П. А. Вяземский
Дела иль пустяки давно минувших лет
(Письмо к М. И. Лонгинову)
А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. Серия литературных мемуаров
Под общей редакцией: В. Э. Вацуро (редактор тома), Н. К. Гея, С. А.
Макашина, А. С. Мясникова, В. Н. Орлова
М., «Художественная литература», 1980
Премного благодарю вас, любезнейший Михаил Николаевич {1}, за присылку
мне сентябрьской книжки «Русского вестника». В ней напечатана статья о
«неизданных пьесах Грибоедова». А как в одной из помянутых пьес есть и мое
участие, то вы, но любознательности своей, желаете иметь от меня справки и
объяснения по этому делу. Не могу не повиноваться требованиям вашим: вы отец
и командир всей пишущей грамотной и полуграмотной братии нашей, как строевой
и наличной, так и бессрочно-отпускной и инвалидной. Вы не только начальник
главного управления по делим печати живой и нынешней, но и мертвой,
вчерашней, третьегодняшней, и едва ли не допотопной. Трудолюбивый,
неутомимый изыскатель по русской части биографической и библиографической,
вы все прочуяли, переведали, пересмотрели, до всего добрались и продолжаете
добираться. От ваших истинно цензорских, то есть сотенных Аргусовых глаз
ничто печатное доныне, и чуть ли не все писанное, не ускользнуло. Всеведение
и память ваша изумительны. На ловца и зверь бежит. Вот нечаянно попалось вам
на глаза давным-давно забытое, да и в свое время мало известное, и, можно
сказать, случайное произведение Грибоедова: «Кто брат? Кто сестра?», и вы
сейчас производите, хотя и по остывшим от времени следам, дознание, чтобы
определить, как, когда и при каких обстоятельствах оно возникло и
совершилось. Из всех ответчиков и свидетелей по этому делу чуть ли не я один
налицо из числа всех живущих на земле. Присягнув пред вами, что я буду
говорить правду и одну правду, начинаю показание свое. Но извольте принять в
соображение, что с того времени прошло несколько законных и крупных
давностей; следовательно, могу передать только то, что помню и что уцелело в
памяти моей под спудом, ныне неожиданно пробужденной вашим вопросом и
предъявленными уликами. Теперь к делу, но с маленьким предисловием.
Литература наша в настоящее время переродилась в Чичикова. Вероятно, за
неимением живых, наличных душ, она принялась промышлять мертвыми. Везде, где
бы то ни было, у кого бы то ни было, скупает она мертвые души, выгребает их
из могил и закладывает в разные журнальные банки. Иные из этих операций
хорошо и блистательно удаются, но далеко не все. Другие проваливаются, за
недостатком достоверных и законных свидетельств, за неблагонадежностью лиц,
представляющих эти залоги. Впрочем, это дело банков — быть осмотрительными и
строго контролировать сбои кредитные распоряжения. Жаль только, что частые
несостоятельности и ложные документы могут подрывать доверие публики к
подобным сделкам. Впрочем, и то сказать, публика наша такая благонравная,
такая целомудренно-доверчивая, что за нее печалиться нам не для чего. Один
тесть говорил про зятя своего: «Мой зять прекрасный человек; что ни поставь
перед ним — все съест». Наша публика сродни этому зятю.
Как бы то ни было, я никогда не думал и не гадал, чтобы по истечении
полустолетия вынырнуло из театральных подвалов дитя почти мертворожденное и
вскоре погребенное. Мне казалось, что, не удержавшись на сцене, оно вовсе и
безвозвратно погибло. Не тут-то было. Выходит, что французская поговорка:
«Discret comme la tombe»[1] не всегда верна. В
наше время и могилы сделались очень нескромными и болтливыми.
Во время оно и я был присяжным московским театралом. Привычка к театру
есть род запоя. В известный час после обеда заноет какой-то червь в груди;
дома не сидится; покидаешь чтение самой занимательной книги, отрываешься от
приятного и увлекательного разговора и отправляешься в театр, чтобы в
креслах своих смотреть на посредственных актеров и слушать скучную драму.
Московская труппа была так себе. Больших талантов, и в особенности
образованных актеров, тогда не было. Репертуар, как и вообще весь русский
репертуар, был слаб и скуден. Нас, между прочим, забавляло смотреть, как
некоторые из актеров, на сцене, в самом пылу действия или любовного
объяснения, одним глазом ни на минуту не смигнут с директорской ложи, чтобы
видеть, доволен ли игрою их Аполлон Александрович Майков, тогдашний директор
театра. Но нас, на ту пору блестящую московскую молодежь, привлекал в
особенности балет, пламенно воспетый Денисом Давыдовым, в лице красавицы
Истоминой, и удостоенный похвальным отзывом в «Евгении Онегине». Когда
говорю балет, то должно под ним скорее разуметь разнохарактерный
дивертисмент. Тут подлинно в разнообразных плясках являлись красивые
грациозные талантливые танцовщицы. Это была своего рода поэзия. Кроме
помянутой царствующей Истоминой было несколько блестящих личностей: в числе
их назову Новикову, живую, увлекательную, черноглазую и густо-черноволосую
цыганочку. Особенно памятен мне один дивертисмент, под названием, кажется,
«Семик». Тут на выбор подобрано было все что ни есть лучшего в московском
театре по ведомству пляски и пения. Молодой Лобанов в роли цыгана, с черною
бородою и в ярко-красном архалуке, приводил в восторг всю публику от кресел
до райка своими эксцентрическими и неистовыми коленцами. Тогда канкан не был
еще изобретен, и мы беспорочно довольствовались некоторою отвагою в
движениях. Со славою Лобанова соперничал, помнится, какой-то Лебедев, не
принадлежавший московскому театру, но «со стороны» участвовавший в «Семике»
как песельник. Голосом своим он звонко заливался, руки его, вооруженные
ложками, фейерверочно вертели ими; ноги его так прытко изворачивались
вприсядку, и все тело его так изгибалось и трепетало, что он был живой и
превосходный образец беснующегося. В один из проездов через Москву государя
Александра Павловича театральная дирекция вздумала угостить его «Семиком».
Но он вообще не охотник был до эксцентрических изъявлений и выказал мало
сочувствия разгулу и дикой поэзии «Семика». Напротив, узнав, что беснующийся
ложечник — служащий писарь по какому-то военному ведомству, он остался очень
недоволен: приказал, чтобы сей артист-дилетант вперед не осмеливался
показываться на сцене, а военному начальству его сделан строжайший выговор
за допущение подобного безобразия.
Извините меня: старые воспоминания бывшего театрала увлекли меня далеко
в сторону. Но судя уже по вашей любопытной статье о русском театре, видно,
что и вы старый театрал. А потому оправдываюсь перед вами переделкою стиха
латинского поэта: «Вы театрал, и ничто театральное чуждым быть вам не
может».
Теперь уже решительно выступаю на прямой путь.
В первой половине двадцатых годов, в 22-м или 28-м, директор
московского театра Ф. Ф. Кокошкин {2}, с которым находился я в приятельских
отношениях, просил меня написать что-нибудь для бенефиса Львовой-Синецкой
(кажется, так), актрисы, состоявшей под особенным покровительством его. Я
ему отвечал, что не признаю в себе никаких драматических способностей, но
готов ссудить начинкою куплетов пьесу, которую другой возьмется состряпать.
Перед самым тем временем познакомился я в Москве с Грибоедовым, уже
автором знаменитой комедии. Я сообщил ему желание Кокошкина и предложил
взяться вдвоем за это дело. Он охотно согласился {3}. Мы условились в
некоторых основных началах. Он брал на себя всю прозу, расположение сцен,
разговоры и прочее. Я брал всю стихотворную часть, т. е. все, что должно
быть пропето. Грибоедову принадлежит только один куплет {4}:
Любит обновы
Мальчик Эрот и проч.
(«Русский вестник», сентябрь 1873 г., стр. 257).
Не помню и не полагаю, чтобы романс Грибоедова:
Ах, точно ль никогда ей в персях безмятежных… —
(там же, стр. 257) был пропет на сцене в водевиле «Кто брат? Кто сестра?».
Все мои куплеты из этого водевиля были, помнится мне, впоследствии времени
напечатаны в «Дамском журнале», издававшемся князем Шаликовым {5}.
Незадолго перед тем возвратился я из Варшавы. В память пребывания моего
в Польше предложил я Грибоедову перенести место действия в Польшу и дать
вообще лицам и содержанию польский колорит. Каюсь, — двум девицам,
участвующим в пьесе, дал я имена _Антося_ и _Лудвися_, в честь двух
варшавских сестер-красавиц, которых можно было встретить на всех гуляньях,
во всех спектаклях, одним словом — везде, где можно было на людей
посмотреть, а особенно себя показать. Водевильную стряпню свою изготовили мы
скоро. Кокошкину и бенефициантке пришлась она по вкусу. Казалось, все шло
хорошо. Но первый день представления все изменил. Пьеса, сама по себе не
очень оживленная занимательным и веселым действием, еще более задерживалась
и, так сказать, застывала под вялою игрою актеров, из которых иные неохотно
играли. Затем, разумеется, публика неохотно слушала. Одним словом, если
пьеса не совершенно пала, то разве оттого, что на официальной сцене пьесы
падать не могут. Известная французская поговорка: «Il est un dieu pour les
ivrognes»[2] — может быть применена у нас к театру.
Для пошатнувшихся и споткнувшихся драматургов есть театральная дирекция. Она
может сбить с ног лучший успех и вынести на руках своих комедию, рожденную
калекою. Как бы то ни было, пьеса наша была не хуже многих, которые с
успехом разыгрывались на московской сцене.
Худо ныне помню содержание и ход водевиля; но имя Грибоедова ручается,
что произведение его не было же лишено всякого дарования и вообще
драматической сноровки. То же скажу, без уничижения и гордости, о куплетах
своих, которые только что теперь прочел в «Русском вестнике», как будто
заново или чужие. Право, не хуже они того, что распевалось на русской сцене
прежде и после. Причина неуспеха нашего скрывалась в закулисных тайнах. В
тогдашней московской театральной дирекции числился молодой Писарев {6}. Он
был ловкий переводчик французских водевилей и неутомимый поставщик их на
московскую сцену, которая ими только и жила. Вообще был он не без дарования,
но, вероятно, вследствие болезненного организма, был раздражителен и желчен.
Он меня, не знаю за что, невзлюбил. Не любил он и Грибоедова, который уже
пользовался рукописною славою своего «Горя от ума». Влиятельным лицом в
дирекции был и Загоскин, также ко мне тогда недоброжелательный. С
Грибоедовым же имел он старые счеты по Петербургу {7}. Одним словом, хотя
приглашенные в почетные гости у хозяина дома, Кокошкина, мы были вовсе не в
чести у домашних его. С Загоскиным мы впоследствии времени хорошо
сблизились. Вы знавали его и согласитесь, что никакое злопамятство не могло
устоять против его цветущего и румяного добродушия. С Писаревым примирения у
нас не было, но не было и случая к примирению.
Теперь, по желанию вашему, приступим к заметкам моим о статье,
напечатанной в «Русском вестнике».
Грибоедов, вовсе не с горя, что не удалось ему видеть на сцене «Горе от
ума» (стр. 251), принялся за помянутый водевиль, а, как сказано мною выше,
совершенно случайно и по моей просьбе.
Стран. 252. Ошибочно сказано, что я с Грибоедовым познакомился «_в то
время, когда мы оба служили в военной службе и стояли с полками в Царстве
Польском_». В военной службе состоял я только в 1812 году и не далее
Бородина; с Грибоедовым познакомился лет десять позднее в Москве.
Стран. 258. Также ошибочно показание, что куплеты: «Жизнь наша сон! все
песнь одна!» писаны именно Грибоедовым. Напротив, написаны они именно мною,
в подражание французской пьесе, которую певал в то время заезжий француз.
Выше упомянул я о недоброжелательстве ко мне Писарева. Вот, между
прочим, и доказательство тому. Однажды сидим мы одни с Грибоедовым в
директорской ложе. Сознаюсь, я тогда более смотрел на ложи, нежели на сцену.
Вдруг Грибоедов говорит мне: «Eh bien, vous voila chansonne sur la scene»
[3]. — «Как это?» — спросил я. Между тем
слышу громкие рукоплескания и крики «bis». К ним присоединил я и свои, чтобы
узнать, в чем дело. Актер повторил требуемый куплет, и я догадался, куда
автор хотел метить. Это было во время полемики моей с М. А. Дмитриевым по
поводу «Бахчисарайского фонтана». Помню куплет доныне. Не подумайте, что он
занозою въелся в память мою. Сейчас покажу вам, что куплет вовсе не
занозливый. Но он был одним из поличиых обстоятельств в литературной тяжбе,
которая в свое время не мало наделала шума. А потому и почитаю, что он
подлежит вашему цензурно-генерал-прокурорскому надзору:
Известный журналист Графов
Мишурского задел разбором;
Мишурский, не теряя слов,
На критику ответил вздором.
Пошли писатели шуметь,
Кричать, сердиться от безделья.
Пришлось же публике терпеть
В чужом пиру похмелье {8}.
Позвольте мне теперь на досуге исследовать археографически и
археологически этот допотопный памятник. _Известный журналист Графов_. В то
время под этим прозвищем «Графов» осмеивали бедного графа Хвостова; придать
это прозвище и Каченовскому не было очень лестно для журналиста, которого
Писарев считался приверженцем.
Мишурский, _не теряя слов_,
На критику ответил вздором.
Мишурский, очевидно, я, и потому, что я урожденный сиятельство, а,
вероятно, еще более потому, что я люблю играть словами и часто выражениями
своими пускаю в глаза блеск, или, пожалуй, мишуру. Прекрасно. Но, на беду
автора куплета, рифма попутала его. Он должен был и хотел сказать: «_Не
теряя времени_». А теперь мудрено согласовать, что я и «_не терял слов_» и
«_ответил вздором_».
Пошли писатели шуметь,
Кричать, сердиться от безделья.
Под словом _писатели_ должен быть подразумеваем и М. А. Дмитриев, с
которым мы вели пререкания. А между тем Писарев и он были приятелями и
литературными единомышленниками. Таким образом, швыряя в меня камнем,
задевает он при сей верной оказии и приятеля своего. Один путный стих во
всем куплете есть последний, да и то потому, что он весь заключается в
известной пословице.
Прозвище _Мишурского_ напоминает мне другого остряка, который где-то
пожаловал меня «князем Коврижкиным». Что же прикажете делать? Не обрежешься
от нарезного огнестрельного остроумия наших литературных знаменитостей.
Автор статьи о «неизданных пьесах Грибоедова» читал (стр. 257) большое
письмо его к Верстовскому по поводу водевиля нашего, выражающее «большую
заботу о постановке этой пьесы» {9}. Я этого никак не ожидал, и вот по какой
причине.
Следующий рассказ может, во всяком случае, служить характеристическою
чертою в изображении Грибоедова и показать, как умел он владеть собою и не
выдавать себя другим врасплох. Вообще, не был он вовсе, как полагают многие,
человеком увлечения: он был более человеком обдумывания и расчета {10}.
В день представления водевиля Грибоедов обедал у меня с некоторыми
приятелями моими. В числе их был и Денис Давыдов. «А что, — спросил он
Грибоедова, — признайся: сердце у тебя немножко ёкает в ожидании
представления?» — "Так мало ёкает, — отвечал отрывисто Грибоедов, — что даже
я и не «поеду в театр». Так он и сделал. Мы отправились без него и заняли
литерную ложу во втором ярусе. Оттуда мог я следовать за постепенным
падением пьесы. Со всем тем, по окончании, раздалось в партере несколько
голосов, вызывавших автора. Я, разумеется, не вышел. Актер явился на сцену и
донес публике, что авторов два, но что ни одного из них нет в театре. Давали
ли водевиль после первого представления, — сказать не могу {11} и до
нынешнего случая ничего не слыхал о нем.
В разбираемой статье (стр. 252) говорится, что пьеса никогда не была
напечатана, «хотя издание ее было бы в высшей степени любопытно», но нельзя
приступить к тому _без согласия моего_. Не полагаю, чтобы это произведение
Грибоедова могло послужить приращением к славе его и к пользе нашего
репертуара. Но во всяком случае, что до меня относится, предоставляю этот
водевиль в полное распоряжение желающих потребителей.
Еще одно замечание, хотя по предмету постороннему. На странице 235
приводится известная эпиграмма на Карамзина:
Послушайте, я вам скажу про старину,
Про Игоря и про его жену… _и проч_., —
и приписывается она Грибоедову. В заграничных изданиях печатается она под
именем Пушкина — и, кажется, правильно {12}. В ней выдается почерк
Пушкина, а не Грибоедова, которого стихи, за исключением многих удачных и
блестящих стихов в «Горе от ума», вообще грубоваты и тяжеловаты. При всем
своем уважении и нежной преданности к Карамзину Пушкин мог легко написать
эту шалость; она, вероятно, заставила бы усмехнуться самого Карамзина. В
лета бурной молодости Пушкин не раз бывал увлекаем то в одну, то в другую
сторону разнородными потоками обстоятельств, соблазнов и влияний,
литературных и других.
В той же статье приводятся слова Грибоедова, сказанные приятелю его уже
после написания «Горя от ума». Они меня очень поразили, между прочим и тем,
что служат новым свидетельством тому, как часто авторы ошибаются в оценке
свойств таланта своего. Он говорит^ «Я не напишу более комедии; веселость
моя исчезла, а без веселости нет хорошей комедии» {13}. Последние слова
совершенно справедливы. Но дело в том, что в комедии «Горе от ума» именно
нет нисколько веселости. Есть ум, есть острота, насмешливость, едкость, даже
желчь; есть здесь и там, бойкие черты карандаша, схватывающего с
удивительною верностью и живостью карикатурные сколки; все это есть — ив
изобилии. Но _веселости_, без чего нет _хорошей комедии_, по словам
Грибоедова, не найдешь в «Горе от ума». Это сатира, а не драма;
импровизация, а не действие. О комических положениях, столкновениях,
нечаянностях (естественно, а не натянуто и не произвольно вытекающих из
самой сущности драматической басни) нет тут и помина {14}. Один Чацкий, и
то, разумеется, против умысла и желания автора, оказывается лицом комическим
и смешным. Так, например, в сцене, когда он, после долгой проповеди,
оглядывается и видит, что все слушатели его один за другим ушли; или когда
Софья Павловна под носом его запирает дверь комнаты своей на ключ, чтобы от
него отделаться. Эта исповедь моя, по поводу «Горя от ума», покажется многим
дикою и страшною ересью. Но я ни в чем не терплю преувеличения. Один из
первых приветствовал я «Горе от ума» с живым сочувствием. Не только у нас,
на сценическом безлюдии, но и на другой, гуще населенной сцене, например
французской, комедия Грибоедова была бы блестящим явлением. У нас, после
«Недоросля» и до «Ревизора», была она не только блестящей, но прямо из жизни
выхваченной картиной; картина, может быть, слишком раскрашена, немного
натянута; в ней, может быть, выдается более сам живописец, нежели
изображенные им лица; но все же, повторяю, картина замечательная по бойкости
кисти, по краскам и живости своей. Кажется, довольно и сказанного для
беспристрастной оценки этого творения. Вероятно, и сам автор, несмотря на
самолюбие свое и чадолюбие, которое присуще каждому автору, не пошел бы
многим далее меня в определении достоинства комедии своей. Он был очень
умен, образован, хорошо знал иностранные литературы, следовательно, не мог
запрашивать у общественного мнения цену, слишком не подходящую к делу. Но
наши присяжные ценители и судьи не связаны ни этими и никакими другими
условиями. Они рубят сплеча того, кто им не по вкусу и не по нраву; зато уже
любимцев своих торжественно и празднично закачивают, на усердных руках своих
до беспамятства и тошноты. Признаюсь, мне оскомину набили эти стереотипные
прилагательные: бессмертная, гениальная, которые, по заведенному единожды
порядку, привешивают к комедии «Горе от ума». Хотелось бы спросить этих
господ: из каких доходов раздают они эти дипломы на бессмертие и
гениальность? Какие личные права имеют они на подобные производства? Вообще
критика наша необстоятельна: ей следовало бы воздерживать себя от
неблагоразумной расточительности. Но широкой русской натуре тесно в условиях
и законных пределах. Она перескакивает их. Ей, например, Мольер не более
известен, чем китайцам; но она не усомнится принести его и многих других в
жертву Грибоедову. И так далее, везде и во всем. У нас встречаются писатели
с дарованием, но писателей образованных очень мало. Оттого и критика наша
или поверхностна, или сбивчива, когда ей захочется поумствовать и
полиберальничать. Общественное мнение, по крайней мере в большинстве,
подчиняясь этой критике, с каждым днем все более и более заблуждается и
падает. Что ни говори, а все это признаки болезненности и отсутствия
образованности.
А вы, которые изведали, исследовали, проверили, промерили на Руси все
чернильные потоки, протоки, притоки, знаете ли вы, что в комедии «Горе от
ума» есть и моя капля, если не меда и желчи, то по крайней мере капля
чернил, то есть: точка. Угадайте, поищите. Нет, не находите! Так и быть:
укажу я вам.
Скоро после приезда в Москву Грибоедов читал у меня и про одного меня
комедию свою. После падения Молчалина с лошади, испуга и обморока Софьи
Павловны (действие 2-е, явление 8-е) Чацкий говорил:
Желал бы с ним убиться для компаньи.
Тут заметил я, что влюбленному Чацкому, особенно после слов:
Смятенье, обморок…
Так можно только ощущать,
Когда лишаешься единственного друга… —
неловко употребить пошлое выражение «для компаньи», а лучше передать его
служанке Лизе. Так Грибоедов и сделал: точка разделила стих на два {15}; и
эта точка моя неотъемлемая собственность в _бессмертной_ и _гениальной_
комедии Грибоедова. Следовательно, и на мою долю надает чуть заметная
гомеопатическая крупинка, о чем имею честь заявить нашим маклерам по части
бессмертных и гениальных дел.
«Ух!» — скажете вы. «Ух!» — говорю и я. Меня самого пугает непомерная
долгота письма моего. Каково же будет вам? Впрочем, виноваты вы сами. Вы
задрали родным вопросом старого приятеля, который в немецком закоулке своем
сидит, как заключенник в тюрьме, на одиночном и безмолвном положении. Вот
меня и прорвало! Вперед будьте осторожнее <…>
КОММЕНТАРИИ
СЛИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
АКАК — Акты, собранные Кавказской археографической комиссией. Издание
Архива Главного управления наместника кавказского, т. I—X. Тифлис,
1866—1886.
Алфавит — Восстание декабристов. Материалы, т. VIII,
Алфавит декабристов. Л., 1925.
Арапов — П. Арапов. Летопись русского театра. СПб., 1861.
Беседы в ОЛРС — «Беседы в Обществе любителей российской словесности при
Московском университете».
BE — «Вестник Европы».
ВЛ — «Вопросы литературы».
Воспоминания — «А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников». М.,
1929.
ГБЛ — Государственная библиотека им. В. И. Ленина (Москва). Рукописный
отдел.
ГИМ — Государственный исторический музей (Москва). Отдел письменных
источников.
ГПБ — Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина
(Ленинград). Рукописный отдел.
ГТБТ — «А. С. Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции». Л., 1977.
ИВ — «Исторический вестник».
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. Рукописный
отдел.
ЛП — «Литературное наследство».
МТ — «Московский телеграф».
Нечкина — М. В. Нечкина. Грибоедов и декабристы, изд. 3-е. М., 1977.
ОА — Остафьевскип архив князей Вяземских, т. 1-5. СПб., 1899—1913.
Пиксанов — Н. К. Пиксанов. Грибоедов. Исследования и характеристики.
Л., 1934.
Попова — О. И. Попова. Грибоедов-дипломат. М., 1964.
ПССГ — Полное собрание сочинений Грибоедова, т. I—III. СПб.-Пг.,
1911—1917.
РА — «Русский архив».
РВ — «Русский вестник».
Ревякин — А. И. Ревякин. Новое об А. С. Грибоедове. Ученые записки
Московского педагогического института им. В. П. Потемкина, т. 43, вып. 4,
1954.
РЛ — «Русская литература».
РО — «Русское обозрение».
PC — «Русская старина».
СО — «Сын отечества».
Сочинения — А. С. Грибоедов. Сочинения. М.-Л., 1959.
СП — «Северная пчела».
Творческая история — Н. К. Пиксанов. Творческая история «Горя от ума».
М., 1971.
ЦГАДА — Центральный государственный архив древних актов (Москва).
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства
(Москва).
ЦГAM — Центральный государственный архив г. Москвы.
ЦГАОР — Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших
органов государственной власти и органов государственного управления СССР.
ЦГВИА — Центральный государственный военно-исторический архив (Москва).
ЦГИА — Центральный государственный исторический архив (Ленинград).
ЦГТМ — Центральный государственный театральный музей им. А. А.
Бахрушина (Москва). Рукописный отдел.
Шостакович — С. В. Шостакович. Дипломатическая деятельность А. С.
Грибоедова. М., 1960.
Шторм — Георгий Шторм. Потаенный Радищев, изд. 3-е. М., 1974.
Щеголев — П. Е. Щеголев. А. С. Грибоедов и декабристы (По архивным
материалам). С приложением факсимиле дела о Грибоедове. СПб., 1905.
П. А. ВЯЗЕМСКИЙ
Вяземский Петр Андреевич (1792—1878) — поэт и критик, видный деятель
литературного движения 1810—1830-х гг. Существует предположение, что
знакомство его с Грибоедовым состоялось еще в 1811—1812 гг. (ЛН, т. 47-48,
с. 230). Сам Вяземский относит знакомство с драматургом к 1823 г., ко
времени совместной работы над оперой-водевилем «Кто брат, кто сестра, или
Обман за обманом». Грибоедов весьма дорожил дружественным отношением к нему
Вяземского, о чем свидетельствуют два письма к последнему от 21 июня и 11
июля 1824 г. Встречались они и в 1826 г. в Петербурге, после освобождения
драматурга из-под ареста. Во время пребывания Грибоедова в Петербурге весной
1828 г. они видятся особенно часто у многих общих знакомых. Оценив по
достоинству новаторство драматургии «Горя от ума» («Расширяя сцену, наполняя
ее народом действующих лиц, он (Грибоедов) расширял тем самым и границы
Самого искусства» — журн. «Современник», 1837, т. 5, с. 70), Вяземский тем
не менее весьма сдержанно оценивал комедию в целом. С годами он
переосмысливает и свои былые отношения с Грибоедовым. В 1860—1870-е гг. он
полемизирует с грибоедовской оценкой Москвы, идеализируя ее патриархальность
(см. об этом: А. Л. Гришунин. Л. Толстой и грибоедовская Москва, — В кн.:
«Толстой и литература народов Советского Союза». Ереван, 1978, с. 50-51).
ДЕЛА ИЛЬ ПУСТЯКИ ДАВНО МИНУВШИХ ЛЕТ
(Письмо к М. Н. Лонгинову)
По тексту: П. А. Вяземский. Полн. собр. соч., т. VII. СПб., 1882, с.
333—344.
В 1873 г. В. И. Родиславский опубликовал в журнале «Русский вестник» (?
9, с. 233—268) статью «Неизданные пьесы А. С. Грибоедова», где, в частности,
шла речь и об опере-водевиле «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом».
«Не решаясь без согласия князя П. А. Вяземского напечатать эту пьесу, —
пишет он, — я расскажу ее содержание и приведу из нее некоторые куплеты.
Было бы весьма желательно, чтобы наш заслуженный ветеран-литератор князь П.
А. Вяземский напечатал или позволил напечатать эту пьесу, объяснив при этом,
что именно в ней принадлежит ему и что Грибоедову». Такое же пожелание
выразил в своем письме известный библиограф и историк литературы, начальник
Главного управления по делам печати М. Н. Лонгинов. Публикуемая статья
Вяземского была напечатана в журнале «Русский архив» (1874, ? 2, с.
0535-0549) в форме «Письма к М. Н. Лонгинову» и явилась ответом на эту
просьбу. За истекшие годы он многое забыл и, находясь в это время в
Гамбурге, не имел возможности воспользоваться своим архивом для уточнения
отдельных деталей. Кроме того, письмо, адресованное Лонгинову,
предназначалось для печати и потому было в значительной степени
беллетризовано. Сдержанный по отношению к Грибоедову тон мемуариста
объясняется подспудной полемичностью статьи: посвященная «делам давно
минувших дней», она выражает особую позицию позднего Вяземского, не
принимающего демократических веяний в литературе, отождествляющего их с
булгаринским низменным практицизмом. Отсюда внутреннее несогласие с
преувеличенной, по его мнению, оценкой литературно-общественного значения
«Горя от ума».
1 М. Н. Лонгинов занимался изучением творчества Грибоедова. Им были
изданы письма драматурга к С. Н. Бегичеву («Письма Карамзина к А. Ф.
Малиновскому и письма Грибоедова к С. Н. Бегичеву». М., 1860); он является
автором библиографической статьи «Первые печатные опыты Грибоедова» (журн.
«Современник», 1857, ? 3, с. 82-86). Имеются основания считать его и П. И.
Бартенева редакторами книги «Сочинения А. С. Грибоедова», вышедшей в свет в
1860 г. в берлинском издательстве Рудольфа Вагнера (2-е изд. — 1870 г.).
Лонгинов собирал мемуарные свидетельства о Грибоедове и сообщил (несомненно,
со слов современников) несколько анекдотов о нем, имеющих ныне значение
мемуарного первоисточника. Приводим один из них: «В бытность Грибоедова в
Москве, в 1824 году, он сидел как-то в театре с известным композитором
Алябьевым, и оба очень громко аплодировали и вызывали актеров. В партере и в
райке зрители вторили им усердно, а некоторые стали шикать, и из всего этого
вышел ужасный шум. Более всех обратили на себя внимание Грибоедов и Алябьев,
сидевшие на виду у всех, а потому полиция сочла их виновниками происшествия.
Когда в антракте они вышли в коридор, к ним подошел полицеймейстер
Ровинский, в сопровождении квартального, и тут произошел между Ровинским и
Грибоедовым следующий разговор:
Р. Как ваша фамилия? — Г. А вам на что? — Р. Мне нужно это знать. — Г.
Я Грибоедов. — Р. (квартальному). Кузьмин, запиши. — Г. Ну, а как ваша
фамилия? — Р. Это что за вопрос? — Г. Я хочу знать, кто вы такой. — Р. Я
полицеймейстер Ровинский. — Г. (Алябьеву). Алябьев, запиши…» (РА, 1863,
кн. 5-6, стлб. 466—467; см. также ниже коммент. 6).
2 Ф. Ф. Кокошкин, по меткому определению Вяземского, «держался
старинных сценических преданий и обычаев, до суеверия, до язычества» (П. А.
Вяземский. Полн. собр. соч., т. VIII. СПб., 1883, с. 472). На этой почве у
Грибоедова с Кокошкиным происходили столкновения еще в 1818 г. при
постановке «Притворной неверности» (ЛССГ, т. III, с. 133). К концу 1824 г.
относится его донос московскому генерал-губернатору о том, что «Горе от ума»
есть «пасквиль на Москву» (РА, 1874, кн. I, ? 6, стлб. 1562).
3 Работу над водевилем Грибоедов мог начать только после возвращения в
Москву из тульской деревни Бегичева, в конце сентября 1823 г. К концу же
года пьеса была закончена, так как 7 января 1824 г. Вяземский в письме А. И.
Тургеневу в Петербург просил повстречаться с дочерью Ланского (министра
внутренних дел) и сказать ей, что «я жду водевиль из театральной цензуры;
что если найдется кое-что непозволительного, то пускай вымарают, а не
задерживают и присылают то, что может быть сказано и петь, не оскорбляя
бога, царя и ослиных ушей и того, и другого, и третьего, и четвертого, и
пятого» (ОА, т. III, с. 2). Цензурное разрешение было получено 10 января, и
первая постановка на московской сцене состоялась 24 января — в бенефис
Львовой-Синецкой, исполнявшей роль Юлии.
4 Грибоедову принадлежат и некоторые другие куплеты водевиля (ГТБТ, с.
193—201).
5 В «Дамском журнале» были опубликованы лишь куплеты Вяземского
«Молодость, как струйка…», «Пускай сердечным суеверам…» (1824, ? 3, с.
109—111) и «Бар и барынь все бранят…» (? 5, с. 201). Кроме того, в 1824 г.
в печати появились куплет Грибоедова «Любит обновы мальчик Эрот…» (BE, ?
5, с. 76) и в приложении к альманаху «Мнемозина» (ч. 1) — ноты куплетов
Вяземского «Когда в нас сердце признает…» и «Любил бы, может быть, и
я…».
6 А. И. Писарев встретил водевиль «Кто брат, кто сестра…», а затем
«Горе от ума» мелочно-придирчивыми статьями в «Вестнике Европы». В 1824 г.
Грибоедов и Вяземский, с одной стороны, и Писарев и М. А. Дмитриев, с
другой, — обменялись несколькими эпиграммами (см.: «Эпиграмма и сатира», т.
I., M.-Л., 1931). По Свидетельству Лонгинова, "во время полемики Дмитриева,
Писарева и пр. против Вяземского, Грибоедова… эпиграммы перепосил из
лагеря в лагерь известный Шатилов (Репетилов), зять музыканта Алябьева. Он,
например, приходил в ложу Кокошкина, где сидели Писарев и Дмитриев, получал
эпиграмму и нес в кресла Вяземскому и Грибоедову, потом шел опять в ложу и
говорил: «Завтра будет ответ» (там же, с. 185).
7 Имеется в виду критический отзыв Загоскина на комедию «Молодые
супруги» в «Северном наблюдателе» (1817, ? 15, с. 54) и написанный в ответ
стихотворный памфлет Грибоедова «Лубочный театр». О характере
взаимоотношений Грибоедова и Загоскина в 1824 г. можно судить по следующему
анекдоту, рассказанному М. А. Дмитриевым: "У меня обедало несколько
приятелей… В это время в Москве был Грибоедов, которого я знал и иногда с
ним встречался в обществе, но не был с ним знаком. Перед обедом Загоскин
отвел меня в сторону и говорит мне: «Послушай, друг Мишель! Я знаю, что ты
говоришь всегда правду. Ну так скажи мне: дурак я или умен?» Я очень
удивился, но натурально отвечал, что умен! «Ну, душенька, как ты меня
обрадовал! — отвечал восхищенный Загоскин и бросился обнимать меня. — Я тебе
верю и теперь спокоен! Вообрази же: Грибоедов уверяет, что я дурак…»
Играли в театре его комедию; кажется, «Домашний театр». Я сидел в первом
ряду кресел, рядом с автором, а Грибоедов был в ложе директора Кокошкина. Я
видел, что Загоскин входил в его ложу. Вдруг он бежит ко мне, пробирается
между креслами и кричит мне: «Вообрази, Мишель! Ведь Грибоедов признался,
что я умен! Сейчас говорит мне: „Вы знаете, Михаил Николаевич, что я вас
почитал дураком, но теперь, увидевши эту комедию, признаюсь, что вы умны!“
Ведь Грибоедов-то кричал!..» — «Да, Грибоедов, — сказал я, — кричал об тебе,
а ты о самом себе!» Понял Михаил Николаевич и замолчал" (см.: М. А.
Дмитриев. Главы из воспоминаний моей жизни. — ГБЛ, ф. 178, картон 8184, ед.
хр. 1, лл. 159, 174).
8 Неточно процитированные строки из водевиля Писарева «Учитель и
ученик, или В чужом пиру похмелье», впервые поставленного на сцене 24 апреля
1824 г.
9 См.: ПССГ, т. III, с. 151—152.
10 В годы знакомства с Грибоедовым Вяземский иначе оценивал его
характер. В письмах А. И. Тургеневу он писал: «Здесь Грибоедов-Персидский.
Молодой человек с большой живостью, памятью и, кажется, дарованием. Я с ним
провел еще только один вечер» (30 апреля 1823 г.; «Архив братьев
Тургеневых», вып. 6, с. 16); «Познакомься с Грибоедовым: он с большими
дарованиями и пылом» (ОА, т. III. с. 56).
11 В Москве водевиль был поставлен четырежды (24, 29 января и 5, 16
февраля 1824 г.), в Петербурге — трижды (1, 7 и 11 сентября того же года).
12 В уточнениях к статье В. Н. Родиславского, напечатанных в
октябрьском номере журнала «Русский вестник» за 1873 г., эпиграмма эта
приписывалась Пушкину, в собрания сочинений которого она поныне и
включается. Однако в последнее время вновь высказано мнение о принадлежности
этой эпиграммы Грибоедову (см.: Ю. П. Фесенко. Эпиграмма на Карамзина. — В
кн.: «Пушкин. Материалы и исследования», т. VIII, с. 293—295).
13 См. С. 30 наст. изд.
14 Трактовка пьесы Грибоедова как сатиры, в которой якобы нарушены
художественные законы драматического произведения, была развита в статье В.
Г. Белинского «Горе от ума»… сочинение Л. С. Грибоедова", написанной в
1839 г. в период так называемого его «примирения с действительностью». При
этом критик в какой-то мере отталкивался от оценки «Горя от ума», изложенной
в письмах Пушкина к Вяземскому (28 января 1825 г.) и А. Бестужеву (конец
января 1825 г.) и широкоизвестной в литературных кругах (см.: Пушкин. Поля.
собр. соч., т. XIII, с. 137—139). А. И. Тургенев писал Вяземскому 8 мая 1825
г.: «Вчера слушал у княгини А. И. Голицыной (Измайловой) комедию Грибоедова.
Всем вам досталось. Много остроты в некоторых стихах, особливо в негодовании
Чацкого, но пьеса нехороша и интрига подлая. Есть сатирические черты в
верные портреты московских оригиналов, но нет комедии. Княгиня бесила меня
вздорными замечаниями своими на пьесу и на стихи, коих не понимала. Небесная
физика совсем исказила ум ее и даже небесное ее личико. Все говорит о точке,
о протяжении, о движении, а ум при ней и от ее слушателей ни с места» (ОА,
т. III, с. 123).
15 Это исправление действительно имеется в музейном автографе «Горя от
ума», хранящемся в ГИМ.