Дело Каласа (Дорошевич)
| Дело Каласа |
| Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 213. |
19 марта 1762 года на площади города Тулузы всенародно был казнён посредством колесования человек, который до самой последней минуты повторял: «Я невиновен».
Его имя было Жан Калас.
Что он совершил?
Ничего.
В чём обвинялся?
В одном из страшнейших преступлений: в убийстве родного сына.
Жан Калас, по профессии торговец индийскими товарами, по религии — гугенот, 40 лет торговал в Тулузе и пользовался незапятнанной репутацией.
Это был человек добрый и с просвещёнными взглядами, отличавшимися терпимостью в вопросах совести.
Один из его сыновей, Луи, принял католичество, и отец сказал по этому поводу: «Лишь бы эта перемена религии была искренней, и я не могу не одобрить её, потому что стеснение совести приводит только к размножению лицемеров».
Переменившему религию сыну он выдавал ежегодную пенсию.
30 лет в доме Каласа была служанкой католичка; она вынянчила всех его детей, содействовала Луи в принятии католичества, и Калас не отказал ей от должности.
Этого-то человека обвинили в убийстве сына из-за религиозного фанатизма.
Среди детей Каласа был сын Марк Антуан, неудачник-литератор, обладавший беспокойным, мрачным характером. Его природная меланхолия усиливалась неудачами, которые ему приходилось терпеть. Питая отвращение к торговле, он хотел сделаться адвокатом, но не мог, потому что в те времена защищать людей разрешалось только католикам. Принять же католичество он не хотел, так как это было противно его совести. Любимой темой разговоров и размышлений Марка Антуана было самоубийство. Он любил перечитывать статьи Плутарха и Сенеки о насильственной смерти и часто декламировал полные мрачного отчаяния монологи Гамлета. Он был игроком, играл несчастливо и в день смерти проиграл крупную сумму, данную ему отцом для размена.
3 октября 1761 года семья Каласа обедала вместе с одним приезжим другом. Марк Антуан удалился в середине обеда. В 10 часов вечера гость собрался домой, и младший сын Каласа пошёл его проводить с фонарём. Выходя, они увидели, что магазин отперт, и Марк Антуан висит мёртвый на притолоке двери.
Поднялся крик, на который сбежались соседи, послали за врачом и дали знать начальнику полиции Давиду де Бориг.
Давид не был злым человеком, он был только туп и ограничен, что никогда не мешало людям производить следственные дела и держать в руках судьбу человека. В деле Каласа он впал в ту же ошибку, в которую часто впадают следователи: сразу сказал себе: «Вот виновник», и, предубеждённый, вёл следствие так, чтобы доказать, что он не ошибся.
Его разбудили известием о происшествии в доме Каласа. Явившись спросонья, он услыхал чьё-то восклицание в толпе: «Каласы убили своего сына!» и его моментально осенило вдохновение. Он сразу всё постиг.
«В этом деле заинтересованы государство и религия», — сказал он себе и приказал отвести в тюрьму Каласов, даже не знавших ещё, в чём их обвиняют.
Он был убеждён в том, что люди, которые осмеливаются не разделять религии короля и полиции, способны на все преступления.
Ни на секунду он не задумался решить: «Гугенот Калас убил своего сына, потому что тот хотел принять католичество».
Арест всей семьи Калас подлил масла в огонь. Проснулась старая религиозная ненависть к гугенотам, развязались досужие языки. Весь город взволнован. Всякий старается открыть какую-нибудь новую подробность. Один рассказывает, что покойник хотел принять католичество для поступления в адвокаты, и что семья удавила его, чтобы предупредить отречение от кальвинизма. Другой прибавляет, что отречение должно было совершиться на следующий день. Третий, что протестантская религия приказывает отцам и матерям убивать детей, когда они хотят стать католиками. Четвёртый говорит, что всё это совершенно верно, что протестанты в их последнем собрании выбрали палача секты, и что молодой человек, бывший 3 октября в гостях у Каласов, и есть этот палач, что он приехал в Тулузу специально, чтобы повесить своего друга.
Никто этих слухов не проверяет, но все повторяют.
Какой-то живописец говорит, что жена ему сказала, что какая-то женщина, по имени Мандриль, рассказывала ей, что какая-то незнакомка говорила ей, что слышала крики Марка Антуана Каласа в другом конце города.
И подобные-то слухи Давид де Бориг собирает как неопровержимые доказательства против Каласа.
Собирает!! — он порождает их. Объявляется публично на улицах и площадях, что всякий, кто знает или слышал что-нибудь по делу Каласа, под страхом отлучения от церкви должен сообщить это полиции и суду.
Сплетни и слухи растут. Это — оргия сплетен, в которой безумствуют и толпа, поощряемая к сплетням, и следователь, верящий каждому вздору.
В дело вмешиваются иезуиты. Марка Антуана Каласа торжественно хоронят как мученика, и вся Тулуза, следующая за его гробом, требует мщения.
Безумие толпы заразительно, и магистрат, в который переходит следствие Давида, охватывает та же слепота, которой поражён город.
Магистрат принимает на веру мусор сплетен и слухов, собранный Давидом, и в это время человеку, сохранившему ясность ума среди всеобщего безумия, страшно сказать хоть что-нибудь в защиту Каласа.
Судья Моне, который хочет ввести правильность в ведение следствия, обвиняется в желании обелить Каласа и должен подать в отставку.
Прокурор Дюру, протестовавший против неправильности следствия, обвиняется в оскорблении суда и исключается со службы на 3 месяца.
Всякий, кто мог бы сказать что-нибудь в защиту Каласа, пугливо прячется.
10 заседаний тулузского парламента посвящены делу Каласа.
Фактов, уличающих Каласа, нет, но для судей, действующих под влиянием фанатизма толпы, масса слухов стоит фактов.
Подсудимый отрицает свою виновность, но правосудие надеется пыткой вынудить признание.
«Гениальный» следователь Давид де Бориг торжествует; тулузский парламент большинством 8 голосов против 5 приговаривает Каласа к пытке и казни через колесование.
19 марта 1762 года Каласа пытают в тюрьме. Но среди всех страшных истязаний, которые только могло выдумать изобретательное в то время правосудие, Калас повторяет одно: «Я невиновен».
Его ведут на казнь.
Измученного, истерзанного его останавливает у подножия эшафота монах, присланный спасать душу Каласа, когда будут губить его тело.
Монах убеждает Каласа сознаться.
— Как, — восклицает Калас, — вы серьёзно думаете, что отец может убить своего сына?
Начинается колесование.
В то время, как палач мучит его тело, представители правосудия мучат его душу вопросами: «Кто были твои сообщники?»
Разбитый, трепещущий на спицах колеса, Калас шепчет: «Там, где нет преступления, разве могут быть сообщники?»
Калас казнён. Его младший сын, его жена, его дочери заключены по католическим монастырям.
Не кажется ли вам эта казнь гугенота в угоду религиозному фанатизму отголоском Варфоломеевской ночи?
Варфоломеевская ночь ещё не кончилась. Мрак и тьма царят кругом, но есть человек, который как ярким факелом осветит ум и совесть потонувших в беспросветном мраке людей.
Этот человек — великий Вольтер. Почему Вольтер вмешался в дело Каласа? На этот вопрос он дал ответ, полный красоты и благородства: «Я вмешался в это дело потому, что в него никто не хотел вмешаться».
Один марсельский негоциант Доминик Одибер, бывший проездом в Тулузе во время казни Каласа и познакомившийся с обстоятельствами дела, явился к Вольтеру и сказал ему, что в Тулузе казнили неповинного человека.
Известие о том, что где-то невинно пострадал совершенно неизвестный ему человек, взволновало Вольтера.
«Я вне себя, — пишет он одному из лиц, власть имеющих, — я хочу знать истину, я вас умоляю, скажите мне, что я должен думать об этом деле».
В тот же день в другом письме он пишет: «Это дело я принимаю близко к сердцу, оно отравляет для меня все удовольствия жизни».
Гениальным чутьём Вольтер угадывает присутствие фанатизма в этом деле, а известно, что изо всех видов человеческой глупости фанатизм был ненавистнее Вольтеру, чем что-либо другое.
И это наполняет его ещё большей энергией.
Вольтер пишет письма министрам, обращает внимание высокопоставленных лиц на дело Каласа, умоляет расследовать это дело и узнать истину, но те, разумеется, не спешили ответить человеку, который был только писателем.
Тогда Вольтер сам производит следствие.
Он встречает противодействие. Его уверяют со всех сторон, что Калас виновен, и порой он переживает тяжёлые минуты.
Он сам сомневается в правоте своего дела. После письма от герцога Ришелье он говорит:
«Не нужно вмешиваться в это дело, Калас был виновен».
Но вот он видится с младшим сыном Каласа, бежавшим из монастыря в Швейцарию.
Рассказ мальчика трогает Вольтера и наполняет его душу уверенностью, что такой человек как Калас не мог совершить этого страшного дела. Что должен был перечувствовать Вольтер в это время?
«Весь мир был против меня, и я был один против всего мира», — пишет он впоследствии.
Только несколько друзей истины, воодушевлённых его благородным примером, разделяют его одиночество.
Их имена заслуживают быть упомянутыми, когда речь идёт о подвиге Вольтера. Это были: негоциант Дебрюс, адвокат де Вегобр, министр Мульту, банкир Катала и юрисконсульт Троншен.
С невероятным трудом они собирают доказательства невиновности Каласа.
«Если б вы знали, — пишет впоследствии Вольтер, — сколько нужно было забот и труда, чтобы добыть, наконец, несколько юридических доказательств в пользу Каласа, вы ужаснулись бы. Какой злой рок тяготеет над людьми? Почему так трудно помогать несчастным и так легко их угнетать?»
Несколько месяцев проходит в погоне за доказательствами, за всякого сорта указаниями, могущими пролить хоть каплю света, восстановить подробности загадочной драмы.
«Те, — пишет Вольтер, — которые могли бы пролить на это дело наиболее света, хранят очень низкое и даже подозрительное молчание».
Но вот ценой невероятных усилий юридические доказательства собраны. Вальтер обращается к властям на этот раз уже с доказательствами. Он говорит:
«В этом процессе заинтересован весь человеческий род. Я хочу, чтобы тулузский парламент отдал отчёт обществу в деле Каласа. Говорят, что это не в обычаях суда. Надо стать выше обычаев в таких необыкновенных случаях. Я требую опубликования доказательств сыноубийства, — доказательств, которые привели Каласа к колесованию и оставили целую семью в жертву самых ужасных подозрений».
Он требует, чтоб сделали известным то, что до сих пор почему-то прятали.
«Приговор над Каласом должен быть публично подтверждён или отвергнут, доказательства проверены, — этого требует достоинство Франции».
Но все его просьбы, мольбы остаются без ответа.
Одни хранят молчание. Другие советуют бросить это грязное дело, в которое он впутался. Третьи повторяют: «Приговор произнесён, надо относиться к нему с уважением».
Есть люди, которые рассуждают так: «Пусть Калас даже невиновен, но тут замешаны интересы гораздо более высшие, чем жизнь какого-то Каласа. Могут пострадать престиж суда, престиж государства».
Наиболее ярые обвиняют Вольтера в оскорблении суда.
Встретив такое отношение к истине, Вольтер решает апеллировать к общественному мнению.
«Только голос народа, — пишет он, — может дать нам возможность добиться правосудия».
Но как пробудить этот голос общественной совести?
«Я боюсь, — пишет Вольтер, — что в Париже слишком мало думают об этом ужасном деле. Могли бы колесовать сотню неповинных людей, в Париже будут говорить только о новой пьесе и думать о хорошем ужине».
Тем не менее, он решается, и с этих пор его лозунгом становится фраза, которую он пишет в письме к одному из своих друзей:
«Кричите и заставляйте кричать других».
Он издаёт брошюры по делу Каласа, их конфискуют, по приказанию властей разбивают типографские станки, напечатавшие эти брошюры, но тем лучше. Это производит ещё больше шума, заставляет интересоваться:
— Что же хочет сказать этот человек, которому так стараются зажать рот?
Голос сомнения шепчет публике:
«Что же они так тщательно хотят скрыть?»
Франция взволнована.
Всё сильнее раздаются крики:
— Калас! Калас!
Этот крик становится синонимом требования правды и света.
Приговор, мотивы которого стараются скрыть, кассирован общественным мнением.
Под давлением общественного негодования ничего не остаётся больше делать, как пересмотреть процесс Каласа.
В течение 5 заседаний государственный совет Франции пересматривает весь хлам сплетен и вздорных слухов, так тщательно собранных когда-то Давидом де Боригом, и вот 28 февраля 1765 года выносят резолюцию:
— Сыноубийства не было.
Имя Жана Каласа реабилитировано, его семья выпущена из монастырских тюрем.
Этот день был днём настоящего народного праздника в Париже.
Судьи и исстрадавшаяся семья Каласа были встречены восторженными криками при выходе из суда.
Люди от радости обнимались на улицах, и одно имя было у всех на устах рядом с именем Каласа: «Вольтер».
Фернейский отшельник беседовал с младшим сыном Каласа в то время, когда ему принесли радостное известие. Старик и юноша бросились в объятия друг друга, рыдали и, как говорит Вольтер, задыхались от радости.
В 1777 году Вольтер посетил Париж.
Когда на Королевском мосту его окружила восторженная толпа, какой-то иностранец спросил у одной из женщин: «Кто это?»
Та посмотрела на него с удивлением и спросила:
«Разве не весь свет знает, что это человек, который спас Каласа?»