Если первые новеллы опечалили сердца прелестных дам, то последняя, рассказанная Дионео, заставила их так смеяться, особенно когда он сказал, как уголовный судья зацепил крюком, что они могли вознаградить себя за жалость, внушенную другим. Но когда король увидел, что солнце стало золотистее и настал конец его правления, в очень милых словах извинился перед прекрасными дамами за то, что сделал, положив рассуждать о столь грустном предмете, как несчастия влюбленных; извинившись, он поднялся, снял лавровый венок с головы, и, когда дамы были в ожидании, на кого он его возложит, любезно возложил его на белокурую головку Фьямметты, говоря: «Я возлагаю на тебя этот венок, ибо ты лучше всякой другой сумеешь завтрашним днем вознаградить наших подруг за горести настоящего». Вьющиеся, длинные и золотистые волосы Фьямметты падали на белые, нежные плечи, кругленькое личико сияло настоящим цветом белых лилий и алых роз, смешанных вместе; глаза – как у ясного сокола, рот маленький, с губками, точно рубины; она ответила, улыбаясь: «Филострато, я охотно принимаю венок, и дабы ты тем лучше уразумел, что ты сделал, я теперь же хочу и повелеваю всем приготовиться рассказывать завтра о том, как после разных печальных и несчастных происшествий влюбленным приключилось счастье».
Это предложение всем понравилось. Когда, велев позвать сенешаля, она вместе с ним распорядилась о всем нужном, все общество поднялось, и она весело распустила его до часа ужина. И вот иные из них пошли по саду, красота которого не скоро должна была им прискучить, иные к мельницам, которые находились за ним; кто туда, кто сюда, предаваясь, согласно с расположением каждого, разным развлечениям до часа ужина. Когда он настал, все, по обыкновению, собравшись у прекрасного фонтана, с великим удовольствием сели за хорошо поданный ужин. Встав из-за стола, они, как всегда, предались пляске и пению, и когда Филомена завела танец, королева сказала: «Филострато, я не хочу отступать от моих предшественников, и как они то делали, так и я желаю, чтобы по моему повелению спета была канцона; а так как я уверена, что твои канцоны такие же, как и твои новеллы, я хочу, чтобы ты спел нам ту, которая тебе наиболее нравится, дабы и другие дни не были опечалены твоими несчастиями, подобно этому». Филострато ответил, что сделает это охотно, и немедленно начал петь следующее:
Потоком слез моих доказываю я,
Как сердце сетовать имеет основанье,
Что преданной любви – измена воздаянье.
Амур, когда в него впервые ты вселил
Ту, по которой я вздыхаю ежечасно,
Лишенный всех надежд на счастье и покой,
То добродетели исполнены такой
Явилась мне она, что как бы ни ужасно
Моей душе больной терзаться ты судил,
Все эти муки я легко б переносил.
Но ныне в сердце я ношу уже сознанье,
Как заблуждался я, – и в том мое страданье.
В тот час передо мной открылся весь обман
Когда себя узрел покинутым я тою,
Что лишь одна была моей надеждой; да
Меж тем, как мнилось мне, что боле, чем когда,
Я в милости ее, любимым став слугою, –
Узнал я, что она, моих не видя ран,
Удела страшного, что мне в грядущем дан,
Другого доблестям дарит свое вниманье
И ради их мое свершилося изгнанье.
Когда увидел я, что изгнан, – у меня
В разбитом сердце плач мучительный родился,
И в нем до этих пор он все еще живет,
И часто день и час я проклинаю тот,
Когда передо мной впервые появился
Прелестный лик ее, как никогда храня
Высокую красу и блеск ярчей огня…
Теперь мой страстный пыл, и веру, упованье
Клянет моя душа в предсмертном содроганье.
Как утешения скорбь эта лишена
То знать, владыка мой, имеешь ты причины, –
Ты, часто так к кому печальный голос мой
Взывает. Слушай же: жжет с силою такой
Ее огонь меня, что жажду я кончины,
В которой меньше мук. Так пусть идет она,
И жизнь жестокую, что стольких зол полна,
Покончит пусть зараз, а с нею и терзанье
Где б мне ни быть, – сильней не будет испытанье.
Ни утешения иного, ни иной
Дороги для меня не остается боле,
Как смерть. Пошли ж, Амур, мне, наконец ее
И ею прекрати все бедствие мое
И сердце мне избавь от столь плачевной доли!
Соделай так, молю: неправдою людской
Навек унесены утехи и покой…
Ей в радость прекрати мое существованье,
Как радость ей дало другого обожанье.
Моя баллата! Пусть тебя не переймет
Никто – до этого мне дела нет нисколько:
Ведь никому тебе не спеть, как я пою!..
Одну еще тебе работу я даю:
Лети к Амуру ты, открои ему, – и только
Ему, – как горестно здесь жизнь моя идет,
Какой несчастному она тяжелый гнет.
Проси, чтоб мощь свою явил он в состраданье,
В приюте лучшем мне доставив пребыванье.
Слова этой канцоны очень ясно показали, каково было настроение духа Филострато и его причина; а еще яснее показало бы это лицо одной дамы из пляшущих, если бы мрак наступившей ночи не скрыл румянца, явившегося на нем. Когда он кончил канцону, спето было еще много других, пока не наступил час отдыха; почему, по приказанию королевы, все разошлись по своим покоям.
