Въ углу большой темной комнаты, въ большихъ креслахъ подлѣ постели жены, сидѣлъ самъ мистеръ[1] Домби, а сынъ его, тепло закутанный, лежалъ въ плетеной корзинѣ, бережно поставленной у камина передъ самымъ огнемъ. Самому Домби было около сорока-восьми лѣтъ, а Домби-сыну — около сорока-восьми минутъ; Домби отецъ былъ немножко красенъ, немножко плѣшивъ, мужчина вообще очень статный и красивый, но слишкомъ уже суровый и величавый; сынъ былъ совершенно красенъ, совершенно плѣшивъ, и маленькое его личико было сморщено, какъ у самаго старенькаго старичка.
Мистеръ Домби сидѣлъ, горделиво выпрямившись въ креслахъ. Онъ высоко держалъ голову, и на губахъ у него скользила самодовольная усмѣшка, которая рѣдко появлялась на его суровомъ лицѣ.
— Съ этихъ поръ, мистрисъ[2] Домби, торговый домъ нашъ не только по имени, но и на дѣлѣ будетъ «Домби и Сынъ», — сказалъ онъ съ довольной улыбкой, и, бросивъ взглядъ на плетеную корзинку у камина, онъ вдругъ пришелъ въ такое умиленіе, что рѣшился, противъ обыкновенія, прибавить нѣжное словечко къ имени жены. — Не правда ли, мистрисъ, моя… моя милая?..
Слабый румянецъ пробѣжалъ по лицу больной женщины, глаза ея съ изумленіемъ поднялись на мужа: въ первый разъ въ жизни она слышала отъ него ласку.
— Мы назовемъ его Павломъ, моя… милая… мистрисъ Домби. Не правда ли?
Больная въ знакъ согласія пошевелила губами и снова закрыла глаза. Она была очень слаба.
— Это имя его отца и дѣда, — продолжалъ мистеръ Домби. — О, если бъ дѣдъ дожилъ до этого дня!
Тутъ онъ немного пріостановился и потомъ снова съ большимъ еще самодовольствомъ повторилъ:
— «До-м-би и Сынъ!»
Дѣло въ томъ, что вотъ уже двадцать лѣтъ, какъ мистеръ Домби былъ единственнымъ хозяиномъ большого торговаго дома, который назывался «Домби и Сынъ». Дѣло это перешло ему отъ отца; до смерти отца ихъ было двое въ этомъ дѣлѣ — отецъ и сынъ; но отецъ умеръ, и мистеръ Домби остался одинъ; десять лѣтъ тому назадъ онъ женился и съ тѣхъ поръ не переставалъ мечтать о сынѣ, — мечтать о помощникѣ, о наслѣдникѣ, для кого онъ будетъ работать, кому со временемъ передастъ свое дѣло.
Жены своей онъ не любилъ, да и не въ его характерѣ было любить и расточать нѣжности; онъ рѣшилъ, что всякая женщина должна счесть за честь бракъ съ такой важной, какъ онъ, особой. Давъ ей свое имя и введя въ свой домъ, мистеръ Домби рѣшилъ, что навѣкъ осчастливилъ бѣдную мистрисъ Домби и больше не обращалъ на нее вниманія. У нея былъ прекрасный домъ, лошади, богатые наряды; за столомъ она занимала первое мѣсто и вела себя, какъ прилично знатной дамѣ, — стало-быть, мистрисъ Домби совершенно счастлива, — чего жъ ей еще нужно? Такъ по крайней мѣрѣ думалъ мистеръ Домби.
Впрочемъ, и самъ мистеръ Домби считалъ, что для полноты ихъ семейнаго счастья не хватаетъ еще одного: вотъ уже десять лѣтъ, какъ они женаты, но до настоящаго дня у нихъ не было дѣтей.
То-есть не то, чтобы вовсе не было, — есть у нихъ дитя, но о немъ мистеръ Домби не хотѣлъ и упоминать: это маленькая дѣвочка, лѣтъ шести, которая теперь незамѣтно прокралась въ комнату и, забившись въ уголъ, робко смотритъ на мать, не сводя испуганныхъ глазокъ съ ея блѣднаго лица съ закрытыми глазами. Но что такое дѣвочка для торговаго дома «Домби и Сынъ»? Ему нуженъ помощникъ для дѣла, которое составляетъ всю его жизнь, занимаетъ всѣ его мысли, составляетъ его гордость, и, когда мастеръ Домби узналъ, что родилась дочь, онъ только нахмурился и не сказалъ на слова. Съ тѣхъ поръ онъ точно не замѣчаетъ ея, никогда не говоритъ о ней, такъ что казалось, что онъ забылъ, что она есть на свѣтѣ.
Но теперь мистеръ Домби такъ разнѣжился, что позволилъ себѣ обратить вниманіе на дочь и заговорилъ съ нею:
— Подойди сюда, Флоренса, взгляни на своего братца, если хочешь; только, смотри, не дотрогивайся до него.
Дѣвочка быстро взглянула на синій фракъ и бѣлый стоячій галстукъ отца, но, не сказавъ ни слова, не сдѣлавъ никакого движенія, снова вперила глаза въ блѣдное лицо матери.
Въ эту минуту больная открыла глаза и взглянула на дочь. Дѣвочка въ ту же минуту бросилась къ ней и, стоя на ципочкахъ, чтобы лучше скрыть лицо въ ея объятьяхъ, прильнула къ ней съ горячей любовью, и стала нѣжно цѣловать ее.
— Ахъ, Господи! — сказалъ мистеръ Домби, поднимаясь съ мѣста, — какая глупая ребяческая выходка! Пойду лучше, позову доктора Пепса.
Проходя мимо корзины, въ которой лежалъ новорожденный, онъ на минуту остановился и прибавилъ, обращаясь къ нянькѣ:
— Мнѣ нѣтъ надобности просить васъ, мистрисъ…
— Блокитъ, — подсказала сладенькимъ голосомъ улыбающаяся нянька.
— Такъ мнѣ нѣтъ надобности просить васъ, мистрисъ Блокитъ, чтобы вы хорошенько заботились объ этомъ ребенкѣ?
— Конечно, нѣтъ, сэръ[3]! Я помню, какъ родилась миссъ[4] Флоренса…
Мистеръ Домби нахмурился и перебилъ ее:
— Ta-та-та! все хорошо было, когда родилась миссъ Флоренса, а этотъ ребенокъ совсѣмъ другое дѣло. Не такъ ли, мой маленькій товарищъ?
Съ этими словами мастеръ Домби поднесъ къ губамъ и поцѣловалъ ручку маленькаго товарища, но потомъ повидимому испугался, что такой поступокъ несообразенъ съ его достоинствомъ, смутился и довольно неловко отошелъ прочь.
Онъ сошелъ внизъ въ большую парадную комнату, гдѣ собрались доктора; одинъ изъ нихъ былъ постоянный докторъ дома мистера Домби, другой былъ знаменитый докторъ Паркеръ Пепсъ, лѣчившій во всѣхъ знатныхъ домахъ и нарочно приглашенный мистеромъ Домби для этого случая. Домовый врачъ, мистеръ Пилькинсъ, такъ и таялъ передъ знаменитымъ докторомъ: онъ улыбался ему, всюду ходилъ за нимъ, поддакивалъ каждому его слову,
— Ну, что же, сэръ, — сказалъ знаменитый докторъ Пепсъ своимъ звучнымъ басистымъ голосомъ: — поправилась ли сколько-нибудь ваша любезная леди?[5]
— Ободрилась ли она? — прибавилъ и домовый врачъ и въ то же время наклонился съ улыбкой къ знаменитому врачу, какъ будто хотѣлъ сказать: извините, что я вмѣшиваюсь въ разговоръ, но случай этотъ очень важный.
Мистеръ Домби очень растерялся при этихъ вопросахъ: онъ почти вовсе не думалъ о больной и теперь не зналъ, что отвѣтить. Опомнившись, онъ сказалъ, что докторъ Пепсъ доставитъ ему большое удовольствіе, если потрудится взойти къ больной.
— Мы не можемъ больше скрывать отъ васъ, сэръ, — сказалъ докторъ Пепсъ, — что ваша любезная леди очень слаба, и это такой признакъ, котораго…
— Не хотѣли бы видѣть… — подсказалъ докторъ Пилькинсъ, почтительно наклонивъ къ нему голову.
— Именно такъ, — сказалъ докторъ Пепсъ, кинувъ искоса взглядъ на домоваго врача: — этого признака мы не хотѣли бы видѣть; надо сказать, что слабость мистрисъ Домби такъ велика, что намъ приходится опасаться за ея жизнь.
Наступило молчаніе, потомъ докторъ Пепсъ кивнулъ доктору Пилькинсу, и они молча отправились наверхъ къ больной; домовый врачъ почтительно отворялъ двери передъ своимъ знаменитымъ товарищемъ.
Не успѣли они уйти, какъ по лѣстницѣ послышались чьи-то быстрые шаги и шумъ платья; дверь распахнулась, и въ комнату вбѣжала уже немолодая, но щегольски одѣтая женщина и въ волненіи кинулась обнимать мистера Домби. Это была его родная сестра, мистрисъ Чикъ.
— Павелъ, милый Павелъ! — кричала она, задыхаясь, — вѣдь ребенокъ настоящій Домби!
— Что же тутъ мудренаго, Луиза, — тихо отвѣчалъ братъ. — Такъ и должно быть. Да что же ты такъ встревожена, Луиза?
— Охъ, я знаю, что это глупо, — продолжала Луиза, усаживаясь на стулъ а обмахиваясь платкомъ, — но онъ настоящій, вылитый Домби, — въ жизнь свою я не видала такого сходства! Ахъ, какъ я взволнована! Я думала, что просто упаду на лѣстницѣ. Вели, пожалуйста, дать мнѣ рюмку вина, Павелъ.
Въ это время послышались за дверью чьи-то осторожные шаги, а затѣмъ кто-то слегка постучался въ дверь.
— Мистрисъ Чикъ, — проговорилъ чей-то вкрадчивый женскій голосъ, — какъ вы себя чувствуете, моя малая?
Въ дверяхъ показалась длинная сухощавая дѣвица съ такимъ увядшимъ лицомъ, точно щеки ея были когда-то натерты линючей краской, и эта краска сразу сбѣжала отъ воды и солнца; одѣта она была по модѣ, но неуклюже; походка была мелкая, жеманная, голосъ нѣжный и вкрадчивый, такъ же какъ и взглядъ свѣтлыхъ линючихъ глазъ.
Мистеръ Домби взглянулъ на нее съ изумленіемъ: — онъ никогда не видалъ ея прежде.
— Любезный Павелъ! — сказала Луиза, приподнимаясь со стула, — это миссъ Токсъ, моя искренняя пріятельница, мой лучшій другъ. Премилая дѣвица, — добавила она шопотомъ. — Миссъ Токсъ, это братъ мой, мистеръ Домби.
— Очень, очень рада познакомиться съ вами, мистеръ Домби! — вкрадчивымъ голосомъ сказала ему миссъ Токсъ. — Милая Луиза, дорогой мой другъ, какъ вы себя чувствуете?
— Благодарю васъ, милая миссъ Токсъ, теперь немного лучше. Выпейте также вина, вы также очень взволнованы.
Мистеръ Домби началъ потчевать.
— Вотъ теперь, — сказала мистрисъ Чикъ, улыбаясь, — я готова за все простить твою жену, за все.
Собственно говоря, ей вовсе не за что было прощать невѣстку, потому что та ни въ чемъ передъ ней не провинилась: преступленіе ея состояло лишь въ томъ, что она осмѣлилась вытти замужъ за ея брата, да еще развѣ въ томъ, что шесть лѣтъ передъ этимъ бѣдная женщина родила дѣвочку вмѣсто сына, котораго отъ нея ждала.
Въ эту минуту мистера Домби поспѣшно позвали въ комнату жены. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вернулся оттуда блѣдный и повидимому очень взволнованный.
— Докторъ сказалъ, что Фанни плоха, — сказалъ онъ, входя.
— Не вѣрь, милый Павелъ, не вѣрь! — рѣшительно вскричала мистрисъ Чекъ. — Положись на мою опытность, мой другъ, я все устрою, — и она стала торопливо снимать шляпу. — Надо ободрить ее, надо заставить ее сдѣлать надъ собою усиліе. Пойдемъ со мной.
Мистеръ Домби повѣрилъ сестрѣ, немного успокоился и молча пошелъ съ нею въ комнату больной.
Родильница, какъ и прежде, лежала на постели, прижавъ къ груди маленькую дочь. Дѣвочка, какъ и прежде, плотно прильнула къ матери, не поднимая головы, не отнимая щекъ отъ ея лица. Она, казалось, никого не замѣчала, не шевелилась, не плакала.
— Ей дѣлается хуже безъ дѣвочки, — шепнулъ докторъ мистеру Домби: — мы нарочно ее оставили.
Вокругъ постели было совсѣмъ тихо, врачи, повидимому, уже не надѣялись спасти больную. Мистрисъ Чикъ смутилась было въ первую минуту, но скоро оправилась, собралась съ духомъ, присѣла на край постели и тихонько проговорила рѣшительнымъ голосомъ, какъ будто хотѣла разбудить спящую:
— Фанни, Фанни!
Никакого отвѣта. Кругомъ было тихо, такъ тихо, что было слышно, какъ стучали часы въ карманахъ доктора Пепса и мистера Домби.
— Фанни, милая Фанни! — повторила мистрисъ Чикъ съ притворною веселостью, — взгляни-ка, здѣсь мистеръ Домби: онъ пришелъ тебя навѣстить; соберись съ силами, пріободрись, надо взять себя въ руки.
Она пригнулась къ постели и стала прислушиваться, посматривая въ то же время на окружающихъ.
— Ну же, ну! — повторила она. — Что ты говоришь, Фанни? Я не разслышала…
Но больная упорно молчала. Ни малѣйшаго звука не послышалось въ отвѣтъ. Слышно было только какъ часы мистера Домби и доктора Пепса такъ громко тикали, точно бѣжали взапуски, стараясь перегнать другъ друга.
— Что же ты въ самомъ дѣлѣ, Фанни? — говорила невѣстка растеряннымъ голосомъ. — Я просто разсержусь на тебя, если ты не возьмешь себя въ руки. Ободрись, сдѣлай надъ собой усиліе… Ну же, милая Фанни, попробуй, не то я, право, разсержусь на тебя…
Больная все молчала. Въ глазахъ мистрисъ Чикъ появилось безпокойство, и голосъ дрожалъ.
— Фанни, взгляни хоть на меня, открой глаза и покажи, что ты слышишь и понимаешь меня. Ахъ, силы небесныя! Ну, что тутъ дѣлать, господа? — проговорила она вдругъ, окончательно растерявшись.
Доктора переглянулись, и докторъ Пенсъ, нагнувшись, шепнулъ что-то на ухо ребенку.
Не отрываясь отъ матери, дѣвочка подняла на него свое блѣдное лицо и глубокіе черные глаза. Она какъ будто не понимала его.
Докторъ повторилъ свои слова.
Дѣвочка выслушала его и, обратившись къ матери, тихо проговорила:
— Мамочка!
Знакомый любимый голосокъ пробудилъ угасающую душу. Больная открыла на минуту глаза, и легкая, чуть замѣтная улыбка пробѣжала по лицу, затѣмъ глаза снова закрылись, губы крѣпко сжались.
— Мамочка! — громко кричалъ ребенокъ, рыдая. — Милая мама, мама!
Докторъ тихо отнялъ кудри дѣвочки отъ лица и губъ матери. Въ нихъ уже не было дыханія, глаза были навѣкъ закрыты.
Черезъ нѣсколько дней утромъ огромная наемная карета остановилась около дома мистера Домби; оттуда выпрыгнула миссъ Токсъ; она въ одинъ мигъ вбѣжала по лѣстницѣ и бросилась къ мистрисъ Чикъ.
— Луиза, милая Луиза! — говорила она еще на ходу, — вѣдь мѣсто кормилицы еще не занято?
— Какъ вы добры, мой безцѣнный другъ! — отвѣчала мистрисъ Чикъ. — Нѣтъ еще, мой ангелъ, не занято.
— Въ такомъ случаѣ, милая Луиза… Впрочемъ, погодите, я сейчасъ приведу ее!.. — и миссъ Токсъ скрылась.
Черезъ нѣсколько минутъ она вновь вбѣжала въ комнату, ведя за собой цѣлую толпу гостей, которыхъ она сама высадила изъ кареты. Впереди шла полная, круглолицая, толстощекая, здоровая молодая женщина съ толстымъ румянымъ ребенкомъ на рукахъ; за ней молодая женщина, не такая полная, но тоже толстощекая и круглолицая, какъ наливное яблоко; она вела за руку двухъ мальчиковъ, очень полныхъ и совершенно круглолицыхъ. Позади шелъ еще мальчикъ побольше, тоже круглолицый и очень полный, переваливаясь на искривленныхъ ногахъ, и страшно пыхтѣлъ. Наконецъ, позади всѣхъ выступилъ изъ-за двери толстый и круглолицый мужчина съ полнымъ и совершенно круглолицымъ ребенкомъ на рукахъ. Войдя въ комнату, онъ поставилъ его на полъ, обдернулъ платье и сказалъ хриплымъ голосомъ:
— Держись крѣпче за братца Джонни!
— Вотъ, милый другъ, — тараторила между тѣмъ миссъ Токсъ, — я долго хлопотала и разыскивала и просто выбилась изъ силъ, и все-таки никого не могла найти; наконецъ одна барыня указала мнѣ на эту женщину, я поѣхала, — какая чистота у нихъ въ домѣ, моя милая, вы могли бы просто даже кушать у нихъ на полу! — вотъ забрала ихъ всѣхъ и привезла. Вотъ этотъ господинъ, — и она указала на круглолицаго мужчину, — отецъ семейства. Подойдите, сэръ, поближе.
Круглолицый мужчина неповоротливо подвинулся впередъ и оскалилъ зубы,
— А вотъ это его жена, — продолжала миссъ Токсъ, показывая на молодую женщину съ ребенкомъ. — Какъ ваше здоровье, Полли?
— Слава Богу, сударыня, благодарю васъ.
Миссъ Токсъ говорила съ ними какъ со старыми знакомыми, которыхъ не видала около двухъ недѣль.
— Очень рада, очень рада! — продолжала она. — А эта другая молодая женщина — ея незамужняя сестра; она живетъ съ ними и ходитъ за дѣтьми; ее зовутъ Джемима. Какъ вы поживаете, Джемима?
— Очень хорошо, сударыня, благодарю васъ, отвѣчала Джемима.
— Ну, слава Богу, очень рада. Надѣюсь и всегда будетъ хорошо. Въ семьѣ у нихъ, милая Луиза, пятеро дѣтей, младшему шесть недѣль. Вотъ этотъ милый мальчикъ съ краснымъ пятномъ на носу, — старшій сынъ. Отчего у него это пятно?
— Отъ утюга, — пробормоталъ сквозь зубы отецъ.
— Ахъ, да, да… я и забыла. Именно такъ, отъ утюга. Матери не было дома, и ребенокъ вздумалъ понюхать горячій утюгъ… Когда я была у васъ, вы мнѣ сказали также, что ваше ремесло…
— Кочегаръ, сударыня.
— Да, да, кочегаръ! А какъ оно вамъ нравится?
— Что, сударыня?
— Ваше ремесло.
— Ничего, сударыня, славное ремесло. Только вотъ иной разъ зола входитъ сюда, — онъ указалъ на грудь, — и отъ этого голосъ дѣлается сиплымъ. Я, вотъ видите, хриплю, сударыня, но это отъ золы, не отчего другого.
Между тѣмъ мистрисъ Чикъ подробно разспрашивала молодую женщину о ея житьѣ-бытьѣ. Кончивши свои разспросы, она позвала ея мужа и повела ихъ обоихъ въ комнату мистера Домбя.
Послѣ смерти жены мистеръ Домби оставался почти безвыходно въ своей комнатѣ; цѣлые дни онъ проводилъ сидя неподвижно въ креслахъ, въ глубокой задумчивости. У него на сердцѣ лежала большая тяжесть, но горевалъ онъ больше о лишеніяхъ своего сына, чѣмъ о своей потерѣ. Какая опасность, какія огорченія ожидаютъ Павла! Жизнь только-что начинается, и вотъ нужно пріискивать чужую, постороннюю женщину, которая должна будетъ замѣнить ему мать, къ ней будетъ его первая улыбка, его первыя слова, — какое униженіе для «Домби и Сына»! И, когда къ нему проводили женщинъ, хотѣвшихъ поступить въ кормилицы, онъ находилъ въ нихъ множество недостатковъ и съ скрытымъ удовольствіемъ отказывалъ имъ. Но рано или поздно, а нужно было согласиться.
Полли какъ нельзя лучше подходила въ кормилицы маленькому Павлу; надо было рѣшаться взять ее.
Онъ оглядѣлъ съ головы до ногъ стоявшую передъ нимъ неуклюжую Полли к ея мужа и, поморщившись, сказалъ:
— Я понимаю, что вы бѣдны и хотите заработать деньжонокъ черезъ воспитаніе моего сына, я не прочь помочь вамъ. Судя по всему, вы годитесь для моего сына; но, прежде чѣмъ вы войдете въ мой домъ, я долженъ предложить вамъ нѣсколько условій, — отъ васъ зависитъ принять ихъ или не принять. Какъ васъ зовутъ?
— Тудль, — отвѣчала молодая женщина.
Мистеръ Домби поморщился: ему не понравилось это имя.
— Во все время, пока вы будете у меня въ домѣ, вы должны называться Ричардсъ, Это обыкновенное и очень приличное имя. Согласны ли вы на это условіе? Посовѣтуйтесь съ мужемъ.
Но почтенный супругъ только скалилъ зубы да безпрестанно подносилъ ко рту правую руку, отчего ладонь была у него очень мокра.
Мистрисъ Тудль толкнула его два или три раза, но такъ какъ это нисколько его не образумило, то она отвѣчала сама, что согласна на это условіе.
— Теперь дальше, — продолжалъ мистеръ Домби: — пока вы будете у меня въ домѣ, я желаю, чтобы вы какъ можно рѣже видѣлись со своимъ семействомъ. И еще одно условіе: у васъ есть свои дѣти, вы не обязаны любить моего сына, и я вовсе не хочу, чтобы мой сынъ со временемъ полюбилъ васъ. Совсѣмъ напротивъ: какъ скоро вы отойдете, торгъ нашъ конченъ, условія выполнены, вы не должны больше знать моего дома. Ребенокъ перестанетъ васъ помнить, и вы, если угодно, можете совершенно забыть моего сына.
Яркій румянецъ покрылъ и безъ того красныя щеки мистрисъ Тудль. Она потупила глаза и отвѣчала:
— Надѣюсь, сэръ, я знаю свое мѣсто.
— Ну, конечно, конечно! — продолжалъ мистеръ Домби. — Я увѣренъ, что вы отлично знаете свое мѣсто. Любезная Луиза, уговорись съ этой женщиной насчетъ жалованья и скажи, что она можетъ получить деньги, когда ей угодно. Теперь позвольте побесѣдовать съ вами, мистеръ. Какъ ваше имя?
Задержанный такимъ образомъ при выходѣ изъ комнаты вмѣстѣ съ женой, мистеръ Тудль долженъ былъ вернуться и очутился одинъ на одинъ съ мистеромъ Домби. Мистеръ Тудль былъ дюжій, широкоплечій, косматый, неуклюжій мужчина, въ растрепанномъ платьѣ, съ мозолями на рукахъ, съ четыреугольнымъ лбомъ, съ густыми волосами, съ черными усами и бородою, еще болѣе вычерненными дымомъ и копотью. Нельзя было придумать двухъ другихъ людей, болѣе различныхъ, чѣмъ онъ и длинный, худой, гладко выбритый и выстриженный мастеръ Домби.
— Есть у васъ сынъ? — спросилъ мистеръ Домби.
— Четыре, сэръ, и одна дочь. Всѣ живехоньки.
— Вамъ, я думаю, трудно ихъ содержать?
— Трудновато, сэръ; но еще было бы труднѣе…
— Что такое?
— Потерять ихъ, сэръ.
— Умѣете вы читать?
— Не бойко, сэръ.
— А писать?
— Мѣломъ немножко маракую, когда мнѣ показываютъ, сэръ, — сказалъ Тудль, подумавъ.
— А вамъ вѣдь, я думаю, будетъ около тридцати трехъ лѣтъ?
— Да, около этого, сэръ, — сказалъ Тудль подумавъ немножко побольше.
— Отчего же вы не учитесь?
— Я уже подумываю объ этомъ, сэръ, — и лицо его нѣсколько оживилось. — Вотъ видите ли, одинъ изъ моихъ мальчугановъ скоро будетъ ходить въ школу, и тогда мы будемъ вмѣстѣ учиться… то-есть онъ будетъ мнѣ показывать.
Мистеръ Домби съ брезгливостью посмотрѣлъ на своего собесѣдника, который между тѣмъ, разная ротъ, осматривалъ комнату и особенно потолокъ.
— Гдѣ вы работаете? — спросилъ черезъ нѣсколько минутъ мистеръ Домби.
— Сперва, сэръ, работалъ подъ землею, пока не былъ женатъ, — углекопомъ былъ, — а теперь наверху: я служу на желѣзной дорогѣ.
— Ну, можете итти, — и мистеръ Домби показалъ ему на дверь.
Послѣ этого разговора мистеръ Домби долго оставался въ своей комнатѣ, сидя неподвижно за одномъ мѣстѣ; по временамъ онъ повторялъ: «Бѣдное, бѣдное дитя!» Видно было, что онъ былъ очень взволнованъ.
Этой горести мистеръ Домби ни за что на свѣтѣ не обнаружилъ бы передъ людьми.
«Я принужденъ ввѣрить своего сына женѣ грубаго рабочаго, всю жизнь работавшаго подъ землей! — думалъ онъ. — Бѣдное, дорогое дитя!»
Какъ ненавидѣлъ онъ въ эту минуту круглолицую женщину, ставшую съ этой минуты между нимъ и его сыномъ! Какъ ненавидѣлъ онъ всю ея семью: этого ея грубаго косматаго мужа и краснощекихъ ребятъ!
Между тѣмъ условія между мистрисъ Чикъ и Ричардсъ была заключены. Послѣ долгихъ слезъ и поцѣлуевъ она сдала своего ребенка на руки Джемимѣ и взяла маленькаго Домби.
Мистрисъ Чикъ и миссъ Токсъ старались наперерывъ ее утѣшить.
— Не правда ли, вамъ очень пріятно оставить свою милую жену въ такомъ почтенномъ домѣ? — спрашивала миссъ Токсъ мистера Тудля, угощая его виномъ.
— Вовсе нѣтъ, сударыня, — грустно отвѣчалъ Тудль: — мнѣ пріятнѣе было бы увезти ее домой.
При этомъ Полли заплакала навзрыдъ.
— О чемъ тужить, моя милая? — утѣшала ее мистрисъ Чикъ. — Вашъ ребенокъ вырастетъ безъ горя подъ надзоромъ тетушки Джемимы, и вамъ здѣсь будетъ очень хорошо. Безъ горя на этомъ свѣтѣ ничего не бываетъ. Сняли ли съ васъ мѣрку, Ричардсъ, для новаго платья?
— С-ня-ли, су-да-ры-ня! — рыдая, отвѣчала Полли.
— А платье будетъ чудесное! — старалась утѣшить ее мистрисъ Чикъ. — Безподобная матерія!
— Вы будете въ немъ такъ хороши, — добавила миссъ Токсъ, — что и мужъ васъ не узнаетъ. Не правда ли, сэръ?
— Неправда! — угрюмо возразилъ Тудль. — Я узнаю ее вездѣ и во всемъ.
Рыданія раздались съ новой силой. Опять мистрисъ Чикъ и миссъ Токсъ принялись наперерывъ утѣшать ее.
Наконецъ-то Полли немного успокоилась и перестала рыдать.
— Ну, вотъ, душа моя, — сказала съ облегченіемъ мистрисъ Чикъ своей подругѣ: — видите, она уже и успокоилась и думаетъ только о томъ, какъ бы проститься съ своей сестрицей Джемимой, съ дѣтками и мужемъ. Не правда ли?
— Да, да! — вскричала миссъ Токсъ. — По глазамъ видно, что ей хочется проститься.
Бѣдная Полли съ отчаяніемъ въ душѣ обняла всѣхъ своихъ и потомъ хотѣла скрыться въ сосѣдней комнатѣ, чтобы дѣти не видали ея при отъѣздѣ и не плакали. Но хитрость не удалась: младшій сынъ угадалъ намѣреніе матери; онъ ухватился за ея платье и побѣжалъ за ней, тогда какъ старшій сынъ, прозванный Котломъ, затопалъ въ отчаяніи своими кривыми ногами и залился страшнымъ плачемъ, другія дѣти послѣдовали его примѣру, и нѣсколько времени въ комнатѣ ничего не было слышно, кромѣ топанья и отчаяннаго рева. Наконецъ нѣсколько апельсиновъ и мелкихъ денегъ усмирили маленькихъ Тудлей, и семейство немедленно отправилось домой въ наемной каретѣ, ожидавшей ихъ на углу.
Мало-по-малу въ домѣ мистера Домби все успокоилось и все пошло своимъ обычнымъ порядкомъ.
Огромный домъ мистера Домби стоялъ на тѣнистой сторонѣ, на углу темной и длинной улицы, одной изъ самыхъ темныхъ и большихъ улицъ Лондона[6]. Домъ былъ прадѣдовскій, старый-престарый и очень угрюмый; внизу, въ подвальномъ этажѣ, помѣщались погреба съ желѣзными рѣшетками и кривыми дверями. Окна парадныхъ комнатъ выходили иа большой пустынный дворъ, усыпанный щебнемъ, гдѣ торчали два тощихъ дерева съ почернѣвшими стволами и вѣтвями, съ закоптѣлыми листьями, которыя шуршали при малѣйшемъ вѣтрѣ. Лѣтнее солнце появлялось на улицу только въ самый полдень, вмѣстѣ съ водовозами, тряпичниками, починщиками старыхъ зонтиковъ и продавцами всевозможныхъ вещей, но скоро солнце скрывалось, на улицу ложилась тѣнь, и весь этотъ рабочій народъ уступалъ мѣсто бродячимъ музыкантамъ и шарманщикамъ съ куклами и обезьянами.
Въ сумерки музыканты расходились; улица темнѣла еще больше и пустѣла. Тогда изъ домовъ выходили къ воротамъ слуги и служанки, если ихъ господа не обѣдали дома; около фонарей суетился фонарщикъ, протирая стекла и зажигая огонь.
Огроменъ и пустъ былъ домъ мистера Домби и снаружи и внутри. Большія высокія комнаты, тяжелыя старинныя стулья по стѣнамъ, тусклыя зеркала въ темныхъ огромныхъ рамахъ. Тотчасъ же послѣ похоронъ мистеръ Домби приказалъ накрыть чехлами всю мебель, — быть-можетъ, для того, чтобы сберечь ее для сына, — и комнаты стали еще пустѣе и непригляднѣе. Весь домъ казался какимъ-то нежилымъ, забытымъ; тамъ и сямъ громоздились груды стульевъ и столовъ, составленныхъ другъ на друга; зеркала были завернуты въ газетную бумагу, изъ пустыхъ закоптѣлыхъ каминовъ[7] несло сыростью и затхлымъ воздухомъ какъ изъ погреба или изъ могилы. Умершая хозяйка дома точно смотрѣла со стѣны ва своемъ портретѣ въ бѣломъ платьѣ, какъ страшное привидѣніе въ саванѣ.
А на улицѣ вѣтеръ развѣвалъ полусгнившіе клочки соломы, настланной подлѣ дома, когда хозяйка была больна.
Скучно, очень скучно и неуютно было въ большомъ домѣ мистера Домби.
Новой жилицѣ этого дома, кормилицѣ маленькаго Домби, домъ казался погребомъ, тюрьмой, могилой, куда ее схоронили заживо, и ея веселый, свѣтлый домикъ въ Оленьихъ Садахъ казался ей теперь просто раемъ.
Самъ мистеръ Домби занималъ въ домѣ три комнаты внизу; эти три комнаты соединялись дверьми одна съ другою, и поутру, когда мистеръ Домби закусывалъ, и вечеромъ, когда онъ возвращался къ обѣду, кормилица Ричардсъ должна была являться въ крайнюю изъ этихъ комнатъ, маленькую, съ большими стеклами, обращенную окнами на дворъ, гдѣ росли чахлыя деревья и расхаживать взадъ и впередъ съ своимъ маленькимъ питомцемъ.
Бросая изрѣдка взгляды на мистера Домби, который молча сидѣлъ въ глубинѣ комнаты и слѣдилъ глазами за ребенкомъ, кормилица думала иногда, что хозяинъ ея, какъ двѣ капли воды, похожъ на арестанта въ тюремномъ замкѣ или на страшное привидѣніе, на выходца съ того свѣта, неумѣвшаго говорить и понимать живыхъ людей.
Уже нѣсколько недѣль кормилица вела такую жизнь и носила сюда маленькаго Павла; по временамъ выходила она со двора, но отнюдь не одна: обыкновенно въ хорошую погоду заходили за ней мистрисъ Чикъ или миссъ Токсъ и водили ее съ ребенкомъ подышать свѣжимъ воздухомъ, то-есть пройти нѣсколько разъ взадъ и впередъ по темной, скучной улицѣ.
Разъ, хогда послѣ одной изъ такихъ прогулокъ кормилица Ричардсъ вернулась, прошла къ себѣ наверхъ и сѣла съ ребенкомъ около окна, дверь въ комнату потихоньку отворилась, и черноглазая маленькая дѣвочка въ черномъ платьѣ остановилась на порогѣ,
«Это, вѣрно, миссъ Флоренса вернулась отъ своей тетки», подумала Ричардсъ, которая слышала отъ прислуги, что у мастера Домби есть еще дочь, которую мистрисъ Чикъ взяла къ себѣ на время похоронъ.
— Что вамъ угодно, миссъ? — спросила кормилица, съ любопытствомъ оглядывая дѣвочку съ ногъ до головы.
— Это мой братъ? — спросила дѣвочка, указывая на ребенка,
— Да, моя красавица, подойдите, поцѣлуйте его.
Но дѣвочка, не двигаясь съ мѣста, задумчиво посмотрѣла въ лицо кормилицы и проговорила:
— Что вы сдѣлали съ моей мамой?
— Господи помилуй! — вскричала Ричардсъ. — Что сдѣлали? Ничего, миссъ!
— Что они сдѣлали съ моей мамой? — настойчиво повторила Флоренса.
— Въ жизнь мою не видала такой жалости! — проговорила Ричардсъ, и ей вспомнились ея дѣти: кто знаетъ, быть-можетъ, и они когда-нибудь будутъ такъ же тоскливо спрашивать у чужихъ людей, гдѣ ихъ мать. И она сказала еще ласковѣе: — Подойдите поближе, моя милая, не бойтесь меня.
— Я не боюсь васъ, — отвѣчала дѣвочка, входя въ комнату, — но мнѣ надобно знать, что она сдѣлали съ моей мамой?
— Подойдите ко мнѣ, голубушка; сядьте здѣсь, подлѣ меня, — сказала растроганная кормилица, — я разскажу вамъ одну сказочку.
Флоренса тотчасъ же положила шляпку, которая была у нея въ рукахъ, подошла и сѣла на маленькую скамейку у ногъ кормилицы и пристально уставила на нее глаза.
— Въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ, — начала Ричардсъ, — жила-была одна леди, очень добрая леди, и маленькая дочь, и эта дочка очень любила ее.
— Очень добрая леди, а маленькая дочка очень любила ее? — повторила Флоренса.
— И угодно стало Богу, что захворала добрая леди, захворала и умерла.
Ребенокъ вздрогнулъ.
— И умерла добрая леди, и никто не видитъ ея здѣсь, и зарыли добрую леди въ сырой землѣ, гдѣ растутъ деревья…
— Въ сырой землѣ! — проговорила дѣвочка, задрожавъ всѣмъ тѣломъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, я ошиблась, — возразила Полли: — не въ сырой, а въ теплой землѣ, гдѣ некрасивыя маленькія сѣмена превращаются въ хорошенькіе цвѣточки, и въ траву, и въ колосья, и еще во многое другое; когда похоронятъ тамъ добраго человѣка, онъ становятся свѣтлымъ ангеломъ и улетаетъ на небо…
Ребенокъ, опустившій было головку, поднялъ ее и сталъ внимательно смотрѣть на кормилицу.
— Ну, такъ, дай Богъ память! — сказала Полли, сильно взволнованная и этимъ упорнымъ взглядомъ, и желаніемъ утѣшить ребенка, и боязнью, что это ей не удастся: — ну, такъ, когда добрая леди умерла, куда бы ни дѣвали ее, куда бы ни положили, она отошла къ Богу. И она молится Ему, эта добрая леди, — продолжала сильно растроганная Полли, — чтобы Онъ научилъ ея маленькую дочку вѣрить, что она счастлива на небесахъ и любитъ попрежнему свое дитя, чтобы Онъ научилъ надѣяться, всю жизнь надѣяться, что и она, эта маленькая дочка, свидится съ нею на небесахъ, свидится и не разстанется никогда, никогда!
— Это вы о моей мамѣ! — закричала дѣвочка, вскочивъ съ мѣста и обнимая кормилицу.
— И вотъ дѣтское сердце этой маленькой сиротки-дочери, — говорила Полли, прижимая Флоренсу къ своей груди, — сердце этой маленькой дѣвочки наполнилось такою надеждою, такою вѣрою, что, когда даже она услышала объ этомъ отъ чужой, посторонней женщины, не умѣвшей хорошо разсказывать, но которая сама имѣетъ дѣтей и ихъ любитъ, — то дѣвочка нашла утѣшеніе въ ея словахъ, перестала чувствовать себя одинокою, заплакала и прижалась къ груди этой женщины, и начала любить своего братца, маленькаго ребеночка, лежащаго у женщины на колѣняхъ, и тогда, тогда… — продолжала Полли, лаская кудри дѣвочки и обливаясь слезами, — тогда мое милое, бѣдное дитя…
— Хороши же вы, барышня! Что-то скажетъ на это папаша! — закричалъ вдругъ у двери пронзительный женскій голосъ, и низенькая, смуглая, курносая дѣвочка, лѣтъ четырнадцати, съ большими черными глазами, сверкавшими, какъ бусы, вошла въ комнату. — Вѣдь вамъ строго настрого запрещено таскаться сюда! — продолжала она. — Зачѣмъ вы тормошите кормилицу?
— Она нисколько не безпокоитъ меня, — отвѣчала изумленная Полли: — я очень люблю дѣтей.
— Не въ томъ дѣло, не въ томъ дѣло, мистрисъ Ричардсъ, — возразила черноглазая дѣвочка съ такимъ колкимъ видомъ, точно хотѣла проглотить ни въ чемъ неповинную Полли. — Не худо бы вамъ, — прошу извинить, — какъ бишь васъ? — мистрисъ Ричардсъ, — не худо бы вамъ зарубить хорошенько на носу, что вы ходите за мистеромъ Павломъ, а миссъ Флой подъ моимъ надзоромъ!
— Къ чему же намъ ссориться? — возразила Полли.
— Не къ чему, ваша правда, не къ чему, любезная мистрисъ Ричардсъ, вотъ-таки рѣшительно не къ чему, — скороговоркой отвѣчала дѣвочка. — Я вовсе не желаю ссориться: миссъ Флой у меня навсегда, а мистеръ Павелъ у васъ на время.
Она такъ и сыпала словами, не переводя духу, не давая говорить Полли. Наконецъ она остановилась на минуту, и Полли поспѣшила соросить:
— Миссъ Флоренса только-что вернулась домой, не правда ли?
— Да, да, мистрисъ Ричардсъ, она только-что вернулась домой; а вы, миссъ Флой, не успѣли повернуться, а уже нашла время выпачкать платье мистрисъ Ричардсъ!
Съ этими словами задорная дѣвочка, которую звали Сусанна Нипперъ, съ силой оторвала Флоренсу отъ ея новаго друга. Но все это, повидимому, дѣлала она не столько по злобѣ, сколько изъ усердія, чтобы какъ можно больше походить на настоящую воспитательницу ребенка.
— Теперь, когда миссъ Флоренса вернулась домой, — сказала Полли, улыбаясь дѣвочкѣ, — она будетъ совершенно счастлива и увидитъ нынче своего милаго папашеньку.
— Что-о-о? Что вы сказали, мистрисъ Ричардсъ? — закричала во все горло Сусанна Нипперъ. — Она увидитъ милаго папашеньку? Вотъ новость! Хотѣла бы я посмотрѣть, какъ она его увидитъ!
— Почему же нѣтъ? — спросила Полли.
— Да потому… Ахъ, какая вы странная, мистрисъ Ричардсъ! У ея папеньки есть теперь кого видѣть; да и прежде-то миссъ Флой не была его любимецей, такъ какъ, видите ли, мистрисъ Ричардсъ, женщины въ этомъ домѣ ничего не значатъ, право ничего!
Дѣвочка быстро взглянула на собесѣдницъ, какъ будто понимала и чувствовала ихъ разговоръ.
— Вы удивляете меня, — сказала Полли. — Неужели же мистеръ Домби не видалъ ея съ тѣхъ поръ?..
— Не видалъ, не видалъ, — прервала ее Сусанна, — да и прежде-то того не видалъ ея мѣсяцевъ пять-шесть, и, если бъ передъ тѣмъ онъ встрѣтилъ ее на улицѣ, онъ не увидалъ бы, что это миссъ Флой… Да что толковать!.. Встрѣть онъ ее хоть завтра, право не узнаетъ, что это его дочь. Такъ то, мистрисъ Ричардсъ! Ну, а что касается меня, — продолжала дѣвочка, не переводя духу и помирая со смѣху, — бьюсь о закладъ, что мастеръ Домби вовсе не знаетъ, что живетъ на свѣтѣ какая-то Сусанна Нипперъ. Ей Богу! Ну, прощайте, мистрисъ Ричардсъ! А вы, миссъ Флой, идите-ка со мною, да смотрите, впередъ ведите себя хорошенько, не такъ, какъ невоспитанная глупая дѣвчонка, которая вѣшается всѣмъ на шею!
Но, несмотря на строгій выговоръ, маленькая Флоренса вырвалась отъ своей воспитательницы и нѣжно поцѣловала кормилицу.
— Прощайте, — говорила дѣвочка, — прощайте, моя добрая! Скоро я опять къ вамъ приду, а не то вы приходите ко мнѣ. Сусанна намъ позволитъ видѣться. Вѣдь правда, Сусанна?
Собственно говоря, Сусанна была довольно добрая дѣвушка, но только она думала, что съ дѣтьми необходимо обращаться какъ можно строже и что въ этомъ именно и состоитъ ея должность, — ну, она и старалась исполнять ее изо всѣхъ силъ.
Когда Флоренса обратила на нее свои умоляющіе глаза, Сусанна сложила свои коротенькія ручки, покачала головою, и ея большіе черные глаза стали глядѣть очень ласково.
— Вы нехорошо дѣлаете, что просите меня объ этомъ, миссъ Флой, такъ какъ вы знаете, что я ни въ чемъ не могу вамъ отказать. Пусть только мистрисъ Ричардсъ похлопочетъ у мистера Домби о томъ, чтобы намъ можно было видѣть ея и приходить сюда.
Полли охотно согласилась на это,
— Въ этомъ домѣ, кажется, никогда не было весело, — продолжала Сусанна, — и намъ было бы глупо съ своей стороны дичиться другъ друга и увеличивать скуку. И выходитъ, что мы должны жить по-пріятельски, мистрисъ Ричардсъ. Эй, миссъ Флой, вы еще до сихъ поръ не раздѣлись? Ахъ, вы глупое дитя, ступайте къ себѣ въ комнату!
Съ этими словами дѣвушка схватила ребенка за руку и вышла изъ комнаты.
А кормилица не могла забыть грустнаго и кроткаго лица сиротки. Сердце несчастной дѣвочки искало любви, привѣта, и некого ей было любить; ея душа была полна тоски и печали, и некому было раздѣлить ея горя; все это Ричардсъ чувствовала своимъ материнскимъ сердцемъ, и, когда милая дѣвочка вышла изъ комнаты, кормилица почувствовала, что уже очень любитъ безпріютную сиротку и стала думать о томъ, какъ бы потѣснѣе сойтись съ Сусанной и приблизить къ себѣ ребенка.
Случай представился въ тотъ же вечеръ.
Въ обычное время кормилица явилась въ стеклянную комнатку и начала ходить взадъ и впередъ съ ребенкомъ на рукахъ, какъ вдругъ, къ величайшему ея изумленію и страху, мастеръ Домби вышелъ изъ своей комнаты и, остановившись передъ нею, сказалъ:
— Добрый вечеръ, Ричардсъ!
И теперь онъ былъ тотъ же суровый, угрюмый, неподвижный господинъ, какимъ видѣла она его въ первый день; онъ уставилъ на нее холодный безжизненный взоръ, и бѣдная женщина еле одолѣла свой страхъ и, потупивъ глаза, поклонилась ему.
— Здоровъ ли мистеръ Павелъ, Ричардсъ?
— Совершенно здоровъ, сэръ, и очень быстро растетъ.
— Это замѣтно, — сказалъ мистеръ Домби, съ участіемъ всматриваясь въ крошечное личико ребенка. — Надѣюсь, вамъ даютъ все, что нужно?
— Покорно благодарю, сэръ; я очень довольна.
И вдругъ ей пришло въ голову — нельзя ли замолвить словечко за Флоренсу.
— Я думаю, сэръ, что ребенокъ былъ бы живѣе и веселѣе, если бы около него играли другія дѣти…
— Когда вы пришли сюда, Ричардсъ, я, кажется, говорилъ вамъ, чтобы дѣтей вашихъ не было въ моемъ домѣ. Можете продолжать свою прогулку, — и мистеръ Домби скрылся въ свою комнату, не понявъ тайнаго намѣренія Полли.
На другой же день, придя по обыкновенію съ ребенкомъ опять въ эту комнатку, Полли съ изумленіемъ увидала тамъ расхаживавшаго мистера Домби. Озадаченная Полли остановилась въ дверяхъ, не зная, войти ли ей или же вернуться назадъ. Но мистеръ Домби далъ знакъ войти.
— Если вы думаете, — заговорилъ онъ тотчасъ же, какъ она взошла, — что мистеру Павлу нужны другія дѣти, то гдѣ же миссъ Флоренса?
— Ничего не можетъ быть лучше, — радостно отвѣчала Полли, — но я слышала отъ ея дѣвушки, что…
Но мистеръ Домби уже не слушалъ ея, онъ позвалъ слугу.
— Сказать, чтобы миссъ Флоренсу пускали къ Ричардсъ, когда только она захочетъ; пусть она ходитъ съ ней гулять, сидитъ въ ея комнатѣ. Сказать, чтобы дѣти были вмѣстѣ, когда потребуетъ Ричардсъ.
Ричардсъ смѣло продолжала свое доброе дѣло, хоть и боялась мистера Домби.
— Не худо бы, если бы миссъ Флоренса сейчасъ пришла сюда, въ эту комнату, чтобы привыкнуть къ братцу, — добавила она.
Она не спускала глазъ съ суроваго лица мистера Домби, и вотъ, когда слуга ушелъ передавать приказанія, она вдругъ, къ изумленію своему, замѣтила, что мистеръ Домби какъ будто бы поблѣднѣлъ, измѣнился въ лицѣ и поспѣшно пошелъ къ двери; кормилица испугалась: ей показалось, что мистеръ Домби хочетъ вернуть слугу и отмѣнить свое приказаніе; но скоро онъ опомнился, повернулся къ двери спиной, а лобъ его нахмурился.
Кормилица не ошиблась: мистеру Домби тяжело было видѣть дочь. Со смерти жены мистеръ Домби не могъ притти въ себя: ему постоянно вспоминались ея послѣднія минуты, ему вспоминалось отверженное его дитя въ объятьяхъ умирающей матери, онъ не могъ забыть, что здѣсь, въ этомъ предсмертномъ прощанія матери и дочери, у него не было доли, онъ былъ чужой имъ въ эту минуту, о немъ забыли, и въ сердцѣ его шевельнулось какое-то непріятное чувство къ Флоренсѣ. Прежде онъ никогда не думалъ о ней, теперь онъ желалъ бы вовсе не думать о ней, не только не зналъ, какъ это сдѣлать: постоянно передъ его глазами стояло все то же испуганное блѣдное лицо, глубокіе тоскующіе глаза, блѣдныя худенькія ручки, обхватившія шею матери, и при этомъ воспоминаніи душу его охватывало какое-то странное безпокойство; онъ чувствовалъ теперь только зависть къ этому ребенку и боялся, что со временемъ будетъ ее ненавидѣть.
Когда маленькая Флоренса робко вошла въ стеклянную комнатку, мистеръ Домби пересталъ ходить, остановился и взглянулъ на дочь.
Она стояла на порогѣ, испуганная, нерѣшительная, поднявъ на отца глаза, полные страха и надежды. Ей такъ хотѣлось подбѣжать къ нему, броситься въ его объятія и закричать: «Папа, милый папа, люби меня, у меня ни кого нѣтъ, кромѣ тебя!» Но страхъ удерживалъ ее на мѣстѣ; она боялась, что это покажется отцу обиднымъ, разсердитъ его.
Если бы онъ сказалъ ей хоть одно слово, только бы взглянулъ на нее поласковѣе, она не выдержала бы и кинулась къ нему, но отецъ не понималъ того, что дѣлалось въ ея душѣ, онъ видѣлъ только, что она нерѣшительно остановилась въ дверяхъ и робко взглянула на него, — больше ничего не видалъ мистеръ Домби.
— Войди, — сказалъ онъ сухо, — войди, чего ты боишься?
Она вошла и, осмотрѣвшись, съ нерѣшительнымъ видомъ остановилась противъ него и крѣпко сложила руки на груди.
— Подойди сюда, Флоренса. Знаешь ли, кто я?
— Знаю, папа.
— Не хочешь ли сказать что-нибудь?
Флоренса подняла на отца заплаканные глаза.
Боже, какой суровый взглядъ она увидала! Она опять опустила глаза и робко протянула отцу свою дрожащую руку.
Мистеръ Домби небрежно взялъ протянутую къ нему ручку дѣвочки и молча простоялъ нѣсколько минутъ; повидимому и онъ тоже не зналъ, что говорить и что дѣлать.
— Ну, будь же доброй дѣвочкой, — проговорилъ онъ, наконецъ, украдкой бросая за все тревожный взглядъ. — Ступай къ Ричардсъ, ступай!
По Флоренса еще съ минуту простояла на одномъ мѣстѣ; ей, должно быть, все еще хотѣлось бросаться къ отцу, она не переставала надѣяться, что онъ поцѣлуетъ ее. Она еще разъ подняла на него свое грустное лицо, и онъ, къ ужасу своему, замѣтилъ, что она глядитъ на него точь въ точь такъ, какъ смотрѣла на доктора въ день смерти матери. Онъ медленно выпустилъ ея руку и отвернулся.
Флоренса точно застыла на мѣстѣ; она была какъ связанная, не знала какъ ступить, куда дѣвать руки и ноги. Полли съ жалостью смотрѣла на блѣдненькую печальную дѣвочку въ черномъ платьицѣ и думала: «Не жестоко ли, что этотъ человѣкъ всю свою любовь отдаетъ сыну, тогда какъ другое его дитя, дѣвочка-сиротка, стоитъ передъ его глазами точно совсѣмъ, совсѣмъ ему чужая?»
Полла постаралась какъ можно дольше продержать дѣвочку на глазахъ у отца, и устроила такъ, что маленькій Павелъ повеселѣлъ при сестрѣ. Когда пришло время уходить наверхъ, она хотѣла послать Флоренсу въ комнату отца, чтобы пожелать ему доброй ночи, но дѣвочка въ страхѣ отступила назадъ, закрыла лицо ручонками и съ горестью прошептала:
— О, нѣтъ, нѣтъ! Онъ не хочетъ меня, онъ меня не хочетъ!
Слезы катились по ея пальцамъ.
И не успѣла кормилица что-нибудь ей сказать Флоренса, какъ уже шмыгнула вонъ изъ комнаты. Когда Ричардсъ оглянулась, Флоренсы уже не было.
Торговый домъ «Домби и Сынъ» находился въ Сити, главной торговой части Лондона. Въ Сити помѣщались всѣ лучшіе лавки и магазины. На углу улицы былъ цѣлый рядъ лавокъ съ инструментами, нужными для морского дѣла, — ихъ сразу можно было отличить отъ другихъ лавокъ, потому что надъ дверью каждой изъ нихъ вмѣсто вывѣски была выставлена деревянная кукла въ мундирѣ морского офицера.
Хозяиномъ одной изъ такихъ лавокъ, кажется самой старой и унылой, былъ давно-давно уже почтенный Соломонъ Джилѣсъ, или, какъ его чаще называли, дядя Соль. Онъ жилъ при лавкѣ вдвоемъ съ своимъ племянникомъ, хорошенькомъ рѣзвымъ четырнадцатилѣтнимъ мальчикомъ, какъ двѣ капли воды похожимъ на браваго молодого матроса; зато самъ дядя Соль совсѣмъ уже не походилъ на моряка: вѣчно угрюмый, молчаливый, одряхлѣвшій, онъ могъ молчать чуть не цѣлый день, выглядывая на свѣтъ Божій мутными тусклыми покраснѣвшими глазами; одѣвался онъ очень незатѣйливо: у него были только двѣ перемѣны платья, которыя онъ надѣвалъ поочередно: одна пара кофейнаго цвѣта, съ большими свѣтлыми пуговицами, и другая — тоже кофейнаго цвѣта, но уже съ брюками изъ свѣтлой нанки; другихъ нарядовъ никто никогда не видалъ на дядѣ Солѣ; на головѣ онъ носилъ гладенькій сѣденькій паричокъ[8]; шею стягивалъ высокими стоячими воротниками, а въ карманѣ у него были огромные часы луковицей, которыми онъ очень гордился и вѣрилъ имъ больше, чѣмъ самому солнцу. Дядя Соль носилъ постоянно очки, но оно рѣдко бывали на своемъ мѣстѣ, такъ какъ плохо держались на маленькомъ носу старика; чаще всего они были откинуты у него на лобъ.
Долгіе годы прожилъ Соломонъ Джильсъ въ своей лавкѣ и спалъ на чердакѣ, гдѣ по временамъ свистѣлъ и завывалъ вѣтеръ и бушевала цѣлая буря, какая и не снилась жильцамъ нижнихъ квартиръ.
Съ нѣкоторыхъ поръ торговля морскихъ лавокъ пошла плохо; явились богатые большіе магазины, которые отбили у нихъ покупателей; многія вещи, которыми они торговали, перестали употреблять, ихъ замѣнили другія, улучшенныя, болѣе удобныя вещи, и ихъ перестали покупать, но старикъ Соль не бросалъ своей лавки. Теперь рѣдкій покупатель заглядывалъ въ его лавку, и она часто пустовала по цѣлымъ мѣсяцамъ, но старикъ не хотѣлъ сдаваться; каждый день онъ терпѣливо отпиралъ свою лавку, перетиралъ и разставлялъ товары и ждалъ покупателей.
Былъ осенній ненастный день, около половины шестого пополудни; городскія улицы уже начали пустѣть, народныя толпы отхлынула въ разныя стороны, густыя тучи низко нависли надъ землей, и дождь, казалось, собирался итти всю ночь; крупныя дождевыя капли уже начали падать на сырую, холодную мостовую.
Соломонъ Джильсъ сидѣлъ одинъ одинехонекъ въ своей пустынной лавкѣ и отъ времени до времени нетерпѣливо посматривалъ на своя огромные часы: онъ поджидалъ племянника, который въ этотъ день въ первый разъ отправился на службу въ контору торговаго дома «Домби и Сынъ». Старикъ уже началъ терять терпѣніе: онъ то и дѣло вынималъ часы, подходилъ къ окну и начиналъ смотрѣть на улицу, которая съ минуты на минуту становилась все пустыннѣе и пустыннѣе.
«Куда это онъ запропастился? — думалъ онъ съ безпокойствомъ. — Вотъ уже съ полчаса, какъ готовъ обѣдъ, а его все нѣтъ».
И онъ опять приподнялся со стула и, перегнувшись черезъ столъ, посмотрѣлъ въ окно. Но племянника не было въ числѣ прохожихъ на улицѣ.
Мимо его лавки тащились запоздалые пѣшеходы съ вымокшими зонтами, да еще мальчикъ-разносчикъ лѣниво плелся въ своемъ засаленномъ клеенчатомъ картузѣ и, остановясь передъ дверьми, чертилъ пальцемъ свое имя на мѣдной блестящей доскѣ, гдѣ красовалось имя Джильса.
— Правда, если бъ я не зналъ, какъ горячо онъ любитъ меня, я подумалъ бы, что онъ рѣшался безъ моего согласія поступить на корабль и уплылъ въ море… — ворчалъ м-ръ Джильсъ, барабаня пальцами по столу. — Какая мокрота на улицахъ!.. Да нѣтъ, онъ не сдѣлаетъ такъ, безъ меня…
— Дядюшка! — раздался вдругъ чей-то молодой веселый голосъ.
— А, это ты, мой милый! — вскричалъ мастеръ морскихъ инструментовъ, быстро поворачиваясь. — Наконецъ-то!
Въ комнату вбѣжалъ веселый, быстроглазый кудрявый мальчикъ, съ раскраснѣвшимся отъ быстрой ходьбы лицомъ.
— Ну, дядюшка, что ты безъ меня подѣлывалъ? Готовъ ли обѣдъ? Мнѣ ужасно хочется ѣсть.
— Что подѣлывалъ? — добродушно сказалъ Соломонъ. — Какъ будто мнѣ ужъ и нечего дѣлать безъ такого повѣсы, какъ ты? Обѣдъ уже съ полчаса готовъ, и я самъ тоже проголодался.
— Такъ идемъ, дядюшка! Ну, маршъ впередъ, маршъ впередъ!
И кое-какъ протиснувшись въ маленькую каморку, рядомъ съ лавкой, дядя съ племянникомъ весело принялись уничтожать обѣдъ.
— А кто это повѣсилъ на гвоздь мою серебряную кружку? — спросилъ вдругъ мальчикъ, на минуту отрываясь отъ ѣды.
— Я, — отвѣчалъ дядя — Сегодня она намъ не нужна, сегодня мы будемъ пить изъ стакановъ, Вальтеръ, какъ дѣловые люди. Не такъ ли? Вѣдь съ нынѣшняго утра мы вступили съ тобой на широкую дорогу жизни?
— Хорошо, дядюшка! Я буду пить за твое здоровье изъ чего и сколько хочешь. Да здравствуетъ дядюшка Соль!
— Ну же, разскажи мнѣ теперь про свои торговый домъ, — сказалъ черезъ нѣсколько времени дядя.
— О, дядюшка, про него не такъ-то много разскажешь! — отвѣчалъ мальчикъ, усердно работая ножомъ и вилкой. — Контора ужасно темна и угрюма; въ той комнатѣ, гдѣ я сижу, имѣется высокій каминъ, желѣзный денежный шкапъ, по стѣнамъ вывѣшено нѣсколько объявленій объ отплывающихъ корабляхъ, календарь, стулья, столы, чернильницы, книги, коробки и такая пропасть паутины въ одномъ изъ угловъ, какъ разъ надъ моей головой.
— И больше ничего?
— Ничего, кромѣ старой клѣтки, — не знаю, какъ она туда попала, — да еще корзинка съ углями.
— Былъ сегодня въ конторѣ мистеръ Домби?
— О, да! Онъ часто приходилъ и уходилъ.
— Съ тобою, разумѣется, ничего не говорилъ!
— Нѣтъ, говорилъ. Проходя мимо меня (какой суровый и жесткій человѣкъ!), онъ сказалъ: «А, ты сынъ мастера морскихъ инструментовъ, мистера Джольса?» — Племянникъ, сэръ, — говорю я. — «Ну, да, любезный, я и говорю племянникъ». А, право, дядюшка, онъ назвалъ меня твоимъ сыномъ.
— Ты ошибся, мой другъ, — вотъ и все. Да, впрочемъ, бѣда небольшая.
— Конечно, небольшая. Только непріятно, что онъ такъ гордъ и грубъ. Кажется, я не слишкомъ ему понравился!
— Ты хочешь сказать, — замѣтилъ старикъ, — что онъ не слишкомъ тебѣ понравился?
— Можетъ-быть и такъ, дядюшка! — отвѣчалъ мальчикъ, улыбаясь.
Послѣ обѣда Соломонъ развеселился и отъ времени до времени привѣтливо взглядывалъ на племянника. Когда убрали со стола (кушанье было изъ сосѣдняго трактира), онъ спустился въ погребъ и велѣлъ мальчику свѣтить себѣ сверху. Скоро онъ вернулся оттуда со старой заплѣсневѣлой бутылкой, покрытой пылью и пескомъ.
— Что ты дѣлаешь, дядюшка? — вскричалъ мальчикъ. — Вѣдь это твое завѣтное вино? Его всего двѣ бутылки, и ты ихъ такъ берегъ.
Но дядя Соль не слушалъ; онъ съ торжественною важностью вытащилъ пробку, налилъ два стакана и поставилъ бутылку на столъ вмѣстѣ съ пустымъ третьимъ стаканомъ.
— Другую бутылку, Валли, — сказалъ онъ, — мы разопьемъ, когда ты сдѣлаешься счастливымъ, уважаемымъ человѣкомъ. О, если бъ Богъ услышалъ мою молитву! Благословляю тебя отъ всей души!..
Туманъ, постоянно стоявшій въ глазахъ старика, какъ будто спустился въ горло; его голосъ сдѣлался хриплымъ, и рука дрожала, когда онъ чокался съ племянникомъ, но скоро онъ пришелъ въ себя, и ясная, спокойная улыбка показалась на его лицѣ.
— Любезный, дядюшка, — отвѣчалъ растроганный мальчикъ, стараясь улыбнуться ему сквозь слезы, — большое, большое тебѣ спасибо за все, что ты дѣлалъ и дѣлаешь для меня! Пью за твое здоровье. Да здравствуетъ Соломонъ Джильсъ! Да здравствуетъ онъ сто тысячъ разъ! Ура!
Дядюшка Соль улыбнулся племяннику, и они вновь чокнулись. Потомъ наступило молчаніе; дядя Соль смотрѣлъ на племянника и о чемъ то глубоко задумался: наконецъ онъ заговорилъ опять:
— Ты видишь, Валли, я такъ сроднился со своимъ ремесломъ, такъ привыкъ къ нему, что не могу жить безъ этихъ занятій, а между тѣмъ дѣла идутъ дурно, очень дурно. Когда носили вотъ эти мундиры, — онъ указалъ на деревяннаго офицера, — такъ можно было еще заниматься дѣломъ и стоило! А теперь — новыя выдумки, моды, богатыя лавки… Міръ движется впередъ, а я остался назади. Я положительно потерялъ голову. Не знаю, куда дѣвались мои покупатели да и самъ я, Богъ знаетъ, гдѣ.
Дядя Соль говорилъ медленно, съ разстановкой, казалось съ трудомъ подбирая слова, и лицо его было очень грустно.
— Полно, дядюшка, не думай объ этомъ, — попытался утѣшить его племянникъ.
— Съ тѣхъ поръ, какъ ты пріѣхалъ имъ школы. — а этому уже дней десять, — только одинъ человѣкъ и заглянулъ въ лавку.
— Нѣтъ, два, дядюшка Соль, право два! Развѣ ты не помнишь? Сперва приходилъ мужчина размѣнять червонецъ…
— Ну, да, и больше никого…
— Какъ, дядюшка? А развѣ ты забылъ женщину, помнишь, что заходила спросить, какъ пройти къ Милендской заставѣ?
— Да, я про нее и забылъ; да, точно два.
— Но они ничего не купили, да имъ ничего и не было нужно, — сказалъ мальчикъ.
— Ну, разумѣется, иначе они пошли бы въ другую лавку, — увѣренно сказалъ Соломонъ.
— Но все-таки приходили два, а ты говорилъ, что одинъ!
— Эхъ, Вальтеръ! сказалъ старикъ, помолчавъ съ минуту. — Вѣдь мы съ тобой не дикари на пустынномъ островѣ Робинзона Крузе! Ну, что толку, что одинъ размѣнялъ червонецъ, а другая справилась о дорогѣ? Будешь ли съ этого сытъ? Міръ двигается впередъ, какъ я уже тебѣ замѣтилъ, и мнѣ не подъ силу итти за нимъ! Все теперь не то, что прежде: и мастера не такіе, и дѣла не тѣ, и товары, и торговцы не тѣ, и самъ я устарѣвшій торговецъ, въ устарѣвшей лавкѣ… Куда и къ чему я пригоденъ? Инструменты мои вышли изъ моды… улица наша тоже не та… все рѣшительно не такъ, какъ прежде. Да, я отсталъ отъ времени и не въ состояніи его догнать.
Вальтеръ хотѣлъ что-то сказать, но дядя остановилъ его.
— Вотъ почему, Валли, мнѣ хотѣлось бы поскорѣе пристроить тебя, сдѣлать изъ тебя дѣлового человѣка; я уже не дѣлецъ, а… такъ себѣ, только тѣнь дѣлового человѣка; умру и тѣни не будетъ… Самая торговля моя давно уже умерла, и такое плохое для тебя наслѣдство, какъ этотъ магазинъ, не принесъ бы тебѣ пользы. Во всякомъ случаѣ, поступивъ въ контору мистера Домби, ты выбралъ прекрасную дорогу. Будь дѣятеленъ, дитя мое, трудись… и Господь благословитъ тебя!
Тутъ слезы показались на глазахъ дяди Соля, и губы задрожали.
— Постараюсь, дядюшка, оправдать твои надежды и не забуду твоихъ совѣтовъ, — твердо сказалъ мальчикъ,
— Вѣрю, вѣрю… — отвѣчалъ дядя Соль и принялся за второй стаканъ вина. — Ну, а что до морской службы, Валли, — продолжалъ онъ съ запинкой, — такъ объ этомъ хорошо мечтать, а на дѣлѣ это не годится, совсѣмъ не годится!
Старикъ зналъ хорошо, что мальчикъ съ дѣтства только и мечталъ, что о морской службѣ, и что только любовь къ старику дядѣ удерживала его въ Лондонѣ.
— Разумѣется, глядя на всѣ эти снаряды, ты привыкъ мечтать о морѣ, но все это вздоръ, мой другъ, то-есть рѣшительно вздоръ!
Однакожъ старый Соломонъ, говоря о морѣ, и самъ оживился, потиралъ руки и съ тайнымъ удовольствіемъ смотрѣлъ на свои дорогіе инструменты. Старый Соль любилъ море, о, какъ онъ его любилъ! Онъ боялся только, что Вальтеръ уйдетъ въ море и оставитъ его одного на старости лѣтъ.
— А сколько на морѣ опасностей, лишеній! — продолжалъ онъ. — Вотъ, напримѣръ, это вино; Богъ знаетъ, сколько разъ оно прогуливалось по морю вокругъ свѣта, видѣло ночи черныя, какъ смола, слышало свистъ вѣтра, ревъ бури…
— Громъ, молнію, дождь, градъ! — съ живостью подхватилъ мальчикъ.
— Да, да… Вообрази, мой милый, какъ скрипятъ и трещатъ мачты, какъ свиститъ и завываетъ вѣтеръ сквозь реи и снасти…
— Какъ матросы бѣгаютъ взапуски и суетятся, какъ спѣшатъ укрѣпить паруса, — а корабль между тѣмъ летитъ какъ бѣшеный! — кричалъ, сверкая глазами, мальчикъ.
— Все, все видѣли бочки съ этимъ виномъ, — продолжалъ Соломонъ. — Когда корабль «Красавица Салли» пошелъ ко дну.
— Помню, помню, ты говорилъ, — она погибла въ Балтійскомъ морѣ въ темную ночь, въ самую полночь, 14-го февраля 1749 года! — вскричалъ Вальтеръ, все болѣе и болѣе оживляясь.
— Да, именно такъ; на кораблѣ было 600 бочекъ съ этимъ виномъ, и всѣ матросы, кромѣ нѣсколькихъ только человѣкъ, которые сѣли въ лодку, перепилась мертвецки пьяными, и, распѣвая, пошли ко дну при адскихъ крикахъ и проклятіяхъ. А помнишь, когда корабль «Полифемъ»…
— Гдѣ капитаномъ былъ Джонъ Браунъ изъ Дептфорда? — перебилъ его Вальтеръ.
— Тотъ самый. Когда на кораблѣ, на другой день плаванія, показался огонь…
— Да, да, на кораблѣ были два брата, — прервалъ его съ живостью племянникъ. — Въ единственной лодкѣ, биткомъ набитой людьми, было одно только мѣсто, и ни одинъ братъ не хотѣлъ занять этого мѣста, пока старшій не бросилъ туда младшаго насильно. Тогда этотъ мальчикъ, поднявшись на лодкѣ, закричалъ: "Милый Эдуардъ, подумай о своей невѣстѣ! Я еще мальчикъ, и никто не ждетъ меня дома. Ступай на мое мѣсто! — и съ этими словами онъ бросился въ море!
Вальтеръ въ волненіи вскочилъ со стула; глаза его блестѣли, щеки сильно раскраснѣлись. Соломонъ Джильсъ вдругъ намѣтилъ это, и сердце его сжалось.
«А вѣдь рано или поздно, а мальчикъ уйдетъ въ море!» съ тоской подумалъ онъ а вдругъ смѣшался, сбился, закашлялся и, наконецъ, сказалъ, отвернувшись:
— Поговоримъ теперь о другомъ, Вальтеръ.
Какъ разъ въ эту минуту въ лавку вошелъ гость. Это былъ высокій плотный мужчина въ синемъ плащѣ, съ густыми, черными нависшими бровями. Вмѣсто правой руки у него изъ рукава торчалъ желѣзный крюкъ, въ лѣвой рукѣ была толстая палка, шишковатая, какъ и его носъ. На шеѣ у него красовался огромный черный шелковый платокъ, а высокіе воротнички рубашки были такъ толсты и грубы, что скорѣе доходили на паруса. Ясно, что это былъ гость, для котораго дядя Соль поставилъ третій стаканъ, и онъ, повидимому, хорошо зналъ это. Повѣсивъ свой плащъ за дверью на гвоздь, онъ положилъ затѣмъ на столъ свою жесткую клеенчатую шляпу, отъ которой на лбу у него осталась красная полоса, точно отъ желѣзныхъ тисковъ, — взялъ стулъ, придвинулъ его къ столу и сѣлъ прямо передъ стаканомъ. Гостя этого звали капитаномъ Куттлемъ.
Его лицо, суровое и загорѣлое, прояснилось, когда онъ здоровался съ дядей и племянникомъ, но онъ былъ не изъ разговорчивыхъ людей и говорилъ мало и кратко
— Какъ поживаете? — спросилъ онъ, садясь за столъ.
— Ничего! — отвѣчалъ дядя Соль, подвигая вино.
Гость приподнялъ бутылку и, пристально осмотрѣвъ ее, проговорилъ:
— Та?
— Та самая, — отвѣчалъ торговецъ морскихъ инструментовъ.
Капитанъ налилъ себѣ стаканъ и на нѣсколько времени задумался, насвистывая какую-то пѣсню.
— Вальтеръ! — сказалъ онъ наконецъ, приглаживая крюкомъ свои рѣдкіе волосы и указывая правой рукой на Соломона. — Чти дядю твоего и воспитателя твоего со страхомъ и трепетомъ, да благо ти будетъ и да долголѣтенъ будеши на земли. Отыщи это въ своей книгѣ и загни листокъ. Да благословитъ тебя Богъ!
Капитанъ Куттль былъ такъ доволенъ своей рѣчью, что повторилъ ее нѣсколько разъ съ видимымъ удовольствіемъ.
Потомъ онъ замолчалъ и снова долго сидѣлъ неподвижно, не говоря ни слова. Наконецъ Соломонъ, который въ это время успѣлъ зажечь лампы въ магазинѣ, потому что стало уже темно, сказалъ:
— Послушай-ка, Недъ, выпей еще; надо же прикончить бутылку.
— Идетъ! — отвѣчалъ капитанъ, наливая себѣ стаканъ. — А что же твой племянникъ?
— Выпьетъ и онъ. Выпьемте всѣ на благосостояніе торговаго дома Вальтера, за будущую его контору. Кто знаетъ! вѣдь бѣднякъ Ричардсъ Виттингтонъ разбогатѣлъ же и женился на дочери своего хозяина!
— Прими-ка это къ свѣдѣнію, Валли! — сказалъ капитанъ, улыбаясь и подмигивая мальчику.
— Хоть у мистера Домби и нѣтъ дочери… — началъ Соломонъ.
— Есть, дядюшка, есть! — закричалъ мальчикъ, разсмѣявшись,
— Развѣ есть?
— Да, да, я это навѣрно знаю! Я слышалъ объ этомъ въ конторѣ. Говорятъ, — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ, — что отецъ не любитъ своей дочери; у него только и на умѣ, какъ бы поскорѣе дождаться, когда сынъ его приметъ личное участіе въ дѣлахъ торговаго дома, хотя сынъ этотъ теперь еще грудной младенецъ, — вотъ, что говорятъ; впрочемъ, я не знаю…
— Э, да молодецъ уже все провѣдалъ о дочери своего хозяина! — сказалъ Соломонъ, добродушно посмѣиваясь.
— Не я, дядюшка, не я! — отвѣчалъ мальчикъ, смѣясь и краснѣя. — Что жъ дѣлать, когда я слышалъ это!
— Боюсь, Недъ, какъ бы Домби-сынъ не помѣшалъ намъ, — продолжалъ подшучивать старикъ.
— Очень можетъ статься! — подхватилъ эту шутку капитанъ.
— Ну, а все таки мы выпьемъ за его здоровье, — продолжалъ Соль. — Да здравствуютъ Домби и сынъ!
— Прекрасно, дядюшка! только нужно еще кое-что прибавить! — кричалъ, хохоча, мальчикъ — да здравствуютъ Домби и сынъ… и дочь!
Между тѣмъ сынъ мастера Домби съ каждымъ днемъ становился все здоровѣе и крѣпче. Пріятельница сестры мистера Домби, миссъ Токсъ, не переставала заботиться о немъ. Мистеръ Домби замѣтилъ это и рѣшилъ въ благодарность позвать ее въ крестныя матери; крестнымъ отцомъ былъ приглашенъ мистеръ Чикъ, мужъ сестры мистера Домби — Луизы.
Флоренса, благодаря стараніямъ кормилицы Ричардсъ, спала теперь въ одной комнатѣ со своимъ маленькимъ братцемъ. Дѣвочка горячо полюбила кормилицу.
Мистрисъ Чекъ и миссъ Токсъ ежедневно пріѣзжали навѣщать маленькаго Павла и подолгу сидѣли у него въ дѣтской. Однажды дамы эти, наигравшись и налюбовавшись маленькимъ Павломъ, уложили его спать, а сами усѣлись тутъ же въ дѣтской пить чай. Разговаривая, она взглянули на дѣтскія постельки и вспомнили о Флоренсѣ.
— Какъ она крѣпко спитъ! — сказала миссъ Токсъ
— Вѣдь она постоянно играетъ съ маленькимъ Павломъ и потому, вѣроятно, очень устаетъ, — возразила мистрисъ Чикъ.
— Какая она странная! — замѣтила миссъ Токсъ.
— Она совершенно походитъ на свою мать, — отвѣтила мистрисъ Чикъ. — И если бъ Флоренса прожила хоть тысячу лѣтъ, она никогда не станетъ настоящею Домби. Для нея это рѣшительно невозможно. Никогда, никогда она не будетъ пользоваться любовью отца, какъ и ея мать. Я не знаю, право, что будетъ съ ней, когда она подрастетъ.
Никто изъ разговаривающихъ и не замѣтилъ, что Флоренса не спитъ, а сидитъ въ своей кроваткѣ, пока кормилица Ричардсъ не обратила на это ихъ вниманія. Никто, кромѣ Полли, не замѣтилъ, какъ у бѣдной дѣвочки слезы дрожали на рѣсницахъ. Никто, кромѣ нея, не склонился надъ бѣдной дѣвочкой, чтобъ шепнуть ей ласковое, успокоивающее слово, и никто, кромѣ все той же Полли, не слышалъ, какъ трепетно билось наболѣвшее дѣтское сердечко.
— Дорогая, милая кормилица, положи меня въ постельку къ братцу. Сдѣлай мнѣ эту милость! — сказала дѣвочка.
— Милая моя! почему тебѣ этого такъ хочется? — спросила Полли.
— Мнѣ кажется, что хоть онъ меня любитъ! — воскликнула Флоренса. — Позволь мнѣ лечь съ нимъ. Право же, я его не разбужу. Я тихо-тихо обойму его рукой. Мнѣ кажется, что вѣдь онъ меня любитъ.
Мистрисъ Чикъ сначала вмѣшалась было въ это дѣло и не позволяла исполнять желаніе Флоренсы. Но дѣвочка продолжала такъ жалобно и съ такимъ испуганнымъ видомъ упрашивать, чтобъ ее положили въ кроватку къ Павлу, что, наконецъ, онѣ рѣшались исполнить ея желаніе.
Кормилица Ричардсъ взяла дѣвочку и положила ее въ кроватку крѣпко спавшаго Павла. Флоренса близко-близко прижалась къ нему и обвила неслышно его шею своею рукой. Она лежала неподвижно, и можно было подумать, что она тотчасъ же уснула.
Мистрисъ Чикъ и миссъ Токсъ вскорѣ вышли изъ дѣтской и, казалось, нисколько не подозрѣвали того, сколько причинили страданій Флоренсѣ своимъ необдуманнымъ разговоромъ.
Хотя въ дѣтской и увѣряли, что маленькій Павелъ начинаетъ понимать, что дѣлается кругомъ него, онъ вовсе, повидимому, не замѣчалъ, что его собираются крестить на слѣдующій день, и не обращалъ вниманія на то, какъ всѣ хлопотали и суетились, заготовляя наряды для него и для всѣхъ домашнихъ.
Даже въ самый день крестинъ ребенокъ ничѣмъ не показалъ, что понимаетъ, къ чему его готовятъ, и крѣпко уснулъ какъ разъ въ то время, когда надо было собираться ѣхать и очень былъ недоволенъ, когда его разбудили и стали торопливо одѣвать.
День былъ холодный, пасмурный, осенній. Мистеръ Домби, важный и чопорный, поджидалъ гостей и былъ такой же холодный и пасмурный, какъ осенняя погода. Когда онъ подходилъ къ окну и заглядывалъ въ садъ, онъ видѣлъ, какъ сухіе и пожелтѣвшіе листья осыпались съ деревьевъ, какъ будто отъ его холоднаго взора. И самая комната его была темная, скучная и очень холодная.
Наконецъ, за дверью послышался шумъ, и мистрисъ Чикъ впорхнула въ комнату и кинулась обнимать брата; вслѣдъ за нею вошелъ ея мужъ, мистеръ Чикъ, будущій крестный маленькаго Павла.
— Любезный Павелъ, — говорила Луиза брату, — надѣюсь, что нынѣшній день будетъ началомъ многихъ счастливыхъ дней!
— Благодарю тебя, Луиза, — съ пасмурнымъ видомъ отвѣчалъ мистеръ Домби. — Какъ ваше здоровье, сэръ Джонъ?
— Какъ ваше здоровье, сэръ? — отвѣчалъ мистеръ Чикъ.
— Не нужно ли приказать, Луиза, развести огонь? не холодно ли здѣсь для тебя?
— О, нѣтъ, мой милый! — отвѣчала мистрисъ Чикъ, скорчиваясь въ три погибели отъ ужаснаго холода: — для меня все равно.
Вошелъ слуга Тоулинсонъ и громко доложилъ:
— Миссъ Токсъ!
Крестная мать миссъ Токсъ разодѣлась на этотъ случай въ свѣтлое пышное платье изъ какой-то очень тонкой матеріи; лицо ея посинѣло отъ холода, и вся она дрожала какъ осиновый листъ.
— Какъ ваше здоровье, миссъ Токсъ? — спросилъ ее мистеръ Домби.
— Благодарю васъ, сэръ. О, я никогда не забуду этого дня, сэръ! — нѣжно проговорила миссъ Токсъ и принялась изо всей силы оттирать платкомъ свой застывшій отъ холода носъ.
Всѣ они поддѣлывались къ богатому мистеру Домби и притворялись, что обожаютъ его и его сына.
Наконецъ кормилица Ричардсъ, внесла въ комнату маленькаго Павла, сзади нея шла Флоренса подъ охраной неутомимой Сусанны Нипперъ. Но отъ этого въ комнатѣ не сдѣлалось веселѣе. Ребенокъ, можетъ-быть, напуганный посинѣлымъ носомъ своей крестной матери, страшно раскричался, и его никакъ не могли унять. Наконецъ мистрисъ Чикъ сказала:
— Чего же ты смотришь, Флоренса, подойди же къ братцу, утѣшь его!
Дѣвочка тотчасъ же подбѣжала къ братцу и, приподнимаясь на цыпочкахъ, принялась хлопать ручонками и манить его къ себѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, ребенокъ, услышавъ знакомый голосокъ, замолчалъ и сталъ искать глазами сестру.
Флоренса спряталась за кормилицу; потомъ она выглянула опять съ веселымъ крикомъ, и ребенокъ запрыгалъ и улыбался отъ радости; наконецъ, когда сестра подбѣжала къ нему, малютка громко разсмѣялся и вдругъ запустилъ ручку въ ея густые кудри, а она съ нѣжностью осыпала его поцѣлуями.
Мистеръ Домби холодно смотрѣлъ на нихъ, и лицо его было сурово и неподвижно; маленькая Флоренса встрѣтилась случайно съ его глазами, смутилась, оробѣла, перестала смѣяться и спряталась за кормилицу.
Наконецъ всѣ они поѣхали въ церковь.
День былъ сѣрый, пасмурный, настоящій осенній день, и сухіе листья печально падали съ деревьевъ на мокрую землю.
У церковныхъ дверей карету встрѣтилъ сторожъ.
— Потрудитесь, сэръ, внести ребенка въ церковь, — сказалъ онъ: — пасторъ[9] сейчасъ придетъ.
Сторожъ широко распахнулъ тяжелую дверь, и оттуда повѣяло холодомъ и сыростью, точно изъ могилы.
Въ церкви было почти совсѣмъ темно; полъ, вымощенный большими каменными плитами, былъ холоденъ какъ ледъ; въ углахъ темнѣло отъ сырости; ряды деревянныхъ пустыхъ скамеекъ были покрыты пылью; въ дальнемъ углу стояли гробовыя носилки, были свалены рогожи и веревки. Пришлось довольно долго ждать пастора. Всѣ дрожали отъ холода.
Наконецъ приготовили купель и пришелъ пасторъ, въ длинной бѣлой одеждѣ, очень похожей на погребальный саванъ; при видѣ его маленькій Павелъ закричалъ благимъ матомъ и не переставалъ кричать до тѣхъ поръ, пока его не увезли изъ церкви. Крикъ ребенка разносился по всей церкви и глухо отдавался подъ высокимъ потолкомъ; мистрисъ Чакъ и миссъ Токсъ очень тревожились и каждую минуту подбѣгали къ ребенку или посылали къ нему Флоренсу. Одинъ мистеръ Домби во все это время ни на минуту не измѣнилъ своего суроваго, неподвижнаго лица и продолжалъ стоять, вытянувшись какъ столбъ, не шевеля ни одной чертой своего холоднаго, безжизненнаго лица.
Когда все было кончено и пасторъ ушелъ, мистеръ Домби опять подалъ руку миссъ Токсъ и повелъ ее изъ церкви.
Вернувшись домой изъ церкви, миссъ Токсъ подарила своему крестнику серебряную кружку, а мистеръ Чикъ — ложку, вилку и ножикъ. Мистеръ Домби подарилъ крестной матери дорогой подарокъ.
Потомъ они сѣли за столъ.
За столомъ было очень скучно. Всѣ кушанья были приготовлены въ видѣ холодныхъ заливныхъ и такъ были холодны, что при одномъ взглядѣ на нихъ зубамъ становилось больно. Вино тоже было такъ холодно, что миссъ Токсъ чуть не вскрикнула, когда прикоснулась къ нему. У мистера Чикъ даже окостенѣли пальцы.
Одинъ мистеръ Домби остался попрежнему спокоенъ. Даже мистрисъ Чикъ умолкла и думала только о томъ, какъ больно ноютъ у нея зубы. Разговоръ не вязался, и всѣ ѣли молча и съ нетерпѣніемъ ждали, когда все кончится.
Наконецъ мистеръ Докби велѣлъ позвать кормилицу и, подавъ ей стаканъ вина, медленно, съ разстановкой сказалъ:
— Мистрисъ Ричардсъ, въ продолженіе шести или пяти мѣсяцевъ, что вы провели въ моемъ домѣ, вы хорошо служили моему сыну, и я рѣшилъ наградить васъ за это. Я знаю отъ вашего мужа, въ какомъ грубомъ невѣжествѣ вырастаютъ ваши дѣти…
Ричардсъ вздрогнула.
— И вотъ я опредѣлилъ одного изъ вашихъ дѣтей, вашего старшаго сына, въ учебное заведеніе, извѣстное подъ именемъ «Милосердыхъ шлифовальщиковъ».
— Вашему сыну тамъ будетъ очень хорошо, — съ живостью вмѣшалась мистрисъ Чикъ: — у него будетъ очень хорошая одежда отъ училища, онъ будетъ носить теплую куртку, синюю фуражку съ желтымъ кантомъ, красные шерстяные чулки и узкіе кожаные брюки, — прелесть что за нарядъ!
— Ну, Ричардсъ, что же вы молчите? Нравится вамъ «Милосердый шлифовальщикъ»? Чудесно, неправда ли? — съ восторгомъ спрашивала миссъ Токсъ.
— Много обязана вамъ, сэръ, — робко отвѣчала Ричардсъ, обращаясь къ мистеру Домби. — Вѣкъ не забуду вашихъ благодѣяній! Дай вамъ Богъ много лѣтъ здравствовать!
Въ это время она такъ живо представила себѣ своего милаго сына Котла въ новомъ нарядѣ, что не могла удержаться отъ слезъ. Она кланялась и благодарила и ужъ не знала просто, куда дѣваться отъ радости. Понемногу она начала пятиться къ дверямъ и была очень рада, когда очутилась, наконецъ, у себя наверху.
Весь день она не могла успокоиться, и изъ головы у нея не выходила мысль о новомъ платьѣ сына и въ особенности о кожаныхъ штанахъ, о она поминутно принималась заговаривать о своемъ счастьѣ съ Сусанной.
— Богъ знаетъ, чего бы я не дала, — говорила она, — чтобъ хоть разокъ взглянуть на бѣднаго малютку, пока онъ не привыкъ къ школѣ.
— Ну, такъ что жъ? — смѣло отвѣчала Сусанна. — Возьмите да и взгляните!
— Мистеръ Домби не позволитъ! — печально сказала Полли.
— Вотъ пустяки! Отчего не позволитъ? Мнѣ кажется, охотно позволитъ, если попросить.
— Я думаю, не очень бы я согласились просить его? — возразила Поллд.
— Погодите-ка, вотъ въ чемъ штука! — радостно вскричала вдругъ Сусанна: — наши милыя барыни, — надо сказать, что неукротимая дѣвица терпѣть не могла мистрисъ Чикъ и ея подругу, — наши милыя дамы говорили, что не явятся завтра; такъ знаете ли что? Мы возьмемъ съ собой Флоренсу, выйдемъ со двора и зададимъ такое гулянье, какого и не снилось всѣмъ этимъ Чикъ и Токсъ!
Сначала Полли наотрѣзъ отказалась отъ этого совѣта, но мало-по-малу дерзкое предложеніе стало манить ее. Милый Котелъ не давалъ ей покою, и наконецъ она согласилась.
Въ то время, когда вопросъ этотъ былъ порѣшенъ, маленькій Павелъ началъ такъ жалобно плакать, какъ будто онъ чуялъ, что затѣя къ добру не поведетъ.
— Что это съ ребенкомъ? — спросила Сусанна.
— Кажется, онъ продрогъ, — отвѣтила Полли, принимаясь расхаживать взадъ и впередъ, укачивая Павла на рукахъ.
Мрачный, пасмурный, ненастный осенній день приближался къ вечеру. Когда кормилица, укачивая ребенка, заглядывала по временамъ въ заплаканныя дождемъ стекла оконъ, на дворѣ дико завывалъ пронзительный вѣтеръ, и поблеклые листья съ шумомъ падали на мокрую землю, и ей становилось страшно, сердце ея сжималось, и она крѣпко прижимала къ груди заплаканнаго младенца.
На другой день обѣ няньки быстро подвигались къ захолустью, которое называлось Оленьими Садами. Кормилица Ричардсъ несла на рукахъ Павла, а Сусанна вела за руку маленькую Флоренсу, по временамъ для порядка давая ей пинки и толчки. Оленьи Сады помѣщались на самой окраинѣ города; это былъ небольшой рядъ домовъ съ грязной площадью, огороженной обломками старой перержавѣлой желѣзной рѣшетки и лоскутами старой парусины. Здѣсь садовники садили огурцы, разводили куръ, кроликовъ, сушили платья и собирались вмѣстѣ курить трубки.
— Вотъ мой домъ, Сусанна, — съ гордостью сказала Полли, указывая на одну изъ лачужекъ.
— Неужели?!
— Да, а вотъ у воротъ стоитъ сестрица Джемима съ малюткой на рукахъ.
И при видѣ сестрицы Полли пустилась бѣжать со всѣхъ ногъ, въ одну минуту прискакала къ воротамъ и схватила на руки малютку, передавъ сестрѣ маленькаго Павла, къ невыразимому изумленію Джемимы, которой въ первую минуту показалось, что маленькій Домби прилетѣлъ къ ней съ облаковъ.
— Какъ, ты ли это, Полли?! — кричала Джемима. — Охъ, какъ ты меня испугала! Кто бы могъ подумать? Пойдемъ, пойдемъ! Дѣти съ ума сойдутъ отъ радости, когда увидятъ тебя. Какъ ты похорошѣла, Полли!
Дѣти и вправду точно перебѣсились, увидя мать. Съ гвалтомъ, взапуски они бросились къ матери и поволокли ее къ низенькому стулу. Впрочемъ, Полли сама возилась не меньше дѣтей, и уже тогда только, когда она совершенно выбилась изъ силъ, когда волосы ея въ безпорядкѣ растрепались по румяному пылающему лицу, а новое ея платье было совершенно измято, — тогда только суматоха немного пріутихла, и почтенная семья пришла въ себя.
— Посмотрите-ка, какая со мной пришла хорошенькая барышня! — сказала наконецъ Полли, — Смотрите, какая она тихенькая, скромненькая!
Маленькіе Тудли оставили мать и обернулись къ Флоренсѣ, которая, притаившись у дверей, во всѣ глаза смотрѣла на нихъ.
— Ахъ, душенька Сусанна, подойдите сюда, моя милая, посидите немножко! — обратилась Полли къ Сусаннѣ Нипперъ, которая начинала уже обижаться, что про нее забыли. — Познакомьтесь, это моя сестрица Джемима; не знаю, что бы я стала дѣлать, если бъ не добрая миссъ Нипнеръ: вѣдь безъ нея мнѣ бы не быть здѣсь.
Прошу покорно садиться, миссъ Нипперъ, — сказала Джемима.
Сусанна съ важностью поклонилась и присѣла на кончикъ стула.
— Мнѣ очень пріятно познакомиться съ нами, миссъ Нипперъ, — продолжала Джемима: — въ жизнь мою я никого не видала съ такимъ удовольствіемъ.
Сусанна осталась очень довольна пріемомъ.
— А гдѣ же нашъ бѣдный Котелъ? — спросила Полли. — Я вѣдь для того и пришла, чтобы посмотрѣть на него, какой онъ въ новомъ платьѣ.
— Ахъ, какъ жаль! — вскричала Джемима, — Онъ ни за что не утѣшится, когда узнаетъ, что мать была здѣсь! Теперь онъ въ школѣ.
— Уже?
— Да, вчера онъ побѣжалъ туда въ первый разъ; бѣдняжка очень боится пропустить, что тамъ у нихъ учатъ, но сегодня тамъ какой то полупраздникъ, и послѣ обѣда ученія не будетъ.
— А какъ онъ теперь, бѣдняжка? — участливо спросила Полли.
— Ничего, сестрица, — отвѣчала Джемима: — онъ теперь парень хоть куда, не то, что прежде.
— Ну, а что его ножки?
И лицо Полли опечалилось.
— Коротеньки, сестрица, особенно сзади, но они вытягиваются съ каждымъ днемъ и, авось, Богъ дастъ, со временемъ вытянутся.
— А гдѣ отецъ (такъ вся семья звала мистера Тудля)?
— И его нѣтъ. Онъ взялъ сегодня завтракъ съ собою и не вернется домой до вечера. Онъ всегда говоритъ о тебѣ, Полли, и со мною и съ дѣтьми. Что это за добрая душа, если бы ты знала!
— Спасибо тебѣ, Джемима! — воскликнула Полли, обрадованная, что слышитъ такія похвалы своему мужу,
— Не за что, Полли! — и сестра звонко поцѣловала ее въ щеку и начала весело припрыгивать съ маленькимъ Павломъ и напѣвать ему что-то
Мало-помалу въ разговоръ вступила и Сусанна; она разсказала всю подноготную о мистерѣ Домби, о его родныхъ, знакомыхъ, потомъ перешла къ себѣ и разсказывала о своихъ друзьяхъ и врагахъ и о нарядахъ; подъ конецъ говорила только она, а остальные слушали. Наконецъ, какъ ни весело было въ гостяхъ, а надо было торопиться домой.
Флоренсу Сусанна еле разыскала въ саду, всю перепачканную, раскраснѣвшуюся, растрепанную: она строила вмѣстѣ съ маленькими Тудлями плотину чрезъ грязную зеленую канаву, протекавшую черезъ весь садъ.
Отыскавъ свою воспитанницу, черноокая дѣвица не замедлила дать ей подзатыльника и все время, пока мыла ей руки и лицо и приглаживала волосы, она читала ей наставленія о томъ, какъ дурно умной дѣвочкѣ дѣлать глупости.
Послѣ этого Полли взяла отъ сестры маленькаго Домби, передала ей своего ребенка, и гости собрались домой.
Напередъ надо было спровадить куда-нибудь маленькихъ Тудлей, иначе они не дали бы Полли вырваться изъ дома. Рѣшено было отправить ихъ въ ближнюю лавочку, — купить на гривенникъ пряниковъ; когда дорога была очищена этой хитростью, Полли и Сусанна еще разъ поцѣловалась съ Джемимой и быстро отправились въ путь. Джемима крикнула имъ вдогонку, что если они свернутъ немного въ сторону и пойдутъ по главной дорогѣ въ Сити, то навѣрно встрѣтятся съ Котломъ.
— А какъ вы думаете, Сусанна, можно ли намъ сдѣлать небольшой крюкъ? — спросила Полли.
— Почему же нѣтъ? Разумѣется, можно, — отвѣчала храбрая дѣвица, и онѣ свернули на большую дорогу.
Жизнь бѣднаго Котла, по милости новаго наряда, стала для него съ утра предшествовавшаго дня просто невыносимою: дѣло въ томъ, что уличные мальчишки терпѣть не могли учениковъ изъ пріюта «Милосердыхъ шлифовальщиковъ» и каждый изъ нихъ при взглядѣ на его платье считалъ своимъ долгомъ наброситься на беззащитнаго Котла и сдѣлать ему какую-нибудь пакость. Его сталкивали въ помойныя ямы, приплющивали къ столбамъ, забрызгивали грязью, и всякій, кто видѣлъ его даже въ первый разъ, считалъ за особое удовольствіе сорвать съ него синюю шапку и полюбоваться, какъ она мелькнетъ въ воздухѣ. Его кривыя ноги бросались всѣмъ въ глаза, ихъ ощупывали, дергали, кололи, щипали, и каждый зѣвака вдоволь потѣшался надъ колченогимъ ученикомъ. Еще утромъ, по дорогѣ въ школу, ему подставили фонари подъ глазами, за что сердитый учитель очень строго его наказалъ.
Поэтому бѣдный Котелъ, возвращаясь домой, долженъ былъ выбирать безлюдныя улицыи глухіе переулки, чтобы избѣжать своихъ мучителей. Но все же ему нельзя было миновать главной улицы, и, какъ нарочно, лишь только выбрался онъ на большую свѣтлую улицу, какъ очутился уже въ срединѣ цѣлой оравы злыхъ, крикливыхъ ребятишекъ, которые со всѣхъ сторонъ накинулись на бѣднаго горемыку.
Случилось, что въ это самое время Полли, безнадежно озираясь во всѣ стороны и уже рѣшившись свернуть на прямую дорогу, вдругъ увидала своего бѣднаго сына. Бѣдная мать испустила пронзительный крикъ, въ одну минуту передала ребенка Сусаннѣ и кинулась на выручку къ своему дѣтищу.
Бѣда, какъ извѣстно, не приходитъ одна: изумленную Сусанну Нипперъ и ея двухъ питомцевъ вытащили чуть не изъ-подъ самыхъ колесъ проѣзжавшей кареты, и не успѣли онѣ еще опомниться, какъ со всѣхъ сторонъ поднялась ужасная кутерьма, и раздались крики:
— Бѣшеный быкъ! бѣшеный быкъ!
День былъ базарный; толкотня сдѣлалась непомѣрная; толпа бѣжала взадъ и впередъ, кричала и давила другъ друга, повозки сталкивались и опрокидывались; между мальчишками завязалась драка.
При видѣ всѣхъ этихъ ужасовъ Флоренса, сама не помня, что дѣлаетъ, закричала, вырвалась отъ Сусанны и опрометью побѣжала впередъ. Долго она бѣжала и кричала, наконецъ силы измѣняли бѣдной дѣвочкѣ, она остановилась и всплеснула руками, вспомнивъ, что кормилица осталась въ толпѣ. Но кто опишетъ ея изумленіе и ужасъ, когда, обернувшись, она увидала, что и Сусанны не было съ ней! Она была одна, совершенно одна!
— Сусанна! Сусанна! — кричала Флоренса какъ помѣшанная. — Ахъ, Боже мой, гдѣ онѣ, гдѣ онѣ?
— Какъ, гдѣ онѣ? — брюзгливымъ голосомъ закричала ей какая-то старуха и, припрыгивая и прихрамывая, подошла къ ней. — Зачѣмъ же ты отъ нихъ убѣжала?
— Я испугалась, — отвѣчала Флоренса. — Я думала, что онѣ со мной. Гдѣ же онѣ?
— Вотъ мы ихъ сейчасъ разыщемъ, — сказала старуха, взявъ ее за руку.
Это была очень безобразная старуха, маленькая, сморщенная, хромая, съ совсѣмъ краевыми вѣками съ чавкающимъ огромнымъ ртомъ. Одѣта она была въ какія-то грязныя лохмотья. По всему было видно, что старуха уже давно догоняла Флоренсу, потому что она совершенно выбилась изъ силъ и, когда она остановилась перенести духъ, ея горло и желтое морщинистое лицо начали пребезобразно кривляться сами собою.
Флоренсѣ стало страшно; она начала оглядываться по сторонамъ, но мѣсто было пустынное, во всемъ переулкѣ не было ни души, кромѣ нея и страшной старухи.
— Тебѣ нечего меня бояться, — сказала старуха, крѣпко удерживая ее за руку, — пойдемъ со мной.
— Я… я не знаю васъ, — прошептала Флоренса.
— Меня здѣсь всякій знаетъ. Всѣ меня зовутъ доброй бабушкой Броунъ. — и старуха тащила за собою Флоренсу.
— А онѣ недалеко отсюда?
— Сусанна близехонько, и другіе всѣ тамъ же, — отвѣчала добрая бабушка Броунъ.
— Никого не ушибли? — вскричала Флоренса.
— Никого… Всѣ цѣлехоньки.
Флоренса заплакала отъ радости и охотно пошла за ней; по дорогѣ она искоса поглядывала на добрую бабушку и невольно задавала себѣ вопросъ: какія же бываютъ злыя бабушки, если у доброй бабушки такое злое-презлое лицо?
Они шли по какимъ-то глухимъ, безлюднымъ закоулкамъ; наконецъ старуха повернула въ узкій переулокъ, гдѣ грязь лежала глубокими выбоинами среди дороги, и остановилась передъ грязной, совсѣмъ сбившейся на бокъ лачужкой, запертой на большой замокъ. Вынувъ изъ кармана ключъ, старуха отворила дверь и впихнула ребенка въ заднюю комнату, гдѣ на полу навалены были кучи пестрыхъ лохмотьевъ и костей, густо покрытыя пылью.
У дѣвочки отъ страха точно онѣмѣлъ языкъ, и отнялись руки и доги.
— Ну, что ты вылупила глаза-то? — сказала добрая бабушка, толкая ее въ бокъ. — Не бойся, я тебя не задушу. Садись на лоскутья.
Флоренса сѣла, смотря умоляющими глазами на старуху.
— Я даже и одного часа тебя не задержу, — сказала старуха. — Понимаешь ли, что я тебѣ говорю?
— Да, — прошептала дѣвочка черезъ силу.
— Такъ смотри же, — продолжала старуха, усаживаясь на груду костей, — не разсерди меня. Если не разсердишь, я выпущу тебя цѣлехоньку, а если… то ужъ не пеняй: я задушу тебя какъ котенка. Отъ меня никуда не увернешься; я могу задушить тебя во всякое время, хоть бы ты лежала даже дома въ своей постели. Ну, такъ теперь разсказывай, кто ты и что ты, — все разсказывай, что знаешь. Ну, пошевеливайся живѣй!
Флоренса черезъ силу, еле сдерживая слезы, начала свой разсказъ.
— Такъ тебя зовутъ Домби? А?
— Да, бабушка.
— Ну, такъ слушай же, миссъ Домби: мнѣ нужно твое платье, твоя шляпка и все, безъ чего ты можешь обойтись. Ну, раздѣвайся!
Флоренса, обративъ свои испуганные глазки на страшную старуху, начала проворно раздѣваться, но руки ея дрожали и плохо слушались.
Старая вѣдьма начала между тѣмъ рыться въ грудѣ лохмотьевъ; черезъ: нѣсколько минуть она вытащила оттуда какое-то грязное платьице, истасканный салопъ, гадкіе огромные башмаки и скверную измятую тряпицу вмѣсто шляпки, вѣроятно вытащенную изъ помойной ямы или навозной кучи. Она приказала Флоренсѣ одѣваться, и бѣдная дѣвочка стала проворно напяливать грязныя лохмотья, стараясь угодить старухѣ, чтобъ поскорѣе вырваться отсюда.
Надѣвая на себя гадкую шляпку, Флоренса зацѣпила этою шляпкою свои роскошные волосы и никакъ не могла ихъ распутать.
Не успѣла она опомниться, какъ страшныя блестящія ножницы засверкали въ воздухѣ и зазвенѣли надъ самой ея головой.
— А, глупая дѣвчонка, отчего ты не оставила меня въ покоѣ? Зачѣмъ ты разстраиваешь меня? — прохрипѣла надъ самымъ ея ухомъ старуха.
Флоренса въ страхѣ закрыла лицо руками: ей показалось, что старуха хочетъ отрѣзать ей голову страшными ножницами, но старуха звякнула еще разъ надъ самымъ ухомъ дѣвочки и бросила ножницы на груду тряпья.
— Ну, собирайся проворнѣе! Другая на моемъ мѣстѣ прежде всего сорвала бы съ тебя эту гриву, — сказала она, оттолкнувъ дѣвочку.
Флоренса поняла, что она говорила о ея волосахъ. Потомъ старуха проговорила глухимъ голосомъ:
— Если бы у меня самой не было дѣвочки, которая такъ же, какъ и ты, щеголяла волосами, я не оставила бы ни одного клочка на твоей головѣ! Но теперь далеко моя дѣвочка! Охъ, далеко, за морями! У-у!
И старуха закрыла глаза своими костлявыми кулаками и громко стонала; въ этомъ стонѣ было столько тоски, столько страданія, что Флоренса задрожала, и все сердце ея сжалось.
Наконецъ старуха успокоилась, отняла руки отъ лица, сѣла на кучу костей и закурила коротенькую закоптѣлую трубку; губы ея зачавкали, точно собирались проглотить чубукъ.
Выкуривъ трубку, она вывела Флоренсу изъ дома и сказала, что отведетъ ее теперь на большую дорогу, а тамъ ужъ она можетъ разспрашивать, какъ пройти домой. Она строго-настрого запретила дѣвочкѣ спрашивать, гдѣ домъ ея отца, который могъ быть очень недалеко. Дѣвочка должна была спрашивать только объ отцовской конторѣ въ Сити, но раньше она должна была простоять на одномъ мѣстѣ, которое укажетъ ей добрая бабушка, до тѣхъ поръ, пока часы не пробьютъ трехъ.
— Смотри, — говорила старуха, — я буду слѣдить за тобой: вѣдь я все вижу и знаю, и, если ты не послушаешь меня, плохо тебѣ будетъ!
Наконецъ мистрисъ Броунъ привела Флоренсу на пустой огромный дворъ съ проходными воротами. Оттуда слышался шумъ отъ проѣзжавшихъ каретъ, — вѣроятно рядомъ была большая улица. Указавъ дѣвочкѣ на мѣсто подлѣ воротъ, старуха прошептала:
— Ну, теперь ты знаешь, что дѣлать. Стой тутъ до трехъ часовъ и потомъ отыскивай контору отца. Да смотри у меня — ни гу-гу, не то я задушу тебя какъ котенка!
Флоренса почувствовала, что словно гора у нея свалилась съ плечъ, когда она осталась одна. Она робко остановилась на указанномъ мѣстѣ и, обернувшись назадъ, увидала, что страшная старуха все еще стоитъ у забора, трясетъ головой и машетъ кулакомъ, точно напоминая ей о своей угрозѣ.
Перепуганная дѣвочка оглядывалась послѣ того нѣсколько разъ, но старуха уже исчезла.
Мало-по-малу Флоренса начала присматриваться въ своей засадѣ и прислушиваться къ уличной суматохѣ, съ нетерпѣніемъ ожидая, когда пробьютъ часы; по всѣ часы точно сговорились никогда не пробить трехъ; по крайней мѣрѣ Флоренсѣ показалось, что она уже цѣлый день стоитъ на пустомъ дворѣ; наконецъ она услыхала три медленныхъ удара и съ сильно бьющимся сердцемъ сдѣлала шагъ впередъ, но сейчасъ же остановилась и оглянулась — нѣтъ ли поблизости доброй бабушки Броунъ; но кругомъ было пусто, и она со всѣхъ ногъ кинулась въ ворота.
Долго она бродила но улицамъ, разспрашивая, гдѣ контора «Домби и Сынъ»1 въ Сити. Но такъ какъ она не смѣла подойти къ большимъ, а спрашивала только дѣтей, то, понятно, ничего не узнала, страшно измучилась и проголодалась. Утомленная ходьбой, измученная толкотней, оглушенная шумомъ и суматохой, напуганная всѣмъ, что случилось, Флоренса нѣсколько разъ принималась рыдать, но толпа проходила мимо, не обращая никакого вниманія на маленькую оборванную нищенку; многіе думали, что старшіе научили ее такими штуками выманивать деньги у прохожихъ, и съ негодованіемъ отворачивались отъ нея.
Наконецъ, уже къ вечеру, она добралась до большой пристани, заставленной ящиками, мѣшками и бочками; тутъ суетились рабочіе, таская мѣшки, перевозя въ тачкахъ тяжести; за всѣмъ смотрѣлъ высокій толстый мужчина; онъ стоялъ около огромныхъ вѣсовъ съ перомъ за ухомъ, весело что-то насвистывалъ и покрикивалъ на рабочихъ.
Увидавъ Флоренсу, онъ также принялъ ее за нищенку и сердито закричалъ:
— Проваливай, проваливай, моя милая, здѣсь нечего тебѣ дѣлать!
— Скажите, пожалуйста, вѣдь это Сити? — спросила дѣвочка дрожащимъ голосомъ. — Скажите, гдѣ тутъ контора «Домби и Сынъ»?
Толстякъ былъ, новидимому, очень озадаченъ тѣмъ, что маленькая нищенка въ лохмотьяхъ спрашиваетъ о конторѣ «Домби и Сынъ».
— А зачѣмъ тебѣ Домби и сынъ? — спросилъ онъ ее съ изумленіемъ, взглянувъ на ея лохмотья.
— Мнѣ очень нужно знать, гдѣ ихъ контора.
— Джо, — закричалъ толстякъ одному изъ рабочихъ, — гдѣ тутъ этотъ смазливый мальчикъ, что смотритъ за товарами мистера Домби? Позови его сюда!
Джо побѣжалъ, крича во все горло, и скоро вернулся съ красивымъ и веселымъ мальчикомъ, лѣтъ четырнадцати.
При взглядѣ на веселаго мальчика Флоренса почувствовала, что страданія ея приближаются къ концу и, не помня себя отъ радости, она бросилась къ нему, обронивъ по дорогѣ гадкій башмакъ, и схватила его за руку.
— Я заблудилась! — кричала дѣвочка. — Я заблудилась сегодня утромъ, далеко отсюда, охъ, какъ далеко! И у меня отняли мое платье, а теперь на мнѣ чужая одежда, а зовутъ меня Флоренса Домби, я дочь мистера Домби! О, милый, милый, спасите меня, сдѣлайте милость спасите! — и она громко рыдала, цѣпляясь за него руками.
Гадкая шляпка слетѣла у нея съ головы, и густые черные волосы въ безпорядкѣ разсыпались по плечамъ,
Вальтеръ, — племянникъ Соломона Динльса, торговца морскихъ инструментовъ, — смотрѣлъ съ жалостью и изумленіемъ на Флоренсу и до того растерялся, что не зналъ, что говорить, что дѣлать; наконецъ онъ поднялъ башмакъ, надѣлъ его на маленькую ножку Флоренсы и, взявъ ее за руку, сказалъ:
— Не плачьте, миссъ Домби. Какъ я радъ, что былъ въ это время на пристани! Теперь я не дамъ васъ въ обиду. Полно, не плачьте же!
— Я не стану больше плакать, — отвѣчала дѣвочка, разражаясь новымъ потокомъ слезъ. — Теперь я плачу отъ радости.
— Пойдемте, миссъ Домби! Вотъ вы и другой башмакъ потеряли! Надѣньте лучше мои, миссъ Домби. Ахъ, какія я глупости говорю! Мои были бы вамъ слишкомъ велики. Пойдемте! И кто это посмѣлъ обидѣть васъ? Вотъ мы до него доберемся!
И они пошли рука объ руку, не обращая вниманія на то, что народъ кругомъ съ изумленіемъ оглядывался на эту странную пару. Вальтеръ былъ очень счастливъ и гордъ тѣмъ, что можетъ оказать защиту этой маленькой милой дѣвочкѣ.
Становилось темно; небо покрылось облаками, и уже начиналъ накрапывать дождь, но дѣти не замѣчали этого. Флоренса, не умолкая, разсказывала о своихъ страшныхъ приключеніяхъ, а Вальтеръ слушалъ ее съ такимъ вниманіемъ, словно боялся проронить хоть одно словечко.
— Далеко намъ итти? — спросила наконецъ Флоренса.
Вальтеръ немного спутался: онъ такъ заслушался Флоренсы, что совсѣмъ забылъ, что надо вести ее въ контору,
— Ахъ, да! — сказалъ онъ, останавливаясь. — Куда это мы зашли? Ну, все равно, контора теперь заперта, миссъ Домби, тамъ никого нѣтъ. Мистеръ Домби уже давно ушелъ. Намъ надо итти къ вамъ домой или… знаете ли что? пойдемте лучше къ моему дядѣ: онъ живетъ близехонько отсюда. Тамъ вы переодѣнетесь, отдохнете и вернетесь домой. Какъ вы думаете, миссъ Домби?
— Да, да! — сказала обрадованная дѣвочка, — ей такъ хотѣлось поскорѣе отдохнуть.
И они пошли опять. Флоренса шла съ трудомъ, еле волоча ноги; гадкіе башмаки каждую минуту падали у нея съ ногъ. Вальтеръ предложилъ было ей нести ее на рукахъ, но она отказалась, говоря, что онъ можетъ уронить ее. Тогда, чтобы скоротать время, Вальтеръ принялся ей рааевазнвать о буряхъ, о кораблекрушеніяхъ, о страшныхъ несчастіяхъ на морѣ. Флоренса слушала его очень внимательно; такъ они незамѣтно дошли до дверей лавки морскихъ инструментовъ.
— Эй, дядя! Дядюшка Соль! — закричалъ Вальтеръ, опрометью вбѣгая въ лавку. — Удивительное, странное приключеніе! Дочь мистера Домби заблудилась на улицѣ, какая-то старая вѣдьма обобрала ее съ ногъ до головы. Я ее нашелъ и привелъ къ тебѣ… Да иди же сюда, дядя Соль!
— О Господи! — вскричалъ Соломонъ. — Можетъ ли это быть? Смотри, Валли…
— Да что тутъ смотрѣть, когда я тебѣ говорю! Иди же, поставь на столъ тарелки да подай что-нибудь покушать: она голодна. Сбросьте свои негодные башмаки, миссъ Домби, сядьте сюда, поближе къ камину, — вотъ такъ; положите ваши ножки на рѣшетку. Ахъ, какъ онѣ мокры! Такъ-то, дядюшка Соль, удивительное приключеніе. Ухъ, какъ я захлопотался!
Дядюшка Соль и самъ захлопотался не менѣе племянника: онъ то гладилъ Флоренсу по головкѣ, то вытиралъ ей ноги своимъ платкомъ, нагрѣтымъ у камина, подавалъ обѣдъ, просилъ ее кушать и въ то же время не сводилъ глазъ съ Вальтера, который какъ бѣшеный метался изъ угла въ уголъ, кричалъ, стучалъ, вдругъ принимался за двадцать дѣлъ и ничего не дѣлалъ.
— Вотъ что, дядя! — сказалъ онъ наконецъ, схвативши свѣчу: — ты посиди съ ней минуточку, а я сбѣгаю на чердакъ, перемѣню куртку и сейчасъ же отправлюсь къ мистеру Домби. Вѣдь вотъ какія чудеса! Не правда ли? Кушайте, миссъ Флоренса! Пожалуйста, кушайте!
— Ахъ, да, да, да, — вскричалъ Соломонъ, — кушайте!
И онъ положилъ Флоренсѣ такой огромный кусокъ баранины, какъ будто угощалъ великана.
Вальтеръ недолго пробылъ на чердакѣ, а между тѣмъ все-таки усталая гостья успѣла задремать, такъ что, когда Вальтеръ вернулся ввозъ, Флоренса спала ужъ крѣпкимъ сномъ.
— Славно, дядя, славно! — прошепталъ мальчикъ. — Ну, теперь я иду, только надо взять съ собой кусокъ хлѣба, а то ужасно хочется ѣсть. Ты, смотри, не разбуди ея, дядюшка Соль.
— Нѣтъ, нѣтъ, не разбужу, — говорилъ Соломонъ. — А вѣдь прехорошенькая дѣвочка!
— Еще бы! Я въ жизнь не видалъ такого личика! Ну, теперь я иду!
— Пора, пора, ступай! — сказалъ дядя.
Вальтеръ скрылся, но черезъ минуту голова его опять высунулась изъ-за двери.
— Ты еще не ушелъ? — съ удивленіемъ спросилъ Соломонъ.
— Здорова ли она?
— Да, ступай, совершенно здорова!
— Ну, слава Богу! Теперь я иду! — и голова Вальтера скрылась за дверью.
Соломонъ Джильсъ тихими шагами подошелъ къ камину и, усѣвшись противъ Флоренсы, не сводилъ глазъ съ ея раскраснѣвшагося личика. Ему казалось, что оно улыбалось ему сквозь сонъ.
Между тѣмъ Вальтеръ помчался во всю прыть въ каретѣ къ дому мистера Домби. Подъѣхавъ къ крыльцу, онъ быстро выскочилъ изъ кареты и вбѣжалъ въ комнату мистера Домби, гдѣ собрались самъ мистеръ Домби, его сестра, миссъ Токсъ, кормилица Ричардсъ и Сусанна Нипперъ.
— Прошу извинить, сэръ, — сказалъ поспѣшно Вальтеръ: — я пришелъ сказать, что массъ Домби нашлась.
Но эта вѣсть не вызвала особенной радости на лицѣ мистера Домби.
— Вотъ видишь, Луиза, я говорилъ, что она найдется! — сказалъ онъ небрежно, оборачивая черезъ плечо голову къ мистрисъ Чикъ, которая заливалась слезами вмѣстѣ съ своей подругой. — Скажите слугамъ, чтобы перестали искать! Мальчика я знаю: это молодой Вальтеръ Гэй изъ конторы. Говорите, любезный, какъ и кто нашелъ мою дочь? Намъ извѣстно, какъ она потерялась.
И онъ бросилъ суровый взглядъ на кормилицу Полли, которая опустила свои красные, заплаканные глаза.
Кое-какъ Вальтеръ разсказалъ, какъ все было, и объяснилъ, почему миссъ Домби осталась у его дяди.
— Слышишь? — строго сказалъ мистеръ Домби Сусаннѣ. — Возьми все, что нужно, ступай вмѣстѣ съ этимъ молодымъ человѣкомъ и привези миссъ Флоренсу. А вы, любезный, завтра получите награду,
Вальтеръ вспыхнулъ.
— Благодарю васъ, сэръ, мнѣ не надо, я не думалъ ни о какой наградѣ! — сказалъ онъ.
— Вы еще слишкомъ молоды, Вальтеръ Гэй! Намъ нѣтъ надобности знать, о чемъ вы думали или не думали, — вы вели себя хорошо, и этого довольно.
И когда Вальтеръ выходилъ изъ комнаты, мистеръ Домби съ неудовольствіемъ проводилъ его глазами: живой, красивый мальчикъ очень не нравился суровому человѣку.
Между тѣмъ Флоренса успѣла въ это время отдохнуть, разговориться и подружиться съ дядюшкой Соломономъ, съ которымъ болтала безъ всякаго стѣсненія о всякой всячинѣ. За этой бесѣдой застала ее черноглазая нянька, которую, впрочемъ, теперь можно было скорѣе назвать красноглазою, — такъ много плакала она весь этотъ день. Она крѣпко обняла Флоренсу, и онѣ обѣ залились слезами. Затѣмъ Сусанна переодѣла ее и повезла домой.
Прощаясь, Флоренса горячо благодарила старика Соль и особенно Вальтера за оказанную ей услугу.
— Я никогда васъ не забуду, никогда, никогда! — говорила она Вальтеру, разставаясь съ нимъ.
Вальтеръ провожалъ ее до кареты и долго еще смотрѣлъ ей вслѣдъ, а Флоренса махала ему платкомъ изъ окна кареты.
Скоро Флоренса подъѣхала къ родительскому дому и вошла въ комнату отца. Каретѣ велѣно было дожидаться.
— Для мистрисъ Ричардсъ (для кормилицы), — домой ее везти, — шепнула служанка, когда Сусанна проходила мимо.
Но возвращеніе Флоренсы, повидимому, нисколько не обрадовало отца. Мистеръ Домби, никогда не любившій дочери, небрежно поцѣловалъ ее въ лобъ и сухо сказалъ, чтобы она никогда больше не смѣла уходить изъ дому съ безпорядочными слугами. Тетка Флоренсы, мистрисъ Чикъ, и ея подруга, миссъ Токсъ, встрѣтили Флоренсу съ выговорами и наставленіями, и только одна кормилица, виноватая Полли, встрѣтила ее съ радостными слезами, обняла и расцѣловала дѣвочку.
Полли должна была уѣхать изъ дома мистера Домби: онъ отказалъ ей отъ мѣста.
Когда бѣдная Полли пошла къ дверямъ, Флоренса уцѣпилась за ея платье и преотчаянно заплакала, упрашивая добрую няню не уходить изъ дома.
Мистеръ Домби видѣлъ это и вдругъ подумалъ о томъ, что его сынъ, его драгоцѣнный сынъ, могъ такъ же привязаться къ этой чужой простой женщинѣ, и онъ обрадовался, что ненавистная женщина уходитъ навсегда изъ его дома.
На этотъ разъ его сынъ прокричалъ всю ночь, да и неудивительно: бѣдный Павелъ терялъ свою вторую мать или, вѣрнѣе, первую мать, которая окружила любовью начало его жизни. Тотъ же ударъ лишилъ Флоренсу единственнаго вѣрнаго друга, и дѣвочка горько рыдала въ своей постелькѣ до самой полуночи.
Послѣ ухода кормилицы маленькій Павелъ ни съ того ни съ сего вдругъ началъ чахнуть и хирѣть. Какихъ-какихъ только дѣтскихъ болѣзней не пришлось перенести этому маленькому, слабенькому человѣчку! Не успѣвалъ онъ оправиться отъ одной болѣзни, какъ на смѣну ей приходила уже другая. Вообще это былъ самый несчастный ребенокъ въ свѣтѣ, какъ сказала о немъ его новая нянька, мистрисъ Уикемъ, унылая женщина, вѣчно вздыхающая, съ глазами, постоянно обращенными къ небу.
Наконецъ Павлу минуло пять лѣтъ. Онъ былъ довольно красивый мальчикъ, но его блѣдное худенькое личико было всегда такъ грустно и задумчиво, что, глядя на него, мистрисъ Уикемъ только вздыхала и грустно покачивала головой,
Правда, по временамъ угрюмость его проходила, и онъ рѣзвился какъ другія дѣти, но зато, когда иной разъ онъ задумчиво сидѣлъ въ своемъ высокомъ креслѣ и молчалъ, онъ скорѣе былъ похожъ тогда на столѣтняго старика, которому жизнь стала уже не подъ силу, чѣмъ на пятилѣтняго ребенка.
Случалось, что ребенокъ развеселится съ Флоренсой или заиграется въ лошадки съ миссъ Токсъ, и вдругъ въ срединѣ игры бросаетъ игрушки, умолкаетъ и уходитъ, жалуясь на усталость.
Но чаще всего эта тоска находила на него по вечерамъ, когда онъ сидѣлъ съ отцомъ въ отцовской комнатѣ у камина. Тогда онъ просиживалъ по цѣлымъ часамъ, не говоря ни слова, не отрывая глазъ отъ огня, и по лицу ребенка было видно, что онъ много и долго о чемъ-то думалъ.
Одинъ разъ Павелъ такъ долго сидѣлъ молча въ своемъ маленькомъ высокомъ креслѣ, что отецъ подумалъ, что малютка задремалъ, но, заглянувъ ему въ глаза, онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что они широко раскрыты, и мальчикъ, не двигаясь, словно застылъ, не сводя глазъ съ огня.
Увидѣвъ отца, мальчикъ точно проснулся, поднялъ на него свои большіе свѣтлые глаза и спросилъ:
— Папа, что такое деньги?
Этотъ вопросъ такъ озадачилъ мистера Домби, что онъ въ первую минуту не нашелся, что отвѣтить, и растерянно переспросилъ:
— Что такой деньги, Павелъ, деньги?
— Да, — сказалъ ребенокъ, переводя опять глаза на огонь, — скажи ты мнѣ, что такое деньги?
— Деньги, это золотыя, серебряныя, мѣдныя монеты… Ну, узналъ теперь, что это такое?
— Ну, да, да, я знаю! — отвѣтилъ Павелъ. — Но я не объ этомъ думаю, папа. Я хочу знать, что деньги могутъ сдѣлать.
Мистеръ Домби съ изумленіемъ глядѣлъ на страннаго ребенка, а Павелъ, крѣпко сложивъ на груди свои худенькія ручонки, посматривалъ то на отца, то на огонь.
— Со временемъ ты это хорошо узнаешь, — сказалъ, наконецъ, мистеръ Домби, поглаживая сына по головкѣ. — Деньги, мой милый, дѣлаютъ всякія дѣла, и, взявъ маленькую ручку Павла, онъ началъ слегка хлопать ею по своей рукѣ, но ребенокъ нетерпѣливо вырвалъ свою ручонку изъ рукъ отца и долго сидѣлъ молча, глядя въ огонь. Наконецъ онъ повторилъ:
— Деньги, говоришь ты, дѣлаютъ всякія дѣла?.. Всякія, — вѣдь это значитъ, что деньги дѣлаютъ все… Вѣдь такъ, папа?
— Да, деньги могутъ сдѣлать все, мой милый.
— Такъ почему же деньги не спасли мою маму? — съ живостью вскричалъ мальчикъ. — Вѣдь это жестоко!
— Жестоко? Но тутъ деньги не виноваты, — сказалъ мистеръ Домби, собираясь съ мыслями. — Нѣтъ, хорошая вещь не можетъ быть жестокою.
— Удивительно, однакоже, почему онѣ не спасли мою маму? — повторилъ опять мальчикъ.
Онъ теперь уже не спрашивалъ отца. Кто знаетъ, быть-можетъ, по лицу отца онъ замѣтилъ, что ему непріятенъ этотъ разговоръ! Теперь онъ просто думалъ вслухъ, словно повѣрялъ огню свою думу.
Мистеръ Домби былъ очень взволнованъ; хотя въ первый разъ сынъ заговорилъ съ нимъ о матери, но по всему было видно, что мальчикъ много думалъ о ней, и это было ему непріятно. Мало-по-малу онъ оправился отъ непріятнаго чувства, охватившаго его душу, и началъ говорить сыну. Онъ долго и много говорилъ ему о деньгахъ, потому что ему хотѣлось внушить мальчику уваженіе къ деньгамъ, къ богатству и къ торговымъ дѣламъ, черезъ которыя скопляются большіе капиталы.
— Деньги, — говорилъ мистеръ Домби, — доставляютъ намъ почетъ и уваженіе, за деньги мы можемъ имѣть много хорошихъ вещей; наконецъ, деньги могутъ все-таки на время удалить и самую смерть: когда мать твоя была больна, за деньги она могла лѣчиться у лучшаго доктора въ Англіи. Словомъ, деньги дѣлаютъ все, что можно сдѣлать.
Ребенокъ молча слушалъ его, не отрывая главъ отъ огня, не отнимая отъ груди худыхъ ручонокъ; когда отецъ кончилъ, онъ нѣсколько минутъ еще молчалъ, потомъ вдругъ поднялъ глаза за отца и сказалъ:
— А вѣдь вотъ, папа, деньги не могутъ сдѣлать меня здоровымъ и сильнымъ?
— Какъ, да развѣ ты не здоровъ и не силенъ? — съ удивленіемъ спросилъ отецъ.
Какъ много грусти и добродушнаго лукавства виднѣлось на старческомъ личикѣ ребенка, когда онъ поднялъ свои печальные глаза на отца!
— Ты здоровъ и силенъ, какъ всѣ дѣти твоихъ лѣтъ, — сказалъ мистеръ Домби.
— Нѣтъ, папа, — и мальчикъ грустно покачалъ головой, — Флоренса, правда, старше меня, но, когда она была такая же маленькая, какъ я, мнѣ кажется, она могла играть сколько хотѣла, и никогда не уставала. А если бъ ты зналъ, какъ я иногда устаю, — охъ, какъ устаю! Право, точно все тѣло болятъ у меня. Няня говоритъ, что это кости болятъ, — и такъ онѣ болятъ, что ужъ я и не знаю, просто, что мнѣ дѣлать.
И маленькій Павелъ, грѣя руки, согнулся надъ каминной рѣшеткой и вновь устремилъ глаза на огонь.
— Это, видно, бываетъ съ тобой по вечерамъ, — сказалъ мистеръ Домби, ближе подвигаясь къ сыну и тихонько поглаживая его по спинѣ: — дѣти всегда устаютъ къ вечеру и спятъ потомъ очень крѣпко.
— О, нѣтъ, папа! это бываетъ со мною и днемъ, когда я лежу у Флоренсы на колѣняхъ, и она поетъ мнѣ пѣсни. Ночью же мнѣ снятся такія удивительныя вещи! Право, самыя удивительныя!
И ребенокъ снова устремилъ свои глаза на огонь и глубоко задумался, точно размышляя о тѣхъ удивительныхъ снахъ, которые ему снились но ночамъ.
На этотъ разъ мистеръ Домби былъ слишкомъ встревоженъ и просто не зналъ, что и сказать. Онъ еще ближе придвинулся къ сыну и долго смотрѣлъ на него. Потомъ онъ попробовалъ было отвести отъ огня голову ребенка, но ребенокъ тотчасъ же повернулъ свое личико снова къ камину и продолжалъ всматриваться въ огонь, пока нянька не пришла звать его спать.
— Почему же Флоренса не пришла за мной? — спросилъ мальчикъ.
— Развѣ вы не хотите итти съ своей бѣдной няней? — спросила мистрисъ Уикемъ, съ притворной печалью закатывая къ потолку глаза и испустивъ глубокій вздохъ. (Она всегда притворялась).
— Не хочу, — отвѣчалъ Павелъ,
Черезъ минуту въ комнату вошла Флоренса. Павелъ, увидѣвъ сестру, тотчасъ же оживился, бойко соскочилъ съ кресла и распрощался съ отцомъ. Лицо его повеселѣло, помолодѣло и стало такимъ ребяческимъ, что мистеръ Домби не могъ надивиться этой перемѣнѣ.
Когда дѣти вышли изъ комнаты, ему вдругъ послышался нѣжный голосъ, напѣвавшій какую-то тихую пѣсню. «Я лежу у Флоренсы на колѣняхъ, и она поетъ мнѣ пѣсни…» вспомнились мистеру Домби слова сына. Онъ медленно подошелъ къ двери и сталъ смотрѣть на дѣтей: Флоренса съ усиліемъ взбиралась по ступенямъ огромной лѣстницы, держа въ объятіяхъ маленькаго брата, который, положивъ голову на плечо сестры, обвился руками вокругъ ея шеи. И пока они всходили, Флоренса все пѣла, а Павелъ подтягивалъ ей. Мистеръ Домби безмолвно смотрѣлъ на нихъ съ изумленіемъ.
Дѣти взобрались уже на лѣстницу и вошли въ комнаты и скрылись изъ виду, а мистеръ Домби все еще стоялъ у дверей, съ глазами, поднятыми къ верху, и тогда только, когда блѣдный свѣтъ луны началъ пробиваться въ тусклое окно, онъ задумчиво вернулся на свое мѣсто.
Разговоръ съ сыномъ не выходилъ у него изъ головы: до сихъ поръ никто не говорилъ ему о слабости Павла, и онъ въ первый разъ замѣтилъ, до чего мальчикъ худъ и печаленъ, «Точно все тѣло болитъ у меня. Охъ, какъ я устаю!» — вспоминались ему слова сына.
На другой день мистеръ Домби долго совѣтовался съ мистрисъ Чикъ и съ домашнимъ докторомъ, мистеромъ Пилькинсомъ. Докторъ посовѣтовалъ отправить мальчика куда-нибудь къ морю.
— Морской воздухъ навѣрно подкрѣпитъ ребенка, и онъ вернется къ намъ молодцомъ! — сказалъ онъ.
Мистрисъ Чикъ совѣтовала отдать его къ мистрисъ Пипчинъ.
— Это очень почтенная женщина, — говорила она. — Она живетъ въ Брайтонѣ[10] и беретъ къ себѣ на воспитаніе маленькихъ дѣтей; ея заведеніе славится, и многія знатныя семейства отдаютъ къ ней дѣтей.
Миссъ Токсъ тоже очень расхваливала мистрисъ Пипчинъ и говорила, что Павлу будетъ тамъ очень хорошо. Кончалось тѣмъ, что мистеръ Домби согласился на ихъ предложеніе; особенно его соблазняло то, что сынъ его будетъ воспитываться съ дѣтьми знатныхъ вельможъ.
— Кто же поѣдетъ съ Павломъ? — спросилъ онъ мистрисъ Чикъ.
— Мнѣ кажется, братецъ, — отвѣчала сестра, — его теперь никуда нельзя послать безъ Флоренсы. Онъ сильно привязался къ ней и будетъ безъ нея очень скучать; у дѣтей всегда свои прихоти, мой милый.
Мистеръ Домби, не поднимая глазъ на сестру, отошелъ къ шкапу и взялъ наугадъ какую-то книгу.
— А… еще кто поѣдетъ, кромѣ Флоренсы? — спросилъ онъ сестру, не поднимая глазъ и небрежно перебирая листы книги.
— Еще нянька Уикемъ, разумѣется. Больше никого не нужно. Павелъ будетъ въ такихъ рукахъ, что нечего особенно заботиться объ этомъ. Впрочемъ, тебѣ не худо будетъ самому разъ въ недѣлю навѣдываться въ Брайтонъ.
— Да, разумѣется, — сухо сказалъ мистеръ Домби.
Ему такъ хотѣлось, чтобы сестра сказала: «Павелъ будетъ скучать безъ тебя, и ты долженъ ѣхать съ нимъ». Нѣтъ, Флоренса, одна Флоренса нужна ему, безъ нея онъ жить не можетъ, а отецъ не нуженъ, — безъ него ребенокъ обойдется.
И цѣлый часъ послѣ того мистеръ Домби смотрѣлъ все на ту же страницу раскрытой передъ нимъ книги, не говоря больше уже ни слова.
Мистрисъ Пипчинъ, которую такъ расхваливали мистрисъ Чикъ и ея подруга, была очень невзрачная и уже совсѣмъ пожилая дама, худая какъ скелетъ, съ перегнутой спиной, съ рябымъ лицомъ и съ тусклыми сѣрыми глазами. Одѣта она всегда была въ черное и имѣла такой страшный и печальный видъ, что стоило ей только войти въ комнату, и всѣмъ становилось скучно, и даже въ комнатѣ дѣлалось какъ будто темнѣе.
Мистрисъ Чикъ говорила правду, что мистрисъ Пипчинъ славилась своимъ умѣньемъ воспитывать дѣтей, но никто не зналъ, что воспитаніе ея состояло въ томъ, что она всегда давала дѣтямъ то, чего они терпѣть не могли, и не давала того, что они любили. Дѣти терпѣть не могли свою мучительницу и боялись ее какъ огня. Какой бы живой и рѣзвый ни былъ ребенокъ, стоило ему пожить мѣсяцъ въ домѣ мистрисъ Пипчинъ, — и онъ дѣлался тише воды, ниже травы, и родители не могли надивиться, какъ умѣетъ мистрисъ Пипчинъ обходиться съ дѣтьми.
Домъ мистрисъ Пипчинъ стоялъ недалеко отъ морского берега, на кремнистомъ и безплодномъ участкѣ земли, на которомъ далеко кругомъ не росло ни одного растенія, кромѣ кропивы. Домъ былъ большой, но прескверно построенный; лѣтомъ дѣти умирали въ немъ отъ жары, зимой чуть не задыхались, — такъ мало было въ комнатѣ воздуха, потому что окна никогда не отворялись.
Черезъ три дня послѣ разговора съ мистрисъ Чикъ, мистеръ Домби привезъ дѣтей въ Брайтонъ и отдалъ ихъ къ мистрисъ Пипчинъ. И вотъ они стояли рядомъ передъ страшной старухой, которая, прислонившись къ камину, осматривала ихъ съ ногъ до головы.
— Вотъ мы и познакомилась, мой милый, — сказала она Павлу. — Надѣюсь, ты будешь любить меня?
— Ну, нѣтъ, наврядъ ли! Я думаю, что я никогда васъ не полюблю, — отвѣчалъ Павелъ. — Мнѣ надо уѣхать отсюда; это не мой домъ.
— Конечно, не твой, — возразила мистрисъ Пипчинъ: — здѣсь я живу.
— Прегадкій домъ!
— А есть мѣстечко похуже, — сказала на это мистрисъ Пипчинъ. — Такое мѣстечко, куда запираютъ злыхъ дѣтей.
У мистрисъ Пипчинъ, разумѣется, было такое мѣстечко: небольшая угрюмая комната, которая носила страшное названіе «острога»; теперь тамъ томилась одна изъ ея ученицъ, несчастная маленькая миссъ Панкей. Ее посадили туда за то, что она посмѣла три раза фыркнуть при гостяхъ.
— А онъ былъ когда-нибудь въ этомъ мѣстечкѣ? — спросилъ Павелъ, указывая на Битерстона, другого ученика мистрисъ Пипчинъ. (Надо сказать, что у мистрисъ Пипчинъ, кромѣ маленькихъ Домби, только и было два ученика: Битерстонъ и маленькая Панкей, а знатныхъ дѣтей у нея никогда и не воспитывалось, — все это наврала мистеру Домби его сестра, мистрисъ Чикъ, у которой были разныя шашни съ мистрисъ Пипчинъ).
На вопросъ Павла мистрисъ Пипчинъ кивнула головой, то-есть что Битерстонъ былъ въ этомъ мѣстечкѣ, и всѣ смолкли. Павелъ принялся съ любопытствомъ разсматривать этого мальчика, вынесшаго такія страшныя испытанія.
Въ часъ подали обѣдъ; къ этому времени явилась и ученица, миссъ Панкей, кроткая маленькая дѣвочка съ голубыми заплаканными глазами, и мистрисъ Пипчинъ долго читала ей всякія наставленія. Потомъ сѣли за столъ. Дѣтямъ подали какой-то жиденькій супъ, но зато племянница мистрисъ Пипчинъ Беринтія получила кусокъ холоднаго поросенка, а сама мистрисъ Пипчинъ съ большимъ удовольствіемъ кушала бараньи котлеты, которыя были только для нея поданы: она говорила, что по слабости здоровья должна всегда кушать горячія блюда. Послѣ обѣда дѣти прочитали молитву, и мистрисъ Пипчинъ легла отдохнуть, а дѣти съ Беринтіей, или Берри, какъ они ее называли, отправились играть въ «острогъ», — такъ называлась пустая угрюмая комната; итти гулять на морской берегъ было нельзя, потому что шелъ дождь. Беринтія постоянно жила у своей тетушки и много помогала ей. Это была высокая, тощая, некрасивая дѣвушка среднихъ лѣтъ, съ грубымъ лицомъ и угрями на несу, но она была добрая, безотвѣтная, и дѣти любили оставаться съ ней. Разсказывали, что у миссъ Беринтіи былъ когда-то женихъ, молодой мясникъ, жившій почти по сосѣдству, но мистрисъ Пипчинъ просто разбранила его и выгнала, когда онъ пришелъ свататься, и миссъ Беринтія осталась попрежнему у тетушки, кротко переносила ея сварливый характеръ и работала съ утра до ночи.
Комната, носившая страшное названіе «острога», выходила своимъ одинокимъ окномъ на высокую стѣну и поэтому была темна и имѣла очень невеселый видъ; но теперь въ этой комнатѣ было очень весело. Добрая Берри затѣяла игры и сама играла и возилась съ дѣтьми, пока мистрисъ Пничинъ не постучала сердито въ стѣну, — дѣти мѣшали ей спать; тогда дѣти умолкли, и Берри принялась шопотомъ разсказывать имъ разныя сказки вплоть до самыхъ сумерекъ.
За чаемъ дѣти получили молоко и хлѣбъ, а мистрисъ Пипчинъ пила горячій крѣпкій чай и кушала съ большой охотой поджаренный на маслѣ бѣлый хлѣбецъ.
Однакожъ ни горячія котлеты ни горячій чай съ горячимъ хлѣбомъ не разогрѣли холодную мистрисъ Пипчинъ, и она была все также черства, брюзглива и неподвижна.
Наконецъ въ урочный часъ дѣти прочли молитву и легли спать. Маленькая Панкей боялась спать въ темнотѣ, поэтому мистрисъ Пиичинъ каждый вечеръ сама гоняла ее наверхъ въ отдѣльный чуланчикъ, гдѣ бѣдная малютка долго всхлипывала, заглушая плачъ въ подушкѣ.
Въ половинѣ десятаго мистрисъ Пипчинъ вынула изъ печки горячій сладенькій пирожокъ, — она никакъ не могла уснуть, не поѣвши сладенькаго, — и все въ домѣ скоро заснуло крѣпкимъ сномъ.
По утрамъ дѣти учились, и затѣмъ Павелъ и Флоренса ходили гулять на морской берегъ вмѣстѣ со своей нянькой Уикемъ, которая все время не переставала вздыхать и болѣе, чѣмъ когда-либо, жаловалась на свою несчастную судьбу.
Въ субботу вечеромъ пріѣзжалъ мистеръ Домби, и Флоренса съ Павломъ должны были отправляться къ нему въ гостиницу пить чай. Они оставались у него все воскресенье и обыкновенно выѣзжали вмѣстѣ съ отцомъ послѣ обѣда гулять. Маленькая миссъ Панкей тоже уѣзжала по праздникамъ къ теткѣ и возвращалась всегда въ самой глубокой печали, съ заплаканными глазами, — такъ тошно ей было возвращаться сюда, — а другой воспитанникъ, Битерстонъ, всѣ родные котораго жили далеко-далеко въ Индіи, долженъ былъ оставаться одинъ на съѣденіе мистрисъ Пипчинъ, и она такъ ужъ досадила бѣдному мальчику, что онъ не шутя задумалъ убѣжать къ роднымъ въ далекую Индію и разъ какъ-то въ субботу озадачилъ Флоренсу вопросомъ, не можетъ ли она указать ему дорогу въ Индію.
По вечерамъ Павелъ любилъ сидѣть у камина въ своемъ высокомъ креслѣ, которое привезли сюда, и по цѣлымъ часамъ иногда онъ разсматривалъ лицо почтенной мистрисъ Пипчинъ. Онъ не любилъ и не боялся ея, но ея лицо и весь ея видъ казалась ему необыкновенно странными и любопытными. И вотъ онъ сидѣлъ и смотрѣлъ на нее по цѣлымъ вечерамъ, грѣлъ руки и опять поднималъ на нее глаза, смотрѣлъ такъ долго, что иной разъ даже мистрисъ Пипчинъ смущалась и не знала, куда дѣвать глаза.
Одинъ разъ, когда они осталась одни, мистрисъ Пипчинъ спросила вдругъ Павла, о чемъ онъ думаетъ.
— О васъ, — отвѣчалъ мальчикъ, нисколько не смутившись.
— Что же ты думаешь обо мнѣ, мой милый?
— Я думаю, что вы, должно быть, ужъ очень стары, — сказалъ Павелъ. — Сколько вамъ лѣтъ?
— Объ этомъ ты не долженъ никогда спрашивать! — сердито отвѣчала почтенная дама, озадаченная этимъ вопросомъ, потому что любила помолодиться.
— Почему я не долженъ объ этомъ спрашивать? — спросилъ Павелъ.
— Потому что это неучтиво, — досадливо замѣтила мистрисъ Пиичинъ.
— Неучтиво?
— Да, неучтиво.
— А вотъ Уикемъ говоритъ, что неучтиво ѣсть горячія котлеты и поджаренный хлѣбъ, когда другіе ѣдятъ сухія булки, — отвѣчалъ простодушно ребенокъ.
— Твоя Уикемъ, — возразила мистрисъ Пипчинъ, побагровѣвъ отъ злости, — злая, безстыдная, наглая бестія! Ахъ, она негодница!
— Что такое бестія и негодница? — не унимался Павелъ: онъ никогда не слыхивалъ, чтобы такъ ругались.
— Много будешь знать, скоро состарѣешься, мой милый, — отвѣчала мистрисъ Пппчинъ. — Помнишь, я читала вамъ о несчастномъ мальчикѣ, котораго до смерти забодалъ бѣшеный быкъ за то, что тотъ все дѣлалъ вопросы?
— Какъ же бѣшеный быкъ, — сказалъ Павелъ, недоумѣвая, — могъ узнать, что мальчикъ дѣлаетъ вопросы? Никто не посмѣеетъ подходить къ бѣшеному быку и дѣлать ему вопросы.
— Такъ ты не вѣришь этой исторіи? изумленіемъ спрашивала мистрисъ Пипчинъ.
— Не вѣрю, — сказалъ Павелъ рѣшительно.
Мистрисъ Пипчинъ не знала, что ужъ тутъ и сказать.
— Ну, а если бъ быкъ этотъ былъ не бѣшеный, и тогда бы ты не повѣрилъ? — вдругъ нашлась она.
Павелъ не нашелся сразу, что отвѣтить на это, и задумался, а мистрисъ Пипчинъ поспѣшила уйти изъ комнаты.
Странное дѣло! Будь на мѣстѣ Павла кто-нибудь другой изъ ея учениковъ, — Битерстонъ, напримѣръ, — мистрисъ Пипчипъ при первомъ же его словѣ нащелкала бы его по головѣ и отправила бы въ «острогъ», а этого маленькаго человѣчка она терпѣливо выслушивала и спорила съ нимъ какъ съ равнымъ. Дѣло въ томъ, что что-то привлекало ее къ этому маленькому, слабому ребенку; ея черствое сердце, никогда никого не любившее, какъ будто смягчалось при видѣ его, и она какъ будто даже любила оставаться съ нимъ, и они часто сидѣли вмѣстѣ у каминнаго огня; маленькій Павелъ садился въ свое высокое кресло между каминомъ и мистрисъ Пипчинъ; иногда они молчали по цѣлымъ часамъ, и Павелъ взглядывалъ тогда въ ея лицо съ такимъ любопытствомъ, словно хотѣлъ навѣкъ запомнить каждую ея черту, всматривался такъ долго ей въ глаза, что мистрисъ Пипчинъ закрывала глаза и притворялась, что она спитъ. Иногда черный котъ приходилъ грѣться ложился и свирѣпо моргалъ глазами на огонь.
При красноватомъ свѣтѣ камина они очень походили тогда на картинку изъ волшебной сказки. Мистрисъ Пипчинъ очень напоминала злую старую вѣдьму, а Павелъ и черный котъ — ея вѣрныхъ служителей.
Здоровье Павла немного поправилось, но все же онъ былъ очень слабъ, и прогулка по морскому берегу очень его утомляла; тогда ему устроили маленькую телѣжку, въ которой онъ очень спокойно могъ лежать или сидѣть съ азбукой и съ игрушками въ рукахъ. Наняли было толстаго, краснощекаго парня, чтобы возить его но берегу, но Павелъ не захотѣлъ его, а выбралъ для этого его дѣдушку, дряхлаго, со сморщеннымъ лицомъ старика, въ истасканномъ клеенчатомъ пальто, отъ котораго несло запахомъ соли и морской травы.
Съ этимъ старымъ возницей, съ Флоренсой подлѣ телѣжки и съ плаксивой мистрисъ Уикемъ, которая должна была итти позади телѣжки, Павелъ каждый день выѣзжалъ на морской берегъ и сидѣлъ и лежалъ тамъ по цѣлымъ часамъ.
Иногда здоровыя, веселыя дѣти, которыя бѣгали и играли на берегу, подбѣгали къ нему, спрашивали его о здоровьи, но Павлу непріятно было это участіе, — ему тяжело было сознавать свою слабость, и онъ отказывался отъ дѣтскихъ услугъ и гналъ дѣтей отъ себя.
— Отойдите отъ меня, пожалуйста, — говорилъ онъ обыкновенно: — ступайте лучше играть.
И, когда дѣти отбѣгали, онъ оборачивался къ Флоренсѣ и говорилъ:
— Намъ не нужно другихъ, не правда ли, Флой? Поцѣлуй меня, Флой.
Онъ не любилъ, чтобы мистрисъ Уикемъ была въ такія минуты подлѣ него, и очень былъ радъ, когда она уходила потолковать съ кумушками. Онъ любилъ оставаться совсѣмъ одинъ, вдали отъ всѣхъ гуляющихъ на берегу, и когда подлѣ него сидѣла Флоренса и читала или разсказывала что-нибудь ему, а морской вѣтеръ между тѣмъ дулъ ему въ лицо, и вода подступала къ колесамъ его телѣжки, ему ничего болѣе не нужно было.
— Флой, — сказалъ Павелъ однажды, — гдѣ эта страна… Индія, что ли… гдѣ живутъ родные Битерстона?
— Ахъ, это очень далеко отсюда, очень далеко! — отвѣчала Флоренса, отрывая глаза отъ работы.
— Туда, пожалуй, пришлось бы ѣхать нѣсколько недѣль? — спросилъ Павелъ.
— Да, милый, надо много недѣль ѣхать туда, ѣхать и днемъ и ночью.
— Если бъ ты, Флой, была въ Индіи, — сказалъ Павелъ, помолчавъ съ минуту, — то знаешь ли, что бы я сдѣлалъ? Что сдѣлала мама… я все забываю… какъ это называется…
— Любила меня? — отвѣчала Флоренса.
— Не то, не то! Развѣ я не люблю тебя, Флой? Она сдѣлала совсѣмъ другое… она умерла! Да… если бъ ты была въ Индіи, Флой, я бы умеръ безъ тебя.
Флоренса поспѣшно бросила работу, опустила голову на подушку и стала ласкать его.
— И я бы умерла, — сказала она, — если бъ тебя разлучили со мной. Но зачѣмъ объ этомъ думать? Кажется, теперь тебѣ лучше?
— О, мнѣ теперь хорошо, очень хорошо! — отвѣчалъ Павелъ. — Но я не объ этомъ думаю… у меня все не выходитъ изъ головы, что я умеръ бы отъ тоски, если бъ тебя не было со мной.
Въ другой разъ на томъ же самомъ мѣстѣ морского прибрежья онъ заснулъ и спалъ спокойно долгое время, но вдругъ, внезапно проснувшись, онъ сталъ прислушиваться, потомъ сѣлъ въ своей колясочкѣ, все продолжая къ чему-то прислушиваться.
Флоренса спросила, что ему почудилось.
— Я хочу знать, — отвѣчалъ онъ, не отрывая глазъ отъ моря, — что оно говоритъ? Скажи мнѣ, Флоренса, что говоритъ море?
Флоренса отвѣчала, что это только шумятъ волны и больше ничего.
— Да, да, — сказалъ онъ, — волны шумятъ; но я знаю, что онѣ всегда говорятъ… Морскія волны всегда что-то такое говорятъ, все то же самое!.. А что тамъ такое за волнами?
Флоренса отвѣчала, что тамъ далеко-далеко есть морской берегъ.
— Я знаю. Нѣтъ, а тамъ, дальше, дальше?
Онъ часто задавалъ такіе вопросы. Случалось, среди веселаго разговора, онъ вдругъ обрывалъ рѣчь и начиналъ прислушиваться къ шуму волнъ, точно пытаясь понять, что именно говорили волны, и долго слушалъ и долго смотрѣлъ въ синюю даль.
Прошло болѣе пяти лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Вальтеръ Гэй выручилъ изъ бѣды маленькую Флоренсу, а между тѣмъ это приключеніе не выходило у него изъ головы, онъ не могъ забыть хорошенькой дѣвочки съ прекрасными черными волосами и безпрестанно думалъ о ней. Мысль о томъ, что ему пришлось оказать покровительство этой милой дѣвочкѣ, наполняла сердце его радостью. Зная, съ какой незаслуженной холодностью относился къ ней ея отецъ, Вальтеръ преисполнялся горячимъ участіемъ къ этому отверженному ребенку. Шесть или семь разъ въ годъ молодые люди встрѣчались на улицѣ, и всякій разъ Флоренса встрѣчала его съ такой радостной улыбкой, которой Вальтеръ долго не могъ забыть. Онъ самъ краснѣлъ отъ радости и улыбался Онъ очень любилъ въ свободное время уходить гулять на ту пристань, гдѣ встрѣтилъ ее въ первый разъ, и припоминать, какъ все было; гадкіе башмаки, съ которыми имъ обоимъ было такъ много хлопотъ, онъ берегъ у себя въ комнатѣ, а по вечерамъ онъ любилъ забираться впотемкахъ съ ногами на постель и думать о томъ, какъ со временемъ поѣдетъ онъ въ Индію и поступитъ на военный корабль. «Разумѣется, я сдѣлаю чудеса храбрости, — думалъ онъ, — обо мнѣ говорятъ, пишутъ въ газетахъ, и вотъ я пріѣзжаю на родину капитаномъ, Флоренса увидитъ меня въ блестящемъ капитанскомъ мундирѣ и… будь у мастера Домби галстукъ еще выше и цѣпочка еще длиннѣе, а я оттягаю у него дочку, женюсь и повезу… А куда я ее повезу? Ну, да на какой-нибудь изъ открытыхъ мною острововъ».
Дядя Соль и капитанъ Куттль часто подшучивали надъ мальчикомъ и дразнили его Флоренсой. Разъ какъ-то капитанъ купилъ на толкучемъ рынкѣ старинную пѣсню: «О любезной Пегъ», въ которой разсказывалось, какъ одинъ молодой угольщикъ влюбился въ нѣкую знатную красавицу, по имени Пегъ. Въ концѣ концовъ молодые люди повѣнчалось, несмотря на различныя препятствія со стороны отца, знаменитаго морского капитана.
Капитанъ Куттль приходилъ въ самый яростный восторгъ отъ этой пѣсни, увѣряя, что все это какъ двѣ капли воды похоже на Вальтера и Флоренсу, и распѣвалъ пѣсню эту очень часто и съ такимъ усердіемъ, что стекла въ окнахъ дребезжали.
Между тѣмъ Вальтеръ сталъ съ нѣкотораго времени замѣчать, что дядя Соль становится день это дня грустнѣе и задумчивѣе. Теперь онъ говорилъ еще меньше, чѣмъ прежде, плохо ѣлъ, и часто Вальтеръ заставалъ его гдѣ-нибудь въ уголкѣ съ страшно перетревоженнымъ лицомъ, печальнаго, задумчиваго; при племянникѣ дядя Соль еще видимо сдерживался и старался казаться веселѣе. Наконецъ Вальтеръ не выдержалъ и заговорилъ съ нимъ объ этомъ:
— Мнѣ кажется, дядюшка Соль, что вамъ нездоровится? Не послать ли за докторомъ?
Но старикъ только грустно покачалъ головой.
— Нѣтъ, мой малый, докторъ тутъ не поможетъ, ему не сыскать для меня…
— Чего, дядюшка? Покупателей?
— Да, да, пожалуй… покупатели теперь очень бы пригодились, — и дядя Соль опять опустилъ голову, и его тусклые свѣтлые глаза устремились опять въ одну точку.
— Ахъ ты, Господи! — вскричалъ Вальтеръ, ударяя по столу кулакомъ. — Меня даже злость разбираетъ! Мнѣ такъ и хочется затащить за шиворотъ кого-нибудь изъ этихъ зѣвакъ, что торчатъ цѣлый день подъ окнами, къ намъ въ лавку и заставить дружка отсчитать тысячи полторы за покупку! Ну, только знаешь что, дядюшка, ты не горюй. Полно! Что дѣлать! Посидимъ у моря, подождемъ погоды. Вотъ увидишь еще, сколько будетъ у насъ заказовъ! Эхъ ты, дядя Соль, вздумалъ тоже хандрить! Нѣтъ заказовъ, такъ и не надо!
Соломонъ Джидьсъ старался принять веселый видъ и улыбнуться племяннику, но это ему не удалось.
— Послушай, дядя, скажи ты мнѣ лучше правду: вѣдь ничего особеннаго не случилось? Будь откровененъ со мною, дядюшка, не скрывай ничего отъ меня.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, все идетъ, какъ шло… Право же, ничего нѣтъ, — отвѣчалъ поспѣшно Соломонъ, страшно смутившись и не смѣя поднять глазъ на племянника.
Вальтеръ недовѣрчиво покосился на него.
— Ну, вотъ тутъ ты и толкуй съ нимъ! — сказалъ онъ съ досадой. — Ничего не случилось, а самъ въ глаза не смотришь! Знаешь что, дядя? Когда я вижу тебя въ этой хандрѣ, мнѣ право досадно, что я живу съ тобой.
Старикъ съ испугомъ взглянулъ на него.
— Я не шучу, дядюшка; нѣтъ человѣка счастливѣе меня, когда я съ тобой, и при всемъ томъ я опять-таки повторю: мнѣ теперь и жалко и досадно, что я живу здѣсь. Вѣдь вотъ вижу по всему, что у тебя есть что-то на душѣ, а еще туда же — вздумалъ предо мной притворяться. Развѣ мнѣ это не обидно? Эхъ ты, дядя Соль!
— Что дѣлать, мой милый? Я это просто по временамъ бываю скученъ, какъ и всѣ старики.
— Знаешь ли, что я думаю? — продолжалъ Вальтеръ, потрепавъ старика по плечу. — Если бы тутъ, въ этой комнатѣ, вмѣсто меня, сидѣла добрая маленькая старушка, твоя жена, которая знала бы всѣ твои привычки и желанья, ты бы не хандрилъ такъ, дядюшка Соль! И разливала бы она чай и припоминала бы тебѣ старину, и затянула бы подчасъ пѣсенку про старинное житье-бытье… А? Не такъ ли? Ну, а я что для тебя могу сдѣлать? Ты знаешь, что я крѣпко люблю тебя, а все-таки, ну что я такое? Глупый вѣтреный мальчишка, которому ты не можешь повѣрить своего горя! Ну, вотъ, я вижу, что ты хандришь, — продолжалъ Вальтеръ, горячась все болѣе и болѣе, — можетъ-быть, ужасная тоска давитъ тебя, а что я могу сдѣлать, чѣмъ могу помочь и утѣшить тебя?
И Вальтеръ въ волненіи вскочилъ съ мѣста, опрокинувъ тарелку, и началъ шагать по комнатѣ.
— Валли, добрый мой Валли, — тихо сказалъ Соломонъ, — если бы въ этой комнатѣ, на этомъ самомъ мѣстѣ, лѣтъ за сорокъ съ небольшомъ, сидѣла, какъ ты говоришь, моя ненаглядная жена, я никогда бы не любилъ ее такъ, какъ тебя, милое дитя мое!
— Знаю, дядюшка, знаю! А все-таки отъ жены у тебя не было бы тайны.
— Что за тайны, Ваяли! У меня нѣтъ никакой тайны, — упорно повторялъ старикъ,
— Ну, пусть будетъ по-твоему, дядя! Значитъ, мнѣ не о чемъ съ тобой теперь и толковать, а кстати мнѣ пора въ контору; часа черезъ два я забѣгу къ тебѣ на минуту и посмотрю, что-то ты будешь подѣлывать. Только смотри, дядя Соль, если я узнаю, что ты меня обманулъ, такъ ужъ прошу не прогнѣваться: впередъ не повѣрю тебѣ ни на волосъ… Помни это, дядюшка Соль!
Черезъ два часа онъ вправду явился изъ конторы.
— Здравствуй, дядя Соль! Какъ ты теперь себя чувствуешь? — кричалъ онъ еще на бѣгу.
Старикъ при видѣ племянника какъ-то оторопѣлъ и молча указалъ ему глазами на гостя, котораго Балли было совсѣмъ не замѣтилъ.
Это былъ дюжій, широкоплечій, краснощекій мужчина съ очень жесткими торчавшими волосами и вѣчно слезящимися глазами, Вальтеръ въ изумленіи остановился на порогѣ. Онъ очень хорошо зналъ мистера Бролей, этого расторопнаго, смѣтливаго человѣка, оцѣнщика по ремеслу, зналъ и его лавку старой мебели близъ Сити, но никакъ не могъ понять, зачѣмъ онъ пришелъ къ нимъ, какія дѣла у него могли быть съ дядей.
— У васъ дѣла съ моимъ дядей? — спросилъ онъ удивленно,
— Не безпокойтесь, молодой человѣкъ, важнаго ничего нѣтъ, — отвѣчалъ мистеръ Бролей, потирая руки и улыбаясь. — Вотъ видите ли, за вашимъ дядюшкой есть небольшой должокъ, триста семьдесятъ фунтовъ стерлинговъ[11] съ небольшимъ. Срокъ-то, знаете ли, прошелъ, и теперь, съ вашего позволенія, надо вступить во владѣніе всѣмъ вашимъ имуществомъ.
— Во владѣніе нашимъ имуществомъ, нашей лавкой?! — вскричалъ Вальтеръ, не вѣря ушамъ.
— Да, молодой человѣкъ, — продолжалъ мистеръ Бролей вкрадчивымъ голосомъ. — Да вы не безпокойтесь, пожалуйста, мы сдѣлаемъ теперь опись всѣмъ вещицамъ, и больше ничего. Все будетъ сдѣлано полюбовно и безъ шуму. Вы видите, я пришелъ безъ полиціи. Зачѣмъ намъ полиція? Обойдемся и безъ нея!
Тутъ Вальтеръ понялъ, отчего такъ грустилъ и таился дядя Соль!
— Ахъ, дядюшка! — могъ только прошептать Вальтеръ.
— Милый Валли, — сказалъ старикъ упавшимъ голосомъ, — въ первый разъ Богъ посланъ на меня такое несчастіе, а я уже старикъ и всю жизнь прожилъ вѣдь честно, своими трудами.
Съ этими словами Соломонъ откинулъ очки на лобъ, закрылъ глаза рукою и заплакалъ навзрыдъ.
Валли въ первый разъ видѣлъ, какъ рыдалъ его дорогой старый дядя, и сердце его сжалось. Онъ словно оцѣпенѣлъ и долго не могъ сказать ни одного слова.
— Дядюшка, милый дядюшка, — проговорилъ онъ наконецъ, — не плачь, Бога ради не плачь, успокойся! Мастеръ Бролей, что мнѣ дѣлать? какъ выручить дядю?
— Я бы совѣтовалъ пріискать какого-нибудь пріятеля и посовѣтоваться съ нимъ, — отвѣчалъ любезно мистеръ Бролей.
— Именно такъ! — радостно вскричалъ Вальтеръ. — Благодарю васъ, сударь! Дядюшка, я сію минуту побѣгу къ капитану Куттлю и мигомъ ворочусь назадъ. А вы, мистеръ Бролей, поберегите старика, сдѣлайте милость, утѣшьте его. Не отчаивайся, дядя, — Богъ дастъ, все сойдетъ съ рукъ.
И Вальтеръ бросился опрометью изъ комнаты и помчался къ капитану Куттлю. Кругомъ него на улицахъ все толпилось, шумѣло и спѣшило по своимъ дѣламъ; телѣги и повозки переѣзжали ему дорогу, а онъ ничего не видалъ, ничего не слыхалъ и думалъ только о своемъ несчастіи. Ему пришлось долго бѣжать, потому что капитанъ жилъ очень далеко, на другомъ концѣ города. Когда Вальтеръ, запыхавшись, вбѣжалъ къ нему въ комнату, капитанъ какъ разъ расположился закусывать: передъ нимъ на столѣ стояло блюдо холодной баранины, бутылка съ пивомъ и дымящійся вареный картофель, который капитанъ Куттль готовилъ самъ на плитѣ въ большой кастрюлѣ. Передъ ѣдой онъ отвинчивалъ отъ руки желѣзный крюкъ и на мѣсто его привинчивалъ свой столовый ножикъ, которымъ теперь онъ началъ очищать картофелину.
Его комната, сильно пропитанная табакомъ, была невелика и довольно уютна, но безпорядокъ въ ней былъ ужасный.
— А, Валли! Здорово, любезный! Какъ поживаетъ Соль? — весело встрѣтилъ мальчика капитанъ Куттль.
При этомъ вопросѣ Вальтеръ не выдержалъ и, склонившись на столъ, зарыдалъ.
Никакое перо не опишетъ ужаснаго испуга капитана Куттля; онъ бросилъ картофель, вилку, бросилъ бы и ножикъ, если бы могъ, да такъ и застылъ, страшно вытаращивъ глаза на Вальтера.
Но, когда Вальтеръ объяснилъ ему, наконецъ, въ чемъ дѣло, капитанъ вдругъ вскочилъ съ мѣста и заметался по комнатѣ; онъ хваталъ и бросалъ вещи, которыя попадались ему подъ руку, наконецъ открылъ комодъ, порылся и досталъ большую жестяную чайницу и высыпалъ оттуда всѣ свои деньги, — тринадцать фунтовъ стерлинговъ и опустилъ ихъ въ огромный карманъ своего синяго сертука, потомъ туда же одъ сунулъ двѣ чайныхъ серебряныхъ ложечки, серебряные щипчики для колки сахара и огромные серебряные часы, — все свое богатство. Потомъ онъ торопливо отвинтилъ ножъ, привинтилъ на его мѣсто крюкъ, схватилъ свою суковатую палку, напялилъ клеенчатую шляпу и бросился вмѣстѣ съ Вальтеромъ вонъ изъ комнаты.
Они шли очень быстро и черезъ полчаса, не больше, уже входили въ лавку мастера морскихъ инструментовъ,
— Джильсъ! — вскричалъ капитанъ Куттль, поспѣшно вбѣгая въ комнату и нѣжно пожимая руку своего печальнаго друга. — Держи голову прямо за вѣтеръ, и мы пойдемъ напроломъ.
Старикъ Соль крѣпко пожалъ руку своего друга и поблагодарилъ его за совѣтъ.
Потомъ капитанъ Куттль важно выгрузилъ изъ кармана пару чайныхъ ложечекъ, щипчики, часы и деньги и, разложивъ все это на столѣ, съ самодовольнымъ видомъ обратился къ мистеру Бролей:
— Ну, что, хватитъ этого съ васъ, господинъ оцѣнщикъ?
— Неужели вы серіозно думаете, сэръ, что этотъ хламъ можетъ теперь годиться на что-нибудь? — спросилъ съ удивленіемъ мистеръ Бролей,
— А почему же и нѣтъ?
— Да потому, что вашъ почтенный другъ долженъ больше трехсотъ семидесяти фунтовъ стерлинговъ.
Каиптанъ Куттль вытаращилъ отъ ужаса глаза на мистера Бролей и потомъ грустно поникъ головой.
— Экая штука! — печально сказалъ онъ. — Ну, да вѣдь и это же что-нибудь да стоитъ?
— Ничего не стоитъ, ровно ничего не стоитъ весь этотъ хламъ, любезный сэръ!
Эти слова сразили наповалъ капитана; онъ нѣсколько разъ безмолвно прошелся по комнатѣ и, наконецъ, махнувъ рукою, отозвалъ въ сторону мастера морскихъ инструментовъ.
— Джильсъ, — сказалъ онъ, — какъ это тебя угораздило попасть въ такой просакъ? Кто настоящій должникъ?
— Молчи, молчи! — шепнулъ ему Соломонъ. — Надо, чтобы Вальтеръ ничего не зналъ. Это, видишь ли ты, поручительство за его отца, старинное поручительство. Я давно уже выплачивалъ, Недъ, ну, а теперь настали плохія времена, и силъ моихъ не хватаетъ. Ради Бога, ни слова при Вальтерѣ!
— Да вѣдь у тебя, кажется, были деньжонки?
— Ну, да, да, — поспѣшно отвѣчалъ старакъ Соль, обхвативъ въ отчаяніи свою голову, — я скопилъ таки малую толику, но изъ этихъ денегъ, милый Недъ, я не могу взять ни полушки. Я устарѣлъ, и мнѣ ничего не нужно, а Вальтеру нужны будутъ деньги. Вѣдь не по-міру же ему ходить, когда я умру? Нѣтъ, нѣтъ, объ этихъ деньгахъ и думать нечего!
И онъ грустно поникъ головой.
— Я устарѣлъ, — продолжалъ онъ черезъ нѣсколько времени, — вотъ продамъ всѣ эти вещи, заплачу долгъ и пойду куда-нибудь сложить свои старыя кости. Духъ мой ослабъ, силы оставили меня, и я чувствую, что начинаю выживать изъ ума. Лучше все покончить разомъ — и баста!.. Видно, прошли наши красные дни, пора костямъ на покой!
— Полно, дружище, полно! — попытался утѣшать его капитанъ Куттлъ. — На кого же ты Вальтера оставишь? Посиди лучше тутъ, Соломонъ Джильсъ, а я за тебя подумаю. Одно тебѣ скажу: держи голову прямо на вѣтеръ, и мы пойдемъ напроломъ!
Соломонъ поблагодарилъ его отъ всего сердца и въ отчаяніи прислонился головой къ камину.
Капитанъ Куттль съ самымъ рѣшительнымъ видомъ началъ шагать по комнатѣ, опустивъ густыя брови до самаго носа и заложивъ руку за спину. Вальтеръ притаилъ дыханіе и боялся шевельнуться, чтобы не помѣшать капитану думать, и только мистеръ Бролей, какъ ни въ чемъ не бывало, расхаживалъ по комнатѣ, разсматривалъ и ощупывалъ разныя вещи и весело насвистывалъ какую-то пѣсенку.
— Вальтеръ! — воскликнулъ вдругъ капитанъ. — Теперь я знаю, что дѣлать!
— Неужели? — радостно вскричалъ Вальтеръ.
— Я все обдумалъ! Намъ дастъ денегъ твой хозяинъ.
— Мистеръ Домби?
Капитанъ съ важностью кивнулъ головой и, указывая на дядю Соля, проговорилъ:
— Взгляни на него, любезный, — на немъ лица нѣтъ; если продать его вещи, онъ умретъ, непремѣнно умретъ, — я его знаю. Мы должны рѣшаться скорѣе и сдѣлать все, что только можемъ. Бѣги скорѣе въ контору и узнай, тамъ ли хозяинъ,
И онъ вытолкалъ Вальтера за двери.
Вальтеръ бросился со всѣхъ ногъ въ контору, и скоро вернулся обратно.
— Мистера Домби нѣтъ дома. Сегодня вѣдь суббота, и онъ уѣхалъ въ Брайтонъ, — сказалъ Вальтеръ.
— Вотъ что, Валли, — сказалъ, немного подумавъ, капитанъ: — мы поѣдемъ къ нему въ Брайтонъ. Я самъ провожу тебя и, если нужно, явлюсь съ тобой къ мистеру Домби.
И, простившись наскоро съ Соломономъ Джильсомъ, капитанъ сгребъ опять свои деньги, ложечки, щипчики и часы въ свой бездонный карманъ и побѣжалъ со всѣхъ ногъ къ почтовой каретѣ, на ходу не переставая повторять Вальтеру, что онъ его не оставитъ.
Вальтеръ съ ужасомъ думалъ о томъ, что изъ этого выйдетъ. Онъ зналъ, какой суровый и гордый человѣкъ былъ мистеръ Домби: какъ-то посмотритъ онъ на ихъ просьбу, какъ встрѣтитъ онъ ихъ, и какъ обидно онъ можетъ имъ отказать.
На другой день, когда мистеръ Домби, мистрисъ Чикъ и миссъ Токсъ садилась завтракать въ Брайтонѣ, Флоренса вдругъ вбѣжала въ комнату съ разгорѣвшимся лицомъ, съ повеселѣвшими глазами.
— Папа, — вскричала она, — папа! Вальтеръ здѣсь, только онъ не смѣетъ войти!
— Кто? — спросилъ мистеръ Домби. — Что это значатъ? О комъ ты говоришь?
— Вальтеръ, папа, — сказала робко Флоренса, испуганная суровымъ видомъ отца: — тотъ самый, что нашелъ меня, когда я пропадала.
— Это, должно быть, молодой Гэй, Луиза, — сердито сказалъ мистеръ Домби. — Поведеніе этой дѣвочки ни на что не похоже. Неужели она помнитъ молодого Гэя? Справься, что тамъ такое?
Мистрисъ Чикъ поспѣшно вышла и черезъ нѣсколько минутъ вернулась съ отвѣтомъ, что тамъ стоитъ молодой Гэй съ какимъ-то страннымъ мужчиной.
— Пусть мальчикъ войдетъ, — сказалъ мистеръ Домби. — Что вамъ надобно, Гэй? — сказалъ онъ, когда Вальтеръ вошелъ въ комнату. — Зачѣмъ васъ послали? Развѣ кромѣ васъ некому пріѣхать ко мнѣ?
Очевидно, онъ думалъ, что мальчикъ присланъ по дѣламъ конторы.
— Извините, сэръ, — отвѣчалъ Вальтеръ, — меня никто не посылалъ. Простите, я осмѣлился пріѣхать къ вамъ по своему дѣлу.
Мистеръ Домби, казалось, не слушалъ его, а смотрѣлъ съ нетерпѣніемъ мимо него, на какой-то предметъ, находившійся позади мальчика.
— Что тамъ такое? — сказалъ онъ наконецъ. — Кто это съ вами, молодой человѣкъ? Послушайте, сударь! Вы, кажется, не туда зашли, куда вамъ надо. Вы ошиблись дверью!
— Мнѣ очень непріятно, сэръ, что я васъ безпокою, — поспѣшилъ сказать Вальтеръ, — но это сэръ, это — капитанъ Куттль.
— Не робѣй, Валли! Не робѣй, дружокъ! — раздался басистый голосъ капитана, и огромный неуклюжій человѣкъ выступилъ впередъ, держа въ рукахъ свою клеенчатую шляпу, учтиво раскланиваясь по сторонамъ и любезно помахивая своимъ желѣзнымъ крюкомъ въ сторону женщинъ.
Мистеръ Домби съ изумленіемъ и негодованіемъ разглядывалъ этого страннаго человѣка, а маленькій Павелъ, вошедшій вмѣстѣ съ Флоренсой, съ ужасомъ смотрѣлъ на его страшный желѣзный крюкъ и жался ближе къ сестрѣ.
— Что вамъ нужно отъ меня, молодой человѣкъ? — сухо спросилъ мистеръ Домби.
— Не робѣй, мой милый, держись смѣлѣе! — добавилъ капитанъ, хлопнувъ Вальтера по плечу.
— Мнѣ очень совѣстно, — началъ Вальтеръ дрожащимъ голосомъ, — я боюсь, что побезпокою васъ своей просьбой, но иначе ничего нельзя сдѣлать… Я никогда не рѣшился бы обратиться къ вамъ съ просьбой, еслибъ не миссъ Флоренса…
— Нельзя ли покороче? — перебилъ его мистеръ Домби, и, говоря это, объ не сводилъ глазъ съ Флоренсы, которая между тѣмъ старалась ласковой улыбкой ободрить молодого человѣка.
— Да, да, хорошо сказано! — вмѣщался капитанъ. — Говори прямо, Валли, что тебѣ нужно.
Боже! какой взглядъ бросилъ мистеръ Домби на несчастнаго капитана! Но, къ счастью, простакъ ничего не понялъ и продолжалъ самодовольно улыбаться и подмигивать глазомъ мистеру Домби, — дескать, молодой человѣкъ застѣнчивъ, но скоро это пройдетъ!
— Капитанъ Куттль — предобрѣйшій человѣкъ, — продолжалъ между тѣмъ Вальтеръ, путаясь и краснѣя, — вызвался ѣхать со мною, чтобы просить… чтобы сказать вамъ… что мой бѣдный дядя находится въ очень большомъ затрудненіи. Онъ много задолжалъ и теперь не можетъ заплатить… теперь въ лавкѣ его хотятъ сдѣлать опись; онъ долженъ потерять все и навѣрно не перенесетъ горя. Между тѣмъ, сэръ, вы знаете моего дядю какъ честнаго и почтеннаго человѣка; если бы вы согласились вывести насъ изъ этой крайности, мы никогда не забыли бы вашего благодѣянія…
Вальтеръ заплакалъ. На глазахъ Флоренсы навернулись слезы, и мистеръ Домби хорошо замѣтилъ это, хоть, повидимому, только и смотрѣлъ на Вальтера,
— Долгъ очень великъ, — продолжалъ Вальтеръ, немного успокоившись: — больше 300 фунтовъ… и дядя мой совершенно упалъ духомъ… Теперь, сэръ, какъ вы видите, вся наша судьба въ вашихъ рукахъ… товары дяди могутъ служить ручательствомъ, капитанъ Куттль также предлагаетъ свои вещи для обезпеченія… Я самъ… пока я ничего не могу… мое жалованье невелико… но со времененъ я заслужу, я буду стараться… мой дядя такой почтенный старикъ… — и, запутавшись окончательно въ словахъ, Вальтеръ смолкъ и, повѣсивъ голову, ждалъ отвѣта.
Въ это время капитанъ Куттль важно подошелъ къ столу, на которомъ завтракалъ мистеръ Домби, и, расчистивъ мѣсто между тарелками, разложилъ на немъ серебряные часы, деньги, ложечки и щипчики для сахара.
— Не суди журавля въ небѣ, дай синицу въ руки, говоритъ пословица, — сказалъ онъ самодовольно: — вотъ и синица, государь мой, да еще мой пенсіонъ, сотня фунтовъ стерлинговъ, къ вашимъ услугамъ.
Когда Вальтеръ кончилъ говорить, мастеръ Домби кинулъ взглядъ на маленькаго Павла. Ребенокъ съ любопытствомъ смотрѣлъ то на отца, то на Вальтера, и личико его было грустно; одной ручкой онъ обхватилъ шею своей сестрицы, словно пытаясь ее утѣшить. Флоренса стояла, грустно опустивъ голову, и тихонько плакала.
— Павелъ, поди сюда! — подозвалъ мистеръ Домби ребенка.
Когда онъ подошелъ къ отцу, мистеръ Домби посадилъ его къ себѣ на колѣни.
— Если бъ у тебя были теперь деньги… — сказалъ онъ ребенку. — Ну, смотри же на меня!
Павелъ, который до того времени продолжалъ смотрѣть на сестру, поднялъ глаза на отца.
— Если бъ теперь у тебя было столько денегъ, сколько нужно Вальтеру, что бы ты сдѣлалъ?
— Я бы отдалъ ихъ его старому дядѣ, — отвѣчалъ Павелъ.
— То-есть далъ бы ихъ взаймы, — поправилъ отецъ. — Хорошо. Ты уже довольно выросъ для того, чтобы распоряжаться вмѣстѣ со мною деньгами: мы станемъ вмѣстѣ вести дѣла торговаго дома…
— «Домби и Сынъ»? — перебилъ его Павелъ, рано пріученный къ этимъ словамъ.
— Да, «Домби и Сынъ», — повторилъ отецъ. — Хочешь ли сейчасъ же войти въ обязанности «Домби и Сына» и дать взаймы денегъ дядѣ молодого Гэя?
— Хочу, хочу, папа, и Флоренса тоже хочетъ!
— Дѣвочкамъ, — сказалъ мистеръ Домби, — никакого нѣтъ дѣла до торговаго дома «Домби и Сынъ». Хочешь ли ты это самъ?
— О, да, папа, хочу!
— Ну, ты можешь дать ему, — сказалъ отецъ. — Видишь ли теперь, Павелъ, — сказалъ онъ ему тихо, — что значатъ деньги и какъ жалокъ человѣкъ безъ денегъ? Молодой Гэй съ отчаяніемъ ѣхалъ сюда добывать денегъ, а ты, человѣкъ богатый, уважаемый, оказываешь ему милость, даешь деньги.
Пока Павелъ выслушивалъ отца, лицо его стало опять стариковскимъ, со когда отецъ кончилъ говорить, Павелъ, просидѣвъ еще нѣсколько минутъ у него на колѣняхъ, вдругъ соскочилъ и весело побѣжалъ обрадовать Флоренсу и сказать, что Вальтеру дадутъ деньги, и лицо его опять стало дѣтскимъ и веселымъ.
Мистеръ Домби принялся что-то писать, а Павелъ и Флоренса о чемъ-то весело говорили съ Вальтеромъ. Наконецъ, записка была запечатана, и мистеръ Домби подозвалъ опять Вальтера.
— Завтра утромъ, — сказалъ онъ, — когда вы придете въ контору, отдайте эту записку управляющему, мистеру Каркеру, и получите отъ него деньги. Вы должны помнить, что это дѣлаетъ для васъ Домби-сынъ.
Не помня себя отъ радости, Вальтеръ бросился было благодарить мистера Домби, но тотъ сухо удержалъ его.
— Вы должны помнить, — сказалъ онъ, — что это сдѣлалъ молодой Павелъ.
Онъ указалъ на дверь. Вальтеръ поклонился и вышелъ. Когда капитанъ Куттль хотѣлъ било итти за нимъ, мистеръ Домби позвалъ его:
— Возьмите отсюда ваши вещи! Эй, сэръ, уберите же отсюда эти вещи!
И онъ смелъ, какъ крошки хлѣба, драгоцѣнныя вещи капитана.
Капитанъ Куттль подобралъ всѣ свои вещи, въ необычайыомъ изумленіи взглянулъ на безкорыстнаго человѣка и съ жаромъ схватилъ его руку въ свою одинокую лѣвую руку, крѣпко притиснувъ ее въ знакъ благодарности своимъ холоднымъ желѣзнымъ крюкомъ; потомъ онъ раскланялся съ женщинами, любезно поцѣловавъ нѣсколько разъ свой желѣзный крюкъ, и, улыбаясь во весь ротъ, вышелъ изъ комнаты.
Флоренса побѣжала было за ними, чтобы послать поклонъ дядѣ Вальтера, но мистеръ Домби сурово отозвалъ ее и приказалъ остановиться.
— Неужели ты никогда не будешь настоящею Домби, моя милая? — съ укоромъ сказала мистрисъ Чокъ.
— Тетя, — проговорила Флоренса, — милая тетя, не сердитесь на меня! Я не знаю, какъ благодарить милаго папу!
Бѣдное дитя! Ей такъ хотѣлось подбѣжать и бросаться къ нему на шею; но, не смѣя этого сдѣлать, она робко остановилась среди комнаты и обратила на отца благодарный взоръ. Мистеръ Домби изрѣдка посматривалъ на взволнованную дочь, но больше наблюдалъ за Павломъ, который въ это время съ важнымъ видомъ расхаживалъ по комнатѣ, думая о томъ, что самъ ссудилъ деньгами молодого Гэя.
А молодой Вальтеръ Гэй? Что съ нимъ?
Онъ летѣлъ къ своему дядѣ съ пріятной вѣстью и не помнилъ себя отъ радости при мысли, что съ завтрашняго дня мастеръ морскихъ инструментовъ снова спокойно будетъ засѣдать въ своей маленькой лавкѣ съ капитаномъ Куттлемъ и опять будетъ мечтать о томъ, какъ Валли сдѣлается почтеннымъ и богатымъ человѣкомъ и какъ у него будетъ своя контора.
Но должно признаться, что молодой Гэй, несмотря на глубокую благодарность къ мистеру Домби, сильно чувствовалъ свое униженіе. Мистеръ Домби очень горделиво и презрительно обошелся съ нимъ, и на душѣ у Вальтера осталось какое-то очень непріятное чувство, когда онъ вышелъ изъ дома мистера Домби. Это недовольство было такъ сильно, что мѣшало ему даже радоваться счастливому исходу дѣла. Онъ думалъ о томъ, какъ мечталъ о Флоренсѣ, и теперь сильнѣе, чѣмъ когда-либо, чувствовалъ онъ, какъ нелѣпы и невозможны эти мечты, и ему становилось очень грустно.
А капитанъ между тѣмъ весело шагалъ рядомъ съ Вальтеромъ, и лицо его было багрово отъ удовольствія. По его понятіямъ, отъ сегодняшней встрѣчи до настоящаго обрученія Вальтера и Флоренсы оставался не болѣе какъ одинъ шагъ, много два, и нѣтъ сомнѣнія, что съ ними повторится то же самое, что и съ угольщикомъ въ пѣсни: «О любезной Пегъ», то-есть что они благополучно поженятся. Вотъ что радовало добряка-капитана, и вечеромъ, сидя съ своимъ повеселѣвшимъ другомъ въ маленькой каморкѣ подлѣ лавки, онъ три раза подъ рядъ пропѣлъ любимую пѣсню, замѣнивъ очень ловко имя Пегъ именемъ Флоренсы.
Уже 12 мѣсяцевъ жили и воспитывались у мистрисъ Пипчинъ маленькій Павелъ съ сестрою. Мистеръ Домби продолжалъ попрежнему каждое воскресенье пріѣзжать въ Брайтонъ. Мало-по-малу Павелъ дѣлался сильнѣе и уже могъ пѣшкомъ гулять по морскому берегу, хотя все еще былъ очень слабъ и высматривалъ такимъ же старичкомъ, спокойнымъ и сонливымъ. Разъ въ субботу мистеръ Домби совсѣмъ неожиданно явился къ мистрисъ Пипчинъ и заявилъ, что желаетъ переговорить съ ней объ очень важномъ дѣлѣ.
Мистеръ Домби рѣшилъ, что Павлу пора приниматься какъ слѣдуетъ за ученье; онъ слышалъ много хорошаго объ учебномъ заведеніи доктора Блимбера тутъ же въ Брайтонѣ и думаетъ отдать туда сына. Но раньше онъ хотѣлъ посовѣтоваться съ мистрисъ Пипчинъ.
Мистрисъ Пипчинъ очень хорошо знала, что Павелъ отданъ къ ней только на время и что ей не удержать его у себя, а потому и разсыпалась въ похвалѣ учебному заведенію доктора Блимбера.
— Это прекрасное заведеніе, — говорила она: — молодые люди учатся тамъ съ утра до ночи, и порядокъ во всемъ удивительный.
— И цѣна весьма значительная, — добавилъ мистеръ Домби. — Я уже говорилъ съ докторомъ, мистрисъ Пипчинъ; онъ говоритъ, что Павлу пора хорошенько приняться за ученье. Но я безпокоюсь объ одномъ, мистрисъ Пипчинъ: сынъ, вырастая безъ матери, сильно привязался къ сестрѣ, и любовь эта, признаюсь, сильно безпокоитъ меня.
И онъ глубоко задумался.
— Ба, ба, ба! — воскликнула мистрисъ Пипчинъ. — Есть о чемъ безпокоиться! Да если ей не угодно будетъ съ нимъ разстаться, на это у насъ, съ вашего позволенія, найдутся ежовыя рукавички.
— Не о ней я думаю, мистрисъ Пипчинъ, онъ-то какъ безъ нея будетъ?
Но мистрисъ Пипчинъ увѣряла, что новая жизнь, новые люди, новыя занятія такъ займутъ маленькаго Павла, что онъ скоро забудетъ и думать о сестрѣ. Такъ какъ мистеръ Домби самъ думалъ то же самое, то онъ и остался вполнѣ доволенъ отвѣтомъ мистрисъ Пипчинъ.
Рѣшено было, что Флоренса останется у мистрисъ Пипчинъ и по субботамъ Павелъ будетъ пріѣзжать къ ней и оставаться на воскресенье.
Мистеръ Домби боялся сразу оторвать его отъ сестры, — онъ помнилъ, какъ неосторожно въ первый разъ ребенокъ былъ оторванъ отъ любимой кормилицы.
Черезъ нѣсколько дней маленькій Павелъ съ сильно бьющимся сердцемъ подходилъ къ дому доктора Блимбера. Онъ крѣпко сжималъ руку идущей подлѣ него Флоренсы и съ изумленіемъ оглядывалъ кругомъ незнакомое жилище. За другую руку велъ его мистеръ Домби. Позади, какъ зловѣщій воронъ, шествовала мистрисъ Пипчинъ въ своей черной одеждѣ и съ крючковатымъ носомъ. Она задыхалась отъ усталости, потому что мистеръ Домби, занятый своими мыслями, шелъ очень скоро.
Домъ доктора Блимбера въ Брайтонѣ былъ самый печальный, самый скучный домъ въ этой мѣстности. Темныя голыя стѣны, темныя жиденькія занавѣски на окнахъ; стулья и столы были разставлены въ порядкѣ но стѣнамъ; камины въ парадныхъ комнатахъ почти никогда не топились, и тамъ было сыро и холодно какъ въ погребѣ. Во всемъ домѣ не слышно было ни малѣйшаго шума, кромѣ громкаго боя и стука стѣнныхъ часовъ; стукъ этотъ былъ такъ силенъ, что разносился по всему дому и слышался даже на чердакѣ.
— Дома ли докторъ Блимберъ? — спросилъ мистеръ Домби у слуги, подслѣповатаго парня, отворявшаго имъ дверь.
— У себя-съ, — отвѣчалъ слуга и посмотрѣлъ на Павла какъ на мышку, попавшуюся въ западню.
Докторъ сидѣлъ въ своей огромной темной комнатѣ за столомъ, заваленнымъ книгами и бумагами.
— Какъ ваше здоровье, сэръ, — встрѣтилъ онъ мистера Домби, — и какъ поживаетъ мой маленькій другъ?
Голосъ доктора Блимбера былъ величавъ и важенъ; когда онъ кончилъ, Павлу показалось, будто стѣнные часы перебили его и начали вслѣдъ за нимъ повторять: «Какъ по-жи-ва-етъ мой малень-кій другъ? Какъ по-жи-ва-етъ мой ма-ленькій другъ?» и такъ далѣе и такъ далѣе, безъ конца.
Такъ какъ докторъ Блимберъ не видалъ изъ-за книгъ маленькаго Павла, мистеръ Домби взялъ сына на руки и посадилъ на большой столъ передъ его глазами.
— А! — сказалъ докторъ. — Теперь я вижу моего маленькаго друга. Какъ ваше здоровье, мой маленькій другъ?
А часы словно продолжали между тѣмъ повторять: "Какъ по-жи-ваетъ мой ма-лень-кій другъ? Какъ по-жи-ваетъ мой ма-лень-кій другъ.
— Очень хорошо, благодарю васъ, — отвѣчалъ Павелъ.
— Должны ли мы сдѣлать изъ тебя мужчину? А? — спросилъ докторъ Блимберъ.
Павелъ молчалъ. Наконецъ мистеръ Домби сказалъ:
— Слышишь ли, Павелъ?
— Я… я лучше желалъ бы остаться ребенкомъ, — отвѣчалъ Павелъ.
— Неужели? — сказалъ докторъ. — Почему же?
Павелъ сидѣлъ на столѣ съ грустнымъ, задумчивымъ личикомъ. Онъ смотрѣлъ на доктора, и было замѣтно, что онъ съ трудомъ сдерживаетъ слезы, но рука его тревожно искала что-то. Наконецъ, она обвилась вокругъ шеи Флоренсы, и крупныя слезы вырвались наконецъ наружу и покатились по его щекамъ. «Вотъ для чего я хотѣлъ бы остаться ребенкомъ!» точно хотѣлъ онъ сказать.
— Мистрисъ Пипчинъ, — сказалъ недовольно мистеръ Домби, — мнѣ крайне непріятно это видѣть.
— Отойдите отъ него, миссъ Флоренса, сейчасъ же отойдите отъ него! — захлопоталась мистрисъ Пипчинъ.
— Ничего, ничего, — вступился докторъ: — новыя заботы, новыя занятія скоро развлекутъ его. Оставьте ихъ.
И онъ началъ долгій разговоръ о Павлѣ съ мистеромъ Домбн.
Но мальчикъ не слушалъ и не смотрѣлъ на нихъ: — теперь онъ былъ съ сестрой, и больше никого и ничего ему не было нужно.
— Позвольте, сэръ, познакомить васъ съ моей женой и дочерью, — сказалъ вдругъ докторъ Блимберъ, и мистеръ Домби увидалъ передъ собой двухъ женщинъ: старшая изъ никъ была худенькая пожилая женщина съ простоватымъ лицомъ, въ чепчикѣ небесно-голубого цвѣта,
— Моя жена, — сказалъ докторъ, указывая на нее.
Младшая была единственной дочерью, главной помощницей доктора Блимбера; звали ее миссъ Корнелія. Это была очень ученая дѣвица, она много помогала доктору Блимберу въ обученіи мальчиковъ. Ея волосы были коротко острижены, и она носила очки съ зелеными стеклами. Вообще она была похожа на хорошенькаго мальчика. Мистеръ Домби взглянулъ на нее съ большимъ изумленіемъ и почтительно поклонился.
— Милая моя, — обратился къ женѣ докторъ Блимберъ, — мистеръ Домби, кажется, не видалъ еще дѣтскихъ спаленъ.
— Не угодно ли вамъ, мистеръ Домби, взойти наверхъ? — любезно предложила мистрисъ Блимберъ.
И она пошли наверхъ; сзади ихъ важно выступала мистрисъ Пипчинъ.
Пока они ходили, Павелъ продолжалъ сидѣть на столѣ, держа Флоренсу за шею, а робко разглядывалъ доктора Блимбера, который между тѣмъ, развалившись въ креслѣ и заложивъ руку за бортъ сертука, читалъ какую-то книгу.
Скоро мистеръ Домби вернулся.
— Надѣюсь, мистеръ Домби нашелъ все въ порядкѣ? — спросилъ докторъ.
— Превосходный порядокъ! — сказалъ мистеръ Домби.
— Очень хорошій! — добавила тихонько и мистрисъ Пипчинъ.
— Мистрисъ Пипчинъ будетъ изрѣдка навѣщать моего сына, если вы позволите, — сказалъ мистеръ Домби.
— Можетъ во всякое время — отвѣчалъ докторъ Блимберъ.
— Ну, стало-быть, все кончено, — сказалъ мистеръ Домби. — Позвольте проститься съ вами.
Тутъ онъ близко подошелъ къ Павлу, который все еще сидѣлъ на столѣ.
— Прощай, милое дитя! — сказалъ онъ ему.
— Прощай, папа!
Лицо ребенка, небрежно протянувшаго руку отцу, стало очень грустно и тревожно. Но не объ отцѣ онъ тревожился, и не на него обратилось его печальное лицо. Нѣтъ, Флоренсу искалъ маленькій Павелъ, только Флоренсу, свою милую, любимую сестричку.
Домби понялъ это, и сердце его, гордое, жестокое сердце, мучительно сжалось. Онъ нагнулся и поцѣловалъ ребенка. Его глаза какъ-то странно потускнѣли, и углы губъ подергивались.
— Скоро мы увидимся, Павелъ, по субботамъ и воскресеньямъ ты свободенъ, — сказалъ онъ.
— Знаю, папа, — отвѣчалъ Павелъ, переводя опять глаза на сестру: — по субботамъ и воскресеньямъ я свободенъ.
— И ты будешь хорошо учиться? Не правда ли?
— Постараюсь, папа, — отвѣчалъ ребенокъ.
— И теперь ты скоро вырастешь большимъ.
— О, очень скоро! — проговорилъ ребенокъ, и взоръ его, старческій, совсѣмъ старческій взоръ, обращенный на мистрисъ Пипчинъ, вдругъ замеръ и потухъ на ея черномъ платьѣ.
Мистрисъ Пипчинъ шла тоже проститься съ нимъ и оторвать отъ него Флоренсу,
Мистеръ Домби еще разъ погладилъ его по головкѣ, пожалъ его маленькую руку и, простившись съ докторомъ и его семьей, поспѣшно вышелъ изъ комнаты.
Докторъ Блимберъ, мистрисъ Блимберъ и миссъ Корнелія пошли проводить гостя въ переднюю; мистрисъ Пипчинъ въ дверяхъ какъ-то завязла между докторомъ и его женой и вмѣстѣ съ ними вышмыгнула изъ комнаты раньше Флоренсы.
Тогда Флоренса еще разъ воротилась проститься съ Павломъ и обвить руками его шею. Уходя, она остановилась въ дверяхъ и улыбалась милому брату, а слезы такъ и блестѣли на ея глазахъ. Какъ тяжело стало дѣтскому сердцу, когда исчезла ея улыбка! Книги, окна, бумаги, — все это запрыгало и закружилось у Павла передъ глазами; потомъ вдругъ все опять остановилось, и ребенокъ снова услышалъ громкій стукъ часовъ, который все такъ же будто бы повторялъ: «Какъ по-жи-ва-етъ мой ма-ленъ-кій другъ? Какъ по-жи-ва-етъ мой ма-лень-кій другъ».
И онъ молча прислушивался къ этому стуку, сидя на столѣ, обхвативъ руками свои маленькія колѣни, и ничего не отвѣчалъ. Но онъ могъ бы отвѣтить часамъ: «Скучно мнѣ, скучно одинокому, усталому, больному! Ахъ, какъ скучно!»
И все кругомъ него было такъ холодно, темно и неуютно.
Черезъ нѣсколько минутъ, показавшихся ужасно длинными для маленькаго Домби, вошелъ докторъ Блимберъ съ семьей. Онъ снялъ со стола своего новаго ученика и передалъ его Корнеліи.
— Корнелія, — сказалъ онъ ей, — сдаю тебѣ Домби; ты должна будешь заниматься съ нимъ.
— Сколько тебѣ лѣтъ, Домби? — спросила Корнелія, устремляя на ребенка свои большія очки.
Павелъ потупилъ глаза.
— Шесть лѣтъ, — отвѣчалъ онъ, не переставая удивляться, отчего волосы у этой барышни не такъ длинны, какъ у Флоренсы, и почему она похожа на мальчика.
— Посмотримъ, много ли ты знаешь, — сказала Корнелія.
— Я былъ слабымъ ребенкомъ. Мнѣ нельзя было и думать объ ученьи, когда старикъ Глуббъ вывозилъ меня каждый день на морской берегъ. Ужъ вы позвольте Глуббу навѣщать меня здѣсь!
— Какое ужасное имя Глуббъ! — сказала мистрисъ Блимберъ. Что это за чудовище, мой милый?
— Это такое же чтдовище, какъ и вы. — сказалъ Павелъ.
— Какъ?! — вскричалъ докторъ ужаснымъ голосомъ. — Что? Что-о-о ты сказалъ? А?
Дрожь пробѣжала по тѣлу маленькаго Павла, но онъ все-таки продолжалъ:
— Глуббъ очень почтенный старикъ. Онъ возилъ мою телѣжку, гдѣ я могъ лежать и спать, какъ и когда мнѣ угодно. Онъ знаетъ все о глубокомъ морѣ и о рыбахъ, которыя живутъ тамъ, а о большихъ чудовищахъ, которыя выходятъ оттуда и грѣются на скалахъ подъ зноемъ солнечныхъ лучей и которыя сейчасъ же бросаются въ море, когда ихъ испугаютъ. При этомъ, говоритъ Глуббъ, они издаютъ такой шумъ, что ихъ можно слышать за много-много верстъ. Есть еще чудовища, — не знаю, какъ ихъ зовутъ, они еще такія длинныя-длинныя, Флоренса все это знаетъ, — только есть такія чудовища, которыя притворяются несчастными и плачутъ какъ маленькія дѣти, а когда кто-нибудь подойдетъ къ нимъ изъ жалости, они разѣваютъ свои огромныя челюсти и нападаютъ. Тутъ одно средство спастись, — продолжалъ маменькій Павелъ, увлекаясь своимъ разсказомъ и смѣло обращаясь къ доктору Блимберу: — надо немножко отбѣжать и потомъ вдругъ поворотить назадъ; имъ нельзя такъ скоро поворотиться, потому что они ужасно длинны. Тутъ ихъ легко побѣдить, говоритъ Глуббъ. Вообще онъ много, очень много знаетъ о морѣ, хотя и не можетъ растолковать, что всегда говорятъ морскія волны, и почему я такъ часто думаю о своей мамѣ, когда смотрю на море… Моя мама, знаете, умерла… Я бы желалъ, — вдругъ оборвалъ разсказъ ребенокъ, — чтобы старикъ Глуббъ по временамъ заходилъ сюда навѣшать меня, потому что я знаю его очень хорошо, и онъ меня знаетъ.
И онъ робко взглядывалъ въ незнакомыя ему лица.
Мистрисъ Блимберъ, глядя на мальчика, невольно подумала: «Что за странный ребенокъ!»
— Корнелія, поводи его по дому, — сказалъ докторъ Блимберъ: — покажи и растолкуй ему все.
Маленькій Домби подалъ свою ручонку Корнеліи, и они пошли.
Въ школѣ доктора Блимбера, кромѣ Павла, было еще 10 учениковъ. Старшій изъ нихъ уже давно учился у доктора и скоро долженъ былъ выйти изъ учебнаго заведенія. Говорятъ, что мальчикъ былъ очень способный, хорошо учился и прошелъ уже всѣ премудрости, какъ вдругъ… можетъ-быть, отъ множества знаній, умъ его разслабъ, и онъ сдѣлался какимъ-то придурковатымъ, слабоумнымъ малымъ. Теперь онъ уже ничему не учился и съ нетерпѣніемъ ждалъ того времени, когда ему можно будетъ навсегда уйти изъ учебнаго заведенія. Звали его мистеръ Тутсъ; это былъ очень некрасивый юноша, съ преогромной головой и раздутымъ носомъ, вѣчно улыбающійся и путающійся въ словахъ.
Кромѣ доктора Блимбера и его ученой дочки, былъ здѣсь еще одинъ учитель — мастеръ Фидеръ, длинный, костлявый человѣкъ; у него были жесткіе и взъерошенные волосы, отчего голова его была похожа на щетку.
Когда Корнелія привела Домби въ классъ, тамъ какъ разъ былъ урокъ мистера Фидера. Восемь учениковъ сидѣли за своими столами и что-то съ усердіемъ писали; двое же учениковъ стояли передъ учителемъ и читали что-то вслухъ писклявыми, ноющими голосами.
Павелъ поздоровался съ мистеромъ Фидеромъ, бросилъ взглядъ на мистера Тутса, который сидѣлъ за отдѣльнымъ столомъ, ничего не писалъ и имѣлъ очень скучающій видъ; затѣмъ они вышли изъ классной комнаты и пошли наверхъ. Миссъ Корнелія показала ему небольшую свѣтлую комнатку, гдѣ онъ будетъ спать; тамъ стояли три кровати; надъ одной изъ нихъ Павелъ прочелъ «Домби», на двухъ другихъ было написано «Бриггсъ» и «Тозеръ».
Не успѣли они спуститься съ лѣстницы и вернуться въ классную комнату, какъ Павелъ съ ужасомъ увидѣлъ, что подслѣповатый парень, который отворялъ ему съ отцомъ дверь, схватилъ вдругъ палку и началъ барабанить въ большой мѣдный тазъ. Такая дерзость до нельзя удивила маленькаго Домби, и онъ со страхомъ ждалъ, что воть-вотъ парня накажутъ за такую глупую шутку, но ничего не случилось, — парень кончилъ барабанить, преспокойно положилъ палку и ушелъ какъ ви въ чемъ не бывало. Наконецъ миссъ Корнелія растолковала ему, что такъ у нихъ сзываютъ къ обѣду, и велѣла ему итти къ товаращамъ въ классъ.
Но тамъ, среди этихъ незнакомыхъ мальчиковъ, онъ былъ какъ потерянный; каждый изъ мальчиковъ былъ занятъ своимъ дѣломъ: кто повязывалъ галстукъ, кто мылъ руки, кто просто-напросто потягивался, стараясь размять онѣмѣвшее отъ долгаго сидѣнья тѣло, и никто не обращалъ вниманія на новаго мальчика. Наконецъ Тутсъ замѣтилъ ребенка, подошелъ къ нему и добродушно сказалъ:
— Садись, Домби!
— Покорно благодарю, — отвѣчалъ ребенокъ и сталъ карабкаться на окно, чтобы сѣсть, но окно было очень высоко; тогда Тутсъ подсадилъ его.
— Какой ты маленькій! — сказалъ онъ.
— Благодарю васъ, — отвѣчалъ Павелъ. — Да, я очень малъ.
Потомъ оба замолчали. Видъ маленькаго слабенькаго ребенка трогалъ Тутса; ему хотѣлось что нибудь сказать ему, приласкать его, но, несмотря на всѣ свои стараньи, онъ ничего не могъ выжать изъ своей слабой головы. Наконецъ онъ сказалъ:
— Кто у тебя портной?
— На меня шьетъ женщина, та же, что и на сестрицу.
— А мой портной Бургесъ и компанія, — важно сказалъ мистеръ Тутсъ.
Черезъ нѣсколько минутъ всѣ отправились въ столовую, и начался обѣдъ. За столомъ было очень чинно и скучно; всѣ ѣли молча, и только докторъ Блимберъ по временамъ возвышалъ голосъ.
Послѣ обѣда мальчики опять учились, потомъ гуляли, и докторъ Блимберъ самъ велъ за руку маленькаго Домби.
За обѣдомъ Тутсъ не переставалъ слѣдить за ребенкомъ и все придумывалъ, что бы ему сказать, чѣмъ бы ободрить и приласкать ребенка. Наконецъ послѣ вечерняго чая онъ пришелъ къ нему и спросилъ:
— Любишь ли ты жилеты, Домби?
— Да… — сказалъ Павелъ, недоумѣвая.
— И я люблю.
Тѣмъ и кончился разговоръ, Тутсъ не могъ ужъ больше ничего придумать, а Павлу хотѣлось остаться одному, — тогда онъ могъ бы, сколько хотѣлъ, думать о своей дорогой Флоренсѣ.
Долго не могъ сомкнуть глазъ въ эту ночь маленькій Домби, долго онъ вертѣлся съ боку на бокъ; все кругомъ него было такъ чуждо, темно, неприглядно; что-то тяжелое лежало у него на сердцѣ; какая-то глубокая грусть одолѣвала его. Кругомъ него, около, за стѣной слышалось тяжелое дыханіе спящихъ, вздохи, кашель, бредъ… Наконецъ Павелъ заснулъ, и ему пригрезилось, какъ онъ гуляетъ съ Флоренсой въ прекрасномъ саду, какъ будто любуются они цвѣтами и подходятъ къ огромному подсолнечнику, который вдругъ превратился въ мѣдный тазъ и престрашнымъ голосомъ загудѣлъ надъ самымъ его ухомъ.
Онъ открылъ глаза. Было пасмурное осеннее утро; мелкій дождикъ моросилъ въ стекла, и мѣдный тазъ гудѣлъ по всему дому, сзывая къ ученью.
Такъ со дня на день и потянулась его жизнь въ домѣ доктора Блимбера: чинная, скучная жизнь. Ахъ, какихъ одинокимъ, чужимъ, больнымъ чувствовалъ онъ здѣсь себя!
По утрамъ онъ учился съ Корнеліей, и какіе трудные, непонятные были эти уроки! Ни миссъ Корнелія, ни докторъ Блдмберъ не хотѣли понять, что онъ малъ и слабъ и не можетъ много учиться. Они заставляли его учить греческій и латинскій языки и много еще другихъ трудныхъ вещей; ребенокъ изъ силъ выбивался, чтобы хоть что-нибудь понять, и ничего не понималъ. Иногда, выбившись изъ силъ, онъ говорилъ сквозь слезы:
— Ахъ, я ничего не понимаю! Вотъ если бы позвать сюда старика Глубба, я бы лучше сталъ понимать. Прикажите его позвать, миссъ!
— Какія ты глупости говоришь, Домби! — съ досадой отвѣчала на это Корнелія. — Не смѣй никогда говорить о Глуббѣ! Тутъ не мѣсто этимъ уродамъ.
И Павелъ, грустно вздохнувъ, опять принимался за трудные уроки.
Всю недѣлю онъ только и думалъ, что о субботѣ, когда его милая Флоренса приходила за нимъ, несмотря ни на какую погоду, и брала его къ себѣ.
Тогда, гдѣ бы ни бродили они, гдѣ бы ни сидѣли, на морскомъ берегу или въ душной комнатѣ, — для Павла это было все равно, — съ нимъ была Флоренса, и онъ больше ни въ комъ не нуждался! Лишь бы была съ нимъ Флоренса, которая напѣвала ему нѣжную пѣсенку или покоила его утомленную головку на своихъ колѣняхъ.
Узнавъ, какъ трудно даются Павлу его новые уроки, Флоренса упросила Сусанну Нипперъ, которая была съ ней теперь, вмѣсто мистрисъ Уикемъ, у мистрисъ Пипчинъ, купить такія же книжки, какъ и у Павла, и по ночамъ, кончивъ свои уроки, она терпѣливо училась, скоро догнала своего брата и перегнала его.
И велико было счастье Павла, когда однажды въ субботу вечеромъ, принявшись за свои уроки, Флоренса подсѣла къ нему и стала помогать ему и объяснять то, чего онъ не понималъ! Павелъ краснѣлъ, улыбался, сжималъ свою сестру въ объятіяхъ, и Богу извѣстно, какъ сильно при этомъ трепетало ея сердце.
— Флой, — говорилъ онъ, — какъ я люблю тебя, какъ я люблю тебя, Флой!
— И я тебя, мой милый!
— Знаю, Флой, знаю!
Больше ничего не говорилъ онъ ей во весь этотъ вечеръ и спокойно сидѣлъ подлѣ сестры; ночью три или четыре раза онъ приходилъ къ ней изъ своей маленькой комнатки и опять говорилъ, что любитъ ее.
Съ той поры братъ и сестра каждую субботу просиживали вечеръ за книгами, стараясь подготовиться на всю будущую недѣлю. Павлу стало легче учиться; Флоренса объясняла такъ понятно, такъ охотно повторяла по нѣскольку разъ одно и то же, что нельзя было не понять и не научиться у такой милой и заботливой учительницы.
Но скучная, такая чуждая ему жизнь въ школѣ доктора Блимбера дѣлала свое дѣло: мало-по-малу Павелъ снова потерялъ свою живость, и болѣе чѣмъ когда-либо напоминалъ собою слабаго, хилаго старичка. Онъ жилъ словно одинъ въ этомъ большомъ людномъ домѣ; онъ рѣдко съ кѣмъ говорилъ, но за то много думалъ. О, какъ много онъ передумалъ за это время! Въ свободное время онъ любилъ бродить одинъ по дому или просиживалъ по цѣлымъ часамъ на лѣстницѣ, прислушиваясь къ громкому стуку часовъ. Докторъ Блимберъ какъ будто не замѣчалъ его, товарищи забыли о немъ, и только мистрисъ Блимберъ иной разъ долго слѣдила за нимъ глазами и думала про себя: «Что это за удивительный ребенокъ!» да слуги еще говорили, что маленькій Домби скучаетъ. Больше никто и ничего не говорилъ о немъ.
Только Тутсъ, слабоумный Тутсъ, питалъ какое-то теплое чувство, какую-то жалость къ маелнькому Домби, Онъ постоянно слѣдилъ за нимъ глазами и разъ по пятидесяти въ день подходилъ къ нему справляться объ его здоровьи. Иногда, когда ребенокъ молча сидѣлъ гдѣ-нибудь въ уголкѣ или, взгромоздившись на высокій подоконникъ, прильнувъ къ стеклу, задумчиво смотрѣлъ вдаль, Тутсъ подходилъ къ нему и долго стоялъ около, глядя на него добрыми глазами и ломая голову надъ тѣмъ, что бы ему сказать. Разъ какъ-то онъ рѣшился заговорить:
— Послушай, Домби, о чемъ ты всегда думаешь?
Павелъ оторвалъ на минуту глаза отъ стекла и сказалъ серьезно:
— О, я думаю о многихъ вещахъ!
И онъ смотрѣлъ на Тутса глубокими печальными глазами.
— Если бы тебѣ пришлось умереть… — продолжалъ Павелъ тихимъ голосомъ, складывая на груди худенькія ручонки: — не лучше ли бы ты согласился умереть въ тихую лунную ночь, при ясномъ чистомъ небѣ, когда вѣетъ вѣтерокъ, какъ въ прошлую ночь?
Тутсъ не зналъ, что на это сказать, смутился и взялъ Павла за руку.
— О, это была прекрасная ночь! — продолжалъ задумчиво ребенокъ. — Я долго смотрѣлъ и прислущивался къ морскимъ волнамъ; вдали, при лунномъ свѣтѣ, качалась лодка съ парусомъ… — Павелъ на минуту остановился перевести духъ и затѣмъ заговорилъ еще тише, не переставая смотрѣть на Тутса. — Лодка съ парусомъ… — повторилъ онъ, — при полномъ свѣтѣ луны… парусъ весь серебряный. Она плыла далеко отъ берега и, — какъ ты думаешь? — что дѣлала она, когда качали ее волны?
— Ныряла? — спросилъ Тутсъ.
— Маѣ казалось, что она манила меня къ себѣ, — прошепталъ Павелъ. — Вотъ она, вотъ она! — вскричалъ онъ вдругъ, кинувшись къ окну.
— Кто? кто? — вскрикнулъ Тутсъ въ страшномъ испугѣ.
— Сестра моя Флоренса! Вотъ она смотритъ и махаетъ мнѣ рукой! Она видитъ меня, она видитъ меня! Здравствуй, милая! Здравствуй! здравствуй!
Павелъ оживился. Онъ стоялъ на окнѣ, хлопалъ въ ладоши и посылалъ сестрѣ поцѣлуи; но когда сестра скрылась изъ виду, онъ опять присмирѣлъ, и снова лицо его сдѣлалось печально.
Когда вечера сдѣлались длиннѣе, Павелъ уже каждый вечеръ садился у окна поджидать Флоренсу. Она въ извѣстный часъ нѣсколько разъ проходила мимо докторскаго дома, пока не увидитъ брата.
Часто, послѣ сумерокъ, еще другой человѣкъ блуждалъ около докторскаго дома. Это былъ мистеръ Домби, который теперь уже рѣдко пріѣзжалъ до субботамъ навѣщать своихъ дѣтей. Онъ не могъ спокойно выносить горячей привязанности Павла къ Флоренсѣ и хотѣлъ лучше быть неузнаннымъ и тайкомъ приходилъ по вечерамъ къ докторскому дому и украдкой смотрѣлъ на высокія окна, гдѣ его сынъ готовился быть образованнымъ человѣкомъ.
И онъ ждалъ и надѣялся, караулилъ и мечталъ. О, если бъ могъ онъ видѣть, какъ бѣдный унылый мальчикъ, прилегшій грудью къ окну, прислушивается къ гулу морскихъ волнъ и по цѣлымъ часамъ не сводитъ печальныхъ глазъ съ глубокаго синяго неба, гдѣ носятся на свободѣ темныя облака, гдѣ беззаботно порхаютъ птицы, тогда какъ онъ, несчастный узникъ, заключенъ безвыходно въ своей пустынной клѣткѣ!
Да, маленькій Домби слабѣлъ и хирѣлъ съ каждымъ днемъ. Вотъ, наконецъ, кончается долгій скучный учебный годъ, приближается лѣто, радостное лѣто, когда не будетъ уже ученья и можно будетъ уѣхать домой; ученики ждутъ съ нетерпѣніемъ дня отпуска, и лица ихъ съ каждымъ днемъ дѣлались все веселѣе и веселѣе, а маленькій Павелъ скучалъ попрежнему, и лицо его стало еще блѣднѣе и печальнѣе.
Онъ замѣтилъ, что всѣ его чуждаются, слышалъ даже, какъ называли его чудакомъ, и это глубоко огорчало его; ему такъ хотѣлось бы, чтобы и здѣсь, въ этомъ чужомъ домѣ, полюбили бы и не чуждались его, И онъ поборолъ свою застѣнчивость и пзо всѣхъ силъ старался заслужатъ любовь къ себѣ; онъ сдѣлался ласковымъ, услужливымъ, нѣжнымъ, и хотя иногда онъ и уединялся на лѣстницу или въ глубину окна, но уже не прятался отъ товарищей, гулялъ съ ними и помогалъ имъ въ урокахъ. Доктору же, его женѣ и своей учительницѣ миссъ Корнеліи онъ старался оказывать мелкія услуги, и иногда вдругъ во время урока онъ обращался къ ней со словами:
— Право же, миссъ, я не виноватъ, что я такой чудакъ. Конечно, я люблю васъ не такъ, какъ сестрицу Флоренсу, но все-таки я очень люблю всѣхъ васъ, и я буду очень огорченъ, если кто-нибудь обрадуется моему отъѣзду. Ради Бога, миссъ, попробуйте полюбить меня!
Онъ сдружился даже съ огромной цѣпной собакой, хриплой и шершавой, которой прежде терпѣть не могъ и боялся. И онъ добился своего: всѣ въ домѣ полюбило его. Докторъ Блимберъ улыбался ему и даже разговаривалъ съ нимъ, и, если случалось, что кто-нибудь изъ товарищей провинится, маленькій Павелъ смѣло отправлялся въ докторскую комнату просить за провинившагося товарища, и нерѣдко это ему удавалось. Товарищи тоже очень полюбили его, и даже подслѣповатый парень какъ-то особенно ласково улыбался ему.
Приближалось лѣто. Солнце съ каждымъ днемъ свѣтило ярче въ высокія окна, а маленькій Домби чувствовалъ, какъ съ каждымъ днемъ силы его слабѣютъ; онъ замѣчалъ, что руки у него трясутся, голова кружится, а въ головѣ стоитъ постоянно какой-то туманъ. Ахъ, какъ онъ усталъ, бѣдный маленькій Домби!
Наконецъ, въ одинъ день онъ не выдержалъ и расхворался. Блѣдный, исхудалый, онъ лежалъ въ своей маленькой постелькѣ и тускло глядѣлъ въ одну точку. Что-то сковывало его руки и ноги и держало голову крѣпко на подушкѣ. Кругомъ него все кружилось и плясало, и безобразныя кривыя рожи, вышитыя на коврѣ, висѣвшемъ у постели, плясали и корчились въ какомъ-то дикомъ танцѣ. Когда больной Павелъ пришелъ въ себя, онъ увидалъ возлѣ своей постельки мистрисъ Пипчинъ, которая поддерживала его голову и подавала ему воду и лѣкарство.
Павелъ, казалось, нисколько не былъ удивленъ, видя мистрисъ Пипчинъ здѣсь, возлѣ себя, а только воскликнулъ:
— Мистрисъ Пипчинъ, не говорите, пожалуйста, Флоренсѣ ничего обо мнѣ.
Та обѣщала исполнить его желаніе.
— Когда я вырасту большой, что я стану дѣлать, какъ вы думаете? — вновь обратился къ ней больной ребенокъ. — Я не стану хлопотать, чтобъ у меня денегъ становилось все больше и больше. Я куплю себѣ маленькій домикъ съ хорошенькимъ садикомъ и полемъ, и мы будемъ тамъ жить съ Флоренсой до самой нашей смерти. Да, я непремѣнно такъ сдѣлаю, если я… — Онъ задумался, — Если я вырасту большой, — договорилъ онъ.
Товарищи то и дѣло подходили къ нему и жали его маленькую худенькую ручку. Тутсъ поминутно спрашивалъ, какъ онъ себя чувствуетъ, и подолгу молча просиживалъ у его постели.
— Будь смѣлѣй, Домби! — говорили ему товарищи. — Какъ поживаешь? Не робѣй, Домби! — И они улыбались ему и старались ободрить его.
Кругомъ было тихо съ утра до ночи; мальчики, проходя мимо его комнаты, старались не стучать ногами, и подслѣповатый парень не стучалъ уже по утрамъ въ мѣдный тазъ, чтобы не безпокоить больного.
Наконецъ, черезъ нѣсколько дней, Павелъ оправился, могъ встать съ постели и вновь принялся бродить по всему дому. Но какъ онъ былъ слабъ, какъ сильно дрожали его руки и ноги!
Докторъ запретилъ ему больше учиться до лѣта, и теперь онъ былъ свободенъ цѣлый день и могъ думать, сколько хотѣлъ.
И онъ думалъ. Думалъ онъ о своей милой Флоренсѣ, — какъ она пріѣдетъ за нимъ и возьметъ его домой. Въ день отпуска докторъ Блимберъ устроитъ праздникъ для учениковъ; будутъ гости, и Флоренсу также позовутъ. Какъ рада будетъ Флоренса, когда увидитъ, какъ всѣ мальчики любятъ его; пусть она знаетъ, какъ всѣ его любятъ, — тогда она будетъ думать, что онъ не будетъ скучать, когда повезутъ его назадъ послѣ лѣта, и не будетъ тужить о немъ, милая сестренка Флоренса!
Онъ попрежнему старался всѣмъ угождать. Во время болѣзни онъ узналъ, какъ всѣ любятъ его, и это глубоко его трогало; всѣ казались ему теперь гораздо милѣе.
Разъ какъ-то, когда товарищи его учились, озъ пошелъ посидѣть на свое любимое мѣстечко, на большую пустую лѣстницу, гдѣ на стѣнѣ висѣли часы, и… вотъ чудеса-то! Часы уже не спрашивали болѣе; «Какъ по-жи-ва-етъ мой ма-лень-кій другъ?» Передняя крышка была снята, и часовой мастеръ, стоя на передвижной лѣстницѣ, засовывалъ какіе-то щипцы во внутренность машины. Это ужасно удивило маленькаго Павла; онъ усѣлся на нижней ступенькѣ лѣстницы и сталъ внимательно слѣдить за тѣмъ, что дѣлаетъ мастеръ.
Часовой мастеръ былъ человѣкъ ласковый. Онъ встрѣтилъ Павла съ улыбкой и участливо спросилъ, какъ его здоровье, — на что Павелъ отвѣчалъ, что, кажется, его находятъ не слишкомъ здоровымъ, а впрочемъ, ничего. Вслѣдъ затѣмъ Павелъ принялся задавать ему множество вопросовъ, на которые мастеръ отвѣчалъ очень охотно. Павелъ спрашивалъ, стоитъ ли кто-нибудь по ночамъ на колокольнѣ, когда бьютъ часы, или часовой колоколъ звонитъ самъ собою, и какъ все это устроено? Отчего это колокола иначе звонятъ при похоронахъ, чѣмъ на свадьбѣ, или они звонятъ одинаково, а это только такъ кажется? А не лучше ли было бы, — спрашивалъ еще Павелъ, — намѣрять время сжиганіемъ свѣчъ, какъ хотѣлъ сдѣлать король Альфредъ?
— Вы вѣдь знаете короля Альфреда?
Часовщикъ отвѣчалъ, что не знаетъ, но думаетъ, что это было бы очень дурно, потому что тогда нечѣмъ было бы жить часовымъ мастерамъ, и что у нихъ не было бы никакой работы. Вообще бесѣда ихъ была очезь занятная, и Павелъ не переставалъ разспрашивать, пока часовщикъ не кончилъ своей работы; онъ сложилъ свои инструменты въ корзину и, ласково распрощавшись съ мальчикомъ, вышелъ изъ комнаты. Павелъ хорошо слышалъ, какъ, выходя изъ комнаты, онъ проговорилъ: «Какой странный мальчикъ, — чудакъ да и только!»
«Что это всѣ сговорились называть меня чудакомъ? — думалъ ребенокъ. — Чудакъ да чудакъ, — рѣшительно не понимаю!»
Павелъ собирался домой и старательно укладывалъ свои вещи. Собирался онъ такъ, какъ будто ему ужъ не нужно было послѣ лѣтняго отдыха вновь возвращаться сюда.
Блуждая по комнатамъ, онъ думалъ о томъ, что ему навсегда надо проститься съ этимъ домомъ и со всѣми здѣсь живущими.
Проходя по верхнимъ комнатамъ, онъ думалъ о томъ, кто-то займетъ его мѣсто, кто будетъ спать въ его маленькой кроваткѣ, и будетъ ли здѣсь когда-нибудь еще такой странный мальчикъ, какъ онъ.
Иногда онъ взбирался на высокое окно и смотрѣлъ оттуда на морскія волны, и тысячи разныхъ вопросовъ зарождались въ его головѣ. Гдѣ живутъ эти дикія птицы, что летаютъ надъ моремъ въ бурную погоду? Откуда берется вѣтеръ, куда несется онъ черезъ моря?
Онъ думалъ о докторѣ Блимберѣ, Тутсѣ, о всѣхъ мальчикахъ, о своемъ отцѣ, и о Вальтерѣ, и о басистомъ капитанѣ Куттлѣ.
Наконецъ наступилъ день отъѣзда; вечеромъ всѣ мальчики, разодѣтые и припомаженные, спустились въ нижнія комнаты. Докторъ Блимберъ важно расхаживалъ, ожидая гостей, а мистрисъ Блимберъ надѣла такое пышное шелковое платье, что Павлу понадобилось много времени, чтобы обойти кругомъ нея. Тутсъ такъ и сіялъ отъ удовольствія: сегодня онъ разставался навсегда съ докторомъ Блимберомъ.
Мало-по-малу начали собираться гости: знакомые доктора и родные учениковъ. Наконецъ пріѣхала и Флоренса! Какъ обрадовался ей Павелъ! Радостно онъ кинулся къ ней на шею и долго не выпускалъ ея изъ своихъ объятій.
— Что съ тобою, Флой? — вдругъ спросилъ онъ ее съ изумленіемъ.
Странное дѣло, ему показалось, что по щекѣ Флоренсы прокатились слезы.
— Ничего, мой милый, ничего!
Павелъ тихонько дотронулся до щеки, — на ней и точно была слеза.
— Милая, что съ тобой?
— Мы поѣдемъ домой, — отвѣчала сестра, — я буду за тобой ухаживать.
— За мной ухаживать? Что это такое?
Флоренса не отвѣчала ему и на минуту отвернулась; когда она вновь повернула къ нему лицо, оно было опять спокойно, глаза улыбались.
Скоро начались танцы; для Павла было устроено особое мѣстечко, откуда онъ могъ слѣдить за сестрою. Къ удивленію своему, онъ замѣтилъ, что всѣ гости какъ-то особенно ласковы съ нимъ: гладили его по головкѣ, спрашивали, не болитъ ли у него что-нибудь; мальчики заботились о томъ, чтобы Павлу было видно танцующую сестру. Флоренса съ большой охотой оставила бы танцы, чтобы просидѣть вечеръ съ братомъ, но Павлу очень хотѣлось, чтобъ она танцовала. И надо было видѣть, съ какой любовью онъ смотрѣлъ на нее, любовался ею и радовался тому, что она всѣмъ нравится!
Одна важная дама, сидѣвшая подлѣ Павла, замѣтила, съ какой охотой онъ слушаетъ музыку, и спросила его:
— Вы вѣрно очень любите музыку, Домби?
— О, да, люблю! — отвѣчалъ Навелъ. — А если и вы любите, то я совѣтую вамъ послушать, какъ поетъ Флоренса.
Дама стала упрашивать Флоренсу спѣть что-нибудь. Флоренса отказывалась: она никогда не пѣла при другихъ; но Павелъ смотрѣлъ на нее такими умоляющими глазами, такъ упрашивалъ ее сдѣлать это для него, что она не могла больше противиться и запѣла.
И когда только онъ увидѣлъ, какъ хвалили его сестру, его добрую, милую Флореису, какъ всѣ восхищалось ею, и когда онъ услышалъ ея нѣжный голосъ, онъ не выдержалъ и, закрывъ лицо ручонками, тихо разрыдался.
— Она пѣла для меня! — отвѣтилъ онъ, когда гости обступили его и стали участливо разспрашивать, что съ нимъ.
Всѣ полюбили Флоренсу, — да какъ было и не полюбить ее! Всѣ удивлялось вслухъ скромности, уму и голосу маленькой красавицы, и Павелъ слушалъ все это съ горящими щеками, съ сверкающими глазами, и голова его кружилась отъ счастья.
Наконецъ настало время уѣзжать. Павелъ подошелъ къ доктору Блимберу и протянулъ ему руку.
— Прощайте, докторъ Блимберъ! Я очень, очень вамъ за все благодаренъ. Прикажите, пожалуйста, беречь Діогена.
Діогенъ была лохматая цѣпная собака, съ которой Павелъ сдружился за послѣднее время. Затѣмъ онъ простился съ остальными и пошелъ къ двери.
— Домби уѣзжаетъ! Домби уѣзжаетъ! — повторяли товарищи, и всѣ кинулись его провожать. Каждый хотѣлъ проститься съ нимъ и пожать на прощанье его маленькую ручку. Слуги всѣ выбѣжали также проводить маленькаго Домби, и даже подслѣповатый парень растрогался до слезъ, когда укладывалъ въ карету его книжки и вещи.
— Прощай, Домби! Не забывай меня, Домби! — наперерывъ кричали товарищи.
И Павелъ, котораго Флоренса укутывала въ платокъ на крыльцѣ, радостно шепталъ ей:
— Слышишь ли ты, милая Флой? Рада ли ты? — и глаза его блестѣли.
А когда они уже тронулись въ путь, кто-то стремглавъ подбѣжалъ къ ихъ каретѣ и просунулъ въ окно свою большую голову.
— Домби здѣсь? — спросилъ мистеръ Тутсъ и скрылся, весело захохотавъ. Но не успѣли они проѣхать и десяти шаговъ, какъ лицо мистера Тутса вновь появилось въ другомъ окнѣ кареты, и снова раздался вопросъ: — Домби здѣсь? — И опять мистеръ Тутсъ исчезъ, заливаясь еще громче веселымъ смѣхомъ.
Какъ смѣялась Флоренса! Павелъ часто потомъ вспоминалъ объ этой продѣлкѣ Тутса и каждый разъ очень смѣялся.
Дальше маленькій Павелъ ничего не помнитъ; не помнитъ онъ, какъ привезли его къ мистрисъ Пипчинъ, сколько пробылъ онъ времени тамъ. Онъ лежалъ безъ движенія, почти безъ памяти и только иногда приходилъ въ себя и осматривался. Чья-то высокая тѣнь ложилась на стѣну, и ему казалось, что это его отецъ стоитъ подлѣ него, но навѣрно онъ не зналъ этого. Флоренса была постоянно около него, и ему казалось, какъ будто онъ говорилъ ей: «О, Флой, возьми меня домой, Флой!» Можетъ-быть, это ему пригрезилось, но ему казалось, что онъ говорилъ эти слова. Ему представлялось, будто онъ самъ слышалъ, когда говорилъ: «Поѣдемъ домой, Флой, поѣдемъ!» Наконецъ они уѣхали домой.
Онъ помнитъ, какъ несли его по лѣстницѣ и какая толкотня была тамъ. Онъ узналъ свою старую комнату и маленькую постель, куда его по дожили; онъ узналъ и тетушку Луизу, и миссъ Токсъ, и Сусанну; онъ узналъ ихъ всѣхъ и радостно здоровался съ ними.
Но что-то какъ будто безпокоило его, и онъ подозвалъ къ себѣ сестру.
— Скажи маѣ, голубушка Флой, — шепнулъ онъ ей на ухо: — папа былъ на крыльцѣ, когда меня несли?
— Былъ, мой милый.
— Кажется, онъ заплакалъ и ушелъ въ свою комнату, когда увидѣлъ меня?
Флоренса отрицательно покачала головой и прижалась губами къ его щекѣ.
— Ну, я радъ, что онъ не плакалъ. Это, правда, должно быть мнѣ показалось. Не говори никому объ этомъ, Флой.
Между тѣмъ надъ Соломономъ Джильсомъ, мастеромъ морскихъ инструментовъ, стряслось новое горе. Кто бы могъ ожидать? Все шло такъ хорошо, деньги за долгъ были почти выплачены мистеру Домби, и старикъ Соль уже успокоился и снова началъ радостно улыбаться племяннику и подшучивать надъ нимх вмѣстѣ съ капитаномъ Куттлемъ и дразнить его Флоренсой; Вальтеръ снова повеселѣлъ, и его звонкій голосъ раздавался по всему дому, какъ вдругъ мистеръ Домби объявилъ, что назначаетъ его младшимъ конторщикомъ въ свою контору въ Вестъ-Индію, въ Америку, за море. Вальтеръ такъ и остолбенѣлъ отъ ужасай неожиданности. Когда мистеръ Домби объявилъ ему это, голосъ мистера Домби звучалъ такою рѣшительностью, рѣчь его была такъ черства и строга, что Вальтеръ не рѣшался противиться, да онъ и не могъ: онъ такъ обязанъ былъ мистеру Домби, — онъ выручилъ вѣдь его изъ бѣды, и съ той поры юноша считалъ себя его должникомъ на всю жизнь. «Кто-нибудь долженъ же ѣхать. Вы молоды и здоровы, и положеніе вашего дяди далеко не блестяще», — сказалъ ему мистеръ Домби. «Положеніе вашего дяди не блестяще», этими словами мистеръ Домби очевидно намекалъ на долгъ дядюшки, напоминалъ о своемъ одолженіи, и Вальтеръ не посмѣлъ ничего возразить ему и только растерянно спросилъ:
— Куда же именно мнѣ ѣхать, сэръ?
— На островъ Барбадосъ[12].
— И я долженъ тамъ остаться?
Вальтеръ не могъ сразу повѣрить этому.
— Ну, разумѣется, вы будете жить тамъ. Что вы хотите этимъ сказать? Впрочемъ, вы ѣдете не сейчасъ, а черезъ мѣсяцъ, черезъ два. Готовьтесь къ отъѣзду. Вы поѣдете на кораблѣ «Сынъ и Наслѣдникъ»,
Какъ помѣшанный выбѣжалъ Вальтеръ изъ конторы. «Что дѣлать? Уѣхать въ такую даль на всю жизнь, бросить старика дядю, — размышлялъ онъ. — Вѣдь онъ только и живетъ мной. И нѣтъ никакой возможности отказаться, не поѣхать; если я не поѣду, мистеръ Домби откажетъ мнѣ, и я останусь безъ мѣста. Да, нельзя, невозможно отказаться; я никогда не рѣшусь итти противъ него: мы такъ обязаны ему. А какъ сказать это дядѣ? Какъ открыть ему правду?»
И Вальтеръ долго не шелъ домой; онъ не смѣлъ взглянуть старику въ глаза и выдать страшную правду; долго онъ бродилъ по городу, не замѣчая, гдѣ онъ, что дѣлается кругомъ него. Вдругъ онъ замѣтялъ, что подошелъ къ дому мистера Домби; при видѣ этого темнаго большого дома онъ вспомнилъ прекрасную миссъ Флоренсу, вспомнилъ, какъ онъ нашелъ ее на пристани, вспомнилъ ея чудные ласковые глаза, свои мечты о ней, и слезы градомъ потекли изъ его глазъ.
Вдругъ онъ услыхалъ крики позади себя. Кричали какъ будто въ два голоса, — одинъ басистый мужской, другой — пронзительный женскій:
— Мистеръ Вальтеръ! Эй, мистеръ Вальтеръ!
Онъ съ изумленіемъ обернулся. Большая извозчичья карета спѣшила за нимъ вдогонку. Какая-то молодая женщина, высунувшись изъ окна кареты, махала ему платкомъ, и кричала во все горло; ей помогалъ извозчикъ и что есть силы погонялъ лошадей и звалъ Вальтера.
Вальтеръ кинулся туда, карета остановилась, и передъ нимъ очутилась Сусанна Няпперъ.
— Оленьи Сады, мастеръ Гэй! Ради Бога, скажите, гдѣ Оленьи Сады?
— Что? Что такое? — вскричалъ въ изумленія Вальтеръ. — Что вамъ нужно?
— Да вотъ, сударь, — взмолился извозчикъ, — ужъ битый часъ кружимся мы взадъ и впередъ, и эта барышня гоняетъ меня по такимъ мѣстамъ, гдѣ самъ діаволъ ногу сломитъ. Много я поѣздилъ на своемъ вѣку, а никогда не приходилось мучиться такъ, какъ сегодня.
— Зачѣмъ вамъ Оленьи Сады, Сусанна? — спросилъ Вальтеръ.
— Да гдѣ же они, Боже мой! — вскричала Сусанна какъ помѣшанная. — Вѣдь я разъ тамъ была, мистеръ Вальтеръ, съ миссъ Флой и нашимъ бѣдненькимъ Павломъ и его кормилицей, — въ тотъ самый день, когда вы нашли миссъ Флой въ Сити. Мы потеряли ее какъ разъ на обратномъ пути изъ Оленьихъ Садовъ. Ахъ, мистеръ Вальтеръ, пожалуйста не покидайте меня! Любимецъ миссъ Флой, нашъ общій любимецъ, кроткій, бѣдненькій Павелъ… Ахъ, мистеръ Вальтеръ!
— Боже мой! — вскричалъ Вальтеръ. — Что съ намъ? Неужели онъ боленъ?
— Ему очень давно нездоровилось, но никто до сихъ поръ не догадывался, какъ онъ серьезно боленъ. Теперь нашему голубчику, — плача говорила Сусанна, — непремѣнно захотѣлось увидать свою бывшую кормилицу, и мнѣ непремѣнно надо найти ее и привезти ему.
Узнавъ теперь въ чемъ дѣло, Вальтеръ принялъ горячее участіе въ розыскахъ; Сусанна ѣхала за нимъ. Онъ же метался изъ стороны въ сторону и разспрашивалъ, какъ пройти въ Оленьи Сады, но никто не могъ ничего сказать. За это время Оленьи Сады сгинули, исчезли съ лица земли, и цѣлый кварталъ, цѣлый рядъ богатыхъ домовъ, амбаровъ и лавокъ выросъ на ихъ мѣстѣ. Наконецъ они наткнулись на человѣка, который могъ имъ объяснить, что было нужно.
— Вы спрашиваете Тудля? Знаю. Онъ служитъ на желѣзной дорогѣ?
— Да, да! — радостно вскричала Сусанна.
— Гдѣ онъ живетъ? — торопливо спросилъ Вальтеръ.
И, разузнавъ хорошенько, гдѣ живутъ Тудли, Сусанна выпрыгнула изъ кареты, взяла Вальтера за руку и побѣжала во всю прыть, приказавъ извозчику дожидаться.
Скоро они входили въ маленькую опрятную комнатку, биткомъ набитую дѣтьми,
— Здѣсь живетъ мистрисъ Ричардсъ? — спрашивала Сусанна, озираясь. — Ахъ, мистрисъ Ричардсъ, поѣдемте, поѣдемте со мной!
— Какъ, это вы, Сусанна?
— Да, мистрисъ Ричардсъ, это я. Нашъ маленькій Павелъ боленъ, очень боленъ и сегодня сказалъ своему папѣ, что желаетъ взглянуть на свою кормилицу, Я надѣюсь, что ради него и миссъ Флой вы поѣдете со мной и съ мистеромъ Вальтеромъ, — а про старое забудьте, мистрисъ Ричардсъ, и окажите ласку нашему голубчику, Онъ увядаетъ, мистрисъ Ричардсъ. Боже мой, какъ онъ увядаетъ!
Сусанна Нипперъ зарыдала, Полли расплакалась, младшія дѣти запищали, старшія разинули рты отъ изумленія. Мистеръ Тудль, только-что пришедшій со службы и усѣвшійся за обѣдъ, бросилъ ложку, накинулъ шаль на плечи жены и, хлопнувъ ее по спинѣ, сказалъ:
— Ну, Полли, живѣй!
Скоро они уже подъѣзжали къ дому мистера Домби. Вальтеру очень хотѣлось узнать получше о больномъ, но онъ не смѣлъ войти и потихоньку грустно побрелъ домой. Вскорѣ его догналъ слуга и попросилъ отъ имени мистера Домби войти въ домъ.
По пріѣздѣ домой Павелъ уже не вставалъ болѣе съ постели. День и ночь лежалъ онъ въ постели, прислушиваясь къ уличному шуму, о мало заботился о томъ, какъ проходитъ время. Онъ слѣдилъ за всѣмъ, что дѣлается кругомъ него, и думалъ еще больше, чѣмъ прежде; онъ прислушивался къ шуму на улицѣ, къ шопоту и движенію домашнихъ и молчалъ по цѣлымъ днямъ. Когда домашніе заходили и спрашивали его о здоровьѣ, онъ тихо отвѣчалъ:
— Мнѣ лучше. Покорно благодарю. Скажите папѣ, что мнѣ гораздо лучше.
И опять смолкалъ. Мало-по-малу уличная суматоха утомляла его; тогда онъ дремалъ, и въ полудремотѣ ему начинало казаться, что все кругомъ него плыветъ, и что большая рѣка несетъ его по своимъ волнамъ. Ахъ, какъ черна была эта рѣка! Ея свинцовыя волны качали и тащили его безъ остановки далеко отъ темнаго города, гдѣ фонари мелькали и свѣтились какъ настоящія звѣзды; волны влекли его все впередъ и впередъ, туда во тьму, и съ каждой минутой теченье рѣки становилось все быстрѣе и быстрѣе. Онъ пытался остановиться, не поддаваться этой страшной рѣкѣ, онъ пытался удержаться на мѣстѣ своими маленькими ручками, онъ боролся съ ней, сколько силъ хватало, по ничто не помогало, — рѣка одолѣвала его и съ новой силой увлекала за собой; тогда онъ плакалъ и съ безпокойствомъ спрашивалъ сестру:
— Ахъ, Флой, отчего эта рѣка никогда не остановится? Зачѣмъ она уноситъ меня все впередъ и впередъ, Флой?
Но Флоренса всегда умѣла успокоить его.
Какъ онъ радовался, когда ему удавалось упросить сестру прилечь головой на его подушку и хоть немного отдохнуть!
— Ты всегда ухаживаешь за много, Флой, позволь и мнѣ позаботиться о тебѣ, — говорилъ онъ.
Его обкладывали подушками въ уголкѣ постели, и онъ, полулежа, сидѣлъ тамъ; приподнявшись, онъ долго съ любовью смотрѣлъ, какъ сестра покоится на его подушкѣ. Иногда онъ нагибался поцѣловать ее, и тѣмъ, кто стоялъ подлѣ, онъ шепталъ, какъ она устала, и какъ она, бѣдняжка, безъ сна, по цѣлымъ суткамъ, сидитъ подлѣ него.
Иногда онъ замѣчалъ, какъ какой-то высокій человѣкъ входитъ осторожно къ нему въ комнату и молча по цѣлымъ часамъ стоитъ у его изголовья. Кто бы это могъ быть? Онъ не видалъ его лица, но чувствовалъ, что кто-то стоитъ позади и смотритъ на него.
— Флой, что тамъ такое? — спросилъ онъ, наконецъ.
— Гдѣ, голубчикъ?
— Тамъ — въ головахъ?
— Тамъ, кромѣ папы, никого нѣтъ.
Павелъ протянулъ къ нему ручонки, чтобы обхватить голову отца и привлечь къ себѣ, но тотъ быстро отскочилъ отъ него и скрылся въ дверяхъ.
Боже, какое горе было на лицѣ отца, какъ оно осунулось, и какъ дрожали его губы!
На другой день, когда высокій человѣкъ опять вошелъ въ его комнату и сталъ у изголовья, ребенокъ тихо сказалъ, повернувъ къ нему голову:
— Малый папа, не грусти обо мнѣ, — я, право, счастливъ!
Мистеръ Домби наклонился къ нему, и ребенокъ, крѣпко обхвативъ ручонками его шею, еще нѣсколько разъ повторилъ эти слова. Съ той поры каждый разъ, какъ отецъ входилъ къ нему, онъ подзывалъ его и говорилъ:
— Не грусти обо мнѣ, папа, — я счастливъ, право, счастливъ!
Послѣ того онъ всякое утро, проснувшись, посылалъ кого-нибудь въ комнату отца сказать, что ему становится гораздо лучше.
Странное дѣло: за послѣднее время Павелъ часто сталъ думать о своей покойной матери; ему такъ захотѣлось, чтобы она могла подойти къ нему, обнять его и крѣпко-крѣпко прижать къ сердцу, какъ обняла Флоренсу передъ смертью.
— Флой, — спросилъ онъ однажды среди ночи, — видѣлъ ли я когда-нибудь свою маму?
— Нѣтъ, милый мой, не видалъ.
— И когда я былъ ребенкомъ, Флой, на меня развѣ никогда не смотрѣло нѣжное, любимое лицо, какъ у матери?
— О, да, смотрѣло, мой милый!
— Кто же такъ смотрѣлъ на меня, Флой?
— Твоя кормилица, она тебя нѣжно любила.
— Гдѣ она? Гдѣ моя кормилица? — съ живостью спросилъ Павелъ. — Неужели и она умерла? Неужели мы всѣ умерла, кромѣ тебя, Флой?
Флоренса съ страшно блѣднымъ, но улыбающимся лицомъ положила свою руку подъ голову ребенка. О, какъ сильно дрожала эта рука!
— Покажи мнѣ мою кормилицу, Флой! Гдѣ она?
— Ея нѣтъ здѣсь, милый, она придетъ завтра.
— Благодарю тебя, Флой! — съ этими словами онъ закрылъ глаза и скоро заснулъ.
Когда онъ проснулся, было уже утро; день былъ прекрасный; ясное солнце освѣщало комнату, и свѣжій вѣтерокъ колыхалъ занавѣски на открытыхъ окнахъ. Павелъ оглянулся вокругъ и сказалъ:
— Что же, Флой, — теперь, кажется, завтра? Пришла она?
— Она скоро придетъ: Сусанна поѣхала за ней.
Павелъ опять закрылъ глаза и задремалъ. Черезъ нѣсколько времени онъ проснулся и бодро поднялся на своей постели; туманъ, который теперь постоянно носился у него передъ глазами, разсѣялся, онъ узналъ всѣхъ и всѣхъ назвалъ по имени.
— А это кто? Не моя ли кормилица? — спрашивалъ Павелъ, съ улыбкою вглядываясь въ лицо входившей женщины.
О, да, это была она! При взглядѣ на него посторонняя женщина не стала бы проливать такихъ горькихъ, безотрадныхъ слезъ, не стала бы называть его своимъ милымъ, дорогимъ дитяткой, своимъ бѣднымъ увядающимъ цвѣткомъ. Никакая другая женщина, остановившись у его постели, не подносила бы къ своимъ губамъ и сердцу его изсохшія руки. Нѣтъ, другая женщина не могла бы въ эти минуты забыть про все на свѣтѣ, кромѣ него и Флоренсы. Да, это была его кормилица!
— Ахъ, Флой, милая Флой, какое у нея хорошее, доброе лицо! Какъ я радъ, что опять ее вижу! Не уходи отсюда, кормилица! Останься со мною.
Вдругъ онъ услышалъ, какъ кто-то кому-то назвалъ знакомое имя.
— Кто назвалъ здѣсь Вальтера Гэя? — спросилъ онъ, оглядываясь. — Кто-то сейчасъ сказалъ: Вальтеръ Гэй! Здѣсь, что ли, онъ? Я хочу его видѣть!
— Вели его вернуть и позвать сюда въ комнату, — шепнулъ мистеръ Домби Сусаннѣ.
Наступило молчаніе. Павелъ съ улыбкою смотрѣлъ на кормилицу и радовался, что она не забыла Флоренсы.
Вскорѣ Вальтеръ вошелъ въ комнату. Увидѣвъ друга своей сестры, Павелъ протянулъ ему руку и сказалъ:
— Прощай, Вальтеръ!
— Какъ, прощай, дитя мое? — вскричала мистрисъ Пипчинъ, но онъ и не взглянулъ на нее.
— Да, да, — повторилъ онъ упорно, — прощай, милый Вальтеръ, прощай навѣкъ! Гдѣ же папа? — спросилъ онъ вдругъ, безпокойно озираясь.
Отецъ наклонился надъ нимъ.
— Помни Вальтера, милый папа! — шепталъ онъ, глядя ему въ глаза. — Я любилъ Вальтера, папа!
— Ну, теперь положите меня, — сказалъ онъ. — А ты, моя милая Флой, подойди во мнѣ поближе, чтобъ мнѣ хорошенько можно было тебя видѣть.
Братъ и сестра нѣжно обнялись; золотыя струйки солнца своимъ сіяніемъ обливали ихъ. Маленькій Павелъ умиралъ; его лицо блѣднѣло, глаза задергивались туманомъ, голова тяжелѣла, ручки слабѣли, а губы не переставали шептать:
— О, какъ скоро бѣжитъ рѣка, милая Флой, какъ скоро! Она быстро катятся къ морю. Вотъ и море близко… ужъ я слышу, какъ шумятъ и плещутся морскія волны… Всегда что-то говорятъ морскія волны, все то же самое.
Потомъ Павелъ сталъ увѣрять Флоренсу, что онъ плыветъ въ лодкѣ по рѣкѣ, и разсказывалъ, какъ рѣка колышетъ лодку и баюкаетъ его.
— Какіе прекрасные зеленые берега! — бредилъ онъ. — Какъ много-много на нихъ яркихъ, блестящихъ цвѣтовъ! А вотъ и море, тихое какое, спокойное… Какъ нѣжно оно несетъ меня на своихъ лазурныхъ волнахъ!.. Вотъ-вотъ и берегъ… Кто стоитъ на берегу?
Вдругъ лицо Павла удивительно измѣнилось; какой-то тихій свѣтъ озарилъ его, и ручки на шеѣ сестры сложились на молитву.
— Я вижу ее… я вижу маму, Флой! Свѣтъ идетъ отъ ея головы и блеститъ надо мной. Она зоветъ меня… Мама похожа на тебя, Флой… Я вижу ея лицо… Я иду къ ней!..
Онъ смолкнулъ, голова его тяжело опустилась на плечо сестры, ручки повисли. Страннаго мальчика не стало.
Въ домѣ мастера Домби глубокая тишина. Слуги на цыпочкахъ ходятъ взадъ и впередъ безъ малѣйшаго шума. Во все это время никто не видитъ осиротѣлаго отца; онъ цѣлый день сидитъ въ отдаленномъ углу своей темной комнаты или мѣрными шагами прохаживается по ней взадъ и впередъ. Кто-то увѣрялъ, будто слышалъ, какъ въ глубокую полночь онъ поднялся наверхъ и оставался тамъ, въ комнатѣ сына, до солнечнаго восхода.
Насталъ день похоронъ. Большая черная карета съ маленькимъ гробикомъ медленно трогается въ путь. Изъ-за толпы слугъ и рыдающихъ женщинъ выступаетъ самъ мистеръ Домби. Печаль и тоска не сокрушили, повидимому, его сердца; походка его тверда, все такъ же высоко держитъ онъ свою голову, не закрываетъ лица платкомъ и гордо смотритъ впередъ, немного поблѣднѣлъ онъ, осунулся, но суровое лицо его спокойно попрежнему. Отвезли маленькаго Павла въ ту же самую церковь, гдѣ крестили его нѣкогда въ скучный осенній день; опустили его маленькій гробикъ въ ту самую могилу, гдѣ лежала его бѣдная мать; рядомъ съ высокой зеленой насыпью возвысился новый маленькій холмикъ. Часто потомъ склонялась надъ этими родными могилками грустная, заплаканная, одинокая Флоренса и поливала ихъ сырую тяжелую землю своими безутѣшными слезами. Схоронили Павла, и мистеръ Домби, съ виду все такой же спокойный, возвращается домой и скрывается опять въ свою комнату, и никто не видитъ и не знаетъ, какъ тоскуетъ сирота-отецъ, какъ страдаетъ его сокрушенное сердце.
А далеко отъ него, наверху, всѣми забытая, рыдаетъ его нелюбимая дочь Флоренса. Некому ее утѣшать и приласкать, некому раздѣлить ея горя! Безъ матери, безъ брата, она теперь круглая сирота, брошенная на произволъ судьбы, и только Сусанна, одна вѣрная Сусанна подлѣ нея и старается успокоить ея наболѣвшее сердце. Пусто, ахъ, какъ пусто и тоскливо теперь въ большомъ домѣ мастера Домби! Темной сырой могилой кажется онъ бѣдной дѣвушкѣ.
Гости, бывшіе на похоронахъ, разъѣхались по домамъ; все пришло въ обычный порядокъ въ домѣ мистера Домбе; слуги принялись за свои дѣла, а мистеръ Домби безвыходно заперся въ своей комнатѣ. Въ первые дни Флоренса плакала съ утра до ночи, бродила въ тоскѣ по всему дому, взбиралась наверхъ къ опустѣвшей маленькой постелькѣ и иногда въ припадкѣ отчаянной тоски убѣгала въ свою комнату и, ломая руки въ рыданіяхъ бросалась на постель и не знала никакого утѣшенія.
Мало-по-малу она справилась съ собою, и тихая грусть легла въ ея душѣ на мѣсто страшнаго отчаянія; теперь она по цѣлымъ часамъ просиживала за работой около опустѣвшей кроватки, съ тихой грустью на лицѣ; пальцы ея быстро скользили по работѣ, а личико дорогого мальчика постоянно стояло передъ ея глазами, — она вспоминала его улыбку, его голосъ, его разговоры, и воспоминанія эти согрѣвали ея душу; она не чувствовала уже пустоты холоднаго мрачнаго дома. Она постоянно мыслью жила своимъ бѣднымъ умершимъ братомъ. Порою, правда, среди этихъ мыслей она вдругъ склонялась надъ постелькой и тихо рыдала, но это не былъ уже отчаянный вопль, послѣ котораго, бывало, весь свѣтъ ей былъ не милъ и хотѣлось смерти, — нѣтъ, послѣ этихъ слезъ становилось легче, и сердце не такъ больно щемило.
Она вновь принялась за ту работу, которую вышивала, сидя возлѣ своего маленькаго брата, сидѣвшаго въ колясочкѣ на морскомъ берегу въ Брайтонѣ. И подолгу сидѣла она за этой работой у окна, рядомъ съ портретомъ покойной матери.
Но почему темные печальные глаза ея такъ часто отрываются отъ работы и обращаются къ тому свѣтлому дому напротивъ? Тамъ живутъ четверо хорошенькихъ веселыхъ дѣтей съ розвыми щечками, четверо маленькихъ дѣвочекъ, и у нихъ, какъ у нея, не было матери; и у нихъ, какъ у нея, былъ только отецъ. Но какая разница межъ ними и ею!
Какъ она любили отца, и какъ отецъ, этотъ большой, сильный человѣкъ, любилъ ихъ! Всегда легко было знать, когда отецъ уходилъ и когда опять ожидали его домой, — дѣти провожали его до дверей и крѣпко цѣловали его на прощанье, крѣпко обвиваясь ручонками вокругъ его шеи, и радостно выбѣгали ему на встрѣчу при возвращеніи. Старшая дѣвочка встрѣчала отца на порогѣ, а младшія дѣвочки, стоя на высокихъ окнахъ, хлопали въ ладоши, барабанили по стеклу и съ громкой радостью встрѣчали его. Какъ сіяли всѣ эти личики при видѣ отца! Иногда они усаживали его въ покойныя кресла, а сами разсаживалась кругомъ, — кто взбирался на колѣни, кто залѣзалъ за спинку, кто карабкался на ручки креселъ. Отецъ, повидимому, разсказывалъ имъ тогда сказки и забавныя исторійки и самъ заливался вмѣстѣ съ ними веселымъ смѣхомъ. Вечеромъ, когда младшія дѣти уходили спать, старшая дочь оставалась съ отцомъ, разливала ему чай или разговаривала о чемъ-то съ нимъ. Онъ обращался съ этой маленькой дѣвочкой какъ съ равной, какъ съ другомъ, а она была гораздо моложе Флоренсы. И часто, прижавшись лицомъ къ стеклу, Флоренса, забывъ про работу, слѣдила глазами за этой семьей; иногда она не выдерживала, — склонившись на подоконникъ, она начинала горько рыдать и уже не смотрѣла болѣе въ окно.
А по ночамъ, когда обыденный шумъ смолкалъ и все погружалось въ сонъ, она тихонько выходила изъ своей комнаты, украдкой спускалась по лѣстницѣ и подходила къ дверямъ отцовской комнаты. Здѣсь, едва дыша, она прислоняла свою головку къ этимъ всегда запертымъ дверямъ и прижималась къ нимъ губами. Она опускалась на колѣни на холодный каменный полъ передъ этими дверьми и прислушивалась къ дыханію отца. Любви, отцовской любви жаждало ея наболѣвшее сердце!
Не зналъ и не справлялся мистеръ Домби о томъ, какъ живетъ и что дѣлаетъ его дочь. Быть-можетъ, онъ забылъ даже, что она живетъ подъ одной съ нимъ кровлей.
Черезъ недѣлю послѣ похоронъ Флоренсу навѣстилъ добрый Тутсъ, все еще любившій и помнившій маленькаго Павла. Онъ рѣшилъ, что Флоренсѣ будетъ пріятно имѣть ту собаку, къ которой привязался Павелъ въ домѣ доктора Блимбера, и досталъ ее для дѣвушки. Діогенъ была старая, некрасивая собака, съ хриплымъ голосомъ, съ взъерошенной шерстью. Флоренса очень обрадовалась собакѣ: она была ей дорога ради памяти маленькаго Павла, и она радостно ваяла собаку и не знала, какъ и благодарить добраго Тутса. Тотъ просто не зналъ, куда дѣваться отъ смущенья и отъ радости, что угодилъ Флоренсѣ; онъ краснѣлъ, улыбался и еле выбрался изъ дома мастера Домби.
— Поди сюда, Діогенъ, поди, мой милый! Мы полюбимъ другъ друга, не правда ли, Діогенъ? — говорила Флоренса, лаская шершавую голову собаки и приготавливая для нея ѣду.
Наѣвшись и напившись досыта, косматый песъ подошелъ къ хозяйкѣ, взглянулъ на нее умильными глазами и вдругъ всталъ на заднія лапы, положилъ переднія ей на плечи, облизалъ ей лицо и руки и ласково вильнулъ хвостомъ.
Флоренса позвала Сусанну и попросила ее устроить постель для Діогена около дверей своей комнаты.
— Завтра поутру вашъ папа уѣзжаетъ, миссъ Флой, — сообщала дѣвица Нипперъ.
— Завтра утромъ, Сусанна?
— Да, ранехонько.
Мистеръ Домби рѣшилъ уѣхать куда-нибудь на время, чтобы разсѣять немного свою тоску.
Была пасмурная, сырая ночь; мелкій дождикъ дребезжалъ въ заплаканныя окна; вѣтеръ пронзительно дулъ и стоналъ вокругъ дома. Флоренса сидѣла одна въ своей комнатѣ и заливалась слезами. Наконецъ она поднялась съ мѣста и сошла съ лѣстницы. Боже, какъ хотѣлось любви и ласки этому тоскующему сердцу! Она все надѣялась, что отецъ позоветъ ее наконецъ, приласкаетъ, и каждую ночь она ходила къ его двери и ждала… На этотъ разъ дверь въ комнату отца была пріотворена; Флоренса въ страхѣ отступила, сердце ея сильно застучало и замерло, она простояла такъ нѣсколько минутъ, но вдругъ поборола въ себѣ страхъ, быстро сошла съ лѣстницы, ухватилась дрожащими руками за двери, распахнула ихъ и вошла.
Ея отецъ сидѣлъ за столомъ въ глубинѣ комнаты. Онъ просматривалъ какія-то бумаги и рвалъ нѣкоторыя изъ нихъ на мелкіе клочья. Дождевыя капли громко стучали въ окна, и вѣтеръ завывалъ подъ самымъ окномъ, но мистеръ Домби ничего не слыхалъ и не замѣчалъ: онъ старательно прочитывалъ бумаги. Но вдругъ, повернувъ голову, онъ увидалъ Флоренсу и обратилъ къ ней свое суровое, удивленное лицо.
— Папа, милый папа! — вскрикнула Флоренса: — скажите мнѣ хоть одно словечко!
При этомъ голосѣ мистеръ Домби сильно вздрогнулъ и быстро вскочилъ со стула. Флоренса стояла прямо передъ нимъ съ протянутыми руками, но онъ быстро отступилъ назадъ.
— Что тебѣ надобно? — сказалъ онъ сурово. — Зачѣмъ ты пришла сюда? Ты испугалась чего-нибудь?
Если что ее и испугало, такъ это было лицо отца, обращенное къ ней, — суровое, черствое лицо, и что-то еще новое, страшное появилось теперь въ немъ, свѣтилось въ его глазахъ. Флоренса угадывала, что это такое, и боялась сознать это. «Зачѣмъ ты жива, ты, нелюбимая, чужая мнѣ, тогда какъ сынъ мой лежитъ въ могилѣ! Ты заняла его мѣсто. Ты жива и здорова, а Павелъ страдалъ и умеръ. Зачѣмъ такъ вышло? Лучше бы ты умерла вмѣсто него!» — вотъ что думалъ мистеръ Домби, и Флоренса точно читала это въ его глазахъ, и надежда замерла въ ея сердцѣ, и отъ ея сердца точно оторвалось что-то; она такъ и застыла съ обращенными къ отцу глазами и съ протянутыми къ нему руками.
— Я спрашиваю, Флоренса, чего ты испугалась? Зачѣмъ ты пришла?
— Я пришла, папа…
— Противъ моей воли? Зачѣмъ?
Флоренса въ ужасѣ отступила, опустила голову, и изъ груди ея вырвалось рыданіе.
Отецъ взялъ ее за руку, холодно и небрежно, едва касаясь ея пальцевъ и съ зажженной свѣчой въ рукѣ повелъ ее къ двери.
— Ты устала, — сказалъ онъ, — тебѣ нуженъ покой. Всѣмъ намъ нуженъ покой, Флоренса! Ступай, я посвѣчу тебѣ. Весь домъ, кромѣ моихъ комнатъ, теперь твой, ты теперь полная хозяйка. Доброй ночи!
Закрывъ лицо руками, она зарыдала и едва могла проговорить:
— Доброй ночи, милый, милый папа!
Взбираясь по лѣстницѣ, она еще разъ оглянулась назадъ, какъ будто надѣялась, что отецъ еще позоветъ ее, но онъ не позвалъ ея; онъ продолжалъ стоять внизу, безъ движенья, безъ словъ, пока его дочь не скрылась въ темнотѣ.
Онъ глядѣлъ вверхъ по лѣстницѣ, и ему вспомнилось, какъ она взбиралась когда-то по этой самой лѣстницѣ съ маленькимъ братцемъ на рукахъ, вспомнилъ даже нѣжную пѣсенку, которую она пѣла ему, и тоска охватила его сердце.
Онъ вернулся въ свою комнату, заперъ двери, сѣлъ въ кресло и заплакалъ, о своемъ сынѣ, не о дочери. У него не было дочери!
А Флоренса съ трудомъ взобралась по лѣстницѣ, дошла ощупью до своей постели и съ рыданьями опустилась на нее. Вдругъ что-то косматое, шершавое кинулось ей въ ноги и тыкалось мокрымъ холоднымъ носомъ въ ея похолодѣвшія руки.
— О, Діогенъ, милый Діогенъ, полюби хоть ты меня, ради него!
Но Діогенъ уже любилъ ее всѣмъ своимъ вѣрнымъ собачьимъ сердцемъ; онъ прыгалъ передъ ней, стучалъ по полу хвостомъ, тыкался мордой въ колѣни и лизалъ ея руки. Наконецъ бѣдная дѣвушка вся въ слезахъ уснула крѣпкимъ тяжелымъ сномъ, а вѣрная собака свернулась на полу у ея ногъ и также заснула, по временамъ вздрагивая и взвизгивая во снѣ.
Между тѣмъ отъѣздъ Вальтера приближался. Долго бѣдный юноша не могъ рѣшиться сказать дядѣ о своемъ отъѣздѣ. Первое время онъ даже надѣялся, что мистеръ Домби еще раздумаетъ, прикажетъ ему остаться и пошлетъ кого-нибудь другого; во время шло очень быстро, а ничего не было слышно объ отмѣнѣ приказанія мистера Домби, и волей-неволей Вальтеръ долженъ былъ готовиться къ отъѣзду. Онъ не могъ, конечно, знать, какъ относился къ нему мистеръ Домби, а между тѣмъ этотъ суровый холодный человѣкъ чувствовалъ какую-то странную непріязнь къ веселому мальчику. Онъ не могъ забыть, что Вальтеръ нашелъ и привелъ Флоренсу; онъ помнилъ, какъ хорошо относилась къ Вальтеру дѣвушка, помнилъ ея слезы о Вальтерѣ, когда онъ говорилъ о своемъ несчастьи и просилъ его помочь старому дядѣ, и все это очень не нравилось гордому мистеру Домби. Потомъ, когда онъ увидѣлъ его здороваго, краснощекаго объ руку со своимъ умирающимъ сыномъ, — въ сердцѣ его про будилась зависть къ этому здоровому счастливцу. День ото дня мистеръ Домби все сильнѣе и сильнѣе чувствовалъ злобу къ Вальтеру, а когда пришло извѣстіе, что умеръ младшій конторщикъ въ Барбадосѣ, онъ не случайно назначилъ Вальтера; онъ нарочно отсылалъ его изъ Англіи съ глазъ долой, подальше отъ своей дочери.
Что мистеру Домби до того, что въ Англіи останется одинокимъ на старости лѣтъ дядя Вальтера, который, можетъ-быть, даже не перенесетъ этой разлуки съ племянникомъ и сойдетъ съ печали въ могилу. Мистеръ Домби не думалъ объ этомъ, онъ никогда не думалъ о другихъ людяхъ, объ ихъ счастьи и горѣ; всю жизнь онъ прожилъ, думая только о себѣ, о своемъ покоѣ и довольствѣ.
Наконецъ Вальтеръ понялъ, что нечего больше надѣяться; онъ началъ понимать, что мистеръ Домби недолюбливаетъ его и не даромъ отсылаетъ такъ далеко. Долго Вальтеръ ломалъ голову, придумывая, какъ бы ему сказать о своемъ отъѣздѣ дядѣ и какъ бы его утѣшить. Наконецъ, посовѣтовавшись съ капитаномъ Куттлемъ, который взялся подготовить своего стараго друга къ этому разговору, Вальтеръ рѣшилъ сказать дядѣ, что поѣздка эта дастъ ему случай заработать хорошія деньги и даже прославиться, что безумно было бы отказываться отъ своего счастья, и что онъ надѣется скоро вернуться.
Неожиданное извѣстіе сперва какъ громомъ поразило бѣднаго Соломона Джильса; Вальтеръ съ капитаномъ Куттлемъ наперерывъ спѣшили доказать ему, какое счастье для Вальтера эта поѣздка, но на всѣ ихъ увѣщанія дядя Соль только грустно покачивалъ головой, и пальцы его лихорадочно теребили полы его сертука.
— Не знаю, можетъ-быть, можетъ-быть… — грустно шепталъ старикъ, — а все-таки ни за что не хотѣлъ бы я съ нимъ разстаться… Это вѣдь ужъ, я знаю, старая пѣсня. Онъ всегда сходилъ съ ума по морю… Онъ… онъ, я думаю, радехонекъ меня оставить!
— Дядя Соль, какъ тебѣ не стыдно! — вскричалъ Вальтеръ. — Если ты такъ станешь говорить, — я, конечно, не поѣду! (Бѣдный мальчикъ! съ какою радостью онъ не поѣхалъ бы!) — Къ чорту Барбадосъ, къ чорту мое богатство, — не ѣду да и только!
— Полно, Валли, полно! — сказалъ капитанъ. — Ахъ, Соль, Соль, какъ тебѣ не стыдно!
Старикъ смотрѣлъ на Вальтера, не говоря ни слова.
— Другъ мой Недъ, — сказалъ онъ, наконецъ, нѣжно притягивая къ себѣ Вальтера, — я знаю, разумѣется, что Вальтеръ заботится обо мнѣ больше, чѣмъ о самомъ себѣ, но вѣдь это такая неожиданная вѣсть, — вѣдь это, что называется, упало мнѣ какъ снѣгъ на голову, а я ужъ старъ, и мнѣ не легко это вынести! Скажи мнѣ еще разъ, но скажи по совѣсти, Недъ: правда ли тутъ дѣло идетъ о счастьи моего племянника?
Старикъ съ невыразимымъ безпокойствомъ смотрѣлъ то на Вальтера, то на капитана; они молчали.
— Говорите же: да или нѣтъ? Будетъ ли изъ этого для него что-нибудь хорошее или нѣтъ? Я могу привыкнуть ко всему и со всѣмъ примиряться, но сохрани Богъ, если онъ что-нибудь отъ меня скрываетъ или ради меня рѣшается рисковать. Слушай, Недъ Куттль, откровененъ ли ты со мной? Правду ли ты сказалъ своему другу? Говори! Что же ты молчишь, Недъ Куттль? Почему ты первый, а не я узналъ, что онъ долженъ ѣхать? Почему?
Вальтеръ, скрѣпя сердце, поспѣшилъ на выручку капитана; оно оба долго и много говорили и наконецъ таки сбили старика съ толку и заставили его всему повѣрить.
На другой день изъ конторы прислали сказать, что черезъ двѣ недѣли корабль «Сынъ и Наслѣдникъ» снимается съ якоря.
Тяжело стало на сердцѣ Вальтера, когда, наканунѣ отъѣзда, онъ бросилъ прощальный взглядъ на свою комнату у еще одна ночь, и онъ покинетъ ее, быть-можетъ, навсегда! Картины были сняты со стѣнъ, вещи увязаны, и комната опустѣла и печально смотрѣла на своего уѣзжавшаго хозяина.
Вальтеру стало грустно, онъ вышелъ и прошелъ въ лавку, гдѣ одиноко сидѣлъ его дядя. Лицо старика было очень печально, на глазахъ блестѣли слезы. Вальтеру захотѣлось пріободрить его; онъ дружески хлопнулъ дядю по плечу и весело сказалъ:
— Ну, дядюшка, чего тебѣ прислать изъ Барбадоса?
— Надежду, малый Валли, надежду на то, что мы свидимся съ тобою раньше, чѣмъ я сойду въ могилу.
— Пришлю, дядюшка, пришлю! Надежды у меня имѣется вдоволь! А кромѣ того пришлю тебѣ цѣлые корабли гостинцевъ, когда разбогатѣю.
Старикъ вытеръ очки, откинулъ ихъ на лобъ и улыбнулся.
— Правда, дядюшка! Ну, давай теперь кутить; ты весели меня, а я тебя. А ты не забылъ, дядя Соль, что обѣщался ты прислать мнѣ въ Барбадосъ?
— Нѣтъ, Ваяли, не забылъ. Все, что провѣдаю о миссъ Домби, тотчасъ же отпишу. Теперь она, бѣдняжка, одна одинехонька въ большомъ домѣ, какъ въ глухомъ лѣсу.
— Знаешь, дядя, я былъ тамъ… — послѣ недолгаго колебанія началъ Вальтеръ. — Я ходилъ туда не для того, чтобы видѣться съ миссъ Домби, а чтобы проститься съ Сусанной Нипперъ. Мнѣ казалось необходимымъ это сдѣлать. Я видѣлся съ ней, то есть съ Сусанной, и сказалъ, что завтра уѣзжаю. Я сказалъ, что ты, дядя, принимаешь большое участіе въ миссъ Домби съ того самаго времени, какъ я привелъ ее къ тебѣ, что ты желаешь ей счастія и былъ бы радъ оказывать ей какія-либо услуги. Я прибавилъ, что если бы она, то-есть Сусанна, увѣдомляла иногда тебя о миссъ Домби, то это доставитъ большое удовольствіе не только тебѣ, но также и мнѣ, и что ты тотчасъ будешь сообщать мнѣ объ этомъ. Я всю ночь не спалъ, думая о томъ, зайти или не зайти мнѣ къ Сусаннѣ, и теперь я чувствую, что былъ бы очень несчастливъ, если бы не сдѣлалъ этого.
Искренность звучала въ послѣднихъ словахъ Вальтера, и видно было, что онъ говоритъ правду.
— Если ты увидишь ее, дядя, я говорю о миссъ Домби, — продолжалъ Вальтеръ, — то скажи ей, какъ много и часто я думалъ о ней, какъ говорилъ о ней со слезами въ этотъ послѣдній вечеръ передъ отъѣздомъ въ дальній путь. Скажи ей, что я никогда, никогда ея не забуду. Скажи ей, дядюшка, если не забудешь, что ея башмаки… помнишь, тѣ башмаки, что она оставила у насъ, когда я нашелъ ее на пристани!.. Такъ скажи ей, дядюшка, что я взялъ эти башмаки съ собою на память о ней и буду хранить ихъ какъ драгоцѣннѣйшее изъ моихъ сокровищъ…
Вдругъ дядя Соль въ изумленіи поднялся со стула и остановилъ глаза на двери.
Вальтеръ оглянулся на дверь и остолбенѣлъ: въ лавку входила Флоренса съ Сусанной.
Флоренса быстро прошла черезъ лавку, подошла къ старику и, ухватившись руками за полы его сертука, поцѣловала его въ щеку. Затѣмъ она повернулась къ Вальтеру.
— Вы уѣзжаете, Вальтеръ? — печально сказала она.
— Да, миссъ, — отвѣчалъ молодой человѣкъ дрожащимъ голосомъ: — въ дальній путь.
— А вашъ дядя, — развѣ ему не жаль съ вами разставаться? О, конечно, жаль, вижу по глазамъ? И мнѣ жаль васъ, милый Вальтеръ. Вы помните меня? — вдругъ обратилась Флоренса къ Соломону Джвльсу. — Вы помните, какая я была тогда маленькая?
— Еще бы, милая барышня! — сказалъ старикъ въ умиленіи. — Какъ мнѣ забыть васъ, когда я такъ часто думалъ и слышалъ о васъ съ того самаго дня! И теперь, только-что передъ вашимъ приходомъ, Вальтеръ дѣлалъ мнѣ порученіе передать вамъ…
— Неужели? — сказала Флоренса, съ улыбкой глядя за Вальтера. — Благодарю васъ, Вальтеръ, о, благодарю! А я боялась, что вы уѣзжаете, не думая обо мнѣ.
И она протянула ему свою маленькую ручку.
— Я бы хотѣла… — сказала она Соломону, — я бы хотѣла называть васъ просто… дядей Вальтера. Вы позволите?
— Позволю ли! Господи, да сдѣлайте милость!
— Мнѣ надобно поговорить съ дядей Вальтера, — сказала Флоренса, положивъ руку на плечо старика: — поговорить о томъ, что лежитъ у меня на душѣ. Теперь вы остаетесь одинъ и не съ кѣмъ вамъ будетъ раздѣлить свое горе. Позвольте мнѣ быть вашимъ другомъ и дѣлить съ вами печаль. Позвольте мнѣ навѣщать васъ, и вы разсказывайте мнѣ все о себѣ и о Вальтерѣ. Если нельзя мнѣ будетъ притти къ намъ, разсказывайте обо всемъ этомъ Сусаннѣ. Позвольте намъ утѣшать васъ. Согласны ли вы на это, дядя Вальтера?
Старикъ, не говоря ни слова, поднесъ ея руки къ своимъ губамъ.
— Вальтеръ, милый Вальтеръ, вотъ еще что хотѣла я сказать, — продолжала Флоренса: — отчего ты не называешь меня Флоренсою, отчего не говоришь мнѣ ты? Развѣ мы съ тобою чужіе, Вальтеръ? Онъ… Вальтеръ, — говорила она и слезы текли но ея лицу, — онъ любилъ тебя, Вальтеръ, и развѣ забылъ ты, какъ передъ смертью онъ завѣщалъ намъ «помнить Вальтера». И я помню тебя, милый Вальтеръ. Я буду, помнить тебя всегда, я хочу быть и буду твоею сестрою! Всю свою жизнь, гдѣ бы ты ни былъ, ты долженъ знать, что сестра твоя любитъ тебя и всегда думаетъ о тебѣ. Вотъ, что я хотѣла сказать тебѣ, милый Вальтеръ, я не умѣю этого сказать, какъ слѣдуетъ, но я все это такъ чувствую!
И она протянула ему обѣ руки. Онъ взялъ ихъ и, наклонившись, нѣжно поцѣловалъ.
Между тѣмъ Сусанна, увидавъ на столѣ все нужное для чая и не ожидая никакихъ распоряженій на этотъ счетъ, распорядилась сама и все быстро приготовила и пригласила всѣхъ пить чай.
Какъ быстро летѣло время! Не успѣли они наговориться, какъ слѣдуетъ, а уже надо было уходить.
Флоренса на прощанье напомнила старику Солю его обѣщанье и обѣщалась скоро опять навѣстить его. Вальтеръ провожалъ ее до кареты.
— Вальтеръ, — сказала Флоренса, выйдя на улицу, — при дядѣ я боялась спросить: ты надолго уѣзжаешь? И скажи, пожалуйста, что эта твоя поѣздка въ Барбадосъ — милость къ тебѣ или опала?
Вальтеръ потупилъ глаза и молчалъ; онъ не смѣлъ высказать своихъ опасеній.
— Я боюсь, что папа не любитъ тебя, — сказала робко Флоренса. — Быть-можетъ… Я надѣюсь по крайней мѣрѣ, что со временемъ онъ будетъ лучше со мной, — тогда я скажу ему, что хочу непремѣнно тебя видѣть. Я буду умолять его вернуть тебя для меня.
Когда они подошло къ каретѣ и стали прощаться, Флоренса сунула ему въ руку маленькій свертокъ.
— Вальтеръ, — сказала она, — я буду молиться за тебя… этотъ маленькій подарокъ я было приготовила для Павла. Прими его отъ меня вмѣстѣ съ моей любовью и не развертывай, пока не уѣдешь отсюда! Не забывай меня, Вальтеръ, и помни, что ты сталъ теперь для меня братомъ. Теперь простимся, милый Вальтеръ, Благослови тебя Богъ! Не забывай меня, милый, не забывай своей сестры, которая всегда будетъ думать о тебѣ. Прощай, Вальтеръ, прощай!
И она махала ему изъ окна платкомъ, пока карета не скрылась изъ виду.
Несмотря на желаніе Флоренсы, Вальтеръ не въ состояніи былъ утерпѣть и, ложась въ постель, развернулъ свертокъ, подаренный ему Флоренсой, — тамъ былъ маленькій вышитый кошелекъ, а въ кошелькѣ были деньги.
На другой день Вальтеръ уѣхалъ. Дядя Соль и капитанъ Куттль провожали его до самаго корабля.
Старикъ Соломонъ былъ очень печаленъ; онъ ни слова не сказалъ во всю дорогу, не сводилъ глазъ съ племянника и грустно качалъ головой. Капитанъ Куттль старался казаться веселымъ; онъ шутилъ и громко смѣялся, но вдругъ, иногда посреди веселой шутки, онъ какъ-то странно обрывалъ свою рѣчь и начиналъ смотрѣть въ другую сторону.
Когда они взошли на корабль, капитанъ Куттль отвелъ Вальтера въ сторону и, вытащивъ изъ кармана свои большіе серебряные часы, протянулъ ихъ ему.
— Вотъ тебѣ, дружище, прощальный подарокъ. Ставь ихъ каждое утро получасомъ назадъ да еще въ полдень поверни стрѣлку на 15 минутъ, и у тебя будутъ часики на славу.
— Что вы, капитанъ, помилуйте! — вскричалъ Вальтеръ, удерживая капитана, который бросился отъ него прочь. Возьмите ихъ назадъ, сдѣлайте милость, у меня есть уже часы.
— Ну, въ такомъ случаѣ, — сказалъ капитанъ, ныряя въ одинъ изъ своихъ бездонныхъ кармановъ и вынимая оттуда двѣ серебряныя ложечки и щипчики дли сахара, — въ такомъ случаѣ, мой милый, прими отъ меня эти вещицы. Пригодятся на черный день.
— Нѣтъ, нѣтъ, не нужно и этого! Очень вамъ благодаренъ. Дайте мнѣ лучше вашу палку. Мнѣ давно хотѣлось имѣть ее. Вотъ, благодарю васъ. Ну, прощайте, капитанъ Куттль! Смотрите хорошенько за моимъ старикомъ. Прощай, дядюшка Соломонъ! Благослови тебя Богъ!
Черезъ нѣсколько минутъ послѣ того, какъ дядя Соль съ капитаномъ отъѣхали въ лодкѣ отъ корабля, все на кораблѣ пришло въ движеніе, засуетилось: паруса поднялись, вода заклокотала и заискрилась брызгами, и корабль «Сынъ и Наслѣдникъ» быстро двинулся въ путь.
День проходилъ за днемъ, а старикъ все не могъ привыкнуть къ своей утратѣ; днемъ онъ бродилъ, какъ сонный, по опустѣлому дому, а вечеромъ одинокій старикъ взбирался на чердакъ, гдѣ иной разъ ходенемъ ходила буря; онъ смотрѣлъ въ узкое оконце на звѣзды и прислушивался къ вѣтру… И долго стоялъ онъ тамъ, думая о своемъ племянникѣ, о томъ, какъ-то плыветъ онъ по безбрежному океану.
Мастеръ Домби предпринялъ далекое путешествіе, чтобы разсѣять тоску объ утратѣ своего любимаго сына, и Флоренса жила теперь одна въ огромномъ мрачномъ домѣ. Подъ опустѣлой кровлей не было никакого шума, никакого движенія. Весь домъ былъ такъ запущенъ, что мальчишки безнаказанно чертила мѣломъ на стѣнахъ конюшенъ чертенятъ съ рогами и съ хвостомъ. Случалось, что изъ дома выходилъ слуга Таулисонъ и разгонялъ неугомонную ватагу, и тогда мальчишки принимались рисовать самого Таулисона съ длинными ушами, торчавшими изъ-подъ шляпы.
Внутри дома было сыро и пусто; все поблекло и запылилось; плѣсень съ гнилью забрались во всѣ углы, половицы скоробились и трещали подъ ногами; ключи покрылись ржавчиной въ замкахъ дверей; пыль накопилась во всѣхъ углахъ неизвѣстно откуда. Пауки, моль и черви плодилось съ каждымъ днемъ. Крысы поднимали страшный гвалтъ по ночамъ. Весь домъ словно навѣкъ заснулъ, заколдованный какамъ нибудь злымъ волшебникомъ.
Была въ заколдованномъ домѣ большая лѣстница, по которой хозяйскій сынъ спустился въ могилу. Теперь по ней никто не ходитъ, кромѣ Флоренсы. Были другія лѣстницы и комнаты, по которымъ тоже никто не проходилъ по цѣлымъ недѣлямъ.
И жила Флоренса одна въ огромномъ мрачномъ домѣ. Трава пробивалась на кровлѣ и подъ окнами, изсохшая глина отваливалась отъ закоптѣлыхъ трубъ и кусками падала на мостовую. Но Флоренса расцвѣтала, какъ прекрасная царевна въ волшебной сказкѣ, въ этомъ старомъ, опустѣломъ домѣ.
За книгами, за музыкой, за работой она проводила цѣлые дни съ Сусанной и съ вѣрнымъ Діогеномъ. Она часто спускалась въ комнату отца, думала о немъ и съ любящимъ сердцемъ подходила къ его портрету. Она сама убирала его комнату и украшала цвѣтами его столъ; она съ любовью работала для него разныя вещицы и разставляла эти подарки у него на столѣ. Иногда, въ безсонныя ночи, ей приходило вдругъ въ голову, что отецъ нечаянно пріѣдетъ домой и съ презрѣніемъ броситъ ея подарки; тогда она вставала съ постели и, едва дыша, съ сильно бьющимся сердцемъ, прокрадывалась на цыпочкахъ въ отцовскую комнату и уносила свои работы. Въ другой разъ она, заливаясь слезами, цѣловала его столъ.
На кто не зналъ обо всемъ этомъ, потому что никто не входилъ въ комнату мистера Домби, а Флоренса прокрадывалась въ нее по утрамъ, въ сумерки, ночью или когда прислуга сидѣла за обѣдомъ.
Бѣдная дѣвушка все еще не теряла надежды пріобрѣсти любовь отца. «Отецъ не знаетъ, какъ я люблю его, — думала она, — Быть-можетъ, я сама виновата въ томъ, что онъ не любитъ меня; быть-можетъ, во мнѣ самой есть что-нибудь такое, что отталкиваетъ его отъ меня? Какъ узнать это?» И бѣдная дѣвушка мучилась, слѣдила за собой, стараясь искоренять въ себѣ малѣйшіе недостатки, которыя сама находила въ себѣ. Она вѣрила въ то, что со временемъ это кончится, и они сдружатся, И сколько мечтала она объ этомъ счастливомъ времени въ длинные одинокіе дни за своей работой! Она думала о томъ, какъ они будутъ бесѣдовать вечеромъ, какъ она будетъ провожать отца утромъ въ контору и встрѣчать вечеромъ; какъ они будутъ по праздникамъ вмѣстѣ выходить гулять; она думала о томъ, сумѣетъ ли она и можетъ ли помогать ему во время долгой вечерней работы,
«Я могла бы ему читать бумаги, — думала она, — или переписывать ихъ. Ахъ, какъ бы я его любила и покоила, и какъ хорошо намъ жилось бы!»
Вездѣ и всегда, за книгами, за музыкой, за работой, за утренней прогулкой и въ ночныхъ молитвахъ она думала все объ одномъ я томъ же.
Однажды она получила письмо отъ знакомыхъ, которые звали ее погостить къ себѣ въ имѣнье. Флоренса съ радостью приняла ихъ приглашеніе: ей такъ захотѣлось вырваться изъ этого соннаго, мрачнаго дома, увидать зелень, цвѣты, подышать свѣжимъ деревенскимъ воздухомъ. Передъ отъѣздомъ она навѣстила старика Соля. О Вальтерѣ не было никакихъ извѣстій. И Флоренса замѣтила, что старикъ совершенно упалъ духомъ; въ первую минуту онъ какъ будто бы обрадовался ей, но скоро опять сдѣлался печальнымъ, и ужъ цѣлый вечеръ просидѣлъ на одномъ мѣстѣ, грустно покачивая головой, не слушая, что говоритъ ему Флоренса, которая изо всѣхъ силъ старалась ободрить и утѣшить старика. Съ тяжелымъ сердцемъ вышла Флоренса отъ мастера морскихъ инструментовъ. На другой день она уѣхала въ имѣнье.
Какъ тамъ было хорошо! Свѣтлый веселый домикъ весь потонулъ въ зелени; широкая серебряная рѣка, искрясь и играя на солнцѣ, пробѣгала по зеленой лужайкѣ передъ домомъ и далеко еще змѣилась, пропадая за густымъ темнымъ лѣсомъ.
Въ домѣ было много гостей; среди нихъ было нѣсколько человѣкъ дѣтей; всѣ они были такъ же счастливы своими отцами и матерями, какъ и дѣ ты съ розовыми щечками, жившіе противъ дома мистера Домби. Флоренса часто слѣдила за ними, — ей хотѣлось узнать, за что именно любятъ ихъ родители; она думала, что, можетъ-быть, ей удастся научиться у нихъ, какъ привлечь къ себѣ любовь отца, и не разъ въ раннія утра, когда солнце только-что вставало и въ домѣ еще всѣ крѣпко спали, бѣдная дѣвушка гуляла одна по берегу рѣки и заглядывала въ окна комнатъ, гдѣ спали маленькія счастливыя дѣти.
Вскорѣ послѣ нея пріѣхала сюда же хорошенькая дѣвочка, двумя или тремя годами моложе Флоренсы. Она была сиротка безъ матери и отца. Тетка ея, сѣдая старая дама, полюбила Флоренсу съ перваго взгляда, и каждый вечеръ эта дама садилась возлѣ Флоренсы, ласково съ нею разговаривала или слушала, какъ та пѣла.
Однажды въ жаркое утро Флоренса сидѣла въ саду, любуясь черезъ кусты на дѣтей, игравшихъ на лужайкѣ; недалеко отъ нея гуляла старая сѣдая дама съ своей племянницей, и Флоренса нечаянно услышала ихъ разговоръ, который надолго остался въ ея памяти. Они какъ разъ проходили мимо Флоренсы и, не замѣчая ея изъ-за кустовъ, продолжали начатый о ней разговоръ.
— Развѣ Флоренса такая же сирота, какъ и я? — спросила дѣвочка.
— Нѣтъ, моя милая. У ней нѣтъ матери, но отецъ ея живъ.
Флоренса собирала цвѣты въ букетъ, и руки ея задрожала.
— Онъ въ Англіи, тетя? — продолжала дѣвочка.
— Да, дитя мое.
— Былъ онъ здѣсь когда-нибудь?
— Не думаю. Нѣтъ, кажется не былъ.
— Онъ пріѣдетъ ее навѣститъ?
— Не думаю.
— Отчего же онъ не пріѣдетъ? Развѣ онъ хромой, слѣпой или боленъ, тетя?
Цвѣты стали падать изъ рукъ Флоренсы. Она прижала ихъ къ груди, и сердце ея сильно стучало.
— Нѣтъ, — отвѣчала старая дама, — Я, пожалуй, разскажу тебѣ, что слышала я о Флоренсѣ, только ты никому этого не передавай, потому что здѣсь о ней знаютъ только немногіе, и Флоренса, пожалуй, очень огорчится, если объ этомъ будутъ знать всѣ. Видишь ли, отецъ не заботится о Флоренсѣ; очень рѣдко ее видитъ; онъ во всю жизнь не сказалъ ей ласковаго слова и теперь почти совершенно оставилъ ее. Она бы нѣжно его полюбила, если бы онъ захотѣлъ, но онъ не хочетъ, хоть она ни въ чемъ не провинилась передъ нимъ, да и ни передъ кѣмъ на свѣтѣ. Она вполнѣ заслуживаетъ любви, и всѣ ее жалѣютъ.
Много цвѣтовъ попадало на землю изъ рукъ Флоренсы, а тѣ, которые она прижимала къ своей груди, были мокры отъ слезъ, и она близко приникла къ нимъ лицомъ.
— Бѣдная Флоренса! Милая, добрая Флоренса! — воскликнула дѣвочка.
— Знаешь ли, Китти, зачѣмъ я тебѣ разсказала объ этомъ?
— Затѣмъ, чтобы я полюбила ее и старалась быть съ ней какъ можно ласковѣе. Вѣдь такъ, тетя?
— Да, мое дитя. Ты видишь, — Флоренса веселится, улыбается, старается вамъ всѣмъ быть пріятной, и ты думала, что она совершенно счастлива. Нѣтъ, она не можетъ чувствовать себя счастливой! Она видитъ другихъ дѣтей съ ихъ родителями, которые любятъ ихъ и ласкаютъ. Понимаешь ли ты теперь, отчего она должна грустить при видѣ дѣтей?
— Да, тетя.
Еще и еще нѣсколько цвѣтовъ попадали на землю изъ рукъ Флоренсы, а тѣ, которые она прижимала къ груди, трепетала точно отъ холоднаго вѣтра,
— Китти, — продолжала старуха, — изъ всѣхъ дѣтей, которые живутъ здѣсь, ты скорѣе всѣхъ можешь стать ея другомъ: у тебя нѣтъ ни отца ни матери.
— Тетя, милая тетя! — перебила ее дѣвочка, крѣпко обнимая: — нѣтъ дѣвочки счастливѣе меня!
— Но все-таки ты, Китти, не можешь ей напомнить ея несчастіе, какъ другія дѣти. Да, мое дитя, нѣтъ на свѣтѣ сироты несчастнѣе ребенка, отверженнаго живымъ отцомъ.
Всѣ остальные цвѣты въ рукахъ Флоренсы разсыпались по землѣ. Она безсильно опустилась на землю и, закрывъ лицо руками, горько и неутѣшно плакала.
Флоренса долго не могла забыть этого разговора; теперь въ этомъ большомъ людномъ домѣ бѣдная дѣвушка страдала еще больше, чѣмъ дома. Она боялась, что и другіе узнаютъ о томъ, что отецъ не любитъ ея, и она старалась казаться веселой, чтобы они не замѣтили этого; она улыбалась и шутила, когда на сердцѣ у нея было такъ тяжело.
Во время своихъ прогулокъ Флоренса часто встрѣчала одного крестьянина, выходившаго рано поутру на работу вмѣстѣ съ дѣвочкой, почти однихъ съ нею лѣтъ. Дѣвочка обыкновенно сидѣла съ безсмысленнымъ видомъ подлѣ отца и никогда ничего не дѣлала. Отецъ, повидимому, былъ человѣкъ бѣдный, не имѣвшій постояннаго ремесла. Иногда онъ бродилъ по берегу рѣки, отыскивая и вытаскивая бревна и доски, завязшія въ грязи, иной разъ копалъ гряды или чинилъ свою старую лодку. Но что бы онъ ни дѣлалъ, дѣвочка никогда ему не помогала; она сидѣла около отца съ какимъ-то безжизненнымъ видомъ, и взглядъ ея не выражалъ ни радости ни горя.
Флоренсѣ очень хотѣлось заговорить съ этимъ человѣкомъ, но она не рѣшалась начать разговоръ, видя, какъ онъ занятъ.
Наконецъ однажды утромъ, когда она гуляла около рѣки, онъ опрокинулъ лодку и сѣлъ отдыхать, закуривъ свою коротенькую трубку. Флоренса подошла къ нему и пожелала ему добраго утра.
— Сегодня вы очень рано принялись за работу, — замѣтила она.
— Принялся бы и раньше, миссъ, только бы была работа.
— Развѣ такъ трудно ее достать? — спросила Флоренса.
— Нелегко, миссъ.
Дѣвочка между тѣмъ сидѣла съ обыкновеннымъ безсмысленнымъ видомъ, сложивъ руки на колѣняхъ.
— Это ваша дочь?
Онъ быстро поднялъ голову, взглянулъ съ любовью на дѣвочку и отвѣчалъ:
— Да, миссъ, это моя дочь.
Флоренса подошла поближе и ласково поздоровалась съ ней. Дѣвочка промычала что-то въ отвѣтъ глухимъ, непріятнымъ голосомъ.
— Развѣ у нея нѣтъ работы? — спросила Флоренса.
— Нѣтъ, миссъ, я работаю и за себя и за нее.
— Васъ только двое?
— Да, двое. Ея мать умерла десять лѣтъ назадъ. Марта, скажи что-нибудь этой миссъ!
Дѣвочка нетерпѣливо вздернула плечами и отворотилась. Какая она была жалкая, грязная, безобразная, оборванная! И отецъ любилъ ее? О, да, Флоренса хорошо подмѣтила его взоръ, полный нѣжности и любви!
— Я боюсь, не хуже ли ей сегодня, — съ безпокойствомъ проговорилъ отецъ, отрываясь отъ работы, за которую онъ принялся во время разговора.
— Развѣ она больна?
— Да, — сказалъ онъ, вздохнувъ и глядя съ грустью на дѣвочку. — Моя бѣдная Марта и пяти дней не была здорова въ продолженіе столькихъ лѣтъ!
— Ну, да, толкуйте больше, дядя Джонъ! — вмѣшался вдругъ подошедшій къ лодкѣ неуклюжій сосѣдъ, — Поневолѣ захирѣетъ, когда вы балуете ее. А что толку? Она въ тягость и себѣ и другимъ.
— Только не мнѣ! — съ живостью вскричалъ отецъ. — Только не мнѣ, пріятель!
Флоренса видѣла, что это была сущая правда.
— Кому же и ходить за ней, какъ не мнѣ? — продолжалъ отецъ. — Кто другой приласкаетъ мою бѣдную дѣвочку?
Флоренса тихо опустила въ лодку деньги, какія у нея были, и ушла,
«Такъ что же, что же я должна дѣлать, чтобы заслужить любовь отца? — спрашивала она себя часто послѣ того». — За что любитъ эту грязную, непріятную дѣвочку ея отецъ? Быть-можетъ, если бъ я захворала, отецъ полюбилъ бы меня? Если бъ я лежала безпомощно въ постели и умирала, какъ Павелъ, быть-можетъ, тогда я стала бы для него милѣе; онъ подошелъ бы, можетъ быть, къ моей постели, обнялъ бы меня и сказалъ бы: «Живи, живи, милая Флоренса, живи, Флой, для меня; мы станемъ теперь любить другъ друга!»
И Флоренса не переставала грустить и томиться.
Разъ какъ-то, когда она гуляла вмѣстѣ съ другими гостями, ихъ нагналъ какой-то господинъ на гнѣдомъ конѣ. Онъ остановился прямо противъ Флоренсы и раскланялся съ ней.
Это былъ плотный высокій человѣкъ, довольно красивый, но въ широкой его улыбкѣ было что-то непріятное, даже страшное, и при видѣ его бѣлыхъ, частыхъ, зло оскаленныхъ зубовъ Флоренса невольно вздрогнула и отшатнулась.
— Не бойтесь, миссъ, моя лошадь очень смирна, — сказалъ господинъ.
Но не лошади испугалась Флоренса; она не сводила испуганныхъ глазъ съ страшнаго рта со злыми бѣлыми зубами.
— Не миссъ ли Домби я вижу? — спросилъ господинъ.
Флоренса поклонилась.
— Мое имя — Каркеръ. Быть-можетъ, миссъ Домби слышала это имя?
Да, Флоренса знала, что такъ зовутъ главнаго управляющаго ея отца.
— Я завтра поутру отправляюсь къ мастеру Домби, миссъ. Можетъ-быть, вамъ угодно дать мнѣ какое-нибудь порученіе?
Флоренса дрожащимъ голосомъ отвѣтила, что не будетъ писать отцу.
— Можетъ-быть, вамъ угодно, миссъ Домби, послать ему что нибудь? — продолжалъ зубастый всадникъ.
— Нѣтъ, благодарю васъ, мнѣ нечего ему посылать, кромѣ… кромѣ моей любви!..
И она подняла на него умоляющіе глаза, словно просила пощадить ее.
Мистеръ Каркеръ улыбнулся, отвѣсилъ низкій поклонъ и поскакалъ дальше, а Флоренса долго еще не могла опомниться отъ этой встрѣчи и сильно вздрагивала, вспоминая страшную улыбку этого человѣка.
Не даромъ вздрогнула и отступила Флоренса при видѣ мистера Каркера, — ея честное, правдивое сердце почувствовало, съ какимъ человѣкомъ она имѣетъ дѣло.
Мистеръ Каркеръ, главный управляющій торговаго дома «Донби и Сынъ», правая рука мистера Домби, былъ человѣкъ жестокій, безъ сердца и безъ совѣсти; кромѣ самого себя, не было для него ничего дорогого, ничего родного на землѣ. Судьба окружила его хорошими, сердечными людьми, но онъ всѣхъ ихъ оттолкнулъ отъ себя и смѣшалъ съ грязью; ему легче было быть одному и на свободѣ обдѣлывать свои дѣла. Былъ у него старшій братъ, который служилъ съ нимъ вмѣстѣ въ конторѣ, но онъ знать его не хотѣлъ, и при имени его кровь бросалась ему въ лицо отъ злобы. Этотъ братъ — Джонъ — давно уже служилъ при торговомъ домѣ «Домби и Сынъ»; когда онъ былъ еще молодымъ человѣкомъ, онъ соблазнился, не выдержалъ искушенія и растратилъ хозяйскія деньги; отецъ мистера Домби узналъ объ этомъ и, видя раскаяніе молодого человѣка, простилъ его и оставилъ при конторѣ; время изгладило отчасти вину Джона. Мистеръ Домби хотя и зналъ объ этомъ случаѣ, но никогда не напоминалъ о немъ, и теперь въ конторѣ почти никто не зналъ объ этомъ; но не простилъ, не забылъ этого младшій братъ Джона, — онъ не хотѣлъ больше знать своего брата и отрекся отъ него. Несчастный Джонъ Каркеръ перенесъ очень много униженій; онъ ужаснулся своего проступка, раскаялся и на всю жизнь сдѣлался честнымъ человѣкомъ. Но что до того его брату? Онъ считалъ, что Джонъ опозорилъ его имя, и съ тѣхъ поръ онъ не хотѣлъ знать его.
— Ты такой негодяй — братъ мой, и это ужъ смертельная обида для меня, — говорилъ онъ ему съ ненавистью.
И когда кто-нибудь упоминалъ при немъ имя брата, онъ блѣднѣлъ, и злоба душила его. Онъ возненавидѣлъ и Вальтера за то только, что тотъ любилъ и уважалъ Джона Каркера и часто упоминалъ его имя. Онъ напомнилъ мистеру Домби о Вальтерѣ, когда вышло мѣсто въ Барбадосъ. И по его милости веселый мальчикъ былъ сосланъ въ чужую сторону, далеко отъ всего, что было дорого его сердцу.
Мало-по-малу мистеръ Каркеръ возвысился и заслужилъ полное довѣріе мастера Доиби; теперь онъ былъ главнымъ управляющимъ въ торговомъ домѣ и носилъ имя Каркера Старшаго, а его сѣдой старшій братъ Джонъ подъ именемъ Каркера Младшаго продолжалъ занимать свое скромное мѣсто и съ благодарностью получалъ свое маленькое жалованье, на которое и жилъ съ сестрой.
Эта сестра была милая, безкорыстная женщина; она всю жизнь свою посвятила братьямъ, заботилась о нихъ и хозяйничала у нихъ въ домѣ. Мистеръ Каркеръ послѣ несчастія съ Джономъ сказалъ, чтобы она выбирала между нимъ и братомъ. Кроткая Генріетта знала, кого ей выбрать; обоихъ братьевъ она любила, обоимъ отдавала свою душу, но одинъ изъ нихъ былъ счастливъ, здоровъ, вся жизнь его была передъ нимъ, а другой былъ опозоренный, оплеванный, отвергнутый людьми, почти убитый стыдомъ и горемъ. Она перешла въ убогій домикъ старшаго брата и съ утра до ночи трудилась, устраивая его маленькое хозяйство, ободряла и утѣшала его и воскресила его къ жизни. Съ тѣхъ поръ мистеръ Каркеръ возненавидѣлъ ее и не хотѣлъ даже слышать о ней.
Одна милая, простая дѣвушка, Алиса Марвудъ, полюбила мистера Каркера всѣмъ сердцемъ; но онъ обманулъ ее, бросилъ, опозорилъ, и несчастная дѣвушка погрязла въ нищетѣ и въ позорѣ и, наконецъ, была обвинена въ воровствѣ и сослана за море. Мать ея кинулась было за помощью къ мистеру Каркеру; она умоляла его помочь имъ, но мистеръ Каркеръ выгналъ ее и надсмѣялся надъ ними.
Итакъ теперь мистеръ Каркеръ возвысился: онъ — главный управляющій въ торговомъ домѣ «Домби и Сынъ»; всѣ уважаютъ и боятся его; самъ мистеръ Домби любезно говоритъ съ нимъ и совѣтуется о дѣлахъ. Мистеръ Каркеръ счастливъ, и страшная хищная улыбка не сходитъ съ его губъ. Правда, онъ одинокъ, нѣтъ около него ни одного любящаго существа, но что ему до того? Онъ не нуждается ни въ комъ, онъ счастливъ и веселъ, ему удобнѣе на свободѣ обдѣлывать свои дѣлишки.
Въ настоящую минуту мистеръ Каркеръ мчится по желѣзной дорогѣ въ тотъ городъ, гдѣ находился въ это время мистеръ Домби, и страшная, зловѣщая улыбка дрожитъ на его губахъ.
Любопытныя новости узналъ онъ тамъ о мистерѣ Домби: мистеръ Домби чуть не каждый вечеръ бываетъ въ гостяхъ, онъ посѣщаетъ какой-то домъ, гдѣ живутъ двѣ дамы — мать и дочь; все это такъ непохоже на мистера Домби, «Не задумалъ ли мистеръ Домби жениться?» мелькнуло у него въ умѣ.
Такъ это и было. Мистеръ Домби самъ сказалъ мистеру Каркеру объ этомъ знакомствѣ, очень хорошо отозвался объ обѣихъ дамахъ и на другой же день повелъ его къ нимъ.
Когда мистеръ Карьеръ вошелъ въ этотъ домъ, онъ увидалъ прежде всего очень нарядную даму; съ перваго взгляда она показалась ему молоденькой, но когда мистеръ Каркеръ подошелъ къ ней, чтобы поздороваться, онъ увидалъ, что она была стара какъ смертный грѣхъ, и ея свѣтлое нарядное платье съ лентами и цвѣтами такъ не вязалось со старымъ сморщеннымъ лицомъ, нарумяненномъ и набѣленномъ. Въ первую минуту мистеръ Каркеръ подумалъ, что это дочь.
— Мистрисъ Скьютонъ, — сказалъ мистеръ Домби, — позвольте познакомить васъ съ моимъ пріятелемъ мистеромъ Каркеромъ.
Тогда мистеръ Каркеръ понялъ, что это была мать: онъ зналъ, что дочь звали Эдиѳь Грэнджеръ.
— Я заранѣе въ восторгѣ отъ вашего друга, — сказала мистрисъ Скьютонъ съ непріятной ужимкой.
Ахъ, какая это была непріятная старуха! Она закатывала глаза, нарочно говорила какимъ-то тоненькимъ голоскомъ и ужасно ломалась.
Черезъ нѣсколько минутъ вошла ея дочь Эдиѳь, и при видѣ ея мистеръ Каркеръ отступилъ въ изумленіи. Боже! какая это была красавица: высокая, очень высокая, стройная, съ прекрасными глубокими глазами подъ длинными бархатными рѣсницами. Мистеръ Каркеръ никогда въ жизни не видывалъ такой красоты. Но въ ея лицѣ было что-то такое горделивое, презрительное, что съ первой же минуты поразило мистера Карьера. Она говорила очень мало и неохотно и, къ кому бы ни обращалась ея рѣчь: къ матери ли, къ нему ли, къ мистеру ли Домби, всегда ея рѣчь была коротка и суха, «Она, должно быть, очень горда!» подумалъ, глядя на нее, мистеръ Каркеръ.
Мистеръ Каркеръ узналъ потомъ, что Эдиѳь Грэнджеръ была вдова.
Какую странную пару представляла она вмѣстѣ съ мистеромъ Домби! Онъ — накрахмаленный, надутый, чопорный, суровый, она — гибкая, стройная, на все смотрящая горделиво и презрительно. Ледъ и огонь были больше похожи другъ на друга, чѣмъ мистеръ Домби и Эдиѳь Грэнджеръ. А между тѣмъ оба они сходились въ одномъ: оба были страшно горды, такъ что трудно было сказать, кто изъ нихъ возьметъ верхъ въ этомъ. Къ мистеру Домби Эдиѳь относилась очень странно, и мистеръ Каркеръ сразу замѣтилъ это. Когда зашла рѣчь о томъ, что она хорошо рисуетъ, мистеръ Домби попросилъ ее нарисовать что-нибудь; она сейчасъ же встала, взяла карандашъ и покорно спросила:
— Что я должна рисовать?
Мистеръ Домби указалъ, что именно; она быстро нарисовала, отдала ему рисунокъ и холодно отвернулась. Черезъ нѣсколько минутъ мистеръ Домби попросилъ ее сыграть что-нибудь; она тотчасъ же подошла къ инструменту и такъ же покорно спросила:
— Что я должна сыграть?
Она покорялась ему, но чрезвычайно холодно исполняла все, что онъ требовалъ.
Мистеръ Караеръ замѣтилъ, что мистеръ Домби очень хорошо зналъ свою власть надъ красавицей и гордился этой властью. Наконецъ они стали прощаться; мистеръ Каркеръ хорошо слышалъ, какъ мистеръ Домби, прощаясь съ мистрисъ Скьютонъ, тихонько сказалъ ей:
— Я просилъ у мистрисъ Грэнджеръ, у вашей дочери, позволенія павѣстить ее завтра по особенному случаю, и она назначила мнѣ 12 часовъ. Могу ли я надѣяться, что и вы, мистрисъ, будете въ это время дома?
Мистеръ Каркеръ понялъ, что завтра мастеръ Домби посватается за Эдиѳь.
Гости ушли. Мистрисъ Скьютонъ усѣлась глубже въ свое мягкое кресло, а Эдиѳь сѣла въ сторонѣ у окна, и глубокое раздумье охватило ее.
Такъ просидѣли онѣ молча около часу; горничная старухи пришла раздѣвать свою госпожу; она сняла съ нея свѣтлое платье, смыла румяна и бѣлила, сняла фальшивые волосы и зубы, и мистрисъ Скьютонъ превратилась въ дряхлую, желтую, истасканную старушонку, съ красными глазами, въ чепцѣ и грязной фланелевой кофтѣ.
Матери, очевидно, хотѣлось заговорить съ дочерью, но она не знала, какъ приступить; наконецъ она сказала:
— Почему же ты не сказала, что мистеръ Домби придетъ завтра въ 12 часовъ?
— Потому что вамъ это извѣстно, матушка, — съ презрѣніемъ отвѣчала Эдиѳь: — вамъ извѣстно, что онъ купилъ меня и что завтра конецъ торговой сдѣлкѣ. Онъ осмотрѣлъ меня, свою покупку, со всѣхъ сторонъ и показалъ своему пріятелю. Покупка досталась ему довольно дешево, и онъ гордится ею. Боже! дожить до такого униженія!
И, охваченная жгучимъ стыдомъ, Эдиѳь закрыла свое прекрасное лицо руками,
— Что ты говоришь? — съ досадой сказала мать. — Развѣ не съ самаго дѣтства…
— Съ дѣтства? Да развѣ можно сказать, что у меня было дѣтство! Когда другія дѣти играли о рѣзвились, я должна была уже притворяться и лгать, — вы учили меня хитрить и ловить мужчинъ, — вотъ какое дѣтство выпало на мою долю! Любуйтесь же своимъ дѣтищемъ, вотъ оно передъ вами, матушка! — И Эдиѳь съ отчаяніемъ ударила себя въ грудь. — Что же вы, матушка, любуйтесь! — кричала она, сверкая глазами и задыхаясь. — Любуйтесь на женщину, не знавшую любви, никогда не знавшую, что значитъ имѣть честное сердце! Вы исковеркали мою жизнь, научивъ меня лгать. Въ первой молодости вы заставили меня выйти за человѣка, котораго я не любила и не уважала, вы заставили меня выйти за него ради его наслѣдства, а онъ умеръ раньше, чѣмъ получилъ его. Это было достойное вамъ наказаніе! Съ тѣхъ поръ прошло уже десять лѣтъ; взгляните на меня, вдову этого человѣка, и подумайте, чѣмъ была моя жизнь въ эти десять лѣтъ?
— Я всячески старалась пристроить тебя, мой другъ, — пробормотала мать.
— Да, въ эти постыдныя 10 лѣтъ вы какъ лошадь на ярмарку, какъ невольницу на базаръ вывозили меня, таскали, чтобы мужчины разсматривали меня съ головы до ногъ? — воскликнула Эдиѳь съ пылающимъ отъ гнѣва и стыда лицомъ. — Вотъ какое всегда было мое дѣтство… О, я ненавижу, презираю себя! Вотъ, наконецъ, явился человѣкъ; онъ видѣлъ меня, расчелъ, что покупка будетъ выгодна, — пусть его! Постараюсь, чтобы онъ не пожалѣлъ! Я не подстрекала его ничѣмъ и не ускоряла торга… Что же вы не любуетесь, катушка? Конечно, я не такъ мила, какъ въ былые годы, но все же я не обезьяна. Любуйтесь! Скоро мы не будемъ бѣдны, и вы назоветесь тещей первѣйшаго изъ богачей Лондона, Одно могу сказать себѣ въ утѣшеніе: несмотря на всѣ ваши усилія, я твердо рѣшила не соблазнять этого человѣка и не соблазняла его!
— Этого человѣка! — сказала мистрисъ Скьютонъ. — Ты говоришь, мой другъ, о немъ такъ, какъ будто бы ты ненавидишь его.
— Какъ?! А вы думали, что я люблю его? О, какъ вы просты, матушка! Знаете ли вы, что я увѣрена, что этотъ пріятель его сразу все понялъ, понялъ все мое униженіе… О, какъ мнѣ стыдно и какъ ненавижу я этого мистера Каркера!
И, схватившись за голову руками, Эдиѳь со стономъ выбѣжала изъ комнаты.
Между тѣмъ надъ лавкой морскихъ инструментовъ стряслась новая бѣда. На слѣдующій день послѣ посѣщенія дяди Соля Флоренсой, передъ ея отъѣздомъ къ знакомымъ, рано утромъ къ капитану Куттлю, еще не успѣвшему встать съ постели, внезапно явился перепуганный и взволнованный мальчикъ, прислуживающій дядѣ Соль, и сообщилъ капитану Куттлю невѣроятную новость, что въ ночь дядя Соль неизвѣстно куда исчезъ и что на утро онъ, мальчикъ, нашелъ у себя на подушкѣ вотъ это письмо и связку ключей съ надписью: «Передать капитану Куттлю». При этомъ мальчикъ подалъ изумленному капитану связку ключей и пакетъ такого содержанія:
"Милый мой Недъ! я уѣзжаю въ Вестъ-Индію, чтобы разузнать о своемъ миломъ племянникѣ. Я былъ увѣренъ, что, узнавъ о моемъ намѣреніи, ты постараешься отговорить меня или поѣдешь вмѣстѣ со мною, — вотъ почему я уѣхалъ тайкомъ.
"Прости меня, милый товарищъ, кто знаетъ, — можетъ-быть, мы никогда уже больше не увидимся. Если я не встрѣчусь съ Вальтеромъ и умру на чужбинѣ, а мальчикъ вернется безъ меня домой, ты покажи ему это письмо, — ему принадлежитъ все мое имущество, а если, чего Боже сохрани, онъ умеръ, все принадлежитъ тебѣ, Недъ. Заступи пока, ради Вальтера, его мѣсто въ лавкѣ. Посылаю тебѣ ключи. Надѣюсь, ты исполнишь мое желаніе, Недъ Куттль, Благослови тебя Богъ за твою любовь и за твои услуги старику
Крупныя слезы текли по лицу капитана во время чтенія этого письма.
— Бѣдный, бѣдный Соломонъ, бѣдный старикъ! — шепталъ онъ, грустно качая головой.
Когда прошло первое потрясающее впечатлѣніе этой внезапной вѣсти, капитанъ Куттль бросился съ мальчикомъ въ лавку, чтобъ на мѣстѣ изслѣдовать и какъ-нибудь объяснить себѣ это невѣроятное и необъяснимое происшествіе съ дядей Соль. Страшная мысль мелькнула у капитана: «Что если старикъ не выдержалъ своего одиночества и лишилъ себя жизни?!»
Капитанъ Куттль со страхомъ прочитывалъ газеты въ продолженіе цѣлой недѣли, ожидая встрѣтить извѣстія о самоубійцѣ; наконецъ, обыскалъ малѣйшіе уголки въ домѣ и хорошенько пересмотрѣвъ пожитки дяди Соль, онъ увидалъ, что многаго не хватаетъ: не хватаетъ его носильнаго платья, бѣлья, сапоговъ, сапожныхъ щетокъ, бритвеннаго прибора, — словомъ, самыхъ необходимыхъ вещей, въ то время какъ остальныя, болѣе цѣнныя, вещи были на своемъ мѣстѣ, — очевидно, пропавшія вещи взялъ не кто иной, какъ самъ дядя Соль, — значитъ, онъ не лишалъ себя жизни. Тяжесть свалилась съ души капитана.
Наконецъ, послѣ долгаго раздумья и перечитавъ еще нѣсколько разъ письмо Соломона Джильса, капитанъ Куттль счелъ себя обязаннымъ сохранить въ цѣлости магазинъ для Вальтера, и рѣшилъ поселиться въ лавкѣ дяди Соль и заняться его торговлей; но сдѣлать это было нелегко. Мистрисъ Макъ-Стинджеръ, его хозяйка, ни за что не рѣшилась бы отпустить его добровольно, — она и такъ была въ постоянномъ страхѣ, что жилецъ, который былъ очень милъ ея сердцу, оставитъ ея квартиру. Поэтому главной ея заботой было сторожить его, сколько силъ хватитъ, и не допустить его сбѣжать. Она сама сторожила его по цѣлымъ часамъ у двери и всякаго, кто приходилъ къ нему, встрѣчала съ ненавистью. Она была увѣрена въ томъ, что весь свѣтъ только и думаетъ о томъ, какъ бы похитить у нея капитана. Она пріучила своихъ дѣтей цѣпляться за него и кричать благимъ матомъ, если капитанъ начиналъ собираться выйти изъ дому, и по суткамъ прятала его клеенчатую шляпу. Легко понять, что при такихъ обстоятельствахъ капитану Куттлю нечего было и думать заявить хозяйкѣ, что онъ хочетъ переѣхать. Приходилось обдумать получше, какъ скрыться изъ дому и перевезти пожитки такъ, чтобы мистрисъ Макъ-Стинджеръ ни о чемъ не догадалась. Мысль о преступномъ побѣгѣ такъ взволновала капитана, что онъ весь день дрожалъ какъ въ лихорадкѣ, особенно, когда слышались ему шаги мистрисъ Макъ-Стинджеръ и шорохъ ея платья. Какъ нарочно, въ этотъ день мистрисъ Макъ-Стинджеръ была необыкновенно ласкова, смирна, ухаживала за капитаномъ и угощала его нзо всѣхъ силъ. Это ласковое обращеніе терзало капитана, угрызенія совѣсти не давали ему покоя; наконецъ онъ предложилъ ей деньги за квартиру за цѣлую треть впередъ и далъ дѣтямъ мелочи. Послѣ этого онъ нѣсколько успокоился, хотя все-таки на душѣ у него было очень неладно.
Наконецъ наступила ночь. Во мракѣ ночной тишины капитанъ уложилъ и заперъ разныя свои вещи потяжелѣе въ шкапъ, рѣшившись оставить ихъ навсегда. Изъ мелкихъ вещей онъ сдѣлалъ узелъ и положилъ его подлѣ себя, совсѣмъ готовый къ побѣгу. Ровно въ полночь, когда все кругомъ было погружено въ глубокій сонъ и мистрисъ Макъ-Стинджеръ сладко почивала съ своими птенцами, капитанъ, прокрадываясь въ темнотѣ на цыпочкахъ, отворилъ дверь и… пустился бѣжать во весь опоръ. Вбѣжавши опрометью въ лавку Соломона Джильса, онъ тотчасъ же заперъ двери желѣзными засовами и долго еще вздрагивалъ и озирался: ему чудилось, что мистрисъ Макъ-Стинджеръ пустилась за нимъ въ погоню,
На другой день онъ высвѣтлилъ и вычистилъ каждую вещицу въ лавкѣ, потомъ, къ великому изумленію прохожихъ, онъ разставилъ на окнахъ самыя разнообразныя вещи и снабдилъ каждую билетикомъ, на которомъ обозначена была цѣна. Онъ ничего не понималъ ни во всѣхъ этихъ вещахъ ни вообще въ торговомъ дѣлѣ, но разъ, заступивъ мѣсто хозяина, онъ старался показать изъ себя настоящаго торговца.
А Флоренса ничего не знала о случившемся. Въ первые дни, когда исчезъ дядя Соль, капитанъ пошелъ было къ ней, чтобы извѣстить ее объ этомъ таинственномъ исчезновеніи, но не засталъ уже ея дома. Позднѣе же, когда онъ разузналъ хорошенько о томъ, куда дѣвался дядя Вальтера, онъ не рѣшился пронести ей это новое горе и не пошелъ къ ней, хотя и зналъ, что она уже вернулась изъ своей поѣздки.
Въ это время въ домѣ мистера Домби творились странныя вещи.
Когда Флоренса вернулась домой отъ знакомыхъ, у которыхъ она гостила, она съ удивленіемъ увидѣла, что домъ отдѣлываютъ заново. Вокругъ всего дома, до самой крыши, возвышались лѣса; камни, кирпичи, глина, известь, груды бревенъ и досокъ загромоздили половину улицы вдоль и поперекъ. Со всѣхъ сторонъ къ стѣнамъ были приставлены лѣстницы, и работники карабкались по нимъ, суетились и бѣгали взапуски по настланнымъ доскамъ. Однимъ словомъ, стройка была въ самомъ разгарѣ.
Въ дверяхъ Флоренсу встрѣтилъ слуга Таулисонъ.
— Ничего не случилось, Таулисонъ? — спросила Флоренса,
— Ничего, миссъ.
— Въ домѣ, кажется, большія перемѣны?
— Да, миссъ, большія перемѣны, — отвѣчалъ слуга.
Флоренса прошла мимо, видя все это точно во снѣ, и прошла прямо наверхъ. Вслѣдъ за ней поспѣшно вбѣжала Сусанна Нипперъ.
— Папа вашъ дома, миссъ Флой, и желаетъ васъ видѣть.
— Дома и желаетъ меня видѣть? — воскликнула Флоренса, затрепетавъ всѣмъ тѣломъ.
Не медля ни минуты, она побѣжала внизъ, блѣдная и встревоженная. Сердце ея сильно билось. Она вбѣжала въ комнату отца, еще минута — и она бросилась бы въ его объятія, но вдругъ она отшатнулась въ изумленіи и остановилась.
Мистеръ Домби былъ не одинъ: съ нимъ были двѣ дамы. Въ эту минуту съ шумомъ и гвалтомъ вбѣжалъ въ комнату косматый Діогенъ и радостно кинулся къ своей хозяйкѣ, положивъ ей на грудь свои лапы и косматую огромную голову. Одна изъ дамъ вскрикнула отъ испуга.
— Флоренса, — сказалъ отецъ, холодно протягивая ей руку, — какъ твое здоровье? Что это за собака? — спросилъ онъ вдругъ сердито, увидѣвъ Діогена.
— Эта… эта собака, папа, изъ Брайтона.
— А! — воскликнулъ мистеръ Домби, и Флоренса замѣтила, что онъ поблѣднѣлъ.
Облако грусти пробѣжало по его лицу.
— Она очень смирна, — сказала Флоренса, обращаясь къ дамамъ: — это она только такъ ужъ очень обрадовалась мнѣ.
Тутъ она увидала, что вскрикнувшая дама была старуха, а другая, стоявшая около мистера Домби, была молода и прекрасна.
— Эдиѳь, — сказалъ ей мистеръ Домби, — вотъ моя дочь Флоренса! Флоренса, эта леди скоро будетъ твоей матерью!
Флоренса задрожала; она почувствовала, какъ у нея темнѣетъ въ глазахъ, подкашиваются ноги; черезъ нѣсколько секундъ она бросилась на грудь будущей матери и, заливаясь слезами, воскликнула:
— О, папа, будьте счастливы! Всю жизнь будьте счастливы, милый папа!
Прекрасная леди, сначала не рѣшавшаяся даже подойти къ Флоренсѣ, держала теперь ее въ объятіяхъ и крѣпко пожимала ея руку, будто хотѣла утѣшить и успокоить ее. Она склонила голову къ ея волосамъ, цѣловала ея заплаканные глаза и долго не говорила ни слова.
Наконецъ она тихо проговорила:
— Надѣюсь, Флоренса, вы не начнете съ того, что станете ненавидѣть меня?
— Васъ ненавидѣть, мама? — вскричала Флоренса, обвиваясь вокругъ ея шеи.
— Я буду любить васъ, Флоренса, и постараюсь сдѣлать васъ счастливой. А теперь пока прощайте, мы скоро увидимся съ вами, — сказала прекрасная леди.
Она поцѣловала Флоренсу въ заплаканные глаза и ушла въ другую комнату, куда еще въ началѣ ихъ разговора удалился мистеръ Домби со старой дамой, матерью Эдиѳи.
Какъ была счастлива и вмѣстѣ съ тѣмъ грустна Флоренса въ этотъ день!
Теперь-то, наконецъ, можетъ-быть, она найдетъ дорогу къ отцовскому сердцу, — будущая ея мать поможетъ ей въ этомъ. О, какъ она была счастлива!
Теперь Флоренса уже не всегда была одна; иногда въ ея комнату заходила ея будущая мать, когда та пріѣзжала къ мистеру Домби, ласково заговаривала съ ней, разспрашивала ее объ ея жизни; она держали другъ друга за руки, и Флоренса смѣло поднимала на нее свои благодарные глаза.
— Твои комнаты надо передѣлать, Флоренса, — сказала какъ-то мистрисъ Эдиѳь: — твои комнаты должны быть лучшими во всемъ домѣ.
— Если бъ мнѣ позволили перемѣнить ихъ, мама, я выбрала бы для себя одну комнату тамъ, наверху.
— Что тебѣ вздумалось забраться такъ высоко?
— Но это комната моего покойнаго брата, и я ее очень люблю. Я хотѣла просить объ этомъ папу, но боялась безпокоить его этой просьбой, а потомъ разсудила, что лучше всего попросить объ этомъ васъ, мама, такъ какъ вы скоро будете полной хозяйкой въ этомъ домѣ.
Странное дѣло, Флоренсѣ показалось, будто бы Эдиѳи сдѣлалось какъ будто неловко отъ этихъ словъ; она потупила глаза, рука ея стала теребить платье, брови были сдвинуты, нижняя губа закушена, но скоро она оправилась и ласково заговорила съ Флоренсой.
Никогда никого не любившая, привыкшая на всѣхъ смотрѣть съ презрѣніемъ, гордая женщина съ первой минуты, какъ увидала милую простосердечную дѣвушку, полюбила ее. Все сердце у нея перевернулось, когда она увидала, какъ смотритъ эта дѣвушка на отца и какъ онъ относится къ ней. Она поняла, что было въ ея душѣ, поняла ту муку, которая терзала сердце этой дѣвушки; она видѣла, съ какой радостью, съ какимъ счастьемъ принимаетъ она ея ласки, и почувствовала сразу, что уже любитъ Флоренсу, любитъ такъ, какъ никогда никого не любила еще; она чувствовала, что теперь ей есть для кого жить въ этомъ мрачномъ чужомъ домѣ. Она любила въ первый разъ въ жизни, и любовь эта была для нея такимъ счастьемъ, ради котораго она примирялась съ тѣмъ униженіемъ, которое ожидало ее. Она будетъ утѣшать и ободрять Флоренсу. Пусть попробуетъ теперь кто-нибудь обидѣть беззащитную сироту! Гордая Эдиѳь отдастъ жизнь, если нужно ею пожертвовать для этой милой дѣвушки.
И твердою рукою она подписала черезъ недѣлю въ церкви свое имя рядомъ съ именемъ мистера Домби. Послѣ пышно отпразднованной свадьбы супруги уѣхали на нѣсколько недѣль путешествовать.
Какъ пусто стало вновь въ большомъ темномъ домѣ!
Флоренса снова одна. Она обходитъ всѣ пышныя теперь и богато убранныя комнаты и уходитъ въ свою комнату наверху, которая, но настоянію Эдиѳи, была тоже очень красиво отдѣлана; она сбрасываетъ тамъ съ себя пышные наряды, надѣваетъ прежнее свое простое черное платьице и садится читать. Діогенъ ложится у ея ногъ и, мигая, косится на свою хозяйку. Но Флоренса не можетъ читать въ эту ночь послѣ ихъ отъѣзда. Домъ ей кажется страннымъ и чужимъ; какое-то уныніе давитъ ей сердце, и ей тяжело, хоть и сама она не понимаетъ отчего. Флоренса закрываетъ книгу, а Діогенъ пользуется этимъ, чтобы положить ей на колѣни свои лапы, и трется ушами объ ея руки. Но Флоренса не замѣчаетъ его, она далеко унеслась въ своихъ мысляхъ: передъ ея глазами проносятся милыя далекія лица, — покойная мать и малый покойный братъ… А Вальтеръ? бѣдный, плавающій по бурному морю племянникъ дяди Соль! Бѣдный Вальтеръ, гдѣ-то онъ теперь?
Бѣдная Флоренса, скоро она узнала и объ этомъ! Черезъ нѣсколько дней ей попалась въ руки газета, гдѣ между прочимъ было извѣстіе о гибели корабля «Сынъ и Наслѣдникъ». Корабль погибъ во время бури по пути къ Барбадосу со всѣми, кто былъ на немъ, ни одна душа не уцѣлѣла. Горько рыдала Флоренса, прочитавъ это извѣстіе.
Горько рыдалъ капитанъ Куттль въ своей лавкѣ, когда онъ тоже прочиталъ эту газету. Онъ оплакивалъ за разъ двухъ своихъ друзей: милаго веселаго мальчика, котораго любилъ какъ сына, и своего стараго друга Соломона, Богъ вѣсть гдѣ скитавшагося теперь въ поискахъ за своимъ безвременно погибшимъ племянникомъ.
Поздно вечеромъ, когда во многихъ домахъ уже погасли огни и темная длинная улица погрузилась въ дремоту, капитанъ зажегъ восковую свѣчу, надѣлъ очки и открылъ молитвенникъ на томъ мѣстѣ, гдѣ написано было крупными буквами «Панихида». Долго и усердно читалъ капитанъ молитвы и псалмы, останавливаясь по временамъ, чтобы отереть глаза. Съ благоговѣніемъ поручалъ онъ Богу душу своего молодого друга,
— Вѣчная память тебѣ, Вальтеръ Гэй! — восклицалъ капитанъ Куттль,
На самой окраинѣ Лондона, близъ Сѣверной, пустой и заброшенной дороги, былъ домикъ, бѣдный, тѣсный, но чистый, опрятный и даже веселый: дешевыя свѣтлыя занавѣски на окнахъ, цвѣты и на окнахъ и въ маленькомъ садикѣ передъ домомъ. Здѣсь жила всѣми забытая милая дѣвушка. Никто теперь не зналъ и не помнилъ Генріетту Каркеръ, и жила она одна, вдали отъ свѣта, цѣлый день занятая скучной домашней работой.
Вотъ она вышла изъ дома, постарѣвшая, въ бѣдномъ чистенькомъ платьѣ, худенькая, болѣзненная. Она облокотилась на плечо мужчины, еще молодого, но сгорбленнаго и посѣдѣвшаго, по лицу котораго видно было, что ему довелось много страдать. Это ея несчастный братъ, котораго она одна только и ободряетъ, раздѣляя его позоръ и всѣ лишенія, связанныя съ его ужасною судьбою.
— Джо, зачѣмъ ты сегодня идешь такъ рано? — спрашиваетъ она его.
— Я сегодня ухожу только нѣсколькими минутами раньше. Мнѣ очень хочется пройти мимо дома, гдѣ жилъ Вальтеръ Гэй, — отвѣчалъ Каркеръ. — Я такъ любилъ его и такъ глубоко сожалѣю теперь о его безвременной кончинѣ!
— Какъ жаль, что я не знала и не видала его! — воскликнула Генріетта. — Но если бъ я даже и знала его самого, я не могла бы сожалѣть его болѣе, чѣмъ теперь.
— Я знаю, милая сестра, какъ охотно ты дѣлишь всѣ мои радости и печали. Хотя я очень жалѣю, что ты не знала бѣднаго Вальтера, но я умышленно не входилъ съ нимъ въ тѣсную дружбу, боясь повредить его доброму имени отъ знакомства со мною.
И онъ, какъ бы стряхнувъ съ себя грустное чувство, улыбнулся Генріеттѣ и сказалъ:
— А теперь прощай!
— Прощай, милый Джо, вечеромъ я выйду тебя встрѣчать. Прощай!
И она подставила ему лицо для поцѣлуя.
Генріетта стояла у дверей и, сложивъ руки на груди, смотрѣла вслѣдъ удаляющемуся брату. Когда, наконецъ, онъ повернулъ за уголъ, долго сдерживаемыя слезы полились градомъ изъ ея глазъ.
Но Генріеттѣ Каркеръ нельзя было долго предаваться печали; у нея было много заботъ, а время бѣжало такъ скоро. Убравъ комнаты и вычистивъ все въ домѣ, Генріетта съ безпокойнымъ лицомъ пересчитала скудный запасъ денегъ и побрела на рынокъ покупать припасы на обѣдъ. Дорогой она думала о томъ, сколько можно этимъ утромъ сберечь денегъ на черный день.
Такъ тянулась жизнь этой бѣдной женщины, скучная, однообразная жизнь…
Вернувшись съ рынка, она принялась готовить обѣдъ, но работа что-то валялась у нея изъ рукъ, и мысли ея далеко уносились за братомъ. Мечтая и работая, она не замѣтила, какъ проходило время.
Наступили сумерки. Погода, съ утра ясная и солнечная, теперь рѣзко измѣнялась. Небо постепенно покрывалось облаками; вѣтеръ уныло гудѣлъ подъ окнами, крупныя капли дождя забарабанили по кровлѣ, и густой туманъ, сгустившійся надъ городомъ, совершенно скрылъ его изъ виду.
Въ такую погоду Генріетта часто съ грустью и сожалѣніемъ смотрѣла на несчастныхъ тружениковъ, которые тащились издалека въ Лондонъ по большой дорогѣ усталые и печальные. Каждый день шли жалкіе скитальцы добывать насущную корку хлѣба, въ вёдро и ненастье, въ зной и стужу, обливаемые потомъ, продуваемые насквозь холоднымъ вѣтромъ, и никогда не возвращались они назадъ, — они тонули въ этомъ огромномъ городѣ, въ этомъ бездонномъ омутѣ человѣческой суеты, и многіе изъ нихъ тутъ становились жертвами госпиталя, кладбища, острога, сумасшедшаго дома, лихорадки, горячки, тифа, разврата и смерти.
Пронзительный вѣтеръ завывалъ и бѣсновался на заброшенномъ пустырѣ съ отчаянной яростью; со всѣхъ сторонъ налегли густыя тучи, и словно ночь настала среди бѣлаго дня. Въ это время передъ окномъ Генріетты Каркеръ появилась нищая въ грязныхъ лохмотьяхъ. Это была женщина лѣтъ тридцати, высокая и красивая. Дорожная пыль, глина, известь облѣпили ея сѣрое платье, промоченное до послѣдней питки, и ничто не защищало ея густыхъ черныхъ волосъ: на головѣ у ней была только грязная косынка, изорванные концы которой вмѣстѣ съ волосами закрывали ея большіе черные глаза, ослѣпленные пыльнымъ вѣтромъ. Она шла по дорогѣ, часто останавливаясь и стараясь разглядѣть путь черезъ густой туманъ.
Генріетта съ жалостью смотрѣла, какъ она пробиралась впередъ по грязи сквозь туманъ. Походка ея была твердая и смѣлая, но все-таки видно было, что она страшно устала.
По временамъ она останавливалась и отдыхала. Наконецъ по дорогѣ ей попалась груда кирпичей; она сѣла на нее, не обращая вниманія на то, что неумолимый дождь не переставалъ мочить ее.
Въ ту же минуту Генріетта выбѣжала за дверь и подозвала къ себѣ странницу.
Странница подошла.
— Почему вы стоите на дождѣ? — ласково спросила Генріетта.
— Потому что мнѣ некуда дѣваться, — отвѣчала та.
— Войдите ко мнѣ, — сказала Генріетта. — Я буду вамъ очень рада.
Странница подозрительно взглянула на говорившую и вошла, не говоря ни слова. Она сѣла на стулъ и поспѣшила сбросить съ ноги прорванный башмакъ, откуда посыпались мусоръ и щебень. Нога была изранена и въ крови.
Генріетта ахнула отъ жалости.
Странница посмотрѣла на нее съ недовѣрчивой, презрительной улыбкой.
— Ну, да, израненная нога! Какая тутъ бѣда? И что вамъ за дѣло до израненной ноги такой женщины, какъ я?
— Обмойте и перевяжите вашу ногу, — сказала Генріетта ласковымъ голосомъ. — Позвольте подать вамъ воды и полотенце.
Тутъ женщина вдругъ судорожно схватила ея руку и, закрывъ ею свои глаза, принялась рыдать; ея грудь высоко поднималась, глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ. Видно было, что она была сильно взволнована.
Давно, должно быть, ей не приходилось видѣть ни отъ кого никакого участія.
Потомъ она обмыла и перевязала ногу. Генріетта накормила ее и посовѣтовала обогрѣться и обсушить передъ огнемъ свое вымокшее платье. Странница покорно усѣлась у огня и, не снимая съ головы изодранной косынки, согрѣвала голову ладонями своихъ рукъ. Вдругъ, оторвавъ глаза отъ огня, она обратилась къ Генріеттѣ:
— Вы, навѣрное, думаете теперь, что я была когда-то красавицей? Да, была, смѣю сказать, и красавицей не изъ послѣднихъ. Посмотрите, какіе у меня еще и теперь волосы…
И она съ яростью взъерошила обѣими руками свои роскошные волосы и отбросила ихъ назадъ.
— Вы чужая въ этомъ мѣстѣ? — спросила Генріетта.
— Чужая? — отвѣчала она словно сквозь сонъ, глядя въ огонь. — Да, чужая… лѣтъ десять, двѣнадцать какъ стала чужая. Много воды утекло съ той поры. Я совсѣмъ не узнаю этой страны.
— Вы были далеко?
— Очень далеко — за морями. Цѣлые мѣсяцы ѣзды по морю и сушѣ. Я была тамъ, куда возятъ арестантовъ. Я сама была арестантомъ, — сказала она вдругъ, поднимая на хозяйку свои большіе глаза.
— Богъ проститъ васъ…
— Богъ далеко, а люди близко, да не прощаютъ! — воскликнула она, злобно сверкнувъ глазами. — Но когда глаза ея встрѣтились съ кроткимъ и любящимъ взглядомъ хозяйки, злоба потухла, и лицо ея утратило суровость. — Кажется, мы съ вами однихъ лѣтъ? — продолжала странница, перемѣняя разговоръ. — Я, можетъ, постарше годомъ или двумя, а между тѣмъ посмотрите, на что я похожа!
Она вздохнула, поникла головой и опустила руки съ отчаяннымъ видомъ погибшаго человѣка.
— Все можно загладить и никогда не поздно раскаяться, — сказала тихо Генріетта. — Вы, конечно, раскаялись… я…
— Нѣтъ, я не изъ такихъ. Я не могу и не хочу каяться! И зачѣмъ? Мнѣ, конечно, говорили, что я должна каяться, но я желала бы знать, какъ искупятъ зло, которое сдѣлали мнѣ самой?
Она встала, повязала крѣпче свою косынку и направилась къ двери.
— Куда вы идете?
— Туда, въ Лондонъ.
— У васъ тамъ кто-нибудь есть?
— У меня тамъ есть мать. Думаю, что есть, а можетъ и нѣтъ. Она мнѣ столько же мать, какъ ея берлога — жилой домъ, — заключила бродяга съ дикимъ смѣхомъ.
— Возьмите вотъ это, — сказала Генріетта, подавая ей серебряную монету. — Это бездѣлица, но ея хватитъ вамъ на день.
— Вы замужемъ? — спросила бродяга, принимая монету.
— Нѣтъ, я живу съ братомъ. У насъ нѣтъ лишнихъ денегъ, а то я предложила бы вамъ больше.
— Вы позволите мнѣ поцѣловать васъ?
Вмѣсто отвѣта Генріетта подставила ей щеку.
Странница прильнула губами къ ея щекѣ, затѣмъ схватила ея руку и прикрыла его свои заплаканные глаза.
Черезъ минуту она исчезла, исчезла въ темную-темную ночь, въ проливной дождь, при завываніи сильнаго вѣтра. Въ городѣ мерцали огни, и туда, черезъ пустырь, направила свои таги несчастная одинокая женщина.
Въ грязной и мрачной лачугѣ сидѣла грязная и мрачная старуха. Она прислушивалась къ завыванію вѣтра, къ дождевымъ каплямъ и, скорчившись въ три погибели, разгребала чуть горѣвшіе угли въ развалившемся очагѣ.
Иногда дождевая капля, пробиваясь черезъ деревянную кровлю, падала и шипѣла на потухающемъ углѣ; старуха вздрагивала при этомъ, подымала голову и потомъ опять опускала ее все ниже и ниже на исхудалую грудь.
Въ лачугѣ не было ни одной свѣчи, и только догоравшее полѣно въ очагѣ проливало тусклый свѣтъ по комнатѣ. Кучи лохмотьевъ, кучи костей, убогая постель, два-три поломанныхъ табурета, двѣ три хромыя скамейки, черныя стѣны, черный потолокъ, — вотъ что освѣщалъ тусклый огонь.
Съежившись передъ огнемъ, старуха сидѣла молча, протянувъ грязныя ноги на грязный половикъ и устремивъ тусклые глаза на огонь.
Если бъ Флоренса какимъ-нибудь случаемъ очутилась въ этой берлогѣ и взглянула на старуху, она мигомъ узнала бы въ ней добрую бабушку Броунъ, которая когда-то въ дѣтствѣ завела и ограбила ее.
Вдругъ дождевыя капли съ силой посыпались изъ трубы на горячіе уголья, и старуха была пробуждена изъ своей полудремоты громкимъ шипѣніемъ воды. Она подняла голову и начала прислушиваться. Чья-то рука отворила дверь, и въ комнатѣ послышались шаги.
— Кто тамъ? — спросила старуха, оборачиваясь.
— Гостья съ вѣстями для васъ.
— Съ вѣстями? Откуда?
— Изъ чужихъ краевъ.
— Изъ-за моря? — завопила старуха, вставая съ мѣста.
— Да, изъ-за моря.
Старуха поспѣшно подгребла уголья и подошла къ вошедшей женщинѣ въ промокшемъ сѣромъ платьѣ. Женщина эта между тѣмъ притворила дверь и остановилась посреди комнаты. Старуха быстро повернула ее къ огню, взглянула въ лицо и вдругъ испустила жалобный крикъ. Видно было, что она надѣялась увидѣть кого-то другого и ошиблась.
— Что съ тобою? — спросила незнакомка.
— У! У! — вопила старуха, закинувъ голову назадъ.
— Да что съ тобою?
— Охъ, охъ, это не моя дочка! — кричала мистрисъ Броунъ, вздергивая плечами и закинувъ руки за голову. — Гдѣ моя Алиса? Гдѣ моя красавица? Они уморили ее!
— Не уморили, если твое имя Марвудъ.
— Ты, значитъ, видѣла мою дочку? А? Видала ли ты мою красотку? Нѣтъ ли отъ нея грамотки?
— Она сказала, что ты не умѣешь читать.
— И то правда, не умѣю. Да, не умѣю, чортъ меня побери! — воскликнула старуха, ломая свои руки.
— Не можешь ли ты зажечь свѣчи? — спросила женщина, озираясь вокругъ комнаты.
Старуха зачавкала, замямлила, заморгала глазами, замотала головой, вынула откуда-то сальный огарокъ, поднесла его дрожащею рукою къ горящимъ угольямъ, затеплила его кое-какъ и поставила на столъ. Грлзная свѣтильня горѣла сперва тускло, и прежде чѣмъ полуслѣпая бабушка могла различить что-нибудь, женщина сѣла на скамейку, сорвала съ головы грязную косынку о положила ее на столъ подлѣ себя; потомъ она сложила руки на груди и опустила глаза въ землю. Нѣсколько минутъ обѣ женщины молчали.
— Стало быть, моя красотка велѣла тебѣ сказать что-нибудь мнѣ на словахъ?.. Что же ты не говоришь?.. Ну, что она сказала?
— Взгляни! — сказала вмѣсто отвѣта незнакомка.
Старуха испуганно вскинула на нее глазами, тотчасъ же перевела глаза на стѣны, на потолокъ, опять на нее.
Незнакомка сказала:
— Взгляни попристальнѣе еще разъ, матушка!
Старуха опять обвела взглядомъ комнату; затѣмъ схватила свѣчу, подвесла ее къ лицу незнакомки и вдругъ, всмотрѣвшись въ ея лицо, испустила пронзительный крикъ и кинулась къ ней на шею.
— Ты ли это, дѣвочка моя Алиса? Дочка моя, красотка моя? Живехонька, здоровехонька! Опять воротилась къ своей матери!
И, повиснувъ на ея груди, старуха перекачивалась изъ стороны въ сторону, не замѣчая, что дочь принимаетъ холодно ея ласки,
— Дочка моя! Алисушка моя! Красотка моя! Опять ты въ родномъ гнѣздѣ!
И, бросившись на полъ, она положила голову на колѣни къ своей дочери, обвивъ ихъ своими костлявыми руками, и опять начала перекачиваться изъ стороны въ сторону.
— Да, матушка, — отвѣчала Алиса, холодно поцѣловавъ мать и стараясь освободиться изъ ея объятій, — я наконецъ-то вернулась. Пусти же меня, матушка, пусти! Вставай и садись на стулъ. Что за нѣжности! Отойди, говорю тебѣ!
— Она воротилась еще суровѣй, чѣмъ ушла! — закричала мать, глядя въ лицо дочери и продолжая держать ея колѣни. — Она не заботится обо мнѣ! Столько лѣтъ я вела каторжную жизнь, а она и смотрѣть на меня не хочетъ!
— Что ты хочешь сказать, матушка? — возразили Алиса, встряхнувъ свое платье, чтобы отцѣпить старуху. Каторжная жизнь была не для тебя одной. Встань же, встань!
Старуха встала, всплеснула руками и, отошла отъ дочери; потомъ она взяла свѣчу и стала ходить кругомъ нея, оглядывая ее со всѣхъ сторонъ. Затѣмъ она сѣла на стулъ, заломила руки и страшно застонала.
Не обращая никакого вниманія на жалобы старухи, Алиса скинула мокрое верхнее платье, опять усѣлась на прежнее мѣсто и, скрестивъ руки на груди, устремила глаза въ огонь.
— Неужели ты ожидала, матушка, что я ворочусь такъ же молода, какъ уѣхала отсюда? Неужели думала ты, что жизнь, которую вела я тамъ, за тридевять земель, могла разнѣжить меня? Воротилась еще суровѣй, чѣмъ ушла! — повторила она слова матери. — А ты чего ожидала? Кто, какъ не ты, матушка, причина этой суровости. Я уѣхала непокорной дочерью и вернулась ничѣмъ не лучше; это ты должна была знать. А ты, развѣ ты исполнила своя обязанности въ отношеніи ко мнѣ?
— Я? — завопила старуха. — Какія могутъ быть обязанности у матери къ своему дѣтищу?
— А, тебѣ это кажется страннымъ! — воскликнула Алиса, повернувъ къ ней свое дерзкое, но все еще красивое лицо. — Я много думала объ этомъ въ ссылкѣ. Много разъ мнѣ говорили о моемъ долгѣ и моихъ обязанностяхъ. Но не было ли на свѣтѣ человѣка, у котораго были обязанности ко мнѣ?
Старуха молча опустила голову и чавкала и мямлила своимъ беззубымъ ртомъ.
— Жила-была, — начала дочь съ дикимъ смѣхомъ и опустивъ глаза въ землю, съ видомъ презрѣнія къ самой себѣ, — жила-была въ здѣшнихъ краяхъ одна маленькая дѣвочка по имени Алиса Марвудъ. Она родилась въ нищетѣ, выросла въ нищетѣ, ничему ея не учили, ни къ чему не приготовляли, и никто о ней не заботился.
— А я-то?! — завопила мать, указывая на себя и ударяя себя въ грудь кулакомъ.
— Ее ругали, колотила какъ собаку, морили голодомъ, знобили холодомъ, — вотъ и всѣ заботы были о ней. Другихъ заботъ не знала маленькая дѣвочка Алиса Марвудъ. Такъ жила она дома, такъ слонялась по улицѣ съ толпою другихъ нищихъ бродягъ. А между тѣмъ вырастала дѣвочка Алиса, вырастала и хорошѣла съ каждымъ днемъ. Тѣмъ хуже для нея: было бы гораздо лучше, если бы заколотили ее до смерти.
— Ну, ну, еще что?
— А вотъ сейчасъ увидишь. Были цвѣтики, будутъ и ягодки. Чѣмъ больше вырастала Алиса, тѣмъ больше хорошѣла. Поздно ее начали учить и выучили всему дурному. Тогда была ты, матушка, не такъ бѣдна и очень любила свою дочку. Съ дѣвочкой повторилась та же исторія, какая повторяется двадцать тысячъ лѣтъ: она родилась на погибель… и погибла!
— Послѣ такой разлуки, — хныкала старуха, — вотъ чѣмъ начинаетъ моя дочка!
— Она скоро кончитъ, матушка. Пѣсня коротка. Была преступница по имени Алиса Марвудъ, еще дѣвочка, но заброшенная и отверженная и наученная всему дурному. И повели ее въ судъ, и судили и присудили… Алису Марвудъ приговорили къ ссылкѣ и отправили ее на тотъ конецъ свѣта, и Алиса Марвудъ воротилась оттуда женщиной, такой женщиной, какою слѣдовало ей быть послѣ всѣхъ этихъ уроковъ. Придетъ пора, и конечно скоро, когда опять повезутъ ее въ судъ, и не станетъ больше Алисы Марвудъ![13] И новыя толпы преступниковъ и преступницъ, мальчиковъ и дѣвочекъ, вскормленныхъ въ нищетѣ, воспитанныхъ развратомъ, пойдутъ еще по ея дорогѣ!..
И Алиса поникла головой и смолкла, закрывъ лицо руками.
— Такъ видишь ли, матушка, — сказала она вдругъ, опять поднимая голову, — мы довольно знаемъ другъ друга, и ты должна знать, что нечего отъ меня ждать любви и благодарности.
Настало долгое молчаніе. Вдругъ старуха несмѣло протянула черезъ столъ руку и, прикоснувшись къ лицу дочери, провела нѣжно ею по волосамъ. Алиса не двигалась. Ободренная этимъ спокойствіемъ, старуха поспѣшно подбѣжала къ ней, скинула ея мокрые башмаки и накинула ей на плеча сухое тряпье. Все это время она бормотала какія-то ласковыя слова.
— Ты очень бѣдна, матушка? — спросила вдругъ Алиса.
— Охъ, какъ бѣдна, мое дитятко!
— Чѣмъ же ты живешь, матушка?
— Милостыней, мое дитятко.
— И воровствомъ?
— Да, по временамъ и воровствомъ, — да только ужъ какое мое воровство! Я стара, хила и начинаю всего бояться. Бездѣлку какую-нибудь съ мальчишки или съ дѣвчонки, и то все рѣже да рѣже. А вотъ, моя лебедушка, я много караулила за нимъ.
Алиса вздрогнула, и ея испуганные глаза остановилось на старухѣ.
— Да, да, за нимъ… не сердись на меня, лебедушка, я это дѣлала изъ любви къ тебѣ, — и она взяла и поцѣловала ея руку.
— Онъ женатъ? — спросила Алиса послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія,
— Нѣтъ, лебедушка; но его хозяинъ и пріятель, мистеръ Домби, женился, и вотъ когда мы натѣшимся, вспомни мое слово!
И она кривлялась и прыгала какъ старая вѣдьма. Дочь бросила на нее вопросительный взглядъ.
— Но ты измокла, моя касатка, устала какъ собака, проголодалась какъ волчица! Чѣмъ бы тебя накормить и напоить?
Старуха подошла къ шкапу и, вытащивъ нѣсколько полупенсовъ[14], звякнула ими о столъ.
— Вотъ моя казна, вся тутъ… больше ничего нѣтъ. У тебя нѣтъ деньжонокъ, Алиса?
Невозможно описать, съ какой жадностью глаза старухи обратились на дочь, когда та полѣзла въ карманъ и подала ей монету.
— Все?
— Ничего больше. И это подали изъ состраданія.
— Ну, ну, давай! Сейчасъ побѣгу за хлѣбомъ и водкой.
Старуха вырвала монету изъ рукъ дочери и, перебрасывая ее съ руки на руку, скороговоркой повторяла:
— Побѣгу, моя касатка, побѣгу за хлѣбомъ и водкой! Славно поужинаемъ!
Вдругъ Алиса выхватила монету и прижала ее къ своимъ губамъ.
— Что это ты, Алиса? Цѣлуешь монету?
— Я цѣлую эту монету ради того, кто мнѣ ее далъ.
— Вотъ что! Ну, пожалуй, и я ее поцѣлую за это, а все-таки давай ее сюда, такъ или иначе, а надо ее истратить. Я мигомъ ворочусь,
— Ты, кажется, говорила, матушка, что знаешь много о немъ, — сказала дочь, провожая ее глазами къ двери… — ты мнѣ разскажешь потомъ…
— Да, да, моя красоточка, — отвѣчала старуха, оборачиваясь назадъ, — я знаю много, гораздо больше, чѣмъ ты думаешь. Я даже знаю всю подноготную объ его братѣ, Алиса. Этотъ братецъ, видишь ли ты, могъ бы смѣло отправиться туда, гдѣ и ты проживала. Онъ живетъ съ сестрой вонъ тамъ, за Лондономъ, возлѣ Сѣверной большой дороги…
— Гдѣ?!
— За Лондономъ, возлѣ Сѣверной дороги. Я тебѣ какъ-нибудь покажу; домишко дрянной, ты увидишь. Да, нѣтъ, не теперь! — вскрикнула она, увидѣвъ, что дочь вскочила съ мѣста. — Не теперь! Вѣдь это далеко отсюда. Теперь пора ужинать.
— Стой! — закричала дочь, вцѣпившись въ старуху, которая собиралась уже выйти изъ комнаты. — Сестра у него хороша, какъ демонъ, и у нея темные волосы?
Озадаченная старуха кивнула головой.
— Она похожа на него! Красный домишко на самомъ юру? Небольшое зеленое крыльцо? Да?
Старуха опять кивнула головой.
— Сегодня я была тамъ! Отдай монету назадъ!
— Алиса, касатушка!
— Отдай, говорятъ, ее то я задушу тебя!
И, вырвавъ монету изъ рукъ жалобно завопившей старухи, Алиса одѣлась на скорую руку и, сломя голову, бросилась изъ лачуги.
Мать, прихрамывая и припрыгивая, побѣжала за дочерью, размахивая руками и оглашая воздухъ отчаянными воплями.
Черезъ четверть часа ходьбы старуха, выбившись изъ силъ, настигла дочь и молча пошла съ ней рядомъ.
Было около полуночи, когда мать и дочь вышли на пустырь, гдѣ стоялъ одинокій домикъ. Вѣтеръ завывалъ тутъ на просторѣ и продувалъ ихъ насквозь! Все вокругъ нихъ было дико, мрачно и пусто.
— Алиса, не отдавай монеты, вѣдь намъ ѣсть нечего; ругай, сколько душѣ угодно, но не отдавай денегъ… — пыталась уговорить старуха.
Но Алиса не слушала ее.
— Постой-ка, кажется это ихъ домъ! Такъ, что ли? — сказала она матери.
Старуха молча кивнула головой.
Въ комнатѣ, гдѣ утромъ сидѣла Алиса, свѣтился огонекъ. Онѣ подошли къ двери, и Алиса постучалась. Черезъ минуту Джонъ Каркеръ отворилъ дверь со свѣчой въ рукѣ.
— Что вамъ нужно? — съ удивленіемъ спросилъ онъ Алису.
— Видѣть вашу сестру, — скороговоркой отвѣчала Алиса, — ту самую, которая сегодня дала мнѣ денегъ.
Услышавъ громкій голосъ, Генріетта подошла къ двери.
— А, ты здѣсь, голубушка! Узнаешь ты меня?
— Да, — отвѣтила изумленная Генріетта.
То самое лицо, которое, нѣсколько часовъ тому назадъ смотрѣло на нее со слезами благодарности, пылало теперь ненавистью къ ней; рука странницы была сжата въ кулакъ.
Генріетта въ страхѣ прижалась къ брату.
— Чего ты хочешь? Что я тебѣ сдѣлала? — сказала она.
— Что ты сдѣлала? Ты пригрѣла меня у огня, напоила меня, накормила и на дорогу дала мнѣ денегъ… Ты смѣла отнестись ко мнѣ съ состраданіемъ, ты, имя которой для меня ненавистно. Если моя слеза упала на твою руку, пусть рука твоя отсохнетъ; если я прошептала тебѣ ласковое слово, пусть оглохнетъ твое ухо! Проклятіе на домъ, гдѣ я отдыхала! Стыдъ и позоръ на твою голову! Проклятіе на все, что тебя окружаетъ!
И, выговоривъ послѣднія слова, Алиса кинула монету на полъ и придавила ее ногой.
— Пусть обратятся въ прахъ твои деньги. Не надо мнѣ ихъ ни за какія блага, ни за царство небесное! Я скорѣе бы оторвала свою израненную ногу, чѣмъ обсушила бы ее еще въ твоемъ проклятомъ домѣ!
Генріетта стояла блѣдная и дрожащая, удерживая брата, чтобы тотъ не мѣшалъ этой женщинѣ высказаться.
— Ты сжалилась надо мной, — слышала она гнѣвный голосъ дикой женщины, — и простила мои прегрѣшенія, — хорошо, я поблагодарю тебя, я помолюсь за тебя передъ смертью, за тебя и за весь родъ твой!
И, взмахнувъ кулакомъ, она исчезла во мракѣ. Вѣтеръ на мигъ ворвался въ растворенную дверь, затѣмъ дверь захлопнулась и все исчезло.
Мать и дочь брели опять по глухому пустырю; вѣтеръ стоналъ и рвалъ ихъ одежду, и старуха хныкала, цѣпляясь за одежду дочери. Наконецъ, дочь оттолкнула ее и пошла впередъ.
Уже давно непокорная дочь храпѣла въ постели, а старуха опять сидѣла передъ огнемъ и глодала черствую корку хлѣба.
Ярко горятъ свѣчи въ богатомъ домѣ мистера Домби; красноватое зарево каминовъ освѣщаетъ дорогія занавѣси и мягкіе ковры. Нельзя уже болѣе назвать мрачнымъ богатый домъ мистера Домби: все горитъ и сверкаетъ въ немъ. Съ минуты на минуту ждутъ молодыхъ изъ путешествія.
Флоренса приготовилась встрѣтить отца и свою новую мать. Радость или грусть волнуетъ ее — она и сама не знаетъ, но щеки ея горятъ яркимъ румянцемъ, и глаза блестятъ такъ, что въ людской поговариваютъ: «Какъ прекрасна сегодня миссъ Флоренса! Какъ она выросла, какъ похорошѣла бѣдняжечка!»
Мать новой жены мистера Домби — мистрисъ Скьютонъ, также приготовилась встрѣтить своихъ милыхъ дѣтей; она давно уже нарядилась въ пышное платье съ коротенькими рукавчиками и сидитъ у окна, поджидая ихъ.
Вотъ они наконецъ! Вотъ они! Карета быстро подъѣзжаетъ къ дому, и всѣ бѣгутъ на встрѣчу молодымъ.
Флоренса спустилась со всѣми въ залу, но не смѣетъ сама подойти и робко ждетъ своей очереди. Глаза Эдиѳи встрѣтили ее еще на порогѣ; поцѣловавъ наскоро свою мать, она спѣшитъ къ Флоренсѣ и нѣжно ее обнимаетъ.
— Какъ твое здоровье, Флоренса? — спрашиваетъ мистеръ Домби, протягивая ей руку.
Флоренса встрѣтилась глазами съ отцомъ, — его взглядъ былъ холоденъ, но любящее сердце дочери замѣтило въ немъ что-то новое, какое-то изумленіе или даже участіе; никогда еще онъ не смотрѣлъ такъ на нее, и сердце ея сильно и радостно забилось.
— Надеюсь, мистрисъ Домби, вы недолго будете переодѣваться? — спросилъ жену мистеръ Домби.
— Я сейчасъ буду готова, — отвѣчала Эдиѳь.
— Подавать обѣдъ черезъ четверть часа!
Съ этими словами мистеръ Домби торжественно удалился въ свою комнату, а мистрисъ Домби въ свою уборную, чтобы переодѣться.
За обѣдомъ мистеръ Домби спросилъ;
— Надѣюсь, мистрисъ Домби, вамъ нравится отдѣлка дома?
— Да, конечно, — отвѣчала Эдиѳь надменно и съ какой-то презрительной усмѣшкой. — Здѣсь теперь все какъ слѣдуетъ.
Флоренса не могла надивиться на Эдиѳь: она такъ гордо и презрительно держала себя съ ея отцомъ, тогда какъ съ ней была такъ ласкова и добра. Трудно было повѣрить, что это была одна и та же женщина. Каждый взглядъ ея, обращенный на мистера Домби, былъ полонъ презрѣнія къ его богатству, каждое слово было полно гордости и высокомѣрія. Флоренса не подозрѣвала, что съ нею одной, въ цѣломъ мірѣ одной, Эдиѳь была кроткая и любящая; она не подозрѣвала, что къ ней одной во всю жизнь Эдиѳь обратилась съ словами любви и ласки.
Послѣ обѣда Флоренса ушла наверхъ за работой; когда она вернулась, всѣ уже разошлись по своимъ комнатамъ, и въ комнатѣ былъ одинъ мистеръ Домби. Онъ расхаживалъ взадъ и впередъ съ мрачнымъ видомъ.
Флоренса въ смущеніи остановилась въ дверяхъ.
— Извините, папа, я вамъ, можетъ-быть, мѣшаю. Прикажете уйти? — проговорила она.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ мистеръ Домби, оглянувшись, — вѣдь это не моя комната, ты можешь быть тутъ и не быть, какъ хочешь.
Флоренса вошла и сѣла съ работой къ дальнему столику, Она въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ помнитъ себя, очутилась наединѣ съ отцомъ. Сердце ея сильно стучало, руки дрожали и плохо слушались. Мистеръ Домби ходилъ мимо нея по комнатѣ, и всякій разъ, какъ онъ приближался къ ней, ей становилось жутко, и она еще ниже наклонялась надъ работой, стараясь сдѣлать видъ, что прилежно шьетъ.
Сдѣлавши еще нѣсколько концовъ по комнатѣ, отецъ отошелъ въ дальній уголъ, сѣлъ въ кресло и, закрывъ лицо платкомъ, собрался повидимому заснуть.
Отъ времени до времени Флоренса поднимала глаза и кидала взглядъ на отца. Что подумала бы она, если бъ знала, что онъ не сводитъ съ нея глазъ и слѣдитъ за нею изъ-подъ платка?
Бываютъ минуты, когда и самые суровые люди чувствуютъ себя растроганными, когда сердце ихъ наполняется участіемъ и лаской, и такая минута настала для мистера Домби теперь, когда онъ глядѣлъ на дочь. Какъ она измѣнилась, какъ похорошѣла и сколько грусти, сколько робости было въ ея прекрасныхъ глубокихъ глазахъ, когда она поднимала порой ихъ на него, отрываясь отъ работы! И вдругъ, въ первый разъ въ жизни, ему захотѣлось заговорить съ ней, подозвать ее къ себѣ.
Невнятныя, трудныя съ непривычки слова: «Флоренса, поди сюда!» были уже почти у него на языкѣ, когда послышались вдругъ чьи-то шаги по лѣстницѣ, и въ комнату вошла его жена. Она не видала его и пошла прямо къ Флоренсѣ, Мистеръ Домби никогда не видалъ ее такою. Съ нимъ она была горда и презрительна; ни одного ласковаго слова не слыхалъ онъ отъ нея. Она была всегда холодная, суровая, и мистеръ Домби и не думалъ, чтобы она могла быть другою; теперь же она была кротка, она ласково взяла Флоренсу за руку, поцѣловала, и ея глаза съ любовью искали ея взгляда. Какъ она была прекрасна въ своей ласкѣ!
— Флоренса, милая, — сказала Эдиѳь, — а я тебя вездѣ искала! и голосъ былъ другой: нѣжный, ласковый. Все, рѣшительно все было другое.
«Нѣтъ, это не Эдиѳь!» — подумалъ мистеръ Домби.
— Тише, мама: папа спитъ!
И вдругъ Эдиѳь опять стала Эдиѳью. Мистеръ Домби замѣтилъ, какъ въ одну минуту, при его имени, эта женщина гордо выпрямилась, и лицо ея вновь стало презрительно и сурово. Она бросила взглядъ въ уголъ, но, увидѣвъ, что мистеръ Домби спитъ, опять обратилась къ Флоренсѣ и снова измѣнилась, удивительно измѣнилась, — стала ласкова и нѣжна.
— А я искала тебя наверху, Флоренса, — я нарочно ушла пораньше изъ-за стола, чтобы поговорить съ тобою. — И она нѣжно прижала ее къ своей груди. — Пойдемъ, моя милая!
— Папа, я думаю, не удивится, проснувшись, что меня нѣтъ? — сказала Флоренса, и мнѣ ушли.
Придя наверхъ, онѣ усѣлись передъ пылавшимъ каминомъ и много и долго говорили. Флоренса разсказала Эдиѳи о своемъ новомъ горѣ, — о гибели Вальтера, который сталъ для нея братомъ послѣ смерти маленькаго Павла. Ола горько расплакалась, вспоминая Вальтера, и разсказала всю свою исторію знакомства съ нимъ. Потомъ Флоренса открылась Эдиѳи, какъ ее угнетаетъ мысль, что она нелюбима и никогда не была любима своимъ отцомъ и не знаетъ, какъ ей найти путь къ его сердцу, и теперь она надѣется, что въ этомъ ей поможетъ ея новая мать, которую отецъ такъ любитъ.
Прощаясь, Эдиѳь крѣпко обняла рыдавшую дѣвушку и обѣщала быть ея другомъ.
Мистеръ Домби такъ и не сказалъ дочери тѣхъ словъ, что были у него на языкѣ; онъ не смотрѣлъ уже больше на нее тѣми глазами, какъ въ день пріѣзда. Кто знаетъ, быть-можетъ, вновь и еще съ большей силою въ сердцѣ его пробудилась зависть къ этому ребенку, котораго всѣ любили, тогда какъ его забывали. Его первая жена умерла въ объятіяхъ дочери, и онъ не дѣлилъ ихъ печали; его сынъ, его любовь и надежда, говорилъ и думалъ только о Флоренсѣ и умеръ ея ея рукахъ; теперь вновь Флоренса съ первой минуты овладѣла сердцемъ чужой для нея женщины, тогда какъ онъ остался все такимъ же одинокимъ, какъ и прежде.
Черезъ нѣсколько дней послѣ своего пріѣзда мистеръ Домби рѣшилъ познакомить свою родню и богачей-знакомыхъ съ женою и созвалъ гостей.
Много было толковъ и пересудовъ послѣ этого вечера, но всѣ гости рѣшили одно: что вечеръ былъ прескучный и что новая мистрисъ Домби пренепріятная особа, гордая и презрительная. Многіе обидѣлись гордымъ обхожденіемъ мистрисъ Домби и рѣшили не бывать больше въ этомъ домѣ. Мистеръ Домби не могъ не замѣтить, какъ холодно и высокомѣрно обошлась Эдиѳь съ его роднею, и остался очень этомъ недоволенъ. Онъ съ каждымъ часомъ сталъ теперь замѣчать, что мистрисъ Домби слишкомъ ужъ горда. Прежде, когда онъ смотрѣлъ на нее со стороны, эта гордость и холодное отношеніе къ людямъ нравились ему въ ней, но когда ему пришлось столкнуться съ нею и убѣдиться въ томъ, что мистрисъ Домби ни въ чемъ не уступаетъ ему, это ему очень не понравилось. Не того ждалъ онъ отъ нея по отношенію къ себѣ! Онъ богачъ, его знаютъ по всей Англіи, а ее взялъ онъ изъ бѣдности и ждалъ, что она никогда не забудетъ его милости и изъ благодарности будетъ подчиняться ему. А вмѣсто этого онъ увидалъ, что она не только не благодарна ему, но даже какъ будто ненавидитъ, презираетъ его и его богатство и нисколько даже не скрываетъ этого. Этого ужъ мистеръ Домби совсѣмъ не ждалъ и рѣшился не допускать этого. Послѣ вечера онъ сдѣлалъ ей строгій выговоръ и нарочно при мистерѣ Каркерѣ, — онъ хотѣлъ унизить ея гордость. Что только вынесла Эдиѳь въ это время, когда мистеръ Каркеръ, тотъ самый мистеръ Каркеръ, котораго она возненавидѣла съ перваго раза, который повидимому понималъ и зналъ все ея униженіе и угадывалъ ея мысли, стоялъ тутъ же и слышалъ оскорбительный выговоръ мистера Домби! Но то, что вынесла она въ своемъ сердцѣ, — про это знала только она одна, а мистеру Домби никогда не знать объ этомъ. Она даже не измѣнилась въ лицѣ, не разсердилась, и только, спокойно поднявъ глаза на мужа, холодно спросила:
— Вы забыли, вѣроятно, сэръ, что мы здѣсь не одни?
Мистеръ Домби не обратилъ вниманія на ея слова и продолжалъ свой суровый выговоръ, но она не отвѣчала ему ничего, кромѣ однѣхъ и тѣхъ же словъ:
— Вы забываете должно быть, что мы не одни?
Однако мистеръ Домби не смутился отъ этой неудачи, и съ тѣхъ поръ началась борьба между нимъ и Эдиѳью, скрытая, тяжелая борьба. Онъ хотѣлъ смирить ее, покорить подъ свою власть. Онъ нарочно сталъ дѣлать ей выговоры при мистерѣ Каркерѣ, сталъ даже посылать его къ ней, чтобы сказать ей, что онъ недоволенъ ею потому-то и потому-то, и просятъ ее перемѣнять свое поведеніе.
Мистеръ Каркеръ сіялъ отъ удовольствія, когда ему поручали это, и никогда еще его улыбка не была такъ широка и такъ страшна, какъ въ это время.
Какою мукою стала для Эдиѳи жизнь въ этомъ домѣ! Она должна была выносить постоянное присутствіе ненавистнаго мистера Каркера и выслушивать его льстивыя рѣчи; ей приходилось каждый день выслушивать выговоры мистера Домби, который умѣлъ каждую минуту такъ оскорбительно напоминать ей, что онъ взялъ ее изъ милости, что всѣмъ, рѣшительно всѣмъ она обязана ему. Только одна мысль еще сдерживала ее и заставляла ее дѣлать надъ собою усилія сдерживаться и смиряться. Эта мысль была о Флоренсѣ.
Иногда, послѣ тяжкихъ упрековъ и оскорбленій, когда она оставалась одна, она выходила изъ себя, рвала на себѣ волосы, срывала съ себя дорогіе наряды и украшенія и чувствовала, что у нея уже больше не хватаетъ силъ; но стоило ей зайти въ комнату къ Флоренсѣ и увидать эту милую, грустную, прекрасную дѣвушку, она чувствовала, что для нея она можетъ перенести какія угодно оскорбленія, и тогда она смирялась.
Прошли тѣ счастливые для Флоренсы дни, когда въ сердцѣ ея явилась надежда, что отецъ, наконецъ, полюбитъ ее, когда милая прекрасная женщина, ея новая мать, цѣловала и ласкала ее и когда она могла дѣлить съ нею свою радость, говорить о своемъ горѣ, плакать о Вальтерѣ. Теперь новыя мученія и тревоги терзали ея душу. Она не могла не замѣтить той борьбы, которая шла въ домѣ. Теперь она уже не могла думать, что отецъ ея любитъ Эдиѳь, и что Эдиѳь любитъ его; ей иногда даже приходилось самой слышать, какъ мистеръ Домби высказывалъ женѣ свое неудовольствіе. Съ каждымъ днемъ ненависть ихъ росла, и вспышки и рѣзкія объясненія дѣлались все чаще и сильнѣе. Она не могла понять, что происходитъ между ними, за что ненавидятъ они другъ друга; ей больно было, когда Эдиѳь гордо и презрительно отворачивалась отъ ея отца, но она не могла оправдывать и отца, когда онъ оскорблялъ жену. Оскорбленія его тяжелымъ камнемъ ложилось на душу Флоренсѣ, — и когда она видѣла, какъ страдаетъ ея новая мать, когда она заставала ее со слезами на прекрасныхъ глазахъ, она чувствовала, что любитъ ее еще сильнѣе, чѣмъ прежде.
— Будь подлѣ меня, Флоренса! О, не оставляй меня, на тебя вся моя надежда! — вскрикивала иногда Эдиѳь, съ дрожью прижимая дѣвушку къ себѣ, сжимая ея руки въ своихъ горячихъ рукахъ.
И Флоренса чувствовала, что готова жизнь отдать, чтобы облегчить ея страданія.
Въ это время съ мистеромъ Домби случилось несчастіе. Разъ какъ-то утромъ онъ выѣхалъ за городъ къ мистеру Каркеру, и оттуда его привезли разбившагося, съ вывихнутой рукой: его лошадь споткнулась, упала и придавила его. Его стали лѣчить. Флоренса съ тоскою думала о томъ, что онъ по цѣлымъ днямъ лежитъ одинъ въ своей комнатѣ, больной, страдающій, томящійся въ грустномъ одиночествѣ, такъ какъ никого подлѣ него не было, кромѣ мрачной сердитой мистрисъ Пипчинъ, которая одна ходила за нимъ. Мистрисъ Пипчинъ незадолго передъ тѣмъ была приглашена мистеромъ Домби въ его домъ въ экономки. Эдиѳь не входила въ комнату мужа и дахе ни разу не спросила о немъ, а Флоренса не смѣла войти къ отцу, боясь растревожить его своимъ видомъ.
Но разъ ночью, когда она думала и страдала о немъ, Флоренсѣ блеснула мысль, что ея отецъ можетъ умереть, не увидѣвшись съ вею передъ смертью. Эта мысль такъ взволновала и встревожила ее, что она рѣшилась тотчасъ же тайкомъ прокрасться въ его комнату. Выйдя изъ своей комнаты, она начала пугливо прислушиваться, но въ домѣ было тихо и темно. Ей вспомнилось то время, когда она также подкрадывалась каждую ночь къ комнатѣ отца, вспомнилась та минута, когда она, не выдержавъ своихъ страданій, вошла тогда въ полночь къ отцу и какъ онъ отослалъ ее назадъ и самъ проводилъ до лѣстницы.
Съ тѣмъ же дѣтскимъ сердцемъ, какъ и прежде, съ тѣми же робкими глазами, съ разсыпавшимися въ безпорядкѣ волосами, Флоренса теперь, какъ и тогда, робко спустилась съ лѣстницы, прислушиваясь къ шуму собственныхъ шаговъ, и подошла къ его комнатѣ, Дверь была пріотворена; все вокругъ такъ было тихо, что можно было слышать стукъ часовъ, стоявшихъ въ комнатѣ больного. Она рѣшилась заглянуть въ комнату. Мистрисъ Пипчинъ, закутанная въ одѣяло, дремала въ креслѣ подлѣ камина; постель отца была заставлена ширмами; оттуда свѣтился огонекъ, — должно быть около постели стояла свѣча. Все было тихо тихо; по дыханью больного слышно было, что онъ спитъ. Это придало ей смѣлость пробраться за ширмы и взглянуть на отца.
Она на цыпочкахъ прокралась къ его постели, взглянула на спящее лицо отца и, задрожала всѣмъ тѣломъ. Проснись онъ въ эту минуту, у нея не стало бы силъ двинуться хоть однимъ членомъ, она окаменѣла бы на мѣстѣ.
На лбу у него былъ глубокій шрамъ; взмокшіе волоса разбросались по подушкѣ; одна рука, свѣсившаяся съ постели, была перевязана. Мистеръ Домби былъ очень блѣденъ. Какъ спокойно и блаженно онъ спалъ! Никогда еще Флореиса не видала его такимъ. Во все время, во всю его жизнь, съ лица его не сходила суровость, а теперь его лицо было покойно и пріятно, казалось, онъ улыбался во снѣ дочери.
Такъ вотъ какъ онъ могъ бы смотрѣть на нее наяву. А почему знать, можетъ-быть, и придетъ еще пора, когда она, бѣдная сирота, встрѣтитъ такой ласковый взоръ отца? Боже, какое это было бы счастье! Вотъ что промелькнуло въ умѣ дѣвушки, когда она глядѣла ему въ лицо.
Она еще ближе подкралась къ его постели и, притаивъ дыханіе, тихонько поцѣловала его въ щеку. Потомъ она осмѣлилась даже на короткое время положить свое лицо подлѣ его головы и обвить рукою подушку, на которой онъ лежалъ. Она тихо молилась Богу, чтобы Онъ благословилъ ея отца и смягчилъ къ ней его сердце; потомъ, взглянувъ еще разъ за него, она тихо-тихо вышла изъ комнаты.
Скоро новое горе обрушилось на бѣдную дѣвушку: Сусанна оставляла ее, ея милая Сусанна, которая съ дѣтства жила съ ней и долгое время была ея единственнымъ и вѣрнымъ другомъ.
Сусанна знала всѣ мученія своей бѣдной дорогой миссъ Флой и мучилась вмѣстѣ съ нею; она знала о ночныхъ похожденіяхъ Флоренсы и осмѣлилась, наконецъ, сказать обо всемъ ея отцу, рѣшилась попытаться расшевелить его суровую душу.
Сусанна прокралась къ комнатѣ мистера Домби, когда тамъ не было мистрисъ Пипчинъ, и постучалась.
— Войдите! — сказалъ мастеръ Домби.
Сусанна вошла.
Мистеръ Домби съ величайшимъ изумленіемъ взглянулъ на нежданную гостью и привсталъ немного въ постели, Сусанна поклонилась.
— Что вамъ надо? — сказалъ мистеръ Домби.
— Мнѣ надо, сэръ, поговорить съ вами, если вы позволите.
Губы мистера Домби пошевелились, какъ будто для того, чтобы повторить эти дерзкія слова, но озадаченный дерзкой отвагой молодой дѣвушки, онъ, казалось, отъ ужаса не могъ даже и произвести ихъ вслухъ.
— Вотъ уже ровно двѣнадцать лѣтъ прошло, сэръ, какъ я нахожусь въ услуженіи у миссъ Флой. Она была ребенкомъ, когда я пришла сюда въ первый разъ, и съ тѣхъ поръ я живу съ ней неразлучно и могу васъ увѣрить, что не было, нѣтъ и не будетъ дѣвицы милѣе и добрѣе миссъ Флоренсы. Да, сэръ, если вамъ угодно слышать это отъ вашей покорной служанки. Я ее знаю въ милліонъ разъ лучше, чѣмъ нѣкоторые другіе люди, потому что я видѣла ее въ ея тяжелые дни, и видѣла ее въ радостные дна (какъ мало у нея ихъ было!), и видѣла ее съ ея маленькимъ братцемъ, и видѣла ее въ одиночествѣ, когда жила она затворницей, а нѣкоторые другіе люди не видѣли ее нигдѣ и никогда. Ужъ давно я хотѣла сказать это нѣкоторымъ людямъ, и вотъ теперь говорю, что миссъ Флой прекраснѣйшій, прелестнѣйшій, самый святой ангелъ на землѣ. Я это говорила, говорю и всегда буду говорить, сэръ, хотя бы разорвали меня въ мелкіе куски!
Мистеръ Домби весь взволновался отъ негодованія и страшно поблѣднѣлъ.
Онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ, ему казалось что его уши не на своемъ мѣстѣ.
— И это не потому, что я служу при ней двѣнадцать лѣтъ, сэръ, — продолжала Сусанна: — всякій скажетъ то же самое про миссъ Флой, да и какъ не сказать, когда она такой ангелъ? Но я люблю ее больше всѣхъ на свѣтѣ, между тѣмъ какъ нѣкоторые другіе люди о ней и знать не хотятъ. Вотъ объ этомъ-то именно я и пришла сказать вамъ, сэръ.
Тутъ Сусанна даже притопнула ногой.
— И еще бы я стала молчать послѣ двѣнадцатилѣтней безпорочной службы? Я, конечно, не крикунья площадная, сэръ, но вѣдь все же я и не нѣмая рыба, съ вашего позволенія.
— Что вы подъ этимъ разумѣете? — проговорилъ мистеръ Домби, вперивъ на нее гнѣвный взглядъ. — Какъ вы смѣете это говорить?
— Что я подъ этимъ разумѣю? А ничего. Я пришла говорить съ вами, какъ покорная ваша слуга, говорить почтительно и безъ обиды, но говорить во всю. А какъ я смѣю, такъ этого я, съ вашего позволенія, и сама не знаю. Смѣю, да и только! О, вы не знаете миссъ Флой, не знаете — вотъ и все тутъ!
Мистеръ Домби въ бѣшенствѣ хотѣлъ позвонить, но звонка не было около него, а подойти къ двери и позвонить онъ не могъ. Сусанна отлично замѣтила это и поняла, что мистеръ Домби теперь у нея въ рукахъ.
— Миссъ Флой, — продолжала она, — осмѣлюсь вамъ доложить, самая покорная, прекрасная и, по милости нѣкоторыхъ людей, самая несчастная изъ всѣхъ дочерей на бѣломъ свѣтѣ. Желала бы я знать, какой бы отецъ, будь у него цѣлые амбары съ золотыми мѣшками, не сталъ бы гордиться миссъ Флоренсой? Онъ будетъ гордиться, онъ долженъ, онъ не смѣетъ не гордиться ею. Да узнай онъ хорошенько ея добрую душу, такъ онъ, я вамъ скажу, скорѣе бы спалилъ свои амбары, скорѣе одѣлся бы въ лохмотья и сталъ таскаться со двора на дворъ, чѣмъ допустилъ бы ее мучиться и горевать въ этомъ домѣ, гдѣ тоскуетъ и ноетъ ея нѣжное сердце.
Тутъ Сусанна изо всей силы притопнула ногой и заплакала навзрыдъ.
— Дѣвчонка! — вскричалъ мистеръ Домби, — оставь эту комнату!
— Прошу извинить, сэръ. Если бы вы даже прогнали меня съ мѣста, гдѣ столько лѣтъ служила я вѣрой и правдой, ни за что на свѣтѣ я не выйду сейчасъ изъ этой комнаты.
Мистеръ Домби въ порывѣ бѣшенства хотѣлъ снова схватиться за звонокъ, но не найдя его, схватился за свою голову.
— Я видѣла, какъ массъ Флой мучилась и тосковала въ своемъ дѣтствѣ безъ укоровъ и безъ жалобъ; я видѣла потомъ, какъ просиживала она напролетъ цѣлыя ночи, помогая въ занятіяхъ своему маленькому братцу; я видѣла, какъ она, не смыкая глазокъ, день и ночь сидѣла подлѣ него во время его болѣзни; я видѣла, какъ ее оскорбляли обиднымъ невниманіемъ, и какъ она, бѣдняжка, принимала это такъ къ сердцу; но никогда этотъ смиренный и кроткій ангелъ не ропталъ ни мыслью, ни словомъ, ни дѣлами. Напротивъ, она любила и очень любитъ нѣкоторыхъ людей такъ, какъ только умѣетъ любить ея нѣжное сердце. Она обожаетъ ихъ и поклоняется имъ, а они, эти нѣкоторые люди, молчатъ и хмурятъ брови. Желала бы я знать, развѣ нѣтъ у нихъ языка? Развѣ они истуканы?
— Эй! Кто-нибудь! — закричалъ мистеръ Домби взо всей силы. — Куда запропастилась экономка? Эй! Кто-набудь!
— Вчера я очень поздно оставила миссъ Флоренсу, — продолжала неумолимая Сусанна, — и она не хотѣла лечь въ постель, потому что вы больны, и ея бѣдное сердце надрывалось съ печали о васъ, — я это хорошо понимала. Я, конечно, не павлинъ, у котораго на хвостѣ цѣлыя дюжины глазъ, но все же, съ вашего позволенія, я и не кротъ, у котораго нѣтъ ни одного глаза. Я стала сидѣть въ своей комнатѣ и дожидаться, думая, что она соскучится и позоветъ меня, и вотъ смотрю: она, бѣдный ангелъ, потихоньку спускается съ лѣстницы и на цыпочкахъ подкрадывается къ этой комнатѣ, какъ будто, съ вашего позволенія, нѣжная дочь не имѣетъ права навѣщать больного отца. И потомъ она опять, бѣдняжка, робкими шагами побрела по лѣстницѣ и, войдя въ свою комнату, зарыдала, — да такъ зарыдала, сэръ, что у меня сердце надорвалось отъ жалости. Желаю теперь звать: будетъ этому конецъ или нѣтъ? — продолжала Сусанна, вытирая свои черные глаза и неустрашимо устремивъ ихъ на взбѣшенное лицо мистера Домби. — Я видѣла это не въ первый разъ! Я слышала это не чужими ушами! Разъ навсегда рѣшаюсь напомнить вамъ, сэръ, что это и грѣшно, и стыдно, и безсовѣстно!
— Ахъ, ахъ, что это такое! — закричала мистрисъ Пипчинъ, входя поспѣшно въ комнату.
Сусанна посмотрѣла на нее пронзительнымъ взглядомъ, который нарочно придумала для нея еще при первомъ же знакомствѣ съ нею.
— Какъ вы сюда попали? — кипятилась мистрисъ Пипчинъ. — Ступайте вонъ!
— Такъ-то вы управляете моимъ домомъ, сударыня? — гнѣвно закричалъ на мистрисъ Пипчинъ мистеръ Домби. — Ко мнѣ входятъ безъ позволенія и смѣютъ разговаривать со мною! Какъ? Я, хозяинъ, долженъ выслушивать дерзости отъ своей прислуги!
— Извините, сэръ, — возразила мистрисъ Пипчинъ, сверкнувъ своими жесткими сѣрыми глазами. — Я чрезвычайно сожалѣю объ этомъ случаѣ, но я принуждена сказать вамъ, сэръ, что эта дѣвушка не хочетъ никого слушать. Надо правду сказать, миссъ Домби избаловала ее такъ, что это на что не похоже. Вонъ отсюда, срамница, вонъ!
— Ваше дѣло, я думаю, знать, что дѣлать съ такими людьми, которые никого не слушаютъ. Велите ей убраться прочь.
— Сэръ, я знаю свои обязанности, — сказала мистрисъ Пипчинъ, бросивъ уничтожающій взглядъ на Сусанну, — Сусанна Нипперъ! черезъ мѣсяцъ чтобъ васъ не было въ этомъ домѣ!
Сусанна захохотала,
— Вы еще смѣетесь?! Ну, вы у меня не нахохочетесь! Съ глазъ долой сію же минуту!
— Сію же минуту я и уйду. Я служила въ этомъ домѣ двѣнадцать лѣтъ при своей молодой госпожѣ, а подъ командой какой-нибудь Пипчинъ часу не хочу оставаться,
— Да уберетесь ли вы отсюда! — кричала разъяренная старуха. — Вонъ, вонъ, или я велю васъ вытолкать!
— Мое единственное утѣшеніе, — продолжала Сусанна, устремивъ свои острые глаза на мистера Домби, — что я высказала нѣкоторымъ людямъ частичку правды про нихъ. Пусть теперь нагоняютъ хоть цѣлую свору мистрисъ Пипчинъ (надѣюсь, впрочемъ, что такихъ красавецъ мало на бѣломъ свѣтѣ!) — ни одного слова не взять имъ назадъ изъ того, что я теперь сказала, хотя бы онѣ кричали цѣлый годъ и хотя бы онѣ издохли отъ злобы. Это было бы даже очень весело!
И съ этими словами Сусанна Нипперъ вышла изъ комнаты мистера Домби, ушла въ свою комнату и заперла дверь передъ самымъ носомъ взбѣшенной старухи. Тамъ она усѣлась между сундуками и принялась рыдать.
Голосъ мистрисъ Пипчинъ скоро привелъ ее въ себя.
— Останется ли пучеглазая дура доживать мѣсяцъ или уйдетъ сейчасъ? — кричала она ей черезъ дверь.
Сусанна отвѣчала изъ своей засады, что пучеглазой дуры здѣсь не имѣется, а что живетъ она внизу, въ комнатѣ ключивцы, спросить старуху Пипчинъ.
— Ахъ, безстыдница, срамница! — неистовствовала за дверью мистрисъ Пипчинъ.
— Да что вы тамъ бѣснуетесь за моей дверью! — сказала Сусанна. — Я укладываюсь и сейчасъ уѣду. Можете быть покойны,
На другой день Сусанна оставляла домъ, гдѣ прожала столько лѣтъ, гдѣ выросла ея Флоренса. Горько плакала Флоренса, провожая свою бывшую воспитательницу.
— Сусанна, милая Сусанна, веужели и ты оставляешь меня? — говорила она плача. — Сусанна, другъ мой, радость моя! Что я буду безъ тебя дѣлать? Какъ мнѣ съ тобой разстаться? Я не пущу тебя, не пущу, не пущу!
— Миленькая моя, душенька моя, миссъ Флой, не говорите этого, ради Бога не говорите! — отвѣчала Сусанна. — Я не могу остаться, я ничего не могу подѣлать.
— Куда же ты поѣдешь, Сусанна?
— Да у меня есть братъ, миссъ Флой; онъ богатый человѣкъ, я поѣду туда и остановлюсь у него. Вы не тужите обо мнѣ, ангельчикъ мой, и не думайте, и не горюйте: у меня есть деньжонки, и покамѣстъ я могу обойтись безъ мѣста,
Сусанна уѣхала. Изъ окна своей комнаты Флорепса видѣла, какъ она прощалась съ прислугой, какъ сѣла въ карету; потомъ она видѣла, какъ Діогенъ помчался вдогонку за каретой и не хотѣлъ отстать отъ Сусанны. Потомъ двери затворились, прислуга ушла въ свои комнаты, и все смолкло. Не стало Сусанны Нипперъ въ домѣ мистера Домби, не стало у Флоренсы лучшаго ея друга. Кто теперь замѣнитъ ее? Никто, никто! И Флоренса горько плакала.
Между тѣмъ мистеръ Домби поправлялся, всталъ съ постели, и тогда вновь началась его борьба съ женою. Мистрисъ Домби попрежнему не хотѣла подчиняться мужу и продолжала отвѣчать на его выговоры холодностью и презрѣніемъ. Наконецъ мистеръ Домби придумалъ новый жестокій способъ заставить ее смириться: онъ зналъ очень хорошо, какъ любитъ она Флоренсу, и вотъ онъ велѣлъ мистеру Картеру предупредить ее, что Флоренса будетъ отвѣчать за все, что выкинетъ мистрисъ Домби. Мистеръ Каркеръ предупредилъ еще отъ себя, что Эдиѳи лучше подальше держаться отъ миссъ Флоренсы, иначе Флоренса можетъ дорого за нее поплатиться. Мистрисъ Домби задрожала, поблѣднѣла, и мистеръ Карьеръ замѣтилъ, что въ глазахъ ея мелькнуло что-то странное. Его предупрежденія были излишними, — одна уже мысль, что кроткая, нѣжная дѣвушка можетъ быть, замѣшана въ ихъ страшную борьбу, одна уже эта мысль была ужасна для Эдиѳи. Съ этого дня Флоренса не могла уже добиться отъ нея ни одного ласковаго взгляда, ни одного поцѣлуя. Она видѣла, какъ Эдиѳь уходитъ, прячется отъ нея и, съ ужасомъ замѣчала, какое тупое отчаяніе было въ глазахъ мачехи.
— Мама, милая мама, въ васъ есть какая-то перемѣна, которой я не понимаю, но которая сильно тревожитъ меня! Позвольте мнѣ быть съ вами! — упрашивала ее со слезами Флоренса.
— Нѣтъ, нѣтъ, Флоренса, мнѣ гораздо лучше одной. Прости меня, Флоренса, но я не могу быть съ тобой, — торопливо, не глядя на нее, говорила Эдиѳь и уходила къ себѣ въ комнату.
— По крайней мѣрѣ мы не разстанемся, мама?
— Я для того это и дѣлаю, чтобы не раастаться съ тобою, Флоренса! Не спрашивай больше. Ступай, моя радость, ступай!
И она торопливо крѣпко прижимала ее къ своей груди, цѣловала и гнала прочь отъ себя.
Какъ страдала Флоренса! Она не знала, что ночью, когда она спала крѣпкимъ сномъ, Эдиѳь прокрадывалась въ ея спальню и, склонясь съ любовью надъ нею, долго глядѣла на нее и тихо шептала;, «Прощай, мой ангелъ!»
Приближался день, когда ея отецъ и мать должны были праздновать вторую годовщину своей свадьбы. Первая годовщина женитьбы отца на Эдиѳи не праздновалась, такъ какъ въ это время внезапно заболѣла мать Эдиѳи, которая потомъ вскорѣ и умерла. Мистеръ Домби очень заботился о томъ, чтобы никому не была извѣстна ихъ распря, а потому этотъ день онъ рѣшился отпраздновать какъ можно богаче и пышнѣе. Наканунѣ за обѣдомъ онъ сказалъ женѣ при Флоренсѣ и при мистерѣ Каркерѣ:
— Я полагаю, что мистрисъ Домби знаетъ, что завтра у насъ будутъ гости?
— Я не обѣдаю завтра дома, — отвѣчала Эдиѳь.
Но мистеръ Домби сдѣлалъ видъ, что не слыхалъ ея и продолжалъ говорить:
— Гостей, я полагаю, будетъ немного: человѣкъ двѣнадцать, пятнадцать…
— Я завтра не обѣдаю дома! — повторила Эдиѳь.
— Какъ бы ни были, мистрисъ Домби, сомнительны для васъ причины, заставляющія меня праздновать этотъ день, — продолжалъ величественно мистеръ Домби, — однакоже и тутъ, какъ и во всемъ, есть приличія, которыя должны быть строго соблюдаемы передъ свѣтомъ. Если вы, мистрисъ Домби, не имѣете уваженія къ себѣ самой…
— Не имѣю никакого, мистеръ Домби.
— Сударыня! — вскричалъ мистеръ Домби, ударяя по столу рукой. — Угодно вамъ будетъ выслушать меня? Повторяю, если вы не имѣете никакого уваженія къ себѣ самой…
— А я отвѣчаю: никакого, мистеръ Домби!
Онъ взглянулъ на нее, но лицо Эдиѳи, обращенное на него, ни капли не измѣнилось.
— Мистеръ Каркеръ, — сказалъ мистеръ Домби, — я прошу васъ довести до свѣдѣнія мистрисъ Домби, что если она не имѣетъ уваженія къ себѣ самой, то я имѣю нѣкоторое уваженіе къ себѣ самому и требую, чтобы распоряженія, сдѣланныя на завтрашній день, были исполнены.
— Здѣсь ваша дочь, сэръ, — сказала Эдиѳь.
— Пусть она остается здѣсь, — отвѣчалъ мистеръ Домби. — Моя дочь, сударыня…
Но Эдиѳь перебила его, вскричавъ:
— Ваша дочь не должна здѣсь быть! Я хочу объясниться съ вами наединѣ.
— Я имѣю, сударыня, полную власть говорить съ вами, гдѣ и какъ я хочу. Я желаю объясниться съ вами здѣсь и сію же минуту. Я долженъ сказать вамъ, сударыня, что съ нѣкоторыхъ поръ ваши манеры принимаютъ какой-то угрожающій видъ. Это къ вамъ вовсе не пристало.
Она захохотала такъ, что даже затряслись и задрожали брильянты на ея волосахъ.
— Что касается моей дочери, сударыня, — продолжалъ мистеръ Домби, не обративъ вниманія на ея хохотъ, — то она обязана знать, чего ей должно остерегаться и отъ чего сторониться. Вотъ почему я хочу, чтобы она знала ваши отношенія ко мнѣ и слышала нашъ разговоръ.
— Говорите, я не останавливаю васъ, — сказала глухо Эдиѳь, вытянувшись во весь ростъ и не шевеля ни однимъ членомъ: — я не тронусь съ мѣста и не произнесу ни слова, если бъ даже комната эта загорѣлась.
Мистеръ Домби поклонился ей, какъ будто благодаря за вниманіе, и продолжалъ:
— Моя дочь должна знать, что гордость и высокомѣріе бываютъ иной разъ пороками, достойными осужденія. Особенно, я полагаю, неумѣстны эти свойства, если съ ними связаны неблагодарность и честолюбивые виды. А мнѣ кажется, мистрисъ Домби, что только ради богатства и моего имени вы и пожелали занять мѣсто хозяйки въ этомъ домѣ.
— Говорите, говорите! Я не скажу ни слова и не тронусь съ мѣста, хотя бы загорѣлся весь этотъ домъ!
— Разумѣется, сударыня, вамъ непріятно слышать это при другихъ, но эти недостатки, къ великому моему неудовольствію, я замѣчалъ уже давно и требую отъ васъ, чтобы вы исправили свое поведеніе! Это нетрудно сдѣлать: вамъ стоитъ это только захотѣть. Начавъ это объясненіе, я не забылъ, что дочь моя здѣсь, не забывайте и вы, мистрисъ Домби, что завтра у насъ будутъ гости, и вы должны будете ихъ принять радушнымъ образомъ.
— Итакъ, — воскликнула Эдиѳь, сверкнувъ глазами, — вамъ мало было того, что происходило между мною и вами, вамъ мало было того, что этотъ человѣкъ, — и она указала на мистера Каркера, который стоялъ, опустивъ глаза внизъ и заложивъ руки за спину, — что этотъ человѣкъ видѣлъ и зналъ все мое униженіе. Вамъ мало этого было, гордый безумецъ! Вы захотѣли еще, чтобы и она, — и рука ея затрепетала, указывая на Флоренсу, — узнала всю ту бездну униженія, въ которую я упала, чтобы она узнала о той адской мукѣ, которую я испытываю отъ васъ каждый день и каждый часъ, тогда какъ вы знаете, что для ея спокойствія я могу пожертвовать чѣмъ угодно, знаете, что ради нея я хотѣла бы побѣдить себя и сдѣлаться вашей рабой, но я не могу, не могу этого сдѣлать! Ужъ слишкомъ глубокое отвращеніе чувствую я къ вамъ!
Мастеръ Домби не былъ готовъ къ такимъ объясненіямъ; слова мистрисъ Домби поразили его. Какъ, неужели и здѣсь дочь встаетъ ему посреди дороги? Какою силою покорила она эту неукротимую женщину, которая окончательно выбивается изъ его рукъ? Неужели здѣсь, подлѣ этой женщины, Флоренса значитъ все, тогда какъ онъ, всемогущій мистеръ Домби, не значитъ ничего? И старая непріязнь къ дочери вспыхнула въ немъ съ новой силой. Мистеръ Домби сознательно, отъ всей души ненавидѣлъ теперь свою дочь. Онъ обернулся къ Флоренсѣ и грубо приказалъ ей выйти изъ комнаты. Флоренса вышла вонъ съ рыданіемъ. Но и эта рыданія не расшевелили сердца жестокаго отца.
— Мистрисъ Домби, — продолжалъ мистеръ Домби, когда Флоренса вышла. — я не привыкъ просить. Я приказываю, чтобы вы приняли завтра моихъ гостей.
— Я никакой роли не намѣрена играть въ вашемъ домѣ ни завтра ни послѣзавтра и вообще никогда при празднованіи дней нашей свадьбы. Я вспоминаю о днѣ моей свадьбы какъ о днѣ моего позора.
— Мистеръ Каркеръ, — сказалъ мистеръ Домбя, нахмуривъ брови, — мистрисъ Домби до того забывается и ставитъ меня въ такое неприличное положеніе, что я принужденъ покончить разомъ.
— Такъ разорвите же цѣпь, которая связываетъ меня съ вами, освободите меня, пустите! Скажите ему, сэръ, — обратилась Эдиѳь къ мистеру Каркеру, — что я желаю развода, что разводу давно слѣдовало быть между нами. Скажите, что я заранѣе соглашаюсь на всѣ условія, только ради Бога скорѣе!
— Боже небесный, мистрисъ Домби! — воскликнулъ изумленный супругъ, — Съ чего вы взяли говорить такія нелѣпости? Развѣ вы некогда не слыхали о знаменитомъ торговомъ домѣ «Домби и Сынъ»? И вдругъ станутъ говорить, что Домби, самъ Домби развелся съ женой? Неужели вы думаете, мистрисъ Домби, что я позволю позорить и поносить свое имя? — И онъ эахохоталъ. — Нѣтъ, мистрисъ Домби, нечего и думать о разводѣ между нами. Совѣтую вамъ выбросить изъ головы эти сумасбродныя мысли и возвратиться къ своему долгу. Мистеръ Каркеръ, прошу довести до свѣдѣнія мистрисъ Домби, что если она хоть разъ осмѣлится повторить подобный разговоръ въ моемъ домѣ, я буду принужденъ думать, что дочь моя заодно съ ней, и Флоренса строго мнѣ за это отвѣтитъ.
Всякій разъ при упоминаніи имени Каркера лицо Эдиѳи вспыхивало; мистеръ Домби замѣчалъ это и перетолковывалъ это ненавистью Эдиѳи къ этому человѣку.
Мистеръ Каркеръ, сидѣвшій все время потупивъ глаза, при обращеніи теперь къ нему мистера Домби взглянулъ на него съ какой-то странной зловѣщей улыбкой; въ глазахъ его сверкалъ какой-то необыкновенный огонекъ.
— Позвольте мнѣ сдѣлать вамъ замѣчаніе, — воскликнулъ мистеръ Каркеръ. — Мнѣ очень тяжело не раздѣлять вашего мнѣнія, но я посовѣтовалъ бы вамъ хорошенько подумать о разводѣ. Чѣмъ имѣть постоянные раздоры и неудовольствія въ домѣ, отъ которыхъ страдаетъ не только сама мистрисъ Домби, но и другіе, такъ не лучше ли освободить вашу супругу?
— Вы совершенно не понимаете вашего положенія, предлагая мнѣ такіе совѣты, — возразилъ высокомѣрно мистеръ Домби.
— Извините, пожалуйста, я совсѣмъ забылъ, что ваше желаніе — это, чтобъ я служилъ только орудіемъ для того, чтобы унизить и смирить гордость мистрисъ Домби. Я это долженъ исполнять какъ вашъ подчиненный, — отвѣтилъ мистеръ Каркеръ съ поклономъ и обернулся къ Эдиѳи и пристально на нее посмотрѣлъ.
Эдиѳь все время стояла прямо передъ мистеромъ Домби съ своей страшной улыбкой на лицѣ, и губы ея вдругъ передернулись; она медленно подняла руку къ головѣ и сорвала драгоцѣнное украшеніе изъ брильянтовъ, сверкавшее на ея головѣ, — сорвала съ такой силой, что ея роскошные волосы въ безпорядкѣ разсыпались по плечамъ, — и бросила его на полъ; она сорвала съ рукъ дорогіе браслеты и, бросивъ ихъ на полъ, съ яростью придавила ихъ ногами. Потомъ, не говоря ни слова и не стараясь подавить своей страшной улыбки, она еще разъ взглянула на мистера Домби и вышла изъ дверей.
Долго рыдала Флоренса у себя въ комнатѣ наверху; грубое обращеніе отца страшно огорчило ее. Теперь она поняла, что послѣдніе дни Эдиѳь только ради нея жила въ этомъ домѣ; она поняла ея страданіе и плакала о ней, горько плакала, теряясь въ догадкахъ, почему идетъ такая страшная рознь въ домѣ, и кончится ли она когда-нибудь.
Черезъ нѣсколько времени Флоренса услышала шумъ колесъ кареты, слышала отцовскій голосъ и поняла, что онъ уѣхалъ; тогда она пошла искать свою мать. Она не могла больше быть одна, ей хотѣлось пойти къ мачехѣ, побыть вмѣстѣ съ ней, сказать, что она понимаетъ ея страданіе и любитъ ее еще больше, чѣмъ прежде. Проходя по комнатѣ, выходившей на лѣстницу, она увидала, что кто-то спускался по ней; думая, что это вернулся ея отецъ, она въ страхѣ отступила и притаилась въ темнотѣ, потомъ тихо она подкралась и заглянула внизъ. Къ своему удивленію и ужасу она увидѣла, что это былъ мистеръ Каркеръ. Онъ медленно спускался по лѣстницѣ, и на его лицѣ была такая страшная улыбка, что дѣвушка, задрожавъ всѣмъ тѣломъ, бросилась къ себѣ и долго послѣ того не смѣла выглянуть изъ своей комнаты.
Цѣлую ночь Флоренсу тревожило чувство близкой опасности. На другой день она чувствовала себя очень измученной и утомленной. Ей вспоминалось все происшедшее наканунѣ. Флоренсѣ очень хотѣлось повидаться съ мачехой, и она, въ надеждѣ встрѣтиться съ ней, все утро проходила по всѣмъ комнатамъ, разыскивая Эдиѳь, но та весь день не выходила изъ своей комнаты. Узнавъ, что праздничный обѣдъ былъ отложенъ, Флоренса подумала, не уѣдетъ ли Эдиѳь вечеромъ въ гости, какъ говорила наканунѣ, и потому рѣшила увидаться съ ней хотя бы на лѣстницѣ. Вечеромъ она усѣлась въ комнатѣ, выходившей на парадную лѣстницу, и съ нетерпѣніемъ ждала появленія Эдиѳи.
Наконецъ ей послышались легкіе знакомые шаги; она догадалась, что это была мачеха и радостно кинулась къ ней.
Но какъ описать ея ужасъ и изумленіе, когда, при взглядѣ на нее, Эдиѳь вскрикнула и въ ужасѣ отступила.
— Не подходи ко мнѣ! Дальше, дальше отъ меня! Прочь съ дороги! — кричала ей Эдиѳь.
— Мама, милая мама!
— Не называй меня этимъ именемъ! Не говори со мною! Не смотри на меня! Прочь, говорю тебѣ!
Эдиѳь была страшно блѣдна, и глаза ея сверкали. Флоренса остолбенѣла. Эдиѳь схватилась обѣими руками за голову, задрожала и вдругъ съ крикомъ съ быстротою кошки прошмыгнула мимо нея, спрыгнувъ черезъ нѣсколько ступеней, и побѣжала къ дверямъ, ни разу не оглянувшись.
Черезъ нѣсколько времени мистрисъ Пипчинъ нашла Флоренсу на лѣстницѣ безъ чувствъ.
Дѣвушка опомнилась уже въ своей комнатѣ на постели. Около нея была мистрисъ Пипчинъ.
— Гдѣ мама? — былъ первый ея вопросъ,
— Уѣхала въ гости..
— А папа?
— У себя въ комнатѣ.
Оставшись одна, Флоренса залилась слезами и съ невыразимымъ ужасомъ стала думать о случившемся на лѣстницѣ. Она рѣшила не спать и дождаться возвращенія Эдиѳи, чтобы хоть знать, что та благополучно вернулась домой. Ей было такъ жутко… Ей все казалось, что вотъ-вотъ случится что-то страшное.
Флоренса встала съ постели и сѣла у окна, всматриваясь въ вечернюю темноту.
Кругомъ все было тихо и пусто.
Вечеръ перешелъ уже въ ночь. Настала полночь. Эдась не возвращалась.
Флоренса не могла ни читать ни сидѣть спокойно на одномъ мѣстѣ. Она ходила взадъ и впередъ по своей комнатѣ, отворяла и затворяла дверь, открывала окно и смотрѣла на опустѣвшую улицу, прислушиваясь къ завывающему вѣтру и дождевымъ каплямъ.
Часъ. Два часа. Нѣтъ Эдиѳи.
Флоренса опять съ безпокойствомъ прошлась по комнатѣ и подошла къ окну. Ночь была темная, дождливая, небо въ облакахъ. Эдиѳи все не было.
Пробило три часа. Эдиѳи все нѣтъ.
Волненіе Флоренсы все усиливалось. Она все продолжала ходить по комнатѣ.
Бьетъ четыре часа, потомъ пять. Эдиѳи все нѣтъ и нѣтъ.
Въ домѣ послышался осторожный шорохъ. Прислушиваясь, Флоренса узнала, что это лакей, дожидавшійся возвращенія Эдиѳи, разбудилъ мистрисъ Пипчинъ. Та, наскоро одѣвшись, сошла внизъ и стала стучаться къ мастеру Домби.
Встревоженная Флоренса вышла на лѣстницу, осторожно спустилась на нѣсколько ступеней и стала смотрѣть на происходящее внизу.
Она видѣла, какъ отецъ ея вышелъ изъ своей комнаты и какъ онъ задрожалъ, когда сказали, что жена его все еще не возвращалась изъ гостей. Флоренса слышала, какъ отецъ послалъ за кучеромъ, возившимъ Эдиѳь, а самъ вернулся въ свою комнату и сталъ одѣваться. Флоренса слышала, какъ пришедшій кучеръ разсказалъ, что отвезъ барыню въ какой-то старый домъ на томъ концѣ Лондона, гдѣ встрѣтилъ ее мистеръ Каркеръ и сказалъ ему, что карета барынѣ больше не нужна, и далъ ему на водку.
Флоренса видѣла, какъ отецъ поблѣднѣлъ, какъ схватилъ онъ свѣчу, забытую кѣмъ-то на полу, и побѣжалъ такъ быстро наверхъ, что Флоренса едва успѣла посторониться.
Она слышала потомъ, съ какой яростію отецъ началъ руками и ногами разбивать запертую дверь въ комнату жены. Бѣдная дѣвушка теперь и сама была какъ помѣшанная. Вцѣпившись руками въ свои распущенные волосы, она опрометью бросилась въ свою комнату.
А дверь отъ напора наконецъ рухнула, и мы стеръ Домби вбѣжалъ въ комнату Эдиѳи.
Тамъ на полу въ безпорядкѣ валялось все, что было куплено для его жены или подарено имъ за время ея замужества. На столѣ лежало письмо; въ немъ мистеръ Домби прочелъ, что онъ былъ обманутъ и обезчещенъ, прочелъ, что мистрисъ Домби убѣжала отъ него въ самую годовщину ихъ свадьбы, убѣжала съ мистеромъ Каркеромъ, съ тѣмъ человѣкомъ, котораго онъ выбралъ для ея униженія. Онъ бросился внизъ изъ комнаты.
Флоренса не могла больше выносить. Она быстро спустилась съ лѣстницы и переступила порогъ отцовской комнаты. Она поспѣшила къ отцу съ протянутыми руками и съ крикомъ: «Папа, милый папа!» хотѣла обвиться вокругъ его шея. Но отецъ въ бѣшенствѣ поднялъ руку и ударилъ ее съ такой силой, что бѣдная дѣвушка зашаталась и чуть не упала. И нанося ей удары, онъ сказалъ, чтобы она отправлялась къ Эдиѳи, съ которой всегда была заодно.
Она не упала къ его ногамъ, не заплакала, не упрекнула его, но только взглянула на его, и крикъ, отчаянный крикъ вырвался изъ ея груди. Она поняла, что у нея нѣтъ отца, и, отверженная сирота, она выбѣжала изъ дома мистера Домби.
Не помня себя отъ горя, стыда и ужаса, отверженная дѣвушка, ломая руки и заливаясь слезами, бѣжала по улицѣ при яркихъ лучахъ утренняго солнца. Ни прекрасный день ни радостный видъ улицы — ничто не привлекало ея. Куда-нибудь и какъ-нибудь, лишь бы скрыть скорѣе свою безпріютную голову! Куда-нибудь и какъ-нибудь, въ избу, въ сарай, въ пещеру, лишь бы не видать больше богатаго дома, откуда она бѣжала.
«Куда же итти? — мелькнуло, наконецъ, у нея въ головѣ. — Къ дядѣ Вальтера», — отвѣтила она себѣ тотчасъ же.
Она долго пробиралась по глухимъ улицамъ и переулкамъ, какъ вдругъ ей послышался сзади шумъ, и собака ея Діогенъ, запыхавшійся, разинувъ ротъ и высунувъ языкъ, радостно бросился къ ней. Онъ кружился и скакалъ отъ радости, что нашелъ ее.
— О, Діогенъ, милый, вѣрный Діогенъ, какъ ты сюда попалъ? Какъ я могла оставить тебя, Діогенъ?
И Флоренса склонилась къ нему и прижала къ своей груди его грубую, старую, любящую морду, и они пошли вмѣстѣ.
Въ это время возсѣдавшій въ лавкѣ вмѣсто дяди Соля капитанъ Куттль собрался закусать; онъ разставилъ уже посуду и только-что хотѣлъ отвинчивать свой крюкъ, какъ вдругъ ему послышались легкіе поспѣшные шаги, и на порогѣ показалась Флоренса. Она сдѣлала къ нему шагъ, пошатнулась и упала на полъ безъ чувствъ.
Поблѣднѣвъ еще больше, чѣмъ Флоренса, капитанъ бросился къ дѣвушкѣ, поднялъ ее и уложилъ на диванъ.
— Ненаглядное сокровище наше, — шепталъ онъ испуганно, — восторгъ моего сердца, если вы слышите меня, подайте мнѣ сигналъ хоть однимъ пальцемъ.
Флоренса не шевелилась.
Тогда онъ схватилъ графинъ холодной воды и осторожно окропилъ ей лицо, потомъ онъ смочилъ ей лобъ и губы водой и прикрылъ ноги своимъ пальто.
Наконецъ она опомнилась.
— Ура! — возопилъ капитанъ. — Держитесь крѣпче, моя красавица! Вотъ такъ! Правьте хорошенько рулемъ, и все придетъ въ надлежащій порядокъ. Какъ вы себя чувствуете?
— Вы ли это, капитанъ Куттль? — спросила Флоренса,
— Да, моя радость, да, это я!
— Здѣсь ли дядя Вальтера?
— Нѣтъ, моя красавица, его нѣтъ! Ахъ, какъ давно его уже нѣтъ! Никто здѣсь уже давно и слыхомъ не слыхалъ о бѣдномъ Соломонѣ. Онъ не присылалъ о себѣ никакихъ вѣстей съ тѣхъ поръ, какъ отправился разыскивать Вальтера.
— А вы? Развѣ вы здѣсь живете?
— Точно такъ, мое сокровище.
— Милый капитанъ Куттль, — воскликнула Флоренса, всплеснувъ руками, — спасите меня! Укройте меня здѣсь, и пусть никто не знаетъ, гдѣ я! Послѣ я вамъ скажу какъ-нибудь о томъ, что случилось. Мнѣ не къ кому больше итти. Ot не отсылайте меня, капитанъ Куттль!
— Отослать васъ, мое сокровище? Васъ, радость моего сердца? Сейчасъ запремъ всѣ люки[15] и запремъ дверь двойнымъ ключомъ! Вотъ какъ!
И онъ дѣйствительно пододвинулъ къ двери огромный ставень и заперъ его.
Флоренсѣ оставалось только поблагодарить капитана. Она положила голову на его плечо и обвилась руками вокругъ его шеи.
Капитанъ Куттль былъ смущенъ и растроганъ.
— Теперь вамъ надобно закусить, моя радость, да заодно ужъ покушаетъ и ваша собака, — и онъ принялся угощать дѣвушку, выбирая лучшіе куски для нея и для ея косматаго друга.
Но Флоренса не дотронулась до ѣды: грусть и слезы мѣшали ей ѣсть.
Тогда капитанъ Куттль предложилъ ей отдохнуть въ маленькой комнаткѣ на чердакѣ, гдѣ спалъ когда-то его другъ Соломонъ. Онъ самъ убралъ какъ можно лучше эту комнатку, послалъ на постели бѣлоснѣжное бѣлье и ни за что не хотѣлъ допустить, чтобы дѣвушка шла сама наверхъ; онъ снесъ ее туда на рукахъ, уложилъ на постель и прикрылъ своимъ пальто.
Рѣдко кто могъ сіять такимъ счастьемъ, какъ капитанъ Куттль въ этотъ день, когда въ домѣ его поселилась Флоренса. Онъ ухаживалъ за ней лучше всякой няньки, самъ стряпалъ для нея обѣдъ и чуть не со слезами на глазахъ умолялъ ее побольше кушать. Когда же Флоренса начала помогать ему: стала убирать со стола, сметать крошки и пробирать въ комнатѣ, капитанъ почувствовалъ себя невыразимо счастливымъ.
Флоренса тоже ухаживала, какъ умѣла, за капитаномъ. Послѣ обѣда она сняла со стѣны и подала ему трубку, упрашивая не стѣсняться и курить при ней; потомъ она достала бутылку съ ромомъ и стала мѣшать его для него съ горячей водой. Едва протянулъ капитанъ руку за спичками, какъ Флоренса, къ его изумленію, держала уже надъ табакомъ зажженную бумагу. И, когда молодая дѣвушка, ласково улыбаясь, сѣла подлѣ него, табачный дымъ засѣлъ у него въ горлѣ, ослѣпилъ глаза, ослѣпилъ до того, что капитанъ Куттль заплакалъ.
Наконецъ Флоренса осмотрѣлась въ домѣ, привыкла, немножко успокоилась и стала обдумывать свое положеніе. Она рѣшила остаться пока съ капитаномъ Куттлемъ, а тамъ, можетъ-быть. ей удастся найти мѣсто къ дѣтямъ, она уѣдетъ изъ Лондона и никогда больше не вернется въ богатый, мрачный домъ своего отца.
Черезъ нѣсколько дней она попросила капитана проводить ее въ лавки, такъ какъ у нея не было самыхъ необходимыхъ вещей, — ни бѣлья ни другого платья.
Надо было видѣть гордость капитана, когда онъ велъ подъ руку по улицѣ молодую дѣвушку. Войдя въ лавку, онъ поставилъ на прилавокъ жестяную чайницу и заявилъ, что въ ней есть 14 фунтовъ и 2 шиллинга.
— Этого, быть-можетъ, хватитъ для моей племянницы, — важно сказалъ онъ, въ то же время подмигивая Флоренсѣ; — а если не хватитъ, потрудитесь только свистнуть, и мы уладимъ все это.
И онъ вышелъ изъ лавки и сталъ ждать Флоренсу у дверей.
Скоро Флоренса вернулась. Капитанъ Куттль съ неудовольствіемъ покосился на маленькій узелокъ, который былъ у нея въ рукахъ; онъ думалъ, что она купитъ по крайней мѣрѣ полмагазина.
— Любезный капитанъ Куттль, — сказала Флоренса по дорогѣ, — мнѣ не нужны были ваши деньги; я ихъ не истратила. У меня есть свои.
Капитанъ Куттль былъ очень огорченъ этими словами, но и виду не показалъ.
— Въ такомъ случаѣ, моя радость, — сказалъ онъ, — поберегите ихъ для меня до той поры, какъ я попрошу.
— Могу ли я ихъ держать тамъ, гдѣ онѣ всегда лежали у васъ?
— Кладите ихъ, куда угодно, моя радость. Мнѣ онѣ, право, не нужны, и я, право, никакъ не могу понять, какъ я не зашвырнулъ ихъ куда-нибудь!
Черезъ нѣсколько дней капитана Куттля поспѣшно вызвали зачѣмъ-то въ лавку оцѣнщика мистера Бролей. Тамъ, должно-быть, ожидала его какая-нибудь большая неожиданная радость, — по крайней мѣрѣ, вернувшись оттуда, капитанъ Куттль такъ и сіялъ, и слезы по временамъ выступало на его добрыхъ глазахъ. Въ этотъ день онъ показался Флоренсѣ очень страннымъ: онъ какъ-то странно подмигивалъ ей, улыбался и вдругъ совершенно неожиданно спрашивалъ:
— А вѣдь жаль Вальтера! Не правда ли, вѣдь онъ умеръ, бѣдняга?
— Да, умеръ! — грустно отвѣчала Флоренса и никакъ не могла понять, какъ могъ капитанъ улыбаться, говоря объ этомъ, и почему онъ такъ часто повторяетъ этотъ вопросъ.
Наконецъ вечеромъ, когда Флоренса, прибравъ въ комнатѣ, сѣла подлѣ капитана Куттля, въ маленькой каморкѣ подлѣ лавки, онъ набилъ свою трубку, принялъ очень важный видъ и спросилъ ее:
— Вы никогда не были на морѣ, моя радость?
— Нѣтъ, — отвѣчала Флоренса.
— Да, — сказалъ капитанъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, — чудныя тамъ бываютъ вещи! Тамъ чудеса, моя милая, удивительныя чудеса! Подумайте только: вѣтры бушуютъ, волны ревутъ, бурная ночь чернѣетъ какъ смола, а корабль несется черезъ мглу все впередъ и впередъ, на край свѣта.
— Вы видали когда-нибудь такую страшную бурю? — спросила Флоренса.
— Да, моя радость, много страшныхъ бурь испыталъ я на своемъ вѣку; но теперь рѣчь не обо мнѣ. Я вотъ все думаю о нашемъ прекрасномъ молодомъ человѣкѣ.
Тутъ капитанъ пододвинулся къ ней поближе.
— Какъ вы полагаете, мое сокровище, вѣдь утонулъ нашъ бѣдный Вальтеръ?
Голосъ капитана началъ такъ дрожать, и лицо его стало такъ блѣдно и взволновано, что Флоренса въ испугѣ схватила его за руку.
— Что съ вами, другъ мой? — вскричала она. — Вы такъ вдругъ измѣнились! Милый капитанъ Куттль, мнѣ становится страшно васъ слушать.
— Ничего, ничего, моя милая! Не робѣйте только, держите голову прямо противъ вѣтра! Ну, такъ вотъ я началъ говорить о Вальтерѣ: онъ вѣдь, я хочу сказать, вѣдь онъ утонулъ? Да или нѣтъ?
Флоренса пристально взглянула на него. Ея щеки то блѣднѣли, то краснѣли. Въ волненіи она положила руку на грудь,
— Много бѣдъ и опасностей на широкомъ морѣ, моя красавица, — продолжалъ капитанъ, — и только Богу извѣстно, сколько могучихъ кораблей и храбрыхъ моряковъ сгинули въ немъ съ бѣлаго свѣту. Но… бываютъ, моя радость, такіе случаи, что иной разъ спасается по благодати Божіей одинъ человѣкъ изъ двадцати, — какое изъ двадцати, — изъ цѣлой сотни, изъ цѣлой тысячи одинъ только человѣкъ выплываетъ на бѣлый свѣтъ и возвращается домой къ своимъ друзьямъ здравъ и невредимъ, между тѣмъ какъ всѣ считаютъ его погибшимъ и уже молились за упокой его души. Я хочу разсказать одинъ такой случай…
Въ это время Флоренса повернула глаза въ лавку, гдѣ ярко горѣла лампа.
— Не смотрите туда, не смотрите! — проворно вскричалъ капитанъ. — Тамъ ничего нѣтъ, не смотрите же!
— Отчего не смотрѣть?
— Да потому, что тамъ ничего нѣтъ, — и капитанъ проворно подбѣжалъ къ двери и притворилъ ее.
— Такъ вотъ, — продолжалъ онъ, вновь усаживаясь у огня, откашлянувшись и вытеревь лобъ платкомъ, — такъ вотъ одинъ несчастный корабль былъ настигнутъ непогодой… Нѣсколько сутокъ, говорили мнѣ, корабль велъ себя отлично, исполнялъ свою должность храбро, моя радость, но при одномъ ударѣ онъ былъ разбитъ, и многіе моряки были выброшены черезъ бортъ въ море. Буря часъ отъ часу становилась сильнѣе, корабль погибалъ. И вотъ, моя радость, погибъ, разбился вдребезги несчастный корабль со всѣми, кто былъ на немъ.
— Они не всѣ погибли! — вскричала Флоренса. — Кто-нибудь спасся! Кто же, кто?
— На этомъ несчастномъ кораблѣ, — продолжалъ капитанъ Куттль, — былъ одинъ молодой человѣкъ, — прекрасный молодой человѣкъ, какъ мнѣ разсказывали, — который въ дѣтствѣ любилъ читать про море и про кораблекрушенія. И вотъ онъ припомнилъ всѣ эти вещи въ минуту опасности, и, когда старые и опытные моряки оробѣли и потеряли голову, онъ остался твердъ и…
— И онъ спасся! — вскричала Флоренса, — Спасся ли? говорите, говорите!
— Этотъ храбрый молодой человѣкъ… — сказалъ капитанъ… — Да смотрите же на меня прямѣе, не смотрите туда!
Флоренса едва имѣла силы прошептать:
— Отчего же?
— Потому что тамъ ничего нѣтъ. Не робѣйте и держите голову прямо противъ вѣтра! Такъ всѣ погибли, и на кораблѣ остались только этотъ молодой человѣкъ да помощникъ капитана, да еще одинъ матросъ. Они привязали себя къ корабельнымъ обломкамъ и понеслись по волнамъ широкаго моря…
— Они спаслись? — вскричала Флоренса.
— Дни и ночи носились они по морю, — продолжалъ капитанъ Куттль, — пока наконецъ не наѣхалъ на нихъ корабль и не принялъ ихъ. Двое еще дышали, а одинъ былъ мертвъ.
— Который? — въ ужасѣ вскричала Флоренса, схватившись за капитана.
— Не онъ, не тотъ молодой человѣкъ, о комъ моя рѣчь.
— Слава Богу! О, слава Богу!
— И прекрасный молодой человѣкъ долго странствовалъ еще на чужомъ кораблѣ и наконецъ возвратился на родину… и… не робѣйте, моя радость… и вышелъ на берегъ, и въ одинъ вечеръ тихонько подкрался къ дверямъ своего дома, чтобы взглянуть на своихъ друзей. Не оглядывайтесь же, не оглядывайтесь! Смотрите сюда, на стѣну.
На стѣнѣ подлѣ камина обрисовалась тѣнь человѣка.
Флоренса отскочила, оглянулась и испустила пронзительный крикъ: позади нея стоялъ Вальтеръ Гэй!
Ея названный братъ вышелъ изъ-за могилы; ея братъ спасся отъ кораблекрушенія и явился къ ней. Флоренса бросилась въ его объятія…
Никогда, во всю жизнь, лицо капитана не сіяло такимъ лучезарнымъ блескомъ, какъ теперь, когда онъ усѣлся за столъ и началъ переводить глаза то съ Вальтера на Флоренсу, то съ Флоренсы на Вальтера, усердно полируя щеки и глаза рукавами своего сертука.
Они говорили о своей первой встрѣчѣ, о своей жизни съ тѣхъ поръ и о бѣдномъ дядѣ Соль; такъ сидѣли они вмѣстѣ до глубокой полуночи. Капитанъ не отказался бы просидѣть такимъ образомъ цѣлую недѣлю.
Но Вальтеръ всталъ и началъ прощаться.
— Ты идешь, Вальтеръ? — сказала Флоренса. — Куда же?
— Онъ вѣшаетъ теперь свою койку у Бролея, моя радость, — сказалъ капитанъ Куттль, — недалеко отсюда: стоитъ только свистнуть, мое сокровище.
— Неужели я причиной твоего ухода, Вальтеръ? Бездомная сестра остается на твоемъ мѣстѣ?
— Милая миссъ Домби, — сказалъ Вальтеръ, запинаясь, — я видѣлъ васъ, говорилъ съ вами, что теперь можетъ болѣе осчастливить меня, какъ не возможность оказать вамъ какую-нибудь услугу? О, куда бы я ни пошелъ, чего я ни готовъ сдѣлать ради васъ, милая миссъ Домби? Вы такъ перемѣнились…
— Я перемѣнилась?
— Для меня… — сказалъ Вальтеръ тихимъ голосомъ, какъ бы размышляя съ собою вслухъ. — Перемѣнились для меня… Я оставилъ васъ ребенкомъ, а теперь… О! теперь вы…
— Теперь, какъ и тогда, я — твоя сестра, милый Вальтеръ. Развѣ ты забылъ, какія обѣщанія другъ другу мы дѣлали передъ прощаньемъ? — спросила Флоренса.
— Я… и забылъ?!
Больше онъ ничего не могъ проговорить,
— И если бы точно ты забылъ, милый Вальтеръ, ты бы долженъ былъ вспомнить ихъ, когда находишь меня бѣдною, отверженною, безпріютною, не имѣющею на свѣтѣ друзей, кромѣ тѣхъ, съ которыми я здѣсь.
— О, я помню! Богъ видитъ, какъ я помню каждое ваше слово! — отвѣчалъ Вальтеръ.
— Вальтеръ! — воскликнула Флоренса сквозь слезы и рыданія, — Малый братецъ! отыщи для меня на этомъ свѣтѣ какую-нибудь тропинку, по которой я могла бы итти одна и трудиться и думать иногда о тебѣ, какъ о единственномъ человѣкѣ, который защищаетъ меня какъ сестру! О, помоги мнѣ, милый Вальтеръ: мнѣ такъ нужна твоя помощь!
— Миссъ Домби! Флоренса! Я готовъ умереть, чтобы оказать вамъ помощь. Но родственники ваши горды и богаты. Вашъ отецъ…
— Нѣтъ, нѣтъ, Вальтеръ! Не произноси этого слова… никогда, никогда!
И, говоря это, она обхватила свою голову руками съ такимъ отчаяніемъ и ужасомъ, который оцѣпенилъ на мѣстѣ молодого человѣка.
Съ этого часа никогда не забывалъ онъ голоса и взора, какими былъ онъ остановленъ при имени ея отца. Онъ почувствовалъ, что не забылъ бы этого во сто лѣтъ своей жизни.
— Куда-нибудь и какъ-нибудь, только не домой! Все прошло, все кончено, все потеряно, разорвано, прекращено!
Всѣ страданія ея вылились въ этомъ взорѣ и крикѣ, и онъ почувствовалъ, что не въ состояніи забыть ихъ цѣлую вѣчность.
Прижавшись своимъ нѣжнымъ личикомъ къ плечу капитана, Флоренса разсказала, какъ и почему она бѣжала изъ родительскаго дома. Вальтеръ съ сердечной болью слушалъ ее, а капитанъ, ошеломленный до послѣдней степени, выразилъ свое изумленіе тѣмъ, что разинулъ въ изумленіи ротъ и немилосердно мялъ свою лакированную шляпу.
Когда Флоренса окончила свой разсказъ, капитанъ ласково погладилъ ее по головѣ исказилъ:
— Ничего, моя радость, будьте только молодцомъ! А ты, Вальтеръ, отваливай теперь въ свою каюту и оставь красавицу на моихъ рукахъ!
Вальтеръ взялъ въ обѣ руки маленькую ручку Флоренсы, поднесъ къ своемъ губамъ и поцѣловалъ. Онъ зналъ теперь, что она дѣйствительно была безпріютной, скитающейся сиротой, но никакіе милліоны не сдѣлали бы ея достойнѣе въ его глазахъ.
Капитанъ проводилъ Флоренсу въ ея комнату и не могъ утерпѣть, чтобы не спросить при уходѣ.
— А вѣдь утонулъ бѣдный Вальтеръ, не правда ли?
Слѣдующіе дня Флоренса была грустна, и капитанъ Куттль замѣчалъ даже порой, что глаза ея красны, — видно было, что дѣвушка плачетъ и груститъ о чемъ-то втихомолку. На душѣ у Флоренсы была большая тяжесть, — каждую минуту она замѣчала, что Вальтеръ относится къ ней не такъ, какъ бы она хотѣла и ждала: онъ былъ любезенъ, почтителенъ, но какъ-то удивительно далекъ отъ нея. Онъ точно не былъ такимъ ея братомъ и другомъ, какъ была она съ намъ; онъ звалъ ее миссъ Домби и говорилъ съ ней какъ съ чужимъ человѣкомъ. Все это сильно печалило молодую дѣвушку; наконецъ она рѣшила переговорить съ нимъ объ этомъ и просила капитана послать Вальтера къ ней наверхъ, какъ только онъ придетъ въ лавку.
Вскорѣ Вальтеръ вошелъ въ комнату Флоренсы.
— Капитанъ Куттль говоритъ мнѣ, миссъ Домби, что…
Но взглянувъ на нее, онъ спросилъ:
— Вы нездоровы сегодня, миссъ Домби? Вы плакали?
Онъ говорилъ такъ нѣжно и такимъ дрожащимъ голосомъ, что слезы невольно выступили снова на ея глазахъ.
— Вы правы, Вальтеръ. Я не совсѣмъ здорова и плакала много. Мнѣ нужно съ вами поговорить.
Онъ сѣлъ напротивъ молодой дѣвушки и вперилъ глаза въ ея милое лицо. Онъ былъ блѣденъ, и губы его дрожали.
— Въ тотъ вечеръ, какъ я узнала, что вы спаслись, вы говорили, что я перемѣнилась. Мнѣ тогда странно было слышать это отъ васъ, но теперь я понимаю, въ чемъ моя перемѣна. Не сердитесь на меня, Вальтеръ, я была въ ту пору слишкомъ обрадована.
Она опять казалась ребенкомъ въ его глазахъ, простымъ, довѣрчивымъ, любящимъ ребенкомъ.
— Помните ли вы, милый Вальтеръ, наше прощанье съ вами передъ вашимъ отъѣздомъ?
Онъ вынулъ маленькій кошелекъ, который подарила тогда ему Флоренса.
— Я всегда носилъ его, — сказалъ онъ. — Если бы суждено мнѣ было не видѣть Божьяго свѣта, онъ пошелъ бы со мною ко дну морскому.
— И вы опять станете носить его, милый Вальтеръ, ради меня и ради прежняго нашего знакомства?
— До самой смерти!
Она довѣрчиво подала ему руку.
— Я рада, милый Вальтеръ. Я всегда буду рада думать объ этомъ. Вальтеръ, скажите мнѣ, отчего вы не относитесь ко мнѣ какъ братъ?
— Я не въ правѣ быть съ вами теперь какъ братъ, — сказалъ Вальтеръ: — я оставилъ дѣвочку, а теперь вы взрослая женщина.
Краска быстро распространилась по всему ея лицу. Ея лицо опустилось на ея руки.
Они оба молчали нѣкоторое время. Она плакала.
— Флоренса, — сказалъ наконецъ Вальтеръ, — если бы я былъ богатый, извѣстный человѣкъ, я бы сказалъ: Флоренса, будь моей женой, я достоинъ тебя, потому что люблю тебя безпредѣльно, и всѣ силы души моей давно принадлежатъ тебѣ. А теперь я бѣденъ и не могу, не имѣю права этого сказать.
Ея грудь высоко подымалась, а голова опустилась. Она все плакала.
— Флоренса, позвольте еще разъ, одинъ только разъ назвать васъ этимъ именемъ и прикоснуться къ этой нѣжной рукѣ въ доказательство, что вы, какъ сестра, забудете, что сказалъ вамъ сейчасъ бывшій вашъ братъ.
Она подняла голову и начала говорить съ ясной, свѣтлой улыбкой на лицѣ.
— Нѣтъ, Вальтеръ, я не могу этого забыть. Я не хочу забыть этого ни за какія сокровища въ мірѣ. Вы… Вальтеръ, милый Вальтеръ, ты очень бѣденъ?
— Теперь я поступилъ приказчикомъ въ одинъ торговый домъ и долженъ буду, по своей должности, часто ѣздить за море по дѣламъ, но этимъ я все-таки буду зарабатывать себѣ кусокъ хлѣба.
— Скоро ты опять уѣзжаешь, Вальтеръ?
— Очень скоро.
— Если ты сдѣлаешь меня своею женою, Вальтеръ, я буду горячо тебя любить. Если ты возьмешь меня съ собою, Вальтеръ, я поѣду на тотъ край свѣта безъ сожалѣнія и безъ страха. Мнѣ нечѣмъ для тебя жертвовать, некого покидать изъ-за тебя; вся моя любовь и жизнь будутъ посвящены тебѣ, и съ послѣднимъ дыханіемъ и передамъ имя твое Богу, если сохранятся мои чувства и память не оставитъ меня.
И Вальтеръ прижалъ ее къ своему сердцу.
Черезъ нѣсколько минутъ Флоренса объ руку съ Вальтеромъ подошла къ капитану, одиноко сидѣвшему въ лавкѣ у окна съ трубкой въ зубахъ.
Флоренса схватила въ смущеніи одну изъ пуговицъ его сертука и, не глядя на него, вся раскраснѣвшаяся, сказала:
— Любезный капитанъ Куттль, мнѣ надо вамъ сказать кое-что важное, очень, очень важное.
Капитанъ взглянулъ внимательно на Вальтера, на Флоренсу и вдругъ просіялъ.
— Неужели? — могъ онъ только спросить, вынимая трубку изо рта.
— Да, — сказала Флоренса, плача и смѣясь въ одно и то же время.
— Валли будетъ вашимъ супругомъ? Не такъ ли? — проревѣлъ капитанъ, подбросивъ кверху свою клеенчатую шляпу.
— Да, — прошептала Флоренса.
Капитанъ обнялъ и расцѣловалъ ихъ обоихъ. Затѣмъ онъ взялъ ихъ за руки и подвелъ къ жестяной чайницѣ.
— Любезный Валли, — сказалъ капитанъ растроганнымъ голосомъ, — здѣсь хранятся вещи, которыя я хотѣлъ бы вручить вамъ обоимъ въ совмѣстное владѣніе!
И онъ вынулъ изъ чайницы свои огромные часы, чайныя ложечки и щипчики и высыпалъ все это въ шляпу Вальтера. Затѣмъ капитанъ такъ разволновался, что не могъ болѣе сдерживаться, онъ побагровѣлъ, слезы навернулись у него на глазахъ, и, схвативъ шляпу, онъ выбѣжалъ изъ лавки.
Весь день послѣ того онъ ухмылялся и часто повторялъ вполголоса:
— Дурачина ты, Эдуардъ Куттль, мореходъ великобританскій! Да, братъ, ты не могъ выдумать ничего лучше во всю твою жизнь, какъ передать твою собственность имъ обоимъ въ совмѣстное владѣніе!
На несчастнаго Джона Каркера и его сестру обрушилось новое горе: они узнали о томъ, что братъ ихъ обманулъ своего хозяина, которому всѣмъ былъ обязанъ, и опозорилъ его имя.
На другой же день послѣ бѣгства Эдиѳи Джонъ Каркеръ получилъ письмо отъ мистера Домби, въ которомъ тотъ отказывалъ ему отъ мѣста. Это было большимъ несчастьемъ для Джона, потому что ему трудно было найти какое-нибудь мѣсто; но онъ не ропталъ, считая, что мистеръ Домби и такъ сдѣлалъ слишкомъ много для него. Вплоть до разсвѣта просидѣли вмѣстѣ братъ и сестра, утѣшая и ободряя другъ друга: имъ не спалось въ эту ночь.
На другой день рано утромъ Джонъ ушелъ по дѣламъ въ городъ; сестра осталась одна, и тутъ-то наединѣ она могла, какъ слѣдуетъ, оплакать своего несчастнаго младшаго брата Джемса, чтобы не волновать Джона своими слезами и не увеличить его печаль. И почти до сумерекъ просидѣла она неподвижно на одномъ мѣстѣ, вся погрузившись въ воспоминанія; слезы одна за другой скатывались по ея щекѣ, и вся жизнь брата Джемса проносилась передъ ея глазами. Она вспоминала его ребенкомъ, всѣ его шутки, его ласки, его уроки, его веселый и счастливый видъ, когда онъ служилъ у мастера Домби. «А теперь кто знаетъ, — думалось ей: — быть-можетъ, онъ очень страдаетъ и тоскуетъ, и нѣтъ подлѣ него никого, кто могъ бы облегчить его страданіе?» Ей почему-то все время чудилось, что онъ страдаетъ, передъ ея глазами порою даже вставалъ его образъ, и всякій разъ онъ видѣлся ей блѣдный, въ крови, умирающій, Она вздрагивала и оглядывалась въ страхѣ.
День клонился къ вечеру, и ночная мгла окутывала уже отдаленный городъ.
Она сидѣла подлѣ окна, опустивъ голову на руки. Вдругъ что-то заслонило ей свѣтъ; она подняла голову и, вскрикнувъ, въ страхѣ отступила отъ окна. Передъ ней стояла женщина, блѣдная, истощенная, съ страшно горящими глазами.
— Впустите меня, впустите! Мнѣ надобно съ вами поговорить! — кричала она, барабаня рукой по стеклу.
Генріетта тотчасъ же узнала ту женщину съ длинными черными волосами, которую въ одну ненастную ночь она обогрѣла и накормила. Она вспомнила объ ея буйной выходкѣ и не знала, что дѣлать: впустить ее ила нѣтъ?
— Впустите меня! Позвольте мнѣ съ вами поговорить! Я буду смирна, спокойна, благодарна вамъ, — все, что вамъ угодно, только позвольте мнѣ съ вами говорить!
Ея лицо было очень взволновано, и вся она дрожала съ головы до ногъ. Генріетта поспѣшно отворила дверь.
— Войти мнѣ, или я должна говорить здѣсь? — сказала женщина.
— Что вамъ нужно? Что вы хотите мнѣ сказать?
— Очень немного. Впустите меня, если вы мнѣ вѣрите.
Обѣ женщины вошли въ ту комнату, гдѣ когда-то эта странница отдыхала отъ труднаго пути и сушила свое платье.
— Садитесь, — сказала Алиса, становясь передъ Генріеттой на колѣни, — и взгляните на мое лицо. Помните ли вы меня?
— Да.
— Помните ли вы, какъ я пришла въ ту пору, хромая и въ лохмотьяхъ, при буйномъ вѣтрѣ и дождѣ, который хлесталъ мнѣ въ лицо? Вы знаете, какъ я воротилась къ вамъ въ ту же ночь, какъ я бросила въ грязь ваши деньги, какъ я прокляла васъ и ваше племя? Смотрите же теперь: я передъ вами на колѣняхъ. Вы, можетъ-быть, думаете, что я шучу?
Она замолчала и устремила глаза въ огонь. Потомъ она заговорила опять:
— Слушайте: я была молода, красива, и нѣжныя руки человѣка, любившаго меня, ласкали эти волосы, и любящія губы впивались въ этотъ лобъ! — и она съ презрѣніемъ ударила себя по лбу. — Мать не любила меня какъ родного ребенка, но обожала какъ смазливую дѣвчонку и гордилась мною. Она была скупа, бѣдна и жадна, и погибель и проклятіе пали на мою голову. Былъ человѣкъ, увѣрявшій, что меня любитъ. И вотъ мною позабавились и потомъ, потомъ вышвырнули меня какъ негодную игрушку. И чья рука, какъ думаете вы, вышвырнула меня?
— Зачѣмъ вы меня объ этомъ спрашиваете? — сказала Генріетта.
— А зачѣмъ вы дрожите? — отвѣчала Алиса, схвативши ее за руку. — И я упала глубоко въ бездонный омутъ, меня впутали въ кражу и судили и присудили къ ссылкѣ. У меня не было ни друзей ни копейки за душой. Къ нему за помощью я не рѣшилась бы итти ни за какія деньги… Да, если бы самъ діаволъ изобрѣлъ для меня адскія вытки, я вытерпѣла бы ихъ всѣ, но не пошла бы къ нему! Но моя мать, жадная до денегъ, пошла къ нему, разсказала про меня а униженно просила милостыни, — и что же? Онъ надругался надъ моей нищетой, позорно осрамилъ меня и прогналъ ее. О, онъ былъ очень радъ, что меня отсылаютъ за море, съ глазъ долой! Кто же, думаете вы, былъ этотъ человѣкъ?
— Зачѣмъ вы меня объ этомъ спрашиваете?
— А зачѣмъ вы дрожите? — вскричала Алиса, пожирая ее глазами, — Да, да, я читаю отвѣтъ въ вашихъ глазахъ. Это былъ вашъ братъ Джемсъ!
Генріетта задрожала всѣмъ тѣломъ.
— Когда я узнала, что вы его сестра, — вы помните, когда это было, — то я пришла назадъ усталая, хромая, чтобы бросить въ грязь вашъ подарокъ. Вѣрите ли вы теперь, что я не шучу?
— О, да, да! Господь съ вами! Зачѣмъ вы опять пришли?
— Съ той поры, — продолжала Алиса, все еще держа ее за руку, — я видѣла его, я слѣдила за нимъ и среди бѣлаго дня и ночью. Вы знаете, чѣмъ и какъ оскорбилъ онъ своего бывшаго хозяина, теперь своего смертельнаго врага? А я дала знать его врагу, гдѣ его найти!
— Гдѣ его найти? — съ ужасомъ повторила Генріетта.
— Что, если я разузнала, гдѣ онъ? Что, если я видѣла, какъ страшно измѣнился его врагъ, когда узналъ о немъ, какъ исказилось его лицо, и онъ въ тотъ же день пустился за нимъ въ погоню? Что, если я скажу, что сегодня онъ догонитъ его, и, быть-можетъ, теперь, въ этотъ часъ, онъ нагналъ уже его и стоитъ съ нимъ лицомъ къ лицу?
— Возьмите прочь свои руки — и прочь съ глазъ моихъ! — вскричала Генріетта.
Но эта женщина точно не слыхала ея.
— Вотъ что я сдѣлала, — проговорила она, сверкнувъ глазами. — Вѣрите ли вы мнѣ?
— Вѣрю, вѣрю! Возьмите прочь вашу руку!
— Стало-быть, если я здѣсь стою передъ вами на колѣняхъ, держу васъ за руку и гляжу вамъ прямо въ глаза, то вы можете догадаться, что я раскаялась и боюсь того, что сдѣлала. Весь день и всю прошлую ночь я измучилась, думая о немъ… Я не хочу, чтобы они встрѣтились!
— Что же мнѣ дѣлать? — воскликнула въ отчаяніи Генріетта. Всю прошлую ночь онъ снился мнѣ умирающій, окровавленный, и сердце мое рвалось при этомъ видѣ… Что мнѣ дѣлать? Что мнѣ дѣлать? — повторяла Генріетта, ломая руки.
— Пусть напишутъ ему, пусть пошлютъ кого-нибудь къ нему, онъ въ Дижонѣ. Знаете ли вы этотъ городъ?
— Знаю.
— Извѣстите его, скажите, что врагъ его въ дорогѣ и не пощадитъ его. Пусть онъ убирается куда-нибудь, пока не поздно!
Рука ея спустилась съ плеча Генріетты, и скоро Генріетта увидала, что странной, дикой женщины не было уже въ комнатѣ.
Мистеръ Домби мчится со скорымъ поѣздомъ во Францію, въ Дижонъ, въ погоню за своимъ смертельнымъ врагомъ. Ничего не видитъ и не замѣчаетъ кругомъ себя мистеръ Домби, и въ его сердцѣ одно желаніе — захватить врасплохъ своего врага, настигнуть жену и вернуть ее въ свой домъ.
А мистеръ Каркеръ въ это время, растерянный и сбитый съ толку, не знаетъ, какъ поступать, какъ бы вырваться поскорѣй изъ этого ненавистнаго города. Эдиѳь обманула его и въ одну минуту разрушила всѣ тѣ хитрые планы, которые онъ обдумывалъ такъ долго. Они уѣхали вмѣстѣ изъ Лондона, но потомъ, чтобы избѣжать преслѣдованія мистера Домби, порѣшили разъѣхаться и встрѣтиться вновь уже въ Дижонѣ, и тутъ-то, во время этой встрѣчи, Эдиѳь сказала ему, что не любитъ и никогда не любила его, что уѣхала съ нимъ только потому, что иначе ей не удалось бы бѣжать отъ мистера Домби, и что съ этой минуты они не должны знать болѣе другъ друга. Она уѣхала отъ него, уѣхала совсѣмъ изъ города, а куда — мистеръ Каркеръ не зналъ и растерялся до того, что не зналъ, куда дѣваться, на что рѣшиться.
Онъ любилъ Эдиѳь съ перваго взгляда, какъ увидалъ ее, гордую и прекрасную, онъ влюбился въ нее и мечталъ о ней наединѣ. Съ первой же минуты онъ понялъ тогда, что Эдиѳь не любитъ и презираетъ мистера Домби, и вотъ въ головѣ его мелькнула мысль, что подъ конецъ Эдиѳь не выдержитъ своего тяжелаго положенія въ домѣ мистера Домби и броситъ его, тутъ-то онъ могъ бы предложить ей свои услуги помочь бѣжать. Кто знаетъ, быть-можетъ, благодарная за его услуги, гордая красавица обратитъ на него вниманіе и полюбитъ своего избавителя? Онъ слѣдилъ за мистрисъ Домби, зналъ всю подноготную о ея жизни и съ каждой минутой убѣждался, что желанная минута близится. Онъ съ тайнымъ удовольствіемъ передавалъ ей волю мистера Домби и замѣчалъ, какъ вспыхивали гнѣвомъ ея глаза, какъ дрожали ея руки, и думалъ о томъ, что ей скоро понадобятся его услуги. О, этотъ человѣкъ умѣлъ втихомолку обдѣлывать свои дѣла! Въ тотъ день, когда мистрисъ Домби заговорила съ мужемъ о разводѣ, онъ замѣтилъ странную улыбку, появившуюся на ея лицѣ, и понялъ, что Эдиѳь не останется въ этомъ домѣ. Тогда мистеръ Каркеръ рѣшился переговорить съ нею. Онъ сказалъ ей о своей любви, и она слушала его; онъ предложилъ ей бѣжать, и она съ радостью согласилась, и въ сердцѣ его мелькнула надежда, что прекрасная Эдиѳь любитъ его и что для него наступаетъ долго ожидавшееся счастье. А теперь всѣ надежды его были разбиты: Эдиѳь обманула его и насмѣялась надъ нимъ. Вернуться къ прошлому для него невозможно; ради Эдиѳи онъ пожертвовалъ своимъ именемъ, своимъ мѣстомъ въ конторѣ и потерялъ все разомъ. Мистеръ Каркеръ зналъ, что каждую минуту мистеръ Домби можетъ настигнуть его и страшно отомстить за обиду, и не зналъ, куда дѣваться и на что рѣшиться, — у него не было ни дома, ни родины, ни родныхъ, и некому было въ цѣломъ мірѣ пожалѣть его и дать ему пріютъ.
Сбитый съ толку и растерянный, мистеръ Каркеръ шагалъ по пустому и холодному номеру гостиницы и чувствовалъ, что ничего не можетъ придумать; чувствовалъ, что умъ у него мѣшается.
Вдругъ пронзительный звонокъ внизу заставалъ его вздрогнуть; онъ поднялъ голову, прислушался и измѣнился въ лицѣ: онъ услыхалъ англійскую рѣчь и узналъ голосъ мистера Домби. Мистера Каркера охватилъ ужасъ; онъ задрожалъ и быстро оглядѣлся: въ комнатѣ была одна только дверь. Выйти изъ нея — значитъ лицомъ къ лицу столкнуться съ мистеромъ Домби, а между тѣмъ шаги приближались, и голосъ, страшно знакомый голосъ, слышался все ближе и ближе. Въ страхѣ мистеръ Каркеръ кинулся къ двери и заперъ ее кое-какъ дрожащими руками; онъ метался по комнатѣ, ища выхода, а врагъ уже былъ у дверей и принялся стучать, требуя, чтобы онъ отперъ. Мистеръ Каркеръ заглянулъ въ окно: оно было довольно высоко отъ земли, внизу было темно и пусто. Между тѣмъ дверь трещала уже подъ сильными ударами; еще минута — и она упадетъ. Мистеръ Каркеръ поспѣшно вскочилъ на подоконникъ — и черезъ минуту очутился уже на улицѣ.
Онъ бѣжалъ по пустынной улицѣ безъ остановки, не переводя духа, и умъ его мѣшался. Ему чудилась погоня, слышался голосъ мистера Домби, въ ушахъ звенѣлъ еще презрительный хохотъ Эдиѳи, и онъ бѣжалъ, бѣжалъ, не смѣя остановиться, и ужасъ придавалъ ему силы. Въ головѣ его носились какія-то обрывки мыслей; они толпились, крутились въ его головѣ, сбивали его съ толку. Холодный вѣтеръ дулъ ему прямо въ лицо; онъ не замѣчалъ этого, не замѣчалъ и того, что на его головѣ не было шляпы и что ночная тьма дѣлается все гуще и гуще. Вдругъ ему послышался стукъ колесъ. «Погоня!» мелькнуло въ его умѣ, и, весь дрожа, блѣдный отъ ужаса, онъ забился въ темный переулокъ, не смѣя шевельнуться.
Пустая коляска, запряженная четверкой лошадей, проѣзжала мимо него.
Онъ окликнулъ ямщика.
— Эй, любезный! Вези меня на станцію! Я очень тороплюсь. Посмотримъ, какъ быстро скачутъ твои кони. Чѣмъ скорѣе покатишь, тѣмъ больше получишь на чай.
Онъ торопливо вскочилъ въ коляску, я они помчалось. Пыль летитъ во всѣ стороны, все кругомъ мелькаетъ, сливается. Мистеръ Каркеръ сидитъ, крѣпко вцѣпившись руками за края коляски, а передъ его глазами носятся тысячи образовъ: мистеръ Домби, тысячи мистеровъ Домби, они кружатся, дразнятъ его, и Эдиѳь, гордая и презрительная, насмѣшливо смотритъ на него. Ужасъ леденитъ его, и въ страхѣ онъ колотитъ въ спину ямщика и кричитъ:
— Скорѣе, скорѣе! Впередъ, хотъ въ самый адъ!
Разгорячившіяся и взмыленныя лошади храпѣли и фыркали, несясь все впередъ поставляя далеко позади себя Дижонъ.
«Зачѣмъ я бросился на всѣ эти продѣлки? — проносится въ умѣ мистера Каркера. — Неужели для того, чтобы бѣжать какъ вору?»
И опять онъ прислушивается, и вотъ кажется ему, что кто-то сзади нагоняетъ его.
— Стой! — кричитъ онъ, вцѣвившись за шиворотъ ямщика.
Лошади стали, ямщикъ оборачивается и спрашиваетъ:
— Что случилось?
— Слышишь?
— Что?
— Да шумъ. Тамъ, позади насъ, какъ будто скачутъ…
— Нѣтъ, ничего нѣтъ за нами, баринъ.
— Ничего?
— Ничего.
— Твоя правда! Ничего теперь не слышно.
И опять они несутся, и новые столбы пыли крутятся въ воздухѣ. Мало-по-малу настаетъ утро. Солнце освѣтило поля. Кругомъ далеко-далеко поля золотятся хлѣбомъ. На встрѣчу стали попадаться крестьяне, отправлявшіеся на работу. По краю дороги кое-гдѣ попадались шалаши, изъ которыхъ выходили рабочіе и принимались исправлять выбоины на большой дорогѣ.
А мистеръ Каркеръ все мчится и мчится впередъ. Онъ не думаетъ ни о чемъ, забившись въ уголъ коляски; передъ глазами его носятся страшныя картины, и мысли, одна другой тяжелѣй, терзаютъ его душу.
Наконецъ они подъѣхали къ станціи желѣзной дороги. Онъ рѣшилъ отпустить ямщика и ѣхать дальше по желѣзной дорогѣ.
— Какой сегодня день? Среда? — спрашиваетъ онъ, входя на станцію.
— Помилуйте, сударь, какая среда, сегодня четвергъ!
Онъ спросилъ себѣ вина, заперся и сталъ пить рюмку за рюмкой; но онъ не могъ утопить въ винѣ тѣ страшныя мысли, которыя тяготили его душу, и онъ сидѣлъ и пилъ не переставая, пилъ при тускломъ свѣтѣ одинокой нагорѣвшей свѣчи до самаго разсвѣта.
Порой страшный шумъ раздавался около дома, земля дрожала, и страшное чудовище съ огненными глазами, пыхтя и дымясь, пролетало мимо окна. Онъ зналъ хорошо, что это поѣздъ, но все-таки всякій разъ его сердце охватывалъ ужасъ. Онъ дрожалъ и блѣднѣлъ, онъ боялся этого чудовища, и все-таки что-то тянуло его къ нему, и, заслышавъ шумъ, онъ, дрожа и блѣднѣя, бѣжалъ къ окну и въ страхѣ провожалъ его глазами. Наконецъ съ разсвѣтомъ ему не подъ силу стало оставаться въ тѣсной темной каморкѣ, и онъ вышелъ на воздухъ.
— Въ которомъ часу пойдетъ поѣздъ въ Лондонъ? — спросилъ онъ у служащаго.
— Въ четверть пятаго, сэръ; въ четыре часа будетъ особенный скорый поѣздъ, но только онъ не останавливается здѣсь.
Онъ сошелъ на рельсы и въ ожиданіи поѣзда сталъ прохаживаться по полотну желѣзной дороги. Слабый утренній свѣтъ разливался въ воздухѣ, и легкій вѣтерокъ дышалъ прохладой. Ему невмоготу былъ этотъ покой, это ясное тихое утро, онъ повернулся къ станціи и по рельсамъ пошелъ къ ней.
Вдругъ въ глазахъ у него потемнѣло, и онъ почувствовалъ, будто земля уходитъ у него изъ-подъ ногъ. Онъ ясно видѣлъ, какъ дверь на станціи отворилась, и на площадку вышелъ мистеръ Домби. Ихъ глаза встрѣтились, и мистеръ Каркеръ не могъ отвести своихъ испуганныхъ, полныхъ ужаса глазъ съ его взгляда, полнаго ненависти. Какъ сквозь сонъ онъ слышалъ свистокъ, потомъ другой, третій, но не понималъ, что это значитъ. Онъ смотрѣлъ въ лицо мистера Домби, и вдругъ онъ увидѣлъ, что лицо его врага измѣнилось, смертельный ужасъ появился на немъ, и оно стало страшно блѣдно. Въ ту же минуту мистеръ Каркеръ почувствовалъ, какъ задрожала земля, какіе то два тусклыхъ багровыхъ глаза наѣхали на него, что-то толкнуло его въ спину, сбило съ ногъ, потащило и обдало горячимъ дыханіемъ…
Огненное чудовище сбило мистера Кернера съ ногъ, раздробило, разорвало его члены, исковеркало, измололо и выбросило на воздухъ его изуродованныя кости.
Поѣздъ промчался со свистомъ мимо станціи. Мистеръ Домби лишился чувствъ. Придя въ себя, онъ увидѣлъ, какъ четверо людей убирали съ дороги что-то недвижное, какъ они положили это на доски и куда-то понесли, а другіе люди отгоняли собакъ, которые что-то обнюхивали на рельсахъ и лизали чью-то кровь, смѣшавшуюся съ пепломъ.
Думалъ ли мистеръ Домби о своей дочери? Зналъ ли онъ, куда она дѣвалась? Быть-можетъ, онъ предполагалъ, что она живетъ у его сестры или даже продолжаетъ жить въ его домѣ. Никому не было извѣстно, что предполагалъ и думалъ мистеръ Домби о своей дочери. Онъ ея не разыскивалъ. Вся прислуга до того боялась мистера Домби, что никто изъ нихъ не осмѣливался упоминать ему о Флоренсѣ.
Несчастіе, обрушившееся на него бѣгствомъ Эдиѳи, потрясло его высокомѣріе, но не сломило его. Мистеръ Домби употреблялъ всѣ усилія скрыть то, что дѣлалось въ его душѣ, но все же всѣ слѣды его мученій отразились на его гордомъ лицѣ; глаза и щеки у него ввалились, лицо поблѣднѣло и приняло угрюмый видъ.
Флоренса выходила замужъ за Вальтера. Послѣ свадьбы они должны были тотчасъ же уѣхать за море, такъ какъ Вальтеру необходимо было ѣхать по обязанностямъ службы. Флоренса съ радостью собиралась въ далекій путь съ Вальтеромъ. Она была счастлива, бѣдная Флоренса! Теперь ее окружали такія любящія, такія дорогія лица! Ея Сусанна, которая была отыскана и привезена, была также съ ними. Сусанна плакала отъ радости, видя счастье своей госпожи, и отъ горя, что та уѣзжаетъ, и крѣпко цѣловала ее, увѣряя въ своей любви и преданности.
Рана, нанесенная Флоренсѣ суровымъ отцомъ, мало-по-малу заживала, горькая обида забылась и простилась, и только мысль о томъ, какъ онъ одинокъ, тревожила и печалила ее; но она не смѣла уже итти къ нему.
Цѣлый день проходилъ въ хлопотахъ и въ сборахъ въ дальнюю дорогу, а по вечерамъ они обыкновенно собирались всѣ вмѣстѣ въ маленькой комнаткѣ наверху. Чаще всего они говорили о прошломъ, вспоминали свои первыя встрѣчи, и тогда невольно мысли ихъ обращались къ бѣдному дядѣ Соль. Гдѣ-то онъ теперь? Живъ ли онъ, или, быть-можетъ, нѣтъ уже давно на свѣтѣ бѣдняги Соломона Джильса?
Быстро летѣлъ день за днемъ и, наконецъ, насталъ послѣдній вечеръ передъ свадьбой.
Всѣ собрались вмѣстѣ въ маленькой комнаткѣ наверху. Флоренса сидѣла подлѣ Вальтера и торопливо дошивала прощальный подарокъ капитану Куттлю. Капитанъ и Сусанна играли въ карты. Вдругъ Діогенъ, смирно до того лежавшій у ногъ своей хозяйки, насторожилъ уши и зарычалъ. Флоренса позвала его, погладила, и онъ успокоился на время и завилялъ хвостомъ, но черезъ нѣсколько минутъ вновь залился лаемъ и сталъ яростно бросаться на дверь.
— Тише, любезный, что съ тобой сдѣлалось? — попробовалъ успокоить его капитанъ.
Но собака не слушала его и съ визгомъ царапалась въ дверь. Тогда капитанъ всталъ посмотрѣть въ чемъ дѣло. Онъ подошелъ къ двери, растворилъ ее и вдругъ вскрикнулъ такимъ зычнымъ голосомъ, что стекла въ окнѣ задрожали:
— Эй, Соломонъ Джильсъ!
Всѣ вздрогнули, обернулись, и черезъ минуту Вальтеръ уже былъ въ объятіяхъ дяди Соль. Еще минута — и Флоренса была въ его объятіяхъ, еще и еще минута — и дядя Соль обнималъ капитана и Сусанну, а Вальтеръ и Флоренса радостно держали его за руки.
Наконецъ старикъ вновь обернулся къ Вальтеру, и тихій звукъ подавленнаго старческаго плача послышался въ комнатѣ.
Онъ былъ все такой же, дядя Соль. Все такой же маленькій, худенькій, въ прежнемъ пальто, теперь еще болѣе вытертомъ и полинявшемъ, все въ томъ же гладенькомъ паричкѣ.
— Соломонъ Джильсъ, Соломонъ Джильсъ! Гдѣ ты скрывался отъ насъ въ это долгое время, старый товарищъ? — прогудѣлъ по комнатѣ голосъ капитана, когда всѣ поздоровались и усѣлись въ маленькой комнаткѣ.
— Я слѣпъ, я глухъ, я нѣмъ отъ радости, любезный Недъ, — плача, отвѣчалъ старикъ.
Вальтеръ и Флоренса не отходили отъ него.
— Недъ Куттль, я такъ растроганъ, что не могу сейчасъ разсказать… всего. Но отчего же ты, милый Недъ, не отвѣчалъ на мои письма?
Никто не опишетъ изумленія, которое появилось на лицѣ капитана.
— Не писалъ? — сказалъ онъ. — Не писалъ, Соломонъ Джильсъ?
— Ну, да, — продолжалъ старикъ, — отчего ты не писалъ ко мнѣ ни въ Барбадосъ ни въ Ямайку? Вѣдь я же просилъ тебя, Недъ Куттль!
— Ты меня просилъ, Соль?
— Да, да, мой другъ! Неужели ты забылъ? Я писалъ тебѣ много разъ.
Капитанъ Куттль въ изумленіи вытаращилъ глаза на Соломона.
— Да ты какъ будто не понимаешь меня, Недъ Кугтдь? Вѣдь я же писалъ тебѣ. Я писалъ тебѣ, что дѣла мои не подвигаются впередъ, и что о Вальтерѣ нѣтъ ни слуху ни духу. Затѣмъ я писалъ тебѣ изъ Ямайки…
— Онъ говоритъ, что писалъ изъ Ямайка! — въ изумленіи воскликнулъ капитанъ Куттль, озираясь на присутствующихъ.
— Да, я писалъ тебѣ, что нѣтъ никакихъ извѣстій о моемъ мальчикѣ, и что уже, вѣрно, мнѣ суждено до могилы скитаться, отыскивая своего пропавшаго мальчика, А когда, Недъ Куттль, я вернулся въ Англію и узналъ, что мальчикъ мой живъ и здоровъ, тогда я сѣлъ на корабль и, слава Богу, пріѣхалъ на родину и вижу свой счастливый домъ.
Капитанъ Куттль ничего не понималъ,
— И писалъ-то я ихъ самъ, — продолжалъ Соломонъ, — и отправлялъ самъ на Корабельную площадь, номеръ девятый, въ домъ мистрисъ Макъ-Стинджеръ, капитану Куттлю.
Багровая краска выступила на лицѣ капитана, и глаза его закатились подъ лобъ; въ теченіе долгаго времени онъ не могъ проговорить ни слова.
— Друзья мои, — сказалъ онъ, наконецъ, — да вѣдь я потихоньку обрѣзалъ свои якоря и бѣжалъ оттуда,
— И никто не зналъ, куда вы ушли? Вы не оставили своего адреса? — поспѣшно вскричалъ Вальтеръ,
— Да развѣ я могъ это сдѣлать, любезный другъ! — сказалъ капитанъ, покачивая головой. — Хозяйка не выпустила бы меня ни за что на свѣтѣ изъ рукъ. Она сторожила меня съ утра до вечера. Ничего не оставалось дѣлать, какъ бѣжать тайкомъ. Господи помилуй! Ты не знаешь, какова она въ гнѣвѣ! Ухъ!
Тутъ только разъяснилось, отчего ничего не было слышно о дядѣ Соль.
Радостный это былъ вечеръ. Они долго сидѣли и бесѣдовали, и любовь и миръ сіяли ни всѣхъ этихъ добрыхъ лицахъ.
На другой день была свадьба Вальтера и Флоренсы, тихая, никому неизвѣстная свадьба. Утромъ молодые люди рука объ руку вышли изъ дома и долго бродили по городу; они выбирали мѣста по дальше отъ большихъ людныхъ улицъ, пустые, отдаленные переулки, гдѣ нѣтъ ѣзды и движенія. Яркое солнце обливало своими лупами молодую парочку. Они посѣтили большое кладбище, залитое солнечнымъ свѣтомъ, и Флоренса со слезами простилась съ дорогими могилками матери и брата. Въ глухой, отдаленной бѣдной церкви была ихъ свадьба. Пришли дядя Соль и капитанъ Куттль; при невѣстѣ не было другихъ подругъ, кромѣ Сусанны Нипперъ. Внутри церкви было мрачно и пыльно, но какъ прекрасна была невѣста въ этомъ пыльномъ и мрачномъ мѣстѣ!
Обвѣнчали молодыхъ людей, пасторъ снялъ свое облаченіе и ушелъ домой. Флоренса бросилась на шею Сусаннѣ и разрыдалась въ ея объятіяхъ. Капитанъ Куттль въ волненіе гладилъ свой лобъ желѣзнымъ крюкомъ, дядя Соль направился къ двери. Изъ церкви молодые отправлялись прямо на корабль.
— Благослови тебя Богъ, милая Сусанна! — говорила Флоренса. — Прощай, прощай!
Сусанна Нипперъ не могла говорить: она рыдала и крѣпко сжимала въ объятіяхъ свою милую барышню. Флоренса благодарила дядю Соля и капитана Куттля. Потомъ они сѣли въ карету. Они отъѣзжаютъ, но Сусаннѣ хочется еще разъ проститься, и она пускается за ними вдогонку; сзади нея спѣшитъ, улыбаясь сквозь слезы, капитанъ Куттль.
Карета отъѣхала уже далеко. Улица, по которой они ѣхали, была тѣсна и загромождена телѣгами, но Сусанна не теряла надежды нагнать карету и спѣшила что есть силы.
И вотъ она догнала, вскарабкалась къ окну кареты и обняла еще разъ свою барышню и крѣпко ее цѣлуетъ.
— Миссъ Флой, голубушка, миссъ Флой! Взгляните еще разъ на меня! Будьте счастливы, прощайте, дорогая моя! — говорила она.
— Ура, радость моего сердца! — пробасилъ съ другой стороны кареты капитанъ Куттль, помахивая въ воздухѣ своей клеенчатой шляпой. — Ура, Валли, дружище, ура!
Черезъ нѣсколько часовъ корабль, на которомъ находились Вальтеръ и Флоренса, отплылъ въ далекій и опасный путь.
Опять осиротѣлъ дядя Соль, но теперь взоръ его былъ ясенъ, и онъ радостно, потирая руки, повторялъ капитану Куттлю:
— Слава Богу, мой мальчикъ счастливъ и на хорошей дорогѣ. Мнѣ остается только молиться за него!
Дядя Соль вынулъ изъ кармана письмо и, обращаясь къ каиптану Куттлю, сказалъ:
— На конвертѣ написано: «Мистеру Домби отъ Вальтера». Мнѣ поручено отослать это письмо. Оно не запечатано, и мнѣ велѣла вамъ его прочесть.
"Милостивый Государь! — было написано тамъ. — Я женился на вашей дочери, такъ какъ она любитъ меня. Мы уѣзжаемъ съ ней въ далекое путешествіе.
"Не упрекайте ее, она никогда васъ не упрекала, хоть и имѣла много причинъ на это.
"Не думаю и не надѣюсь, что вы когда-нибудь простите меня, но, можетъ-быть, со временемъ вы вспомните о своей дочери, и въ сердцѣ вашемъ явится любовь къ отверженному вами дѣтищу; тогда вамъ будетъ пріятно знать, что дочь ваша счастлива и что подлѣ нея есть человѣкъ, который готовъ жизнь отдать за нее.
Прошло нѣсколько дней. Большой корабль, величественно распустивъ свои бѣлыя крылья, несется по волнамъ глубокаго моря.
Ночь. Вальтеръ и Флоренса сидятъ на палубѣ и безмолвно любуются моремъ.
Но вотъ на глазахъ ея слезы. Она кладетъ свою голову на его грудь и обвивается вокругъ его шеи.
— Вальтеръ, милый Вальтеръ, я такъ счастлива!
Вальтеръ прижимаетъ ее къ своему сердцу, и она совершенно спокойны на широкомъ морѣ, а корабль весело несется на всѣхъ вирусахъ.
— Когда я смотрю на море и вслушиваюсь въ его волны, много давно минувшихъ воспоминаній проносится предо мною, и я думаю…
— О Павлѣ, мой ангелъ?
— О Павлѣ и Вальтерѣ, — говоритъ тихо Флоренса.
И морскія волны своимъ безконечнымъ журчаньемъ напѣваютъ ей тихую пѣснь о вѣчной любви.
Вдали отъ большихъ людныхъ улицъ, въ одномъ изъ самыхъ глухихъ захолустьевъ Лондона, былъ небольшой старый домъ, куда каждый день пріѣзжала теперь Генріетта Каркеръ. Она поднималась по высокой расшатанной лѣствицѣ въ низенькую опрятную комнатку, освѣщенную по вечерамъ только однимъ блѣднымъ свѣтомъ лампады. Тамъ на постели лежала Алиса Марвудъ недвижная, блѣдная какъ смерть. Она доживаетъ свои послѣдніе дни. Только по длиннымъ чернымъ волосамъ, разбросаннымъ по подушкѣ, можно было узнать въ ней прежнюю Алису, — она страшно исхудала, истаяла. Ея лицо стало совсѣмъ другое: теперь глаза ея не горятъ уже дикимъ злобнымъ блескомъ, брови не сдвинуты; напротивъ, въ глубокахъ темныхъ глазахъ свѣтится доброта, и лицо ея такъ ясно и спокойно. Та ли это женщина, которая когда-то въ ненастный, бурный вечеръ сидѣла подлѣ камина, вызывая на бой судьбу со всѣми ея ужасами? Злоба и мщеніе исчезли изъ ея душа. Нужда, порокъ, угрызенія совѣсти, вся буря ея жизни — истощили ея силы, и желѣзное здоровье ея разстроилось въ конецъ. Она умираетъ, но умираетъ спокойная, ясная, простившая всѣмъ, кто принесъ ей тяжелое горе. Генріетта научила ее любить и прощать, и теперь ей легко встрѣтить смерть, и на душѣ ея тихая радость.
Около ея постели въ безпамятномъ отчаяньи сидитъ безобразная старушонка. Съ утра до ночи она сидитъ на одномъ мѣстѣ и тупо глядитъ въ одну точку и только изрѣдка, когда дочь позоветъ ее. она точно пробуждается отъ сна, нагибается къ ней и дико вскрикиваетъ: «Дочка моя! Красотка моя!» и начинаетъ дрожать и, всхлипывая, обхватываетъ руками ея слабую голову.
Генріетта пріѣзжаетъ сюда каждый день; она садится около постели больной, беретъ ее за руки, и между ними начинается тихая бесѣда. Иногда Алиса проситъ ее почитать; тогда Генріетта достаетъ евангеліе и долго читаетъ ей своимъ ровнымъ, тихимъ голосомъ. Алиса слушаетъ ее съ горящими глазами, иногда она схватываетъ ее за руку и начинаетъ говорить, — говорить о себѣ, о своей прошлой жизни, о своихъ проступкахъ, и слезы катятся изъ ея глазъ.
Однажды вечеромъ Генріетта нашла Алису очень слабой. Она не могла поднять головы съ подушки, говорила черезъ силу, и глаза ея были совсѣмъ тусклы. Она попросила Генріетту почитать, но лишь только та достала книгу и начала читать, она перебила ее:
— Вы не забудете моей матери? Я простила ей все, въ чемъ, по-моему, она виновата. Я знаю, что и она прощаетъ меня и тужитъ обо мнѣ, Вы не забудете ея?
— Никогда, Алиса!
— А теперь положите мою голову такъ, чтобы я могла на вашемъ добромъ лицѣ видѣть всѣ слова, которыя вы станете читать.
Генріетта исполнила ея желаніе и принялась читать. Она читала ей ту книгу, въ которой несчастный, недужный, страждущій, удрученный человѣкъ всегда находитъ утѣшеніе и вѣчную отраду для изнуреннаго духа. Она читала повѣствованіе о Томъ, Кто среди обступившихъ Его человѣческихъ горестей и радостей относился съ сердечнымъ состраданіемъ и участіемъ ко всякимъ скорбямъ и страданіямъ людей. Она читала о томъ, какъ и страждущіе, и преступники, и женщины, покрытыя позоромъ, получали исцѣленіе и прощеніе. Сегодня попалось какъ разъ мѣсто о той бѣдной падшей женщинѣ, которую Онъ простилъ и возвратилъ къ прежней чистой и безгрѣшной жизни и далъ ей такой душевный покой, который не отниметъ у нея никакая человѣческая сила.
— Завтра поутру, Алиса, — сказала Генріетта, закрывая книгу, — я приду какъ можно раньше.
Блестѣвшіе глаза Алисы сомкнулись на минуту, но при этихъ словахъ открылись опять. Алиса нагнулась и съ нѣжной любовью поцѣловала руку Генріетты.
Блестѣвшіе глаза слѣдили за Генріеттой до дверей, и на спокойномъ лицѣ Алисы промелькнула прощальная улыбка.
Потомъ глаза эти закрылись и уже больше не открывались никогда. Она положила свою руку на грудь, и жизнь слетѣла съ ея лица подобно исчезающему свѣту.
На постели лежалъ бездыханный трупъ Алисы.
Опять произошло перемѣны въ большомъ домѣ на длинной скучной улицѣ, гдѣ Флоренса провела свое одинокое печальное дѣтство. Это съ виду все тотъ же величественный огромный домъ, надежная защита отъ вѣтра и непогоды, но все же онъ представляетъ собою развалину, и крысы и мыши бѣгутъ изъ него.
Прошелъ годъ послѣ того, какъ уѣхала Флоренса, и по всему Лондону вдругъ разнеслась вѣсть, что торговый домъ «Домби и Сынъ» весь въ долгахъ и что мистеръ Домби разоренъ. Покойный мистеръ Каркеръ былъ полнымъ хозяиномъ въ торговомъ домѣ; мистеръ Домби во всемъ на него полагался и не входилъ ни во что. Мистеръ Каркеръ былъ хитрый и скрытный человѣкъ: торговый домъ былъ весь въ долгахъ, капиталъ давно уже уплылъ сквозь пальцы, а онъ умѣлъ прятать всѣ концы въ воду, и мистеръ Домби ничего ее подозрѣвалъ и былъ увѣренъ, что дѣло идетъ попрежнему и попрежнему приноситъ огромные доходы. И только когда умеръ мастеръ Карьеръ, мистеръ Домби узналъ, что онъ разоренъ и нѣтъ никакихъ средствъ, чтобы остановить разореніе.
Приходитъ въ разрушеніе и пустѣетъ громадный старый домъ; прислуга получаетъ расчетъ и выбирается изъ него. Чемоданы увязаны, сундуки уложены, возы увязаны, и въ вечеру не осталось въ домѣ ни одного человѣка, кромѣ самого мистера Домби да одной вѣрной прислуги.
Наконецъ большое бѣлое объявленіе вывѣшивается на стѣнѣ богатаго дома: все имѣніе мистера Домби продается съ публичнаго торга. Какіе-то незнакомые люди ходятъ по дому безцеремонно, осматриваютъ и ощупываютъ вещи, спорятъ, бранятся, торгуются и наконецъ раскупаютъ и вывозятъ все, что скопилось за много лѣтъ въ большомъ мрачномъ домѣ. Увозятъ прекрасную дорогую мебель, купленную для второй свадьбы мистера Домби. Увозятъ и постельку маленькаго Павла на телѣжкѣ, запряженной осломъ.
Наконецъ все разъѣхалось и все увезено. Остались около дома только клочки рваной бумаги, грязнаго сѣна и соломы.
Мистеръ Домби остался одинъ въ цѣломъ домѣ; съ утра до ночи онъ сидитъ безвыходно въ своей комнатѣ, и никто не знаетъ, какъ онъ проводитъ тамъ свое время.
Мистеру Домби пришлось бы теперь на старости лѣтъ искать работу у чужихъ людей и зарабатывать хлѣбъ, какъ онъ и думалъ раньше, если бъ не нашлись кой-какія средства, которыя теперь давали ему возможность прожить безбѣдно остатокъ жизни. Каждый мѣсяцъ мистеръ Морфинъ, бывшій помощникъ мистера Каркера въ торговомъ домѣ «Домби и Сынъ», приноситъ ему деньги; онъ говоритъ, что это одинъ старый долгъ, который выплачиваютъ теперь мистеру Домби по частямъ. Никто, кромѣ мистера Морфина, не подозрѣваетъ, откуда эти деньги. А деньги эти вотъ откуда. Когда вѣсть о разореніи мистера Домби разнесласъ по городу, Генріетта Каркеръ пришла къ мистеру Морфину и заявила, что они съ братомъ не хотятъ тѣхъ денегъ, которыя достались имъ по наслѣдству отъ покойнаго брата и которыя тотъ скопилъ на службѣ у мистера Домби; она хотѣла вернуть ихъ мистеру Домби и просила сохранить въ тайнѣ отъ него, откуда они, и вотъ эти-то деньги мистеръ Морфинъ приноситъ по частямъ своему старому хозяину.
Мистеръ Домби сидитъ одинъ-одинехонекъ въ своей опустѣлой холодной комнатѣ, и воспоминанія, тяжелыя воспоминанія тяготятъ его душу.
«Папа, папа, поговори со мной, милый папа!» — раздается въ его ушахъ дрожащій дѣтскій голосокъ, и ему припоминается отверженная его дочь, блѣдная, съ протянутыми къ нему дрожащими ручками. Онъ ясно видитъ ее и слышитъ еще крикъ, вырвавшійся тогда изъ ея груди.
Теперь онъ одинокъ; всѣ его оставили, забыли, домъ разоренъ, мистеръ Домби униженъ, разбить тяжелой обидой и несчастьями. И вотъ когда вспомнилъ мистеръ Домби о своей дочери; вспомнилъ онъ, что есть на свѣтѣ человѣкъ, который могъ бы поддержать и успокоить его въ это трудное время и дать покой его усталой, измученной душѣ, но онъ самъ оттолкнулъ отъ себя этого человѣка, и нѣтъ возврата къ прошлому.
Вотъ о чемъ думаетъ мистеръ Домби въ долгіе одинокіе дни. Вотъ что теперь рветъ и грызетъ его сердце.
Когда къ нему пришло извѣстіе о выходѣ Флоренсы замужъ, онъ сначала сильно разсердился на дочь и ея мужа, но потомъ раздраженіе это улеглось, и онъ думалъ теперь только о томъ, чего онъ лишился.
Онъ вспоминалъ Флоренсу въ разныя поры ея жизни: вспоминалъ, какъ она ходила за маленькимъ больнымъ Павломъ; вспоминалъ, какъ она была прекрасна въ день пріѣзда его съ женой изъ путешествія послѣ своей второй свадьбы; вспоминалъ ее грустную и испуганную во время его борьбы съ Эдиѳью, — и какъ она была мила теперь его сердцу! Какое раскаяніе давило его!
Мастеръ Домби бродилъ ночью по опустѣлымъ комнатамъ, гдѣ каждый уголокъ напоминалъ ему утерянную дочь. Гдѣ-то она теперь, гдѣ? Въ какомъ уголкѣ міра укрылось это кроткое созданіе, которое когда-то бродило по этой высокой пустой лѣстницѣ?
Мастеръ Домби идетъ впередъ, — идетъ и плачетъ. Онъ поднялся наверхъ. Все разрушено а опустѣло; чужіе люди не пощадили даже старой комнаты, гдѣ стояла маленькая кроватка. Мистеръ Домби въ отчаяніи прислоняется къ косяку двери, и рыданія душатъ его. Плачь теперь, гордый человѣкъ, вдоволь плачь о своемъ собственномъ безумствѣ! И онъ плакалъ, и стоналъ, и цѣловалъ въ отчаяніи голыя доски, по которымъ когда-то ступала его дочь.
Наступалъ день, и онъ уходилъ опять въ свою комнату и молча сидѣлъ въ ней до другой ночи. Никто не зналъ, о чемъ думаетъ мистеръ Домби.
Такъ сидитъ онъ одинъ, и воспоминанія тѣснятся въ его головѣ, не даютъ ему покоя. Какіе-то далекіе образы носятся передъ его глазами, какой-то голосъ слышится ему. Онъ сидитъ блѣдный, истомленный, со слезами на тусклыхъ, устремленныхъ въ одну точку глазахъ. И вдругъ, какъ сквозь сонъ, видитъ онъ, какъ тихо отворилась его дверь, и дочь его вошла въ комнату.
Что это — мечты, видѣніе, призракъ? Мистеръ Домби дрожатъ, черезъ силу поднимается на ноги, и дикій, пронзительный, любящій крикъ разносится по цѣлому дому.
Нѣтъ, это не призракъ, не видѣніе, это вправду дочь мистера Домби, — она стоитъ передъ намъ на колѣняхъ, она смотритъ на него умоляющими глазами и, цѣлуя его руки, обнимая его колѣни, плача, говоритъ ему:
— Папа, милый папа! Простите меня! Я пришла на колѣняхъ просить у васъ прощенія. Безъ этого я никогда не могу быть счастлива!
Да, это она, все та же, все съ тѣмъ же умоляющимъ взглядомъ! И еще на колѣняхъ передъ нимъ и еще вымаливаетъ его прощенія!
— Папа, о, милый папа, не смотрите на меня такъ странно! Я никогда не хотѣла совсѣмъ оставить васъ, я ушла изъ дому оттого, что была тогда очень испугана. Папа, не оттолкните меня, иначе я умру у вашихъ ногъ!
Онъ задрожалъ и зашатался. Онъ чувствовалъ, какъ слабыя руки обвились вокругъ его шеи, какъ ея лицо прильнуло къ его лицу, какъ ея мокрыя щеки припали къ его впавшей щекѣ. Флоренса рыдала.
— Папа, милый папа, я уже мать. Мой ребенокъ ужъ скоро будетъ говорить и называть Вальтера папой, какъ я васъ. Когда онъ родился, я поняла, какъ жестоко сдѣлала, покинувъ васъ. О, простите меня ради всего, что есть святого на землѣ! Скажите, малый папа, что вы благословляете меня и моего ребенка.
И онъ сказалъ бы, если бы могъ, но уста его онѣмѣли, языкъ не шевелился. Онъ самъ поднялъ въ ней руки съ умоляющимъ видомъ, и крупныя слезы катятся по его щекамъ.
— Мой ребенокъ родился на морѣ, папа. Я и Вальтеръ молилась Богу, чтобъ Онъ сохранялъ мнѣ жизнь, чтобы я могла воротиться домой. Лишь только мы вышла на берегъ, я бросилась къ вамъ. Теперь мы больше не разстанемся, милый папа! Никогда, никогда!
Его сѣдая голова склонилась на ея грудь.
— Вы пойдете къ намъ, милый папа? И взглянете на моего ребенка? Мальчикъ, папа… зовутъ Павломъ… Мнѣ кажется… онъ похожъ…
Рыданья заглушали ея голосъ.
— Папа, ради моего ребенка, ради имени, которое мы ему дала, простите Вальтера. Это не онъ, а я виновата, что мы обвѣнчались. Я такъ люблю Вальтера, папа, и такъ счастлива съ нимъ! О, пойдемте со мной! Мы никогда съ вами больше не разстанемся! Мы научимъ нашего ребенка любить и уважать васъ. Поцѣлуйте меня въ знакъ того, что вы прощаете Вальтера, отца моего ребенка, который научилъ меня вернуться къ вамъ.
И когда она еще плотнѣе прижалась къ отцу, онъ поцѣловалъ ее въ губы и, поднявъ глаза кверху, сказалъ:
— Прости меня, великій Боже! Помилуй меня грѣшнаго!
Съ этими словами онъ опять опустилъ свою голову и зарыдалъ на груди своей найденной дочери. Они держали другъ друга въ объятіяхъ, и солнечные лучи обливали ихъ своимъ сіяніемъ.
Уступая просьбамъ дочери, мистеръ Домби послушно собрался, чтобъ отправиться къ ней. Выйдя изъ передней, онъ обернулся и взглянулъ на комнату, гдѣ провелъ столько мучительныхъ и одинокихъ дней. Флоренса, нѣжно обнявъ отца, поскорѣй увела его изъ дома и увезла къ себѣ, чтобъ никогда больше не разставаться съ намъ.
Окончательно опустѣлъ мрачный домъ мистера Домби; двери его заперты, окна наглухо заколочены, и на воротахъ красуется надпись: «Домъ этотъ продается или отдается внаймы».
Мистеръ Домби не вынесъ потрясенія и тяжело захворалъ, но подлѣ него была Флоренса, его Флоренса; она ухаживала за нимъ и съ любовью наклонялась надъ его изголовьемъ, и онъ выздоровѣлъ и всталъ съ постели другимъ человѣкомъ.
Наконецъ увидѣла свѣтъ старая бутылка съ завѣтнымъ виномъ, — пара той бутылкѣ, которую распили когда-то друзья въ лавкѣ мастера морскихъ инструментовъ въ честь поступленія Вальтера въ контору торговаго дома «Домби и Сынъ». Золотистое вино играетъ и искрится въ стаканахъ.
— Вы совершенно правы, мистеръ Джильсъ, — говоритъ мистеръ Домби, — это рѣдкое и отличное вино.
Капитанъ Куттль сіяетъ радостью и восторгомъ и въ волненіи третъ крюкомъ свой и безъ того у же красный лобъ.
— Выпьемте, — говоритъ онъ, — за здоровье Валли и его жены!
— За здоровье Валли и его жены! За здоровье милой моей дочери! — говоритъ мистеръ Домби и цѣлуетъ Флоренсу, которая сидитъ подлѣ него.
— За Валли и его жену! — радостно повторяетъ старикъ Соль.
— За Валли и его жену! — во весь густой голосъ кричитъ капитанъ и чокается съ мистеромъ Домби.
Капитанъ Куттль не можетъ больше выдержать и затягиваетъ пѣсню «О любезной Пегъ», и голосъ его раздается съ такой силой по дому, что стекла дребезжатъ въ окнахъ. Всѣ съ улыбкой смотрятъ на Вальтера и Флоренсу, и дядя Соль, а потомъ и Вальтеръ начинаютъ подтягивать капитану.
Мистеръ Домби посѣдѣлъ совершенно, и лицо его сильно сморщено, и не видать ужъ слѣда гордости и властолюбія на его лицѣ. Онъ спокоенъ, молчаливъ, нерѣдко задумчивъ, и Флоренса подлѣ него.
Прекрасные осенніе дни. На морскомъ берегу часто гуляютъ сѣдой господинъ и молодая женщина. Съ ними или подлѣ нихъ двое дѣтей: мальчикъ и дѣвочка. Старая безобразная собака всегда неразлучна съ ними.
Сѣдой господинъ гуляетъ съ мальчикомъ, разговариваетъ и играетъ съ нимъ. Если мальчикъ задумчивъ, старикъ тоже погружается въ глубокія размышленія. Иногда ребенокъ сидитъ подлѣ него, смотритъ ему въ глаза и обращается къ нему съ вопросами. Сѣдой господинъ беретъ маленькую ручку, любуется ею и забываетъ отвѣчать.
— Правда, дѣдушка, что я похожъ на моего маленькаго дядю? — спрашиваетъ ребенокъ.
— Да. Павелъ. Но твой дядюшка былъ слабъ, а ты очень силенъ.
— О, да, я очень силенъ!
— И онъ здѣсь, на берегу, только лежалъ въ маленькой постелькѣ, а ты умѣешь бѣгать, --говоритъ дѣдъ.
Мальчикъ, чтобы доказать, что онъ вправду умѣетъ бѣгать, убѣгаетъ отъ дѣда въ припрыжку, и старикъ догоняетъ его.
Но никто, кромѣ Флоренсы, не знаетъ, какъ любитъ старикъ ея дѣвочку. Онъ часто подзываетъ ее къ себѣ и нѣжно ласкаетъ; онъ прижимаетъ ее къ своей груди и сильно безпокоится, когда личико ея кажется ему грустнымъ. Случается, что онъ встаетъ въ глухую полночь съ постели и на цыпочкахъ подкрадывается къ кроваткѣ, чтобы посмотрѣть, спокойно ли спитъ дитя. А какъ онъ радуется, когда поутру она сама вбѣгаетъ въ его спальню и будитъ его своими маленькими ручонками! Часто они играютъ и бесѣдуютъ вдвоемъ, и ребенокъ спрашиваетъ по временамъ:
— Милый дѣдушка, отчего ты плачешь, когда цѣлуешь меня?
— Маленькая Флоренса, моя маленькая Флоренса!
Вотъ все, что отвѣчаетъ старикъ, разглаживая кудрявые волосы обожаемой малютки.
- ↑ Мистеръ по-англійски значитъ — господинъ.
- ↑ Мистрисъ — госпожа.
- ↑ Сударь.
- ↑ Барышня.
- ↑ Знатныхъ дамъ въ Англіи называютъ леди.
- ↑ Лондонъ — главный городъ Англіи, очень большой и богатый.
- ↑ Каминъ — родъ печи съ большимъ устьемъ, въ который дрова кладутся на рѣшетку стоймя.
- ↑ Парикъ — накладка изъ фальшивыхъ волосъ, которую надѣваютъ плѣшивые, чтобы скрыть свою плѣшь.
- ↑ Священникъ.
- ↑ Брайтонъ — городъ, расположенный на морскомъ берегу, въ нѣсколькихъ часахъ ѣзды огъ Лондона.
- ↑ Фунтъ стерлинговъ на наши деньги = 10 рублямъ.
- ↑ Островъ Барбадосъ находится въ Вестъ-Индіи, въ Америкѣ
- ↑ Въ Англіи за большія преступленья преступниковъ казнили смертью.
- ↑ Самая мелкая монета.
- ↑ Люкъ — корабельное окно съ запорами и ставнями.