Дева карельских лесов (Глинка)

Дева карельских лесов
автор Федор Николаевич Глинка

Опубл.: 1832. Источник: az.lib.ru

Ф. Н. Глинка

Дева карельских лесов

Повесть в стихах

Русская романтическая поэма.
М., Правда, 1985

А.** А.** Н.**

Я обещал вам переслать, в письмах, статистическое описание Олонецкой губернии, края уединённого, бедного людьми (ибо на 12 000000 десятин здесь едва найдется 100000, и то не совсем постоянных жителей), но богатого великими запасами лесов еще нетронутых, руд неископаемых, каменных пород (мрамора, порфира и проч.) высокого достоинства, красильных земель и камней, могущих стать наряду с драгоценными, ибо, кроме других, на островах Кижи находят хорошие аметисты. Я уже собрал некоторые материалы для составления обещанного. Но пока созреет что-нибудь довольно удовлетворительное для строгих требований науки, примите, в знак дружбы и благодарности за дружбу, мою небольшую повесть. Она познакомит вас отчасти с пиитической стороною сих лесистых пустынь, на пространстве которых почиют огромные озера, почти можно сказать - пресные моря, ибо Онега имеет более 1000 верст в окружности и 10000 кв. верст площади.

Что касается до описанного происшествия - содержания повести, - я объясняюсь о нем в особом введении.

ВВЕДЕНИЕ

Около 1695-го года, леса, окружающие пустынное озеро Лексу, укрывали трех братий-изгнанников. Они были княжеского рода. Память о них и поныне жива в пустыне Выгорецкой. В 18** году один из почтеннейших в сем крае (в Олонецкой губ.) чиновников, искусный стрелок, любя странствовать в диких местах (он, может быть, находил в них сходство с своим природным отечеством - горною Шотландиею), проник однажды далее обыкновенного в лесистые окрестности города Петрозаводска, застрелил большую медведицу с двумя подростками и в чаще пустынного леса заметил следы постоянного жилища человека. В ту же ночь сделал обыск; лучи зажженной лучины осветили темноту бора, и открылось, что там, в местах необитаемых, действительно жил, с давнего времени, человек, уклонявшийся от преследования закона. Он был женат и уже в пустыне стал отцом 5-х детей. Все они жили в хижине, имели корову и некоторое хозяйственное обзаведение. И в самые недавние времена находили по лесам Олонецкой губернии уединенных скитальцев, скрытно проживающих, иногда по нескольку лет, в убогих хижинах. Вместе с ними представляли в суде небольшое их имущество. Оно состояло из самодельных шведских гуслей, разных изделий из карельской березы и мелочных вещиц, украшенных резьбою. Сим, говоря по-русски, коротали время сии отшельники от общества, которое должно было преследовать их законом возмездия.

Я предлагаю повесть также о несчастных. - Может быть, читатели захотят исследовать: когда? где? и кто такие они были? Это намерение легко может произойти и от духа нынешнего времени, которого отличительная черта - есть стремление со всего снимать покров, все исследовать не только в науках положительных, но и в самых изящных художествах и в самой поэзии! Но, прежде чем приступят к разбору моей повести с намерением узнать, что в ней истинно и что принадлежит изобретению, да позволено мне будет предложить небольшой рассказ. Вот он.

Где-то на Востоке, кажется, там, где в пределах древнего Ирана красуется богатый Ширас, славясь своим огнистым вином, чудесными розами и песнями Хафиза, которого стихи пламенны, как вино, и благовонны, как розы его пленительной отчизны, - кажется, так, как мне рассказывали, случилось однажды нечто достойное быть пересказанным. Молодой человек (вероятно, он был еще очень молод!) гулял в долине (ей, как слышно, дано было звучное название: бильбил и стон, т. е. долина соловьев), нашел прелестную розу. Она блистала румянцем зари и была свежа, молода и прекрасна, как любимейшая из ясен великого шаха, когда выходит она из благовонной купальни своей, чудесно устроенной из хрусталя и зеркал. Долго любовался юноша цветком своим и мог бы любоваться им еще долее... Но ему пришла мысль: исследовать, отчего в розе аромат и румянец? Какие части составляют - цветок? Что можно найти в нем существенно прекрасного? и так далее. Вздумал - и сделал. Уже все листки ощипаны, поток разобран, стебель изломан... И что ж открылось? - Искатель, вообразив найти многое, не нашел ничего, но потерял и цветок и наслаждение... После этого поступайте как угодно с моей повестью.

Но если и чудесная ширасская роза не выдержала холодного исследователя, то что станется с этим бедным цветком, кое-как выросшим на бесплодной олонецкой почве?

ЧАСТЬ 1

Над озером, в затишье диком,
Лишь чайки да гагары криком
Тревожат отзывы в лесах, -
Когда на высях коршун жадный
Плывёт, чернея в небесах
Как пятнышко... Безлюдный, хладный
Залег, как в гроб, в обломки гор
Сей край с своими валунами {1} {*};
Он весь колючими стенами
И цепью обнесен озер.

{* Цифры в тексте поэмы отсылают к примечаниям, помещенным Ф. Н. Глинкой в конце произведения. - Ред.}

Как озеро зовут? - кто знает?
Без имени лежит оно!
Его нерудяное дно
К себе людей не привлекает!..
На что?. - Зачем туда? Кому?
Сей дикий край (в быту пустынном
Ему и имя не дано!)
Лежит, как синее пятно {2},
Вдали, на небосклоне длинном.
Так видят иногда его
С озер, где сойма пробегает,
И на вопрос: "Кто там?" бывает
Один ответ: "Там никого!.."
И кто-то в зеркале великом
Лесистый брег нарисовал...
Под рамой каменной светило
Оно, как вылитая сталь,
Но было тускло и уныло,
Как над песчаной степью даль,
Как затаенная печаль;
Оно с туманным, бледным ликом
Давно, давно в пустыне спит;
Как тайна, бор над ним молчит.

Однако ж иногда мелькнут
И там одна, порой две тени,
И мнится, будто бы взойдут
На обнаженные ступени
Зеленовидных сих громад...
Над спящим лесовым кристаллом,
Под алым утра покрывалом
Скользит украдкой чей-то взгляд...
И счастье, что не замечают!..
Что некому подслушать их!..
Тут, точно тут! - порой вздыхают
И шепчутся в пустынях сих!..
Там никого... Так отчего лее
В лесах огни горят порой,
И в диких дебрях, в бездорожье,
Мелькает кто-то под горой?
Без бури движутся озеры
И говором полны пещеры?
Карелы дикой ведуны
Вам много чудного наскажут
О тайнах сей лесной страны,
Сорвут покров и вам покажут
Людей, селенья, города,
Их быт, хозяйство, их стада...

И там же слышен рев коровы,
И в чаще ржание коня,
И чей-то свист в глуши дубровы...
И... Всё уверило меня,
Что там не без людей!.. Есть кто-то!
Вот, на песке, остался след!..
Где ж временем видают свет?..
Порой, как будто за работой,
Стучат... а кто? и где?.. Кому
Там быть? Туда и лыжи
Не мчат ловца: там что ему?..
И звери вьются близко хижин {3}.
А там всё глушь и пустота!
Оголодав в лесах без снеди,
Оттоль выходят и медведи.
А след? - А признаки? - Мечта!

Нет, не мечта! Я верно знаю:
Есть... Есть там житель, и какой!..
Над безымянною рекой,
Уж часто сам... я сам видаю...
Нет! Не пуста сия страна!..
Пускай дика и неизвестна,
Тем лучше! В ней... и как прелестна!
И как стройна! И как она
Легко скалы перебегает,
Чуть тень за нею поспевает;
В руке стрела, натянут лук,
Она владеет ими ловко!
Но почему же не с винтовкой?
Как можно! В их пустыне звук -
Беда! Он тайную, обитель
Откроет, огласит; наш житель
Укрыт от мира, чужд всего...
Но мне пора открыть его!..

Не говорите людям! Бедный!
Пусть доживает! Что губить?
И так задумчивый и бледный!..
И так, в тоске, уж тлеет нить
Его лесной печальной жизни...
Покинув дом, свои поля,
Отброшен от своей отчизны,
Он... как обломок с корабля,
Упав, забыт в день жаркой битвы,
Кружится... Уж давно пришел
Корабль и встречные молитвы
И радость у своих нашел;
А где ж обломок? Он, несчастный!
Всё бьется на волнах, пока,
Гоним тревогой повсечасной,
У брега... невод рыбака
Его нечаянно хватает,
И он в далекой стороне,
Иссохший, медленно сгорает
В чужбине, на чужом огне...
Так он!.. Но имя будь сокрыто!
Страдальцев тайной дорожу!
И всё, что мной от них открыто, -
Без их имен я расскажу.

Он... видите ль... он обвиненный...
За что и как?.. Не знаю я...
Но за семнадцать лет семья
Иль только он (спасенный,
Отколь: с дороги ль? из тюрьмы?
Кто знает? О том не знаем мы!),
Она и он в сии пустыни
Пришли и погрузились там,
Где - видите ли? - бор тот синий...
Тот угол неизвестен нам!..
Однако ж, из глухой Карелы
Возя заводские урки {4},
Видали, что в волнах реки
Спокойно плавал лебедь белый.
Смекали, может быть, и то,
Что вряд ли та пуста дуброва:
Мелькнет в ней конь, порой корова...
И как им быть в бору пустом? -
Есть слух, что прежде в ближни селы {*}
{* Ребольские погосты. }
Ходили наши по ночам
И добрые сыны Карелы
Делились с ними... Но и там
Вдруг стало строго... Все боялись:
Никто не заходил уж к ним,
И наши в свой пустырь прижались,
И им досталось жить одним...
Одним! Но кто знавал, кто знает,
Что значит дружба двух сердец,
Меня тот верно понимает!..
Притом он скоро стал отец.
Но, бедная!.. Ее печали
(Быть может, память лучших дней!)
Томят, томят... И вот уж ей
Недолго жить! Уж погасали
И чувства и огонь очей...
Грустили ль вы в тиши ночей
С прелестной, гибнущей звездою,
Отпавшей от выси своей?..
Так, в цвете, с жизнью молодою,
Отпала, бедная, она!
И мы - под склоном старой ели -
Ее нашли б пустынный гроб,
Когда б не снежные метели
Взбурили белый там сугроб!..

А кто же он? - Один?.. Их двое:
Младенец-дочь при нем растет!
В ней радостно, в нем сердце ноет:
Он ею, им она живет!..
Не зная лучшего, не знает
Она ни света, ни людей:
По берегам озер гуляет
И свежей младостью своей,
Как роза дебрей сих, блистает,
И помнит их судьба... И вот
Еще товарищ им!.. Он белый!..
На озерах глухой Карелы
Крылатый плавает народ:
То лебеди! Один - так было,
Когда летать пришла пора
И замерзали озера, -
Замедлил... Вдруг его схватило:
Он крыльями примерз ко льдам!.. {5}
Но он спасен! - И вот гуляет
С младою девой по лесам,
И лишь порой его смиряет
Из шерсти розовый шнурок.
Вот, стройный, с ожерельем красным,
Не любит быть он одинок -
И ходит спутником прекрасным!..

Как их проходит день? Как ночь?
Что делать в вечер длинно-томный?
Смотря на свод небес огромный,
Он часто говорил ей: "Дочь!
Взгляни на красоту созданья,
На этот круглый свод небес, -
У бога много есть чудес..."
И повторял он ей преданья -
Преданья памяти веков, -
Как древле вечная любовь
Явиться в тварях восхотела,
Как раздалось: "Да будет свет!"
И жизнь младая закипела,
И началось теченье лет.
Как из стихийных, бурных споров,
Пестрея тысячьми узоров,
Явилась круглая земля,
И улеглись над нею бури,
И, в раззолоченной лазури,
Постлались черные поля.
Он говорит, что нам известно,
Как дивный, в таинствах судьбы,
Ведет нас промысел небесный,
Что мы у бога не рабы,
Но слабые, больные дети;
Что некогда расставил сети
В стране блаженства праотцам
(По них враждующий и нам)
Коварный, умный искуситель,
И как страданьем искупитель
Опять нас с богом примирил.
Так, умиленный, говорил, -
Дочь слушала, а высь пустая
Переменялась: золотая
Черта за полною луной
В оттенках радуги сияла;
И часто, в тишине ночной,
На звездном серебре пылала
И расстилалась по горам
Заря от севера... Прекрасно
Передавались озерам
Огни и пурпур. Не напрасно
Он поучал, он говорил:
От ранних вечера светил
До утра длинной, длинной ночи
Ее не закрывались очи.
И, встретясь с розами зари,
Она еще отцу внимала
И с детской лаской лепетала:
"Что ж ты умолкнул? Говори!"

Пожар!.. Или кончина света!
Я вижу признаки рассвета
В час полночи. - Ужель сбылось,
Что солнце вспыхнет в час полночи?
Смотрите, зарево зажглось!
Не изменяют ли нам очи?
Несутся чрез зеленый лес
Потоки пурпурного пламя:
Не ангел ли в выси небес
Свое развертывает знамя?..
Еще полночь... И даль тиха...
Всё глухо в дебрях и пещерах,
И слышен голос петуха
На восемнадцати озерах...
Но прояснилась вышина,
Виденья тайна прояснилась;
Огнем и кровию полна,
Луна огромная явилась...
В Карелии, в глуши лесной,
Что занимает их? Порой
(Бывает чаще то весной)
Они пленяются игрою
Воздушных, радужных картин:
Встает, как башня, исполин,
Скользит огромными ногами
В хрустальном поле вешних льдов,
Главою ищет облаков
И странствует над озерами...
Зарей и синевом горит
Его прозрачная одежда...
Он мысли, как мечта, манит
И исчезает... как надежда...
"Кто ж это? - дева говорит. -
Отколь виденье возникает?"
"То воздух! То игра лучей.
Так часто у людей бывает,
Обман для сердца и очей", -
Вздохнув, отец ей отвечает.
В Карелии богатство - виды!
Идешь - и пред тобой вдали
Египта виды: пирамиды,
Заливы, реки, корабли
И стены с длинными зубцами...
В Кареле - корбы, как шатры,
И синеглавые бугры
Под шелковидными чалмами;
В них заметает полосами
Зима пушистый свой атлас,
И соснам, на вершинах сельги,
Дает и радужный топаз,
И жемчуг для монист, и серьги,
С подвесом чистых хрусталей.
Всё блещет в чаще сих аллей.
Но всё мертво! Как пышность света,
Холодная и без души,
Карельский бор в своей глуши
Дивит, не радуя поэта!

ЧАСТЬ 2

Как ты мила, полукарелка,
Невинная, как простота!
Твое хозяйство: клест да белка!
Твоя младая красота
Цветет и родилась в пустыне,
Далеко от отцовских стран!
Твой сарафан, карельский синий,
Как хорошо твой облил стан!
И твой товарищ, лебедь белый, -
В воде, на суше спутник твой!
Ручной, и ласковый, и смелый
К тебе в колени головой
Доверчиво порой ложится,
И дремлет - полный тайных нег!
А клест - над головой кружится,
А белка - свой грызет орех,
Рисуясь на плече. - Как мило
Всё, что твое! Но на руке
Кольцо златое не светило,
И в непроколотом ушке
Алмаз не искрится в сережке,
И на летучей, стройной ножке
Лесная обувь; за спиной -
Стрела... Кому она грозила?..
Ты, верно, ею не губила
Жильцов своей глуши лесной;
Ты, добрая! Ты знала жалость!
Тебя расстраивала малость:
Была игрушкою стрела!
Как жаль, что ты в поре расцвета
Должна дичать вдали от света;
А ты, о дева, так мила!..

. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .

Быть здесь!.. Но если б быть спокойной!
В сии леса пришла весна:
Стеснился жар в пустыне знойной,
Ясна сухая вышина!
Пески и камни раскалялись
От переломленных лучей {6},
И был лишь вечер без ночей {7};
Почти не гасли, не смеркались
Без звезд, пустые небеса:
С тоскою взоры в них терялись,
И в самый заполночный час,
И утром, пред зарею алой,
Голубо-цветной, полинялой
Казались мантией для глаз!
Но что ж - в отливе изумруда,
В выси, - что деялось с луной?..
Как от священного сосуда
Давно отломленное дно,
Она круглилась неприметно
(На горизонте бледноцветном),
Как серебристое пятно!..
В пустыне душно!.. Всё сгорало,
Томились, вянули леса -
И в деве сердце замирало:
Она тосклива и желта {8},
Трудней в туманных думах ходит,
Чего-то ищет, не находит...
Везде покой и пустота,
А в ней тревожное волненье:
Грустна душа, неясен ум,
Неровен нрав: то вдруг смущенье,
То весела... то - буря дум!..
И ей казалось - там и счастье,
Где дальний город чуть мелькал:
Там есть кому принять участье!
А здесь?.. ей будто кто шептал:
"Ты пленница сих душных скал!"

. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .

Отец увидел, дочь не скрыла
(Где ж научиться ей скрывать?),
И вот родному говорила:
"Я не могу не тосковать!
Мне к людям хочется... Родитель!
Меня ты, бедную, прости!
Ах! долго ль эту жизнь вести?
Сей гроб надолго ль нам обитель?..
Одна, от грусти чуть дыша,
Дремлю ли я, иль замираю,
Какой-то жаждой всё сгораю:
Туда всё просится душа.
И сердцу тесно стало в груди:
Ах! как там весело: там - люди!.."
Вздохнул он, но сказал: "Как быть!
Чего нельзя переменить,
То скрасим, жизнь моя, терпеньем...
Терпение нам лучший друг!
Оно целительным забвеньем
Былого так врачует дух!..
Когда господь, отцов карая,
Изрек им, бедным и нагим,
Свой приговор, и стражем рая
Явился грозный херувим,
И, слившись из огня, покровы
Завесили, как тайну, рай, -
Перед Адамом новый край,
Уединенный и суровый...
И горько, горько возрыдал
Наш грустный предок первородный
(И в тяжкой ссылке благородный!)
"Что даст мне цепь сих мертвых скал,
Эдема сладкими садами
Вскормленному? Что даст земля?
Сии пустынные поля,
Древа с их горькими плодами
Что мне, изгнаннику, дадут?
Всё здесь пророчит скорбь и труд.
Но в чем найду я услажденье?"
И много пролил, грустный, слез,
И ангелы, жильцы небес,
С ним плакали. Но умиленье
Коснулось господа, он рек:
"Прими от зол земных целенье,
Будь дружен с жизнью, человек!.."
Он рек - и дал ему... терпенье! -
Тебе прочту в понятном русском слоге,
Как он в тоске, как он в тревоге,
Терпя и скорбь и нищету,
Передает векам страданье...
Послушай, дочь, сие преданье!
(Читает начало "Пируют Иова сыны"
и "Семь знойных отпылало дней!..")

Вот были, дочь моя, страданья!
Но час ударил воздаянья-
И кончились страданья те.
Ты отдалась пустой мечте:
Что к людям? - С ними, в суете,
Душе не можно устояться,
А можно ль небу отражаться
В восколебавшейся душе?
В пустынном нашем шалаше
Нам тихо... Мы одиноки!
Нет тут ни бурей, ни тревог!
На всё у бога час и сроки,
Придет и наш черед...
Увидим то, что было прежде
И что не отдано тебе.
Отдайся, дочь, святой надежде
И тайной господа судьбе!"

"... Я говорил: любви не стало,
Я говорил тебе не раз!
При мне уж счастье отцветало
Там, у людей... И он погас,
Огонь небес, огонь-живитель,
Который души их питал;
Их ум (расчетливый ловитель)
Своим волшебством обаял.
Рабы условного страданья,
Они не знают сладких слез
И неги сердца - состраданья...
Зато теперь от прежних роз
Одни лишь терны им остались.
При мне еще, когда я был
С людьми, они уж изумлялись:
Зачем вдруг жар к добру простыл?
Куда девалося веселье
Отцов, проживших в тишине?
Вступя как будто в новоселье
И посмеявшись старине,
Они забыли прежних нравов
Незлобие и простоту;
Вошли охотой в тесноту
Условных, приторных уставов
И полюбили суету.
И жадных прихотей причуды.
Не стало радостей былых,
Не стало жизни у живых:
Они - как праздные сосуды...
Везде, во всё ввели расчет
Сыны греха, сыны разврата;
Честей алкают, ищут злата,
И стал жесток сей хладный род,
Как сей металл, им столько чтимый!.
Без жизни - жизнию томимы;
Тоска живет у них в очах.
Что ж в их беседах? что в речах?
Всё суд над ближним! И, любимый,
Их умный, острый разговор -
Насмешка, едких слов набор,
Облитый желчию укор.
Гордясь конями и убранством,
Бывало, позванный на пир,
Как раззолоченный кумир,
Приходит гость с холодным чванством;
С притворной лаской меж собой
Пустой привет они меняют
И, будто званные на бой,
И зло и зорко примечают,
Куда и где разить? У них
В их празднествах, при мне бывалых,
Блистали радугами залы,
Кипело в чашах пировых;
Но было что-то всё уныло,
Был всяк студен и одинок
И втайне грустен, как могилой
Мертвец отпущенный на срок.
Верь мне: у них не стало сладких,
Простых, но свежих, пылких чувств:
Везде поддельный блеск искусств,
И все разгаданы загадки;
Их жизнь - прочитанный роман,
Который повторять уж скучно!
И слово: счастье - им не звучно,
Оно для всех - былой обман!"
Так говорил, и чтоб тревогу
Младой души ее развлечь,
Он внемлет с ней молитву богу
И о другом заводит речь:
"Ты родилась в пустыне, и...
Дитя, ты дорого мне стало!
Ты при рождении слезами облита,
Тоской взлелеяна и горем повита...
Зима ль, мороз, места сии,
Другое ль что виной... но, мало-
Помалу, стало упадать
Здоровье бедной!.. И, лелея
Тебя, твоя томилась мать,
Как миловидная лилея
На стебле раненом. Она
Лила и слезы, но украдкой...
Настала ранняя весна,
И в сих пустынях было сладко!
На черствых скалах сих холмов
Породы мхов зазеленели,
И красовались наши ели
Румяным глянцем их цветов {9}.
Мне мысль пришла: я осторожно
Больную взял и перенес
Сюда под ель: тут было можно
Дышать и веяньем небес
И освежительным куреньем
Янтарной, каплющей смолы.
Она смотрела с наслажденьем
На величавые скалы
С их чудной, дикой красотою...
Но вешний воздух, тишина,
Иль солнце кроткой теплотою
Ей дали сон. И вот она,
Всё глубже, глубже засыпая,
Светлела выраженьем дум -
Каких? Об них наш ум не зная,
Что может нам сказать наш ум?
Я видел: тихо исчезало
Страданье на ее челе,
И из нее и в ней сияло,
Казалось, небо, как в стекле:
Она чудесно обновлялась
И, жизнью свежею цветя,
Была чиста и улыбалась,
Как колыбельное дитя...
И вдруг заговорила: "...Поздно!
Не доживу я до зимы!
Но не грусти и верь... не розно -
Но вместе будем только мы!
Как явственно! - Всё, всё я знаю,
Всё вижу и читаю всё:
Отсрочено... пока мое
Дитя я грудью допитаю..."
Я кинулся к ее ногам:
Не знаю, что со мною сталось?
Мое всё сердце разрывалось
И, дав свободу я слезам,
Ее тронул... Она мгновенно
Проснулась и, слегка дрожа,
Была покойна и свежа;
Лишь взор, как будто изумленный,
С неясной думою блуждал,
Чего-то будто бы искал...
"Как сладко я спала!" - сказала,
Но ни о чем не вспоминала,
И я о слышанном молчал!
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .

Была, дитя, ты в колыбели,
Я без сохи, сам землю рыл, -
Но вдруг я скучен... загрустил.
Оставил всё, к тебе спешил.
И что же? Над тобой, на ели,
Две страшных лесовых змеи! {10}
Глаза открыла ты свои,
Но, их не зная, не пугалась!
Одна из змей еще ползла,
И та уж в колыбель спускалась;
Но ты, мой друг! была светла
И, чем-то тешась, улыбалась!..
Что сталось с бедным тут со мной?
Я вдруг застыл, вдруг распалился.
Туман в глазах! Кругом ложился
Какой-то мрак передо мной!
Дрожа, мои колени гнулись...
Но я дрожал не за себя -
Бог видит! - Я жалел тебя!..
Уж обе близки... Вдруг проснулись
Во мне и вера и любовь,
И я, как коршун, на врагов!
Схватил... Одну топчу ногами,
Другую рву в моих руках;
Они... но силу дал мне страх
И с ней победу над врагами.
Я кончил свой неравный бой,
Нечистых кровь на мне дымилась,
А ты, младенец тихий мой,
Ты на руки ко мне просилась...
Я взял и кинулся с тобой
Пред ясным небом на колени!..
Давно легли ночные тени,
Но грудь моя была светла:
Мое всё сердце изливалось
В молитве. Что со мною сталось?
Не знаю, где душа была?.."

Он говорил, она внимала
И, малодушья устыдясь,
Уж с воплем кинуться желала
К ногам отца. - Но вот, стеснясь
Над высью горной, туча с тучей
Вдруг вспыхнула... Сперва
Сверкает молньей. Вдруг зыбучий
Клубится воздух... Грянул гром,
И с грохотом задребезжали
Камней обломки и скалы;
И вздулись в озерах валы
И белым стадом побежали
На дикий наволок лесной {11},
И хлещет на скалу волной...
Буравит вихорь берег зыбкий,
Растут в Онеге острова:
Всё выше... выше их глава! {12}
И гнется красный лес негибкий,
И ель, свидетель трех веков {13},
Пустынь пирамида, с бугров
Обрушилась с ужасным треском...
Стемнелось в небе и в лесах!..
И, ослепленный грозным блеском,
Боится леший... {14} В парусах
Куда-то чью-то сойму мчало {15},
Под пеной шумною урчало...
То - кижане! Гроза сильна;
Они бледнеют, но ни слова:
Им кем-то сила придана!
Дика, сердита и сурова
Их молчаливость. Им беда!
Просос и щели меж пазами,
И в свищ журчит вода со дна!
Скорее кузов с муравами!..
Вот их на берег понесло,
Уперся каждый на весло
И режет пенистые груды;
Нет пользы: перед ними
Девятый вал - и челн вверх дном!
Все вплавь, за снасть, за борт схватятся,
И вот на берегу пустом
Один... Но всё сильнее гром...
И ярче молнии блистая,
Как будто сеются дождем!
Тут снег сенной, там вспыхнул дом,
Пылал местами бурелом,
И даль горела золотая...
Пустынники - отец и дочь -
Без слов стихий дивились битве,
Доколь сошли: покой - в молитве
И освежительная ночь.

ЧАСТЬ 3

"Что сталось с прежними местами?
В них нет уж прежней пустоты!
Тут кто-то бродит. За кустами
То шум, то шорох... Вдруг кусты
Как будто шепчут... Знать, листы
Шелещут на ветвях осины?..
Не ручейки ль? Не ручейки:
Их не таков язык пустынный!..
Тот шум... не шум от струй реки!"
Так дева часто рассуждала
Одна, как призрак, на горе.
И уж нередко на заре
Она (но знала ль что?) слыхала:
Как будто песни, будто звон
Чудесный, сладкий... Что ж бы это?
То был всё ближе... ближе он,
То удалялся... Здесь ни летом,
Ни с утешительной весной
Нет птиц, которые б так пели!
И то не песни; то запели
И вторились в тиши ночной...
А что? Как ведать?.. И порою
Тут будто кто-то говорил,
И голосилось за горою...
Тут кто-то новый... Кто б он был?..

И вот, как дева раз глядела
На даль, озера, волны рек,
Она вдруг: "Ах!" и онемела -
Пред нею новый человек!..
Рост средний, грудь взвилась высоко,
Осанист, кудри на плечах,
Веселый, свежий, черноокий,
С огнем души в больших глазах;
С винтовкой, гусли за плечами,
Он деву будто как видал:
Быть может, он ее гуслями,
Незримый, часто изумлял.
Они друг на друга смотрели:
Она... но нет, в ней не боязнь,
Ее глаза, как день, светлели,
В душе какая-то приязнь
Мгновенно вспыхнула, пылала, -
Она совсем людей не знала
(Возрос ее в пустыне век),
И мил ей новый человек!
Вот ближе, ближе их знакомство:
Друг с другом с лаской говорят.
В нем быть не может вероломства,
Его так тих и весел взгляд!..
"Как звать тебя?.." Она не знала,
Об этом гостю что сказать!
"Мою Еленой звали мать!
А меж собой, - она сказала, -
Я просто говорю: "Отец!",
А он мне: "Дочь!" Имен не знаем! -
Когда ж друг друга мы ласкаем,
То, в излиянии сердец,
Он говорит: "Мой ангел милый!"
А я: "Мой добрый, нежный друг!"
Поймешь ли ты, как весел слух
От этих слов в глуши унылой?.."

"А этот лебедь? - он сказал
И на ручного показал. -
Как мил он в алом ожерелье
Из алой ягоды лесной!.." -
"Мое пустынное веселье!
Со мной он дружен, как родной!
Нам бог послал его на счастье:
Он в нас, мы в нем берем участье,
Он, бедный, от своих отстал,
И мы ведь от своих отстали!..
Он нашу чувствует любовь!..
Когда озер над синей влагой,
Плывущих белою ватагой,
Или в выси услышим зов
Летящих лебедей куда-то,
Мне жалко друга! Он, с собратом,
Уж не увидит тех краев,
Где, может быть, и солнце краше
И воздух слаще!.. Но уж крик
Своих не слышит; житье он наше
Как будто полюбил, привык
Ко мне, к отцу, сроднился с нами:
Мы вместе с ним едим и пьем,
И ласковыми именами
Мы друга белого зовем!.."

И на вопрос: "Когда? как долго
В пустыне здесь?.. И с кем зашла?.."
(Но что она сказать могла?..) -
"Я здесь одна с отцом, да с богом!..
Уж мой отец в пустыне жил,
Себя как только помнить стала!
Меня ж он повил и крестил:
Я христианка! - Подавала
Мне всё родимого рука.
Лишь не могла, хоть раз. желала,
Мне в детстве проколоть ушка,
А то ведь надо! - так сказала, -
Ведь то у всех... Там... далеко!"
И милой ручкой показала
На милое свое ушко...
"Мы жили над большой рекой,
Простой, лесной питаясь пищей;
Как домик ласточки, жилище
Отец мой сильною рукой
Примкнул в глуши к скале отвесной.
Его забором окружил
И будто клад заветный скрыл
Под шаткой купою древесной...
Однажды, с полночи, завыл,
То было, помню я, весною,
Ужасный вихорь. Он стеною
Леса со треском наклонил,
Иль в зыбкие согнул их своды...
И вот растут, растут вдруг воды;
Отец мой спал, но вижу я,
Обитель наша отклеилась
И, как под парусом ладья,
По бурной воле устремилась...
Я помню, как летели мы,
Волной свирепою влекомы,
И скоро, из пустынной тьмы,
В поля... Везде светлели домы,
Среди садов и пышных нив;
Как мне заманчив и счастлив
Казался край! Из тайн груди
Душа рвалась, и часто люди,
Спеша радушно к берегам,
Кричали нам, махали нам!
Но мой отец людей боялся;
А между тем наш домик мчался
И, миновавши чудеса
Людского быта, вновь в леса
Вбежал. Смягчились небеса,
Клубиться воды перестали,
Луна зарделась в их стекле,
И мы, спасенные, к скале,
У тихой заводи пристали...
С тех пор по ветру, по звездам
Мы в лес знакомый пробирались...
С людьми порой хоть и встречались,
Но страшны были люди нам!..
Теперь же, в очередь свою,
Мой добрый гость! Скажи мне: кто ты?
Мне мило знать про жизнь твою.
Сюда случайно, для охоты
Зашел с винтовкой ты своей,
Или как мы?.. Где край родимый?
Зверей гонитель, иль гонимый
Пришел ты скрыться от людей?
Здесь безопасно... Я слыхала".

"Я вижу, дева, ты земли
С ее красами не видала;
Страна людей тебе вдали,
Как сновидение, мелькала,
Быть может, ты по ней вздыхала!..
Своих градов и алтарей,
Жилищ и роскоши царей,
Чутких народов, их богатства,
Ни реющих лазурь морей,
Под бурей распустивши крылья,
Домов пловучих-кораблей,
Ни юга с роскошью полей,
Страны счастливой винограда,
Отчизны роз и соловья {16},
Красот пленительного сада
С душистой зеленью лесов;
Ни наших теплых вечеров,
Ни нашей летней ночи долгой,
Ни красных сел в Руси родной,
Цветущих над Окой и Волгой, -
Ты не видала... И одной
Тебе судьба здесь жить велела.
Но не грусти! Ты не болела
Враждебным недугом страстей;
Не испытала ты томленья
От жажды злата и честей,
Ни злой обиды и гоненья.
О дева! дева! Ты напрасно
Грустишь... Когда б ты знала их,
Сынов разврата и коварства,
Тоскливых, бурных в их страстях!
Я был в далеких сторонах,
И дивные я видел царства;
Не здесь, не в сей стране пустынной
Моя качалась колыбель.
А я..."...........................

Отец на труд лесной выходит,
Вдруг: кто-то новый - дева с ним!
Он стал, смутился - и подходит,
С волненьем чувства, к обойм:
"Кто ты, пришелец дерзновенный? -
И засверкал отцовский взор. -
Зачем в приют сей сокровенный?"
Рука хватилась за топор, -
Великорослый и могучий,
Хоть уж и в поздних летах был,
Он верно б череп раздробил,
И скрыл бы тайну лес дремучий,
Но дочь меж них, она с мольбой;
У них неравный будет бой!
Слабее в силах тот, но ловкий,
Он мог спустить курок винтовки...
И... но, подумав, он сказал:
"На что гроза, пустынный житель!
И я несчастный человек!
Меня сюда мой рок загнал,
Когда ты зол... будь мой губитель!"

Они под сосну удалились,
И уж не на враждебный бой:
Друг с другом скоро объяснились
И сблизились одной судьбой...
И дева слышала неясно,
Что говорили... "Безопасно... -
И тот и тот в одно сказал. -
Я чист! Я кровь не проливал,
Невинен пред царем и богом!
Я.............(строгим

Был......)". Каждый замолчал.
И вот несчастные - уж братья!
Друг другу руки - и обет,
Друг друга поняли - объятья!
И тихо вымолвлен завет.

Круглей катится время; вдвое
Им милость явственней небес:
Не так уж пуст пустынный лес,
Уж не вдвоем, грусть делят - трое!..
И близ былого шалаша
Другая хижина явилась:
Все жили розно, но душа
Трех несчастливцев не делилась.
Уж гусли шведские звенят
И часто извлекают слезы.
Он с девою живет как брат:
То из карельския березы
С резьбой дарит подарки ей,
То ожерелья милбй нижет;
Пять-шесть имел с собой он книжек
И, в пасмурной пустыне сей,
Развеселял досуги чтеньем.
Он был с Европою знаком,
И вот, увлекшись раз движеньем,
Он иностранным языком
С отцом заговорил... Но долго ль
Им в сей глуши безлюдной жить?
Все трое были близки с богом -
Молились... Если б умолить!..

"Я далеко на полночь заходил:
У города Архангельска я был,
Сидел на мхах у Кемского острога,
Следил гагар у Кольских берегов,
И видел я бегучий лес рогов
Вспугнутого оленей резвых стада.,.
О, много увидит чудес,
Кто по свету много походит!..
Я видел принизистый лес:
Из тундры он робко выходит
И, встретивши в воздухе хлад,
Рад, бедный, под землю назад...
Я видел страшную лавину,
Летевшую по пустырям,
И с шумом плававшую льдину
С медведем белым по морям!..
Я видел край, где спит природа
В полугодичной тишине;
Там много звездного народа
На темно-синей вышине;
Но солнце - пышный царь светильный -
Не освещает край могильный,
И лишь мгновенная заря
Глядит в застылые моря...
Но в той стране - на тихой влаге -
Гостит роскошно летний день:
Как на развернутой бумаге
Лежит узорчатая тень
Брегов, и купол неба синий,
С оттенком роз на вышинах,
Живописуется в волнах
Бездонной зеркальной пустыни
И весь передается ей...
Я помню... море закипело
И стихло, сселось, огустело
И странной чешуей своей
Засеребрилось, засверкало,
Как будто длинной рыбой стало:
То войско двигалось сельдей,
То густо шли их легионы...
Какие тайные законы
Вели их? В памяти моей
Я сохранил... Как вижу, други,
Явился круг, растет... растет...
Двоятся, множатся всё круги
И кто-то под морем идет.
Пред ним несутся шум и плески,
За ним - глубокая тропа,
И, с рокотом глухим и резким,
Два белоглавые столпа,
Две башни, две реки кристальных
Из чьих-то мечутся ноздрей:
То он, то пенитель морей,
То кит в своих набегах дальных,
В угоду алчности своей,
Надежды губит рыбарей!
Я помню - так не раз бывало! -
Спустился вечер - запылало
На поднебесной высоте,
Кругами пламя выступало;
Полнеба, в чудной пестроте
Горя и рдеясь, не сгорало!..
Но ярко меж ночных теней
То реки молний без ударов,
То невещественных пожаров,
Бездымных неземных огней
Сияли пылкие разливы,
И сыпались лучи в тиши;
Порою ж - роскошь для души -
То светлых радуг переливы,
То чудный бархатов отлив,
И с яхонтом смарагды в споре
Хрустальное браздили море...
И в этой же картине див,
По тем водам и злато нив,
И цвет фиялы и шафрана,
И черный лоск, как перья врана,
И отблеск вишневый горит!..
И тут-то, в празднестве природы,
Как степь распахивая воды,
Убийства совершает кит...
Как страшно, жадный, он теснит
Среброчешуйные народы,
Воюя в их немых толпах!
На брызжущих над ним столпах
Заря холодная играет:
И вниз и вверх перебегает,
Как луч, как яркая струя,
Волнообразная змия!
Печальна участь мелких рыб,
Как участь мелкого народа!
Под страхом жизнь... И их свобода
Как шаткая морская зыбь.
Насилье губит ихню хитрость!
Вот вынырнул тюленей ряд!
В них видны замысел и скрытность;
Друг с другом сжались - знать, хотят
Линейную составить битву?
Они устроили ловитву:
К заливу их полки плывут
Большим вогнутым полукругом
И всё живое в плен берут!
И, уживаясь все друг с другом,
Живую сеть свою ведут;
И сельдь и лох, добыча жадных,
Бегут они от беспощадных
И мечутся на берега,
Или толпой теснятся в реки:
К врагу в добычу от врага -
Там ждут их сеть и человеки!"

Темнее становились ночи,
Коснулась осень до лесов,
И чаще слышен клич волков;
Как свечи, теплятся их очи...
Вблизи ж порой рассеет мрак
В своем приюте молчаливом
Живой алмаз с златым отливом
На мшистом камени - светляк!
Но уж в лесу не так безмолвно:
Пустынники втроем сидят,
И струны правильно звенят!
Чье сердце чувствами так полно?
Он в звуках их передает,
Он песню сельскую поет:
"Бывало, мы толпой глядели
Сквозь наши темные леса,
Когда на озере белели
Карельских лодок паруса.
Однажды озеро яснело,
А берег был угрюм и дик,
И вдруг с подножья закипело.
И встал какой-то чудный лик!
В его глазах светлело пламень,
Он плыл на наволок пустой,
И смело сел на серый камень,
И вынул гребень золотой.
Я испугалась, убежала,
Но все смеялись надо мной:
"Как ты проста: ты не узнала:
То наш хозяин водяной!"
Он говорил им о Кареле,
О финнах горной стороны,
Где, в их глуши, на самом деле
Поверишь басням старины.
Там часто сам, как дух в туманах,
Пастух иль рыбарь на скалах
Поет таинственные руны,
Уж непонятные для нас!
И часто в полуночный час
Звучат под шум дубравный струны,
И движется в его руках
Созданье бога Вейнамены,
Преданья рун его бесценных:
Убереглись они в веках...
"Я затвердил сии напевы!" -
Наш гость хозяевам сказал,
И, преклонясь на просьбу девы,
Он руны древние читал.
Так длинный вечер их пустынный
Весь посвящен был старине;
И повторял им гость, что люди
В их Саволакской стороне,
Для слуха ласковым языком,
Поют о давнем, о былом,
Беспечно, сидя над стеклом
Своих озер, в приюте диком...
Но он певал и об ином:
О юноше, о горькой доле,
О чем-то грустном: о неволе
В каком-то месте потайном.
Когда ж то было? - Чьи страданья?.
Как знать? - то в давних временах!
Но вот, что занял от преданья,
Поет он, вторя на струнах:
"Не слышно шуму городского,
В далеких башнях тишина,
И на копье у часового
Горит янтарная луна...
А бедный юноша, ровесник
Младым цветущим деревам,
В глухой тюрьме заводит песни
И отдает тоску волнам:
"Прости, отчизна, край любезный,
Прости, мой дом, моя семья;
Я за оградою железной,
И уж не свой вам больше я!
Не жди отец меня с невестой,
Сломись венчальное кольцо;
Застынь мое на свете место,
Не быть мне мужем и отцом.
Сосватал я себе неволю,
Мне дети - слезы и тоска;
Но я молчу... Такую долю
Взяла сама моя рука".
Уж ночь прошла; в лазурном поле
Давно день новый засиял;
А бедный юноша в неволе
Всё так же жалобно стенал,
Всё ту же песню напевал".
Как песни слушала слова!
Как ими дева любовалась!
Но отчего на грудь склонялась
Ее прелестная глава?
О чем так тихо ты мечтала?
И слезы искрились о ком?
Она кого-то узнавала
В том бедном узнике младом!
О нем душа тоской болела,
И кинуться к нему она,
Как к брату милому, хотела,
Но, страха тайного полна,
Раскрыть души своей не смела,
И чувство скрыла в первый раз,
И вот впервые покраснела!..
Молчит... поднять не смеет глаз.
Так встречи друга и напевы
Околдовали душу девы,
И новый мир открылся ей,
Но уж не стало мирных дней -
"Я знаю, только не одно
Здесь место мы переменяли;
Когда-то, было то давно,
Мы в том улусе обитали,
Где бор расчищен был как сад,
Где жатвой красовались горы,
Где были тихие озеры
И шумный, шумный водопад;
Мы от людей там были ближе,
Как милых братьев их любя;
Но почему - как знать? - они же
Нас удалили от себя!
Бывало, как я веселилась,
Когда придут они в леса;
Людские слыша голоса,
Я где-нибудь в глуши таилась
И слушала. - Вдали весной
Так сладко раздавались песни.
Однажды к нам в приют лесной
Зашел ребенок, мой ровесник;
Как рада я ему была.
Я всё играла с ним, играла,
Отстать от гостя не могла:
То ягоды ему сбирала,
То для него венки плела;
Но мать его за ним пришла,
И долго я по нем скучала...
Так мы гостили в тех горах,
Но с ними свыклися напрасно:
Отец сказал раз: тут опасно!
И в эту глушь нас загнал страх".
И нашим гость их говорил:
"Друзья! я видел Север дальний,
Невольный странник, посетил
Я край изгнанья, край печальный,
За коим больше нет земли;
Тех диких скал к гранитной груди
Прильнуть не смеют корабли;
Не смеют поселиться люди
На тех гранитных вышинах,
При тех бунтующих волнах;
Над Беломорскими водами
Я в думах пасмурных сидел
И с изумлением глядел,
Как волны мутными рядами,
С кипящей пеной на хребтах,
Влача грохочущие льдины,
Как чада ночи-исполины
В народных сказках и в мечтах,
Несутся бурею прилива,
Гора сшибается с горой,
И новых льдов находит строй,
Как рать в походе горделиво.
Так, днем и ночью в тишине,
Меж скал, где всё безлесный камень,
Громады льдистые в огне:
Из ребр их брызжет звонкий пламень...
Там не браздит резец сохи
Оцепенелые равнины,
Одни лишь поросты и мхи
Узорят дикие картины".

Не все могильной тишиною
Пустыни Севера полны:
Здесь часто бор кипит войною;
Враждой взаимной созваны,
Устроясь дружными толпами,
Выходят векшей племена
Лесными, тайными тропами:
У них объявлена война!
И смельчаки из-за Онеги,
От Киж до Ялгубских боров,
Несутся в быстрые набеги
И чутко ищут след врагов.
Не спрячет робкого дубрава!
По соснам рыщут летуны...
Ужель и им знакома слава?
Какой мечтой упоены?
Нашли... под корбой на поляне
Беспечен враг в надежном стане -
И кинулись... и бой кипит...
Они визжат... они схватились,
Грызутся... кровью обагрились,
И берег мертвыми покрыт.
Ужасен грозный победитель,
И мчится побежденный в бег:
Шумит ордой Онеги брег,
И часто изумленный зритель
Глядит, как серые полки
Чрез зыбь волнистую реки
Или отважно, над заливом,
На ветвях, корках и щепах,
Несутся, флотом, торопливо;
Хвосты - им парус; на хребтах
Они распущены и веют...
Верна лесная им жора:
Она несет их... и пестреют
Сей чудной ратью озера!
То векши с дальнего набега
Спешат в леса родного брега...

Как будто чуя зов войны
И близость тяжкия годины,
Карелы дикой исполины
Идут из северных лесов;
И страшны лютых орд походы,
Тропы под их стопой трещат,
Их очи заревом горят,
И, в гневе, тяжкие колоды
Они ворочают... Беда,
Кто хоть случайно иногда
У алчущих оспорит снеди,
То дивы Севера - медведи!
Напрасно длинногривый конь,
Как ветер вольный и игривый,
Летит, как вспыхнувший огонь,
В степи чрез пожити и нивы, -
Погубит смелого обман:
Медведь нейдет с ним в бой открытый,
Он чует меткие копыты;
Но из-за сосен (великан)
Взмахнул своей косматой дланью,
И нет коня!.. Свиреп и дик,
Один идет, открытой бранью
На страшного карельского быка!
Объят великодушным гневом,
Сей пастырь стад громит врага.
Леса полны их диким ревом,
И часто, крепкие рога
Могуче в чрево исполина
Вонзив, его, как в башню, прет,
Доколе пастыря дубина
Или топор его добьет.
Как часто пастыри толпой
Бегут в тревоге с страшным криком,
Когда медведь лесной тропой
Под стадо крадется... И кликом,
И звуком их витых рогов
Суземских, длинных, из березы,
Махая кольем в знак угрозы
И клича свистом к драке псов,
Они пугают великана,
Боясь за стадо. Он упрям,
Он сел на корты, дик и прям,
Как черный пень из-за тумана;
Они - его, он их страшит;
Напрасно врассыпь, справа, слева
Бегут. Дикарь наш, полный гнева,
Чего коснется - всё крушит.
И вот камней и сосн обломки
Швыряет метко в них силач,
И рев ею густой и звонкий
Шумит по дебрям, как Кивач!..
Но хитрость пагуба для силы;
В заман сокрытой западни
Силач уловлен, и унылый,
С кольцом в ноздрях, он грустно дни
Ведет, и, вспомня лес и степи,
Порой грызет напрасно цепи...

Где наш медведь? Он домоводец.
И какова его судьба?
В смиренном звании раба
Он чей-то сторожит колодец.
И, должность ведая свою
И опытом узнав сноровку,
Вертит на колею веревку
И тянет вверх с водой бадью.
Он поумнел в своей неволе,
Смирённый цепию медведь!
И вот, хотите ль посмотреть,
Как в замшевом своем камзоле
Силач трудится с кузнецом!
На дыбях стоя молодцом,
Он страшный подымает молот,
Взмахнул (увидим чудеса!..),
И ком железный им расколот,
И лентой вьется полоса!..
Силач усталости не знает,
Его ничто не истомит.
Одно, порой, его пугает:
Он головою завертит
И взвоет вдруг, когда огарки
Летят в звездистых брызгах ярких,
Вопьются в морду... Он грустит:
Где прежняя его отвага?
Где удаль жизни лесовой?
Поникнув в скуке головой,
Он подряхлел. Но всё, бедняга,
Холодный ко всему как лед,
Еще он страстно любит... мед!
И шаловливые мальчишки
И взрослые, туда ж под стать!
(Знать, детские у них умишки)
Бегут без жалости пытать
Седого лакомку. Краснеет
Под медом сковрода, шипя,
В глазах у старца что-то рдеет:
Почуял запах... и, кипя,
Нетерпеливо мед хватает.
Ожегся... сковороду вдаль,
Мурлыча, с яростью швыряет,
И тяжкую свою печаль
Он тяжким стоном выражает...
Медведь ослеп, он без зубов,
Он дряхл, и когти притупились;
И вот бездушники столпились
И вывели на сворах псов.
Он окружен... Его терзают,
Но свирепеет наш Сампсон,
На миг в нем силы воскресают,
И бьет врагов лукавых он!
Громит, коверкает, увечит
И далеко визгливых мечет...
Но пагубный стрелка свинец
Его, громящего, пронзает,
Он лапой - морду закрывает -
И ниц (он чует свой конец!).
И вот (меж тем как стая лает)
Вздохнул и умер. - Человек...
Тиран! Природы оскорбитель!
Так ты земной [проводишь век!
Созданий божиих губитель,
Презренный ловчий! Ты в борьбу
С лесным не смеешь великаном:
Ты ловишь грозного - обманом,
Ты зол и хитр. А ты судьбу
Возвысить должен земнородных!
Вся тварь давно с тоскою ждет,
Когда Адамов сын пойдет,
В высоких думах благородных,
К давно забытым небесам,
К своим утраченным правам.
И что же он?.. Мне раз приснилось,
Что вихорь землю возмутил -
От молний небо раскалилось,
И страшный ангел затрубил...
Я ждал, что буря вскроет гробы, -
Могил не тронулась печать;
Но с шумом из земной утробы
Скелетов высыпала рать...
То были звери. Пред толпами
Верблюд двугорбый выступал,
И, движась мерными стопами,
Остатком хобота махал
Слон-остов. Некогда красивый,
Как призрак брел высокий конь;
Потух очей его огонь,
И ветры не трепали гривы...
Стада оленей, серн, слонов,
Погибших от ножа и псов,
Шли медленно... Покрылось поле
Зверьми, убитыми в лесах
И заморенными в неволе,
И загремело в небесах:
"Где он, губитель их хвастливый,
Он всю природу захватил,
И род лесных жильцов игривый,
И род пернатых погубил.
Леса - власы земли прекрасной -
Он прихотливо исторгал...
Где ж он?" И видел я, несчастный,
Как хищник схваченный дрожал.
Всё человека упрекало,
И всё звало его на суд:
Ему в ответ дан мир и труд,
А, буйный, он?.. Мне страшно стало,
И я проснулся...

Война еще другая есть.
Не знаем: мщения ль порывы
Или обиженная честь
Влекут граждан трудолюбивых,
Разумных (бросив тишину
И труд) на бой метаться ярый,
Платить ударом за удары
И страшную вести войну:
То муравьи! Кто знает повод
К их ссорам, к распре роковой?
Но стар и млад (уж пуст их город!)
Стремятся к битве полевой.
За Трою ль распря? за Елену?
Иль тесен стал родной удел?
Иль мстят за горькую измену?
Иль мчит их в бурю жажда дел?
Теснятся, строятся в уступы;
Рать черных с красными сошлась,
И битва злобная зажглась:
Сцепились, жалят... падших трупы
(В грозе, в бою передовом)
Краснеют в поле боевом,
И стройно черных рать подходит,
Стоит... и правильно крылом
Крыло противника обходит
И мчит на тыл за взводом взвод.
Воскресла, мнится, Мантинея,
И их ведет Эпаминонд!
Всё больше, больше пламенея,
Без устали отважных рать
(Их поприща как тесны рамки!)
Спешит разбитых добивать
И приступом берет их замки...

"Гремит!.. а тучи не видать!
Откуда этот гул несется,
От гор горам передается...
Как сходно! Хочешь вспоминать
Военное... в былом походе...
Послушайте!.. Еще звучит!"
"Мой друг! то, верно, на заводе
Орудий проба!" {17} - "Нет! гремит
Не так, не так!.. То звук знакомый,
То боевой!.. Вот раз и раз!
Вот залп!.. Как славно!" - И, влекомый
Кипучим чувством, пылких глаз
От синей дали не отводит,
То стоя руки ломит он,
То скорыми шагами ходит:
Тоскует... А в долинах стон
Бегущих звуков над водою
Шумнее слышен по лесам...
"Ужель война? Ужели к нам
Опять француз пришел с бедою?
Француз далек: тут ближе швед!
Кто б ни был! - В путь! Увижусь с братом:
Он при царе! - Мне дела нет!
Скажу: хочу служить солдатом!
Солдатом заслужить вину...
Я душу им мою открою!
Я кровью прежнее омою:
Я знал... Любил... Люблю войну!"
(Поспешно уходит.)

Его уж нет! Уж в одинокий
Приют страдальцев ночь сошла;
Но полоса была светла
Над городом, в выси далекой.
Ужель война?.. Скорей пожар! -
Объяты смутою невольной,
То звон внимают колокольный,
То в сумерках им виден шар,
И разноцветными огнями,
Как бисером, унизан он!
Уж ночь, а с ней не сходит сон!
Пестры озера челноками,
И на конях кареляки,
В какой-то, кажется, тревоге,
Спускаются к большой дороге.
Отец и дочь полны тоски...

Проходит день... другой... опять
Всё тот же гром и мнятся клики;
Но ожил чем-то край сей дикий...
"Но что там?.. От кого узнать?..
Неужель битва в самом деле?
Сие движенье? Этот гром?.."
Так рассуждали и глядели
На дальний дым, на даль с огнем.
Прошли пустынных две недели;
Затихло всё в бору глухом.
Томится дева молодая,
Ей стал постыл сей край лесной;
Душой больна, душой страдая,
Грустит. Серебряной луной
Блестят и бор, и лесосеки,
И безволосая гора {*}.
Как ленты развивались реки,
И длинным рядом озера
Лежат, как стекла в пестрых рамах.
Но, позабыв и чары сна
И пишу, всё одним полна,
Как образ истукана в храмах,
Она, недвижная, стоит
И в даль туманную глядит...
Уже покинут клест игривый,
И лебедь ходит одинок:
Не водит розовый шнурок
Его за девой молчаливой...
Заря зажглась над синевой,
Душа согрелася надеждой,
И ранний ветер боровой
Играет с синею одеждой...
Но тщетно! Гаснет день... Туман
Слоями кутает долину,
Была надежда та - обман:
Она удвоила кручину!
"Его забыть я не могу! -
Родному дева говорила. -
На этом диком берегу
Еще оденется могила...
Страдать теперь... Нет больше сил!..
Зачем заботливой рукою
Ты дочь пустыни воскресил!
Я расцвела! Душа играла,
Мне сносен был сей мир лесной,
Но он взглянул - я запылала
И раздружилась с тишиной,
Я с ним, как с братом, подружилась,
К нему привыкла; с ним душа
В тиши лесного шалаша
Как божьим небом веселилась,
И он... Что так мертво и жмет
Меня болезненной тоскою?..
Придет ли друг?.." Идет! Идет!
Бежит и машет им рукою,
В другой - он хартию несет...
"Молитесь, милые!.. Свобода!
Скорей из сих несчастных мест!
Друзья! читайте... Манифест!..
Слезами русского народа
Омочен Александров прах,
Он опочил, монарх великий!
Но царство больше не в слезах!
Всё праздник! Всюду пир и клики...
Я расскажу: оставя вас,
Бегу, тревожный, беспокойный,
Вдруг парус!.. Я кричу, то соймы!
Я к ним. Помчал шелойник {18} нас...
Уж ночь; но город, всё пылая
(И мне он был как новый мир!),
Пирует свой трехдневный пир,
Шумит и славит Николая..."
(Отдает им читать печатный лист.)

{* Гора с открытой вершиной - лысая гора. (Прим. Глинки).}

Они прочли, они узнали...
В тревоге, в радости, в слезах
Они всю душу изливали
То в восклицаньях, то в мольбах.
И вот отец: "О час любезный!
Как я тебя тоскливо ждал!
Я мыслью сон тот лобызал,
Когда ты снился... Край железный,
Прощай! Прощай, отчизна скал!
Всё это томно-водяное,
Где жизнь в тоске, без смерти мрет!
Увижу скоро я - родное:
Там вишня весело цветет!
Пленительны там в рощах песни,
Там долго соловей поет...
Наш дым... мой дом - он мне ровесник!
Мое Никольское село,
Увижу всё... В душе светло!
Кипит молитва над устами:
"Миры вращая и творя,
Владеющий над высотами,
О более сил! храни царя!
И будь наш русский царь спокоен,
Цвети твой дом, твоя семья!
В войне по славе первый воин,
И в мире первый будь судья!
Молитесь, дети! (на колени!)
За счастье доброго царя!.."
Уж сизые ночные тени
Сошли... Уж гаснет в них заря...
Но что ж в пустыне?.. Всё молчало
Как гроб... Там никого не стало!..

Эпилог

На Александровском заводе
Заказан камень гробовой;
И разнеслась молва в народе,
Что в глушь, дорогой боровой {19},
Везти тот камень, там поставить
Часовню, склеп с большим крестом
И часто панихиды править:
Над кем же это, то по ком?
Чета несчастная скрывалась
В дичи тех недоступных мест:
Она с тоски в земле осталась,
Его избавил - манифест...

Вдали, в России, где родное,
Где всё в тепле живей живет,
Где уж не томно-водяное,
Где долго соловей поет!
Где есть дворянство и соседство {20}, -
Недавно разнеслась молва
Про свадьбу чью-то, про наследство...
И повторялися слова
Неясные... (и стороною),
Что кто-то возратился к ним
С страдальцем тестем и с женою -
И все знакомилися с ним...
И шла молва о манифесте,
И у святого алтаря
С крестьянами помещик вместе
Молебны правил за царя...

В старинном англицком саду,
На светлом зеркальном пруду,
Видали, плавает, и смелый,
И стройный, тихий и ручной,
Туда привозный, лебедь белый;
И с молодой своей женой
Пловца-знакомца закликает
(Когда на том пруду гуляет,
Вечерней тешась тишиной)
Веселый барин. Разговоры
В светелках слуг и у господ:
О той стране, где много вод,
И где с колючим лесом горы,
И редко заселен народ.
Как мило барыня одета:
На ней вуаль струей и шаль,
И скоро молодые лета
Былую сгладили печаль.
Она живет душой одною
С своим супругом и отцом;
Сдружилась с стороной родною;
Но при гостях, в кругу большом,
Ей будто душно и неловко...
И часто, к плечику головкой
Склоняясь, с думою в очах,
Она мечтает... о лесах...
И в ней дивятся стройной ножке,
Блестят и кольца на руке;
Лишь в непроколотом ушке
Алмаз не искрится в сережке...

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Валунами называются камни, часто огромной величины: это обломки первосозданных гранитных гор, принесенные сюда каким-то великим движением вод.

2 В окрестностях высот г.Петрозаводска, как, например, из деревни Сельга ("сельга" на языке туземцев значит распаханная гора) и с других возвышений, видны места лесистые, пустые, никем не обитаемые, которые синеют на горизонте длинном; ибо он, всегда почти бестуманный, открыт на большое пространство. Насчет крайней уединенности таких лесных пустыней рассказывают следующий забавный анекдот. Обыватели лесной деревеньки, живущие, как здесь говорится, наедине, удалены будучи от приходской церкви и всякого сношения с местным населением, ведут свой расчет без святцев и календаря и однажды ошиблись весьма неловко. Один из них приехал в город закупать провизию для масленой недели. Горожане, изумясь, спрашивали: "Да для чего закупаешь ты скоромное?" - "Для масленой", - отвечал тот. "Какая теперь масленица? Ты слышишь, звонят по великому посту: уж первая неделя!" Покупщик, разумеется, возвратился к своим и объявил, что они масленицу просчитали!

3 "И звери вьются близко хижин". Здесь замечено, что звери охотнее сбираются там, где больше засеянных полей и домашнего обзаведения. Из пустынь выгоняет их, вероятно, недостаток в прокормлении.

4 Урками называется повинность в натуре, которую отправляют крестьяне Петрозаводского уезда, приписанные к казенным заводам. Под названием урков (или уроков) возят уголь (который жгут в лесах) и руду, добываемую со дна озер.

5 "Он крыльями примерз ко льдам". Один из здешних чиновников сам таким образом поймал лебедя; обеспечась красным осенним днем, лебедь расположился плавать на одном из пустынных озер, которое при внезапно переменившейся температуре (что здесь случается очень часто) вдруг начало мерзнуть, и крылатый плаватель захвачен леденеющей поверхностью воды. В Повенецкую и Беломорскую Карелию налетает много лебедей; есть даже в Лекшморецком приходе одно озеро, названное Лебяжьим. В той стороне открыт ныне богатейший запас лиственницы. 6 С наступлением летних жаров здешние скалы сильно нагреваются, так сказать, натапливаются. От сего и розы растут на здешних скалах (как говорится: на припеке) во множестве. По долговременному наблюдению бывшего управляющего Олонецкими заводами г-на Бутенева, большая часть полей северо-восточной сей губернии лежит на каменистом грунте, и земля во множестве перемешана с гальками, и вот почему лучший посев ярового хлеба бывает поздний, ибо каменистая почва, будучи нагрета дневным зноем, сохраняет теплоту и по ночам, отчего растительность ускоряется; иначе зерно могло бы зазябнуть в земле, еще не довольно нагретой.

7 "И был лишь вечер без ночей". С конца апреля и в мае наступают здесь, так сказать, ночи бесконечные. Солнце почти не заходит: одна заря, как говорит народ, сменяет другую. В воздухе бывает ни темнота, ни свет - нечто среднее. Звезд не видно, высокое небо цветом как полинялая голубая тафта; иногда является луна в виде плоского бледно-золотистого кружка. Этот полусвет, нерешительный, томный, как и в нравственном смысле всякая нерешительность, наводит уныние. Глаза, привыкшие к темноте, боятся сомкнуться. Что-то как будто потеряно, чего-то ожидаешь. Альфьери, известный трагик, в путешествии своем на Севере испугался сих странных ночей.

8 Приметная желтоватость есть общий оттенок лица здешних жителей.

9 Весною здешние ели покрываются множеством ярких глянцевито-розовых шишек, на других же они зеленые. В последних созревает желтовидная пыль, которая, разносясь ветром, оплодотворяет первые; от сего зарождаются семена, снабженные тонкими крылышками. В свое время бури разносят сии запасы крылатых семян, и таким образом производятся посевы красных лесов. В продолжение холодных зим семена сии, добываемые из еловых шишек, составляют любимую пищу клеста и других мелких птиц, как, например, чижей, поселяющихся в затишных приютах карельских корб.

10 Здешние скалы служат убежищем змей. Особливо их главным местопребыванием почитаются Ивановские острова, в виду г.Петрозаводска, на озере Онеге. Там, как рассказывают, змеи встречаются во множестве. В ясные дни они лежат на скалах, растянутые как ленты, и лоснятся, греясь на солнце. По молве народной, там находится змей с двумя головами!

11 Наволоком называется здесь мыс. Сие название показывает, что здешние мысы намыты, или навлечены водою.

12 "Растут в Онеге острова: все выше... выше их глава!" На озере Онеге приметно одно любопытное явление воздушной оптики. Ивановские острова, в обыкновенное время равные с горизонтом воды, начинают возвышаться и расти (так кажется глазам!) перед наступлением непогоды и северо-восточного ветра. По этому явлению без ошибки узнают скорую перемену в погоде.

13 "И ель, свидетель трех веков". Здешний оберфорштмейстер Кирсанов при делании опытов по случаю открывшейся новой комиссии по заготовлению лиственных лесов под ведением флигель-адъютанта Лазарева нашел, по перечету слоев, что многие ели выстаивали по два с половиной века и могли бы простоять еще долее.

14 "Боится леший..." Есть преданье, что лешие, духи лесные, чрезвычайно боятся грома!

15 "Куда-то чью-то сойму мчало". Один из здешних граждан М. рассказывал, что подобный вихорь опрокинул его сойму. Он плыл с братом. Выкинутые из судна, они схватились за борт и снасти и таким образом, под бурею, в 10-ти верстах от берега, носились между жизнью и смертью, пока стихло и жители прибрежных деревень, выехав на лодках в свой приход к обедне, услышали крик терпевших погибель и подали им помощь.

16 В здешних местах нет ни пчел (домашних), ни перепелок, ни соловьев.

17 По отличии пушек на здешнем Александровском заводе производится проба оным. Тогда поднимают извещательный флаг для плавающих по Онеге, ибо орудие заряжают сильными зарядами и выстрелы делают ядрами, которые иногда, минуя вал, улетают далеко на Онегу.

18 Шелойник - значит юго-западный ветер.

19 Боровыми дорогами называются здесь тропы, нарочно проложенные в самых диких местах для возки угля, дров и руды.

20 В Олонецкой губернии почти вовсе нет дворян, оттого нет ни съезда в городах, ни выборов. Все чиновники от короны. Недостаток дворянского сословия весьма ощутителен по многим отношениям. Кажется, недостает чего-то в быту гражданского общества. Нет сомнения, что, будь здесь дворянство, многие из здешних скал украсились бы приятными усадьбами, развели бы сады, может быть, и пчел домашних, ибо дикие (если так можно назвать шмелей) водятся сами. Все здешние жители (из служащих) только на время: никто ничем не обзаводится. Для населения сего края, бедного (только) людьми, по изучении местности, сами собою представляются три способа: а) водворение дворянства; б) поселение колоний. На берегах Онеги переселенцы из трех краев Германии, где уж тесно жить, нашли себе простор и большие угодья: в подручных водах - рыбные ловли, в лесах-дичь и звери, и самая почва, удабриваемая естественным наземом гниющих листов и ветвей и торфом осушенных болот, доставляла бы урожай, которому едва ли найдется равный в лучших краях России и в самой Германии. В пример такого урожая довольно упомянуть о нижеследующем: Петрозаводского уезда, Салменижской вотчины, деревни Лахты, крестьяне Федор Иванов Трухпоёв и Козьма Петров посеяли (в 1826 году) на выгоревшем болотном сенокосе ржи шестнадцать четвериков, а вымолотили четыреста четвериков! - в том месте торфяной грунт горел почти на аршин в глубину. Воздух в сих возвышенных странах отменно чист; многие источники имеют свойство железистых вод. И дозволение свободной разработки железных и медных руд (таящихся по диким местам сих уединенных пустынь) могло бы также привлечь многих охотников к устроению частных заводов рудоплавительных, для выкурки дегтя и смолы, для гонки скипидара и добывания купороса; проложились бы дороги от одного заведения к другому, и движение людей скрасило бы пустынность. К сему уже есть некоторое начало в дозволении вольных приисков и выработки золота на Воицком руднике, которого поддержание оказывается небесполезным для казны. Но частные люди могут иметь и так свои расчеты.

Примечания

Дева Карельских лесов (с. 315). - Впервые полностью - отдельным изданием (Петрозаводск, 1939 - публикация В.Г. Базанова). Отрывки "Не все могильной тишиной..." и "Я говорил: любви не стало..." - "Северные цветы на 1832 год"; "Я далеко на полночь заходил..." - "Москвитянин", 1846, ? 1 (под названием "Странник"). Поэма написана в период ссылки Ф. Н. Глинки (после 14 декабря 1825 г. он был арестован, заключен в Петропавловскую крепость, затем переведен из военной службы в гражданскую и выслан в Олонецкую губернию). На титульном листе рукописи надпись: "Андрею Афанасьевичу Никитину, 1828 год, марта 6, в г. Петрозаводске". Глинка переосмысливает традиционный сюжет, в основе которого любовь "цивилизованного" героя к "естественной" деве, живущей жизнью природы (ср. с "Кавказским пленником" Пушкина и "Эдой" Баратынского), насыщает текст этнографическими описаниями и политическими аллюзиями.

Стр. 315. А** А* Н** - Андрей Афанасьевич Никитин, друг Глинки.

Олонецкая губерния - ныне территория Карельской АССР, частично - Архангельской и Ленинградской областей.

Стр. 325. Корбы - это слово Глинка объясняет в примечании к стихотворению "Летний северный вечер" (1827-1829): "Корбами называют здесь (в Олонецкой губернии) самые дикие места в глухих лесах, где ели, сплетая вершины свои, составляют довольно твердый свод над влажно-каменным грунтом. В сих затишных уютах сохраняется и зимою такая степень теплоты, что чижи цельными стадами ищут себе убежища" (Ф. Н. Глинка. Избранные произведения. Л., 1957, с. 273).

Стр. 328. Читает начало "Пируют Иова сына" и "Семь знойных отпылало дней!.." - далее должно следовать переложение библейской "Книги Иова", над которым Глинка работал в 1826-1834 гг.

Стр. 339. "Кто ты, пришелец дерзновенный?" - Хотя Глинка и не раскрывает тайны неизвестного, однако по ряду далее следующих деталей (знакомство с Европой, образованность, гонимость) читатель должен был увидеть в герое ссыльного декабриста.

Стр. 343. Созданье бога Вейнамены - кантеле, финский музыкальный инструмент. В годы ссылки Глинка проявлял острый интерес к обычаям и фольклору коренного населения Олонецкой губернии, отразившийся в ряде стихотворений и поэме "Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой" (1830).

Кивач - крупный водопад в Карелии.

Стр. 352. За Трою ль распря? за Елену? - война между греками и троянцами, вспыхнувшая из-за похищения последними Елены, жены спартанского царя Менелая: важнейший сюжет античной мифологии, легший в основу поэмы Гомера "Илиада". Воскресла, мнится, Мантинея // Них ведет Эпаминонд... -

Мантинея - древнегреческий город в Аркадии, неоднократно разрушавшийся спартанцами. Мантинея участвовала в борьбе со Спартой, которую вели Фивы, руководимые полководцем Эпаминондом (IV в. до н. э.).

Стр. 355. Молитесь, милые! Свобода! - Эпизод с манифестом и последняя глава в целом звучат как призыв к милости Николая I в отношении декабристов и свидетельствуют о надеждах Глинки на освобождение. С другой стороны, приуроченность финала к восшествию Николая I на престол делало сопоставление Неизвестного с декабристами завуалированным.

А.С. Немзер,

А.М. Песков