Г. В. ПЛЕХАНОВ
правитьДевочка Малаша
(1907 г., № 406 or 25 октября/7 ноября)
править
Помните ли вы, читатель, ту сцену, где описывается у Л. Толстого военный совет, происходивший в деревне Филях после Бородинского боя? Эта сцена интересна во многих отношениях. Интересна, между прочим, с точки зрения психологии нашего гениального романиста. Но теперь меня интересует психология не Л. Толстого, а одного из лиц. действующих в «Войне и Мире», именно — девочки Малаши, шестилетней внучки крестьянина Андрея Савостьянова, в избе которого происходил совет. Когда вся ее семья перешла в черную избу, чтобы очистить место для собравшихся на совет генералов, Малаша, обласканная Кутузовым, который дал ей за чаем кусок сахару, осталась на печи в большой избе. Из своей засады она «робко и радостно смотрела на лица, мундиры и кресты генералов, один за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами». Когда начались прения, она очень заинтересовалась ими, но, разумеется, по своему детскому возрасту, не могла уяснить себе их смысл. Генералы спорили между собою о том, драться ли им под Москвой или оставить ее без битвы, а «Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между „дедушкой“ (т. е. Кутузовым. — Г. П.) и „длиннополым“, как она называла Беннигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей держала сторону дедушки. В середине разговора она заметила быстрый, лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Беннигсена, и вслед затем к радости своей заметила, что дедушка сказал что-то длиннополому, осадил его: Беннигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе».
Малаша сочувствовала дедушке. Но это было делом простого случая. Если бы ее приласкал Беннигсен, то она могла бы держать и его сторону. Наконец, она могла бы не сочувствовать ни «дедушке», ни «длиннополому», и даже могла бы возненавидеть их обоих, соскучившись от слишком продолжительного сиденья на печи. Все это было бы очень естественно. Неестественно и совершенно невероятно было бы одно: разумное, сознательное отношение шестилетнего ребенка к предмету, обсуждавшемуся на военном совете. Такого отношения нелепо было бы ожидать от Малаши, и все читатели «Войны и Мира», конечно, очень хорошо понимают это.
Но психология Малаши, к сожалению, свойственна многим из тех взрослых людей, которые берутся судить о спорах между различными партиями и внутри партий. Этим взрослым людям кажется, как казалось шестилетней Малаше, что все дело только в личной борьбе между спорящими и их приверженцами. Эти взрослые дети могут быть по-своему очень наблюдательны; ведь и Малаша совсем не лишена наблюдательности; она заметила, что у Беннигсена длинные полы, что Кутузов бывает иногда добродушен. Больше того; от ее внимания не ускользнул даже быстрый, лукавый взгляд, брошенный Кутузовым на своего противника. Но причины, вызвавшей спор между «дедушкой» " «длиннополым», она понять не могла, точно так же и те взрослые дети, которых я имею в виду, могут даже очень тонко подмечать внешние стороны происходящих на их глазах партийных споров. И если эти взрослые дети выступают в качестве беллетристов, то из-под их пера может выйти отличающееся внешним юмором описание таких споров, а иногда даже и очень злое глумление по их поводу. Но внутреннее содержание споров останется для них закрытой книгой. Чтобы понять это содержание, нужно перерасти психологию ребенка.
Эти размышления как-то сами собою пришли мне в голову, когда я прочитал фельетон г. Е. Чирикова «Собачья площадка» в № 25 «Утра России». В этом фельетоне фигурируют несколько «идеологов», — «большевик» и «большевичка», «меньшевик» и «меньшевичка» и один «кудрявый» эсер, — рабочий и крестьянин. «Идеологи» ведут между собою нелепые споры, крестьянин посматривает на спорящих не без лукавого себе на уме, а рабочий хнычет по поводу того, что ему совершенно непонятно, что именно сказано в «Капитале» по предмету, вызывающему распрю в среде «идеологов», и приходит в полное отчаяние, когда кто-то из спорящих, в жару прений, отрывает «последнюю» пуговицу от его пиджака. Этот рабочий вообще чрезвычайно жалкая фигура. Но эта жалкая фигура вознаграждается появлением Карла Маркса, который, прислушавшись к тому, что говорят идеологи, оставляет их спорить и незаметно исчезает, уводя с собою жалкого рабочего. Действие заканчивается появлением людей со шпорами, при чем «идеологи» хором поют: «Мы жертвою пали»…
Читая этот фельетон, нельзя не улыбнуться, встречая в нем некоторые юмористические черточки, особенно в описании материальной обстановки спора. Г-н Чириков, как известно, обладает некоторым юмором, хотя юмор его далеко не перворазрядный. Но что крайне неприятно поражает, — прямо изумляет! — в фельетоне, так это полная неспособность его автора проникнуть во внутренний смысл осмеиваемых им споров. Г-н Чириков, — человек, насколько я знаю, давно уже вышедший из детского возраста, схватывает, подобно шестилетней Малаше, одну только внешнюю сторону дела. Споры между «идеологами» представляются ему совершенно бессодержательной борьбой между различными течениями в интеллигенции.
Рабочему классу нет ровно никакого дела до этих споров, и вот почему Карл Маркс, — Карл Маркс г. Чирикова, фельетонный Карл Маркс, — уводит жалкого чириковокого рабочего подальше от этих споров. Но позволительно предположить, что, уведя с собою жалкого чириковского рабочего из квартиры, служащей ареной «идеологических» споров, чириковский Маркс не обошел бы молчанием того вопроса, который, хныча и вздыхая, ставил «идеологам» несчастный чириковский пролетарий: вопроса о том, в чем же заключается, наконец, правильное решение тех вопросов, о которых спорят бесплодно «идеологи». И если это мое предположение правильно, то нельзя не пожалеть, что чириковский Маркс, покидая квартиру «идеологов», не захватил с собою вместе с жалким чириковским рабочим также и самого г. Чирикова. Может быть, наш автор понял бы тогда, что какие смешные обороты ни принимали бы подчас нынешние опоры между нашими «идеологами», какими неприятными выходками ни сопровождались бы они, — в их основании лежит вовсе не выдуманная интеллигенцией, а выдвинутая самой жизнью насущная потребность решить известные программные (споры между эсдеками и эсерами) и тактические (споры «большевиков» с «меньшевиками») вопросы. Возможно даже, что чириковский Маркс сообщил бы и Чирикову, что в сороковых и пятидесятых годах ему самому приходилось вести подобные споры, которые отняли у него много драгоценного времени, но которых он решительно не мог избежать. Наконец, можно допустить и то, что чириковский Маркс, обращаясь к жалкому чириковскому рабочему, прибавил бы: Перестань хныкать и жаловаться на недоступность для тебя предмета споров между интеллигентами. Своим хныканьем и своими жалобами ты сам себе выдаешь свидетельство о политической "ищете. Споры, раздирающие интеллигенцию, прекратятся только благодаря широкой самодеятельности твоего класса; но такая самодеятельность немыслима без самосознания, а пролетариат никогда не придет к самосознанию, если каждый из его представителей будет, подобно тебе, считать недоступными для него и неважными для его класса те вопросы, из-за которых расходятся между собой и враждуют интеллигенты. Чтобы прекратить споры, вы должны решить их, а не удаляться от них, затыкая себе пальцами уши. Ведь опор идет именно о том, как действовать вам, а не кому-либо другому.
Я, как видит читатель, только предполагаю, но ничего не утверждаю. Эта моя осторожность вызывается тем, что я имею дело с Марксом, созданным фантазией г. Е. Чирикова.
Известно, что яблоко не далеко падает от яблони, а лица, создаваемые фантазией данного писателя, не могут знать больше, чем знает сам писатель. Вот почему легко могло бы случиться, что чириковский Маркс не пошел бы в своем политическом развитии дальше шестилетней девочки Малаши. Но само собою разумеется, что в действительности, а не в фантазии г. Чирикова, не только Маркс, но даже всякий второстепенный политический деятель, хоть немного вкусивший от современного социализма, без труда понял бы и строго осудил бы легкомысленное глумление над теми вопросами, от которых нельзя уйти русскому пролетариату. Эти вопросы — тот же сфинкс, предлагающий свою загадку с многозначительными словами: разгадай, или тебе придется очень плохо!
С г. Чириковым случилось то же, что произошло с карабинером известной французской оперетки: по странной случайности он пришел слишком поздно. Было время, когда в нашей социал-демократии не было ни программных, ни тактических разногласий. И все-таки она сумела расколоться. Тогда она заслуживала горькой насмешки, но тогда г. Чириков не нашел нужным или возможным посмеяться над нею. А теперь она судорожно бьется над такими вопросами, от решения которых зависит в весьма значительной степени не только ее собственная судьба, но и судьба всего нашего освободительного движения. Теперь уже поздно смеяться над нею. Теперь насмешка становится глумлением. Теперь надо помочь ей разрешить заданную ей историей загадку или идти со своим глумлением над нею в такие органы, от которых она вообще не может ожидать ничего другого, кроме злых нападок и безыдейного глумления. До сих пор мне казалось, что «Утро России» не принадлежит к числу таких органов. Мне казалось, что оно хотя и не стоит на социал-демократической точке зрения, но умеет серьезно отнестись к тому кризису, который совершается теперь в рядах русской социал-демократии. И потому, что мне так казалось, я, будучи приглашен работать в этом органе, послал туда небольшую статью, которая касалась именно одного из вопросов, обсуждавшихся, как видно, в квартире на Собачьей площадке. Когда я пишу эти строки, я еще не знаю, дошла ли моя статейка по своему адресу. Но я вижу, что она не могла быть интересной для «Утра России». Мне очень-очень жаль, что я ошибся…