Девица
правитьУж если кому не везет, так не везет во всем! Неудачи преследуют его и днем и ночью, и даже в собственной постели.
Да… да.
Вот мне приснился сон. И не просил я, чтобы он мне снился, и даже вовсе не желал этого. Да пускай бы еще приятный сон, а то…
Снится мне, что я выхожу из дому.
— Куда ты идешь? — спрашивает меня мамаша.
— Гулять, — отвечаю я ей.
— Как? Теперь? — спрашивает меня мамаша. — Без прислуги? — спрашивает мамаша.
— Как «без прислуги»? Что это значит? — прихожу я в изумление.
— Дитя мое, — говорит мне мать, — не забывай, что ты девица и люди могут осудить тебя за это.
— Кто меня может осудить? за что? и кто девица? — продолжаю я удивляться.
— Ты… ты девица.
— Я?
— Ты.
Я гляжу на себя, и холодный пот выступает у меня на лбу. На мне одето длинное модное платье. Хочу вздохнуть — корсет мешает. Хочу рукою провести по волосам — пальцы путаются в локонах и шпильках Что за черт?
— Я не хочу быть девицей! — кричу я чуть не плача.
— Ничего не поделаешь. Надо мириться с своей судьбой, — замечает мамаша.
— Но, мамаша, ведь вы же видите, что это не выдерживает ни малейшей критики.
— Дитя мое, я сама предпочла бы, чтобы этого не было.
— Но я ни за что не могу согласиться на это!
Мамаша сделала какой-то неопределенный жест рукою и сказала;
— Обязанности женщины возвышены и почтенны.
— Все это очень трогательно, но понимаете ли, нисколько не интересует меня.
— Привыкнешь, дорогая детка, и я уверена, что ты не осрамишь меня и не вгонишь в гроб своим поведением. А теперь я разрешаю тебе выйти на полчаса пока еще светло. Марианна! Пойдешь с барышней гулять.
Марианна набросила на себя платок, и я с целой бурей разноречивых чувств вышел на лестницу.
На нижней площадке я обнял Марианну и поцеловал в губы.
— Что это вы, барышня, вздумали? — удивилась Марианна.
А я опустил на лицо вуаль, чтобы она не заметила струившихся в моих глав слез.
— Стало быть, это правда?.. Так я… я… я… я на самом деле девица?
Но ведь это ужасно! это чудовищно, это преступление!
Вышли мы на улицу.
Мужчины попадаются довольно интересные. Например, вот этот.
Он прошел, я оглянулся — он тоже. Теперь идет за нами.
— Марианна, — шепчу я в испуге. — Что нам теперь делать? А вдруг он пристанет к нам? Мы пропали.
— Не надо было оглядываться, — упрекнула меня служанка.
Мы бегом мчимся по улице, вбегаем во двор, домой к мамаше.
— Что случилось?
— Какой-то лоботряс хотел к нам пристать.
— Дитя мое, как ты выражаешься! Где ты слыхала такое слово? Надо сказать; нахал, негодяй!
— О, да, мамаша, негодяй!
— Потому, что барышня оглянулась на них, — вмешалась в разговор Марианна.
— Дитя мое! — заломала руки мамаша, — как ты неблагоразумна — ты погибла бы.
— Погибла на век! — подсказываю я.
— Теперь ты только со мною будешь выходить из дому.
— О, да, с тобою, дорогая!
— Со мною. Завтра утром мы с тобою пойдем к тете Сусанне и к портнихе.
— К портнихе?
— Ну да, не забывай, что ты девица.
— Ах да… да… правда.
И на следующий день утром мы поехали с мамашей к портнихе и к тете Сусанне.
И. началась пытка, о какой вы, мужчины, не имеете ни малейшего понятия.
Мне нельзя было говорить ни: «черт побери», ни «канальство», ни «чего вы ко мне пристали, мамаша?», ни «акушерка», ни «Пшибышевский», ни «любовь», ничего… положительно ничего.
Нельзя мне было ни улыбаться кому вздумается, ни кланяться, ни выходить без мамаши на улицу, ни ходить в кофейню, читать газету или играть на бильярде, ну словом — ничего… положительно ничего…
Нельзя мне было разговаривать с людьми, ибо мамаша дала мне двух подруг с которыми я имел право умирать с тоски или как мамаша говорила жить. Я должен был ходить в Филармоническое общество на концерты, а по воскресеньям гулять в аллеях, и опускать глаза при встрече с мужчинами, и краснеть, и носить тесные ботинки, и играть на фортепиано и читать по-французски, ц ходить к портнихе — и ни одной рюмочки в американском базаре! Отчаянное положение!
И ходил я к теткам, и был так скромен, что у меня прямо кишки переворачивались. Вы, мужчины, понятия не имеете, какая это была для меня пытка, эти визиты к тетушкам — и ни одной партии в винт, ни одной партии на бильярде, ни одной рюмочки вина!
А мамаша говорит:
«Цвет лица».
Вы не знаете, что это такое «цвет лица». Не-е-е-т; это что-то ужасное!
«Цвет лица, нос, глаза, уши, губы, руки, бедра, бюст, волосы», — как раз обо всем этом говорили у тетушек.
— У тебя сегодня прекрасный вид. Вчера ты была очень авантажна. Ах, если бы ты завтра была такая же интересная, как сегодня! Дай расцеловать тебя за то, что ты такая душка!
И бабы лизали… лизали… лизали меня… и портили мне цвет лица. Осматривали меня и поправляли мне волосы, кушак, блузочку, глаза, нос, все, все.
А я?
Наяву я бы взбесился. Я вам совершенно искренно и без преувеличений говорю: взбесился бы, искусал бы мамашу, портниху, теток, цвет лица, всех бы перекусал.
— Мамаша, — спрашиваю я, — неужто я этак буду всю жизнь?
— Привыкнешь, дорогая детка.
— Но я не могу привыкнуть! Я не хочу привыкать! Если вы, мамаша, решили держать меня в клетке, то не надо было учить меня читать или, по крайней мере, надо было мне дать что-нибудь такое, что заполняло бы мое время дома.
— Дорогая детка, у тебя ведь есть рояль.
— Я терпеть не могу музыки, наплевать мне на музыку! Я хочу играть на бильярде.
— Дитя мое, что ты говоришь!
— Я хочу пить водку, курить папиросы, поступить в университет, обрезать волосы и иметь ребенка.
Мамаша чуть не упала в обморок.
— Я предупреждаю вас, мамаша, что с сегодняшнего дня я на все вопросы теток буду отвечать одним лишь словом: «акушерка». Вот и все.
Мамаша упала в обморок. Я расплакался. Мамаша очнулась и воскликнула:
— Цвет лица!
Обливаясь с ног до головы холодным потом, я… проснулся!
Текст издания: журнал «Пробуждение», 1909, № 18.