Николай Огнёв.
Дело о мертребе
править
Наш лозунг: скорей и короче.
И стало так трудно изящным стихом
Описывать лунные ночи...
Придется, примерно, описывать так:
Лунночь вся была, нежистома,
Когда два граждвора украли кухбак,
Презрев недремоко домкома...
Степная газета подростков
АНТЕННА № 4: "Баллада о
Машина на человеке править
Инструктор уотнароба Малкин с трудом вывозил велосипед из глиняной грязи, отчаянным рывком поднял его кверху, упер рамой в плечо и с натугой зашагал в мокротищу, силясь не упасть: ехать было и думать нечего: вилки, спицы, втулки — все было забито комьями липкой глины; даже в воздухе не вертелось заднее колесо; шина ослабла, как кисель: очевидно, был прокол; а клею не было; мало того, — не было запасной резины; но мысль, — странно, — работала упористо, не поддаваясь; недаром Малкин двадцать лет был бухгалтером в банке, — нужно было найти во что бы то ни стало итог. Мысли без итогов бывают только у пьяных, сумасшедших и у детей, безнадежно неспособных к простейшему счету.
— Итак, — отчаяние. Революция породила отчаяние. Это из многих слагаемых, из целой колонки слагаемых. Тут и мешочничество, и бесхлебица, и разруха транспорта. Такс, понятно. Отчаяние, или, окажем, отчаянность (не так давно на юге без револьвера на поезд, бывало, не сядешь) — породила внутреннюю панику, растерянность… Однако, как скользко…. И дерррнуло меня, лешего чёрррта…
Но Малкин не додумал: правая нога, как на лыже, поехала куда-то в сторону, вниз, вбок, седло велосипеда странно дзыкнуло, съездило больно по уху, лужа прыгнула в лицо, плюнула в рот жидкой малосольной глиной, и Малкин ощутил себя припляснутым к земле упругой, подрагивающей машиной.
— Ну, что же, — со злобой, — что же? И буду лежать, скотство. Называется весна, лешего чёрта… Неорганизованность, дороги не могут починить.
Холод и мокрота внезапно впились в левый бок; велосипед, стремительно отброшенный, тяжело упал в канаву, завертел беспомощно педалями; Малкин вскочил пружиной, попытался вытереть френч, но махнул рукой, вновь взбодрил велосипед на плечо и, перешагнув канаву, провалился в снег, в воду, в весеннее питье хвойного леса. Ковырять дыры в снегу было досадно и тяжело, но все же легче, чем месить глину. Велосипед мешал. — Швырнуть его, что ли? — безнадежно подумал Малкин. — Нельзя. Казенный. Под суд попадешь. — И перед глазами встали ежедневные знакомые строчки «Известий»: «Ревтриб при ВОХР, рассмотрев дело о растрате госимущества, приговорил…». А за что, собственно говоря? Человек измызгался до последней потери сознания, промок, лешего чёрта… А вот швырну, тогда и приговаривай. — Велосипед больно дернул за плечо: Малкин оглянулся, злобно вырвал мохнатую лапу елки из колеса. — Нет, должно быть, не допру. — Нервы гуляли по всему телу вполне ощутительно и косточками конторских счетов щелкали в голову, в мозг. — Версты четыре еще осталось… А дорога от станции хорошая была… Как же это? Вполне можно было рассчитывать доехать. И, — как на зло, — пустые поля, потом лес. Прошлым летом Малкин радовался: нет людей, после городской бессмысленной склоки — хорошо. А теперь? Не у кого и помощи попросить. Оправляйся сам, как знаешь… о-о-о… Нога стремглав въехала в яму, велосипед ухнул вперед, от толика из очков вылетело стекло, Малкин на пятьдесят процентов ослеп.
— Эттого еще недоставало, — бешено крикнул Малкин и ударил кулаком об велосипедное колесо. Колесо подскочило, укоризненно и жалобно дзенькнув. — Поорешь у меня, дуро неописанное, — огрызнулся Малкин, бессознательно применяя средний род — и зашарил руками по снегу: стекло, видимо, провалилось.
— Да что же это такое, лешего чёрта, скотство, — жмуря левый глаз, чтобы видеть хоть правым, — шарил Малкин уже озябшими, коченеющими пальцами; колени стали деревянными от холода. Малкин встал, пхнул велосипед ногой, тиснул в левый глаз кулак и запроваливался по снегу к дороге.
На дорогу выполз, — перейти канаву было невозможно, — и, сразу облепив ноги смытой было в лесу глиной, — слоновьи затопал вперед, скользя, ругаясь и по временам хныкая.
— Вот тоже одно из слагаемых, — против воли резвилась мысль. — Ну, как тут не дойти до отчаянности, до паники? Где сейчас найти человека без внутренней паники? Коммунисты одни, может быть… А паника доводит до бешенства. Вот я: хоть сейчас зарежу кого угодно. Ей-богу. Одно преступление совершил — казенное имущество бросил… Зарежу, а потом с уверенностью буду доказывать, что прав. Это тоже следствие революции — уверенность, апломб. Сейчас все во всем уверены. Каждый прав. Без уверенности и не проживешь. Внутри — паника, слякоть, черт знает что, а снаружи показываешь полную уверенность в себе. Взять хоть меня: ну, какой я к шугу инструктор образования, когда я — бухгалтер! А между тем, — фигуряешь: педагогический метод… Песталоцци, морально дефективный ребенок… Или ]ют эти три грации в пятом доме: психологический подход… Франциск Ассизский… а у самих все дельные педагоги ушли, остались три бабы — и-и-и мучают ребят… Безобразие, ей-богу. Нет. Уверенность, апломб, это сейчас главное.
Уже в прозрачных сумерках подошел Малкин к старинному белому дому с корявой вывеской: «Детдом II ступени № 5» и уверенно постучал в синее стекло двери; на стук за стеклом закопошились, забегали; дверь скрип либо распахнулась; и сейчас же, так же скрип, либо навстречу маленькая дама со сморщенным лицом:
— Это ви… Это ви… А ми не знайт, што ви приедет так поздн…
— Где обсушиться? — не слушая, говорил Малкин. — Да пошлите вы…
— А у нас такой слючи, такой слючи… Я прьямо голову потеряла…
. — …пошлите кого-нибудь из ребят в лес…
— …ви извиняйт, што ми вас визивайт…
— …Я велосипед оставил за канавой, около дороги…
— Пошлите, ребят за велосипедом, — твердо-резко-начальнически перебил Малкин. — Я велосипед оставил около дороги…
— Я слышаль, — с твердым негодованием и также уверенно ответила дама. — У нас тоже слючи: у нас ест мертви ребонк.
Удар в сердце править
Люся Оболенская, — когда-то в детстве княжна, а теперь — просто девочка, бежала в кладовку за лампой; в темноте Люсю схватили за платье.
— А я тебя ищу, — сказал таинственный Нюшин голос; Люся любила таинственное; а у Нюши всегда были тайны. — Я тебя везде искала, знаешь. Вот, с этим ребенком, с мертвым-то, знаешь?
— Ну, и что же? — перестала дышать Люся.
— Ну, и тебя подозревают.
— Чтооо? Кто?
— Подозревают, что та родила. Вот. Я, как подруга, знаешь, должна, конечно, тебя предупредить. — Дальше Нюшины слова посыпались дробной стрекотней швейной машинки над самым Люсиным ухом. — Я слыхала, так грации совещались. Я у самой двери стояла, и Гильза Юстовна про тебя, что это ты, говорит, потому что ты уже в «чет-вер-ты детски дом» и отовсюду тебя исключают по случаю характера, и что нужно тебя, говорит, освидетельничать, и что от тебя мааральная зараза, а я, знаешь, даже не поверила, потому что ты мне подруга…
— Фу, какая гадость-гадость-гадость, — не выдержав, крикнула Люся. — Это не я, я и не думала, я сейчас пойду прямо к Гильзе к плюну ей в .лицо. Я…
— Да погоди ты, сумасшедшая, — что же, ты меня подвести хочешь, — схватилась за Люсину руку Нюша. — Я теперь жалею, что тебе сказала. Конечно, это не ты. Я нисколько даже и не думала, что это ты. А ты не кипятись, — может, ничего и не будет… А Медуза Горгоновна тоже, знаешь, что тебе семнадцать лет и ты вполне можешь родить… Погоди реветь-то, — экая аристократка, — я, знаешь, все-все слышала… И потом про мещанство… это уж, конечно, Дарья Петровна. — Я, говорит, давно, говорит, наблюдаю в Оболенской мещанство. Потом, говорит, она всегда, говорит, с мальчиками по вечерам шушукается. По утрам — ничего, говорит, а по вечерам шушукается. И вообще, наши девочки, говорит, мещанки. Вот.
Люся, словно играя, потянула Нюшину руку за собой, на пол.
— А па… а па… — послышалось с пола. — А па… почему…
— Да брось ты реветъ-то, Люська, — нагнулась Нюша. — Мы ведь, все равно, не дадим тебя свидетельничать. Это ты ведь потому ревешь, что ты княжна. Из нас никто бы не заревел. А коли уж свидетельничать — так всех. А это что же за моду возьмут грации — кого хотят, того и подозревают, это даже так не полагается, это только учителя старой школы так имели право… Пойдем скорей в спальню.
А в спальне шушуканье шуршало уже по всем углам, закоулкам, кроватям, белевшим в темноте матово и слепо, — прыгало по полу, испуганно долетало до дверей и стремительно кралось обратно — словно большой слепой, серый паук ткал невидную нелепую паутину:
— Люську подозревают…
— Да что ты?
— Это безобразие!
— Не ори, услышат.
— А вдруг и правда: она?
— Тише, граждане.
— А я шалавошник потеряла.
— Да что ты, дура: мы бы знали.
— Нет, это можно так, что не узнают.
— А почему Люську?
— Ее грация терпеть не любят.
— Граждане, тише.
А Нюша, войдя, решительно:
— Ступайте все сейчас же вон. С Люськой дурно. Нужно ей голову отмочить.
Паук пропал, сгинул, словно умер, белесые кровати выперли еще таинственней в смутный потолок и стены, стали звенеть долгой, напряженной тишиной. А вдали родились голоса, запрыгали, заухали, в их прыганье въелся колокольчик:
— На собрание, на собрание! Инструктор велел на собрание!
— Кто здесь, девочки? — спросил в темноте толстый женский голос. — Идите на собрание. Ах, дети, если б вы знали, какой это удар в сердце. Это такой удар, такой удар… Идите же.
— Мы сейчас, Зинаида Егоровна, — понуро ответила Нюша. — Мы сейчас.
Лампы без абажуров править
Четыре лампы горели неровно и звучно; даже какая-то враждебность была в их горении — к коричневым стальным столам; к молодым подвижным лицам; даже к инструктору Малкину; но он, оглядев всех торжественно, начал:
— Вот, значит, товарищи, — мы собрались по тому случаю… ну, скажем, по тому высокоприскорбному случаю, который имел место э-э-э… здесь, в пятом детском доме. Я не буду говорить о нарушении… ну, скажем, о нарушении общепринятых педагогических правил… нет, здесь дело обстоит значительно хуже… дело квалифицируется здесь, как… ну, скажем, как резкое преступление, — да, именно преступление против морали. И наша обязанность, — Малкин вздохнул, как бы проверяя себя. — вскрыть гнойник, удалить источник преступления, — ну, скажем, этого безнравственного преступления. Кто имеет высказаться? — внезапно оборвал себя Малкин, словно не зная, что сказать дальше. — Так. Слово имеет Зинаида Егоровна, — и Малкин нагнулся к высокой толстой даме с усиками. — Послали за велосипедом? — это вполголоса.
— За велосипедом послано, — ответила Зинаида Егоровна громко, и ее усики вызывающе зашевелились. — Дети! Будем называть вещи их собственными именами. Тут нужно некоторое, — я бы сказала — я бы сказала, — мужество, но я им в достаточной мере обладаю. Дело в том, что, как вам известно, в сточной канаве, благодаря таянию снегов, техническим персоналом обнаружен, — торжественная остановка, — обнаружен труп мертвого ребенка. Здесь я бы просила — я бы просила высказаться Дарью Петровну.
— Пожалуйста, — кивнул Малкин, — и красивая черноглазая немолодая женщина начала:
— Я могу только с естественной, естественно-исторической точки зрения. Я неоднократно экз-офицьо [по должности, по обязанности — лат.] объясняла детям происхождение человека, столь отличающееся от диких басен об аисте. Поэтому буду прямо: ребенок не доношен, по шестому, приблизительно, месяцу, и, раз это была первая беременность, ее можно было скрыть. Я никогда не кричу кавеант консулес [консулы, будьте бдительны — лат.] по первому абцугу [отход, уход — нем.], но здесь экз-офицьо я первая подняла тревогу, потому что это действительно, если хотите, о темпера, о морес [о времена, о нравы — лат.].
— Вот, — вступила, ловко подхватив тот же тон. Зинаида Егоровна, — Такие вещи, как вы сами понимаете, в детском, — я подчеркиваю: в детском доме недопустимы… На совещании педагогов было постановлено вынести решение вопроса па общее собрание. Как у нас в обычае, — гордый взгляд на Малкина, — пусть виновник откроется сам. Принуждать никого не будем. Итак: кто?
Блестящие, толстые лампы без абажуров заскрипели еще враждебней и злей. Было похоже на то, что лампы и люди — два лагеря: люди молчат, насторожившись, а лампы их побуждают сказать что-то незнаемое, но нехорошее.
«Это, однако, мучительство — принуждать детей таким образом, — подумал Малкин. — А может, так и нужно… Лешего чёрта… Поди, разберись…» Вы хотите сказать, Дарья Петровна? — это уже вслух. — Я вполне понимаю и даже сочувствую законному желанию, — ну, скажем, стремлению педагогов высказаться, но простите, — может, кто-нибудь из учащихся… эээ… ну, скажем, желает, что ли, попросить слова?
— Позвольте мне, — сказал твердо голос в углу, за лампой.
— Пожалуйста, — ответил Малкин. — Это кто?
— Это я, Всеволод Бирючев, — также твердо сказал голос, и над лампой, освещенное снизу, показалось худое, серое лицо.
«В чахотке парень», мелькнуло в голове у Малкина.
— Да, вот я хотел сказать, я хотел задать один вопрос, — и Бирючев оглянулся на товарищей. — Пожалуйста без хихиканья. Я хотел задать вопрос: при чем здесь мужской пол, т. е. мальчики… Да не толкайтесь, граждане, я знаю, что говорю…
И Бирючев поднял концы губ кверху, словно улыбаясь; Малкин дрогнул, испугавшись: на него глядела маска идиота. Но сейчас же, странным образом, лицо изменилось. Пропали какие-то складки, концы губ опустились книзу — и рожа идиота превратилась в страдальческое лицо мыслителя или мученика.
— Виновата виновата, — затрепыхала усиками Зинаида Егоровна. — Я не могу — я не могу. Я уйду — я уйду. Это безобразие — это безобразие. Такой серьезный — серьезный вопрос и — я не могу — я не могу, — и вдруг из него делают шутовство.
— Дда, необходимо отнестись, — ну, скажем, серьезно, — подтвердил инструктор. — Со своей стороны, в вопросе эээ… Всеволода… эээ ( — Бирючева, — сказали голоса) Всеволода Бирючева я не нахожу ничего шутовского. В самом деле, — при чем здесь мальчики! — я не понимаю.
— Дурак. — сказали без звука глаза Дарьи Петровны Малкину, но рот, не теряя торжественности: — Позвольте мне разъяснить, товарищ Малкин. Конечно, подозревать мальчиков в действенной, я бы сказала, активной роли — не станет никто. Но, говоря языком корпуса деликти [правонарушения — англ.], остается еще пассивная роль. — я бы оказала — роль соучастника в преступлении. Мне, конечно, неприятно, но экз-офицьо я должна оказать: виновны двое — и они должны сознаться. Да, двое.
Молчание явилось внезапно, как громовое эхо слов Дарьи Петровны, таким впечатывающимся в слух и в мозг словом: двое, что неровная, сухая трескотня ламп дошла до сознания не сразу, а постепенно, нарастая, усиливаясь, доходя до мучительного грохота, доводя сердце до пароксизма тоски. И бесконечное эхо так и продолжало бы прыгать из одного угла в другой:
— Двое?
— Двое.
— Ты?
— Ты?
— Нет.
— Нет.
— если бы внезапный твердый голос не разрезал его, как ножницами:
— У меня есть предложение.
— Это вы, Всеволод… (-- Бирючев, — подсказали голоса)… Всеволод Бирючев, — Малкин судорожно выдохнул воздух. — Да. Пожалуйста.
— Я предлагаю — во-первых, пусть без взрослых, а во-вторых, разделиться мальчикам и девочкам. Мальчики пусть идут хоть в большую спальню, а девочки в залу. Там сговориться.
Лампы не успели ответить — шумно шаркая ногами, перепрыгивая через скамейки, напирая друг на друга, ребята повалили к выходам.
Три грации править
— Я, собственно, не понимаю такой постановки вопроса, — заговорила Зинаида Егоровна, моргая усиками на Малкина. — Что они могут — что могут решить? Решать должны мы, а вовсе не они. Никакая новая школа, — никакая школа не учит, что ребята могут, простите за выражение, родить. Быстрые и решительные меры пресечения — вот что может помочь, а не какие-то там совещания. Я, со своей стороны, могу сослаться на авторитет Амоса Коменского и Песталоцци, которые говорят…
— Может, обойдемся, — ну, скажем, без ссылок? — услышав о Песталоцци, поморщился Малкин. — Я согласен, что должны быть конкретные меры, — но какие? Этот, что ли, вопрос, мы должны обсудить, а не ссылки…
— Позвольтт мнээ… — волнуясь, сказала Ильза Юстовна, сморщив лицо больше обыкновенного. — Я, конешно, заведует хозяйств, но ест один общи мораль, обязательны для всех. Этот мораль ми должен держать что б ни стал. Бэээз мораль джить нельза. Эсли ребонк нарушиль мораль, — ребонк нэ может джит в детски дом. S’ist festgestellt [Так у установлено — нем.]. Данни слючи ми должен так и действоть.
«А ведь так нельзя, — надо ребят защитить», мелькнуло в голове у Малкина, и поэтому он сказал:
— Разве вы кого-нибудь подозреваете?.. Впрочем, это потом. Теперь, думаю, следует кончить обсуждение, — ну, скажем, — конкретных мер. Дарья Петровна, вы просили слова?
— Я могу только с естественной, естественно-исторической точки подойти к вопросу, — ответила Дарья Петровна, заглядывая в глаза Малкину. — Простите, мне неловко, но я экз-офицьо обязана говорить. Так же, как мы ребят учим подтираться и отучаем от скверной привычки — не подтираться («Красивая женщина, а что говорит», — с тоской подумал Малкин), — так же мы должны отучить их от преждевременных родов и вообще от половой распущенности. Я предлагаю — освидетельствовать всех девочек.
— Зачем всех — зачем всех, Дарья Петровна? — стремительно взвилась кверху Зинаида Егоровна. — Тут совершенно достаточно, совершенно достаточно — будет одной. Я не подозреваю, — я прямо уверена, что это — Оболенская. Ее и нужно — ее и нужно освидетельствовать. Зачем же мучить — зачем мучить всех детей? («Туда же, заступается», — подумал Малкин.)' Это — это совершенно излишнее… Так как Оболенская вообще игнорирует всякие правила, то ясно, что от нее можно ожидать всего. Кроме того, она уже в четвертом детском доме.
— Простите, я Оболенской не знаю, — внезапно нашел себя Малкин. — Что это за Оболенская — и какие, ну скажем, нарушения правил ей, ну, что ли, инкриминируются?
— Она грубая — она грубая и дерзкая, — твердо, не допуская возражений, ответила Зинаида Егоровна, — Ми все думаем, что она морально дефективна. Все современные психологические данные и идеи учат, что в среде здоровых детей, в среде здоровых детей — нельзя содержать морально дефективного ребенка. Кроме того, Песталоцци…
— Нельзя же так, — отчаянно и грубо стукнул кулаком по столу Малкин. — Тут о живом человеке речь идет, а вы все про Песталоцци. Откуда вы заключаете, что Оболенская дефективна?
Во внезапную малкинскую горячность крутящимся переплетом, нескладными перебоями, истерикой, брызгами, каскадом — полетели слова:
— Каак чем дефективна?
— Груба, как кухарка!
— Подозревается во лжи!
— Бэлье стирайт — нэ полоскайт!
— О мальчика, ми шушукается!
— О Сережей гулять вечером ходила!
— Разговаривает по ночам!
— Плляток не сморкайт-- в палец сморкайт!
— Позвольте, позвольте, — стараясь быть зычным, надрывался Малкин. — Разрешите… Так нельзя… Я, в свою очередь… Да позвольте же… — сердитым криком. — К порядку! Мне, со своей стороны… Я, как инструктор, должен позволить себе сделать, ну скажем, маленькое замечание… Конечно, вековая распря между отцами и детьми… («Ну, какой я, к шуту, инструктор, когда я бухгалтер», — мгновенно и досадно пронеслось в голове.) Я улавливаю у вас с детьми известную рознь. Здесь — в противовес другим детским домам — наблюдается известный разнобой.
— Никакого разнобоя нет. Какой разнобой? Какой разнобой? — затарахтела Зинаида Егоровна. — Если ребята грубы, дерзки, распущены во всех смыслах, то это не разнобой, а условия современной действительной жизни. Мы в этом — мы в этом не виноваты. Слышите — слышите, как шумят. Спокойно быть не могут — рев. Рев! Сплошной рев! Хулиганство! Распущенность…
— При обсуждении такого — ну, скажем, важного вопроса, трудно… — начал было Малкин, но в столовую, шумя и торопясь, пихая друг друга, уже входили ребята…
Человек на машине править
Очевидно, собрания в зале и в спальне кончились одновременно. Малкин отметил напряженную сдержанность, углубленную серьезность лиц, и еще тверже решил «выручить ребят из беды». Совсем, как враги перед сражением, перед серьезным боем, горели все абажурные лампы.
— Ну-с, приступим, — сочувственно начал Малкин. — Кто же выступит, — ну, скажем, первый? Кто, так сказать, просит слова?
— Мы! Нам, девочкам… — почти исступленно крикнула девушка, севшая прямо против Малкина. — Нам слова!
— Я попрошу — я попрошу — прежде всего, потише, — громко и вызывающе сказала Зинаида Егоровна. — Что за неприличный тон?
— Ну-с. Позвольте-с, — досадливо сопя, перебил Малкин. — Нельзя ли просить слова? Итак — слово девочкам. Только как же? Всем сразу, а?
В последних словах Малкина была улыбка; улыбка невидными мгновенными путями пронеслась по комнате, и предбоевая напряженность ламп — круглых, толстых, с порывами к копоти — ламп без абажуров — пропала.
— Нюша, говори ты, — раздались голоса. — Нюша! Нюша! Просим.
— Ну, и скажу! Я хоть говорить не умею, а скажу. В общем, дело такое. По поводу этого ребенка мы, девочки, не знаем. Но только мы не виноваты. Старшие девочки все в общем в один голос говорят, что мы не виноваты, а если свидетельничать — так всех, а не одну какую-нибудь, и Люся Оболенская тоже здесь не при чем, и потом, почему подозрение, никто не понимает…
— Еще кто? — спросил Малкин — и снова услышал лампы.
— Я прошу слова, — сказала высокая девушка с обритой головой («Тиф, наверное, был», — подумал Малкин). — Да, Нюша права: мы не понимаем. Т. е. мы понимаем: это подозрение, конечно, результат личных отношений между Зинаидой Егоровной и другими учительницами — и нами… Я думаю, что в других детских домах такого подозрения не могло бы быть.
— Все? — спросил Малкин. — Может, теперь мальчики?
— Пожалуйста, — официально ответил Всеволод Бирючев. — Секретарем был Зот Мерлушкии. Зот, зачитай протокол.
— Дело о мертребе, — начал быстрой скороговоркой скуластый малый с приплюснутым носом и тотчас же сконфуженно пояснил: — это я для сокращения времени, потому дело пустяков стоит… Слушали: найден мертреб, предложение разыскать виновных, постановили…
— Позвольте, позвольте, — перебила Зинаида Егоровна, и от быстроты у ней вышло: псольтепсольте. — Это — это издевательство! Что это еще за мертреб? Я уйду-уйду отсюда.
— Никакого издевательства и нет, — рассердился Зот Мерлушкин. — Тут сокращение времени — и больше никаких. Ну вот, постановили. В виду отсутствия данных, дело прекратить. Мертреба предать закопанию. Вот и все.
— То есть как все? Как все? — закипятилась Зинаида Егоровна, — Значит, распущенность может переходить всякие-всякие границы?.. Это, это безобразие! Я не могу — я не могу. Я уйдууу — я уйду!!
— Да погодите вы уходить-то, — рассвирепело гаркнул Малкин. — Ребята еще и не высказались, и нечего, скажем, негодовать. Вот что публика. Конечно, я, так сказать, не могу одобрять такого скороспелого решения. Поэтому просил бы, — ну, скажем, мотивировки.
— Мотивировка такая, — сухо сказал Всеволод Бирючев, опустив углы губ книзу. — Во-первых, подозрение неуместно и не имеет под собой почвы… Во-вторых, даже, если бы оно имело почву, — лампы снова заскрипели напряжением в промежутках между словами, — то нет оснований устраивать освидетельствование и тому подобное. («Как адвокат, ей-богу, как адвокат», — с удовольствием подумал Малкин.) — Оснований же нет потому, что это дело частное, не общественное.
— Как не общественное? Кааак так не общественное?
— Он будет говориль про часни дел!
— С естественнонаучной точки зрения…
— Да, дело частное, — презрительно повторил Бярючев. — Такого рода дела нельзя рассматривать, как общественные. Может, преступление и есть в том, что скрыли, но как же не скрывать, когда не изжита старая буржуазная мораль. А новая мораль учит превратить отношения между обоими полами в чисто частные отношения (Бирючев заглянул в тетрадку), касающиеся только участвующих в них лиц, в которые обществу нечего вмешиваться…
— И это — и это в детском доме, — встопорщила усики кверху Зинаида Егоровна. — Я тебя не узнаю — не узнаю, Всеволод! Откуда это, откуууда все это?! Ведь, это гадость — гадость!
— Из Фридриха Энгельса, Зинаида Егоровна, — почтительно ответил Бирючев, — Вот, пожалуйста, — «Принципы коммунизма».
Столовая дрогнула сдержанным хихиканьем, лица задвигались, и лампы, внезапно прекратив треск, заулыбались в ответ, подмигивая.
— Я… я не знаю…-- начала было Зинаида Егоровна, но Малкин ощутил сзади дерганье за рукав — и обернулся; перед ним, согнувшись, стояла обыкновенная деревенская баба — уже пожилая, в платке.
— Тебе еще чего, тетка, — с досадой спросил Малкин.
— Так что к вашей милости, товаришш… Дозвольте высказать. Рабеночек-то, что нашли в канаве, — он мой. Недоносок, стало быть. Хоронить-то нонче дорого, — одному попу колькя переплатишь, — опять, стало быть, недоносок… Ну, мы яво и выбросили… Не думали, што обнаружится… А как обнаружился, да пошел разбор дела, так я совсем испужалась…
— Да кто ты такая, тетка? — удивился Малкин.
— Это техническая наша, Федосья, — ответил Бирючев.
— Ну, и всадила ты, было, нас в историю, тетка, — сказал Малкин.
— А ничего таперь за это не будет? — робко спросила баба.
— Иди уж… ничего не будет. Дети, вопрос ликвидирован.
Горячим, стремительно веселым грохотом рухнули аплодисменты. Молодые веселые лица окружили Малкина. Где-то около сердца возникло у Малкина давно не появлявшееся чувство горячей солидарности и уверенности в этих юных людях. «Вот она, настоящая-то уверенность», — подумал Малкин мимолетно. Захотелось сказать слова, — много слов, не стертых, как пятаки, а новых, свежих, радостных. Слова выходили старые, знакомые и потому слегка расхолаживали:
— Ну, вот что. Молодцы вы, ей-богу, молодцы… Я сам помолодел с вами… Умеете заступаться… Только… как же это по вашей морали получается? Выходит, что в детском доме, — ну, скажем, — допустимы брачные отношения?!
— Да нет же, нет!! — пронзительно вскрикнула Нюша. — Ведь, это он нарочно, для близиру, грациям в пику! Ведь, правда, Всеволод, мы понимаем?!
— Конечно, понимаем, — глядя правдиво на Малкина, подтвердил Бирючев.
— Ну, вот что, ребята. Я ваших граций представлю к увольнению. А вы… вы молодцы. Девочки — молодцы: заступились за подругу. А мальчики — прямо как адвокаты. Конечно, думайте, мыслите, — нам, старикам, уже не под силу. Как это ты ловко ее, — внезапно переходя на «ты» Бирючеву, — Энгельсом стукнул… Конечно, мораль-то… того… мне непонятная, а все же… ловко.
— Вы еще на вечерний поезд успеете, — сказал приветливый голос сзади.
— Как же так успею? Да, а велосипед? — спохватился Малкин. — Я ведь велосипед оставил в лесу.
— А мы уже притащили и починили, — радостно сообщил, скуластый Зот Мерлушкин. — И вычистили — он у вас весь в грязи был.
— Вот за это — спасибо, — с облегчением сказал Малкин. — Ну, просто, вы — во всех отношениях молодцы… Только как же я поеду? Грязно и темно сейчас наверно…
— А луна… Луна вовсю, — раздались голоса…
«Как хорошо-то, — думал Малкин, занося в лунном саду ногу на велосипед. — Как хорошо, как молодо… Вот она, настоящая-то уверенность… И паники никакой нет, даже в тяжелых обстоятельствах».