Дети лесов (Рид)

Дети лесов
автор Томас Майн Рид, переводчик неизвестен

Оригинал: англ. The Bush Boys; or, The History and Adventures of a Cape Farmer and His Family in the Wild Karoos of Southern Africa, опубл.: 1855. — Источник: az.lib.ru • Текст издания П. Сойкина (1908).

Томас Майн Рид
Дети лесов

ГЛАВА I
Буры

Генрих ван Блум был бур, то есть крестьянин. Но да не подумает читатель, что я хочу оказать какое-нибудь неуважение господину ван Блуму, называя его буром. В нашей прекрасной Капской колонии буром называют всякого фермера. А никому не покажется обидным, если его назовут фермером. Итак, ван Блум был фермер, голландский фермер в Капской колонии, бур.

Буры Капской земли играли значительную роль в новой истории. Хотя по характеру народ этот склонен к мирной жизни, но они вынуждены были вести очень много войн и с туземцами Африки, и с европейцами. Во всех этих войнах они выказали себя с прекрасной стороны и доказали, что самый миролюбивый народ в случае необходимости может сразиться так же хорошо, как и те, которые старательно развивают в себе воинственные наклонности.

Правда, буров обвиняли в том, что они проявляли большую жестокость в своих войнах, особенно в войнах с туземными племенами Африки. И с отвлеченной точки зрения подобное обвинение может показаться справедливым. Но если мы примем во внимание те беспрестанные нападения и беспокойства, которые приходилось терпеть бурам от этих диких неприятелей, то должны будем отнестись более снисходительно к поведению голландцев Капской земли. Действительно, они обратили желтых готтентотов в рабство; но в те времена взгляд на рабство был иной, и даже наиболее образованные европейские народы не видели ничего предосудительного в порабощении цветных рас. Так, англичане перевозили на своих кораблях из Африки в Америку тысячи негров, которых продавали, как скот, на рынках, а испанцы и португальцы держали американских краснокожих в гораздо более суровом рабстве, чем буры готтентотов.

С другой стороны, необходимо принять во внимание и характер туземцев, с которыми приходилось иметь дело голландским бурам. Самое жестокое обращение бура со своим рабом должно было показаться этому рабу кротким в сравнении с тем, что терпели эти дикари со стороны своих собственных деспотических правителей.

Конечно, это не может служить оправданием голландцам в том, что они обратили готтентотов в своих рабов. Но, принимая во внимание все обстоятельства, окажется, что нет ни одной нации, которая имела бы право укорять их в жестокости. Им приходилось иметь дело с дикарями, крайне испорченными и стоявшими на самой низкой ступени развития. А история колонизации при подобных обстоятельствах не может не изобиловать разными некрасивыми эпизодами.

Я легко мог бы оправдать поведение буров Капской колонии; но это заняло бы слишком много места и времени, и потому невозможно. Здесь я могу только высказать свое мнение о них, а мнение это таково: буры — народ храбрый, сильный, здоровый, нравственный, миролюбивый, искусный, правдивый и горячий сторонник республиканской свободы — одним словом, — это народ благородный.

После всего сказанного можно ли думать, что, называя Генриха ван Блума буром, я хотел этим выразить свое неуважение к нему? Совершенно напротив.

Но мингер Генрих ван Блум не всегда был буром. Он имел право на несколько более высокое общественное положение; он получил лучшее воспитание, чем обыкновенно получают простые фермеры Капской земли, и умел даже хорошо владеть шпагой. Он не был уроженцем колонии, а вырос в Голландии и прибыл в Африку не как бедный искатель приключений, с целью разбогатеть, а в качестве офицера голландского полка, расположенного в то время здесь.

Но в колонии он недолго оставался на военной службе. Некая молоденькая, белокурая Гертруда с румяными щечками, — дочь богатого бура — влюбилась в молодого лейтенанта, который в свою очередь также сильно полюбил ее. Кончилось дело тем, что они поженились. Вскоре после этого отец Гертруды умер, и ферма с ее небольшими табунами лошадей, и ее готтентотами, круторогими быками и толстохвостыми баранами, досталась им. Как же тут оставаться на военной службе? Пришлось подать в отставку и обратиться в оседлого бура, фермера. Генрих ван Блум так и сделал.

Это случилось за много лет до того, как Капской колонией овладели англичане. Ко времени появления здесь англичан Генрих ван Блум был уже человеком очень влиятельным в колонии и подпрапорщиком своего округа, который лежал в прекраснейшей части богатого графства Грааф-Рейнета. Он был уже вдовцом и отцом небольшой семьи. Жена, которую он так сильно любил, белокурая Гертруда с розовыми щечками, к тому времени умерла.

Вы узнаете из истории, молодые читатели, о том, как голландские колонисты, недовольные правлением англичан, возмутились против них. Бывший лейтенант и подпрапорщик занимал одно из наиболее видных мест среди восставших. История расскажет вам о том, как восстание было подавлено; более видных участников его казнили. Ван Блум также был осужден. Ему удалось бежать, но все имущество его в Грааф-Рейнете было конфисковано и отдано другому.

Много лет спустя мы находим его в отдаленном округе по ту сторону Оранжевой реки. Он ведет там жизнь «бродячего бура», который не имеет постоянного местопребывания, а бродит со своими стадами с места на место, останавливаясь там, где встретится хорошее пастбище и вода для животных.

В это-то время я и познакомился с подпрапорщиком и его семейством. О жизни его до этого времени я рассказал вам все, что узнал; но о последующих годах его я знаю все подробности. Большую часть этих подробностей я слышал из уст его же сына. История эта показалась мне очень интересной и поучительной; из нее почерпнул я свои первые сведения по африканской зоологии.

Думая, дорогой читатель, что она будет так же интересна и поучительна и для вас, я решил передать вам ее. Описание диких животных, которые играют роль в этой маленькой истории, их нравы, привычки, инстинкты переданы мною совершенно согласно природе. Молодой ван Блум был знатоком природы, и можно вполне положиться на верность его описаний.

Разочаровавшись в политике, Генрих ван Блум жил в то время на отдаленной границе, то есть собственно, даже за границей колонии, потому что ближайшее поселение находилось в ста милях от него. Его «крааль», то есть хутор, лежал в округе, который граничил с великой пустыней Калахари, этой Сахарой южной Африки. Местность на сотни миль вокруг была необитаема, потому что дикие бушмены, в небольшом количестве рассеянные на этом пространстве, едва ли в большей степени заслуживали названия обитателей, чем те дикие животные, которые рыскали в окрестностях.

Я сказал, что ван Блум в это время вел жизнь бродячего бура. Фермеры Капской колонии занимаются главным образом разведением лошадей, скота, овец и коз; стада этих животных составляют богатство бура. Но имущество нашего подпрапорщика было очень невелико. Изгнание лишило всех его богатств; и ему не повезло в первых попытках кочующего скотовода. Освободительный закон, изданный британским правительством, распространялся не только на негров Вест-Индских островов, но также и на готтентотов Капской земли; и вследствие этого слуги мин- гера ван Блума покинули его. Стада, не имея хорошего надзора и ухода, перевелись: часть их сделалась добычей диких зверей, часть погибла от болезней. Лошади его околели от той необъяснимой болезни, которая губит табуны южной Африки; количество овец и коз все более уменьшалось от постоянных нападений волков, гиен и диких собак, — и вследствие всех этих потерь из больших стад у него осталось, наконец, не более сотни голов скота — лошадей, быков, овец и коз вместе — очень небольшое имущество для кочующего бура южной Африки.

Но несмотря на все эти потери, мингер ван Блум не чувствовал себя несчастным. Видя вокруг себя своих трех сыновей — Ганса, Генриха и Яна, глядя на свою краснощекую, белокурую дочь Гертруду, живой портрет ее матери, — он забывал обо всем и не терял бодрости и надежды на более счастливое будущее.

Двое старших сыновей его были уже помощниками ему в делах по хозяйству, младший также уже подрастает и скоро будет работать наравне с братьями. Гертруда или Трюйе, как ее называли обыкновенно, обещает сделаться со временем прекрасной хозяйкой. Чего же ему чувствовать себя несчастным? А если иногда из груди его вырывался нечаянный вздох, то это случалось только тогда, когда личико маленькой Трюйе напоминало ему о другой Гертруде, которая теперь была уже на небесах.

Но Генрих ван Блум был не из тех людей, которые предаются отчаянию. Неудачи не могли сломить его; напротив, они только сильнее возбуждали его к работе, чтобы восстановить потерянное.

Собственно, для себя ему не нужно было богатства. Он готов был вполне удовлетвориться тем простым образом жизни, который вел, и не особенно заботился бы об увеличении своих богатств. Но на нем лежала забота о детях, о будущности его маленькой семьи. Он не считал себя вправе допустить, чтобы дети его выросли подобно каким-нибудь дикарям, без всякого образования.

Нет, этого не должно быть. Они должны в свое время возвратиться в общество и принять участие в драме общественной жизни цивилизованных людей. Таково было решение Генриха ван Блума.

Но как привести это решение в исполнение? Хотя его, так называемая «измена» и была прощена, и он имел теперь право возвратиться в пределы колонии, но это было еще невозможно для него: его имущество было слишком недостаточно, чтобы жить в городе; его хватило бы не более, чем на месяц, а что же потом? Пришлось бы нищенствовать.

Мысли об этом иной раз беспокоили его. Но вслед затем они только больше возбуждали его энергию, и он с еще большей настойчивостью начинал работать.

Последний год он работал особенно энергично. Чтобы скот его имел достаточно пищи зимой, он засеял большой участок земли маисом и рисом и получил прекрасный урожай того и другого. Его сад также обещал доставить обилие разных фруктов и овощей. Одним словом, тот маленький уголок, в котором он теперь временно основался, представлял собою точно оазис, и изгнанник день за днем радовался и любовался видом созревающих плодов. Он начал даже снова мечтать о счастье, снова надеяться, что годы бедствий и неудач уже прошли.

Увы, надежда эта не сбылась! Целый ряд испытаний ждал еще его впереди, целый ряд несчастий, которые лишили его почти всего, что он имел, и вынудили его совершенно изменить образ жизни.

Хотя вряд ли правильно будет назвать все эти потери «несчастьями», потому что они привели его к счастливому результату. Впрочем, вы сами узнаете это, молодые читатели, когда прочтете историю приключений кочевого бура и его семьи.

ГЛАВА II
Крааль

Бывший подпрапорщик сидел у дверей своего «крааля» — так называются усадьбы южноафриканских фермеров. Во рту у него была длинная трубка, которую он курил с наслаждением. Каждый бур курит трубку.

Несмотря на многие потери и несчастья, пережитые им, в глазах бура теперь видно довольство. Труды его, по-видимому, будут щедро вознаграждены: колосья маиса, большие и полные, белели, как молоко, среди пожелтевших листьев, и сердце фермера радовалось, глядя на раскинувшиеся вокруг поля.

Но еще более радовал его вид бодрых и здоровых детей его. Вот они, все четверо подле него.

Ганс — старший — твердый, спокойный, работает в прекрасном саду. Младший — живой и подвижный Ян — суетится подле него и кое в чем помогает ему. Генрих — неутомимый Генрих, с добрым лицом и светлыми кудрявыми волосами, убирал лошадей в краале (краалем в южной Африке называется и дом, и загон для животных). А прелестная, румяная и белокурая Трюйе бегает со своей любимицей — маленькой ручной антилопой, большие глаза которой соперничали в невинности и кротости с ее собственными глазами.

Да, Генрих ван Блум радовался, глядя поочередно на своих детей, и не мудрено: все они были прекрасны внешностью, и все обещали быть добрыми хозяевами и хорошими людьми. Если отец их и чувствует некоторую боль, то только глядя на маленькую Трюйе, которая, как мы уже сказали, напоминала ему его покойную жену.

Но время давно уже залечило рану, оставив легкую грусть; да и та появляется только минутами, а затем взгляд отца снова светится радостью и надеждой, когда останавливается на дорогих детях.

Ганс и Генрих уже достаточно сильны и могут помогать ему в работе; кроме них, у него есть еще один работник по имени Свартбой.

Кто таков был этот Свартбой?

Загляните в конюшню, и вы увидите там Свартбоя, который вместе с молодым своим хозяином Генрихом седлал двух лошадей. Ему на вид уже лет около тридцати, но рост его необыкновенно мал, не выше четырех футов. Несмотря на это, он крепкого сложения. Цвет кожи его желтоватый, хотя, судя по имени, можно было ожидать, что она черна (Swart-- по-голландски значит «черный»). Нос у него приплюснутый и вдавившийся между скулами, которые сильно выдаются вперед; губы очень толсты, ноздри широки, подбородок безволосый; голова его почти плешива, потому что только местами на ней разбросаны маленькие пучки волос, похожих скорее на шерсть, чем на человеческие волосы.

Голова его слишком велика сравнительно с ростом, уши также огромны, а глаза прорезаны наискось, как у китайцев. Все эти черты служат отличительными признаками готтентотов южной Африки.

Но однако же Свартбой не готтентот, хотя и принадлежит к одному из этих племен. Он — бушмен.

Каким же образом дикий бушмен очутился на службе у бура ван Блума? А вот я сейчас расскажу это.

У диких племен южной Африки существует очень жестокий обычай: во время своих передвижений они оставляют в пустыне умирать всех стариков и калек, а нередко даже и больных.

Дети равнодушно оставляют там своих родителей, и товарищи раненых, часто оставляли им только кружку воды и пищи на один день.

И бушмен Свартбой был жертвой этого обычая. Однажды он отправился с товарищами на охоту и был тяжело ранен львом. Товарищи, не надеясь, что он останется жив, бросили его умирать в пустыне; и, конечно, он умер бы, если бы не Генрих ван Блум. Наш бур, перекочевывая в это время на новое место, случайно проезжал мимо, нашел раненого бушмена, взял его в свой фургон, заботливо перевязал раны и ухаживал за ним, пока тот не выздоровел. Таким образом бушмен очутился в краале бура.

Хотя вообще бушмены и не отличаются благодарностью, но Свартбой в этом отношении составлял исключение; он не позабыл оказанного ему благодеяния. И когда все слуги, получив освобождение, покинули ван Блума, он остался верен ему и с тех пор стал правой рукой его. Теперь он был, как мы уже сказали, единственный слуга, если не считать еще девочки Тотти, также готтентотки; ростом, цветом кожи и сложением она совершенно походила на Свартбоя.

Как только Свартбой и молодой Генрих оседлали лошадей, они тотчас же сели на них и выехали из крааля в сопровождении двух сильных, страшных по виду собак. Они поскакали по равнине с целью пригнать на ночь домой быков и остальных лошадей, которые паслись на довольно значительном расстоянии от крааля. Это делалось каждый вечер, потому что в южной Африке необходимо загонять на ночь весь скот в конюшни, иначе дикие звери растерзают его. Потому фермеры строят подле своих жилищ краали, то есть загоны для скота, с высокими крепкими стенами.

Загоны эти составляют такую же необходимость для фермера, как и его собственное жилище, которое также называется крааль.

Как только молодой Генрих и Свартбой выехали за скотом, Ганс оставил работу в саду и отправился загонять овец, которые паслись невдалеке от дома.

Маленькая Трюйе, привязала свою антилопу и пошла в дом, чтобы помочь Тотти готовить ужин. Таким образом бур остался один со своей трубкой, которую он все время не выпускал изо рта.

Он сидел молча, любуясь прилежанием своих детей. Хотя все они были прекрасны в его глазах, но сердце его как-то больше склонялось к неутомимому Генриху, который более других напоминал ему его самого в дни юности. Он с гордостью любовался искусством сына в верховой езде и следил за ним глазами, пока его было видно.

Вдруг внимание его было привлечено странным явлением. На горизонте, в той стороне, куда направились Генрих и Свартбой, но очевидно, дальше за ними, появилось нечто вроде тумана или черноватого дыма, точно равнина на большом расстоянии была в огне. Что бы это могло быть? Разве кто-нибудь поджег кусты на равнине? Или это было облако пыли? Но ветер далеко не был так силен, чтобы поднять такую пыль, а между тем явление сильно походило на облако пыли. Но, быть может, пыль поднята стадом каких-нибудь животных, например, большим стадом антилоп, или перекочевывающими газелями?..Облако тянулось на целые мили вдоль горизонта, но ван Блум знал, что эти животные бродят часто стадами, занимающими по нескольку миль пространства. Но в данном случае ван Блум не думал, чтобы это были антилопы.

Молча смотрел бур на странное явление, стараясь так или иначе объяснить его себе. Временами облако как бы поднималось выше к синему небу и имело вид то облака пыли, то дыма огромного пожара, то красной тучи. Оно находилось на западе и затемняло заходящее солнце. Не было ли это необычайное явление предвестником какого-нибудь особенно ужасного урагана или землетрясения?

Подобные мысли проносились в голове ван Блума. Явление не было похоже на обыкновенное облако, оно не походило и на столбы пыли, не походило и на дым. Оно не походило ни на что, когда-либо виденное буром. Неудивительно, что он почувствовал тревогу и страх.

Вдруг темно-красная масса эта, казалось, покрыла его стадо на равнине, и скот, видимо, сильно испуганный, разбежался в разные стороны. Затем и оба всадника также исчезли из виду, утонув в этой массе.

Ван Блум вскочил на ноги, теперь уже серьезно испуганный. Что бы это было такое?

Крик, вырвавшийся у него, вызвал из дома Томми и маленькую Гертруду; в эту же минуту возвратились и Ганс с Яном, которые загнали уже овец и коз. Все смотрели на странное явление, но никто не мог понять, что бы это было, и все были сильно встревожены.

Пока они стояли таким образом, замирая от страха, два всадника вдруг отделились от тучи и быстрым галопом поскакали по равнине, направляясь к дому. Когда они немного приблизились, послышался голос Свартбоя, который изо всех сил кричал:

— Маас ван Блум! Это летит springhaan! (саранча). Это springhaan!

ГЛАВА III
Саранча

— А! Спринхаан! — вскричал ван Блум, повторяя за бушменом голландское название этих насекомых.

Тайна объяснилась. Странное облако, покрывшее собою равнину, было не что иное, как летучая саранча.

Это было зрелище, которого никто из них --за исключением Свартбоя — никогда еще не видел. Ван Блуму не раз приходилось видеть саранчу в небольшом количестве; он видел даже разные виды ее, потому что в южной Африке существует много видов этого страшного насекомого. Но появившиеся теперь легионы были одним из редких видов настоящей странствующей саранчи, и редко кому приходится быть свидетелем ее громадных передвижений.

Свартбой хорошо знал эту саранчу, и, хотя вид полчищ ее привел его в сильное возбуждение, но это был не страх.

Совершенно напротив. Его толстые, большие губы вытянулись вперед, и на лице его выражалась радость. В нем, видимо, сильно заговорили инстинкты его дикого племени. Появление полчищ саранчи не вызывает в них ужаса, а приветствуется, как источник радости; саранча для них — то же, что обильная жатва для земледельца или большой улов для рыбака.

Собаки также махали хвостами и радостно лаяли, прыгая, точно собирались отправляться на охоту. Заметив облако, они, инстинктивно, тотчас же узнали, что это саранча, и смотрели на нее с теми чувствами, какие проявлял и Свартбой, потому что собаки, как и бушмены, с жадностью едят этих насекомых.

Как только объяснилось, что странное явление было просто саранчой, все мгновенно успокоились. Маленькая Трюйе и Ян начали смеяться, хлопая в ладоши, и с любопытством ожидали ее приближения. Все достаточно слышали о саранче и знали, что она пожирает только растения, но совершенно не трогает, даже не кусает ни животных, ни людей, поэтому нечего бояться ее.

Даже сам ван Блум совершенно успокоился. После ужасных опасений, которые вызвал в нем вид странного облака, известие, что это только саранча, было, конечно, большим облегчением; и он, наряду с другими, с любопытством ожидал приближения насекомых.

Но вдруг мысли его приняли иное направление. Взгляд его упал на поля кукурузы и маиса, на прекрасный сад, где ветви деревьев гнулись под тяжестью созревающих плодов, на обширный огород. Он вспомнил слышанные им рассказы об опустошениях, которые производят эти насекомые, и невольно вскрикнул.

Дети тотчас заметили, что отец встревожен, но не понимали причины и обступили его, спрашивая, что с ним.

— Увы, увы! Все потеряно! Все погибло! — в отчаянии вскричал ван Блум. — Да, все наше имущество, труды целого года погибли, погибли! О, дорогие мои дети!

— Как погибли? Почему погибли, отец? — в один голос спрашивали дети.

— Эта ужасная саранча! Она все пожрет! Весь наш урожай, все погибло!

— Да, это правда, — подтвердил Ганс, который очень любил научные занятия и читал много рассказов об опустошениях, производимых саранчой.

Радостное выражение на всех лицах сменилось грустью, и не из любопытства уже смотрели они на приближающуюся тучу насекомых.

Ван Блум имел полное основание бояться. Если только туча эта опустится на его поле, тогда прощай надежда на урожай; саранча в мгновение пожрет все до последнего стебелька; после нее не останется и следа: ни листьев, ни плодов, ни зелени.

Все с тоской следили за движением тучи; она находилась еще на расстоянии более полумили, и, казалось, не приближалась.

Луч надежды промелькнул в мыслях ван Блума. Он снял свою большую меховую шапку и поднял ее как можно выше. Ветер дул с севера, а туча находилась на западе от крааля. Саранча двигалась в направлении с севера на юг, как это почти всегда бывает в южной Африке, и, следовательно, должна была пройти западнее крааля.

— Да, — сказал Генрих, который, побывав в центре этой тучи, мог с уверенностью сказать, в каком направлении движется она. Саранча идет с севера прямо на юг. Когда мы повернули лошадей домой, то очень скоро выбрались из нее, и она, по-видимому, не следовала за нами. Я уверен, что туча пройдет на юг к западу от нас.

Ван Блум тоже начал надеяться, что она пройдет мимо. К северу от крааля ее не было видно, а та, которая появилась на западе, пойдет по обыкновению прямо на юг; и если ветер не переменится, то поля его будут спасены, потому что саранча не изменит своего направления.

Молча, с беспокойством продолжал он наблюдать, но туча не приближалась. Надежда оживала в душе бура, и лицо принимало более спокойное выражение. Дети заметили это и были рады, но молчали. Все стояли, молча наблюдая.

Странное было это зрелище. Перед глазами проходила не только темная масса насекомых. В воздухе над ними неслось множество птиц, самых разнообразных видов. Вот, медленно взмахивая крыльями, летит бурый орику, самый крупный из африканских коршунов; рядом с ним виден желтый коршун; дальше парит, широко распустив крылья, орел и бок о бок с ним короткохвостый фигляр. Тут были целые стаи птиц самых разнообразных цветов и величины — соколы, курятники, вороны, всевозможные виды насекомоядных, но громадное большинство составляли так называемые саранчовые птицы — маленькие пестренькие птички, величиной и видом похожие на ласточек. Мириады их закрывали солнце; сотни их непрерывно спускались в гущу саранчи и тотчас снова поднимались в воздух, каждая с добычей в клюве. Птичек этих называют «коршунами саранчи», хотя они совсем не принадлежат к породе коршунов. Они питаются исключительно саранчой и встречаются только там, где есть эти насекомые. Они следуют за ними во всех их передвижениях, устраивают среди своей добычи гнезда и выводят птенцов.

Действительно, интересно было видеть эту тучу крылатых насекомых, в сопровождении их многочисленных и разнообразных врагов. И все с изумлением глядели на них. Но живая туча эта все не приближалась, и надежды ван Блума возрастали.

Полчище направлялось прямо на юг и занимало теперь весь западный край горизонта; причем заметно было, что голова колонны постепенно опускается ниже к земле, между тем как задние ряды держались очень высоко.

— О, — вскричал Свартбой с довольной улыбкой, — она останавливается на ночлег! Прекрасно, мы можем набрать полные мешки ее.

Свартбой очень любил саранчу, почти так же, как орел, --даже больше, так, как саранчовые птицы.

Бушмен оказался прав. Саранча начала действительно опускаться на долину.

— Она не может лететь теперь, — продолжал бушмен. — Становится слишком холодно для нее. Она замрет до завтра.

Так и случилось. Как только солнце село и подул холодный ветерок, крылья путешествующих насекомых ослабели, и они были вынуждены остановиться на ночлег, покрыв собою все деревья, кусты и траву.

В несколько минут рассеялся мрачный туман, закрывавший голубое небо, но отдаленная равнина выглядела, как после пожара: она была сплошь покрыта толстым слоем насекомых, вследствие чего казалась черной.

Сопровождавшие саранчу птицы, заметив наступление ночи, покружились некоторое время в воздухе, а затем рассеялись в разные стороны. Одни из них спустились ночевать на скалы, другие уселись на низеньких ветвях мимоз, и через несколько минут как на земле, так и в воздухе водворилась полная тишина.

Тут ван Блум вспомнил о своем скоте; животные остались вдали на равнине, покрытой саранчой.

— Дайте им полакомиться немного, маас, — сказал Свартбой.

— Лакомиться, чем? — спросил хозяин. — Разве ты не видишь, что вся трава покрыта саранчой?

— Нет, не травой, а самой саранчой, маас, — возразил бушмен. — Скот от нее сильно жиреет, лучше, чем от травы, о лучше!

Но становилось уже очень поздно, и невозможно было дольше оставлять скот на равнине. Скоро покажутся львы, и в этот вечер, благодаря появлению саранчи раньше, чем в другие дни, потому что царь зверей не брезгует наполнять свой царский желудок этими насекомыми, если только представляется возможность.

Необходимо было тотчас же загнать скот в крааль. Оседлали третью лошадь для самого ван Блума, и все трое — бур, его сын Генрих и бушмен отправились в степь.

Приближаясь к саранче, они увидели довольно странное зрелище. Почва была сплошь покрыта этими темно-красными насекомыми; в некоторых местах слой их достигал толщины в несколько дюймов. Все кусты, находившиеся там, были совершенно покрыты ею — не было видно ни ветвей, ни листьев, не осталось свободным ни одного стебелька травки, ни одного листочка. Насекомые лежали неподвижно, точно уснули. Вечерний холод лишил их силы двигаться.

Но более всего поразило ван Блума и Генриха поведение их лошадей и вообще всего скота. Они с жадностью пожирали насекомых, точно это был овес. Казалось, невозможно будет отогнать их оттуда, и только частые удары джамбока (бича) Свартбоя, да раздававшееся невдалеке рычание льва, вынудили животных направиться домой, где их скоро заперли в краале.

Свартбой захватил с собой мешок и наполнил его саранчой.

Заметно было, что он очень осторожно собирал этих насекомых, как бы боясь их. Но бушмен опасался не саранчи, а ядовитых змей, которые в таких случаях собираются в громадном числе, как это было известно ему из собственного опыта.

ГЛАВА IV
Беседа о саранче

Тревожная была эта ночь для обитателей крааля. Стоит только ветру повернуть немного с запада, и саранча утром покроет засеянные поля и бесследно уничтожит богатый урожай. Может быть и еще хуже; эти прожорливые насекомые могут уничтожить всю растительность на сорок, пятьдесят и даже более миль вокруг. И тогда чем же прокормить скот? Он весь может погибнуть с голода прежде, чем удастся пригнать его на новое пастбище.

Подобные несчастья вполне возможны. В Капской колонии многие буры лишились своих стад от подобных причин. Неудивительно, что в краале ван Блума царила тревога в эту ночь.

Время от времени бур выходил из дома, чтобы узнать, не изменился ли ветер. Но до самой поздней ночи никакой перемены не было. По-прежнему дул легкий ветерок с севера, из великой пустыни Калахари, откуда, без сомнения, появилась саранча. Луна светила ярко, и лучи ее освещали темную массу насекомых, покрывавших долину. Слышны были рычание льва, пронзительные крики шакала и идиотский хохот гиены. Все эти животные и многие-многие другие наслаждались обильным пиршеством.

Не замечая ни малейшей перемены ветра, ван Блум начал успокаиваться. Вскоре завязался общий разговор, понятно, о саранче. Говорил главным образом Свартбой, так как он лучше всех знал ее. Много уже раз в жизни своей видел он передвижение ее и не один мешок ее съел на своем веку. Неудивительно поэтому, что он и знал о ней многое.

Откуда она появляется, этого Свартбой не знал, да и не задумывался никогда об этом. Происхождение ее объяснил ученый Ганс.

— Она появляется из пустыни, — сказал он. — Саранча кладет свои яйца в песке, где они остаются до тех пор, пока не наступит дождливое время года. Как только с дождями появится трава, насекомые выводятся из яиц и питаются ею. Когда же они съедят всю траву, то бывают вынуждены искать себе новые пастбища. В этом и заключается причина их «передвижения».

Это объяснение показалось слушателям довольно понятным.

— Мне приходилось слышать, — сказал Генрих, что фермеры зажигают костры вокруг своих полей, чтобы не допустить туда, саранчу. Не понимаю, каким же образом огонь может удержать ее, даже если они устраивают «сплошные огненные ограды?» Ведь эти насекомые имеют крылья и могут легко перелететь через огонь?

— Костры разводятся для того, --отвечал Ганс, — чтобы дым отогнал их. Но и эта мера действенна против насекомых только до тех пор, пока у них еще не отросли крылья, пока саранча, как говорят, еще «пешая». В таком состоянии, то есть еще лишенная крыльев, она также совершает свои передвижения, которые часто бывают еще более опустошительны, чем передвижения вполне развитых, крылатых насекомых. Ползая и прыгая по земле, пешая саранча движется всегда в одном направлении, точно направляемая инстинктом. Ничто, кроме моря или очень большой и быстрой реки, не может остановить ее или заставить изменить свое направление. Небольшие реки и даже большие, если они текут медленно, она переплывает; через стены и дома перелезает и, перебравшись через препятствия, продолжает свой путь в прежнем направлении.

Во время переправы через широкие и быстрые реки бесчисленные мириады ее тонут и уносятся в море. Если саранча идет в небольшом количестве, то фермерам иногда удается защитить свои поля от нее посредством костров, как вы слышали. Но когда она появляется в таком несметном количестве, как сегодня, то даже огонь не остановит ее.

— Но как же это, брат? — спросил Генрих. — Мне кажется, что пока она не имеет еще крыльев, то огонь во всяком случае должен остановить ее, потому что каким же образом она переберется через него? Перепрыгнет, что ли?

— О, нет, — возразил Ганс. — Можно разложить очень широкие и большие костры, через которые невозможно перепрыгнуть.

— Но в таком случае, как же? — снова спросил Генрих. — Меня это интересует, скажи, потому что я не могу понять.

— И я также, — вставил маленький Ян.

— И я! — вскричала Гертруда.

— Хорошо! --ответил Ганс. —Я объясню: миллионы этих насекомых ползут в огонь и тушат его.

— Как! — с удивлением вскричали все. — Как? И они не сгорают?

— Конечно, сгорают, — возразил Ганс. — Мириады их сгорают или обугливаются. Но останки их покрывают огонь толстым слоем и тушат его. Таким образом, передние ряды этих полчищ становятся жертвами; но последующие переходят безопасно по трупам погибших. Итак, вы видите, что даже огонь не может остановить движение саранчи, когда она нападает в особенно громадном количестве. Во многих местностях Африки, где туземцы возделывают почву, появление саранчи наводит панический ужас на население, особенно, если она движется по направлению их полей и садов. Они знают, что наверно лишатся всего урожая, и поэтому появление саранчи так же пугает их, как землетрясение или какое-нибудь другое большое несчастье.

— Их ужасы вполне понятны в подобном случае, — заметил Генрих.

— Крылатая саранча, — продолжал Ганс, — не так неуклонно держится раз принятого направления, как пешая. Ее движение, по-видимому, направляет ветер. Нередко она заносится и в море, где бесчисленное множество ее погибает. В некоторых местах мертвая саранча бывала выброшена на берег в невероятных количествах. Так в одном месте выброшенные таким образом трупы саранчи образовали на морском берегу насыпь в пятьдесят миль длины и более четырех футов вышины. Многие заслуживающие полного доверия путешественники уверяют, что зловоние, распространяемое этой громадной разлагающейся массой, чувствуется на расстоянии ста пятидесяти миль от берега.

— Ну, — вскричал маленький Ян, — никогда не поверю, чтобы можно было иметь такое тонкое обоняние!

Это заключение вызвало общий смех. Только ван Блум не принял участия в общем веселье. Он был в этот момент очень серьезно озабочен.

— Папа, — спросила маленькая Гертруда, видя, что отец ее не смеется, и желая вовлечь его в общий разговор. — Папа это такая саранча, которой питался Иоанн Креститель, когда жил в пустыне? В Библии ведь сказано, что он питался саранчой и диким медом.

— Да, я думаю, что это та же, — ответил отец.

— А мне кажется, отец, что не вполне та, но близкого с ней вида, — скромно заметил Ганс. — Библейская саранча была настоящая Grillusmigratorius, которая значительно разнится с саранчой южной Африки, хотя и сходна с нею в нравах. Впрочем, это вопрос еще спорный среди ученых. Аббисинцы говорят, что пищей Иоанну Предтече служила не саранча, а плоды особой породы дерева, которое они называют деревом саранчи.

— А ты, Ганс, как думаешь? — спросил Генрих, который очень доверял научным познаниям брата.

— По-моему, — ответил Ганс, — здесь не может быть никакого спора. Только искажая смысл слова, можно предполагать, что святой Иоанн питался плодами дерева саранчи, а не самой саранчой. Я решительно того мнения, что Святое Писание говорит о саранче; тем более, что эти два вида пищи — саранча и дикий мед — часто соединяют вместе, так как и в настоящее время они составляют главную пищу многих племен, которым приходится кочевать в пустынях. Кроме того, мы имеем много доказательств того, что саранча и дикий мед служили и в Библейские времена пищей обитателям пустыни. Совершенно естественно поэтому предположить, что святой Иоанн, живя в пустыне, должен был употреблять эту пищу, точно так же как и многие путешественники нового времени питались ею во время переезда через окружающую нас здесь пустыню южной Африки. Мне приходилось читать о саранче много книг, но, раз уж вы упомянули о Библии, должен сознаться, что нигде не встречал такого верного и прекрасного описания этого насекомого, как в Библии. Не желаешь ли, отец, прослушать его?

— Конечно, прочти, мой мальчик, конечно, — ответил ван Блум, довольный предложением сына и оборотом, который принял разговор.

Маленькая Гертруда побежала в комнату и тотчас возвратилась с огромной книгой в кожаном переплете, с двумя крепкими медными застежками. Это была семейная Библия. Кстати замечу, что подобную книгу вы найдете в доме почти каждого бура, потому что эти голландцы-колонисты — протестанты и так любят Библию, что, не тяготясь, ездят четыре раза в год за сто миль для того, чтобы присутствовать при ее торжественном чтении.

Ганс открыл Библию и сразу нашел место в книге пророка Йоиля. Судя по скорости, с какой он нашел нужное ему место, видно было, что он хорошо знаком с этой книгой.

Все умолкли, и Ганс начал чтение:

«День тьмы и мрака, день облачный и туманный, как утренняя заря, распространяется по горам народ многочисленный и сильный, какого не бывало от века и не будет в роды родов. Перед ним пожирает огонь, а за ним жжет пламя, перед ним земля, как сад Эдемский, а за ним опустошенная степь, и никому нет спасения от него. Вид его, как вид коней, и скачут они, как всадники. Скачут по вершинам скал со стуком, как бы от колесниц, с треском, как бы от пламени, пожирающего солому, как сильный народ, выстроенный к битве»… «Перед ними потрясется земля, поколеблется небо, солнце и луна помрачатся, и звезды потеряют свой свет»… «Как стонет скот, уныло ходят стада волов, ибо нет для них пастбища; томятся и стада овец».

Даже грубый Свартбой почувствовал поэтическую красоту этого описания.

Но Свартбой мог и сам много рассказать о саранче, и так же хорошо, как и вдохновенный Йоиль.

И он начал:

— Бушмен не боится саранчи. Бушмен не имеет ни сада, ни маиса, ни риса — ничего, что могла бы пожрать саранча. Бушмен сам ест саранчу, он становится толстым от нее. Все едят саранчу. И все становятся жирны во время ее передвижений. Го! Да здравствует саранча!

Эти замечания Свартбоя были довольно верны. Почти все известные породы животных южной Африки едят саранчу. Не только плотоядные пожирают ее с наслаждением, но и другие животные, и птицы — антилопы, шакалы, львы, куропатки, дрофы и, странно сказать, даже гигант слон — все они на целые мили следуют за саранчой. С неменьшим наслаждением едят ее и домашние животные — овцы, лошади и собаки. Но страннее всего — саранча и сама себя поедает. Как только которая-нибудь из них окажется раненой или вообще больной, так что мешает общему движению, другие тотчас набрасываются на нее и съедают.

Бушмены и другие туземные племена Африки приготавливают саранчу с некоторой утонченностью. И Свартбой провозился весь вечер над принесенным им запасом этих насекомых. Он так «готовил» их.

Сначала в течение двух часов он варил их, налив в горшок очень небольшое количество воды. Потом вынул их, высушил, сложил затем на сковороду и некоторое время тряс, чтобы отвалились все крылья и ноги насекомых. После этого оставалось только очистить их, и бушмен дул на сковороду с такой силой, что легкие крылья и ноги все отлетели, и лакомое блюдо было готово; оставалось только немного посолить. Все попробовали новое кушанье, и некоторым оно даже понравилось. Саранчу, приготовленную таким образом, многие предпочитают даже морским ракам.

Иногда хорошо высушенную саранчу растирают и, прибавив немного воды, делают из нее нечто вроде пюре.

В высушенном виде это насекомое сохраняется очень долго, и часто оно составляет единственный запас пищи на целый год у бедных туземных племен. Вот почему туземцы Африки приветствуют появление саранчи как радостное событие. Все они бросаются за ней с мешками, а иногда и с телегами и набирают ее как можно больше, затем приготовляют так, как это сделал Свартбой, и прячут в запас.

В подобных разговорах время прошло незаметно. Было очень поздно, когда все разошлись спать. Ван Блум, прежде чем лечь, еще раз вышел посмотреть, не изменился ли ветер. Успокоившись в этом отношении, он возвратился, запер дверь крааля, и семья уснула.

ГЛАВА V
Разорение

Недолго спал ван Блум. Тревога скоро пробудила его. Он ворочался с боку на бок, кашлял и все думал о саранче. Временами он дремал, и тогда ему снилась саранча и всевозможные виды других насекомых с длинными ногами. Но вот в маленькое окошечко проник первый луч света. Ван Блум очень обрадовался ему и быстро встал. Едва успев одеться, он бросился из комнаты. Было еще довольно темно, но ему нечего было присматриваться, чтобы узнать, откуда дует ветер. Действительность, увы, была слишком очевидна: был сильный ветер, и он дул с запада!

Не доверяя себе, он побежал дальше от дома, чтобы точнее определить направление ветра: выбежал за ограду, окружавшую дом и сад.

Увы, первое впечатление его было верно: ветер дул с запада, прямо с той стороны, где была саранча. Он чувствовал даже зловоние, распространяемое этим отвратительным насекомым. Никакого сомнения больше быть не могло.

В отчаянии возвратился он домой. Не оставалось никакой надежды спастись от ужасного нашествия.

Прежде всего он распорядился собрать все, что было в доме из белья и одежды, и запереть в сундуки. Но неужели можно было опасаться, что саранча пожрет их?

Да, эти прожорливые создания неразборчивы, они пожирают все, что попадается из растений: горькие листья табака уничтожаются ими с таким же наслаждением, как и сочные стебли кукурузы; полотно, хлопчатка и даже фланель — уничтожается все. Кажется, что камни, железо да, быть может, дерево — единственные предметы, которые не уничтожаются саранчой.

Ван Блум слыхал об этом, Ганс читал, а Свартбой подтверждал все это из собственного опыта. Поэтому все, что могло быть уничтожено, было заперто. Завтрак прошел в полном молчании.

На всех лицах лежала тень, потому что глава семьи был молчалив и грустен.

Какая перемена за несколько часов! Еще накануне вечером бур и вся его семья чувствовали себя вполне счастливыми.

Положим, оставалась еще надежда, но очень слабая: если бы пошел дождь или вдруг захолодало, то, по словам Свартбоя, саранча не смогла бы двигаться, потому что во время холода или сырости крылья ее ослабевают. Она осталась бы там, где находилась теперь, а между тем ветер мог бы переменить направление. О, если бы полил дождь, или наступил холодный, пасмурный день!

Напрасные желания! Тщетная надежда! Солнце взошло во всем африканском великолепии, и не прошло и получаса, как горячие лучи обогрели спящих гостей и пробудили их к жизни и деятельности. Насекомые зашевелились, несколько минут ползали и прыгали, а затем, точно по сигналу, все мириады их сразу поднялись в воздух. Ветер заставил их лететь в том направлении, в каком он дул, — прямо к маисовым полям бура.

Меньше чем через пять минут черная туча была уже над краалем, и все ее мириады опустились на окружающие поля. Полет их был медленным, они опускались тихо, и зрителю могли казаться черным снегом, падавшим крупными хлопьями. За несколько минут земля была совершенно покрыта: каждый кустик, каждая веточка, стебелек были усеяны сотнями этих насекомых; пастбище на открытой равнине также, насколько мог охватить глаз, было сплошь покрыто ими. А так как главная масса летела к востоку от дома, то и солнечный диск был, точно во время затмения, скрыт.

Саранча двигалась как бы эшелонами; часть ее летела вперед и опускалась пастись; в то время другая часть обгоняла ее и в свою очередь опускалась, пропуская вперед новую партию.

Шум, производимый их крыльями, походил на шелест листьев в лесу во время сильного ветра и на шум колес водяной мельницы.

Два часа продолжалось шествие саранчи. Почти все это время ван Блум и его семья оставались внутри крааля, плотно закрыв окна и двери. Это было необходимо, чтобы не допустить в дом непрошенных гостей, которые, гонимые ветром, бьют иногда очень сильно по лицу. Притом неприятно было бы наступать и давить ногами массы этих насекомых, которые покрыли всю землю вокруг дома.

Но, несмотря на предосторожности, много насекомых проникло внутрь дома сквозь щели в дверях и окнах и с жадностью принялось пожирать все растительное, что попадалось.

Через два часа ван Блум выглянул в окно. Главная масса саранчи прошла. Солнце снова ярко светило. Но какую картину освещали теперь его лучи? Ни зеленеющих полей, ни цветущего сада — не было и следа. Нет. Во все стороны вокруг дома — к северу, югу, востоку и западу, — насколько хватал глаз, тянулась голая, черная пустыня. Ни одного стебелька травки, ни одного листочка на деревьях не осталось, съедена была даже кора на деревьях, которые стояли теперь, точно пораженные рукой Божьей. Самый сильный пожар не мог бы до такой степени опустошить местность. Не существовало больше ни сада, ни полей риса и маиса, одним словом, не существовало никакой фермы — крааль стоял среди пустыни.

Нет слов, которые могли бы выразить чувства, переживаемые ван Блумом в эту минуту. Перо не может описать их.

Такая перемена в течение всего двух часов! Он едва мог верить своим глазам. Конечно, он знал, что саранча пожрет его маис, рис, овощи и фрукты в саду, но ему и в голову не приходило, что она до такой степени опустошит все. Вся местность как бы изменилась — о траве нечего уже и говорить, — но даже деревья, нежные листья которых всего два часа назад так весело шумели от ветра, теперь стояли совершенно обнаженные, более печальные, чем зимой. Сама почва изменила, казалось, свой вид. По всей вероятности, если бы колонист отсутствовал во время нашествия саранчи и возвратился бы не предупрежденный о случившемся, то он не узнал бы места своего поселения.

С хладнокровием, свойственным его племени, ван Блум сел и долго сидел молча и неподвижно.

Дети окружили его и заглядывали ему в лицо; маленькие сердечки их болезненно сжимались. Они не могли понять всех тяжелых последствий, которые должен был повлечь за собой этот печальный случай; да и сам отец их первое время не понимал этого. Он думал только о потере, которую понес, об уничтожении его прекрасного урожая. И эта потеря сама по себе была достаточна, чтобы причинить ему большое горе, приняв во внимание, как уединенно он жил.

— Погибло! Все погибло! — вскричал он, наконец, взволнованным голосом. — О, судьба, судьба, ты снова жестока ко мне!

— Отец, не печальтесь, — раздался возле него нежный голосок. — Ведь мы же все живы, и все подле вас. — И с этими словами маленькая белая ручка опустилась ему на плечо. Это была ручка хорошенькой Гертруды.

Ван Блуму показалось, что ангел с небес спустился к нему. Он обнял ребенка и с нежностью прижал к своему сердцу, и сердце это почувствовало облегчение.

— Принеси мне Библию, — сказал он, обращаясь к одному из мальчиков.

Библия была принесена, тяжелые застежки открыты, псалом выбран, и песнь хвалы вознеслась к небу из глубины пустыни.

Когда гимн был окончен, книга была снова закрыта и в течение нескольких минут все молились, опустившись на колени.

Когда ван Блум после молитвы встал и снова оглянулся вокруг, пустыня показалась ему снова цветущей.

ГЛАВА VI
Переселение

Хотя ван Блум вполне верил в помощь Бога, но вовсе не намерен был сидеть сложа руки, ожидая, что Господь Сам все устроит для него. Религия не этому учила его; и он тотчас же начал принимать меры, чтобы выйти из того печального положения, в котором очутился.

Печальное положение! Нет, оно было гораздо более, чем просто печальное, как скоро понял это колонист. Это положение было опасно!

И чем больше вдумывался ван Блум, тем больше убеждался в этом. Вот они стоят теперь посреди черной, голой пустыни, которая тянулась на много-много миль во все стороны, без малейшего признака зелени. Он знал, что саранча прошла в громадном количестве, а в таких случаях она опустошает местность на огромные расстояния.

Было очевидно, что оставаться в своем краале ему невозможно более. Его скот, лошади и овцы не могли оставаться без пищи; а если погибнут стада, то как же он с семьей будет существовать? Он должен покинуть крааль. Мало того, должен оставить его немедля, тотчас же, и ехать искать другие пастбища. Вот животные, задержанные в загонах дольше обыкновенного, нетерпеливо требуют уже разными голосами, чтобы их выпустили. Скоро они почувствуют голод, а кто же знает, когда можно будет найти корм для них.

Времени нельзя было терять. Каждая минута была очень дорога — нельзя тратить их на сомнения и раздумывания.

И действительно, колонист недолго раздумывал. Но как быть: сесть ли ему на лошадь и ехать одному на поиски пастбища? Или запрячь свой фургон, уложить в него все имущество и двинуться всем вместе?

Он решился на последнее. Во всяком случае, необходимо покинуть эту местность и свой крааль; поэтому лучше всего сделать это сразу же. Если он уедет один, быть может, придется долго искать пастбища и воды, а стада его между тем будут мучиться.

Эти и некоторые другие соображения заставили его решиться тотчас запрягать и ехать в своем фургоне со всеми своими лошадьми, своим скотом, овцами, со своим домашним скарбом и со всей семьей.

— Запрягай фургон! — крикнул он. — И Свартбой, гордый званием кучера, быстро принялся за дело. Взяв свой кнут с бамбуковой рукояткой и длинным кожаным ремнем, он громко щелкнул им и крикнул:

— Запрягать фургон! Да, маас, я сейчас запрягу его, — снова повторил бушмен и еще громче щелкнул бичом. Убедившись, что бич действует хорошо, он отправился к загону за быками.

Огромный фургон, из тех, которые составляют гордость фермера Капской колонии, стоял недалеко от дома. Он был сделан в лучшие дни ван Блума; в нем возил он некогда свою жену и детей на религиозные празднества. В те дни в фургон этот запрягалось восемь прекрасных лошадей, которые быстро везли его крупной рысью. Теперь же --увы! Вместо лошадей, в фургон впрягаются быки, потому что у ван Блума есть всего пять лошадей, которые нужны под седла.

Фургон был в полной исправности; он выглядел почти так же, как и в те счастливые времена, когда служил предметом зависти всех соседних буров Граафа-Рейнета. Ничего не было сломано. Все было на месте, сундуки спереди, сзади и сбоку, огромные карманы внутри; а покрышка его белела, как снег. Колеса были в полной исправности, и кузов совершенно крепкий. Одним словом, фургон этот был лучшей частью оставшегося имущества ван Блума. Он стоил не меньше, чем все его быки, овцы и скот вместе.

Пока Свартбой с помощью Генриха впрягал в фургон двенадцать быков, сам «маас» с Гансом, Тотти, маленькой Гертрудой и Яном укладывали в него все имущество. Это было нетрудно, потому что имущество бура было невелико и очень скоро разместилось частью внутри, частью снаружи фургона.

Не прошло и часа, как все было уложено, быки запряжены, лошади оседланы; одним словом, все было готово к отъезду.

Теперь встал вопрос: куда ехать?

До этой минуты ван Блум думал только о том, чтобы поскорее покинуть опустошенную местность и выбраться на пастбище. Но теперь необходимо было решить, в какую сторону ехать. Вопрос этот был в высшей степени важен.

Действительно важен, стоит только немного подумать. Если они поедут по тому направлению, куда пошла саранча или откуда она явилась, то они могут проехать сотни миль и не встретить ни клочка травы для голодного скота, который в таком случае неминуемо погибнет.

Если же они поедут в другом направлении, то могут более или менее скоро найти траву, но будет ли вода? Без воды должно было опасаться за жизнь не только скота, но и за свою собственную, за жизнь семьи! Вот почему было в высшей степени важно выбрать направление движения.

Сначала ван Блум решил было ехать к поселкам. Он знал, что ближайший источник в одном направлении находился на расстоянии пятидесяти миль. Но дорога туда лежала к востоку от крааля, и именно по ней направлялась саранча, которая, конечно, и опустошила ее. Так что ехать в этом направлении было крайне рискованно.

К северу лежит пустыня Калахари, и ехать туда было невозможно. Ван Блум не слыхал ни об одном оазисе в этой пустыне. Притом же, оттуда явилась саранча. Ведь она двигалась на юг, когда ее увидели в первый раз, и только внезапная перемена ветра заставила ее изменить направление.

Оставалось только ехать на запад, и ван Блум думал, что, следуя этому направлению, он скорее всего выберется за пределы опустошенной области.

Он знал кое-что о западных равнинах — немного, правда, но все же знал, что милях в сорока от крааля находились прекрасные, хорошо орошенные пастбища. Один раз ему пришлось даже побывать там самому, когда его скот забрел очень далеко, и он ездил разыскивать его. Местность показалась ему тогда более удобной даже, чем та, где он жил, и он некоторое время подумывал даже о том, чтобы переселиться туда, и если не привел эту мысль в исполнение, то только потому, что местность та была слишком уж удалена от населенных мест. Хотя он жил и далеко от поселений, но все же поддерживал сношения с городами; между тем как забравшись дальше, пришлось бы отказаться от этих сношений.

Но теперь мысли о сношениях с колонистами должны были отступить, и он решил направиться туда.

Свартбой получил приказание ехать на запад. Бушмен проворно взобрался на козлы, звонко щелкнул своим громадным бичом, и фургон тронулся по равнине.

Ганс и Генрих были уже на лошадях; они выгнали из загонов весь скот и с помощью собак погнали его перед собой.

Маленькая Гертруда и Ян сидели внутри фургона позади Свартбоя, и рядом с ними виднелась прелестная головка антилопы, большие глаза которой с любопытством осматривались кругом.

Бросив последний взгляд на покидаемый крааль, ван Блум повернул свою лошадь и поехал вслед за фургоном.

ГЛАВА VII
Воды! Воды!

Маленький караван тронулся, но не молчаливо. Окрики и свист Свартбоя раздавались почти беспрерывно. Щелканье бича его, точно выстрелы из пистолета, раздавались по долине и, наверно, были слышны на целую милю кругом. Генрих, со своей стороны, немало увеличивал этот шум, и даже всегда спокойный Ганс должен был кричать, чтобы заставить стадо идти вперед в нужном направлении.

Временами оба мальчика должны были оказывать помощь Свартбою, чтобы справиться с упрямыми быками, которые иногда не слушали и сворачивали в стороны с прямой дороги. В таких случаях Генрих или Ганс заезжали вперед и, щедро наделяя их ударами ужасного «ямбока», заставляли идти, куда следует.

Этот «ямбок» быстро укрощает самых упрямых быков. Это эластичный бич, сделанный из ремней кожи носорога или бегемота, --лучше носорога; он имеет около шести футов длины и к концу постепенно сужается.

Как только быки начинали упрямиться, а Свартбой не мог достать их своим длинным бичом, Генрих тотчас приводил их в повиновение своим гибким ямбоком. Одному из мальчиков приходилось почти постоянно быть подле них.

В южной Африке упряжных быков ведет обыкновенно погонщик. Но быки ван Блума были приучены обходиться без него с тех пор, как освобожденные рабы-готтентоты покинули его. И Свартбой проехал на них уже много миль, обходясь без всякой иной помощи, кроме своего бича. Но странный вид, какой представляла равнина после саранчи, пугал быков; притом же саранча уничтожила всякий след проложенных тропинок или дороги, которой быки могли бы держаться. Вся равнина имела теперь совершенно одинаковый вид; нигде не было ни малейшего следа тропинки; сам ван Блум с трудом мог различать местность и вынужден был руководиться положением солнца.

Генрих почти все время возился с упрямыми быками, со стадом же справлялся один Ганс; да это и не было трудно, потому что испуганные животные держались вместе; к тому же нигде поблизости не было и травы, которая отвлекала бы их в сторону.

Ван Блум ехал впереди, как вожатый каравана. Ни он, да и никто из них не сменили одежду — все ехали в обычных костюмах. Ван Блум, по обычаю большей части буров, был одет в широкие кожаные брюки, называемые «crackers», длинную и широкую светло-зеленую куртку со множеством боковых карманов и темный кожаный жилет. На голове его была белая войлочная шляпа с широчайшими полями; а на ногах так называемые feldtshoenen, то есть деревенские сапоги из грубой кожи. Поверх седла накинута была шкура леопарда, а через плечо висел «рур» — большое, около шести футов длины тяжелое ружье старинного устройства, с кремневым замком. Подобные ружья в особенном почете у буров; американский охотник засмеялся бы, взглянув на него; но если бы он ближе познакомился с Капской колонией, то изменил бы свое мнение об этом руре. Небольшое американское ружье с пулей, величиной с горошину, оказалось бы бесполезным против дичи, населяющей леса буров. Во всяком случае, каково бы ни было оружие, в Африке есть такие же прекрасные охотники, как и в Америке.

На левом боку бура висела огромная кривая пороховница такой величины, какая только и может быть добыта из рогов африканского быка. Рог этот был получен от бушменского быка, хотя и вообще все капские быки отличаются громаднейшими рогами. Пороховница эта вмещала в себя не менее шести фунтов пороха. На правом боку висел ягдташ, охотничий нож был заткнут за пояс, а большая пенковая трубка — за ленту его шляпы.

Ганс и Генрих были одеты и вооружены так же. На них были такие же кожаные брюки, зеленые суконные куртки, белые шляпы с широкими полями и деревенские башмаки.

У Ганса было легкое охотничье ружье, у Генриха же прекрасный yager-- длинный карабин для крупной дичи. Генрих с гордостью считал себя прекрасным стрелком и, действительно, вбивал на расстоянии ста шагов пулей гвоздь. Каждый мальчик имел при себе также большую пороховницу и сумку с пулями. На седлах у них также наброшены были чепраки, как и у отца, с той только разницей, что вместо шкуры леопарда, у них были более обыкновенные шкуры; у одного — антилопы, а у другого — шакала. Маленький Ян, хотя был немного больше аршина ростом, но также был одет настоящим буром — те же кожаные брюки, куртка, широкополая белая шляпа. На Гертруде была голубая шерстяная юбка и светлый корсаж, по обычаю голландцев, вышитый; а прекрасные локоны ее прикрывались легкой соломенной шляпкой, украшенной лентой. Тотти была в очень простой одежде из грубого домашнего холста, с непокрытой головой. Что же касается Свартбоя, то весь костюм его состоял из полосатой рубахи и старых кожаных брюк, если не считать бараньей шкуры, которая лежала подле него.

Путешественники проехали уже двадцать миль, но нигде не встретили ни воды, ни пастбища; вся равнина была опустошена, ни одного стебелька, ни капли воды не мог найти скот. Солнце между тем целый день жгло немилосердно; лучи его были так же горячи, как и под тропиком. Путешественники едва были бы в состоянии перенести этот страшный зной, если бы не легкий ветерок, который дул им в лицо и поднимал густые столбы пыли. Конечно, в сухой степи всегда бывает пыль, но в данном случае она поднималась в особенном изобилии, потому что мириады тонких ножек саранчи, прыгавшей здесь, сильно разрыхлили верхние слои почвы. И столбы этой пыли совершенно окутывали маленький караван и делали движение вперед трудным и неприятным. Одежда их очень быстро покрылась толстым слоем пыли, она наполнила их рты, залепила им глаза.

Все это было бы еще ничего. Но еще задолго до вечера им пришлось испытать другую, гораздо большую беду, — недостаток воды!

Торопясь выехать со своей опустошенной фермы, ван Блум не подумал о том, чтобы захватить с собой запас воды. Это была непростительная оплошность в стране, подобной южной Африке, где источники очень редки, а быстрые потоки часто пересыхают. И скоро пришлось всем убедиться, что эта оплошность была действительно очень печальна. Еще задолго до вечера все мучились от жажды.

Ван Блум страдал не менее других, но он не думал о себе. Он видел мучения детей и считал, что сам довел их до этого, не захватив с собой запаса воды. И эти укоры совести мучили его гораздо сильнее, чем даже жажда.

Теперь он не мог ничем облегчить страдания детей, ничем, пока не встретится на пути источник. Но он знал, что вблизи его нет нигде. Он знал, что невозможно добраться до воды к вечеру, что придется промучиться всю ночь, потому что они выехали уже поздно, быки шли медленно, и нельзя было рассчитывать пройти более половины дороги до захода солнца.

Чтобы добраться до источника, надо было бы ехать всю ночь не останавливаясь; но это было невозможно по многим причинам. С одной стороны, быки нуждались в отдыхе, тем более что они были очень голодны. И тут ван Блум вспомнил — и снова слишком поздно — о другой своей оплошности: надо было набрать большой запас саранчи для прокорма скота в первые дни, пока они доберутся до пастбища.

Это всегда делается при подобных обстоятельствах. Но ван Блум и об этом не подумал; кроме небольшого количества саранчи, которое забралось в загоны, скот ничего не ел со вчерашнего дня. Быки, видимо, ослабевали и медленно тащили фургон; крики и хлопанье бича Свартбоя раздавались непрерывно, но мало помогали.

Но и кроме этого, была еще причина, вследствие которой они должны были остановиться с наступлением ночи. Ван Блум не был уверен, что не собьется с пути ночью; дороги ведь теперь не существовало, даже малейшего следа какой-нибудь тропинки. Днем он шел по солнцу, а чем мог он руководствоваться ночью? Наконец, путешествие ночью было опасно уже и потому, что ночью выходят на охоту ужасные львы, эти истинные разбойники Африки.

Итак, необходимо было остановиться на ночь все равно, будет найдена вода или нет.

Оставалось еще около получаса до захода солнца, когда ван Блум принял это решение, и после этого проехал только очень небольшое расстояние в надежде встретить где-нибудь хоть немного травы. Уже больше чем на двадцать миль отъехали они от своего крааля, а местность все еще была совершенно обнажена саранчой, земля черная, нигде ни стебелька травы, а на кустарниках ни листочка.

Ван Блуму пришло даже в голову, что он едет по тому направлению, откуда шла саранча. Что он держал путь на запад, в этом он был вполне уверен; он знал это. Но действительно ли саранча явилась с севера, как он полагал? Не двигалась ли она с запада? Если это так, то они могли еще многие дни ехать, не встречая ни травинки.

Мысли эти смущали его, и он с тоской и тревогой всматривался вдаль — вперед и вправо, и влево.

Вдруг дальнозоркий бушмен радостно вскрикнул. Он увидел далеко впереди зелень! Он увидел траву, несколько кустарников с листьями! Правда, надо было проехать еще с милю, но быки, точно понимая восклицания бушмена, ободрились и пошли быстрее.

Действительно, через некоторое время путники нашли траву. Но какое же пастбище было это! Всего несколько тощих кустиков травки, разбросанных на красноватой, бесплодной почве. Травы было ровно настолько, чтобы подвергнуть бедных животных мукам Тантала, но ни в коем случае не накормить их. Но ван Блум был очень рад — если есть хоть несколько стебельков травы, значит они уже выбрались за пределы местности, опустошенной саранчой. И он проехал немного дальше, надеясь встретить лучшее место.

Напрасная надежда. Местность, где они находились, представляла дикую, бесплодную равнину, почти такую же обнаженную, как и та, по которой они ехали до сих пор. Разница только в том, что причиной этого отсутствия растительности была не саранча, а недостаток воды.

Искать другого пастбища не было уже времени. Солнце уже скрылось за горизонт; надо было становиться на ночлег.

Можно было легко устроить крааль и для себя, и для скота. Поблизости было много кустарников для этого; но все были слишком измучены зноем и жаждой, и никто не был в силах рубить ветви и перетаскивать их.

Им трудно было даже заколоть и приготовить барана на ужин, и собрать ветвей для разведения костра. Крааль не был устроен. Лошадей привязали к фургону. Быки, овцы, козы и коровы оставлены были на свободе — могли идти куда хотят. Так как нигде поблизости не было пастбища, которое соблазняло бы их, то можно было надеяться, что после такого утомительного и длинного путешествия они не уйдут далеко от лагерного костра, который будет гореть всю ночь.

ГЛАВА VIII
Участь стада

Но животные ушли.

Когда рассвело и путешественники проснулись, то ни одного из животных не было рядом, — нет, одно осталось — дойная корова, но только одна из всего стада. Тотти накануне вечером выдоила ее и привязала к кусту, поэтому она и не могла уйти. Весь же остальной скот, а также все овцы и козы ушли.

Но куда же они убежали?

Тотчас же оседлали лошадей и отправились на поиски. Овцы и козы были вскоре найдены поблизости в кустах. Но остальные животные, как скоро стало очевидным, ушли далеко.

Следы их были найдены за две мили от ночлега, и видно было, что животные направились назад к краалю по той же самой дороге, по которой пришли сюда.

Догнать их прежде, чем они достигнут крааля, было уже очень трудно, если не вполне невозможно. Следы показывали, что они отправились рано ночью и бежали быстро, так что, по всей вероятности, теперь они уже возле крааля.

Открытие это было очень печально. Следовать за ними на лошадях, измученных голодом и жаждой и утомленных путем, было невозможно. Но с другой стороны невозможно же и добраться до источника без быков. Кто потащит тяжелый фургон?

Казалось, трудно было разрешить эту задачу, но находчивый Ганс после небольшого раздумья нашел выход.

— Нельзя ли запрячь лошадей в фургон? — спросил он. — Пять добрых лошадей, по всей вероятности, дотащат его до источника.

— Как! Оставить весь скот? — вскричал Генрих. — Если мы не поедем за ним немедленно, он весь погибнет тогда.

— Мы поедем за ним, но после, — возразил Ганс. — Не лучше ли отправиться сначала вперед, добраться до воды, напоить лошадей, дать им немного отдохнуть и тогда пуститься в погоню за скотом? Животные теперь уже добрались до крааля; там найдут воду и с водой легко смогут выдержать до нашего приезда.

Предложение Ганса казалось довольно практичным. Во всяком случае, план этот был лучшим, какой можно было придумать; поэтому его тотчас и начали приводить в действие. Лошади были запряжены в фургон; к счастью, Свартбой захватил старую лошадиную упряжь, которая теперь и пригодилась.

Лошадей запрягли цугом попарно, а пятую вперед. Когда все, было готово, Свартбой взобрался на козлы, собрав вожжи, щелкнул бичом, и фургон двинулся. К общему удовольствию, такой громадный и по виду тяжелый фургон да еще нагруженный вещами, покатился так легко, как будто его везла полная упряжка.

Ван Блум, Генрих и Ганс смотрели, как он двинулся, и затем быстро пошли за ним, погнав перед собой корову и овец. Маленький Ян и Гертруда снова сидели в фургоне, остальные же теперь шли пешком, частью потому, чтобы не увеличивать груза фургона, но главным образом для того, чтобы гнать стадо.

Все сильно мучились жаждой; но мучения их были бы еще гораздо сильнее, если бы не то драгоценное животное, которое шло позади фургона, --корова, «старушка Грааф», как ее называли. Много кружек молока дала она и вчера вечером, и в это утро. И это молоко значительно облегчало страдания путников.

Лошади шли прекрасно. Хотя упряжь была далеко не в порядке и многого недоставало, они тащили фургон так, как будто все было вполне исправно. Умные животные точно понимали, что добрый хозяин их находился в бедственном положении, и как будто решили выручить его. Как бы то ни было, но несколько часов спустя фургон стоял уже посреди прекрасной зеленеющей долины на берегу источника с чистой, холодной водой.

Все с жадностью утоляли жажду, после чего почувствовали себя бодрее. Животных пустили пастись на свободе. На берегу ручья развели костер и зажарили оставшуюся с утра часть барана, а затем все спокойно расположились отдохнуть.

Ван Блум сел на один из сундуков и с наслаждением закурил свою большую трубку. Он чувствовал бы себя вполне счастливым, если бы не отсутствие его скота.

Они находились теперь на прелестном пастбище, как бы оазисе среди дикой равнины; здесь было вдоволь воды, деревьев, травы, одним словом, всего, чего только может пожелать душа кочевого бура. Конечно, долина эта, казалось, была не особенно велика, но, во всяком случае, достаточна для прокорма нескольких сот голов скота, то есть для устройства прекраснойфермы, о которой мечтал ван Блум. И если бы только ему удалось возвратить свой скот и быков, он был бы счастлив. Но если он лишится скота, то какой смысл будет иметь для него это чудесное пастбище? Что сможет он сделать здесь без скота? Стада составляли все его богатство, с ними, по крайней мере он мог бы рассчитывать на достаток в будущем; потому что, хотя теперь у него было и немного скота, но он был прекрасной породы. Кроме двенадцати упряжных быков, у него было два длиннорогих племенных быка бечуанской породы и много прекрасных породистых молодых коров; так что он мог надеяться, что при хороших условиях стадо его скоро сильно размножится.

Естественно, что беспокойство об исчезнувшем скоте мешало ему наслаждаться отдыхом; он с нетерпением ожидал времени, когда можно будет отправиться на поиски его. Но необходимо было дать лошадям отдохнуть и подкрепиться; чтобы как-нибудь убить это тяжелое время, он и закурил свою трубку. Но как только лошади отдохнут, он возьмет трех лучших из них и отправится с Генрихом и Свартбоем, к старому краалю.

И действительно, как только лошади хорошо подкрепились и могли отправиться в путь, три из них были оседланы, и ван Блум, бушмен и Генрих ускакали, оставив лагерь на попечение Ганса.

Они поехали крупной рысью, решив не останавливаться на ночь, чтобы, по возможности, быть в краале до наступления утра. На краю долины, где начиналась уже пустыня, они слезли с лошадей и пустили их еще немного попастись и отдохнуть, а сами тем временем также съели по куску баранины, которую захватили с собой. Не забыли они на этот раз и наполнить свои фляжки водой, чтобы не мучиться снова жаждой. После часового отдыха они отправились дальше.

Наступила уже темнота, когда они подъехали к месту, где провели последнюю ночь. Но на небе ярко светила полная луна, и они без труда находили следы колес своего фургона. Для большей уверенности ван Блум время от времени просил Свартбоя осмотреть следы, чтобы убедиться, в этом ли направлении шел его скот. Бушмен без труда мог дать ответ на эти вопросы. Он слезал с лошади и, пригнувшись к земле, отвечал через минуту. И каждый раз ответ его был утвердительный. Животные, очевидно, убежали назад к прежнему жилищу.

Ван Блум был уверен, что найдет в краале свой скот. Но застанет ли он его в живых? Этот вопрос сильно беспокоил его.

Воду они, конечно, там будут иметь. Но пищу? Ни крошки не найдут они там нигде, и не погибли ли они с голода?

На рассвете всадники приближались уже к своему покинутому жилищу. Какое печальное зрелище представляло оно теперь? Ни один из трех всадников не узнал бы его. После налета саранчи вид крааля изменился, но теперь было еще что-то, что придавало ему еще более странный вид. Целый ряд каких-то черных предметов находился на крыше крааля и вдоль стен его. Что же это за предметы? Они, очевидно, не составляли части постройки.

— Что бы это было? — спросил, наконец, ван Блум.

— Коршуны! — угрюмо ответил Свартбой.

И действительно, это была огромная стая коршунов, расположившихся на крыше.

Присутствие этих птиц не предвещало ничего хорошего. Тревога ван Блума усилилась.

Что могли бы делать здесь эти зловещие птицы? Наверное, где-нибудь поблизости есть трупы.

Всадники подъехали ближе. На дворе совсем уже рассвело, и коршуны засуетились. Они замахали своими темными крыльями, поднялись со стен и бросились в разные стороны вокруг крааля.

— Наверно, там есть труп, — пробормотал ван Блум.

Да, в краале был труп, и даже не один, а много. Когда всадники приблизились, коршуны поднялись в воздух, и на земле можно было увидеть несколько полусъеденных трупов. Длинные, сильно загнутые рога, валявшиеся подле, ясно показывали, чьи трупы это были. В этих изъеденных скелетах ван Блум узнал остатки своего потерянного стада.

Ни одно животное не осталось в живых. Здесь были скелеты всех их: быков и коров, лежащих подле загона или на соседней равнине.

Но почему они околели? Это была загадка.

Нет сомнения, что они не могли так быстро погибнуть с голода. Не могли они погибнуть и от жажды, потому что подле крааля был прекрасный источник. Коршуны также не могли убить их. Что же в таком случае произошло?

Недолго оставался ван Блум в недоумении. Как только всадники спустились с лошадей, тайна легко объяснилась: на земле всюду виднелись следы львов, гиен, шакалов, и эти следы все объясняли. Множество этих животных собралось около крааля. Очевидно, что вследствие опустошения, произведенного саранчой, вся дичь ушла из этой местности; и хищники обречены были на голод. Вот почему они и набросились на скот с яростью.

Где были эти хищные звери теперь? По всей вероятности, наступление дня и вид построек заставил их бежать. Но следы их были еще совершенно свежи. Очевидно, они были где-нибудь поблизости, и наверно, явятся сюда снова на следующую ночь.

Ван Блум почувствовал сильное желание отомстить этим гнусным хищникам. При других обстоятельствах он остался бы, чтобы расправиться с ними. Но теперь это было бы и неблагоразумно, и бесполезно. Лошади их едва имели настолько сил, чтобы возвратиться в лагерь в эту ночь. Таким образом, не входя даже в свой старый дом, путники напоили лошадей, запаслись водой для себя и печально поехали обратно.

ГЛАВА IX
Лев

Не успели они отъехать и ста шагов, как наткнулись на предмет, который заставил их всех троих сразу натянуть поводья и остановиться. Перед ними был лев!

Он лежал на равнине, как раз посреди дороги, той самой дороги, по которой наши путники только что приехали.

Каким образом случилось, что они не заметили его раньше? Он лежал под кустом; но куст был лишен листьев, а тонкие обнаженные ветви его не могли скрыть такое крупное животное, как лев. Блестящая шерсть его была ясно видна.

Впрочем, путники не видели его, когда проезжали здесь раньше, потому что его тогда и не было здесь. Он только что прибежал сюда от трупов; встревоженный приближением людей, он продался вдоль стен и позади строений, чтобы избежать встречи с людьми; потому что лев так же осторожен, как и человек, только не в такой степени. Видя, что всадники едут по этой дороге, он совершенно основательно рассудил, что они, по всей вероятности, не вернутся снова на эту дорогу, а гораздо вероятнее, что они поедут дальше вперед. На его месте и человек, не знающий обстоятельств, связанных с путешествием этих всадников, рассудил бы так же. Если бы вы наблюдали животных — собак, ланей, зайцев, даже птиц, — вы бы убедились, что все они поступили бы подобно льву при подобных обстоятельствах.

Нет сомнения, что лев соображал именно так, как мы говорим. Он проскользнул незаметно вдоль стены, чтобы избежать встречи с тремя всадниками.

Конечно, не всегда поступает лев таким образом, но часто, — раз пять из шести, если не чаще. Обычно о храбрости льва думают ошибочно. Некоторые натуралисты, движимые чувством гнева, обвиняют льва в трусости, отрицая таким образом в нем единственное благородное качество из всех тех, которые с самых давних времен приписывались ему.

Другие, напротив, утверждают, что лев не знает страха ни перед людьми, ни перед животными, и помимо храбрости наделяют его еще многими добродетелями. И обе стороны основывают свои взгляды не на голых уверениях, а на целой массе фактов, не подлежащих сомнению.

Как же объяснить такие противоречивые мнения? Не могут же обе стороны быть правы? И, однако же, как это ни странно, действительно, обе стороны правы в известном смысле.

Дело в том, что есть львы трусливые и есть очень храбрые.

Это можно подтвердить множеством фактов, которых мы не можем привести здесь по недостатку места. А это можно, как мне кажется, доказать аналогией.

Скажите мне, знаете ли вы хоть один вид животных, все отдельные особи которого были бы вполне сходны между собой по характеру? Подумайте хотя бы о собаках, которых вы, наверное, знаете хорошо. Все ли они походят одна на другую? Не замечали ли вы, что одни из них благородны, великодушны, храбры, а другие подлы и трусливы? То же можно сказать и о львах.

Теперь вы, вероятно, согласитесь, что мое мнение о львах справедливо.

Многие причины влияют на храбрость и свирепость льва; его возраст, время года, час дня, состояние его желудка, но больше всего качество охотников, посещающих местность, в которой он живет.

Это последнее обстоятельство покажется вам вполне естественным, если вы, подобно мне, будете признавать существование ума у животных, их способность рассуждать. Совершенно естественно, что лев, как и всякое другое животное, скоро узнает характер своего врага, и в зависимости от этого будет его бояться или нет. Я говорил уже об этом раньше в другом рассказе; указывал, что аллигатор Миссисипи теперь уже не бросается на людей, хотя не всегда было так. Карабин охотников научил его теперь бояться и уходить от них. Но те же самые аллигаторы в южной Америке пожирают индейцев десятками ежегодно. И крокодил Африки наводит такой же ужас на туземцев, как и лев, даже больший.

Известно уже, что львы Капской колонии в одних округах более свирепы, чем в других. Они менее храбры там, где за ними охотятся сильные и храбрые буры со своими длинными страшными рурами.

За пределами же колонии, где единственными врагами их являются бушмены с тонкими стрелами, которые не могут убить их, или бечуаны с копьями, — львы очень храбры.

Был ли лев, встретившийся нашим путникам, по природе храбрый или нет, пока еще было неизвестно.

Он имел длинную черную гриву, что считается признаком особенно свирепой и опасной породы. Желтогривые львы — в южной Африке существует значительное разнообразие в окраске львов — считаются обычно менее опасными. Хотя, впрочем, верность этого замечания сомнительна; тем более, что грива льва темнеет только с годами, а у молодых львов она всегда светло-желтая.

Ван Блум не намерен был решать вопроса о том, был ли встретившийся им лев храбр или труслив. Было очевидно, что он был сыт и не имел намерения нападать. Так что, если бы всадники мирно проехали мимо, не побеспокоив его, то могли бы спокойно продолжать свое путешествие, не опасаясь новой встречи с ним.

Но ван Блум не желал этого. Он потерял весь свой скот. Этот лев умертвил некоторых из них. При мысли об этом кровь голландца вскипела, и будь это животное самым сильным и храбрым из всей своей породы, бур должен отомстить ему.

Приказав своим спутникам оставаться на месте, ван Блум подъехал к кусту, где был лев, и остановился только шагах в пятидесяти от него. Тут он спокойно слез с лошади, закинул поводья себе на руку, воткнул шомпол в землю и опустился около него на колено.

Вы, вероятно, подумаете, что он напрасно слез с лошади, что он был бы в большей безопасности, сидя верхом, потому что лев не может догнать всадника. Это верно, но тогда едва ли буру удалось бы убить льва.

Вообще очень трудно целиться, сидя на лошади, но когда целью служит лев, это становится совершенно невозможным, потому что, как бы прекрасно ни была выдрессирована лошадь, она не сможет стоять спокойно при виде льва, и пришлось бы стрелять наудачу. Но ван Блум не хотел этого. Положив ствол ружья на конец шомпола, он начал спокойно прицеливаться.

Все это время лев не шелохнулся. Между ним и охотником находился кустарник, но куст не скрывал зверя. Желтые бока его и большая голова, окрашенная кровью растерзанных быков, были ясно видны сквозь голые тонкие ветви.

Животное почуяло опасность.

Глухое рычание и два или три удара хвостом доказывали это. Но, по обыкновению львов, он все еще лежал, ожидая приближения врага. Охотник, как мы уже сказали, находился шагах в пятидесяти от него.

Животное оставалось неподвижным — если не считать ударов хвостом — все время, пока ван Блум прицеливался. Но вот раздался выстрел, и лев с ревом мгновенно подпрыгнул на несколько футов вверх. Пуля попала ему в бок, но только ранила его, да и то не смертельно.

Громадными прыжками разъяренный зверь начал приближаться, открыв пасть со страшными зубами. Грива его ощетинилась, вследствие чего он казался вдвое больше — величиной с быка.

В несколько секунд он был уже на месте, откуда стрелял ван Блум. Но охотник был уже далеко. Как только он выстрелил, в ту же секунду вскочил на лошадь и вскачь направился к своим спутникам.

Генрих держал наготове свое ружье, Свартбой — лук и стрелы. Но лев был почти подле них, не дав им времени на выстрел; все трое должны были поскорее спасаться.

Свартбой поскакал в одну сторону, ван Блум с сыном в другую. Лев очутился теперь между двумя группами, каждая из которых, отъехав на некоторое расстояние, пустила в него по выстрелу.

Лев остановился и с секунду простоял, точно раздумывая, кого преследовать.

Вид его в этот момент был в высшей степени ужасен. Грива совсем поднялась, пасть была широко открыта, белые зубы резко выставлялись из-за окровавленных губ. Он с силой ударял себя хвостом и страшно рычал.

Но рев его не испугал никого из врагов. Генрих спокойно выстрелил из ружья, Свартбой пустил в него стрелу. Оба прицелились верно. И пуля, и стрела вонзились в зверя.

Разъяренное животное, которое до сих пор выказывало самое решительное мужество, теперь, по-видимому, было охвачено страхом. Опустив хвост, лев повернулся, побежал мелкой рысью к краалю и вскочил в дверь дома.

ГЛАВА X
Лев в западне

Может показаться странным, что лев вздумал искать убежища в таком необычном для него месте. Но это доказывало только его ум. На значительном расстоянии не было никакого другого убежища, а найти такой кустарник, который мог бы скрыть его, было очень трудно после налета саранчи. Если бы он вздумал бежать, конные охотники легко догнали бы его. Между тем лев знал, что дом необитаем. Он всю ночь бродил вокруг него, быть может, заходил и внутрь.

Инстинкт животного оказался верен. Стены дома должны были защитить его от пуль врагов, которые не рискнут, понятно, приблизиться к нему и войти в дом.

Но когда лев входил в крааль, произошел странный случай. С одной стороны дома было большое окно без стекол, как это обычно бывает у буров, но с крепкими ставнями, которые, впрочем, не были закрыты. Дверь также была полуоткрыта. Как только лев вбежал в дом, несколько небольших животных, похожих частью на лисицу, частью на волка, одно за другим выскочили из окна и во всю прыть пустились по равнине. Это были шакалы.

Как оказалось впоследствии, один из быков был растерзан львами или гиенами прямо в доме. Труп его остался незамеченным крупными хищниками; этим и воспользовались шакалы, устроив себе тут пирушку, которую так неожиданно прервал вскочивший лев.

Появление в дверях их ужасного царя, да еще в таком разъяренном состоянии, заставило шакалов поскорее убраться через единственный оставшийся свободным выход — через окно. Но тут вид всадников еще больше напугал их, и они опрометью бросились бежать, не останавливаясь ни на секунду, пока не скрылись совсем из виду.

Трое охотников не могли удержаться от смеха, но веселое настроение их вдруг изменилось, вследствие другого происшествия, которое случилось почти в ту же минуту.

Ван Блум привел сюда с собой двух прекрасных своих собак, думая, что они помогут собрать и гнать его скот. Воспользовавшись небольшой остановкой всадников подле крааля, голодные собаки эти набросились на один из трупов и спокойно доедали его, не обращая внимания на происходившее вокруг. Они не заметили, как хозяева их уехали, не видели и льва, которого те встретили. Но раздавшиеся выстрелы, рычание льва, шум крыльев испуганных коршунов обратили их внимание; они бросили трупы и вспрыгнули на стену, чтобы посмотреть, что случилось.

Как раз в эту минуту лев вскочил в открытую дверь. Храбрые животные, не колеблясь ни секунды, бросились за ним в дом.

Несколько минут из дома слышен был шум — лай и визг собак и рычание льва. Потом раздался глухой звук падения чего-то тяжелого, потом жалобный вой — еще, еще, — наконец, хруст изломанных костей, затем громкий грубый бас большого зверя, и снова глубокая тишина. Борьба кончилась. Это было очевидно, потому что собаки не подавали голоса. Вероятно, они были мертвы.

Всадники с глубокой печалью глядели на дверь крааля. Смех замер на губах их, когда они с тоской прислушивались к ужасным звукам борьбы. Они звали собак, надеясь, что те, хоть и раненые, но выйдут на зов. Напрасно. Собаки не вышли, потому что они были мертвы.

Долго ждали всадники, но ни один звук не нарушал тишины в краале. Ван Блум не сомневался более, что его любимые и единственные собаки умерщвлены.

Это новое несчастье еще более усилило возбужденное состояние бура. Он совершенно потерял всякое благоразумие и готов был броситься в дом чтобы выстрелить в упор в своего врага. Но в это мгновение Свартбою пришла в голову блестящая мысль.

— Маас! Маас! Запрем льва в доме!

Мысль эта понравилась ван Блуму, и он отказался от своего прежнего намерения.

Но как это сделать?

Дверь все еще висела на петлях, также как и ставни окон. Если бы им удалось запереть их, тогда лев оказался бы в западне.

Но как же закрыть эту дверь или ставни? Только теперь увидели они, что это очень трудно.

Как только они приблизятся, лев непременно увидит их из дома; а так как он теперь страшно разъярен, то, наверно, бросится на них. Если даже они приблизятся сидя на лошадях, все же опасность будет очень велика. Лошади не смогут стоять спокойно, пока они будут запирать. Уже и теперь все три пугливо бросались в стороны. Они знали, что в доме был лев — время от времени оттуда раздавалось его грозное рыканье, — их невозможно будет заставить спокойно подойти к двери или к окну. А их ржание и прыжки выманили бы страшного зверя наружу.

Стало очевидно, таким образом, что запереть льва было очень трудно, и дело это представляло серьезную опасность. Пока всадники были на открытом месте и на довольно значительном расстоянии от льва, им нечего было бояться. Но если они приблизятся и вступят в огороженное пространство, один из них может стать жертвой кровожадного зверя.

Бушмены вообще стоят на очень низкой ступени умственного развития; но в некоторых случаях они выказывают большую сметливость. Особенно проявляется эта сметливость, или инстинкт, если желаете, во время охоты; тут они нисколько не уступают самым высокоразвитым европейцам. Это объясняется, конечно тем, что им постоянно приходится упражнять эту способность в подобных случаях; ведь и сама жизнь их часто сохраняется только благодаря находчивости.

Жизнь Свартбоя, полная приключений и разных неожиданностей, многому его научила. Так и в данном случае находчивость Свартбоя вывела всех из затруднения.

— Маас! — сказал он, стараясь умерить нетерпение своего господина. — Отойдите немного, маас! Позвольте старому бушмену запереть дверь. Он сделает это.

— Каким образом? — спросил ван Блум.

— Отойдите, мой маас. Вам не придется долго ждать, увидите.

Все трое отъехали шагов на сто от крааля. Ван Блум и Генрих молча остановились там и наблюдали за действиями бушмена.

Старый Свартбой вытащил из кармана пучок тонкой веревки и, старательно распустив его, привязал один конец к стреле. После этого он подъехал к краалю шагов на тридцать и слез с лошади, остановившись не прямо против входа, а немного сбоку, так что деревянная дверь, которая, к счастью, была на три четверти открыта, приходилась прямо против него. Держа свободный конец веревки в руке, он натянул лук и пустил стрелу так, что она вонзилась над задвижкой. После этого бушмен быстро вскочил на лошадь, чтобы быть готовым к бегству, если лев выйдет из дома. Веревку же, один конец которой был привязан к стреле, он продолжал держать в руке.

Удар стрелы, вонзившейся в дверь, привлек внимание льва, сердитое рычание зверя показывало это. Но он не вышел и снова затих.

Свартбой испробовал, крепка ли веревка, и убедившись, что хороша, сильно дернул конец, бывший в его руке, --дверь сразу закрылась, и щеколда захлопнулась так, что даже если и выдернуть веревку, то дверь все же останется заперта. Чтобы открыть ее, лев должен был бы догадаться поднять щеколду или прогрызть крепкие, толстые доски; но ни того, ни другого нечего было опасаться.

Но окно было еще открыто, и лев легко мог выскочить через него. Свартбой, понятно, решил и его закрыть тем же способом, что и дверь.

Тут являлась новая опасность. У него была только одна веревка, и она была привязана к стреле, которая крепко вонзилась в дверь. Каким бы образом отвязать ее, чтобы можно было снова воспользоваться ею?

Казалось, нет другого способа, как подойти к двери и отрезать ее от стрелы. Но это было слишком опасно. Лев мог заметить его, броситься через окно, и тогда — конец бушмену.

Свартбой, как и большинство людей его племени, был более сметлив, чем храбр, --хотя его ни в коем случае нельзя было назвать трусом. Но все же он не имел ни малейшего желания близко подходить к двери крааля.

Сердитое ворчание, раздававшееся временами изнутри, заставило бы задрожать и более храброго человека, чем был наш бушмен.

Тут делу помог Генрих. Он придумал способ овладеть веревкой, не подходя к двери.

Крикнув Свартбою «берегись», он подъехал к краалю шагов на тридцать, но не с той стороны, где был Свартбой, а с другой, — и остановился как раз у столба с перекладинами; столб этот служил для привязывания лошадей. Тут он слез с лошади, перебросил поводья на одну из перекладин; затем взял ружье, старательно прицелился и выстрелил. Пуля его сбила стрелу, вонзившуюся в дверь; она упала, бушмен тотчас притянул ее и отвязал нужную ему веревку.

Услышав выстрел, лев снова зарычал, но не показался.

Тогда Свартбой привязал конец веревки к новой стреле и пустил ее в ставни. Стрела снова глубоко вонзилась в дерево, и ставня была закрыта.

После этого все трое слезли с лошадей, осторожно, но быстро побежали к дому и привязали дверь и ставню крепкими ремнями.

Таким образом, — ура! — лев был в западне!

ГЛАВА XI
Смерть льва

Да, страшное животное было в западне. Трое охотников вздохнули свободно.

Но чем же могло это кончиться? И дверь, и ставни были заперты крепко, и хотя охотники старались заглянуть внутрь дома сквозь щели, но не могли ничего рассмотреть, потому что там было теперь совершенно темно.

Но если бы даже они и увидели льва, то все же нигде не было такого отверстия, куда можно было бы просунуть дуло ружья, чтобы застрелить зверя. Он был в такой же безопасности, как и охотники; и пока дверь будет заперта, они могут сделать ему так же мало вреда, как и он им.

Они могли оставить его здесь умирать с голоду. Некоторое время он мог прожить, питаясь остатками трупа, недоеденного шакалами и двумя растерзанными

собаками. Но этого не может хватить ему надолго, и в конце концов, он должен будет погибнуть от голода и жажды. Но ван Блум и его спутники не были спокойны. Когда зверь поймет, что он в западне, то с яростью набросится на дверь и своими сильными когтями и зубами сумеет проложить себе путь.

Ван Блум ни в коем случае не хотел давать ему возможности спастись. Он твердо решил уничтожить этого льва, принесшего ему такие убытки. И теперь он сидел, задумавшись над вопросом: каким бы образом скорее и вернее убить его?

Сначала он решил прорезать ножом в двери дыру такой величины, чтобы можно было через нее заглянуть внутрь дома и вложить дуло рура. Если бы одной дыры оказалось мало для освещения, то можно прорезать и другую, в ставне. Тогда внутри дома все будет хорошо видно, потому что крааль состоял из одной только комнаты. Когда бур жил здесь, то эта комната разделялась на две подвешенными шкурами зебры. Но теперь эта перегородка была снята, и жилище представляло только одну комнату.

План этот не особенно нравился ван Блуму, но он не мог придумать ничего другого. Этот способ, по крайней мере, давал возможность убить зверя наверняка.

Отверстия, сделанные в двери и в ставне, дали бы им возможность пустить в зверя сколько угодно пуль, причем сами они все время оставались бы в полной безопасности. Но для того, чтобы прорезать два отверстия, потребовалось бы много времени. А всадники не могли оставаться здесь долго: их лошади уже отощали от голода, а прежде чем можно будет накормить их, надо сделать еще длинное путешествие. Нет, нельзя тратить время на прорезание отверстий. Необходимо придумать какой-нибудь иной, более быстрый способ уничтожения врага.

— Отец, — спросил вдруг Генрих, — а что если мы подожжем крааль?

— Вот это прекрасно! Этот план очень удобоисполним. — Ван Блум бросил взгляд на крышу; она была сделана из сухого дерева, переплетенных тонкими перекладинами и покрытых сверху слоем камыша в фут толщиной. Все это должно было очень быстро воспламениться, и дать такое количество дыма, которое, по всей вероятности, задушит льва раньше, чем пламя коснется его.

Предложение Генриха было принято, и все трое начали готовиться поджечь дом.

Подле дома был большой запас сухих ветвей, которые саранча не тронула. Эти ветви помогут им устроить пожар. И все трое принялись переносить их к дверям крааля и скоро навалили огромную кучу их.

Но лев как будто понял их намерение; потому что хотя все время до сих пор молчал, но теперь начал странно рычать. Быть может, его встревожил шум, который производили ветви, ударяясь о дверь. Во всяком случае он понял, что место, которое, как он думал, послужит ему убежищем, оказалось западней, и он с нетерпением стремился теперь выйти. Слышно было, как он бросался от окна к двери, царапая их с такой силой своими страшными когтями, что они дрожали на петлях. Рычание его становилось все более грозным.

Но охотники, хотя и не без страха, все же продолжали свою работу. Лошади были у них под рукой, чтобы в случае, если льву удастся вырваться, тотчас ускакать. Они решили, как только дом загорится, тотчас сесть на лошадей и следить за пожаром издали.

Что мог сделать разъяренный зверь?

С минуту охотники стояли, молча глядя друг на друга. Царапание продолжалось, а временами раздавалось все более глухое рычанье, как бы выходящее из-под земли. Наконец все смолкло. А вслед затем вдруг снова раздалось рычание, но на этот раз такое громкое и пронзительное, что все трое вздрогнули от ужаса.

Вот снова раздалось это ужасное рычание. Великий Боже! Звук этот исходил уже не из дома, а откуда-то сверху, раздавался у них над головами!

Неужели же лев взобрался на крышу?

Все трое отступили шага на три назад и взглянули вверх. Зрелище, которое они увидели, заставило их онеметь от изумления и ужаса.

Из отверстия трубы высунулась голова льва. Его блестящие желтые глаза и белые зубы казались еще страшнее от резкого контраста, который они составляли с черной от сажи мордой его. Он старался вылезти из трубы, одна лапа его была уже снаружи, и этой лапой и зубами он старался расширить отверстие.

Охотники с ужасом смотрели на него. Они готовы были уже броситься к лошадям и ускакать, но тут заметили, что туловище животного застряло и что-то задерживало его. Это было очевидно, но так же очевидно было и то, что через несколько минут он освободится и выберется из трубы. Зубы и когти его действовали с такой силой, что камни разлетались в разные стороны. Отверстие будет скоро увеличено, и тогда…

Но ван Блум не задумывался над тем, что будет тогда. С ружьями в руках он и Генрих бросились к стене. Труба возвышалась всего на несколько футов над ними, так что длинный рур своим концом мог достать почти до половины этого расстояния. Раздались два выстрела.

Лев сразу закрыл глаза; голова его судорожно закачалась, лапа тяжело упала на край трубы, пасть была открыта, и из нее полилась кровь. Через несколько минут он был мертв.

Это было совершенно ясно для всех. Но Свартбой не мог успокоиться, пока не выпустил штук двадцать стрел, которые вонзились в голову льва и придали ему вид ежа.

Громадное животное было так стиснуто в трубе, что даже и после смерти осталось в своем странном положении.

При иных обстоятельствах охотники вытащили бы его ради прекрасной шкуры. Но теперь не было времени возиться с ним, и ван Блум с товарищами тотчас сели на лошадей и поскакали назад.

ГЛАВА XII
Разговор о львах

Дорогой путники, чтобы сократить время, завели интересный разговор о львах. Каждый из них знал кое-что об этих животных; но Свартбой, который родился и вырос в лесах, так сказать, в самом центре львиных логовищ, конечно, прекрасно знал их образ жизни, во всяком случае гораздо лучше, чем сам Бюффон.

Описывать внешность льва будет совершенно лишней тратой слов. Каждый из читателей, наверно, знает ее; каждый видел животное или в зверинце, или набитую шкуру его в зоологическом музее. Каждый знает его внешний вид, его большую гриву; знает также, что львица не имеет этого украшения и по размерам и виду значительно отличается от самца.

Хотя существует только одна порода львов, но различают несколько, как говорят, разновидностей их; разновидности эти очень мало отличаются одна от другой, по крайней мере, гораздо меньше, чем у других животных.

Существует семь известных разновидностей; варварийский лев, сенегальский, индийский, персидский, желтый Капский, черный Капский и безгривый лев.

Различие между этими животными не настолько велико, чтобы при виде их не узнать тотчас, что все они принадлежат к одному виду животных. Персидский лев несколько меньше других. Варварийский темнее и имеет более густую гриву. Сенегальский, напротив, имеет светло-желтую, блестящую шерсть и небольшую гриву. Безгривый лев, как показывает и само название его, совсем не имеет этого украшения. Некоторые натуралисты сомневаются даже в существовании этого льва. Говорят, что они встречаются в Сирии.

Два вида Капских львов разнятся между собой главным образом цветом своей гривы. У одного вида она черная или темно-бурая; у другого светло-желтая, как и вся шерсть.

Из всех этих разновидностей южноафриканские львы самые крупные, а черные считаются наиболее свирепыми и опасными.

Львы встречаются по всей Африке и в южной части Азии. Некогда они водились и в некоторых областях Европы, но теперь их там нет. В Америке также нет их. Животное, известное в испанской Америке как лев, есть в сущности пума и походит на царя зверей только цветом шерсти. Пума напоминает по виду полугодовалого львенка.

Африку можно назвать страной львов по преимуществу. Они встречаются здесь на всем континенте, исключая, понятно, те немногие густо населенные местности, из которых они были изгнаны человеком.

Льва называют «царем лесов». Но это название кажется ошибочно, потому что, собственно говоря, лев не лесной зверь. Он не может взбираться на деревья и потому не так легко добывает себе пищу в лесу, как на открытых равнинах. Пантеры, леопарды и ягуары — все прекрасно лазают по деревьям; они могут преследовать птиц в их гнездах и обезьян на самых вершинах деревьев. Они чувствуют себя в лесу совершенно как дома, и это действительно лесные животные. А лев нет. Лев больше любит открытые равнины, на которых может скрываться за густыми низкими кустарниками.

Питается он мясом самых разнообразных животных, хотя есть виды, особенно любимые им. Он сам умерщвляет свою добычу. Рассказы о том, будто шакалы снабжают его пищей, умерщвляя для него животных, неверны. Напротив, гораздо чаще он сам снабжает пищей шакалов; вот почему они и встречаются обычно подле львов, чтобы пользоваться его объедками.

Лев сам ловит для себя добычу, но при случае не отказывается отнимать ее у других зверей — волков, шакалов и гиен.

Лев не может бегать очень быстро. Почти все жвачные животные легко обгоняют его. Каким же образом может он ловить их в таком случае? При помощи своей хитрости, внезапности нападения, ловкости и силы прыжков. Он обычно подстерегает свою добычу лежа в засаде или незаметно подкрадывается к ней и затем неожиданно, в несколько громадных прыжков, бросается на нее. Особенное анатомическое строение тела позволяет ему делать громадные, просто невероятные прыжки. Путешественники рассказывают, что он перепрыгивает расстояние в шестнадцать шагов; они уверяют, что сами были свидетелями этого и тщательно измеряли расстояние.

Если первый прыжок окажется неудачным, если лев не поймает добычу сразу, то обычно не бросается преследовать ее, а поворачивается и убегает в противоположную сторону.

Иногда, правда, случается, что добыча кажется ему слишком уж соблазнительной, и тогда он делает второй и даже третий прыжок. Но если и это будет неудачно, то он решительно оставляет преследование.

Львы живут обычно уединенно, хотя довольно часто случается встречать десять и даже двенадцать штук вместе. Иногда они вместе охотятся и в таких случаях действуют заодно, помогая друг другу.

Они нападают и умерщвляют различных животных, какие только встречаются в местности, где они живут; нападают даже на громадного носорога, хотя это чудовище часто побеждает льва. Молодые слоны также делаются иногда добычей льва; жирафы, бизоны, ориксы, гну — все должны уступать его силе.

Но не всегда львы являются победителями в борьбе с этими животными. Случается иногда, что то или другое из них одолевает его, и он, в свою очередь, становится жертвой. Иногда случается, что и оба противника остаются на месте.

Охотой на львов профессионально не занимаются. Шкура льва имеет малую ценность, мясо не годится в пищу. А так как охота на него сопряжена с большой опасностью, и охотник, как мы уже говорили, легко может ускакать от него, то их бы и не трогали, если бы они не уничтожали скот и лошадей фермеров. Но эти нападения на стада вызывают озлобление со стороны потерпевших фермеров и желание отомстить. Вот почему в некоторых местностях охота на львов ведется с особенным ожесточением.

Но там, где нет фермеров-скотоводов, и этой причины не существует, там львов почти не преследуют. Даже больше; как это ни странно, но бушмены и другие бродячие племена туземцев Африки не убивают львов даже в тех случаях, когда это можно сделать легко, потому что они относятся к нему не как к врагу; лев является для них поставщиком пищи — они питаются остатками его добычи.

Генрих, слышавший об этом раньше, спросил теперь Свартбоя, правда ли это?

Бушмен тотчас ответил утвердительно.

— Бушмены, --сказал он, --обычно подстерегают льва; они ищут его или по следам или по другим каким-либо приметам; часто в этом случае им помогают коршуны, которые указывают путь. По тем или иным приметам они находят логовище льва. Если «тао» окажется дома или за едой, то они выжидают, спрятавшись поблизости, пока зверь не уйдет. Тогда они подкрадываются и забирают остатки, недоеденные им. Часто они находят таким образом половину и даже три четверти какого-нибудь большого животного, которого сами они едва ли могли бы убить.

Зная, что лев редко бросается на людей, бушмены не очень его боятся. Напротив, они даже радуются, когда в их местности появляется много львов, потому что надеются, что прекрасные охотники будут снабжать пищей и их.

ГЛАВА ХIII

Застигнутые ночью путники

Путники говорили бы гораздо дольше о львах, если бы не печальное состояние их лошадей; необходимо было позаботиться о бедных животных. Ведь за исключением немногих часов, которые они пробыли на пастбище в новом лагере, эти бедные животные ничего не ели с самого появления саранчи. А между тем несмотря на то, что путешественники гнали их насколько было возможно, все же раньше поздней ночи нечего было рассчитывать добраться до лагеря.

Было уже совершенно темно, когда они подъехали к тому месту, где отдыхали вчера вечером. Было очень темно. На небе не было видно ни луны, ни даже звезд. Весь свод неба был покрыт темными, густыми тучами. Казалось, собирается сильная гроза, но дождя еще не было.

Путешественники решили остановиться здесь, чтобы дать лошадям возможность подкрепиться травой. С этой целью они слезли с лошадей, но травы не оказалось. Смотрели почву в одном, в другом месте — везде голая земля, ни травинки!

Это было очень странно. Ведь не далее, как вчера, здесь было сносное пастбище, они ведь останавливались здесь. А сегодня — пустыня.

Что же случилось? Неужели саранча побывала и здесь? Нет. Росшие здесь мимозы сохранили свои нежные листья, чего не могло бы быть, после саранчи.

Путешественники никак не могли понять, почему исчезла трава. Вчера еще она была здесь. Впрочем, так ли это? Были ли они здесь вчера? Быть может, они сбились с дороги?

Темнота мешала им видеть поверхность почвы. Но ван Блум не мог ошибиться, он ведь уже третий раз ехал этой дорогой. Хотя темнота и не позволяла ему видеть, но все же время от времени он различал знакомые формы некоторых деревьев и кустарников, которые почему-либо обратили на себя его внимание во время прежних поездок.

Удивленные этим странным исчезновением травы там, где еще накануне она была, они готовы были бы остановиться здесь на время, чтобы лучше осмотреть почву.

Но настоятельная необходимость поскорее добраться до воды, заставила их отказаться от этого намерения. Небольшой запас воды, взятый ими с собой, давно уже вышел, и теперь, как они сами, так тем более и лошади их, мучились от жажды.

Притом же ван Блум все же беспокоился о детях, оставшихся возле фургона. Он отсутствовал уже полтора дня, а в это время могло произойти много перемен, могло явиться много опасностей. Он даже жалел и укорял себя за то, что оставил их одних. Лучше было бы отказаться от скота, думал он теперь. Его начало мучить предчувствие, что в лагере не все в порядке, и чем больше он думал, тем сильнее увеличивалось его беспокойство.

Всадники ехали молча. Наконец, Генрих высказал предположение, что они сбились с дороги. Свартбой также думал, что они едут в ложном направлении.

Ван Блум сначала решительно уверял, что они на верной дороге. Но проехав еще с милю, он и сам начал сомневаться, а еще через полчаса прямо заявил, что он сбился с пути.

Лучшее, что могли они сделать при подобных обстоятельствах, это предоставить лошадям самим отыскивать дорогу; всадники были согласны в этом. Но животные мучились голодом, и как только им предоставили свободу идти, куда хотят, они не шли вперед, а набрасывались на кусты мимозы и с жадностью принимались объедать их листья.

Приходилось подгонять их шпорами и кнутом; а при таких условиях нельзя было полагаться на их инстинкт.

Прошло еще несколько часов. Всадники все время ехали в том же направлении, но ни следа фургона или лагерного костра не встречалось. Они решили, наконец, остановиться. Было бесполезно ехать вперед. Что лагерь где-то недалеко — в этом они не сомневались, — но был ли он впереди или уже позади их, этого никто не знал; поэтому они и решили, что лучше всего остановиться и подождать рассвета.

Всадники слезли с лошадей и привязали их к кустам мимозы, чтобы они могли наслаждаться их листьями до рассвета, который должен уже скоро наступить. А сами завернулись в свои плащи и улеглись на земле.

Генрих и Свартбой скоро уснули. Ван Блум также был сильно утомлен, но беспокойство об оставленных детях слишком мучило его, и он не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами, ожидая с нетерпением рассвета.

Наконец стало светать. Бур тотчас вскочил и быстрым взглядом окинул равнину по всем направлениям. Случайно путники остановились на небольшом возвышении, с которого открывался вид на несколько миль вокруг. И ван Блум увидел белую палатку своего фургона.

Радостное восклицание ван Блума разбудило его спутников. Оба они тотчас вскочили на ноги и с удивлением смотрели на знакомую местность.

И по мере того, как они всматривались, радость их сменялась другими чувствами. Действительно ли это их фургон?

Конечно, он очень походил на него. Но на расстоянии полумили, на каком он находился, все фургоны кажутся одинаковыми.

Но что же заставило их сомневаться? — Вид местности, среди которой он стоял.

Нет, это не может быть то место, где они устроили свой лагерь.

Долина, в которой они расположились, была продолговатой формы, с обеих сторон окаймлялась невысокими холмами и орошалась прекрасным источником, который образовал большое озеро. И эта долина также была продолговата, окаймлялась с обеих сторон невысокими холмами, а орошалась источником, образовавшим большое озеро. Но та долина, где они оставили свой фургон, была покрыта точно ковром чудной травой; между тем как эта совершенно обнажена — нигде ни стебелька травки. Единственную зелень представляли деревья, покрытые свежими листьями; даже кустарники, которые были пониже, стояли обнаженными. И вследствие этого общий вид долины нисколько не походил на ту, где был раскинут их лагерь. Очевидно, фургон был не их, кто-то другой устроил здесь лагерь.

Так они и решили. Но вдруг взгляд Свартбоя, который все время внимательно всматривался вокруг, остановился на почве у его ног. Всмотревшись попристальнее, — что теперь было уже возможно, так как было достаточно светло, — он быстро обернулся к своему господину.

— Маас, смотрите сюда! — вскрикнул он, указывая на землю.

Ван Блум и Генрих нагнулись и с удивлением увидели, что земля была покрыта множеством следов, точно тысячи животных прошли здесь. И насколько мог охватить глаз, во все стороны виднелись следы копыт.

— Что бы это могло значить? — спросил Генрих отца.

— Не понимаю, — с недоумением ответил ван Блум.

Но Свартбой тотчас догадался. Не в первый раз видел он эти следы.

— Не беспокойтесь, маас! Все отлично. Старый фургон наш, это та же самая долина, где мы оставили его, только здесь были шпрингбоки!

— Шпрингбоки! — в один голос вскричали ван Блум и Генрих.

— Да, да, Маас, шпрингбоки, и много, очень много. Вот следы этих антилоп. Смотрите!

Теперь все стало понятно ван Блуму: и обнаженность местности, и отсутствие листьев на низких кустарниках, и следы множества копыт на земле. Все объяснялось. Переселявшиеся антилопы прошли через долину, и вследствие этого передвижения долина совершенно изменила свой вид. Теперь нет сомнения, что фургон был их.

Не теряя времени, они взнуздали лошадей, вскочили на них и быстро поскакали к фургону.

Тревога ван Блума хотя и уменьшалась, но все же не исчезла совсем.

Вот они уже настолько приблизились, что ясно различают двух оставленных лошадей; они стоят подле фургона, привязанные к колесам его. И старая корова тут же. Но где овцы и козы? Нигде не видно ни одной.

Подле задних колес горел костер, под фургоном лежала какая-то черная масса, но ни одной человеческой фигуры не было видно.

Сердца всадников сильно бились. Глаза их пристально были устремлены на фургон. Все сильно встревожились.

Вот они уже не более, чем в трехстах шагах от фургона, и все же никто не показывается, не видно ни одной человеческой фигуры.

Тревога ван Блума и Генриха начала переходить в ужас.

В это время лошади у фургона громко заржали. Темная масса под фургоном зашевелилась, выползла оттуда, поднялась и выпрямилась. Все узнали в ней Тотти.

Вслед затем, быстро отдернулась задняя занавеска фургона, и в отверстии показались три молодых улы-бающихся личика.

Раздался громкий крик радости наших всадников, и через минуту маленький Ян и Гертруда бросились в объятия отца, между тем как Генрих обнимал Ганса, а Свартбой приветствовал Тотти. Общая радость не поддается описанию.

ГЛАВА XIV
Передвижение антилоп

После первых радостных приветствий члены семьи начали рассказывать друг другу, что с ними случилось за время разлуки. Оказалось, что оставшиеся в лагере так же имели свои приключения. Но рассказ их был невесел. Они сообщили, что овцы и козы были потеряны. Все стадо было уведено, и самым странным образом. Но главное, что мало было надежды на возможность возвратить их.

Вот что рассказал Ганс:

— В тот день, когда вы уехали, не случилось ничего особенного. Я все время рубил колючий кустарник, чтобы устроить загон, Тотти помогала мне, а Ян и Гертруда присматривали за стадом. Животные спокойно паслись подле фургона, не отходя далеко, потому что были утомлены длительным переходом, а трава и здесь была прекрасна.

Скоро мы с Тотти закончили постройку крааля для животных. Вот он стоит, смотрите. Когда наступила ночь, мы загнали стадо в него. Потом Тотти выдоила корову, мы поужинали и улеглись спать. Так как все были очень утомлены, то уснули быстро и не просыпались до самого утра. Шакалы и гиены бродили вокруг, но мы знали, что в крааль они не смогут забраться.

Тут Ганс указал на круглый, хорошо устроенный загон из колючих ветвей, а затем продолжал:

— Утром мы встали и нашли все в порядке. Тотти снова выдоила корову, и мы позавтракали, а затем выпустили всех животных — овец, лошадей и корову — пастись на траву.

Около полудня я подумал об обеде. Убивать второго барана мне не хотелось; и я решил раздобыть какую-нибудь дичь. Приказав Яну и Гертруде не отлучаться от фургона, я взял ружье и отправился искать добычу. Стадо было поручено надзору Тотти.

Лошадь я не брал, потому что надеялся встретить антилопу, а с ней лучше можно справиться пешим.

Что антилопы были в окрестностях, я был уверен. Но когда, выйдя из долины, я взглянул вокруг, то был просто поражен.

Яне верил собственным глазам. Вся долина, по направлению к западу, была сплошь покрыта животными. По их блестящим желтым бокам и белым пятнам на спине я легко узнал шпрингбоков. Все они были в движении; одни щипали на ходу траву, а сотни других подпрыгивали футов на десять вверх и затем опускались на спины других. Уверяю вас, что это было одно из самых странных зрелищ, виденных мною в жизни, и вместе одно из наиболее приятных, потому что я знал, что это все были не свирепые, дикие животные, а прекрасные, грациозные маленькие газели.

Первой мыслью моей было приблизиться к ним и выстрелить, и я готовился уже перейти равнину, но тут заметил, что антилопы двигались прямо на меня. Они приближались очень быстро, и стоило мне только остаться на месте, чтобы они вскоре были подле меня.

Я прилег за кусты и ждал. Недолго пришлось мне ждать. Не прошло и четверти часа, как передовые животные были уже близко, а еще через пять минут масса их уже находилась на расстоянии выстрела.

Некоторое время я не стрелял, потому что знал, что они подойдут еще ближе. Лежа за кустом, я любовался этими хорошенькими созданиями, заметил их прекрасные формы, легкие члены, коричневые спины и белое брюхо с темными полосами с обеих сторон. Я любовался красиво изогнутыми рогами их самцов; но особенное внимание я обратил на странные белые пятна из длинной шелковистой шерсти у них на крупе, которая при каждом прыжке красиво развевалась.

Долго любовался я грациозными животными, но, наконец, вспомнил об обеде и зная, что мясо самки вкуснее, я наметил одну из них и выстрелил.

Животное упало, но к моему удивлению, прочие не разбежались. Только из ближайших к ней некоторые немного подались назад, а другие подпрыгнули, но затем принялись спокойно пастись.

Я снова зарядил ружье и на этот раз убил самца. И все же не испугал стада. Зарядив ружье, я готовился выстрелить третий раз, но тут стадо подошло уже к кусту, за которым я скрывался, и с двух сторон обошло его, так что я очутился в центре стада. Скрываться дольше было уже нечего, я поднялся на колена и выстрелил в ближайшее ко мне животное. Оно упало, остальные тысячи пошли по трупу.

Я снова зарядил ружье и встал уже во весь рост.

Только теперь меня поразило странное поведение шпрингбоков. Вместо того, чтобы бежать, завидев меня, они только немного отпрыгивали в сторону, а затем продолжали свой путь, точно ослепленные. Тут я вспомнил, что они поступают таким образом во время своих массовых передвижений. Итак, это было их переселение.

Мне скоро пришлось убедиться в этом, потому что стадо теснее и теснее окружало меня; наконец, они столпились вокруг так плотно, что я начал чувствовать себя очень странно — не то, чтобы испугался, — кроткие животные не старались даже ударить меня своими рогами; напротив, они, насколько могли, избегали меня, но только те, которые были поближе ко мне; остальных же мое присутствие нисколько не смущало, и потому они не имели ни малейшего желания менять направление. Так что ближайшие ко мне могли удалиться всего на несколько шагов, теснее прижимаясь к другим или перепрыгивая через них.

Не могу выразить того странного чувства, какое я испытывал в этом необычайном положении. Я мог бы свободно зарядить ружье и стрелять, но вдруг вспомнил о наших овцах.

Они будут увлечены этим стадом, подумал я. Мне приходилось слышать, что подобные случаи бывали не раз.

Антилопы направлялись к долине, передовые из них были уже там и скоро подойдут к тому месту, где, как я только что видел, паслось наше маленькое стадо.

Надеясь опередить шпрингбоков и загнать овец в крааль прежде, чем они его окружат, я бросился к долине. Но, к сожалению, никак не мог выбраться из окружавших меня животных. Когда я приближался к ним, чтобы проложить себе дорогу, они вспрыгивали одна на другую, но не давали прохода. Я был теперь так близок к ним, что свободно мог бить их прикладом ружья. Чтобы испугать их, я начал громко кричать и размахивать ружьем; это немного подействовало, и я смог идти быстрее. Впереди виднелось значительное свободное пространство. Я бросился вперед, но чем ближе я подходил к стаду, тем теснее смыкались животные вокруг меня. Почему-то антилопы обходили это пространство, но почему --я не знал, да и не интересовался; мне надо было только по возможности скорее пройти вперед, чтобы спасти своих овец.

Всеми силами очищая себе дорогу, я, наконец, добрался до свободного места, которое видел издали, и был готов уже бежать через него, как вдруг увидел прямо перед собой огромного желтого льва!

Вот почему антилопы и обходили это место. Знай я эту причину раньше, конечно, я бросился бы в другую сторону. Но теперь я очутился на открытом месте, не более чем в десяти шагах от льва, а плотная масса шпрингбоков окружала меня и льва со всех сторон.

Нечего и говорить, что я был сильно испуган и несколько минут не знал, что делать. Ружье мое было еще заряжено, потому что, вспомнив об овцах, я весь был занят мыслью спасти их и уже не стрелял в антилоп; можно было убить их сколько угодно, думалось мне, и после того как овцы будут заперты. Так что ружье было заряжено пулями.

Не прицелиться ли в льва и выстрелить? — мелькнуло у меня в голове. И я готов был уже сделать это, но затем остановился — это было бы неблагоразумно. Лев лежал спиной ко мне и еще не заметил меня или не обращал внимания. Но если я его раню — а при том положении, в каком он был относительно меня, едва ли можно было сделать большее, — что будет тогда? По всей вероятности, он растерзает меня на куски.

Мысли эти заняли не больше, как секунду. Я готов был уже броситься назад или вбок, в середину антилоп, и пробиваться домой другой дорогой, даже подбежал уже к ним, как вдруг, обернувшись, увидел, что лев сразу встал и также обернулся. Я тотчас остановился, зная, что это будет самым лучшим в данном случае, и посмотрел зверю в глаза.

К большому моему утешению глаза его были устремлены не на меня. Казалось, он раздумывал о чем-то. Быть может, у него появился аппетит, потому что в следующую минуту он пробежал несколько шагов, затем сделал ужасный скачок и опустился далеко в середине антилоп, прямо на спину одной из них. Прочие тотчас отпрыгнули, кто вправо, кто влево, и вокруг него снова образовалось пустое пространство.

Теперь лев был еще ближе ко мне, чем прежде, и я ясно мог видеть, как он терзал свою жертву. Когти его крепко сжимали трепещущее тело антилопы, а длинные зубы впились в шею ее. Но за исключением хвоста, ни один член его не двигался, только хвост делал легкие движения из стороны в сторону, совершенно так, как это делают кошки, подстерегая мышь. Притом, я заметил еще, что глаза его были плотно закрыты, точно он уснул.

Мне приходилось слышать раньше, что при таких обстоятельствах можно спокойно приблизиться к льву, не подвергаясь большой опасности. Я не имел ни малейшей охоты приближаться к нему — он и так был слишком близко, — но вспомнил о заряженном ружье, и во мне загорелось сильное желание выстрелить. Предчувствие говорило мне, что я не промахнусь, и я не мог удержаться.

Широкая морда с закрытыми глазами была обращена прямо ко мне. Я прицелился, выстрелил и, не ожидая результата выстрела, тотчас побежал в сторону, противоположную от него. И только когда между мной и зверем было несколько сот антилоп, я на секунду остановился, а затем начал пробираться к фургону.

Еще издали я увидел Яна, Гертруду и Тотти в полной безопасности в фургоне. Конечно, это было очень приятно, но в то же время я заметил, что овцы и козы уже смешались с антилопами и шли вместе, точно были одной породы с ними. Боюсь, что они уже не вернутся.

— А лев? — спросил Генрих.

— Вот он лежит, — скромно ответил Ганс, указывая на желтую массу на равнине. Несколько коршунов уже кружились над ним.

— Вот он, — повторил Ганс. — Ты и сам не выстрелил бы удачнее, брат Генрих.

Говоря это, Ганс улыбнулся, и видно было, что он нисколько не гордится своим поступком. Генрих горячо поздравил брата и очень сожалел, что ему не удалось видеть передвижения шпрингбоков.

Но нельзя было терять времени на праздные разговоры. Положение семьи было теперь крайне затруднительно. Все стада их погибли, остались только лошади, да одна старая корова; но и для этих животных в долине не было ни одного стебелька травки после антилоп. Чем же кормить их?

— Едем скорее по следам шпрингбоков и вернем своих овец и коз! — вскричал Генрих.

— Нет, маас, не стоит, это будет бесполезно, — возразил Свартбой. — Бедные животные очутились в середине стада и пройдут сотни миль, прежде чем смогут отделиться от этого огромного стада и закончить свое непроизвольное путешествие.

Лошади были так голодны, что ехать на них далеко нечего было и думать. Необходимо было дать им поесть хотя бы листьев мимоз, хотя это была слишком недостаточная пища для изголодавшихся животных. Было бы счастьем, если бы они могли выдержать, пока будет найдено другое пастбище. Но где его искать теперь? Саранча и антилопы, казалось, обратили всю Африку в пустыню!

Ван Блум принял, наконец, решение: на ночь он останется здесь, а рано утром, на следующий день, отправится на поиски иного источника.

К счастью, Ганс притащил двух убитых шпрингбоков. Жирное жаркое из них и свежая вода из источника скоро подкрепили трех усталых путешественников.

Лошадей оставили на свободе отыскивать себе пищу. При обычных условиях они и не взглянули бы на листья мимоз, но теперь выбора не было, и они принялись ощипывать кусты не хуже, чем жирафы.

Некоторые натуралисты школы Бюффона утверждали, что ни лисица, ни волк, ни гиена, ни даже шакалы не едят трупы львов, что страх перед деспотом-царем сохраняется в них и после смерти его. Но ван Блум и его семья имели случай убедиться, что это утверждение несправедливо. Не прошло и двух-трех часов, как гиены и шакалы набросились на труп царя зверей, и в самое короткое время от него не осталось ничего, кроме голых костей. Даже шкура его была сожрана, а кости раздроблены крепкими зубами гиен. Уважение, которым проникнуты эти животные к льву, исчезает вместе с жизнью его, и труп его съедается с такой же дерзостью, как и труп самого презренного животного.

ГЛАВА XV
Поиски источника

Чуть забрезжило утро, ван Блум был уже на лошади. Свартбой отправлялся с ним, все же остальные должны были ждать их возвращения подле фургона. Они поехали на лошадях, которые оставались при фургоне и были поэтому свежее других.

Не позже, чем через час после выезда, они нашли прекрасное пастбище, хотя и без воды. Ван Блум тотчас отправил Свартбоя за остальными лошадьми и коровой, указав ему место, где он должен будет пасти их, а сам направился дальше искать воду.

Проехав несколько миль дальше, бур заметил к северу длинный ряд высоких холмов, которые круто поднимались на краю равнины и тянулись к западу. Полагая, что вернее всего можно найти источник у подошвы этих гор, ван Блум направился к ним. Приблизившись к подошве их, бур был очарован чудной картиной, открывшейся перед его взором.

Вся местность вокруг имела вид прекрасного парка, который изящно оттенялся горами, возвышавшимися позади него; горы эти поднимались почти отвесной стеной на несколько сот футов в вышину.

Чудная местность эта казалась еще прекраснее при сравнении с обнаженной пустыней, окружавшей ее. Ван Блум знал, что дальше, к северу, за этими холмами, лежит страшная Калахари и холмы, у подошвы которых он находился, составляли южную границу этой знаменитой пустыни.

Как рад был бы наш кочевой бур, встретив эту чудную местность при других обстоятельствах! Но теперь, что ему в этих роскошных пастбищах, когда у него нет более стад? Вот почему он с тоской глядел на чудную картину перед собой.

Необходима была вода. Если он не найдет здесь воды, то весь этот чудный парк будет иметь в его глазах так же мало цены, как и сама пустыня.

Но, конечно, такая чудная растительность не могла бы существовать, если бы не было воды. Так думал бур, внимательно всматриваясь в окружающую его местность.

— О! — радостно вскричал он вдруг. — Какой хороший знак, наверно, вода близко!

Действительно, из-под ног его вспорхнул выводок куропаток намаква, которые редко удаляются от воды.

Немного дальше он увидел стаю прекрасных цесарок или индейских кур. Это также доказывало, что вода близко. Но наилучшим доказательством служил попугай, блестящие перья которого Блум заметил на вершине высокого дерева.

— Теперь, — пробормотал он, — вода, наверно, где-нибудь очень близко.

Ободренный надеждой, он подъехал к небольшой возвышенности и начал следить с нее за полетом птиц.

Прежде всего пролетела стая куропаток; она направилась к западу. Почти вслед за ней явилась другая стая и тоже полетела на запад. Обе стаи опустились подле громадного дерева, которое росло шагах в пятистах от подошвы цепи холмов. Это дерево стояло отдельно от других и было гораздо больше всех, какие ван Блум видел до сих пор.

Пока он удивлялся необычайным размерам дерева, пролетела стая попугаев и опустилась на ветви его; несколько минут они поболтали там, а затем опустились также недалеко от основания его.

— Наверно, там есть вода, — подумал ван Блум. — Надо поехать, посмотреть.

Но лошадь его и сама рвалась уже туда, и как только бур ослабил поводья, она бросилась вперед, фыркая и вытянув шею.

Всадник, опустив поводья, положился на ее инстинкт, и не более, чем через пять минут, и он, и лошадь пили прекрасную воду из прозрачного как кристалл источника, который протекал шагах в двадцати от громадного дерева.

Ван Блум мог теперь возвращаться к семье. Но так как было еще рано, то он решил позволить своей лошади попастись час-другой. И сняв с нее уздечку, он пустил ее на свободу, а сам растянулся под тенью дерева, любуясь этим чудным созданием природы, которое образовало такой величественный свод над его головой.

Наслаждаясь прохладой в тени исполина, ван Блум невольно подумал, как хорошо было бы построить здесь крааль. Живя по соседству с дружелюбным кровом этого дерева (это была нвана), нечего было бы бояться жгучих лучей солнца; даже дождь едва ли мог бы проникнуть сквозь густую листву ее, которая представляла собою почти готовую крышу.

Если бы скот бура не погиб, то он, без сомнения, сразу решил бы поселиться именно здесь. Но теперь, как ни соблазнительно это место, оно не могло иметь цены в его глазах. Что будет он делать здесь? Чем заняться в такой отдаленной местности? Положим, он легко мог бы добыть себе пищу охотой, — он видел много разных животных вокруг. Но это было бы очень жалкое существование, без всяких надежд на будущее. Что может ожидать здесь его детей? Неужели оставить их жалкими охотниками, подобными бедным бушменам? Нет-нет! Нечего и думать о том, чтобы устраиваться здесь. Пусть усталые лошади отдохнут здесь несколько дней, подкрепятся хорошей травой, а затем он употребит все усилия, чтобы возвратиться в город.

А что будет он делать в городе? Зачем возвращаться туда? Он и сам не знал. Будущее казалось ему мрачным и неопределенным.

Между тем прошло уже более часа, лошадь отдохнула, пора было возвращаться в лагерь. И ван Блум надел уздечку на лошадь и поехал.

Сытая лошадь понеслась быстро, и меньше, чем через два часа, он был уже там, где Свартбой и Генрих пасли остальных лошадей. Тотчас всех их забрали, привели назад в лагерь, где запрягли в фургон, — и громадный экипаж снова покатился по равнине. И еще до захода солнца белая палатка его виднелась уже под исполинской нваной.

ГЛАВА XVI
Муха цеце

Зеленеющий ковер, распростертый вокруг, зеленые листья на деревьях, цветы около источника, чистая, как кристалл, вода, черные обнаженные скалы, возвышающиеся вдали, — все это вместе составляло прекрасную картину. И взоры наших путешественников с удовольствием останавливались на ней. Пока распрягали фургон, все громко выражали свой восторг.

Местность очень понравилась всем. Ганс восхищался тишиной и красотой местоположения; это было именно такое место, где так приятно было бы побродить с книгой в руках и немного помечтать. Генрих с радостью заметил следы многих из наиболее крупных диких животных Африки и мечтал об интересной охоте. Маленькая Гертруда с восторгом любовалась прелестными цветами — тут были и большие ярко-красные гераниумы, и звездчатые жасмины, распространяющие чудный аромат, и белая и розовая белладона. И не только цветы — нет, и кустарники, и даже деревья были покрыты ароматическими цветами; здесь рос прелестный сахарный кустарник с большими цветами, белого, зеленого и розового цвета. Тут же встречалось и серебряное дерево, листья которого, колеблемые легким ветерком, казались издали огромными букетами шелковистых цветов. Тут же были и мимозы, золотисто-желтые цветы которых распространяли сильный и приятный аромат.

Молодежь чувствовала себя счастливой, но все старались сдерживать проявления своей радости, замечая грусть на лице отца. Ван Блум сидел один под огромным деревом, погруженный в тяжелые размышления. Это было очевидно всем.

Да, и действительно, как ему не быть озабоченным? Ему остался только один выход — вернуться в город и начать жизнь сначала. Но как начать? Чем заняться? Все имущество его погибло, оставалось только наняться в услужение к какому-нибудь богатому соседу. А для человека, всю жизнь прожившего самостоятельно, в независимости, это было, конечно, очень тяжело.

Он взглянул на своих лошадей: все пять с жадностью щипали роскошную фаву, росшую в тени утесов.

Когда окрепнут они настолько, чтобы везти огромный фургон назад в город? Дня через три-четыре, вероятно, можно уже будет двинуться. Все они прекрасные, сильные животные и повезут фургон легко.

Таковы были мысли ван Блума. Мог ли он думать в эту минуту, что лошади его никогда уже не вывезут ни фургона, ни какого-либо другого экипажа? Ему и в голову не приходило, что эти пять сильных животных обречены уже на смерть.

И, однако, это было так. В ту именно минуту, когда хозяин глядел на них в раздумье, они получали смертельные раны, и яд отравлял их кровь.

Увы! Еще один удар ожидал ван Блума!

Он замечал время от времени, что лошади его были неспокойны. Они внезапно вздрагивали, махали длинными хвостами, терлись головами о кусты.

«Их беспокоят мухи», — подумал бур, не обращая на это никакого внимания.

И догадка была совершенно верна: их беспокоили действительно мухи. Но если бы ван Блум знал, что это были за мухи, то он далеко не был бы спокоен, а поймал бы лошадей и увел бы их как можно дальше от тех мрачных утесов. Но он не знал мухи-цеце.

Солнце уже садилось, но лошадей оставили еще пастись на свободе, хотя ван Блум замечал, что они с каждой минутой становились беспокойней, — били копытами о землю, то вдруг бросались бежать, то сердито храпели.

Наконец, странное поведение их вынудило Блума подойти к ним. Ганс и Генрих отправились вместе с ним.

Подойдя к животным, они были удивлены тем, что увидели: каждая лошадь была покрыта, точно чехлом, массой пчел.

Но скоро они поняли, что это не пчелы; насекомые эти были меньше пчелы, темного цвета и необыкновенно быстры в движениях. Тысячи их кружились над животными, и сотни облепили уже их головы, шеи, бока, ноги, — одним словом, все тело их. Очевидно, они сильно жалили лошадей; неудивительно, что бедные животные и были раздражены.

Он думал, что мухи только беспокоят животных. Генрих также не подозревал ничего, один только Ганс угадал истину. Он читал об ужасном насекомом, которое водится в некоторых местностях южной Африки, и при первом взгляде на этих мух заподозрил, что, быть может, это они и есть.

Он сообщил о своих подозрениях другим.

— Скорей позовите сюда Свартбоя! — в сильном беспокойстве крикнул ван Блум.

Бушмен был занят возле фургона, доставая из него некоторые нужные вещи и не обращал внимания на лошадей. Услышав зов, он тотчас подбежал к хозяину. Как только он увидел рои насекомых, которые кружились над лошадьми, его маленькие глаза расширились, и на лице выразилось горе и смущение.

— Что это, Свартбой? — спросил его хозяин.

— О, маас! Мой маас! Ведь это цеце!

— Почему же ты так испугался этих цеце?

— О, мой маас! Все околеют, все, ни одной лошади не останется в живых!

Тут Свартбой с громкими, горестными восклицаниями объяснил, что укус этих мух смертелен, что лошади теперь, наверное, околеют, раньше или позже, в зависимости от того, много ли ранок они получили. Бушмен нисколько не сомневался в том, что эти рои мух — действительно цеце, и что не позже, чем через неделю, все пять лошадей должны околеть.

— Вот увидите, маас! Завтра уже будет видно!

И действительно, на другой день уже было видно. Еще до полудня все тело лошадей, даже головы их страшно распухли, так что глаз совсем не было видно. Они не хотели есть и бродили по чудному пастбищу, выражая тихим и грустным ржанием сильную боль, которую испытывали. Всем было ясно, что они околеют.

Ван Блум попробовал пустить им кровь, употребил другие средства. Ничто не помогало. Укус мухи цеце неизлечим.

ГЛАВА ХVII
Носорог

Велико было горе ван Блума. Судьба, казалось, преследовала его шаг за шагом, вот уже несколько лет. С каждым годом прекрасные стада его все уменьшались, и вот он дошел, наконец, до последней ступени, до полной бедности. У него не было уже решительно ничего. Лошадей нечего уже было считать, они околевали. Только корова еще оставалась. По счастью, она не подходила к утесам, а паслась в долине, поэтому и спаслась, и составляла теперь все имущество бура, все стадо его. Правда, у него был еще прекрасный фургон, но что в нем толку без быков и лошадей? Лучше были бы лошади без фургона.

— Милосердный Боже! — воскликнул он, опустив голову на руки. — Что будет со мною и моими детьми?

Бедный ван Блум! Бедствия его достигли крайней степени. Но именно в этот же день, даже в этот же час, случилось обстоятельство, которое не только успокоило его сердце, но и положило основание его будущему богатству и благосостоянию. Не прошло и часу, как настроение ван Блума совершенно изменилось, не позже чем через час и все дети его чувствовали себя счастливыми.

Каким же образом совершилась эта перемена? Неужели добрая маленькая фея вышла из источника или спустилась с утесов, чтобы успокоить и утешить доброго бура в минуту отчаяния? Слушайте.

Солнце только что зашло. Все сидели под большим деревом вокруг костра, на котором готовился ужин. Не слышно было ни разговоров, ни веселой детской болтовни, потому что дети видели, что отец в горе, и сидели тихо. Никто не произносил ни звука.

В эту именно минуту раздалось горестное восклицание бедного ван Блума. И точно ища ответа на него, он поднял глаза к небу, а затем обвел взором всю долину. Вдруг он заметил странный предмет, появившийся в эту минуту на некотором расстоянии из-за кустов.

Это было какое-то животное, и, судя по его громадной величине, Блум и другие сразу узнали слона.

Никто из них, кроме Свартбоя, не видел еще не-прирученного слона, потому что хотя некогда животные эти встречались и в самых южных местностях Африки, но уже давно они покинули их и теперь живут только далеко за пределами колонии.

Но Генрих еще раньше заметил следы слонов возле источника, так что вся семья знала, что они здесь водятся.

Вот почему, увидев громадное животное, все догадались, что это слон.

Впрочем, нет, не все. Свартбой составлял исключение. Как только он увидел громадину, тотчас вскричал:

— Чукуроо! Маас, чукуроо!

— Носорог? — переспросил ван Блум, который знал, что на языке туземцев этим именем называли носорога.

— Да, маас, да! И какой огромный! Это «чукуроо- кобаоба» длиннорогий, белый носорог.

В южной Африке хорошо известны четыре различных вида носорога.

Туземцы называют эти четыре вида следующими именами: бореле, кейтлоа, мучочо и кобаоба. Два первых вида — черны, то есть общий цвет их кожи темный, между тем как мучочо и кобаоба — беловатые. Черные носороги значительно, почти вдвое меньше белых и, кроме того, отличаются еще положением и длиной своих рогов, а также и некоторыми другими мелкими особенностями.

Длиной и формой шеи, положением ушей и многими другими особенностями черные носороги значительно отличаются от белых. И привычки у них различны. Первые питаются главным образом листьями и ветвями колючих кустарников вроде акации, между тем как вторые едят только траву.

Первые более злы; завидев человека или другое животное, тотчас на него бросаются. Часто они даже набрасываются на кустарники и ломают их, разметая в клочки.

Белые носороги также бывают очень злы, когда ранены или чем-нибудь задеты, но обычно миролюбивы и пропускают человека, не нападая на него. Они очень жирны, и мясо их замечательно вкусно. Ни одно африканское животное не дает такого вкусного мяса, как молодой белый носорог; между тем как черные виды никогда не бывают жирны, и мясо их жестко и неприятно на вкус.

Черные носороги достигают почти шести футов высоты и полных тринадцати в длину; а белые гораздо больше. Кобаоба бывает не меньше семи футоввысоты, считая от плеча, и четырнадцати в длину.

Неудивительно, что такое громадное животное было принято за слона. По величине кобаоба следует за слоном. Огромная морда в восемнадцать дюймов ширины, длинная, массивная голова, огромное, тяжелое туловище этого животного производят впечатление силы и массивности, равной слону, а некоторые говорят, что даже и большей. Он действительно кажется как бы карикатурой слона. Так что ничего нет удивительного, что семья, сидящая у фургона, приняла кобаоба за огромного слона.

Но Свартбой тотчас узнал кобаоба и вывел всех из заблуждения, объяснив, что это белый носорог.

ГЛАВА XVIII
Страшная борьба

Когда ван Блум с семьей в первый раз заметил кобаоба, животное это, как было уже сказано, только что появилось из чащи кустов. Не останавливаясь, оно направилось прежде к озеру, о котором мы уже упоминали, очевидно, с намерением подойти к воде.

Это маленькое озеро, конечно, было образовано источником, хотя и находилось саженях в трехстах от него и от дерева-великана. Форма его была почти круглая, и оно имело около ста саженей в диаметре, так что поверхность его занимала пространство приблизительно около двух-трех десятин, поэтому его действительно можно было назвать «озером», как звали его дети.

Кобаоба направился к низменной части берега, очевидно, к своему обычному любимому месту, где действительно было особенно легко достать воду. Возле канальца, которым вливалась в озеро вода из источника, образовался небольшой заливчик с песчаными берегами. К нему вел из долины маленький проход, протоптанный, без сомнения, теми животными, которые постоянно являлись сюда на водопой. В этом проходе животные больших размеров могли пить, не особенно наклоняясь и без затруднений. Кобаоба направился прямо сюда, и, когда он приблизился, все видели, как он вошел в проход, ведущий к заливчику. Очевидно, он часто бывал здесь.

В следующую же минуту он был уже по колени в воде.

Долго пил он с остановками, тяжело дыша, со свистом и храпом, затем погрузился весь с головой и рогами в воду, вспенил ее вокруг, а затем лег и начал валяться в грязи, подобно свинье.

Первой мыслью ван Блума и Генриха было окружить и убить носорога, не потому, что они хотели лишить жизни животное, но потому что Свартбой уже сообщил им, как вкусно его мясо, а у них вышел уже весь запас пищи. Генрих имел и еще причину, по которой желал убить это животное; ему давно уже надо было переменить шомпол в своем ружье, и он с завистью смотрел на длинный рог кобаоба.

Каким же образом овладеть великаном?

Не удастся ли подойти к нему близко, и выстрелить в него из-за какого-нибудь куста? Иногда случается, что удачный выстрел валит гиганта. Для этого надо попасть ему прямо в сердце или в другое чувствительное место.

Ван Блум с сыном поднялись уже с мест, чтобы идти к озеру, как вдруг на Свартбоя нашел как бы припадок безумия. Он начал прыгать на месте, бормоча себе под нос тихим голосом:

— Вот клов! Вот клов! Ах, какой клов!

Незнакомый человек, конечно, принял бы бушмена за безумного, но ван Блум знал, что словом «клов» бушмены называют слонов, и потому взглянул по тому направлению, куда указывал Свартбой.

Действительно, на желтом фоне заката обрисовалась громадная темная масса, всмотревшись в которую, ван Блум узнал слона. Круглая спина его ясно возвышалась над низкими кустарниками, а огромные, широкие уши болтались на ходу. Все сразу поняли, что он идет также к озеру и почти по той же тропинке, по которой прошел носорог.

Понятно, появление слона совершенно расстроило планы наших охотников. При виде этого могучего великана все совершенно перестали интересоваться кобаобой. Конечно, они не могли надеяться убить гиганта, но все же мысль об этом промелькнула в голове у них. Во всяком случае, они решили попытаться.

Но прежде чем охотники составили себе план действия, слон подошел уже к озеру. Хотя он ступал медленно, но шаги его были так широки, что он двигался гораздо быстрее, чем можно было подозревать это. Охотники едва успели обменяться мнениями, как громадное животное было уже в нескольких шагах от воды.

Тут слон остановился, повел хоботом из стороны в сторону и несколько секунд простоял совершенно тихо, как бы прислушиваясь.

Не слышно было ничего, что могло встревожить его, потому что даже кобаоба притих в эту минуту. Простояв с минуту или две, гигант двинулся дальше и вошел в описанный выше проход.

Теперь он был прекрасно виден из лагеря, так как находился не более чем в трехстах шагах от них. Он был громаден. Туловище его совершенно заполнило собою ширину прохода, а огромные желтые клыки выдавались вперед более, чем на сажень, красиво изгибаясь кверху.

— Это старый самец, — прошептал Свартбой.

До этой минуты носорог совершенно не подозревал о приближении гиганта, потому что как ни громаден слон, но шаги его так же тихи, как у кошки. Правда, какой-то громкий звук вылетает из груди его, когда он идет, звук, напоминающий отдаленные удары грома; но кобаоба все это время был слишком занят купанием и совершенно не обращал внимания на какие бы то ни было звуки, близкие или далекие.

Но вот громадная темная тень слона пала на озеро и покрыла почти всю его поверхность. Тут кобаоба мгновенно, с быстротой, которую трудно было даже ожидать от такой неуклюжей громадины, поднялся, с шумом и свистом выпуская из ноздрей струи воды.

Слон, в свою очередь, издал своеобразное приветствие, которое, подобно звуку трубы, раздалось по долине, повторяемое эхом утесов. Он также увидел носорога и тотчас же остановился.

Нет сомнения, что оба великана были удивлены встречей, потому что оба простояли несколько секунд, глядя друг на друга с очевидным удивлением. Но это удивление быстро сменилось иными чувствами. Появились признаки раздражения, и было очевидно, что они не намерены разойтись миролюбиво.

И действительно, положение было затруднительно. Слон не мог войти в воду, пока носорог оставался в заливчике; а носорог, в свою очередь, не мог выйти из заливчика, пока слон загораживал своим громадным туловищем весь проход.

Правда, кобаоба мог бы переплыть озеро и выйти где-нибудь на противоположном берегу или пробраться между ногами слона, и тем или другим способом освободить место. Но из всех животных в мире носорог, кажется, наименее уступчив. Вместе с тем он является и одним из наиболее храбрых: не боится ни людей, ни животных, и нападает даже на страшного льва. Вследствие этого старый кобаоба не имел ни малейшего намерения уступить место слону, и по его позе видно было, что он не желает ни пройти между его ног, ни плыть к другому берегу. Нет, он не сдвинется ни на шаг! Ни на один шаг! Это было бы трусостью.

Оставалось ожидать, чем разрешится этот щекотливый вопрос. Положение дела становилось настолько интересным, что все в лагере стояли неподвижно, устремив глаза на двух противников.

Несколько секунд простояли великаны, глядя друг на друга. Слон, хотя и был много больше, но, очевидно, хорошо знал своего противника. Он, по-видимому, встречался уже с этой породой, испытал силу ее и был далек от того, чтобы презирать ее. Быть может, ему приходилось уже испытать удары длинного рога кобаоба.

Во всяком случае, он не бросился на противника сразу, как сделал бы, если бы дорогу ему преградила какая-нибудь жалкая антилопа.

Но, наконец, терпение его истощилось. Его достоинство было оскорблено, власть оспаривалась. Он хотел принять ванну и утолить жажду. Одним словом, он не в силах сносить дольше дерзость носорога.

С громким криком, который повторило эхо, бросился он на врага, направил свои клыки под него и сильным ударом приподнял и опрокинул его в воду.

На минуту носорог погрузился, но тотчас же снова показался, фыркая, встал на ноги и в свою очередь напал. Зрители видели, что он целит своим рогом в бок слону; но тот употреблял все силы, чтобы противопоставить врагу свою голову с клыками.

И снова клыки опрокинули кобаобу, и снова он поднялся и, как безумный, бросился на противника. Вода вспенилась вокруг них, пока они таким образом боролись.

До сих пор борьба велась в воде. Но вот слон понял, что противник его имеет преимущество там. Он подался назад в проход и остановился в ожидании врага, выставив вперед громадные клыки. Вероятно, он думал, что стенки прохода будут служить ему защитой. Но в этом случае он ошибался: стенки эти были слишком низки и далеко не прикрывали широких боков его; они только не позволяли ему поворачиваться и вообще сильно мешали его движениям.

Трудно было ожидать от носорога такой сообразительности, какую он выказал теперь; по крайней мере, так казалось тем, кто следил за ходом борьбы. Как только слон отступил в проход, кобаоба в ту же минуту вылез на берег, мгновенно обернулся и, низко опустив голову и выставив рог в горизонтальном направлении, сразу бросился на противника, и нанес ему удар между ребер. Зрители видели, что рог вонзился слону в бок; а громкий крик его и движения его хобота и хвоста показывали, что он получил тяжелую рану. Он бросился из прохода к озеру и остановился только тогда, когда очутился по колени в воде. Набрав воды в хобот, он поднял его вверх и, повернув назад, окатил себя мощной струей воды, направляя его главным образом на рану в боку.

После этого он выбежал из озера и пустился преследовать носорога. Но длиннорогий скрылся.

Кобаоба вышел из воды, сохранив свое достоинство, быть может, даже считая себя победителем; и, нанеся удар, бросился бежать, и исчез среди кустов.

ГЛАВА ХIX
Смерть слона

Борьба двух громадных четвероногих продолжалась не более десяти минут. Все это время охотники и не подумали о нападении на того или другого, так они были поглощены зрелищем их борьбы. И только когда носорог скрылся, а слон снова вошел в воду, они начали опять рассуждать о том, каким бы образом овладеть этим громаднейшим из животных Африки. Ганс также взял свое ружье и присоединился к ним.

Не найдя своего врага, слон возвратился к озеру и вошел по колени в воду. Он был, видимо, страшно раздражен, непрерывно махал хвостом и время от времени издавал резкий жалобный крик, далеко не похожий на обычные звуки, издаваемые им. Он плескался в воде, струей из хобота обливал себе спину и плечи. Но было очевидно, что все это не успокаивало его.

Он был очень раздражен, все видели это ясно. Свартбой говорил, что в высшей степени опасно было бы показаться ему теперь на глаза, не имея лошади, чтобы ускакать от него. И все были согласны с бушменом в этом отношении, и постарались скрыться позади толстого ствола громадной нваны, ван Блум с одной стороны, а Генрих с другой, так чтобы можно было следить за действиями великана.

Наконец, невзирая на опасность, они решили напасть на него, потому что боялись, что если не сделают этого в скором времени, то он уйдет и оставит их без ужина; а они рассчитывали поужинать куском его хобота. Время было, таким образом, дорого, и они решили, не откладывая надолго, напасть на слона.

Было решено подползти насколько возможно ближе к нему и затем выстрелить сразу всем троим, а потом притаиться в кустах, пока не выяснится результат выстрелов.

Сговорившись таким образом, ван Блум, Генрих и Ганс оставили дерево и поползли, скрываясь за кустами, к западному берегу озера. Но так как кустарники росли не сплошь один за другим, а с промежутками, то им приходилось продвигаться очень осторожно от одного к другому. Первым шел ван Блум, а сыновья следовали за ним.

Минут через пять они были уже возле озера, скрытые за небольшим кустом, и достаточно близко от гиганта. Тут они поползли на четвереньках среди кустарников и наконец, раздвинув ветви, увидели прямо перед собой громадное животное, не более чем в двадцати шагах!

Слон все еще купался — то погружался в воду, то обливал себя из хобота. Видно было, что он совершенно не подозревал о присутствии охотников. Таким образом, они имели время выбрать любое место на его громадном теле, чтобы прицелиться.

Но он стоял спиной к ним, и ван Блум не решился стрелять, так как думал, что в таком положении ему нельзя нанести смертельной раны. Надо было ждать, пока он повернется к ним боком, тогда можно рассчитывать убить его. И охотники ждали, пристально устремив глаза на зверя.

Наконец, слон перестал бить по воде ногами и обливать себя из хобота. И тут стало заметно, что вода в озере была красна на некотором расстоянии вокруг него. Это его кровь окрасила воду.

Теперь охотники не сомневались уже, что носорог ранил его; но была ли рана смертельна — об этом они не могли судить; потому что рана была в боку, а им, с места, где они скрывались, виден был только громадный круп животного. Охотники продолжали ждать терпеливо, так как знали, что когда слон повернется, чтобы выйти из воды, то станет к ним боком.

Несколько минут прошло, а слон не менял положения, но было заметно, что он ослабевал: хвост его опустился, и стоял он не твердо; время от времени он поворачивал хобот к тому месту, где получил удар рога. Рана, очевидно, беспокоила его, дыхание его становилось прерывистым, громким.

Охотники начали уже терять терпение. Генрих шепотом предложил отцу, что он проползет к противоположному берегу и оттуда выстрелит в животное, которое тогда наверное обернется. Но как раз в это мгновение слон сделал движение, как бы собираясь выйти из воды.

Вот он уже повернулся, голова и грудь его были теперь обращены к берегу, три ружейных дула тотчас направились в него, охотники начали уже прицеливаться, как вдруг слон зашатался и упал. С громким плеском тяжелая масса опустилась в воду.

Охотники быстро вскочили на ноги и бросились к берегу. Слон был, очевидно, уже мертв. На боку видна была рана, нанесенная носорогом. Она была невелика, но страшный рог проник очень глубоко, задев внутренние органы. Неудивительно, что громадное животное не выдержало.

Как только стало видно, что слон мертв, все тотчас бросились к озеру. Позвали даже маленькую Гертруду и Яна из их убежища, потому что они оба сидели, спрятавшись в фургоне; явилась даже и Тотти. Свартбой прибежал первым с большим ножом и топором, потому что рассчитывал вырезать часть мяса на пищу. Генрих и Ганс сбросили уже свои куртки, чтобы помочь ему в этом.

А что делал в это время ван Блум? Этот вопрос важнее, чем может показаться вам. Это была очень важная минута — минута кризиса в его жизни.

Ван Блум стоял на берегу озера со сложенными на груди руками, как раз у того места, где упал слон. Он весь был погружен в глубокие размышления, опустив глаза на громадный труп животного. Нет, не на труп. Наблюдатель заметил бы, что внимание его было привлечено не громадной массой мяса и кожи, а только одной частью трупа.

Быть может, он смотрел на рану в боку животного? Не размышлял ли он о том, каким образом такая небольшая рана погубила такое громадное животное.

Нет, он не думал ни о том, ни о другом. Мысли его были совсем другого рода.

Слон упал таким образом, что голова его находилась вне воды и покоилась на песчаном берегу заливчика, вдоль которого во всю длину был вытянут его нежный длинный хобот. А по обе стороны этого хобота торчали громадные клыки, загибаясь, подобно турецким саблям; клыки, которыми он десятки, а быть может, и сотни лет вырывал с корнями деревья в лесу и поражал своих противников в стольких кровавых боях. Это были драгоценные и прекрасные трофеи, но увы! — их всемирная известность стоила жизни многим тысячам его собратьев.

Теперь же эти красиво загнутые и закругленные клыки лежали бессильны. На них-то и был устремлен задумчивый взгляд ван Блума. Губы его были сжаты, грудь волновалась. О! целый мир мыслей роился в голове его в эту минуту.

Но мысли эти были не тяжелые. По крайней мере, выражение лица его говорило о другом. Печаль, омрачавшая лицо его весь этот день, теперь рассеялась, от нее не осталось и следа, и вместо нее появилось выражение надежды и радости.

— Это перст Божий! — воскликнул он, наконец, давая выражение волновавшим его мыслям. — Это счастье! Богатство!

— Что такое, папа? — спросила маленькая Гертруда, стоявшая возле него. — О чем вы говорите, дорогой папа?

Тут и все остальные, заметив его возбуждение, и довольные, что на лице его выражалась радость, столпились вокруг него.

— Что такое? — спрашивали они все вместе. Свартбой и Тотти не менее других интересовались ответом.

Счастливый отец не мог скрывать от любимых детей причину своего счастья.

— Видите ли, дети, это? — спросил он, указывая на длинные клыки животного.

— Да, конечно, мы видим их.

— Хорошо. А знаете ли вы цену им?

Нет. Они знали, что клыки имеют какую-то цену. Знали, что из них получается так называемая «слоновая кость», или вернее, что эти клыки и составляют слоновую кость, которая употребляется на сотни изделий. У маленькой Гертруды был даже прекрасный веер из нее, доставшийся ей от матери; а у маленького Яна был нож с ручкой из слоновой кости. Все, одним словом, знали, что слоновая кость очень красива и ценится дорого; но угадать, что могут стоить два клыка, никто не мог. Так они и сказали.

— Хорошо, дети, — ответил ван Блум. — Я скажу вам. За эти клыки, насколько мне известно, можно получить не меньше двухсот рублей за каждый18.

— О! — вскричали все в один голос. — Неужели так много?

— Да, — продолжал ван Блум. — Я думаю, что каждый клык весит не менее ста фунтов, а так как каждый фунт слоновой кости стоит теперь более двух рублей19, то оба клыка должны стоить от четырехсот до пятисот рублей20.

— О! — вскричал Ганс. — Да на эти деньги можно было бы купить полную запряжку прекраснейших быков!

— Или четверку чудных лошадей! — вскричал в свою очередь Генрих.

— Или целое стадо овец, — добавил маленький Ян.

— Но кому же можем мы продать их? — спросил Генрих после некоторого молчания. — Мы так далеко от города. Кто даст нам взамен них быков или лошадей, или даже овец? Стоит ли тащить два клыка в такую даль?

— Нет, Генрих, не два, — прервал его отец, — но двадцать, дважды, трижды по двадцать штук. Теперь понимаете, почему я так доволен?

— А! — вскричал Генрих вместе с другими, начиная понимать теперь причину радости их отца. — Вы думаете, что в этих местах мы можем добыть много этих клыков?

— Именно так. Мне кажется, что здесь водится много слонов. Это видно по множеству следов, которые я уже заметил. У нас есть ружья и, к счастью, достаточно зарядов. Все мы хорошие стрелки. Почему же нам не добыть много, целую гору этих прекрасных клыков? И мы их добудем, я уверен, — продолжал ван Блум. —Я знаю, что добудем, потому что я вижу перст Божий, посылающий нам это богатство среди наших несчастий, после того как мы потеряли все. И Он пошлет нам это богатство. Итак, будьте спокойны, дети мои, мы не будем нуждаться, мы будем еще жить в довольстве, мы будем еще богаты!

Конечно, никто из детей не заботился о богатстве, но так как они видели, что отец их счастлив, то выразили свой восторг громкими восклицаниями. Свартбой и Тотти также приняли живое участие в общей радости. Громкие восклицания эти разнеслись по окрестностям озера и вызвали, по всей вероятности, удивление птичек, гнездившихся поблизости. И во всей Африке не было, вероятно, в эту минуту людей, счастливее этой маленькой группы, которая стояла на берегу уединенного озера.

ГЛАВА XX
Охотники

Итак, ван Блум решил сделаться профессиональным охотником — охотником на слонов. И он с удовольствием думал о том, что занятие это доставит ему не только много сильных ощущений, но и большую прибыль. Он знал, что не так-то легко убить такое громадное животное, как слон; знал, что много месяцев потребуется, чтобы добыть большое количество драгоценных клыков. Но он решил затратить хотя бы годы на это, но добиться успеха. Пусть несколько лет будет он вести жизнь бродячего бушмена; пусть дети его в течение этих лет будут «детьми лесов», но он надеялся, что со временем его терпение и труды будут щедро вознаграждены.

В эту ночь вокруг лагерного костра все были веселы и счастливы. Слона оставили там, где он был, рассчитывая заняться им на следующий день. Отрезали только хобот, часть которого жарилась теперь на костре.

Все мясо слона годится в пищу, но хобот считается самым лакомым куском. Вкус его немного походит на вкус воловьего языка, и он всем очень понравился. Для Свартбоя же, который особенно любил его, вечер этот был настоящим праздником.

Притом у семьи было в изобилии молоко. Благодаря прекрасному пастбищу, корова давала его вдвое больше, чем раньше.

Пока все наслаждались поджаренным хоботом слона, разговор, понятно, перешел на этих животных.

Внешний вид этого гиганта известен каждому, так что описывать его здесь совершенно излишне. Но, быть может, не все знают, что существует два совершенно различных вида этих громадных четвероногих — африканский и азиатский.

До последнего времени их считали одной породой. Но теперь известно уже, что они сильно отличаются одни от других во многих отношениях. Азиатский, или как его чаще называют, индийский слон больше ростом, но очень возможно, что размеры его увеличились вследствие приручения, как это наблюдается у многих домашних животных. Африканские же слоны существуют только в диком состоянии, и по сравнению с азиатским «диким» слоном, размеры их больше.

Эти две породы разнятся между собой главным образом формой и размерами ушей и клыков.

Уши африканского слона больше, соединяются одно с другим над плечами и висят до нижнего конца груди. У азиатского они в три раза меньше. Клыки африканского тоже гораздо больше; у некоторых животных каждый из них весит до двухсот фунтов, между тем как клыки азиатского редко превышают сто фунтов, хотя встречаются и исключения. Но, конечно, клыки в двести фунтов весом считаются уже особенно большими и значительно превышают средний вес их даже у африканского слона. Самки африканского слона также имеют клыки, хотя и не таких громадных размеров, как самцы; между тем у азиатских слонов самки или совершенно лишены их, или, если и имеют, то такой незначительной величины, что они едва заметны снаружи.

Существуют еще и другие отличия между этими двумя породами. Так, у азиатского слона лоб имеет вогнутую форму, а у африканского — выпуклую; на задних ногах первой породы четыре копыта, а у второй — только три. Есть разница и в форме зубов.

В Африке слон встречается только в диком состоянии. Ни одно племя этой мало исследованной части света не попыталось приручить его. Они ценят в нем только клыки да вкусное мясо. Некоторые утверждают, что африканские слоны более злы, чем индийские, и не могут быть приручены. Но это заблуждение. Причина того, почему африканский слон не обращен в домашнее животное, заключается только в том, что ни одно из нынешних племен Африки не достигло еще той ступени цивилизации, чтобы пользоваться услугами этого ценного животного.

Африканский слон может сделаться ручным, домашним животным так же легко, как и индийский собрат его. Были уже сделаны опыты навьючить на спину его «хоудах» или башню. Но лучшим доказательством этого служит то, что в древние времена он был приручен и даже, как известно, в больших количествах. Ведь слоны карфагенских армий были из этой породы.

В настоящее время слоны в Африке встречаются в центральной и южной частях ее. Абиссиния на востоке и Сенегал на западе составляют северную границу, дальше которой его уж нет. На юге еще очень недавно он встречался в самых крайних частях; был и в Капской земле, и даже на мысе Доброй Надежды; но преследование голландских охотников с их громадными ружьями изгнало его оттуда, и теперь он не встречается южнее Оранжевой реки.

Вот о чем разговаривали в эту ночь сидевшие у костра. Многие из этих сведений сообщил Ганс, который почерпнул их, понятно, из книг. Но рассказы бушмена заслуживали, быть может, больше доверия.

Впрочем, ван Блуму и сыновьям предстояло вскоре по собственному опыту ознакомиться с нравами и привычками этих громадных четвероногих, которые сделались теперь в их глазах самыми интересными из всех животных в мире.

ГЛАВА XXI
Расчленение слона

На следующий день семье предстояла тяжелая, но интересная работа. Надо было расчленить труп слона и выбрать из него части, годные в пищу.

Прежде всего надо было отделить клыки. Это заняло добрых два часа. Хорошо еще, что у них был топор. Если бы не он, да не искусство и опыт Свартбоя, то пришлось бы провозиться над этим вдвое дольше.

Покончив с клыками, принялись рассекать труп на части. Так как он был наполовину погружен в воду, то было очень трудно достать нижние части его. Но ван Блум решил не тратить время на извлечение их. Верхняя часть гигантского трупа могла дать им запас, которого хватит надолго. Итак, принялись снимать кожу с той части, которая была сверху.

Кожа была толстая, грубая и не могла пригодиться семье, поэтому ее отбросили и занялись вырезанием мяса. Его отделяли длинными полосами от ребер, а потом обрубали топором и сами ребра одно за другим, не потому что они могли пригодиться на что-нибудь, а потому что они мешали достать жир, толстым слоем покрывавший внутренности. Жир этот прекрасно заменял масло, которого у них не было, и потому имел для них большую ценность.

Отделить жир от внутренностей слона также нелегкое дело. Но Свартбой прекрасно справился с этим делом; он влез в середину огромного трупа и там очень усердно рубил и резал ножом, передавая огромные куски жира остальным, которые относили их в определенное место.

Долго возился он, но, наконец, жир был выбран и спрятан, предварительно завернутый в куски кожи.

Понятно, что четыре ноги животного, которые наравне с хоботом считаются лакомыми кусками, были отрублены. Но их оставили пока на берегу, а занялись заготовлением добытой провизии впрок.

У них был запас соли в фургоне, но небольшой, и его не могло хватить на то, чтобы посолить все добытое из слона. Мясо, положим, можно было сохранить и без соли; и не только Свартбой, но и ван Блум знали, как это сделать. Во всех странах, где чувствуется недостаток соли, его сохраняют следующим образом: разрезают на тонкие полосы и развешивают на солнце. Через несколько дней оно так высыхает под лучами африканского солнца, что может после этого храниться целые месяцы. Если погода ненастная, то лучи солнца может заменить небольшой огонь, что и делается часто.

Несколько часов пришлось употребить на то, чтобы разрезать мясо на полосы. Когда эта работа была, наконец, окончена, то будущие охотники вбили в землю ряд вилообразных кольев на известном расстоянии один от другого, поверх их положили горизонтальные перекладины и на них повесили полосы мяса бесчисленными фестонами.

И прежде чем солнце село, местность вокруг лагеря представляла очень странный вид, который напоминал прачечную с той лишь разницей, что развешанные предметы были не белого, а ярко-красного цвета.

Но дело не было еще кончено. Надо было заготовить впрок и ноги, а это делалось совсем иным способом, известным только одному Свартбою, который и руководил делом.

Прежде всего он вырыл в земле яму около двух футов глубины и немного больше в диаметре, то есть как раз такой величины, чтобы в ней поместилась одна нога. Из земли, выброшенной наверх, он сделал нечто вроде вала вокруг ямы.

Между тем мальчики, по его указанию, набрали множество сухих ветвей. Свартбой сложил их теперь над ямой в виде пирамиды футов в десять высоты и поджег. После этого были вырыты еще три такие же ямы, и над каждой был сложен и зажжен огромный костер.

Когда от первого костра остался только раскаленный пепел, началась самая трудная работа. Бушмен выгреб лопатой весь этот пепел из ямы, так что она осталась пустой.

Когда яма была совершенно очищена от золы, Свартбой при помощи ван Блума, поднял одну громадную ногу слона, поднес ее, насколько позволял страшный жар к яме, и опустил ее туда, а сверху прикрыл песчаной землей, вынутой раньше. Песок этот был раскален, как расплавленное олово. Сверху навалили горячую золу и развели новый огромный костер.

То же было затем сделано и с остальными ногами. Таким образом все они оказались в «печах», где их и оставили до тех пор, пока они не остынут совсем; тогда жаркое будет вполне готово.

А так как печи не могли остыть раньше утра, то семья, слишком утомленная работой целого дня, поужинала остатками хобота и отправилась отдохнуть под тенью огромной нваны.

ГЛАВА XXII
Гиены

Как ни сильно были утомлены наши работники, но им не удалось уснуть. Только закрыли они глаза и начали дремать, как подле лагеря раздались какие-то странные звуки. Они походили на громкие взрывы человеческого хохота и именно хохота какого-нибудь исступленного негра. Казалось, будто толпа безумных негров вырвалась из дома умалишенных и приближалась к лагерю.

С каждой минутой звуки эти становились яснее и громче, и было очевидно, что существа, испускавшие их, приближались.

Очевидно было также, что существа эти были не одной породы, потому что звуки были очень разнообразны и смешаны. Слышен был и вой, и свист, и лай, ворчанье, и тихие протяжные стоны, вызванные как бы страданием, и отрывочные резкие крики. На минуту или две все это смолкало, а затем снова начинался этот адский хор, в котором звуки человеческого хохота казались самыми ужасными.

Но этот дикий концерт ничуть не напугал наших охотников. Никто не испугался, даже малютка Гертруда и маленький Ян.

Конечно, если бы они не знали этих звуков, то были бы, без сомнения, более чем испуганы; они были бы в ужасе. Но ван Блум и его семья слишком долго жили в степях Африки, чтобы не узнать этих голосов. В этом вое, лае и ворчанье все тотчас узнали шакалов, а безумный хохот, похожий на человеческий, принадлежал гиене. Поэтому никто не счел нужным даже встать, все спокойно оставались на своих местах и лежа слушали, нисколько не опасаясь нападения этих шумных животных.

Ван Блум с детьми спали в фургоне. Свартбой и Тотти прямо на земле, но подле костров и поэтому не боялись никаких диких зверей.

Но в данном случае шакалы и гиены явились, по-видимому, в гораздо большем количестве, чем обыкновенно, и притом казались слишком смелыми. Не прошло и нескольких минут после того, как послышались их голоса, а крики их уже раздались со всех сторон вокруг лагеря так близко, так громко, что было очень неприятно слушать их.

Наконец, они так тесно окружили лагерь, что куда бы ни взглянуть, везде встречалась пара зеленых или красных глаз, сверкавших при свете костров. Видны были и белые зубы гиен, когда они открывали пасти, чтобы испустить свой ужасный смех.

При виде такого зрелища и под звуки отвратительного концерта, конечно, ни ван Блум, да и никто из них, не мог уснуть, несмотря на всю усталость. Даже больше — все, не исключая самого ван Блума, начали испытывать какое-то беспокойство. Никогда еще не видели они такого громадного количества гиен, и притом таких дерзких. Их было здесь не менее двух дюжин, а шакалов, по крайней мере, вдвое больше.

Ван Блум знал, что хотя при обычных обстоятельствах гиены не опасны, но бывают случаи, когда они нападают на человека. Свартбой знал это хорошо, да и Ганс читал об этом. Неудивительно поэтому, что все начали испытывать тревогу.

Гиены на этот раз были так дерзки и хищны, что необходимо было пугнуть их, чтобы отогнать от лагеря.

И вот, ван Блум, Генрих и Ганс взяли свои ружья, вышли из фургона и встали, прижавшись к стволу нваны, со стороны, противоположной той, которая находилась против костров. К ним тотчас присоединился и Свартбой с луком и стрелами.

Место было выбрано очень удачно. Находясь в тени дерева, все четверо могли прекрасно видеть все, что происходило вокруг костров, между тем как сами оставались незамеченными.

И едва они взглянули, тотчас поняли, в чем дело, что привлекло сюда такое множество хищников. Оказывается, что они сами были виноваты в этом: мясо слона, которое они развесили для просушки, послужило приманкой. За ним и явились все эти животные.

Вместе с тем ван Блум понял, что допустил ошибку, повесив мясо слишком низко: гиены легко могли достать его.

Действительно, даже в ту минуту, когда все они, собираясь стрелять, стояли на виду, освещенные огнем костров, одна из гиен, ощетинив шерсть, подскочила, поднялась на задние ноги, схватила один из кусков, стащила его с перекладины и быстро исчезла с ним в темноте.

Вслед за тем слышно было, как другие бросились вслед за нею, чтобы принять участие в добыче. И нет сомнения, что в какие-нибудь полминуты кусок был уничтожен, потому что блестящие глаза и сверкающие белые зубы показывали, что вся стая их снова возвратилась, готовая к новому приступу.

Никто из охотников не выстрелил; гиены шмыгали вокруг костров с такой быстротой, что невозможно было прицелиться хорошо. А порох и пули были слишком дороги, чтобы тратить их напрасно.

Ободренные успехом, гиены подступили ближе, через минуту сделали бы общий приступ на лакомые куски, и без сомнения, овладели бы большей частью их. Но именно в этот момент ван Блум решил оставить ружье и исправить свою ошибку, подняв мясо выше, так, чтобы гиены не могли достать его.

Но как сделать это? Необходимо иметь новые, более высокие колья, а в темноте где достать их?

Наконец Ганс придумал. Вынули некоторые из стоявших жердей и надвязали их к другим; таким образом получили высокие колья, на которые были положены перекладины. Когда развесили мясо по-другому, то оно оказалось футов на двенадцать от земли, и можно было быть уверенным, что ни гиены, ни шакалы не достанут его.

Окончив это дело, охотники снова встали под тенью дерева, чтобы увидеть, что будут делать хищники теперь.

Недолго пришлось им ожидать. Не прошло и пяти минут, как вся стая приблизилась к мясу с прежним воем, лаем и смехом. Но теперь к этим звукам присоединились еще крики бешенства и отчаяния, потому что они сразу поняли, что соблазнительные куски уже недосягаемы для них.

Но они не ушли раньше, чем не убедились в этом. Несколько наиболее крупных и смелых гиен подошли и начали прыгать, пытаясь достать мясо. Но после нескольких попыток убедились, что это бесполезно, и разочарованные собрались уйти. Тут ван Блум, возмущенный тем, что они заставили его встать, решил отомстить им. Он сделал знак товарищам, и раздались сразу три выстрела.

Неожиданный залп этот заставил гиен и шакалов быстро удалиться, и в темноте ясно слышен был их топот. Но три гиены и шакал остались на месте; шакал был убит отравленной стрелой Свартбоя, который выпустил ее в то же время, когда другие стреляли из ружей.

Охотники снова зарядили свои ружья и подождали с полчаса: не возвратятся ли животные. Но ни гиены, ни шакалы не показывались более.

Но они не ушли далеко, потому что дикий концерт их был слышен где-то вблизи. Действительно, они нашли другую половину трупа слона, погруженную в озеро, и пировали там.

В лагерь ясно доносились всплески воды, в которую они бросались за добычей, и их лай, ворчанье, хохот, вой.

Ни ван Блум, ни его сыновья не обращали уже более внимания на все эти крики. Как только они убедились, что животные не возвратятся, все снова улеглись и быстро уснули.

ГЛАВА XXIII
Уреби

На следующее утро гиены и шакалы исчезли, но, к удивлению охотников, не оставили ни кусочка мяса на костях слона. Громадный скелет лежал совершенно обглоданный. Даже больше — прожорливые животные съели еще и двух лошадей, которые оканчивали поблизости свое жалкое существование; их скелеты были также обглоданы в эту ночь.

Это показывало, что здесь водилось очень много хищных животных. А вместе с тем непременно и много разной дичи, потому что без нее и хищники не могли бы существовать.

Действительно, многочисленные следы на берегу залива показывали, что ночью к воде приходили разнообразные животные. Были следы круглых копыт квагги и близкого ей дова; маленький след хемсбока и более широкий лося. Наконец, ван Блум нашел и след страшного льва. Хотя рычанья его и не было слышно в эту ночь, но никто не сомневался, что их было здесь много. Присутствие его любимой добычи — квагг, антилоп и лосей — было верным признаком, что царь лесов недалеко.

В этот день семья сделала мало. Тяжелая работа над убитым слоном и ночная возня слишком утомили всех; и ни ван Блум, ни другие не имели желания приняться за дело.

Свартбой вытащил ноги слона из печей и очистил их, поправил куски, подвешенные для сушки, чтобы лучи солнца лучше прогревали их. Ван Блум пристрелил трех оставшихся лошадей, чтобы несчастные не мучились больше, так как всем было ясно, что они не могут поправиться, и смерть для них была лишь избавлением.

Таким образом из всех стад, которые были у ван Блума, осталась одна только корова; все ценили ее, потому что без прекрасного молока, которого она давала теперь очень много, пища наших переселенцев была бы очень груба; о ней заботились теперь особенно усердно: каждый день ее водили на лучшее пастбище, на ночь загоняли в безопасный крааль, построенный для нее из колючих ветвей недалеко от огромной нваны.

Кроме коровы, единственным животным, оставшимся в лагере, была любимица Гертруды, маленькая антилопа.

Но в этот же день к ней присоединился еще один прелестный маленький зверек, который в красоте не уступал шпрингбоку, но был еще меньше. Это был уреби, представитель одного из видов антилоп, который водится на равнинах и в лесах южной Африки.

Зверек был пойман Генрихом. Вместе с тем он добыл к обеду и очень вкусную дичь, которая всем, кроме Свартбоя, понравилась гораздо больше, чем мясо слона.

Все это Генрих добыл следующим образом.

Около полудня он вышел из лагеря с ружьем. Ему показалось, что по обширному прекрасному лугy, который расстилался вокруг, бродит какое-то животное.

Пройдя около полумили, скрываясь за кустами, он увидел, что не ошибся: действительно, перед ним на лугу паслись двое животных, похожих на антилоп, но очень маленьких — не более двух футов.

Генрих догадался, что это были уреби. И он не ошибся.

Скрываясь за кустами, молодой охотник приблизился к животным еще ближе. Но все же они были от него на расстоянии более трехсот шагов — и его маленькое ружье не могло достать их.

А между тем подойти ближе не было возможности, потому что ни одного куста, за которым можно было бы укрыться, не росло дальше. А животные были очень пугливы. Самец то и дело вытягивал свою красивую шею и, подозрительно осматриваясь, издавал легкое блеяние. Конечно, они не позволили бы охотнику приблизиться к себе.

С минуту Генрих раздумывал, как быть. Он подходил к животным по ветру; но с досадой заметил, что они пасутся, продвигаясь против ветра, и таким образом, отходят от него все дальше.

Он готов уже был подняться и идти домой, как вдруг ему пришло в голову, что, быть может, удастся взять их хитростью.

Он знал, что у многих видов антилоп любопытство пересиливает даже страх. Не раз удавалось ему привлекать к себе шпрингбоков на близкое расстояние. Почему бы не испробовать этих уловок и теперь?

Не теряя времени, он опустил руку в карман, чтобы достать большой красный носовой платок, который не раз уже служил ему в подобных случаях. К сожалению, его там не оказалось.

Он быстро обыскал все карманы. Нет, платка нигде не было! Какая досада! Он забыл его в фургоне.

Ему пришла в голову счастливая мысль. Он слышал, что любопытство антилоп привлекается в такой же степени странными движениями и формами, как и яркими цветами. Ему вспомнилась одна простая уловка, которую часто употребляют охотники в подобных случаях: надо было только стать головой вниз, опираясь на руки, и болтать поднятыми ногами.

Тотчас же он положил ружье на землю возле себя, сам опустился на руки, а ноги поднял вверх и начал выделывать ими самые фантастические движения в воздухе.

Хитрость удалась. Самец первый заметил странный предмет. Он сразу остановился на мгновение, затем издал резкий звук и с быстротой птицы бросился убегать: уреби считаются самыми быстрыми из африканских антилоп. Самка последовала за ним, хотя не с такой поспешностью, и отстала от него.

Заметив это, самец, точно устыдившись своей трусости, также остановился, затем повернулся и со всех ног бросился назад к своей подруге. Через минуту он стоял уже между ней и странным предметом, испугавшим его.

Что бы это могло быть? — казалось, спрашивал он себя. Не лев, не леопард, не гиена, не шакал, не волк, не лисица, — одним словом, никто из известных ему врагов. Не был это и бушмен, потому что у него одна только голова, а у этого их две. Что же могло бы это быть? Оно стоит на месте, не гонится за ними. Быть может, оно вовсе и не опасно?

Так, вероятно, рассуждал уреби. Любопытство в нем превозмогло страх. Любопытное животное подошло немного ближе, потом подвинулось зигзагами еще ближе, еще, наконец, очутилось уже менее чем в ста шагах от странного предмета, который так испугал его сначала.

Его подруга не отставала; она, очевидно, также интересовалась невиданным предметом, как и он: большие, блестящие глаза ее были широко открыты, и она временами даже останавливалась, чтобы лучше рассмотреть.

Вдруг странный предмет исчез в траве; через минуту он снова показался, но уже в другом виде. Что-то возле него ярко блеснуло на солнце, и этот блеск как бы очаровал самца, он не мог сдвинуться с места, а все стоял и смотрел.

Но это был последний его взгляд. Показался огонек, что-то ударило его в сердце, и он уже не видел ничего!

Самка тотчас с блеянием подбежала к нему. Она не понимала причины его смерти, но знала, что он мертв. На боку его рана, из нее течет струя красной крови. Она никогда еще не видела подобной смерти, но знала, что он мертв. Его молчание, неподвижно вытянутые члены, стекловидные глаза — все это говорило ей о смерти. Она бы убежала, но не могла оставить его, даже мертвого. Между тем раздался новый выстрел, и она сама легла возле него.

Молодой охотник встал и подбежал к трупам. Второпях он, против обыкновения всех охотников, не зарядил даже ружья после выстрела. Это показалось ему лишним, равнина была совершенно открыта, и ни одного животного не было видно на ней. Каково же было его удивление, когда, подбежав к трупам антилоп, он увидел там третью, живую!

Да, это был маленький зверек, не больше нашего кролика. Он бегал, подпрыгивая, вокруг трупа своей матери, и блеял тоненьким голоском.

Генрих был удивлен, потому что раньше не заметил этой крошки: высокая трава скрывала его. Теперь же, при виде осиротевшей малютки, ему стало очень жаль, что он убил мать. И только сознание, что это сделано не из пустого удовольствия, немного успокоило его совесть.

Маленький уреби был бы прекрасным подарком Яну, который давно уже мечтал о том, чтобы иметь такую же антилопу, как у Гертруды. Кормить его можно будет коровьим молоком, и так как Генрих лишил его отца и матери, то он же должен и позаботиться теперь о нем. Поймать его было легко, потому что он не отходил от трупа матери; и действительно, хорошенькое создание скоро было в руках охотника.

После этого он связал оба трупа вместе, зацепил конец веревки за рога самца и поволок добычу в лагерь.

Все очень обрадовались при виде прекрасной дичи. Но больше всех был рад маленький Ян: теперь ему нечего завидовать сестре; у него самого была такая же хорошенькая антилопа.

ГЛАВА XXIV
Приключение маленького Яна

Лучше было бы, если бы Ян никогда не видел маленького уреби; лучше и для него, и для животного, потому что не дальше, как в следующую же ночь невинное создание оказалось причиной ужаса в лагере.

Все улеглись спать, как и в предшествующую ночь, ван Блум со всеми детьми в фургоне, а Свартбой и Тотти на траве. Тотти легла под фургон, а бушмен разложил немного в стороне костер и растянулся перед ним, укрывшись кароссом из бараньих шкур.

Гиены не беспокоили их, потому что внимание этих хищников было обращено на трупы трех лошадей, которых ван Блум пристрелил накануне, предварительно отогнав их подальше от фургона. Имея такой роскошный ужин, отвратительные животные не рискнут подходить к лагерю, где накануне были так недружелюбно приняты. Так думал ван Блум, засыпая.

Вдруг его снова разбудил резкий крик, как бы предсмертной агонии. Вслед за ним раздался другой, как бы быстро заглушенный крик.

Ван Блум и все остальные, так как все проснулись, узнали в этих криках блеяние уреби.

«Гиены душат его», — подумали они. Но не успели они и высказать этого мнения, как услышали новый, совершенно иной крик, от которого все вскочили так быстро, точно бомба разорвалась под фургоном. Это был крик маленького Яна, и он доносился с той же стороны, откуда слышался и приглушенный крик уреби.

— О, Боже! — вскричали все. — Что бы это могло значить?

После пронзительного, короткого крика послышался какой-то неопределенный шум, как бы борьбы, потом опять крики Яна, который звал на помощь. Крики эти несколько раз прерывались и каждый раз раздавались с новой силой.

Очевидно, кто-то похитил его!

Мысль эта сразу поразила ван Блума, Генриха и Ганса. Конечно, все они были в ужасе; но так как не успели еще вполне прийти в себя со сна, то и не знали, что делать.

Новый крик Яна, однако, привел их в себя, и все бросились в ту сторону, откуда доносились крики мальчика. Они так торопились, что не захватили даже ружей.

Тотти также вскочила на ноги; она ничего не могла понять и только громко плакала от страха. Расспрашивать ее — значило бы только тратить попусту время. Свартбоя нигде не было видно; но громкие ругательства и проклятия его доносились издали. Вместе с тем, все увидели и горевшую головню, которая быстро двигалась в темноте, очевидно, в руках верного слуги.

Все бросились вслед за этой головней, насколько могли быстро. Голос бушмена раздавался далеко, но крик Яна — увы! — еще дальше.

Они ничего не могли понять, и только изо всех сил торопились, мучимые зловещими предчувствиями.

Когда они, наконец, находились уже только шагах в пятидесяти от горящей головни, она вдруг быстро опустилась, затем так же быстро поднялась, снова опустилась, причем ругательства и проклятия бушмена раздавались громче, чем когда-либо. Очевидно, он жестоко бил кого-то.

Но голоса Яна уже не было слышно. Уж не умер ли он?

Ужасная мысль заставило отца и братьев броситься еще быстрее вперед.

Наконец, они возле бушмена, и страшная картина представилась тут их глазам. Ян лежал на земле под кустом, за корни которого крепко уцепился руками. Вокруг одной руки его был обмотан конец длинного ремня, к другому концу которого был привязан маленький уреби, страшно изуродованный и уже мертвый. Возле него стоял Свартбой с горящей головней, которая теперь пылала особенно ярко, так как он только что попотчевал ею хищную гиену. Зверя уже не было, он давно исчез, но никто не думал преследовать его, все слишком были заняты маленьким Яном.

Ребенка тотчас подняли и начали тщательно осматривать, чтобы увидеть, как он ранен. Но, к общей радости оказалось, что раны никакой не было, если не считать царапин о кусты и следа от затянутого ремня на руке. Он скоро пришел в себя и уверил всех, что не чувствует никакой боли. Отец и братья, понятно, пожелали скорее узнать подробности этого таинственного приключения.

Мальчик объяснил им это. Оказалось, что он лег спать вместе с другими в фургоне; но не мог уснуть, потому что все думал о своем уреби, который за неимением места в фургоне, ночевал с Тотти на земле, привязанный к колесу.

Мальчику очень захотелось перед сном еще раз взглянуть на своего любимца. Не говоря никому ни слова, он осторожно вылез из экипажа, подошел к животному, отвязал его и подвел к костру, чтобы лучше видеть.

Полюбовавшись им некоторое время, ребенок подумал, что Свартбой, наверно, также с удовольствием посмотрит на него. И, недолго думая, он разбудил бушмена.

Свартбой, положим, не имел ни малейшей охоты вставать для того, чтобы любоваться животным, сотню которых он съел на своем веку. Но маленький Ян был его любимцем, и он не рассердился, а исполнил его прихоть.

Некоторое время друзья просидели, восхваляя красоту уреби; но бушмену это скоро надоело, и он предложил Яну лечь спать. Мальчик согласился, но с тем условием, чтобы Свартбой позволил ему лечь возле него. Он принесет себе из фургона одеяло и ничем не будет мешать ему.

Свартбой сначала не соглашался. Но Ян объявил, что в фургоне ему холодно, и что потому-то он и вылез оттуда к огню. Плутишка, понятно, выдумал все это. Но Свартбой никогда не мог отказать ребенку в чем-либо, и в конце концов согласился и теперь. Ему казалось, что ничего опасного в этом не может быть, да и дождя не ожидалось.

Получив позволение, Ян пошел к фургону, потихоньку влез в него, взял свое одеяло, возвратился с ним к костру и лег рядом с бушменом. Уреби был тут же, а чтобы он ночью не ушел, Ян привязал его за ремень, а другим свободным концом его обмотал себе руку.

Несколько минут мальчик любовался еще прелестным животным. Но затем сон начал одолевать его, и образ уреби начал принимать в его глазах неопределенные формы.

О том, что случилось после этого. Ян не мог уже дать ясного отчета. Он проснулся от жалобного крика уреби; в то же время кто-то дернул его за руку, и не успел он даже открыть глаза, как почувствовал, что кто-то с силой тащит его по земле.

Сначала ему пришло в голову, что это Свартбой хочет напугать его. Но когда его тащили мимо огня, он увидел, что это не Свартбой, а какое-то большое черное животное схватило уреби и тащило их обоих.

Понятно, он начал тогда звать на помощь, стараясь в то же время схватиться руками за все, что попадалось по дороге, чтобы задержаться и не дать утащить себя. Но ничего не мог сделать, пока не очутился среди густых кустарников. Тут ему удалось ухватиться руками за ветви, и он задержался, хотя конечно, не мог бы долго противодействовать сильному животному, тащившему его. Но как раз в эту минуту подбежал Свартбой с горящей головней и начал изо всей силы бить мерзкое животное.

Возвратившись к фургону, отец еще раз осмотрел мальчика при свете костра; ран нигде не было. Но бедный уреби был так изуродован, что вряд ли он выживет.

ГЛАВА XXV
Дом на вершине дерева

Ван Блум понял, что гиены, по всей вероятности, будут беспокоить его. Никакая провизия, ни даже сами дети его не будут в безопасности, когда придется их оставлять в лагере одних. А между тем он, без сомнения, часто будет вынужден оставлять их, так как старшие должны будут сопровождать его на охоту.

Кроме гиен, в этом месте были и другие, еще более опасные животные. В эту же ночь он слышал рычанье льва у озера; и утром по следам можно было видеть, что несколько раз царь зверей приходил к воде.

Как же он сможет при таких условиях оставлять свою маленькую Гертруду, которую так любит, или Яна, который не на много больше ее? Нечего и думать об этом.

Но как же быть? Построить дом? Но на это потребуется много времени. Да и подходящего материала для этого нет. Каменный дом потребует слишком много труда, потому что камни придется добывать более чем за милю отсюда и переносить их на руках. Эго невозможно, так как ван Блум не намерен оставаться здесь долго. Тем более, что, быть может, здесь не встретится много слонов, и придется отправляться в другое место.

Почему же не построить деревянный домик? — подумаете вы. Конечно, это было бы очень легко, если бы в этой местности росли деревья и если бы у них был топор.

Правда, деревья здесь были; но, за исключением нескольких нван, разбросанных как бы в известном порядке на довольно значительном расстоянии одно от другого, все это были мимозы, евфорбии, алоэ, замии, — одним словом, все кусты, очень красивые на вид, но совершенно негодные для постройки дома.

Нваны были очень толсты и велики; чтобы срубить одну из них, надо было бы потратить почти столько же времени, сколько займет постройка целого дома; а чтобы распилить ее на брусья — нужен лесопильный завод.

Простая изгородь из кольев и ветвей будет слишком недостаточна. Разъяренный носорог или слон в несколько минут уничтожат ее.

Притом Свартбой уверял, что в этих местах бродят несколько людоедских племен. А он должен был знать это, потому что сам вырос по соседству отсюда. А разве непрочная изгородь из ветвей может защитить от них?

Ван Блум был в большом затруднении. Как уйти, не устроив безопасного помещения, в котором можно было бы оставлять детей на время его отсутствия?

Обдумывая этот вопрос, ван Блум случайно взглянул высоко вверх, на ветви нваны. Вид этих толстых, огромных ветвей пробудил в нем странные воспоминания. Он слышал, что туземцы некоторых местностей Африки живут на деревьях, что иногда целое племя, человек в пятьдесят и даже более, помещаются на одном дереве. И делают они это для того, чтобы обезопасить себя от хищных животных, а иногда и от других диких племен. Сначала они устраивают платформу и устанавливают ее на ветвях в горизонтальном положении. А на платформе уже ставят дом. Входят в жилище по лестницам, которые на ночь убираются.

Все это ван Блум слышал не раз и знал, что это правда. Но почему бы и ему не устроить себе подобного же жилища на этой исполинской нване? Его семья была бы тогда в полной безопасности. Он мог бы тогда спокойно уходить на охоту, зная, что по возвращении застанет детей живыми. Прекрасная мысль!

Но возможно ли осуществить ее?

И он начал обдумывать вопрос. Будь у него только доски для платформы, остальное было бы уже легко. Крышу можно сделать самую легкую, в крайности даже и без нее можно обойтись: листья дерева будут защитой. Но пол — вот что необходимо. А где же взять досок для него? Нигде по соседству нет ничего подходящего.

И осматривая окружающие его предметы, он случайно взглянул на свой фургон.

А! Вот и доски! Но как! Сломать этот прекрасный фургон? Нет, нет! Об том нечего и думать!

Но зачем же ломать? Можно обойтись и без этого. Ведь фургон разбирается по частям, его можно по желанию разобрать и снова сложить. А дно его будет прекрасным полом!

В восторге от этой мысли, ван Блум поделился ею с остальными. Все признали ее великолепной, и они, не откладывая дела, принялись тотчас за исполнение ее.

Прежде всего устроили грубую лестницу в тридцать футов длины. Это заняло довольно много времени, но наконец, она была готова и достигала до первых нижних ветвей нваны; а оттуда уже легко было устроить переходы ко всем другим ветвям ее.

Ван Блум взошел по этой лестнице и, внимательно осмотрев дерево, выбрал прочные, горизонтальные ветви, на которых следовало установить платформу.

После этого фургон был в несколько минут разобран, и все работники начали поднимать дно его на дерево. Это было трудное дело. К одному концу его привязали конец длинной веревки, а другой перекинули через толстую ветвь, лежащую выше тех, на которые должна была лечь платформа. Ван Блум взобрался наверх, чтобы оттуда управлять подъемом, а все остальные изо всех сил тащили веревку вниз. Даже маленький Ян принял участие в общем труде.

Наконец дно было прекрасно укреплено на ветвях; дружный радостный крик раздался внизу, и ван Блум отвечал на него сверху.

Таким образом самая трудная часть работы была сделана. Бока фургона были перенесены на дерево по частям и там установлены на места. Чтобы установить крышу, пришлось подрубить некоторые ветви наверху — и ко времени захода солнца все было готово, и семья ночевала уже эту ночь на новом месте.

Но жилище не вполне еще было готово. Работа над ним продолжалась и на другой день. При помощи длинных жердей перед домом была еще устроена широкая терраса. Жерди были связаны прутьями плакучей ивы, которые в изобилии росли по берегу озера, так как эта местность может быть названа родиной этого дерева. На террасу положили толстый слой глины, добытой возле озера; так что в случае надобности они могли развести на ней огонь и готовить ужин.

Когда дом был совершенно готов, Свартбой устроил две платформы для себя и для Тотти, на той же нване, но несколько в стороне. И над каждой платформой сделали крышу для защиты от дождя и росы. Вид этих крыш, величиной с зонтик от дождя, был очень странный, но это и не удивительно, потому что они были сделаны из слоновьих ушей!

ГЛАВА XXVI
Битва дроф

Теперь ничто уже не удерживало ван Блума, и он мог посвятить все свое время главному делу, ради которого он поселился здесь, — охоте за слонами. И он решил начать ее немедленно, потому что не мог чувствовать себя хорошо, пока не убьет хоть несколько этих громадных животных. Да, надо было еще убедиться, сможет ли он убить хоть одно из них. Если нет, то что станет со всеми его великими надеждами и расчетами? Неудача в этом случае поставит его в положение, худшее чем когда бы то ни было. Действительно худшее, потому что всякая неудача отнимает не только время, но и энергию.

Ван Блум не был уверен, что его предприятие осуществимо. Но он не имел выбора; он не видел никакого иного средства к жизни и решил попытать это.

Рано утром все были уже на ногах. Ван Блум отправился только с Генрихом и Свартбоем, потому что не мог еще решиться оставить детей под присмотром одной Тотти, которая сама была еще почти ребенком. Вот почему он оставлял в лагере Ганса.

Сначала охотники пошли по течению ручейка, вытекавшего из озера. Они выбрали этот путь потому, что в этом направлении росло много кустарников, а известно, что слоны предпочитают заросшие места открытым равнинам. Берега ручья были покрыты широким поясом кустарников; дальше виднелись местами группы больших деревьев; а еще дальше шла открытая, почти безлесная равнина, покрытая чудным ковром травы и цветов. За этими лугами начиналась пустыня, которая тянулась до конца горизонта к западу и востоку. На северной окраине тянулась цепь холмов, а за ними шла безводная, высохшая степь. К югу встречались небольшие рощи; хотя их и нельзя было назвать лесами, но все же они могли служить убежищем слонам.

Охотники заметили, что ложе ручья расширялось и что в дождливое время года он, без сомнения, обращался в большую реку. Но теперь, по мере расширения русла, количество текущей в нем воды все уменьшалось и, наконец, приблизительно в миле от лагеря, ручей совершенно исчезал.

Около полумили дальше Блум снова нашел воду, это были стоячие лужи. Но широкое, сухое русло тянулось, как и раньше, а по обе стороны его росли такие густые кустарники, что охотники могли продвигаться только по высохшему руслу ручья.

Дорогой они встречали разную мелкую дичь. Генриху очень хотелось сделать несколько выстрелов по ним, но отец запретил стрелять. На обратном пути он может делать, что ему угодно; отец сам поможет ему убить какую-нибудь антилопу, чтобы иметь свежее мясо к ужину. Но прежде всего надо добыть хоть пару клыков.

Впрочем, Свартбою не запрещалось пользоваться своим луком, потому что оружие не производило никакого шума. Свартбой был взят не столько для охоты, сколько для того, чтобы нести топор и другие необходимые для охоты вещи. Понятно, он не забыл взять и свой лук со стрелами. Он все время всматривался, в кого бы пустить маленькую отравленную стрелу.

Наконец он встретил дичь, достойную его внимания. В одном месте русло ручья делало очень большой изгиб; чтобы избежать его, охотники вышли на открытую равнину значительной величины. Посреди этой равнины стояла огромная птица.

— Страус! — воскликнул Генрих.

— Нет, — возразил бушмен, — это павлин.

— Да, — подтвердил ван Блум, — он прав — это павлин.

Но все трое ошиблись. В южной Африке нет павлинов. В диком состоянии птицы эти встречаются только в южной Азии и на островах Индийского архипелага. Поэтому птица, которую они увидели, не могла быть павлином.

Она и не была им, хотя, действительно, имела с ним некоторое сходство своим длинным, тяжелым хвостом, пятнистыми очковатыми крыльями и мраморными перьями на спине. Но у нее не было тех ярких цветов, какими отличается самая гордая из всех птиц, хотя она была так же величественна и значительно больше ростом. Именно благодаря ее росту Генрих и был введен в заблуждение, приняв ее за страуса.

Птица не была ни страусом, ни павлином, а принадлежала к совершенно отличной породе, к дрофам. Именно, это была дрофа-кори, крупная южноафриканская дрофа; голландцы-колонисты называют ее павлином вследствие ее очковатых перьев и некоторых других сходных признаков.

И Свартбой, и ван Блум знали, что кори очень вкусен. Но вместе с тем они знали, что это одна из самых пугливых птиц и что очень трудно подойти к ней на расстояние выстрела. Как же достать ее стрелой бушмена?

Охотники были шагах в трехстах от птицы, и если бы она их заметила, то тотчас убежала бы на расстояние по крайней мере, вдвое большее. Я говорю «убежала бы», потому что птицы из семейства дроф редко летают, а большей частью пользуются своими длинными ногами, чтобы скрыться от врагов. Вот почему за ними обычно охотятся с собаками, которые с большим трудом могут догнать их.

Дрофа еще не заметила охотников, потому что они увидели ее прежде, чем вышли из кустов, и тотчас притаились.

Каким же образом подойти к ней? Местность была совершенно открытая, как только что скошенный луг. Правда, равнина была не очень велика, а Свартбой даже удивился, увидев здесь дрофу, так как они встречаются обычно на больших равнинах, где могут увидеть врага на далеком расстоянии. Долина была не широка, и птица держалась середины ее, не приближаясь к краю, поросшему кустарниками.

Всякий другой отказался бы от мысли убить дрофу, но Свартбой рассчитывал на удачу. Попросив остальных сидеть смирно, он пробрался к опушке, присел за густым кустарником и начал удивительно хорошо подражать крику кори, которым она вызывает противника на битву.

Дрофа, как и тетерев, в известное время года бывает очень задорна. Свартбой знал, что именно теперь наступает это время битвы для кори, и надеялся вызывающим криком своим заставить птицу подойти ближе, на расстояние стрелы.

Как только кори услышал вызов, он мгновенно выпрямился во весь рост, распустил свой огромный хвост, опустил крылья так, что нижние перья их касались земли, и ответил на вызов таким же криком.

Но что удивило Свартбоя, так это то, что в ответ на его крик раздался не один, как он ожидал, а два ответа одновременно.

Сначала бушмен подумал, что это ему показалось. Но нет. Вот кори крикнул снова, и в ответ ему тотчас раздался такой же крик с противоположной стороны. Свартбой взглянул туда и увидел второго кори, который точно с неба упал. Вероятно, он скрывался до сих пор в кустах, а теперь, услышав вызов, выбежал оттуда. Как бы то ни было, но теперь он подходил уже к центру равнины.

Оба кори находились теперь на виду один у другого, и по их позам видно было, что битва неминуема.

Поняв это, Свартбой молча скрылся в кустах.

Некоторое время птицы ходили гордо, колесом одна вокруг другой, принимали самые угрожающие позы, издавая самые задорные крики, и наконец настолько раззадорились, что начали битву. Они бросились друг на друга, пуская в ход три рода оружия, — когти, клювы и крылья. То они били один другого крыльями, то кололи клювами, а когда предоставлялась возможность, наносили удары крепкими, мускулистыми ногами.

Не более чем через пять минут птицы были уже только в тридцати шагах от бушмена, а еще через секунду один из бойцов лежал уже мертвый, пронзенный отравленной стрелой.

Противник его, немного удивленный такой быстрой победой, начал с самым торжественным видом ходить вокруг павшего врага; он был уверен, что сам убил его. Но вот взгляд его остановился на стреле, вонзившейся в голову противника. Что это?

Быть может, в следующую минуту мнимый победитель бросился бы бежать, но в воздухе снова просвистела стрела, и второй кори лег возле первого.

Тут Свартбой выскочил из кустов и взял обеих птиц. Это были два молодых самца, обещавшие очень вкусное жаркое.

Бушмен повесил птиц на очень высокую ветвь, чтобы обезопасить их от шакалов и гиен, а затем охотники продолжили свой путь.

ГЛАВА XXVII
По следам

Сделав шагов полтораста, охотники наши подошли к одной из луж, о которых мы говорили раньше. Она была довольно широка, и грязь у берегов ее сохранила следы копыт многих животных.

Свартбой наклонился, чтобы лучше рассмотреть их, но через минуту быстро выпрямился; глаза его расширились, губы дрожали.

— Маас, мой маас! — закричал он, обернувшись к ван Блуму. — Здесь был клов! Вот следы огромного клова!

Спутать следы слона с другими совсем невозможно: огромные, почти в двадцать четыре дюйма длины и такой же ширины, круглые следы эти, вследствие тяжести тела животного, глубоко отпечатывались на берегу. Каждый из них представлял как бы огромную яму, достаточно большую, чтобы в нее можно было вставить столб.

Охотники рассматривали эти следы с тем большим удовольствием, что они были свежие. Это было очевидно, потому что грязь в них еще не просохла. Слон был здесь не позже, чем час тому назад.

На берегу видно было много старых следов этих великанов, но в эту ночь только один был здесь, и слон этот был уже стар и громаден. На это указывали следы. След в двадцать четыре дюйма мог оставить только особенно большой слон.

Конечно, чем он старее и больше, тем лучше, только бы клыки его были целы, потому что если они случайно ломаются, то уже не отрастают больше. Они выпадают у слонят, когда они не толще клешни омара. Но те, которые заменяют их, остаются уже на всю жизнь, на целые столетия, потому что никто не знает, сколько времени может жить слон.

Если слон сломает свои клыки — что случается нередко, — он остается на всю жизнь без них.

Хотя животное и считает, быть может, эту потерю величайшим несчастьем для себя, но будь он умнее, он умышленно ломал бы их о первое попавшееся дерево. Это, по всей вероятности, способствовало бы сохранению его жизни, потому что тогда люди не охотились бы за ним так неутомимо.

Посоветовавшись между собой, охотники двинулись дальше по следам; Свартбой впереди, ван Блум и Генрих за ним. Следы шли по кустарникам.

Обычно приметой продвижения слона служат кусты, которые он объедает дорогой. На этот раз слон не ел, но бушмен легко различал следы его и без того.

Они прошли несколько маленьких полян и, наконец, вышли на одну большую, среди которой возвышался большой муравейник. Слон проходил возле муравейника, он останавливался здесь, он даже лежал тут.

Ван Блум не знал, что слоны имеют привычку ложиться. Он слышал, что они спят стоя. Но Свартбой лучше знал это. Он говорил, что иногда они спят и стоя, но чаще ложатся, особенно в тех местностях, где за ними не охотятся. Бушмен считал хорошим знаком, что слон ложился, так как, по его мнению, это доказывало, что по соседству никто не тревожил этих животных, и поэтому к ним легче будет приблизиться и убить.

— Пока они разбегутся, — закончил бушмен, — мы убьем достаточное количество их.

Это замечание бушмена было очень важно. В местностях, где за ними охотились, слоны понимают значение выстрела, и часто после нескольких выстрелов убегают подальше от этого места. Бегут не только те, в которых стреляли, но все; очевидно, они предупреждают друг друга; и в самое непродолжительное время в стране не остается ни одного слона.

И эта перекочевка животных является одной из главных трудностей охоты за ними.

Но если слоны не были преследуемы, то выстрел не пугает их, и только долгая и настойчивая охота за ними заставляет их покинуть местность.

Итак, Свартбой был очень доволен, что слон лежал, и вывел из этого факта целый ряд заключений.

Что слон лежал — это было очевидно. Конический муравейник был вдавлен в том месте, где лежала его спина, формы тела его довольно ясно обрисовались в пыли, а глубокая впадина в траве была сделана его громадным клыком. Да, громаден должен быть клык, чтобы оставить такой след!

Все эти подробности Свартбой заметил и сообщил товарищам. При этом он рассказал им очень многое о жизни и нравах этого громадного четвероногого.

— Слон никогда не ложится, — говорил он, — если нет какой-нибудь скалы или муравейника, или дерева, о которое он мог бы опереться. Иначе он может опрокинуться на спину, а тогда ему крайне трудно подняться, и он становится так же беспомощен, как черепаха. Вот почему часто он спит даже стоя, просто облокотившись о ствол дерева, под тенью которого укрывается в часы зноя.

— У него есть любимые деревья, — продолжал бушмен, — к которым он постоянно возвращается в полдень, — его обычное время отдыха. Ночью он не спит; ночью он отыскивает пищу, ходит часто очень далеко на водопой. Но в отдаленных местностях, где их не преследуют, слоны пасутся и днем, так что очень может быть, что ночная жизнь его объясняется страхом встретиться днем с человеком.

Между тем охотники продолжали идти по следам, которые за муравейником имели иной характер. Отдохнув, слон, очевидно, почувствовал аппетит, потому что колючие кусты были объедены. Местами валялись обломанные ветви, а местами даже большие деревья были вырваны с корнем его могучим хоботом. Слоны часто делают это; иногда, чтобы удобнее доставать листья, а иногда, чтобы добраться до сладких и сочных корней дерева, что слон очень любит. Чтобы вырвать дерево, слон сначала разрыхляет землю возле него, затем клыками, точно рычагом, поднимает дерево, а потом охватывает его хоботом и вытаскивает. Особенно любит он крупные виды мимоз. Иногда великан бывает капризен — вырвет дерево с корнем, пронесет несколько шагов и бросит, почти не тронув.

Когда стадо слонов проходит через лес, то сильно опустошает его.

Небольшие деревья слон вырывает одним хоботом, но если дерево велико, то пускает в дело и клыки.

Идя по следам, охотники видели много доказательств необычайной силы слона, так что невольно почувствовали некоторый страх перед нею. Если он производит такое опустошение в спокойном состоянии, то что же будет, когда он рассердится? Неудивительно, что охотники почувствовали страх.

Было и еще одно обстоятельство, которое еще более усилило беспокойство охотников и особенно опытного Свартбоя. По некоторым признакам бушмен заметил, что слон, которого они преследуют, был «бродяга», как называют их индийские охотники.

«Бродяги» очень опасны. При обычных обстоятельствах слоны не опасны, и человек может войти в стадо их так же спокойно, как и в стадо ручных быков. Только когда слон ранен или подвергается преследованию, он становится опасным.

Но «бродяга» в этом отношении является исключением. Он всегда зол, всегда бросается на всякое животное, какое только встретит, и даже на человека, без всякого повода. Кажется, будто он находит удовольствие в опустошениях, и горе каждому созданию, которое попадется на его дороге, если только оно не бегает быстрее его!

Бродяга живет всегда один, слоняясь по лесам, и никогда не присоединяется к другим слонам. Он является как бы изгнанником, как будто удален из общества себе подобных за свой злой нрав или какой-нибудь проступок; и это изгнание как будто бы еще больше ожесточило его.

По некоторым признакам бушмен догадывался, что преследуемый ими слон был бродяга.

— Подозрительно уже то, — сказал бушмен, — что он ходит один; обычно слоны живут стадами, штук по двадцать, даже пятьдесят вместе, и редко по два. А этот все время один. Притом эти опустошения, произведенные им, громадные следы — все указывает на то, что это бродяга. А что они существуют здесь, мы уже видели; тот, которого убил носорог, был также бродяга, иначе он не начал бы драки.

Эти объяснения еще более усилили тревогу наших охотников.

Между тем следы становились все свежее. Попадались опрокинутые деревья, на корнях которых виднелись следы зубов слона, и корни были еще влажны от обильной слюны животного. Попадались обломанные ветви мимоз, издававших еще запах. Видно было, что гигант уже недалеко.

Вот они подошли к группе деревьев и начали осторожно обходить их. Свартбой шел впереди, остальные за ним.

Вдруг бушмен резко остановился и подался назад, обернувшись к своим спутникам. Глаза его были расширены более, чем когда-нибудь, губы его, хотя и шевелились, но волнение его было так сильно, что он не мог произнести ни слова, а издавал только какое-то странное хрипение или свист.

Но спутники и без слов поняли, в чем дело, догадались, что бушмен увидел слона, тотчас скрылись в кустах и оттуда молча смотрели на громадное животное.

ГЛАВА XXVIII
Слон-бродяга

Слон стоял среди группы мохала. Деревья эти не похожи на мимозу. Ствол их очень высок и на вершине покрыт густой листвой, образующей как бы зонтик. Эти перистые листья составляют любимую пищу жирафов, вследствие чего дерево это известно у ботаников под именем «жирафовой акации».

Высокий жираф, благодаря длинной шее, может легко доставать эти листья. Но хобот слона не достигает их, и чтобы полакомиться ими, гигант должен вырвать дерево с корнем, что и делает, если только дерево не особенно громадных размеров.

Охотники увидели слона как раз в ту минуту, когда он, сломав огромную акацию у самого корня, объедал ее сочные листья.

— Берегитесь! — быстро прошептал Свартбой, когда пришел немного в себя. — Берегитесь, мой маас! Не приближайтесь, маас Блум. Это старый клов. Старый бродяга и злой, как сам дьявол.

Каким образом мог бушмен узнать это, спутники не понимали; им слон казался самым обыкновенным. Но они знали опыт бушмена и вполне доверяли ему. Да и они сами, всмотревшись, заметили, что взгляд животного как-то особенно зол. Поэтому они остались в кустах, глядя оттуда на громадину. И чем больше они смотрели, тем сильнее разгоралось в них желание овладеть им. Вид его громадных клыков был слишком соблазнителен, и ван Блум ни на минуту не допускал мысли отказаться от них без борьбы. Хоть пару пуль он пустит в него, во всяком случае. А если представится возможность, то и гораздо больше, если тех будет недостаточно.

Нет, отказаться без борьбы от таких прекрасных клыков решительно невозможно!

И он принялся обдумывать наименее опасный план нападения. Но не имел времени сделать это. Слон был беспокоен и, видимо, готовился идти дальше; через минуту он мог удалиться и исчезнуть в чаще, унося свои чудные клыки.

Эти опасения заставили ван Блума решиться действовать немедленно — подкрасться к животному насколько возможно ближе и стрелять. Он слышал, что одной пули в лоб достаточно, чтобы убить слона; и, если бы только ему удалось встать так, чтобы можно было хорошо прицелиться, слон будет убит; потому что бур считал себя хорошим стрелком.

Но сведения о том, что одна пуля в лоб убивает слона, к несчастью, были ложны. Ван Блум почерпнул их от ученых, которые охотились за слонами, не выходя из своих кабинетов. Но если бы они знали строение черепа слона и положение его мозга, то поняли бы, что это невозможно.

Ван Блум верил их рассказам и сделал большую ошибку. Вместо того, чтобы стрелять в бок, что было очень легко, он обошел кусты вокруг, чтобы попасть непременно в лоб.

Оставив Свартбоя и Генриха на прежнем месте, он сам осторожно пополз под прикрытием кустов и скоро был на тропинке, по которой должно было пройти животное.

И действительно, едва ван Блум выбрал место засады, как увидел, что слон медленно идет ему навстречу. Еще каких-нибудь десять-двенадцать огромных шагов, и гигант будет возле того места, где засел охотник. Животное шло молча, слышно было только, как вода бурчала в его желудке.

Ван Блум сидел за большим деревом. Слон еще не видел его, и, быть может, прошел бы мимо, если бы охотник допустил это. На минуту подобная мысль даже промелькнула в голове ван Блума; потому что, хотя он был, безусловно, храбр, но вид гиганта не мог не подействовать на него.

Но вот взгляд его упал на прекрасные клыки. Он вспомнил, что вынудило его сделаться охотником, подумал о гибели всего своего имущества, о своем решении снова приобрести богатство, о судьбе своих детей.

И эти мысли заставили его решиться. Он прицелился прямо в лоб приближающемуся животному — блеснул огонек, раздался выстрел, и клубы дыма на минуту все скрыли из виду.

Но он услышал громкий крик слона, треск ломающихся ветвей, и когда дым рассеялся, то с сожалением увидел, что животное было на ногах и пуля, очевидно, не причинила ему ни малейшего вреда.

Правда, охотник прицелился прекрасно: пуля попала в лоб, но вместо того, чтобы убить животное, сплющилась и отскочила, доведя зверя до страшного бешенства.

Он метался из стороны в сторону, опрокидывал деревья, обламывал их ветви и бросал их вверх, но, очевидно, не понимал, что такое ударило его в лоб.

К счастью, большое толстое дерево скрывало ван Блума, потому что если бы разъяренное животное увидело его в ту минуту, то фермера не существовало бы больше. Охотник понимал это и потому сидел, не шевелясь, прижавшись к толстому стволу.

Не так благоразумен был Свартбой. Когда слон двинулся вперед, Генрих последовал за ним, направляясь к кустам, где засел ван Блум. Услышав выстрел и видя, что слон остался невредим, бушмен потерял мужество, оставил Генриха и с криком бросился назад к группе мохала.

Слон услышал его крики, быстро обернулся, через минуту был уже на поляне, увидел бегущего по ней бушмена и с яростью устремился к нему. Генрих остался на прежнем месте, под прикрытием кустов и, благодаря этому, остался незамеченным. Когда слон мчался мимо него, он выстрелил в слона и ранил его в плечо, что еще больше усилило ярость животного. Не останавливаясь, он гнался за Свартбоем, считая, без сомнения, что бедный бушмен причинил ему ту боль, которую он чувствовал, не понимая ее причины.

Все это совершилось не более чем в две-три минуты; Свартбой был уже в десяти шагах впереди. Он хотел было добежать до рощи и вскарабкаться на вершину одного из громадных деревьев. Это было единственное средство спасения для него.

Но теперь бедняга понял, что не успеет: он едва достиг половины поляны, роща еще далека, а слон совсем нагоняет его. Он слышал тяжелые шаги разъяренного гиганта, слышал его глухое рычание, казалось, чувствовал даже его горячее дыхание. Нет, спастись на дереве, нечего и думать — никакой надежды!

Все это быстро промелькнуло в голове бушмена, и он сразу остановился, обернулся и стал лицом к слону.

Он сделал это не потому, что придумал какой-нибудь план спасения, и не из храбрости. Нет, это было отчаяние. Он знал, что бегство не спасет его, слон, наверняка, догонит. Если он повернется лицом, хуже не будет, а может быть, какой-нибудь ловкий маневр и спасет его.

Бушмен находился в эту минуту как раз посредине поляны. Слон мчался прямо на него.

У бушмена не было никакого оружия, которое он мог бы противопоставить гиганту врагу. Для облегчения бега он еще раньше бросил и лук, и топор. Да если бы они и были теперь при нем, то разве могли бы помочь ему? У него был только его каросс; одежда эта замедляла его бег, но он намеренно оставил его при себе.

Но вот слон приблизился, громадный хобот был уже не более как в трех футах от его лица. Тут бушмен мгновенно бросил на него свой каросс, а сам изо всей силы побежал в противоположную сторону.

Очень может быть, что хитрость и удалась бы. Но, к несчастью, слон захватил каросс хоботом и, словно щеткой подметая им землю, попал по ногам бушмена и свалил его.

В следующую же секунду бушмен был уже снова на ногах и бросился бежать. Но слон понял уже, что обманут кароссом, отбросил его, а сам устремился к бушмену. Свартбой не успел сделать и трех шагов, как громадные клыки просунулись между его ног, и бушмен взлетел высоко в воздух.

Именно в это мгновение ван Блум и Генрих подбежали к краю поляны. Они видели, как верный слуга их взлетел на воздух, но к удивлению их, — назад на землю он не упал. Быть может, он упал на клыки слона, или тот держит его своим хоботом? Нет. Голова животного ясно видна им. Бушмена там нет; ни на голове, ни на спине, да и нигде на теле животного Свартбоя не было. Да и сам слон, кажется, не меньше их удивлен исчезновением своей жертвы. Он осматривался по сторонам, отыскивая его.

И в самом деле, куда же мог деться Свартбой? Где он? Но вот слон с яростным ревом бросился к одному из деревьев, обхватил его хоботом и с невероятной силой начал трясти.

Ван Блум и Генрих взглянули на вершину его и действительно там среди листьев и ветвей увидели бедного бушмена, который повис на ветвях, куда был заброшен. На лице его выражался ужас, потому что он сознавал, что положение его небезопасно. Но он не имел времени выразить свой страх: в следующую же минуту огромное дерево с треском было сломано и упало вместе с сидевшим на нем Свартбоем.

Случилось, что дерево упало на круп слону. Ветви значительно ослабили силу удара, так что Свартбой не был ранен. Но он находился теперь совершенно во власти врага. Не было никакой надежды на бегство! Он, очевидно, погибнет.

Но тут, вероятно, отчаяние внушило ему новую мысль. Он быстро вскочил на одну из задних ног слона и, обхватив ее руками, изо всей силы держался за нее, опираясь в то же время босыми ногами за верхний выступ копыта.

Слон, не имея возможности ни сбросить его, ни достать своим хоботом, и больше всего удивленный и испуганным этим новым и странным способом нападения, издал резкий крик, и подняв хобот и хвост высоко кверху, бросился к кустам.

Свартбой крепко держался за ногу, пока не представилась удобная минута скрыться. Как только слон подбежал к кустам, он спустился осторожно на землю, тотчас же вскочил и бросился бежать в противоположную сторону.

Но бежать было излишне, потому что слон был так сильно испуган, что мчался изо всех сил, разметая по сторонам ветви и деревья, и остановился лишь тогда, когда был в нескольких милях от места своего неприятного приключения.

Между тем ван Блум с сыном, зарядив ружья, спешили на помощь Свартбою и почти наткнулись на него, когда он возвращался после своего чудесного спасения.

Охотники хотели было преследовать слона, но Свартбой не имел никакого желания снова встречаться с ним.

— Нет, — возразил он. — Ничего из этого не выйдет, потому что без лошадей и собак его невозможно догнать. А так как у нас нет ни тех, ни других, то нечего и гнаться за ним.

Ван Блум понял, что это замечание справедливо и более чем когда-нибудь пожалел о потере лошадей. Верхом на лошади слона легко догнать, но пешком это невозможно, и всякая попытка будет пустой тратой времени.

День клонился уже к вечеру, искать других слонов было уже поздно, и наши охотники с чувством разочарования направились домой.

ГЛАВА XXIX
Гну

Мудрая пословица гласит: «Несчастье никогда не приходит одно».

Приближаясь к своему дому, охотники уже издали заметили, что там не все в порядке. Тотти с маленькой Гертрудой и Яном стояли на верху лестницы, ведущей к дому: но что-то в их позах говорило, что не все благополучно. Ганса не видно. Где же он?

Когда охотники подошли ближе, дети бросились им навстречу. Во взглядах их видно было беспокойство.

Ганса нет! — вскричали они, перебивая друг друга. Он ушел уже давно — несколько часов назад.

— Куда же он пошел? — спросил встревоженный отец.

— Не знаем, — ответили дети. — С ним, верно, случилось что-нибудь, мы боимся, не погиб ли он.

— Но почему же он ушел из лагеря? — с удивлением спросил ван Блум.

— Появилось много каких-то странных на вид животных, очень странных, — объясняли дети. — Они пришли к озеру, чтобы напиться. Ганс, как только увидел их, схватил свое ружье и быстро побежал за ними, приказав нам не слезать с дерева на землю. Он сказал, чтобы мы не боялись, потому что он очень скоро вернется.

— В какую же сторону он пошел? — продолжал расспрашивать отец.

— Сначала он пошел к нижнему краю озера. Но потом кусты скрыли его, и мы больше уже не видели его.

— Когда же это было?

— О, давно, много часов назад, еще утром, вскоре после того, как вы ушли. Когда прошел час и больше, а его все не было, мы начали беспокоиться; но потом подумали, что, вероятно, он встретился с вами и пошел вместе на охоту.

— А слыхали вы ружейные выстрелы?

— Нет. Мы прислушивались, но не слыхали ни одного. Животные убежали раньше, чем Генрих зарядил ружье. Вероятно, он погнался за ними далеко, поэтому и не было слышно выстрелов.

— А каковы были те животные, о которых вы говорите? Вы их рассмотрели?

— О, да, мы хорошо рассмотрели их, пока они пили. Но что это за звери, мы не знаем; еще никогда не видели мы таких. Они были очень большие, темно-желтого цвета, с густой гривой и длинными космами шерсти на груди. Космы эти спускались низко между передними ногами.

— Они были очень похожи на пони, — прибавил Ян. — И величиной такие же, и брыкались совершенно как пони.

— А мне кажется, что они больше походили на львов, прервала брата маленькая Гертруда.

— На львов! — вскричал с беспокойством ван Блум и Генрих.

— Да, они были очень похожи на львов, — подтвердила Гертруда.

— И мне так показалось, — прибавила Тотти.

— А много ли их было?

— О, много! Не менее пятидесяти, хотя мы и не могли сосчитать их, потому что они все время были в движении, перебегали с места на место и били друг друга рогами.

— А! — вскричал ван Блум, успокоенный этими словами. — Так у них были рога?

— Конечно, были, — в один голос ответили все трое.

— Да, мы хорошо заметили их рога; они остры на концах; сначала идут прямо, а потом загибаются вверх. Кроме рогов, у них были гривы, а толстые шеи их изгибаются, как у лошадей. На носу у них большой пук волос, точно щетка. Длинные белые хвосты достигают земли, как у пони. Они бегали галопом, как пони, когда играют, брыкались, распускали гривы, фыркали — все так, как пони на лугу. Но иногда они ревели, как быки. И правду сказать, головы их более были похожи на бычьи. Притом я заметил, что и копыта у них раздвоены как у рогатого скота. О, я хорошо рассмотрел их, пока Ганс заряжал ружье; они стояли возле воды почти до тех пор, пока Ганс готовился. А когда бросились убегать, то шли гуськом, один за другим; причем впереди и сзади бежали самые большие.

— О, — вскричал Генрих. — Да это были гну!

— Да, — подтвердил Свартбой, — наверно, гну.

— Конечно, — в свою очередь произнес совершенно успокоенный ван Блум. — Описание Яна не может относиться ни к какому другому животному.

Действительно, маленький Ян совершенно правильно описал все характерные особенности этого самого оригинального из всех жвачных животных: длинная шерсть между передними ногами, рога, сначала опускающиеся вниз, а потом сразу загибающиеся кверху, туловище, напоминающее лошадь, длинный беловатый хвост и густая развевающаяся грива --все это характеризует гну.

Но и Гертруда не сделала ошибки, приняв их за львов. Гну, особенно старые, очень похожи на львов; так что даже старые охотники издали ошибаются иной раз.

Но определение Яна было вернее. Если бы животные были ближе, он мог бы еще заметить, что красноватые глаза их имеют свирепое выражение и что голова и рога их напоминают африканского бизона, ноги тонки, как у оленя, а в остальном они действительно похожи на пони. Кроме того, он увидел бы, что самки меньше и темнее самцов. А если бы в стаде были «телята», то он видел бы, что цвет их гораздо светлее, — кремовый, даже почти белый.

Гну, приходившие к озеру, принадлежали к самому обыкновенному виду их. Голландцы называют их «дикими быками»(wildebeest), а готтентоты — «гну», потому что животные эти издают глухие звуки, вроде «гну-у-у».

Животные эти бродят большими стадами по пустынным равнинам южной Африки. В спокойном состоянии они совершенно безобидны; но когда ранены, то становятся очень опасны, особенно старые самцы, которые бросаются тогда на охотника и бьют его рогами и копытами.

Бегают они удивительно быстро; хотя при виде неприятеля редко уходят совсем, а держатся на известном расстоянии, брыкаясь, описывают круги вокруг него, наклонив голову почти к самой земле, угрожают ему рогам и взметают целые тучи пыли ногами. Крик их похож и на мычание быка, и на рычание льва. Когда стадо пасется, старые самцы стоят настороже спереди и сзади. Когда приходится бежать, они идут в одну линию, как описал Ян. Во время опасности старые гну держатся позади стада, между ним и охотником. При этом они обычно брыкаются и как бы серьезно бодают друг друга рогами. Но как только охотник начнет приближаться, они прекращают ссору и галопом убегают.

Охота на гну --любимое занятие молодых буров. Они загоняют иногда огромные стада этих животных в долины, окружают их там и затем убивают любых из них на выбор. Иногда их приманивают куском красной материи; цвет этот ненавистен им, и они с остервенением набрасываются на него.

Гну очень легко сделать ручным домашним животным. Но фермеры Капской колонии не любят держать их у себя, потому что животные эти подвержены особого рода болезни кожи и заражают ею остальной скот. Тысячи голов рогатого скота ежегодно гибнут от этой заразной болезни. Но понятно, ван Блум и его товарищи не рассуждали об этих животных. Их слишком беспокоило отсутствие Ганса. Они готовились уже идти искать его, как вдруг он сам показался у озера, согнувшись под тяжестью какой-то ноши.

Раздались радостные восклицания, и через минуту Ганс был возле них.

ГЛАВА XXX
Африканский муравьед

Целый ряд вопросов посыпался на Ганса.

— Где ты был?

— Что случилось с тобой?

— Что задержало тебя?

— Не случилось ли какого-нибудь несчастья?

— Не ранен ли ты?

Все эти и другие подобные вопросы раздались почти одновременно.

— Я совершенно здоров и чувствую себя, как нельзя лучше. Что же касается других вопросов, то конечно, я отвечу вам на них со всеми подробностями, только пусть сначала Свартбой и Тотти приготовят нам на ужин эту земляную свинью. Теперь же я так голоден, что решительно не в силах говорить. Поэтому уж вы извините меня.

С этими словами Ганс сбросил с плеч принесенное животное, величиной с барана. Оно было покрыто длинной красновато-серой шерстью и имело длинный хвост, который к концу становился постепенно тоньше. Морда его около фута длины, была совершенно обнажена, рот крайне мал, уши, торчащие вверх наподобие рогов, тело плоское, ноги короткие и мускулистые; когти, особенно на передних ногах, очень длинные и словно сжаты в кулак, как рука обезьяны. Вообще животное, названное Гансом «земляной свиньей», имело очень странный вид.

— Хорошо, мой мальчик, --ответил ван Блум. — Мы тем охотнее извиняем тебя, что сами голодны, вероятно, не менее тебя. Но эту земляную свинью, я думаю, лучше оставить на завтра. Потому что к ужину есть две дрофы, с которыми и Тотти скорее справится.

— О, мне все равно. Я очень голоден, так что с удовольствием буду есть все, что бы мне ни дали, даже кусок старой квагги. Но только вот что я хотел сказать. Если наш старик Свартбой не слишком устал, то, верно, он не откажется снять кожу с этого животного.

Ганс указал на принесенную им добычу.

— Не правда ли, старина, лучше сделать это сейчас же, чтобы мясо его не испортилось до завтра при такой жаре? Ведь ты знаешь, что это будет такое лакомое блюдо, что стоит потрудиться над ним, тем более, что не каждый день встретишь это животное.

— Правда, мистер Ганс, правда, — ответил бушмен. — Свартбой знает это. Не в первый раз вижу я гула.

И с этими словами Свартбой вынул нож и занялся тушей.

Странное животное, которое Ганс назвал земляной свиньей, а Свартбой гулом, был африканский муравьед.

Хотя колонисты и называют его земляной свиньей, но он имеет мало общего с породой свиней. Вероятно, форма его рыла, длинная щетина и привычка рыть землю, послужили поводом к этому ошибочному названию. Из всех животных, роющих землю, — муравьед, бесспорно самое проворное. По своей величине, привычкам и по формам некоторых частей тела он напоминает своего южноамериканского собрата — тамануара, который считается типом муравьеда. Но и африканский муравьед не хуже его разрушает толстые стены муравейников и пожирает тьмы термитов. Хвост и рыло у него так же длинны, как у тамануара, рот мал, язык липкий и сильно вытягивающийся. Как и тамануар, он легко жиреет и дает такое же вкусное мясо. Правда, мясо это слегка отзывается муравьиной кислотой, но именно этим и восхищаются гастрономы. Что же касается его окороков, то, хорошо приготовленные, они значительно вкуснее испанских и вестфальских.

Тотти между тем наскоро поджарила дрофу. Хотя, быть может, жаркое было и не совсем еще готово, но все были так голодны, что нашли его великолепным. Когда голод был утолен, Ганс начал свой рассказ.

ГЛАВА XXXI
Приключения Ганса

— Прошло около часа после вашего ухода, — начал Ганс. — Вдруг я заметил, что к озеру приближается стадо «диких быков». Они шли один за другим в одну линию, но подойдя к воде, смешались и в беспорядке бросились в воду.

Я знал, конечно, что эта дичь стоит заряда. Но их возня в воде так заняла меня, что я вспомнил о ружье только тогда, когда стадо уже стало готовиться в обратный путь. Тут я вспомнил, что кроме бильтонга (сушеного мяса), у нас нет ничего к обеду, и бросился скорее по лестнице вверх за ружьем. К сожалению, ружье оказалось незаряженным. Это была непростительная оплошность при тех условиях, в каких мы живем теперь; потому что мало ли что может случиться здесь каждую минуту.

Пока я возился с ружьем, животные отошли от воды. Я бросился со всех ног с лестницы и вдруг обнаружил, что забыл наверху пороховницу. Возвращаться за ней было уже некогда, потому что последние животные уже уходили, и я боялся опоздать, да притом мне и в голову не приходило гнаться за ними далеко; мне хотелось убить одного только теленка к обеду, а для этого было достаточно того заряда, который в ружье.

Скрываясь насколько было возможно за кустами, бежал я за добычей, но вскоре увидел, что всякие предосторожности совершенно излишни. Эти гну ничуть не боялись меня и в этом отношении нисколько не походили на тех диких быков, которых я видел вблизи нашего прежнего жилища. Эти же приближались ко мне шагов на сто, совершенно не обращая внимания на меня. Очевидно, за ними никогда еще здесь не охотились.

Два старых гну, составлявших, по-видимому, арьергард стада, несколько раз подходили ко мне так близко, что было бы очень легко убить их. Но я не хотел — их мясо, как я знал, будет уже жестко. А мне хотелось полакомиться нежным мясом молодого животного, которых в стаде было несколько штук.

Но как ни мало пугливы казались животные, мне никак не удавалось приблизиться к молодым телятам на расстояние выстрела. Как только я начинал приближаться, старые быки, бывшие впереди и позади стада, уводили их дальше.

Так, шаг за шагом, я незаметно отошел уже на целую милю от лагеря, совершенно позабыв, что не имею права оставлять вверенных моему присмотру детей.

Но вот стадо, а за ним и я очутились на равнине, где не было ни одного кустика; но прикрытие для меня было и здесь отличное; кругом, точно огромные палатки, стояли муравейники, расположенные правильными рядами на одинаковом расстоянии один от другого. Некоторые из них возвышались футов на двадцать. Вообще, эти муравейники не походили на обычные куполообразные жилища муравьев. Они имели вид огромных конусов или округленных пирамид, вокруг основания которых возвышались, точно башенки, небольшие конусы. Я тотчас узнал, что эти конусы построены особой породой белых муравьев, называемых натуралистами «воинственными».

Были там и иного вида муравейники, цилиндрической формы с округленной вершиной; эти поднимались не более, чем на два фута. Конические и цилиндрические возвышения покрывали долину очень густо, так что, как мне казалось, под прикрытием их легко будет приблизиться к стаду на расстояние выстрела.

Действительно, мне вскоре удалось подкрасться к большому муравейнику, возле которого паслась средняя часть стада. Но когда я выглянул через башенки, то с досадой увидел, что самок и телят уже отвели далеко, и между мной и ими снова как бы боролись два старых гну.

Я повторил свой маневр и подкрался к тому большому конусу, к которому отвели молодых. Но, поднявшись, чтобы выстрелить, увидел, что они опять далеко, и два старых гну, как и раньше, были между мной и ими.

Я начал раздражаться; мне казалось, что старые быки издеваются надо мной. Действительно, они вели себя в высшей степени странно; то они подходили близко ко мне, то начинали как бы борьбу между собой. И надо признаться, что вид их, с их косматыми черными лбами, огромными острыми рогами и красными, блестящими глазами, был так дик, что близкое соседство их не особенно было приятно.

Наконец я рассердился и решил, что не позволю им больше смеяться надо мной. Если они не позволят мне овладеть теленком, то сами поплатятся за свою дерзость; я решил убить одного из них.

Между тем гну затеяли новую борьбу. Они становились на колени и протягивали головы друг другу до тех пор, пока не сталкивались лбами. После этого вскакивали и делали скачки вперед, точно намереваясь броситься один на другого и смять под ногами. Промахнувшись, они не могли тотчас удержаться и с разбегу пробегали несколько шагов дальше; затем возвращались и падали на колени, начиная борьбу сначала.

Видя, что они так заняты борьбой, я подумал, что теперь можно будет незаметно подойти и выстрелить. И действительно, я вышел из-за муравейника и направился к ним. Ни один из них не заметил меня: один должен был защищаться от ужасных ударов, другой — наносил их.

Приблизившись к ним шагов на двадцать, я поднял ружье и начал целиться. Жертвой я выбрал победителя, частью потому, чтобы наказать его за бессердечие, с каким он бил лежачего противника, но главным образом потому, что он стоял ко мне боком, и было очень удобно целиться в него.

Прицелившись, я выстрелил.

В первую минуту ничего нельзя было рассмотреть за дымом. Но когда он рассеялся, я увидел, что побежденный стоял, опустившись на колени, а тот, в которого я целился, — к величайшему моему удивлению — тоже был на ногах и, видимо, невредим. Пуля попала в него, это я знал, потому что слышал особый звук, когда она ударилась о его кожу; но было очевидно, что он, если и ранен, то не смертельно.

Впрочем, я не имел времени долго раздумывать. В ту же минуту, как рассеялся дым, гну прыгнул, поднял хвост, низко опустил голову и бросился прямо на меня.

Дикий взгляд его сверкал такой мстительностью, рев был так ужасен, что и более храбрый, чем я, человек, мог бы испугаться. Уверяю вас, что, встретив льва, я был бы менее испуган.

Несколько секунд я не знал, что сделать. Как спастись? Невольно я повернул ружье, чтобы действовать им, как палкой, но тотчас же понял, что слабые удары мои не смогут остановить разъяренное животное, которое, наверно, собьет меня с ног и растопчет.

Нельзя ли убежать? Оглянувшись, я, к счастью, увидел невдалеке огромный муравейник. Если бы только успеть добежать и взобраться на него, я был бы спасен.

И я побежал, как лисица, преследуемая собаками. Ты, Генрих, обычно, обгоняешь меня. Но сомневаюсь, чтобы на этот раз ты добежал раньше меня.

И я успел как раз вовремя. В ту секунду, когда я, опираясь о башенки, взбирался на вершину главного конуса, я почувствовал пар, выходивший из ноздрей гну.

В следующую секунду я был в полной безопасности. Оглянувшись, я увидел, что враг не может достать меня; как ни остры были его рога — они уже не пугали меня.

ГЛАВА XXXII
В осаде

— Да, — продолжал Ганс после небольшого молчания, — да, я уж поздравлял себя со счастливым избавлением, потому что был уверен, что не будь муравейника, гну растоптал бы меня. Этот гну был замечательно велик и свиреп, и, судя по темной шерсти его и блестящим рогам, которые почти соприкасались между собой, он был уже стар. Теперь я мог рассмотреть все это, потому что был уверен, что он меня не достанет и, сидя на вершине муравейника, хладнокровно следил за его движениями.

Взбешенный бык употреблял все усилия, чтобы добраться ко мне. Раз двенадцать бросался он к муравейнику, несколько раз успевал даже взобраться на башенки; но главная вершина была недосягаема для него. И не удивительно! Я сам с большим трудом взобрался на нее.

В своих отчаянных стараниях он иногда подпрыгивал так близко ко мне, что концом ружья я мог касаться его рогов. Никогда еще не видел я такого разъяренного животного. Теперь заметно было, что он ранен в челюсть, — кровь струей лилась оттуда, и боль сильно раздражала его. Впрочем, не одно это; была и еще причина, возбуждавшая его ярость, как я увидел позже.

После многих неудачных попыток взобраться на конус, гну изменил тактику и начал рогами бодать его, точно желая опрокинуть. Несколько раз он отходил и затем изо всех сил бросался на него. И правду сказать, иногда казалось, что он и добьется своего.

Уже несколько маленьких конусов были опрокинуты его ужасными ударами. Твердая глина уступала его рогам, которыми он действовал, как кирками. В некоторых местах он пробил уже отверстия, через которые я мог рассмотреть комнаты и галереи, построенные муравьями.

И все же я не боялся, так как надеялся, что ярость его скоро стихнет и он уйдет; а тогда я могу спуститься, не подвергаясь опасности.

Но наблюдая за ним некоторое время, я с удивлением заметил, что ярость его не только не уменьшается, а, напротив, все более усиливается.

Жара между тем была невозможная. Лучи солнца падали почти отвесно и накалили белые стены муравейника точно печь. Ни малейший ветерок не освежал воздуха. Пот лил с меня ручьями, и я ежеминутно должен был вытирать его платком, который держал в руках.

Каждый раз перед тем как вытереть лицо, я встряхивал платок и заметил, что ярость гну после этого удваивалась. Он переставал в те минуты рыть и с ужасным ревом бросался на стену.

Вскоре я понял, в чем дело. Его раздражал вид моего платка, который, как вы знаете, ярко-красного цвета. Действительно, я вспомнил, что красный цвет страшно возбуждает диких быков и доводит их почти до бешенства.

После этого я, конечно, тотчас же спрятал свой платок, потому что не имел ни малейшего желания дразнить животное. Но бык не мог скоро успокоиться, так как был слишком возбужден. Даже напротив, он бросался, бил рогами и ревел как будто все сильнее, хотя перед глазами у него не было уже ничего красного.

Я начал тревожиться. Никогда не приходило мне в голову, чтобы гну мог быть так неукротим в своей мстительности. Рана, очевидно, сильно болела; он знал, что это я нанес ее ему и, по-видимому, твердо решив отомстить, изо всех сил работал рогами и копытами.

Мое положение начинало надоедать мне. Конечно, бык не может достать меня; но я так давно ушел из лагеря, оставив детей одних, я очень беспокоился. Быть может, там случилось какое-нибудь несчастье, — и эти мысли все больше мучили меня.

О себе же я не беспокоился, потому что был уверен, что животное скоро устанет и уйдет. Только раза два или три, когда бык особенно высоко подпрыгивал, страх закрадывался в мое сердце, но и то не более, чем на минуту.

Но вот явился новый враг, настолько ужасный, что в первую минуту я почти готов был от ужаса прыгнуть прямо на рога гну.

Я говорил уже, что бык опрокинул несколько башенок муравейника и открыл бреши во внутренность жилища насекомых, то есть не в главное помещение, а в наружные галереи, которые окружали его.

Как только отверстие появлялось, из него тотчас выползало множество муравьев. Притом, когда я еще в первый раз подходил к этому концу, то заметил, что много муравьев возилось снаружи его; это тогда же удивило меня, потому что они обычно держатся под землей. Но тогда я не придал этому особенного значения. Потом все внимание мое было поглощено действиями гну, и я совсем не обращал внимания на насекомых.

Но вот я случайно взглянул вниз и в ужасе вскочил на ноги. Я действительно готов был броситься прямо на рога разъяренного быка!

Неисчислимые тьмы страшно раздраженных муравьев выползали из каждого отверстия, пробитого быком, и все они поднимались по конусу вверх и двигались прямо на меня! Передние уже почти касались моих ног.

Как ни малы эти создания, но мне казалось, что я понимал их намерение: они все были одушевлены одним чувством, одной твердой решимостью — атаковать меня! В этом не могло быть сомнения. Они двигались правильными рядами, мерно, точно какое-нибудь разумное существо вело их, и шли прямо к тому месту, где я стоял.

По виду их я узнал, что это воины; на это указывали их широкие головы и огромные, сильные челюсти. Я знал, что они страшно кусаются.

Мысль эта привела меня в ужас. Сознаюсь, никогда в жизни неиспытывал я такого страха. Моя недавняя встреча со львом была ничто в сравнении с теперешним положением.

«Наверно я буду заеден термитами», — такова была первая моя мысль при виде их. Такие случаи бывали; да, я помню, что слышал об этом, слышал, что белые муравьи нападают на спящих людей и загрызают их до смерти. Подобные рассказы один за другим воскресали в моей памяти и, наконец, довели меня до убеждения, что если я тотчас не убегу куда-нибудь, то муравьи искусают меня до смерти и съедят…

ГЛАВА XXXIII
Беспомощное животное

— Что было делать? Как избежать двух ужасных врагов? Если я спущусь вниз, бык, наверно, убьет меня. Он все еще был здесь, свирепый взгляд его все еще был устремлен на меня. Но если я останусь на месте, где был, то эти тьмы отвратительных насекомых загрызут и съедят меня.

Я чувствовал уже на себе их ужасные зубы. Те, которые шли впереди, уже начали вползать мне на ноги. Я старательно сбрасывал их, но все же некоторые успели укусить меня сквозь толстое суконное платье.

Я взобрался на самую вершину конуса. Она была так узка, что на ней едва можно было удержаться; но я танцевал на ней, точно акробат, — так больно кусали меня постепенно поднимавшиеся муравьи.

Что же будет, когда на меня нападут все эти полчища, которые еще не добрались, но уже были близко! Вот они поднялись уже на последнюю террасу! Скоро они будут уже на вершине, где я стою. Мириады их осыпят меня…

Нет, я не в состоянии думать о том, что они будут делать. Лучше иметь дело с быком. Прыгну вниз. Быть может, какой-нибудь счастливый случай поможет мне. Я буду бороться с гну, пущу в ход свое ружье. Быть может, мне удастся взобраться на другой муравейник. Быть может…

Я собрался уже прыгать, как вдруг новая мысль пришла мне в голову, и меня только удивляло, как мог я быть так глуп, что не подумал так раньше. Ведь эти муравьи не имеют крыльев, значит могут только ползти по конусу. Но что же может помешать мне сбрасывать их по мере того, как они будут подниматься? Я могу употребить свою куртку, вместо щетки, и сметать ею их. Конечно, могу! Прекрасная мысль!

И в следующую же минуту куртка была сброшена, бесполезное ружье положено на нижнюю террасу, и, действуя курткой как тряпкой, я за несколько минут очистил конус от страшных насекомых, тысячи которых полетели головой вниз на землю.

И как все это просто! И почему не пришло это мне раньше в голову? Одним взмахом я могу отбросить от себя мириады их.

Правда, несколько штук успели-таки забраться мне за платье и больно кусали; но это уже пустяки.

Так стоял я на вершине конуса, то нагибаясь, чтобы смести толпы воинов, надвигавшихся снизу, то стараясь избавиться от тех, которые успели взобраться на меня.

Насекомые не пугали уже меня больше. Бык внизу также, видимо, начинал утомляться. Наверно, он скоро уже уйдет. Эта надежда ободряла меня.

Вдруг новая беда! И я снова задрожал от ужаса. Пока я топтался на вершине конуса, сухая глина вдруг обвалилась, и я начал погружаться внутрь муравейника. Удержаться было невозможно, я все более опускался; наконец, ноги мои достигли дна, раздавив, вероятно, королеву в ее покоях. Удивленный и немного испуганный падением я стоял в муравейнике по самую шею.

Конечно, я скоро пришел бы в себя. Но вдруг то место, на котором я стоял, начало шевелиться, поднялось и затем быстро выскользнуло из-под моих ног, и я опустился еще глубже.

Что бы это могло быть? Неужели под моими ногами была огромная куча муравьев, которых я раздавил? Нет, не думаю. Я чувствовал, что стоял на чем-то толстом, крепком, что могло в течение нескольких мгновений выдерживать тяжесть моего тела, прежде чем выскользнуло у меня из-под ног.

Но что бы это ни было, во всяком случае, я был поражен ужасом и ни секунды не хотел оставлять свои ноги в его соседстве. Нет, ни за что! И я с такой быстротой выдернул их, что если бы они находились в раскаленной печи, то едва ли успели бы обжечься. Пяти секунд не прошло, как я снова был уже на стене, на вершине провалившегося конуса, и остановился в изумлении.

Теперь муравьев невозможно уже было отогнать. Заглянув в темное отверстие, я увидел густые толпы их, выходящие оттуда.

Я перевел взгляд на быка. Он стоял в трех или четырех шагах от основания муравейника и с беспокойством смотрел на него. Вся поза его и даже, как мне казалось, выражение глаз, совершенно изменились — он был, по-видимому, также в ужасе.

Да, без сомнения, что-то страшно испугало его, потому что не прошло и минуты, как он издал резкий крик, отскочил, пробежал вскачь несколько шагов, затем остановился, обернулся и снова начал смотреть в прежнем направлении.

Что бы могло значить все это? Неужели это мое внезапное исчезновение сквозь крышу муравейника так испугало его?

Сначала я так и думал, но вскоре заметил, что он вовсе не смотрит уже вверх, на вершину; его взгляд был устремлен на что-то, находящееся у основания конуса. Но с того места, где я находился, мне не было видно, что это.

Раздумывать над тем, что это, я имел времени, потому что бык снова страшно заревел, а затем, подняв хвост вверх, пустился вскачь по долине.

Обрадованный его отступлением, я не стал разбираться в том, что заставило его уйти. По всей вероятности, это мое внезапное падение, решил я и, взяв свое ружье, собрался спуститься с возвышения, на котором мне очень уж надоело стоять.

На половине дороги я случайно взглянул вниз и увидел предмет, так испугавший старого гну. И не удивительно: такое странное на вид создание приведет в ужас кого угодно! Из отверстия муравейника высовывалась длинная, цилиндрическая обнаженная морда, почти с такими же длинными ушами, торчащими прямо вверх, точно рога антилопы, --что придавало животному в высшей степени дикий и странный вид. Оно, конечно, немало испугало бы и меня, если бы я не узнал в нем тотчас же самое безобидное существо в мире — земляную свинью.

Ее присутствие объяснило бегство гну и поспешность, с какой уходили муравьи из своего жилища.

Не говоря ни слова, без малейшего шума, я взял ружье за ствол, наклонился и ударил им по высунутому рылу. Это было большой неблагодарностью с моей стороны, принимая во внимание услугу, которую только что оказало мне это животное, отогнав разъяренного быка. Но я не владел собой в ту минуту, я помнил только, что мясо животного очень вкусно, и нанес удар.

Бедное создание! Не издав даже звука, оно пало мертвым в отверстие, вырытое его же когтями.

Но мои приключения еще не кончились на этом. Казалось, им никогда не будет конца.

Взвалив муравьеда на плечи, я собрался уже идти домой, как вдруг, к удивлению, заметил, что старый гну — не тот, который держал меня в осаде, а другой, побежденный им, --все еще на поляне и все в том же положении — преклонив колена и пригнув голову к самой земле!

Особенно странны были его движения. Я подумал, что он тяжело ранен своим товарищем и не может подняться.

Сначала я опасался приближаться к нему: хотя и раненый, он мог быть еще достаточно силен, чтобы броситься на меня, а мое незаряженное ружье было бы плохой защитой; поэтому я решил оставить его в покое и уйти.

Но странные движения его возбуждали мое любопытство до такой степени, что я, забыв об осторожности, приблизился к нему шагов на пятнадцать.

Представьте же себе мое сильное удивление, когда я узнал причину его странных движений. Он не получил никакой раны, ни даже царапины, а между тем был совершенно искалечен, как будто потерял обе ноги. И случилось это самым странным образом: во время борьбы с другим гну одна из передних ног его каким-то образом зацепилась за рога, и вследствие этого он не только не мог владеть ею, но должен был еще держать голову, пригнутой к самой земле.

Сначала мне захотелось помочь ему, освободив ногу. Но в следующую минуту я вспомнил рассказ о крестьянине, отогревшем замерзшую змею, и изменил намерение.

Затем мне пришло в голову убить его для мяса. Но пуль у меня не было, а прикладом я ничего не сделал бы. Да если бы и убил, то все же мне пришлось бы оставить его пока на месте, так как я не мог бы дотащить его сюда. А пока сходил бы за вами, то шакалы съели бы его прежде, чем мы успели бы вернуться.

Лучше всего, подумал я, оставить его, как он есть;

видя его живым, шакалы никак не осмелятся приблизиться к нему. Так я его и оставил в надежде, что завтра мы найдем его, — закончил Ганс свой рассказ.

ГЛАВА XXXIV
Спальня слона

Ван Блум далеко не был доволен своим днем; первая попытка его охоты за слоном оказалась неудачна. Что если так пойдет и дальше?

Хотя рассказ Ганса и очень заинтересовал его, но все же он не мог не думать о своих собственных приключениях.

Слон так легко спасся. Пули, кажется, нисколько не повредили ему, а только раздразнили. Хотя обе пули попали в такие места, что должны были повалить его замертво, но ничего подобного не случилось. Слон ушел, по-видимому, таким же здоровым, как если бы в него стреляли горохом.

Неужели и всегда так будет?

Правда, в него было пущено только две пули. Два хорошо направленных выстрела могут повалить слона-самку, и иногда и молодого самца. Но чаще требуется сделать выстрелов двадцать, чтобы убить старого самца.

Но какой же слон станет ожидать, пока они будут заряжать свои ружья и стрелять по нему? А гнаться за ним пешком — не стоит и начинать. Получив рану, слон обычно бросается бежать и не останавливается раньше, чем на расстоянии нескольких миль от места, где в него стреляли. И догнать его можно только верхом.

Как пожалел ван Блум теперь своих бедных лошадок! Больше чем когда-нибудь почувствовал он теперь нужду в них и больше чем когда-нибудь пожалел о потере их.

Но он слышал, что не всегда слон уходит, когда на него нападают. Старый бродяга не выказывал намерения уйти, получив рану. Только странная проделка Свартбоя обратила его в бегство; но, если бы не это, он, наверно, остался бы, и, быть может, второй выстрел уложил бы его.

Это размышление успокоило ван Блума. Быть может, следующий раз охота будет удачнее, быть может, пара хороших клыков вознаградит его.

Надежда на подобный результат и страстное желание его заставило ван Блума решиться, не теряя времени, сделать новую попытку. Вот почему на следующий же день, еще до восхода солнца, охотники наши отправились уже выслеживать свою гигантскую дичь и на этот раз приняли предосторожность, которую упустили из виду прошлый раз.

Все они слышали, что обыкновенная свинцовая пуля не пробивает толстой кожи слона. Быть может, именно поэтому первая попытка и оказалась неудачной. Теперь они решили исправить свою ошибку и приготовить новый запас пуль из более твердого материала, чтобы они не сплющивались. Но из чего же сделать их? К счастью, у ван Блума сохранилась посуда, которая украшала стол его в более счастливые времена его жизни в Грааф-Рейнете, — судки, блюда, подсвечники, щипцы и другие вещи, сделанные из твердого голландского металла.

Некоторые из них были тотчас расплавлены вместе со свинцом, и из этой смеси налили пуль настолько твердых, что они годились бы и для самого носорога. С этим новым запасом охотники в тот же день отправились по тому же направлению, что и в предыдущий день, — к лесу.

Не успели они пройти и мили, как увидели совершенно свежие следы гиганта. Следы шли через самую густую чащу колючих кустов; никто, кроме слона, носорога или человека с топором, не мог бы пробраться там. По всей вероятности, там прошла целая семья — самцы, одна или две самки и несколько детенышей различного возраста. Шли они один за другим, как обыкновенно ходят слоны. Старый самец, по словам Свартбоя, шел впереди, расчищая дорогу хоботом и клыками. Действительно, по обе стороны валялись огромные сломанные ветви.

Такие дороги ведут обыкновенно к воде, причем они пролагаются всегда по самому короткому прямому направлению, что доказывает замечательный инстинкт или ум этих животных.

Пройдя еще с четверть мили, охотники подошли к другой такой же дороге, пересекавшей первую. Она также была проложена целой семьей, и следы были также совершенно еще свежи.

На минуту они остановились, раздумывая, по какой же дороге идти, и решили идти прямо. Но к величайшей досаде эта дорога вскоре вывела их на более открытое место, где следы расходились в разные стороны. Они пошли сначала в одну сторону по одним следам, потом в другую — все без успеха, и наконец совершенно потеряли их.

Отыскивая исчезнувшие следы, Свартбой отошел в сторону, где росли редкие кустарники, и вдруг выбежал оттуда и стал звать других. Ван Блум и Генрих тотчас пошли на зов, думая, что он увидел слона, а может и двух.

Но никакого слона там не оказалось. Свартбой стоял под большим деревом, указывая на почву у основания его. Охотники взглянули туда. Земля с одной стороны была так сильно утоптана, как будто много лошадей или других животных долго топтались на ней и выбили копытами всю траву. Кора дерева до известной высоты была содрана, точно так, как это делает скот, тершись о ствол.

— Кто сделал это? — в один голос спросили ван Блум и Генрих.

— Это спальня слона, --ответил Свартбой.

Дальнейших объяснений не потребовалось. Охотники вспомнили слышанные раньше рассказы о странной привычке слона спать стоя, опершись о какое-нибудь дерево. Очевидно, здесь спал великан. Но что же им за польза от этого, — ведь теперь животного уже не было здесь?

— О, старый клов возвратится, — сказал Свартбой.

— Ты думаешь? — спросил ван Блум.

— Да, маас, да, возвратится непременно! Смотрите, следы совершенно свежи еще. Громадный клов спал здесь эту ночь.

— Что же нам делать теперь? Скрыться здесь поблизости и стрелять, когда он снова придет?

— Нет, нет, не надо стрелять, маас. Мы сделаем лучше, мы постелем ему постель и посмотрим, как он ляжет, — со смехом возразил бушмен.

— Постелим постель! Что ты хочешь сказать этим, — спросил его господин.

— О, Маас, предоставьте старому Сварту действовать и увидите, что слон будет наш. Это верно. Я укажу вам, как овладеть им, не тратя ни пуль, ни пороха.

Бушмен объяснил свой план, и ван Блум, помня свою неудачу накануне, охотно принял его.

К счастью, у них были под рукой все инструменты, необходимые для приведения его в исполнение — острый топор, крепкие ремни, ножи, — так что они могли немедленно приступить к делу.

ГЛАВА XXXV
Приготовление постели слону

Время было очень дорого для охотников. Если слон возвратится сюда сегодня, то не иначе, как в знойные часы полудня. Так что они имели не больше часа для того, чтобы, по шутливому выражению Свартбоя, приготовить ему постель. Поэтому они усердно принялись за работу, послушно исполняя распоряжение Свартбоя.

Прежде всего бушмен велел вырубить три кола длиной фута в три и толщиной в руку, и заострил их на конце.

Колья скоро были готовы, потому что годные для этого деревья росли вблизи.

Свартбой снял с дерева, о которое слон имел обыкновение опираться, кусок коры на высоте трех футов от земли. Затем в месте, где была снята кора, он подрубил дерево так глубоко, что оно упало бы, если бы Свартбой раньше не принял меры; он привязал верхние ветви его ремнями к другому дереву, росшему возле него.

Таким образом дерево держалось только на этих ремнях, и небольшого толчка в этом направлении было достаточно, чтобы оно упало.

После этого он наложил вырезанную кору на прежнее место, заботливо стараясь скрыть следы надреза.

Оставалось еще вкопать в землю колья, приготовленные ван Блумом и Генрихом. Чтоб утвердить их прочно, надо было выкопать глубокие мы. Но Свартбой меньше чем за десять минут исполнил это, копая землю заостренной палкой, вместо лопаты.

Колья были вбиты остриями вверх и расположены треугольником у основания дерева, а чтобы их не было заметно, бушмен обсыпал концы их землей.

На этом окончились все приготовления, и охотники отошли немного в сторону, влезли на высокое дерево и, скрывшись среди ветвей его, ожидали слона.

И ван Блум, и Генрих держали наготове ружья, чтобы стрелять, если хитрость бушмена не удастся.

Был как раз полдень, и зной становился невыносимым, но Свартбой радовался этому.

Этот зной наверняка погонит слона к его любимому месту отдыха, в прохладную тень большого дерева. Теперь ровно полдень; он сейчас придет.

И действительно, слон пришел очень скоро.

Не прошло и двадцати минут, как они услышали тот странный шум, который, как они знали, производит вода, переливающаяся в желудке слона. Минуту спустя, гигант вышел из чащи и медленным шагом направился к дереву. Не подозревая, очевидно, никакой опасности, он остановился возле ствола именно с той стороны, как предсказывал Свартбой.

После этого он отвернулся от охотников, но так, что они все же могли видеть пару прелестных клыков его, футов в шесть длиной, по меньшей мере.

Пока они любовались этими будущими трофеями, слон поднял хобот и пустил вверх на дерево большую струю воды, капли которой падали затем с листьев на его тело. Свартбой уверял, что он набирает воду из желудка. Кабинетные ученые отрицают это; но, по всей вероятности, это правда, потому что через некоторое время слон снова выпустил струю, потом опять и опять, и каждый раз количество воды было так же велико, как и раньше. Очевидно, что хобот, как он ни велик, не мог вместить в себе такого количества воды.

По-видимому, гигант очень наслаждался этим душем. И неудивительно — наши охотники сами изнемогали от жары и с удовольствием готовы были бы принять такую же ванну.

Когда чистые капли падали с листьев на громадное тело слона, он издавал особое ворчание, выражающее удовольствие. Охотники думали, что ванна была предвестником сна, и внимательно наблюдали.

Действительно, голова слона вскоре начала опускаться, уши и хвост повисли без движения, и хобот, обвившись вокруг клыков, также замер.

Охотники с напряжением следили за животным. Вот громадное туловище немного наклонилось в сторону; вот оно прикоснулось к дереву… Тут послышался громкий треск, и гигант повалился на бок.

В ту же секунду раздался ужасный крик, который покрыл все другие звуки, и разнесся по всему лесу, громко повторяемый эхом. Затем треск ветвей смешался с глухими стонами умиравшего животного.

Охотники оставались на дереве. Они видели, что стрелять нет нужды, --слон, упав на острые колья, получил смертельные раны. Агония длилась недолго. Послышалось тяжелое, прерывистое дыхание, предшествующее смерти, а затем настала глубокая, зловещая тишина.

Тогда охотники слезли с дерева и приблизились — слон был мертв.

Около часа провозились они, чтобы отделить прекрасные клыки. Затем они взвалили их себе на плечи, ван Блум --один, Свартбой — другой. Генрих забрал ружья и инструменты, и все трое с торжеством возвратились в лагерь, оставив труп на месте.

ГЛАВА XXXVI
Квагги

Несмотря на удачную охоту, ван Блум не был спокоен. Правда, они имеют клыки, но каким образом добыли они их? Благодаря простой случайности, которая нисколько не могла служить ручательством дальнейшего успеха. Сколько времени может пройти, прежде чем им удастся найти другую «спальню» слона, чтобы захватить его там?

Об этом думал ван Блум вечером после возвращения с удачной охоты.

Прошло две недели, и мысли ван Блума стали еще мрачнее. Сколько неудач испытал он за это время! Целые дни проводили они, гоняясь по следам, и убили только одного молодого слона, да и то самку, клыки которой были не длиннее двух футов и почти ничего не стоили.

А между тем дня не проходило, чтобы они не встретили хоть одного слона, а часто и нескольких. Но выстрелы не вредили гигантам, которые легко убегали после первого же выстрела. Охотники с грустью поняли, что почти нет надежды на успех, пока они будут ходить на охоту пешком.

Пешему охотнику нельзя убить слона, потому что после первого же выстрела раненое животное быстро убегает и останавливается не раньше, как пробежав несколько миль.

Но верхом на лошади легко догнать его, тем более, что в характере этого животного имеется странность: как только оно заметит, что враг, какой бы то ни было, догоняет его, он тотчас останавливается и не сделает больше ни шагу, сколько бы выстрелов ни сделали по нему.

Другое важное преимущество конного охотника состоит в том, что он сам может в случае надобности убежать от разъяренного животного.

Вот почему ван Блум не переставал сожалеть о потере лошадей. Как много помог бы ему добрый товарищ-конь в этой охоте! И чем ближе знакомился старый бур с местностью, тем сильнее было это сожаление, потому что слонов здесь было предостаточно. Ему случалось встречать стада, голов по сто; притом они вовсе не были пугливы и не убегали после одного и даже двух выстрелов. По всей вероятности, они не знали еще значения выстрела.

Ван Блум был уверен, что будь у него лошадь, он легко добыл бы много драгоценных клыков. Но без нее надежды его были крайне шатки. Он ясно понимал это, и радужные мечты его составить состояние омрачились, беспокойство о будущем снова овладело им.

Размышляя таким образом, ван Блум сидел под громадной нваной на площадке, устроенной на ветвях со стороны озера. Отсюда открывался прекрасный вид на часть долины, лежащей к западу от озера. Вдали виднелся лес, а ближе чудный зеленый луг.

Ван Блум в задумчивости обратил взгляд в эту сторону, и как раз в эту минуту на лугу появилось стадо животных, которые направлялись к озеру.

Животные по виду и величине походили на небольших лошадок и шли одно за другим, так что издали напоминали движущийся караван. Всех их было около пятидесяти голов, и они шли мерным, ровным шагом, как бы направляемые разумным вожаком. Как не походило это движение на капризные движения гну.

Но в формах тела и цвете шерсти они имели некоторое сходство с гну. На щеках, шее и плечах у них были заметны тигрообразные полосы, как у зебры, только менее ясные. Общий же цвет и некоторые мелкие черты напоминали осла; только голова, плечи и верхняя часть тела были темные с красноватым оттенком. Одним словом, животные эти имели сходство и с лошадью, и с ослом, и с гну, и с зеброй; но вместе с тем они и отличались от всех их.

Больше всего они походили на зебру, потому что в сущности принадлежали к той же породе. Это были квагги — один из видов зебр.

До этих пор ван Блум совсем не думал о кваггах. Он знал их, часто видел их стада; но ни он, да и никто из его семьи никогда не наносил им вреда, хотя очень легко можно было убить их. Мясо их — желтое и маслянистое — не годится в пищу; только голодные туземцы едят его, когда нет ничего лучшего; кожа также не имеет ценности, употребляется только на выделку грубых мешков. Поэтому они оставляли их свободно приходить и уходить, с одной стороны находя, что не стоит тратить порох на них, а с другой, не желая причинять вреда таким кротким созданиям.

И квагги спокойно являлись каждый вечер к озеру на водопой.

Но теперь положение дел изменилось. Стадо квагг получило такое важное значение в глазах охотников, как будто это было стадо самих слонов. При виде их ван Блум вскочил на ноги, и глаза его горели восторгом, когда он смотрел на них. Он восхищался их прекрасными головками, их легкими изящными членами, цветом, величиной. Никогда еще не казались они такими прекрасными кочевому буру.

Вот что он думал: «Нельзя ли поймать несколько голов этих животных? Почему же нельзя? Конечно, можно. Нельзя ли выездить их под седло? Конечно, можно. Не могут ли они заменить ему лошадей в охоте за слонами? Конечно, могут. И притом все это можно сделать без особенного затруднения».

И надежды снова ожили в сердце бура, лицо его снова засияло радостью. Он сообщил эти мысли сыновьям и бушмену, и все одобряли их и удивлялись, как это раньше не пришло им в голову.

ГЛАВА XXXVII
Квагги и гиена

Теперь встал вопрос, как изловить квагги? Все четверо — ван Блум, Ганс, Генрих и бушмен принялись совещаться об этом. Конечно, в этот вечер ничего уж нельзя было сделать, так что стадо мирно возвратится с водопоя. Но завтра в этот же час они снова явятся, и необходимо придумать что-нибудь к этому времени.

Генрих предложил стрелять: если выстрел попадет в верхнюю часть шеи, животное не умрет, а между тем его можно будет захватить. Оно скоро поправится, и его можно будет приучить ходить под седлом. Хотя после подобной раны квагги она навсегда остается слабой.

Ганс нашел этот способ слишком жестоким. Наверно, многие квагги будут убиты, прежде чем удастся попасть в нужное место. Притом же придется израсходовать очень много пороха и пуль, с которыми они должны обращаться крайне бережно.

Почему бы не постараться поймать их в западню? Он слышал, что крупные квагги попадались в западню.

— О, нет, — возразил Генрих, — силки и западня не годятся! В них может попасть одно животное, по всей вероятности, вожак, идущий впереди. А все остальные, видя, что вожак попался, тотчас убегут и больше не возвратятся к озеру. Но ведь одной квагги, во всяком случае, мало, а где же тогда достать еще? Может быть, пройдет много времени, прежде чем мы сможем найти их новый водопой.

Свартбой предложил выкопать ров у водопоя, в который животные упадут.

— Наши бушмены всегда таким образом ловят квагг. И я прекрасно знаю, как его сделать.

— Нет, — возразил опять Генрих, — Ведь это все равно что западня. Первое животное попадет в него, а остальные все разбегутся. Не будут же они так глупы, чтобы лезть в него после того, как увидят, что вожак упал туда и не может выбраться. Конечно, они все убегут и не возвратятся более.

— Будь дело ночью, — подтвердил Ганс, — тогда, конечно, многие упали бы в яму, прежде чем увидели бы в темноте опасность. Но квагги являются пить всегда днем, следовательно, действительно может попасть только передний, а остальные разбегутся.

— Да, — согласился и ван Блум, — это так. Но заметили ли вы, дети, что квагги подходят к воде и отходят от нее всегда по одной и той же дороге. Входят они всегда по той рытвине, где боролся слон с носорогом, а, напившись, уходят по другому ущелью, которое находится в нескольких саженях дальше.

Факт этот был очень важен, и все сразу поняли это. Если прокопать ров на дороге, по которой квагги идут к озеру, тогда, конечно, случится то, что предсказывает Генрих: передний упадет в него, а остальные разбегутся. Но если ров будет выкопан на дороге, по которой они уходят от озера, тогда результат будет совсем иной.

— Мы спрячемся в засаде и дадим им спокойно напиться, — объяснил свой план ван Блум. — Когда же они начнут выходить из воды, мы сразу нападем на них по дороге, по которой они вошли в воду. Испуганное стадо бросится бежать, и тогда многие попадут в ров.

Мнение это было так правдоподобно, что все единогласно согласились с ним. Оставалось только выкопать ров и ждать.

Квагги между тем все время паслись на виду у охотников. Генриху очень хотелось показать свое искусство хорошего стрелка; но он понимал, что неблагоразумно было бы стрелять в них теперь, так как они могли бы не возвратиться больше сюда после выстрела. Итак, он сдержал себя и весте с другими наблюдал за этими животными с интересом, какого никогда не имел к ним.

Квагги, хотя и были очень близко от огромной нваны, но не видели охотников, потому что те сидели на ветвях дерева, куда животные не смотрели; а внизу не было ничего, что могло бы внушить опасение. Даже колеса фургона давно уже были спрятаны в кусты, частью для того, чтобы защитить их от лучей солнца, а частью, чтобы не пугать животных, которые часто подходили к дереву на расстояние выстрела. Так что на земле не было ни малейшего следа существования людей на дереве.

Можно было пройти возле самой нваны, не подозревая, что на ветвях ее устроено жилище семьи охотника.

Ван Блум очень заботился об этом, потому что мало еще был знаком с местностью и боялся, чтобы здесь не оказалось врагов похуже гиены и львов.

Между тем внимание охотников было привлечено странными движениями одной из квагг. Она спокойно паслась на равнине и приблизилась к небольшой заросли кустов, которые росли посреди поляны. Подойдя к ним вплотную, животное вдруг сделало большой скачок, и почти в ту же минуту из кустов выбежала отвратительная полосатая гиена. Вместо того, чтобы броситься на кваггу, как можно было бы ожидать от такого сильного и свирепого животного, гиена с жалобным воем бросилась бежать со всех ног.

Но недалеко убежала она; очевидно, ей хотелось скрыться в густой роще, которая виднелась в отдалении. Но прежде чем она успела пробежать половину расстояния к ней, квагга с громким криком «дсуааг» бросилась за ней, нагнала и, вспрыгнув передними ногами ей на спину, схватила ее зубами за шею.

Все смотрели с интересом, уверенные, что гиена тотчас освободится и снова побежит. Но напрасно. Гиена никогда уж более не бегала, квагга загрызла ее насмерть своими острыми зубами.

Квагга не выпускала свою трепещущую жертву, топтала ногами и грызла своими ужасными зубами, пока крики гиены не стихли. Тогда квагга оставила ее изуродованный труп на поляне.

Этот случай показал охотникам, что надо быть осторожнее с кваггами. Но они знали, что эти животные питают какую-то особенную ненависть к гиенам, так что один вид гиен приводит их в бешенство. К человеку же они относятся совершенно иначе. Ненависть их к гиенам так велика, что пограничные фермеры часто пользуются ею и держат в своих стадах несколько квагг в качестве сторожей от гиены. И действительно, они исполняют эту обязанность прекрасно.

ГЛАВА XXXVIII
Западня

Пока все наблюдали за кваггами, ван Блум вдруг быстро поднялся на ноги. Все обратились к нему, потому что по его манере догадались, что он хочет предложить им нечто. Но что же?

Он объяснил, что необходимо тотчас же приняться за устройство западни.

— Но ведь остается не более получаса до захода солнца, — возразил Генрих. — Не лучше ли отложить дело до утра?

— Нет, — ответил отец. — Никак нельзя, потому что тогда мы не успеем окончить работу вовремя. Часть ее необходимо сделать ночью.

И действительно, ведь надо было выкопать ров, в который могли бы поместиться пять или шесть квагг, — следовательно, не маленький. А это не так-то легко сделать, тем более что выбрасываемую землю надо уносить, чтобы не было заметно работы. Наконец, необходимо было еще нарубить ветвей, чтобы прикрыть ими ров сверху.

Все это потребует много времени, а между тем работа должна быть закончена до прихода квагг, иначе ничего не выйдет. Если животные явятся прежде, чем все будет закончено, а все следы работы скрыты, то они уйдут не пивши и, быть может, никогда более не возвратятся.

Все охотники понимали это и потому беспрекословно подчинялись, чтобы тотчас же приняться за дело.

К счастью, в числе инструментов бура оказались два хороших заступа и лопаты, так что все могли работать одновременно. Кроме того, у них были корзины, в которых можно было уносить выкопанную землю. Хорошо было еще и то, что тут же находилось и ложе ручья, куда можно было сбрасывать ее, иначе трудно было бы успеть все сделать.

Наметив границы рва, все принялись за дело. Почва оказалась рыхлой, так что рыть ее было легко. Ван Блум и Генрих действовали заступами. Свартбой лопатой наполнял выбрасываемой землей корзины, а Ганс и Тотти относили ее в ручей. Даже маленький Ян и Гертруда помогали изо всех сил. Им дали маленькие корзиночки, и они быстро бегали с ними к ручью и обратно.

Так, весело болтая, работали они при свете месяца до полуночи и даже позже. Наконец, все устали, работы оставалось уже не очень много, так что они видели, что утром, наверно, окончат ее вовремя, и потому, умывшись в чистой воде ручья, все пошли спать на дерево.

С рассветом все снова были уже за делом, которое продвигалось у них так быстро, что еще до завтрака ван Блум, стоя во рву на носках, едва мог видеть, что было кругом, а голова Свартбоя была чуть не на два фута ниже поверхности земли. Еще немного, и ров будет окончен.

После завтрака все снова принялись усердно за работу, и наконец ров оказался достаточной глубины — никакая квагга не выберется, если попадет в него. Тогда охотники нарубили ветвей, прикрыли ими яму, засыпали сверху землей и травой — и западня была готова. Ни одно самое умное животное, даже лисица, не заметило бы здесь ничего подозрительного. Теперь оставалось только ждать вечера, и все пошли обедать.

После обеда охотники начали готовиться к приему ожидаемых гостей; обедали в этот день поздно. Вскоре после обеда подошло время, когда квагги обычно приходили пить.

Все поспешили к своим местам. Ганс, Генрих и Свартбой поместились в кустах вокруг озера, на известном расстоянии друг от друга. Нижний же конец озера, к которому животные обычно подходили, оставался свободным. Ван Блум остался на площадке нваны, чтобы заметить приближение стада и предупредить условленным сигналом остальных. Те же трое засели в таких местах, что достаточно было им выйти оттуда всем сразу, чтобы направить испуганных квагг прямо ко рву. Сигналом должен был служить выстрел ван Блума. Генрих и Ганс должны были, выходя из засады, также сделать по холостому выстрелу, чтобы сильнее напугать животных.

Весь этот план удался превосходно. В обычное время стадо приблизилось гуськом к воде. Ван Блум предупредил остальных о приближении животных, крикнув сдержанным тоном:

— Квагги идут.

Ничего не подозревающие животные вошли одно за другим в рытвину, спустились к воде, напились и стали уходить, направляясь к ущелью, где была западня.

Вожак, выйдя из воды на берег, увидел свежую траву насыпанную на тропинке, остановился и собрался уже повернуть назад. Но в эту минуту раздался громкий выстрел рура ван Блума, а вслед за ним, точно легкое эхо, послышались справа и слева выстрелы из маленьких ружей Ганса и Генриха, между тем и Свартбой с громким криком выскочил с третьей стороны.

Квагги оглянулись и увидели себя окруженными странными врагами. Но один путь оставался еще свободен — путь, по которому они обычно уходили; вне себя от ужаса стадо в беспорядке бросилось на берег и направилось прямо к западне.

Затем послышался смешанным шум — треск ломающихся ветвей, топот многих копыт, глухие звуки падения тяжелых тел и дикое ржание попавших в западню. Некоторые прыгали очень высоко, как бы стараясь перескочить ров; другие, встав на дыбы, повернулись и бросились назад к озеру. Некоторые бросились в кусты и спаслись, но большая часть стада бросилась назад в воду, а затем пустилась по той дороге, по которой пришла.

Через несколько минут ни одной квагги не было уже видно.

Мальчики подумали, что все животные спаслись. Но ван Блум со своего возвышенного места видел головы, поднимавшиеся над краями рва. Подойдя к месту, охотники с удовольствием увидели во рву восемь взрослых животных — как раз вдвое больше, чем им было нужно.

Менее чем через две недели после этого четыре квагги были совершенно укрощены и прекрасно ходили под седлом. Конечно, много раз они сбрасывали охотников, бились, упрямились, но бушмен и Генрих не раз выезжали лошадей и скоро справились и с кваггами.

В первый же раз, когда их употребили для охоты, квагги оказали те услуги, которых от них ожидали. Слон после первого выстрела бросился, по обыкновению, бежать. Но на этот раз охотники верхом на кваггах не отставали от него.

Как только слон заметил, что охотники не отстают от него, он остановился, давая возможность врагам пускать в него пулю за пулей, пока смертельная рана не свалила его.

Ван Блум был в восторге. Надежды его воскресли, его счастливая звезда снова засияла на небосклоне.

Его расчеты оправдываются. Он будет богат. Немногих лет достаточно будет, чтобы накопить целую пирамиду клыков — создать его богатство.

ГЛАВА ХХХIX
Каана

Каана — самая крупная порода антилоп; она не уступит в величине большой лошади. Зверь тяжел и бегает не быстро, так что конный охотник легко догоняет его.

Общие размеры его тела напоминают размеры быка; но рога его прямые, поднимаются от лба почти вертикально и только чуть заметно расходятся. У самца рога бывают фута в два длины, у самки длиннее.

Глаза у кааны, как и у большинства антилоп большие, влажные и очень кроткие. И действительно, при всей своей силе и величине это животное в высшей степени миролюбиво и вступает в борьбу только в крайности. Цвет его обыкновенно темно-рыжий, иногда серо-пепельный, слегка желтоватый.

Мясо кааны очень вкусно, нисколько не уступает мясу лани или другой антилопы. Оно имеет вкус говядины, причем отзывается немного дичью. Вследствие этого понятно, что за ним усердно охотятся.

А так как охота за ним не представляет трудности — бегает он медленно, — то число этих животных сильно уменьшилось, и теперь стада их встречаются очень редко, и то преимущественно в очень отдаленных местностях.

Наши охотники ни разу еще не встречали их, хотя иногда и видели их следы. Генриху очень хотелось убить хоть одну каану. Он никогда еще не стрелял по этому зверю, и к тому же ему хотелось полакомиться его мясом.

И вот однажды он с радостью услышал от Свартбоя, что в долине, неподалеку от озера, появилось стадо каан. Не теряя времени, молодой охотник вскочил на кваггу и поскакал туда.

Недалеко от озера находилась возвышенность; по ней-то спускались к воде квагги, зебры и другие животные, которые предпочитают пустынные местности; а по другую сторону этой возвышенности простиралась пустынная степь.

Взобравшись на эту возвышенность, Генрих увидел не дальше чем на расстоянии одной мили стадо антилоп — семь старых самцов. Равнина там была совершенно открытая, даже лисице негде было бы укрыться. Единственные растения, встречавшиеся там, были алоэ, евфорбии да пучки сухой травы, разбросанные там и сям, как обыкновенно в пустынях. Кустарника, за которым охотник мог бы укрыться от глаз животных, не было, и Генрих тотчас сообразил, что приблизиться к антилопам незаметно нельзя.

Но хотя Генрих и никогда не охотился на этих животных, он был знаком с их привычками и знал, как овладеть ими. Он знал, как плохо они бегают, знал, что даже старая лошадь легко догоняет их; а его квагга, самая быстрая из четырех прирученных, конечно, легко сделает это.

Все дело было в том, чтобы заставить их бежать в известном направлении и не потревожить издали, чтобы не дать им намного опередить себя.

Как опытный охотник, Генрих поехал поэтому не прямо на антилоп, а сделал большой круг, чтобы животные очутились между ним и утесами, а затем погнал кваггу быстро вперед.

Сам он совсем пригнулся в седле, так что касался грудью загривка квагги. Он рассчитывал, что ему удастся обмануть каан, которые иначе тотчас узнали бы в нем врага. Теперь же они не узнают оседланной квагги и пока будут с удивлением рассматривать ее, он успеет подъехать к ним значительно ближе.

Действительно, антилопы подпустили его шагов на пятьсот и только тогда побежали своим тяжелым, неуклюжим галопом.

Тут Генрих быстро выпрямился, пришпорил кваггу и помчался вслед за ними. Случилось так, как он и рассчитывал. Кааны бросились к утесам, прямо к тому месту, где не было прохода. Подбежав к этой преграде, они должны были повернуть в другую сторону. Генрих пустил кваггу им наперерез и скоро догнал их. Он намеревался отогнать от стада одного только самца, предоставив остальным бежать, куда угодно.

И это очень скоро удалось ему; самый жирный вскоре отделился от остальных и бросился в другую сторону. Генрих тотчас повернул за ним, и с милю проскакали они по равнине. Шерсть зверя из рыжей сделалась свинцовой, изо рта текла обильная слюна, с широкой груди его летели клочья пены, из глаз катились крупные слезы. Мало-помалу его галоп перешел в тяжелую рысь. Он, очевидно, изнемогал.

Еще минута, и квагга догнала его. Тогда зверь, видя, что дальнейшее бегство не поможет, в отчаянии остановился и обернулся к своему преследователю.

Конечно, вы уверены, что Генрих тотчас направил на него свое ружье, выстрелил и повалил его?

Ошибаетесь. Он не сделал ничего подобного.

Генрих был настоящий охотник и жалел заряды. Он знал иной способ убить каану на месте. Он знал, что теперь животное вполне в его власти, и он может гнать его перед собой, как ручного быка. Чтобы убить зверя, пришлось бы, во-первых, потратить большой заряд пороха, и, во-вторых, надо было бы потом тащить труп в лагерь. Сам он не в силах был бы сделать это; пришлось бы, значит, возвращаться домой за помощью, а тем временем гиены могли съесть труп. Гораздо проще будет погнать его живого в лагерь.

И он принудил антилопу повернуться и погнал ее к проходу через утесы.

ГЛАВА XL
Дикая скачка на квагге

Генрих был в восторге. Он заранее представлял себе, как удивлены будут все домашние, когда он пригонит живого каану! Ни малейшего сомнения в успехе не возникло у него.

И действительно, не было никакого основания сомневаться. Зверь вошел уже в проход и начал спускаться к долине, Генрих верхом на квагге на небольшом расстоянии следовал за ним. Он был уже в нескольких саженях от вершины, как вдруг услышал сильный топот, точно большое стадо крупных животных поднималось с противоположной стороны.

Он пришпорил кваггу, чтобы поскорее подняться на вершину и увидеть, что там делается. Но прежде чем он достиг ее, антилопа пробежала назад мимо него, направляясь к равнине. Очевидно, что-то испугало ее в проходе, и она предпочла иметь дело с прежним врагом, чем с новым.

Генрих не обратил внимания на каану — он в любую минуту мог заставить его вернуться. Ему хотелось поскорее узнать, что вынудило его повернуть назад; поэтому он поторопился вперед к проходу.

Быть может, там львы и нужна осторожность. Но нет. До его слуха ясно доносится стук копыт; значит это не львы. Наконец он взобрался на вершину возвышенности и увидел стадо квагг, возвращавшихся с водопоя.

Генрих был сильно раздосадован. Стрелять в них не стоит, а между тем они помешали ему. Немалого труда будет ему стоить снова догнать каану и заставить его возвратиться. Неудивительно, что он был недоволен. Но все же он не выстрелил, а, повернув свою кваггу, поехал назад за каану.

Как только он тронулся с места, квагги пошли через проход одна за другой по своему обыкновению. Их было штук сорок или пятьдесят.

Генрих часто видел стада этих животных и нисколько не интересовался ими. Но это стадо привлекло его внимание тем, что четверо из животных были с обрубленными хвостами, из чего он узнал, что это были те, которые попали в ров, но затем как лишние были выпущены им на свободу. Хвосты тогда же отрубил им зачем-то Свартбой.

Генрих был уверен, что квагги были те же, да и все стадо то, которое раньше приходило к озеру на водопой. После устройства западни им, они исчезли и теперь в первый раз снова появились в этих местах.

Увидев его, животные были, видимо, сильно испуганы и с громким криком «куаагг» быстро помчались по равнине. Этот их испуг и комичный вид четырех с отрубленными хвостами заняли Генриха, и он, смеясь, поскакал вслед за ними, так как они бежали в том же направлении, что и каана. При этом у него возник вопрос, в состоянии ли его квагга обогнать своих старых товарищей?

Но подгонять ее ему не пришлось. Она неслась, как ветер, и быстро нагоняла стадо; казалось, будто она чувствовала, что дело шло о поддержании ее репутации.

Квагга скоро обогнала тяжелого каану; он свернул немного в сторону, и стадо промчалось мимо него. И не только стадо, но и Генрихова квагга также, так что не прошло и пяти минут, как они были уже более чем за милю от леса, и все продолжали скакать вперед.

Как только каана остановился, Генрих хотел было также остановиться и с этой целью сильно дернул поводья. Но к его удивлению, квагга вовсе не была намерена исполнять его желание. Напротив, она закусила удила, прижала уши и помчалась еще быстрее вперед за стадом.

Чтобы заставить ее поворотиться, Генрих сильно натянул правый повод; но кольцо сломалось, удила соскользнули с челюстей животного, уздечка упала, и квагга почувствовала себя совершенно разнузданной и могла свободно мчаться куда хочет. А ей, очевидно, хотелось присоединиться к своим бывшим товарищам, которых она, конечно, узнала, судя по ее ржанию.

Генрих сначала не придавал большого значения порче уздечки. Он был одним из лучших наездников южной Африки и мог свободно держаться в седле и без уздечки. «Квагга скоро остановится, — думал он, — и тогда я исправлю уздечку».

Но вскоре настроение его начало меняться. Он заметил, что квагга не только не уменьшает, но все ускоряет свой бег, стремясь присоединиться к стаду, которое со своей стороны неслось вперед, не выказывая ни малейшего намерения остановиться.

Они бежали от страха; они видели, что за ними гонится верховой охотник. Конечно, старый товарищ их, квагга, на которой сидел Генрих, хорошо знала, кто они были; но могла ли она рассказать им, кто она такая, что она — их старый товарищ? Разве они поверят этому, видя на спине ее что-то такое высокое?

И они напрягали все силы, чтобы уйти от нее. Как ни старалось бедное оседланное животное нагнать их и объяснить им свою историю, но она не в силах была приблизиться к ним ни на один дюйм.

А что делал Генрих все это время? Ничего, да он и не мог ничего сделать. Остановить свою кваггу он не имел возможности. Спрыгнуть с седла не решался, потому что при падении легко мог разбить себе голову об острые скалы. Что же оставалось ему делать?

Что он думал? Сначала он не придавал значения этому приключению. Но проскакав мили три, начал относиться к нему серьезнее, а миновав еще мили две, понял, что положение его крайне опасно.

Вот минула уже шестая, седьмая миля. Квагги, боясь утратить свою свободу, скакали не замедляя шага, а оседланная, желая возвратить уже утраченную свободу, не отставала от них.

Генрих начал сильно тревожиться. Чем же кончится эта безумная скачка? Куда приведет она их? Быть может, в пустыню, где он легко может погибнуть от голода и жажды? Он уж и теперь очень далеко от лагеря и даже не знает, в каком направлении он находится. Если бы даже квагга и остановилась теперь, то он не знал бы, в какую сторону ему надо ехать. Придется, пожалуй, погибнуть.

И он начал было уже высматривать более удобное место, где бы можно было спрыгнуть с седла, как вдруг ему пришла в голову мысль.

Быстро сняв свою куртку, охотник набросил ее на шею квагге, завязав рукава под горлом ее. А затем перебросил полы куртки на голову животному.

Как только куртка покрыла глаза квагги, та моментально остановилась, дрожа от ужаса. Генрих едва не упал через ее голову, но удержался. Потом он спрыгнул с седла, исправил уздечку, надел ее на кваггу, вскочил снова в седло и снял куртку с головы животного.

Квагга почувствовала себя побежденной. Старые товарищи уже скрылись из виду, а с ними исчезли и мечты о свободе. И она послушно повернулась и медленно пошла назад.

Генрих не знал дороги домой. Сперва он поехал по следам квагг и вскоре подъехал к месту, где оставил ружье.

Солнце уже зашло и не могло направлять его путь; ни кустов, ни холмов, которые служили бы приметами, не было, и охотник решил продолжать путь по следам. И хотя ему пришлось много кружиться, но к ночи он был дома и рассказывал о своем приключении.

ГЛАВА XLI
Западня с выстрелом

В это время обитатели нваны начали испытывать беспокойство от большого количества хищных зверей, которые появились по соседству. Запах жареного мяса, который каждый день разносился из лагеря, и остатки убитых антилоп привлекли много гиен и шакалов. Они рыскали по соседству, а в эту ночь собрались под самой нваной, и в течение нескольких часов надоедали своим ужасным хором. Конечно, никто не боялся их, потому что все были вполне безопасны в своем жилище, где ни гиены, ни шакалы не могли достать их. Но все же близкое соседство этих животных было крайне неудобно: нельзя было ничего оставить внизу, чтобы они не уничтожили; не говоря уже о мясе, но даже вещи, сделанные из кожи, совершенно портились ими. Так, недавно гиены наполовину съели седло Свартбоя, так что оно стало никуда негодным. Одним словом, гиены сделались таким бичом, что надо было как-нибудь отделаться от них.

Стрелять по ним нельзя было. Днем они были осторожны и не появлялись, а прятались в расселинах скал или в норах муравьедов. Зато ночью становились очень смелы и подходили к самому лагерю; но в темноте слишком трудно прицелиться в них, а между тем порох был очень дорог для охотников, и тратить его зря они не могли.

Но что-то необходимо было придумать, чтобы избавиться от них. С этим все были согласны.

Они устраивали уже западни различного вида, но напрасно; из рва гиены выскакивали, а силки перегрызали своими ужасными зубами.

Наконец ван Блум решил прибегнуть к способу, который часто употребляется бурами южной Африки, чтобы оградить свои фермы от подобных хищников; он решил устроить западню с выстрелом. Она устраивается разными способами, но сущность ее всегда состоит в ружье, курок которого спускается посредством веревки. Иногда к этой веревке привязывают какую-нибудь приманку; животное тащит приманку и вместе с тем дергает веревку, и курок спускается. Но этот способ ненадежен: животное может не встать против дула, и тогда пуля или совсем не попадет в него, или ранит очень легко.

Но в южной Африке употребляется иной способ, гораздо более верный. Животное в этом случае или остается на месте или получает такую тяжелую рану, что околевает в нескольких шагах.

Такого рода западню и решил устроить ван Блум.

Он выбрал место недалеко от лагеря, где росли в одну линию три молодых дерева на расстоянии полутора аршина одно от другого. Если бы не оказалось этих деревьев, пришлось бы вбить в землю колья. Затем нарезали колючих ветвей и устроили обыкновенный крааль — вершинами наружу. Величина крааля в данном случае не играет никакой роли, поэтому для сбережения сил его, конечно, сделали маленьким. Важно было только, чтобы входное отверстие находилось между двумя деревьями, так чтобы животное не могло войти в крааль иначе, как мимо них.

Третье дерево оставалось снаружи, и к нему прикреплялся приклад ружья в горизонтальном направлении, а ствол --к ближайшему дереву у входа. Таким образом дуло приходилось против третьего дерева, стоявшего по другую сторону входа; высота была рассчитана так, чтобы дуло пришлось против сердца гиены.

Затем он взял небольшую палочку в несколько дюймов длины и вложил ее позади собачки ружья так, чтобы она действовала, как рычаг. К одному концу палочки привязали веревку и зацепили ее засобачку; а к другому концу прикрепили новую веревку, которая, проходя под ружьем, загораживала дверь и другим концом была привязана к стволу противоположного дерева.

Веревка эта шла горизонтально и была почти вытянута, так что при малейшем толчке должна была потянуть палочку у собачки и произвести выстрел.

Приладив и зарядив ружье, ван Блум окончил устройство западни. Оставалось только бросить в крааль приманку: кусок мяса или падали, чтобы привлечь животных. Свартбой употребил для этого внутренности антилопы, убитой в этот день.

После этого все спокойно разошлись спать. Не прошло и четверти часа как раздался громкий выстрел и вместе с тем резкий крик; западня сделала свое дело. Тотчас зажгли факел, и все четверо охотников отправились туда и нашли труп огромной пятнистой гиены. Она лежала прямо против дула, очевидно, животное не могло сделать и шагу после выстрела. Пуля попала прямо в сердце, оставив большую рану в боку.

Зарядив снова ружье, охотники возвратились спать. Труп убитой гиены они хотели было оставить там же, где он и лежал, думая, что он послужит предостережением другим гиенам. Но Свартбой был лучше знаком с нравами этих животных; он знал, что они съедят труп, и поэтому отбросил его внутрь крааля, как новую приманку.

Перед рассветом охотники снова услышали выстрел; но на этот раз они не встали, а утром нашли у входа в западню второй труп гиены.

Эту войну с гиенами они продолжали каждую ночь, перенося западню с места на место по лагерю. И в скором времени эти животные были почти уничтожены; во всяком случае они появлялись очень редко и сделались робки, так что нисколько не беспокоили их более.

Но вместо гиен появились вскоре другие враги, гораздо более опасные, которых необходимо было уничтожить, — семья львов. Следы их охотники видели и раньше в окрестностях лагеря, но теперь они начали посещать и лагерь. Со времени исчезновения гиен львы каждую ночь являлись к лагерю и страшным рычанием своим наводили ужас на всех.

Впрочем, как ни ужасно было это рычание, семья ван Блума не особенно пугалась, так как все они знали, что львы не смогут взобраться на дерево. Будь это леопарды — другое дело, потому что те прекрасно лазают по деревьям. Но в этой местности не видно было леопардов, и о них никто и не думал.

Но хотя ван Блум и не боялся львов, а все же соседство их было крайне неприятно. Во-первых, досадно было уже и то, что после захода солнца никто не смог спуститься с дерева, потому что каждую ночь от захода солнца до самого утра они были в осаде. Во-вторых, они очень боялись за свою корову и квагг; хотя для них и устроили очень прочные краали, но все же каждую ночь они боялись, что львы растерзают их. А между тем потеря этих животных, и особенно «старушки Грааф», была бы большим несчастьем для семьи.

Вот почему ван Блум решил попытаться устроить и для львов такую же западню, какая была употреблена для гиен. Вся разница была в том, что ружье пришлось прикрепить немного выше, по росту льва; да для приманки надо было положить не труп, а свежее мясо. Для этой цели была убита антилопа.

Результат оказался прекрасный. Старый самец был убит в ту же ночь, в следующую — самка, а через несколько дней — еще и взрослый молодой самец.

После того несколько дней западня бездействовала, но через неделю ночью снова раздался выстрел, и утром нашли труп убитого львенка, по всей вероятности, последнего из семьи, так как большие львы уже не показывались.

ГЛАВА XLII
Дикие собаки

С приручением квагг охота на слонов пошла довольно успешно. Каждую неделю к запасу прибавлялась, по меньшей мере, пара хороших клыков, а иногда и две, и даже три. Они складывались у основания большой нваны и составили уже небольшую пирамиду.

Но ван Блум не был вполне доволен.

— Будь у меня собаки, охота пошла бы гораздо лучше, — говорил он не раз. — Конечно, квагги очень полезны, и мы часто догоняем слонов; но нередко и упускаем их. А с собаками этого не случилось бы.

— Разве собаки могли бы затравить слона? — спросил Генрих.

— Нет, не затравить и даже не ранить его. Но они следовали бы за ним по пятам, куда бы он ни направился, и своим лаем в конце концов заставили бы его остановиться.

— Притом собаки отвлекли бы внимание слона от охотников, — прибавил Ганс. — Рассвирепевший слон очень опасен. Но тут он принял бы собак за нападающих на него и на них обратил бы свою ярость. Благодаря этому, охотник может выбрать наиболее удобную минуту для выстрела.

И действительно, охотники часто подвергались большой опасности. Квагги не были ни так послушны, ни так быстры, как лошади, а это в значительной степени усиливало опасность; и ван Блум был в постоянном страхе, что какая-нибудь случайность окажется роковой для одного из них. Вот почему он охотно отдал бы большой клык за несколько собак, хотя бы самых простых дворняг. Потому что порода тут не имеет никакого значения; надо только, чтобы они бежали за слоном и лаяли.

В голове ван Блума мелькала даже мысль приручить для этого гиен. В этом не было ничего невозможного. Гиены часто приучаются к охоте и действуют иногда лучше собак.

Однажды ван Блум сидел в своей курительной комнате. Так называл он шутя маленькую площадку, устроенную почти на вершине нваны. Оттуда видна была вся равнина на очень далекое расстояние, и старый фермер любил отдыхать здесь по вечерам с трубкой в зубах.

Фермер спокойно курил, раздумывая о своих делах, как вдруг на равнине показалось несколько животных, блестящий цвет которых обратил на себя его внимание. Спина и бока их были цвета сиенской земли, брюхо белое, верхние части ног окаймлялись черными полосами, а на мордах также были черные полосы, так правильно расположенные, как будто их нарисовал искусный художник. Головы их были необыкновенно длинны и узки, и с вершины их поднимались прямо вверх грубые, узловатые рога, загибавшиеся потом в виде серпа. Передняя часть тела была значительно выше задней, как у жирафы, только не в такой степени; вообще их нельзя было назвать красивыми. В высоту, от копыта до плеча, они имели футов пять, а в длину не менее девяти. Это были антилопы каамы. Всех их было в стаде около пятидесяти штук.

Некоторое время животные паслись спокойно, но вдруг засуетились, забегали туда и сюда, точно были встревожены каким-нибудь врагом. А еще через минуту бросились бежать.

Тут ван Блум заметил, что за ними гонится стая собак! Ван Блум тотчас узнал, что это были дикие собаки, которых натуралисты совершенно неправильно называют гиенами-охотницами, а некоторые собаками-охотницами.

Оба эти названия можно считать нелепыми: на гиену эти животные совсем непохожи, а собакой-охотницей можно назвать всякую породу собак. Гораздо лучшее название диких собак, данное им бурами.

Называть их гиенами — значит, клеветать на этих прекрасных животных. У них нет ни торчащей шерсти, ни неуклюжих форм, ни отвратительных привычек гиен. Они более всего походят на гончих собак. Шерсть их светло-желтая в темных пятнах. Уши длинные, как у гончих, но не висят вниз, а торчат вверх, как вообще у всех диких животных собачьей породы.

В поисках добычи дикие собаки всегда собираются в большие стаи и действуют так ловко и хитро, будто ими руководят самые искусные охотники.

Ван Блум с большим удовольствием следил за их действиями.

Собаки напали на антилоп неожиданно и почти в самом же начале отбили одну из них от стада; она бросилась в другую сторону. Это было все, чего хотели умные собаки, и вся стая их тотчас оставила стадо и помчалась за этой одной.

Но каамы, несмотря на свою неуклюжую внешность, считаются одним из наиболее быстрых видов антилоп, и собаки с большим трудом могли изловить ее. Собственно говоря, они и совсем не смогли бы поймать ее, если бы все дело было только в одной быстроте бега. Но собаки обладают замечательной сметливостью и именно благодаря этому качеству побеждают кааму.

Каама, когда за нею гонятся, бежит не всегда по прямой линии, а время от времени сворачивает то в одну, то в другую сторону. Эта привычка составляет ее слабость, и собаки прекрасно пользуются ею, используя особый прием, который доказывает их сообразительность. Ван Блум имел случай убедиться в этом, так как со своего возвышенного поста мог следить за всеми движениями как каамы, так и ее преследователей.

Сначала каама побежала по прямой линии, и вся стая пустилась за ней. Но недолго гнались они. Вскоре ван Блум заметил, что одна из собак обогнала остальных. Значило ли это, что она быстрее других? Нет. Фермер вскоре убедился, что она была как бы назначена стаей травить кааму, между тем как другие сберегали свои силы.

Действительно, с чрезвычайными усилиями она через некоторое время почти догнала антилопу и заставила ее свернуть с прямой дороги в сторону. Заметив это, вся стая тотчас же также изменила свое направление и пустилась ей наперерез. Таким образом, путь их был короче того, который сделала каама и преследующая ее собака.

После этого из стаи выделилась другая собака и пустилась изо всех сил за антилопой, между тем как первая возвратилась к товарищам и бежала теперь в числе последних. Ее обязанность была выполнена.

Вторая собака также гналась за каамой до тех пор, пока не сбила с прямого пути. И как только она изменила направление, стая снова бросилась наперерез. После этого и вторая собака, исполнив свое дело, присоединилась к стае, а третья выступила на смену ей.

Маневр этот повторялся много раз, и в конце концов собаки добились своего — каама была доведена до полного изнеможения. Тогда, точно сознавая, что она теперь в их полной власти, и что прежняя тактика уже не нужна, вся стая бросилась сразу за жертвой.

Антилопа сделала отчаянное усилие убежать, но увидев скоро, что это невозможно, сразу остановилась и обернулась к преследователям, приняв оборонительное положение. Глаза ее горели, точно раскаленные уголья, изо рта текла пена.

Собаки вмиг окружили ее.

— Что за великолепная стая, — воскликнул ван Блум! — О, если бы мне иметь такую.

И через минуту, осененный новой мыслью, прибавил:

— А, да почему же нет? Именно такую — почему нет? Ведь дикие собаки очень легко могут быть приручены. Еще легче будет выдрессировать их для слоновой охоты. Конечно, это очень возможно. Сколько раз видел я это у буров. Надо только достать маленьких щенков. Но где достать их? Вот вопрос. Их очень зорко стерегут. Матери выводят их в пещерах среди скал, почти недоступных человеку; и пока они не научатся хорошо бегать, им не позволяют отходить от логова. Каким же образом достать их? Об этом надо подумать.

И ван Блум решил непременно выследить несколько щенков для охоты. Но как узнать, где их держат?

Тут мысли охотника были прерваны странным поведением диких собак, которое служило новым доказательством замечательного ума этих животных.

Когда каама остановилась, и собаки окружили ее, ван Блум был уверен, что они тотчас повалят ее и разорвут в клочки. Так поступали они обычно. Каково же было его удивление, когда он увидел, что вся стая отошла в сторону от нее, как будто желая совсем оставить антилопу одну! Некоторые собаки даже легли отдохнуть, а остальные стояли, высунув длинные языки, не обнаруживая ни малейшего намерения причинять вред затравленной кааме.

Ван Блум мог прекрасно наблюдать все, что происходило, потому что антилопа была ближе к нему, то есть в направлении к утесам, а собаки — дальше на равнине. Увидев, что они отступили от каамы, охотник удивился:

— Что бы это могло значить? Неужели они испугались страшных рогов антилопы? Или они хотят отдохнуть, прежде чем приступить к своему кровавому пиру?

И охотник не сводил взгляда с интересовавших его животных.

Через некоторое время антилопа немного отдохнула и видя, что собаки отошли в сторону, бросилась снова бежать. Но на этот раз она побежала в другую сторону, направляясь к одному из холмов. Очевидно, она рассчитывала, что там ей удобнее будет защищаться. Но едва она тронулась с места, собаки погнались за ней и снова быстро нагнали и заставили остановиться, после чего опять отошли в сторону, оставив ее одну.

Прошло несколько минут, и каама опять сделала попытку бежать и пустилась из последних сил. Вся стая тотчас последовала за ней. На этот раз антилопа направилась к утесам, и. так как теперь она бежала возле нваны, то охотники могли прекрасно видеть все происходившее.

Каама бежала быстрее, чем когда-либо, и собаки, казалось, не в силах были теперь нагнать ее. Ван Блум и его сыновья думали, что бедному животному удастся на этот раз спастись от своих неутомимых преследователей. Долго следили за этой гонкой; вот большая антилопа кажется уже только маленьким желтым пятнышком на склонах утесов. А собак совсем не видно. Затем и желтое пятнышко это вдруг исчезло, и охотники не могли уже ничего видеть.

Нет сомнения, пала и каама!

Тут у ван Блума зародилось странное подозрение. Он быстро встал, велел поскорее седлать квагг и в сопровождении Генриха и Ганса поскакал к тому месту, где в последний раз была видна каама.

Они приблизились к месту осторожно и под прикрытием кустов могли подъехать шагов на двести и видеть все происходившее.

Саженях в двенадцати от утеса лежала каама. Она была уже наполовину съедена, но не теми собаками, которые пригнали ее сюда, а их щенками разных возрастов.

Несколько сот этих щенков окружали труп, ссорясь между собой и отрывая куски мяса. Некоторые из собак, принимавших участие в охоте, лежали поблизости, тяжело дыша. Но большая часть их исчезла, разбрелась, без сомнения, по многочисленным пещерам, видневшимся в утесах.

Невозможно было сомневаться, что дикие собаки ежедневно пригоняли сюда по антилопе, чтобы кормить своих щенков, и что они не умерщвляли их раньше, чтобы им не пришлось потом далеко тащить тяжелый ее труп. Действительно, эти животные не в состоянии переносить тяжести на далекое расстояние; и они пригнали антилопу к тому месту, где были их щенки.

Что они делали это постоянно, доказывала большая куча костей и рогов крупных антилоп разных пород, валявшихся вокруг.

Увидев щенят, ван Блум и сыновья его быстро бросились вперед, чтобы захватить нескольких из них. Но напрасно. Умные, как и их родители, щенки, как только увидели охотников, вмиг бросили обед и исчезли в своих пещерах.

Но они не были настолько хитры, чтобы не попасть в западни, которые охотники ежедневно устраивали для них. И не прошло недели, как около дюжины их было уже поймано и помещено в яму, вырытую в тени старой нваны, собственно, для них.

Месяцев через шесть некоторые из них сопровождали уже своих хозяев на охоту за слонами и выказывали столько ума и отваги, сколько можно ожидать от собак самой лучшей породы.

ГЛАВА XLV
Заключение

Несколько лет ван Блум вел жизнь охотника за слонами. Все эти годы старая нвана служила ему жилищем, и его дети и слуги были единственными товарищами его. Но время это нельзя назвать самым несчастным в его жизни, потому что и он, и вся семья его пользовались все эти годы высшим благом на земле — здоровьем.

Впрочем, ван Блум не допустил своих детей вырасти без воспитания. Он не позволил им остаться просто «детьми лесов». Он научил их многому из книги природы, многому такому, чему не может научить школа. Он научил их любить Бога и друг друга. Он посеял в сердцах их семена добродетелей — чести и нравственности, без чего никакое образование не имеет цены. Он приучил их трудиться и во всем полагаться на самих себя, внушил им обязанности, налагаемые жизнью в цивилизованном обществе, чтобы, возвратившись в общество, они оказались равными своим сверстникам. Одним словом, годы, проведенные в пустыне среди диких животных, не были потерянным временем в их жизни. Впоследствии они могли вспоминать о них с чувством удовлетворения и удовольствия.

Но человек создан для жизни в обществе. Сердце человеческое, если только оно не испорчено, ищет общения с другими людьми, а ум, особенно если он развит образованием, влечет его принять участие в общественной жизни и страдает, если какие-либо причины лишают его этого участия.

Так было и с ван Блумом. Он страстно желал снова возвратиться в цивилизованное общество. Ему так хотелось еще раз увидеть места, где жизнь его текла так мирно и счастливо, хотелось снова поселиться среди друзей и знакомых старых дней, в живописном округе Грааф-Рейнета. Да и действительно, не было больше необходимости оставаться более среди пустыни. Правда, он очень пристрастился к дикой жизни охотника, но она уже не приносила ему выгоды. Слоны совершенно оставили эту местность, и миль на двадцать в окрестности их нельзя уже было встретить. Они прекрасно узнали значение выстрела из ружья, всю опасность его и поняли, что из всех врагов самым страшным, которого необходимо избегать, — является человек. И они так старательно избегали его, что часто охотники по целым неделям не видели ни одного слона.

Но это уже не беспокоило ван Блума. Ум его был теперь занят совершенно другим; его единственным и страстным желанием теперь было возвратиться в Грааф-Рейнет и поселиться среди старых друзей.

Наконец, наступило время, когда он мог исполнить это желание; ничто, казалось, не препятствовало уже более его полному осуществлению. Изгнание, на которое он был осужден, давно уже было отменено всеобщей амнистией, объявленной правительством. Правда, имущество не было возвращено ему; но это не беда, он приобрел себе новое богатство, целую пирамиду слоновой кости, которая была сложена под старой нваной.

Стоило только перевезти ту кость на рынок, и он будет очень богат.

И ван Блум нашел возможность перевезти ее на рынок. Снова был вырыт огромный ров возле прохода через утес, и в него попалось много квагг. Хотя и с большим трудом, но все же дикие животные эти были вскоре приучены ходить в упряжи.

Наконец, наступил день, когда старый фургон снова был собран и поставлен на колеса. В него сложили слоновую кость, впрягли квагг. Свартбой с огромным бичом снова поместился на козлах, и колеса, хорошо смазанные слоновым жиром, легко покатились по равнине.

Как удивлены были однажды утром добрые жители Грааф-Рейнета, когда на улицах их маленького городка показался громадный фургон, запряженный двенадцатью кваггами, между тем как четыре всадника, верхом также на кваггах, скакали по его сторонам. Еще более удивились они, когда увидели, что фургон наполнен слоновой костью, за исключением маленького уголка, где сидела прелестная девушка с розовыми щечками и золотистыми локонами. И как же обрадовались они все, когда узнали, что и слоновая кость, и прелестная девушка принадлежали их старому другу, всеми уважаемому сограждану их, ван Блуму.

На площади Грааф-Рейнета ван Блум нашел самый радушный прием со стороны своих друзей и, что также очень важно, хороший сбыт слоновой кости.

Случилось, что именно в это время слоновая кость была очень дорога. Вещи из нее вошли в моду, и потому спрос на нее в Европе повысился, и охотник имел возможность продать сразу весь свой запасза наличные деньги, почти вдвое дороже, чем рассчитывал.

Таким образом, ван Блум стал снова очень богат. О последующей жизни его мы скажем теперь только несколько слов. Деньги, вырученные за слоновую кость, дали ему возможность выкупить свое старое имение и развести на прекрасных лугах его громадные стада лошадей, рогатого скота и овец.

Он быстро увеличивал свои богатства, и вместе с тем приобретал все большее уважение сограждан. Само правительство теперь относилось к нему с доверием, и скоро назначило его ландростом, то есть главным судьей округа.

Ганс уехал, чтобы продолжать образование, Генрих избрал себе род занятий соответственно своим наклонностям — поступил на военную службу и скоро был произведен в лейтенанты в полку конных капских стрелков.

Маленький Ян отдан был в школу, между тем как прелестная Гертруда оставалась при отце, вела его хозяйство и служила украшением его дома.

Тотти по-прежнему царствовала на кухне. Свартбой, конечно, был важным членом семьи и много-много еще лет щелкал бичом и джамбоком и удерживал ими в повиновении круторогих быков богатого ландроста.

Но пока довольно. Надеюсь, что нам придется еще раз заглянуть в страну буров и встретиться там с достойным ван Блумом, его бушменом и с «детьми лесов».

---

Компьютерный набор, редактирование, спелл-чекинг Б. А. Бердичевский

Источник: Майн Рид Библиотека П. П. Сойкина т. 8 Санкт-Петербург, издательство LOGOS

http://www.borisba.com/litlib/cbibl_.html

Компьютерная литбиблиотека Б. Бердичевского