Дениc Дюваль (Теккерей)/РВ 1864 (ДО)

Дениc Дюваль
авторъ Уильям Теккерей, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Denis Duval, опубл.: 1863. — Перевод опубл.: 1864. Источникъ: az.lib.ru

ДЕНИСЪ ДЮВАЛЬ

РОМАНЪ ТЕККЕРЕЯ. *

• Этотъ романъ послѣдній трудъ знаменитаго романиста. Слѣдующія слова Диккенса, взятыя нами изъ небольшаго воспоминанія о Теккереѣ помѣщеннаго на страницахъ Cornhill Magazine, гдѣ печатается и самый романъ, лучше всего характеризуютъ это замѣчательное произведеніе, къ сожалѣнію оставшееся неоконченнымъ.

"Передо мною лежитъ, говоритъ Диккенсъ, не оконченное послѣднее его сочиненіе. Больно думать, — и писателю больнѣе чѣмъ кому-либо, — что планъ, созрѣвшій въ головѣ его, никогда не исполнится, и намѣренія его никогда не совершатся, всѣ подготовленія для долгой дѣятельности мысли останутся неосуществленными, и блестящія цѣли никогда не будутъ достигнуты.

"Грусть, съ которою я прочитывалъ сочиненіе это, была также глубока, какъ и убѣжденіе, что Теккерей обладалъ всею силой своего дарованія, когда трудился надъ послѣднимъ своимъ романомъ. Что касается до глубины чувствъ, обдуманности плана, характеровъ, приключеній и какой-то обаятельной живописности распространенной въ цѣломъ, то мнѣ кажется, что это лучшее изо-всѣхъ его произведеній. Я замѣчалъ на каждой страницѣ, что онъ самъ это чувствовалъ, сильно привязался къ своему труду и усердно его обрабатывалъ. Тутъ есть изображеніе мастерски очерченное, которое, такъ и видно, вылилось изъ глубины сердца. Это — два ребенка, обрисованные съ такою нѣжностію и любовію, съ какою только отецъ можетъ ласкать свое дитя. Тутъ есть и любовь, чистая, невинная и привлекательная какъ сама истина. Замѣчательно, что по странному содержанію разказа въ началѣ его приведены нѣкоторыя событія относящіяся къ концу, такъ что до нѣкоторой степени любопытство читателя удовлетворено, несмотря на внезапное прекращеніе романа.

"Послѣдняя написанная имъ строка, послѣдняя его корректура находятся между бумагами, которыя разбиралъ я съ такою любовію. Маленькія страницы манускрипта, на которомъ смерть положила печать свою, доказываютъ своимъ видомъ, что онъ часто вынималъ ихъ изъ кармана для тщательнаго разсмотрѣнія и поправки. Послѣднія слова поправленныя имъ для печати слѣдующія: и сердце мое трепетало отъ неизъяснимой благодати. Дай Богъ, чтобы также трепетало сердце его въ тотъ канунъ Рождества, когда положивъ голову на подушку и закинувъ руку, какъ обыкновенно дѣлывалъ послѣ усталости, онъ перешелъ въ лоно Спасителя съ сознаніемъ исполненнаго долга и съ надеждою христіанина, смиренно услаждавшею его жизнь.

«Его нашли въ такомъ положеніи, какъ я описалъ, спокойнымъ и будто уснувшимъ, 24 декабря 1863 года. Ему было только 53 года; онъ былъ еще на столько молодъ, что мать, благословившая его первый сонъ, благословила и послѣдній.»

I. Родословная.

Чтобы помучить мою жену, которая рѣшительно ничего не понимаетъ въ дѣлѣ родословныхъ, я однажды составилъ превосходную генеалогическую таблицу моихъ предковъ, начиная съ Клавдія Дюваля, капитана и разбойника большихъ дорогъ, повѣшеннаго въ царствованіе Карла II. Но вѣдь это была одна шутка надъ ея свѣтлостью, моею супругой, и надъ его сіятельствомъ, моимъ сыномъ. На сколько мнѣ извѣстно, никто изъ насъ, Дювалей, никогда не былъ повѣшенъ. Въ дѣтствѣ, правда, не разъ прогуливалась по мнѣ веревка; только она вѣдалась съ моею спиной, а не съ шеей; что же касается до испытаній и гоненій, перенесенныхъ во Франціи моими предками за исповѣданіе протестантской вѣры, которую мы издавна приняли и твердо хранили, эти гоненія навлекли на насъ не смерть, какъ на другихъ нашихъ единовѣрцевъ, а только денежные штрафы, бѣдность и изгнаніе.

Всѣмъ извѣстно, что изувѣрство Лудовика XIV заставило многія французскія семейства искать убѣжища въ Англіи гдѣ они сдѣлались честными и вѣрными подданными британской короны. Въ числѣ прочихъ выходцевъ былъ мой дѣдъ съ своею женой. Они поселились въ Уинчельси въ графствѣ Суссексъ, гдѣ со временъ королевы Елизаветы и страшной Варѳоломеевской рѣзни находилась французская церковь. Въ трехъ миляхъ оттуда, въ Райѣ, находилась другая колонія и другой храмъ нашихъ соотечественниковъ: другая крѣпость, гдѣ подъ покровительствомъ британскаго щита, мы могли свободно исповѣдывать вѣру вашихъ праотцевъ и воспѣвать пѣсни нашего Сіона.

Мой дѣдъ занималъ должность церковнаго старосты и уставщика въ Уинчельси; пасторомъ въ той же церкви былъ г. Денисъ, отецъ контръ-адмирала сэръ-Питера Дениса баронета, моего добраго и лучшаго покровителя. Отправившись въ Полинезію съ Ансономъ на знаменитомъ Центуріонѣ, онъ получилъ свой первый чинъ при посредствѣ этого великаго мореходца, и читатели вѣрно помнятъ, что 7 сентября 1761 года, капитанъ Денисъ привезъ въ Англію нашу добрую королеву Шарлотту послѣ девятидневнаго бурнаго переѣзда изъ Стэда. Когда я былъ ребенкомъ, меня возили въ его лондонскій домъ, находившійся на Королевской площади, въ большой Ормондской улицѣ, а также въ его загородное помѣстье Валенцію, близь Уэстергэма въ Кентѣ, гдѣ жилъ полковникъ Вульфъ, отецъ знаменитаго генерала Джемса Вульфа, славнаго завоевателя Квебека.

Въ 1761 году, когда англійскіе уполномоченные ѣхали въ Парижъ для подписанія мирнаго договора, извѣстнаго подъ именемъ Парижскаго трактата, мой отецъ, отличавшійся весьма непостояннымъ характеромъ, случайно находился въ Дуврѣ во время ихъ проѣзда черезъ этотъ городъ. Онъ тогда только что разссорился съ своею матерью, женщиной подобно ему горячею и вспыльчивою, и отыскивалъ себѣ какое-либо занятіе, когда судьба нечаянно свела его съ этими людьми. Такъ какъ г. Дюваль, родители котораго были изъ Альзаса, хорошо говорилъ по-англійски, по-французски и по-нѣмецки, а господину N. нужно было довѣренное лицо, которое бы въ совершенствѣ владѣло этими языками, отецъ мой предложилъ свои услуги, и былъ принятъ, благодаря содѣйствію нашего покровителя, капитана Дениса, стоявшаго въ то время съ своимъ кораблемъ на рейдѣ. Изъ Парижа моему отцу вздумалось проѣхать на родину въ Альзасъ, а тамъ, какъ воводится, онъ влюбился, и почти безъ гроша въ карманѣ, не думая долго, женился на моей матери. Нечего сказать, блудный сынъ былъ мой отецъ; но другихъ дѣтей у его родителей не было, и потому когда онъ вернулся къ нимъ въ Уинчельси, голодный, обнищалый и съ женою на рукахъ, они закололи для него самаго упитаннаго тельца и приняли скитальцевъ въ свой домъ. Вскорѣ послѣ замужства, мать моя получила въ наслѣдство отъ своихъ родителей какую-то собственность во Франціи и нѣжно ухаживала за моей бабушкой въ продолженіе длинной болѣзни, отъ которой добрая старушка умерла. Все это я узналъ въ послѣдствіи, когда выросъ, а въ то время я былъ двухлѣтнимъ или трехлѣтнимъ ребенкомъ, и подобно всѣмъ мальчуганамъ этого возраста только спалъ, плакалъ, ѣлъ, пилъ, росъ и хворалъ разными дѣтскими недугами.

Мать моя была женщина запальчивая, ревнивая, горячая, властолюбивая, но въ то же время великодушная и умѣвшая прощать обиды. Я полагаю, отецъ часто подавалъ ей случай изощрять эту добродѣтель, такъ какъ въ продолженіе своей кратковременной жизни онъ то и дѣло попадался въ разныя бѣды и затрудненія. Однажды, во время рыбной ловли близь французскаго берега, съ нимъ случилось несчастіе и онъ былъ принесенъ домой, гдѣ вскорѣ умеръ и похороненъ въ Уинчельси; но причину его смерти я узналъ гораздо позднѣе отъ моего добраго друга сэръ-Питера Дениса, когда у меня были уже свои собственныя заботы.

Я родился въ одинъ день съ его королевскимъ высочествомъ, герцогомъ Іоркскимъ, то-есть 13 августа 1763 года, и получилъ прозваніе епископа Оснабрюкскаго, данное мнѣ ребятишками въ Уинчельси, гдѣ, могу сказать, бывали отличныя драки между нами, маленькими Французами, и маленькими Англичанами. Будучи церковнымъ старосгой и уставщикомъ французской церкви въ Уинчельси, дѣдъ мой въ то же время по ремеслу былъ парикмахеръ и цырюльникъ; и я не хвастаясь могу сказать, что много джентльменскихъ головъ и подбородковъ вышли изъ моихъ рукъ завитыми, напудренными и гладкими. Хвастаться тѣмъ, что я нѣкогда употреблялъ бритву и щетку было бы совершенно напрасно; но для чего сталъ бы я это скрывать? Tout se sait (все узнается), говорятъ Французы и даже болѣе чѣмъ все. Вотъ хоть бы сэръ-Гумфри Говардъ, который служилъ вмѣстѣ со мною на Мелеагрѣ подшкиперомъ; онъ, пожалуй, увѣряетъ, что ведетъ свой родъ отъ норфолькскихъ Говардовъ; а между тѣмъ всѣ знаютъ, что его отецъ былъ башмачникъ, и мы не иначе называли его въ нашей коyстапельской, какъ Гумфри Снобъ.

Во Франціи богатыя и знатныя дамы почти не имѣютъ обыкновеніz сами кормить своихъ дѣтей; онѣ отдаютъ ихъ большею частію на фермы къ здоровымъ кормилицамъ, которыя воспитываютъ ихъ гораздо лучше нежели ихъ собственныя тощія матери. Мать моей матери, жена одного честнаго фермера въ Лорренѣ (я первый джентльменъ въ моемъ родѣ, и выбралъ своимъ девизомъ слова fecimvs ipsi не изъ гордости, но съ смиренною благодарностью судьбѣ за ниспосланное мнѣ счастіе) выкормила такимъ образомъ дѣвицу Клариссу де-Віомениль, дочь одной знатной лорренской дамы. Съ тѣхъ поръ между молодою питомицей и ея молочною сестрой установилась самая тѣсная дружба, которая продолжалась и послѣ замужства обѣихъ. Мать моя, сдѣлавшись женою моего отца, переѣхала въ Англію, а дѣвица де-Віомениль вышла замужъ въ своемъ собственномъ отечествѣ. Она происходила изъ протестантской линіи Віоменилей, вслѣдствіе чего родители ея за свою преданность къ новому исповѣданію лишились почти всего состоянія. Другіе же члены этой фамиліи, принадлежавшіе къ католической церкви, пользовались большимъ уваженіемъ въ Версалѣ.

Вскорѣ по пріѣздѣ въ Англію, мать моя узнала, что ея дорогая молочная сестра Кларисса выходитъ замужъ за лорренскаго дворянина виконта де-Барра, протестанта и единственнаго сына графа де-Саверна, который состоялъ въ званіи камергера при польскомъ королѣ Станиславѣ Лещинскомъ, тестѣ Лудовика XV. Послѣ женитьбы сына, г. де-Савернъ уступилъ виконту де-Барръ свой домъ въ Савернѣ, гдѣ новобрачные поселились на нѣкоторое время. Я говорю новобрачные, а не молодые, потому что виконтъ де-Барръ былъ 25-ю годами старше своей жены, которой было не болѣе 18 лѣтъ отъ роду, когда родители выдали ее замужъ. Мать моя не пользовалась хорошимъ зрѣніемъ, или если говорить правду, она вовсе не мастерица была читать, и потому, еще ребенкомъ, я осужденъ былъ разбирать для нея по складамъ письма виконтессы, которыя та писала къ своей молочной сестрѣ, къ своей доброй Урсулѣ: сколько жестокихъ щелчковъ сыпалось на мою бѣдную голову, покамѣсть я силился прочитать письмо. Что ни слово, то тумакъ отъ матери. Она не жалѣла прута и не баловала свое дитя, — вотъ почему я должно быть и выросъ такимъ молодцомъ, — легко сказать: во мнѣ вѣдь 6 футовъ 2 дюйма росту безъ сапогъ, и было 5 пудовъ 10 ф. вѣсу прошедшій вторникъ, когда меня свѣсили вмѣстѣ съ нашею свиньей. Примѣчаніе: окорока моего сосѣда въ Розъ-коттеджѣ, славятся въ цѣломъ Гемпширѣ.

Я былъ тогда слишкомъ молодъ чтобы понимать то что читалъ. Но помню, что при этомъ чтеніи мать обыкновенно сердито ворчала (голосомъ, ростомъ и черными усами она напоминала гренадера) и восклицала: «Она страдаетъ, моя бѣдная Biche несчастна — у нея скверный мужъ. Онъ скотъ, всѣ мущины скоты.» Тутъ она свирѣпо смотрѣла на дѣдушку, который былъ смиреннѣйшее существо въ мірѣ и повиновался ей съ слѣпымъ подобострастіемъ. Затѣмъ она начинала божиться и клясться, что уѣдетъ на родину, чтобы защищать свою Biche; но «кто же будетъ тогда заботиться объ этихъ двухъ идіотахъ?» (Подъ идіотами она разумѣла, конечно, меня и дѣдушку.) Сверхъ того, госпожа Дюваль была необходима въ хозяйствѣ. Она умѣла съ большимъ вкусомъ убирать дамскія головы на французскій манеръ; могла брить, завивать, стричь волосы и подвязывать косы не хуже любаго парикмахера. Дѣдушка съ подмастерьемъ дѣлали парики, а я еще былъ слишкомъ малъ для такой работы. И потому меня отвезли въ Рай, въ знаменитое училище г. Покока, гдѣ я выучился говорить по-англійски, какъ настоящій Бриттъ, Бриттъ по рожденію, а не такъ какъ говорили у насъ дома, какимъ-то страннымъ Альзасскимъ нарѣчіемъ, которое представляло смѣсь французскаго языка съ нѣмецкимъ. Въ школѣ Покока я получилъ самыя поверхностныя свѣдѣнія, но за то въ какихъ-нибудь два мѣсяца вполнѣ изучилъ кулачное искусство. Помню, какъ въ школу пріѣхалъ однажды мой покровитель, капитанъ Денисъ, въ сопровожденіи двухъ офицеровъ. На немъ былъ мундиръ бѣлый съ голубымъ, обшитый золотымъ галуномъ, шелковые чулки и бѣлые рейтузы. «Не здѣсь ли Денисъ Дюваль?» спросилъ онъ, заглядывая въ классную комнату. Всѣ мальчики съ удивленіемъ взглянули на этого важнаго господина. Мистеръ Денисъ Дюваль, съ подбитымъ глазомъ, стоялъ въ эту минуту на скамьѣ, должно быть въ наказаніе за какую-нибудь драку. «Мастеру Денису не слѣдовало бы давать воли своимъ кулакамъ», сказалъ учитель, но вмѣсто отвѣта, капитанъ далъ мнѣ семь шиллинговъ, которые, помнится, я въ тотъ же вечеръ истратилъ, за исключеніемъ двухъ пенсовъ. Во время моего пребыванія въ школѣ Покока, я жилъ нахлѣбникомъ у одного купца, г. Роджа, который, торгуя колоніальными товарами въ Райѣ, въ то же время занимался морскимъ промысломъ и имѣлъ пай въ рыболовной лодкѣ; читатели скоро узнаютъ, какая странная рыба попалась въ его сѣти. Онъ считался главнымъ лицомъ между послѣдователями Уэслея, а я будучи въ то время безпечнымъ ребенкомъ, котораго болѣе всего занимали леденцы, серсо и мячики, ходилъ съ нимъ въ его церковь, почти безъ вниманія къ столь великому и священному предмету какъ религія.

Капитанъ Денисъ былъ человѣкъ живаго и пріятнаго характера; онъ обратился къ г. Коутсу, учителю латинскаго языка, съ просьбою сдѣлать ученикамъ праздникъ, и всѣ 60 мальчиковъ подтвердили эту просьбу хоромъ. «Что же касается до этого малаго съ подбитымъ глазомъ, продолжалъ онъ, то я беру его съ собою, г. Коутсъ, и намѣренъ отобѣдать съ нимъ сегодня въ гостиницѣ Звѣзда.» Само собою разумѣется, что я немедленно прыгнулъ съ своего мѣста, и послѣдовалъ за моимъ покровителемъ. Онъ и пріѣхавшіе съ нимъ офицеры отправились въ гостиницу, и послѣ обѣда потребовали себѣ большую миску пунша. А я хоть и не пилъ никогда вина и даже не могъ выносить вкуса водки и рома, однако, съ удовольствіемъ сидѣлъ съ джентльменами, которыхъ, повидимому, занимала моя дѣтская болтовня. Капитанъ Денисъ разспрашивалъ меня о томъ, чему я учусь, и, признаюсь, я хвастался передъ нимъ моими маленькими познаніями: помню, что я весьма напыщенно выражался о Корделіи и о Корнеліи Непотѣ, при чемъ конечно принималъ на себя очень важный видъ. Капитанъ спросилъ меня, между прочимъ, какъ нахожу я моего хозяина, г. Роджа; я отвѣчалъ, что не чувствую къ нему особеннаго влеченія, го что его дочь, миссъ Роджъ, и ученикъ Бивель мнѣ просто ненавистны, потому что они… постоянно тугъ я остановился… «но зачѣмъ выносить соръ изъ избы», продолжалъ я, «у насъ нѣтъ этого обыкновенія въ школѣ».

— Ну, а куда готовитъ тебя твоя старушка? — продолжали меня разспрашивать.

Я отвѣчалъ, что хочу быть морякомъ, только не простымъ матросомъ, и сражаться за короля Георга; что если это случится, я буду отдавать всѣ свои призовыя деньги Агнесѣ, — и только самую малость оставлять себѣ.

— Стало-быть ты любишь море, и иногда пускаешься въ него? спросилъ капитанъ.

— Еще бы! Я ѣзжу на ловлю! отвѣчалъ я: — г. Роджъ держитъ пополамъ съ дѣдушкой лодку, которую я помогаю имъ чистить. Они выучили меня править рулемъ, но когда я держу слишкомъ круто на вѣтеръ, то получаю отъ нихъ славные щелчки по головѣ. Впрочемъ они говорятъ, что я отличный караульщикъ, что у меня славное зрѣніе, и что я могу хорошо запоминать крутизны, обрывы, мысы и т. д. Въ доказательство моихъ познаній я назвалъ различныя мѣста и пункты не только нашего берега, но и французскаго.

— Чѣмъ же вы промышляете? спросилъ капитанъ.

— О, сэръ! г. Роджъ говоритъ, что объ этомъ я не долженъ и заикаться. Тутъ джентльмены разразились громкимъ смѣхомъ, потому что имъ хорошо было извѣстно ремесло мастера Роджа, чего я въ простотѣ сердечной и не подозрѣвалъ тогда.

— Итакъ, ты совершенно отказываешься отъ пунша? спросилъ у меня капитанъ Денисъ.

— Да, сэръ, я далъ клятву никогда не пить его съ тѣхъ поръ какъ видѣлъ миссъ Роджъ такою…. странною.

— А часто она бываетъ странною, эта миссъ Роджъ?

— О, да! Пренегодная тварь! Тогда она бранится, падаетъ съ лѣстницы, бьетъ чашки и блюдца, дерется съ ученикомъ Бивелемъ и — но я не скажу болѣе ни слова! Я никогда не сплетничаю, никогда!

Такимъ образомъ я продолжалъ болтать съ моимъ покровителемъ и его друзьями. Они заставляли меня пѣть то французскія, то нѣмецкія пѣсни, смѣялись и повидимому чрезвычайно потѣшались моими шутовскими выходками и прыжками. Капитанъ Денисъ отвелъ меня въ мою квартиру, и дорогой я разказывалъ ему, какъ изъ всѣхъ дней недѣли я болѣе всего люблю тѣ воскресенья, которыя я провожу дома, что случается только два раза въ мѣсяцъ. Люблю же я ихъ потому, что въ эти дни я рано, рано ухожу изъ школы, иду за три мили оттуда къ матери и къ дѣдушкѣ въ Уинчельси и вижусь съ Агнесой.

Но кто же эта Агнеса? спроситъ читатель. Теперь она носитъ имя Агнесы Дюваль и сидитъ около меня за своимъ рабочимъ столомъ. Встрѣча съ нею совершенно измѣнила мою судьбу. Вынуть такой билетъ въ жизненной лотереѣ дается весьма и весьма немногимъ. Всѣ хорошіе поступки въ моей жизни вызваны были желаніемъ сдѣлаться ея достойнымъ. Не будь со мной моего добраго ангела, я могъ бы на вѣки остаться въ своей скромной, убогой долѣ, и можетъ-быть не былъ бы честнымъ и счастливымъ человѣкомъ. Я всѣмъ ей обязанъ, но за то я отдалъ ей всю свою жизнь. А больше этого отъ человѣка врядъ ли можно требовать.

II. Домъ Саверновъ.

Дѣвица де-Савернъ прибыла изъ Альзаса, гдѣ семейство ея занимало много высшее положеніе чѣмъ какое имѣлъ достойный церковный староста протестантской церкви въ Уинчельси, отъ котораго происходилъ ея покорный слуга. Мать ея была изъ роду Віоменилей, а отецъ изъ благородной Альзасской фамиліи графовъ Барровъ и Саверновъ. — Старый графъ де-Савернъ былъ еще живъ и состоялъ въ званіи камергера при дворѣ его польскаго величества, добраго короля Станислава, въ Нанси, когда сынъ графа, виконтъ де Барръ, человѣкъ пожилыхъ лѣтъ, привезъ съ собой въ эту маленькую столицу свою жену, цвѣтущую красотой и молодостью.

Графъ де-Савернъ былъ живой и веселый старикъ, а сынъ его угрюмъ и строгъ. Домъ графа считался однимъ изъ самыхъ веселыхъ домовъ въ Нанси, и въ протестантизмѣ его не было ничего суроваго. Напротивъ, онъ сожалѣлъ, что для благородныхъ дѣвицъ протестантскаго вѣроисповѣданія не устроено французскихъ монастырей, наподобіе тѣхъ, которые существовали за Рейномъ, и говорилъ, что онъ весьма охотно помѣстилъ бы туда своихъ собственныхъ двухъ дочерей. Дѣвицы де-Савернъ имѣли весьма непривлекательную наружность, вспыльчивый и сварливый нравъ, и тѣмъ чрезвычайно походили на своего брата, Mr. le Baron de Barr.

Въ молодости своей Monsieur de Barr отличился въ двухъ сраженіяхъ противъ Messieurs Англичанъ: при Гастенбекѣ и при Лауфельдѣ, гдѣ онъ выказалъ не только мужество, но и дарованія. Но такъ какъ въ качествѣ протестанта онъ не могъ сдѣлать блестящей карьеры, то вскорѣ оставилъ армію, вѣрный своей религіи, но въ высшей степени озлобленный. Въ противоположность своему веселому старику-отцу, онъ не любилъ ни музыки, ни виста. Являясь на вечеринкахъ графа съ угрюмымъ и пасмурнымъ выраженіемъ лица, онъ казался выходцемъ съ того свѣта; впрочемъ, должно прибавить, что г. де-Барръ посѣщалъ ихъ лишь для того, чтобъ;

развлечь свою молодую жену, которая изнывала отъ скуки въ пустомъ фамильномъ замкѣ Савернѣ, гдѣ виконтъ поселился послѣ женитьбы.

Характеръ у него былъ ужасный; на него находили иногда страшные припадки бѣшенства; но будучи отъ природы весьма совѣстливымъ человѣкомъ, онъ всякій разъ страдалъ послѣ этихъ безумныхъ вспышекъ. Такимъ образомъ, его грустная жизнь проходила между гнѣвомъ и раскаяніемъ. Всѣ домашніе передъ нимъ трепетали, особенно его бѣдная молодая жена, которую онъ увезъ изъ ея тихаго деревенскаго жилища, чтобы сдѣлать жертвою своихъ вспышекъ и своего раскаянія. Не разъ уѣзжала она отъ него къ своему свекру въ Нанси, и добродушный старый эгоистъ всячески старался защитить свою бѣдную невѣстку. Вслѣдъ за подобными ссорами приходили письма, заключавшія въ себѣ выраженіе самаго униженнаго раскаянія со стороны виконта. Эти семейныя сцены повторялись обыкновенно въ слѣдующемъ порядкѣ: сначала поднималась въ домѣ буря, затѣмъ г-жа де-Барръ спасалась бѣгствомъ къ свекру въ Нанси; послѣ того она получала отъ мужа полныя раскаянія письма, и наконецъ являлся самъ кающійся преступникъ, который своими слезами и отчаяніемъ разстраивалъ ее еще болѣе нежели своими вспышками. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ замужества, г-жа де-Барръ почти совершенно переселилась къ старому графу въ Нанси, и только изрѣдка появлялась въ мрачномъ савернскомъ домѣ своего мужа. Долго отъ этого несчастнаго брака не было дѣтей. Вслѣдъ за плачевною кончиной короля Станислава, который, какъ извѣстно, сгорѣлъ у своего камина, умеръ и старый графъ де-Савернъ. Тогда открылось, что сыну его почти ничего не осталось въ наслѣдство, кромѣ имени и графскаго титула Саверновъ такъ какъ покойный графъ расточительностію и нерадѣніемъ значительно разстроилъ свое родовое имѣніе, изъ котораго, сверхъ того, нужно было выдѣлить извѣстную часть дѣвицамъ де-Савернъ, пожилымъ сестрамъ настоящаго пожилаго графа.

Городской домъ въ Нанси былъ на время покинутъ, и новый владѣлецъ Саверна удалился въ свой родовой замокъ съ женою и сестрами. Съ своими католическими сосѣдями суровый протестантскій графъ почти не имѣлъ сношеній; а общество, посѣщавшее его скучный домъ, состояло преимущественно изъ протестантскихъ пасторовъ, которые пріѣзжали съ той стороны Рейна. Вдоль лѣваго берега этой рѣки, только недавно вошедшаго въ составъ французской территоріи, въ то время безразлично господствовали нѣмецкій и французскій языки. На первомъ изъ нихъ г. де-Саверна называли Герромъ фонъ-Пабернъ. Смерть отца смягчила его не надолго, и Герръ фонъ-Пабернъ скоро сдѣлался прежнимъ угрюмымъ, бѣшенымъ и своенравнымъ Герромъ фонъ-Барръ.

Савернъ былъ маленькій провинціяльный городокъ; посреди его возвышался ветхій замокъ де-Савернъ, откуда въ обѣ стороны шла длинная, неправильная улица. Позади дома находились унылые сады, выравненные и подчищенные на старинный французскій ладъ, а за стѣной сада начинались поля и лѣса, отчасти принадлежавшіе къ графскому помѣстью. Эти поля и лѣса окаймлены были другимъ огромнымъ лѣсомъ, который составлялъ нѣкогда собственность савернскаго дома, но безпечный графъ де-Савернъ еще при жизни своей продалъ его монсиньйорамъ де-Роганъ, князьямъ имперіи, Франціи, церкви, кардиналамъ и архіепископамъ Страсбурга. Между ними и ихъ сосѣдомъ-протестантомъ существовало большое отчужденіе; ихъ раздѣляли не только вопросы вѣры, но и вопросы охоты, de chasse. Графъ де-Савернъ до страсти любившій эту забаву и гонявшійся по своимъ тощимъ лѣсамъ за дичью, съ парою худыхъ собакъ и съ ружьемъ за спиной, часто встрѣчался съ великолѣпною охотой кардинала, который, какъ прилично князю, отъѣзжалъ въ лѣсъ сопровождаемый охотниками, псарями, многочисленными сворами собакъ и цѣлою свитой джентльменовъ одѣтыхъ въ его мундиръ. Между лѣсничими монсиньйора де-Рогана и единственнымъ сторожемъ г. де-Саверна нерѣдко происходили ссоры. «Передайте вашему господину», сказалъ имъ однажды г. де-Савернъ, поднимая только что убитую имъ куропатку, «что я подстрѣлю перваго краснаго звѣря, какой только попадется мнѣ на моей землѣ»; и лѣсничіе поняли, что угрюмый графъ способенъ сдержать свое слово.

Находясь въ такихъ враждебныхъ другъ къ другу отношеніяхъ, оба сосѣда скоро затѣяли процессъ. Но какой правды могъ ожидать себѣ въ страсбургскихъ судахъ бѣдный провинціяльный дворянинъ, противникомъ котораго былъ князь-архіепископъ всей провинціи, одинъ изъ знатнѣйшихъ сановниковъ королевства? Что именно разссорило ихъ между собою, — вопросъ ли о границахъ, — въ странѣ, гдѣ нѣтъ заборовъ, или какія другія недоразумѣнія насчетъ лѣса, охоты и рыбной ловли, этого я, не будучи самъ адвокатомъ и стряпчимъ, объяснить не берусь. Въ послѣдствіи аббатъ Жоржель, состоявшій секретаремъ при кардиналѣ, увѣрялъ меня, что г. де-Савернъ былъ безразсудный, вспыльчивый и несносный человѣкъ, вѣчно готовый на ссору, даже безъ малѣйшей къ тому причины.

Имѣя на рукахъ процессъ, онъ часто долженъ былъ отлучаться въ Страсбургъ для свиданія съ адвокатомъ и стряпчими, и иногда по нѣскольку дней сряду оставался внѣ дома, къ величайшему удовольствію своей бѣдной жены. Въ одну изъ такихъ поѣздокъ случай свелъ его съ однимъ старымъ товарищемъ, барономъ де-Ламоттомъ, офицеромъ Субизскаго полка который нѣкогда участвовалъ вмѣстѣ съ нимъ въ Гастенбекской и Лауфельдской кампаніяхъ. По заведенному въ аристократическихъ домахъ обычаю, Ламоттъ, какъ младшій членъ семейства, предназначался въ духовное званіе, но смерть старшаго брата избавила его отъ пострижевія и семинаріи, и онъ вступилъ въ военную службу съ отличною протекціей. Дѣвицы де-Савернъ припомнили, что этотъ де-Ламоттъ бывалъ у нихъ въ Нанси. По ихъ словамъ, онъ былъ человѣкъ дурной репутаціи: игрокъ, интриганъ, дуэлистъ и мотъ. Но я полагаю, не одному Ламотту, а вообще всѣмъ мущинамъ порядочно доставалось отъ этихъ старыхъ дѣвъ, и если я не ошибаюсь, то старымъ дѣвамъ вездѣ довольно трудно угодить.

— Ну, что жь, говорилъ съ бѣшенствомъ г. де-Савернъ, — развѣ каждый изъ насъ не имѣетъ своихъ недостатковъ? И развѣ трудно оклеветать человѣка? Если мы поступаемъ дурно, изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы мы никогда не каялись. Правда, онъ безумно провелъ свою молодость, но не онъ одинъ такъ дѣлалъ. Блудные грѣшники бывали обращены на путь истинный, и что до меня касается, я не отвернусь отъ Ламотта.

— Ахъ, лучше было бы, еслибъ онъ отвернулся отъ меня, говорилъ мнѣ въ послѣдствіи самъ баронъ, — но видно ужъ такова была его судьба!

Однажды графъ де-Савернъ возвратился изъ Страсбурга съ своимъ новымъ другомъ; онъ представилъ барона де-Ламотта женѣ и сестрамъ, постарался оживить свой мрачный домъ ради дорогаго гостя, велѣлъ принести лучшую бутылку вина изъ погреба, и самъ выходилъ всѣ извѣстныя мѣста въ лѣсу, отыскивая дичи. Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того я познакомился съ барономъ; г. де-Ламоттъ былъ красивый, высокій, блѣднолицый мущина, съ безпокойнымъ взглядомъ, мягкимъ голосомъ и аристократическими манерами. Что касается до г. де-Саверна, онъ былъ малъ ростомъ, черенъ и, по словамъ моей матери, весьма некрасивъ. Впрочемъ, г-жа Дюваль не любила его, воображая, что онъ оскорбляетъ ея Biche, а ужь кого моя почтенная родительница не долюбливала, въ томъ она не замѣчала ни одного хорошаго качества; напротивъ, г-на де-Ламотта она всегда считала совершеннымъ красавцемъ. Короткость между обоими джентльменами быстро возрастала. Г. де-Ламоттъ былъ всегда дорогимъ гостемъ въ Савернѣ: онъ имѣлъ даже свою комнату въ замкѣ, которая носила его имя, но такъ какъ онъ былъ въ то же время знакомъ и съ кардиналомъ де-Роганомъ, то онъ часто переѣзжалъ отъ одного сосѣда къ другому. Шутя передавалъ онъ иногда графу, какъ злится на него кардиналъ; при этомъ онъ всегда высказывалъ желаніе примирить обоихъ противниковъ и, надѣляя г. де-Саверна добрыми совѣтами, старался убѣдить его, что онъ навлекаетъ на себя большія непріятности, раздражая такого сильнаго врага, какъ де-Роганъ.

— Бывали примѣры, говорилъ баронъ, — что людей осуждали на пожизненное заключеніе и за менѣе важные проступки. Кардиналъ можетъ достать себѣ бланкъ за королевскою подписью, и тогда онъ расправится съ своимъ упрямымъ сосѣдомъ по своему личному благоусмотрѣнію. Сверхъ того, онъ можетъ раззорить Савернъ, приговоривъ его владѣльца къ уплатѣ штрафа и судебныхъ издержекъ. Такая борьба далеко не равносильна, и слабѣйшая изъ двухъ сторонъ должна непремѣнно погибнуть, если не прекратится эта несчастная ссора.

Жена и сестры графа, когда онѣ осмѣливались возвышать свой смиренный голосъ, вполнѣ соглашались съ мнѣніемъ г. де-Ламотта, и стояли за покорность и примиреніе съ кардиналомъ. Наконецъ, слухъ объ этой враждѣ дошелъ до родственниковъ г-жи де-Савернъ, и они также стали умолять ея мужа, чтобъ онъ отказался отъ напрасной борьбы. Одинъ изъ нихъ, баронъ де-Віомениль, командиръ полка, назначеннаго въ Корсику, уговорилъ г. де-Саверна сопровождать его въ этотъ походъ, доказавъ ему, что его ждетъ несравненно меньшая опасность на полѣ сраженія нежели въ его собственномъ замкѣ, гдѣ въ лицѣ кардинала де-Рогана онъ имѣетъ столь непримиримаго и неодолимаго врага. Г. де-Савернъ уступилъ настойчивымъ просьбамъ своего родственника. Онъ снялъ со стѣны свои лауфельдскіе доспѣхи, висѣвшіе на ней въ продолженіе двадцати лѣтъ, привелъ свои дѣла въ порядокъ, затѣмь, торжественно собравъ вокругъ себя свое семейство, онъ поручилъ его съ колѣнопреклоненіемъ благому Промыслу Божію и уѣхалъ въ отрядъ французскаго генерала.

Черезъ нѣсколько недѣль послѣ его отъѣзда, много лѣтъ спустя послѣ брака, онъ получилъ отъ своей жены письмо, въ которомъ та увѣдомляла его, что она надѣется быть матерью. Это извѣстіе глубоко тронуло суроваго графа, который до сихъ поръ считалъ себя весьма несчастнымъ, полагая, что безплодіе его жены послано ему въ наказаніе за какой-либо грѣхъ, совершенный имъ или ею. У меня до сихъ поръ хранится его нѣмецкая Библія, въ которую онъ вписалъ нѣкогда сочиненную имъ на нѣмецкомъ языкѣ трогательную молитву. Въ ней онъ призываетъ на своего будущаго ребенка благословеніе Божіе и проситъ Всевышняго, чтобъ это дитя, возросши подъ покровомъ Его благодати, внесло миръ, любовь и единство въ его семейную жизнь. Повидимому, онъ нисколько не сомнѣвался, что у него родится сынъ, и съ тѣхъ поръ всѣ его заботы и желанія устремились къ тому, чтобы сберечь какъ можно больше денегъ для своего ребенка. Мнѣ пришлось прочесть нѣсколько писемъ его къ женѣ изъ Корсики; всѣ они были наполнены самыми странными мелочными приказаніями относительно физическаго и нравственнаго воспитанія этого будущаго сына. Онъ предписывалъ ей наблюдать въ хозяйствѣ самую строгую экономію, даже скупость, и разчитывалъ, сколько денегъ можно накопить въ 10 или 20 лѣтъ, чтобъ оставить будущему наслѣднику состояніе, достойное его древняго имени. Въ случаѣ своей смерти онъ строго завѣщалъ женѣ не отступать отъ принятой имъ системы, чтобы сынъ ихъ, достигнувъ совершеннолѣтія, могъ съ честью явиться въ свѣтъ. Помню, что о военныхъ дѣйствіяхъ онъ говорилъ слегка; большая же часть писемъ посвящена была мольбамъ, размышленіямъ и предказаніямъ относительно дитяти, а также и нравоученіямъ, носившимъ отпечатокъ суровой религіи ихъ автора.

Когда ребенокъ родился и, вмѣсто ожидаемаго мальчика, произошла на свѣтъ дѣвочка, семейство графа до такой степени растерялось, что никто не смѣлъ сообщить о томъ главѣ дома. Читатель можетъ-быть спроситъ, отъ кого я узналъ все это? Отъ того человѣка, который, разговаривая со мною однажды, замѣтилъ, что лучше было бы ему вовсе не встрѣчаться съ г. де-Саверномъ; отъ человѣка, къ которому несчастный графъ питалъ самую нѣжную дружбу, и которому суждено было навлечь таинственное несчастіе на своихъ друзей, несмотря на то что онъ любилъ ихъ искренно, хотя быть-можетъ и эгоистично. Во всякомъ случаѣ слова его на этотъ счетъ не могли возбудить во мнѣ сомнѣній, потому что тогда ему не для чего было меня обманывать.

Возвратимся теперь нѣсколько назадъ, къ тому времени, когда графъ только-что уѣхалъ въ походъ. Владѣлица замка осталась одна въ своей печальной башнѣ съ двумя угрюмыми дуэннами. Моя добрая мать, разсуждая въ послѣдствіи объ этомъ предметѣ, всегда защищала свою Biche противъ дѣвицъ де-Савернъ и ихъ брата, и утверждала, что всѣ послѣдующія печальныя событія произошли отъ тиранства дуэннъ, отъ придирокъ, разглагольствій и дурнаго характера самого графа. Г. де-Савернъ (такъ разказывала о немъ моя мать) былъ небольшой человѣчекъ, который любилъ себя послушать, и вслѣдствіе этого проповѣдывалъ съ утра до ночи. Его жизнь проходила въ постоянныхъ хлопотахъ. Онъ самъ отвѣшивалъ кофе, считалъ куски сахара и входилъ во всѣ подробности своего экономнаго хозяйства. Не довольствуясь чтеніемъ проповѣдей своему семейству по утрамъ и по вечерамъ, онъ продолжалъ поучать ихъ, хоть и не съ каѳедры, примѣняя Священное Писаніе ко всѣмъ житейскимъ предметамъ съ неутомимою говорливостью. Въ обществѣ такого человѣка веселость была чистымъ притворствомъ: дѣвицы де-Барръ, затаивъ скуку, принимали на себя довольный видъ и казались заинтересованными проповѣдями графа. Впрочемъ, имъ легко было внимать своему брату и повелителю съ почтительною покорностію. Они имѣли тысячу домашнихъ занятій: печенье, варенье, соленье, мытье и безконечныя вышиванья; не зная лучшей жизни, они довольствовались этимъ существованіемъ; при жизни своего отца въ Нанси эти невзрачныя дѣвицы постоянно удалялись отъ свѣта, и ухаживали за его сіятельствомъ едва ли не наравнѣ съ прочею домашнею прислугой. Вступивъ въ семейство, г-жа де-Савернъ сначала смиренно покорилась этому подчиненному положенію. Она пряла, бѣлила, вышивала безконечно длинныя работы по канвѣ, хозяйничала въ домѣ и терпѣливо выслушивала проповѣди графа. Но пришло время, когда эти обязанности стали ее тяготить; нравоученія мужа показались ей невыносимыми, между нимъ и ею начались колкости, и бѣдная женщина обнаружила нетерпѣливое желаніе сбросить съ себя его деспотизмъ. Каждая новая попытка съ ея стороны вызывала страшныя семейныя бури и ссоры, а за бурями и ссорами слѣдовали покорность, примиреніе, прощеніе и притворство.

Я уже сказалъ выше, что г. де-Савернъ любилъ звукъ своего собственнаго хриплаго голоса и съ наслажденіемъ ораторствовалъ цѣлый день передъ своею домашнею паствой. Каждый вечеръ между нимъ и его другомъ, г. де-Ламоттомъ, происходили религіозные споры, въ которыхъ, по мнѣнію гугенота, онъ постоянно одерживалъ верхъ надъ бывшимъ воспитанникомъ семинаріи. Я, конечно, не присутствовалъ при этихъ спорахъ, и только черезъ двадцать пять лѣтъ послѣ нихъ впервые попалъ во Францію, но мое воображеніе вполнѣ рисуетъ мнѣ такую картину: въ небольшой старинной гостиной Савернскаго замка сидитъ графиня, наклонившись надъ пяльцами, старыя дуэнны играютъ въ карты, и тутъ же идетъ горячій религіозный споръ между поборниками обѣихъ религій.

— Клянусь своимъ вѣчнымъ спасеніемъ, сказалъ мнѣ однажды г. де-Ламоттъ въ одну изъ торжественныхъ минутъ своей жизни, — клянусь надеждой на будущую встрѣчу съ людьми, которыхъ я любилъ въ этомъ мірѣ и которыхъ я сдѣлалъ несчастными, что между мною и Клариссой не было ничего дурнаго. Вся наша вина заключалась въ томъ, что мы скрывали отъ графа наши взаимныя чувства. Сколько разъ оставлялъ я Савернъ, но его злополучный владѣлецъ вновь возвращалъ меня къ себѣ, и я съ радостью ему повиновался. Сидѣть подлѣ Клариссы, вотъ все что мнѣ было нужно. Бывало, графъ заведетъ безконечно-длинную рѣчь о какомъ-нибудь религіозномъ предметѣ, а я лишь изрѣдка вставляю слова для реплики, почерпая ихъ на удачу изъ моихъ старинныхъ школьныхъ воспоминаній; но, вѣроятно, мнѣ приходилось отвѣчать ему не впопадъ, потому что мысли мои блуждали далеко, и его жалкая болтовня такъ же не способна была измѣнить моихъ убѣжденій, какъ онъ самъ не въ состояніи былъ бы измѣнить цвѣтъ моей кожи. Такимъ образомъ часы летѣли за часами. Многимъ они показались бы невыносимо скучными; для меня же они проходили не замѣтно; этотъ маленькій мрачный замокъ я предпочиталъ лучшимъ мѣстамъ въ Европѣ. Видѣть Клариссу — вотъ въ чемъ заключалось все мое блаженство. Повѣрьте мнѣ, Денисъ! Есть сила, которая неотразимо увлекаетъ каждаго изъ насъ. Съ той минуты какъ я впервые увидалъ ее, я понялъ, что мнѣ суждено ее любить. Въ сраженіи при Гастенбекѣ я застрѣлилъ одного англійскаго гренадера, который бы непремѣнно убилъ бѣднаго Саверна, еслибъ я не подоспѣлъ къ нему на помощь. Поднимая графа съ земли, я подумалъ: «когда-нибудь мнѣ вѣрно придется сожалѣть о моей встрѣчѣ съ этимъ человѣкомъ». То же самое я почувствовалъ при встрѣчѣ съ вами, Дюваль.

Странно, слушая эти слова, я самъ невольно вспомнилъ то непріятное впечатлѣніе, которое произвело на меня прекрасное и роковое лицо г. де-Дамотта, когда я увидалъ его въ первый разъ. Мною овладѣлъ тогда тайный ужасъ, какъ будто я предчувствовалъ что-то недоброе. Впрочемъ, я съ искреннею благодарностію вспоминаю этотъ разговоръ. Въ то время г. де-Ламоттъ не имѣлъ причины скрывать отъ меня истину, и потому я твердо убѣжденъ въ повинности графини де-Савернъ. Бѣдная женщина! Если въ мысляхъ своихъ она и погрѣшила, то будемъ надѣяться, что страшное наказаніе, посланное въ возмездіе за ея проступокъ, уже примирило ее съ небомъ. Обманувъ своего мужа, она, впрочемъ, не сдѣлала ему никакого зла. Если, дрожа предъ своимъ мужемъ, она имѣла достаточно притворства чтобъ улыбаться и казаться веселою, то вѣрно ни одинъ мужъ и ни одинъ строгій проповѣдникъ не осудилъ бы ее за подобное лицемѣріе. Мнѣ случилось видѣть въ Вестъ-Индіи одного негра, котораго хозяинъ сильно прибилъ за его кислую мину; стало-быть мы хотимъ, чтобы наши негры были и послушны, и въ то же время довольны.

Я полагаю, что г. де-Ламоттъ сильно содѣйствовалъ своими совѣтами отъѣзду графа въ Корсику. Когда послѣдній уѣхалъ, баронъ пересталъ посѣщать Савернскій замокъ, гдѣ поселился тогда его старый школьный товарищъ, лютеранскій пасторъ и проповѣдникъ изъ Келя, на нѣмецкомъ берегу Рейна; за отсутствіемъ главы дома, бразды правленія перешли въ руки этого пастыря, и онъ принялъ подъ свое начальство обитателей осиротѣвшаго замка. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что бѣдная Кларисса обманывала и его, и своихъ золовокъ, и много виновна была предъ нами въ притворствѣ.

Хотя между обоими савернскими домами, то-есть между вновь построеннымъ дворцомъ кардинала въ Паркѣ, и стариннымъ замкомъ графа въ городѣ существовала непримиримая вражда, однако каждому изъ нихъ было болѣе или менѣе извѣстно все происходившее у сосѣда. Какъ только кардиналъ пріѣзжалъ съ своимъ дворомъ въ Савернъ, дѣвицы де-Барръ получали самыя подробныя свѣдѣнія о всѣхъ празднествахъ, въ которыхъ онѣ не принимали участія. Да вотъ хоть бы въ нашемъ маленькомъ городкѣ Ферепортъ, развѣ не знаютъ мои сосѣдки, миссъ Прейсъ, что у меня подаютъ за обѣдомъ, какъ велики мои доходы, что стоило платье моей жены и до какой цифры дошелъ счетъ поргнаго, поданный моему сыну, капитану Скепгресу? Такъ точно звали и дѣвицы де-Барръ о малѣйшихъ дѣйствіяхъ кардинала и его двора. Въ самомъ дѣлѣ, чего-чего не было въ этомъ замкѣ: и роскошь; и каргежная игра, и размалеванныя красавицы изъ Страсбурга, и театры, и маскарады, и буйныя оргіи! Дѣвицы де-Барръ получали самыя свѣжія и подробныя извѣстія о всѣхъ этихъ ужасахъ, и смотрѣли на замокъ кардинала, какъ на жилище какого-то злаго людоѣда. Вечеромъ г-жа де-Савернъ могла свободно глядѣть изъ своей темной башни и любоваться ярко освѣщенными окнами кардинальскаго дворца, а во время лѣтнихъ ночей до нея долетали оттуда звуки нечестивой музыки, такъ какъ кардиналъ любилъ не только танцы, но и театральныя представленія. Хотя мужъ строго запретилъ г-жѣ де-Савернъ посѣщать эти собраніи, городскіе жители, ѣздившіе по временамъ во дворецъ кардинала, разказывали ей разныя разности о томъ, чему они бывали свидѣтелями. Несмотря на запрещеніе графа, садовникъ его охотился въ кардинальскихъ лѣсахъ; прислуга ходила тайкомъ смотрѣть праздники и балы; горничная графини нашла случай туда пробраться, а вслѣдъ за тѣмъ и самою госпожей овладѣло нечестивое желаніе вкусить подобно праматери Евѣ отъ запрещеннаго плода. И какъ не соблазниться на это роковое яблоко, когда оно такъ заманчиво зрѣло, а искуситель такъ неотступенъ? У г-жи де-Савернъ была вострушка горничная, съ живыми свѣтлыми глазками, которые любили заглядывать въ чужіе сады и парки, и вскружили голову одному изъ слугъ кардинала. Эта горничная разказывала своей госпожѣ о томъ, какіе праздники, балы, обѣды и комедіи давались во дворцѣ г. де-Рогана. «Свита кардинала», говорила она, «ѣздитъ на охоту въ его мундирѣ; самъ онъ пьетъ и ѣстъ на серебрѣ, а за каждымъ гостемъ стоитъ во время обѣда ливрейный лакей. Сверхъ того, у него выписаны изъ Страсбурга французскіе комедіанты. И что за смѣшной этотъ Мольеръ, а ужь какъ великъ Сидъ!»

Чтобы присутствовать на этихъ балахъ и комедіяхъ, Марта, горничная графини, должна была имѣть лазейки въ обоихъ замкахъ. Она ловко обманывала этихъ старыхъ мегеръ, дѣвицъ де-Барръ, и по всей вѣроятности пользовалась покровительствомъ привратника, чтобы тайкомъ уходить и возвращаться. Всякій разъ она подробно разказывала своей госпожѣ обо всемъ видѣнномъ ею, представляла въ лицахъ актеровъ и актрисъ, и описывала мужскіе и дамскіе туалеты. Г-жа де-Савернъ никогда не уставала слушать росказни своей горничной. Если Марта отправлялась на праздникъ, графиня сама снаряжала ее, украшала ея нарядъ какою-нибудь драгоцѣнною бездѣлушкой, а потомъ сойдя въ визъ, преспокойно слушала, какъ пасторъ Шнорръ и дѣвицы де-Барръ разсуждаютъ о злочестивыхъ дѣлахъ Большаго Саверна, предсказывая ему участь Содома и Гоморры.

Но будто она и въ самомъ дѣлѣ ихъ слушала? Нѣтъ, ни проповѣди пастора, ни разглагольствованія старыхъ дѣвъ не привлекали вниманія графини. Мысли ея уносились въ Большой Савернъ, а душа постоянно блуждала въ этихъ лѣсахъ. По временамъ приходили письма изъ арміи. Въ одномъ изъ нихъ г. де-Савернъ разказывалъ о послѣднемъ сраженіи, въ которомъ ему пришлось принять участіе, и прибавлялъ, что, благодаря Бога, онъ остался цѣлъ и невредимъ. Прекрасно; что же далѣе? А далѣе, угрюмый мужъ обращался къ одной женѣ съ суровымъ нравоученіемъ, которое безконечно развивали строгій капелланъ и старыя золовки. Однажды, послѣ битвы при Кальви, г. де-Савернъ, всегда оживлявшійся въ минуту опасности. описывалъ своему семейству, какимъ чудеснымъ образомъ онъ былъ спасенъ отъ смерти. Капелланъ не преминулъ воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы прочесть домашнимъ длиннѣйшее разсужденіе о смерти, объ опасности, о спасеніи въ настоящей и въ будущей жизни, но увы! бѣдная г-жа де-Савернъ не слыхала ни единаго слова изъ всей этой проповѣди. Ея мысли были далеко отъ проповѣдника, далеко отъ описываемаго сраженія; она мечтала въ эту минуту о Большомъ Савернѣ, о его увеселеніяхъ, и объ изящныхъ кавалерахъ, пріѣзжавшихъ къ кардиналу изъ Парижа, Страсбурга и изъ-за береговъ Рейна.

Трудно устоять противъ искушенія, когда соблазнитель раздражаетъ любопытство, а роковой плодъ виситъ подъ рукою. Однажды вечеромъ, когда домашніе улеглись, г-жа де-Савернъ, надѣвъ шляпку и окутавшись плащомъ, тихонько проскользнула въ заднія ворота Савернскаго замка, въ сопровожденіи своей горничной, также тщательно окутанной, и сѣла въ ожидавшій ее кабріолетъ. На козлахъ сидѣлъ проводникъ, повидимому хорошо знакомый и съ мѣстностью, и съ своими сѣдоками. Послѣ получасовой ѣзды по прямымъ аллеямъ Большаго Савернскаго парка. Кабріолетъ остановился у воротъ кардинальскаго дворца; подбѣжавшій слуга принялъ возжи изъ рукъ мнимаго кучера, а послѣдній въ сопровожденіи своихъ спутницъ направился въ замокъ, проходя различными дверями и корридорами, которые были повидимому хорошо ему извѣстны. Черезъ нѣсколько минутъ они пробрались на хоры въ большую залу, въ которой сидѣло множество дамъ и мущинъ, и на концѣ которой находилась сцена съ занавѣсомъ. По этой сценѣ расхаживали взадъ и впередъ актеры и актрисы, разговаривая между собою въ стихахъ.

Боже праведный! вѣдь они представляли комедію, одну изъ тѣхъ нечестивыхъ, но очаровательныхъ комедій, на которыя графинѣ запрещено было смотрѣть, и которыя она такъ страстно желала видѣть. За представленіемъ слѣдовалъ балъ, и актеры должны были появиться на немъ въ своихъ театральныхъ костюмахъ. Нѣкоторые изъ присутствовавшихъ уже надѣли маски, а въ ложѣ, находившейся подлѣ самой сцены и окруженной толпой домино, сидѣлъ самъ монсиньйоръ де-Роганъ. Г-жѣ де-Савернъ уже не разъ случалось его видѣть когда онъ возвращался съ охоты въ сопровожденіи своей свиты. Глядя на сцену, она точно также не могла дать себѣ отчета въ піесѣ, какъ и понять за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ проповѣдь пастора Шнорра. Слуга Фронтенъ съ своимъ господиномъ Дамисомъ устроили славную штуку. Когда старый брюзга Жеронтъ отправился спать, заперевъ предварительно всѣ двери, и на сценѣ сдѣлалось совершенно темно, горничная, Матюрина, прицѣпила къ окну веревочную лѣстницу, и стала спускаться по ней съ своею госпожой Эльмирой, между тѣмъ какъ Фронтенъ держалъ другой конецъ лѣстницы. Спустившись, Эльмира съ легкимъ крикомъ упала въ объятія господина Дамиса, и затѣмъ всѣ четверо затянули веселый квартетъ, въ которомъ презабавно описывались человѣческія слабости. Окончивъ пѣніе, они направились къ гондолѣ, ожидавшей ихъ на каналѣ, сѣли въ нее и скрылись. Но вотъ и старый Жеронтъ проснулся отъ шума; выбѣжавъ на сцену въ халатѣ и ночномъ колпакѣ, онъ увидалъ отплывающую лодку, и разразился страшнымъ негодованіемъ, между тѣмъ какъ публика смѣялась, глядя на безплодное и неистовое отчаяніе старика. Въ самомъ дѣлѣ, въ э гой комедіи много забавнаго, и она до сихъ поръ пользуется во Франціи и въ другихъ мѣстахъ большою популярностью.

Послѣ театра начался балъ. Но развѣ графиня будетъ танцовать? Неужели благородная графиня де-Савернъ рѣшится танцовать съ своимъ кучеромъ? А почему же нѣтъ? внизу, въ танцовальной залѣ было много другихъ дамъ, одѣтыхъ, подобно ей, въ домино и маски. Но я, кажется, еще не сказалъ читателю, что она была замаскирована? упомянулъ только, что она была окутана въ плащъ и шляпку. Но развѣ домино не тотъ же плащъ; и развѣ къ нему не придѣланъ капюшонъ въ видѣ шляпки? Остается маска, — но я васъ спрашиваю, читатель, не всѣ ли женщины носятъ маски, даже у себя дома? Теперь возникаетъ другой вопросъ. Какимъ образомъ такая высокорожденная дама какъ графиня де-Савернъ могла ввѣриться кучеру, который привезъ ее прямо въ замокъ недруга ея мужа? Кто былъ этотъ таинственный проводникъ? Увы, конечно не кто другой какъ злополучный г. де-Ламоттъ. Со времени отъѣзда ея мужа онъ и не удалялся отъ графини. Невзирая на строгій присмотръ капеллана и дуэннъ, невзирая на крѣпкіе замки и двери, онъ нашелъ средства поддерживать съ ней сношенія. Какимъ образомъ? это мнѣ неизвѣстно. Дѣйствовали ли они обманомъ, хитростью, ловкостью или просто подкупомъ — рѣшить трудно, такъ какъ оба уже давно сошли въ могилу. Оба понесли страшное наказаніе за свой грѣхъ, но что до меня касается, я не стану описывать ихъ заблужденій и разыгрывать роль Фигаро, помогавшаго графу Альмавивѣ спускаться изъ окна Розины. Бѣдная, запуганная, грѣшная душа! Великъ былъ твой проступокъ, но ты искупила его своими страданіями.

Повинуясь волѣ родителей, она вышла замужъ за г. де-Саверна еще въ ребяческихъ лѣтахъ, почти не зная и вовсе не любя его. Ее продали, и она смиренно пошла въ свою неволю. Сначала она довольно терпѣливо переносила свою участь, но иногда ей случалось плакать, и ссориться съ мужемъ, впрочемъ слезы скоро высыхали, а за ссорой слѣдовало примиреніе. Она не умѣла долго помнить обиды, и была въ отношеніи его также кротка и послушна, какъ ямайскіе или барбадосскіе невольники, относительно своихъ присмотрщиковъ. Никто не сумѣлъ бы такъ скоро замѣнить слезу улыбкой, и съ такою готовностью цѣловать руку своего жестокаго повелителя, какъ г-жа де-Савернъ, но кто могъ требовать отъ нея искренности? Съ своей стороны я знаю одну женщину, которая повинуется лишь тогда, когда захочетъ, и клянусь Богомъ! не ей, а мнѣ приходится лицемѣрить, и дрожать, и улыбаться, и плутовать.

Когда r-жѣ де-Савернъ наступило время родить, ее отправили въ Страсбургъ, гдѣ она могла воспользоваться совѣтами и пособіемъ лучшихъ городскихъ врачей; и здѣсь-то, черезъ шесть мѣсяцевъ послѣ отъѣзда графа въ Корсику, родилась ихъ дочь, Агнеса де-Савернъ.

Вѣроятно, тайный ужасъ и нравственное безпокойство овладѣли уже тогда умомъ несчастной женщины, и въ душѣ ея пробудились угрызенія совѣсти, потому что не имѣя другой повѣренной, кромѣ моей матери, которой впрочемъ не были извѣстны всѣ подробности ея жизни, она написала ей въ то время слѣдующее письмо: "О, Урсула! Какъ я страшусь этого событія! Можетъ-быть я умру. Думаю, надѣюсь, желаю. Въ этотъ длинный промежутокъ времени, съ тѣхъ поръ какъ онъ уѣхалъ, я до такой степени начала бояться его возвращенія, что, мнѣ кажется, я сойду съ ума, увидавъ его. Знаешь ли, послѣ сраженія при Кальви, когда я увидала въ газетахъ что многіе офицеры убиты, у меня невольно промелькнула въ головѣ мысль: не убитъ ли и г. де-Савернъ? Я поспѣшила прочитать списокъ умершихъ, но его имени тамъ не оказалось. Сестра, сестра! Это меня не порадовало! Неужели я стала такимъ чудовищемъ, чтобы желать смерти своего… Нѣтъ! Хотѣла бы стать имъ. Говорить объ этихъ вещахъ съ г. Шнорромъ я не могу. Онъ такъ глупъ. Гдѣ ему понять меня! Онъ только и знаетъ, что читаетъ мнѣ нравоученія, точь-въ-точь какъ мой мужъ.

"Слушай, Урсула! Не разказывай этого никому! Я ходила слушать проповѣдь, но какую божественную проповѣдь! Говорилъ ее не нашъ пасторъ, — это такія скучныя! — а одинъ добрый епископъ французской церкви, — не нашей нѣмецкой церкви, — епископъ Аміенскій, который случайно заѣхалъ въ нашу сторону, въ гости къ кардиналу. Имя его г. де0Ламоттъ. Онъ родственникъ тому де-Ламотту, который часто бывалъ у насъ послѣднее время, — другу г. де-Саверна, который спасъ жизнь графа въ какомъ-то сраженіи, о чемъ мой мужъ постоянно толкуетъ.

«Еслибы ты знала какъ хорошъ соборъ! Уже было темно, когда я пришла туда. Церковь сіяла огнями, какъ звѣздами, и въ ней раздавалась небесная музыка. О, какъ все это не похоже на г. Шнорра и на вѣчныя проповѣди того…. то-есть, когда онъ дома. Несчастный! Я желала бы знать, проповѣдуетъ ли онъ кому-нибудь Корсикѣ, и если да, то какъ я сожалѣю о тѣхъ, кому приходится его слушать. Въ письмахъ ко мнѣ не упоминай ни слова о соборѣ. Драконы мои ничего не подозрѣваютъ. О, какъ бы мнѣ отъ нихъ досталось, еслибъ они что провѣдали. Какъ они надоѣли мнѣ, эти драконы! Вотъ они! сидятъ, и воображаютъ, что я пишу къ мужу. Ахъ, Урсула! Когда я пишу къ нему, я цѣлые часы сижу надъ бумагой, не находя ни мыслей, ни словъ, а если я и говорю что-нибудь, такъ это все ложь, одна ложь. Между тѣмъ, когда я пишу къ тебѣ, мое перо бѣжитъ, бѣжитъ такъ скоро! и листъ уже давно исписанъ, а мнѣ кажстся, что я еще и не начинала. То же самое бываетъ со мною, когда я пишу къ… Право, одинъ изъ моихъ гадкихъ драконовъ какъ будто заглядываетъ въ мое письмо своими очками! Да, моя добрая сестра, я пишу къ… графу!»

Къ этому письму, и какъ бы по желанію графини, прибавленъ былъ на нѣмецкомъ языкѣ постъ-скриптумъ, въ которомъ докторъ г-жи де-Савернъ сообщалъ о рожденіи дочери, говоря, что дитя и мать здоровы.

Эта дочь сидитъ въ настоящую минуту передо мною, съ очками на носу, и преспокойно читаетъ портсмутскую газету, гдѣ, я надѣюсь, она скоро прочтетъ о производствѣ своего сына, господина Скепгреса. Она промѣняла свою знатную фамилію на мое имя, только скромное и честное. О, моя дорогая! Твои глаза утратили свой прежній чудный блескъ, и въ твоихъ черныхъ волосахъ блеститъ уже сѣдина. Защищать тебя отъ житейскихъ бурь и невзгодъ было счастливымъ дѣломъ всей моей жизни и моею первою обязанностью. Когда я думаю, глядя на тебя, какъ уютной счастливо пріютились мы въ нашемъ тихомъ пристанищѣ послѣ бурнаго житейскаго плаванія, чувство глубокой благодарности наполняетъ все существо мое, а сердце воздаетъ- хвалу Создателю! Первые дни жизни Агнесы де-Савернъ ознаменовались событіями, которыя должны были оказать странное вліяніе на ее будущую судьбу. Подлѣ ея дѣтской колыбели готовилась двойная, даже тройная трагедія. И странно, что смерть, преступленіе, месть, угрызенія совѣсти и тайна столпились вокругъ колыбели такого чистаго и невиннаго созданія, — столь же чистаго и непорочнаго, я надѣюсь, теперь, какъ и въ тѣ дни, когда начались приключенія ея жизни. Ей было тогда не болѣе мѣсяца.

Письмо, написанное къ моей матери госпожою де-Савернъ наканунѣ рожденія ребенка и оконченное ея докторомъ, помѣчено было 25 ноября, 1768 г. Мѣсяцъ спустя, Марта Зебахъ, горничная графини, писала къ моей матери по-нѣмецки, что госпожа ея вынесла страшную горячку; что нѣсколько времени она была совершенно безъ памяти и что доктора отчаивались въ ея жизни. Дѣвицы де-Барръ хотѣли выкормить ребенка на рожкѣ; но такъ какъ онѣ были не опытны въ этомъ дѣлѣ, дитя болѣло и плакало до тѣхъ поръ, пока его не возвратили матери.

"Теперь, " писала Марта, «r-жа де-Савернъ успокоилась ей гораздо лучше, но она ужасно страдала. Во время болѣзни она постоянно звала свою молочную сестру, чтобы та защитила ее отъ какой-то близкой опасности.»

Несмотря на свой юный возрастъ, я помню какъ пришло слѣдующее за тѣмъ письмо. Оно и теперь лежитъ въ этой конторкѣ и написано было слабою, лихорадочною рукой, которая давно уже остыла, и чернилами, которыя поблѣднѣли и выцвѣли въ продолженіе этихъ пятидесяти лѣтъ.^[1] Я помню, какъ мать моя, получивъ письмо графини, громко воскликнула по-нѣмецки (въ минуту сильнаго душевнаго волненія она всегда говорила на этомъ языкѣ): «Боже праведный! Она сошла съ ума! она совсѣмъ сумашедшая!» И въ самомъ дѣлѣ, это пожелтѣвшее письмо заключаетъ въ себѣ странный разказъ:

«Урсула», писала г-жа де-Савернъ (я не хочу приводить вполнѣ всѣхъ словъ этой несчастной), «когда родилась моя малютка, демоны хотѣли ее отнять у меня; но я боролась и крѣпко держала ее у своей груди, и теперь они уже не могутъ болѣе повредить ей. Я пошла съ ней въ церковь. Марта пошла со мною, и онъ также тамъ былъ, онъ всегда при мнѣ, чтобы защищать меня отъ демоновъ; я велѣла окрестить малютку и дать ей имя Агнесы, и сама также окрестилась, и получила то же имя. Подумай только, быть окрещенной на 23 году отъ рожденія! Агнеса I и Агнеса II. Но хотя я и перемѣнила свое имя, для тебя, моя Урсула, я все та же, и меня зовутъ теперь Агнеса Кларисса де-Савернъ, рожденная де-Віомениль.»

Дѣйствительно, еще не пришедъ совершенно въ разсудокъ, она окрестилась вмѣстѣ съ своимъ ребенкомъ въ римско-католическую вѣру. Была ли она въ здравомъ умѣ, дѣйствуя такимъ образомъ? Думала ли она о поступкѣ, на который рѣшилась? Наконецъ, не познакомилась ли она съ какими-либо католическими священниками въ Савернѣ, и не было ли какихъ другихъ причинъ для ея обращенія, кромѣ доводовъ, которые она выслушивала во время религіозныхъ споровъ своего мужа съ г. де-Ламоттомъ? Неизвѣстно. Въ томъ же письмѣ бѣдная женщина говоритъ далѣе: "Вчера къ моей постели подошли два мужа съ золотыми вѣнцами на головахъ. Одинъ изъ нихъ былъ въ одеждѣ священника; другой, прекрасный собою, былъ весь унизавъ стрѣлами, и они сказали мнѣ: «насъ зовугъ Св. Фабіанъ и Св. Себастіанъ; завтра празднуется день Св. Агнесы, и она сама будетъ въ церкви, чтобы принятъ тебя.»

Истинныхъ фактовъ этого дѣла я никогда не могъ дознаться. Протестантскій пасторъ, съ которымъ я видѣлся въ послѣдствіи, могъ только показать мнѣ книгу, въ которой значилось, что имя данное имъ ребенку при крещеніи было Августина, а не Агнеса. Марта Зебахъ умерла. Что же касается до г. де-Ламотта, то въ разговорѣ со мною, онъ всегда обходилъ молчаніемъ этотъ эпизодъ изъ жизни несчастной женщины. Если предположенія меня не обманываютъ, дѣло, должно-быть, происходило такъ: находясь въ горячечномъ состоянія, графиня, по всей вѣроятности, бредила иконами и святыми изображеніями, которыя она видала въ церквахъ, а ея воспаленный мозгъ преработалъ ихъ въ живыя существа. Добывъ себѣ католическіе святцы, она можетъ-быть узнала дни различныхъ святыхъ и праздниковъ; и потомъ, не оправившись совершенно отъ болѣзни, или еще не отдавая себѣ вполнѣ яснаго отчета въ своихъ поступкахъ, пошла съ своимъ ребенкомъ въ соборъ и была окрещена.

Послѣ этого, конечно, бѣдной женщинѣ пришлось еще болѣе хитрить и лицемѣрить. Она должна была провести «демоновъ», то-есть старыхъ сестеръ своего мужа, приставленныхъ къ ней для присмотра. Но развѣ ей не случалось обманывать ихъ прежде, въ то время какъ она ѣздила въ замокъ кардинала? За каждымъ движеніемъ этой новой Евы слѣдили во мракѣ зловѣщіе глаза де-Ламотта. Бѣдняжка! Я увѣренъ, что ты была невинна, но змѣй-обольститель слѣдилъ за тобой повсюду, и тебѣ суждено было умереть въ его смертоносныхъ объятіяхъ. Кто можетъ заглянуть въ неисповѣдимую книгу судебъ? Черезъ годъ послѣ событія, которое я описываю, черезъ Страсбургъ проѣзжала молодая, застѣнчивая, блиставшая красотой и невинностью принцесса, а кругомъ ея гудѣли колокола, палили пушки, развѣвались знамена и гирлянды, и раздавались громкія привѣтствія толпы. Думалъ ли тогда кто-нибудь, что послѣднюю станцію своей жизненной дороги она совершитъ на ужасной телѣжкѣ, которая привезетъ ее прямо къ подножію эшафота? Г-жа де-Савернъ только однимъ годомъ пережила эту несчастную принцессу, и сама имѣла не менѣе трагическій конецъ.

Я слыхалъ отъ многихъ докторовъ, что послѣ рожденія

ребенка разсудокъ матери часто бываетъ поврежденъ. Г-жа де-Савернъ довольно долго оставалась въ этомъ горячечномъ состояніи, и хотя она не потеряла сознанія, однако и не могла вполнѣ отдать себѣ отчета въ своихъ поступкахъ. По прошествіи трехъ мѣсяцевъ она какъ будто пробудилась отъ сна, и съ ужасомъ припомнила все случившееся. Что могло заставить ее, жену суроваго протестантскаго дворянина, пойдти въ католическую церковь и тамъ окреститься вмѣстѣ съ своимъ ребенкомъ? Было ли то слѣдствіемъ горяченнаго бреда или чьихъ-либо наущеній? Богъ вѣсть!

Только вернуть этотъ поступокъ было уже невозможно. Думая о немъ, она чувствовала, какъ ею овладѣваетъ ужасъ, и какъ въ сердцѣ ея растетъ ненависть къ мужу, виновнику ея горя и опасеній. Она стала чаще смотрѣть въ окна, чтобъ онъ не вернулся какъ-нибудь невзначай; потомъ она крѣпко прижимала къ своей груди дитя, загораживала и запирала на ключъ двери, и все боялась, чтобъ у нея не отняли ребенка. Пасторъ и золовки смотрѣли на нее со страхомъ и безпокойствомъ; они справедливо думали, что r-жа де-Савернъ еще не пришла въ разсудокъ, и нашли нужнымъ посовѣтоваться съ докторами. Доктора подтвердили ихъ мнѣніе, стали ѣздить, прописывать лѣкарства. Больная, смотря по настроенію духа, измѣнчивому и причудливому обращалась съ ними иногда презрительно, иногда насмѣшливо, или дерзко; а иногда плакала и тряслась отъ страха. Ея положеніе было очень затруднительно. Сестры по временамъ писали въ Корсику, осторожно извѣщая графа о здоровьѣ его жены, а онъ по обыкновенію немедленно отвѣчалъ имъ цѣлыми посланіями общихъ мѣстъ. Узнавъ о рожденіи дочери, онъ съ покорностью подчинился приговору судьбы, и сталъ сочинять длиннѣйшія инструкціи относительно ея пищи, одежды, физическаго и нравственнаго воспитанія. Дѣвочку назвали Агнесой: онъ сожалѣлъ что не Варварой, такъ какъ это было имя его матери. Помню, какъ въ одномъ изъ своихъ писемъ онъ что-то приказывалъ насчетъ дѣтской кашки, а самой матери предписывалъ діэту. "Скоро надѣюсь вернуться домой, писалъ онъ: Корсиканцы разбиты на всѣхъ пунктахъ, и будь я католикомъ, я уже давно получилъ бы королевскій орденъ. Впрочемъ г. де-Віомениль и теперь надѣется выхлопотать для меня орденъ Военной Заслуги (этотъ протестантскій орденъ учрежденъ былъ за десять лѣтъ передъ тѣмъ). Въ этихъ письмахъ (они были въ послѣдствіи утрачены при переѣздкѣ черезъ море) графъ довольно скромно выражался о своихъ личныхъ дѣяніяхъ; по моему мнѣнію онъ былъ весьма храбрый человѣкъ, и только говоря о самомъ себѣ, о своихъ собственныхъ достоинствахъ и заслугахъ, не впадалъ онъ въ скучное многословіе.

Между тѣмъ письма его становились все чаще и чаще. Война приближалась къ концу, а вмѣстѣ съ тѣмъ наступало и время возвращенія. Онъ заранѣе восхищался мыслью увидѣть свое дитя и направить это юное созданіе на тотъ истинный путь правды, по которому оно должно идти. По мѣрѣ того какъ разсудокъ матери возвращался, ея ужасъ и отвращеніе къ мужу становились все больше и больше. Она не могла переносить мысли о его возвращеніи, примириться съ необходимостью открыть ему свою тайну. Его жена осмѣлилась сдѣлаться католичкой и окрестить дочь! Она чувствовала, что онъ убьетъ ее, какъ только узнаетъ о случившемся. Въ отчаяніи она пошла къ священнику, который ее окрестилъ. Аббатъ Жоржель, секретарь кардинала, зналъ ея мужа. Онъ увѣрилъ ее, что при своей силѣ и могуществѣ кардиналъ можетъ защитить ее противъ совокупной ярости всѣхъ протестантовъ Франціи. Я полагаю, что она имѣла свиданіе даже съ самимъ кардиналомъ, хотя въ письмахъ къ моей матери она ничего объ этомъ не упоминаетъ.

Но вотъ и кампанія кончилась. Г. де-Во и г. де-Віомениль, оба доносили правительству въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ о дѣятельности графа де-Саверна. Не взирая на его протестантизмъ, они увѣряли его въ своей дружбѣ и обѣщали употребить въ его пользу всѣ зависящія отъ нихъ средства. День возвращенія графа приближался, и наконецъ наступилъ. Я воображаю съ какимъ трепещущимъ отъ восторга сердцемъ храбрый воинъ вступилъ на порогъ скромнаго жилища, въ Страсбургѣ, гдѣ поселилось его семейство со дня рожденія дитяти. Какъ много мечталъ онъ объ этомъ ребенкѣ, какъ молился за него и за жену, во время ночныхъ бивуаковъ, или среди битвы….

Вотъ онъ входитъ наконецъ въ комнату, и глаза его останавливаются на двухъ растерянныхъ фигурахъ слугъ, и на мертвенно-блѣдныхъ лицахъ старыхъ, перепуганныхъ сестеръ.

— Гдѣ Кларисса и дочъ? спрашиваетъ онъ. Увы! дитя и мать исчезли безъ слѣда, и тетки сами не знали куда они скрылись.

Громъ небесный не могъ бы сильнѣе сразить несчастнаго графа, какъ сразила его эта нежданная вѣсть, сообщенная перепуганною семьей. Въ послѣдствіи, встрѣтившись съ г. Шворромъ, нѣмецкимъ пасторомъ изъ Келя, о которомъ я уже упоминалъ выше, и которому ввѣрена была нравственная и религіозная опека надъ семействомъ графа, я услыхалъ отъ него болѣе подробный и послѣдовательный разказъ о всемъ случившемся.

«Когда г-жа де-Савернъ отправилась для родивъ въ Страсбургъ» (сказалъ мнѣ г. Шворръ), "я возвратился къ своимъ обязанностямъ въ Кель, и признаюсь, весьма радъ былъ отдохнуть въ моемъ уединенномъ уголкѣ отъ непривѣтливаго обращенія благородной графини. Богу одному извѣстно, сколько насмѣшекъ и дерзостей принуждевъ я былъ переносить отъ нея, всякій разъ, когда по обязанности являлся къ ея столу. Эта несчастная женщина, сэръ, издѣвалась надо мною въ присутствіи своихъ лакеевъ! Она называла меня своимъ тюремщикомъ, передразнивала меня, представляя, какъ я ѣмъ и пью; зѣвала во время моихъ увѣщаній, восклицая: «oh, que c’est bête!» а когда я начиналъ пѣть псаломъ, она вскрикивала, говоря: «извините меня, г. Шнорръ, но вы такъ фальшивите, что у меня голова разболѣлась;» и я конечно съ трудомъ могъ продолжать, такъ какъ даже слуги смѣялись надо мною, какъ только я начиналъ пѣть. Жизнь моя была настоящею пыткой, но кротко переносилъ я мои мученія, изъ сознанія долга и изъ любви къ графу. Пока графиня оправлялась отъ болѣзни, я ежедневно являлся къ дѣвицамъ де-Савернъ, сестрамъ графа, чтобъ освѣдомиться о состояніи больной и о здоровьѣ ребенка. Я же и окрестилъ его, но такъ какъ мать была еще слишкомъ слаба, чтобы присутствовать при этомъ обрядѣ, она выслала мнѣ сказать черезъ дѣвицу Марту, что какое бы имя я ни далъ ея дочери, она сама будетъ называть ее Агнесой. Это происходило 21 января, и меня тогда же поразила мысль, что по римскому календарю въ этотъ день праздновалась память Св. Агвесы.

"Какъ теперь вижу бѣднаго графа, когда онъ пришелъ сообщить мнѣ о побѣгѣ графини и о похищеніи ребенка. Его черная голова посѣдѣла, взоръ помутился, и дикое отчаяніе проглядывало въ лицѣ и во всѣхъ движеніяхъ. Въ рукѣ у него былъ небольшой клочокъ бумаги, надъ которымъ онъ плакалъ и бѣсновался какъ сумашедшій. То произнося неистовыя проклятія, то заливаясь горячими слезами, онъ звалъ свою жену, свою дорогую заблудшую овечку, обѣщая ей забыть и простить все, если только она возвратится къ нему съ ребенкомъ. Его стенанія и вопли были такъ жалостны, что я самъ пришелъ въ глубокое уныніе; даже мать моя, занимающаяся у меня хозяйствомъ (и въ это время случайно стоявшая у дверей), сильно разстроилась при видѣ его отчаянія. Но когда я узналъ изъ письма графини, что она измѣнила протестантской вѣрѣ, которую торжественно исповѣдывали отцы наши посреди смутъ, рѣзни, гоненій и неволи, я былъ пораженъ не менѣе самого добраго графа.

"Возвратившись въ Страсбургъ, мы отправились прямо въ соборъ, и войдя туда, увидѣли аббата Жоржеля, шедшаго къ намъ на встрѣчу изъ часовни, куда онъ приходилъ молиться. Узнавъ меня, аббатъ принужденно улыбнулся. Легкая краска выступила на его мертвенно-блѣдномъ лицѣ, когда я сказалъ ему: «Вотъ графъ де-Савернъ.»

" --Гдѣ она? спросилъ несчастный графъ, схвативъ его за руку.

" — Кто? сказалъ аббатъ, отступая.

" — Гдѣ моя дочь? Гдѣ моя жена? кричалъ графъ.

" — Тише, милостивый государь! сказалъ аббатъ. — Вы забываете, въ какомъ мѣстѣ вы находитесь! И въ эту минуту изъ алтаря, гдѣ шла обѣдня, раздалось пѣніе и какъ громомъ поразило слухъ бѣднаго графа. Онъ шатаясь прислонился къ колоннѣ, около самой крестильной купели, а тутъ же надъ его головой висѣло изображеніе Св. Агнесы.

"Такое глубокое отчаяніе не могло не подѣйствовать даже на самаго равнодушнаго зрителя.

" — Графъ, сказалъ ему аббатъ, — мнѣ жаль васъ. Эта неожиданная вѣсть застигаетъ васъ врасплохъ. Я…. я искренно молю Бога, чтобы все это обратилось вамъ на пользу.

" — Стало-быть, вамъ извѣстно все? спросилъ г. де-Савернъ.

Аббатъ, запинаясь, принужденъ былъ сознаться, что онъ дѣйствительно зналъ обо всемъ случившемся. Мало этого, онъ самъ совершилъ надъ несчастною графиней обрядъ, отлучившій ее отъ церкви праотцевъ.

" — Милостивый государь, сказалъ онъ съ жаромъ, — въ подобной просьбѣ ни одинъ священникъ не имѣетъ права отказать, и я молю Бога, чтобъ Онъ внушилъ вамъ мысль обратиться ко мнѣ за тѣмъ же.

"Съ отчаяніемъ на лицѣ бѣдный графъ потребовалъ себѣ церковную книгу, чтобы собственными глазами удостовѣриться въ ужасной истинѣ, и мы прочли слѣдующее: «21-го января, 1769 года, въ день Св. Агнесы, благородная графиня, Кларисса де-Савернъ, рожденная де-Віомениль, 22-хъ лѣтъ отъ роду, и Атеса, единственная дочь вышереченнаго графа де-Саверна и его жены Клариссы, были окрещены и причтены къ церкви въ присутствіи двухъ свидѣтелей» (подпись которыхъ стояла внизу).

"Тяжело было смотрѣть на несчастнаго графа, въ то время, когда, удрученный скорбью, онъ опустился на колѣни передъ церковною книгой. Голова его поникла, а уста шептали, повидимому, не молитву, но проклятіе. Въ эту минуту служба въ главномъ алтарѣ кончилась, и самъ монсиньйоръ де-Роганъ въ сопровожденіи духовенства вошелъ въ ризницу. О, еслибы могли вы видѣть, что сдѣлалось тогда съ графомъ! Онъ вскочилъ, схватился за саблю, и грозя кулакомъ кардиналу, произнесъ неистовую рѣчь, призывая проклятія на церковь, главою которой былъ самъ архіепископъ. «Гдѣ моя овца, которую ты отнялъ у меня?» сказалъ онъ ему словами пророка.

"Кардиналъ надменно отвѣчалъ, что не. онъ, а самъ Богъ совершилъ обращеніе г-жи де-Савернъ, и прибавилъ: «Хотя вы были мнѣ дурнымъ сосѣдомъ, милостивый государь, однако я на столько желаю вамъ добра, что еще надѣюсь видѣть васъ послѣдовавшимъ ея примѣру.»

"Услыхавъ это, графъ потерялъ послѣднее терпѣніе и разразился громовыми проклятіями противъ римской церкви и самого кардинала; онъ сказалъ ему, что придетъ день, когда его богопротивная гордость будетъ жестоко наказана, и потомъ, съ свойственною ему бѣглою говорливостью, сталъ обличать римскую церковь и ея заблужденія.

"Я долженъ сознаться, что отвѣтъ князя Лудвига де-Рогана отличался большимъ достоинствомъ. Онъ замѣтилъ графу, что въ такомъ мѣстѣ подобныя слова въ высшей степени неприличны и безразсудны: что отъ него зависитъ арестовать г. де-Саверна и подвергнуть его наказанію за дерзкую хулу противъ церкви, но что снисходя къ его жалкому положенію, онъ рѣшается простить ему эту минутную вспышку, предупреждая его въ то же время, что архіепископъ де-Роганъ сумѣетъ защитить r-жу де-Савернъ и ея дитя отъ всякихъ преслѣдованій. Съ этими словами кардиналъ величественно вышелъ изъ ризницы, въ сопровожденіи своей свиты, и направился во дворецъ, имѣвшій сообщеніе съ соборомъ, а бѣдный графъ остался одинъ съ своимъ отчаяніемъ и безсильною злобой.

"Когда, разговаривая съ кардиналомъ, г. де-Савернъ вставлялъ въ свою рѣчь библейскія изреченія, которыя всегда были у него на готовѣ, г. де-Рогавъ качалъ головою и улыбался. Хотѣлось бы мнѣ знать, припомнилъ ли онъ эти слова въ день собственнаго несчастія, въ то время, когда роковая исторія брилліантоваго ожерелья сдѣлалась причиной его паденія.^[2]

"Не безъ труда (продолжалъ г. Шнорръ) удалось мнѣ уговорить бѣднаго графа, уйдти изъ церкви, въ которой совершилось отреченіе его жены. Наружвыя двери и стѣны собора украшены безчисленными лѣпными изображеніями святыхъ римской церкви, и минуты двѣ бѣднякъ стоялъ на паперти, съ проклятіями взирая на эти фигуры, освѣщенныя солнцемъ, и громко призывая всякія бѣды и несчастія на Францію и Римъ. Я почти насильно увлекъ его за собой. Такія рѣчи были опасны и не могли довести насъ до добра. Онъ былъ какъ безумный, когда я привелъ его домой, и дѣвицы де-Савернъ, перепуганныя его дикимъ взглядомъ, упросили меня остаться у нихъ и не покидать его.

"Черезъ нѣсколько времени онъ опять пошелъ въ комнату, нѣкогда занимаемую его женой и ребенкомъ, и увидавъ оставшіяся послѣ нихъ вещи, поддался новому припадку тоски, на которую нельзя было смотрѣть безъ состраданія. Я говорю о событіи случившемся около 40 лѣтъ тому назадъ, но я живо помню эту сцену: и безумное отчаяніе несчастнаго графа, и его рыданія, и молитвы, какъ будто все это только вчера происходило передъ моими глазами. На комодѣ лежалъ маленькій дѣтскій чепчикъ, принадлежавшій ребенку. Графъ схватилъ его, поцѣловалъ и облилъ слезами, обѣщая матери полное прощеніе, если она возвратитъ ему дочь. Потомъ онъ спряталъ чепчикъ на грудь и сталъ заглядывать въ каждый ящикъ, въ каждую книгу, въ каждую комнату, отыскивая какихъ-либо указаній на слѣды бѣглецовъ. Я и сестра графа были того мнѣнія, что r-жа де-Савернъ, безпомощная и безпріютная, вѣроятно скрылась съ ребенкомъ въ какой-нибудь католическій монастырь, что кардиналу извѣстно ея убѣжище, и что графъ напрасно сталъ бы ея отыскивать. Можетъ-быть, думалъ я, когда графиня соскучится въ монастырѣ, — я считалъ г-жу де-Савернъ легкомысленною, своенравною женщиной, которая, говоря языкомъ католиковъ, конечно не могла имѣть призванія къ монашеской жизни, — можетъ-быть, думалъ я, она оставитъ его черезъ нѣсколько времени, и тогда…. На этой слабой надеждѣ я основывалъ разныя утѣшительныя соображенія и старался, по возможности, успокоить ими моего бѣднаго покровителя. Его душевное настроеніе мѣнялось ежеминутно. Онъ то готовъ былъ простить жену, то снова приходилъ въ неописанную ярость. «Скорѣе соглашусь увидѣть свое дитя мертвымъ нежели обращеннымъ въ католичество, говорилъ онъ. Я пойду требовать справедливости къ самому королю, хотя онъ и окруженъ дурными женщинами. Слава Богу, во Франціи еще найдутся протестанты, которые поддержатъ меня въ моемъ требованіи, и помогутъ мнѣ добиться удовлетворенія за нанесенный мнѣ позоръ.»

"Должно замѣтить, что я съ первой минуты имѣлъ нѣкоторыя подозрѣнія относительно участія одного лица въ бѣгствѣ графини, но я тутъ же постарался удалить отъ себя эту недостойную мысль. Человѣкъ, на котораго падали мои подозрѣнія, былъ нѣкогда большимъ другомъ графа, и я самъ чрезвычайно имъ интересовался. Черезъ три или четыре дня послѣ отъѣзда графа на войну, я прогуливался позади дома въ полѣ, окаймляющемъ кардинальскій паркъ, чтобъ обдумать проповѣдь, которую намѣревался произвести, какъ вдругъ увидѣлъ шедшаго ко мнѣ навстрѣчу господина съ ружьемъ на плечѣ. Я сейчасъ же узналъ въ немъ того кавалера г. де-Ламотта, который спасъ г. де-Саверну жизнь въ сраженіи подъ Гастенбекомъ.

«Г. де-Ламоттъ объявилъ мнѣ, что онъ гоститъ у кардинала, и освѣдомившись о здоровьи дамъ, просилъ передать имъ его почтительные поклоны; потомъ онъ замѣтилъ улыбаясь, что, не взирая на его старинную дружбу съ графомъ, обитательницы замка поступили весьма жестоко, не принявъ его посѣщенія, и въ то же время поспѣшилъ выразить свое глубокое сожалѣніе объ отъѣздѣ г. де-Саверна: „Вы знаете, г. пасторъ, сказалъ онъ, — что я добрый католикъ, а такъ-какъ наши разговоры съ графомъ большею частію состояли въ религіозныхъ спорахъ о преимуществѣ того или другаго вѣроисповѣданія, то я твердо убѣжденъ, что со временемъ мнѣ удалось бы обратить его въ нашу религію.“ Что касается до меня, смиреннаго сельскаго пастыря, я не боялся подобныхъ споровъ, и мы тутъ же пустились съ нимъ въ весьма интересный разговоръ, въ которомъ, по собственному сознанію кавалера, я представилъ ему много основательныхъ доводовъ. Онъ, кажется, прежде готовился въ духовное званіе, но потомъ вступилъ въ армію. Этого въ высшей степени занимательнаго человѣка звали кавалеръ де-Ламоттъ. Но вы какъ будто бы уже знакомы съ нимъ г. капитанъ? Не угодно ли вамъ набить вашу трубку и выпить еще одинъ стаканъ пива?»

Я сказалъ пастору, что дѣйствительно, знавалъ г. де-Ламотта, и добрый старикъ опять продолжалъ овое безыскусственное повѣствованіе:

"Я всегда былъ плохимъ наѣздникомъ, а когда мнѣ пришлось, за отсутствіемъ графа, стать капелланомъ и управителемъ Савернскаго замка, и сопровождать графиню въ прогулкахъ, она далеко опережала меня, говоря, что никакъ не можетъ приноровиться къ моему поповскому шагу. У нея была красная амазонка, которая дѣлала ее замѣтною даже издали, и мнѣ право казалось иногда, что она разговариваетъ съ какимъ-то господиномъ на сѣрой лошади, одѣтымъ въ свѣтло-зеленое охотничье платье. Однажды я спросилъ у нея имя этого собесѣдника: "Г. пасторъ, " отвѣчала она, «вы просто бредите какою-то сѣрою лошадью и зеленымъ платьемъ! Если вы приставлены ко мнѣ въ качествѣ шпіона, то совѣтую вамъ не отставать отъ меня, или брать съ собою старухъ, чтобъ онѣ лаяли около васъ.» Дѣйствіятельно, графиня вѣчно ссорилась съ своими старыми золовками, и нужно сознаться, что это была пребранчивая и презлая пара. Да, сэръ, онѣ обращались со мной, пасторомъ реформатской церкви аугсбургскаго исповѣданія, почти какъ съ лакеемъ, и заставляли меня переносить много увиженія; между тѣмъ какъ графиня, часто гордая, легкомысленная и вспыльчивая, бывала иногда до такой степени привлекательна и ласкова, что никто не могъ бы противустоягь ей въ эти минуты. Ахъ, сэръ, — эта женщина, когда она только хотѣла, умѣла быть очаровательною, и ея побѣгъ привелъ меня въ такое отчаяніе, что ревнивыя старухи заговорили, будто я и самъ влюбленъ въ нее. Тьфу! Цѣлый мѣсяцъ, до возвращенія графа, я напрасно стучался во всѣ двери, надѣясь отыскать мою бѣдную бѣглянку. Но увы, она исчезла безъ слѣда, взявъ съ собой ребенка и свою горничную, Марту.

"Въ самый день своего несчастнаго пріѣзда, графъ сумѣлъ наконецъ открыть то, чего не замѣтили ни его любопытныя, ревнивыя сестры, ни я самъ, даромъ что обладаю большою проницательностью. Между разными бумажками и тряпками, валявшимися на письменномъ столѣ графини, лежалъ небольшой клочокъ бумаги, на которомъ ея собственною рукой написано было: «Урсула, Урсула, тиранъ возвращ…» и только

" — А! сказалъ графъ, — она уѣхала къ своей молочной сестрѣ въ Англію! Лошадей, скорѣе лошадей!

«И не прошло двухъ часовъ, какъ онъ уже скакалъ по дорогѣ, дѣлая верхомъ первую станцію этого длиннаго путешествія.»

III. Путешественники.

Бѣдный г. де-Савернъ такъ торопился, что вполнѣ оправдалъ на себѣ старинную пословицу: «тише ѣдешь, дальше будешь.» Въ Нанси онъ занемогъ горячкой, отъ которой едва не умеръ, и въ продолженіе которой безпрестанно бредилъ своимъ ребенкомъ, умоляя свою вѣроломную жену возвратить ему дочь. Еще не оправившись отъ болѣзни, онъ снова пустился въ путь, и наконецъ достигъ до Булони, гдѣ его глазамъ предсталъ тотъ самый англійскій берегъ, на которомъ, какъ онъ справедливо угадалъ, пріютилась его бѣглянка-жена.

Отсюда, благодаря моей дѣтской памяти, въ которой ясно запечатлѣлись событія этихъ раннихъ дней моей жизни, я могу продолжать начатый разказъ. Читатель увидитъ, что несмотря на свой юный возрастъ, я призванъ былъ исполнять довольно значительную роль въ той странной, фантастической и часто ужасной драмѣ, которой суждено было вскорѣ разыграться. Теперь, занавѣсъ опущенъ и драма давно кончена; но когда я думаю о всѣхъ этихъ нечаянностяхъ, переодѣваніяхъ, таинственныхъ побѣгахъ и опасностяхъ, я самъ прихожу въ удивленіе, и почти готовъ поддаться фанатизму г. де-Ламотта, который клялся и божился, что нашими поступками управляетъ высшая сила, и что онъ также не въ состояніи измѣнить свою судьбу, какъ и остановить сѣдину въ волосахъ. Боже! Но что за судьба это была! И какая роковая трагедія должна была разыграться!

Однажды вечеромъ, въ 1769 году, во время нашихъ лѣтнихъ вакацій, я сидѣлъ дома на своемъ маленькомъ стулѣ, между тѣмъ какъ въ окна стучалъ проливной дождь. Въ лавкѣ, противъ обыкновенія, въ этотъ вечеръ не было ни души, и мнѣ кажется, что я ломалъ себѣ голову надъ какимъ-то правиломъ изъ латинской грамматики, которую, по приказанію матери, я непремѣнно долженъ былъ зубрить, возвращаясь долгой изъ школы. Уже 50 лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ^[3], и я успѣлъ позабыть въ это время Богъ знаетъ сколько событій изъ моей жизни, которыя, впрочемъ, и не заслуживали особеннаго воспоминанія, но маленькую сцену, случившуюся въ эту замѣчательную ночь, я помню такъ живо, какъ будто она только что происходила передъ моими глазами. Вотъ мы сидимъ каждый за своимъ занятіемъ, а въ пустой и безмолвной улицѣ шумитъ вѣтеръ и хлещетъ дождь. Но кромѣ дождя и вѣтра, мы различаемъ еще шаги нѣсколькихъ человѣкъ, идущихъ по мостовой. Эти шаги раздаются все громче и громче, и наконецъ, останавливаются у нашихъ дверей.

— Г-жа Дюваль! кричитъ съ улицы голосъ, — это я, Грегсонъ!

— Боже мой! воскликнула моя мать, вскочивъ со стула и побѣлѣвъ какъ полотно.

Въ эту минуту я услыхалъ плачъ ребенка. Дорогая моя! Какъ живо сохранился въ моей памяти этотъ слабый дѣтскій крикъ!

Но вотъ дверь отворилась, сильный порывъ вѣтра едва не задулъ свѣчей, и въ комнату вошли, вопервыхъ, какой-то господинъ съ дамой, закутанною съ ногъ до головы разными плащами, за ними нянька съ плачущимъ ребенкомъ, и наконецъ, позади всѣхъ, лодочникъ Грегсонъ.

Моя мать издаетъ какой-то хриплый звукъ, и восклицая: «Кларисса, Кларисса!» бросается къ дамѣ на шею, душитъ ее въ своихъ объятіяхъ и страстно цѣлуетъ. Дитя плачетъ и стонетъ, нянька старается его успокоить, а пріѣзжій господинъ, снявъ съ себя шляпу и стряхивая съ нея воду, смотритъ въ это время на меня. Этотъ взглядъ какъ будто кольнулъ меня въ сердце, и я почувствовалъ необъяснимый ужасъ. Подобное ощущеніе я испыталъ еще одинъ или два раза въ жизни, и одинъ разъ, взглядъ поразившій меня такимъ образомъ принадлежалъ моему врагу, котораго постигъ весьма печальный конецъ.

— Нашъ переѣздъ былъ самый бурный, сказалъ по-французски пріѣзжій господинъ моему дѣду, — мы провели 14 часовъ на морѣ. Качка совершенно измучила графиню, и она ужасно утомлена.

— Твои комнаты ужь готовы, сказала моя мать съ нѣжною заботливостью. — Бѣдная моя Biche, ты будешь спать сегодня совершенно спокойно, и не должна ровно, ровно ничего бояться!

За нѣсколько дней передъ тѣмъ я видѣлъ какъ мать и служанка возились въ первомъ этажѣ, приготовляя и убирая комнаты. Когда я спросилъ у матери, не ожидаетъ ли она кого, она выдрала мнѣ уши и приказала молчать; но я догадался, что пріѣзжіе были тѣ самые посѣтители, которыхъ она ожидала, а по имени, которымъ она назвала даму, я конечно узналъ, что это г-жа де-Савернъ.

— Это твой сынъ, Урсула? сказала дама. — Какой большой мальчикъ! А моя несчастная крошка все пищитъ.

— О, мое сокровище, сказала мать, — схвативъ дитя, которое еще пуще расплакалось, озадаченное кивавшимъ перомъ и хохлатымъ шлемомъ г-жи Дюваль, которая въ тѣ дни носила огромный чепчикъ, и своимъ грознымъ видомъ могла поспорить съ любымъ героемъ древности.

Когда блѣдная дама выразилась такъ жестко о своемъ ребенкѣ, я удивился и почувствовалъ къ ней что-то непріятное. Въ самомъ дѣлѣ я всегда любилъ дѣтей, и до сихъ поръ отъ нихъ безъ ума, доказательствомъ чему служитъ мое обращеніе съ собственнымъ моимъ бездѣльникомъ. Никто не можетъ сказать, чтобъ я кого-либо притѣснялъ въ школѣ, или чтобъ я дрался иначе, какъ для собственной защиты.

Мать собрала на столъ все, что было у нея въ домѣ порядочнаго, и пригласила своихъ гостей раздѣлить ея скромный ужинъ. Какія пустыя вещи остаются иногда въ памяти! Помню, что я пренаивно засмѣялся, когда г-жа де-Савернъ сказала: «А, такъ это чай? Я его еще никогда не пробовала.. Но онъ совсѣмъ не вкусенъ, не правда ли, г. баронъ?» Вѣроятно, въ Альзасѣ въ то время еще не научились употребленію чая. Мать остановила мой дѣтскій смѣхъ обыкновеннымъ воззваніемъ къ моимъ ушамъ, и нужно сказать, что мнѣ ежедневно приходилось получать отъ доброй женщины это непріятное угощеніе. Дѣдъ предложилъ графинѣ небольшую рюмку настоящей нантской водки, и спросилъ, не желаетъ ли она подкрѣпить себя послѣ утомительнаго путешествія; но она отказалась отъ того и отъ другаго, и скоро удалилась въ свою комнату, въ которой мать моя приготовила для нея свои лучшія простыни и одѣяла. Тамъ же она поставила постель и для горничной Марты, которая уже улеглась на ней вмѣстѣ съ плачущимъ ребенкомъ. Что касается до барона де-Ламотта, ему наняли помѣщеніе въ этой же улицѣ, въ домѣ булочника г. Виллиса: этотъ булочникъ Виллисъ былъ мой большой пріятель, награждавшій меня въ дѣтствѣ неимовѣрнымъ количествомъ сладкихъ пирожковъ, и если ужь говорить правду, носившій парики, которые обыкновенно завивались у моего дѣда.

По утрамъ и по вечерамъ мы всѣ собирались для общей молитвы, которую дѣдъ произносилъ съ большимъ чувствомъ. Но въ этотъ вечеръ, когда онъ досталъ свою большую Библію, съ тѣмъ чтобъ, я прочелъ изъ нея главу, мать сказала ему: «Нѣтъ, бѣдная Кларисса устала и пойдетъ спать.» Дѣйствительно, пріѣзжая дама немедленно удалилась. Тогда я сталъ читать главу изъ своей маленькой Библіи, и помню, какъ слезы градомъ катились по лицу моей матери, и она приговаривала: «Боже, Боже мой, умилосердись надъ нею!»' Когда же я хотѣлъ запѣть нашъ вечерній гимнъ: «Nun ruhen alle Waider» она приказала мнѣ молчать, сказавъ, что дама очень утомлена и хочетъ заснуть. Послѣ этого мать отправилась на верхъ къ г-жѣ де-Савернъ, чтобы посмотрѣть хорошо ли она устроилась, а мнѣ нелѣла проводить пріѣзжаго господина въ домъ булочника Виллиса. Я, конечно, не заставилъ ее повторить себѣ этого приказанія дважды и немедленно пустился впередъ, болтая и показывая дорогу незнакомцу; должно замѣтить, что послѣдній уже не внушалъ мнѣ болѣе того ужаса, который я почувствовалъ въ первую минуту нашей встрѣчи. Читатель можетъ быть увѣренъ, что все населеніе мѣстечка Уинчельси уже знало о томъ, что какая-то пріѣзжая французская дама съ ребенкомъ и горничной остановилась у г-жи Дюваль, и что пріѣхавшій съ ней французскій господинъ будетъ занимать квартиру у булочника.

Я никогда не забуду своего ужаса и удивленія, когда мать сказала мнѣ, что эта дама папистка. Въ нашемъ городѣ, правда, жили два господина принадлежавшіе къ этой религіи; они занимали красивый домъ, носившій названіе монастыря, но почти не имѣли сношеній съ людьми нашего званія, хотя мать моя и ходила иногда убирать голову г-жи Уэстонъ, какъ ходила и къ нѣкоторымъ другимъ городскимъ дамамъ. Я забылъ сказать, что г-жу Дюваль приглашали иногда къ родильницамъ, въ качествѣ сидѣлки. Эту обязанность она исполняла подлѣ г-жи Уэстонъ, которая, впрочемъ, скоро лишилась своего ребенка. У Уэстоновъ была часовня въ бывшемъ монастырскомъ саду, и священники ихъ исповѣданія пріѣзжали туда совершать службу, то отъ лорда Ньюбера изъ Слиндона, то отъ Арунделя, фамилія котораго также принадлежала къ римско-католической церкви. Одинъ или два католика, — ихъ было очень мало въ нашемъ городѣ, — погребены были въ одной сторонѣ этого стариннаго сада, тамъ, гдѣ до временъ Генриха VIII помѣщалось монастырское кладбище.

Пріѣзжій господинъ былъ первый папистъ, съ которымъ мнѣ пришлось говорить. Идя вмѣстѣ съ нимъ по городу, и показывая ему старыя ворота, церковь и прочее, я вдругъ спросилъ его:

— А что, вы жгли протестантовъ?

— Конечно! отвѣчалъ онъ, и лицо его искривилось ужасною улыбкой: — я многихъ въ свою жизнь поджарилъ и съѣлъ.

При этихъ словахъ я съ содраганіемъ отвернулся отъ его блѣднаго, улыбавшагося лица, и почувствовалъ, какъ прежній ужасъ снова начинаетъ овладѣвать мною. Онъ былъ весьма странный человѣкъ; моя простота и наивные вопросы крайне забавляли его; мое присутствіе никогда ему не надоѣдало; онъ говорилъ, что я буду его маленькимъ англійскимъ учителемъ, и въ самомъ дѣлѣ онъ поразительно скоро выучился этому языку, между тѣмъ какъ бѣдная г-жа де-Савернъ никогда не могла ни одного слова понять по-англійски.

Слабая, блѣдная, съ краснымъ рдѣющимъ пятномъ на каждой щекѣ, она цѣлые часы просиживала въ молчаніи, съ безпокойствомъ озираясь кругомъ, какъ бы преслѣдуемая какимъ-то страхомъ. Я видѣлъ, что мать наблюдаетъ за ней и что на лицѣ ея отражается почти такой же ужасъ, какъ и на лицѣ графини. По временамъ г-жа де-Савернъ, раздраженная плачемъ своего ребенка, приказывала уносить его отъ себя. Иногда же она судорожно брала его на руки, укрывала плащами и запиралась съ нимъ на ключъ въ своей комнатѣ. Ночью она часто вставала и ходила по всему дому. У меня была по сосѣдству съ матерью небольшая комната, которую я постоянно занималъ, возвращаясь изъ школы на вакаціонное время, а также по субботамъ и по воскресеньямъ. Я очень хорошо помню, какъ проснувшись однажды ночью, я услыхалъ голосъ г-жи де-Савернъ, которая, стоя у дверей моей матери, кричала: «Урсула, Урсула! Лошадей, скорѣе лошадей! Я должна спасаться. Онъ ѣдетъ, я знаю, что онъ ѣдетъ!» За тѣмъ послѣдовали увѣщанія со стороны моей матери, пришла горничная графини, и уговаривала ее возвратиться. Стоило, бывало, бѣдной матери услыхать крикъ ребенка, и она летѣла къ нему со всею поспѣшностью, гдѣ бы ни находилась. Нельзя сказать, что она любила его. Минуту спустя, бросивъ его на постель, она снова подходила къ окну, и начинала смотрѣть на море. Цѣлые часы просиживала она передъ этимъ окномъ, закутавшись занавѣской, какъ бы скрываясь отъ чьихъ-то взглядовъ. Ахъ! сколько разъ смотрѣлъ и я съ тѣхъ поръ на это окно, и на мерцавшій въ немъ огонекъ! Хотѣлъ бы я знать, существуетъ-ли еще этотъ домъ? Но я не люблю теперь останавливаться мыслію на той глубокой, отчаянной тоскѣ, которую я пережилъ, смотря на его рѣшетку.

Было очевидно, что наша бѣдная гостья находится въ самомъ безнадежномъ состояніи. По временамъ ее навѣщалъ аптекарь; онъ качалъ головой и прописывалъ лѣкарство. Но лѣкарство почти не помогало; безсонница продолжалась и жаръ не оставлялъ больную. Иногда она давала несвязные отвѣты, не впопадъ, плакала и смѣялась; отталкивала отъ себя пищу, хотя это были самыя вкусныя блюда, какія только моя бѣдная мать въ состояніи была приготовить; приказывала моему дѣду уходить въ кухню и не смѣть садиться въ ея присутствіи; то плакала, то бранила мою мать, и весьма рѣзко останавливала ее, если та дѣлала мнѣ замѣчанія. Бѣдная г-жа Дюваль сдѣлалась тише воды, ниже травы. Она, которая заправляла всѣмъ домомъ, совершенно смирилась передъ бѣдною полусумашедшею женщиной. Я какъ теперь вижу ихъ обѣихъ: графиня, вся въ бѣломъ, молчаливая, безпечная, сидитъ въ продолженіи нѣсколькихъ часовъ сряду, на одномъ мѣстѣ, ни на кого не обращая вниманія, а мать моя наблюдаетъ за ней своими испуганными черными глазами.

Кавалеръ де-Ламоттъ, какъ я уже сказалъ выше, имѣлъ отдѣльную квартиру, но большую часть своего времени проводилъ у насъ. Такъ какъ онъ называлъ себя двоюроднымъ братомъ r-жи де-Савернъ, то я дѣйствительно принималъ его за ея родственника, и потому никакъ не могъ догадаться, что бы значили слова нашего пастора г. Бореля, когда онъ, пришедъ однажды къ моей матери, сказалъ ей:

— Стыдись г-жа Дюваль; такъ вотъ какимъ ты дѣломъ занимаешься, ты, — дочь протестантскаго церковнаго старосты!

— Какимъ дѣломъ? спросила его мать.

— Ты даешь убѣжище преступленію и укрываешь беззаконіе, — сказалъ онъ, назвавъ преступленіе его настоящимъ именемъ: грѣхомъ противъ седьмой заповѣди.

Будучи ребенкомъ, я не понялъ тогда этого слова; но не успѣлъ онъ его выговорить, какъ мать моя, схвативъ кастрюлю съ супомъ, крикнула: «вонъ отсюда, или я не посмотрю, что вы пасторъ, и вылью этотъ супъ вамъ на голову, да и кастрюлю пошлю туда же!» И при этомъ она посмотрѣла такъ свирѣпо, что я ни мало не удивился, видя какъ маленькій человѣкъ выкатился изъ комнаты.

Вслѣдъ за тѣмъ вернулся домой и дѣдушка, почти столько же перепуганный, какъ и его командиръ, г. Борель. Онъ былъ чрезвычайно взволнованъ, и началъ упрекать свою невѣстку за то, что она осмѣлилась говорить такимъ образомъ съ пастыремъ церкви.

— Весь городъ, прибавилъ онъ, толкуетъ о насъ и объ этой несчастной женщинѣ.

— И ты, и твой городъ старыя бабы! возразила г-жа Дювалъ, топая ногой и крутя усъ, можно было бы прибавить. — Какъ? эти дрянные Французы смѣютъ порицать меня за то, что я принимаю свою молочную сестру? Стало-быть, грѣшно пріютить у себя бѣдную, полусумашедшую, умирающую женщину? О, низкіе, низкіе люди! Слушай меня дѣдушка; если про твою невѣстку скажутъ хоть единое слово въ клубѣ, и ты не расправишься съ этимъ человѣкомъ, то знай, что я сама расправлюсь съ нимъ!

Чортъ возьми! я и самъ былъ того мнѣнія, что невѣстка моего дѣда сумѣла бы сдержать слово.

Къ сожалѣнію, моя собственная глупая простота была отчасти причиною того позора, которому подверглась моя бѣдная мать въ нашей французской колоніи, и вотъ какимъ образомъ: однажды утромъ наша сосѣдка, г-жа Крошю, заглянувъ къ намъ въ комнату, спросила меня:

— А какъ здоровье вашей жилицы и ея двоюроднаго брата, г. графа?

— Г-жѣ Клариссѣ нисколько не легче, отвѣчалъ я (значительно покачавъ головой); что же касается до этого господина, г-жа Крошю, то знайте что онъ вовсе не графъ и не двоюродный ея братъ!

— О! такъ онъ не родственникъ ей? сказала портниха.

Этотъ разговоръ мигомъ разнесся по всему городу, и когда мы на слѣдующее воскресенье пошли въ церковь, г. Борель сказалъ проповѣдь, которая обратила на васъ всеобщее вниманіе, а бѣдная мать моя сидѣла вся красная, какъ печеный ракъ. Я никакъ не могъ взять въ толкъ, въ чемъ состоитъ моя вина, но я очень хорошо понялъ, что мать угощаетъ меня за какую-нибудь скверную штуку, потому что прутъ ея такъ и хлесталъ меня по спинѣ. Чтобы не кричать, я положилъ себѣ въ ротъ пулю, но вѣроятно наша бѣдная больная услыхала свистъ прута, потому что она стремглавъ вбѣжала въ комнату, вырвала изъ рукъ матери орудіе пытки, оттолкнула ее съ-удивительною силой на другой конецъ комнаты, и обнявъ меня, начала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, дико посматривая на мою мать. «Бить свое собственное дитя! чудовище, чудовище!» проговорила несчастная. «На колѣни, и проси помилованія: или я даю тебѣ королевское слово, что ты будешь казнена!»

За обѣдомъ она подозвала меня и приказала сѣсть подлѣ себя. "Епископъ, " сказала она дѣду, «моя статсъ-дама провинилась. Она высѣкла маленькаго принца скорпіономъ. Я сама отняла у нея этого скорпіона. Герцогъ! Если она вздумаетъ повторить наказаніе: вотъ вамъ сабля, и я повелѣваю вамъ тогда отрубить графинѣ голову.» Тутъ она взяла со стола большой разрѣзной ножъ, помахала имъ и засмѣялась тѣмъ дикимъ смѣхомъ, который постоянно вызывалъ слезы изъ глазъ моей матери. Въ разстроенномъ воображеніи несчастной женщины мы всѣ были принцы, герцоги, епископы, и Богъ вѣсть какія знатныя особы. Герцогомъ она обыкновенно называла г. де-Ламотта, и протягивая ему руку, говорила: «на колѣни, сэръ, на колѣни, и цѣлуйте нашу королевскую руку». И г. де-Ламоттъ, съ выраженіемъ глубокой скорби на лицѣ, повиновался, и смиренно преклоняя колѣна, исполнялъ печальную церемонію. Нужно сказать, что дѣдъ мой былъ совершенно плѣшивъ, и снявъ съ себя однажды вечеромъ парикъ, собиралъ салатъ подъ окошкомъ графини. Увидавъ его, графиня привѣтливо кивнула ему головой, и когда бѣдный старикъ подошелъ къ окну, вылила ему на плѣшь блюдцо съ чаемъ, говоря: «назначаю и помазую тебя Сенъ-Денискимъ епископомъ.»

Горничная Марта, бѣжавшая изъ Саверна вмѣстѣ съ графиней, — я полагаю, что со времени рожденія ребенка несчастная графиня никогда не приходила въ совершенный разсудокъ, — почувствовала себя наконецъ страшно утомленною отъ постоянныхъ заботъ и неусыпнаго надзора, которыхъ требовало болѣзненное состояніе ея госпожи; обязанности, вѣроятно, были тѣмъ тяжелѣе и непріятнѣе, что въ лицѣ достойной г-жи Дюваль у нея явилась другая госпожа, рѣзкая, повелительная и ревнивая. Мать моя готова была командовать всѣми, кто только подчинялся ея волѣ, и совершенно забирать въ свои руки людей, которые ей были дороги. Она сама укладывала въ постель графиню и укачивала ея ребенка; для обѣихъ приготовляла пищу, одѣвала ихъ съ одинаковою заботливостью, и страстно любила эту несчастную мать и ея дитя. Но она любила ихъ по своему. Все что только становилось между ею и дорогими ей существами возбуждало ея ревность, и нѣтъ никакого сомнѣнія, что подчиненнымъ г-жи Дюваль иногда приходилось отъ нея весьма жутко.

Три мѣсяца жизни въ домѣ моей матери измучили альзасскую горничную графини. Марту. Она взбунтовалась и объявила, что уѣдетъ на родину. Мать назвала ее неблагодарною дрянью, но въ сущности весьма рада была отъ нея избавиться. Она постоянно утверждала, что будто бы передъ отъѣздомъ своимъ Марта украла нѣсколько платьевъ, золотыхъ вещей и кружевъ, принадлежавшихъ графинѣ; да и не въ добрый часъ ушла отъ насъ эта Марта. Мнѣ кажется, она искренно любила свою госпожу, и вѣрно привязалась бы также и къ ребенку, еслибы суровая рука моей матери не оттолкнула ее отъ этой дѣтской колыбели. Бѣдная невинная малютка, въ какомъ трагическомъ мракѣ началась твоя жизнь! Но невидимая сила берегла тебя свыше, и вѣрно добрый ангелъ сохранилъ тебя въ минуту опасности!

Итакъ, г-жа Дюваль выпроводила отъ себя Марту, подобно тому какъ Сарра выгнала нѣкогда изъ своей палатки Агарь. Неужели женщинамъ пріятно бываетъ послѣ особенно милыхъ продѣлокъ? Про то онѣ сами знаютъ. Г-жа Дюваль не только выгнала Марту, но всю жизнь свою чернила ее. Быть-можетъ поведеніе этой женщины дѣйствительно было не безупречно, но во всякомъ случаѣ она ушла глубоко оскорбленная оказанною ей неблагодарностью, и унесла съ собой одно звено той таинственной цѣпи, которая опутывала всѣхъ насъ; и меня, семилѣтняго мальчика, и маленькое, невинное семимѣсячное существо, и его бѣдную помѣшанную мать, и мрачнаго непроницаемаго спутника несчастной женщины, который повсюду вносилъ съ собою несчастіе.

Отъ Дендженеса до Булони всего 36 миль, и. наши лодки, по окончаніи войны, то и дѣло сновали по этой дорогѣ. Даже и въ военное время, эти безобидныя суденышки оставлялись въ покоѣ, и какъ я подозрѣваю, сильно занимались мирнымъ контрабанднымъ промысломъ. Мой дѣдъ также имѣлъ пай въ рыбномъ промыслѣ пополамъ съ однимъ Томасомъ Грегсономъ изъ Лидда. Когда горничная графини рѣшилась отъ насъ уѣхать, одна изъ нашихъ лодокъ отправлялась какъ разъ въ то мѣсто, откуда она прибыла, и потому ей предложили или все время ѣхать на нашей лодкѣ, или пересѣсть по пути на какое-нибудь французское судно, возвращающееся въ свою гавань^[4]. Марту отвезли въ Булонь и высадили на берегъ. Я хорошо знаю происшествія этого дня; предо мною и теперь лежитъ печальный документъ, написанный, благодаря злополучной высадкѣ.

Въ ту минуту какъ Марта спускалась съ пристани, окруженная толпою людей, которыя вырывали у несчастной ея скудный багажъ, чтобъ отнести его въ тамогкшо, первое лицо, попавшееся ей на глаза, былъ графъ де-Савернъ. Онъ только что пріѣхалъ въ этотъ день въ Булонь и ходилъ по пристани, поглядывая на англійскій берегъ, какъ вдругъ глаза его остановились на горничной жены. Онъ рванулся къ ней; Марта съ крикомъ отшатнулась назадъ, и едва не лишилась чувствъ; но толпа нищихъ, окружавшихъ ее со всѣхъ сторонъ, помѣшала ей скрыться. «живо ли дитя?» спросилъ ее графъ по-нѣмецки, такъ какъ оба они говорили на этомъ языкѣ.

— Дитя здорово.

— О, благодарю, благодарю Тебя, Создатель!

Сердце бѣднаго отца забилось свободнѣе! Потомъ онъ опять обратился къ Мартѣ съ вопросомъ: «гдѣ осталась твоя госпожа, въ Уинчельси, у своей молочной сестры, не такъ ли?»

— Да, г. графъ.

— А баронъ де-Ламотть также въ Уинчельси?

— Д-д-д-а… о нѣтъ, нѣтъ, г. графъ!

— Молчи, лгунья! онъ уѣхалъ вмѣстѣ съ ней. Они останавливались въ однѣхъ гостиницахъ. Г. Лебренъ, купецъ 34-хъ лѣтъ, сестра его г-жа Дюбуа 24-хъ лѣсъ съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ и съ горничной отплыли отсюда 20 апрѣля на англійской рыбачьей лодкѣ изъ Райя. Передъ отъѣздомъ они ночевали въ гостиницѣ Ecu de France. Ты видишь, я зналъ, что отыщу ихъ.

— Клянусь вамъ всѣмъ святымъ, что я ни разу въ продолженіе путешествія не оставляла графиню одну!

— Ни разу до нынѣшняго дня? Довольно. Какъ называется рыбачья лодка, которая доставила тебя въ Булонь?

Одинъ изъ матросовъ лодки шелъ въ ту минуту позади несчастнаго графа, неся въ рукахъ какой-то свертокъ, отданный ему моею матерью^[5]. Казалось, сама судьба рѣшилась внезапно и быстро отмстить преступнику, посредствомъ карающей руки друга, котораго онъ обманулъ. Графъ приказалъ матросу идти вмѣстѣ съ нимъ въ гостиницу, обѣщая ему на водку.

— Хорошо ли онъ обходится съ ней? спросилъ несчастный де-Савернъ у горничной, въ то время какъ они уходили съ пристани.

— О, ни одна мать не можетъ быть нѣжнѣе съ своимъ ребенкомъ, отвѣчала Марта. Но въ смущеніи она не прибавила, что госпожа ея совершенно лишилась разсудка и почти не приходила въ себя съ самаго рожденія дитяти. Марта созналась, что она присутствовала въ соборѣ при крещеніи графини и ея дочери, и что г. де-Ламоттъ также находился тамъ.

"Онъ взялъ не только тѣло, но и душу, " подумалъ вѣроятно несчастный графъ.

Случай привелъ г. де-Саверна именно въ ту самую гостиницу, гдѣ за четыре мѣсяца передъ тѣмъ останавливались бѣглецы которыхъ онъ теперь отыскивалъ (изъ чего можно заключить, что бѣдный графъ по крайней мѣрѣ два мѣсяца пролежалъ больной въ Нанси при началѣ своего путешествія). Лодочникъ, носильщики и Марта слѣдовали за нимъ; ихъ встрѣтила горничная, которая сейчасъ же припомнила г-жу Дюбуа и ея брата. «Такая больная, слабая дама, всю ночь напролетъ тогда проговорила», замѣтила она. «Братъ ея ночевалъ въ правомъ флигелѣ на дворѣ, а вамъ я отвела теперь ея комнату. Ужь какъ же ребенокъ-то кричалъ! Смотрите, комната хорошая, окна выходятъ прямо на пристань.»

— Вы говорите, что эту комнату занимала г-жа Дюбуа?

— Да.

— А гдѣ лежалъ ребенокъ?

— Вотъ здѣсь.

Г. де-Савернъ посмотрѣлъ на мѣсто, указываемое женщиной, прислонился головой къ подушкѣ и зарыдалъ. По загорѣлому лицу матроса также струились слезы. "Бѣдный, бѣдный господинъ, " проговорилъ онъ.

— Ступай за мной въ кабинетъ, сказалъ ему графъ. Матросъ повиновался и заперъ за собою дверь.

Въ это время г. де-Савернъ уже успѣлъ овладѣть собою. Онъ былъ, повидимому, совершенно спокоенъ.

— Знаешь ли ты въ Уинчельси, въ Англіи, тотъ домъ, изъ котораго пріѣхала эта женщина?

— Знаю.

— Не ты ли отвозилъ туда недавно одного господина съ дамой?

— Я.

— Помнишь ты хорошо этого господина?

— Какъ нельзя лучше.

— Согласишься ли ты за 30 червонцевъ пуститься сегодня же вечеромъ въ обратный путь, взять въ свою лодку пассажира и доставить письмо къ г. де-Ламотту?

Матросъ согласился. Вотъ оно это письмо съ его темнобурыми расплывшимися отъ времени буквами; пятьдесятъ лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ какъ оно написано; но всякій разъ какъ мнѣ приходится вынимать его изъ конторки, я перечитываю его съ страннымъ, непонятнымъ интересомъ.

"Кавалеру Франсуа Жозефу де-Ламотту. Англія, въ Уинчельси.

«Я зналъ, что найду васъ, и давно уже не сомнѣвался въ томъ гдѣ вы находитесь. Еслибы не жестокая болѣзнь, задержавшая меня въ Нанси, я пріѣхалъ бы къ вамъ двумя мѣсяцами раньше. Послѣ всего происшедшаго между нами я знаю, что этотъ вызовъ будетъ для васъ приказаніемъ, и вы поспѣшите ко мнѣ теперь также, какъ спѣшили нѣкогда выручать меня отъ англійскихъ штыковъ подъ Гастенбекомъ. Я долженъ сказать вамъ, баронъ, что мы будемъ драться на смерть. Прошу васъ не сообщать о томъ никому и поспѣшить за посланнымъ, который приведетъ васъ ко мнѣ.»

"Графъ де-Савернъ."

Это письмо было доставлено къ намъ вечеромъ, когда мы всѣ сидѣли въ комнатѣ, позади нашей лавки. Я держалъ на колѣняхъ маленькую Агнесу, которая ни къ кому не шла съ такою охотой, какъ ко мнѣ. Графиня была въ этотъ вечеръ довольно спокойна; ночь тиха и окна открыты. Дѣдъ читалъ какую-то книгу, а г. де-Ламоттъ игралъ въ карты съ графиней, хотя бѣдняжка болѣе десяти минутъ сряду никакъ не могла сосредоточить свое вниманіе на игрѣ. Вдругъ кто-то постучалъ въ дверь; дѣдъ опустилъ книгу.^[6]

— Взойдите сказалъ онъ. Какъ, это вы, Бидуа?

— Да, это я, хозяинъ! отвѣчалъ г. Бидуа, огромный малый въ большихъ сапогахъ и въ курткѣ, волосы котораго были перевязаны сзади ремнемъ. — А это, не правда ли, сынишка бѣднаго Жана Луи? Бравый молодчикъ! — И глядя на меня, онъ потеръ себѣ переносицу.

Въ эту минуту графиня вскрикнула раза три, потомъ захохотала и закричала. — А, это мой мужъ возвратился съ войны; онъ тамъ, за окномъ. Здравствуйте, графъ! здравствуйте. У васъ предурная, дурная дочь, и которую я не люблю нисколько, нисколько, нисколько! Онъ тамъ! Я его видѣла въ окнѣ. Тамъ! Тамъ! Спрячьте меня отъ него, онъ убьетъ меня, убьетъ!

— Успокойтесь Кларисса, сказалъ ей баронъ, которому, безъ сомнѣнія, надоѣли безконечные крики и бредни несчастной женщины.

— Успокойся, душа моя! послышалось изъ другой комнаты, гдѣ мать мыла что-то.

— А это, должно-быть, кавалеръ де-Ламоттъ? спросилъ Бидуа, обращаясь къ барону.

— Что вамъ нужно, отвѣчалъ послѣдній, надменно взглянувъ на него изъ-за картъ.

— Въ такомъ случаѣ, у меня есть письмо къ г-ну барону.

И матросъ передалъ ему приведенное мною выше письмо, чернила котораго были тогда еще свѣжи и черны, между тѣмъ, какъ теперь они выцвѣли и пожелтѣли.

Баронъ де-Ламоттъ двадцать разъ въ жизни встрѣчался лицомъ къ лицу со смертью и опасностью въ своихъ отчаянныхъ экспедиціяхъ. Трудно было найдти человѣка болѣе хладнокровнаго въ игрѣ пулями и сталью. Онъ спокойно опустилъ въ карманъ полученное имъ письмо, доигралъ партію съ графиней, и приказавъ Бидуа идти за нимъ на квартиру, простился съ нами и ушелъ. Бѣдная графиня тотчасъ же начала строить карточные домики, и вся погрузилась въ это занятіе. Мать пошла затворять ставни и, поглядѣвъ въ окно, сказала:

— Странно, что этотъ маленькій человѣкъ, товарищъ Бидуа, до сихъ поръ стоитъ на улицѣ.

Читатель видитъ, что у насъ были всякаго рода странные друзья. Къ намъ безпрестанно являлись моряки, говорившіе особеннымъ нарѣчіемъ, состоявшимъ изъ смѣси французскихъ, англійскихъ и голландскихъ словъ. Боже мой! когда вспомню въ какомъ обществѣ я жилъ и въ какомъ кругу я вращался, то право удивительно, какъ не кончилъ я тѣмъ, чѣмъ кончили многіе изъ моихъ друзей.

Въ это время я несъ куріозныя обязанности, drôle de metier, какъ говорятъ Французы. Дѣдъ заставилъ меня изучать свою профессію, и нашъ подмастерье посвятилъ меня въ первоначальные пріемы благороднаго парикмахерскаго искусства. Когда я достаточно подросъ, такъ что могъ находиться въ уровень съ джентльменскимъ носомъ, меня обѣщали произвести въ брадобрѣи. Сверхъ того, мать приказывала мнѣ разносить ея картонки и исполнять для нея различныя порученія, и наконецъ приставила меня нягькой къ бѣдной малюткѣ, которая, какъ я уже сказалъ выше, любила меня больше всѣхъ домашнихъ, и протягивая ко мнѣ свои пухленькія ручки, ворковала отъ восторга, когда я къ ней подходилъ. Въ первый день какъ я вывезъ ее покататься на маленькой ручной телѣжкѣ, гдѣ-то пріобрѣтенной для нея моею матерью, городскіе мальчики подняли меня на смѣхъ, и мнѣ пришлось даже подраться съ однимъ изъ нихъ, между тѣмъ какъ бѣдная крошка Агнеса, сидя въ телѣжкѣ, сосала свой маленькій пальчикъ. Въ то время какъ между вами шла перепалка, откуда ни возьмись докторъ Бернардъ, приходскій священникъ Церкви Св. Филиппа, который уступалъ намъ, французскимъ протестантамъ, трапезную своего храма, пока поправлялась наша ветхая полуразрушенная церковь. Докторъ Бернардъ (по весьма уважительной причинѣ, въ то время для меня неизвѣстной) не любилъ ни моего дѣда, ни моей матери, ни всей нашей семьи. Да и они также не оставались у него въ долгу. Мать называла его гордымъ священникомъ, гадкимъ парикомъ и проч., хотя можетъ-быть одною изъ главныхъ причинъ ея недоброжелательства было и то, что этотъ гадкій парикъ (по моему онъ могъ служить образцомъ наилучшей цвѣтной капусты), — завивался и пудрился не у насъ, а у другаго парикмахера. Итакъ, въ то время какъ между мною и Томомъ Каффиномъ (добрый Томъ! Какъ живо я его помню, даромъ что 54 года прошло съ тѣхъ поръ какъ мы наколотили другъ другу носы) шла отчаянная драка, докторъ Бернардъ подошелъ къ вамъ и прекратилъ эту потѣху: «Ахъ вы маленькіе негодяи! погодите, я сейчасъ велю сторожу васъ высѣчь, сказалъ докторъ, который въ то же время исправлялъ должность городскаго судьи; что же касается до этого маленькаго французскаго цырюльника, онъ вѣчно ссорится и дерется!»

— Они смѣялись надо мной, называли меня нянькой и хотѣли опрокинуть телѣжку, а я этого не допустилъ. Моя обязанность защищать безпомощную малютку, сказалъ я твердо. — Мать ея больна, нянька убѣжала, и ее некому защитить теперь кромѣ меня и Отца Нашего, который на небесахъ. — Тутъ я поднялъ вверхъ свою маленькую руку, какъ дѣлалъ обыкновенно мой дѣдъ. — Если эти мальчики будутъ обижать ребенка, я не перестану съ ними драться.

Докторъ провелъ рукою по глазамъ, пощупалъ у себя въ карманѣ, и далъ мнѣ долларъ.

— Да, смотри, навѣщай насъ иногда, дитя, сказала г-жа Бернардъ, шедшая вмѣстѣ съ мужемъ. — Она взглянула на маленькое созданіе, сидѣвшее въ телѣжкѣ и прибавила: — бѣдная крошка, бѣдная крошка! --

А докторъ, обернувшись къ мальчикамъ, и продолжая держать меня за руку, проговорилъ: — Смотрите, негодяи, если я еще разъ услышу, что кто-нибудь изъ васъ окажется столь низкимъ, чтобы бить этого мальчика, который исполняетъ свою обязанность, я велю сторожу отхлестать васъ на славу, и это также вѣрно, какъ то, что меня зовутъ Томасомъ Бернардомъ. А ты, Томасъ Каффинъ сейчасъ же помирись съ французскимъ мальчикомъ и протяни ему руку.

Я съ своей стороны замѣтилъ доктору, что готовъ и на рукожатіе и на драку, смотря потому, чего пожелаетъ самъ Томъ Каффинъ. И затѣмъ я снова сталъ лошадкой и покатилъ свою телѣжку внизъ къ Сандгету.

Это происшествіе разнеслось по всему городу; о немъ узнали и рыбаки, и матросы, и даже маленькій кружокъ нашихъ знакомыхъ; и благодаря ему, въ эти ранніе дни моей жизни завѣщана была мнѣ драгоцѣнность, которою я владѣю и до сихъ поръ. На другой день послѣ пріѣзда Бидуа, въ то время какъ я тащилъ свою телѣжку на гору къ маленькой фермѣ, гдѣ дѣдъ и его компаньйонъ держали отличныхъ голубей, которыхъ я въ дѣтствѣ страстно любилъ, ко мнѣ подошелъ какой-то смуглый, небольшаго роста человѣкъ. Лица его я теперь никакъ не могу припомнить, но онъ говорилъ со мною полуфранцузскимъ, полунѣмецкимъ нарѣчіемъ, которое употреблялось въ нашемъ семействѣ. «Не это ли дитя r-жи Сабернъ?» спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ.

— Да, сударь, — отвѣчалъ я…

О Агнеса, Агнеса! Какъ мчатся годы! Какія странныя событія совершались съ нами, сколько горя мы перенесли: и какъ чудесно хранило насъ благое Провидѣніе съ тѣхъ поръ, какъ твой отецъ стоялъ на колѣняхъ передъ телѣжкой, въ которой покоилось его дитя! Я какъ теперь вижу эту сцену. Вотъ извилистая дорога, ведущая къ городскимъ воротамъ; вотъ голубоватыя болота, а тамъ за болотами возвышаются башни и кровли Райя, еще дальше на горизонтѣ блеститъ необъятное море, и посреди этой картины выступаетъ фигура смуглаго человѣка, склонившагося надъ спящимъ ребенкомъ. Но онъ не поцѣловалъ его и даже не коснулся до него. Я помню, что малютка, улыбаясь, открыла глазки, и протянула ему свои маленькія ручки: а онъ только отвернулся, и изъ груди его вылетѣло что-то похожее на стонъ.

Въ эту минуту къ вамъ подошелъ вмѣстѣ съ другимъ товарищемъ, повидимому Англичаниномъ, французскій рыбакъ Бидуа, бывшій у насъ наканунѣ.

— А мы васъ вездѣ ищемъ, г. графъ, сказалъ онъ; — приливъ начался и уже давно пора съѣхать.

— А баронъ гдѣ? спросилъ графъ де-Савернъ.

— Ужь онъ въ лодкѣ отвѣчалъ рыбакъ. — И они стали спускаться съ горы, ни разу не оглянувшись назадъ.

Мать моя была въ этотъ день необыкновенно тиха и кротка. Она какъ будто боялась чего-то. Бѣдная графиня болтала, смѣялась или безсознательно плакала; но когда во время вечерней молитвы дѣдъ мой слишкомъ распространился о какомъ-то текстѣ, г-жа Дюваль топнула ногой и сказала: «assez bavardé comme èa, mon père!» и затѣмъ опустившись на стулъ, закрыла лицо передникомъ.

Въ продолженіе всего слѣдующаго дня она молчала, часто утирала слезы, читала нашу большую Библію, и была очень ласкова со мною. Я помню, какъ она сказала мнѣ своимъ густымъ басомъ: «Ты славный у меня мальчикъ, Денисушка.» И погладила меня по головѣ съ необыкновенною вѣжностью, что съ ней рѣдко случалось. Въ эту ночь наша бѣдная больная безумствовала болѣе обыкновеннаго; она безпрестанно хохотала и такъ громко пѣла, что проходящіе останавливались на улицѣ, прислушиваясь къ ея дикому голосу. На другой день, между тѣмъ какъ я тащилъ свою маленькую телѣжку, докторъ Бернардъ опять повстрѣчался со мною на улицѣ, и въ первый разъ зазвалъ меня къ себѣ въ приходъ. Онъ далъ мнѣ бисквитныхъ пирожковъ и вина, подарилъ киижку съ арабскими сказками Тысяча и одна ночь, а дамы любовались малюткой Агнесой, сожалѣя о томъ что она папистка. «Я надѣюсь, что ты не перейдешь въ католичество», сказалъ мнѣ докторъ. «О, никогда!» отвѣчалъ я съ увѣренностью. Ни я, ни мать не любили этого мрачнаго католическаго священника, котораго привозилъ къ себѣ г. де-Ламоттъ отъ Уэстоновъ. Самъ баронъ былъ чрезвычайно твердъ въ своей религіи; и я конечно не могъ предвидѣть тогда, что его мужество и вѣра подвергнутся когда-нибудь жестокому испытанію.

Наступилъ вечеръ; я сидѣлъ погруженный въ чтеніе интересной книжки, которую подарилъ мнѣ докторъ. Странно, никто не посылалъ меня спать, и я съ большимъ любопытствомъ заглядывалъ вмѣстѣ съ Али-Баба въ пещеру сорока разбойниковъ, какъ вдругъ часы зашипѣли, готовясь пробить полночь, а въ пустой улицѣ раздались чьи-то быстрые шаги.

Мать вскочила какъ безумная, и пошла отворять дверь. «Это онъ» сказала она съ сверкающими глазами, и въ комнату, вошелъ кавалеръ де-Ламоттъ, блѣдный какъ мертвецъ.

Въ эту минуту бѣдная г-жа Савернъ, вѣроятно пробужденная у себя на верху боемъ часовъ, запѣла прямо надъ нашей головой; баронъ сильно вздрогнулъ, и лицо его сдѣлалось еще блѣднѣе, когда мать моя подошла къ нему съ вопрошающимъ взглядомъ.

— Il l’a voulu (онъ хотѣлъ этого), отвѣчалъ г. де-Ламоттъ, поникнувъ головой. И опять раздалось на верху пѣніе бѣдной сумашедшей.

Объявленіе.

"27-го іюня текущаго 1769 г. графъ де-Савернъ прибылъ въ Булонь, и остановился въ гостиницѣ Ecu de France, гдѣ квартировалъ также маркизъ Дюкенъ Менвилль, начальникъ эскадры флота его величества, короля французскаго. Графъ де-Савернъ не былъ прежде знакомъ съ г. Дюкеномъ, но онъ напомнилъ ему, что его знаменитый предокъ, адмиралъ Дюкенъ, принадлежалъ, также какъ и самъ графъ де-Савернъ, къ реформатской религіи, и въ силу этой духовной связи, умолялъ маркиза быть его секундантомъ въ дуэли, которая, вслѣдствіе горестныхъ обстоятельствъ, становилась для него неизбѣжною.

"Въ то же время графъ де-Савернъ сообщилъ маркизу Дюкену причины своей ссоры съ кавалеромъ Франсуа Жозефомъ де-Ламоттомъ, бывшимъ офицеромъ Субизскаго полка, который проживаетъ въ настоящее время въ Англіи, въ графствѣ Суссексъ, въ мѣстечкѣ Уинчельси. Причины сообщенныя графомъ де-Саверномъ были такого свойства, что маркизъ Дюкенъ призвалъ за графомъ право требовать удовлетворевія отъ кавалера де-Ламотта.

"29-го іюня вечеромъ въ Авглію отправлена была лодка съ нарочнымъ, которому поручено было отвезти къ г. де-Ламотту письмо отъ графа де-Саверна. Въ этой же лодкѣ баронъ возвратился изъ Англіи въ Булонь.

"Нижеподписавшійся, графъ де-Бериньи, находящійся съ своею бригадой въ Булони и знакомый съ г. де-Ламотомъ, согласился быть его секундантомъ въ предстоявшемъ поединкѣ.

"Противники сошлись въ 7 часовъ утра на пескахъ, въ полумили отъ Булоньскаго порта, и рѣшились драться на пистолетахъ. Оба были совершенно спокойны и сохранили полное присутствіе духа, какъ и слѣдовало ожидать отъ офицеровъ, отличившихся на королевской службѣ и вмѣстѣ воевавшихъ противъ враговъ Франціи.

"Когда все было готово, кавалеръ де-Ламоттъ сдѣлалъ четыре шага впередъ съ опущеннымъ внизъ пистолетомъ, и положивъ руку на сердце, сказалъ: «клянусь вѣрою во Христа и честью дворянина, что я не заслужилъ обвиненія, взведеннаго на меня графомъ де-Саверномъ».

"Г. де-Савернъ отвѣчалъ: — «кавалеръ де-Ламоттъ, я не обвинялъ васъ ни въ чемъ, во еслибъ я и сдѣлалъ это, то вамъ ничего не стоитъ солгать».

"Тогда г. де-Ламоттъ, вѣжливо поклонившись секундантамъ, не съ выраженіемъ гнѣва, но скорѣе съ выраженіемъ глубокой скорби на лицѣ, возвратился на свое прежнее мѣсто, отмѣченное на пескѣ секундантами, и сталъ въ разстояніи десяти шаговъ отъ своего противника.

"По данному сигналу, оба выстрѣлили разомъ. Пуля г. де-Саверна слегка задѣла барона по волосамъ между, тѣмъ какъ пуля барона попала въ правую сторону груди г. де-Саверна. Графъ постоялъ немного и грянулся на песокъ. Секунданты, медикъ и г. де-Ламоттъ бросились на помощь къ раненому, а г. де-ла-Моттъ, поднявъ руку къ небу сказалъ: «Богъ свидѣтель, что она невинна!»

«Графъ де-Савернъ, повидимому, хотѣлъ говорить. Онъ приподнялся немного, опираясь на локоть, сказалъ только: „Вы, вы --“ и затѣмъ кровь хлынула у него горломъ; онъ упалъ навзничь и послѣ нѣсколькихъ судорожныхъ движеній умеръ».

(Подписано) «маркизъ Дюкенъ Менвилль, начальникъ эскадры королевскаго флота; графъ де-Бериньи, начальникъ кавалерійской бригады.»

Рапортъ медика.

«Я нижеподписавшійся Жанъ Батистъ Друо, штабъ-лѣкарь королевскаго полка, расположеннаго гарнизономъ въ Булони, симъ удостовѣряю, что я присутствовалъ при поединкѣ, имѣвшемъ столь плачевныя послѣдствія. Смерть г. де-Саверна была почти мгновенная. Пуля, попавъ въ правую сторону грудной полости, пробила легкія, и артерію, которая снабжаетъ ихъ кровью, что и причинило смерть вслѣдствіе немедленнаго задушенія.»

IV. Спасенная изъ бездны.

Послѣднюю ночь, которую ему оставалось пробить на землѣ, графъ де-Савернъ провелъ въ Уинчельси, въ небольшой харчевнѣ, посѣщаемой рыбаками и хорошо извѣстной Бидуа, который даже въ военное время постоянно ѣздилъ въ Англію по разнымъ дѣламъ, крайне интересовавшимъ моего дѣда, несмотря на то, что онъ былъ уставщикомъ, церковнымъ старостою и парикмахеромъ.

Во время переѣзда изъ Булони въ лодкѣ рыбака, графъ намекнулъ ему нѣсколько о своихъ намѣреніяхъ, а въ эту послѣднюю ночь даже посвятилъ его въ свою тайну и, не назвавъ настоящей причины своей ссоры съ г. де-Ламоттомъ, сказалъ, что дуэль неизбѣжна; что такой негодяй, какъ баронъ де-Ламоттъ, не долженъ тяготить собою землю, и что ни одинъ преступникъ еще не былъ казненъ съ такою справедливостію, какъ будетъ казненъ онъ завтра, когда противники сойдутся для поединка. Сначала рѣшено было стрѣляться въ ту же ночь, но г. де-Ламоттъ совершенно законно потребовалъ нѣсколько часовъ для устройства своихъ дѣлъ, и пожелалъ лучше драться на французскомъ берегу чѣмъ на англійскомъ, для того чтобъ оставшійся въ живыхъ не подвергся строгости англійскихъ законовъ.

Ламоттъ немедленно занялся приведеніемъ своихъ бумагъ въ надлежащій порядокъ, а графъ де-Савернъ объявилъ, что его распоряженія уже сдѣланы.

— Женино приданое пойдетъ ея дочери; что же касается до моего личнаго состоянія, прибавилъ онъ, — я отказалъ его своимъ роднымъ и ничего не могу завѣщать ребенку. Теперь у меня осталось лишь нѣсколько монетъ въ кошелькѣ, да эти часы. Если мнѣ суждено умереть, отдайте ихъ тому мальчику, который спасъ мое, — то-есть ея дитя.

Голосъ графа оборвался на этомъ словѣ, онъ закрылъ лицо руками, и слезы заструились по его пальцамъ. Когда, много лѣтъ спустя, матросъ Бидуа разказывалъ мнѣ эту исторію, я плакалъ вмѣстѣ съ нимъ о бѣдномъ несчастливцѣ, который терзался въ судорогахъ предсмертной агоніи, между тѣмъ какъ сухой песокъ жадно пилъ его кровь. Конечно, кровь эта пала на твою голову, Франсуа де-Ламоттъ.

Часы, завѣщанные мнѣ графомъ, до сихъ поръ стучатъ на моемъ письменномъ столѣ. Я не разлучался съ ними въ продолженіи цѣлыхъ пятидесяти лѣтъ, и хорошо помню съ какимъ дѣтскимъ восторгомъ принялъ я ихъ изъ рукъ Бидуа, когда онъ пришелъ разказать моей матери о поединкѣ двухъ соперниковъ.

— Вы сами видите ея положеніе, сказалъ около того же времени г. де-Ламоттъ моей матери. — Мы навсегда разлучены съ нею, разлучены столь же безнадежно, какъ еслибъ одинъ изъ васъ уже не существовалъ болѣе. Моя рука сразила ея мужа; я, можетъ-быть, причиной и ея помѣшательства. Мнѣ суждено приносить несчастіе людямъ, которыхъ я люблю, и которымъ бы желалъ быть полезнымъ. Жениться на ней? Я готовъ, если вы находите что я могу ее успокоить. До тѣхъ поръ, пока у меня останется хоть одна гинея, я буду дѣлить ее съ нею пополамъ, но увы! у меня ихъ уже очень немного. Я промоталъ свое состояніе, самъ разорвалъ дружескія связи и испортилъ всю свою блестящую карьеру. Я отмѣченъ рукою судьбы: такъ или иначе я всегда вовлекаю въ свой жребій людей, которые меня любятъ.

И дѣйствительно, онъ носилъ на себѣ, подобно Каину, какую-то роковую отмѣтку. Онъ навлекалъ бѣды и несчастія на людей, которые его любили. Мнѣ представлялся онъ какою-то погибшею душой, мученія которой уже начались; повидимому, онъ обреченъ былъ на все злое, преступное, мрачное. Но по временамъ находились люди, принимавшіе въ немъ участіе, и въ числѣ ихъ была моя суровая мать.

Здѣсь время разказать о томъ, какъ удалось мнѣ «спасти» дитя г-жи де-Савернъ, поступокъ, за который бѣдный графъ наградилъ меня своими часами. По всей вѣроятности, о происшествіи этомъ сообщилъ ему Бидуа во время ихъ мрачнаго переѣзда изъ Булони въ Уинчельси. Однажды вечеромъ, уложивъ въ постель дитя и мать, которая была не лучше ребенка, Марта, горничная графини, отпросилась или просто, безъ позволенія, ушла куда-то въ гости; я съ своей стороны отправился спать тѣмъ крѣпкимъ, беззаботнымъ сномъ, какимъ обыкновенно спятъ дѣти. Что именно заставило мою мать отлучиться въ этотъ вечеръ изъ дома, не помню; только, когда, вернувшись къ себѣ, она пошла на верхъ, чтобы взглянуть на свою бѣдную Biche и ея ребенка, — комната оказалась пустою. Мнѣ случалось видѣть на сценѣ неподражаемую Сиддонсъ, когда вся блѣдная, какъ полотно, и съ выраженіемъ неописаннаго ужаса на лицѣ, она проходитъ черезъ темную залу послѣ убійства короля Дункана. Подобный трагическій ужасъ увидѣлъ я на лицѣ матери, когда, внезапно пробудившись отъ своего ребяческаго сна, засталъ ее передъ своею постелью. Она была внѣ себя отъ страха. Бѣдная, помѣшанная графиня исчезла съ своимъ ребенкомъ неизвѣстно куда! Ушла ли она въ направленіи къ болотамъ или къ морю, или просто блуждала гдѣ-нибудь во мракѣ, никто не могъ сказать намъ этого.

— Вставай-ка, дружокъ, нужно отыскать ихъ, сказала мать хриплымъ голосомъ.

Она послала меня въ Истъ-Стритъ къ мелочному торговцу Блиссу, гдѣ жидъ тогда кавалеръ де-Ламоттъ. Я нашелъ кавалера въ обществѣ двухъ священниковъ, безъ сомнѣнія, монастырскихъ гостей г. Уэстона. Всѣ немедленно встали и вмѣстѣ съ моею матерью, за которою слѣдовалъ и я, отправились на поиски.

Мы шли попарно и въ разныхъ направленіяхъ. Мать моя, повидимому, напала на настоящую дорогу, потому что не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ мы увидали въ темнотѣ бѣлую фигуру, шедшую къ намъ навстрѣчу, и услыхали пѣніе.

«Ah, mon Dien!» «Gott sei Dank!» и ужъ я не знаю, какія благодарственныя восклицанія посыпались изъ устъ моей матери: это былъ голосъ графини.

По мѣрѣ того, какъ мы подходили къ ней, она замѣтила насъ по свѣту фонаря и начала подражать на свой ладъ крику сторожа, котораго несчастная слыхала подъ окномъ въ продолженіе своихъ безсонныхъ ночей. «Первый часъ, звѣздная ночь!» запѣла она, и потомъ засмѣялась своимъ печальнымъ смѣхомъ.

Нодошедъ къ ней ближе, мы нашли ее окутанною въ бѣлый пеньйюаръ, съ распущенными волосами, развѣвавшимися по плечамъ и блѣдному, грустному лицу. Она опять запѣла: «Первый часъ!»

Ребенка, не было съ нею. Мать затряслась всѣмъ тѣломъ, и фонарь такъ сильно задрожалъ въ ея рукѣ, что я думалъ, она его уронитъ. Опустивъ фонарь на землю, она сняла съ себя шаль и окутала ею несчастную женщину, которая съ дѣтскою улыбкой приговорила:

— C’est bien! C’est chaud! Ah, que c’est bien!

Взглянувъ случайно на ноги графини, я увидалъ, что одна изъ нихъ была обнажена. Мать моя, сама въ страшномъ волненіи, цѣловала и успокоивала г-жу де-Савернъ.

— Скажи мнѣ, мой ангелъ, моя дорогая, гдѣ дитя? спросила она, едва не лишаясь чувствъ.

— Дитя, какое дитя? Этотъ маленькій пострѣленокъ, что вѣчно плачетъ? Что мнѣ за дѣло до дѣтей! проговорила несчастная. — Сію минуту ведите меня въ постель, сударыня! Какъ вы смѣете выводить меня на улицу съ босыми ногами?

— Куда ты ходила, моя милая? сказала моя бѣдная мать, стараясь ее успокоить.

— Я была въ большомъ Савернѣ. На мнѣ было домино. Я очень хорошо знала кучера, хотя онъ былъ закутавъ съ ногъ до головы. Меня представляли монсиньйору кардиналу. Я низко ему присѣла — вотъ такъ. О, какъ нога болитъ!

Она часто бредила объ этомъ балѣ и представленіи, напѣвала разные мотивы и повторяла отрывки фразъ изъ слышаннаго ею тамъ разговора. Я полагаю, это былъ единственный балъ и единственное представленіе, на которыхъ присутствовала бѣдняжка во всю свою кратковременную, несчастную жизнь. Горько подумать, какъ мало радости выпало ей на долю. Когда я вспоминаю объ этомъ, сердце мое надрывается столько же, какъ при видѣ страждущаго ребенка.

Когда она подняла свою бѣдную окровавленную ногу, я увидалъ, что край ея одежды былъ вымоченъ и запачканъ пескомъ.

— Матушка, матушка, сказалъ я, — она ходила къ морю!

— Ты была у моря, Кларисса? спросила ее мать.

— Я была на балу; танцовала, пѣла. Я очень хорошо узнала своего кучера. Я ѣздила на балъ къ кардиналу. Но ты не должна разказывать объ этомъ г. де-Саверну. О, никакъ не должна!

Внезапная мысль промелькнула въ головѣ моей, и всякій разъ, какъ я вспоминаю объ этомъ, сердце мое воздаетъ хвалу милостивому подателю всѣхъ добрыхъ мыслей. Г-жа де-Савернъ, которой я нисколько не боялся и которую забавляла иногда моя дѣтская болтовня, иногда охотно прогуливалась въ сопровожденіи своей горничной Марты, несшей ребенка, и меня. Я такъ любилъ возить дитя въ маленькой телѣжкѣ. Мы обыкновенно ходили къ морскому берегу, и тамъ, на одномъ изъ утесовъ, несчастная женщина иногда просиживала по цѣлымъ часамъ.

— Ведите ее домой, матушка, сказалъ я, дрожа всѣмъ тѣломъ: — а мнѣ отдайте фонарь, я пойду, я пойду….

И я исчезъ, не докончивъ фразы. Я пустился внизъ черезъ Уэстгэйтъ, а оттуда, прямо по дорогѣ, къ тому мѣсту, о которомъ догадывался. Пройдя нѣсколько сотъ шаговъ, я увидалъ на дорогѣ что-то бѣлое: это была туфля графини, которую она потеряла; стало-быть она тутъ проходила.

Бѣжа изъ всѣхъ своихъ дѣтскихъ силъ, я достигъ, наконецъ, берега. Между тѣмъ взошла луна и озарила своимъ чуднымъ сіяніемъ необъятное серебристое море. Свѣтлая струя прилива набѣгала на песокъ; немного подалѣе стоялъ утесъ, на которомъ мы такъ часто сидѣли, и на немъ-то, въ сіяніи звѣздъ, лежало спящее дитя, не сознавая угрожавшей ему опасности. Тотъ, Кто любитъ маленькихъ дѣтей, вѣроятно, охранялъ его…. Слезы мѣшаютъ мнѣ разбирать слова, которыя я пишу въ настоящую минуту. Моя крошка пробуждалась. Она и не подозрѣвала о страшномъ морѣ, которое подступало къ ней съ каждою новою волной; но увидавъ меня, она улыбнулась и привѣтствовала меня своимъ милымъ дѣтскимъ лепетомъ. Я взялъ ее на руки и побрелъ домой съ своею драгоцѣнною ношей. Взбираясь на холмъ, я встрѣтилъ г. де-Ламотта и одного изъ французскихъ священниковъ. Одинъ за другимъ возвратились и прочія лица, ходившія отыскивать мою маленькую бѣглянку. Ее уложили въ колыбель и только черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ того узнала она опасность, отъ которой была избавлена.

Мои похожденія сдѣлались извѣстны въ цѣломъ городѣ, и этотъ случай доставилъ мнѣ весьма добрыхъ знакомыхъ, которые въ послѣдствіи оказались мнѣ очень полезны. Я былъ тогда слишкомъ молодъ, чтобы вполнѣ понимать то что вокругъ меня происходило; но если говорить правду, я долженъ сознаться, что мой старый дѣдъ, кромѣ парикмахерскаго искусства, которое, какъ вы сами знаете, читатель, далеко не знаменитая профессія, занимался еще и другою, гораздо менѣе честною торговлей. Что вы скажете, напримѣръ, о церковномъ старостѣ, который даетъ взаймы деньги на короткій срокъ и за огромные проценты? И рыбакъ, и крестьянинъ, даже два фермера и нѣсколько окружныхъ господъ обращались къ моему дѣду за подобными ссудами, и выходили отъ него не только съ выбритыми подбородками, но и съ обчищенными карманами. Какъ мнѣ кажется теперь, не въ прокъ шла ему эта прибыль; но между тѣмъ руки его вѣчно тянулись за чужими деньгами. Нечего грѣха таить, невѣстка его тоже страстно любила денежки, и была весьма неразборчива въ средствахъ пріобрѣтать ихъ. Кавалеръ де-Ламоттъ дѣйствовалъ съ истинно-барскою щедростію. Онъ платилъ, не знаю именно сколько, за содержаніе бѣдной г-жи де-Савернъ, сознавая себя причиною того-затруднительнаго положенія, въ которомъ находилась бѣдняжка. Не дѣйствуй онъ на нее своими убѣжденіями, она никогда не измѣнила бы своей религіи, никогда не убѣжала бы отъ мужа, и не было бы роковой дуэли. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ виновникомъ ея бѣдствій и хотѣлъ облегчить ихъ на сколько возможно. Я знаю, что въ продолженіи многихъ лѣтъ, несмотря на свою расточительность и запутанныя дѣла, онъ находилъ средства прилично содержать маленькую Агнесу, когда она осталась круглою сиротой послѣ смерти отца и матери, и была отвергнута своими родственниками.

Дѣвицы де-Барръ, тетки Агнесы, положительно отказались признать ее дочерью своего брата и не захотѣли ничего давать на ея содержаніе. Родные ея матери также отвергли ее. Имъ разказали нелѣпую исторію, а извѣстно, что мы охотно вѣримъ тому чему желаемъ вѣритъ. Они слышали, будто бѣдная женщина имѣла преступную связь, что дитя ее родилось въ отсутствіе мужа, и что когда послѣдній написалъ ей о своемъ близкомъ возвращеніи, она скрылась изъ дому, не смѣя встрѣтиться съ нимъ лицомъ къ лицу; наконецъ, до нихъ дошло извѣстіе, что несчастный графъ де-Савернъ палъ отъ руки человѣка, который при жизни обезчестилъ его имя. Ламотту оставалось или переносить этотъ позоръ, или протестовать противъ него письменно изъ Англіи. Онъ не могъ возвратиться въ Лоррень, гдѣ у него было множество долговъ.

— По крайней мѣрѣ, Дюваль, сказалъ онъ мнѣ, когда я жалъ ему на прощаньи руку и отъ всего сердца извинялъ его проступокъ, — какъ ни безумно и ни безпечно провелъ я свою жизнь, и какъ ни пагубна была моя любовь для тѣхъ, съ которыми я сближался, я никогда не оставлялъ ребенка въ нуждѣ; и самъ оставаясь почти безъ куска хлѣба, я обезпечивалъ существованіе маленькой Агнесы.

Будучи во многихъ отношеніяхъ дурнымъ человѣкомъ, Ламоттъ не былъ совершеннымъ негодяемъ, а скорѣе великимъ преступникомъ, который понесъ жестокое наказаніе за свою вину. Не будемъ же гордиться передъ нимъ мы, имѣющіе также свои проступки, и поблагодаримъ Бога, если въ насъ есть надежда обрѣсти передъ Нимъ милость.

Я полагаю, что главною причиной поспѣшнаго возвращенія г. де-Саверна изъ арміи и разыгравшейся въ послѣдствіи трагедіи, было хвастливое письмо, посланное г. де-Ламоттомъ одному изъ его товарищей въ лагерѣ, г. де-Во. Письмо это, въ которомъ баронъ разказывалъ, будто онъ совершилъ обращеніе одной юной простестантки въ Стразбургѣ, дошло до свѣдѣнія графа; самъ Ламоттъ сознался мнѣ въ этомъ во время нашего послѣдняго свиданія.

Кто сообщилъ г-жѣ де-Савернъ о смерти ея мужа? Самъ я (несчастный пустомеля, языкъ котораго вѣчно все выбалтывалъ) узналъ объ этомъ происшествіи только нѣсколько лѣтъ спустя. По мнѣнію моей матери, графиня вѣроятно подслушала лодочника Бидуа, когда, за стаканомъ женевской водки, онъ разказывалъ, сидя въ нашей гостиной, исторію поединка. Помѣщеніе графини приходилось какъ разъ надъ этою комнатой, и дверь къ ней была отворена. Бѣдняжка обыкновенно сердилась когда ее запирали, и со времени ужаснаго побѣга къ морскому берегу, мать моя или служанка, къ которой также благоволила больная, постоянно спали въ ея комнатѣ.

Въ ея положеніи ужасный конецъ мужа почти не произвелъ на нее никакого впечатлѣнія; и мы долго даже не подозрѣвали, что она знаетъ о немъ. Но однажды зашелъ къ вамъ вечеромъ одинъ изъ нашихъ соотечественниковъ, поселившихся въ Райѣ, и за чайнымъ столомъ завелъ разговоръ о страшномъ событіи, котораго онъ былъ свидѣтелемъ на Певденевскомъ полѣ, возвращаясь къ себѣ домой. Онъ видѣлъ тамъ женщину сожженную на кострѣ за убійство мужа. Разказъ объ этомъ происшествіи находится въ журналѣ Gentelman’s Magazine за 1769 годъ, обстоятельство, позволяющее довольно вѣрно опредѣлить то число когда вечеромъ сосѣдъ нашъ передавалъ вамъ эту ужасную исторію.

Бѣдная г-жа де-Савернъ, которая сохранила свою величественную осанку и свои аристократическія манеры, сказала совершенно просто: «Въ такомъ случаѣ, моя добрая Урсула, меня также сожгутъ. Вѣдь ты знаешь, я была причиною смерти моего мужа: г. баронъ поѣхалъ въ Корсику и убилъ его тамъ.» И она, съ улыбкою посмотрѣвъ вокругъ себя, кивнула головою и поправила свое бѣлое платье худыми, горячими руками. Услышавъ эти слова, кавалеръ де-Ламоттъ, сидѣвшій въ этой комнатѣ, откинулся на спинку кресла, будто самъ получивъ смертельный ударъ.

— Покойной ночи, сосѣдъ Маріонъ, ступай себѣ съ Богомъ, простонала моя мать; «она очень плоха сегодня. Пойдемъ спать, моя милая; пойдемъ спать.»

И бѣдняжка послѣдовала за моею матерью, граціозно поклонившись всему обществу, и проговоривъ шепотомъ:

— Да, да, да, меня сожгутъ, меня сожгутъ.

Эта мысль, однажды овладѣвъ ея умомъ, уже не покидала ее болѣе. Графиня провела тревожную ночь, не умолкая ни на минуту. Мать моя и служанка отъ нея не отходили; и всю ночь раздавались ея пѣсни, ея крики, ея ужасный смѣхъ… О какая жалкая доля выпала тебѣ въ этой жизни, невинная безобидная женщина! Какая кратковременная жизнь, и какъ мало счастія! Замужство, принесло тебѣ съ собою только мракъ, ужасъ, подчиненіе и неволю; но вѣрно такъ угодно было всемогущей волѣ, которая управляетъ нами свыше. Бѣдная, запуганная душа! Теперь ты пробудилась въ свѣтлыхъ небесахъ, и далеко отъ нашихъ земныхъ волненій, соблазновъ и печалей.

Въ мои юныя лѣта мнѣ слѣдовало только повиноваться старшимъ и роднымъ, и находить прекраснымъ все что вокругъ меня происходило. Материны колотушки, я переносилъ безъ малѣйшаго озлобленія и ужъ если говорить правду, нерѣдко долженъ былъ подчиняться болѣе серіозной экзекуціи, которую обыкновенно учинялъ надо мною дѣдъ съ помощью розги, хранившейся у него подъ ключомъ въ шкафу; при чемъ каждый взмахъ своего любимаго орудія, онъ сопровождалъ длиннымъ и скучнымъ нравоученіемъ. Эти добрые люди, какъ я начиналъ постепенно узнавать пользовались въ вашемъ городѣ лишь посредственною репутаціей, и не были любимы ни вашими соотечественниками Французами, ни Англичанами, между которыми мы жили. Конечно, будучи простодушнымъ мальчикомъ, я, какъ водится, почиталъ своего отца и мать, или лучше сказать дѣда и мать, потому что отецъ мой умеръ уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ.

Я зналъ, что дѣдъ мой, подобно многимъ обитателямъ Вайя и Уинчельси, имѣетъ пай въ рыболовной лодкѣ. Нашъ работникъ Стоксъ нѣсколько разъ бралъ меня съ собою въ море, и мнѣ очень полюбилась эта забава; но повидимому я не долженъ былъ заикаться ни о лодкѣ, ни о ловлѣ; и вотъ какимъ горькимъ опытомъ дошелъ я до этого сознанія. Какъ-то вечеромъ зашелъ къ намъ передъ ужиномъ одинъ изъ сосѣдей, которому я пренаивво сталъ разказывать, какъ выѣхавъ однажды ночью къ утесу, называемому быкомъ по причинѣ двухъ роговъ, торчащихъ изъ-подъ воды, мы были кѣмъ-то окликаны. То былъ нашъ старый пріятель, лодочникъ Бидуа, плывшій на встрѣчу вамъ изъ Буловя, и тогда дѣдъ мой (который занятъ былъ предтрапезною молитвою, продолжавшеюся уже минутъ пять) далъ мнѣ такую пощечину, что я полетѣлъ со всѣхъ ногъ на полъ. А кавалеръ де-Ламоттъ, пришедшій съ вами отужинать, только посмѣялся надъ моимъ несчастіемъ.

Подобныя насмѣшки трогали меня болѣе чѣмъ самые удары; къ послѣднимъ дѣдъ и мать пріучили меня; но если кто хоть разъ бывалъ со мною ласковъ, я уже не могъ перевести отъ него иного обращенія. Баронъ дѣйствителыю былъ всегда ко мнѣ внимателенъ; онъ подвинулъ меня во французскомъ языкѣ, подтрунивая надъ моими ошибками и дурнымъ произношеніемъ. Когда я бывалъ дома, онъ много занимался мною, и выучилъ меня говорить по-французски comme un petit monsieur. Черезъ нѣсколько времени онъ и самъ заговорилъ по-англійски, правда съ пресмѣшнымъ выговоромъ и акцентомъ, но на столько удовлетворительно чтобъ умѣть свободно объясняться. Главная его квартира находилась въ Уинчельси, хотя онъ часто уѣзжалъ въ Диль, Дувръ, Кантербери и даже въ Лондонъ. Мать моя получала отъ него извѣстную плату за содержаніе маленькой Агнесы, которая быстро развивалась, и становилась на мои глаза самымъ очаровательнымъ существомъ въ мірѣ. Я хорошо помню черное платье, въ которое одѣли ее послѣ смерти бѣдной графини, ея блѣдныя щечки и большіе серіозные глаза, важно смотрѣвшіе изъ-подъ черныхъ, кудрявыхъ волосъ, которые въ безпорядкѣ спускались на ея лобъ и лицо, «Для чего такіе скачки и отступленія?» спроситъ меня читатель. Старикамъ простительна болтливость, и имъ весело вспоминать дни своей юности. Когда погрузившись въ кресло, я сижу въ своемъ спокойномъ и безопасномъ пріютѣ, post tot discrimina, сознавая, что судьба моя была счастливѣе многихъ подобныхъ мнѣ грѣшниковъ, — въ воспоминаніи моемъ встаетъ бурное, горькое и въ то же время счастливое прошедшее, и я всматриваюсь въ него иногда съ ужасомъ и удивленіемъ, подобно тому какъ охотники оглядываются на рвы и изгороди, черезъ которые они прыгали, удивляясь, что еще остались въ живыхъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ удалось спасти это очаровательное дитя, кавалеръ де-Ламоттъ сталъ ко мнѣ особенно милостивъ; когда онъ бывалъ у насъ, я оставался возлѣ него, какъ пришитый, и совершенно забывъ свой прежній страхъ, безъ умолку болталъ по цѣлымъ часамъ. Послѣ моего добраго тезки, капитана и адмирала Дениса, это былъ первый джентльменъ, съ которымъ я былъ въ короткихъ отношеніяхъ — человѣкъ порочный и даже преступный, но все еще не совершенно погибшій, какъ надѣюсь и о чемъ молюсь. Признаюсь, я чувствовалъ большое расположеніе къ этому роковому существу. Какъ теперь вижу себя ребенкомъ, когда держась за его платье, и болтая безъ умолку, я бродилъ съ нимъ въ полѣ, по дорогамъ и болотамъ. Вижу его грустное, блѣдное лицо и его мертвящій взглядъ, устремленный на помѣшанную женщину и на ея ребенка. Мои друзья Неаполитанцы сочли бы его глазъ дурнымъ глазомъ и непремѣнно стали бы заговаривать его. Чаще всего любили мы ходить на ферму, въ разстояніи одной мили отъ Уинчельси, хозяинъ которой занимался скотоводствомъ; но я особенно любовался не скотомъ его, а голубями, которыхъ у него была большая и разнообразная коллекція. Тутъ были и дутыши и турбастые и космоногіе, а между ними находились еще особенные голуби, называемые почтовыми; они могли перелетать черезъ огромное разстояніе и возвращались опять на то мѣсто, гдѣ были вырощены и выкормлены.

Однажды, когда мы пришли къ г. Перро, одинъ изъ такихъ голубей возвратился домой, прилетѣвъ, какъ мнѣ показалось, изъ-за моря. Перро осмотрѣлъ его, поласкалъ и сказалъ барону: «Ничего нѣтъ. Значитъ на старомъ мѣстѣ.» На это кавалеръ де-Ламоттъ отвѣчалъ: «Хорошо.» Когда же мы пошли въ обратный путь, онъ разказалъ мнѣ о голубяхъ все что ему было извѣстно, но познанія его, я полагаю, были весьма ограничены.

Въ простотѣ сердца, я спросилъ, почему Перро сказалъ, что на голубѣ ничего нѣтъ?

— Потому что эти птицы приносятъ иногда подъ крыльями маленькія записочки, отвѣчалъ баронъ, — и слова Перро означали, что на голубѣ нѣтъ подобной записки.

— О! такъ стало-быть онъ посылаетъ иногда письма съ своими птицами?

Кавалеръ де-Ламоттъ пожалъ плечами, и взялъ большую щепотку табаку изъ своей прекрасной табатерки.

— А помнишь что съ тобою сдѣлалъ на дняхъ дѣдушка Дювалъ, когда ты слишкомъ зарапортовался? сказалъ онъ. — Учись держать языкъ на привязи, дружокъ мой Денисъ. Если ты поживешь подолѣе на бѣломъ свѣтѣ и будешь разказыватъ все что видишь и слышишь, то плохо тебѣ придется: повѣрь мнѣ!

Нашъ разговоръ на этомъ кончился; онъ пошелъ домой, и я побрелъ за нимъ.

Я разказываю эти событія моего дѣтства по нѣкоторымъ примѣтамъ сохранившимся въ моемъ воспоминаніи, подобно тому, какъ изобрѣтательный мальчикъ съ пальчикъ возвратился домой съ помощью камешковъ, разбросанныхъ имъ по дорогѣ.. Такимъ образомъ, я могу опредѣлить время болѣзни бѣдной г-жи де-Савернъ, сближая его съ тѣмъ годомъ, въ которомъ сожжена была женщина, на Пендененскомъ полѣ въ присутствіи нашего сосѣда, но я не могу навѣрное сказать чрезъ сколько дней или недѣль окончилась болѣзнь графини, какъ кончатся когда-нибудь и всѣ наши недуги и страданія.

Въ продолженіи всей ея болѣзни священники изъ Слиндона (или отъ г. Уэстона, католика, жившаго въ монастырѣ) почти не выходили изъ нашего дома, что, полагаю, возбуждало не мало толковъ и порицаній между протестантами нашего города. Г. де-Ламоттъ обнаруживалъ при этомъ необыкновенное усердіе, и, какой бы грѣшникъ онъ ни былъ, въ это время онъ былъ, конечно, самымъ набожнымъ грѣшникомъ. Я не помню, или и не звалъ, когда именно наступилъ конецъ графини, но проходя однажды мимо ея растворенной двери, я съ удивленіемъ увидалъ свѣчи, горѣвшія передъ ея постелью, и сидѣвшихъ тутъ же священниковъ, между тѣмъ какъ въ корридорѣ стоялъ на колѣняхъ кавалеръ де-Ламоттъ, удрученный раскаяньемъ и горемъ.

Въ этотъ день вокругъ нашего дома было много шума и волненія. Народъ пришелъ въ негодованіе отъ безпрерывнаго появленія католическихъ священниковъ, и въ тотъ вечеръ, когда должны были выносить изъ дому гробъ, и священники совершали надъ нимъ послѣдній обрядъ, въ окно комнаты, гдѣ лежала покойница, влетѣлъ, цѣлый залпъ каменьевъ, и разъяренная толпа вопила на улицѣ: «Долой католицизмъ! Вонъ поповъ!»

При этихъ грозныхъ демонстраціяхъ дѣдъ мой совершенно растерялся, и съ плачемъ сталъ обвинять свою невѣстку въ томъ, что она подвергла его этимъ преслѣдованіямъ и опасностямъ.

— Silence, misérable, крикнула она: — ступай къ себѣ на кухню, и считай свои мѣшки съ деньгами!

Она по крайней мѣрѣ не потеряла мужества.

Г. де-Ламоттъ, хотя и не испугался, однако былъ въ большомъ смущеніи. Дѣло могло принять весьма серіозный оборотъ. Я не зналъ въ то время, какъ негодовали наши горожане на моихъ родителей за то, что они пріютили у себя папистку. Будь имъ извѣстно, что графиня была обращенная протестантка, они конечно поступили бы еще хуже.

Мы находились въ положеніи осажденныхъ; гарнизонъ нашъ состоялъ изъ двухъ перепуганныхъ священниковъ, дѣда спрятавшагося, какъ мнѣ кажется, подъ кровать, матери и кавалера де-Ламотта, сохранившихъ полное присутствіе духа, и маленькаго Дениса Дюваль, конечно всѣмъ мѣшавшаго. Маленькую Агнесу, по смерти ея несчастной матери, нашли нужнымъ удалить отъ печальнаго зрѣлища; и r-жа Уэстонъ, которая жила въ монастырѣ и принадлежала, какъ мы уже сказали выше, къ католической церкви, приняла ее въ свой домъ.

Съ большимъ безпокойствомъ ожидали мы, когда погребальныя дроги пріѣдутъ за тѣломъ покойницы; толпа не расходилась и загромоздила собою улицу съ обѣихъ сторонъ; до сихъ поръ, насиліе ограничивалось битьемъ стеколъ, но слѣдовало ожидать, что дѣло этимъ не кончится.

Подозвавъ меня къ себѣ, г. де-Ламоттъ сказалъ:

— Денисъ, помнишь ты почтоваго голубя, у котораго ничего не оказалось подъ крыломъ?

Я конечно отвѣчалъ утвердительно.

— Ты будешь моимъ почтовымъ голубемъ, но я дамъ тебѣ не письмо, а порученіе. Теперь я могу повѣрить тебѣ тайну.

И я свято хранилъ до сихъ поръ эту тайну и если разказываю ее въ настоящую мануту, то единственно потому что она не можетъ болѣе повредить тѣмъ, которые мнѣ ее открыли.

— Вѣдь ты знаешь домъ г. Уэстона?

Не знать дома, гдѣ жила Агнеса, и притомъ самаго лучшаго дома въ городѣ! Конечно я его звалъ. Тогда баронъ назвалъ мнѣ еще восемь или десять другихъ домовъ, въ которые я долженъ былъ войдти и сказать слѣдующее: «Макрель собирается. Приходите всѣ, кто только можетъ.»

Я пошелъ по домамъ, передавая эти слова, и на вопросъ «гдѣ?» отвѣчалъ: «противъ нашего дома» и потомъ продолжалъ свой путь далѣе. Послѣдній и самый красивый домъ (въ которомъ я никогда не бывалъ прежде) былъ домъ г. Уэстона въ монастырѣ; я вошелъ туда и попросилъ вызвать хозяина. Помню, что r-жа Уэстонъ ходила въ это время взадъ и впередъ на хорахъ большой залы, убаюкивая дитя, которое плакало и не хотѣло засыпать.

— Агнеса, Агнеса! сказалъ я.

Дитя мгновенно смолкло, улыбнулось, залепетало мое имя и протянуло ко мнѣ ручки. Въ самомъ дѣлѣ, первое слово, которое она выучилась произносить, было мое имя.

Муціины вышли изъ гостиной, гдѣ они сидѣли за трубками, и спросили меня довольно грубо: «Что тебѣ нужно?» Я отвѣчалъ: «Макрель собралась; нужно выслать нашихъ къ дому цирюльника, Петра Дюваля.» Одинъ изъ нихъ, ворча и хмурясь, отвѣчалъ что придутъ, и хлопнулъ передъ моимъ носомъ дверью.

Возвращаясь изъ монастыря чрезъ приходское кладбище, я неожиданно встрѣтилъ у воротъ доктора Бернарда, ѣхавшаго въ своей одноколкѣ съ зажжевными фонарями. Съ того дня какъ онъ обласкалъ меня и наградилъ квижкою и пирожками, я всегда съ нимъ раскланивался.

— А, это ты, малышъ! сказалъ онъ: — не поймалъ ли какую рыбку?

— О нѣтъ, сударь: я ходилъ съ порученіемъ.

— Нельзя ли узнать съ какимъ?

Тогда я разказалъ ему о порученіи насчетъ макрели и проч., прибавивъ, что кавалеръ де-Дамоттъ просилъ меня никого не называть по имени. Потомъ я сталъ объяснять ему, что на улицѣ собралась огромная толпа, и народъ бьетъ стекла въ нашемъ домѣ.

— Бьетъ стекла? Но ради чего?

Я сообщилъ ему о случившемся.

— Самуилъ, отведи Ваську на конюшню, и ни слова не говори своей госпожѣ, сказалъ докторъ, — а ты, малышъ, пойдемъ со мною.

Докторъ Бернардъ былъ высокій мущина въ большомъ бѣломъ парикѣ. Живо помню, какъ онъ зашагалъ черезъ могильныя плиты мимо высокой, обвитой плащомъ, колокольни, и пройдя черезъ церковныя ворота, направился прямо къ нашему дому.

Между тѣмъ прибыли погребальныя дроги. Толпа увеличилась, и волненіе возрастало. Какъ только дроги приблизились, изъ среды народа раздались крики и ругательства. "Тише! Стыдитесь! Перестаньте! Дайте бѣдной женщинѣ спокойно убраться, " говорили нѣкоторые. Это были наши ловцы макрели, къ которымъ вскорѣ присоединились и гг. Уэстоны. Но число рыбаковъ было незначительно въ сравненіи съ горожанами, которые сильно негодовали. Минуя улицу, гдѣ находился нашъ домъ, мы увидѣли, что народъ столпился по обоимъ концамъ ея, а въ серединѣ передъ нашимъ подъѣздомъ стояла большая погребальная колесница съ чернымъ плюмажемъ.

Колесницѣ невозможно было бы проѣхать сквозь толпу, еслибы народъ рѣшился не пропускать ее. Я вошелъ въ домъ, также какъ и вышелъ изъ него, то-есть заднимъ ходомъ черезъ садъ, гдѣ переулокъ былъ еще совершенно пустъ; докторъ Бернардъ слѣдовалъ за мною. Проходя черезъ черную кухню (гдѣ помѣщалась печь и большой котелъ), мы были страшно перепуганы внезапнымъ появленіемъ человѣка, который выскочивъ изъ котла закричалъ: «Сжальтесь, сжальтесь, спасите меня отъ этихъ злодѣевъ!» Это былъ мой дѣдъ. Несмотря на все мое уваженіе къ дѣдушкамъ (я же и самъ теперь нахожусь въ ихъ лѣтахъ и званіи), я долженъ однако сознаться, что мой дражайшій прародитель разыгралъ въ этомъ случаѣ прежалкую роль.

— Спасите мой домъ, спасите мое имущество, кричалъ онъ; но докторъ отвернулся отъ него съ презрѣніемъ и прошелъ далѣе.

Въ корридорѣ, за кухней, мы встрѣтили г. де-Ламотта, который, обращаясь, ко мнѣ, сказалъ: «А это ты, дружокъ. Ты хорошо исполнилъ свое порученіе. Наши уже здѣсь!» И онъ поклонился вошедшему со мною доктору, который отвѣчалъ ему такимъ же принужденнымъ поклономъ. Обозрѣвая улицу изъ оконъ верхняго этажа, г. де-Ламоттъ вѣроятно видѣлъ, какъ собирались его друзья. Взглянувъ на него, я замѣтилъ, что онъ вооруженъ. За поясомъ у него были пистолеты, а на боку висѣла сабля.

Въ задней комнатѣ сидѣли два католическіе священника и четверо людей, пріѣхавшихъ съ колесницей. Когда они входили въ домъ, толпа неистово преслѣдовала ихъ проклятіями, криками, толчками, и даже, если не ошибаюсь, палками и каменьями. Въ ту минуту какъ мы вошли въ комнату, мать моя угощала ихъ водкой. Она чрезвычайно удивилась, увидавъ у себя пастора, такъ какъ между нашимъ семействомъ и его благословеніемъ никогда не существовало особенной дружбы.

Докторъ Бернардъ отвѣсилъ низкій поклонъ католическимъ священникамъ.

— Господа сказалъ онъ, — въ качествѣ пастора здѣшняго прихода и мироваго судьи этого графства я пришелъ сюда, чтобы возстановить спокойствіе, а если встрѣтится какая-либо опасность, то раздѣлить ее съ вами. Я слышалъ, что графиню будутъ хоронить на старомъ кладбищѣ. Г. Тресльзъ, все ли у васъ готово къ выносу?

Гробовщики отвѣчали, что они не заставятъ себя ждать, и отправились на верхъ, въ комнату умершей, чтобы снести свою печальную ношу.

— А вы между тѣмъ отворяйте двери! сказалъ докторъ, обращаясь къ окружающимъ.

Всѣ отступили назадъ.

— Я пойду, сказала моя мать рѣшительно.

— Et moi, parbleu! повторилъ баронъ, выступая впередъ и держась рукою за саблю.

— Мнѣ кажется, милостивый государь, что я буду гораздо полезнѣе васъ, — сказалъ докторъ съ замѣтною холодностью. — Если мои почтенные собратья готовы, то мы можемъ выходить, но какъ священникъ здѣшняго прихода я пойду первый.

Мать отодвинула задвижку, и докторъ выступилъ на улицу, снявъ съ себя шляпу.

Цѣлый потокъ неистовыхъ воплей, ругательствъ и проклятій полился въ отворенную дверь, а онъ между тѣмъ неустрашимо стоялъ на ступеняхъ съ своею непокрытою головой.

— Много ли здѣсь моихъ прихожанъ? — спросилъ онъ смѣло. — Пусть тѣ, которые ходятъ въ мою церковь, станутъ къ одной сторонѣ.

При этихъ словахъ поднялись ужасающіе крики: «Долой католицизмъ! Долой священниковъ! Топить ихъ! Топить!» и другія угрозы, сопровождаемыя крупною бранью.

— А вы, прихожане французской церкви, также находитесь здѣсь, или нѣтъ? закричалъ докторъ.

— Мы здѣсь; долой священниковъ, проревѣли Французы.

— Не оттого ли становитесь вы теперь гонителями, что сами переносили гоненія сто лѣтъ тому назадъ? Этому ли научаетъ васъ ваша Библія? Въ моей, по крайней мѣрѣ, этого не сказано. Когда ваша церковь нуждалась въ поправкахъ, я далъ вамъ свою трапезную, гдѣ вы могли безпрепятственно совершать богослуженіе. Такъ ли вы платите за оказанную вамъ услугу, которую должны были бы цѣнить? Стыдитесь! Повторяю опять, стыдитесь! Не думайте, чтобы вамъ удалось испугать меня! Знаю я тебя, Роджеръ-Гукеръ, бродяга, гоняющійся за чужою дичью! Кто содержалъ твою жену и дѣтей когда ты сидѣлъ въ Льюзской тюрьмѣ? А ты, Томасъ-Флинтъ, какъ осмѣливаешься ты преслѣдовать кого-нибудь? Попробуй только остановить процессію, то не будь я Бернардъ, если завтра же не призову тебя въ судъ!

Тутъ раздались восклицанія: «ура, доктору! ура приходскому священнику!» Эти привѣтствія неслись, какъ мнѣ показалось, изъ среды собравшихся въ то время макрелей, которые, вопреки рыбьему обычаю, не оставались безмолвными.

— Теперь, господа, выходите, прошу васъ!

Съ этими словами докторъ Бернардъ обратился къ двумъ иностраннымъ священникамъ, которые довольно мужественно выступили впередъ, сопровождаемые барономъ.

— Слушайте меня, друзья и прихожане, православные и отщепенцы! Эти иновѣрные священники намѣрены похоронить на сосѣднемъ кладбищѣ свою отшедшую сестру, подобно тому, какъ вы, иностранные диссиденты, хоронили своихъ покойниковъ, безъ всякой помѣхи и непріятностей. Что же касается до меня, то я вмѣстѣ съ этими господами провожаю усопшую до могилы и ручаюсь, что она сойдетъ въ нее также мирно, какъ сойду, когда-нибудь и я, если угодно будетъ Богу.

Въ толпѣ пробѣжалъ одобрительный ропотъ, и крики уже не возобновлялись болѣе. Маленькая процессія потянулась въ стройномъ порядкѣ черезъ всѣ улицы, и обогнувъ протестантскую церковь, вступила на старое кладбище, позади монастырскаго дома. Докторъ Бернардъ шелъ между двумя католическими священниками. Сцена эта живо сохранилась въ моемъ воспоминаніи. Въ ночной тишинѣ раздаются мѣрные шаги провожатыхъ, сверкаютъ погребальные факелы, и вотъ мы входимъ черезъ монастырскія ворота на старое кладбище, и приближаемся къ могилѣ, на надгробномъ памятникѣ которой до сихъ поръ еще можно прочесть надпись: «Тутъ погребено тѣло Клариссы, рожденной де-Віомениль, вдовы Франциска Станислава, графа де-Савернъ и де-Барръ въ Лоррени.»

По совершеніи послѣдняго обряда, кавалеръ де-Ламоттъ (котораго я все время держалъ за плащъ), подошелъ къ доктору.

— Господинъ докторъ сказалъ онъ, — вы поступили, какъ благородный человѣкъ; ваше вмѣшательство, быть-можетъ, предупредило кровопролитіе.

— Я весьма счастливъ, что мнѣ удалось это сдѣлать, сказалъ докторъ.

— Вы спасли жизнь двумъ достойнымъ священникамъ, и избавили отъ оскорбленія бренные останки женщины.

— Печальная исторія которой мнѣ уже извѣстна, замѣтилъ докторъ важно.

— Я не богатъ, но вы, конечно, позволите мнѣ предложить этотъ кошелекъ для вашихъ бѣдныхъ?

— Милостивый государь, возразилъ докторъ, — я обязанъ его принять.

Впослѣдствіи онъ говорилъ мнѣ, что въ кошелькѣ находилось сто луидоровъ.

— Могу ли пожать вашу руку? воскликнулъ бѣдный баронъ.

— Нѣтъ, милостивый государь! отвѣчалъ докторъ, заложивъ свои руки за спину. На вашихъ рукахъ есть пятно, котораго не могутъ смыть принесенные вами въ даръ луидоры.

Докторъ говорилъ отличнымъ французскимъ языкомъ.

— Прощай, мое дитя, сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ; — спокойной ночи. Вотъ тебѣ мое искреннее желаніе: да разлучитъ тебя поскорѣе судьба съ этимъ человѣкомъ!

— Милостивый государь! воскликнулъ кавалеръ, машинально хватаясь за саблю.

— Мнѣ кажется, послѣдній разъ вы на пистолетахъ выказали ваше искусство, замѣтилъ докторъ Бернардъ, и съ этими словами онъ вошелъ въ свою калитку, оставивъ бѣднаго де-Ламотта, какъ бы сраженнаго ударомъ. Опомнившись немного, онъ залился слезами и съ отчаяніемъ воскликнулъ, что на немъ лежитъ проклятіе Каина.

— Если ты хочешь знать правду, сказалъ мнѣ однажды докторъ Бернардъ, когда мы разсуждали съ нимъ впослѣдствіи объ этихъ событіяхъ, — твой пріятель кавалеръ де-Ламоттъ былъ самый адскій мошенникъ, какого мнѣ когда-либо случалось видѣть, и глядя на его ноги, мнѣ все казалось, что я увижу копыта.

— Не можете ли вы сообщить мнѣ чего о бѣдной графинѣ? спросилъ я. — Но докторъ ничего не зналъ о ней, и видѣлъ ее кажется всего одинъ разъ въ жизни.

— И, по чести, прибавилъ онъ, бросая на меня лукавый взглядъ, — мнѣ не случилось быть близкимъ съ вашимъ почтеннымъ семействомъ.

V. Я слышу звонъ лондонскихъ колоколовъ.

Несмотря на явное несочувствіе доктора Бернарда къ моимъ родителямъ, онъ не имѣлъ ни малѣйшаго предубѣжденія противъ младшихъ членовъ нашей семьи, и какъ я, такъ и моя дорогая малютка Агнеса де-Савернъ пользовались его полнымъ расположеніемъ. Онъ считалъ себя человѣкомъ безъ всякихъ предразсудковъ, и относительно римскихъ католиковъ поступалъ дѣйствительно съ рѣдкимъ великодушіемъ. Онъ послалъ свою жену съ визитомъ къ г-жѣ Уэстонъ, и такимъ образомъ оба семейства, прежде едва знавшія другъ друга, познакомились между собою. Маленькая Агнеса находились постоянно у Уэстоновъ, съ которыми кавалеръ де-Ламоттъ чрезвычайно сблизился. Судя по разказаннымъ мною выше событіямъ, онъ вѣроятно зналъ ихъ еще прежде, когда посылалъ меня съ знаменитымъ порученіемъ насчетъ «макрели», собравшемъ не менѣе двухъ десятковъ горожанъ.

Г-жа Уэстонъ имѣла видъ робкой, перепуганной женщины, какъ будто передъ нею вѣчно торчало привидѣніе. Впрочемъ, она постоянно ласкала мою маленькую Агнесу.

Младшій изъ братьевъ Уэстоновъ (тотъ, который такъ грубо обошелся со мною въ вечеръ похоронъ) былъ красноглазый, угреватый, и вѣчно суетившійся господинъ, который любилъ пѣтушьи бои, и пользовался въ околоткѣ не совсѣмъ хорошею репутаціей. Судя по слухамъ, оба они были люди со средствами, жили довольно прилично, держали карету и превосходныхъ верховыхъ лошадей. Знакомыхъ у нихъ было немного; но это быть-можетъ зависѣло отъ. того, что они принадлежали къ католической церкви, а извѣстно, что въ графствѣ Суссексъ почти нѣтъ послѣдователей этой религіи, исключая Арунделя и Слиндона, обитатели и обитательницы которыхъ стояли слишкомъ высоко, чтобы снизойдти до знакомства съ двумя помѣщиками, занимавшимися только травлею лисицъ и лошадиною торговлей. Г. де-Ламоттъ, какъ я имѣлъ уже случай замѣтить, принадлежалъ къ высшему кругу и сошелся съ ними довольно близко: они имѣли общіе, соединившіе ихъ интересы, которые я научился понимать лишь десять или двѣнадцать лѣтъ спустя, когда хаживалъ въ монастырь навѣщать мою маленькую Агнесу. Эта дѣвочка развивалась необыкновенно быстро и пріобрѣтала всевозможныя совершенства. Къ ней ходили и танцмейстеры, и учителя музыки, и преподаватели различнымъ языковъ (то были, конечно, иностранные священники, безпрестанно заѣзжавшіе къ Уэстонамъ), и она становилась такою большою, что мать моя уже поговаривала, что ей пора пудрить волосы. Ахъ, матушка, матушка! Съ тѣхъ поръ другая рука посеребрила эти волосы, но черные ли они, бѣлые ли — они одинаково для меня милы!

Я попрежнему продолжалъ учиться въ школѣ г. Покока, оставаясь нахлѣбникомъ г. Роджа и его падкой до горячихъ напитковъ дочки, и пріобрѣлъ порядочный запасъ тѣхъ поверхностныхъ познаній, которыя можно было получить въ училищѣ. Я имѣлъ сильное влеченіе къ морю, но докторъ Бернардъ положительно возставалъ противъ этой наклонности и соглашался на ея удовлетвореніе лишь въ томъ случаѣ, если я, покинувъ Рай и Уинчельси, опредѣлюсь во флотъ подъ покровительство моего добраго друга сэра-Питера Девиса, который продолжалъ любить меня попрежнему.

Каждую субботу я пѣшкомъ возвращался изъ Райя, веселый и довольный, какъ только можетъ быть доволенъ школьникъ. Послѣ смерти r-жи де-Савернъ, кавалеръ де-Ламоттъ нанялъ у насъ комнаты въ первомъ этажѣ. Онъ былъ человѣкъ весьма дѣятельный, и нашелъ себѣ бездну занятій, часто отлучаясь изъ дома на цѣлыя недѣли и мѣсяцы. Онъ предпринималъ верхомъ путешествія во внутренность страны, посѣщалъ Лондонъ, а иногда уѣзжалъ на нашихъ рыболовныхъ лодкахъ за границу. Какъ я уже сказалъ выше, онъ хорошо усвоилъ себѣ англійскій языкъ, а меня научилъ французскому. Мать моя гораздо лучше говорила по-нѣмецки чѣмъ по-французски, и читая съ нею на этомъ языкѣ, я всегда употреблялъ библію доктора Лютера, ту самую Библію, гдѣ бѣдный г. де-Савернъ вписалъ сочиненную имъ нѣкогда молитву, въ ожиданіи ребенка, котораго ему суждено было видѣть въ этомъ мірѣ только однажды.

Хотя въ нашемъ домѣ всегда была готова комната для Агнесы, и ее принимали у насъ, какъ маленькую госпожу, для которой опредѣлена была даже особенная горничная и которую всѣ наперерывъ баловали, однако она большую часть времени проводила въ монастырѣ, у г-жи Уэстонъ, и послѣдняя сильно привязалась къ ребенку, еще прежде, нежели лишилась своей собственной дочери. Я уже сказалъ, что ей даны были хорошіе учителя; она выучилась говорить по-англійски, какъ природная Англичанка, а французскому языку и музыкѣ ее учили священники, которые у нихъ почти не выходили изъ дома. Г. де-Ламоттъ щедро оплачивалъ ея нужды и издержки. Каждый разъ, возвращаясь изъ путешествія, онъ привозилъ ей игрушекъ, конфетъ, и разныхъ дорогихъ бездѣлушекъ, годныхъ для какой-нибудь маленькой герцогини. Она безгранично властвовалъ надъ всѣми, и въ монастырѣ, и въ парикмахерской (если можно такъ назвать жилище моей матери), и даже въ домѣ доктора Бернарда, гдѣ онъ самъ и его жена были, какъ и всѣ мы, ея покорными слугами.

Здѣсь кстати разказать о томъ, что мать моя, разсердившись на нашихъ французскихъ протестантовъ, которые не переставали преслѣдовать ее за то, что она даетъ убѣжище папистамъ, и утверждали будто между покойною графиней и кавалеромъ де-Ламоттомъ существовала преступная связь, рѣшилась присоединить меня къ англиканской церкви. Нашъ пасторъ, г. Борель, уже нѣсколько разъ читалъ на ея счетъ проповѣди, какъ она увѣряла. Но будучи простодушнымъ ребенкомъ, я не понималъ его намековъ, и вообще не обращалъ тогда большаго вниманія на проповѣди. Что касается до поученій моего дѣда, на которыя онъ ежедневно посвящалъ по получасу утромъ и вечеромъ, я рѣшительно ставилъ ихъ ни во что. Въ эти минуты мнѣ всегда представлялось, какъ дѣдъ, выскочивъ изъ котла въ день похоронъ графини, умолялъ насъ пощадить его жизнь, и потому его нравоученія входили у меня въ одно ухо, а вылетали въ другое. Однажды, по поводу какой-то помады, за которою пршпелъ къ намъ одинъ покупатель, и которую я самъ видѣлъ, какъ-мать моя составляла изъ свинаго сала и бергамотнаго масла, онъ сказалъ такую ложь, что я съ тѣхъ поръ не могъ уже болѣе уважать старика. Онъ сказалъ, что помада только что получена имъ изъ Франціи отъ придворнаго парикмахера, и я полагаю, что сосѣдъ нашъ непремѣнно купилъ бы ее, еслибъ я не поспѣшилъ сказать: «Ахъ, дѣдушка, вы дол.но-быть разумѣете какую-нибудь другую помаду! А эту мать при мнѣ дѣлала своими собственными руками.» Дѣдъ не выдержалъ и началъ кричать на меня, что я уморю его, что пусть лучше кто-нибудь взялъ бы и повѣсилъ меня въ ту же минуту. «Неужели, говорилъ онъ, не найдется медвѣдя, который откусилъ бы голову этому маленькому чудовищу, и уничтожилъ бы это проклятое отродье?» Но я и самъ иногда считалъ себя чудовищемъ, такъ неистово толковалъ онъ мнѣ о моихъ порокахъ и испорченности.

Однажды утромъ докторъ Бернардъ проходилъ мимо нашей отворенной двери въ то время, какъ дѣдъ мой съ ремнемъ въ рукѣ распространялся о моихъ порокахъ, награждая меня ударами въ видѣ знаковъ препинанія. Но едва тонкая фигура доктора появилась въ дверяхъ, какъ ремень мгновенно опустился, и дѣдъ мой, кланяясь и ухмыляясь, сталъ освѣдомляться о здоровьѣ его благословенія. Сердце мое было переполнено: всю эту недѣлю мнѣ читали по утрамъ и по вечерамъ проповѣди, и каждый день хлестали ремнемъ. Видитъ Богъ! я возненавидѣлъ этого старика, и до сихъ поръ его ненавижу.

— Какъ могу я, сударь, сказалъ я, заливаясь горячими слезами, — какъ могу я почитать моего дѣда и мать, когда дѣдъ такъ безстыдно лжетъ?

И я топнулъ ногою, дрожа отъ ярости и негодованія за нанесенное мнѣ оскорбленіе. Тогда, не удерживаясь долѣе, я разказалъ ему подробно свою исторію, которая была неопровержима, между тѣмъ какъ дѣдъ смотрѣлъ на меня, будто желая съѣсть, а послѣднія слова своего разказа я договорилъ рыдая у колѣнъ доктора.

— Послушайте, г. Дюваль, сказалъ докторъ Бернардъ строго; — ваши продѣлки извѣстны мнѣ короче чѣмъ вы думаете. Совѣтую вамъ получше обращаться съ этимъ ребенкомъ и прекратить тотъ родъ занятій, который, ручаюсь вамъ, не доведетъ васъ до добра. Знаю я, куда летаютъ ваши голуби, и откуда они возвращаются, — и попадитесь вы мнѣ только въ судъ, я поступлю съ вами также безпощадно, какъ вы поступаете съ этимъ мальчикомъ. Вѣдь я знаю, что вы…. — И шепвувъ что-то на ухо дѣду, докторъ величественно удалился.

Догадывается ли читатель, какимъ именемъ докторъ Бернардъ окрестилъ моего дѣда? Если онъ назвалъ его лицемѣромъ, то клянусь, что онъ не далекъ былъ отъ истины. Но, по правдѣ сказать, онъ назвалъ его контрабандистомъ, имя, которое могло относиться къ цѣлымъ сотнямъ людей, обитавшимъ вдоль нашего берега. Въ Гайтѣ, въ Фокстонѣ, въ Дуврѣ, въ Дилѣ, въ Сандвичѣ жило множество такихъ господъ. На всѣхъ пунктахъ дороги, ведшей въ Лондонъ, они имѣли склады, друзей и корреспондентовъ. И на сушѣ, и на водѣ по теченію Темзы, происходили безпрестанныя свалки между ними и таможенными чиновниками. Наши друзья «макрели» явившіеся на призывъ г. де-Ламотта, конечно, занимались такою же профессіей. Помню однажды, когда баронъ возвратился изъ какого-то путешествія, я съ восторгомъ прыгнулъ ему на встрѣчу, желая его обнять, потому что было время, когда онъ меня очень ласкалъ: но не успѣлъ я броситься въ его объятія, какъ онъ съ крикомъ отскочилъ назадъ, проговоривъ нѣсколько крѣпкихъ словъ. Дѣло въ томъ, что онъ получилъ рану въ Дилѣ, гдѣ произошло тогда серіозное дѣло между драгунами и таможенными чиновниками съ одной стороны, и контрабандистами и ихъ друзьями съ другой. Кавалерія сразилась съ кавалеріей, и г. де-Ламоттъ (вымышленное имя котораго, какъ онъ говорилъ мнѣ впослѣдствіи, было г. Поль) стоялъ за макрелей.

Братья Уэстоны принадлежали къ той же шайкѣ. Да я, кромѣ того, могъ бы назвать множество знаменитыхъ торговыхъ и банкирскихъ домовъ въ Кантербери, Дуврѣ и Рочестерѣ, которые промышляли тѣмъ же ремесломъ. Дѣдъ мой, какъ видите, вылъ съ волками; но онъ въ то же время скрывалъ свою волчью шкуру подъ скромною овечьею шерстью. Ахъ, благодарить ли мнѣ Бога, подобно фарисею, за то что я не похожъ былъ на этихъ людей? Мнѣ кажется, я могу смѣло возблагодарить Его за то, что Онъ избавилъ меня отъ искушенія, что въ дѣтствѣ я не сдѣлался негодяемъ, а въ зрѣломъ возрастѣ не попалъ на висѣлицу. Подобная участь постигла многихъ друзей моей юности, какъ я разкажу далѣе.

Привычка выбалтывать все что у меня было на умѣ, вводила меня въ безчисленныя затрудненія, но я съ благодарностію помышляю, что она быть-можетъ предохранила меня отъ несравненно большихъ золъ. Что было дѣлать съ маленькимъ болтуномъ, который, слыша какъ дѣдъ его выдаетъ банку доморощенной помады за настоящую Pommade de Суthere, некстати подслуживается съ своими замѣчаніями, и кричитъ ему изъ-за угла: «Нѣтъ, дѣдушка, эту помаду дѣлала мать изъ говяжьихъ мозговъ и бергамотнаго масла.» Нужно только бывало случиться какому-нибудь происшествію, о которомъ мнѣ не слѣдовало упоминать ни слова, чтобъ я непремѣнно въ чемъ-нибудь да проврался. Добрый докторъ Бернардъ и мой покровитель капитанъ Денисъ (большіе пріятели между собою) часто потѣшались надъ этою слабостію и любили посмѣяться, слушая мои росказни. Вѣроятно докторъ имѣлъ на этотъ счетъ серіозный разговоръ съ моею матерью, потому что я слышалъ, какъ она сказала однажды: «Онъ правъ. Я не пущу съ ними болѣе ребенка. Нужно попробовать, не выйдетъ ли и въ самомъ дѣлѣ изъ нашего семейства, хоть одинъ честный человѣкъ?»

Что значили эти слова моей матери: не пущу болѣе? Куда не пущу? Это я сейчасъ намѣренъ объяснить (и мнѣ гораздо тяжелѣе говорить объ этомъ обстоятельствѣ чѣмъ сознаться въ томъ, что я былъ брадобрѣемъ — въ этомъ даю вамъ слово, Monsieur mon fils).

Живя нахлѣбникомъ у мелочнаго торговца Роджа въ Райѣ, я вмѣстѣ съ другими мальчиками постоянно былъ на водѣ, и довольно рано научился править лодкой. Самъ Роджъ, страдая ревматизмами и лѣнью, большею частью сидѣлъ дома, но ученикъ его, Бивель, разъѣзжалъ иногда по цѣлымъ ночамъ, и нерѣдко бралъ меня съ собою въ лодку, чтобы въ случаѣ надобности воспользоваться моими услугами.

Голуби, о которыхъ я упоминалъ выше, прилетали изъ Булони. Когда являлся одинъ изъ нихъ, это служило сигналомъ, что нашъ булоньскій корреспондентъ пускается въ путь, и что мы должны его караулить. Французская лодка отправлялась къ извѣстному условленному пункту, гдѣ мы и ожидали. Помню, что намъ пришлось однажды принять отъ него большой грузъ; безчисленное множество какихъ-то боченковъ.

Однажды мы видѣли, какъ за лодкой гнался таможенный катеръ. Въ другой разъ, то же судно стрѣляло и по насъ. Я не понималъ тогда, что за шарики плещутся вокругъ насъ по водѣ, но помню, что ученикъ Роджа (онъ ухаживалъ за миссъ Роджъ и женился на ней впослѣдствіи) въ неизъяснимомъ ужасѣ завопилъ: «Господи, пощади насъ!» а кавалеръ де-Ламоттъ сердито закричалъ на него: «Молчать, мерзавецъ! Ты не рожденъ для того, чтобъ утонуть или быть подстрѣленнымъ.» Кавалеръ не рѣшался сначала брать меня съ собою въ эти экспедиціи; но вѣрно то, что онъ занимался провозомъ контрабандныхъ товаровъ, и слово сказанное докторомъ Бернардомъ на ухо моему дѣду, было «контрабандистъ». Когда насъ сильно преслѣдовали на извѣстныхъ пунктахъ, которые намъ были знакомы по нѣкоторымъ примѣтамъ, мы топили наши боченки до болѣе удобнаго, времени, а потомъ возвращались за ними и вытаскивали ихъ.

Я, конечно, гораздо лучше велъ себя въ эту ночь, когда по насъ стрѣлялъ катеръ, нежели этотъ олухъ Бивель, который, лежа на днѣ лодки, вопилъ: «Господи, пощади васъ!» Впрочемъ кавалеръ де-Ламоттъ пересталъ поощрять мои юныя стремленія къ контрабандизму, изъ опасенія, чтобы мой несчастный языкъ не выболталъ того, что мнѣ приходилось видѣть. Я былъ на ловлѣ всего разъ шесть не болѣе; во послѣ случившагося съ нами происшествія, Ламоттъ не хотѣлъ болѣе брать меня съ собою. Мать моя также не желала, чтобъ я сталъ морякомъ (контрабандистомъ) по профессіи. Ей хотѣлось сдѣлать изъ меня джентльмена, и я искренно признателенъ ей за то, что она удалила меня съ дурной дороги. Еслибы мнѣ позволяли водиться съ негодяями, докторъ Бернардъ не любилъ бы меня такъ сильно; въ самомъ дѣлѣ я былъ въ величайшей милости у этого добраго человѣка. Когда я возвращался домой изъ школы, онъ часто уводилъ меня къ себѣ, прослушивалъ мои уроки, и благосклонно замѣчалъ, что я живой мальчикъ, съ хорошими способностями.

Доктору поручено было собирать доходы Оксфордскаго университета, имѣвшаго въ этомъ графствѣ значительную недвижимую собственность, и онъ ѣздилъ въ Лондонъ дважды въ годъ, для уплаты суммъ. Во времена моего дѣтства, эти поѣздки въ столицу были далеко не безопасны, и вамъ стоитъ, читатель, взять съ полки любую книжку журнала Gentlman’s Magazine, чтобы найдти въ ней нѣсколько разказовъ о грабежахъ на большой дорогѣ. Мы школьники никогда не уставали говорить о разбойникахъ и ихъ подвигахъ. Такъ какъ мнѣ часто приходилось возвращаться въ Рай ночью (чтобы вовремя поспѣвать къ утреннимъ урокамъ), я нашелъ нужнымъ купить себѣ маленькій мѣдный пистолетъ, которымъ я упражнялся украдкой, тщательно скрывая его отъ всѣхъ, чтобы мать, или Роджъ, или школьный учитель не вздумали отнять его у меня. Однажды, болтая съ однимъ школьнымъ товарищемъ и хвастая о томъ, что сдѣлали бы мы въ случаѣ нападенія, я выстрѣлилъ изъ пистолета и вырвалъ ему кусокъ платья. Боже милостивый, страшно подумать! я могъ бы прострѣлить ему животъ; но этотъ случай сдѣлалъ меня гораздо осторожвѣе въ употребленіи моего оружія. Съ тѣхъ поръ я сталъ заряжать его не пулями, а мелкою дробью, и при всякомъ удобномъ случаѣ стрѣлялъ въ воробьевъ.

На Михайловъ день, въ 1776 году (о! какъ памятенъ для меня этотъ годъ), мой добрый другъ докторъ Бернардъ, собираясь въ Лондонъ для взноса денегъ, предложилъ мнѣ взять меня съ собою, чтобы повидаться съ другимъ моимъ покровителемъ, сэръ-Питеромъ Денисомъ, который состоялъ въ большой дружбѣ съ докторомъ. Этимъ-то дорогимъ друзьямъ, обязанъ я тѣмъ огромнымъ счастьемъ, которое досталось мнѣ въ жизни. Въ самомъ дѣлѣ, когда я подумаю о томъ, что могло бы изъ меня выйдти, и отъ чего я былъ избавленъ, сердце мое наполняется признательностью за великія милости ко мнѣ судьбы. Итакъ, въ этотъ счастливый и достопамятный Михайловъ день 1776 года, докторъ Бернардъ сказалъ мнѣ: «Денисъ, дитя мое, если мать твоя согласится, я имѣю намѣреніе взять тебя съ собою въ Лондонъ къ твоему крестному отцу сэру-Питеру Денису. Я везу туда деньги; мой сосѣдъ Уэстонъ ѣдетъ со мною на половинныхъ издержкахъ, и не пройдетъ недѣли, какъ ты увидишь лондонскую башню и восковыя фигуры г-жи Самонсъ.»

Читатель конечно догадается, что такое предложеніе заставило мастера Дениса Дюваля подпрыгнуть отъ радости. Я не разъ слыхалъ о Лондонѣ, и разговаривалъ о немъ съ людьми, которые тамъ бывали, но самому ѣхать въ домъ адмирала сэръ-Питера Дениса, видѣть театръ, соборъ Св. Павла, и г-жу Самонсъ, о! о такомъ счастіи я никогда не смѣлъ и мечтать! Мысль о предстоящемъ мнѣ удовольствіи совершенно лишила меня сна: у меня были деньжонки, и я обѣщалъ Агнесѣ привести ей столько же игрушекъ, сколько ей привозилъ кавалеръ де-Ламоттъ. Мать моя рѣшила, что я поѣду бариномъ, она нарядила меня въ красный камзолъ съ блещими пуговицами, присадила кокарду къ моей шляпѣ, и не забыла пришить манжеты къ рубашкамъ. О, какъ считалъ я часы и минуты въ ночь, которая предшествовала нашему отъѣзду! Поднявшись еще до разсвѣта, я занялся укладкой моего маленькаго чемодана; досталъ свой карманный пистолетъ, зарядилъ его дробью, спряталъ за пазуху, и далъ себѣ слово, при первомъ нападеніи разбойниковъ, всадить имъ въ лицо свой зарядъ. Дорожная карета доктора стояла недалеко отъ насъ, въ его конюшнѣ. Фонари въ ней были зажжены, и Браунъ, слуга доктора, чистилъ уже экипажъ, какъ вдругъ, откуда ни возьмись, подходитъ къ дверямъ конюшни мастеръ Денисъ Дюваль таща за собою въ полумракѣ свой маленькій чемоданъ.

Боже мой! да когда же это разсвѣнетъ? Но вотъ наконецъ старый одноглазый почтальйонъ, Паско, ведетъ лошадей изъ трактира «Королевская Голова». Какъ живо помню я стукъ ихъ копытъ по безмолвной улицѣ! я могъ бы подробно разказать все случившееся въ этотъ день, что въ Медстонѣ, напримѣръ, намъ подали къ обѣду телячьи котлеты съ французскими бобами; могъ бы назвать всѣ станціи, гдѣ мы мѣняли лошадей, и припомнить даже масть каждой изъ нихъ. «Слушай, Браунъ! вотъ мой чемоданъ! куда мнѣ уложить его, скажи пожалуста?» А чемоданъ былъ никакъ не больше хорошаго яблочнаго пирога. Не дождавшись отвѣта, я прыгнулъ въ карету, мы подкатили къ крыльцу. Мнѣ казалось, что докторъ никогда не выйдетъ изъ дома. Наконецъ вотъ и онъ; ротъ его биткомъ набитъ бутербротомъ, и я нетерпѣливо киваю ему головой изъ окна кареты. Но мнѣ не сидится тамъ, мнѣ непремѣнно нужно выпрыгнуть. «Браунъ, не помочь ли тебѣ укладываться?» говорю я, и всѣ смѣются, глядя на мою суетню. А мнѣ что за дѣло! Я такъ счастливъ, что и не обращаю на это вниманія. Наконецъ докторъ влѣзаетъ въ экипажъ, держа подъ мышкой свою драгоцѣнную шкатулку. Лошади трогаются, огромный чепецъ милой г-жи Бернардъ киваетъ намъ изъ окна гостиной, и проѣхавъ нѣсколько сотъ шаговъ впередъ, мы останавливаемся у подъѣзда монастырскаго дома.

У окна стоитъ моя дорогая малютка Агнеса, въ бѣломъ платьицѣ, въ большомъ чепчикѣ съ голубыми лентами и бантомъ, изъ-подъ котораго въ безпорядкѣ выбиваются ея роскошные густые локоны. О, для чего Райнольдъ не изобразилъ тебя въ эти дни своею кистью, моя дорогая! Впрочемъ, ты и безъ того, какъ двѣ капли воды, походила на одну изъ его граціозныхъ дѣвочекъ, на ту, которая сдѣлалась впослѣдствіи герцогинею Бакклугъ. Между тѣмъ какъ я любуюсь Атесой, изъ дома выходитъ слуга г. Уэстона, съ вещами, и увязываетъ ихъ на верху кареты. За нимъ слѣдуетъ и его господинъ, Джемсъ Уэстонъ. Онъ былъ гораздо добрѣе своего брата, и я никогда не забуду восхищенія, съ какимъ я увидалъ, что онъ кладетъ въ каретные карманы два кавалерійскіе пистолета. Живъ ли теперь Томми Чапъ, сынъ аптекаря въ Уэстгейтѣ, и помнитъ ли онъ, какъ я кивнулъ ему головой, когда наша карета промчалась мимо? Онъ вытрясалъ въ это время половикъ у дверей лавки своего отца, а я въ сопровожденіи моихъ благородныхъ друзей, какъ важный баринъ, скакалъ въ Лондонъ.

Первая станція Гамъ-Стритъ. Трактиръ «Медвѣдь». Помню, что намъ дали двухъ лошадей: сѣрую и гнѣдую. Вторая станція Ашфордъ. Третья…. но на третьей я кажется заснулъ, что было весьма естественно для маленькаго бѣдняги, не спавшаго уже нѣсколько ночей сряду въ ожиданіи этого чуднаго путешествія. Четвертая станція Медстонъ, трактиръ «Колоколъ.» "Здѣсь мы будемъ обѣдать, малышъ, " говоритъ мнѣ докторъ и я, не имѣя ничего противъ этого предложенія, выскакиваю изъ кареты, а за мною вылѣзаетъ и самъ докторъ Бернардъ, съ своею неразлучною спутницей, шкатулкой.

Докторъ любилъ понѣжиться въ трактирѣ, и съ такимъ наслажденіемъ потягивалъ свой пуншъ, что я думалъ, онъ никогда его не кончитъ. Я отправился въ конюшню посмотрѣть на лошадей, потолковалъ съ конюхомъ, который ихъ чистилъ; потомъ заглянулъ въ кухню; полюбовался на дворѣ голубями и осмотрѣлъ все, что только можно было видѣть въ трактирѣ «Колоколъ»; а мои спутники, между тѣмъ, все еще сидѣли за своимъ нескончаемымъ пуншемъ. Это былъ старинный трактиръ съ галлереей, выходившею на дворъ. Боже мой! Почему знать, можетъ-быть Фальстафъ и Бардольфъ останавливались въ немъ по дорогѣ въ Гадзгиллъ. Я все еще стоялъ на конюшнѣ, зѣвая на лошадей, когда г. Уэстонъ, вышедъ изъ трактира, и оглянувшись кругомъ, отворилъ дверцу кареты, вынулъ пистолеты, осмотрѣлъ затравку, и опять положилъ ихъ на прежнее мѣсто. Наконецъ мы снова двигаемся въ путь; и давно бы пора! Мнѣ кажется что ужь Богъ знаетъ сколько времени прошло съ тѣхъ поръ какъ мы остановились въ этомъ старомъ, скрипучемъ «Колоколѣ». По обѣимъ сторонамъ дороги разстилаются, на протяженіи нѣсколькихъ миль сряду, цѣлыя поля хмѣля; мы проѣзжаемъ черезъ Аддингтонъ, Айнсфордъ…. но какъ ни красива окружающая меня мѣстность, я почти не обращаю на нее вниманія, потому что мои молодые глаза только и жаждутъ увидать соборъ Св. Павла и Лондонъ.

Докторъ Бернардъ и его спутникъ почти всю дорогу спорили о религіи, и каждый усердно отстаивалъ свою. Да быть-можетъ, пасторъ лишь съ этою цѣлью и пригласилъ г-на Уэстона въ свою карету, потому что въ догматическихъ диспутахъ онъ былъ неутомимъ. Къ вечеру, мастеръ Денисъ Дюваль заснулъ на плечѣ доктора Бернарда, и добрый священникъ его не тревожилъ.

Вдругъ карета внезапно остановилась, и я проснулся. Дѣло шло къ вечеру. Мы были въ уединенной пустоши, а у окна вашей кареты, стоялъ какой-то всадникъ.

— Подавайте-ка вашу шкатулку и деньги! сказалъ онъ сурово.

О Боже! какое счастье! на насъ напалъ разбойникъ.

Г. Уэстонъ кинулся къ своимъ пистолетамъ.

— Вотъ тебѣ деньги, мошенникъ! сказалъ онъ, и выстрѣлилъ ему въ упоръ въ голову. О ужасъ! пистолетъ осѣкся. Онъ прицѣлился во второй разъ, — выстрѣла не послѣдовало!

— Вѣрно какой-нибудь мерзавецъ сыгралъ надо мною эту скверную шутку, сказалъ г. Уэстонъ въ ужасѣ.

— Ну, ну, проговорилъ разбойникъ, — подавайте-ка ваши….

Негодяй не кончилъ, и произнесъ страшное проклятіе, потому что въ это время я вынулъ свой маленькій пистолетъ, заряженный дробью, и выстрѣлилъ ему прямо въ лицо. Онъ пошатнулся, и я думалъ, что онъ свалится съ сѣдла. Испуганный почтарь, пришпоривъ лошадь, помчался, вскачь.

— Не остановиться ли вамъ, сударь, и не схватить ли этого разбойника? спросилъ я у доктора.

Г. Уэстонъ, сердито толкнувъ меня подъ бокъ, сказалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, ужь поздно, будемъ продолжать нашъ путь.

И въ самомъ дѣлѣ, лошадь разбойника испугалась, и мы видѣли, какъ онъ мчался чрезъ поле.

Мысль, что я, мальчишка, подстрѣлилъ живаго разбойника, привела меня въ такой восторгъ, что я должно-быть безстыдно хвасталъ своимъ подвигомъ. Мы высадили г-на Уэстона въ трактирѣ Боро, переѣхали чрезъ Лондонскій мостъ, и я очутился въ Лондонѣ. Да, вотъ и монументъ, а вотъ и биржа, а вотъ и соборъ Св. Павла. Проѣхавъ Гоборнъ, мы, наконецъ, добрались до Ормондской улицы, гдѣ въ великолѣпномъ домѣ жилъ мой покровитель, и гдѣ меня встрѣтила съ большимъ радушіемъ его жена, леди Денисъ. Исторія съ разбойникомъ была, конечно, разказана, и я получилъ за свою храбрость должную похвалу и отъ себя, и отъ другихъ.

Сэръ-Питеръ и его жена представили меня своимъ знакомымъ, какъ мальчика, который подстрѣлилъ разбойника. Они принимали у себя большое общество, и меня часто звали въ столовую, во время десерта. Кажется, я не долженъ скрывать того, что помѣщеніе отведенное мнѣ находилось внизу, въ комнатѣ экономки, мистриссъ Джелико; но я такъ понравился миледи, что она постоянно держала меня на верху, катала съ собою въ каретѣ, или приказывала кому-нибудь изъ своихъ лакеевъ показывать мнѣ всѣ достопримѣчательности города и водить меня въ театръ. Это былъ послѣдній годъ театральной дѣятельности Гаррика. Мнѣ пришлось видѣть его въ трагедіи Макбетъ, гдѣ онъ являлся въ голубомъ камзолѣ, съ золотымъ голуномъ, въ аломъ плюшевомъ жилетѣ и такихъ же штанахъ. Ормондская улица, близь Блумсбери-сквера, находилась въ то время на краю города, такъ что за нею начиналось открытое поле, простиравшееся до Гампстеда. На сѣверъ отъ Блумсбери-сквера стоялъ домъ герцога Бедфорда съ его великолѣпными садами, и тутъ же не вдалекѣ находился дворецъ графа Монтагю, гдѣ мнѣ показывали чучелы жирафовъ, и множество другихъ заморскихъ рѣдкостей. Кромѣ того я былъ въ Лондонской башнѣ, на выставкѣ восковыхъ фигуръ, въ Вестминстерскомъ аббатствѣ и въ саду воксала. Какая веселая недѣля! Въ концѣ ея, добрый докторъ собрался въ обратный путь, и всѣ эти чудные, радушные люди засыпали меня подарками, сластями, деньгами и не могли достаточно обласкать мальчугана, который подстрѣлилъ разбойника. Наконецъ и въ газетахъ появился разказъ объ этомъ происшествіи, и, какъ бы вы думали, читатель, самъ король узналъ о немъ. Однажды сэръ-Питеръ Денисъ взялъ меня съ собою въ садъ въ Кью, чтобы посмотрѣть новую китайскую пагоду, сооруженную ея величествомъ. Въ то время какъ мы прогуливались въ этомъ прекрасномъ мѣстѣ, я имѣлъ счастіе встрѣтить его величество въ сопровожденіи нашей всемилостивѣйшей королевы, принца Вельсскаго, епископа Оснабрюкскаго, моего тезки, и кажется двухъ или трехъ принцессъ. Королева, которую сэръ-Питеръ нѣкогда привезъ изъ Стэда, знала его лично; она милостиво поклонилась ему и начала съ нимъ разговаривать. А лучшій изъ монаховъ, взглянувъ на своего смиреннѣйшаго слугу и подданнаго, сказалъ: «Что что? Мальчуганъ подстрѣлилъ разбойника? подстрѣлилъ въ лицо? подстрѣлилъ въ лицо!» Тутъ молодыя принцессы удостоили меня ласковымъ взглядомъ, а сэръ-Питеръ Денисъ, отвѣчая на вопросъ короля о томъ, куда меня готовятъ, выразилъ надежду, что я опредѣлюсь во флотъ и буду служить его величеству.

Увѣряю васъ, читатель, что возвратившись домой, я сталъ весьма важнымъ лицомъ, и что какъ въ Райѣ, такъ и въ Уинчельси цѣлые десятки людей приставали ко мнѣ съ вопросомъ, о чемъ говорилъ со мною король. По пріѣздѣ, мы узнали, что съ г. Джозефомъ Уэстономъ случилось пренепріятное происшествіе, имѣвшее для него весьма печальныя послѣдствія. Въ тотъ самый день какъ мы уѣхали въ Лондонъ, онъ отправился на охоту, которую любилъ до страсти; но перелѣзая черезъ заборъ и таща за собою неосторожно свое ружье, онъ зацѣпилъ замкомъ за сучокъ: ружье выстрѣлило несчастному прямо въ лицо, всадивъ ему множество дробинокъ въ лѣвую щеку и глазъ, которымъ онъ пересталъ видѣть послѣ жестокихъ страданій.

«Ахъ, мой Создатель! Всадить себѣ цѣлый зарядъ мелкой дроби въ лицо! Непостижимо!» воскликнулъ докторъ Бернардъ, пришедшій навѣстить моихъ родителей на другой день послѣ нашего пріѣзда. Онъ узналъ объ этомъ случаѣ наканунѣ, за ужиномъ, отъ своей жены. Еслибы докторъ самъ былъ подстрѣленъ или подстрѣлилъ кого-нибудь, то и тогда онъ не могъ бы имѣть болѣе перепуганнаго вида. Глядя на него, я вспомнилъ Гаррика, котораго только что за нѣсколько дней передъ тѣмъ видѣлъ въ Макбетѣ, когда онъ выходитъ на сцену послѣ убійства короля.

— Вы смотрите до такой степени перепуганнымъ docteur, что какъ будто сами подстрѣлили Уэстона, сказалъ смѣясь де-Ламоттъ, на своемъ ломаномъ англійскомъ языкѣ. — Ужь сколько разъ я говорилъ Уэстону, что если онъ будетъ такимъ образомъ носить свое ружье, то непремѣнно подстрѣлитъ себя, а онъ клялся, что не рожденъ быть подстрѣленнымъ!

— Но однако, любезнѣйшій кавалеръ, докторъ Блэйдзъ самъ вынулъ изъ его глаза нѣсколько кусочковъ крепа и тринадцать или четырнадцать дробинъ. Какъ крупна твоя дробь, Денисъ, которою ты подстрѣлилъ разбойника?

— Quid autem vides festucam in oculo fratris tui, докторъ? спросилъ кавалеръ: — мнѣ кажется, это ученіе равно годится и для протестантовъ и для католиковъ; какъ вы находите?

При этихъ словахъ докторъ опустилъ голову и сказалъ:

— Сознаюсь, кавалеръ, я былъ неправъ, совершенно неправъ.

— Что же касается до крепа, продолжалъ Дамоттъ, — Уэстонъ носитъ трауръ; онъ четыре дня тому назадъ ѣздилъ въ Кантербери на похороны; да, онъ именно говорилъ мнѣ, что ѣздилъ туда вмѣстѣ съ моимъ пріятелемъ Дёттерло.

Этотъ г. Дёттерло былъ Нѣмецъ, жившій близь Кантербери, и съ которымъ Ламоттъ имѣлъ дѣла. Впрочемъ кавалеръ знался со всевозможными людьми, и престранныя были у нихъ дѣлишки, какъ начиналъ я смекать тогда, будучи уже дюжимъ и рослымъ мальчикомъ лѣтъ четырнадцати.

Де-Дамоттъ сталъ подтрунивать надъ подозрѣніями доктора.

— Священники и женщины, съ вашего позволенія, ma bonne madame Duval, равно любятъ сплетни, сказалъ онъ, — они всегда расположены вѣрить всему дурному о своемъ ближнемъ. Я говорю вамъ, что мнѣ не разъ случалось видѣть Уэстона на охотѣ. Вѣчно тащитъ за собою ружье сквозь изгородь.

— Но крепъ?

— Bah! Да вѣдь онъ въ траурѣ, говорятъ вамъ! Стыдись сплетничать Денисъ! Никогда не повторяй этого больше, чтобы не нажить себѣ врага въ Уэстонѣ. Еслибы кто-нибудь сказалъ обо мнѣ что-либо подобное, я бы сейчасъ застрѣлилъ его, parbleu!

— Но если это правда?

— Parbleu! Тѣмъ болѣе причинъ, чтобы застрѣлить! сказалъ кавалеръ, топнувъ ногою.

И какъ только онъ встрѣтился со мною наединѣ, онъ опять возвратился къ этому предмету.

— Слушай, Денисъ, сказалъ онъ, — ты становишься уже большимъ мальчикомъ. Прими мой совѣтъ: держи языкъ на привязи. Эти подозрѣнія противъ г-на Уэстона столько же преступны, какъ и безразсудны. Пусть бы попробовалъ кто-нибудь сказать то же обо мнѣ, — былъ ли бы онъ правъ или нѣтъ, — я бы застрѣлилъ его! Помнишь, какъ возвратился я однажды домой, изъ какой-то поѣздки, и когда ты подбѣжалъ, чтобъ обнять меня, — я вскрикнулъ и ругнулъ тебя. Я самъ былъ раненъ тогда, и не отрицаю этого.

— Но я въ то время не сказалъ вамъ ни слова, поспѣшилъ я перебить его.

— Да, я отдаю тебѣ въ этомъ справедливость, ты ничего не сказалъ. Ты самъ знаешь промыселъ, которымъ мы иногда занимаемся? Помнишь ту ночь на лодкѣ, когда таможенный катеръ стрѣлялъ по насъ и, какъ твой бѣдный дѣдушка вылъ и завывалъ? Ты не воображаешь, конечно, что мы ѣздили ловить морскихъ раковъ. Tu n’as pas bronché toi, ты не дрогнулъ; ты велъ себя молодцомъ! А теперь, mon petit, apprends â te taire!

Онъ пожанъ мнѣ руку и сунувъ въ нее двѣ гинеи, ушелъ къ себѣ на конюшню. Онъ имѣлъ теперь двухъ или трехъ лошадей, и былъ постоянно въ разъѣздахъ; денегъ онъ не жалѣлъ, часто устраивалъ у себя пирушки, и никогда не ссорился съ моею матерью за подаваемые счеты.

— Смотри же, держи языкъ за зубами, Денисъ, повторилъ онъ мнѣ опять, — никогда не говори кто пришелъ, кто ушелъ, и помни, mon petit, что если будешь болтать, маленькая птичка мнѣ все разкажетъ.

Я пыталъ слѣдовать его совѣту и обуздывать свой неугомонный языкъ. Когда докторъ и мистриссъ Бернардъ предлагали мнѣ вопросы, я былъ какъ нѣмой, и можетъ-быть возбуждалъ неудовольствіе доброй женщины и пастора своею скрытностью. Такъ напримѣръ, если мистриссъ Бернардъ обращалась ко мнѣ съ слѣдующими словами: «Какого прекраснаго гуся пронесли къ вамъ сегодня съ рынка, Девисъ», я отвѣчалъ ей: «Прекрасный гусь, сударыня.»

— Часто бываютъ у кавалера обѣды?

— Онъ каждый день обѣдаетъ, сударыня.

— Часто видится съ Уэстонами?

— Да, сударыня, отвѣчалъ я съ невыразимою сердечною тревогой, причину которой я могу вамъ объяснить, читатель.

Вотъ видите ли, — хоть мнѣ было тогда всего тринадцать лѣтъ, а Агнесѣ только восемь, я любилъ эту маленькую дѣвочку всѣми силами моей души. И въ дѣтствѣ, и въ зрѣломъ возрастѣ я никогда не любилъ другой женщины, кромѣ ея. Въ настоящую минуту я пишу эти строки въ Ферпортѣ, у моего домашняго очага; а тутъ же передо мною сидитъ моя супруга и дремлетъ надъ своею повѣстью въ ожиданіи сосѣдей, которыя придутъ къ намъ пить чай и сыграть партію виста. Когда мои чернила испишутся и мой маленькій разказъ будетъ оконченъ, а тотъ колоколъ, что сзываетъ теперь вѣрующихъ къ вечерней молитвѣ, протяжнымъ гуломъ возвѣститъ о смерти Дениса Дюваля, прошу васъ добрые люди, вспомните тогда, что я никого не любилъ въ своей жизни, кромѣ этой женщины, и приберегите для нея мѣстечко рядомъ съ могилой ея вѣрнаго друга.

Въ послѣдніе два года послѣ вступленія Агнесы де-Савернъ въ семейство Уэстоновъ, она посѣщала васъ все рѣже и рѣже. Будучи католичкой, она не ходила съ нами въ церковь. Учителями ея были священники. Она въ совершенствѣ изучила музыку, французскій языкъ и танцы, и въ цѣломъ графствѣ не нашлось бы болѣе изящной дѣвочки. Когда она приходила въ вашу лавку, то казалось, настоящая маленькая графиня удостоила васъ своимъ посѣщеніемъ. Мать была передъ нею кротка и послушна, дѣдъ услужливъ, а я, конечно, былъ ея всенижайшимъ маленькимъ слугою. По средамъ и по субботамъ (мои полусвободные дни) и по воскресеньямъ съ самаго утра я могъ возвращаться изъ школы, и пусть всякій юноша, отдавшій свое сердце какой-нибудь Агнесѣ, вообразитъ себѣ, какъ жаждалъ я увидать эту маленькую дѣвочку.

Въ первый день моего возвращенія домой изъ достопамятной лондонской поѣздки, я явился въ монастырь съ различными подарками для Агнесы. Слуга довольно вѣжливо впустилъ меня въ залу:

— Но барышни нѣтъ дома, сказалъ онъ, — она выѣхала покататься съ г-жою Уэстонъ, и вы можете передать мнѣ то что вамъ нужно.

Я сказалъ, что желаю видѣться съ ней лично. Не знаю ужъ какъ это случилось, только въ эти двѣ недѣли разлуки я такъ соскучился по Агнесѣ, что ни на минуту не могъ выкинуть изъ головы моей маленькой зазнобы. Быть-можетъ читателю это покажется глупо, но я купилъ себѣ въ Лондонѣ маленькую записную книжку, и сталъ вести въ ней на французскомъ языкѣ журналъ своихъ путевыхъ впечатлѣній и происшествій; должно-быть не мало въ немъ было грамматическихъ ошибокъ. Помню, между. прочимъ, прекрасный параграфъ о моей встрѣчѣ въ Кью съ особами королевской фамиліи, имена которыхъ я записалъ всѣ по порядку; эту-то записную книжку мнѣ и хотѣлось подарить дѣвицѣ де-Савернъ.

На слѣдующій день я опять явился въ монастырь. Агнесы опять нельзя было видѣть; но вечеромъ я получилъ отъ нея маленькую записку, въ которой она благодарила своего милаго брата за его прекрасную книгу. Это могло служить мнѣ нѣкоторымъ утѣшеніемъ. По крайней мѣрѣ книга понравилась. Желалъ бы я знать, смекнетъ ли молодежь, что сдѣлалъ я, посылая ее Агнесѣ? Да, я сдѣлалъ это "одинъ, три, двадцать разъ, " какъ сказалъ бы кавалеръ. На другой день рано утромъ я долженъ былъ возвращаться въ школу, потому что обѣщалъ доктору пристально заняться уроками послѣ такихъ веселыхъ вакацій; дѣйствительно, я всю недѣлю усердно трудился надъ французскимъ и англійскимъ языкомъ, и надъ навигаціей. Мнѣ казалось, что я не дождусь субботы, но наконецъ она наступила, и я торопливо зашагалъ въ Уинчельси. Ноги мои стали необыкновенно длинны въ послѣднее время; когда же онѣ несли меня домой, то быстрота ихъ становилась изумительна, и врядъ ли кому удалось бы ихъ опередить.

Всѣ добрыя женщины имѣютъ врожденную склонность устраивать свадьбы. Милая мистриссъ Бернардъ скоро отгадала мои чувства и была глубоко тронута этою горячею дѣтскою любовью. Нѣсколько разъ сряду являлся я въ монастырь, чтобъ увидать Агнесу, но все напрасно. Слуга обыкновенно пожималъ плечами, и дерзко смѣялся мнѣ въ лицо. Послѣдній же разъ онъ прибавилъ: «вы бы ужь лучше не приходили сюда. Здѣсь не нуждаются ни въ стрижкѣ волосъ, ни въ помадѣ, ни въ мылѣ, — понимаете?» И онъ захлопнулъ мнѣ дверь прямо подъ носомъ. Такая наглость сразила меня какъ громомъ, и я былъ внѣ себя отъ гнѣва и оскорбленія. Я отправился къ г-жѣ Бернардъ, чтобы разказать ей о случившемся. Бросившись на диванъ подлѣ доброй женщины, и заливаясь горькими слезами, я сталъ объяснять ей, какъ я нѣкогда спасъ Агнесу, какъ я люблю эту малютку болѣе всего въ мірѣ, и высказавъ все, что у меня накипѣло на сердцѣ, я почувствовалъ нѣкоторое облегченіе, тѣмъ болѣе что добрая г-жа Бернардъ, слушая меня, не разъ утирала слезы, и подъ конецъ поцѣловала меня. Мало того, она пригласила меня въ слѣдующую среду къ себѣ на чай, и какъ бы вы думали, читатель, кого я встрѣтилъ тамъ? Маленькую Агнесу. Увидавъ меня, она вся вспыхнула, потомъ подошла ко мнѣ, подставила свою маленькую щечку для поцѣлуя, и заплакала, — но какъ горько заплакала! Впрочемъ въ этой комнатѣ хныкали въ то время трое. (Какъ живо помню я дверь, выходившую въ садъ, старинныя китайскія чашки голубаго цвѣта, серебряный чайникъ!) Итакъ я сказалъ, что въ этой комнатѣ прослезились трое: пятидесяти лѣтняя дама, тринадцатилѣтвій мальчикъ и семилѣтняя дѣвочка. Догадываетесь ли вы читатель, что произошло за тѣмъ? Конечно, пятидесятилѣтняя дама вспомнила, что она забыла свои очки и пошла за ними на верхъ; а моя дорогая возлюбленная начала открывать мнѣ свое сердце и разказала своему милому Денни, какъ жаждала она увидаться съ нимъ, и какъ сердятся на него въ монастырѣ.

— О! такъ сердятся, продолжала она, — что не велѣно даже произносить твоего имени. Это сказалъ кавалеръ и оба Уэстоны, особенно же г. Джозефъ, который сдѣлался такимъ страшнымъ послѣ случившагося съ нимъ несчастія! Однажды, когда доложили о твоемъ приходѣ, онъ стоялъ за дверью съ огромнымъ хлыстомъ въ рукѣ, и сказалъ, что впуститъ тебя лишь для того, чтобы засѣчь до смерти; во г-жа Уэстонъ заплакала, а г. Джемсъ закричалъ ему: «полно дурачиться, Джо!» Впрочемъ, ты вѣрно сдѣлалъ что-нибудь непріятное г. Джозефу, милый Денни, потому что стритъ только произвести твое имя, какъ онъ начинаетъ бѣситься и клясться, такъ что даже страшно слушать. Какая можетъ быть причина такой злобы на тебя?

— Такъ онъ въ самомъ дѣлѣ поджидалъ меня съ хлыстомъ въ рукѣ? сказалъ я. — Хорошо, я знаю, что мнѣ дѣлать. Теперь я никогда не выйду безъ пистолета; одного молодца я ужь подстрѣлилъ; и если кто-нибудь еще вздумаетъ угрожать мнѣ, сумѣю защититься.

Моя дорогая Агнеса разказала мнѣ, что съ ней очень ласково обращаются въ монастырѣ, — хотя она терпѣть не можетъ г-на Джозефа, — что къ ней ходятъ хорошіе учителя, и что она должна скоро поступить въ отличную школу, которую содержитъ въ Арунделѣ одна католическая дама. О, какъ желала бы она, чтобъ ея Денни сдѣлался католикомъ, и еслибъ онъ зналъ, какъ она за него молится! Что до этого касается, я и самъ звалъ мальчика, который каждый вечеръ и каждое утро, стоя на колѣняхъ, поминалъ въ своихъ молитвахъ это маленькое существо. Священникъ, сказала она мнѣ, приходитъ къ ней раза три или четыре въ недѣлю, и она обыкновенно учитъ свои уроки наизусть, ходя взадъ и впередъ по большой зеленой аллеѣ огорода каждый день въ-одиннадцать часовъ утра. Какъ не знать мнѣ этого огорода! Одна изъ старыхъ стѣнъ монастырской ограды, къ которой онъ прилагаетъ, выходитъ въ Нордъ-Лэнъ; въ концѣ зеленой аллеи стоитъ грушевое дерево, и подъ нимъ-то учитъ она свои уроки.

Тутъ, если не ошибаюсь, разговоръ нашъ былъ прервавъ г-жою Бернардъ, которая возвратилась въ комнату съ своими очками. А теперь я самъ снимаю очки, закрываю глаза, и воображеніе мое живо рисуетъ мнѣ эту незабвенную картину моей юности: садъ озаренный послѣдними лучами осенняго солнца, маленькую дѣвочку съ румяными щечками и блестящими кудрями, и милую добрую старушку, которая говоритъ намъ: «Ужь время дѣти, идти вамъ домой.» Я долженъ былъ возвращаться въ тотъ вечеръ въ школу; во прежде я побѣжалъ въ Нордъ-Лэнъ, чтобы взглянуть на старую стѣну и грушевое дерево. Знаете ли, читатель, мнѣ вздумалось взобраться на стѣну, что было довольно легко сдѣлать, благодаря старымъ разсѣвшимся камнямъ, въ которые можно было упираться ногами; взобравшись на верхушку дерева, я могъ смотрѣть изъ-за вѣтвей на разстилавшійся внизу садъ, и видѣть стоявшій въ отдаленіи домъ. Такъ вотъ она эта широкая аллея, куда Агнеса приходитъ учить свои уроки! И мастеръ Денисъ Дювалъ повадился безпрестанно туда заглядывать.

Прекрасно; но однажды утромъ, во время рождевственскихъ каникулъ, когда отъ сильнаго мороза камни на монастырской оградѣ были до такой степени скользки, что я ободралъ себѣ руки и штаны, карабкаясь на свой обсерваціонный пунктъ, маленькая Агнеса не пришла подъ дерево учить свои уроки, и только подобный мнѣ идіотъ могъ-вообразить себѣ, что она выйдетъ въ такой холодъ.

Но кто бы вы думали расхаживалъ вмѣсто того взадъ и впередъ по дорожкѣ? Джозефъ Уэстонъ, весь покрытый инеемъ и съ повязкой на глазу. Къ несчастію, у него оставался еще одинъ глазъ, которымъ онъ тотчасъ увидалъ меня; и въ ту же минуту прогремѣлъ залпъ проклятій, и надъ головой моей просвисталъ обломокъ кирпича, но такъ близко, что попади онъ въ меня, я навѣрное лишился бы глаза, а можетъ-быть и самой жизни.

Въ одно мгновенье я очутился за оградой, хотя она была очень скользка; еще два или три кирпича полетѣли вслѣдъ за мною, но по счастью не попали въ цѣль.

VI. Я избавляюсь отъ большой опасности.

Я никому не разказазъ объ исторіи съ кирпичами, кромѣ г-на де-Ламотта, изъ опасенія, чтобы мать не возвратилась къ своему старому обыкновенію давать мнѣ пощечины, для котораго, мнѣ казалось, я уже былъ слишкомъ великъ. Въ самомъ дѣлѣ, я сдѣлался совершенно большимъ мальчикомъ. Изъ шестидесяти школьниковъ въ училищѣ Покока не нашлось бы и полдюжины, которые были бы въ состояніи побороть меня, когда мнѣ было тринадцать лѣтъ отъ роду, и какъ ни сильны иногда бывали мои противники, я не оставлялъ ихъ ударовъ безъ того, чтобы не заплатить имъ тою же монетой. Хоть иногда и меня поколачивали, однако, мнѣ всегда удавалось оставить нѣсколько некрасивыхъ знаковъ на носу и подъ глазами моего противника. Особенно памятенъ мнѣ одинъ мальчикъ, по имени Томъ Парродъ, который былъ старше меня тремя годами, и котораго я также могъ побить, какъ фрегатъ можетъ одолѣть семидесяти-четырехъ-пушечное судно; тѣмъ не менѣе мы вступили съ нимъ въ бой, и послѣ нѣсколькихъ схватокъ, Томъ, положивъ одну руку въ карманъ и какъ-то странно поглядывая на меня, съ большимъ фонаремъ, который я поставилъ ему подъ глазомъ, сказалъ мнѣ:

— Послушай, Денни, вѣдь ты знаешь, что я могъ бы побить тебя; но мнѣ такая лѣнь, что право не хочется продолжать.

И когда одинъ изъ секундантовъ, державшій воду на готовѣ, началъ смѣяться, онъ далъ ему такую затрещину, что вѣрно отбилъ у него охоту насмѣхаться въ другой разъ. Кстати, въ благородномъ искусствѣ бокса, изученномъ мною въ школѣ, мнѣ вскорѣ пришлось упражняться и на морѣ, на многихъ военныхъ корабляхъ флота его величества.

Что касается домашнихъ побоевъ и палочныхъ ударовъ, то я полагаю, что г. де-Ламоттъ останавливалъ въ этомъ мою мать, представляя ей, что я уже слишкомъ великъ для подобнаго обращенія. Въ самомъ дѣлѣ, когда мнѣ минуло четырнадцать лѣтъ, я былъ не ниже дѣда, и еслибы мнѣ пришлось съ нимъ подраться, я увѣренъ, что легко сшибъ бы его съ ногъ, и минутъ въ пять совершенно одолѣлъ бы его. Вы, можетъ-быть, найдете, читатель, что я говорю о немъ безъ должнаго уваженія? Я не хочу увѣрять будто люблю его, и никогда не могъ его уважать. Нѣкоторыя изъ его тайныхъ продѣлокъ оттолкнули меня отъ него, а то, что онъ громко высказывалъ убѣжденія, еще болѣе увеличивало мое недовѣріе. Если ты женишься когда-нибудь, любезный сынъ, и у тебя будетъ свой собственный мальчуганъ, я надѣюсь, что ему не придется краснѣть за своего дѣда, и что на моей могилѣ, поросшей маргаритками, ты скажешь: «я любилъ его».

Ламоттъ, такимъ образомъ, былъ причиною уничтоженія пытки въ нашемъ домѣ, и я былъ благодаренъ ему за это. Но вообще чувства мои къ этому человѣку были самаго страннаго свойства. Онъ умѣлъ быть настоящимъ джентльменомъ, когда хотѣлъ того; не щадилъ денегъ, острилъ (но какъ-то сухо, жестко) и нѣжно любилъ Агнесу. Увѣряю васъ, что когда я глядѣлъ на его желтое, но красивое лицо, меня пронизывалъ какой-то холодъ, хотя я и не зналъ въ то время, что отецъ Агнесы погибъ отъ его роковой руки.

Когда я сообщилъ ему о залпѣ кирпичей, которымъ угостилъ меня г. Джо Уэстонъ, онъ принялъ весьма серіозный видъ. Я обратилъ также его вниманіе на одно обстоятельство, которое поразило меня въ высшей степени: крикъ и проклятіе, произнесенные Уэстономъ, когда онъ увидалъ меня на стѣнѣ, были точь-въ-точь похожи на восклицанія и ругательства человѣка, завѣшаннаго крепомъ, въ котораго я выстрѣлилъ изъ кареты.

— Bah, bêtise! сказалъ Ламоттъ. — А ты что тамъ дѣлалъ да стѣнѣ? Въ твои лѣта ужь не крадутъ грушъ.

При этихъ словахъ я покраснѣлъ.

— Мнѣ послышался чей-то голосъ, сказалъ я.

Дѣйствительно, я услыхалъ, что Агнеса поетъ въ саду, и я влѣзъ на стѣну, чтобъ увидать ее.

— Какъ? ты, мальчишка, цирюльникъ, взбираешься на стѣну, чтобы разговаривать съ дѣвицею Агнесой де-Савернъ, которая ведетъ свой родъ отъ одной изъ знатнѣйшихъ фамилій въ Лоррени? воскликнулъ Ламоттъ съ дикимъ смѣхомъ. — Parbleu! г. Уэстонъ хорошо сдѣлалъ!

— Сэръ, сказалъ я съ бѣшенствомъ, — хотя я и цирюльникъ, но предки мой были честные протестантскіе священники въ Альзасѣ, и мы во всякомъ случаѣ не хуже разбойниковъ большихъ дорогъ! Ну да, цирюльникъ, повторилъ я опять: — теперь я готовъ присягнуть, что человѣкъ обругавшій меня, и тотъ, котораго я подстрѣлилъ на дорогѣ, одно и то же лицо; я пойду къ доктору Бернарду и клятвенно подтвержу это при немъ!

Кавалеръ растерялся, поднялъ на меня глаза съ выраженіемъ изумленія и упрека, и съ минуту грозно смотрѣлъ на меня.

— Tu me menaces, je crois, petit manant! сказалъ онъ скрежеща зубами. — Это ужь слишкомъ. Слушай меня, Денисъ Дюваль! Придержи свой языкъ, или тебѣ будетъ худо. Ты наживешь себѣ враговъ самыхъ ужасныхъ и не разборчивыхъ въ средствахъ. Слышишь? Я помѣстилъ дѣвицу де-Савернъ къ этой превосходной женщинѣ, мистриссъ Уэстонъ, потому что она можетъ встрѣтить въ монастырѣ общество, болѣе соотвѣтствующее ея благородному происхожденію, нежели то, которое она могла бы найдти въ лавкѣ твоего дѣда — parbleu! А, ты осмѣливаешься лазить на стѣну, чтобы смотрѣть на дѣвицу де-Савернъ? Берегись! Vive Dieu! Попадись ты мнѣ на этой стѣнѣ, я выстрѣлю въ тебя, moi le premier! Ты смѣешь разчитывать на дѣвицу де-Савернъ. Ха! ха! ха!

Лицо его исказилось ужаснымъ смѣхомъ, и онъ показался мнѣ похожимъ на того господина съ раздвоеннымъ копытомъ, о которомъ говорилъ докторъ Бернардъ.

Я почувствовалъ, что отнынѣ между мною и Ламоттомъ началась борьба. Въ это время я какъ-то вдругъ сдѣлался настоящимъ молодымъ человѣкомъ и уже пересталъ быть послушнымъ, болтливымъ ребенкомъ, какимъ былъ въ прошедшемъ году. Дѣду я объявилъ, что не намѣренъ болѣе переносить наказаній, которыми старикъ имѣлъ обыкновеніе надѣлять меня; а когда однажды мать вздумала на меня замахнуться, я отпарировалъ ударъ и такъ сильно схватилъ ее за руку, что она испугалась. Съ этого дня она уже никогда болѣе не поднимала на меня руки. Мало того, мнѣ кажется, она даже не разсердилась, и скоро начала меня сильно баловать. Она ужь и не знала, какъ угодить мнѣ. Я очень хорошо понималъ, откуда добывалась шелковая матерія, изъ которой сдѣланъ былъ мой новый жилетъ и кембрикъ для моихъ гофрированныхъ рубашекъ; но далеко не былъ увѣренъ чтобы за нихъ заплачены были таможенныя пошлины. Идя въ церковь, я молодецки надѣвалъ шляпу на бокъ и преважно выступалъ впередъ. Когда Томъ Биллисъ, подмастерье булочника, вздумалъ было насмѣхаться надъ моимъ красивымъ нарядомъ, я сказалъ ему: «Томъ, въ понедѣльникъ я сниму на полчаса мой сюртукъ и жилетъ, и если желаешь, задамъ тебѣ трепку; но теперь не будемъ ссориться и пойдемъ въ церковь.»

Что касается до церкви, то я не намѣренъ хвастаться на этотъ счетъ. Этотъ священный предметъ составляетъ тайну между человѣкомъ и его совѣстью. Я знавалъ людей шаткой вѣры, жизнь которыхъ была чиста и безукоризненна, и мнѣ случалось также встрѣчать другихъ людей, громко заявлявшихъ о своихъ христіанскихъ убѣжденіяхъ и въ то же время шаткихъ въ нравственности, жестокихъ и несправедливыхъ въ своихъ поступкахъ. Таковъ былъ напримѣръ нашъ старичокъ, да проститъ ему Богъ его прегрѣшенія! и когда жизнь его сдѣлалась мнѣ извѣстна, его ежедневныя проповѣди стали приводить меня въ такое бѣшенство, что еще удивительно, какъ я не попалъ въ число отъявленныхъ насмѣшниковъ и негодяевъ. Я знавалъ многихъ молодыхъ людей, которые совращались съ пути истиннаго и наконецъ становились совершенными негодяями, единственно потому, что дисциплина тяготѣвшая надъ ними была слишкомъ строга, а наставники вѣчно надоѣдавшіе имъ съ своими нравоученіями, были слишкомъ вольны въ своемъ собственномъ поведеніи. Вотъ почему я благодарю судьбу за то, что она послала мнѣ лучшаго наставника, нежели какимъ былъ мой дѣдъ съ своимъ ремнемъ и тростью, и что умъ мой получилъ, я надѣюсь, надлежащее развитіе съ помощью человѣка вполнѣ здравомыслящаго, и въ высшей степени благодушнаго и чистаго. Таковъ былъ мой добрый другъ докторъ Бернардъ, и до сихъ поръ памятны мнѣ наши разговоры съ нимъ, которые, я твердо увѣренъ, имѣли большое вліяніе на мою будущность. Будь я совершенно безпечнымъ и безпутнымъ человѣкомъ, подобно многимъ изъ нашихъ сосѣдей и знакомыхъ, онъ пересталъ бы принимать во мнѣ участіе; и вмѣсто того чтобы носить мундиръ его величества (который, надѣюсь, я не опозорилъ), я можетъ-быть и до сихъ поръ мылъ бы палубы на судахъ контрабандистовъ или разъѣжалъ бы съ ночными караванами, тайкомъ перевозя бочонки и держа на готовѣ пистолеты и тесаки, чтобы защищать себя въ случаѣ надобности, какъ дѣлывалъ это злополучный де-Ламоттъ, по его собственному сознанію. Хотя моя добрая мать и отказалась отъ занятій контрабандою, однако она никогда не находила въ этомъ ничего дурнаго, и смотрѣла на этотъ промыселъ, какъ на игру, въ которой каждый ставитъ что-нибудь на карту, разчитывая или выиграть или проиграть. Она перестала играть, не потому что это было дурно, но потому что она нашла полезнымъ отказаться отъ этого стараго ремесла; побудительною же причиною тому былъ никто другой, какъ ея сынъ мастеръ Денисъ.

А меня, сознаюсь съ чувствомъ глубокой признательности, серіозно смотрѣть на это дѣло научилъ докторъ Бернардъ, какъ своими проповѣдями (изъ которыхъ двѣ или три на текстъ: «Воздадите убо Кесарева Кесареви» онъ произнесъ къ величайшему неудовольствію многихъ изъ своихъ слушателей), такъ и своими бесѣдами, въ которыхъ указалъ мнѣ зло, къ которому я былъ близокъ, готовясь сдѣлаться нарушителемъ законовъ страны, которымъ я обязанъ повиноваться, какъ всякій добрый гражданинъ. Онъ зналъ (хотя никогда не говорилъ мнѣ объ этомъ, что служило признакомъ величайшей деликатности съ его стороны), что мой бѣдный отецъ умеръ отъ ранъ, полученныхъ имъ въ одной стычкѣ во время провоза контрабанды: но онъ показалъ мнѣ какъ подобная жизнь должна быть беззаконна, требуетъ скрытности, постыдна и преступна; что она неизбѣжно должна вовлечь человѣка въ кругъ отчаянныхъ товарищей и поставить его въ необходимость сопротивляться законнымъ властямъ посредствомъ возмущенія, а можетъ-быть и убійства. «Съ твоею матерью я употребилъ другіе доводы, дружокъ мой Денни, сказалъ онъ ласково. Я и адмиралъ объявили ей, что мы желаемъ сдѣлать изъ тебя джентльмена. Твой старый дѣдъ довольно богатъ, чтобы помочь намъ въ этомъ, если онъ захочетъ. Я не стану слишкомъ строго разбирать откуда онъ взялъ свои деньги; но ясно, что мы не можемъ сдѣлать джентльменомъ сына контрабандиста, который какъ разъ можетъ угодить въ ссылку, а въ случаѣ вооруженнаго сопротивленія, и на….» Тутъ мой добрый докторъ показалъ на шею, намекая на тотъ родъ наказанія, которому, въ дни моей юности, большею частію подвергали контрабандистовъ и морскихъ разбойниковъ. «Моему Денни не зачѣмъ ѣздить съ крепомъ на лицѣ и стрѣлять въ таможенныхъ чиновниковъ! Нѣтъ! я молю Бога, чтобы ты могъ всегда смѣло смотрѣть въ глаза людямъ. Воздавай Кесарева Кесареви; а въ остальномъ, дитя мое, ты знаешь какъ долженъ поступать.»

Я долженъ замѣтить здѣсь, что когда докторъ въ своихъ разговорахъ касался завѣтнаго предмета, имъ овладѣвало невольное благоговѣніе, и онъ понижалъ свой голосъ, при одной мысли объ этомъ священномъ предметѣ. Не такъ поступалъ мой бѣдный дѣдъ, безъ умолку болтавшій свои проповѣди; не такъ поступали и нѣкоторые другіе пасторы, которыхъ, мнѣ приходилось слышать. Они безцеремонно обращались съ этимъ именемъ, какъ со всякимъ другимъ, и…. но кого же осуждаю я? и есть ли какая надобность послѣ столькихъ лѣтъ указывать сучекъ въ глазѣ твоемъ, мой бѣдный, старый дѣдъ?… Какъ бы то ни было, возвращаясь въ этотъ вечеръ домой отъ моего добраго доктора, у котораго я пилъ чай, я далъ себѣ клятву стараться отнынѣ жить честно, всегда говорить правду и не осквернять своей руки никакимъ тайнымъ преступленіемъ. И когда произносилъ я эти слова, я взглянулъ на окно моей милой, дорогой дѣвочки, гдѣ блестѣлъ огонекъ, и на звѣзды, сверкавшія надъ моею головой, — и почувствовалъ, что счастливѣе и смѣлѣе меня въ эту минуту не было никого на свѣтѣ!

Возвращаться въ школу черезъ Уэстъ-Стритъ значило дѣлать крюкъ; я могъ бы выбрать болѣе прямой путь, но тогда я не увидалъ бы извѣстнаго окна: маленькаго мерцавшаго окошечка въ одномъ изъ флигелей монастырскаго дома, въ которомъ въ десять часовъ обыкновенно угасалъ свѣтъ. Недавно, когда мы (подъ начальствомъ герцога Кларенскаго) сопровождали французскаго короля въ Кале, мнѣ вздумалось, въ бытность въ Дуврѣ, нанять карету, чтобы проѣхать въ Уинчельси взглянуть на это старое окно монастырскаго дома. Я глядѣлъ на него, и вновь ожили во мнѣ мои прежнія печали, мои infandi dolores, и, по прошествіи сорока лѣтъ, мнѣ казалось, что я прежній школьникъ, возвращающійся къ своимъ занятіямъ и бросающій послѣдній взглядъ на дорогой предметъ своей радости. Будучи мальчикомъ, я обыкновенно старался пройдти мимо этого окна въ девять часовъ, ибо я зналъ, что въ это время въ ней произносится молитва за обитателя другой отдаленной комнаты. Милая дѣвочка знала всѣ мои свободные дни, также какъ и время моего отправленія въ школу и возвращенія оттуда. Она вывѣшивала въ окнѣ какой-нибудь сигналъ (цвѣтокъ, занавѣску или что-нибудь подобное, въ знакъ того, что все обстояло благополучно), и въ этомъ, надѣюсь, не было ничего предосудительнаго. Мы условились съ нею считать, что она плѣнница въ рукахъ непріятеля и имѣла мало средствъ къ сообщенію, кромѣ этихъ невинныхъ ухищреній, которыя допускаются въ любви и въ войнѣ. Г. де-Ламоттъ продолжалъ жить въ нашемъ домѣ, часто отлучаясь изъ него по своимъ дѣламъ; но, какъ я уже сказалъ выше, мы почти не говорили другъ съ другомъ послѣ вашей послѣдней ссоры, послѣ которой мы навсегда уже перестали быть друзьями.

Онъ предупредилъ меня, что я имѣю еще другаго врага, и послѣдствія вполнѣ подтвердили его предостереженіе. Однажды вечеромъ, въ воскресенье, когда я шелъ въ школу, сцена съ кирпичами повторилась, и на этотъ разъ красивая шляпа съ кокардой, подаренная мнѣ матерью, вынесла такой погромъ, что нельзя было и узнать ея прежней щегольской формы. Я разказалъ доктору Бернарду объ этомъ вторичномъ нападеніи. Онъ началъ думать, что не былъ въ заблужденіи, подмѣтивъ бревно въ глазу Джозефа Уэстона. Впрочемъ, мы условились не разглашать этого дѣла, и, двѣ недѣли спустя, въ одинъ изъ воскресныхъ вечеровъ, когда я шелъ по моей обычной дорогѣ въ школу, глазамъ моимъ неожиданно предсталъ докторъ Бернардъ, прогуливавшійся въ сопровожденіи г. Уэстона. Немного подалѣе, за городскими воротами, стояла низкая стѣна, окружавшая собою какое-то поле. Докторъ Бернардъ, проходя мимо этого поля за четверть часа до того времени, когда я обыкновенно пускался въ путь, нашелъ г. Джозефа Уэстона, расхаживающимъ позади этой каменной ограды!

— Добрый вечеръ, Денни, сказалъ докторъ, когда онъ и его спутникъ поравнялись со мной; но угрюмый г. Уэстонъ не сказалъ ни слова. — Не угостили ли тебя опять кирпичами дружокъ? продолжалъ пасторъ.

Я отвѣчалъ ему, что ни мало не боюсь этого угощенія, что я запасся хорошимъ пистолетомъ и на этотъ разъ зарядилъ его пулею.

— Вы знаете, онъ подстрѣлилъ мошенника въ тотъ же самый день, когда и вы ранили себя, г. Уэстонъ, сказалъ докторъ.

— Неужели? проворчалъ его спутникъ.

— И ваше ружье было заряжено точно такою же дробью, которою Денисъ угостилъ своего разбойника, продолжалъ докторъ. — Я желалъ бы знать, попалъ ли крепъ въ рану этого негодяя?

— Милостивый государь, сказалъ г. Уэстонъ съ проклятіемъ, — позвольте васъ спросить, на что вы намекаете?

— Вотъ точно такое проклятіе произнесъ и молодецъ, котораго подстрѣлилъ Денисъ, когда мы ѣхали вмѣстѣ съ вашимъ братомъ въ Лондонъ. Мнѣ больно слышать, что вы говорите языкомъ такихъ негодяевъ г. Уэстонъ.

— Если вы осмѣлитесь подозрѣвать меня въ чемъ-нибудь недостойномъ джентльмена я буду съ вами судиться г. пасторъ, да, непремѣнно буду! проревѣлъ тотъ.

— Denis, mon garèon, tire ton pistolet de suite, et vise moi bien cet hogime là, сказалъ докторъ; и ухвативъ, Уэстона за руку, запустилъ свою руку въ его карманъ, и вынулъ оттуда другой пистолетъ! Впослѣдствіи онъ говорилъ мнѣ, что прогуливаясь съ г. Уэстономъ, онъ видѣлъ, какъ изъ его кармана торчало мѣдное дуло.

— Какъ! воскликнулъ г. Уэстонъ; этотъ молодой злодѣй будетъ расхаживать вооруженный, разказывая всѣмъ, что онъ намѣренъ убить меня, а мнѣ нельзя и защищаться? Я каждую минуту опасаюсь за свою жизнь, благодаря ему!

— Вы, повидимому, имѣете привычку путешествовать съ пистолетами г. Уэстонъ, и вамъ бываетъ извѣстно, когда мимо васъ проѣзжаютъ люди съ деньгами въ своихъ дорожныхъ каретахъ.

— Эй ты, мошенникъ, тебѣ говорю, гнусный мальчишка! Будь свидѣтелемъ того, что сказалъ сейчасъ этотъ человѣкъ: онъ оскорбилъ меня, онъ опозорилъ меня и клянусь днемъ своего рожденія, я призову его въ судъ! кричалъ разсвирѣпѣвшій человѣкъ.

— Прекрасно г. Джозефъ Уэстонъ, возразилъ докторъ грозно, — а я попрошу доктора Блейдза, привести съ собою дробь, которую онъ вынулъ изъ вашего глаза, и найденные имъ кусочки крепа, а потомъ мы уже отправимся въ судъ, если вамъ угодно!

Въ эту минуту я съ невыразимою тоской опять подумалъ, о томъ, что Агнеса живетъ въ домѣ этого человѣка, и что эта ссора можетъ еще больше разлучить меня съ нею; такъ какъ, теперь ей вѣрно не позволятъ уже посѣщать домъ доктора — эту милую нейтральную почву, на которой я по временамъ надѣялся съ нею встрѣчаться.

Уэстонъ не исполнилъ своей угрозы и не подумалъ судиться съ докторомъ. Онъ зналъ, что начнись только дѣло, ему пришлось бы отвѣчать на весьма затруднительные вопросы; и хотя онъ утверждалъ, что приключившаяся ему бѣда произошла наканунѣ нашей встрѣчи съ прекрасною маской на Дартфордской пустоши, мы съ своей стороны запаслись маленькимъ свидѣтелемъ, который готовъ былъ показать, что г. Джо Уэстонъ еще до восхожденія солнца вышелъ изъ монастыря въ тотъ самый день, какъ мы отправились въ Лондонъ, и что онъ возвратился на слѣдующее утро съ перевязаннымъ глазомъ и немедленно послалъ за городскимъ врачомъ г. Блейдзомъ. Нашъ свидѣтель, вставъ еще до разсвѣта смотрѣлъ въ окно, какъ г. Уэстонъ садится на лошадь подлѣ конюшеннаго фонаря и слышалъ какъ онъ ругалъ конюха выѣзжая изъ воротъ. Уста этого милаго господина то и дѣло произносили проклятія, и въ этомъ, случаѣ можно безошибочно сказать, что дурныя слова и дурные поступки шли рука объ руку.

Уэстоны часто отлучались изъ дому, такъ же какъ и нашъ. Жилецъ кавалеръ де-Ламоттъ. Тогда моей милой маленькой Агнесѣ позволяли навѣщать насъ, а иногда она украдкой выбѣгала черезъ садовую калитку чтобы повидаться съ своею кормилицей Дюваль, какъ она называла мою мать. Сначала я не понималъ, что Уэстоны запрещаютъ Агнесѣ бывать у насъ и не подозрѣвалъ, что въ этомъ домѣ таится противъ меня такая ужасная злоба. Какъ изъ любви къ мирной домашней жизни, такъ и по чувству чести, я радовался, что мать не сопротивляется моему рѣшенію не принимать участія въ занятіяхъ контрабандой, чѣмъ все еще промышлялъ нашъ домъ. Тотъ, кто вздумалъ бы перечить моей матери въ ея собственномъ домѣ, навѣрное не дешево бы съ нею раздѣлался; но она поняла, что сыну ея, котораго она готовила въ джентльмены, не слѣдъ быть ученикомъ контрабандиста. Когда она пожелала узнать на этотъ счетъ мнѣніе г. де-Ламотта, и кавалеръ, пожавъ плечами, отвѣчалъ ей, что умываетъ въ этомъ дѣлѣ руки, «Eh bien А!. de la Motte!» сказала она, «посмотримъ, нельзя ли намъ обойдтись безъ васъ и безъ вашего покровительства. Я думаю это даже будетъ полезнѣе.»

— Нѣтъ, проговорилъ онъ съ глубокимъ вздохомъ, бросая на мою мать одинъ изъ своихъ мрачныхъ взглядовъ, — моя дружба правда можетъ приносить вредъ, но моя ненависть еще опаснѣе, entendez vous.

— Ба! ба! сказала толстая старушка. — Мой Денисушка и самъ не робкаго десятка. Да и что вы мнѣ толкуете о враждѣ къ невинному мальчику, г. кавалеръ?

Я уже разказывалъ, какъ въ вечеръ похоронъ г-жи де-Савернъ, Ламоттъ посылалъ меня собирать своихъ. Между ними находился отецъ одного изъ моихъ городскихъ товарищей, по игрѣ, по имени Гукгамъ, человѣкъ занимавшійся морскимъ промысломъ. Однажды, во время ловли съ нимъ случилось несчастіе. Онъ повихнулъ себѣ спину и на нѣкоторое время долженъ былъ отказаться отъ работы. Гукгамъ былъ не предусмотрителенъ: онъ много задолжалъ за квартиру. Дѣдъ мой, его домовый хозяинъ, былъ, я думаю, не изъ самыхъ человѣколюбивыхъ кредиторовъ на бѣломъ свѣтѣ. Когда я возвращался домой, послѣ моей знаменитой поѣздки въ Лондонъ, мой покровитель, сэръ-Питеръ Денисъ, подарилъ мнѣ на прощаньѣ двѣ гинеи, а его жена прибавила отъ себя третью. Получи я эти деньги раньше, я непремѣнно истратилъ бы ихъ въ Лондонѣ; но въ нашемъ маленькомъ мѣстечкѣ Уинчельси, ничто не соблазняло меня въ лавкахъ, кромѣ охотничьяго ружья у закладчика, которое маѣ сильно хотѣлось пріобрѣсти. Но г. Трибуле просилъ за него четыре гинеи, а у меня было ихъ всего три, и я не хотѣлъ входить въ долги. Онъ, конечно, продалъ бы мнѣ ружье, повѣривъ недостававшую сумму на слово, и даже часто соблазнялъ меня имъ, но я мужественно противился искушенію, хотя то и дѣло увивался около лавки, чтобы полюбоваться прекраснымъ ружьемъ, ложе какъ нельзя лучше приходилось мнѣ по плечу и было великолѣпной работы. — Почему бы вамъ не взять его теперь же, мастеръ Дюваль? сказалъ мнѣ monsieur Трибуле; — а остальную гинею заплатите когда вамъ угодно. Ужь сколько господъ приходили смотрѣть это ружье, и мнѣ крайне было бы жаль, увѣряю васъ, упустить такое сокровище изъ города.

Между тѣмъ какъ я разговаривалъ съ Трибуле (чуть ли уже не въ десятый разъ) какая-то женщина пришла въ лавку заложить телескопъ, и, получивъ за него пятнадцать шиллинговъ, удалилась.

— Вы не знаете кто это? спросилъ Трибуле, который былъ страшный болтунъ. — Это жена Джона Гукгама. Нечего сказать, плохо она живетъ на свѣтѣ съ тѣхъ поръ, какъ съ Джономъ случилось несчастіе. У меня много ихъ вещей въ залогѣ и, между вами сказать, у Джона прекрутой домохозяинъ, а срокъ уплаты за квартиру уже на носу.

Я самъ зналъ, что домохозяинъ Джона крутой человѣкъ, такъ какъ онъ былъ мой родной дѣдъ. «Если я снесу эти гинеи къ Гукгаму», подумалъ я, «онъ можетъ-быть будетъ въ состояніи заплатить за квартиру?» Такъ и случилось; и мои гинеи перешли въ карманъ дѣда, а охотничье ружье, о которомъ я такъ вздыхалъ, вѣроятно купилъ кто-нибудь другой.

— Какъ, неужели вы дали мнѣ эти деньги мастеръ Денисъ? сказалъ бѣдный Гукгамъ, который, сидя на своемъ стулѣ съ угрюмымъ видомъ, стоналъ отъ боли. — Я не могу ихъ принять, я не долженъ ихъ брать.

— Напрасно, сказалъ. — Я купилъ бы на нихъ игрушку, но такъ какъ есть случай помочь вамъ въ нуждѣ, я могу обойдтись и безъ игрушекъ.

Тутъ бѣдное семейство хоромъ стало прославлять мое доброе сердце, и мнѣ кажется я вышелъ отъ Гукгама въ высшей степени довольный и собой и своими добродѣтелями.

Не успѣлъ я удалиться, какъ г. Джо Уэстонъ пришелъ навѣстить Гукгама, и когда послѣдній разказалъ ему о моемъ поступкѣ, онъ разразился потокомъ брани, называлъ меня мошенникомъ, нахальнымъ франтикомъ, который только важничаетъ и корчитъ изъ себя джентльмена, и наконецъ, разсерженный ушелъ изъ дому. Мать также узнала объ этомъ происшествіи и выражая свое удовольствіе по своему, ущипнула меня за ухо. Дѣдъ не сказалъ ничего, но припряталъ три гинеи, принесенныя ему г. Гукгамомъ; и хотя я мало хвастался этимъ дѣломъ, но въ маленькомъ городкѣ все скоро узнается, и меня превозносили за этотъ обыкновенный поступокъ.

Странно, сынъ Гукгама подтвердилъ мнѣ то же самое, на что намекнули доброму доктору Бернарду сдиндонскіе священники.

— Поклянись, сказалъ мнѣ Томъ, съ тою удивительною энергіей, которою отличались мы будучи мальчиками, — скажи: умереть мнѣ на этомъ мѣстѣ, если разкажу хоть слово!

— Пусть умереть мнѣ на этомъ мѣстѣ, если разкажу хоть слово! повторилъ я.

— Хорошо, такъ знай же, что они…. понимаешь? извѣстные господа хотятъ съ тобою сдѣлать что-то недоброе.

— Но жь они могутъ сдѣлать честному мальчику? спросилъ я.

— О, ты ихъ не знаешь, сказалъ Томъ. — Если они задумаютъ кому сдѣлать зло, тому не миновать бѣды. Отецъ говоритъ, что всякій, кто только перейдетъ дорогу г. Джо, не доживетъ до добра. Гдѣ теперь Джонъ Уилеръ изъ Райя, который поссорился съ г. Джо? Въ тюрьмѣ. Г. Барнсъ изъ Плейдена повздорилъ съ нимъ на Гестингскомъ рынкѣ, и что жь? не прошло шести мѣсяцевъ, какъ скирды Барнса сгорѣли до тла. А какъ взяли Томаса Берри послѣ того какъ онъ убѣжалъ съ военнаго корабля? О, онъ ужасный человѣкъ, этотъ Джо Уэстонъ! Не переходи ему дороги. Это отецъ велѣлъ тебѣ сказать. Но смотри, и не заикайся, что онъ говорилъ тебѣ объ этомъ. Не возвращайся одинъ въ Рай по вечерамъ, говоритъ отецъ; и никогда не пускайся, знаешь на что? ни на какую ловлю, кромѣ какъ съ людьми, которые хорошо извѣстны.

И Томъ ушелъ отъ меня, прижавъ палецъ къ губамъ съ невыразимымъ ужасомъ на лицѣ.

Что касается до ловли, то хотя я страстно любилъ кататься на лодкѣ, но совѣты добраго доктора Бернарда заставили меня принять другое рѣшеніе. Я уже не хотѣлъ болѣе выѣзжать на ночную ловлю, подобную той, на которую меня брали иногда мальчикомъ; и когда ученикъ Роджа пригласилъ меня съ собою однажды ночью въ лодку и за мой отказъ назвалъ меня трусомъ, я доказалъ ему, что далеко не трусъ въ боксы, и вступилъ съ нимъ въ борьбу, изъ которой я непремѣнно вышелъ бы побѣдителемъ, хотя этотъ молодецъ и былъ старше меня четырьмя годами, еслибы не подоспѣла къ нему на помощь, въ самомъ разгарѣ схватки, неожиданная союзница, миссъ Сюкки Роджъ, и не сшибла меня съ ногъ кухонными мѣхами, послѣ чего оба обработали меня отлично, покамѣсть я лежалъ на землѣ, брыкаясь ногами. Къ концу этого ужаснаго побоища, взошелъ г. Эльдеръ Роджъ, и его безпутная дочь имѣла дерзость сказать, будто ссора произошла отъ того, что я слишкомъ нагло приставалъ къ ней. Я, невинный мальчикъ, который скорѣе рѣшился бы любезничать съ Негритянкой чѣмъ съ этою отвратительною, рябою, косоглазою, кривобокою, пьяною Сюкки Роджъ! Скажите пожалуста, мнѣ влюбиться въ косаго зайца! Я зналъ пару глазъ такихъ свѣтлыхъ, невинныхъ и чистыхъ, что мнѣ стыдно было, бы взглянуть на нихъ, еслибъ я былъ повиненъ въ такой низкой измѣнѣ. Моя маленькая дѣвочка слышала объ этой схваткѣ отъ достойныхъ гг. Уэстоновъ, которые ежедневно злословили меня передъ ней; но узнавъ обвиненіе, она пришла въ ярость и громко сказала бывшимъ тутъ на лицо джентльменамъ (она передавала это въ послѣдствіи и моей доброй матери): «Денисъ Дюваль не дурной мальчикъ. Онъ храбръ и добръ, и все что вы разказываете о немъ — неправда. Это ложь!»

Случилось такъ, что мой маленькій пистолетъ еще разъ помогъ мнѣ разрушить злые замыслы моихъ враговъ, и въ самомъ дѣлѣ оказывался для меня gute Wehr und, Waffen (coслужилъ мнѣ добрую службу). Я постоянно занимался стрѣльбою въ цѣль изъ этого маленькаго оружія. Я чистилъ его, смазывалъ масломъ, тщательно завертывалъ, и держалъ у себя въ комнатѣ, въ небольшомъ ящикѣ, ключъ отъ котораго всегда находился при мнѣ. Однажды, по весьма счастливой случайности, я повелъ въ свою комнату одного школьнаго товарища, Тома Паррота, съ которымъ мы очень подружились. Мы прошли на верхъ черезъ заднюю дверь Роджева дома, а не черезъ лавку, гдѣ mademoiselle Figs (Сюкки-Роджъ) и monsieur ученикъ прислуживали покупателямъ. Войдя въ мою комнату, мы открыли ящикъ, осмотрѣли драгоцѣнный пистолетъ, отвертку, стволъ, кремень, пороховницу и проч., и налюбовавшись вдоволь, заперли ящикъ и отправились въ школу, обѣщая себѣ знатно повеселиться послѣ обѣда въ этотъ полупраздничный день. По окончаніи уроковъ, я возвратился домой къ обѣду и съ удивленіемъ замѣтилъ, что всѣ домашніе на меня косятся. Начиная съ самого лавочника, его дочери, ученика, и кончая разсыльнымъ мальчикомъ, который чистилъ сапоги и подметалъ лавку. Онъ дерзко уставился на меня и сказалъ:

— Ну, братъ, достанется же тебѣ!

— Въ чемъ дѣло? спросилъ я довольно надменно.

— Вотъ мы сейчасъ покажемъ вашему лордству, въ чемъ дѣло. (Это глупое прозвище дали мнѣ въ городѣ и въ школѣ, гдѣ я вѣрно не мало важничалъ съ тѣхъ поръ, какъ побывалъ въ Лондонѣ и сталъ носить свое изящное платье.) — Теперь мы знаемъ откуда берутся эти обшитые галуномъ жилеты и эти гинеи, которыми онъ-соритъ направо и налѣво. Не знакомы ли вашему лордству вотъ эти шиллинги, и эта полкрова? Глядите сюда, г. Бильсъ, видите вы эти знаки, которые я выцарапала на нихъ своею собственною рукой прежде нежели опустила ихъ въ ящикъ съ выручкой, откуда лорду угодно было ихъ взять.

— Шиллинги, денежный ящикъ? Что вы хотите сказать этимъ?

— И ты еще смѣешь спрашивать, негодный притворщикъ! закричала миссъ Роджъ. — Я сама замѣтила эти шиллинги и эту полкрову своею собственною иголкой, слышишь ты? И готова присягнуть въ этомъ передъ Библіей.

— Прекрасно, что жь далѣе? спросилъ я, припоминая, что эта дѣвушка уже не посовѣстилась однажды оклеветать меня въ другомъ случаѣ.

— Какъ что? они еще сегодня были въ ящикѣ, молодчикъ, и ты очень хорошо знаешь гдѣ ихъ нашли потомъ, сказалъ г. Бильсъ. — Да ужь нечего запираться. Это скверная штука. Это пахнетъ тюрьмой, любезный.

— Да гдѣ же нашли ихъ, наконецъ? спросилъ я опять.

— Мы это скажемъ тебѣ въ присутствіи сквайра Барозъ и другихъ судей, молодой побродяга!

— Ахъ ты змѣенышъ негодный, такъ и высовываетъ свое жало, чтобъ укусить!

— Ахъ ты мошенникъ окаянный!

— Ахъ ты гнусный сплетникъ, негодный воришка! — Кричали взапуски Роджъ, его дочь и ученикъ. А я стоялъ оглушенный этими криками, и еще не вполнѣ понимая взводимое на меня обвиненіе.

— Судьи засѣдаютъ теперь въ ратушѣ. Мы сейчасъ же отведемъ туда этого маленькаго негодяя, сказалъ лавочникъ. — А вы, г. констебль, несите съ собою ящикъ. Господи! Господи! что скажетъ его бѣдный дѣдъ?

И еще ошеломленнаго этимъ чудовищнымъ обвиненіемъ, меня повели чрезъ всѣ улицы къ градской ратушѣ. По дорогѣ я встрѣтилъ по крайней мѣрѣ десятка два моихъ школьныхъ товарищей, которые наслаждались своею послѣобѣденною рекреаціей. Сверхъ того, день этотъ былъ базарный, и въ городѣ собралось множество народа. Уже сорокъ лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а мнѣ и теперь еще грезится этотъ ужасный день; и я, шестидесятилѣтній старикъ, вижу себя идущимъ черезъ Райскій базаръ, между тѣмъ какъ рука г. Бильса, констебля, крѣпко держитъ меня за воротникъ!

Къ этой печальной процессіи присоединились нѣкоторые изъ моихъ товарищей и провожали меня до присутствія. «Дениса Дюваль ведутъ за кражу денегъ!» кричалъ одинъ. «Вотъ на что онъ покупалъ себѣ хорошее платье!» подтрунивалъ другой. "О, его непремѣнно повѣсятъ, " говорилъ третій. Крестьяне, съѣхавшіеся на базаръ, смотрятъ на меня во всѣ глаза, толпятся кругомъ и издѣваются. Мнѣ кажется, будто меня давитъ какой-то ужасный кошмаръ. Вотъ мы проходимъ надъ колоннами базарныхъ лавокъ, взбираемся по ступенямъ ратуши и входимъ въ присутствіе, гдѣ засѣдаютъ судьи, нарочно выбравъ для этого базарный день.

О, какъ забилось мое сердце, когда между ними я увидалъ моего милаго доктора Бернарда.

— О, докторъ! воскликнулъ я, всплеснувъ руками, не правда ли, вы не считаете меня виновнымъ?

— Виновнымъ, въ чемъ? спросилъ докторъ изъ-за стола, вокругъ котораго засѣдали судьи.

— Онъ воръ!

— Онъ ограбилъ мою кассу.

— Онъ утащилъ двѣ полкроны, три шиллинга и два мѣдныхъ пенса, всѣ помѣченные, кричали въ одинъ голосъ Роджъ, его дочь и ученикъ.

— Денни Дюваль воруетъ деньги? воскликнулъ докторъ: — я скорѣе бы повѣрилъ, что онъ укралъ флюгеръ съ церковной колокольни!

— Молчать, мальчишки! молчать въ присутствіи, или васъ всѣхъ розгами погонятъ отсюда! сказалъ судейскій письмоводитель, когда нѣкоторые изъ моихъ школьныхъ друзей, толпившіеся въ этомъ мѣстѣ, громкими одобрительными криками привѣтствовали слова моего добраго доктора Бернарда.

— Это весьма серіозное обвиненіе, сказалъ писарь.

— Но въ чемъ оно заключается, мой добрый г. Биксонъ? пожалуй, вы можете обвинять и меня какъ этого мальчика.

— Позвольте, сэръ, вы задерживаете ходъ дѣла, сказалъ судейскій помощникъ съ сердцемъ. Дѣлайте ваши показанія г. Роджъ, и не бойтесь никого. Вы находитесь подъ покровительствомъ суда, сэръ.

И тутъ, наконецъ, я въ первый разъ услыхалъ всѣ подробности взводимаго на меня обвиненія. Роджъ, а за нимъ и его дочь (мнѣ страшно вымолвить) подъ клятвою показали, будто въ продолженіи нѣкотораго времени они не досчитывались денегъ въ кассѣ; они не могли навѣрное сказать, сколько именно денегъ у нихъ пропало: изчезали все мелкія монеты, то шиллинги, то полкроны, такъ что можетъ набралось за все время фунта два или три; но какъ бы то ни было деньги не переставали пропадать. Наконецъ миссъ Роджъ, рѣшилась замѣтить нѣсколько монетъ и эти монеты найдены были въ ящикѣ, принадлежащемъ Денису Дювалю и принесенномъ въ присутствіе констеблемъ.

— О господа! воскликнулъ я въ отчаяніи, — это гнусная, гнусная ложь, и ей уже не въ первый разъ лгать на меня. Съ недѣлю тому назадъ она выдумала, будто я хотѣлъ поцѣловать ее и накинулась на меня съ Бивелемъ, а я и не думалъ никогда цѣловать эту гадкую тварь, клянусь.

— Врешь, гадкій лгунишка, ты хотѣлъ, ты хотѣлъ! кричала миссъ Сюкки: — и ужь спасибо Эдуарду Бивелю, который пришелъ ко мнѣ на выручку; а тутъ, какъ низкій подлый трусъ, ты меня ударилъ; тогда ужь мы славно отколотили маленькаго развратника, да и подѣломъ ему!

— Да онъ мнѣ еще и зубъ вышибъ въ добавокъ; да да, ты мерзавецъ! проревѣлъ Бивель, челюсть котораго дѣйствительно пострадала во время нашей схватки въ кухнѣ, когда его сокровище подоспѣло къ нему на помощь съ мѣхами.

— Онъ назвалъ меня трусомъ, и я вызвалъ его за это, хотя онъ гораздо старше меня, жалобно проговорилъ я. — А Сюкки Роджъ накинулась на меня и также тузила; если я и далъ ему пинка, такъ вѣдь и онъ не давалъ мнѣ спуску.

— А послѣ этой потасовки они вѣрно и нашли, что ты крадешь у нихъ деньги, не такъ ли? — сказалъ докторъ, и окинулъ вопрошающимъ взглядомъ своихъ собратій.

— Миссъ Роджъ, не угодно ли вамъ продолжать вашъ разказъ, — сказалъ обращаясь къ ней судейскій письмоводитель.

Конецъ этой исторіи заключался въ томъ, что однажды заподозривъ меня, они рѣшились обыскать въ мое отсутствіе мои шкафы и ящики, чтобы посмотрѣть не найдутся ли тамъ украденныя вещи, и въ ящикѣ наши двѣ замѣченныя полкроны, три замѣченные шиллинга и мѣдный пистолетъ, что и было представлено теперь въ судъ?

— Я и г. Бивель, ученикъ, нашли деньги въ ящикѣ; и мы позвали папашу изъ лавки, и привели констебля г. Бильса, который живетъ противъ насъ; а когда это маленькое чудовище вернулось домой изъ школы, мы схватили его и привели къ вашей чести. Я всегда предсказывала, что онъ кончитъ висѣлицей, — пронзительнымъ голосомъ кричалъ мой врагъ, миссъ Роджъ.

— Какъ! да ключъ отъ этого ящика и теперь у меня въ карманѣ! воскликнулъ я.

— Ужь мы нашли средства открыть его, — сказала миссъ Роджъ вся вспыхнувъ.

— А, такъ у васъ есть другой ключъ, — перебилъ докторъ.

— Мы взломали его клещами и кочергой, сказала миссъ Роджъ; — я и Эдуардъ это сдѣлали, то-есть я хочу сказать г. Бивель, ученикъ.

— Когда? спросилъ я, дрожа отъ волненія.

— Когда? Когда ты былъ въ школѣ злодѣй! за полчаса передъ тѣмъ какъ тебѣ вернуться къ обѣду.

— Томъ Парротъ, Томъ Парротъ! — закричалъ я: — велите позвать Тома Паррота, господа. Ради самого Бога велите позвать Тома! — продолжалъ я чуть не задыхаясь отъ волненія: такъ сильно билось мое сердце.

— Я здѣсь, Денни! — пропищалъ Томъ изъ толпы; и выступивъ впередъ, подошелъ къ судьямъ.

— Спросите у Тома, докторъ, милый докторъ Бернардъ! продолжалъ я. — Томъ, когда я показывалъ тебѣ мой пистолетъ?

— Сегодня утромъ, какъ разъ около десяти часовъ передъ тѣмъ какъ идти въ школу.

— Что я сдѣлалъ тогда?

— Ты отперъ ящикъ, вынулъ оттуда пистолетъ, обернутый платкомъ, показалъ мнѣ сначала его, потомъ два кремня, пороховницу, форму для отливанья пуль, нѣсколько готовыхъ пуль и потомъ положивъ все опять въ ящикъ, заперъ его.

— Были въ ящикѣ деньги?

— Въ ящикѣ ничего не было кромѣ пистолета, пуль и названныхъ мною вещей. Я заглядывалъ въ него. Онъ былъ пустъ какъ моя ладонь.

— А Девисъ Дюваль все время съ тѣхъ поръ сидѣлъ подлѣ васъ въ школѣ?

— Все время — кромѣ той минуты когда меня вызвали, чтобъ отхлестать за Кордеріуса, — сказалъ Томъ съ плутовскимъ взглядомъ. И это показаніе, данное въ пользу ихъ школьнаго сотоварища, было встрѣчено громкимъ смѣхомъ и цѣлымъ взрывомъ одобреній со стороны нашихъ школьныхъ мальчиковъ.

Мой добрый докторъ протянулъ мнѣ свою руку черезъ рѣшетку, и когда я взялъ ее, сердце мое было такъ полно, что изъ глазъ невольно полились слезы. Я вспомнилъ объ Агнесѣ. Что почувствовала бы она, еслибъ ея Денисъ былъ осужденъ какъ воръ? Восторгамъ и благодарности моей не было предѣла, и я полагаю, что радость быть оправданнымъ далеко превзошла испытанныя мною мученія. Что за крикъ и шумъ подняли наши школьники, когда я вышелъ изъ присутствія! Мы радостною толпою сбѣжали съ лѣстницы, и когда вступили на базаръ, тамъ раздались новые привѣтственные крики и одобренія. Я увидалъ г. Джо Уэстона, покупавшаго хлѣбъ въ балаганѣ. Онъ только покосился на меня; но его скрежещущіе зубы и судорожно сжатый въ рукѣ хлыстъ ничуть не испугали меня теперь.

VII. Послѣдніе дни мои въ школѣ.

Между тѣмъ какъ наша веселая процессія мальчишекъ проходила мимо пирожника Партлетта, одинъ изъ школьниковъ, Самуилъ Арбинъ — я очень хорошо помню этого молодца — Ладный малый, съ бородой и бакенбардами, несмотря на свои пятнатцать лѣтъ — настойчиво требовалъ, чтобъ я угостилъ ихъ въ честь побѣды одержанной мною надъ врагами. Я сказалъ, что готовъ это сдѣлать, если они удовольствуются угощеніемъ на одинъ гроши, потому что болѣе этого у меня не было въ карманѣ.

— Охъ ты обманщикъ! а куда ты дѣвалъ свои гинеи, которыми хвастался передъ нами въ школѣ. Вѣрно, они были у тебя въ ящикѣ, когда его взломали, прибавилъ Самуилъ Арбинъ, который насмѣхался надо мною въ числѣ прочихъ мальчиковъ, когда я былъ арестованъ ковстаблемъ, и мнѣ кажется, онъ порадовался бы, еслибы меня въ самомъ дѣлѣ нашли виновнымъ.

Дѣйствительно, когда деньги были у меня въ рукахъ, я должно-быть хвастался ими передъ товарищами и, быть-можетъ, показывалъ свои блестящія золотыя монеты кому-либо изъ школьниковъ.

— Я знаю, что онъ сдѣлалъ съ своими деньгами! вмѣшался мой неизмѣнный другъ Томъ Парротъ: — онъ отдалъ все, до послѣдняго шиллинга, одному бѣдному семейству, между тѣмъ, какъ ты, Самуилъ Арбинъ, еще никому не далъ и шиллинга.

— А если и давалъ, то развѣ лишь для того, чтобы выманить восьмнадцать пенсовъ! пропищалъ другой тонкій голосокъ.

— Томъ Парротъ, не будь я Арбинъ, если не переломаю тебѣ костей! закричалъ послѣдній въ бѣшенствѣ.

— Когда ты покончишь съ Томомъ, Самуилъ Арбинъ, сказалъ я, — то помѣряешься со мною, а не то, начнемъ хоть сейчасъ.

По правдѣ сказать, у меня давно чесались руки на Арбина. Мы никогда съ нимъ не были дружны, и онъ считался между мальчиками буяномъ и ростовщикомъ.

Остальные закричали:

— Въ кружокъ! Въ кружокъ! Идемъ на лугъ и покончимъ дѣло!

Въ эти невинныя лѣта всѣ ребятишки бываютъ готовы на драку.

Но этой дракѣ не суждено было осуществиться, и мнѣ не пришлось болѣе видѣть нашу старую классную комнату (только въ послѣднее время случилось мнѣ посѣтить прежнія мѣста и выпросить нѣсколько свободныхъ часовъ для моихъ юныхъ преемниковъ въ школѣ Покока).

Въ то время, какъ мы, мальчишки, горланили на базарной площади передъ лавкой пирожника, къ вамъ подошелъ докторъ Бернардъ, и всѣ мгновенно пріутихли.

— Какъ! уже драться и ссориться? сказалъ докторъ строго.

— Виноватъ не Денисъ, сударь! закричало нѣсколько голосовъ: — зачинщикъ Арбинъ.

И въ самомъ дѣлѣ, я смѣло могу сказать о себѣ, что во всѣхъ ссорахъ, которыя мнѣ приходилось имѣть въ жизни, я былъ, какъ мнѣ кажется, постоянно правъ.

— Пойдемъ со мною, Денни, сказалъ мнѣ докторъ, взявъ меня за руку; и онъ увелъ меня съ базара, чтобы вмѣстѣ прогуляться по городу. Проходя мимо старой Ипресской башни, которая, какъ говорятъ, построена была королемъ Стефаномъ, съ цѣлью служить крѣпостью, а въ то время обращена была въ городскую тюрьму, докторъ Бернардъ сказалъ мнѣ:

— А что, еслибы ты смотрѣлъ теперь изъ-за этихъ рѣшетчатыхъ оконъ, Денни, въ ожиданіи суда, — непріятное было бы твое положеніе?

— Но я былъ невиненъ, сэръ! Вы это знаете!

— Конечно. Я отдаю тебѣ должную справедливость. Но еслибы Провидѣнію не угодно было устроить это дѣло такъ, чтобы ты могъ доказать свою невинность, еслибы тебѣ и твоему другу Парроту не вздумалось случайно осмотрѣть въ этотъ день твоего ящика, ты непремѣнно сидѣлъ бы вотъ тамъ. А вотъ и благовѣстъ къ вечернѣ, которую будетъ служить мой добрый другъ, докторъ Уингъ. Какъ ты думаешь? Не взойдти ли намъ туда, чтобы воздать наши благодаренія Богу, Денни, за то, что Онъ избавилъ тебя…. отъ такой ужасной опасности?

Я помню, какъ дрожалъ голосъ моего друга, произнося эти слова, и какъ двѣ или три слезы скатились изъ его добрыхъ глазъ на мою руку, которую онъ держалъ въ своихъ рукахъ. Я послѣдовалъ за нимъ въ церковь. Въ самомъ дѣлѣ, я изъ глубины души возблагодарилъ Бога за то, что Онъ избавилъ меня отъ великой опасности, и еще болѣе возблагодарилъ Его за любовь и уваженіе этого превосходнаго человѣка, благоразумнаго и нѣжнаго друга, который былъ посланъ мнѣ, чтобы руководить мною, поддерживать, утѣшать и ободрять меня.

Я помню, какъ при чтеніи послѣдняго псалма, которымъ окончилась вечерняя служба, добрый докторъ, наклонивъ голову, положилъ свою руку на мою, и мы вмѣстѣ произнесли благодарственныя слова Всевышнему, Который, призрѣвъ смиреннаго, простеръ Свою длань на ярость враговъ моихъ, и спасъ меня Своею десницей.

Когда служба кончилась, докторъ Уингъ, узнавъ своего сотоварища, подошелъ къ намъ. Мой добрый покровитель представилъ меня, и докторъ Уингъ, который, вмѣстѣ съ прочими судьями, засѣдалъ въ присутствіи во время моего допроса, пригласилъ васъ въ свой домъ, гдѣ во время обѣда, который у него подавался ровно въ четыре часа, поднялъ вопросъ объ утреннемъ происшествіи. «По какой причинѣ преслѣдуютъ меня? Кто возбуждаетъ эти преслѣдованія?» Въ связи съ моею исторіей были такія обстоятельства, о которыхъ я не могъ говорить. Рѣшись я открыть всю истину, мнѣ пришлось бы измѣнить чужой тайнѣ, въ которой замѣшано было Богъ вѣсть сколько людей, и хранить которую я былъ обязанъ. Теперь эта тайна уже не тайна болѣе. Старинное общество контрабандистовъ давнымъ давно разсѣялось, ни скоро разкаіку читателю, какимъ образомъ я самъ тому содѣйствовалъ. Дѣдъ мой, мелочной торговецъ Роджъ, кавалеръ де-Ламоттъ и гг. Уэстоны, всѣ принадлежали къ этому обширному обществу контрабандистовъ, которое имѣло свои притоны вдоль всего берега и во внутренности страны, равно какъ и своихъ корреспондентовъ отъ Дювкирхева и до Гавръ де-Граса. Я уже разказалъ выше, какъ будучи мальчикомъ, я участвовалъ иногда въ этихъ рыболовныхъ экспедиціяхъ; и какъ, по совѣту моего милаго доктора, я навсегда удалился отъ этой беззаконной и порочной жизни. Когда Бивель назвалъ меня трусомъ за то, что я отказался принять участіе въ одномъ изъ такихъ ночныхъ похожденій, между вами произошла ссора, окончившаяся знаменитымъ побоищемъ, въ продолженіе котораго мы тузили другъ друга, барахтались и брыкались на полу кухни. Ужь не знаю что побудило миссъ Сюкки взводить на меня клеветы, — злоба ли за оскорбленіе физіономіи ея возлюбленнаго, или личная ко мнѣ ненависть? Только со стороны моей не было достаточнаго повода къ такой заклятой враждѣ, которая повела къ судебному преслѣдованію и лжесвидѣтельству. Какъ бы то ни было, дочь лавочника и его ученикъ имѣли теперь основательную причину на меня злиться. Они навѣрное готовы были всячески вредить мнѣ; и (какъ въ вышеупомянутомъ происшествіи съ мѣхами) воспользоваться первымъ попавшимся оружіемъ, чтобы погубить меня.

Въ качествѣ мировыхъ судей графства, оба джентльмена не стали допытывать меня слишкомъ строго; да, впрочемъ, они и сами были хорошо знакомы со всѣми происходившими вокругъ нихъ событіями, равно какъ и съ репутаціей своихъ прихожавъ-сосѣдей. Кто изъ прибрежныхъ жителей графства Суссексъ и Кента не покупалъ контрабандныхъ матерій, кружевъ, рому и коньяку?

— Да и можете ли вы поручиться мнѣ, Уингъ, что въ вашемъ собственномъ домѣ не найдется такихъ лентъ, за которыя не было заплачено на таможнѣ? спросилъ докторъ Бернардъ.

— Хорошо, что жена моя занялась чаемъ, добрый другъ мой, возразилъ докторъ Уингъ, — иначе я не поручился бы, что вы съ нею не поссоритесь.

— Вотъ что я вамъ скажу, мой любезный Уингъ, продолжалъ докторъ Бернардъ, — этотъ коньякъ превосходенъ, и его стоитъ провезти контрабандой. Кажется, что за преступленіе провезти бочку, другую коньяку? Но когда люди начинаютъ заниматься такими беззаконными и рискованными дѣлами, кто знаетъ до чего можетъ дойдти зло? Положимъ, я покупаю десять боченковъ коньяку съ какой-нибудь французской рыбачьей лодки; обманомъ выгружаю ихъ на берегъ, отправляю куда-либо во внутренность страны, хоть отсюда въ Йоркъ, и всѣ мои покупатели лгутъ и плутуютъ вмѣстѣ со мною. При выгрузкѣ обманываю таможеннаго чиновника; обманомъ продаю ихъ (это наша взаимная тайна) хозяину «Колокола» въ Мэдстонѣ, — помнишь, Денни, тотъ трактиръ, гдѣ нашъ добрый другъ Уэстонъ осматривалъ свои пистолеты, въ тотъ день, какъ его брату всадили въ лицо цѣлый зарядъ дроби? Трактирщикъ обманомъ продаетъ этотъ коньякъ посѣтителю, и такимъ образомъ мы всѣ являемся замѣшанными въ преступленіи, заговорахъ и надувательствѣ; мало того, если таможня слѣдитъ за нами слишкомъ зорко, то мы сейчасъ за пистолеты, и къ преступленію и заговорамъ прибавляемъ еще убійство. Вы думаете, что люди, привыкшіе къ повседневной лжи, задумаются принести ложную клятву въ присутствіи? Преступленіе порождаетъ преступленіе, сэръ. Я знаю, что вокругъ насъ, Уингъ, существуетъ обширный союзъ обмана, алчности и возмущенія. Я никого не называю по имени, но знаю, что люди, высоко стоящіе въ общественномъ мнѣніи и щедро одаренные всѣми благами міра сего, къ сожалѣнію, принимаютъ участіе въ этомъ нечестивомъ промыслѣ. И что выходитъ изъ подобныхъ занятій? Неправда, грѣхъ, убійства….

— Чай готовъ, сэръ, сказалъ Джонъ, появляясь въ дверяхъ: — мистриссъ Уингъ и молодыя миссъ васъ ожидаютъ.

Этимъ дамамъ уже извѣстна была исторія преслѣдованія и оправданія бѣднаго Дениса Дюваля, и онѣ очень обласкали его. Покамѣстъ мы сидѣли безъ нихъ въ столовой, онѣ успѣли перемѣнить свой туалетъ, собираясь куда-то на карточный вечеръ. Я зналъ, что мистриссъ Уингъ обыкновенно покупала у моей матери разные французскіе товары, и въ другое время она едва ли бы допустила къ своему столу такого низкаго гостя, какъ сынъ простой модистки; но на этотъ разъ она и ея дочери были весьма благосклонны, и я заинтересовалъ ихъ исторіей моихъ несчастій и моего оправданія.

— Какъ вы долго засидѣлись, господа, сказала мистриссъ Уингъ: — вѣрно толковали о политикѣ и о нашей ссорѣ съ Франціей.

— Мы говорили о Франціи и о французскихъ товарахъ, моя милая, сказалъ докторъ Уингъ сухо.

— И объ ужасномъ преступленіи заниматься контрабандою и поощрять ее, любезная мистриссъ Уингъ! воскликнулъ докторъ Бернардъ.

— Конечно, докторъ! отвѣчала мистриссъ Уингъ.

Нужно вамъ замѣтить, читатель, что на головѣ мистриссъ Уингъ и ея молодыхъ дочерей надѣты были пренарядные уборы изъ лентъ, поставленныхъ имъ моею бѣдною матерью; онѣ вспыхнули, а мое лицо сдѣлалось столь же красно, какъ и цвѣтъ ихъ лентъ, когда я подумалъ, кто снабдилъ ими этихъ добрыхъ дамъ. Не удивительно, что мистриссъ Уингъ захотѣлось перемѣнить предметъ разговора.

— Что намѣренъ дѣлать этотъ молодой человѣкъ, послѣ перенесенныхъ имъ притѣсненій? спросила она. — Нельзя же ему опять возвращаться къ г. Роджу, который обвинилъ его въ воровствѣ.

Конечно, это было невозможно. Но мы еще не подумали объ этомъ до сихъ поръ. Въ эти шесть часовъ, протекшіе со времени моего ареста и освобожденія, множество другихъ вещей занимали и волновали меня.

Докторъ хотѣлъ отвезти меня въ Уинчельси въ своей собственной каретѣ. Было ясно, что возвратиться къ моимъ преслѣдователямъ я могъ лишь для того, чтобы вытребовать отъ нихъ свое маленькое имущество и свои бѣдныя шкатулочки, которыя имъ удалось взломать. Мистриссъ Уингъ пожала мнѣ руку; молодыя миссъ величественно присѣли, а мой добрый докторъ Бернардъ, взявъ подъ руку цирюльникова внука, вышелъ вмѣстѣ съ нимъ отъ этихъ добрыхъ людей. Какъ видите, я не служилъ еще на шканцахъ, а былъ скромнымъ малымъ изъ простыхъ торговцевъ.

Кстати, я забылъ сказать, что оба священника посвятили часть своей послѣооѣденной бесѣды на распросы о томъ, чему я учился въ школѣ, что я знаю, и что намѣренъ съ собою дѣлать. Латынь я зналъ поверхностно; французскимъ же языкомъ, благодаря своему происхожденію, преимущественно же наставленіямъ и обществу г. де-Ламотта, владѣлъ свободнѣе обоихъ моихъ экзаминаторовъ, и говорилъ весьма чисто, и съ хорошею манерой. Въ ариѳметикѣ и геометріи я былъ также довольно силенъ; а путешествія Дампьера приводили меня въ такой же восторгъ, какъ и приключенія Синдбада и моихъ друзей, Робинзона Крузе и его слуги Пятницы. Я могъ прекрасно отвѣчать на вопросы изъ навигаціи и мореходства, вполнѣ удовлетворительно объяснялъ различныя движенія кораблей, приливы и отливы, исчисленія навигаціи и прочее.

— Ты, конечно, можешь управлять и лодкой; не правда ли? спросилъ докторъ Бернардъ сухо.

При этихъ словахъ я, кажется, покраснѣлъ. Безъ сомнѣнія, я могъ управлять лодкой, дѣйствовать рулемъ, брать рифы и грести. По крайней мѣрѣ два года тому назадъ я это дѣлалъ,

— Вотъ что, Денисушка, сказалъ мнѣ мой добрый докторъ, — я полагаю, тебѣ во всякомъ случаѣ пора оставить эту школу и нашъ другъ сэръ-Питеръ долженъ о тебѣ позаботиться.

Мнѣ кажется всякій мальчикъ, какъ бы онъ ни желалъ усовершенствоваться въ наукахъ, съ удовольствіемъ встрѣчаетъ предложеніе выйдти изъ школы. Я отвѣчалъ, что почту себя счаст.тевымъ, если мой покровитель сэръ-Питеръ захочетъ меня пристроить. Докторъ находилъ, что, при полученномъ мною образованіи я долженъ идти впередъ, что дѣдъ мой непремѣнно найдетъ средства дать мнѣ содержаніе приличное джентльмену.

Чтобы прилично содержать молодаго человѣка въ домѣ и дать ему возможность не отставать отъ другихъ, нужно было, какъ мнѣ говорили, по крайней мѣрѣ тридцать или сорокъ фунтовъ стерлинговъ въ годъ. Я спросилъ у доктора Бернарда, можетъ ли мой дѣдъ употребить на меня такую сумму.

— Я не знаю средствъ твоего дѣла, отвѣчалъ докторъ Бернардъ, улыбаясь: — онъ объ этомъ умалчиваетъ. Но если я не ошибаюсь, Денни, онъ можетъ положить тебѣ такое содержаніе, какого другой аристократъ не въ состояніи дать своему сыну. Я считаю его богатымъ; и хоть не имѣю на этотъ счетъ положительныхъ данныхъ, но мнѣ сдается, мастеръ Денисъ, что ловля вашего почтеннаго дѣдушки принесла ему не мало прибыли.

Такъ онъ былъ богатъ, мой дѣдъ? Но какъ велико было его богатство? Мнѣ уже стали мерещиться сокровища, о которыхъ я читалъ въ моихъ любимыхъ арабскихъ сказкахъ. Я спросилъ доктора Бернарда, думаетъ ли онъ, что мой дѣдъ ученъ богатъ?

— Ну, этого не могу тебѣ сказать, отвѣчалъ докторъ: — въ Уинчельси стараго Дениса считаютъ очень зажиточнымъ человѣкомъ. Во всякомъ случаѣ ты долженъ къ нему возвратиться, потому что тебѣ невозможно болѣе оставаться въ семействѣ Роджей послѣ ихъ оскорбительнаго поступка съ тобою.

Докторъ сказалъ, что онъ отвезетъ меня въ своей каретѣ домой, если я поспѣшу уложить свои маленькіе пожитки. Разговаривая такимъ образомъ, мы достигли до лавки Роджа, въ которую я вошелъ съ сильнымъ біеніемъ сердца. Самъ Роджъ, стоявшій въ это время за конторкой, гдѣ онъ провѣрялъ свои счетныя книги, выпучилъ на меня глаза. Ученикъ, выходившій изъ погреба чрезъ опускную дверь съ связкой сальныхъ свѣчъ въ рукѣ, бросилъ на меня пронзительный взглядъ; а прелестная миссъ Сусанна стояла за прилавкомъ закинувъ назадъ свою невзрачную голову.

— Ого! такъ онъ вернулся? сказала миссъ Роджъ. — Но теперь всѣ шкафы въ гостиной заперты на ключъ, и потому ты можешь взойдти туда, молодчикъ, и напиться тамъ чаю.

— Я намѣренъ отвезти Дениса домой, г. Роджъ, сказалъ мой добрый докторъ. — Послѣ обвиненія, которое вы взвели на него сегодня утромъ, онъ не можетъ болѣе оставаться въ вашемъ домѣ.

— Обвиненія въ томъ, что у него нашли въ ящикѣ наши замѣченныя деньги? Еще не вздумаете ли вы сказать, что мы сами ихъ туда уложили? кричала миссъ Сьюкки, перенося свои сверкающіе глаза съ меня на доктора и обратно. — Попробуйте сказать это. Сдѣлайте одолженіе, докторъ Бернардъ, скажите это при мистриссъ Баркеръ и при мистриссъ Скельсъ (это были двѣ покупательницы, случайно зашедшія въ то время въ лавку). — Пожалуста, потрудитесь сказать при этихъ дамахъ, будто мы подложили деньги въ ящикъ этого мальчика, и тогда мы увидимъ, не найдется ли въ Англіи достаточно правосудія, чтобы защитить бѣдную дѣвушку, которую вы позволяете себѣ обижать, лишь потому только, что вы докторъ и судья этого графства. О! будь я мущина, я бы сорвала съ нѣкоторыхъ людей ихъ мантіи и рясы, ужь это бы я сдѣлала. А другіе люди не стали бы равнодушно смотрѣть на то, какъ оскорбляютъ женщину, еслибъ они не были трусы!

Сказавъ это, миссъ Сьюкки посмотрѣла на погребъ, изъ котораго выглянула въ это время голова ученика, но докторъ въ свою очередь бросилъ въ ту же сторону столь грозный взглядъ, что Бивель быстро захлопнулъ творило къ величайшей потѣхѣ моего добраго доктора.

— Ступай-ка и укладывай свой чемоданъ, Денни, а я заѣду за тобой черезъ полчаса. Г. Роджъ вѣрно пойметъ, что послѣ нанесеннаго тебѣ оскорбленія, ты, какъ джентльменъ, не можешь болѣе оставаться въ его домѣ.

— Нечего сказать, славнаго нашли джентльмена! проговорила миссъ Сюкки. — Скажите пожалуста, съ какихъ это поръ цирюльники сдѣлались джентльменами? очень любопытно было бы узнать? Мистриссъ Скельсъ, мистриссъ Баркеръ, — я расъ спрашиваю, сударыни, убиралъ ли вамъ когда-нибудь голову джентльменъ? Если вы желаете этого, то обратитесь къ мусье Дювалю въ Уинчельси. Одинъ молодчикъ изъ этой фамиліи уже попалъ на висѣлицу, мистриссъ Баркеръ, за воровство и грабежъ, и это, конечно, не послѣдній!

Браниться съ этою женщиной было совершенно безполезно. "Я пойду уложить свой чемоданъ и приготовлюсь къ отъѣзду, сэръ, " сказалъ я доктору; но едва послѣдній вышелъ изъ лавки, какъ бѣшеная фурія, стоявшая насупротивъ меня, разразилась цѣлымъ потокомъ ругательствъ, которыхъ я, конечно, не могу припомнить теперь, по прошествіи сорока пяти лѣтъ. Мнѣ такъ и мерещутся ея зеленые злобно сверкающіе глазки, ея тощія руки, растопыренныя фертомъ, и чудится, будто я слышу еще громкое пристукиванье ея ногъ, между тѣмъ какъ на мою бѣдную голову съ шипѣніемъ изливаются всевозможныя проклятія.

«Неужели никто не придетъ ко мнѣ на помощь, а всѣ будутъ только смотрѣть, сложа руки, какъ этотъ цирюльничій мальчишка издѣвается надо мною?» воскликнула миссъ Сьюкки. «Бивель, слышишь ли, Бивель, на помощь!» Я побѣжалъ на верхъ въ свою, комнатку, и въ какихъ-нибудь двадцать минутъ уложилъ всѣ свои пожитки. Цѣлые годы прожилъ я въ этой комнаткѣ и мнѣ какъ-то грустно было ее покинуть. Несмотря на то что эти ужасные люди жестоко оскорбили меня, мнѣ хотѣлось разстаться съ ними по-дружески. Сколько упоительныхъ ночей провелъ я тутъ, въ обществѣ моряка Робинзона Крузе, г. Голланда и его арабскихъ сказокъ, и Гектора, героя троянскаго, приключенія и бѣдственную смерть котораго, вычитанныя мною изъ Попа, я звалъ наизусть; случались, конечно, и непріятныя ночи, которыя я просиживалъ надъ моими школьными учебниками, зубря и вбивая себѣ въ голову эту мудреную латинскую грамматику. Съ ариѳметикой, логариѳмами и вообще математикой, я, какъ уже сказано выше, былъ лучше знакомъ. Благодаря имъ, я занялъ въ школѣ довольно видное мѣсто, и стоялъ выше многихъ мальчиковъ, старше меня возрастомъ.

Уложивъ свои шкатулки (моя маленькая библіотека спрятана была именно въ тотъ ящикъ, въ которомъ лежалъ прежде мой знаменитый пистолетъ), я снесъ ихъ внизъ безъ посторонней помощи и поставилъ въ корридорѣ, въ ожиданіи пріѣзда доктора Бернарда. Корридоръ этотъ находился за заднею лавкой (Боже! какъ все это живо въ моей памяти), а дверь изъ него выходила въ переулокъ. По другую сторону этого корридора помѣщалась кухня, въ которой произошла выше описанная мною драка, и гдѣ мы обыкновенно обѣдали и завтракали.

Итакъ, я пошелъ въ кухню, совершенно расположенный дружески разстаться со всѣми, миссъ Сьюкки простить ея клеветы, Бивелю его колотушки, и предать забвенію всѣ наши прежнія ссоры и драки. Старый Роджъ ужиналъ, сидя у камина; миссъ Сьюкки помѣщалась насупротивъ его, а Паульсонъ между тѣмъ сидѣлъ, въ лавкѣ.

— Я пришелъ пожать вамъ руку на прощаніе, сказалъ я.

— Что-о, ты никакъ уходишь? А позвольте узнать, сударь, куда это вы отправляетесь? спросила миссъ Сьюкки, распивая чай.

— Я ѣду домой съ докторомъ Бернардомъ. Я не могу болѣе оставаться въ этомъ домѣ, послѣ взведеннаго на меня обвиненія въ покражѣ денегъ.

— Обвиненія? Да не въ твоей ли шкатулкѣ оказались наши деньги, негодный воришка?

— Ахъ, ты, молодой мошенникъ! странно, какъ это лютые звѣри еще не растерзали тебя, брюзжалъ старый Роджъ. Ты мнѣ укоротилъ жизнь своею негодностью, да, укоротилъ, говорятъ тебѣ; и признаюсь, я буду крайне удивленъ, если ты не уморишь своего почтеннаго сѣдаго дѣда, ты, потомокъ благочестиваго семейства! о, мнѣ страшно становится, когда я вспомню о тебѣ, Денисъ Дюваль!

— Страшно! Тьфу ты пропасть! поганецъ этакой! А мнѣ такъ тошно дѣлается, когда я гляжу на него! воскликнула миссъ Сьюкки, съ выраженіемъ истиннаго омерзѣнія на лицѣ.

— Пусть онъ убирается отъ насъ поскорѣе! кричалъ Роджъ.

— Чтобы намъ никогда болѣе не видать его гадкой рожи! вопила кроткая миссъ Сьюкки.

— Я не замедлю уйдти отъ васъ, какъ только пріѣдетъ за мною докторъ Бернардъ, сказалъ я: — мои пожитки уложены, и ящики уже снесены въ корридоръ.

— Ужь снесены и уложевы? А не стащилъ ли ты еще чего-нибудь изъ нашего добра, молодой негодяй?. Папа, загляните-ка въ шкафъ, цѣлъ ли вашъ серебряный кубокъ и ложки?

Кажется, что бѣдная Сьюкки, желая позабыть свои утреннія неудачи и униженіе въ судѣ, напилась съ горя. Она все болѣе и болѣе горячилась, кричала и грозила мнѣ кулаками, какъ сумашедшая.

— Сусанна, дитя мое, тебя обнесли лжесвидѣтели; но ты не первая женщина этого имени, которой пришлось пострадать отъ клеветы. Успокойся, успокойся; мы обязаны соблюдать спокойствіе и сдерживать себя!

— Каково покажется! (тутъ она хрюкнула) быть спокойною съ этимъ подлецомъ, свиньей, лгуномъ, бестіей! Да гдѣ же это Эдуардъ Бивель? Почему онъ не выступитъ впередъ, какъ слѣдуетъ мущинѣ, и не захлещетъ до смерти этого молодаго мошенника? кричала Сусанна. — О, какъ бы мнѣ хотѣлось отдуть тебя этимъ хлыстомъ! (Въ эту минуту она схватила отцовскій хлыстъ, который обыкновенно висѣлъ надъ кухоннымъ столомъ на двухъ крючкахъ.) — Ахъ ты, подлецъ! Что у тебя пистолетъ въ ящикѣ, говоришь ты? вотъ оно какъ! Ну что жь, стрѣляй въ меня, трусишка, я не боюсь тебя! Ишь, пистолетомъ вздумалъ стращать, мерзавецъ! (Дѣйствительно, въ отвѣтъ на ея послѣднюю выходку, я безъ всякой нужды упомянулъ о пистолетѣ.)

— Погоди жь ты! Слушайте меня, папа! надѣюсь, что вы не позволите этому молодому всришкѣ уйдти отъ насъ съ своими ящиками, и ограбить весь домъ. Сейчасъ же отопри свои сундуки! Мы посмотримъ, не укралъ ли ты чего-нибудь! Отпирай же ихъ, говорятъ тебѣ!

Я отвѣчалъ, что не намѣренъ дѣлать ничего подобнаго. Кровь моя такъ и кипѣла отъ этого грубаго обращенія; и когда миссъ Сьюкки, вылетѣвъ изъ комнаты, бросилась къ одному изъ моихъ ящиковъ, я загородилъ ей дорогу и сѣлъ на него.

Конечно выбранная мною позиція была далеко невыгодна, потому что бѣшеная фурія начала хлестать меня и по лицу и по рукамъ, и несмотря на всѣ мои усилія, я не могъ вырвать у нея плети.

При этой попыткѣ съ моей стороны, миссъ Сьюкки, безъ сомнѣнія, страшно завопила, и стала звать на помощь своего возлюбленнаго; «Эдуардъ! Нэдъ Бивель! Негодяй бьетъ меня. Сюда, Нэдъ, помогите! помогите!» Дверь лавки распахнулась, и защитникъ Сьюкки уже готовъ былъ налетѣть на меня, какъ вдругъ ноги его зацѣпились за другой мой ящикъ, и онъ шлепнулся объ него съ трескомъ и страшными проклятіями. Вотъ онъ лежитъ ничкомъ на полу; миссъ Сьюкки неистово машетъ во всѣ стороны своимъ хлыстомъ; (мнѣ кажется, что большая часть ея ударовъ попадала на куртку Бивеля) мы всѣ въ одной кучѣ брыкаемся и барахтаемся въ темнотѣ, — но въ эту минуту къ крыльцу подъѣзжаетъ экипажъ, стукъ котораго я не разслышалъ въ пылу сраженія, дверь прихожей отворяется, и я съ удовольствіемъ ожидаю появленія добраго доктора Бернарда, который вѣрно заѣхалъ за мною по своему обѣщанію.

Но оказалось, что вошедшій былъ не докторъ, и что на немъ надѣта была не ряса, а женское платье. Вскорѣ послѣ окончанія моего допроса въ судѣ, нашъ сосѣдъ Джефсовъ изъ Уивчельси, сѣлъ въ свою таратайку и отправился съ Райскаго базара домой. Онъ прямо заѣхалъ къ моей матери и разказалъ ей странную сцену, которой только что былъ свидѣтелемъ, равно какъ и исторію моего обвиненія и оправданія передъ судьями. Мать моя тотчасъ же упросила Джефсона, или, лучше сказать, приказала ему уступить ей на время телѣжку и лошадь. Схвативъ въ руки возжи и хлыстъ, она немедленно покатила въ Рай; и признаюсь, я не завидую старой сѣрой кобылѣ Джефсона, которой пришлось совершить это путешествіе подъ управленіемъ такого яраго возницы. Черезъ распахнувшуюся дверь прихожей, коридоръ наполнился свѣтомъ, и глазамъ моей матери, вступившей въ это время въ комнату, предстали въ самомъ разгарѣ свалки три бойца, отчаянно боровшіеся между собою на полу!

Какое возбуждающее зрѣлище для моей матери, съ сильною рукой, горячимъ сердцемъ и пылкимъ нравомъ! Г-жа Дюваль немедленно бросилась на миссъ Сусанну и, безъ вниманія къ ея воплямъ и крикамъ, оторвала ее отъ моего тѣла, надъ которымъ прелестная Сусанна усердно работала хлыстомъ. Рука моей неустрашимой амазонки сорвала чепецъ, украшавшій голову миссъ Сьюкки, вырвала кстати нѣсколько клочковъ ея рыжихъ волосъ и вышвырнула ее черезъ отворенную дверь въ кухню, гдѣ Сусанна упала къ ногамъ своего перепуганнаго родителя. Ужь не знаю, навѣрное, сколько ударовъ моя почтенная матушка нанесла этой презрѣнной твари. Мнѣ кажется, она заколотила бы ее до смерти, еслибы цѣломудренная Сусанна не подкатилась, съ пронзительнымъ визгомъ подъ кухонный столъ. Г-жа Дюваль вырвала изъ рукъ молодой особы хлыстъ, которымъ Сусанна обрабатывала плечи и спину ея единственнаго дѣтища, и когда сокрушенный врагъ палъ на землю, маменька моя въ свою очередь воспользовалась отбитымъ оружіемъ. Увидавъ, что старый Роджъ въ смертельномъ страхѣ забился въ уголъ, она бросилась на него, во мгновеніе ока, и ремнемъ и рукояткой нанесла ему ударовъ двадцать по лицу, по носу и по глазамъ, за что всякій воленъ жалѣть его, сколько душѣ угодно. «А, ты вздумалъ называть моего сына воромъ, не такъ ли? А, ты водилъ моего Денисушку къ допросу? Prends moi èa gredin! Attrape, lâche! Nimmt noch ein Paar Schläge, Spitzbube!» кричала моя мать на своемъ вавилонскомъ нарѣчіи, состоявшемъ изъ смѣси англійскихъ, французскихъ и голландскихъ словъ, которое она постоянно употребляла въ минуты сильнаго раздраженія. Моя добрая мать могла брить и пудрить мужскія головы не хуже любаго парикмахера; и я смѣло могу увѣрить читателя, что ни одинъ мущина въ цѣлой Европѣ никогда не былъ такъ великолѣпно напудренъ, какъ г. Роджъ въ этотъ знаменитый вечеръ.

Но что это? Я посвятилъ кажется цѣлую страницу на описаніе побоища, продолжавшагося всего минутъ пять. Между тѣмъ какъ мать моя побѣдоносно сражалась въ домѣ, телѣжка ея стояла въ переулкѣ. Наконецъ пріѣхалъ и докторъ Бернардъ, который, пройдя черезъ главный входъ въ лавку, нашелъ насъ побѣдителями на полѣ битвы. Со времени моей послѣдней схватки съ Бивелемъ, мы оба знали, что я не только ему ровня, но пожалуй и посильнѣе его. "Именемъ короля повелѣваю вамъ бросить ваше оружіе, " сказалъ докторъ словами мелодраматическаго героя. Появленіе мироваго судьи положило конецъ нашей ссорѣ. Хлыстъ моей матери пересталъ прогуливаться по г. Роджу; миссъ Сьюкки выползла изъ-подъ стола; г. Бивель всталъ и тихонько улизнулъ изъ комнаты, чтобъ обмыть свое окровавленное лицо; а когда бѣдняга Роджъ провизжалъ, что онъ будетъ жаловаться въ судъ за подобное оскорбленіе, докторъ сказалъ ему строго: «Помни, въ началѣ драки васъ было трое противъ одного; потомъ трое противъ двухъ; да неужели ты въ самомъ дѣлѣ воображаешь, старый клятвопреступникъ, что послѣ твоего утренняго лжесвидѣтельства въ присутствіи, кто-либо изъ судей тебѣ повѣритъ?»

Нѣтъ, конечно, никто бы имъ не повѣрилъ, и эти дурные люди понесли должную кару. Не знаю, кому принадлежала эта мысль, только Роджъ и его дочь получили въ Райѣ прозваніе Ананіи и Сапфиры; и съ этого дня дѣла старика замѣтно ухудшились. Когда наши школьники отъ Покока встрѣчали на улицѣ лавочника, его дочь или ученика, маленькіе негодяи принимались кричать: «А кто подкинулъ деньги въ ящикъ Дениса? А кто лжесвидѣтельствовалъ противъ своего ближняго? Цѣлуй же Евангеліе, моя милая Сьюкки, и говори всю правду, истинную правду, ничего кромѣ правды, слышишь?» — Семейству бѣднаго лавочника пришлось весьма круто. Что же касается до проказника Тома Паррота, то пришедъ однажды въ лавку къ Роджу въ базарный день, когда тамъ было множество народа, онъ потребовалъ себѣ на одинъ пенсъ ячменнаго сахару, и подавая деньги старому Роджу, сидѣвшему надъ счетными книгами за своею высокою конторкой сказалъ (такъ смѣло, какъ будто лобъ его былъ сдѣлавъ изъ одного металла съ мѣднымъ пенсомъ):

— Это хорошія деньги, эта монета не замѣчена, г. Роджъ, не то, что деньги, найденныя у Дениса Дюваля!

И вслѣдъ затѣмъ, вѣроятно по знаку, подданному молодымъ негодяемъ, хоръ мальчиковъ, стоявшихъ снаружи, затянулъ: «Ананія, Ананія! Вѣдь онъ прикидывается такимъ благочестивымъ! Ананія и Сапфира!»

Но это было не единствевнное наказаніе постигшее несчастнаго Роджа. Г-жа Уингъ и многія другія его покровительницы перестали забирать товаръ въ его лавкѣ, и съ тѣхъ поръ начали обращаться къ другому мелочному торговцу, его сопернику. Вскорѣ послѣ моей исторіи миссъ Сьюкки вышла замужъ за беззубаго ученика, и должно сознаться, что сдѣлавши ее своею женой, послѣдній едва ли не попалъ изъ огня да въ полымя. Мнѣ скоро придется разказать читателю, какимъ образомъ они (и нѣкоторыя другія лица) поплатились за свою злобу противъ меня, и о томъ, какъ раскаялась бѣдная миссъ Сьюкки, которую, конечно, я простилъ отъ чистаго сердца. Тогда только открылась тайная причина (причины этой я не могъ, а докторъ Бернардъ можетъ-быть и не хотѣлъ понять) преслѣдованій направленныхъ противъ смиреннаго юноши, который въ жизнь свою не сдѣлалъ вреда ни одному смертному, за исключеніемъ тѣхъ случаевъ, когда ему нужно было защищать себя.

Взваливъ себѣ на спину чемоданы, невинную причину послѣдней бѣдственной стычки, я положилъ ихъ въ телѣжку къ матери, и уже готовился было самъ занять въ ней мѣсто, когда умная старуха, не допустивъ меня до этого, сказала:

— Я и безъ тебя сумѣю доѣхать, а ты ступай-ка лучше съ докторомъ въ его каретѣ. Его разговоры полезнѣе для тебя, сынокъ, чѣмъ мои глупыя рѣчи. Сосѣдъ Джефсонъ разказалъ мнѣ, какъ этотъ добрый докторъ защищалъ тебя въ судѣ, и если когда-нибудь я или семейство мое въ состояніи будемъ отблагодарить его за эту услугу, пусть онъ смѣло приказываетъ мнѣ все что ему угодно. Ну, ну, сѣрко, пошелъ! Ужь немного осталось!

И сказавъ это, она пустилась въ путь съ моими пожитками, когда на дворѣ уже сильно темнѣло.

Итакъ, я вышелъ изъ Роджева дома, въ которомъ съ тѣхъ поръ мнѣ не пришлось быть ни разу. Я занялъ мѣсто въ каретѣ подлѣ моего добраго доктора Бернарда; мы проѣхали черезъ Уинчельсійскія ворота и погрузились въ болотистую раввину, разстилавшуюся за городомъ; въ сторонѣ отъ насъ сверкали издали свѣтлыя воды канала, а тамъ высоко надъ нашею головой ярко горѣли звѣзды. Разговоръ, конечно, вертѣлся на происшествіи дня, происшествіи особенно интересномъ для вашего покорнаго слуги, который ни о чемъ болѣе не могъ думать, какъ о судьяхъ, арестѣ и оправданіи. Докторъ снова высказалъ мнѣ свое твердое убѣжденіе, что вдоль всего берега и во всей окрестной странѣ существуетъ сильное общество контрабандистовъ, и что мистеръ Роджъ одинъ изъ членовъ этого братства (это впрочемъ было мнѣ хорошо извѣстно, потому что, къ стыду моему, я не разъ ѣздилъ вмѣстѣ съ его людьми на ловлю).

— Можетъ-быть найдутся еще и другія лица изъ числа нашихъ общихъ знакомыхъ, которыя также принадлежатъ къ этому обществу, сказалъ докторъ сухо. — Ну, ну, пошевеливайся, гнѣдышка! Да, и въ самомъ дѣлѣ найдутся, какъ въ Уинчельси, такъ и въ Райѣ. Вотъ хоть бы взять, напримѣръ, твоего дорогаго одноглазаго пріятеля Уэстона, я увѣренъ, что онъ замѣшанъ въ этомъ заговорѣ, такъ точно и monsieur le Chevalier de la Motte; не можешь ли ты еще кого, назвать, Денни?

— Да, сэръ, отвѣчалъ я съ грустью; я зналъ, что мой дѣдъ занимался этимъ промысломъ. — Но если другіе это и дѣлаютъ, то клянусь вамъ своею честью, что съ своей стороны никогда не предприму ничего подобнаго, — поспѣшилъ я прибавить.

— Теперь это становится опаснѣе, нежели было прежде, — сказалъ докторъ Бернардъ. — При переправѣ черезъ каналъ контрабандисты встрѣтятъ затрудненія, отъ которыхъ они уже поотвыкли. Слышалъ ли ты новость, Денисъ?

— Какую новость?

До сихъ поръ я только и думалъ что о своихъ собственныхъ дѣлахъ. Между тѣмъ оказалось, что въ тотъ же вечеръ изъ Лондона пришла почта, принесшая съ собою довольно важныя извѣстія даже и для меня бѣднаго. Новость, о которой говорилъ мнѣ докторъ, состояла въ томъ, что его величество король, извѣстившись о заключеніи дружественнаго и коммерческаго трактата между французскимъ дворомъ и агентами мятежныхъ подданныхъ его величества въ Сѣверной Америкѣ, нашелъ нужнымъ послать предписаніе своему послу при французскомъ дворѣ оставить занимаемый имъ постъ и что, твердо уповая на усердную и ревностную поддержку со стороны своего вѣрнаго народа, онъ рѣшился въ случаѣ надобности воспользоваться всѣми силами и средствами королевства, которыя, какъ онъ надѣется, окажутся достаточно значительными, чтобъ отразить всякое оскорбленіе и нападеніе и вполнѣ поддержать могущество и честь страны.

Такимъ образомъ, между тѣмъ какъ я выходилъ изъ Райскаго суда, размышляя только о своихъ врагахъ, о допросѣ, и блестящемъ для меня исходѣ дѣла, по всей странѣ скакали эстафеты съ извѣщеніемъ о войнѣ съ Франціей. Одинъ изъ такихъ курьеровъ проскакалъ мимо насъ, громко трубя въ рогъ, въ то время, какъ мы возвращались домой. Огибая равнину, мы могли видѣть горѣвшіе издали на противоположномъ берегу канала французскіе военные сигналы, и я съ сожалѣніемъ долженъ здѣсь замѣтить, что съ тѣхъ поръ въ продолженіе пятидесяти лѣтъ моей жизни, эти бѣдственные огоньки почти не угасали.

Курьеръ, посланный съ этимъ важнымъ извѣстіемъ, прибылъ въ Рай уже послѣ нашего отъѣзда оттуда; но такъ какъ онъ ѣхалъ немного побыстрѣе чѣмъ старая гнѣдышка доктора Бернарда, то онъ догналъ насъ прежде, нежели мы прибыли въ нашъ Уинчельси. Въ какихъ-нибудь полчаса весь городъ всполошился отъ полученнаго извѣстія; народъ собирался всюду, толковалъ и на базарной площади, и въ трактирахъ, переходилъ толпами изъ дома въ домъ. Итакъ мы снова вступали въ войну съ нашими сосѣдями по ту сторону канала, въ то же время какъ и съ нашими мятежными чадами въ Америкѣ; но возмутившіеся чада въ то время уже одолѣвали своего родителя. Вмѣстѣ съ моими товарищами въ школѣ Покока, бодро и съ гордостію слѣдили мы за случайностями войны. Согнувшись надъ картами, мы преслѣдовали мятежниковъ, и побивали ихъ въ различныхъ сраженіяхъ. Мы разсѣяли ихъ при Long Island, разбили ихъ при Бранднуайнѣ, одержали надъ ними блистательную побѣду на Бенкерскихъ высотахъ, и торжественно вступили въ Филадельфію вмѣстѣ съ Гауомъ. Но мы были весьма озадачены, когда намъ пришлось сдаваться при Саратогѣ, вмѣстѣ съ генераломъ Бергайномъ: ухо наше не привыкло слышать, чтобы британскія арміи сдавались, и чтобы британское мужество могло терпѣть пораженіе.

— За дѣло при Long Islands намъ дали полу-праздникъ, сказалъ Томъ Парротъ, сидѣвшій подлѣ меня въ школѣ. — Ну, а за Саратогу, я думаю, насъ всѣхъ поочередно отхлещутъ.

Что же касается до этихъ Французовъ, то мы давно знали объ ихъ измѣнѣ, и сердца наши кипѣли противъ нихъ злобою. "Французы-протестанты — это другой народъ, " говорили мы; и я дѣйствительно полагаю, что изгнанные изъ Франціи гугеноты были достойными подданными своего новаго государя.

Нужно вамъ сказать, читатель, что въ Уинчельси жила одна прелестная маленькая Француженка, но въ то же время страшная мятежница. Когда мистриссъ Бернардъ, разговаривая о войнѣ, обратилась однажды къ Агнесѣ и спросила ее: «А ты, дитя мое, на чьей сторонѣ?», mademoiselle де-Барръ сильно покраснѣла и отвѣчала: «Я Француженка, и потому я на сторонѣ моей родины. Vive la France! Vive le roi!»

— О Агнеса, о развращенное, неблагодарное маленькое чудовище! воскликнула мистриссъ Бернардъ со слезами на глазахъ.

Между тѣмъ докторъ, нимало не разсердился, и лицо его озарилось довольною улыбкой. Онъ насмѣшливо поклонился Агнесѣ, сказавъ ей: «Mademoiselle de Saverne, я полагаю, что маленькой Француженкѣ слѣдуетъ стоять за Францію; но вотъ несутъ приборы, и если вы позволите, мы отложимъ наше сраженіе до окончанія ужина.» Когда докторъ сталъ читать въ этотъ вечеръ молитву, положенную церковнымъ уставомъ на все продолженіе военнаго времени, когда онъ началъ просить Бога о ниспосланіи намъ крѣпкой защиты Того, Кто Одинъ можетъ даровать побѣду, — мнѣ показалось, что голосъ этого добраго человѣка никогда еще не былъ такъ трогателенъ и торжественъ, какъ въ эту минуту.

Всякій разъ какъ совершалась эта утренняя и вечерняя церемонія, одна извѣстная мнѣ маленькая особа, принадлежавшая къ римско-католической церкви, обыкновенно удалялась въ сторону, потому что ея духовные наставники запрещали ей принимать участіе въ нашемъ англійскомъ богослуженіи. Въ этотъ вечеръ, когда молитва была окончена, и всѣ стали расходиться по своимъ комнатамъ, миссъ Агнеса сидѣла съ пылающимъ, почти недовольнымъ лицомъ.

— Что же мнѣ прикажете дѣлать, тетушка Бернардъ? — сказала маленькая бунтовщица. — Если я стану молиться за васъ, значитъ я должна просить Бога о покореніи мое родины и о томъ, чтобъ онъ избавилъ васъ отъ руки моихъ соотечественниковъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, дитя мое, успокойся, сказалъ докторъ, погладивъ ее по щекѣ; — въ такомъ случаѣ мы, конечно, не заставимъ тебя повторять за нами аминь.

— Рѣшительно не понимаю, для чего это вамъ хочется непремѣнно властвовать надъ моимъ отечествомъ, жалобно пропищала малютка. — Конечно, я никогда не стану молиться о томъ, чтобы случилось что-либо дурное съ вами, или съ тетушкой Бернардъ, или съ Денни, — о, никогда, никогда! — И заливаясь горькими слезами, она скрыла свое личико на груди добраго доктора, и мы всѣ были глубоко растроганы.

Рука въ руку отправились мы, вдвоемъ, изъ прихода въ монастырь; но этотъ путь намъ показался слишкомъ короткимъ. Подойдя къ дому, и не выпуская изъ своихъ рукъ ея маленькой, горячей ручки, я остановился на минуту передъ звонкомъ.

— А ты, Денни, ты никогда не будешь моимъ врагомъ, не правда ли? — сказала она, поднимая на меня свои глазки.

— О, моя дорогая, пробормоталъ я въ смущеніи, — я буду вѣчно, вѣчно любить тебя!

И я вспомнилъ о дитяти, которое я несъ нѣкогда на своихъ рукахъ съ морскаго берега; теперь, какъ и тогда, я принималъ къ своей груди то же сокровище, и сердце мое сладостно билось отъ подноты блаженства.

VIII.

Могу завѣрить, что въ слѣдующее воскресенье слова нашего добраго доктора не могли подать повода къ какимъ либо сомнѣніямъ или колебаніямъ относительно его образа мыслей. Съ тѣхъ поръ какъ началась война съ Америкой, онъ употреблялъ всѣ усилія, убѣждая своихъ прихожанъ быть вѣрными и свидѣтельствуя о власти кесаря.

«Война, говорилъ онъ въ одной изъ своихъ проповѣдей, вовсе не есть зло: она посылается намъ небомъ, подобно нашимъ недугамъ и болѣзнямъ, безъ сомнѣнія, для нашего же блага. Она научаетъ повиновенію и довольству въ лишеніяхъ, она укрѣпляетъ мужество; испытываетъ вѣрность; доставляетъ случаи обнаружить милосердіе сердца, умѣренность при побѣдѣ, терпѣніе и бодрость при пораженіи. Храбрецы, побѣдоносно сражавшіеся за дѣло своей родины оставляютъ завѣтъ чести своимъ дѣтямъ. Мы, Англичане настоящаго времени, возвышаемся побѣдами предковъ при Креси, Азинкурѣ и Бленгеймѣ. И я не завидую торжеству Шотландцевъ при Бавнокбургѣ и Французовъ — при Фонтенуа. Такія доблести служатъ доказательствомъ зрѣлости націй. Когда мы усмиримъ американское возстаніе, въ чемъ я не сомнѣваюсь, тогда окажется, я увѣренъ, что и эти возмутившіеся сыны нашей родины вели себя какъ прилично Англичанамъ, что они были смѣлы и рѣшительны, милосерды и умѣренны. И въ объявленіи войны Франціи, вѣсть о которомъ только-что достигла до насъ и которое интересуетъ всю Англію, въ особенности же жителей нашего берега, я убѣжденъ, мы также правы, какъ права была королева Елизавета, сопротивляясь испанской армадѣ. Въ минуту почти равной опасности я молю Бога, чтобы мы могли выказать такую же бдительность, постоянство и храбрость. Употребимъ же всѣ зависящія отъ насъ средства, чтобъ исполнить предстоящій намъ долгъ, поручая исходъ дѣла Подателю всякой побѣды.»

Прежде чѣмъ сойдти съ каѳедры, добрый докторъ объявилъ, что онъ хочетъ въ слѣдующій базарный день созвать въ ратушѣ митингъ изъ помѣщиковъ, фермеровъ и моряковъ для обсужденія средствъ къ защитѣ нашего берега и гаваней. Французы могли ежедневно напасть на насъ. Все наше народонаселеніе пришло въ движеніе; волонтеры и милиція обходили патрулями берегъ, а рыбаки то и дѣло наводили свои подзорныя трубы на противоположную сторону канала.

Въ ратушѣ собрался большой митингъ, и ораторы наперерывъ одинъ передъ другимъ старались выказать свою преданность королю и отечеству. Открыта была подписка на оборонительный фондъ. Рѣшено было, что пять портовъ (Дувръ, Гастингсъ, Диль, Плимутъ и Портсмутъ) сформируютъ полкъ милиціонеровъ. Въ одномъ Уинчельси помѣщики и знатнѣйшіе торговцы вызвались снарядить отрядъ конныхъ волонтеровъ для содержанія стражи вдоль берега и для сношеній съ главными квартирами регулярныхъ войскъ, расположенныхъ въ Дуврѣ, Гастингсѣ и Дилѣ. Рыбаки должны были образовать наблюдательную береговую стражу. Весь берегъ, отъ Маргота до Фокстона, былъ, охраняемъ патрулями; и многіе порты по нашей линіи снарядили капера и выслали ихъ въ море. Мы слышали, что и Французы съ своей, стороны дѣлали подобныя же воинственныя приготовленія. Рыбаки обоихъ береговъ до сихъ поръ еще не трогали другъ друга, но теперь начали происходить между ними стычки; и я зналъ, что мой дѣдъ не совсѣмъ еще прекратилъ сношенія съ своими французскими друзьями.

Между тѣмъ на митингѣ, въ ратушѣ, онъ выступилъ съ предложеніемъ подписки и съ длинною рѣчью. Онъ сказалъ, что вотъ уже около столѣтія, какъ онъ и его французскіе единовѣрцы и соотечественники пользуются британскимъ гостепріимствомъ и свободою, что во время гоненія на протестантовъ, они нашли здѣсь покровительство, и что теперь настало для нихъ время доказать, что они признательные и вѣрные подданные короля Георга. Рѣчь дѣда была весьма тепло принята. Старикъ имѣлъ сильныя легкія и его искусство говорить никогда не измѣняло ему. Онъ могъ выплетать свои рѣчи цѣлыми аршинами. Я хорошо зналъ это: мнѣ такъ часто приходилось слушать, какъ онъ своимъ голосомъ, который напоминалъ жужжаніе трутня, — этотъ голосъ давно уже смолкъ теперь (Господи, прости мои прегрѣшенія!) — разводилъ рацеи по цѣлымъ часамъ, усиливаясь влить убѣжденіе въ сердце своего негоднаго внука.

Когда онъ кончилъ, сталъ говорить Джемсъ Уэстонъ изъ монастыря, и говорилъ съ большимъ одушевленіемъ. (Онъ и мой благопріятель, мистеръ Джо, оба были здѣсь и сидѣли вмѣстѣ съ помѣщиками и судьями на возвышеніи, въ концѣ залы.) Мистеръ Джемсъ сказалъ, что такъ какъ мистеръ Дюваль говорилъ за французскихъ протестантовъ, то онъ съ своей стороны хочетъ заявить о преданности другаго класса людей, римскихъ католиковъ Англіи. Онъ надѣется, что въ минуту опасности онъ и его собратья окажутся столь же вѣрными подданными, какъ любой протестантъ въ королевствѣ. И какъ слабое доказательство своей преданности онъ предлагаетъ — хотя онъ и увѣренъ, что его сосѣдъ Дюваль гораздо богаче его (дѣдъ вскрикнулъ: «нѣтъ, нѣтъ!» и громкій раскатъ хохота покрылъ его восклицаніе) — на каждую гинею, которую пожертвуетъ мистеръ Дюваль въ оборонительный фондъ, дать двѣ своихъ.

— Конечно, я дамъ свою гинею, сказалъ скромно дѣдъ, — и пусть лепта бѣдняка будетъ принята и принесетъ пользу!

— Одну гинею! заревѣлъ Уэстонъ, — я даю сто гиней!

— А я другую сотню, сказалъ его братъ. — Мы хотимъ доказать, какъ римско-католическіе землевладѣльцы Англіи, что мы не уступимъ въ патріотизмѣ нашимъ братьямъ протестантамъ.

— Заставьте моего свекора, Питера Дюваля, дать сто гиней! сказала моя мать своимъ грубымъ голосомъ. — Возьмите съ меня двадцать пять гиней и съ моего сына, Девиса, двадцать пять! Мы ѣли англійскій хлѣбъ, и мы признательны, и мы поемъ отъ полноты сердца: Боже, храни короля Георга!

Слова матери вызвали взрывъ одобреній. Фермеры, помѣщики, торговцы, богатые и бѣдные, тотчасъ приступили къ подпискѣ. И прежде нежели разошелся митингъ, была собрана весьма почтенная сумма на вооруженіе и обмундировку уинчедьсійской милиціи. Старый полковникъ Эвансъ, участвовавшій въ сраженіяхъ при Минденѣ и Фонтевуа, и молодой мистеръ Барлоу, потерявшій ногу при Бранднуайнѣ, предложили заняться обученіемъ милиціонеровъ до тѣхъ поръ, пока его величество не пришлетъ своихъ офицеровъ для командованія отрядомъ. Было призвано, что всѣ говорили и дѣйствовали въ общественномъ духѣ. — Пусть-ка теперь высадятся Французы! былъ общій крикъ. — жители Райя, Уинчельси и Гастингса будутъ имѣть свою почетную стражу, чтобы достойно встрѣтить ихъ на берегу!

Мнѣніе, что Французы хотятъ попытаться высадиться на берегъ, было весьма распространено, въ особенности же, когда была получена прокламація его величества, возвѣщавшая о большихъ морскихъ и военныхъ приготовленіяхъ, предпринятыхъ непріятелемъ. Мы имѣли нѣкоторыя сношенія съ Булонемъ, Кале и Дюнкирхеномъ, и наши рыбачьи лодки доходили иногда даже до Остенде. Наши корреспонденты подробно извѣщали насъ о всемъ, что-происходило въ этихъ портахъ: о собиравшихся тамъ войскахъ, о военныхъ французскихъ корабляхъ и каперахъ, снаряжавшихся тамъ. Я не былъ очень удивленъ когда нашелъ однажды ночью нашего стараго булоньскаго сообщника, Бидуа, въ кухнѣ, вмѣстѣ съ дѣдомъ, гдѣ онъ курилъ трубку и угощался рюмкою коньяку, за который, я зналъ, не было заплачено кесарево кесареви. Голуби еще продолжали совершать свои ежедневныя путешествія.

Однажды, когда я пришелъ навѣстить фермера Парро, я нашелъ г. де-Ламотта съ товарищемъ, отправлявшихъ одну изъ этихъ птицъ. Товарищъ Ламотта сказалъ сердито по-нѣмецки:

— Чего здѣсь нужно этому маленькому Spitzbube?

— Versteht vielleicht deutsch, проворчалъ поспѣшно Ламоттъ, и обратившись ко мнѣ съ притворно любезною улыбкой, освѣдомился о моей матери и дѣдѣ.

Этотъ товарищъ кавалера былъ лейтенантъ Лоттерло, служившій въ Америкѣ въ одномъ изъ гессенскихъ полковъ съ нашей стороны. Онъ теперь очень часто бывалъ въ Уинчельси и разказывалъ обыкновенно въ великолѣпныхъ выраженіяхъ о войнѣ и о своихъ собственныхъ подвигахъ, какъ на континентѣ, такъ и въ американскихъ провинціяхъ. Онъ жилъ, какъ я слышалъ, близь Кантербери. Я, разумѣется, догадался, что онъ принадлежалъ къ партіи ловцовъ макрели и занимался контрабандой, подобно Ламотту, Уэстонамъ и моему старому нечестивому дѣду съ его пріятелемъ, мистеромъ Роджемъ изъ Райя. Я разкажу вскорѣ, какъ горько пришлось въ послѣдствіи господину де-Ламотту раскаяться въ его знакомствѣ съ этимъ Нѣмцемъ.

Зная короткость кавалера съ людьми занимавшимися ловлей макрели, я не имѣлъ причины удивляться, встрѣтивъ его вмѣстѣ съ нѣмецкимъ капитаномъ; но тутъ случилось обстоятельство, заставившее меня предполагать, что онъ былъ замѣшанъ въ дѣлѣ еще болѣе беззаконномъ и опасномъ чѣмъ контрабанда. Я всходилъ на холмъ — долженъ ли я говорить всю правду, моя милая, въ моихъ запискахъ? Что жь, это никогда никому не вредило и не повредитъ, и такъ какъ это касается только меня и тебя, то я могу говорить безъ опасенія. Я упоминалъ уже, что я часто ходилъ на холмъ любоваться на голубей, потому что нѣкоторая молодая особа была также большая до нихъ любительница и иногда приходила посмотрѣть голубятню фермера Нарро. Не эта ли бѣлая голубка и привлекала меня преимущественно передъ другими? Не припадала ли она иногда трепещущая къ моему сердцу? А! старая кровь кипитъ во мнѣ при одномъ воспоминаніи. Я чувствую — сказать ли, на сколько лѣтъ моложе чувствую я себя, моя милая? Да, эти маленькія прогулки на голубятню принадлежатъ къ самымъ сладкимъ, къ самымъ пріятнымъ воспоминаніямъ моей жизни.

Возвращаясь изъ этого милаго домика поцѣлуевъ и воркованья, я встрѣтилъ одного изъ моихъ бывшихъ школьныхъ товарищей, по имени Томаса Мизома, который чрезвычайно гордился своимъ мундиромъ рядоваго въ уинчельсійской милиціи, никогда не уставалъ носить его и всегда ходилъ съ ружьемъ на плечѣ. Когда я подошелъ къ Тому, онъ только что выстрѣлилъ изъ своего ружья и убилъ птицу. Одинъ изъ голубей Фермера Парро, одинъ изъ почтовыхъ голубей, лежалъ мертвый у его ногъ; молодой человѣкъ очень испугался своего поступка, въ особенности же, когда подъ крыломъ убитаго голубя онъ увидалъ маленькій кусочекъ бумаги.

Онъ не могъ прочесть посланія, написаннаго по-нѣмецки и состоявшаго всего изъ трехъ строкъ, которыя я скорѣе могъ разобрать нежели Томъ. Первою моею мыслью было, что записка касалась дѣлъ контрабанды, которою занимались столь многіе изъ моихъ пріятелей. Между тѣмъ Мизомъ поспѣшилъ удалиться, вовсе не желая попасться въ руки фермера, который былъ бы весьма недоволенъ тѣмъ, что онъ убилъ одну изъ его птицъ.

Я положилъ бумажку въ карманъ, не сказавъ Тому ничего, что я о ней думаю; но у меня было кое-что на умѣ, и я хотѣлъ прежде всего показать ее доктору Бернарду. Я нашелъ его дома и прочелъ ему содержаніе записки.

Мой добрый докторъ былъ нѣсколько взволнованъ и обрадованъ, когда я перевелъ ее, и особенно похвалилъ меня за то, что я ничего не сказалъ Тому. «То, что мы нашли, можетъ-быть какая-нибудь утка, мой милый Денисъ», сказалъ докторъ, «а можетъ-быть и очень важная вещь. Я повидаюсь нынче ночью по этому предмету съ полковникомъ Эвансомъ.» Мы направились вмѣстѣ къ жилищу Эванса. Это былъ старый служака, который сражался подъ начальствомъ герцога Кумберландскаго и былъ подобно доктору мировымъ судьей нашего графства. Я перевелъ для полковника записку, которая была слѣдующаго содержанія:

(Пропускъ въ рукописи Теккерея).

Мистеръ Эвансъ посмотрѣлъ на лежавшую передъ нимъ бумагу, въ которой заключались офиціальныя свѣдѣнія о войскахъ, расположенныхъ въ пяти портахъ, и нашелъ, что записка бѣднаго голубя составлена правильно.

— Это писалъ кавалеръ? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, я не думаю чтобъ это былъ почеркъ де-Ламотта.

Я назвалъ Нѣмца, котораго я видѣлъ вмѣстѣ съ кавалеромъ — г-na Лоттерло; г. Эвансъ сказалъ, что знаетъ его хорошо.

— Если Лоттерло замѣшанъ въ это дѣло, продолжалъ г. Эвансъ, — мы узнаемъ объ немъ поподробнѣе; и онъ пошепталъ что-то доктору Бернарду.

За тѣмъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ онъ похвалилъ меня за мою благоразумную скрытность, прибавивъ, чтобъ я и впередъ никому не разказывалъ объ этомъ дѣлѣ, и товарищу посовѣтовалъ держать языкъ на привязи.

Но Томъ Мизомъ не былъ также остороженъ какъ я, и разболталъ объ этомъ приключеніи одному или двумъ пріятелямъ и своимъ родителямъ, которые, подобно моимъ, занимались торговлей. Они жили въ Уинчельси, въ уютномъ домикѣ съ садомъ и прекраснымъ скотнымъ дворомъ. Однажды они нашли свою лошадь мертвою въ стойлѣ; въ другой разъ ихъ корову разнесло, и она околѣла. Въ тѣ времена такіе странныя проявленія мести повторялись довольно часто. Фермеры, торговцы или помѣщики, которымъ случалось имѣть непріязненныя столкновенія съ извѣстными партіями, часто бывали принуждены горько оплакивать послѣдствія вражды, которую имѣли неосторожность возбудить. Что мой несчастный старый дѣдъ не переставалъ быть сообщникомъ контрабандистовъ, я заключаю изъ одного случая, о которомъ не могу умолчать и который не могу извинить чѣмъ-нибудь. Конечно, дѣдъ былъ жестоко наказанъ за это; но мое повѣствованіе еще не подвинулось на столько, чтобъ я могъ теперь же разказать о томъ, какъ старикъ поплатился за свои грѣхи.

Въ это время пріѣхалъ навѣстить нашихъ уинчельсійскихъ судей капитанъ Пирсонъ, командиръ фрегата Серапионъ, находившагося въ Доунскомъ портѣ. Я вспомнилъ, что видѣлъ этого джентльмена въ Лондонѣ, въ домѣ моего добраго покровителя Питера Дениса. Мистеръ Пирсонъ также узналъ во мнѣ маленькаго мальчика, выстрѣлившаго въ разбойника. Онъ былъ очень заинтересованъ, услыхавъ о почтовомъ голубѣ и объ извѣстіи, которое онъ несъ. Повидимому, онъ, подобно полковнику Эвансу, зналъ Лоттерло.

— Ты славный малый, сказалъ капитанъ, — но мы знаемъ всѣ извѣстія, которыя приносятъ голуби.

Весь нашъ берегъ въ это время былъ въ большомъ волненіи, ожидая съ часа на часъ вторженія Французовъ. Флотъ ихъ въ каналѣ, какъ говорили, превосходилъ численностію нашъ, и мы знали, что и армія ихъ была сильнѣе нашей. Я помню всеобщій ужасъ и волненіе, паническій страхъ однихъ и хвастливыя выходки другихъ; въ особенности же памятна мнѣ суматоха, происшедшая однажды въ церкви во время воскресной службы. По мѣстамъ пробѣжалъ слухъ, что Французы уже высадились. Народъ тотчасъ же бросился вонъ изъ церкви, и въ числѣ бѣжавшихъ я замѣтилъ нѣкоторыхъ изъ самыхъ буянливыхъ и задорныхъ хвастуновъ, которые прежде громче другихъ покрикивали: «пусть-ка попробуютъ!» Только мать и я, да капитанъ Пирсонъ остались на мѣстахъ и просидѣли до конца службы, изъ которой докторъ Бернардъ не хотѣлъ выпустить ни одной строки и которую даже я находилъ чрезвычайно утомительною и мучительно-длинною. Онъ произнесъ благословеніе, которымъ оканчивается служба, съ большею противъ обыкновенная медленностью и торжественностью. Самъ принужденъ былъ отворить дверь своей каѳедры и сойдти съ нея безъ обычнаго сопровожденія церковника, который соскочилъ съ своего мѣста и выбѣжалъ изъ церкви подобно другимъ прихожанамъ. Докторъ Бернардъ повелъ меня обѣдать къ себѣ; моя добрая мать была слишкомъ умна, чтобы завидовать внимательности оказанной мнѣ, а не ей. Когда ей случалось прислуживать мистриссъ Бернардъ съ корзинкою кружевъ и духами, мать почтительно стояла передъ нею, какъ прилично торговкѣ.

— Ты, сынъ мой, совсѣмъ другое дѣло, говорила она, — я хочу сдѣлать изъ тебя джентльмена.

И я надѣюсь, что употреблялъ всѣ усилія, чтобъ исполнить желаніе доброй женщины.

Война, возможность высадки Французовъ, и средства противиться вторженію были предметами разговора джентльменовъ; и хотя я не могъ понимать всего происходившаго, но я могу привести теперь факты, значеніе которыхъ было объяснено мнѣ впослѣдствіи. Голуби продолжали передавать нѣкоторыя извѣстія во Францію, взамѣнъ тѣхъ, которыя они доставляли оттуда. Въ помощію этихъ и другихъ вѣстниковъ наше правительство получало подробныя свѣдѣнія о плавахъ и приготовленіяхъ непріятеля. И я припоминаю, какъ я слышалъ, что его величество имѣлъ своихъ собственныхъ тайныхъ корреспондентовъ во Франціи, увѣдомленія которыхъ были поразительной вѣрности. Мистеръ Лоттерло также занимался передачею извѣстій. Онъ былъ солдатомъ въ Америкѣ, насильственнымъ вербовщикомъ здѣсь, и я не знаю чѣмъ еще только онъ не былъ. Онъ пересылалъ извѣстія по распоряженію своихъ патроновъ, которымъ взамѣнъ того сообщалъ свѣдѣнія, получаемыя имъ изъ Франціи. Достойный джентльменъ былъ слѣдовательно шпіономъ по ремеслу; и хотя ему не суждено было быть повѣшеннымъ, тѣмъ не менѣе онъ получилъ ужасное возмездіе за свое вѣроломство, о чемъ я разкажу въ свое время. Что касается г. де-Ламотта, то джентльмены полагали, что кавалеръ былъ скорѣе контрабандистъ нежели измѣнникъ, и что въ этомъ дѣлѣ онъ имѣлъ сообщниками десятки, — что я? — сотни людей группировавшихся около него. Одинъ изъ нихъ, я зналъ, былъ мой набожный дѣдъ; другіе двое жили въ монастырѣ, и я могъ бы назвать еще множество лицъ даже въ одномъ нашемъ маленькомъ городкѣ, именно всѣхъ ловцовъ макрели, къ которымъ посылали меня въ вечеръ похоронъ бѣдной r-жи де-Савернъ.

Капитанъ Пирсонъ съ чувствомъ пожалъ мнѣ руку, когда я собирался уходить и, по взгляду, брошенному на меня докторомъ, я заключилъ, что онъ готовитъ мнѣ нѣчто весьма пріятное. Предположеніе мое оправдалось очень скоро, и въ такое время, когда я былъ погруженъ въ мрачную бездну отчаянія.

Хотя моя дорогая малютка Агвеса жила пансіонеркой въ домѣ ненавистныхъ Уэстоновъ, однако ей позволено было посѣщать мистриссъ Бернардъ; и эта добрая женщина никогда не забывала извѣстить меня какимъ-нибудь сигналомъ, что моя маленькая возлюбленная сидитъ у нихъ въ домѣ. Иногда мнѣ присылали сказать слѣдующее: «пасторъ проситъ возвратить ему назадъ книгу съ Арабскими Сказками, и Денису не худо было бы самому занести ее.» Въ другой разъ моя милѣйшая мистриссъ Бернардъ писала мнѣ на своей визитной карточкѣ: "если ты хорошо занимался математикой, то можешь придти къ чаю, " или: "ты сегодня можешь имѣть французскій урокъ, " и тому подобное, — а тамъ ужъ я навѣрное зналъ, что увижу мою очаровательную маленькую учительницу. Сколько лѣтъ, моя милая, было Джульеттѣ, когда она и молодой Ромео полюбили другъ друга? Что касается до моей возлюбленной, она еще играла въ куклы, когда въ насъ зародилась эта маленькая страстишка. Но чудный талисманъ невинности, который я носилъ въ своемъ сердцѣ, не покидалъ меня съ тѣхъ поръ въ продолженіи всей моей жизни, и сохранилъ меня отъ многихъ искушеній.

Разъ начавъ откровенничать, нужно сознаваться во всемъ. Мы, молодые лицемѣры, имѣли обыкновеніе писать другъ другу маленькія записочки, которыя прятали въ разные мудреные уголки, лишь намъ однимъ извѣстные. Джульетта писала крупнымъ круглымъ почеркомъ по-французски; Ромео отвѣчалъ, какъ мнѣ кажется, съ сомнительною орѳографіей.

Мы изобрѣли для нашихъ писемъ множество странныхъ хранилищъ, гдѣ они лежали poste-restante. Такъ, напримѣръ на японскомъ шкафикѣ въ гостиной стояла китайская ваза, наполненная смѣсью изъ разныхъ душистыхъ травъ и спецій, туда молодые хитрецы обыкновенно опускали свои руки, и рылись въ ней до тѣхъ поръ, пока не ощупывали между розовыми листьями и душистыми кореньями маленькой записочки, еще болѣе душистой и драгоцѣнной нежели всѣ ваши цвѣты и гвоздики. Въ прихожей мы имѣли другое знаменитое почтовое отдѣленіе, а именно: стволъ большаго мушкета, висѣвшаго надъ каминомъ, изъ котораго торчалъ билетикъ съ надписью «заряжено», но на этотъ счетъ я имѣлъ другія, болѣе достовѣрныя свѣдѣнія, такъ какъ я самъ помогалъ Мартину, слугѣ доктора, чистить это ружье. Затѣмъ на кладбищѣ, подъ лѣвымъ крыломъ херувима на могилѣ сэръ-Джаспера Биллинга была небольшая впадина, въ которую мы клали маленькіе клочки бумаги, исписанные особенными условными знаками, нами же самими изобрѣтенными. И какъ бы вы думали, читатель, что мы писали на этихъ бумажкахъ? Старую пѣсню, которую поютъ молодые люди съ тѣхъ поръ, какъ началось пѣніе. Мы спрягали нашимъ дѣтскимъ почеркомъ: «Amo, amas», и т. д. О! какъ не благодарить мнѣ Бога за то, что мои дрожащія руки еще могутъ писать эти слова! Когда я посѣтилъ послѣдній разъ Уинчельси, моя милая, я нарочно пошелъ взглянуть на могилу сэръ-Джаспера и на впадину подъ крыломъ херувима; но тамъ было только немного земли и моху…. Мистриссъ Бернардъ говорила мнѣ, въ послѣдствіи, что она нашла и прочитала нѣсколько подобныхъ писемъ, но въ нихъ не было ничего дурнаго; а когда докторъ принималъ свой серіозный видъ, его grand sérieux (на что онъ имѣлъ полное право) чтобы пожурить виновныхъ, жена его напоминала ему то время, когда будучи первымъ ученикомъ въ Гарроузской школѣ, онъ находилъ время писать не одни только латинскія и греческія упражненія, но и маленькія записочки къ одной молодой дѣвушкѣ, жившей въ деревнѣ. Обо всемъ этомъ, какъ я уже сказалъ выше, она сообщила мнѣ въ послѣдствіи; но съ самаго перваго дня нашего знакомства, она не переставала быть моимъ лучшимъ другомъ и покровительницей.

Этому лучшему и счастливѣйшему времени моей жизни (я дѣйствительно нахожу его таковымъ, хотя въ настоящую минуту чувствую себя въ высшей степени счастливымъ и благодарнымъ) суждено было внезапно окончиться, и бѣдный простофиля, Денисъ, зазѣвавшійся на верху блаженства, испыталъ неожиданное паденіе, которое на нѣсколько времени совершенно уничтожило и ошеломило его. Я уже разказалъ, что приключилось съ моимъ товарищемъ, Томомъ Мизомомъ, за его злополучное вмѣшательство въ дѣла г. Лоттерло и за нескромную болтовню о нихъ. Теперь секретъ мейнгера Лоттерло, знали двое, а именно: Томъ Мизомъ и Девисъ Дюваль, и хотя Денисъ держалъ языкъ за зубами, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда онъ разговаривалъ съ пасторомъ или капитаномъ Пирсономъ, однако Лоттерло сдѣлалось извѣстно, что я прочелъ и объяснилъ голубиную депешу, вѣстникъ которой былъ сраженъ рукою Мизома. Лицо сообщившее все это г. Лоттерло, былъ никто другой, какъ самъ капитанъ Пирсонъ. Когда Лоттерло и его сообщникъ узнали объ участіи, которое я принималъ въ этомъ злополучномъ открытіи, они озлобились противъ меня еще больше чѣмъ на Мизома. Кавалеръ де-Ламоттъ, нѣкогда равнодушный и даже ласковый ко мнѣ, положительно меня возненавидѣлъ, и сталъ считать меня врагомъ, котораго рѣшился устранить съ своей дороги. И отсюда-то возникла катастрофа, низринувшая бѣднаго простофилю Дюваля эсквайра съ той блаженной стѣны, съ высоты которой онъ любовался на свою возлюбленную, между тѣмъ какъ она рѣзвилась и играла въ саду. Однажды вечеромъ — могу ль забыть этотъ вечеръ? Это было въ пятницу^[7]. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . когда моя маленькая дѣвочка напилась чаю у мистриссъ Бернардъ, я получилъ позволеніе проводить ее домой къ Уэстонамъ, которые жили не болѣе какъ въ ста шагахъ отъ прихода. Въ продолженіе всего вечера общество толковало о войнѣ, объ опасности вторженія, о военныхъ извѣстіяхъ изъ Франціи и Америки, а моя дѣвочка сидѣла молча за своимъ вышиваньемъ, изрѣдка поглядывая своими большими глазками то на того, то на другаго изъ говорящихъ. Наконецъ пробило девять, часъ, въ который миссъ Агнеса по обыкновенію возвращалась къ своему опекуну. Мнѣ предоставлена была честь служить ея провожатымъ, и я, конечно, желалъ бы въ десять разъ увеличить разстояніе между обоими домами. «Доброй ночи, Агнеса.» — «Доброй ночи, Денисъ! въ воскресенье увидимся!» Мы перешептываемся еще нѣсколько минутъ въ сіяньи звѣздъ; маленькая ручка съ нѣжнымъ пожатіемъ медлитъ въ моей рукѣ; но вотъ раздаются шаги прислуги по мраморному полу дома, и я скрываюсь. Впрочемъ и днемъ, и ночью, и за уроками, и во время рекреацій я не переставалъ думать объ этомъ маленькомъ созданіи.

«Въ воскресенье увидимся!» А еще только пятница! Даже такой промежутокъ казался мнѣ длиннымъ. Какъ мало предчувствовали мы оба предстоявшую намъ продолжительную разлуку, и тѣ странныя перемѣны, опасности и приключенія, которыя суждено мнѣ было перевести прежде, нежели я снова долженъ былъ пожать въ своихъ рукахъ эту дорогую ручку.

Ворота затворились за нею, и я пошелъ мимо церковной стѣны къ себѣ домой. Мысли мои уносились въ прошедшее, къ той счастливой незабвенной ночи моего дѣтства, когда мнѣ удалось спасти эту дорогую дѣвочку отъ ужасной смерти; я думалъ о томъ, какъ я любилъ ее съ тѣхъ поръ всѣми силами души своей, и какое утѣшеніе внесла она въ мою юную жизнь. Въ продолженіе многихъ лѣтъ она была моею единственною отрадой и моимъ единственнымъ товарищемъ. Дома я имѣлъ пищу и пріютъ, и, по крайней мѣрѣ со стороны матери, видѣлъ ласку, но мнѣ не доставало общества; и до тѣхъ поръ пока я не сталъ домашнимъ человѣкомъ въ семействѣ моего добраго доктора Бернарда, я не зналъ что такое дружба и доброе сотоварищество. Какъ мнѣ было не чувствовать благодарности за такое драгоцѣнное благо? И я молился, внутренно давая себѣ обѣщаніе сдѣлаться достойнымъ такихъ друзей. Погруженный въ эти счастливыя мысли, я брелъ домой, какъ вдругъ — встрѣтилось нѣчто, разомъ рѣшившее мою будущую судьбу.

Это нѣчто была дубина, такъ сильно треснувшая меня по уху и по виску, что я безъ чувствъ упалъ на землю. Помню, что передъ этимъ я видѣлъ съ полдюжины людей, мелькавшихъ во мракѣ аллеи, по которой мнѣ нужно было проходить, потомъ началась борьба, посыпались ругательства, чей-то голосъ закричалъ: «Хорошенько его, проклятаго, хорошенько!» и я очутился на мостовой, столь же безжизненный, какъ и тѣ плиты, за которыя упалъ. Очнувшись, я почти ничего не могъ разглядѣть, струившаяся по лицу кровь ослѣпляла меня; я лежалъ въ крытой повозкѣ вмѣстѣ съ другими стонавшими несчастливцами; и когда я заохалъ отъ боли, грубый голосъ, съ приправой крѣпкаго слова, приказалъ мнѣ немедленно замолчать, посуливъ въ противномъ случаѣ повторить затрещину. Я очнулся въ страшныхъ мученіяхъ и безпокойствѣ, по потомъ опять лишился чувствъ. Когда я снова пришелъ въ полусознательное состояніе, я почувствовалъ, что меня поднимаютъ изъ повозки, несутъ куда-то, и за тѣмъ бросаютъ въ переднюю часть лодки, въ которую, по всей вѣроятности, послѣдовали за мною и остальные товарищи моего печальнаго путешествія. Наконецъ, кто-то пришелъ и сталъ обмывать мою окровавленную голову соленою водой (отъ чего всѣ мои жилы забились и заныли). Потомъ какой-то человѣкъ, шепнувшій мнѣ на ухо: «я другъ», туго перевязалъ мнѣ лобъ носовымъ платкомъ, и наша лодка направилась къ бригу, стоявшему на возможно-близкомъ разстояніи отъ берега. Въ то время, какъ я поднимался на корабль, покачиваясь отъ слабости изъ стороны въ сторону, негодяй, ранившій меня и осыпавшій меня ругательствами, хотѣлъ-было нанести мнѣ еще одинъ ударъ, но мой тайный другъ не допустилъ его до этого. То былъ Томъ Гукгамъ, семейству котораго я подарилъ когда-то три гинеи; можно смѣло сказать, что онъ спасъ мнѣ въ этотъ день жизнь, потому что напавшій на меня негодяй сознавался въ послѣдствіи, что онъ имѣлъ намѣреніе причинить мнѣ серіозный вредъ. Меня бросили въ переднюю часть корабля съ тремя или четырьмя избитыми и стонавшими бѣдняками, и такъ какъ вѣтеръ былъ попутный, судно поплыло къ своему назначенію. Какую страшную ночь провелъ я! Боль и жаръ не покидали меня. Мнѣ представлялось, что я вытаскиваю изъ воды маленькую Агнесу; и я нѣсколько разъ называлъ ее по имени, какъ сообщилъ мнѣ въ послѣдствіи Томъ Гукгамъ, который приходилъ ночью съ фонаремъ, чтобы посмотрѣть на насъ несчастныхъ, скученныхъ въ одномъ углѣ. Томъ принесъ мнѣ воды, и такимъ образомъ, то страдая, то впадая въ безпамятство, я провелъ ужасную ночь.

Поутру судно наше достигло фрегата, стоявшаго близь какого-то города, и Томъ Гукгамъ взнесъ меня на корабль на своихъ собственныхъ рукахъ. Случилось, что въ то же время лодка капитана отчаливала отъ берега, и такимъ образомъ капитанъ съ своими друзьями и ваша партія несчастныхъ новобранцевъ съ ихъ похитителями очутились лицомъ къ лицу. Я не мало удивился и обрадовался, увидавъ, что капитанъ этотъ былъ никто другой, какъ самъ Пирсонъ пріятель моего добраго пастора. Лицо мое было обвязано, и до такой степени блѣдно и окровавлено, что я былъ почти неузнаваемъ.

— Ага, молодчикъ, сказалъ онъ довольно строго, — ты, какъ видно, подрался, не такъ ли? Вотъ что значитъ сопротивляться людямъ, состоящимъ на службѣ его величества.

— Я и не думалъ сопротивляться, меня ударили сзади, капитанъ Пирсонъ, сказалъ я.

Капитанъ посмотрѣлъ на меня съ серіознымъ и въ то же время удивленнымъ лицомъ. Въ самомъ дѣлѣ, трудно было сыскать болѣе не представительнаго малаго, какъ тотъ, который стоялъ передъ нимъ въ эту минуту. Минуту спустя, онъ сказалъ:

— Господи помилуй, да неужели это ты, мой другъ? Не ужели это молодой Дюваль?

— Точно такъ, сэръ, отвѣчалъ я. И не то отъ волненія, не то отъ горячки или потери крови и слабости, я почувствовалъ, что голова моя снова кружится, и я безъ чувствъ упалъ на землю. Очнувшись, я увидалъ себя въ маленькой каюткѣ на Сераписѣ, гдѣ, кромѣ меня, лежалъ еще другой больной. Весь день у меня былъ жаръ и бредъ, въ продолженіе котораго я постоянно кричалъ: «Агнеса, Агнеса!» и все хотѣлъ застрѣлить разбойника. За мною ухаживалъ одинъ добрый подлѣкарь, съ такимъ вниманіемъ и усердіемъ, которыхъ, конечно, не въ правѣ былъ ожидать отъ него бѣдный раненый юноша въ моемъ жалкомъ и униженномъ положеніи. На пятый день, я уже оправился, хотя былъ еще нѣсколько слабъ и блѣделъ; впрочемъ, слабость моя была не на столько велика, чтобы я не въ состояніи былъ пойдти къ капитану, когда тотъ прислалъ звать меня къ себѣ въ каюту, и мой пріятель подлѣкарь провелъ меня къ нему.

Капитанъ Пирсонъ писалъ въ это время за столомъ; увидавъ меня, онъ выслалъ своего секретаря, и когда послѣдній ушелъ, дружески пожалъ мнѣ руку, и сталъ откровенно говорить со мною о странномъ случаѣ, приведшемъ меня на его корабль.

— Мы получили извѣстіе, сказалъ онъ, — что въ одномъ трактирѣ въ Унчельси можно захватить нѣсколько хорошихъ моряковъ изъ такъ-называемой партіи макрелей, и мой помощникъ, дѣйствительно, поймалъ съ полдюжины молодцовъ, которые найдутъ себѣ болѣе приличное занятіе на королевской службѣ во флотѣ его величества, нежели на своихъ собственныхъ суденышкахъ, гдѣ они обирали и обманывали своего государя. Ты былъ случайною рыбкой, попавшеюся вмѣстѣ съ прочими. Я знаю твою исторію. Я говорилъ о тебѣ съ нашими добрыми друзьями въ приходѣ. Ты еще очень молодъ, а ужь успѣлъ нажить себѣ странныхъ враговъ въ своемъ родномъ городѣ, и тебѣ лучше совершенно изъ него удалиться. Въ тотъ вечеръ, когда я въ первый разъ встрѣтился съ тобою, я обѣщалъ нашимъ друзьямъ взять тебя на корабль въ качествѣ волонтера перваго класса. Въ свое время ты выдержишь экзаменъ и будешь произведенъ въ мичманы. Кстати — мать твоя теперь въ Дилѣ. Ты можешь отправиться, на берегъ и она тебя обмундируетъ. Вотъ полученныя на твое имя письма. Я писалъ о тебѣ доктору Бернарду, какъ только узналъ тебя.

Я простился съ моимъ капитаномъ и покровителемъ, и побѣжалъ читать свои письма. Въ одномъ изъ нихъ добрая мистриссъ Бернардъ и докторъ разказывали о томъ какъ перепугало ихъ мое внезапное исчезновеніе, и какъ безпокоились они до тѣхъ поръ, пока капитанъ Пирсонъ не сообщилъ имъ, что я отысканъ. Что касается до письма моей матери, то она писала мнѣ своимъ простымъ языкомъ, съ какимъ нетерпѣніемъ она ожидаетъ меня въ трактирѣ «Голубаго Якоря» въ Дилѣ, и какъ хотѣлось бы ей самой пріѣхать ко мнѣ; «но твои новые товарищи, пожалуй, засмѣютъ простую старуху, если она явится посмотрѣть на сынка. Пріѣзжай-ка ты лучше самъ въ Диль, гдѣ я обмундирую тебя, какъ прилично офицеру, состоящему на королевской службѣ.» Итакъ, я немедленно отправился въ Диль. Добрый подлѣкарь, ходившій за мною во время болѣзни, и уже успѣвшій полюбить меня, далъ мнѣ чистую рубашку и такъ акуратно перевязалъ мою рану, что ее почти нельзя было замѣтить подъ моими черными волосами. «Le pauvre cher enfant! Comme il est pâle!» сказала моя мать, увидавъ меня, и глаза ея загорѣлись любовью и нѣжностью. Добрая женщина непремѣнно пожелала сама причесать мои волосы, и собравъ ихъ въ щегольскую косу, перевязала ее черной лентой. Потомъ она повела меня къ портному и заказала мнѣ добрый запасъ разнаго платья, которое даже и сынъ лорда могъ бы, не стыдясь, привезти съ собою на корабль. Когда она увидала меня въ моемъ мичманскомъ мундирѣ, она положила мнѣ въ карманъ такой тяжеловѣсный кошелекъ съ гинеями, что я просто сталъ въ тупикъ отъ ея щедрости. Заломивъ шляпу на бекрень, я, какъ мнѣ кажется, преважно выступалъ вмѣстѣ съ нею по городу. Въ Дилѣ она имѣла двухъ или трехъ друзей, подобно ей торговцевъ, и по всей вѣроятности сообща занимавшихся вышеупомянутыми морскими промыслами; но она и не подумала сдѣлать имъ визитъ. "Помни, мой сынъ, " сказала она, «что ты теперь джентльменъ. Лавочники и торговцы тебѣ не компанія. Я другое дѣло, я только бѣдная парикмахерша и лавочница, яя ничего болѣе.» Встрѣчаясь съ такими знакомыми, она кланялась имъ съ большимъ достоинствомъ, но не представила меня ни одному изъ нихъ. Мы отужинали вмѣстѣ въ «Якорѣ,» толкуя о нашемъ домѣ, столь близкомъ и въ то же время столь далекомъ; но она ни разу не упомянула мнѣ о моей маленькой дѣвочкѣ; я же самъ какъ-то не рѣшался намекнуть о ней. Мать приготовила для меня въ трактирѣ прекрасную спальню, въ которую она прогнала меня довольно рано, такъ какъ я чувствовалъ еще большую слабость послѣ горячки; а когда я улегся, она вошла въ мою комнату, стала на колѣни подлѣ моей постели, и съ лицомъ, орошеннымъ слезами, начала молиться и просить Бога на своемъ природномъ нѣмецкомъ языкѣ, чтобы Тотъ, Которому благоугодно было избавить меня отъ бѣдствій, защитилъ бы меня и на будущее время, и всегда охранялъ бы меня въ предстоящей мнѣ жизненной дорогѣ. Теперь, когда эта дорога уже приближается къ концу, я оглядываюсь назадъ съ чувствомъ глубокаго благоговѣнія и благодарности за странныя опасности, отъ которыхъ я былъ избавленъ, и за великія милости, которыми я наслаждался.

Я написалъ длинное письмо къ мистриссъ Бернардъ, передавая ей исторію моихъ приключеній въ наивозможно веселомъ тонѣ, хотя по правдѣ сказать, при мысли о родинѣ и о находившемся тамъ маленькомъ существѣ, изъ глазъ моихъ выкатились на бумагу двѣ крупныя слезы; но я не могъ не чувствовать себя благодарнымъ за ласки, которыми я былъ осыпанъ, и не мало восхищался мыслію что становлюсь настоящимъ джентльменомъ, и, того и гляди, сдѣлаюсь офицеромъ флота его величества. Мое платье было готово очень скоро. Чрезъ двадцать четыре часа послѣ заказа, г. Леви принесъ его къ намъ въ трактиръ, и я имѣлъ удовольствіе тотчасъ же обновить его. Заломивъ на бекрень шляпу и привѣсивъ съ боку тесакъ, я взялъ подъ руку свою мать и вышелъ съ нею вмѣстѣ на плацъ-парадъ. Я былъ совершенно доволенъ собою, но мнѣ кажется, она чувствовала еще большую гордость. Встрѣтивъ нѣсколькихъ знакомыхъ торговцевъ съ ихъ женами, она преважно кивнула имъ головой, и прошла мимо, не сказавъ ни слова, какъ будто давая имъ почувствовать, что они должны держать себя подальше, когда она находится въ такой изящной компаніи. "Завсегда уважай себя, сынъ мой, " сказала она. «Въ лавкѣ, другое дѣло, я готова быть покорною слугой всѣхъ моихъ покупателей; но когда я прогуливаюсь съ тобою по Дильскому плацъ-параду, я иду съ молодымъ офицеромъ флота его величества.»

Въ то время какъ я расхаживалъ по городу на второй день моего пріѣзда въ Диль, какъ бы вы думали, читатель, что предстало моимъ глазамъ? Карета моего добраго доктора Бернарда, приближавшаяся къ намъ по Дуврской дорогѣ. Докторъ и его жена съ пріятнымъ удивленіемъ посмотрѣли на мою измѣнившуюся наружность; и когда они вышли изъ кареты въ трактиръ, добрая леди просто на просто заключила меня въ свои объятія и нѣжно поцѣловала. Мать должно-быть видѣла изъ своей комнаты этотъ поцѣлуй. "Ты нашелъ себѣ добрыхъ друзей, мой сынъ, " сказала она, и въ ея грубомъ голосѣ отозвалась грусть. «Это хорошо, они могутъ быть тебѣ полезнѣе, чѣмъ я. Теперь, когда ты уже оправился, я могу ѣхать съ покойною душой; но если ты заболѣешь, мой сынъ, твоя старая мать придетъ ухаживать за тобою и благословлять тебя.» Она непремѣнно хотѣла отправиться домой въ тотъ же вечеръ. У нея были друзья въ Фокстонѣ и Дуврѣ (какъ мнѣ было извѣстно), и она хотѣла остановиться у кого-нибудь изъ нихъ. Но передъ отъѣздомъ она уложила мои вещи въ новый сундукъ съ необыкновенною акуратностью. Каковы бы ни были ея чувства при нашемъ разставаніи, она не обнаружила ни слезъ ни горя, и сѣвъ въ свою маленькую таратайку на дворѣ трактира, ни разу не оглянувшись назадъ, отправилась въ свое одинокое путешествіе. Хозяинъ «Якоря» и его жена простились съ ней дружески и почтительно. Они предложили мнѣ взойдти въ буфетъ чтобы выпить стаканъ вина или водки; по я сказалъ что никогда не пью ни того ни другаго; какъ мнѣ кажется, мать моя снабжала хозяина «Якоря» нѣкоторыми запасами съ своихъ рыбачьихъ лодокъ. "Будь у меня одинъ сынъ, да еще такой пригожій, " сказала мистриссъ Бонифасъ (чувство благодарности за подобный комплиментъ не позволяетъ мнѣ позабыть ея имя). «Будь у меня одинъ только сынъ, и имѣй я возможность оставить ему такое же состояніе какое r-жа Дюваль можетъ оставить вамъ, ужь я не послала бы его въ море въ военное время, никакъ не послала бы!» — "Если вы сами не пьете никакого вина, такъ вѣрно имѣете товарищей, которые его употребляютъ, " прибавилъ хозяинъ, «и потому можете передать имъ, что они всегда будутъ дорогими гостями въ Голубомъ Якорѣ.» Мнѣ ужь не въ первый разъ приходилось слышать, что мать моя богата. "Если это такъ, " сказалъ я своему хозяину, «то увѣряю васъ, что для меня это совершенная новость.» Онъ и его жена оба похвалили меня за мою осторожность, прибавивъ съ значительною улыбкой «мы больше знаемъ, чѣмъ разказываемъ, г. Дюваль. Слыхали ли вы когда-нибудь о г. Уэстонѣ? Слыхали ли вы о г. де-Дамоттѣ? Мы знаемъ, гдѣ находится Булонь и Ост--…»

— Молчи, жена, перебилъ ее тутъ хозяинъ. Если капитанъ не хочетъ говорить, то зачѣмъ его разспрашивать? А, вотъ уже и обѣденный звонокъ! Вашъ обѣдъ вѣрно несутъ на верхъ къ доктору Бернарду, г. Дюваль.

Дѣйствительно онъ былъ правъ, и я съ большимъ аппетитомъ усѣлся за столъ съ моими добрыми друзьями.

По пріѣздѣ въ городъ докторъ послалъ за своимъ другомъ, капитаномъ Пирсономъ, и покамѣсть мы сидѣли за обѣдомъ, послѣдній пріѣхалъ въ своей лодкѣ съ корабля, и потребовалъ, чтобы докторъ и мистриссъ Бернардъ отправились оканчивать свой обѣдъ въ его каюту. Это доставило мистеру Денису Дювалю честь получить приглашеніе, и какъ я, такъ и мой новый сундукъ были пристроены въ лодкѣ и отвезены на фрегатъ. Вещи мои отнесли въ каюту канонира, гдѣ висѣла также и моя койка. Посидѣвъ нѣсколько минутъ за столомъ г. Пирсона, я вышелъ по знаку, поданному мнѣ однимъ изъ мичмановъ, и познакомился съ моими новыми товарищами, которыхъ на Сераписѣ было около дюжины. Хотя я былъ только волонтеръ, но ростомъ и лѣтами превосходилъ многихъ мичмановъ. Конечно, имъ было извѣстно, что я сынъ торговки въ Уинчельси; и тогда, и въ послѣдствіи, — въ этомъ вы можете быть увѣрены, читатель, — на мою долю выпало не мало грубыхъ шутокъ; но я принималъ ихъ весьма добродушно, и здѣсь, также какъ въ школѣ, долженъ былъ пролагать себѣ дорогу кулаками. Нѣтъ никакой надобности сообщать! вамъ число фонарей и боксовъ, которые я давалъ и получалъ. Право я былъ не злопамятенъ, и благодаря Бога, никогда никому не причинялъ такого вреда, чтобы быть вынужденнымъ въ послѣдствіи ненавидѣть этого человѣка. Правда, были люди, которые меня ненавидели: но ихъ уже нѣтъ болѣе, а я еще живу по милости Божіей съ чистою совѣстью, и ихъ вражда мнѣ ничего не сдѣлала.

Первый лейтенантъ нашего корабля, г. Пэйджъ, былъ родственникъ мистриссъ Бернардъ, и эта добрая леди выставила ему въ такомъ прекрасномъ свѣтѣ качества своего благодарнаго и покорнаго слуги, и такъ трогательно разказала ему о моихъ приключеніяхъ, что г. Пэйджъ удостоилъ меня своего особеннаго благоволенія и расположилъ въ мою пользу нѣкоторыхъ изъ моихъ сослуживцевъ. Исторія съ разбойникомъ служила неисчерпаемымъ источникомъ разговоровъ и шутокъ, но я не обижался и скоро пріобрѣлъ себѣ хорошую репутацію между своими однокашниками, примѣнивъ къ нимъ ту систему, которой слѣдовалъ въ школѣ: а именно, я воспользовался первымъ случаемъ, чтобы побороть извѣстнаго въ вашемъ мичманскомъ кружкѣ боксера. Нужно вамъ сказать, что мои товарищи называли меня "мыльницей, " "пудрилкой, " и тому подобными прозвищами, намекая на извѣстную профессію моего дѣда; когда одинъ изъ нихъ, насмѣхаясь надо мною однажды, спросилъ меня: «Слушай, мыльница, куда ты хватилъ разбойника-то?»

— А вотъ куда, отвѣчалъ я, и вмѣстѣ съ этимъ далъ ему лѣвою рукою преисправный ударъ по носу, такъ что у него вѣрно искры изъ глазъ посыпались. Нѣсколько минутъ спустя, онъ заплатилъ мнѣ тою же монетою, мы подрались на славу, а потомъ уже навсегда остались друзьями. Что это? не далъ ли я вчера обѣщанія не говорить болѣе ни слова о моихъ кулачныхъ подвигахъ? Вотъ видите ли, читатель, мы всегда обѣщаемъ исправиться, и вѣчно забываемъ свои обѣщанія. Я полагаю, что всякій можетъ сказать о себѣ то же самое.

Передъ отъѣздомъ съ корабля мои добрые друзья пожелали еще разъ меня увидѣть; мистриссъ Бернардъ, приложивъ палецъ къ губамъ, вынула изъ своего кармана маленькій пакетикъ и опустила его въ мою руку. Я думалъ, что она даетъ мнѣ деньги, и мнѣ было какъ-то непріятно, что она обращается со мною такимъ образомъ. Но когда она уѣхала, я раскрылъ пакетикъ и нашелъ въ немъ медальйонъ съ маленькимъ локономъ блестящихъ черныхъ волосъ. Догадываетесь ли вы, чьи это были волосы, читатель? Къ медальйону было приложено письмо на французскомъ языкѣ, написанное крупнымъ дѣтскимъ почеркомъ, въ которомъ моя возлюбленная говорила, что она день и ночь молится за своего милаго Дениса. А, какъ бы вы думали, гдѣ находится теперь этотъ медальйонъ? Тамъ, гдѣ онъ былъ въ продолженіе сорока двухъ лѣтъ, и гдѣ онъ останется даже и тогда, когда на вѣки смолкнетъ бьющееся подъ нимъ вѣрное сердце.

Прогремѣла заревая пушка, и наши друзья простились съ фрегатомъ, не подозрѣвая судьбы, которая ожидала многихъ изъ находившихся на немъ въ это время лицъ. Какая страшная перемѣна совершилась черезъ три недѣли! Славное бѣдствіе, постигшее насъ, внесено въ лѣтописи нашего отечества.

Въ тотъ самый вечеръ, какъ капитанъ Пирсонъ принималъ своихъ друзей изъ Уинчельси, онъ получилъ предписаніе отплыть въ Гулль, и сообразоваться съ приказаніями находившагося тамъ адмирала. Изъ Гумбера насъ скоро послали на сѣверъ, въ Скарборо. Тамъ вдоль всего сѣвернаго берега, господствовало довольно сильное волненіе, по случаю появленія нѣсколькихъ американскихъ каперовъ, которые ограбили замокъ одного шотландскаго дворянина, и взяли контрибуцію съ одного приморскаго города въ графствѣ Кумберландъ. Когда мы уже подъѣзжали къ Скарборо, мѣстныя власти выслали къ намъ на встрѣчу лодку съ извѣстіемъ, что непріятельскую эскадру уже видѣли съ берега. Начальникомъ этой странствующей разбойничьей экспедиціи былъ одинъ мятежный Шотландецъ, который, можно сказать, дрался съ веревкой на шеѣ. Безъ сомнѣнія, многіе изъ нашихъ молодцовъ хвастливо разглагольствовали о томъ, съ какимъ мужествомъ сразятся они съ этимъ пиратомъ, и положили вздернуть его на его же собственную рею, если только онъ попадется въ ихъ руки. Но это было diis aliter visum (боги рѣшили иначе), какъ говорили мы у Покока, и мы сами попались въ просакъ. Monsieur Джонъ Поль Джонсъ, сдѣланный въ послѣдствіи кавалеромъ Ордена Заслуги его христіанскаго величества, былъ если хотите, измѣнникъ; но болѣе храбрый измѣнникъ еще никогда не носилъ оружія.

Насъ послали охранять купеческую флотилію, плывшую въ Балтійское море подъ прикрытіемъ нашего корабля и Графини Скарборо, которою командовалъ Перси. Такимъ образомъ черезъ двадцать пять дней по вступленіи моемъ на службу его величества, я имѣлъ счастіе присутствовать при одномъ изъ самыхъ серіозныхъ и отчаянныхъ сраженій, которыя когда-либо происходили.

Я не намѣренъ описывать здѣсь исторію битвы 23 сентября, кончившуюся тѣмъ, что нашъ славный капитанъ долженъ былъ опустить флагъ передъ непреодолимымъ и сильнѣйшимъ врагомъ. Сэръ-Ричардъ разказалъ о своемъ бѣдствіи въ словахъ болѣе благородныхъ, нежели тѣ, которыя я могъ бы пріискать; хотя я и участвовалъ въ этомъ ужасномъ дѣлѣ, гдѣ нашъ флагъ опустился передъ британскимъ ренегатомъ и его пестрою шайкой, однако я видѣлъ только малую часть этой роковой для насъ битвы. Она едва началась какъ наступила ночь. Какъ хорошо помню я звукъ непріятельской пушки, которая въ отвѣтъ на окликъ нашего капитана угостила насъ выстрѣломъ! Мы также отвѣчали залпомъ, и это былъ первый залпъ, который мнѣ пришлось услыхать въ сраженіи…

ПРИМѢЧАНІЕ ИЗДАТЕЛЯ СОRNHILL MAGAZINE.

Читатели пробѣжали теперь послѣднія строки, написанныя Уилльямомъ Мэкписомъ Теккереемъ. Повѣсть его внезапно прерывается, какъ прервалась и самая жизнь, исполненная силъ и цвѣтущихъ надеждъ на будущее; но между повѣстью его и жизнью есть одна разница: тогда какъ послѣднія главы первой имѣютъ пробѣлы и перерывы, свидѣтельствующіе о недоконченныхъ усиліяхъ автора, послѣднія главы второй наполнены и завершены.

Постараемся, по возможности, уяснить читателю, что вышло бы изъ Дениса Дюваля, еслибы авторъ успѣлъ окончить свое произведеніе. Несмотря на свой отрывочный характеръ, эта повѣсть всегда будетъ имѣть огромное значеніе, и служить предостереженіемъ для неосновательныхъ критиковъ не кричать посмѣшно о какомъ-либо талантѣ: «онъ исписался, въ немъ ничего не осталось, это только отголосокъ въ пустотѣ». На подобныхъ порицателей, конечно, никто не обращаетъ вниманіе; однако каждый честный авторъ испытываетъ не только удовольствіе, но даже своего рода торжество, видя, что геній, обвиняемый въ безсиліи и дряхлости, вдругъ проявляется на закатѣ дней своихъ съ новымъ блескомъ и съ новою силой. Денисъ Дюваль не конченъ, но вполнѣ разрѣшаетъ этотъ вопросъ. Блистательный геній, озарившій насъ въ Ярмаркѣ Тщеславія и достигшій въ Эсмондѣ своего зрѣлаго развитія, ни чуть не умалился, но сталъ только шире, мягче, пріятнѣе, когда такъ внезапно угасъ въ Денисѣ Дювалѣ.

Говоримъ это, чтобъ опровергнуть другое поспѣшное, но весьма распространенное заключеніе, а именно, будто Теккерей мало заботился о планѣ своихъ произведеній. Факты доказываютъ, напротивъ, что онъ чрезвычайно объ этомъ заботился, и въ подтвержденіе нашихъ словъ, мы можемъ сообщить читателямъ, что въ бумагахъ его найдено множество самыхъ тщательныхъ замѣтокъ и изслѣдованій о мельчайшихъ топографическихъ и историческихъ подробностяхъ, которыя могли сдѣлать его разказъ вполнѣ подходящимъ къ истинѣ. Много ли найдется молодыхъ романистовъ, которые, желая помѣстить своего героя въ Уинчельси, сто лѣтъ тому назадъ, взяли бы на себя трудъ изучить, какъ построенъ былъ городъ, какія ворота вели въ Рай (еслибы герою случилось имѣть какія-либо сношенія съ этитъ городомъ), кто были мѣстные магнаты, и кто имъ управлялъ? Теккерей, между тѣмъ, все это сдѣлалъ, хотя изслѣдованія его не прибавили двадцати строкъ къ его разказу и нисколько не усилили его интереса, въ этомъ просто высказалось добросовѣстное усиліе автора держаться въ вымыслѣ какъ можно ближе къ истинѣ. Что въ Уинчельси было трое воротъ: «Ньюгэтъ на югозападной сторонѣ, Ландгэтъ на сѣверовосточной, и Страндгэтъ (отсюда шла дорога въ Рай) на юговосточной»; что «управленіе состояло изъ мера и двѣнадцати судей»; что «отъ города посылались въ Лондонъ носильщики балдахина во время коронаціи» и проч. и проч., все это какъ должно внесено въ памятную книжку съ указаніемъ на источники. Точно также все что говорится о выходцахъ въ Райѣ, о находившейся тамъ французской церкви основано на точныхъ историческихъ свидѣтельствахъ. Порядокъ и аккуратность, съ которыми расположены замѣчанія, заслуживаютъ также вниманія читателя. Каждое изъ нихъ озаглавлено, какъ напримѣръ:

«Французскіе выходцы въ Райѣ. Въ Райѣ находится маленькая колонія французскихъ выходцевъ, которые большею частію занимаются рыбнымъ промысломъ, и имѣютъ своего священника.»

«Французская реформатская церковь. Тамъ, гдѣ есть достаточное число вѣрныхъ, устраивается церковь. Пасторъ утверждается въ своемъ званіи провинціальнымъ синодомъ ила съѣздомъ, если послѣдній состоитъ, по крайней мѣрѣ, изъ семи пасторовъ. Пасторамъ помогаютъ въ отправленіи ихъ обязанностей міряне, которые носятъ титулъ церковныхъ старостъ, дьяконовъ и уставщиковъ. Изъ собранія пасторовъ, дьяконовъ и церковныхъ стиростъ составляется консисторія.»

Конечно, въ подобной мелочной заботливости нѣтъ какой-либо особенной заслуги, но такъ какъ автору Дениса Дюваля всегда отказывали въ этомъ достоинствѣ, то справедливость требуетъ, чтобы мы о немъ упомянули. Пусть молодые, неоперившіеся геніи увидятъ, что считалъ онъ необходимымъ для усовершенствованія своего произведенія.

Но главнѣйшій интересъ этихъ выносокъ и примѣчаній заключается въ томъ, что онѣ освѣщаютъ намъ ходъ разказа. Помѣщать ихъ здѣсь сполна мы находимъ лишнимъ, ибо это составило бы только длинный перечень книгъ, журналовъ и разныхъ періодическихъ изданій, на основаніи которыхъ Теккерей такъ ярко изобразилъ обычаи и характеры описываемаго имъ времени. Впрочемъ, мы постараемся дать читателю возможно полную идею о задуманной повѣсти.

Для начала, вотъ характеристическое письмо, въ которомъ г. Теккерей рисуетъ для своего издателя планъ и завязку романа:

"Любезный N. —

Я родился въ 1764 году въ Уинчельси, гдѣ отецъ мой занимался мелочною торговлей и въ то же время исполнялъ должность церковнаго причетника. Всѣ мѣстные жители сильно промышляли контрабандой.

Къ намъ часто хаживалъ одинъ французскій дворянинъ, по имени графъ де-Ламоттъ и съ нимъ одинъ Нѣмецъ баронъ фонъ-Лоттерло. Отецъ мой доставлялъ для этихъ двухъ джентльменовъ разные тюки въ Остенде и въ Кале, а можетъ-быть ѣздилъ даже въ Парижъ, и видѣлъ тамъ французскую королеву. Помѣщикъ нашего города, эсквайръ Уэстонъ изъ монастыря, и его братъ имѣли одинъ изъ самыхъ представительныхъ домовъ въ округѣ. Онъ былъ церковнымъ старостою въ нашей церкви и пользовался большимъ уваженіемъ. Да, по если вы прочтете Annual Regester за 1781 г., то увидите, что 13-го іюля шерифы отправились въ Лондонскую Башню для того, чтобы взять подъ стражу г. де-Ламотта, преступника, обвиненнаго въ государственной измѣнѣ. Дѣло въ томъ, что этотъ альзасскій дворянинъ, попалъ въ затруднительное положеніе въ своемъ собственномъ отечествѣ (гдѣ онъ командовалъ Субизскимъ полкомъ), пріѣхалъ въ Лондонъ, и подъ предлогомъ пересылки гравюръ во Францію и въ Остенде снабжалъ французскихъ министровъ свѣдѣніями о движеніяхъ англійскихъ флотовъ и войскъ. Его помощникъ, г. Лоттерло изъ Брунсвика, былъ вербовщикомъ, потомъ слугою, шпіономъ Франціи и г. Франклина, и наконецъ сдѣлался королевскимъ свидѣтелемъ противъ самого де-Ламотта, который, благодаря ему, и былъ повѣшенъ.

Этотъ Лоттерло, бывшій вербовщикомъ рекрутъ для нѣмецкихъ войскъ во время американской войны, потомъ слугою въ Лондонѣ во время возмущенія Гордона, потомъ помощникомъ шпіона, и наконецъ шпіономъ надъ шпіономъ, былъ какъ мнѣ кажется, отъявленный мошенникъ, вдвойнѣ ненавистный тѣмъ что говорилъ поанглійски съ нѣмецкимъ акцентомъ.

"Что, если онъ задумаетъ жениться на этой очаровательной дѣвочкѣ, которая живетъ у г. Уэстона въ Уинчельси? А! здѣсь я вижу тайну.

"Что, если этотъ мошенникъ, отправляясь за полученіемъ своей платы отъ англійскаго адмирала, съ которымъ онъ имѣлъ сношенія въ Портсмутѣ, случайно попадетъ на Royal George въ день потопленія этого корабля?

"Что касается до Джона и Джозефа Уэстоновъ изъ монастыря, я съ сожалѣніемъ долженъ сказать, что они были также большіе мошенники. Ихъ судили за разграбленіе Бристольской почты въ 1780 г.; но, будучи оправданы по недостатку уликъ, они снова были преданы суду, вслѣдствіе вторичнаго обвиненія въ подлогѣ: Джозефъ оправдался, а Джонъ былъ обвиненъ въ уголовномъ преступленіи. Впрочемъ это не помогло бѣдному Джозефу. Еще до начала суда оба брата и нѣкоторые другіе заключенные бѣжали изъ Ньюгата; въ это время Джозефъ выстрѣлилъ и ранилъ привратника, пытавшагося поймать его на Сноу-Гиллѣ. За это его судили, объявили виновнымъ на основаніи закона именуемаго «Чернымъ актомъ» и повѣсили вмѣстѣ съ братомъ.

"Итакъ, если я былъ невиннымъ участникомъ въ измѣнахъ де-Ламотта, въ поддѣлкахъ и грабительствахъ Уэстоновъ, въ какихъ мудреныхъ дѣлахъ и затрудненіяхъ случалось мнѣ иногда находиться?

«Въ послѣдствіи я женился на молодой дѣвушкѣ, на которую мѣтилъ грубый Лоттерло, и жилъ очень счастливо.»

Здѣсь, какъ видятъ читатели, общая идея набросана довольно грубо, и планъ этотъ былъ выполненъ не во всѣхъ своихъ частяхъ. Другое письмо, никогда не достигшее до своего назначенія, заключаетъ въ себѣ позднѣйшія свѣдѣнія о Денисѣ.

"Дѣдъ мой, Дюваль, былъ цирюльникомъ и парикмахеромъ по ремеслу и исправлялъ въ то же время, должность церковнаго старосты во французской протестантской церкви въ Уинчельси. Я былъ посланъ въ Рай нахлѣбникомъ къ одному методисту, мелочному торговцу, корреспонденту дѣда.

"Дѣдъ мой и его корреспондентъ держали пополамъ рыбачье судно, но они ловили не рыбу, а бочонки нантскаго коньяка, который мы выгружали на берегъ гдѣ-нибудь въ хорошо извѣстномъ намъ мѣстѣ. Въ простотѣ сердца я, ребенокъ, получилъ однажды позволеніе ѣхать на ловлю. Обыкновенно мы выѣзжали ночью на-встрѣчу судамъ, плывшимъ отъ французскаго берега; и я выучился всѣмъ морскимъ маневрамъ не хуже любаго изъ нашихъ матросовъ. Какъ памятна мнѣ болтовня Французовъ въ ту ночь, какъ я въ первый разъ присутствовалъ при перегрузкѣ бочонковъ! Однажды по насъ стрѣлялъ таможенный катеръ его величества, Lynx, и я спросилъ, что это за мячики, которые плещутся около насъ по подѣ и проч.

«Я не захотѣлъ далѣе заниматься контробавдой, по увѣщанію г. Уэслея, который пріѣзжалъ проповѣдывать къ вамъ въ Рай, во не въ томъ дѣло…»

Въ этихъ письмахъ не появляются ни «моя мать», ни графъ де-Савернъ, ни его несчастная жена; между тѣмъ какъ Агнеса существуетъ только подъ именемъ «очаровательной дѣвочки». Графъ де-Ламоттъ, баронъ Лоттерло и Уэстоны занимали повидимому первое мѣсто въ умѣ автора: это историческіе характеры. Въ своемъ первомъ письмѣ авторъ отсылаетъ насъ къ журналу Annual Register по поводу исторіи де Ламотта и Лоттерло; и вотъ что мы тамъ находимъ.

"5-го января 1781 г. арестованъ за разныя измѣнническія продѣлки нѣкто, по имени Генрихъ Франсуа де-Ламоттъ, называющій себя барономъ. Онъ жилъ нѣкоторое время въ Бондъ-Стритѣ у суконнаго фабриканта, г. Отлея.

"Входя по лѣстницѣ въ канцеляріи государственнаго секретаря въ Клевеландъ Роу онъ обронилъ нѣсколько бумагъ, которыя были немедленно замѣчены и доставлены вмѣстѣ съ обвиненнымъ къ лорду Гиллзборо. По окончаніи допроса, его отвезли въ Лондонскую башню, какъ государственнаго преступника, и посадили въ тѣсное заключеніе. Говорятъ, что отобранныя отъ него бумаги имѣютъ весьма важное значеніе. Между-ними находятся подробныя описанія каждаго значительнаго корабля въ нашихъ верфяхъ и докахъ и проч. и проч.

"Вслѣдствіе открытія вышеупомянутыхъ бумагъ, Генрихъ Лоттерло, эсквайръ изъ Викгэма близь Портсмута, былъ также арестованъ и привезенъ въ городъ. Посланные застали г. Лоттерло отправлявшимся на охоту. Узнавъ въ чемъ дѣло, онъ не обнаружилъ ни малѣйшаго смущенія, и съ величайшею готовностью отдалъ свои ключи…. Г. Лоттерло Нѣмецъ, недавно поселившійся въ Викгэмѣ, въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Портсмута. Имѣя свору гончихъ собакъ и пользуясь репутаціей вѣселаго собесѣдника, онъ былъ хорошо принятъ всѣми окрестными джентльменами.

"14-го іюля 1781 г. Показаніе г. Лоттерло было такого важнаго свойства, что судъ былъ въ большомъ изумленіи въ продолженіе всего допроса. Г. Лоттерло сказалъ, что въ 1778 г. онъ заключилъ съ де-Ламоттомъ условіе, по которому обязался снабжать французскій дворъ тайными свѣдѣніями объ англійскомъ флотѣ; что за эту услугу онъ получалъ сперва только по восьми гиней въ мѣсяцъ, но что важность доставляемыхъ имъ свѣдѣній показалась подсудимому до такой степени очевидною, что послѣдній вскорѣ положилъ ему уже по пятидесяти гиней въ мѣсяцъ, не считая множества цѣнныхъ подарковъ; что во всѣхъ непредвидѣнныхъ случаяхъ онъ самъ пріѣзжалъ въ городъ къ г. де-Ламотту, но обыкновенныя происшествія, касавшіяся ихъ сдѣлки, сообщалъ ему по почтѣ. Онъ призналъ бумаги, найденныя въ его саду, прибавивъ, что печати принадлежатъ г. де-Ламотту и хорошо извѣстны во Франціи. По приказанію подсудимаго онъ ѣздилъ въ Парижъ и тайно видѣлся съ французскимъ министромъ, г. Сартиномъ. Онъ составилъ планъ для взятія эскадры губернатора Джонстона, за что требовалъ съ Французовъ восемь тысячъ гиней и третью долю приза, предполагая раздѣлить ихъ между собою, подсудимымъ, и однимъ должностнымъ пріятелемъ; но французскій дворъ согласился на уступку только восьмой части приза. Условившись съ Французами какъ взять коммадора, онъ отправился къ сэръ-Гью Паллизеру и представилъ, ему планъ какъ взять Французовъ и разстроить тотъ первоначальный проектъ, которымъ самъ снабдилъ французскій дворъ.

"Судъ продолжался тринадцать часовъ; наконецъ присяжные послѣ вебольшаго совѣщанія, объявили подсудимаго виновнымъ, и надъ нимъ немедленно былъ произнесенъ приговоръ; подсудимый съ большимъ спокойствіемъ принялъ извѣстіе объ ожидавшей его страшной участи (его осудили повѣсить и четвертовать), но онъ въ сильныхъ выраженіяхъ сталъ обвинять г. Лоттерло…. Въ продолженіи всей этой тяжелой сцены онъ выказалъ большое мужество, соединенное съ твердостію и присутствіемъ духа, въ то же время сохраняя вѣжливый, снисходительный и непринужденный видъ. Уличенный въ измѣнѣ государству, которое его пріютило, онъ не могъ бы, думаемъ мы, перенести эту ужасную минуту такъ твердо и спокойно, еслибы не сознавалъ себя невиннымъ относительно своего собственнаго отечества, на служеніе которому, какъ онъ думалъ, посвящена была его жизнь….

«Г. де-Ламоттъ имѣлъ около пяти футовъ, десяти дюймовъ росту, пятьдесятъ лѣтъ отъ роду и весьма красивую наружность; его манеры были въ высшей степени благородны, а въ глазахъ выражалась большая проницательность. Онъ былъ одѣтъ въ бѣлое суконное платье и полотняный жилетъ, вышитый по тамбуру.» Annual Register, книга 24, стр. 184.

Весьма можетъ быть, что этотъ разказъ о судѣ надъ государственнымъ измѣнникомъ въ 1781 г., послужилъ основою всей повѣсти. Здѣсь появляются тѣ же самыя лица, которыя мы встрѣчаемъ въ романѣ г. Теккерея; но какая разница между безжизненными образами, сохранившимися въ Annual Register, и живыми лицами, снова воскресающими въ Денисѣ Дювалѣ. Роль, предназначенная имъ въ повѣсти, вполнѣ понятна, но читателю оставалось еще узнать, какъ разстроивали они жизнь и любовь Дениса. «По крайней мѣрѣ, Дюваль, сказалъ мнѣ де-Ламонтъ, когда я жалъ ему на прощаньи руку, и отъ всего сердца извинялъ его проступокъ, какъ ни безумно и ни безпечно провелъ я свою жизнь, и какъ ни пагубна была моя любовь для тѣхъ, съ которыми я сближался, я никогда не оставлялъ ребенка въ вуждѣ; и, самъ оставаясь почти безъ куска хлѣба, обезпечивалъ существованіе маленькой Агнесы.» Что это былъ за проступокъ, который Денисъ прощалъ ему отъ всего сердца? Изъ словъ: "какъ ни пагубна была моя любовь для тѣхъ, съ которыми я сближался, " видно, что де-Ламоттъ долженъ былъ поддерживать притязанія Лоттерло на Агнесу; этотъ эпизодъ обозначенъ въ памятной книжкѣ Тэккерея словами: «Генріэта Ифигенія» Первоначально Агнеса называлась Генріэтой, а Денисъ Блезомъ {Въ числѣ примѣчаній находится маленькая хронологическая таблица событій по порядку чиселъ.

Блезъ родился въ 1763 г.

Генріэта де Барръ родилась въ 1766—7 г.

Отецъ ея отправился въ Корсику въ — 68 г.

Мать бѣжала въ — 68 г.

Отецъ былъ убитъ въ Б. въ — 69 г.

Мать умерла въ — 70 г.

Блэза выгоняютъ въ — 79 г.

Генріэта Ифигенія, въ — 81 г.

Катастрофа Ламотта въ — 82 году.

Дѣло адмирала Роднея въ — 82 г.}.

Что касается г. Лоттерло, "этого отъявленнаго мошенника, вдвойнѣ ненавистнаго тѣмъ что говорилъ по-англійски съ нѣмецкимъ акцентомъ, " то, введя Ламотта на висѣлицу, послѣ того какъ самъ признавался, что между ними было торжественное условіе никогда не выдавать другъ друга, онъ тутъ же бился объ закладъ, что Ламоттъ будетъ повѣшенъ; взломавъ бюро и отличившись многими другими подобными продѣлками, — онъ, повидимому, уѣхалъ въ Уинчельси, гдѣ ему легко было, грозя или льстя Уэстонамъ, сдѣлать попытку овладѣть Агнесой. Мы знаемъ, что она жила у этихъ людені и что они порицали ея вѣрную любовь къ Денису. Доведенная до крайности настойчивыми преслѣдованіями Лоттерло и Уэстоновъ, она обратилась къ доктору Бернарду съ просьбой о защитѣ, и вскорѣ явилась неожиданная помощь. Родственники ея матери, де-Віоменили, убѣдились наконецъ въ невинности графини. Можетъ-быть (говоримъ можетъ-быть; повторяя намекъ на такой планъ, сдѣланный самимъ Тэккереемъ въ пріятельской бесѣдѣ у домашняго очага) они знали, что, въ случаѣ прощенія матери, Агнеса получитъ право на нѣкоторое наслѣдство: какъ бы то ни было, они, вѣроятно, имѣли свои причины, чтобы потребовать ее къ себѣ въ эту благопріятную минуту. По совѣту доктора Бернарда, Агнеса отправилась къ своимъ богатымъ родственникамъ, которые такъ долго ее отвергали, а теперь выказывали ей такое сильное расположеніе. Говоря слѣдующія слова, Денисъ, быть-можетъ, именно думалъ о той минутѣ, когда, возвратившись домой послѣ долговременнаго отсутствія, онъ не нашелъ болѣе своей возлюбленной: «О, Агнеса, Агнеса, говоритъ онъ, какъ мчатся годы! Какія странныя событія совершились съ нами, сколько горя мы перенесли, и какъ чудесно хранило насъ благое Провидѣніе, съ тѣхъ поръ какъ твой отецъ стоялъ на колѣняхъ передъ телѣжкой, въ которой покоилось его дитя!»

Въ то время какъ Агнеса уѣзжала на родину во Францію, Денисъ сражался на Аретузѣ подъ начальствомъ своего прежняго капитана сэръ-Ричарда Пирсона, который командовалъ Сераписомъ въ дѣлѣ съ Полемъ Джонсомъ. Денисъ былъ раненъ при самомъ началѣ этого сраженія, а капитанъ Пирсонъ, какъ извѣстно, долженъ былъ опустить флагъ, потому что всѣ люди на его кораблѣ были или убиты или переранены. О дальнѣйшей дѣятельности Пирсона, за которою, вѣроятно, продолжалъ слѣдить Денисъ, въ памятной книжкѣ Теккерея находится множество замѣчаній.

Сераписъ, К. Пирсонъ. Мемуары Витсона.

Gentleman’s Magazine, 49, стр. 484. Разказъ о дѣлѣ съ Полемъ Джонсомъ въ 1779 г.

Gentleman’s Magazine, 502, стр. 84. Пирсонъ сдѣланъ кавалеромъ ордена въ 1780 г.

Командовалъ Аретузою при Юшантѣ въ дѣлѣ адмирала Кемпенфельдта въ 1781 г. Марсово Поле, ст. Юшантъ.

Затѣмъ слѣдуетъ вопросъ:

Какимъ образомъ Пирсонъ ушелъ отъ Поля Джонса?

Но прежде чѣмъ отвѣчать на этотъ вопросъ, мы заставимъ самого сэръ-Ричарда разказать намъ исторію этого бѣдствія. Должно полагать, что Тэккерей много думалъ о письмѣ капитана въ адмиралтейство и заимствовалъ изъ него характеръ Пирсона.

"Послѣ нѣсколькихъ предварительныхъ эволюцій, мы стали другъ противъ друга. Лапа вашего запаснаго якоря уцѣпилась за корму непріятельскаго корабля, и мы сошлись на такомъ близкомъ разстояніи, что жерла нашихъ пушекъ касались другъ друга. Въ этомъ положеніи мы дрались отъ половины восьмаго до половины десятаго. Благодаря огромному количеству и разнообразію воспламеняющихъ снарядовъ, брошенныхъ непріятелемъ, корабль нашъ загорался разъ десять или двѣнадцать въ различныхъ мѣстахъ, и вамъ не разъ стоило величайшихъ трудовъ и усилій, чтобы погасить пламя. Въ то же время наибольшій изъ двухъ фрегатовъ, крейсируя вокругъ васъ въ продолженіе всего сраженія, и обстрѣливая наше судно вдоль, положилъ почти всѣхъ людей бывшихъ на кормѣ и на главныхъ палубахъ.

"Около половины девятаго загорѣлся одинъ пороховой патронъ; отъ него пламя сообщилось другимъ патронамъ, расположеннымъ по направленію къ кормѣ, такъ что въ одну минуту взлетѣли на воздухъ и матросы, и офицеры, стоявшіе назади главной мачты… Въ десять часовъ непріятель сталъ просить о пощадѣ; я немедленно скомандовалъ на абордажъ; но, вступивъ на палубу, ваши люди замѣтили, что въ засадѣ спрятано было несравненно большее число враговъ, вооруженныхъ пиками, и готовыхъ выдти имъ на встрѣчу. Тогда нашъ экипажъ немедленно вернулся назадъ и возобновилъ пальбу, продолжавшуюся до половины одиннадцатаго. Наконецъ когда фрегатъ, ставъ поперегъ нашей кормы, снова началъ васъ обстрѣливать (между тѣмъ какъ мы не въ состояніи были навести на него на одной пушки), мнѣ показалось лишнимъ и даже невозможнымъ сопротивляться долѣе безъ малѣйшей надежды на успѣхъ. Я опустилъ флагъ, и наша главная мачта, надломившаяся у самого корня, повалилась черезъ бортъ…

«Глубоко сожалѣя о случившемся несчастіи — объ утратѣ королевскаго корабля, которымъ я имѣлъ честь командовать, я въ то же время льщу себя надеждой, что ихъ лордства придутъ къ тому убѣжденію, что корабль этотъ былъ взятъ съ боя, а не уступленъ, и что для защиты его употреблены были всѣ средства.»

Послѣ продолжительнаго плаванія въ Сѣверномъ морѣ Сераписъ и Графиня Скарборо приведены были Полемъ Джонсомъ въ Тексель. Тогда сэръ-Джоржъ Йоркъ, нашъ посланникъ въ Гагѣ, обратился къ государственнымъ чинамъ Нидерландовъ съ просьбою о возвращеніи этихъ призовъ. Но послѣдніе отказались употребить свое вмѣшательство.

Конечно, съ судьбою Сераписа связана была и судьба Дюваля; но какимъ образомъ ускользнулъ онъ отъ Поля Джонса? Въ замѣткѣ, слѣдующей за этимъ вопросомъ, есть намекъ на то, какъ удалось ему освободиться отъ двойнаго заключенія.

«Недавно прибыли изъ Амстердама на кораблѣ Летиція нѣсколько моряковъ. Они вырваны были изъ когтей голландскаго остъиндскаго корабля капитаномъ капера Кингстонъ, который, потерявъ нѣсколько человѣкъ изъ своего экипажа, и узнавъ объ ихъ судьбѣ отъ одной уличной пѣвицы, нашелъ въ себѣ достаточно мужества, чтобъ абордировать корабль и обыскать его. Бѣдняки лежали скованные въ трюмѣ, и, не случись это обстоятельство, они навѣрное были бы увезены въ вѣчную неволю.» Gentleman’s Magazine, 50, стр. 101.

Замѣчаетъ ли читатель, какъ правда и вымыселъ должны были слиться между собою въ этой повѣсти? Вообразимъ себѣ Дениса Дюваля, который, избавившись отъ заключенія въ Голландіи, попадаетъ въ сѣти голландскаго остъ-индскаго корабля, или схваченъ вмѣстѣ съ матросами капера Кингстонъ? Вотъ лежитъ онъ скованный въ трюмѣ, думая то объ Агнесѣ и садовой стѣнѣ, которая одна раздѣляла ихъ въ былое время, то о вѣчной, безнадежной неволѣ, куда влекутъ его въ настоящую минуту. Вообразимъ себѣ уличную пѣвицу и радостныя восклицанія матросовъ Кингстона, когда они бросаются въ трюмъ освобожлать плѣнниковъ, и мы будемъ въ состояніи представить себѣ до нѣкоторой степени, что вышло бы изъ этихъ главъ.

Получивъ свободу, Денисъ продолжалъ служить на морѣ, но онъ не съ разу попалъ въ герои, а прежде прошелъ всѣ постепенныя должности, какія обыкновенно проходитъ молодой морякъ, и которыя записаны у Теккерея въ слѣдующемъ порядкѣ:

«Прежде производства въ мичманы, молодой человѣкъ долженъ прослужить на кораблѣ два года. Такіе волонтеры большею частію отдаются на попеченіе канонира, который заботится объ ихъ содержаніи; имъ позволяютъ ходить по шканцамъ и съ самаго начала носить мундиръ. По наступленіи пятнадцати лѣтъ, будучи произведены въ мичманы, они начинаютъ обѣдать за общимъ столомъ съ прочими товарищами. Держа экзаменъ на офицерскій чинъ, они обязаны знать все, относящееся къ навигаціи и къ мореходству, умѣть подробно объяснить различныя движенія корабля, приливы, и отливы, различные способы опредѣленія долготы и широты мѣста съ помощью хронометра и наблюденій надъ луною. Изъ практическаго мореходства они должны знать: какимъ образомъ провести корабль съ одного мѣста на другое при всевозможныхъ неудобствахъ вѣтра, прилива и проч. За тѣмъ, если кандидатъ оказываетъ удовлетворительныя познанія, онъ получаетъ отъ капитана свидѣтельство и чинъ.»

Въ другой замѣткѣ описывается личность, съ которою мы не имѣли еще случая познакомиться въ повѣсти:

«Это былъ морякъ старой школы, болѣе привыкшій къ мазилкѣ, чѣмъ къ квадранту Гадлея; онъ проникъ въ тайны навигаціи по руководству Дюкова Гамильтона Мура, а объ оснасткѣ и другихъ корабельныхъ принадлежностяхъ получилъ понятіе изъ великолѣпныхъ гравюръ, украшающихъ страницы Дарси Ливера.»

Денису пришлось быть морякомъ въ бурное время. "Въ 1779 г., сказано въ Annual Register, «общественныя дѣла представляли такое ужасное зрѣлище, какого страна не видала, быть-можетъ, въ продолженіе нѣсколькихъ столѣтій.» Дюваль былъ дѣйствующимъ лицомъ во многихъ поразительныхъ событіяхъ, быстро слѣдовавшихъ одно за другимъ въ продолженіе войнъ съ Франціей, Америкой и Испаніей. Ему суждено было придти въ столкновеніе съ майоромъ Андре, судьба котораго возбудила въ то время такое живое участіе: говорятъ, что Вашингтонъ плакалъ, подписывая его смертный приговоръ. Этотъ молодой офицеръ казненъ былъ 2 октября 1780 г., а черезъ годъ послѣ того Денисъ долженъ былъ присутствовать при допросѣ и. казни человѣка, еще болѣе ему знакомаго и близкаго, г. де-Ламотта. Мужество и благородство, съ которыми послѣдній подчинился своей судьбѣ, тронули не только всѣхъ свидѣтелей его казни, но и самого Дюваля, которому онъ столько вредилъ.

Вотъ что писалъ о немъ Денисъ: «Послѣ моего добраго тески, капитана и адмирала Дениса, это былъ первый джентльменъ, съ которымъ я находился въ короткихъ отношеніяхъ, человѣкъ порочный и даже преступный, но все еще не совершенно погибшій, какъ надѣюсь, и о чемъ молюсь. Признаюсь, я чувствовалъ большое расположеніе къ этому роковому существу.»

Очередь Лоттерло тогда еще не наступала; но изъ вышеприведеннаго письма мы знаемъ, что онъ погибъ на Royal George, сверхъ того въ памятной книжкѣ Теккерея есть отмѣтка, соединяющая судьбу этого дурнаго человѣка съ судьбою этого прекраснаго корабля.^[8]

Между тѣмъ примѣчаніе, подъ заглавіемъ: «Дѣло адмирала Роднея въ 1782 г.» указываетъ на то, что Дюваль долженъ былъ принять участіе въ побѣдѣ Англичанъ надъ французскимъ флотомъ, которымъ командовалъ тогда графъ де-Грассъ, взятый въ плѣнъ вмѣстѣ съ Ville de Paris и четырьмя другими кораблями.

«Де-Грассъ съ своею свитой высадился близь Портсмута, на Jouthsea Common. Ихъ повезли въ каретахъ, въ гостиницу George, гдѣ вице-адмиралъ, сэръ-Питеръ Паркеръ угощалъ все общество великолѣпнымъ обѣдомъ, на свой собственный счетъ.» Здѣсь также Денису пришлось увидать много любопытнаго; наконецъ, въ ту же осень судили обоихъ Уэстоновъ, и Денисъ сдѣлался невольною причиной наказанія, которое постигло его стариннаго врага Джозефа Уэстона. На этотъ счетъ мы находимъ двѣ слѣдующія замѣтки:

"1782—3 г. Джо Уэстонъ, попрежнему ненавидящій Блэза, стрѣляетъ по немъ въ Чипсайдской улицѣ.

"Черный Актъ, изданный въ царствованіе Георга II, глава 22: — «Поелику многіе неблагонамѣревные и безпорядочные люди, соединившись между собою подъ именемъ Черныхъ, образовали союзы, для того, чтобы съ помощью другъ друга воровать и уничтожать оленей, красть кроликовъ и опустошать рыбные пруды….. симъ узаконяется, что если кто-либо станетъ умышленно и злонамѣренно стрѣлять въ людей, въ жилищахъ, или въ какихъ другихъ мѣстахъ, то подвергнется смертной казни, какъ уголовный преступникъ, и будетъ лишенъ послѣдняго напутствія отъ священника.»

Нѣкто Джозефъ Уэстонъ дѣйствительно былъ найденъ виновнымъ на основаніи Чернаго Акта, потому что ранилъ человѣка на Сноу-Гиллѣ, за что и былъ повѣшенъ вмѣстѣ съ своимъ братомъ. Въ памятной книжкѣ Теккерея читаемъ слѣдующія примѣчанія: — «Уэстоны въ Парламентскихъ Вѣдомостяхъ, 1782 г. стр. 463, 470, 473.» — «Gentleman’s Magazine, 1782 г.» «Настоящіе мемуары Джоржа и Джозефа Уэстоновъ, 1782 г.» Notes and queries, выпускъ I, книга X. {Слѣдующія замѣчанія относятся къ тому же Предмету: "Конокрады. Нѣкто Сондерсъ посаженъ былъ въ Оксфордскую тюрьму за конокрадство. Онъ, повидимому, принадлежалъ къ шайкѣ, одна часть которой крала лошадей въ сѣверныхъ графствахъ, а другая въ южныхъ. Въ среднихъ же графствахъ эти молодцы сходились между собою и учиняли обмѣнъ. — Gentleman’s Magazine, 39, 165.

"1783 г. Уголовныя преступленія.-- Во время «весеннихъ засѣданій» въ 1783 г., 119 преступниковъ приговорены были къ смертной казни.}

Слѣдующія за тѣмъ примѣчанія (по порядку чиселъ) заключаютъ въ себѣ разказъ о весьма безкорыстномъ поступкѣ Дюваля:

«Безпорядки въ Дилѣ, 1783 г. Диль. Здѣсь произошло большое волненіе: 60 человѣкъ легкихъ драгунъ подъ начальствомъ полковника Дугласа, пришли ночью въ городъ на помощь таможеннымъ чиновникамъ, чтобы взломать магазины и отобрать товаръ; но такъ какъ контрабандисты всегда бываютъ на-готовѣ, то при первой тревогѣ они соединились вмѣстѣ, и за тѣмъ послѣдовалъ отчаянный бой.»

Намъ уже извѣстно, что старый парикмахеръ Дюваль принадлежалъ къ партіи макрелей, или къ союзу контрабандистовъ, существовавшему вдоль всего берега. Въ повѣсти встрѣчаются безпрестанные намеки на его тайные склады и на прибыль, которую онъ получалъ отъ своихъ такъ-называемыхъ рыболовныхъ экспедицій. Припомнивъ все написанное объ этомъ джентльменѣ, мы легко можемъ вообразить себѣ увертки, слезы, лживыя увѣренія въ бѣдности и невинности, которыя вѣроятно расточалъ старый Дюваль въ ту ужасную ночь, когда его посѣтили таможенные чиновники. Но всѣ его возгласы и восклицанія не повели ни къ чему: какъ только Денисъ увидалъ сцену, происходившую въ домѣ дѣда, онъ высказалъ всю правду и немедленно открылъ чиновникамъ завѣтные склады, сознавая при этомъ, что онъ жертвуетъ своимъ собственнымъ достояніемъ.

На поведеніе свое въ этомъ случаѣ Денисъ указалъ въ слѣдующихъ словахъ: «Въ связи съ этимъ дѣломъ были вещи, о которыхъ я не могъ говорить…. Теперь эти тайны перестали быть тайнами. Это старинное общество контрабандистовъ уже давнымъ давно разсѣялось, и мнѣ скоро придется разказать читателю, какимъ образомъ я самъ тому содѣйствовалъ.»

Итакъ, всѣ пріобрѣтенія стараго Дюваля и все будущее состояніе Дениса Дюваля погибли безвозвратно; но послѣдній составилъ себѣ такую блестящую карьеру, что ему не нужно было противозаконныхъ прибылей.^[9]

Но прежде чѣмъ достигнуть благосостоянія, Денису пришлось испытать много горькаго. Ему предстояло попасться въ плѣнъ къ Французамъ и протосковать нѣсколько лѣтъ въ одномъ изъ ихъ арсеналовъ. Наконецъ, когда вспыхнула революція, онъ или получилъ свободу, или, благодаря своему иностранному языку и происхожденію, нашелъ средства убѣжать. Потомъ онъ отправился, быть-можетъ, отыскивать Агнесу, которую, какъ намъ извѣстно, онъ никогда не забывалъ. Знатные родственники ея находились въ это время въ большомъ затрудненіи, потому что революція, доставившая свободу Дювалю, была безпощадна для «аристократовъ».

Вотъ все, что мы знаемъ объ томъ періодѣ жизни Дениса Дюваля и Агнесы де-Савернъ, когда они находились въ разлукѣ. Можетъ-быть, въ это время Денисъ видѣлъ Марію Автуанету; {Въ памятной книжкѣ мы находимъ слѣдующее примѣчаніе.

"Марія Антуанета родилась 2-го ноября, 1755 г., и ея именины приходятся въ одинъ день съ праздникомъ Fête des Morts.

"Во время корсиканской экспедиціи Лорреньскій легіонъ состоялъ подъ начальствомъ барона де-Віомениля. Онъ эмигрировалъ въ началѣ революціи, участвовалъ въ дѣйствіяхъ арміи Конде и былъ дѣятельнымъ членомъ эмиграціи; возвратился во Францію вмѣстѣ съ Лудовикомъ XVIII, затѣмъ послѣдовалъ за нимъ въ Гентъ, и наконецъ, послѣ 1815 г., сдѣланъ былъ маршаломъ и перомъ Франціи.

"Другой Віомениль уѣхалъ въ Америку вмѣстѣ съ Рошамбо въ 1780 году.} можетъ-быть онъ отыскалъ Агнесу и способствовалъ ея бѣгству; или можетъ-быть Агнеса уже находилась въ Англіи, и они встрѣтились послѣ своей продолжительной разлуки посреди старой знакомой обстановки. Читателю остается только догадываться, гдѣ именно произошла встрѣча. На голубятнѣ ли фермера Парро, гдѣ жили голуби, которыхъ такъ любила Агнеса; въ приходскомъ ли саду, озаренномъ вечерними лучами осенняго солнца; у старой ли стѣны, за которою росло грушевое дерево; въ равнинѣ ли, откуда можно было видѣть французскіе огоньки по ту сторону канала; или наконецъ въ маленькомъ окнѣ флигеля монастырскаго дома, гдѣ огонь угасалъ обыкновенно въ девять часовъ вечера?

Но какъ бы это ни случилось, мы находимъ въ памятной книжкѣ слѣдующую выноску: «портной обязуется поставить три пары платья изъ хорошаго сукна за 11 фун. 11 шил. (Gazeteer и Daily Advertiser)»; и потомъ другое примѣчаніе насчетъ дачи въ Бекенгемѣ; «съ четырьмя гостиными, восьмью жилыми комнатами, конюшнею съ двумя акрами садовой и четырнадцатью акрами луговой земли, отданной въ наймы за 70 фун. въ годъ.» Вѣроятно это былъ домъ, въ которомъ поселилась молодая чета послѣ брака. Въ послѣдствіи они переѣхали въ Ферепортъ, гдѣ, какъ мы прочли выше, адмиралъ вѣшался на вѣсахъ вмѣстѣ съ своею свиньей. Изъ слѣдующихъ словъ должно заключить, что Дюваль еще долго оставался на службѣ послѣ женитьбы: «Недавно, когда мы подъ начальствомъ герцога Кларенскаго сопровождали французскаго короля въ Кале, мнѣ вздумалось, въ бытность въ Дуврѣ, нанять карету, чтобы проѣхать въ Уинчельси взглянуть на это старое окно монастырскаго дома. Я глядѣлъ на него, и вновь ожили во мнѣ мои прежнія печали, мои infandi dolores, и по прошествіи сорока лѣтъ мнѣ казалось, что я прежній школьникъ, возвращающійся къ своимъ занятіямъ и бросающій послѣдній взглядъ на дорогой предметъ своей любви.»

Въ другомъ мѣстѣ Дюваль пишетъ: «Но кто же эта Агнеса? спроситъ читатель. Теперь она носитъ имя Агнесы Дюваль и сидитъ около меня за своимъ рабочимъ столомъ. Встрѣча съ нею совершенно измѣнила мою судьбу, вынуть такой билетъ въ жизненной лотереѣ дается весьма и весьма не многимъ. Всѣ хорошіе поступки въ моей жизни вызваны были желаніемъ сдѣлаться ея достойнымъ»…. Далѣе: "если ты женишься когда-нибудь, любезный сынъ, и у тебя будетъ свой собственный мальчуганъ, я надѣюсь, что ему не придется краснѣть за своего дѣда, и что на моей могилѣ, поросшей маргаритками, ты скажешь: «я любилъ его!»

Еще разъ возвращаясь къ Агнесѣ, Дюваль говоритъ: «Когда мои чернила испишутся, и мой маленькій разказъ будетъ оконченъ, а тотъ колоколъ, что сзываетъ теперь вѣрующихъ къ молитвѣ, протяжнымъ гуломъ возвѣститъ о смерти Дениса Дюваля, прошу васъ, добрые люди, вспомните тогда, что я никого не любилъ въ своей жизни, кромѣ этой женщины, и приберегите для нея мѣстечко рядомъ съ могилой ея вѣрнаго друга.»

"Русскій Вѣстникъ", №№ 4—6, 1864

---

1. Эти записки писаны въ двадцатыхъ годахъ. Мистеръ Дюваль, какъ видно изъ газетъ, наименованъ контръ-адмираломъ въ спискѣ повышеній по случаю восшествія на престолъ короля Георга IV.
2. Несмотря на протестантизмъ г. Шнорра, я не помню, чтобъ онъ слишкомъ рѣзко выражался о кардиналѣ. Напротивъ, онъ сказалъ мнѣ, что послѣ своего паденія, князь де-Роганъ велъ самую назидательную жизнь, помогалъ бѣднымъ и употреблялъ всѣ зависящія отъ него средства, чтобы защищать монархическую власть.
3. Этотъ разказъ, повидимому, былъ написанъ около 1820 г.
4. Когда не бывало препятствій, то наши лодки доходили обыкновенно до извѣстныхъ пунктовъ, гдѣ онѣ встрѣчались съ французскими лодками, и такимъ образомъ отлично обдѣлывали свои дѣла, чего я тогда вовсе не понималъ.
5. Все это я узналъ отъ Марты, къ которой мы заѣзжали во время нашей поѣздки въ Лорренъ и Альзасъ въ 1814 г.
6. Въ послѣдствіи я узналъ, что тайные друзья моего дѣда извѣщали его о своемъ появленіи особеннымъ стукомъ, который вѣроятно употребилъ и г. Бидуа.
7. Пропускъ въ рукописи Теккерея.
8. Изъ современныхъ описаній о погибели Royal Georg видно, что онъ переполненъ былъ народомъ, пріѣхавшимъ съ берега; мы уже видѣли, что въ числѣ прочихъ находился Лоттерло, прибывшій на корабль, чтобы получить плату за свое вѣроломство.
9. Извѣстія о Суссекскомъ контрабандизмѣ (сказано въ памятной книжкѣ Теккерея) можно найдти въ X томѣ Суссекскаго Археологическаго Сборника, 69, 94. Тамъ же встрѣчаемъ ссылку за Gentleman’s Magazine, т. VIII, стр. 292, 172.