деньги въ свой карманъ и сказалъ, чтобы я не сомнѣвался, что все будетъ устроено какъ слѣдуетъ. И дѣйствительно, онъ сдержалъ слово и устроилъ все какъ слѣдуетъ, хотя лично я былъ далеко не увѣренъ въ томъ, чтобы подобную трату переданныхъ мнѣ отъ моей мамы двухъ полукроновъ можно было считать благоразумною и утѣшалъ себя только тѣмъ, что сохранилъ на память ея записку.

— Ну, вотъ и всѣ припасы тутъ, Копперфильдъ. Славную же пирушку ты устроилъ намъ, — объявилъ Стирфортъ, когда вечеромъ, передъ нашимъ сномъ, разложилъ на кровати всѣ купленныя имъ лакомства. Онъ усѣлся на мою подушку и началъ дѣлить съѣдобное и разливать вино въ рюмку съ отбитой ножкой, подавая ее по-очереди каждому изъ присутствовавшихъ. Я помѣщался рядомъ съ нимъ, а прочіе сидѣли вокругъ насъ на другихъ кроватяхъ и даже на полу.

Мнѣ и теперь живо вспоминается вся эта сцена: какъ мы сидѣли и разговаривали шепотомъ; какъ луна слабо свѣтила черезъ окно, отражая на полу второе такое же окно; какъ мы просидѣли въ полумракѣ, освѣщаемомъ лишь изрѣдка фосфорнымъ свѣтомъ спичекъ, припасенныхъ Стирфортомъ.

Въ этотъ вечеръ я много наслушался разсказовъ объ нашемъ училищѣ и обо всемъ, что его касалось. Узналъ я, напримѣръ, что м-ръ Крикль не безъ основанія объявилъ мнѣ, что онъ тиранъ. Онъ самый строгій изъ всѣхъ учителей и зорко наблюдаетъ за воспитанниками; при малѣйшемъ упущеніи набрасывается на нихъ, безпощадно наказываетъ и даже бьетъ ихъ. Онъ раньше велъ небольшое торговое дѣло, но потерялъ все свое состояніе и открылъ школу.

Я узналъ тутъ, что привратникъ съ деревянной ногой, по имени Тунгей, настоящій варваръ. Онъ былъ прежде помощникомъ въ торговлѣ у м-ра Крикля, а потомъ вмѣстѣ съ нимъ перешелъ въ училище. Тунгей смотритъ на всѣхъ учителей и учениковъ какъ на своихъ враговъ, и единственное для него наслажденіе въ жизни — быть дерзкимъ со всѣми и дѣлать всѣмъ непріятности.

Узналъ я, что служба м-ръ Шарпа и м-ра Мелля оплачивается очень скудно; узналъ и многое другое; между прочимъ, то, что мистеръ Шарпъ носитъ парикъ съ цѣлью скрыть подъ нимъ свои рыжіе волосы; что мать м-ра Мелля гдѣ-то обрѣтается въ крайней бѣдности. Почему-то мнѣ при этомъ сообщеніи вспомнилась старушка въ богадѣльнѣ, къ которой мы съ м-ромъ Меллемъ заходили по дорогѣ завтракать. Но я промолчалъ объ этомъ.

Благодаря этимъ разсказамъ пирушка паша затянулась очень долго. Наконецъ мы всѣ разбрелись по своимъ постелямъ и улеглись спать.

На слѣдующій день уже начались наши классныя занятія. Я хорошо помню, какъ сильно былъ пораженъ, когда громкіе голоса шумѣвшихъ воспитанниковъ внезапно замерли при появленіи въ классѣ м-ра Крикля. Подобно великану въ сказкѣ, охраняющему своихъ плѣнныхъ, остановился онъ на короткое время у дверей. Тунгей стоялъ рядомъ съ нимъ. Было замѣтно, что м-ръ Крикль что-то говоритъ, но такъ какъ мы не могли разслышать, что именно, то Тунгей громкимъ голосомъ крикнулъ: «молчать!» — а затѣмъ, повторяя сказанное м-ръ Криклемъ, продолжалъ:

— Итакъ, господа, начинается новое полугодіе. Прошу вести себя какъ слѣдуетъ въ этомъ полугодіи. Совѣтую являться аккуратно на уроки, такъ какъ я тоже буду аккуратно являться въ классъ со своею камышевою тростью и никому не дамъ спуску. А теперь — за дѣло, господа!

Когда эта грозная вступительная рѣчь была окончена и хромоногій привратникъ удалился, м-ръ Крикль подошелъ ко мнѣ и сказалъ, что хотя я прослылъ кусакой, но что онъ тоже умѣетъ кусаться. Потомъ онъ показалъ свою трость и спросилъ меня, какъ мнѣ нравится это орудіе и не полагаю ли я, что оно можетъ дѣйствовать не хуже остраго зуба?

Тутъ м-ръ Крикль принялся меня хлестать по чемъ попало своею камышевкою, сопровождая каждый ударъ новымъ вопросомъ: «А, каковъ зубокъ-то?» «А кончикъ-то у него острый?» «Славно кусается! А?» «Попробуемъ-ка еще разъ! А?» Я корчился и ежился отъ боли и слезы ручьемъ лились у меня изъ глазъ.

Впрочемъ, подобная же участь постигала и большинство мальчиковъ, когда м-ръ Крикль ежедневно дѣлалъ свой обходъ по классу. Эта безпощадная строгость м-ра Крикля принесла мнѣ, однако, нѣкоторую пользу; оказалось, что когда, прохаживаясь сзади той скамейки, на которой я сидѣлъ, онъ хотѣлъ дать мнѣ ударъ камышевкой по спинѣ, то ярлыкъ мѣшалъ ему, и потому онъ велѣлъ снять его съ меня.

Въ лицѣ Стирфорта я нашелъ себѣ защитника, что было очень важно для меня, такъ какъ никто не осмѣливался обижать мальчика, который находился подъ его покровительствомъ. Однажды, въ рекреаціонное время, я въ разговорѣ съ Стирфортомъ сдѣлалъ случайно замѣчаніе о комъ-то, что онъ напоминаетъ мнѣ Донъ-Кихота. Стирфортъ ничего не сказалъ на это, но вечеромъ, когда мы уже укладывались спать, спросилъ, имѣю ли я при себѣ эту книгу. Я отвѣчалъ, что нѣтъ, и разсказалъ какъ мнѣ удалось прочесть Донъ-Кихота и множество другихъ занимательныхъ книгъ.

— А ты хорошо помнишь содержаніе прочитанныхъ книгъ? — спросилъ онъ.

— О, да, — отвѣчалъ я; — у меня отличная память.

— Такъ вотъ что я тебѣ скажу, Копперфильдъ, ты долженъ мнѣ пересказать все, что читалъ. Вечеромъ я долго не могу заснуть, а по утрамъ просыпаюсь слишкомъ рано; такъ вотъ, когда мнѣ не будетъ спаться, ты и будешь мнѣ разсказывать по порядку содержаніе прочитанныхъ тобою книгъ.

Я былъ чрезвычайно польщенъ его предложеніемъ и приступилъ къ дѣлу въ тотъ же вечеръ. Разумѣется, я добавлялъ много измышленныхъ мною самимъ подробностей въ пересказѣ произведеній моихъ любимыхъ авторовъ, но въ то время я самъ глубоко былъ убѣжденъ въ вѣрности съ подлинниками своихъ повѣствованій. Непріятно было только то, что иногда по вечерамъ я чувствовалъ себя или сонливымъ или не совсѣмъ здоровымъ и мнѣ было вовсе не до разсказовъ, но я все таки долженъ былъ волей неволей разсказывать, такъ какъ нельзя было и думать о томъ, чтобы обмануть ожиданія Стирфорта или навлечь на себя его гнѣвъ. Часто, по утрамъ, еще задолго до звонка къ вставанью, когда я охотно поспалъ бы еще часикъ, другой, Стирфортъ будилъ меня и я, подобно султаншѣ въ Шахеразадѣ, долженъ былъ ему разсказывать длинныя исторіи. Стирфортъ былъ неумолимъ въ этомъ случаѣ. Впрочемъ, долженъ сказать, что я дѣлалъ это вовсе не изъ чувства страха передъ нимъ. Я восхищался своимъ покровителемъ и любилъ его, и его одобреніе служило достаточной наградой для меня.

До сихъ поръ обычный порядокъ повседневной школьной жизни ничѣмъ особеннымъ не былъ нарушенъ и случилось только одно событіе, которое относилось лично ко мнѣ.

Однажды, послѣ обѣда, когда мы претерпѣвали всевозможныя мученія отъ м-ра Крикля, въ классъ вошелъ нашъ хромой привратникъ и провозгласилъ: «Посѣтители къ Копперфильду». Мнѣ было велѣно пройти наверхъ и надѣть чистый воротничекъ прежде, чѣмъ итти въ столовую. Я въ сильномъ волненіи повиновался этому приказанію и лишь только приблизился къ дверямъ столовой, какъ въ головѣ моей мелькнула мысль, что это была, можетъ быть, моя мама, — до той минуты мнѣ почему то представлялось, что это Мурдстоны, — и я пріостановился, чтобы хотя немного побороть свое волненіе прежде, нежели войти въ комнату.

Когда я, наконецъ, вошелъ въ комнату, то сперва никого не увидалъ въ ней, а только почувствовалъ, что кто-то, стоя за дверью, напираетъ на нее; я заглянулъ туда и къ своему удивленію увидалъ м-ра Пегготи и Хама, которые, спрятавшись за дверью, припирали другъ друга къ стѣнѣ. Мы крѣпко пожали руки другъ другу и я разразился радостнымъ смѣхомъ и смѣялся до тѣхъ пока, наконецъ, принужденъ былъ вытащить платокъ, чтобы осушить выступившія на глазахъ слезы.

М-ръ Пегготи очень смутился этимъ обстоятельствомъ и толкнулъ Хама, какъ бы призывая его на помощь сказать что нибудь для моего успокоенія.

— Что-жъ, поживаете молодцомъ, мистеръ Дэви? — началъ Хамъ. — Ну, и выросли же. вы, нечего сказать.

— Развѣ я выросъ? — спросилъ я и опять принялся вытирать слезы. — А не знаете ли вы, какъ поживаетъ моя мама? Здорова ли моя милая Пегготи?

— Какъ нельзя лучше — отвѣчалъ м-ръ Пегготи.

Ну, а какъ поживаетъ маленькая Эмми?

— Превосходно, — сказалъ м-ръ Пегготи.

Послѣ этого наступила пауза и м-ръ Пегготи, желая прервать молчаніе принялся вытаскивать изъ своихъ кармановъ пару громадныхъ морскихъ раковъ, большого крабба и парусинный мѣшокъ, наполненный маленькими морскими креветками.

— Вотъ видите-ли, мы изъ Ярмута приплыли сюда. недалеко отъ васъ, къ Грэвсэнду, воспользовавшись благопріятнымъ вѣтромъ; а сестра моя дала мнѣ вашъ адресъ и взяла съ меня слово, что я навѣщу васъ, чтобы передать вамъ ея низкій поклонъ и сообщить, что всѣ домашніе ваши здоровы. Маленькая Эмми напишетъ сестрѣ, какъ я васъ отъискалъ здѣсь, и скажетъ, разумѣется, что вамъ тоже тутъ отлично живется.

Я отъ души благодарилъ м-ра Пегготи и сказалъ, что маленькая Эмми, вѣроятно, очень перемѣнилась съ тѣхъ поръ, какъ мы хаживали съ ней собирать раковины и камешки на морскомъ берегу.

— Да, она растетъ кверху, — проговорилъ Пегготи, — теперь она уже большая дѣвица.

Въ это время въ комнату вошелъ Стирфортъ. Онъ не ожидалъ увидѣть меня съ гостями и, извинившись, хотѣлъ было уйти, по я упросилъ его остаться и представилъ ему славнаго рыбака. Стирфортъ тотчасъ-же началъ весело разговаривать съ м-ромъ Пегготи, съ замѣчательнымъ тактомъ разспрашивая его о его рыбачьемъ ремеслѣ. Меня поразило "въ немъ его умѣніе примѣняться къ положенію человѣка совсѣмъ иного круга общества; самъ же Стирфортъ обладалъ такою врожденною притягательною силой, что положительно обворожилъ м-ра Пегготи и Хама. Я обѣщалъ, что привезу его съ собой, когда поѣду къ нимъ въ Ярмутъ, и м-ръ Пегготи нѣсколько разъ повторялъ Стирфорту: «Непремѣнно пріѣзжайте! Будемъ очень рады, если какъ нибудь соберетесь къ намъ съ мистеромъ Дэви».

Пожелавъ намъ добраго утра и всякаго благополучія, м-ръ Пегготи и Хамъ распрощались съ нами и мы разстались очень довольные другъ другомъ.

Вдвоемъ съ Стирфортомъ мы незамѣтно пронесли ракковъ наверхъ въ нашу комнату и вечеромъ у насъ было настоящее пиршество, которое обошлось не совсѣмъ благополучно для Традльса, чрезмѣрно наугостившагося моими краббами и раками.

Изъ остального полугодія въ моей памяти сохранилось воспоминаніе объ ежедневныхъ мученіяхъ, которымъ мы подвергались, о морозныхъ утрахъ, когда насъ поднимали съ постели, звонкомъ, о скудно освѣщенныхъ и плохо натопленныхъ классныхъ комнатахъ; о перемѣнахъ въ ѣдѣ, ограничивавшихся смѣной вареной или жареной говядины на вареную или жареную баранину, о прогорьклыхъ бутербродахъ, обтрепанныхъ и засаленныхъ учебникахъ и сломанныхъ грифельныхъ доскахъ, объ окапанныхъ слезами тетрадяхъ, объ ударахъ камышевою тростью или линейкой, о скучныхъ дождливыхъ воскресеньяхъ и проч.

Зато я очень хорошо помню, какъ отъѣздъ домой на каникулахъ, казавшійся долгое время несбыточною мечтой, становился все болѣе и болѣе близкимъ къ осуществленію; какъ мы высчитывали сначала мѣсяцы, отдалявшіе насъ отъ каникулъ, потомъ недѣли и, наконецъ, дни; какъ я начиналъ опасаться, что меня не отпустятъ домой, и какъ меня стали терзать мрачныя предчувствія, что я до отъѣзда могу сломать себѣ ногу или можетъ приключиться другое несчастіе со мной; какъ постепенно время отъѣзда стало быстро сокращаться съ нѣсколькихъ недѣль на одну недѣлю, на послѣ завтра, на завтра, на сегодня, сегодняшній вечеръ, пока наконецъ наступилъ моментъ, когда я уже сидѣлъ въ ярмутской повозкѣ и катилъ по дорогѣ къ дому….

ГЛАВА VI.
Каникулы и послѣ каникулъ.

На разсвѣтѣ мы подъѣхали къ гостиницѣ, у которой всегда останавливалась почтовая карета, и меня ввели въ хорошенькую маленькую спальню, на дверяхъ которой почему то была надпись; «Дельфинъ». Я помню, что дорогой страшно прозябъ и, несмотря на выпитый горячій чай, все-таки очень былъ радъ забраться въ постель загадочнаго «Дельфина», съ головой укутаться въ одѣяло и тотчасъ же заснуть.

Утромъ въ девять часовъ долженъ былъ пріѣхать за мной Баркисъ. Я чуть свѣтъ поднялся съ постели и былъ совсѣмъ готовъ гораздо ранѣе назначеннаго срока. Баркисъ встрѣтилъ меня совершенно такъ, какъ будто со времени послѣдняго нашего свиданія прошло не болѣе нѣсколькихъ минутъ.

Какъ только мой чемоданъ былъ поставленъ въ повозку и Баркисъ усѣлся на свое мѣсто, наша лошадь по старому лѣниво поплелась впередъ, увозя насъ изъ Ярмута въ Блундерстонъ.

— Вы прекрасно выглядите, м-ръ Баркисъ, — обратился я къ нему, желая сказать ему что нибудь пріятное.

Баркисъ потеръ себѣ щеку рукавомъ, взглянулъ на рукавъ, какъ будто ожидая увидѣть на немъ отпечатокъ своего цвѣтущаго лица, но ничего не отвѣтилъ на мою любезность.

— Я исполнилъ ваше порученіе, Баркисъ, — снова заговорилъ я. — Я написалъ тогда Пегготи, о чемъ вы просили.

— Ага! — буркнулъ Баркисъ, казавшійся въ дурномъ расположеніи духа.

— Развѣ я не ладно сдѣлалъ, Баркисъ?вновь спросилъ я послѣ нѣкотораго молчанія.

— Нѣтъ, не то, — отвѣчалъ онъ.

— А что-жъ, можетъ быть, мнѣ вовсе не слѣдовало писать ей о томъ, что вы просили?

— Писать-то, да; но изъ этого ничего не вышло. Вотъ что!

Такъ какъ я не могъ понять, что онъ хотѣлъ этимъ сказать, то повторилъ за нимъ: «Ничего не вышло?»

— Да, ничего не вышло, — сказалъ онъ и искоса посмотрѣлъ на меня. — Никакого отвѣта не было.

— Значитъ, вы ожидали отвѣта, Баркисъ? — спросилъ я и широко раскрылъ глаза отъ удивленія, такъ какъ дѣло принимало новый оборотъ для меня.

— Если кто говоритъ, что онъ не прочь, — перебилъ Баркисъ и при этомъ медленно перевелъ свой взоръ на меня, — то, разумѣется, ожидаетъ отвѣта отъ того лица, къ которому онъ обратился; а вотъ отвѣта и посейчасъ нѣтъ никакого.

— Отчего же вы сами не сказали ей этого, Баркисъ?

— Гмъ! — проворчалъ Баркисъ, — У меня нѣтъ случая разговаривать съ нею. Я во всю жизнь не сказалъ ей даже трехъ словъ и не буду говорить съ ней..

— Хотите я за васъ это сдѣлаю, Баркисъ? — спросилъ я послѣ нѣкотораго колебанія.

— Что жъ, пожалуй, — проговорилъ онъ, поворачиваясь опять въ мою сторону; — скажите, что Баркисъ ждетъ отвѣта. Если она спроситъ, какого отвѣта? — скажите тогда: отвѣта на то, о чемъ я тебѣ писалъ. А если спроситъ: объ чемъ? — скажите, что Баркисъ не прочь…

Эту краснорѣчивую фразу Баркисъ закончилъ такимъ добродушнымъ пинкомъ локтя въ мой бокъ, что у меня сдѣлалось колотье въ ребрахъ. Потомъ онѣ опять углубился въ свои думы и только спустя полчаса вынулъ изъ кармана кусокъ мѣла и какъ бы для памяти на кузовѣ повозки начертилъ: «Клара Пегготи».

Ахъ, съ какимъ страннымъ смѣшаннымъ чувствомъ не то радости, не то грусти приближался я къ своему дому, который уже утратилъ для меня свое прежнее значеніе! На каждомъ шагу я наталкивался на предметы, которые напоминали мнѣ о счастливомъ прошломъ, промелькнувшемъ какъ сонъ и канувшемъ въ вѣчность.

'Какъ живо пронеслись въ моей памяти тѣ дни, когда моя мама, Пеготти и я жили душа въ душу и никто не становился между нами. Воспоминаніе объ этомъ прошломъ навѣяло на меня такія печальныя мысли, что я не понималъ, радовался ли я тому, что ѣду домой или нѣтъ….

Наконецъ, я очутился передъ нашимъ домомъ, гдѣ голые, старые вязы въ саду простирали свои многочисленныя вѣтви въ холодное пространство морознаго дня и вѣтеръ разносилъ съ нихъ остатки грачевыхъ гнѣздъ.

Баркисъ поставилъ мой чемоданъ у садовой калитки, и уѣхалъ, оставивъ меня одного."Я пошелъ по садовой дорожкѣ къ дому, посматривая на верхнія окна и опасаясь увидѣть тамъ угрюмыя лица м-ра и мисъ Мурдстонъ. Однако, я никого не увидалъ. Я подошелъ къ дому, открылъ дверь, которая, какъ я зналъ, днемъ никогда не запиралась, и осторожно вошелъ внутрь.

Изъ нашей комнаты до моего слуха донеслось тихое пѣніе моей матери. То, что она напѣвала, было какъ будто и ново, а вмѣстѣ съ тѣмъ и такъ знакомо, что пѣніе это переполнило мое сердце радостнымъ чувствомъ. Что-то необъяснимое въ голосѣ моей мамы вселило во мнѣ увѣренность, что она была одна. И я тихонько вошелъ въ комнату. Она сидѣла у камина съ младенцемъ на рукахъ, крошечная ручка котораго лежала на ея шеѣ. Она всматривалась въ лицо малютки и пѣла ему свою пѣснь. Значитъ, я не ошибся: — она была одна!

Я окликнулъ ее; она въ испугѣ вскочила съ мѣста, по какъ только увидѣла, что это я, назвала меня своимъ милымъ Дэви, любимымъ, роднымъ своимъ мальчикомъ, и быстро пошла ко мнѣ навстрѣчу; опустившись рядомъ со мной на колѣни, она принялась цѣловать и ласкать меня; потомъ прижала мою голову къ своей груди рядомъ съ головкой малютки и приложила его ручку къ моимъ губамъ.

— Это твой братъ, — сказала она и опять принялась цѣловать меня, крѣпко обнявъ за шею. Какъ разъ въ это время въ комнату вбѣжала Пегготи, бросилась возлѣ насъ на полъ и, не помня себя отъ радости, стала ласкать поочереди то маму мою, то меня.

Я узналъ отъ нихъ, что я пріѣхалъ раньше, чѣмъ меня ожидали, а также и то, что м-ръ Мурдстонъ съ сестрой уѣхали въ гости къ сосѣдямъ и вернутся только къ вечеру. Такого счастья я уже никакъ не ожидалъ; я и не. мечталъ, что мы трое безъ постороннихъ опять сойдемся вмѣстѣ, и я на время предался радостной мысли, что вернулись счастливые старые дни.

Мы сѣли обѣдать у камина. Пегготи хотѣла намъ прислуживать, но моя мама слышать не хотѣла объ этомъ и посадила ее вмѣстѣ съ нами за столъ. Мнѣ подали мою старую тарелку съ изображеніемъ на ней корабля съ поднятыми парусами, которую Пегготи во время моего отсутствія припрятала куда-то. Тутъ-же возлѣ меня очутилась моя собственная кружка и мой старенькій маленькій ножикъ и вилка.

Когда мы сидѣли за столомъ, я воспользовался удобнымъ случаемъ, чтобы передать Пегготи порученіе Баркиса. Но не успѣлъ я еще окончить свою фразу, какъ Пегготи начала хохотать, закрывая свое лицо передникомъ.

— Пегготи, — спросила моя мама. — Что съ тобой?

Пегготи, ничего не отвѣчала, стала смѣяться еще пуще прежняго.

— Да что ты совсѣмъ одурѣла? — сказала, улыбаясь, моя мать.

— Ахъ, глупый онъ человѣкъ! — воскликнула Пегготи. — Подумайте только — онъ вздумалъ жениться на мнѣ!

— Отчего же бы тебѣ и не выйти за него замужъ? — сказала мама.

— Ужъ и не знаю, — возразила Пегготи, — и не говорите лучше! Да будь онъ хоть изъ золота, такъ и то мнѣ не надо его!

— Такъ отчего ты не скажешь ему этого, чудачка? — спросила мать.

— Сказать ему? — повторила Пегготи и выглянула изъ за передника. — Да онъ самъ не говорилъ мнѣ ни слова. Впрочемъ, и то сказать, что если-бы онъ только посмѣлъ заговорить со мною объ этомъ, такъ я бы ему задала за его дерзость. Вотъ еще не доставало!

Я замѣтилъ, что лицо моей мамы, улыбавшейся во время этого разговора, постепенно становилось серьезнѣе и задумчивѣе. Впрочемъ, уже въ первую минуту нашей встрѣчи съ ней мнѣ бросилось въ глаза, что она очень измѣнилась. Лицо у нея было такое-же прекрасное, какъ и прежде, но какъ будто-бы осунулось и приняло новое выраженіе усталости и грусти; руки-же ея были такъ худы и блѣдны, что казались почти прозрачными. Но больше всего въ ней поражало отсутствіе прежней веселости и беззаботности. Помолчавъ немного, она положила свою руку на плечо Пегготи и сказала:

— Милая Пегготи, такъ ты пока еще не думаешь выходить замужъ?.

— Я, сударыня? — спросила Пегготи и посмотрѣла на нее удивленными глазами. — Да избави меня Боже! Разумѣется нѣтъ!

— Такъ пока еще нѣтъ? — ласково переспросила мама.

— Да и никогда! — воскликнула Пегготи.

Тогда моя мама схватила ее за руку и сказала:

— Не покидай меня, Пегготи! Останься со мной. Можетъ быть, не долго тебѣ придется ждать! А что-же я буду дѣлать безъ тебя, скажи на милость!

— Чтобы я покинула васъ? — вскричала Пегготи. — Да ни за что на свѣтѣ! Съ чего это вамъ взбрело въ голову? Выкиньте всѣ эти глупыя мысли изъ головы; это, вѣдь, сущій вздоръ! Я останусь у васъ, пока не состарюсь совсѣмъ и стану сгорбленной старухой! Вотъ что! А когда оглохну, да ослѣпну, стану беззубой и никому ненужной, тогда я пойду къ моему Дэви и попрошу его, чтобы онъ пріютилъ меня у себя.

— А я, Пегготи, — увѣрялъ я, — буду такъ радъ, когда ты придешь ко мнѣ, что приму тебя какъ настоящую королеву.

— Благослови тебя Господь, мой голубчикъ! — воскликнула Пегготи.

Тутъ Пегготи начала меня цѣловать, точно напередъ благодаря меня за мое гостепріимство; потомъ она взяла малютку изъ люльки и начала укачивать его; убравши-же со стола, она явилась уже въ другомъ чепцѣ, съ рабочимъ ящичкомъ и огаркомъ восковой свѣчи — совершенно такъ, какъ въ былое время.

Мы втроемъ усѣлись у камина и весело болтали. Я разсказывалъ о томъ, какой у насъ строгій м-ръ Крикль, и онѣ обѣ отъ души пожалѣли обо мнѣ. Разсказывалъ я имъ и про Стирфорта, какой онъ славный малый, какъ онъ взялъ меня подъ свою защиту, на что Пегготи замѣтила, что не полѣнилась бы пробѣжать двадцать миль, чтобы только взглянуть на него. Потомъ, когда малютка проснулся, я взялъ его на руки и сталъ нѣжно укачивать, а когда онъ уснулъ, я, по старой привычкѣ, сѣлъ возлѣ мамы, прижался къ ней, обнялъ ее и положилъ свою голову на ея плечо. И снова, какъ въ былые годы, ея прекрасные волосы, падая мнѣ на лицо, укрыли меня какъ-бы крыломъ ангела, и я чувствовалъ себя безгранично счастливымъ около нея.

Сидя такъ у камина и всматриваясь въ тлѣющіе уголья, мнѣ представлялось, будто я никогда не отлучался изъ дома, будто вовсе не существовало никакого м-ра Мурдстона и его сестрицы, а были на бѣломъ свѣтѣ только мама моя, Пегготи, да я самъ.

Воспоминаніе объ этомъ вечерѣ, послѣднемъ, который довелось намъ провести втроемъ, какъ въ доброе старое время, никогда не изгладится изъ моей памяти.

Было уже почти десять часовъ, когда мы услышали стукъ отъ колесъ приближавшагося экипажа. Мы быстро вскочили со своихъ мѣстъ и мама торопливо сказала мнѣ, что такъ какъ уже теперь поздній часъ, а м-ръ и миссъ Мурдстонъ вообще полагаютъ, что дѣтямъ слѣдуетъ ложиться спать пораньше, то самое лучшее итти мнѣ сейчасъ-же наверхъ. Я поцѣловалъ маму и тотчасъ отправился со свѣчей въ свою спальню, прежде нежели они успѣли войти въ комнату.

На другое утро мнѣ было очень непріятно спускаться внизъ къ завтраку, такъ какъ съ того знаменательнаго дня, когда я такъ оскорбилъ м-ра Мурдстона, я еще ни разу не видался съ нимъ. Итти все-таки было нужно, но я раза два возвращался съ полдороги опять въ свою комнату прежде, чѣмъ рѣшился войти въ столовую.

М-ръ Мурдстонъ стоялъ тамъ спиной у камина; онъ пристально посмотрѣлъ на меня, когда я вошелъ въ комнату, но не проронилъ ни одного слова.

Я на минуту смутился, но потомъ подошелъ къ нему и сказалъ:

— Простите меня, прошу васъ, сэръ. Я очень раскаиваюсь въ моемъ поступкѣ и надѣюсь, что"вы простите меня.

— Меня радуетъ, что ты раскаиваешься въ своемъ проступкѣ, Давидъ, — коротко проговорилъ онъ и протянулъ мнѣ ту самую руку, которую я прокусилъ.

Мнѣ бросилось въ глаза красное пятно на его рукѣ, но едва-ли не больше этого пятна покраснѣли мои щеки, когда мои глаза встрѣтились съ его зловѣщимъ взглядомъ.

— Позвольте узнать о вашемъ здоровьѣ, миссъ Мурдстонъ? — обратился я къ его сестрѣ.

— Ахъ, Боже мой! — вздохнула миссъ Мурдстонъ, протягивая мнѣ вмѣсто своей руки чайную ложку. — Долго-ли будутъ продолжаться каникулы?

— Одинъ мѣсяцъ.

— Считая съ какого-же дня?

— Съ сегодняшняго.

— Такъ, — проговорила миссъ Мурдстонъ. — Значитъ, уже однимъ днемъ меньше.

Съ этого дня она каждое утро исправно вычеркивала. въ своемъ календарѣ протекшій день, дѣлая это каждый разъ съ недовольнымъ видомъ до тѣхъ поръ, пока не дошла до двузначныхъ цифръ, и только тогда немного растаяла; а когда дѣло подошло къ концу мѣсяца, то она гаже замѣтно повеселѣла.

Въ самый первый-же день моего пребыванія въ домѣ я имѣлъ несчастіе привести ее въ сильное негодованіе, и вотъ какъ это случилось: я вошелъ въ комнату, гдѣ она сидѣла вмѣстѣ съ моею матерью, державшею на колѣняхъ малютку-братца, которому едва минуло нѣсколько недѣль; лаская ребенка, я осторожно взялъ его къ себѣ на руки. Увцдѣвъ это, миссъ Мурдстонъ вдругъ такъ сильно вскрикнула, что. я чуть не выронилъ младенца изъ рукъ.

— Что такое, милая Дженъ? — испугалась моя мать.

— Богъ мой, Клара! Развѣ вы не видите? — вопила миссъ Мурдстонъ.

— Да что-же случилось, милая Дженъ? — спросила мама. — Что такое?

— Ребенокъ у него на рукахъ! — кричала миссъ Мурдстонъ. — Какъ это можно! Помилуйте, онъ нянчится съ ребенкомъ!

Она сначала какъ-бы остолбенѣла отъ гнѣва, а потомъ бросилась ко мнѣ и вырвала малютку изъ моихъ рукъ. Затѣмъ съ нею сдѣлался обморокъ; и пришлось ей дать выпить вишневой настойки, чтобы привести ее въ чувство. Когда она очнулась, то торжественно объявила, что безусловно запрещаетъ мнѣ брать братишку на руки. Тутъ мама моя, которая, какъ я могъ замѣтить, была совершенно иного мнѣнія, все-таки чуть внятно подтвердила запретъ, сказавъ: «да, конечно, ты права, милая Дженъ».

Я разсказываю здѣсь только одинъ случай изъ ряда многихъ другихъ, какъ доказательство того, до чего доходило нерасположеніе ко мнѣ миссъ Мурдстонъ; выходило такъ, что тѣ, которые любили меня, не смѣли явно выказывать свою любовь и, наоборотъ, тѣ, которые меня не любили, выражали это чувство съ ужасающей откровенностью, такъ что я постоянно находился въ какомъ-то натянутомъ, глупомъ положеніи. Поэтому, рѣшивъ, насколько было возможно, держаться въ сторонѣ, я цѣлые часы проводилъ въ своей неуютной комнатѣ, съ накинутымъ на плечи теплымъ верхнимъ платьемъ, за чтеніемъ моихъ любимыхъ книгъ.

Я чувствовалъ себя совсѣмъ хорошо только въ кухнѣ, въ обществѣ Пегготи, но м-ръ Мурдстонъ заявилъ свое неудовольствіе по поводу того, что я сторонюсь отъ нихъ, и я долженъ былъ отказаться отъ единственнаго своего развлеченія — коротать время въ бесѣдахъ съ моей милой Пегготи.

Такъ проводилъ я свое каникулярное время вплоть до того утра, когда миссъ Мурдстонъ объявила: «ну, сегодня уже послѣдній день»! — подавая мнѣ при этомъ въ послѣдній разъ обычную утреннюю чашку чаю.

Разставаніе съ домомъ нисколько не было тягостно для меня; скорѣе я даже радовался при мысли, что снова увижу Стирфорта. Опять у садовой калитки появился Баркисъ и опять раздался предостерегающій окликъ миссъ Мурдстонъ: «Клара»! въ то время, когда моя мама наклонилась, чтобы поцѣловать меня на прощаніе.

Я обнялъ маму и маленькаго братишку и хотя былъ очень опечаленъ тѣмъ, что разставался съ нею, но нисколько не сокрушался о томъ, что уѣзжаю изъ дому, такъ какъ чувствовалъ, что у семейнаго очага что-то точно порвалось и ничто, казалось, не могло возстановить нашихъ прежнихъ отношеній съ моей милой мамой.

Объ этомъ разставаніи съ мамой запечатлѣлся въ моей памяти не столько послѣдній поцѣлуй ея, хотя онъ былъ такой же сердечный, какъ и всѣ ласки ея, сколько то, что послѣдовало послѣ этого прощальнаго поцѣлуя. Когда я уже сидѣлъ въ повозкѣ, она окликнула меня; я оглянулся и увидѣлъ, что она стоитъ у калитки, держа высоко поднятыми руками своего малютку, чтобы я могъ видѣть его. Воздухъ былъ свѣжій, но было такъ тихо, что ни одинъ волосокъ на ея головѣ, ни одна складка на платьѣ не шелохнулись, когда она, пристально глядя на меня, высоко поднимала своего малютку.

Такою я навсегда потерялъ ее изъ вида, когда отъѣхалъ отъ дома; такою же я часто видѣлъ ее потомъ во снѣ, когда вернулся въ училище. И всегда она, какъ мнѣ казалось, стояла, какъ чудное видѣніе, у изголовья моей кровати и молча пристально смотрѣла на меня, держа передъ собою высоко поднятыми руками моего младенца-брата.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не буду описывать здѣсь всего, что происходило у насъ въ училищѣ до дня моего рожденія въ мартѣ. Горестное воспоминаніе объ этомъ днѣ до того врѣзалось въ моей памяти, что какъ бы заслонило собою остальныя впечатлѣнія этого времени…

Въ это памятное утро, лишь только мы вернулись съ обычной нашей прогулки послѣ завтрака, въ классъ вошелъ м-ръ Шарпъ и объявилъ: «Давида Копперфильда зовутъ въ пріемную».

Ожидая получить корзину съ подарками отъ Пегготи, я весь просіялъ отъ радости.

— Не спѣшите такъ, Давидъ, — сказалъ м-ръ Шарпъ — успѣете, другъ мой; не торопитесь.

Прочувствованный тонъ голоса нашего учителя долженъ былъ бы послужить мнѣ предзнаменованіемъ чего-то необычайнаго и отнюдь не радостнаго, но я въ эту минуту не обратилъ вниманія на его слова и поспѣшно вошелъ въ гостиную, гдѣ нашелъ м-ра Крикля, сидѣвшаго за завтракомъ и читавшаго газету и г-и.у Крикль, державшую въ рукахъ распечатанное письмо. Корзинки же съ подарками тутъ никакой не было.

— Давидъ Копперфильдъ, — обратилась ко мнѣ г-жа Крикль, подводя меня къ дивану, на который она усѣлась рядомъ со мной; — я должна поговорить съ вами. Я имѣю сообщить вамъ кое-что.

М-ръ Крикль, на котораго я невольно посмотрѣлъ, покачалъ въ это время головой и, не глядя на меня, съ глубокимъ вздохомъ проглотилъ большой кусокъ бутерброда.

— Вы еще слишкомъ юны и не знаете, какъ съ каждымъ днемъ все мѣняется на свѣтѣ, — продолжала г-жа Крикль, — и какъ люди исчезаютъ со свѣта. Но, поздно или рано, мы всѣ должны это узнать, Давидъ.

Я посмотрѣлъ на нее въ недоумѣніи, выжидая, что она скажетъ дальше. Прошла минута молчанія и потомъ она обратилась ко мнѣ съ вопросомъ: «Скажите, всѣ ли ваши были здоровы, когда вы уѣзжали изъ дома послѣ каникулъ?» — и прибавила. «Мамаша ваша была тогда совсѣмъ здорова?»

Не знаю самъ почему, но вдругъ я весь затрясся и продолжалъ глядѣть на нее, не отвѣчая ни слова на ея вопросъ.

— Мнѣ это очень прискорбно, — продолжала она, — но я должна сообщить вамъ, что ваша мать, какъ я объ этомъ узнала сегодня утромъ, очень больна.

Мнѣ казалось, что между мной и г-жей Крикль вдругъ образовался какой-то туманъ; ея обликъ какъ будто куда-то уплылъ отъ меня и по моимъ щекамъ потекли горячія слезы.

— Она опасно больна, — повторила г-жа Крикль.

Тогда я все понялъ…

— Она скончалась.

Но этого уже не нужно было и говорить. Изъ груди моей вырвался вопль отчаянія; я почувствовалъ себя круглымъ сиротой и совершенно одинокимъ на этомъ необъятномъ свѣтѣ.

Госпожа Крикль отнеслась ко мнѣ очень сердечно. Она удержала меня на цѣлый день у себя. Я плакалъ и сокрушался, пока не смыкались глаза отъ усталости, просыпался отъ этого полусна и опять начиналъ плакать.

И все-таки, какъ ни сильна была моя грусть, мои мысли по временамъ отвлекались отъ постигшаго меня горя. Я начиналъ думать о нашемъ домѣ, о томъ, какъ онъ теперь опустѣетъ, думалъ о моемъ маленькомъ братишкѣ, который, какъ мнѣ передала г-жа Крикль, хвораетъ и тоже, вѣроятно, не долго проживетъ.

Вспомнилась мнѣ могила моего отца на кладбищѣ близъ нашего дома и я думалъ о томъ, какъ теперь моя мама будетъ лежать тамъ рядомъ съ нимъ подъ знакомыми мнѣ развѣсистыми деревьями.

ГЛАВА VII.
Печальные дни.

Уѣзжая на другой день домой изъ Салемгауза, мнѣ и въ голову не приходило, что я никогда уже не вернусь туда. Мы ѣхали всю ночь въ дилижансѣ и только къ десяти часамъ прибыли въ Ярмутъ. Я сталъ высматривать Баркиса, но его не было; вмѣсто него пріѣхалъ толстый, маленькій старичекъ въ черной одеждѣ и широкополой шляпѣ. Онъ подошелъ къ дилижансу и спросилъ:

— Тутъ молодой мистеръ Копперфильдъ?

— Да, здѣсь, сэръ.

— Пожалуйста, поѣдемъ-те со мной, молодой человѣкъ, — сказалъ онъ, отворяя дверцы дилижанса; — мнѣ поручено привезти васъ домой

Я подалъ ему руку, недоумѣвая, кто бы могъ быть этотъ господинъ, и мы прошли узенькимъ переулкомъ къ магазину, на которымъ была вывѣска съ надписью: «Омеръ, портной; торговля сукнами, похоронныя принадлежности и проч.». Это была маленькая узенькая лавочка, наполненная различными готовыми платьями и кусками матерій, а также множествомъ шляпъ и фуражекъ. Мы прошли въ заднюю комнату, гдѣ сидѣли три дѣвушки, усердно работавшія надъ грудами черной матеріи, разложенной на столѣ, и окруженныя обрѣзками, которыми былъ усѣянъ весь полъ комнаты.

Всѣ три дѣвушки при нашемъ входѣ подняли головы, чтобы взглянуть на меня, и снова принялись за работу.

— Ну, Минни, — обратился мой спутникъ къ одной изъ дѣвушекъ, — какъ подвигается у васъ работа?

— У насъ будетъ все готово вовремя для примѣрки, — отвѣчала она весело, не глядя на него. — Ты не безпокойся, отецъ.

М-ръ Омеръ снялъ свою широкополую шляпу и, отдуваясь, усѣлся на стулъ. Онъ былъ такъ толстъ, что ему надо было отдышаться прежде, чѣмъ онъ могъ сказать:

— Вотъ и прекрасно. Теперь я могу снять мѣрку съ молодого человѣка. Будьте добры пройти со мной въ магазинъ, мистеръ Копперфильдъ.

Я прошелъ съ нимъ туда и онъ, показавъ мнѣ кусокъ черной матеріи, сказалъ, что это сукно высшей добротности и даже слишкомъ хорошаго качества для траурнаго платья; затѣмъ началъ снимать съ меня мѣрку, записывая цифры въ книгу. Покончивъ съ этимъ, онъ, съ трудомъ преодолѣвая свою одышку, провелъ меня обратно въ комнату позади магазина и здѣсь, наклонившись надъ маленькой, спускавшейся внизъ, лѣсенкой, сталъ кричать: «Подайте чай и бутерброды наверхъ». Спустя нѣкоторое время мнѣ подали завтракъ. Но я почти ничего не могъ ѣсть, такъ какъ тяжелый запахъ крепа и другихъ траурныхъ матерій, распространявшійся по всему магазину, отнималъ у меня аппетитъ. Я обратился къ м-ру Омеру съ вопросомъ, не знаетъ-ли онъ что-нибудь о здоровья моего малютки — брата и онъ, сначала покачавъ головой, проговорилъ:

— Онъ лежитъ на рукахъ своей матери.

— Ахъ, бѣдняжка! Неужели онъ тоже умеръ?

— Не печальтесь очень, мой милый; да, малютка скончался.

Это извѣстіе опять разбередило мои раны. Я бросилъ свой недоѣденный завтракъ и отошелъ въ уголокъ, гдѣ склонилъ свою голову на столъ, съ котораго Минни тотчасъ же бросилась снимать куски матеріи, опасаясь, что я своими слезами испорчу лежавшія на немъ траурныя вещи.

Эта Минни, очевидно, была очень добрая дѣвушка; простоявъ минутку около. меня и видя мою печаль, она осторожно и ласково отвела мои волосы отъ заплаканныхъ глазъ.

Раздававшійся все время со двора стукъ вдругъ прекратился и въ комнату вошелъ красивой наружности мальчикъ, держа въ рукѣ молотокъ. Ротъ его былъ наполненъ маленькими гвоздиками, которые онъ долженъ былъ вынуть изо рта прежде, чѣмъ начать говорить.

— Ну, Іорамъ, — обратился къ нему м-ръ Омеръ, — какъ подвигается работа?

— Все уже готово, сэръ, Сейчасъ пріѣдетъ и по, возка.

Тогда м-ръ Омеръ поднялся съ своего мѣста и сказалъ мнѣ:

— Можетъ быть, молодой человѣкъ, вы хотѣли бы взглянуть на…

— Нѣтъ, прошу тебя, отецъ, --перебила его Минна.

— Можетъ быть, ему было бы пріятно, моя милая… — продолжалъ м-ръ Омеръ. — Впрочемъ, пожалуй, ты и права.

Не знаю почему именно, но я догадался, что рѣчь шла о гробѣ моей милой мамы.

Наконецъ, кончивъ шитье, дѣвушки начали очищать свои платья отъ нитокъ и обрѣзковъ и затѣмъ удалились изъ комнаты, кромѣ Минны, которая стала укладывать вещи въ корзинку.

Подъѣхала, наконецъ, и повозка. Сначала уложили въ нее корзины, потомъ усадили, меня, а за мной послѣдовали м-ръ Омеръ, Минни и Іорамъ.

Всю дорогу мои спутники весело болтали, а при остановкѣ на полпути ѣли и пили, какъ будто совер, шали веселую загородную прогулку; но въ то же время они заботились и обо мнѣ и старались уговорить меня подкрѣпиться ѣдою. Однако, я ни до чего не могъ дотронуться и, когда мы подъѣхали къ нашей калиткѣ, я быстро выскочилъ изъ повозки.

Не успѣлъ я еще сдѣлать нѣсколько шаговъ къ дому, какъ уже очутился въ объятіяхъ Пегготи, которая встрѣтила меня громкими рыданіями; скоро, однако, она нѣсколько овладѣла собой и стала говорить со мной шепотомъ, двигаясь на ципочкахъ, какъ будто опасалась потревожить сонъ моей мамы.

М-ръ Мурдстонъ не обратилъ на меня никакого вниманія, когда я вошелъ въ комнату. Онъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ передъ каминомъ и тихо плакалъ. Миссъ Мурдстонъ, усердно писавшая что-то за столомъ, заваленнымъ письмами и бумагами, протянула мнѣ свои длинные холодные пальцы и безстрастнымъ шепотомъ спросила меня, примѣряли-ли мнѣ мое траурное платье.

Я отвѣчалъ утвердительно..

— А твои рубашки? Ты привезъ ихъ съ собой?

— Да. Я привезъ домой всѣ свои вещи.

Такъ я не услышалъ отъ нея ни одного слова утѣшенія. Мнѣ кажется, она была отчасти довольна, что ей представился случай проявить то самообладаніе, которымъ она такъ гордилась. Она не упустила случая выказать и свою аккуратность, и цѣлый день просидѣла за столомъ, записывая и провѣряя счета и царапая по бумагѣ своимъ твердымъ перомъ. Братъ ея по временамъ бралъ въ руки книгу, но,, какъ я замѣтилъ, не читалъ ее, а только перелистывалъ, потомъ опять клалъ ее въ сторону и начиналъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Я по цѣлымъ часамъ просиживалъ тутъ же наблюдая за нимъ и, ради развлеченія, считая его шаги.

Въ дни, предшествовавшіе похоронамъ, я встрѣчался съ Пегготи лишь мелькомъ. Когда мнѣ приходилось спускаться или подниматься по лѣстницѣ, то я постоянно видѣлъ ее вблизи комнаты, въ которой лежала моя мать съ малюткой, а по вечерамъ она подходила къ моей постели и оставалась возлѣ меня, пока я засыпалъ. Однажды она повела меня съ собой въ комнату моей матери. Я помню, что когда мы вошли туда и я. увидѣлъ покрытую бѣлоснѣжнымъ покрываломъ кровать, мнѣ представилось, что именно тутъ, подъ этимъ покрываломъ, сосредоточивается все благоговѣйное безмолвіе, царившее въ домѣ, и когда Пегготи хотѣла открыть это покрывало, то я вскрикнулъ!

— Нѣтъ, нѣтъ, не надо! — и тихо отстранилъ ея руку.

Наступилъ день похоронъ. Въ церкви раздается колокольный звонъ и мы двигаемся впередъ.

За гробомъ идутъ м-ръ Мурдстонъ, одинъ ближайшій сосѣдъ, другъ нашего дома, домашній докторъ и я. Медленнымъ шагомъ двигаются носильщики со своей ношей; они проходятъ мимо вязовъ черезъ садовую калитку на кладбище, гдѣ я такъ часто въ лѣтнія утра заслушивался пѣніемъ птицъ.

Все кончено; могила зарыта, и мы возвращаемся назадъ домой. Сердце мое наполнено не поддающейся описанію печалью; докторъ Чилипъ старается меня ободрить и заставляетъ меня выпить воды; на мою же просьбу позволить мнѣ удалиться въ мою комнату, онъ отпускаетъ меня съ какою-то женственной лаской.

Вскорѣ, какъ я и ожидалъ, пришла ко мнѣ наверхъ Пегготи и сѣла возлѣ меня на постель; она взяла мою руку и, повременамъ прижимая ее къ своимъ губамъ или гладя ее, понемногу разсказала мнѣ, какъ все случилось.

— Она уже давно хворала и съ каждымъ днемъ все слабѣла — начала она, — Послѣдній разъ, что я видѣла ее спокойной и счастливой, какъ въ былые годы, это въ тотъ вечеръ, когда ты вернулся изъ школы, голубчикъ мой. А когда ты уѣзжалъ отъ насъ, она сказала мнѣ: «Никогда больше уже не увижу я своего милаго мальчика. Какой-то внутренній голосъ предсказываетъ мнѣ это» Она все время старалась казаться бодрой и веселой, но трудно ей было. Она даже мужу своему не говорила всего, что говорила мнѣ. Но какъ-то однажды вечеромъ она сказала ему: «Ахъ, милый мой, мнѣ кажется, что я скоро умру», а когда я въ этотъ же вечеръ укладывала ее спать, она говоритъ мнѣ: «Ну, теперь, по крайней мѣрѣ, я спокойна, что предупредила его. Ахъ, я такъ слаба, такъ устала! Останься здѣсь, Пегготи, пока я буду спать; не покидай меня. Да благословитъ Господь обоихъ моихъ милыхъ дѣтокъ! Сохрани и помилуй Господи моего бѣднаго сироту Дэви!»

Пегготи умолкла не надолго, слегка похлопала по моей рукѣ и продолжала:

— Въ послѣдній вечеръ она поцѣловала меня и сказала: «Если и малютка умретъ, Пегготи, то пусть положатъ его ко мнѣ на руки и похоронятъ насъ вмѣстѣ». Желаніе ея исполнено; бѣдный ангелочекъ пережилъ ее только на одинъ день. «Пусть мой милый Дэви проводитъ насъ», — сказала она; — «передай ему, что его мать, когда лежала здѣсь больная, не одинъ, а тысячу разъ благословляла его». Поздно ночью она попросила пить и, когда я подала ей воды, она такъ нѣжно улыбнулась мнѣ, милая моя красотка!..

Подъ утро, когда уже взошло солнце, она сказала: «Милая Пегготи, положи твою руку мнѣ подъ голову и поверни къ себѣ; мнѣ хочется видѣть тебя поближе». Я исполнила ея желаніе и ахъ, Дэви — это были уже послѣднія ея слова! Она заснула спокойно, какъ дитя…

Пегготи замолкла. Безыскусственный разсказъ ея вызвалъ въ моемъ воображеніи прежній образъ моей молоденькой мамы, какою она была, когда въ сумеркахъ весело танцовала со мной въ нашей гостиной и, запыхавшись, бросалась въ кресло, шаловливо оправляя свои растрепавшіеся роскошные локоны и обматывая ихъ вокругъ своихъ пальцевъ. Этотъ образъ навсегда запечатлѣлся въ моей памяти, совершенно вытѣснивъ собою грустное представленіе, вызванное во мнѣ воспоминаніемъ о ней, какой я ее видѣлъ незадолго до ея преждевременной кончины.

ГЛАВА VIII.
Вторая поѣздка къ мистеру Пегготи.

Какъ только послѣ похоронъ раскрыли окна и впустили свѣтъ въ нашъ домъ, миссъ Мурдстонъ сочла первымъ долгомъ объявить Пегготи, что она можетъ искать себѣ новое мѣсто. Хотя ей было вовсе не легко жить у насъ при новыхъ условіяхъ, но, кажется, она все-таки охотно осталась-бы ради меня. Она сказала мнѣ, что намъ надо разстаться, и мы оба горевали при мыслѣ о разлукѣ.

Что-же касается меня, то ни слова не было сказано о моемъ будущемъ и, повидимому, ничего еще не было рѣшено. По всей вѣроятности, Мурдстонамъ было-бы пріятно такъ-же легко отдѣлаться отъ меня, какъ отъ Пегготи, если-бы это только было возможно. Я рѣшился какъ-то спросить у миссъ Мурдстонъ, когда именно я долженъ буду вернуться въ училище, но она на это сухо отвѣтила, что, вѣроятно, я уже больше не вернусь туда. Меня, точно такъ же какъ и Пегготи, очень безпокоилъ вопросъ о моей будущности, но мы ничего не могли узнать по этому поводу.

Въ это время произошла перемѣна въ моемъ положеніи, которая хотя и нѣсколько ослабила натянутость нашихъ отношеній, но должна была-бы внушить мнѣ опасенія насчетъ моей дальнѣйшей судьбы, если-бы только я умѣлъ взвѣшивать факты. Теперь уже отъ меня не требовалось, чтобы я занималъ свое мѣсто въ гостиной; скорѣе, наоборотъ, миссъ Мурдстонъ явно выражала свое неудовольствіе, когда я появлялся тамъ; точно также былъ снятъ запретъ относительно моего пребыванія на кухнѣ у Пегготи. Было замѣтно, что и м-ръ Мурдстонъ относился безразлично къ тому, гдѣ я нахожусь, лишь бы только я не попадался ему на глаза. Обо мнѣ какъ-будто вовсе позабыли и всѣ мои опасенія, что м-ръ Мурдстонъ или его сестра примутся снова за мое образованіе, оказались напрасными.

Я не могу сказать, чтобы это особенно печалило меня. Я все еще находился подъ впечатлѣніемъ смерти моей матери и ко всему прочему относился безучастно. Временами, правда, на меня нападалъ страхъ, что я такъ и останусь неучемъ и, когда выросту, буду слоняться;:о деревнѣ одинокимъ, угрюмымъ оборванцемъ; или-же я начиналъ мечтать о перемѣнѣ мѣста жительства, о приключеніяхъ и подвигахъ, какіе совершали любимые мои герои романовъ, но все это были мечты, которыя испарялись, оставляя меня въ прежнемъ невѣдѣніи о томъ, что меня ожидаетъ въ будущемъ.

Тѣмъ временемъ Пегготи объявила мнѣ о своемъ рѣшеніи переѣхать на жительство къ брату въ Ярмутъ. Меня радовала мысль, что она поселится не очень далеко отъ насъ, тѣмъ болѣе, что она обѣщала навѣщать меня непремѣнно каждую недѣлю. Но у нея на умѣ былъ еще и другой планъ, который привелъ меня въ восторгъ: она задумала взять и меня съ собой погостить у ея брата.

— Что-жъ, Дэви, — заявила она, — если они тутъ не особенно дорожатъ тобою, то, можетъ быть, и отпустятъ тебя?

Предо мною пронеслась картина тихой жизни среди честныхъ, расположенныхъ ко мнѣ людей; представилось мнѣ, какъ я буду опять гулять по морскому берегу и собирать ракушки съ маленькой Эмми, которой я разскажу обо всѣхъ своихъ невзгодахъ. Смущало меня только то, какъ отнесется миссъ Мурдстонъ къ нашему проекту; но скоро все уладилось, такъ какъ Пегготи, съ приведшей меня въ изумленіе смѣлостью, при первомъ удобномъ случаѣ приступила къ этой особѣ съ просьбой отпустить меня и добилась слѣдующаго отвѣта;

— Мальчишка, разумѣется, тамъ совсѣмъ облѣнится, но онъ лѣнится и здѣсь, да и вездѣ-το онъ будетъ лѣниться; а принимая въ соображеніе, что прежде всего необходимо позаботиться о спокойствіи моего брата, я, конечно, ничего не имѣю противъ этой поѣздки.

Я поблагодарилъ ее, воздержавшись, однако, отъ проявленія излишней радости, изъ опасенія, чтобы она вдругъ не вздумала измѣнить своего рѣшенія. Предосторожность моя была, дѣйствительно, очень умѣстна, въ чемъ я убѣдился по взгляду, брошенному на меня изъ-за банки съ пикулями, которую миссъ Мурдстонъ держала въ рукахъ, — взгляду, до того кислому, что, казалось, ея черные глаза пропитались содержимымъ этой банки. Позволеніе ѣхать было, однако, получено и оставалось въ силѣ, такъ какъ мѣсяцъ спустя мы съ Пегготи уже были наготовѣ, чтобы пуститься въ путь.

Прежній нашъ возница — Баркисъ вошелъ къ намъ за сундуками Пегготи. Онъ раньше никогда не входилъ при подобныхъ случаяхъ въ домъ, но всегда ждалъ у садовой калитки, чтобы ему вынесли поклажу. Тутъ онъ, однако, сдѣлалъ исключеніе и, взваливъ на себя самый тяжелый сундукъ Пегготи, многозначительно, насколько можно было ожидать отъ такого неподвижнаго человѣка, взглянулъ на меня.

Пегготи съ грустью покидала домъ, гдѣ провела столько лѣтъ своей жизни и гдѣ такъ сильно привязалась къ моей матери и ко. мнѣ. Она рано утромъ успѣла сходить на кладбище и сѣла въ повозку, закрывая свое лицо платкомъ.

Пока она сидѣла такая печальная, Баркисъ какъ-бы застылъ на своемъ мѣстѣ, напоминая собою набитое соломою чучело. Но когда Пегготи немного успокоилась и начала разговаривать со мною, то Баркисъ замоталъ головою и сталъ улыбаться, искрививъ ротъ и оскаливъ зубы. Я никакъ не могъ понять, что означали его гримасы, но счелъ долгомъ вѣжливости чѣмъ-либо отозваться на его подмигиваніе и сказалъ:

— Сегодня прекрасная погода, Баркисъ.

— Недурная, — отвѣтилъ онъ, но своему обыкновенію выражаясь осторожно и сдержанно.

— Пегготи совсѣмъ успокоилась теперь, Баркисъ, — продолжалъ я, чтобы доставить ему удовольствіе.

Обдумавъ мое замѣчаніе, Баркисъ обратился уже прямо къ ней съ вопросомъ:

— Ну, что, успокоилась? — При этомъ Баркисъ придвинулся къ ней и подталкивалъ ее локтемъ, при каждомъ толчкѣ повторяя свой вопросъ и придвигаясь къ ней все ближе и ближе, такъ что я, наконецъ, очутился въ такихъ тискахъ, что едва могъ дышать.

Пегготи пришла ко мнѣ на выручку и Баркисъ по немногу высвободилъ меня. Но мнѣ показалось, что онъ былъ очень доволенъ изобрѣтеннымъ имъ способомъ выражать свои чувства, избавлявшимъ его отъ необходимости прибѣгать къ разговору. Способъ этотъ, очевидно, такъ понравился ему, что онъ повторялъ его нѣсколько разъ, заставляя меня изъ предосторожности каждый разъ вскакивать съ своего мѣста передъ каждымъ новымъ натискомъ.

Доѣхавъ до Ярмута, мы увидали м-ра Пегготи и Хама, которые стояли въ ожиданіи насъ на томъ-же мѣстѣ, какъ и въ первый нашъ пріѣздъ; они встрѣтили насъ самымъ радушнымъ образомъ и принялись тотчасъ-же вытаскивать изъ повозки сундуки Пегготи. Въ это время Баркисъ поманилъ меня подъ навѣсъ находившагося вблизи зданія.

— Слушайте, — сказалъ онъ, — кажется, все идетъ хорошо; дѣло налаживается.

Я вопросительно посмотрѣлъ на него, но, желая выказать свою проницательность, отвѣтилъ односложнымъ: «Ага».

— Все идетъ хорошо! — продолжалъ Баркисъ — и это все устроили вы; я вамъ другъ; помните это! Все будетъ хорошо, — заявилъ онъ съ необычайно таинственнымъ видомъ.

Но я все-таки ничего не понималъ и таращилъ на него глаза. Тутъ Пегготи подозвала меня и мы двинулись вслѣдъ за м-ромъ Пегготи и Хамомъ. Дорогою Пегготи спросила меня, о чемъ мы толковали съ Баркисомъ? Я отвѣтилъ его словами, «что все идетъ хорошо».

— Ну, да! Этакій нахалъ! — замѣтила Пегготи и тутъ-же прибавила: — Дэви! Мой милый мальчикъ! Что-бы ты подумалъ обо мнѣ, если-бы я вздумала выйти замужъ?

Обсудивъ этотъ вопросъ, я отвѣтилъ:

— Что-жъ, Пегготи, я полагаю, что ты въ такомъ случаѣ по-прежнему будешь все-таки любить меня?

Пегготи, къ немалому удивленію прохожихъ, а также и ея родственниковъ, тутъ-же на улицѣ бросилась меня обнимать и увѣрять, что любовь ея ко мнѣ никогда, никогда не изсякнетъ.

— Но все-таки, скажи мнѣ, мой дорогой, — приставала она, — какъ ты отнесся-бы къ моему замужеству?

— Если ты думаешь выйти замужъ за Баркиса, Пегготи, — изрекъ я, — то я думаю, что это было-бы очень хорошо, потому что въ такомъ случаѣ ты всегда могла-бы даромъ пользоваться почтовою повозкою, чтобы пріѣзжать ко мнѣ…

— До чего только уменъ этотъ мальчикъ! — воскликнула Пегготи, — да, вѣдь, я-же сама только объ этомъ и думаю вотъ уже цѣлый мѣсяцъ! Ты правъ, мой дорогой! Да и кромѣ того, пойми, что я буду свободнѣе и примусь съ большей охотой хозяйничать въ собственномъ домѣ, чѣмъ если-бы я должна была работать у чужихъ. Къ тому-же я буду жить недалеко отъ мѣста упокоенія моей красавицы — твоей мамаши! И всегда я буду имѣть возможность навѣстить ея могилу. Когдаже я сама умру, то пусть меня похоронятъ недалеко отъ моей милой, дорогой красотки!

Мы сдѣлали нѣсколько шаговъ молча послѣ трогательныхъ словъ Пегготи.

— Ну, такъ вотъ что, сокровище мое, — возобновила разговоръ Пегготи, сжимая меня въ своихъ объятіяхъ. — Я еще обдумаю все и посовѣтуюсь съ братомъ. А пока мы съ тобою ничего не будемъ говорить объ этомъ. Баркисъ простой малый и я думаю, что съ нимъ можно ужиться.

Мы съ Пегготи при воспоминаніи о Баркисѣ не могли удержаться отъ смѣха и подошли къ жилищу м-ра Пегготи въ самомъ хорошемъ настроеніи духа.

Все тамъ было по старому и у дверей насъ, какъ и въ первый разъ, встрѣтила госпожа Гуммиджъ, какъ будто она такъ и не сходила съ этого мѣста. Даже и въ спаленькѣ моей стояла та-же синяя кружка съ морскою травою.

Но маленькой Эмми не было видно и я узналъ отъ м-ра Пегготи, что она въ школѣ.

— Она скоро вернется, сэръ, — объявилъ онъ; — мы тутъ всѣ подождемъ ее.

И для меня все казалось уже не тѣмъ, пока маленькой Эмми не было дома. Но я зналъ дорогу, по которой она должна была возвращаться домой, и пошелъ ей навстрѣчу.

Скоро на дорогѣ показалась Эмми и я еще издали узналъ ее. Но когда она приблизилась и я увидалъ, что она стала выше ростомъ и еще красивѣе, чѣмъ была, на меня напало какое-то странное смущеніе; я вдругъ рѣшилъ пройти мимо, какъ-бы не замѣчая ее и устремивъ глаза вдаль.

Маленькая Эмми нисколько этимъ не была озадачена. Она пробѣжала мимо меня и заставила меня догнать ее уже почти у самаго жилища м-ра Пегготи.

Со дня нашей встрѣчи она во все время моего пребыванія у нихъ не переставала дразнить меня и перемѣна въ нашихъ отношеніяхъ чрезвычайно огорчала и удивляла меня. Теперь мы уже не сидѣли, какъ бывало, рядышкомъ у камина и уже рѣже гуляли съ нею по морскому берегу. То ей надо было учить заданные уроки, то была на рукахъ спѣшная работа. Однимъ словомъ, она за годъ нашей разлуки стала, какъ-бы гораздо старше меня. Она какъ будто по-прежнему была расположена ко мнѣ, но поддразнивала меня и поднимала меня на смѣхъ. Если-же я выходилъ встрѣчать ее по дорогѣ изъ школы домой, то она ухитрялась пробраться окольнымъ путемъ и, весело смѣясь, поджидала меня у дверей ихъ жилища, когда я, потерявъ всякую надежду дождаться ее, возвращался разочарованный домой. Выпадали, впрочемъ, и на мою долю пріятныя минуты, когда, напримѣръ, я заставалъ ее за работою на порогѣ ихъ дома и, примостившись самъ на ступенькахъ, занималъ ее чтеніемъ.

Вечеромъ, въ самый день нашего пріѣзда, къ намъ явился Баркисъ и велъ себя во все время своего визита до нельзя странно, обнаруживая крайнюю застѣнчивость и разсѣянность. Онъ принесъ съ собою узелокъ съ апельсинами, но ушелъ, не упомянувъ ни однимъ словомъ объ этомъ приношеніи, изъ чего всѣ заключили, что онъ, уходя, нечаянно забылъ захватить свой узелокъ съ собою. Хамъ бросился за нимъ въ догонку съ узелкомъ, но вернулся съ нимъ обратно, такъ какъ апельсины, по словамъ Баркиса, предназначались Пегготи. Послѣ этого перваго визита Баркисъ являлся къ намъ аккуратно каждый вечеръ, всегда въ одинъ и тотъ-же часъ и неизмѣнно съ узелкомъ, о которомъ не упоминалъ ни словомъ, но пряталъ за дверью. Эти галантныя преподношенія были самаго разнообразнаго свойства: то это были свиныя ножки для студеня, то громадныхъ размѣровъ швейная подушка, то мѣра яблоковъ, то канарейка въ клѣткѣ, то окорокъ ветчины.

Вообще ухаживаніе Баркиса отличалось совершенно своеобразнымъ характеромъ. Онъ очень рѣдко вступалъ въ разговоръ и просиживалъ у камина въ такой-же точно позѣ, какъ онъ обыкновенно сидѣлъ на облучкѣ своей повозки, вперивъ глаза въ Пегготи. Однажды, вѣроятно подъ наплывомъ чувствъ, онъ похитилъ кончикъ восковой свѣчи, который Пегготи берегла для навощенія нитки, и, спрятавъ этотъ огарокъ въ свой жилетный карманъ, унесъ его домой. Послѣ этого подвига онъ вынималъ этотъ кусочекъ воска каждый разъ, когда это требовалось для работы Пегготи, и снова пряталъ его въ карманъ. Онъ, повидимому, былъ очень доволенъ собою и всѣми присутствующими и совсѣмъ помирился съ мыслью, что отъ него не требовалось вступать въ разговоръ. Часто послѣ его ухода Пегготи закрывала лицо передникомъ и долго смѣялась надъ нимъ.

Однажды, когда время моего отпуска изъ дома приближалось къ концу, намъ было объявлено, что Пегготи и Баркисъ намѣрены предпринять прогулку на другое утро и что я и маленькая Эмми будемъ сопровождать ихъ. Мы всѣ встали рано и едва покончили съ своимъ завтракомъ, какъ къ намъ подъѣхалъ Баркисъ, на этотъ разъ не въ почтовой повозкѣ, а въ одноконной коляскѣ. Пегготи была въ своемъ скромномъ, но аккуратно сшитомъ траурномъ платьѣ, Баркисъ-же принарядился въ новый синій сюртукъ, съ такими длиннѣйшими рукавами, что перчатки оказались-бы излишними даже и въ очень холодную погоду, а воротникъ былъ такъ высокъ, что поднималъ кверху его волоса на затылкѣ. Къ сюртуку были пришиты яркія пуговицы необычайной величины. Для пополненія эффекта, на немъ были коричневые панталоны и свѣтло-желтая жилетка.

Мы весело покатили и остановились у церковной ограды, къ которой Баркисъ привязалъ свою лошадь и вмѣстѣ съ Пегготи вошелъ въ церковь, оставивъ меня и Эмми въ коляскѣ.

Баркисъ и Пегготи пробыли довольно долго въ церкви, а когда вышли и снова усѣлись въ коляску, мы направились дальше по окрестностямъ города. По дорогѣ Баркисъ повернулся ко мнѣ и спросилъ, подмигнувъ однимъ глазомъ:

— Какое имя я написалъ тогда на своей повозкѣ?

— Клара Пегготи, отвѣчалъ я.

— Такъ; ну, а какое имя долженъ былъ-бы я написать теперь?

— Клара Пегготи, какъ и прежде.

— Вотъ въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ, а Клара Пегготи Баркисъ, — возразилъ онъ и принялся такъ хохотать, что вся коляска подпрыгивала подъ нимъ.

Тутъ обнаружилось, что они только-что повѣнчались, по желанію Пегготи, безъ всякихъ постороннихъ свидѣтелей, кромѣ служащихъ при церкви. Пегготи была сначала немного смущена тѣмъ, что Баркисъ такъ поспѣшилъ объявить эту новость, и принялась меня ласкать и увѣрять въ своей неизмѣнной преданности; потомъ она объявила, что во всякомъ случаѣ, разъ она рѣшила выйти замужъ, то рада, что ужъ покончила съ этимъ дѣломъ.

Мы подъѣхали къ маленькой гостиницѣ, гдѣ былъ заранѣе заказанъ обѣдъ, и превесело провели весь день. Когда мы вечеромъ вернулись къ м-ру Пегготи и Баркисъ, спустивъ меня и Эмми у старой лодки, увезъ жену въ свой домъ, я вдругъ понялъ, что Пегготи все-таки покинула меня навсегда…

М-ръ Пегготи и Хамъ сознавали, что это разставаніе съ моей старой няней было очень тяжело для меня и за ужиномъ всячески старались разсѣять мою грусть. Маленькая Эмми на этотъ разъ усѣлась по-прежнему рядомъ со мною у камина и я закончилъ въ обществѣ этихъ добрыхъ людей этотъ памятный для меня день.

На, утро явилась Пегготи и послѣ завтрака повела меня въ свое новое жилище, гдѣ все было очень уютно устроено. У нея оказалась свободная маленькая комнатка въ верхнемъ этажѣ, гдѣ на полкѣ уже лежала моя старая книга съ разсказами о крокодилахъ. Эта комната, какъ объявила Пегготи, будетъ навсегда сохраняться въ такомъ-же видѣ для меня.

До тѣхъ поръ, пока только надъ моею головой будетъ эта крыша, — увѣряла она, — ты можешь всегда располагать этою комнатою, Дэви; даже если тебѣ привелось уѣхать хотя-бы въ Китай, мой дорогой мальчикъ, то знай, что всегда ты можешь вернуться сюда и здѣсь ты найдешь все въ такомъ-же порядкѣ, какъ сейчасъ.

Я былъ глубоко тронутъ преданностью моей милой старой няни и благодарилъ ее отъ души. Въ это-же утро она и Баркисъ отвезли меня домой. Они, не входя въ домъ, спустили меня у садовой калитки; я постоялъ нѣсколько минутъ подъ нашими старыми вязами, слѣдя за тѣмъ, какъ удалялась повозка, и почувствовалъ себя очень одинокимъ, когда направлялся къ дому, гдѣ уже некому было меня привѣтствовать, некому было радоваться моему возвращенію.

ГЛАВА IX.
Я начинаю самостоятельную жизнь.

По возвращеніи моемъ въ Блундерстонъ мой отчимъ и его сестра стали относиться ко мнѣ съ полнымъ пренебреженіемъ; я влачилъ жизнь заброшеннаго ребенка и былъ лишенъ всякаго общенія съ мальчиками, моими сверстниками. Со мной обращались не дурно; меня не били, не морили голодомъ, но относились ко мнѣ съ холоднымъ презрѣніемъ, меня просто не замѣчали; относились совершенно безучастно къ моему пребыванію въ домѣ. Единственнымъ утѣшеніемъ для меня служили любимыя старыя книги изъ маленькой библіотеки моего отца, которыя я перечитывалъ безсчетное число разъ. Я готовъ былъ, кажется, отдать тогда все на свѣтѣ, что-бы меня помѣстили хотя бы въ самую суровую школу, лишь бы только дали мнѣ возможность чѣмъ нибудь заняться, чему нибудь научиться. Но, повидимому, мало было надежды на осуществленіе этой мечты.

Теперь я приступаю къ описанію періода моей жизни, воспоминаніе о которомъ никогда не изгладится изъ моей памяти.

Однажды къ м-ру Мурдстону явился гость, нѣкій м-ръ Квиньонъ, который остался ночевать у насъ въ домѣ.

На другое утро, когда я, окончивъ свой завтракъ, уже собирался по обыкновенію удалиться изъ комнаты, м-ръ Мурдстонъ удержалъ меня, и съ серьезнымъ видомъ присѣлъ у письменнаго стола, за которымъ занималась его сестра. Тутъ же находился и м-ръ Квиньонъ, который, заложивъ руки въ карманъ, стоялъ у окна и глядѣлъ во дворъ.

— Давидъ, — началъ м-ръ Мурдстонъ, обращаясь ко мнѣ; — молодой человѣкъ въ жизни долженъ работать и трудиться, а не бездѣльничать и заниматься бреднями.

— Вотъ, какъ ты, — добавила отъ себя миссъ Мурдстонъ.

— Дженъ, — перебилъ братъ; — предоставь ужъ мнѣ говорить, — и продолжалъ:

— Тебѣ извѣстно, конечно, что я человѣкъ небогатый. Ты уже получилъ порядочное воспитаніе. Ты самъ знаешь, какъ дорого обходится образованіе въ школѣ. Впрочемъ, если бы у меня были средства платить въ школу за тебя, то все-таки я того мнѣнія, что дальнѣйшее пребываніе въ школѣ было бы совершенно безполезно для тебя. Тебѣ надо самому пробивать дорогу въ жизни, и чѣмъ раньше ты начнешь самостоятельную жизнь, тѣмъ лучше будетъ для. тебя.

Я горѣлъ нетерпѣніемъ поскорѣе узнать, къ чему клонится его рѣчь, и вопросительно взглянулъ на него.

— Ты, вѣроятно, уже слышалъ о торговомъ винномъ складѣ Мурдстонъ и Гринби? — спросилъ меня Мурдстонъ.

— Да, кажется, я слышалъ, — отвѣчалъ я; — только не помню когда.

— Ну, вопросъ о томъ, когда ты слыхалъ — не имѣетъ тутъ значенія. Дѣломъ этимъ завѣдуетъ м-ръ Квиньонъ…

Я почтительно посмотрѣлъ на господина, которыя все еще продолжалъ глядѣть въ окно.

— М-ръ Квиньонъ ищетъ нѣсколько мальчиковъ для нашего склада и вотъ, я думаю, было бы хорошо, если бы ты поступилъ туда на службу.

При этихъ словахъ м-ръ Квиньонъ обернулся лицомъ къ намъ и тихимъ голосомъ проговорилъ:

— Тѣмъ болѣе, что пока лучшаго ничего для него::е предвидится.

М-ръ Мурдстонъ, не обращая вниманія на сдѣланное, замѣчаніе, нѣсколько нетерпѣливо и даже сердито продолжалъ свою рѣчь.

Условія будутъ слѣдующія: изъ заработанныхъ тобой денегъ ты будешь платить за свое пропитаніе. За квартиру о которой я уже позаботился, а также и за стирку бѣлья буду платить я. Объ одеждѣ я тоже позабочусь. Итакъ, Давидъ, рѣшено, что ты поѣдешь съ м-ръ Квиньономъ въ Лондонъ, чтобы начать самостоятельную жизнь.

— Однимъ словомъ, объ тебѣ позаботились, — замѣтила его сестра, и теперь надо только надѣяться, что ты будешь добросовѣстно выполнять свои обязанности.

Я прекрасно понялъ, конечно, что все дѣло сводилось къ тому, что-бы избавиться отъ меня, сбыть меня съ рукъ, но не могу теперь припомнить, обрадовало ли меня тогда, или опечалило это новое предложеніе. Впрочемъ, мнѣ даже некогда было много задумываться надъ этимъ вопросомъ, такъ какъ на другое же утро мнѣ предстояло уѣхать съ м-ръ Квиньономъ.

Рано утромъ слѣдующаго дня, одѣтый въ черную жакетку и пару жесткихъ панталонъ съ поношенной, обшитой траурнымъ крепомъ шляпой на головѣ и съ маленькимъ чемоданчикомъ въ рукахъ я отправился съ м-ромъ Квиньономъ въ Лондонъ.

И вотъ, будучи всего только десяти лѣтъ отъ роду, надѣленный хорошими способностями, наблюдательностью, любознательностью, жаждущій знаній, я былъ обреченъ влачить жизнь батрака въ складѣ Мурдстонъ и Гринби въ Лондонѣ, и ни одной-то души не нашлось, кто заступился бы за одинокаго сироту…

Торговый домъ Мурдстонъ и Гринби помѣщался въ старомъ, полуразвалившемся домѣ у самой рѣки, гдѣ имѣлась пристань для причаливанія лодокъ. Во время прилива пристань эту заливало водой, а во время убыли она покрывалась тиной. Домъ весь кишѣлъ крысами. Почернѣвшія отъ пыли и копоти комнаты, гнилые полы и лѣстницы, грязь, сырость, смрадъ во всемъ домѣ — все это такъ мнѣ памятно до сихъ поръ, какъ будто снова передъ моими глазами.

Складъ Мурдстона и Гринби преимущественно занимался нагрузкой вина и спирта на почтовые корабли, совершавшіе рейсы изъ Англіи въ западную и восточную Индію.

Въ кладовыхъ склада скоплялось большое количество порожнихъ бутылокъ, и служащіе въ складѣ рабочіе, какъ взрослые, такъ и мальчики, должны были тщательно осматривать бутылки на свѣтъ, откладывать въ сторону побитыя или попорченныя, а цѣльныя выполаскивать и промывать; затѣмъ, покончивъ съ промывкой бутылокъ, наклеивать этикеты на наполненныя бутылки, закупоривать ихъ пробками, запечатывать и, наконецъ, упаковывать. Я былъ одинъ изъ числа трехъ мальчиковъ, которые должны были помогать рабочимъ въ этой работѣ.

Мѣсю, гдѣ мнѣ пришлось работать, находилось въ углу кладовой, и м-ръ Квиньонъ могъ черезъ окошечко, выходившее сюда изъ его конторы, всегда наблюдать за мной. Здѣсь старшій изъ мальчиковъ, по имени Майкъ Уокеръ, сынъ лодочника, носившій разорванный передникъ и бумажную шапочку на головѣ, долженъ былъ указать мнѣ, какъ и за что именно я долженъ былъ приняться. Этотъ Майкъ представилъ мнѣ другого моего сослуживца подъ именемъ «Мучнистаго Картошки», который, какъ я потомъ узналъ, былъ прозванъ такъ въ насмѣшку за его блѣдный мучнистый цвѣтъ лица. Отецъ его былъ судовщикомъ на Темзѣ и занималъ вмѣстѣ съ тѣмъ мѣсто пожарнаго въ одномъ изъ большихъ театровъ, а маленькая сестра Картошки выступала въ балетѣ въ роляхъ чертенятъ.

Никакими словами нельзя выразить тѣ тайныя душевныя муки, которыя я испытывалъ, очутившись среди такого общества. Мнѣ тотчасъ же стало ясно, что въ этой унизительной обстановкѣ, все, о чемъ я передумалъ, все, чѣмъ я восхищался и къ чему стремился, когда мечталъ о томъ, чтобы стать ученымъ и выдающимся дѣятелемъ, — все мало по малу должно будетъ безслѣдно и навсегда исчезнуть. Каждый разъ, лишь только въ дообѣденное время Майкъ отходилъ отъ меня, лились изъ моихъ глазъ неудержимыя слезы, смѣшиваясь съ водой, въ которой я полоскалъ бутылки.

Конторскіе часы пробили половину перваго; рабочіе тотчасъ же пріостановили работу, чтобы итти обѣдать, а м-ръ Квиньонъ постучалъ въ окно изъ своей конторы и позвалъ меня къ себѣ. Я вошелъ въ контору и увидѣлъ здѣсь довольно плотнаго господина среднихъ лѣтъ, въ коричневомъ пальто, узкихъ черныхъ панталонахъ. Лицо у него было круглое, какъ луна, а голова совершенно лишенная волосъ и гладкая какъ куриное яйцо. Одежда его была сильно поношенная, ч но зато у него былъ туго накрахмаленный внушительныхъ размѣровъ воротничекъ рубашки. Въ рукахъ онъ держалъ тросточку съ кисточками, а на сюртукѣ болталась лорнетка, служившая только украшеніемъ, какъ я потомъ убѣдился, такъ какъ онъ очень рѣдко смотрѣлъ въ нее, а когда и смотрѣлъ, то, кажется, ничего не видѣлъ сквозь ея стекла.

— Это онъ и есть, — сказалъ м-ръ Квиньонъ, указавъ на меня.

— Ага, м-ръ Копперфильдъ, — сказалъ господинъ, съ оттѣнкомъ нѣкоторой важности. — Надѣюсь, что вы хорошо себя чувствуете, молодой человѣкъ?

Какъ ни тяжело было у меня на душѣ, я всячески старался скрыть это и вѣжливо отвѣчалъ на его привѣтствія.

— Я долженъ вамъ объяснить, — сказалъ незнакомецъ, — что получилъ отъ м-ра Мурдстона письмо, въ которомъ онъ проситъ помѣстить въ комнатѣ, которая у меня теперь свободна, молодого человѣка, котораго я имѣю удовольствіе…. И господинъ, сдѣлавъ вѣжливый жестъ рукой, низко склонилъ голову.

— Это м-ръ Микоберъ, — сказалъ, обращаясь ко мнѣ, м-ръ Квиньонъ, — давнишній знакомый м-ра Мурдстона. М-ръ Микоберъ получилъ отъ него письмо съ просьбою взять тебя къ нему жильцомъ, и ты поселишься у него.

— Адресъ мой: Виндзорская площадь, Сити, — сказалъ м-ръ Микоберъ. — Впрочемъ, я предполагаю, что вы, какъ пріѣзжій, еще слишкомъ мало знакомы съ нашей столицей и вамъ не легко будетъ вращаться въ въ лабиринтѣ современнаго Вавилона, какъ можно назвать нашъ Лондонъ; поэтому, если позволите, я сочту долгомъ зайти за вами вечеромъ и указать вамъ кратчайшій путь къ моему дому.

Я, конечно, отъ души поблагодарилъ его за любезность.

— Въ которомъ часу позволите…. — изысканно вѣжливымъ тономъ освѣдомился м-ръ Микоберъ.

— Около восьми часовъ, — назначилъ м-ръ Квиньонъ.

— Значитъ, около восьми, — повторилъ м-ръ Микоберъ. — Позвольте пожелать вамъ всего хорошаго. Не смѣю задерживать васъ дольше.

При этихъ словахъ онъ церемонно поклонился, надѣлъ свой цилиндръ, взялъ тросточку и, выйдя изъ конторы, сталъ вполголоса напѣвать какую-то арію.

Въ этотъ же день м-ръ Квиньонъ выдалъ мнѣ жалованье впередъ за недѣлю — шесть шиллинговъ. Впослѣдствіи къ этому жалованью былъ прибавленъ еще одинъ шиллингъ, такъ что я получалъ всего семь шиллинговъ. Изъ полученныхъ мною денегъ я отдалъ шесть пенсовъ «Картошкѣ» за то, чтобы Онъ вечеромъ снесъ на мое новое мѣстожительство мой чемоданъ. Затѣмъ я истратилъ шесть пенсовъ на свой обѣдъ, который состоялъ изъ пирога съ мясомъ и глотка воды изъ ближайшаго колодца; время же, данное мнѣ на обѣдъ, я употребилъ на прогулку по улицамъ въ ближайшихъ окрестностяхъ.

Вечеромъ къ назначенному часу явился м-ръ Микоберъ и мы съ нимъ направились на мою новую квартиру. По дорогѣ м-ръ Микоберъ старался запечатлѣть въ моей памяти названія улицъ и наружный видъ угловыхъ домовъ при поворотахъ съ цѣлью облегчить мнѣ найти дорогу въ складъ на другое утро.

Домъ Микобера на Виндзорской площади имѣлъ снаружи такой же обветшалый и полинялый видъ, какъ и самъ м-ръ Микоберъ, но, какъ и онъ самъ, обнаруживалъ претензію на представительность. Когда мы вошли къ нему въ домъ, онъ представилъ меня г-жѣ Микоберъ, худощавой, уже немолодой дамѣ, которая сидѣла въ гостиной, окруженная многочисленнымъ семействомъ.

Моя комната находилась въ мезонинѣ подъ самой крышей и выходила окнами на дворъ; это была очень узенькая и скудно обставленная мебелью каморка. Когда г-жа Микоберъ со слѣдовавшими по ея пятамъ ребятишками поднималась со мной по лѣстницѣ, чтобы показать мнѣ мою комнату, она сочла долгомъ излить передъ мною свое сердце. Она присѣла, чтобы перевести духъ, и начала:

— До своего замужества, когда я еще жила дома у родителей, мнѣ и въ голову не приходило, что я когда-нибудь буду вынуждена брать въ домъ жильцовъ. Стѣсненныя обстоятельства м-ра Микобера, однако, въ настоящую минуту дошли до такихъ крайнихъ предѣловъ, что приходится со всѣмъ мириться. Когда я жила въ домѣ своихъ родителей я даже не понимала, что значитъ быть въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ, но, какъ говаривалъ мой папа, опытъ всему научитъ.

Было несомнѣнно, что г-жа Микоберъ съ своей стороны употребляла всѣ усилія, чтобы помочь мужу въ добываніи средствъ къ существованію, судя по тому, что на входныхъ дверяхъ красовалась большая мѣдная доска съ надписью: «Пансіонъ для молодыхъ дѣвицъ г-жи Микоберъ». Мнѣ, однако, не пришлось ни разу видѣть, чтобы хотя одна дѣвица являлась для посту пленія въ пансіонъ. Ихъ единственными посѣтителями, которыхъ я видѣлъ или о которыхъ доводилось мнѣ слышать, были кредиторы. Они являлись во всякое время и нѣкоторые изъ нихъ вели себя до крайности дерзко, требуя во что бы то ни стало уплаты долговъ, и подкарауливали м-ра Микобера рано по утрамъ до его выхода изъ дома. Приходилось иногда прибѣгать къ всевозможнымъ хитростямъ, чтобы отдѣлаться отъ этихъ назойливыхъ кредиторовъ; впрочемъ, самъ мистеръ Микоберъ выдерживалъ ихъ осаду съ замѣчательною стойкостью и тотчасъ послѣ ихъ ухода успокоивался и выходилъ изъ дома веселый и напѣвая аріи съ своимъ обычнымъ внушительнымъ видомъ свѣтскаго человѣка.

Въ этомъ домѣ и въ кругу этого семейства я проводилъ все свободное время. Свой завтракъ, состоявшій изъ булки въ одинъ пенни и молока на ту же сумму, я покупалъ на свои собственныя деньги. На ужинъ я покупалъ себѣ маленькій хлѣбецъ и небольшой кусочекъ сыру. Этотъ расходъ дѣлалъ уже значительную прорѣху въ моемъ заработкѣ, а на остальныя деньги я долженъ былъ еще пріобрѣтать себѣ обѣдъ въ теченіи цѣлой недѣли. Такъ проходили дни за днями, одна недѣля смѣнялась другой и я ни отъ одного человѣка не слышалъ ни единаго добраго совѣта, ни одного слова поощренія, не встрѣчалъ ни откуда нравственной поддержки. Я еще такъ былъ юнъ, такъ мало способенъ — да и можно ли было это требовать отъ меня въ такіе годы — заботиться о своемъ пропитаніи, что частенько, идя рано утромъ въ свой складъ, никакъ не могъ устоять отъ соблазна купить себѣ нѣсколько зачерствѣлыхъ сладкихъ пирожковъ, продававшихся за половинную цѣну у дверей булочной, вмѣсто того, чтобы истратить эти деньги на болѣе питательный обѣдъ.

Я нисколько не преувеличиваю, упоминая здѣсь о тѣхъ лишеніяхъ, которыя я въ то время испытывалъ. Не говоря уже о моихъ нравственныхъ страданіяхъ, я постоянно страдалъ еще отъ голоданія и когда случалось, что м-ръ Квиньонъ дарилъ мнѣ шиллингъ — другой, то я всегда тратилъ эти деньги на обѣдъ или чай. При этомъ я, жалкое, дитя, долженъ былъ съ ранняго утра до поздняго вечера работать наравнѣ съ взрослыми рабочими и мальчиками, вышедшими изъ среды чернорабочихъ. Въ свободное же отъ работъ время я, полуголодный, цѣлыми часами слонялся по улицамъ. Но Провидѣніе заботилось обо мнѣ и только по милости Божіей я не сдѣлался ни воромъ, ни бродягой.

Я долженъ все-таки отдать справедливость мистеру Квиньону, что онъ старался отличать меня отъ прочихъ рабочихъ; однако самъ я не жаловался на свою судьбу и не входилъ ни въ какія объясненія о прежней своей жизни, и ни одинъ изъ моихъ сослуживцевъ не зналъ, какъ я попалъ въ этотъ складъ.

Съ самаго начала моего поступленія въ складъ я понялъ, что лучше всего сохраню свое достоинство передъ товарищами, если буду исполнять свои обязанности столь же усердно и добросовѣстно, какъ и другіе рабочіе, и, благодаря моимъ стараніямъ, я скоро сталъ такимъ жеискуснымъ и проворнымъ въ своемъ дѣлѣ, какъ и другіе мальчики, — мои сослуживцы въ складѣ. Рабочіе и мальчики въ своихъ разговорахъ обо мнѣ называли меня «маленькимъ господиномъ» или «юношей изъ Суффолка». Одинъ изъ рабочихъ, нѣкій Григорій, старшій купоръ, и другой, по имени Типпъ — возчикъ, обращаясь ко мнѣ, называли меня просто «Давидомъ» по это случалось большею частью тогда, когда я дѣлалъ попытки во время нашихъ работъ дѣлиться съ ними плодами своего чтенія, которые мало по малу уже испарялись изъ моей памяти.

Мысль избавиться отъ такой ужасной жизни я считалъ совершенно безнадежной и безмолвно терпѣлъ, покоряясь своей тяжелой участи. Даже самой Пегготи, съ которой я часто обмѣнивался письмами, я не рѣшался высказывать всей правды отчасти потому, что не желалъ ее огорчать, а отчасти изъ самолюбія и стыда. Отъ миссъ Мурдстонъ я очень рѣдко получала, извѣстія, а отъ м-ра Мурдстона — никогда; было какъ-то прислано на имя м-ра Квиньона двѣ или три посылки съ новой и передѣланной одеждой для меня съ вложеніемъ каждый разъ записочки, въ которой говорилось, что миссъ Μ. надѣется, что Д. К. добросовѣстно выполняетъ свои обязанности, но при этомъ ни малѣйшаго намека на то, что я могу надѣяться на что либо лучшее въ будущемъ. Казалось, я былъ ими обреченъ всю свою жизнь влачить жалкое существованіе простого батрака…

ГЛАВА X.
Я рѣшаюсь на важный шагъ.

Я тѣсно сблизился съ Микоберами и даже привязался къ нимъ. Правда, мнѣ приходилось часто страдать, переживая вмѣстѣ съ ними различныя невзгоды, бывшія слѣдствіемъ нужды, въ которую они впали, уже не говоря о вѣчномъ страхѣ передъ посѣщеніями должниковъ, которые угрожали засадить м-ра Микобера въ тюрьму; тѣмъ не менѣе я былъ радъ, что встрѣтился съ ними, такъ какъ это были люди добросердечные и къ тому же единственные мои друзья. Когда же м-ру Микоберу предложили мѣсто въ Плимутѣ и его семейству предстояло переѣхать туда, а мнѣ, слѣдовательно, угрожало одиночество, у меня зародилась мысль, неотступно преслѣдовавшая меня потомъ въ особенности въ безсонныя ночи, постепенно превратившаяся въ твердое, непоколебимое рѣшеніе.

Однажды въ нашу контору явился м-ръ Микоберъ и объявилъ м-ръ Квиньону, что, уѣзжая изъ Лондона, онъ принужденъ покинуть меня, причемъ съ большой похвалой отзывался обо мнѣ. Когда онъ удалился, м-ръ Квиньонъ позвалъ къ себѣ служащаго при конторѣ Типпа, который былъ женатъ и сдавалъ комнату. Онъ условился съ нимъ насчетъ найма этой комнаты для меня, хотя я самъ хранилъ молчаніе при совершеніи этой сдѣлки, такъ какъ у меня были иные планы и ничто уже не могло поколебать моего рѣшенія.

Пока еще не уѣхали Микоберы, вечера свои я проводилъ въ ихъ обществѣ и мнѣ кажется, что въ это время мы еще больше сблизились другъ съ другомъ.

Въ послѣднее воскресенье передъ ихъ отъѣздомъ они пригласили меня къ себѣ обѣдать. Наканунѣ я купилъ въ видѣ прощальнаго подарка маленькому Микоберу деревянную лошадку, а его сестрѣ — куклу.

Мы провели очень пріятно день, хотя въ виду близкой разлуки были въ довольно грустномъ настроеніи духа.

— Мистеръ Копперфильдъ — обратилась ко мнѣ миссисъ Микоберъ, — когда я буду вспоминать о тѣхъ печальныхъ дняхъ, которые мы здѣсь проводили, то съ удовольствіемъ буду останавливаться на мысляхъ о васъ. Ваше отношеніе къ намъ было выше всякой похвалы; вы были не жильцомъ, а другомъ нашимъ.

— А я, — прибавилъ м-ръ Микоберъ, — ничего не могу оставить нашему дорогому юному другу въ знакъ памяти объ насъ, кромѣ добрыхъ совѣтовъ, которые уже потому должны быть особенно назидательны для него, что самъ я, къ своему очевидному вреду, ими пренебрегъ. Первый мой совѣтъ, это — никогда не откладывать на завтра того, что вы можете сдѣлать сегодня. Откладываніе дѣла — есть кража времени. Хватайте время за шиворотъ!

— Мой милый папа всегда держался этого правила — замѣтила миссисъ Микоберъ.

— Другой мой совѣтъ, любезный Копперфильдъ, продолжалъ м-ръ Микоберъ, — слѣдующій: получая ежегодно 20 ф. стерл. должно тратить не болѣе 19 ф. 19 шиллинговъ и 6 пенсовъ — и въ результатѣ человѣкъ блаженствуетъ; если же, получая въ годъ 20 ф., тратить 20 ф. б пенс., то въ результатѣ: человѣкъ бѣдствуетъ и впадаетъ въ несчастье.

Я увѣрилъ его, что навсегда сохраню его совѣты въ своей памяти и сказалъ, что весьма ему благодаренъ за мудрое наставленіе.

На слѣдующее утро я провожалъ Микоберовъ до почтоваго двора и съ грустью смотрѣлъ, какъ они занимали наружныя мѣста въ почтовой каретѣ. Прощанье было самое трогательное. М-ръ Микоберъ обѣщалъ, что подумаетъ обо мнѣ, какъ только поправятся его собственныя обстоятельства, и что онъ будетъ имѣть меня въ виду, какъ только встрѣтится подходящее для меня мѣсто. Что же касается г-жи Микоберъ, то, какъ мнѣ показалось, она только уже въ минуту нашего разставанія, когда я стоялъ у дилижанса и съ грустью наблюдалъ за тѣмъ, какъ она съ своими дѣтьми усаживалась на-свои мѣста, впервые прозрѣла и поняла, какъ я былъ еще юнъ лѣтами и какъ она ошибалась, принимая меня раньше почти за взрослаго мужчину, совѣтуясь со мною и поневолѣ впутывая меня въ общую неурядицу ихъ жизни. Я понялъ это потому, что она вдругъ, съ какимъ-то совершенно новымъ, чисто-материнскимъ чувствомъ обняла меня, когда я влѣзъ къ нимъ на верхушку почтовой кареты, и поцѣловала меня такъ, какъ могла бы поцѣловать только мать свое родное дитя. Едва я успѣлъ соскочить внизъ, какъ карета уже тронулась и изъ-за платковъ, которыми на прощаніе принялись махать всѣ члены семейства, я едва могъ разглядѣть ихъ лица.

Проводивъ ихъ, я вернулся къ своему опостылому занятію полосканія бутылокъ въ винномъ складѣ Мурдстонъ и Гринби. Но я вернулся туда съ твердымъ намѣреніемъ не долго уже тянуть эту тяжелую лямку." О нѣтъ! Я рѣшился бѣжать оттуда; бѣжать къ моей единственной на свѣтѣ родственницѣ, тетушкѣ миссъ Бетси Тротвудъ, и ей разсказать всю печальную исторію моей юной жизни.

Но гдѣ именно проживала моя тетка, этого я и самъ не зналъ. Я написалъ длинное письмо Пегготи и спрашивалъ ее, не помнитъ-ли она мѣстожительства миссъ Бетси. Въ этомъ же письмѣ я сообщилъ Пегготи, что мнѣ для нѣкоторыхъ своихъ надобностей необходимо имѣть въ рукахъ полгинея и просилъ ее одолжить мнѣ эти деньги, которыя съ благодарностью верну при первой возможности, а также и объясню ей, на что мнѣ онѣ были нужны.

Отвѣтъ отъ Пегготи пришелъ очень скоро и письмо ея было полно выраженіями самой нѣжной привязанности ко мнѣ. Она посылала мнѣ полгинея и сообщала, что миссъ Бетси живетъ близъ Дувра, но въ самомъ-ли Дуврѣ, въ Сандгэтѣ или Фолкстонѣ, этого она не знала навѣрное. Отъ одного изъ нашихъ служащихъ я узналъ, что эти мѣстечки находятся въ близкомъ сосѣдствѣ съ Дувромъ; это меня очень успокоило и я рѣшилъ въ концѣ недѣли пуститься въ путь.

Будучи по своей натурѣ мальчикомъ честнымъ и не желая оставлять послѣ себя дурней славы въ складѣ Мурдстона, я счелъ долгомъ оставаться при дѣлѣ до субботы вечера; а такъ какъ плату за службу я получалъ за недѣлю впередъ, то и рѣшилъ не являться въ контору въ обычный часъ за полученіемъ жалованія. Это обстоятельство и послужило причиной, заставившей меня занять полгинея на мои путевые расходы. Я условился съ Майкомъ, что, когда наступитъ часъ платежнаго дня, онъ скажетъ м-ру Квиньону, что я ушелъ, чтобы отнести свой сундукъ на новую квартиру; затѣмъ я пожелалъ въ послѣдній разъ доброй ночи моему товарищу Картошкѣ и удалился изъ мѣста службы.

Мой чемоданъ находился еще пока на старой квартирѣ Микоберовъ и я прошелъ туда за нимъ, имѣя на готовѣ для прикрѣпленія къ его крышкѣ одинъ изъ ярлыковъ нашей конторы, на оборотной сторонѣ котораго я заготовилъ адресъ: «Мистеръ Давидъ до востребованія въ почтовой конторѣ въ Дуврѣ».

По пути я старался высмотрѣть кого-нибудь, кто помогъ бы мнѣ отнести мой чемоданъ на почту. Недалеко отъ обелиска на улицѣ Блакфрайеръ я увидалъ длинноногаго парня съ пустой телѣжкой, запряженной осломъ; я поспѣшилъ къ нему и спросилъ, не возьмется ли онъ отвезти мой чемоданъ на почтовую станцію; путь былъ недалекій и за его труды я предложилъ ему шесть пенсовъ.

— Идетъ за шесть пенсовъ! — сказалъ длинноногій парень, вскочивъ тотчасъ же въ свою телѣжку, и такъ быстро погналъ осла, что я едва поспѣвалъ за нимъ.

Наружность этого парня показалась мнѣ нѣсколько подозрительной, но ужъ какъ я уже сторговался съ нимъ, то и повелъ его наверхъ въ свою комнату, откуда мы вдвоемъ снесли мой чемоданъ внизъ и поставили его на телѣжку. Наклеить ярлыкъ съ моимъ именемъ и адресомъ я хотѣлъ такъ, чтобы этого не могли замѣтить хозяева моей квартиры, и потому условился съ молодымъ человѣкомъ о мѣстѣ, гдѣ онъ долженъ былъ меня поджидать. Но едва я успѣлъ это сказать ему, какъ вдругъ онъ такъ быстро пустился впередъ, что я еле успѣвалъ бѣжать за нимъ и нагналъ его у условленнаго мѣста совсѣмъ запыхавшись.

Въ сильномъ волненіи, доставая изъ кармана заготовленную карточку съ адресомъ, я вытащилъ вмѣстѣ съ нею и полгинея. Для безопасности я сунулъ монету въ ротъ и занялся прикрѣпленіемъ къ чемодану своей карточки; но едва я справился съ этимъ дѣломъ, какъ длинноногій парень вдругъ ударилъ меня такъ сильно подъ подбородокъ, что золотой выскочилъ у меня изо рта и упалъ ему прямо на ладонь.

— Это что! — вскричалъ парень отчаяннымъ голосомъ. — Въ полицію! Въ полицію! Ты хотѣлъ удирать! Нѣтъ, братъ, въ полицію! Воришка ты эдакій! Въ полицію.

— Отдайте мнѣ мои деньги и мой чемоданъ! — просилъ я, сильно испугавшись, — и пустите меня!

— Нѣтъ, братъ, въ полицію, — твердилъ парень, — Ты долженъ тамъ еще доказать, что это не краденыя деньги!

— Отдайте мнѣ мой чемоданъ и деньги! — молилъ я его, заливаясь слезами.

Парень продолжалъ все-таки кричать: "Въ полицію! и тащилъ меня за рукавъ, но, вдругъ, одумавшись, вскочилъ въ телѣжку, усѣлся на мой чемоданъ и, крикнувъ мнѣ еще разъ, что онъ ѣдетъ прямо въ полицію, помчался впередъ быстрѣе прежняго.

Я бѣжалъ за нимъ насколько было мочи, но уже такъ задыхался, что не въ состояніи былъ кричать ему. Я то терялъ его изъ виду, то опять различалъ его среди толпы и съ новою силою пускался за нимъ въ догонку, не обращая вниманія на то, что натыкался на проѣзжающихъ и получалъ удары кнутомъ, падалъ въ грязь и ударялся объ столбы. Наконецъ, внѣ себя отъ страха и истощивъ свои силы бѣготней, я махнулъ рукой на свой чемоданъ и деньги и, обливаясь слезами, повернулъ на дорогу въ Гринвичъ, откуда, какъ я узналъ раньше, шла дорога къ Дувру.

Первый свой привалъ я сдѣлалъ около террасы, передъ которой находился прудъ съ неуклюжей лѣпною фигурой посрединѣ. Здѣсь я усѣлся на приступочку у дверей одного изъ домовъ за террасой до такой степени утомленный, что даже былъ не въ силахъ оплакивать потерю моего чемодана и денегъ.

Начинало уже смеркаться; гдѣ-то пробило десять часовъ. По счастью было лѣто и погода стояла чудесная. Отдохнувъ немного, я поднялся съ мѣста и пошелъ дальше. Не смотря на свое безденежье и отчаянное положеніе я ни разу даже не подумалъ о томъ, чтобы вернуться назадъ въ свою контору.

Но мысль о томъ, что весь мой наличный капиталъ состоитъ лишь изъ трехъ съ половиною пенсовъ угнетала меня все больше и больше по мѣрѣ того, какъ я подвигался впередъ. Мнѣ представлялись разные ужасы, которые могутъ со мною приключиться посреди дороги, безъ гроша денегъ въ карманѣ; я уже думалъ, что помру съ голода и что въ газетахъ будетъ напечатано о томъ, какъ меня нашли мертвымъ у какого-нибудь забора; но я шелъ впередъ и вдругъ увидалъ передъ собою лавочку, надъ которой вывѣска гласила, что «здѣсь покупаютъ подержанное мужское и дамское платье и даютъ хорошую цѣну за тряпье, кости и кухонные отбросы». Хозяинъ этой лавочки сидѣлъ у дверей, въ самой же плохо освѣщенной лавкѣ висѣло, спускаясь съ низкаго потолка, множество разныхъ сюртуковъ и брюкъ, и моему пылкому воображенію представилось, будто этотъ человѣкъ имѣлъ видъ сказочнаго мстительнаго злодѣя, который перевѣшалъ въ этой лавкѣ всѣхъ своихъ враговъ и теперь наслаждается зрѣлищемъ этихъ жертвъ. Но я, преодолѣвъ свой страхъ, снялъ съ себя за угломъ жилетку, тщательно свернулъ ее, возвратился опять къ дверямъ лавочки и обратился къ хозяину ея съ слѣдующими словами:

— Послушайте, не купите-ли вы у меня вотъ эту жилетку за хорошую цѣну?

М-ръ Доллоби — это имя было обозначено на вывѣскѣ — взялъ жилетку, вынулъ изо рта трубку и пристроилъ ее къ дверному косяку, а потомъ вошелъ въ свою лавку. Здѣсь онъ сначала снялъ нагаръ со свѣчей, развернулъ на прилавкѣ мою жилетку и сталъ ее разсматривать; подержавъ ее противъ свѣта и снова разглядѣвъ ее, онъ, наконецъ, спросилъ:

— Ну, сколько же по вашему я долженъ дать за эту маленькую жилетку?

— О, это ужъ вамъ лучше знать, — отвѣчалъ я вѣжливымъ тономъ.

— Я не могу быть въ одно и то же время покупателемъ и продавцемъ. Скажите вашу цѣну.

— Что же, восемнадцать пенсовъ дадите? — спросилъ я послѣ нѣкотораго колебанія.

При этихъ словахъ м-ръ Доллоби съ невозмутимымъ спокойствіемъ свернулъ мою жилетку и подалъ мнѣ ее обратно со словами:

— Если я дамъ десять пенсовъ, то обкраду свое семейство.

Такъ какъ мнѣ не представлялось выбора, то я закончилъ торгъ на десяти пенсахъ, которые м-ръ Доллоби не безъ ворчанія уплатилъ мнѣ. Я пожелалъ ему спокойной ночи и вышелъ изъ лавки съ девятью пенсами, но безъ жилетки. Можно было, однако, отлично обойтись и безъ нея, застегнувъ на всѣ пуговицы курточку.

Я уже предугадывалъ, что скоро долженъ будетъ наступить чередъ и моей курткѣ, и что мнѣ, по всей вѣроятности, придется шагать до Дувра въ одной рубашкѣ и брюкахъ, но я особенно не задумывался надъ этимъ; важнѣе всего въ данное время было для меня позаботиться о своемъ ночлегѣ, и мнѣ пришла въ голову мысль добраться до моего прежняго училища, находившагося, какъ я соображалъ, не въ далекомъ разстояніи отъ той мѣстности, куда я дошелъ. Мнѣ было хорошо извѣстно, что на дворѣ училища былъ сѣновалъ, и я надѣялся въ немъ устроиться на ночь.

Отъ усталости я едва передвигалъ ноги и съ большимъ трудомъ дотащился до Блакгита, откуда я дошелъ до Салемгауза, гдѣ уже въ окнахъ не было свѣта и всѣ кругомъ спали.

Ахъ! какимъ одинокимъ я чувствовалъ себя, когда мнѣ пришлось въ первый разъ въ жизни ложиться спать подъ открытымъ небомъ! Но я былъ радъ, что вспомнилъ объ сѣновалѣ и считалъ себя какъ бы въ безопасности вблизи того мѣста, гдѣ прожилъ нѣкоторое время среди своихъ сверстниковъ-товарищей по училищу.

Сонъ мой былъ тревожный, несмотря на усталость; ночью я чего-то испугался, даже вставалъ и нѣкоторое время бродилъ вокругъ сѣновала. Но матовый блескъ звѣздъ и блѣдный свѣтъ на горизонтѣ, гдѣ уже занимался день, успокоили меня, и такъ какъ глаза мои совсѣмъ слипались отъ усталости, то я снова прилегъ, чувствуя, однако, что меня насквозь пробираетъ холодъ. Я проспалъ до тѣхъ поръ, пока не разбудили меня теплые лучи солнца и звонокъ въ Салемгаузѣ. Если бы я могъ только надѣяться, что Стирфортъ находится тамъ, то я сталъ бы поджидать, пока онъ выйдетъ одинъ; но онъ должно быть уже давно оставилъ училище, а другому какому-нибудь ученику я не рѣшался довѣриться. Тогда я прокрался прочь отъ училища и вышелъ на пыльную улицу, которая, какъ я узналъ еще во время своего пребыванія въ училищѣ, вела къ Дувру.

Пока я подвигался впередъ, я услышалъ колокольный звонъ и навстрѣчу мнѣ стали попадаться направляющіеся къ церкви прихожане; всѣ они смотрѣли на меня съ любопытствомъ. Было воскресное утро и на всемъ окружающемъ, казалось, лежалъ отпечатокъ мира и спокойствія; только одинъ я, весь въ грязи и запыленный, казался самому себѣ какимъ-то грѣшникомъ. На душѣ у меня было такъ тяжело, что я, кажется, охотно куда нибудь спрятался бы отъ людскихъ взоровъ до слѣдующаго утра. Но меня поддерживало и успокаивало видѣніе, вызванное моимъ воображеніемъ; оно стояло предо мною, вселяло во мнѣ бодрость и манило впередъ: то былъ образъ моей молоденькой и прекрасной мамы, которая, какъ мнѣ казалось, со слезами на глазахъ умоляетъ миссъ Бетси сжалиться надо мною и взять ея бездомное дитя подъ свою защиту…

Въ это воскресенье я отшагалъ не менѣе двадцати трехъ миль; ноги мои отъ непривычнаго напряженія силъ отказывались служить. Уже наступили сумерки, когда я прошелъ черезъ Рочестерскій мостъ, подкрѣпляя себя на ходу хлѣбомъ, купленнымъ мною на ужинъ. Дорогою, когда я наталкивался на гостиницы для проѣзжающихъ, я каждый разъ собирался войти въ нихъ для отдыха, но боязнь истратить послѣдніе нѣсколько пенсовъ, имѣвшіеся у меня за душой, удерживала меня. Поэтому я не искалъ иного крова, кромѣ небеснаго свода. Дотащившись на своихъ израненныхъ ногахъ до Чатама, я пробрался на заросшую травой площадку крѣпостного вала, у которой близъ пушекъ шагалъ взадъ и впередъ часовой. Тутъ я и прилегъ возлѣ самой пушки, счастливый тѣмъ, что нахожусь подъ защитой часового, который, впрочемъ, такъ же мало подозрѣвалъ о моемъ присутствіи, какъ и воспитанники Салемгауза, когда я спалъ на сѣновалѣ во дворѣ училища. Пристроившись поближе къ пушкѣ, я тотчасъ же уснулъ и крѣпко проспалъ до утра.

Проснулся я на утро совершенно разбитый и оглушенный барабаннымъ трескомъ и маршировкой солдатъ, которые, какъ мнѣ казалось, подступали прямо ко мнѣ и готовы были меня оцѣпить, когда я спускался съ вала къ узенькому переулку позади пушекъ.

Сознавая, что мнѣ придется приберечь свои истощенныя силы на остальную часть путешествія, я рѣшилъ дать себѣ нѣкоторый отдыхъ и посвятить этотъ день главнымъ образомъ продажѣ своей куртки. Съ этой цѣлью я снялъ ее съ себя и отправился на поиски за лавочкой для продажи платья. Такихъ лавочекъ было здѣсь множество, но такъ какъ товаръ, развѣшанный въ нихъ, состоялъ преимущественно изъ офицерскихъ платьевъ, эполетъ и разныхъ военныхъ принадлежностей, то я долго слонялся отъ одной лавки къ другой, заглядывая въ нихъ, но не рѣшался войти, чтобы предложить для продажи мою куртку.

Наконецъ, на углу одного грязнаго переулочка, я увидѣлъ лавочку, которая показалась мнѣ какъ разъ подходящей для моей торговой сдѣлки. Близъ дверей висѣло нѣсколько матросскихъ костюмовъ, заржавленныхъ ружей и масса клеенчатыхъ шляпъ; у самыхъ же дверей былъ лотокъ съ такимъ множествомъ покрытыхъ ржавчиною ключей, что ими, кажется, можно было бы отпереть всѣ существующія на свѣтѣ двери.

Вотъ въ эту-то лавочку, узенькую и низенькую съ единственнымъ полу-завѣшаннымъ окномъ, не безъ страха вошелъ я, и мой страхъ усилился еще больше, когда изъ грязнаго угла комнаты выскочилъ безобразнаго вида старикъ и схватилъ меня за волосы; я замѣтилъ, что отъ него сильно разило виномъ.

— Эй, ты! — вскричалъ онъ, — что ты тутъ шляешься! Ой, ой, ой! — кричалъ онъ хватаясь за свой бокъ. Ой, ой, ой! Грр!.. грр!..

Я такъ былъ озадаченъ этими возгласами и въ особенности частымъ повтореніемъ никогда не слышаннаго мною раньше страннаго гортаннаго звука, что не могъ даже ничего отвѣтить. А старикъ, не выпуская изъ рукъ моихъ волосъ, повторялъ:

— Эй! Тебѣ говорятъ! Что тебѣ тутъ нужно! Ой, ой, ой! Что тебѣ нужно! Отвѣчай! Гррр… грр…

Все это онъ выпаливалъ съ такимъ напряженіемъ, хватаясь то за сердце, то за печень, что глаза его налились кровью и выкатились изъ глазныхъ впадинъ.

— Я хотѣлъ спросить, — началъ я трясясь какъ въ лихорадкѣ, — не купите-ли вы у меня куртку?

— Ой, подай сюда куртку! — Ой, жжетъ мое сердце! Ну, скорѣе, покажи, что у тебя за куртка! Давай-ка ее сюда.

Онъ высвободилъ изъ моихъ волосъ свои трясущіяся руки, походившія на когти хищной птицы, и надѣлъ очки на свои воспаленные глаза.

— Ой! Ой! Ну, сколько же хочешь за свою куртку? — спросилъ онъ, тщательно осмотрѣвъ ее. — Ой! Грррр… Сколько, говори скорѣе!

Я собрался съ духомъ и отвѣчалъ: «Полъ-кроны».

— Ой! Ой! Ой! -кричалъ старикъ. — Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ! Ни за что! Ой! Ой! Хочешь восемнадцать пенсовъ? Гр… р… р…

Каждый разъ, какъ онъ издавалъ этотъ трескучій съ присвистываніемъ хрипъ, его глаза, казалось, какъ будто готовы были выскочить изъ головы.

— Хорошо, — сказалъ я, довольный тѣмъ, что могу закончить торгъ, — я согласенъ взять восемнадцать пенсовъ.

— Ой! Ой! Ой!закричалъ старикъ и швырнулъ куртку на полку, гдѣ лежали другія вещи. — Ступай вонъ изъ лавки! Ой! Ой, проваливай! Ой, ой! Денегъ у меня и не проси! Бери что-нибудь у меня на промѣнъ.

Никогда еще, кажется, я не испытывалъ такого страха, какъ при этомъ предложеніи старика; я съ большимъ усиліемъ, однако, поборолъ себя и, насколько могъ вѣжливѣе, заявилъ, что мнѣ нужны не вещи, а именно деньги, и что я подожду на улицѣ, если я стѣсняю его своимъ присутствіемъ. При этихъ словахъ я вышелъ изъ лавки и присѣлъ около ея двери въ тѣни и долго же пришлось просидѣть мнѣ тутъ въ ожиданіи получки! Утро смѣнилось днемъ, день смѣнился вечеромъ, а я все еще томился ожиданіемъ.

Пока я сидѣлъ у лавки, къ ней подходили уличные мальчишки и поддразнивали старика! «Выходи-ка, Чарли; не представляйся бѣднякомъ! Вынеси горсточку золота, за которое ты свою душу продалъ! Ну-ка, Чарли, подѣлись съ нами»! Старикъ набрасывался на эту ватагу и гналъ ее вонъ; иногда онъ въ своей ярости принималъ и меня за одного изъ этихъ мальчишекъ, накидывался на меня и кричалъ, чтобы я шелъ прочь, но убѣдившись, однако, въ своей ошибкѣ, исчезалъ въ лавкѣ и въ изнеможеніи со стономъ и трескучимъ хрипѣніемъ кидался на свою постель.

Время отъ времени онъ выскакивалъ изъ лавки, чтобы склонить меня совершить предложенный имъ обмѣнъ; онъ выносилъ мнѣ на показъ то удилище, то скрипку, то флейту; но я твердо стоялъ на своемъ и при каждомъ новомъ появленіи старика слезно умолялъ его дать мнѣ деньги или возвратить мою куртку. Въ концѣ-концовъ онъ смиловался и началъ мнѣ выдавать одинъ за другимъ по полу-пенсу, но такъ какъ онъ дѣлалъ это съ большими промежутками времени, то прошло около двухъ часовъ прежде чѣмъ я набралъ еще только шиллингъ.

Наконецъ, спустя долгое время, старикъ снова высунулся изъ своей лавки и крикнулъ мнѣ: "Ой! Ой! Гррр… Чтожъ, уйдешь ли ты, наконецъ, отсюда, если я прибавлю тебѣ еще два пенса?

— Нѣтъ, не уйду, — отвѣчалъ я. — Мнѣ нужны всѣ деньги, а то я могу помереть съ голоду.

— Ой! Ой! Ой! Гр, р, р…! Ну, хочешь еще три пенса?

— Я бы ушелъ сейчасъ же и безъ этихъ трехъ пенсовъ, но мнѣ очень нужны деньги.

— Ну, бери еще четыре пенса и проваливай!

Я чувствовалъ такое отощаніе и такой упадокъ силъ, что согласился на его предложеніе. Съ трепетомъ взялъ я изъ его когтей послѣдніе четыре пенса и, мучимый голодомъ и жаждою, выбрался на дорогу не задолго до заката солнца. Подкрѣпившись ѣдою за три пенса, я, прихрамывая и подвигаясь впередъ съ большими усиліями, прошелъ, однако, въ этотъ вечеръ еще около семи миль.

Эту ночь я проспалъ, устроившись опять довольно уютно у сѣновала близъ дороги; передъ спаньемъ мнѣ удалось промыть свои израненныя ноги въ ручейкѣ, послѣ чего я обернулъ ихъ освѣжающими листьями.

На слѣдующее утро я пустился въ дальнѣйшій путь. Дорога пролегала между засѣянныхъ хмѣлемъ полей и плодовыхъ садовъ, въ которыхъ красовались спѣлые фрукты. Вся окрестность представляла собою красивую картину; я залюбовался ею и рѣшилъ предстоящую ночъ провести подъ хмлѣевыми кустами съ ихъ красивыми вѣтками, вьющимися какъ гирлянды.

Все чаще и чаще попадавшіеся мнѣ на пути бродяги портили, однако, впечатлѣніе мирной природы. Они даже пугали меня своимъ видомъ. Нѣкоторые изъ нихъ выглядѣли настоящими разбойниками. Случалось, что они подзывали меня къ себѣ, а когда я убѣгалъ отъ нихъ, бросали мнѣ вслѣдъ каменья. Одинъ изъ встрѣчныхъ бродягъ, по ремеслу должно быть паяльщикъ, съ которымъ рядомъ шла женщина, такимъ громовымъ голосомъ окликнулъ меня, что я невольно остановился.

— Что же ты не идешь, коли тебя зовутъ, — кричалъ онъ. — Есть у тебя деньги на бутылку пива? Выкладывай-ка скорѣе, что у тебя найдется, а то я все равно самъ отберу.

Я уже со страха собирался вытащить свои деньги, но, случайно взглянувъ на его спутницу, увидѣлъ, что она едва замѣтно покачала головой, а губами какъ будто шептала: «не давай!»

— Я совсѣмъ голякъ, — сказалъ я, стараясь быть развязнымъ; — нѣтъ у меня никакихъ денегъ.

— А это что значитъ? — прокричалъ бродяга и такъ свирѣпо на меня посмотрѣлъ, что я уже подумалъ, не подмѣтилъ-ли онъ, что у меня есть деньги въ карманѣ.

— Это что значитъ? — продолжалъ онъ. — Откуда у тебя очутился шелковый платокъ моего брата! Давай ка его сюда!

И въ одно мгновеніе сорвалъ платокъ съ моей шеи и бросилъ его своей спутницѣ.

Она разсмѣялась, дѣлая видъ, что это была шутка, и, подхвативъ платокъ на лету, перебросила его обратно мнѣ, сдѣлавъ снова-знакъ головою, чтобы я скорѣе уходилъ. Не успѣлъ я еще послушаться ея совѣта, какъ бродяга, сильно толкнувъ меня и сбивъ съ ногъ, вырвалъ платокъ изъ моихъ рукъ и надѣлъ себѣ на шею, а потомъ съ ругательствомъ напустился на свою спутницу.

Это приключеніе нагнало на меня такого страху, что потомъ, завидѣвъ еще издалека идущихъ мнѣ на встрѣчу людей, похожихъ съ виду на бродягъ, я тотчасъ же сворачивалъ въ сторону, стараясь куда-нибудь спрятаться отъ нихъ.

Но, какъ я уже упоминалъ раньше, во все время моего одинокаго странствованія, среди всѣхъ тягостей пути, во время голода, страха, меня поддерживалъ созданный моимъ воображеніемъ прекрасный образъ моей матери, какою она была въ мои младенческіе годы. Это видѣніе не покидало меня и все манило впередъ.

Когда я полубосой, весь въ грязи и въ лохмотьяхъ, переходилъ черезъ унылыя песчаныя дюны близъ Дувра, образъ этотъ ободрялъ меня, вселяя надежду на скорую награду за долготерпѣніе и муки, и только когда я дошелъ до самаго города, уже на шестой день послѣ моего бѣгства изъ Лондона, образъ этотъ внезапно исчезъ, и я снова почувствовалъ себя всѣми покинутымъ, одинокимъ маленькимъ оборвышемъ, никѣмъ не любимымъ и никому, никому не нужнымъ.

ГЛАВА XI.
У тетушки.

Я началъ наводить справки объ моей теткѣ прежде всего среди лодочниковъ, но они подняли меня на смѣхъ и стали въ шутку давать мнѣ самыя различныя свѣдѣнія объ ней. Одинъ изъ нихъ объявилъ мнѣ, что она прикрѣплена къ бакену близь входа въ гавань и что навѣстить ее можно только во время прилива при высокой водѣ; другой увѣрялъ, что ее посадили въ тюрьму за кражу дѣтей, а третій, что ее видѣли верхомъ на метлѣ, направляющуюся при попутномъ вѣтрѣ прямо къ проливу Кале. Извозчики на мои разспросы тоже отвѣчали шутками и прибаутками. Что же касается лавочниковъ, то они, даже не выслушивая моихъ разспросовъ, отвѣчали, что у нихъ нѣтъ ничего для меня и чтобы я убирался прочь. Я почувствовалъ себя еще болѣе несчастнымъ и одинокимъ, чѣмъ когда либо, съ тѣхъ поръ, какъ пустился въ бѣгство. Денегъ у меня больше не было уже ни гроша, а продать тоже было нечего; голодъ и жажда, а также и усталость совершенно истощили мои силы. Мнѣ казалось, что я такъ же далекъ отъ конца моихъ бѣдствій, какъ и во время пребыванія своего въ Лондонѣ.

Все утро ушло у меня на напрасные разспросы. Я присѣлъ на ступени незанятаго магазина на углу одной изъ улицъ, размышляя о томъ, куда мнѣ направиться дальше. Въ это время проѣхавшій мимо меня извозчикъ обронилъ попону. Когда я поднялъ и передалъ извозчику попону, то уловилъ на его лицѣ добродушную улыбку и рѣшился спросить, не знаетъ-ли онъ, гдѣ тутъ живетъ миссъ Бетси Тротвудъ?

— Миссъ Тротвудъ? — повторилъ онъ, — надо подумать; имя-то какъ будто знакомое. Ага! Дама такая — уже немолодая?

— Да, — отвѣчалъ я, — уже пожилая.

— Держится такъ прямо, — продолжалъ онъ, выпрямляя свою спину; — носитъ всегда мѣшокъ на рукѣ и довольно сварливая? Обрываетъ васъ на каждомъ словѣ и сердито нападаетъ на васъ?

Съ стѣсненнымъ сердцемъ я счелъ себя вынужденнымъ признать вѣрность этихъ примѣтъ.

— Ну, такъ вотъ что я скажу тебѣ, молодецъ: ступай туда въ гору — и онъ указалъ мнѣ на крутой подъемъ дороги своимъ кнутомъ, — и или все прямо, пока не дойдешь до ряда домовъ, обращенныхъ къ морю; тамъ тебѣ укажутъ, гдѣ она живетъ. Я-то, впрочемъ, думаю, что ты тамъ отъ нея ничего не добьешься, такъ вотъ тебѣ, на всякій случай, пенни за твою услугу. Получай.

Я съ благодарностью принялъ этотъ даръ и купилъ себѣ на эти деньги булку. Уписывая ее дорогою, я пошелъ по тому направленію, куда мнѣ указалъ извозчикъ, но уже прошелъ порядочное разстояніе, а домовъ все еще не было видно. Наконецъ, я увидалъ передъ собою мелочную лавку, въ которую рѣшился войти и спросить, не знаетъ-ли лавочникъ, гдѣ живетъ миссъ Тротвудъ? Въ это время въ лавкѣ стояла молодая особа, которой лавочникъ отпускалъ товаръ; она быстро оглядѣла меня и спросила:

— Моя барыня? А что тебѣ нужно отъ нея?

— Я хотѣлъ-бы поговорить съ нею, — отвѣтилъ я запинаясь.

— Попрошайничать! — круто возразила она.

— Нѣтъ, нѣтъ! — воскликнулъ я, но въ ту же минуту вспомнивъ, что, дѣйствительно, я именно иду къ ней какъ нищій съ просьбой о помощи, мое лицо покрылись густою краской стыда.

Дѣвушка прошла съ своею провизіей впередъ, сказавъ, чтобы я шелъ за нею, если хочу знать, гдѣ живетъ миссъ Тротвудъ.

Мнѣ только этого и нужно было, и я послѣдовалъ за нею, хотя отъ страха и волненія едва передвигалъ свои ноги. Мы дошли до хорошенькаго домика съ большимъ итальянскимъ окномъ; передъ домомъ былъ разбитъ цвѣтникъ, пропитанный ароматомъ цвѣтовъ.

— Вотъ домъ миссъ Тротвудъ, — заявила молодая дѣвушка; — теперь ты знаешь, гдѣ она живетъ, и больше я ничего не могу для тебя сдѣлать.

Она быстро удалилась, какъ бы желая сложить съ себя всякую отвѣтственность за мое появленіе у дома своей барыни. Съ стѣсненнымъ сердцемъ стоялъ я у садовой калитки и смотрѣлъ на большое окно, на половину задернутое кисейною занавѣскою, съ прикрѣпленными къ подоконнику зелеными ширмочками, за которыми едва виднѣлся столъ и большое кресло. Глядя на это окно, мнѣ пришло въ голову, что, можетъ быть, тамъ въ эту минуту за ширмами возсѣдаетъ и сама грозная тетушка.

Мой видъ къ этому времени былъ самый жалкій: сапоги износились и подошвы отстали; шляпа моя была вся изломана и изогнута; рубашка и панталоны были засалены и изодраны; до моихъ волосъ не касались ни гребень, ни щетка съ того самаго дня, какъ я покинулъ Лондонъ. Лицо, шея и руки у меня отъ непривычнаго долгаго пребыванія на открытомъ воздухѣ, отъ дождя и солнца загорѣли такъ, что приняли коричневый оттѣнокъ; къ тому же я съ ногъ до головы былъ весь какъ бы осыпанъ бѣловатою пылью.

Стоя въ нерѣшительности у садовой калитки, я замѣтилъ у окна верхняго этажа тетушкина домика, довольно тучнаго сѣдого господина, который смотрѣлъ на меня и кланялся, дѣлая при этомъ самыя уморительныя гримасы, то прищуривая, то тараща на меня глаза.

При моемъ удрученномъ состояніи духа странное поведеніе этого господина до того меня смутило, что, я уже сталъ помышлять о бѣгствѣ, какъ вдругъ изъ дверей дома вышла дама въ повязанной сверхъ чепца косынкѣ; на рукахъ у нея были надѣты перчатки, а у пояса висѣлъ громадный мѣшокъ, вродѣ тѣхъ, какіе имѣются у сборщиковъ податей у заставъ; въ рукѣ она держала большой садовый ножъ. Я тотчасъ же призналъ въ ней миссъ Бетси Тротвудъ, наружность которой мнѣ была такъ хорошо знакома по описанію моей бѣдной мамы.

— Ступай прочь! — закричала миссъ Бетси, мотая головой и дѣлая знакъ ножемъ въ воздухѣ. — Прочь! Вонъ отсюда! Мальчишкамъ не дозволяется сюда входить. Прочь, я тебѣ говорю!

Я продолжалъ стоять на мѣстѣ, съ стѣсненнымъ сердцемъ слѣдя за тѣмъ, какъ она направилась въ уголъ сада и принялась тамъ выкапывать какой-то корень. Потомъ я рѣшился на отчаянный подвигъ: вошелъ въ садъ, тихонько подошелъ къ ней и дотронулся до ея платья.

— Послушайте, сударыня, — началъ я.

Она вздрогнула и отшатнулась отъ меня.

— Послушайте, тетушка!..

Миссъ Бетси вытаращила глаза и могла только произнести: «Это что такое?»

— Выслушайте меня, тетушка! Я вашъ племянникъ! — продолжалъ я.

— Господи помилуй! — проговорила тетушка и при этомъ не присѣла, а прямо грохнулась на садовую дорожку.

— Я — Давидъ Копперфильдъ изъ Блундерстона, въ графствѣ Суффолкѣ, куда вы пріѣзжали въ ту именно ночь, когда я родился, и видѣли мою милую маму. Я много, много перестрадалъ съ тѣхъ поръ, какъ она умерла. Меня обижали и, наконецъ, выпроводили изъ дома, меня заставили приняться за работу, совсѣмъ не подходящую для меня. Меня не хотѣли отдать въ школу. Все это вынудило меня бѣжать и явиться сюда къ вамъ. Дорогою меня обокрали и я изъ Лондона пришелъ сюда пѣшкомъ; ни разу я не спалъ въ постели съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ пустился въ путь…

Тутъ меня разомъ покинуло все мое мужество и, безсильно махнувъ рукой, я залился горькими слезами, накопившимися за недѣлю моего одинокаго странствованія.

Моя тетушка все это время по прежнему сидѣла на дорожкѣ, съ удивленіемъ тараща на меня глаза, но когда я разразился слезами, она быстро вскочила съ своего мѣста, схватила меня за шиворотъ и потащила въ домъ. Какъ только мы вошли, она бросилась къ шкафу, наскоро вынула оттуда нѣсколько склянокъ и изъ каждой по очереди начала вливать ихъ содержимое прямо мнѣ въ ротъ. Въ попыхахъ она, вѣроятно, перепутала бутылочки, такъ какъ я ощутилъ во рту какую-то смѣсь анисовой настойки, соуса изъ анчоусовъ и салатной заправки. Подавъ мнѣ первую медицинскую помощь этими успокоительными средствами, но видя, что мои истерическія всхлипыванія все еще не унимаются, тетушка уложила меня на диванъ, подложивъ мнѣ подъ голову платокъ и постлавъ косынку съ своей головы подъ мои ноги, чтобы я не запачкалъ ея чистыхъ чехловъ; потомъ она скрылась у окна за зелеными ширмочками и оттуда съ короткими перерывами раздавались восклицанія: «Господи помилуй!»

Наконецъ она позвонила въ колокольчикъ, и, когда явилась служанка, отдала ей слѣдующее приказаніе: «Джанетта, сходи на верхъ, поклонись отъ меня мистеру Дику и скажи ему, что я его прошу придти сюда; мнѣ нужно съ нимъ переговорить».

Джанетта была не мало удивлена, заставъ меня — маленькаго оборванца — лежащимъ на диванѣ ея госпожи, и вышла изъ комнаты. Тетушка все время ходила въ раздумьи взадъ и впередъ по комнатѣ, пока не пришелъ тотъ господинъ, который дѣлалъ мнѣ гримасы изъ окна верхней комнаты. Онъ и теперь явился къ намъ съ улыбкой на лицѣ.

— Мистеръ Дикъ, — остановила его тетушка, — прежде всего, прошу васъ не стройте изъ себя дурака; я отлично знаю, что вы можете подать прекрасный совѣтъ, если только захотите. Это и всѣмъ извѣстно; выслушайте же меня и, прошу васъ еще разъ, не стройте изъ себя дурака.

Онъ тотчасъ же принялъ очень серьезный видъ и посмотрѣлъ на меня такъ, какъ будто бы просилъ, чтобы я не выдалъ его, разсказавъ объ его недавнихъ продѣлкахъ у окна.

— М-ръ Дикъ, — продолжала тетушка, — вы слышали отъ меня объ Давидѣ Копперфильдѣ? Пожалуйста не отнѣкивайтесь тѣмъ, что у васъ плохая память; это будетъ напрасно, такъ какъ вы и я, мы знаемъ, что это не такъ.

— Давидъ Копперфильдъ? — повторилъ м-ръ Дикъ, въ памяти котораго очевидно только смутно блуждало какое то воспоминаніе объ этомъ имени. — Давидъ Копперфильдъ? Ну, да, разумѣется, Давидъ; какже, отлично припоминаю.

— Хорошо; такъ вотъ передъ вами его сынъ; — объявила тетушка; — онъ и похожъ на своего отца, какъ двѣ капли воды, хотя въ немъ также много схожаго и съ его матерью.

— Сынъ Давида Копперфильда! — воскликнулъ м-ръ Дикъ; — сынъ Давида! Вотъ удивительно!

— Да; это его сынъ, — подтвердила тетушка, — и я именно хочу съ вами посовѣтоваться вотъ по какому поводу: онъ самовольно пустился въ бѣгство изъ своего мѣстожительства и пришелъ сюда ко мнѣ подъ мою защиту. А теперь я у васъ спрашиваю, что мнѣ съ нимъ дѣлать?

— Что дѣлать? — нерѣшительно повторилъ м-ръ Дикъ и принялся почесывать свой затылокъ. — Ага, понимаю: да, вы хотите, слѣдовательно, чтобы я посовѣтовалъ, что съ нимъ дѣлать?

— Да, — подтвердила тетушка серьезнымъ тономъ и, въ видѣ предостереженія, подняла указательный палецъ; — обдумайте хорошенько мой вопросъ и дайте мнѣ разумный совѣтъ.

— Какъ вамъ сказать, — возразилъ м-ръ Дикъ, и послѣ минутнаго размышленія, его очевидно осѣнила блестящая мысль, такъ какъ онъ вдругъ воскликнулъ: — на вашемъ мѣстѣ, я прежде всего вымылъ бы его, вотъ что!

— Джанетта, — объявила тетушка съ самодовольнымъ видомъ, значеніе котораго я понялъ только впослѣдствіи; — м-ръ Дикъ прекрасно разрѣшилъ вопросъ и надоумилъ насъ, какъ намъ поступить. Приготовь ванну!

Хотя весь предъидущій разговоръ близко касался моей судьбы и въ высшей степени занималъ меня, но я все время дѣлалъ свои наблюденія и разглядывалъ тетушку, м-ра Дика и Джанетту.

Что касается тетушки, то это была высокаго роста дама съ рѣзкими, но красивыми чертами лица; особенно я замѣтилъ оживленный взглядъ ея блестящихъ глазъ; посѣдѣвшіе ея волосы были гладко зачесаны подъ чепчикомъ, завязаннымъ у подбородка. На ней было просторное лиловаго цвѣта платье, золотые часы, съ тяжелою цѣпочкою и брелоками, по величинѣ походившіе на мужскіе, а воротничокъ и рукавчики тоже были скорѣе похожи на мужскіе, чѣмъ на дамскіе.

Мистеръ Дикъ, какъ я уже объяснялъ, былъ сѣдой, румяный джентльменъ, отличавшійся болѣе всего страннымъ блескомъ своихъ выпуклыхъ сѣрыхъ глазъ. Въ немъ поражали его обычная разсѣянность, а также проявленіе покорнаго подчиненія тетушкѣ и выраженіе чисто дѣтской радости, когда она его хвалила; мнѣ казалось, что онъ какъ будто не въ полномъ разсудкѣ, хотя въ такомъ случаѣ трудно было объяснить себѣ присутствіе его въ домѣ тетушки. Онъ былъ хорошо одѣтъ; очевидно, въ его карманѣ были деньги, такъ какъ онъ поминутно побрякивалъ ими, какъ бы хвастая, что онѣ у него водились.

Про Джанетту можно сказать только то, что это была цвѣтущаго здоровья молодая дѣвушка.

Комната, въ которой мы находились, была замѣчательно чистенькая и вся пропитанная ароматомъ цвѣтовъ. Вся картина этой комнаты явственно встаетъ передо мною теперь, когда я пишу эти строки, и я какъ бы снова вижу передъ собою неприкосновенное для постороннихъ лицъ кресло моей тетушки’у большого итальянскаго окна, ея кошку, канареекъ, фарфоровыя бездѣлушки на этажеркѣ, большую чашу для пунша, наполненную сушенными лепестками розъ, и самого себя въ моемъ запыленномъ изодранномъ, одѣяніи на диванѣ.

Джанетта ушла было, чтобы приготовить ванну, когда моя тетушка къ немалому моему испугу, внѣ себя отъ негодованія и едва владѣя голосомъ отъ волненія, вскричала:

— Джанетта! Ослы!

На этотъ окликъ Джанетта выбѣжала изъ дома съ такою поспѣшностью, какъ будто надъ нами горѣла крыша, бросилась къ лужайкѣ впереди дома и отвела съ нея двухъ ословъ съ сидѣвшими на нихъ дамами, осмѣлившимися въѣхать на эту лужайку; въ эту минуту бросилась на помощь и сама тетушка, и, схвативъ подъ уздцы третьяго осла, на которомъ сидѣлъ маленькій мальчикъ, быстро отвела осла отъ луга и дала громкую затрещину юношѣ — погонщику осла, за то, что онъ осмѣлился своимъ появленіемъ осквернить это священное мѣсто.

Мнѣ и до сихъ поръ неизвѣстно, имѣла-ли моя тетушка какое-либо законное право самовластно распоряжаться этимъ зеленымъ лугомъ, но она сама рѣшила, этотъ вопросъ въ свою пользу и считала свои права неоспоримыми. Она принимала за личное оскорбленіе, требовавшее немедленнаго возмездія, появленіе ословъ на этомъ дѣвственномъ зеленомъ лугу и какъ бы ни была она погружена въ какое либо дѣло или занята даже самымъ интереснымъ разговоромъ, но стоило лишь ослу появиться на этомъ лугу, какъ тотчасъ она стремительно бросалась къ нарушителю порядка, чтобы безпощадно раздѣлаться съ нимъ. У нее съ этою цѣлью имѣлись наготовѣ всевозможные орудія для отмщенія и защиты луга: лейки, наполненныя водою, палки, спрятанныя за дверью, и проч. Дома у тетушки велись безконечныя пререканія по поводу этого нарушенія общественнаго порядка и воинственныя выходки не только не прекращались, но, скорѣе, все болѣе и болѣе обострялись. Возможно, что мальчишки-погонщики ословъ относились ко всему этому какъ къ нелишенному нѣкотораго удовольствія развлеченію, или же сами ослы, при свойственномъ имъ упрямствѣ, преднамѣренно сворачивали на этотъ лугъ; во всякомъ случаѣ еще прежде чѣмъ ванна для меня была готова, было послѣдовательно произведено три тревоги; при послѣдней же и самой отчаянной схваткѣ тетушка самолично напала на рыжаго юношу-погонщика и нѣсколько разъ подрядъ стукала его головой объ калитку, прежде чѣмъ онъ сообразилъ въ чемъ дѣло. Эти схватки очень интересовали и забавляли меня, тѣмъ болѣе, что онѣ происходили въ то время, когда моя тетушка кормила меня бульономъ, вливая его столовою ложкою въ ротъ черезъ извѣстные промежутки времени, чтобы послѣ моего голоданія не обкормить меня; при появленіи же на лугу ословъ, она отвлекалась отъ своего занятія и оставляла меня въ покоѣ, чтобы крикнуть Джанеттѣ и даже самой броситься на расправу.

Ванна подѣйствовала на меня благодѣтельно, такъ какъ я во всемъ тѣлѣ ощущалъ острыя боли отъ проведенныхъ на открытомъ воздухѣ ночей. Послѣ ванны, тетушка и Джанетта надѣли на меня бѣлье, занятое у м-ра Дика, и укутали меня въ тетушкины шали. По всей вѣроятности, я представлялъ изъ себя нѣчто похожее на громадный узелъ; я задыхался отъ жары, что, впрочемъ, не помѣшало мнѣ, при моей усталости, примостившись снова на диванѣ, впасть въ сладкій и глубокій сонъ.

Возможно, что то было лишь сновидѣніе, навѣянное на меня неотвязчивою мыслью, которая такъ долго преслѣдовала меня все послѣднее время, но я проснулся съ впечатлѣніемъ будто во время моего сна ко мнѣ подходила тетушка и, нагнувшись надо мной, поправляла мои волосы на лбу, укладывала ловчѣе на подушкѣ мою голову и долго всматривалась въ мое лицо. Мнѣ показалось даже, что она при этомъ что-то пробормотала, вродѣ: «Бѣдное дитя» и потомъ: «Какой онъ красивый, бѣдняжка!» Однако, когда я совсѣмъ пришелъ въ себя, то тетушка оказалась преспокойно сидящей у своего окна, любуясь видомъ на море.

Вскорѣ затѣмъ мы приступили къ обѣду, состоявшему изъ жареной птицы и пуддинга; я сидѣлъ за столомъ по-прежнему весь укутанный шалями и съ трудомъ управлялъ своими руками. Но такъ какъ моя тетушка собственноручно спеленала меня, то я считалъ неумѣстнымъ жаловаться.

Все это время меня сильно тревожила мысль о томъ, какъ намѣрена моя тетушка поступить относительно меня въ будущемъ, но она кушала свой обѣдъ, сохраняя полнѣйшее молчаніе, нарушаемое только временами ея, очевидно относившимися ко мнѣ, восклицаніями: «Господи помилуй!».

Когда убрали со стола и принесли бутылку съ хересомъ, которымъ и меня угостили, тетушка послала наверхъ позвать къ себѣ мистера Дика. Онъ тотчасъ же явился и долженъ былъ по приглашенію тетушки собрать свои мысли, чтобы выслушать разсказъ о моихъ похожденіяхъ. Разсказъ этотъ заключался, главнымъ образомъ, въ моихъ отвѣтахъ на разспросы моей тетушки, которая при моихъ разъясненіяхъ пронизывала мистера Дика своимъ проницательнымъ взоромъ, что было, между прочимъ, весьма необходимо въ виду того, что его сильно клонило ко сну; временами, однако, онъ позволялъ себѣ улыбнуться, но неодобрительное и строгое выраженіе лица тетушки тотчасъ-же призывало его къ порядку.

— И къ чему только это бѣдное, молоденькое созданіе вздумало выходить вторично замужъ! — воскликнула тетушка, когда я окончилъ свой разсказъ. — И что же хорошаго вышло изъ этого? Только то, что этотъ несчастный мальчикъ былъ заброшенъ и пустился бродить по бѣлу-свѣту, какъ какой-нибудь малолѣтній Каинъ!

При этихъ словахъ мистеръ Дикъ зорко оглядѣлъ меня, какъ будто желая провѣрить, насколько я дѣйствительно напоминалъ собою Каина.

— А потомъ, въ довершеніе всего, — продолжала тетушка, — еще и этой Пегготи взбрело на умъ тоже выйти замужъ! Этого еще только не доставало! Впрочемъ, я надѣюсь, что ея мужъ окажется такимъ же извергомъ, какихъ часто описываютъ въ газетахъ, и что онъ начнетъ ее тиранить и бить!

Тутъ я, возмущенный до глубины души такимъ предположеніемъ, направленнымъ противъ моей милой старой няни, горячо вступился за нее и объявилъ тетушкѣ, что она заблуждается, что нѣтъ на всемъ свѣтѣ болѣе преданнаго, любящаго существа, какъ именно эта Пегготи; что она любитъ меня, что она горячо любила мою бѣдную маму, которая умерла на ея рукахъ… — И воспоминанія объ этихъ двухъ, любимыхъ мною существахъ нахлынули съ такою силою, что я не выдержалъ и сквозь слезы могъ только выговорить отрывочными фразами, что двери дома Пегготи всегда открыты для меня и что я могъ-бы найти у нея пріютъ, но боялся при ея зависимомъ положеніи навлечь на нея непріятности, укрывшись у ней; слезы душили меня и я закончилъ свою защитительную рѣчь тѣмъ, что закрылъ лицо руками и зарыдалъ.

— Ну, хорошо, хорошо, — произнесла тетушка; — это похвально, что ты заступаешься за тѣхъ, которые приняли участіе въ тебѣ… Джанетта! Ослы! — вдругъ вскричала она, и я вполнѣ увѣренъ, что если бы не эти злосчастныя животныя, мы съ тетушкой тутъ же пришли бы къ какому нибудь доброму соглашенію относительно моей дальнѣйшей судьбы, такъ какъ она была сильно растрогана моимъ разсказомъ и я, поощренный ея ласковою улыбкою, готовъ уже былъ броситься въ ея объятія и умолять ее не покидать меня, но приключеніе съ ослами вытѣснило изъ ея головы зародившіяся въ ней добрыя чувства, и мысли тетушки мгновенно приняли совершенно иное направленіе. Она съ негодованіемъ принялась сообщать мистеру Дику о своемъ твердомъ намѣреніи обратиться къ защитѣ судебныхъ властей и начать преслѣдованіе законнымъ порядкомъ всѣхъ погонщиковъ ословъ — этихъ нарушителей общественнаго порядка города Дувра.

Послѣ чая мы усѣлись у итальянскаго окна (отчасти, какъ мнѣ показалось по напряженному выраженію лица тетушки, съ цѣлью подкараулить нашествіе новыхъ нарушителей порядка) и просидѣли тамъ до сумерекъ, когда Джанетта внесла въ комнату свѣчи, приготовила на столѣ доску для игры въ триктракъ и задернула занавѣски.

— Ну, м-ръ Дикъ, — объявила тетушка строгимъ тономъ и поднявъ указательный палецъ, — я хочу предложить вамъ на разрѣшеніе новый вопросъ. Посмотрите внимательнѣе на этого мальчика.

— На сына Давида Копперфильда? — освѣдомился м-ръ Дикъ и лицо его приняло сосредоточенное выраженіе.

— Именно такъ, — отвѣчала тетушка. — Что вы посовѣтовали бы дѣлать съ нимъ при данныхъ обстоятельствахъ?

— Съ сыномъ Давида? — глубокомысленно произнеси м-ръ Дикъ.

— Ну, да, да! — нетерпѣливо повторяла тетушка.

— Ага! — возразилъ м-ръ Дикъ; — да, понимаю; что дѣлать съ нимъ? Что жъ, я на вашемъ мѣстѣ уложилъ бы его спать.

— Джанетта! — крикнула тетушка съ тѣмъ же торжествующимъ видомъ, который я подмѣтилъ у нея и раньше, — мистеръ Дикъ прекрасно разсудилъ все дѣло: если постель готова, то мы отведемъ мальчика наверхъ и уложимъ его спать.

Джанетта объявила, что постель готова и меня повели наверхъ точно плѣнника подъ конвоемъ тетушки и Джанетты, — какъ плѣнника, къ которому хотя и примѣняли кроткія мѣры, но съ котораго не спускали глазъ. День, слѣдовательно, уже приходилъ къ концу, а я еще не зналъ, что меня ожидаетъ впереди; впрочемъ, одно обстоятельство почему-то сильно ободрило меня: это было заявленіе Джанетты въ отвѣтъ на вопросъ тетушки, во время нашего шествія въ верхній этажъ: отчего такъ сильно пахнетъ гарью? Отвѣтъ этотъ былъ, что она сжигала на кухнѣ все, что на мнѣ было одѣто когда я явился къ тетушкѣ.

Меня оставили одного съ маленькимъ огаркомъ свѣчки, который, по заявленію тетушки, долженъ былъ прогорѣть не болѣе пяти минутъ. Я замѣтилъ, что, удаляясь, тетушка заперла меня снаружи на ключъ и подумалъ, что, по всей вѣроятности, тетушка, которая въ сущности еще совсѣмъ не знала меня, могла заподозрить меня въ привычкѣ убѣгать изъ дома и сочла необходимымъ принять мѣры предосторожности противъ какихъ-либо покушеній къ бѣгству съ моей стороны.

Моя комната была чрезвычайно привѣтливая, съ видомъ на море; луна свѣтила въ окно, и когда догорѣла свѣчка, я еще просидѣлъ нѣкоторое время у окна, любуясь полосою луннаго свѣта на морѣ. Прочитавъ свою вечернюю молитву, я задумчиво смотрѣлъ вдаль и мнѣ представилось, что моя мама можетъ сойти съ неба по этой блестящей полосѣ луннаго свѣта, прижимая къ груди своего младенца, чтобы взглянуть на меня — на своего одинокаго ребенка, какъ смотрѣла тогда, когда я въ послѣдній разъ видѣлъ ея дорогое, прелестное лицо! И подъ наплывомъ самыхъ отрадныхъ чувствъ я улегся въ задернутую бѣлыми занавѣсками кровать, укрывшись бѣлоснѣжными простынями. Въ моемъ воображеніи пронеслась картина проведенныхъ подъ открытымъ небомъ ночей и я началъ горячо молиться, чтобы Богъ избавилъ меня отъ горькой участи бездомнаго странника, и тутъ же далъ себѣ слово никогда не забывать несчастныхъ, не имѣющихъ крова и пристанища!

Потомъ я началъ, какъ мнѣ казалось, уплывать куда-то далеко по лучезарной полосѣ луны и погрузился въ міръ сладкихъ грезъ.

ГЛАВА XII.
Въ ожиданіи рѣшенія участи.

Когда я утромъ спустился внизъ, то засталъ тетушку за чайнымъ столомъ. Она сидѣла въ глубокомъ раздумьи, опершись локтемъ на столъ. Мой приходъ заставилъ ее очнуться. Я ни минуты не сомнѣвался въ томъ, что предметомъ ея размышленій былъ я, и меня снова охватила тревога относительно своей участи. Страхъ обидѣть тетушку, однако, заставлялъ меня молчать. Совладать съ своимъ языкомъ мнѣ было, впрочемъ, легче, чѣмъ совладать съ своими глазами и я ихъ по-минутно обращалъ въ ея сторону. Но каждый разъ, когда я смотрѣлъ на нее, я ловилъ и ея, взглядъ, задумчиво и какъ бы издалека устремленный на меня.

Когда тетушка окончила свой завтракъ, она все также задумчиво откинулась на спинку своего стула и такъ многозначительно и пристально вперила въ меня свои взоры, что я окончательно потерялъ всякое самообладаніе и едва не захлебнулся чаемъ; послѣ нѣсколькихъ тщетныхъ попытокъ овладѣть собою и спокойно продолжать свой завтракъ, я пересталъ ѣсть и сидѣлъ весь красный отъ волненія, выдерживая молча проницательный взглядъ тетушки.

— Вотъ что, — наконецъ произнесла она, — я послала ему письмо.

— Ему?

— Ну, да, твоему отчиму — продолжала тетушка. — Я написала ему такое письмо, что ему придется немедленно мнѣ отвѣтить, а иначе ему не отдѣлаться отъ меня; за это я могу поручиться!

Значитъ, ему теперь будетъ извѣстно, гдѣ я нахожусь? — спросилъ я сильно встревоженный этимъ извѣстіемъ.

— Я ему объявила объ этомъ, — отвѣчала тетушка, кивая головою въ знакъ подтвержденія этого факта.

— Но, какъ же… развѣ вы меня… отдадите ему? — запинаясь освѣдомился я.

— Я ничего еще пока не знаю, — проговорила тетушка; — это будетъ видно потомъ.

— Если мнѣ придется опять жить у м-ра Мурдстона, — объявилъ я, — то я самъ еще не знаю, на что я рѣшусь!

— Я ничего сама не знаю и ничего не могу сказать объ этомъ въ настоящую минуту, — повторила тетушка, качая головой; — мы еще увидимъ, что будетъ

Я совсѣмъ упалъ духомъ отъ этихъ словъ; тетушка же, повидимому не обращая на меня вниманія, спокойно принялась за мытье чайной посуды. Потомъ она взяла свой рабочій ящикъ и усѣлась у окна, защитивъ себя отъ солнца зелеными ширмочками, и принялась за шитье.

— Пройди-ка ты наверхъ къ м-ру Дику, — сказала она, вдѣвая нитку въ иголку; — поклонись ему отъ меня и скажи, что мнѣ хотѣлось бы знать, какъ онъ подвигается съ своими «Памятными записками?»

Я охотно взялся исполнить это порученіе.

— По всей вѣроятности, — замѣтила тетушка, поглядывая на меня такъ же зорко, какъ она только-что смотрѣла въ ушко иголки, когда вдѣвала въ нее нитку, — тебя удивляетъ, что у мистера Дика такое короткое имя?

Я подтвердилъ это предположеніе.

— Пожалуйста, не воображай, что у него нѣтъ фамиліи, — продолжала нѣсколько высокомѣрно тетушка; — фамилія этого джентльмэна — Баблей; мистеръ Ричардъ Баблей, — вотъ какъ онъ именуется.

Я уже собирался извиниться, что по незнанію и неопытности позволилъ себѣ называть этого джентльмэна такимъ фамильярнымъ именемъ, какъ тетушка заявила далѣе:

— Но ни въ какомъ случаѣ ты не долженъ называть его настоящимъ именемъ; онъ ненавидитъ свою фамилію; это, можетъ быть, его маленькая странность, хотя и весьма понятная, если знать, до какой степени его измучили близкіе родственники, носящіе одинаковую съ нимъ фамилію. Здѣсь онъ извѣстенъ подъ именемъ м-ра Дика и такъ его надо называть всегда.

Я обѣщалъ буквально исполнить желаніе тетушки и пошелъ наверхъ, чтобы передать порученіе тетушки, размышляя о томъ, что если м-ръ Дикъ все это время такъ же дѣятельно былъ занятъ своею рукописью, какъ въ то время, когда я сходилъ внизъ и видѣлъ, его за письменнымъ столомъ черезъ открытую дверь, то, судя по этому, онъ долженъ былъ очень подвинуться со своею рукописью.

При входѣ въ его комнату я увидалъ его по прежнему сидящимъ за рукописью, вооруженнымъ длиннѣйшимъ гусинымъ перомъ, опустивъ голову почти къ самой бумагѣ. Онъ былъ такъ погруженъ въ свою работу, что я имѣлъ достаточно времени оглядѣться кругомъ, прежде чѣмъ онъ обратилъ вниманіе на мой приходъ. Въ углу его комнаты стоялъ громадный бумажный змѣй и повсюду валялись цѣлые вороха исписанной бумаги; на столѣ лежало множество перьевъ и стояло безчисленное количество банокъ съ чернилами.

— Ага! Юный Фебъ! — привѣтствовалъ меня м-ръ Дикъ, отложивъ въ сторону свое перо. — Что дѣлается хорошенькаго на бѣломъ свѣтѣ? Послушай, вотъ что я тебѣ скажу, — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ: — я вообще не распространяюсь объ этомъ, но… тутъ м-ръ Дикъ приложилъ ротъ къ самому моему уху: — Этотъ міръ — міръ сумасшедшихъ! Тутъ всѣ спятили съума! Да — это настоящій Бедламъ^[2], да и только! — тутъ м-ръ Дикъ принялся нюхать табакъ и залился громкимъ смѣхомъ.

Когда я передалъ м-ру Дику порученіе тетушки, онъ отвѣтилъ:

— Передай отъ меня почтеніе твоей тетушкѣ и скажи, что я положилъ хорошее начало дѣлу. Да, я могу положительно сказать, что начало удовлетворительное, — продолжалъ онъ, проведя рукой по сѣдымъ волосамъ и бросая, однако, далеко неувѣренный взглядъ на свою рукопись. — Ахъ, да, скажи-ка, ты, вѣдь, учился въ школѣ? — обратился онъ, вдругъ ко мнѣ.

— Да, сэръ, я былъ въ училищѣ, хотя недолгое время, — отвѣчалъ я.

— Не припомнишь-ли ты, — произнесъ м-ръ Дикъ, пристально всматриваясь въ меня и держа наготовѣ перо, какъ бы для того, чтобы занести на бумагу отвѣтъ; — не припомнишь-ли ты, въ которомъ именно году былъ обезглавленъ Карлъ I?

Я отвѣчалъ, что, насколько мнѣ помнится, это событіе произошло въ тысяча шестьсотъ сорокъ девятомъ году.

— Прекрасно, — замѣтилъ м-ръ Дикъ, почесывая свое ухо кончикомъ пера. — Да, такъ говорится въ учебникахъ, но для меня это все-таки не совсѣмъ ясно. Дѣло въ томъ, что если это событіе произошло такъ давно, то какъ же могло случиться, что когда ему отрѣзали голову, то его страданія перешли въ мою голову?

Я былъ очень удивленъ этимъ вопросомъ, на который ничего не могъ отвѣтить.

— Странное дѣло; это для меня остается какою-то загадкой, — продолжалъ м-ръ Дикъ, бросая довольно безнадежный взглядъ на свои рукописи. — Но это ничего — пустяки! Времени у меня еще много впереди и я справлюсь съ этимъ дѣломъ. — Пожалуйста, передай мое почтеніе миссъ Тротвудъ и скажи, что я подвигаюсь съ работой впередъ и даже довольно успѣшно.

Я уже собрался уходить, но м-ръ Дикъ обратилъ мое вниманіе на бумажнаго змѣя.

— Какъ тебѣ нравится этотъ змѣй? — спросилъ онъ

Я объявилъ, что змѣй чудесный, и залюбовался его необычайной величиной.

— Это я самъ его склеилъ и мы съ тобой какъ-нибудь спустимъ его, — сказалъ м-ръ Дикъ; — но ты разсмотри его хорошенько.

Змѣй былъ весь склеенъ изъ мелко и четко исписанныхъ листовъ рукописи. Бросивъ взглядъ на эти листы, мнѣ показалось, что на нѣкоторыхъ изъ нихъ были занесены замѣтки о казни Карла І-го.

— Къ этому змѣю привязана у меня длинная веревка, — пояснилъ м-ръ Дикъ, — поэтому онъ поднимается очень высоко въ воздухѣ и такимъ образомъ факты, занесенные въ рукописяхъ, которыми онъ оклеенъ, распространяются повсюду; этотъ способъ распространенія фактовъ изобрѣтенъ мною. Правда, никогда не знаешь напередъ, гдѣ можетъ спуститься змѣй; это зависитъ отъ различныхъ обстоятельствъ — отъ направленія вѣтра и т. д., но я съ этимъ мирюсь и предоставляю все случаю.

Говоря это, выраженіе лица м-ра Дика было въ высшей степени добродушное и въ тоже время полное достоинства, но я былъ не вполнѣ увѣренъ, не потѣшается-ли онъ на мой счетъ. Поэтому я засмѣялся и мы разстались самыми лучшими друзьями.

— Ну, что же, — спросила тетушка, когда я спустился внизъ; — какъ поживаетъ сегодня м-ръ Дикъ?

Я передалъ ей почтительный его привѣтъ и увѣреніе, что онъ успѣшно двигается впередъ съ рукописью.

— Но какъ онъ тебѣ показался; какого ты мнѣнія о немъ? — допрашивала меня тетушка.

Во мнѣ бродило смутное намѣреніе обойти этотъ вопросъ какимъ-нибудь неопредѣленнымъ отвѣтомъ, но отдѣлаться отъ тетушки было не такъ-то легко. Она опустила свою работу на колѣни и сказала:

— Отвѣчай мнѣ откровенно; я хочу знать правду.

— Я бы хотѣлъ у васъ спросить, — запинаясь сказалъ я, чувствуя, что становлюсь въ опасное положеніе; — самъ я не смѣю судить, но хотѣлъ бы спросить, совсѣмъ-ли онъ въ своемъ умѣ?

— Какъ нельзя болѣе, — отвѣчала тетушка.

— Ахъ! вотъ какъ! — проговорилъ я тихимъ голосомъ.

— Можно считать м-ра Дика за кого угодно, только не за сумасшедшаго — самоувѣренно и тономъ не терпящимъ возраженія заявила тетушка. Правда, его считали сумасшедшимъ; впрочемъ, я иначе не пользовалась бы его обществомъ и совѣтами въ теченіе вотъ уже слишкомъ десяти лѣтъ.

— Ахъ! Вотъ какъ, — повторилъ я.

— Ну, ужъ и хороши же были эти люди, которые осмѣлились называть его сумасшедшимъ! — возмущалась тетушка. — Мистеръ Дикъ приходится мнѣ дальнимъ родственникомъ, но объ этомъ не стоитъ распространяться; скажу только, что если бы я не вмѣшалась въ это дѣло, то родной его братъ упряталъ бы его навсегда въ домъ для умалишенныхъ. Вотъ въ чемъ дѣло! Этотъ братъ его — высокомѣрный дуракъ и больше ничего. Основываясь на томъ, что м-ръ Дикъ имѣетъ свои странности, хотя ихъ далеко не такъ много у него какъ у иныхъ людей, онъ не захотѣлъ, чтобы посторонніе видѣли его и рѣшилъ отдѣлаться отъ него, помѣстивъ его въ лѣчебницу для умалишенныхъ. Но тутъ на выручку явилась я. Я сказала этому брату: м-ръ Дикъ совершенно здоровъ и даже умнѣе васъ; отдайте ему ту часть дохода, которая причитается на его долю и пусть онъ живетъ у меня. Я его не боюсь; я готова заботиться о немъ и не буду его обижать. Не безъ труда, я, однако, добилась своего, и съ тѣхъ поръ онъ тутъ и живетъ у меня. Скажу только, что сталъ моимъ надежнымъ другомъ, а что касается его совѣтовъ!…. Но никто лучше меня не знаетъ, какъ разсудителенъ этотъ человѣкъ.

Тетушка тряхнула головой, какъ бы вызывая на бой весь міръ И продолжала:

— У него была любимая сестра, которая вышла замужъ и была очень несчастлива въ бракѣ; это обстоятельство въ связи съ его страхомъ передъ братомъ, такъ повліяло на м-ра Дика и такъ разстроило его, что онъ захворалъ нервною горячкой. Воспоминаніе объ этой болѣзни тяготитъ его до сихъ поръ. Навѣрное онъ говорилъ съ тобою о Карлѣ І-мъ? — вдругъ спросила тетушка.

— Говорилъ, — отвѣчалъ я.

— Я такъ и думала, — сказала тетушка, съ недовольнымъ видомъ потирая свой носъ. — Но это у него только аллегорія. Онъ очень страдалъ во время своей болѣзни и дѣлаетъ тутъ какое то сопоставленіе…. Хотя я, право, не вижу причины, почему бы ему и не дѣлать подобнаго сопоставленія, если оно ему кажется подходящимъ?

— Разумѣется, тетушка, — поддакнулъ я.

— Я вполнѣ сознаю, — продолжала тетушка, — что такъ не выражаются дѣловые люди; что вообще такъ не принято выражаться, и потому-то я очень настаиваю на томъ, чтобы онъ вовсе не упоминалъ о Карлѣ І-мъ въ своихъ Памятныхъ Запискахъ.

— А эти Записки относятся къ исторіи его собственной жизни, тетушка? — освѣдомился я.

— Ну, да, — отвѣчала тетушка, потирая по прежнему свой носъ. Онъ пишетъ свои личныя воспоминанія о какомъ-то лордѣ-канцлерѣ; по всей вѣроятности, онѣ въ скоромъ времени появятся въ печати. Мистеръ Дикъ все еще не вполнѣ усвоилъ способъ, выраженія своихъ доводовъ, не прибѣгая къ упомянутой аллегоріи, но это второстепенное дѣло; во всякомъ случаѣ эта работа занимаетъ его.

Я, должно признаться, узналъ впослѣдствіи, что мистеръ Дикъ въ теченіе слишкомъ десяти лѣтъ былъ главнымъ образомъ занятъ тѣмъ, чтобы только какъ-нибудь въ своихъ Запискахъ не коснуться личности Карла І-го, но онъ никакъ не могъ справиться съ этою задачею: исторія злополучнаго короля все-таки проникла въ его Памятныя Записки и занимала тамъ выдающееся мѣсто.

— Я положительно утверждаю, — продолжала тетушка, — что никто не постигаетъ, какъ этотъ человѣкъ уменъ; это извѣстно только одной мнѣ. А ужъ что касается его уступчивости и добродушія, то объ этомъ и не буду говорить. Если онъ любитъ иногда заниматься пусканіемъ бумажнаго змѣя, что же въ этомъ, наконецъ, предосудительнаго? Самъ Франклинъ предавался этому занятію.

Если бы я предполагалъ, что моя тетушка, разъясняя мнѣ такъ подробно всѣ обстоятельства жизни мистера Дика, этимъ оказывала особое довѣріе ко мнѣ, то я, по всей вѣроятности, немало возомнилъ бы объ себѣ и даже началъ бы строить благопріятные планы о своей будущей участи, но я ясно видѣлъ, что она вдалась въ такія подробности единственно изъ желанія излить свое сердце, а я являлся только случайнымъ ея повѣреннымъ.

Въ то же время горячее заступничество тетушки за несчастнаго мистера Дика, дѣйствительно, вызвало въ моей юной душѣ надежду, что она и меня не оставитъ безъ призора. Я понялъ, что моя тетушка, несмотря на всѣ ея странности, была особа достойная всякаго уваженія, на которую можно было слѣпо положиться.

Тревожное состояніе, въ которомъ я находился въ ожиданіи отвѣта м-ра Мурдстона на письмо тетушки, дошло до крайнихъ предѣловъ, хотя я старался побѣдить свое волненіе и дѣлать все возможное съ своей стороны, чтобы угодить тетушкѣ и м-ру Дику. Этотъ послѣдній охотно отправился бы со мною для спуска своего бумажнаго змѣя, если бы не явилось препятствіе къ этому съ моей стороны: у меня еще не было приличной одежды и я все еще ходилъ въ томъ же довольно странномъ костюмѣ, въ который меня облекли въ первый день моего появленія въ домѣ тетушки. Вообще я никуда не могъ показываться и мои выходы изъ дому ограничивались прогулкою съ тетушкою по морскому берегу въ сумеркахъ, передъ сномъ.

Наконецъ пришелъ отвѣтъ отъ м-ра Мурдстона, и тетушка, къ ужасу моему, объявила мнѣ, что онъ самъ явится къ ней для личныхъ объясненій на, слѣдующій же день. Наступилъ и этотъ день, и я сидѣлъ по прежнему въ своемъ странномъ одѣяніи, весь въ лихорадкѣ отъ душевной тревоги, и то вздрагивалъ со страха отъ ожидаемой встрѣчи съ угрюмымъ моимъ отчимомъ, то, наоборотъ, приходилъ въ уныніе именно отъ того, что онъ такъ долго не являлся, чтобы скорѣе положить конецъ моему волненію.

ГЛАВА XIII.
Участь моя рѣшается.

Моя тетушка въ этотъ день показалась мнѣ болѣе противъ обыкновенія повелительной и даже суровой, но, за исключеніемъ этой перемѣны въ ея расположеніи духа, она ничѣмъ не обнаруживала какого — либо волненія по поводу предстоящаго объясненія съ гостемъ. Она сѣла съ работою у окна; я помѣстился тутъ же, занятый тревожными мыслями и дѣлая всякія возможныя и совершенно невозможныя предположенія относительно результата переговоровъ съ м-ромъ Мурдстономъ. Такъ просидѣли мы почти до сумерекъ. Нашъ обѣдъ былъ отложенъ на неопредѣленное время; становилось, однако, уже такъ поздно, что тетушка, наконецъ, отдала приказаніе подать его, но въ это же время вдругъ вскочила съ своего мѣста и я, къ своему ужасу, увидалъ миссъ Мурдстонъ верхомъ на ослѣ, уже въѣхавшую на нашу запретную лужайку и спокойно подвигавшуюся впередъ къ нашему парадному крыльцу.

— Прочь отсюда! — кричала тетушка, потрясая кулакомъ въ открытое ею окно. — Прочь! Вы не имѣете права тутъ быть! Это строго воспрещено! Этакая нахалка! Прочь! говорятъ вамъ! Вонъ отсюда!

Моя тетушка пришла въ такое негодованіе отъ хладнокровія, съ которымъ миссъ Мурдстонъ, несмотря на предостереженіе, продолжала спокойно сидѣть на своемъ ослѣ, что у нее не хватило силъ выбѣжать по своему обыкновенію на лужайку. Я воспользовался этою минутой, чтобы объяснить ей, кто была эта дама, а также указать ей на м-ра Мурдстона, который, замѣшкавшись у крутого подъема въ гору, только теперь присоединился къ своей сестрѣ.

— Мнѣ нѣтъ дѣла до того, кто эти лица! — горячилась тетушка, по прежнему дѣлая угрожающіе жесты изъ окна; — я никому не позволю нарушать права собственности! Прочь, говорятъ вамъ! Джанета! отведи осла!

Тутъ произошла схватка: оселъ всѣми своими четырьмя ногами твердо упирался на мѣстѣ, въ то время какъ съ одной стороны Джанета, дергая его за уздечко, пыталась увести его съ луга, съ другой — м-ръ Мурдстонъ погонялъ его впередъ къ дому, а миссъ Мурдстонъ, защищаясь зонтикомъ, ударяла имъ по лицу Джанеты; тутъ же собралась толпа мальчишекъ, оглашавшихъ воздухъ своими неистовыми криками. Тогда тетушка, замѣтивъ среди нихъ погонщика злополучнаго осла, съ которымъ у нея были старые личные счеты, выбѣжала изъ дома, напала на этого нарушителя общественнаго порядка, схватила его за куртку, которая при этомъ съѣхала у него черезъ голову и потащила къ саду, громко крича Джанетѣ, чтобы она немедленно призвала полицейскаго. Это распоряженіе тетушки, однако, осталось не выполненнымъ, такъ какъ изощренный опытомъ во всякаго рода уверткахъ, о которыхъ тетушка не имѣла ни малѣйшаго понятія, мальчишка высвободился изъ ея рукъ и съ торжествующимъ видомъ увелъ своего осла, съ котораго уже успѣла слѣзть миссъ Мурдстонъ.

Стоя у входныхъ дверей, она съ братомъ выжидала окончанія приключенія, но тетушка прошла мимо нихъ въ домъ, еще далеко не успокоенная послѣ бурной сцены, и выжидала, пока Джанета формально доложила ей о прибытіи гостей.

— Можетъ быть, мнѣ лучше уйти отсюда? — спросили я, дрожа отъ страха, у тетушки.

— Ни въ какомъ случаѣ! — вскричала тетушка строгимъ голосомъ, и, толкнувъ меня въ уголъ у своего кресла, загородила меня стуломъ, заставивъ меня стоять тамъ какъ какого-нибудь подсудимаго передъ судомъ. Такъ я и простоялъ въ этомъ углу все время, пока длились переговоры.

— Ага! — начала тетушка, когда гости вошли въ комнату, — я никакъ не воображала, что именно вамъ имѣла честь запретить въѣздъ на свой лугъ. Но это у меня такое правило, которое относится рѣшительно ко всѣмъ нарушителямъ порядка; я ни для кого не дѣлаю исключенія.

— Ваши правила, однако, нѣсколько неудобны для незнакомыхъ съ ними лицъ, — заявила миссъ Мурдстонъ.

— Весьма возможно, — отвѣчала тетушка.

Тутъ вступилъ въ разговоръ самъ м-ръ Мурдстонъ, явно желавшій избѣжать новыхъ непріязненныхъ столкновеній.

— Миссъ Тротвудъ…. началъ онъ.

— Прошу извиненія — прервала его тетушка, — вы, если я не ошибаюсь, тотъ самый м-ръ Мурдстонъ, который женился на вдовѣ моего покойнаго племянника, Давида Копперфильда?

— Точно такъ, сударыня, — отвѣчалъ м-ръ Мурдстонъ.

— Въ такомъ случаѣ, сэръ, — продолжала тетушка, — прошу меня извинить, если я выскажу откровенно свое мнѣніе, что вы поступили бы гораздо лучше для счастія и благополучія этой бѣдной, довѣрчивой какъ ребенокъ, молоденькой особы, если бы вы оставили ее въ покоѣ и не женились бы на ней.

— Я, во всякомъ случаѣ, въ одномъ вполнѣ согласна съ миссъ Тротвудъ, — замѣтила вспыливъ миссъ Мурдстонъ, — и именно въ томъ, что наша бѣдная Клара была, дѣйствительно, въ житейскомъ смыслѣ не болѣе какъ неразумное дитя.

— Тогда какъ мы съ вами, сударыня, настолько подвинулись впередъ по жизненному пути, что уже никто не можетъ укорять насъ нашей молодостью, — возразила тетушка и крикнула: "Джанета! Ступай наверхъ къ м-ру Дику, передай ему мой поклонъ и скажи, что я его прошу сойти сюда ко мнѣ.

До его прихода моя тетушка съ невозмутимымъ спокойствіемъ просидѣла молча, вперинъ глаза въ противоположную стѣну комнаты. Когда же появился м-ръ Дикъ, то она церемонно представила его своимъ гостямъ.

— Мистеръ Дикъ; старый, испытанный другъ, на сужденіе которого, — проговорила тетушка, съ особымъ удареніемъ на этой фразѣ, въ видѣ предостереженія м-ру Дику, который въ эту минуту принялся — было грызть свой указательный палецъ; — на сужденіе котораго я безусловно полагаюсь.

М-ръ Дикъ тотчасъ же вынулъ палецъ изо рта, и лицо его принило серьезное, сосредоточенное выраженіе. Затѣмъ тетушка наклонила голову въ сторону м-ра Мурдстона, который продолжалъ прерванную рѣчь:

— Миссъ Тротвудъ; по полученію мною вашего письма, я счелъ долгомъ справедливости къ себѣ самому, а также изъ уваженія къ вамъ…

— Весьма вамъ признательна, — прервала его тетушка, — но прошу васъ не заботиться обо мнѣ.

— Я счелъ долгомъ, — продолжалъ м-ръ Мурдстонъ, — отвѣтить вамъ на ваше письмо личнымъ объясненіемъ, несмотря на неудобства, сопряженныя съ путешествіемъ сюда. Этотъ несчастный мальчикъ, который осмѣлился покинуть своихъ друзей и бѣжать отъ дѣла, къ которому его пристроили…

— И который въ настоящую минуту стоитъ передъ нами одѣтый въ весьма неказистый и неприличный костюмъ, — прервала миссъ Мурдстонъ.

— Дженъ Мурдстонъ, — остановилъ ее братъ, — прошу тебя не вмѣшиваться въ этотъ разговоръ и не перебивать меня, когда я говорю. Этотъ несчастный мальчикъ подалъ поводъ ко многимъ недоразумѣніямъ и непріятностямъ въ нашемъ семейномъ кругу, какъ при жизни моей дорогой жены, такъ и послѣ ея смерти. Характеръ у этого мальчика угрюмый, непокорный; онъ преисполненъ злости, упрямства и не поддается никакимъ мѣрамъ исправленія. Мы съ сестрой употребляли всевозможныя усилія, чтобы исправить его пороки, но всѣ наши усилія оказались тщетными. И мы оба сочли за лучшее лично ознакомить васъ съ этимъ печальнымъ фактомъ и съ нашимъ безпристрастнымъ мнѣніемъ о мальчикѣ.

— Хотя, какъ мнѣ кажется, мнѣ вовсе нѣтъ надобности подтверждать то, что высказано моимъ братомъ, — замѣтила миссъ Мурдстонъ, — но я попрошу позволенія прибавить къ сказанному имъ только одно, что изъ всѣхъ негодныхъ мальчишекъ на свѣтѣ, передъ нами одинъ изъ наихудшихъ.

— Сильно сказано! — отрывисто заявила тетушка.

— Но совершенно согласно съ истиной, — возразила миссъ Мурдстонъ.

— Такъ! Теперь, сударь, вы хотѣли сказать далѣе?..

— Я строго придерживаюсь собственныхъ воззрѣній относительно метода воспитанія этого мальчика, — продолжалъ м-ръ Мурдстонъ, и лицо его принимало все болѣе и болѣе мрачное выраженіе; — воззрѣнія эти основаны частью на изученіи характера юноши, частью же они сообразуются съ моими жизненными средствами. Я не обязанъ никому отдавать отчета о моихъ воззрѣніяхъ, имѣя право въ этомъ дѣлѣ поступать по собственному усмотрѣнію. Достаточно будетъ сказать, что я пристроилъ этого мальчика у моего друга къ приличному торговому предпріятію, и что же: оно не понравилось юношѣ и онъ убѣгаетъ отъ дѣла, становится бродягою и является передъ вами въ отрепьяхъ, жалуясь на свою судьбу и ища у васъ защиты. Теперь я желалъ бы обратить ваше вниманіе, миссъ Тротвудъ, на послѣдствія, которыя могутъ возникнуть отъ вашего вмѣшательства въ судьбу этого мальчика.

— Прекрасно, — возразила тетушка, — но сначала мы поговоримъ объ этомъ приличномъ торговомъ предпріятіи; мнѣ любопытно было бы узнать, пристроили-ли бы мальчика къ этому дѣлу, еслибы это былъ вашъ собственный сынъ?

— Еслибы онъ былъ собственнымъ сыномъ моего брата, — сказала миссъ Мурдстонъ, — то былъ бы, я полагаю, совсѣмъ другимъ мальчикомъ.

— А еслибы была въ живыхъ бѣдная молоденькая мать этого мальчика, — не унималась тетушка, — то и въ такомъ случаѣ мальчикъ все таки былъ бы пристроенъ къ этому приличному дѣлу?

— Я полагаю, — отвѣтилъ м-ръ Мурдстонъ, — что Клара не стала бы противиться рѣшенію, къ которому, по здравому обсужденію и ради пользы самаго мальчика, пришли бы мы съ моей сестрой.

— Гмъ! — вздохнула тетушка; — несчастное, беззащитное созданіе!

Мистеръ Дикъ, который въ теченіе всего разговора время отъ времени принимался гремѣть своими деньгами въ карманѣ, вдругъ вздумалъ такъ громко загремѣть ими, что тетушка сочла необходимымъ призвать его къ порядку строгимъ взглядомъ, послѣ чего, обращаясь къ м-ру Мурдстону, продолжала свой допросъ:

— А годовая рента, которую получала бѣдная мать этого мальчика, развѣ прекратилась послѣ ея смерти?

— Да, прекратилась, — подтвердилъ м-ръ Мурдстонъ.

— А развѣ не существовало никакихъ условій о передачѣ имущества, не было сдѣлано ею никакого распоряженія въ пользу ея сына касательно принадлежащихъ ей дома и земли?

— Никакихъ распоряженій; имущество было оставлено ей въ полную собственность ея первымъ мужемъ и она не была стѣснена никакими условіями, такъ что… началъ м-ръ Мурдстонъ, но рѣчь его была прервана нетерпѣливымъ восклицаніемъ тетушки:

— Не стѣснена никакими условіями! Еще-бы! Я слишкомъ хорошо знала перваго ея мужа, чтобы не повѣрить вамъ! Не такой человѣкъ былъ Давидъ Копперфильдъ, чтобы стѣснять ее условіями! Но когда это бѣдное, неразумное дитя — извините за откровенность — имѣла несчастье выйти вторично замужъ за васъ, то, неужели не нашлось никого, кто замолвилъ бы словечко въ ползу ея сына? — Впрочемъ, теперь уже не стоитъ говорить объ этомъ… Прошу васъ, продолжайте далѣе, что вы начали говорить.

— Я хочу сказать только то, миссъ Тротвудъ, — возобновилъ свою рѣчь м-ръ Мурдстонъ, — что я явился сюда съ цѣлью увезти Давида къ себѣ домой и намѣренъ поступить съ нимъ далѣе по своему усмотрѣнію, отстранивъ всякое вмѣшательство постороннихъ лицъ. Возможно, миссъ Тротвудъ, что вы желаете въ этомъ дѣлѣ стать на сторону мальчика, который навѣрное, возстановилъ васъ противъ меня своими жалобами, — и я вынужденъ вамъ замѣтить, что ваше обращеніе со мною тоже скорѣе и меня возстанавливаетъ противъ него, чѣмъ наоборотъ, — но позвольте вамъ замѣтить, что если вы въ данное время примете мальчика подъ свою защиту, то я отказываюсь отъ него и умываю руки разъ навсегда. Я не желаю служить игрушкою въ вашихъ рукахъ. Я здѣсь у васъ въ первый и послѣдній разъ… Могу ли я сейчасъ же увезти съ собою мальчика? Если нѣтъ, и вы лично заявите мнѣ, что онъ не ѣдетъ со мною, — подъ какимъ предлогомъ — это для меня совершенно безразлично — то двери моего дома закрыты для него навсегда; ваши же двери, какъ я полагаю, будутъ, въ такомъ случаѣ, наоборотъ, раскрыты передъ нимъ?..

Все время пока длилось это объясненія, моя тетушка, сидя, выпрямившись въ своемъ креслѣ и внимательно слушая, не спускала своего грознаго взора съ м-ра Мурдстона. Когда же онъ замолчалъ, она перевела глаза на миссъ Мурдстонъ и спросила:

— За вами очередь, сударыня; что вы имѣете прибавить къ сказанному?

— Послѣ всего чкъ обстоятельно и разумно изложеннаго моимъ братомъ, — вымолвила миссъ Мурдстонъ, — мнѣ остается только заявить, что я во всемъ совершенно согласна съ его мнѣніемъ и, сверхъ того, еще поблагодарить васъ за вашъ необычайно любезный пріемъ! — съ ироніей, ничуть не смутившей тетушку, произнесла миссъ Мурдстонъ.

— А что на это скажетъ мальчикъ? — спросила тетушка. — Давидъ, желаешь-ли ты ѣхать съ м-ромъ Мурдстономъ?

Я отвѣтилъ тѣмъ, что началъ умолять тетушку защитить меня отъ м-ра Мурдстона и не выдавать ему. Я увѣрялъ, что м-ръ Мурдстонъ и его сестра никогда, никогда меня не любили и всегда обижали! Что изъ-за меня много выстрадала моя милая мама, которая горячо меня любила, какъ я это знаю навѣрное и какъ знаетъ и Пегготи. Я сказалъ, что никто даже не повѣритъ, сколько я выстрадалъ, и закончилъ новою просьбой, обращенной къ тетушкѣ, не покидать меня и взять подъ свою защиту, ради памяти покойнаго моего отца!

— Мистеръ Дикъ, — произнесла тетушка, послѣ минутнаго молчанія, — рѣшайте: что мнѣ дѣлать съ этимъ мальчикомъ?

Мистеръ Дикъ погрузился въ размышленіе, но черезъ секунду лицо его просіяло и онъ произнесъ:

— «Закажите ему сейчасъ же пару новаго платья».

— М-ръ Дикъ, — торжественно объявила тетушка, — дайте мнѣ вашу руку; ваши разумные совѣты неоцѣнимы!

Тутъ тетушка дружески подала ему руку, а меня притянула къ себѣ.

Затѣмъ обращаясь къ м-ру Мурдстону, она сказала:

— Вы можете удалиться отсюда, когда только вамъ будетъ угодно: я беру на себя всю отвѣтственность за дальнѣйшую участь мальчика и попытаюсь сдѣлать для, что только буду въ силахъ. Но если даже онъ оказался бы такимъ дурнымъ, какъ вы утверждаете, то и въ такомъ случаѣ я всегда успѣю сдѣлать для него не меньше вашего. Впрочемъ я должна сказать откровенно, что не вѣрю ни одному вашему слову…

— Миссъ Тротвудъ, — отвѣтилъ м-ръ Мурдстонъ, — если бы вы были мужчиной…

— Вздоръ! — вскричала тетушка; — но говорите мнѣ подобныхъ глупостей; я не намѣрена ихъ слушать! Да и вообще, сэръ, наши переговоры кончены, и потому позвольте пожелать вамъ доброй ночи! — Потомъ, круто повернувшись къ миссъ Мурдстонъ, она прибавила: "Доброй ночи и вамъ; только прошу васъ помнить, что если вы когда-нибудь позволите себѣ снова въѣхать на мой лугъ на вашемъ ослѣ, то, клянусь вамъ, и это такъ же вѣрно, какъ то, что у васъ голова на плечахъ что непремѣнно сшибу съ вашей головы вашу шляпу и растопчу ее своими ногами!

Потребовалась бы кисть художника, и даже очень искуснаго художника, чтобы изобразить всю эту сцену: выраженіе лица миссъ Мурдстонъ и самой тетушки, когда она разразилась этой неожиданной угрозой. Безъ всякихъ возраженій миссъ Мурдстонъ отступила на шагъ назадъ и стала подъ защиту брата, взявши его подъ руку; потомъ она все также молча не безъ достоинства удалилась вмѣстѣ съ нимъ изъ дома. Имъ обоимъ, однако, пришлось совершить свой выходъ подъ непосредственнымъ и зоркимъ надзоромъ тетушки, такъ какъ стоя у окна, она слѣдила за ними до тѣхъ поръ, пока они не дошли до границъ ея владѣній, и я убѣжденъ, что она непремѣнно привела бы тотчасъ въ исполненіе свою угрозу, если бы на лугу появился, гдѣ нибудь по близости поджидавшій миссъ Мурдстонъ для обратнаго путешествія оселъ.

Но все обошлось благополучно и грозное выраженіе лица тетушки смѣнилось такою ласковой улыбкою, что я осмѣлился броситься въ ея объятія и, обхвативъ ея шею обѣими руками, сталъ горячо благодарить ее; затѣмъ я бросился къ м-ру Дику, который, сердечно пожавъ мою руку, ознаменовалъ счастливое окончаніе дѣла громкими и продолжительными взрывами смѣха.

— М-ръ Дикъ, — сказала тетушка, — я надѣюсь, что вы не откажетесь, совмѣстно со мною, принять на себя обязанности опекуна этого юноши?

— Съ величайшею радостью готовъ служить опекуномъ сыну Давида Копперфильда, — согласился м-ръ Дикъ.

— И прекрасно, — отвѣтила тетушка; — и такъ я считаю это дѣломъ рѣшеннымъ. А знаете что, мнѣ пришло въ голову, м-ръ Дикъ? Не дать ли мнѣ ему свою фамилію Тротвудъ?

— Разумѣется, великолѣпная мысль! — отвѣтилъ м-ръ Дикъ, — Назовемъ его Тротвудъ; такимъ образомъ сынъ Давида отнынѣ будетъ называться Давидомъ Тротвудомъ.

— Вы хотите сказать — Давидомъ Тротвудъ-Копперфильдомъ, — поправила тетушка.

— Совершенно вѣрно, — повторилъ нѣсколько сконфуженный м-ръ Дикъ; — ну да, разумѣется — Тротвудъ-Копперфильдъ.

Моей тетушкѣ такъ понравилась эта мысль, что немедленно купленныя для меня на-скоро нѣсколько штукъ готоваго бѣлья были собственноручно помѣчены моей новою фамиліей. Тутъ же было рѣшено, что все заказанное для меня въ этотъ же день бѣлье и платье будетъ, во избѣжаніе какихъ-либо недоразумѣній, тоже помѣчено этою же двойною фамиліей.

Такимъ образомъ я вступилъ въ свою новую жизнь съ новымъ именемъ и при новой обстановкѣ. Судьба моя была рѣшена; въ этомъ уже не могло быть никакихъ сомнѣній, но я все-таки послѣ этого знаменательнаго дня бродилъ какъ бы во снѣ, не вѣря тому, что все кончилось такъ благополучно. Яснѣе всего я сознавалъ, что словно завѣса опустилась между мною и моимъ прошлымъ со всѣми его радостями и страданіями, и что я стою на рубежѣ новой жизни.

---

1. Шиллингъ — около 50 коп.
2. Бедламъ — домъ умалишенныхъ въ Лондонѣ.