Дворцовые страсти (Питаваль)

Дворцовые страсти
автор Эрнст Питаваль, переводчик неизвестен
Оригинал: немецкий, опубл.: 1910. — Источник: az.lib.ru • Вторая книга трилогии «Красная королева».

Эрнст Питаваль

Дворцовые страсти

править

Вторая книга трилогии «Красная королева»

править

Глава первая
ГРАФ ЛЕЙСТЕР

править

Самой блестящей эпохой Англии по справедливости считают правление Елизаветы, когда влияния реформации и языческого ренессанса вызвали к жизни новые могучие, неведомые дотоле силы, когда Англия одержала победу над предрассудками католической религии и уничтожила великую армаду Филиппа II, когда страна, вступив на новый путь, подарила миру такого поэта, как Шекспир, и такого философа, как Бэкон.

Дочь трагически погибшей Анны Болейн вписала свое имя в страницы истории кровавыми и золотыми буквами. Елизавете было двадцать пять лет, когда корона украсила ее золотисто-белокурые волосы; ее высокая фигура отличалась грацией и величественностью; на красивом, хотя и не отличавшемся правильными чертами, лице несколько южного типа сверкали большие темно-синие глаза, в которых светились ласковость и проницательная острота ума — когда она с гордостью смотрела с высоты трона, и пламенела дикая страсть — когда задевали ее женское тщеславие. Это тщеславие было большой слабостью Елизаветы, она не прощала ни малейшей обиды, нанесенной ей как женщине, а каждая лесть, касавшаяся ее внешнего вида, встречала благосклонный прием.

Елизавета была целомудренна до кончиков ногтей. Ее высшей гордостью было слыть и быть девственной королевой. Она отказывала всем женихам, но никогда не оставалась без поклонников, с которыми ее чувственность вела кокетливую игру, возбуждающую в них всяческие вожделения и никогда не удовлетворяющую их. Было ли это следствием физического недостатка или болезни — неизвестно, но Елизавета в часы интимных бесед со своими фаворитами или льстецами выглядела самой разнузданной и чувственной женщиной, хотя ее нельзя было обвинить в фактическом падении.

Наряду с чувственностью она унаследовала от отца также высокомерие и вспыльчивость. Но именно эти черты характера, вместе с ее образованностью и возвышенностью ума, послужили для создания фундамента мирового могущества Англии. Елизавета выбрала министрами самых умных и проницательных людей того времени — Уильяма Сесиля и Николаса Бэкона, прекратила судебные преследования еретиков, освободила всех заключенных, посаженных в тюрьмы за религиозные убеждения, и снова восстановила англиканскую церковь, не возобновив преследований католиков. Во всех мероприятиях она руководствовалась желанием сделать Англию великой и счастливой, и только одна всеобъемлющая ненависть переполняла ее душу — это ревнивая ненависть к женщине, более красивой, чем она сама, ее законной наследнице, бывшей и королевой, и ее соперницей на том же острове, — к Марии Стюарт.

Королева Елизавета сидела в своем кабинете. Уильям Сесил, барон Бэрлей, только что кончил свой доклад, когда Елизавета, случайно глянув в окно, засмотрелась на сцену, которая там происходила. Молодой, в высшей степени элегантно одетый кавалер пытался смирить пылкого коня, напугавшегося драбантов, охранявших ворота у въезда в парк. Казалось, что молодой человек неминуемо должен вылететь из седла и разбить себе голову о мозаичный пол, но всадник словно сросся с лошадью и, как будто играя, управлял поводьями.

— Этот молодой человек, — улыбнулась Елизавета, — кажется, хочет сделать карьеру. И ему посчастливилось, так как мы заметили его в удачный момент. Сесиль, знаете ли вы этого молодого человека?

— Ваше величество, — ответил Бэрлей, — от проницательности вашего взора никогда ничто не скроется! Этот молодой человек добивается чести быть представленным вам и теперь дрессирует лошадь перед дворцом в очевидной надежде быть замеченным прекраснейшими в мире глазами. Это Роберт Дэдлей, сын несчастного Гилфорда Варвика…

— Знаю, — перебила его Елизавета, и тень набежала на ее лицо при воспоминании о кровавом дне, когда в Тауэре упал топор палача на голову Гилфорда Варвика и его жены Джэн Грей, а она, Елизавета, была узницей своей сестры. — Сэр Роберт Дэдлей… Я хорошо помню его; это смелый мальчик, участвовавший в винчестерском турнире. Как это могло случиться, что он так долго не появлялся при дворе?

— Он всего несколько дней назад вернулся из Франции, куда уехал в те дни…

Елизавета погрузилась в воспоминания и почти не слышала ответа: гремели винчестерские трубы, мальчик Дэдлей облачился в ее цвета и безумной храбростью отомстил за издевательства сестер.

— Ваше величество, — шепнул Бэрлей, которому этот момент показался благоприятным, чтобы замолвить словечко за своего фаворита. — Родовые имения Варвиков попали в другие руки, но графство Лейстер свободно, может, отдать его сэру Дэдлею в вознаграждение за прошлые испытания?..

— Конечно, Сесил, конечно! Я не могу сделать ничего более достойного, как вознаградить тех, кто пострадал за меня. Посмотрите-ка, вот что мне принесли вчера. Эту записку написала моя няня коменданту замка, когда мне было четыре года. Отец в то время ненавидел меня, так как я напоминала ему о смерти матери. Этот листочек для меня реликвия; он постоянно будет напоминать мне, чтобы я не забывала восхвалять Господа за то, что он вывел меня из самой жестокой нищеты к пышнейшему трону земли. Прочтите это, лорд Сесил.

Бэрлей прочел и тоже почувствовал себя взволнованным.

«Почтительнейше прошу Вас, — прочел Бэрлей в записке, — всемилостивейше снизойти к нуждам моей крошки, так как у нее нет ни платья, ни кофты, ни шубы, ни белья, ни рубашек, ни платков, ни одеяла, ни матраса, ни муфты, ни шапочки».

— Вот как была я бедна и тоща! И как я теперь богата! Сесил, пошлите мне этого молодого человека!

Бэрлей глубоко поклонился и вышел из комнаты.

Елизавета подошла к окну, разглядывая смелого всадника.

«Как он красив!… — думала она. — Знает ли он, что я смотрю на него? В то время, когда он носил мои цвета, он был еще ребенком, но и тогда он умел ухаживать за дамой, как взрослый. Варвики горды, отважны и верны в любви. Теперь мальчик возмужал в ссылке… Однако ведь это он, кажется, освободил Стюарт и был потом сослан? Он действовал с большой отвагой для своего возраста! Значит, он знаком со Стюарт? От него я узнаю, не потускнели ли черты ее лица от горя после смерти супруга».

Бэрлей вернулся доложить о Дэдлее и вышел по знаку королевы. В ту же минуту в дверях появился Дэдлей.

— А, сэр Дэдлей! — воскликнула Елизавета. — Вы упражняетесь под моими окнами в верховой езде, чтобы напомнить мне, что я все еще в долгу перед своим рыцарем винчестерского турнира? С годами вы не стали застенчивее! Но мне нравится откровенное почитание, если за ним чувствуется смелое сердце. Хотите поступить ко мне на службу?

Дэдлей был словно опьянен столь милостивым приемом, превзошедшим самые смелые ожидания. Тщеславие сердца говорило ему, что в данном случае дело не в благодарности королевы, а в благоволении женщины. Он посмотрел на Елизавету взглядом, которым неоднократно вызывал краску стыда на прекрасных щеках. Никогда еще в жизни он не ставил так много на карту, как в этот момент, когда взглядом словно старался раздеть королеву. И увидел, как под огненными локонами запламенели щеки Елизаветы, как в блеске ее глаз засветилась страсть — этот первый привет любви.

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, опустив глаза, — я не могу поступить к вам на службу!

Елизавета ожидала чего угодно, только не такого ответа, звучавшего почти оскорблением. Ведь он сам изо всех сил старался обратить на себя ее внимание, и она милостиво пошла навстречу его домогательствам. И вдруг этот молодой человек отказывается от милостей королевы? Она почувствовала легкое раздражение против Дэдлея, и вместе с тем в ее душе зародилось женское подозрение.

«Ведь Дэдлей освободил Марию Стюарт, состоял на ее службе… быть может, он был одним из поклонников шотландской розы… Да, да, — кричал в ней внутренний голос, — очень возможно, что Мария просто прислала его интриговать здесь против Джемса Стюарта. Нет, я не потерплю при своем дворе шпионов шотландской королевы!…»

Елизавета встала, заходила взад и вперед по комнате, от внутреннего волнения ее щеки пылали все сильней. Мария Стюарт была не только законной наследницей ее трона, но даже больше: если бы зашел вопрос о правах, то Мария уже теперь могла бы справедливо предъявить притязания на английскую корону. Дэдлей принадлежал к роду Варвиков, которых испокон веку называли «делателями королей». Может ли она потерпеть, чтобы Стюарты уже теперь начали образовывать в Англии партию, которая призовет их на трон, как только ей надоест королева Елизавета?

— Милорд! — сказала Елизавета гордым, строгим тоном, — я предложила вам вступить ко мне на службу потому, что когда-то видела в вас преданность дочери Генриха Восьмого, но не потому, что ожидала чего-нибудь особенного от человека, изучавшего честолюбивую политику Медичи при дворе королевы, бывшей игрушкой в руках всех партий. Поэтому с удовольствием беру назад свое предложение и можете не надеяться, что имения, отобранные у вашего рода декретом об изгнании, я верну обратно тому, кто собирается искать себе в Англии иного господина, кроме Елизаветы Тюдор.

Дэдлей понял, что достиг цели, а потому может дерзнуть еще больше.

— Ваше величество! — ответил он, преклонив колена. — Даже ваша немилость не может заставить меня изменить своему решению. Но прошу сказать мне, какой клеветник осмелился внушить моей всемилостивейшей монархине сомнение в моей верности и преданности? Если на земле существует такая держава, которая покушается на права вашего величества, тогда прошу поставить меня во главе вашего войска и послать туда, где прольется первая кровь.

— Как? Так вы хотите служить в войске и только отвергаете пост при дворе? Встаньте, сэр Дэдлей!… Уж не надеялись ли вы, что я назначу вас лордом-канцлером? Встаньте, сэр, — нетерпеливо продолжала она, — и объяснитесь пояснее.

Дэдлей не вставал.

— Ваше величество, — сказал он, — если вы хотите знать причину моего отказа, то позвольте мне оставаться на коленях. Это — та поза, которая приличествует моей вине. Я должен сознаться в государственном преступлении.

— Так вот оно что! Я так и знала!… — встревожилась королева, и в ее душе зародилось новое подозрение.

— Вы знали? — переспросил Дэдлей и посмотрел на Елизавету таким сияющим, таким полным смелой надежды взглядом, что королева смутилась. — О, что я говорю?.. Вы не можете, вы не должны даже догадываться, что заносчивый юноша, бывший когда-то на службе у дочери своего короля и видевший только идеал всего прекрасного, унес ее образ с собой в изгнание и ныне с дрожью в сердце увидел на троне женщину, которую когда-то боготворил. Ваше величество! Теперь вы знаете, что Дэдлей Варвик — государственный преступник, я не могу поступить к вам на службу, потому что безумие любви довело бы меня до сумасшествия от пытки находиться всегда с вами в такой непосредственной и такой далекой близости к вам… Я боюсь постоянно видеть в вас идеал своих грез, а не королеву, боюсь ваших милостей, а не боюсь гнева. Пошлите меня в Тауэр, прикажите обезглавить меня, дерзкого, — и все равно я буду благословлять вас.

Елизавета покраснела; как ни мало была она приготовлена выслушивать подобные признания, смутившие ее на первых порах, но она сумела овладеть собой настолько, чтобы угадать в этом глубоком самоуничижении Дэдлея тонкий расчет.

— Браво, сэр Дэдлей! — усмехнулась она, тем не менее польщенная его лестью. — Вы прошли во Франции хорошую школу и хотите поймать королеву любовным признанием. Быть может, вы остаетесь на коленях потому, что хотели бы сидеть рядом со мной на троне!… Итак, вы боитесь, что солнце нашего образа светит слишком ярко для вашего взора? Ну что же, я приговариваю вас смотреть на него до тех пор, пока вы не привыкнете к нему и не научитесь видеть в нем только королевский блеск.

Дэдлей, поцеловав край ее платья, встал.

— Ваше величество слишком справедливы, чтобы требовать невозможного. Вместе с тем, если вы не отослали меня сейчас же в Тауэр, значит, чувствуете ко мне сожаление…

— Дэдлей, вы заходите слишком далеко! — прервала его королева, взволнованная ласкающим, вкрадчивым тоном, который проникал ей в самое сердце. — Елизавета Тюдор не забыла, что прежде вы носили ее цвета, причем в то время, когда на это решались очень немногие. Но все-таки попридержите свой язык!… Королева не всегда расположена погружаться в воспоминания прошлого. Служите мне преданно и верно, и тогда вы приобретете возможность стать к Елизавете Тюдор настолько близко, насколько это доступно высшим чинам королевства. Теперь ступайте!

Елизавета повелительно кивнула, и Дэдлей почувствовал, что теперь он серьезно рискует навлечь на себя гнев государыни, если немедленно не повинуется ее приказанию. Он глубоко склонился перед королевой и вышел из комнаты.

Елизавета мечтательно посмотрела ему вслед; это послушание удовлетворило ее гордость, и ее сердце всецело отдалось сладким ощущениям, в которые женщина погружается так охотно, когда нападает на достойный ее любви объект.

Наконец она позвонила и приказала позвать лорда Бэрлея.

— Милорд, — начала она, когда тот вошел, — вы говорили о том, что лорд Джэмс Стюарт просит избрать для Марии Стюарт супруга, который мог бы быть защитником протестантской церкви и направлять эту молодую, экспансивную особу. Ее супруг должен быть предан нам и ни в коем случае не должен стать, благодаря поддержке иностранных держав, опасным соперником нашего могущества. Он должен быть католиком, так как иначе Мария Стюарт не примет его предложения. Что бы вы сказали, если бы мы избрали для этого того самого смелого наездника, за которого вы только что ходатайствовали?

— Сэра Дэдлея? Ваше величество, у него очень симпатичная наружность, но если бы он показался шотландской королеве хоть сколько-нибудь достойным внимания и если бы он сам рассчитывал быть замеченным ею, то он либо сам последовал бы за ней из Франции, либо ему было бы предложено поступить к ней на службу.

— Милорд, если я сделаю сэра Дэдлея графом Лейстером — вы ведь говорили, что это графство свободно, — тогда он станет достаточно богатым и могущественным, чтобы иметь преимущество над любым шотландским лордом. Что же касается самой шотландской королевы, то она должна будет подчиниться нашему желанию, если шотландские лорды настоятельно потребуют от нее этого; да она и сама будет нам благодарна, что мы выбрали ей такого изящного кавалера. Что же касается его самого, то я рассчитываю на его преданность мне. Он согласится исполнить мое желание и стать супругом королевы Марии.

Бэрлей поклонился, у него не было никаких особенных поводов возражать против подобного решения.

— Прикажите изготовить указ, — продолжала королева, — я возведу сэра Дэдлея в звание графа Лейстера. Пока сохраните мой план в тайне, но поразузнайте, как настроев этот молодой человек: не завел ли он себе какой-нибудь интрижки и нравится ли ему шотландская королева. Сегодня вечером приготовьте мне доклад по этому поводу. И позаботьтесь, чтобы сэр Дэдлей получил приглашение пожаловать вечером ко двору.

Бэрлей удалился, а Елизавета с нетерпеливым волнением, которое, впрочем, легко было понять, ожидала результатов этого доклада. Если, признаваясь ей в любви, Дэдлей руководствовался только честолюбием, тогда он ухватится за возможность разделить с шотландской королевой корону. Если же он воспротивится этому, тогда он искренне любит ее, Елизавету, и тогда он откажется от короны. Но, даже став супругом Марии Стюарт, он не перестанет быть рабом ее воли.

Обширные залы пышного королевского дворца были почти переполнены гостями, а королева все еще не показывалась, заставляя ждать себя непривычно долго. Впрочем, двору было чем занять себя во время этого ожидания.

Девственная королева была уже в том возрасте, когда первый цвет женской красоты достигает полной зрелости, и ей пора было уже избрать себе супруга и озаботиться законным наследником короны Тюдоров. Вот сегодня и болтали о смелом всаднике, который укрощал лошадь перед окнами королевы и потом получил долгую аудиенцию с глазу на глаз. И когда теперь он ходил по зале, то при виде его никто — в особенности же прекрасная половина собравшихся — не сомневался, что вскоре можно ждать пышных свадебных торжеств.

Дэдлей, граф Лейстер был одет во французском вкусе. Короткий, открытый спереди камзол, из которого выглядывали великолепные кружевные брыжи, был из белого атласа, затканного серебром, точно так же, как и жилет и плотно обтянутые панталоны, а серебряные пряжки, белые шелковые чулки и башмаки с красными отворотами и бриллиантовыми пуговицами довершали вместе с богатой шпагой этот простой, но изящный туалет.

— Граф, — сказал Бэрлей, обращаясь к Дэдлею в соответствии с новопожалованным титулом, — вашим туалетом вы доказываете, что отдаете предпочтение вкусу парижского двора. Надо полагать, что это — самый изысканный вкус, раз его избрала первая красавица мира, шотландская королева.

Дэдлей тут же вспомнил, что, передавая ему лично патент на звание графа Лейстера, Бэрлей поздравил его и прибавил, что теперь он, наверное, скоро представит ко двору графиню Лейстер. Когда же Дэдлей очень уклончиво ответил на эту фразу, Бэрлей заметил, что нисколько не удивился бы, если бы Дэдлей оставил свое сердце в плену во Франции. Дэдлей был достаточно умен, чтобы относиться к каждому своему слову с большой осторожностью, особенно после того смелого шага, которым он подошел к королеве.

— Милорд, — ответил он, — я ношу французские платья потому, что у меня не было времени найти английского портного.

— Вы уклоняетесь от прямого ответа, милорд. Я так много слышал о блеске французского двора и красоте Марии Стюарт, что с удовольствием выслушал бы мнение англичанина на этот счет. Но, быть может, я кажусь вам стишком навязчивым?

— О, вовсе нет, милорд. Я могу только подтвердить, что слухи не преувеличивают великолепие французского двора.

— А шотландскую королеву там действительно так чествовали, как говорят? Она и на самом деле так хороша, что вдохновляет всех поэтов?

— Ее там очень чествовали, а поэтов везде достаточно много. Шотландская королева была образцом женской прелести, пока не потеряла супруга; с того времени я более не видел ее. Впрочем, у нее нет такой королевской осанки, как у нашей монархини.

— Тем хуже. Необходимо, чтобы Мария Стюарт снова вышла замуж, так как ей понадобится мужская рука для защиты против мятежных лордов. И нашей королеве было бы во всяком случае желательно, чтобы шотландский цветок сорвал английский лорд.

— Тогда ей остается только послать на сватовство лордов. Однако я боюсь, что им всем откажут.

— Даже если это будут такие мужчины, как вы, которым достаточно только появиться, чтобы приковать к себе внимание всех женщин? Граф Лейстер, неужели вы упустили во Франции возможность проложить себе дорогу к трону и теперь вам придется удовольствоваться графством?

— Милорд, мое честолюбие не покушалось даже на графство, — ответил Дэдлей.

— Смелому принадлежит весь мир, — улыбнулся Бэрлей. — Однако вот и королева.

Елизавета появилась в истинно королевском великолепии, но никогда еще, как теперь, женщина в ней так старательно не заботилась подчеркнуть все свои прелести. Красный бархат ее длинного платья был усеян белыми розами, в которых сверкали бриллиантовые росинки, белокурые волосы ниспадали на кружевной воротник и были переплетены усыпанными бриллиантами шнурками, а на высоком челе сверкала королевская диадема.

Когда государыня обвела взором присутствующих, то ее взгляд невольно остановился на Дэдлее. Она села на стул и приказала музыкантам играть, а лорду Бэрлею — остаться подле нее.

— Исполнили ли вы данное мною вам поручение, лорд Сесил? — спросила она, понижая голос до шепота. — Дело не терпит отсрочки, но я не могу предложить его на обсуждение совета, пока мы не будем совершенно уверены, что Дэдлей не встретит отказа.

— Ваше величество, граф Лейстер хитрее, чем можно ожидать по его открытому лицу. Я навел справки и узнал, что в Париже он держался исключительно в обществе двух людей, от него же самого ровно ничего не узнаешь.

— Кто они?

— Один — граф Сэррей, брат поэта, казненного в Тауэре; другой — шотландский дворянин, находящийся на службе графа Сэррея, некий Вальтер Брай.

— Значит, шотландец и, конечно, почитатель Марии Стюарт, помогавший Дэдлею при похищении королевы из Инч-Магома. Я хочу поговорить с этим господином; надеюсь, что мне легко будет вызвать его на откровенность.

— Ваше величество, не сделает ли единственный вопрос королевы излишним всякое расследование? Граф Лейстер еще не принес вам благодарности за оказанную ему вами милость.

— Лорд Бэрлей, позаботьтесь, чтобы завтра, до заседания тайного совета, я могла поговорить с шотландцем. Пусть придет также и граф Лейстер, но только он не должен знать, что я вызвала к себе шотландца.

Лорд Бэрлей поклонился, королева же снова окинула взглядом зал. Вдруг на ее лице вспыхнул румянец.

Дэдлей стоял, прислонившись к одной из колонн зала, и, казалось, весь ушел в созерцание танцующих; но от королевы не укрылось, что он тайком смотрел на нее. Вдруг он словно случайно приподнял берет. Елизавете бросилось в глаза, что он обвит голубым шелковым дамским рукавом. На винчестерском турнире в юности он прикрепил этот оторвавшийся у нее рукав к своему шлему!..

Глава вторая
ГОЛОС СОВЕСТИ

править

В элегантном доме, находящемся на западной окраине Лондона, на белых подушках кушетки откинулась пышная женщина, словно погрузилась в сладкие грезы. Внизу расхаживали лакеи, ливреи которых были разукрашены богатыми галунами; лестницы дома были уложены смирнскими коврами, великолепные комнаты тонули в роскоши. Будуар был уютный: разукрашенная богатой резьбой мебель обита бархатом, тяжелые махровые занавеси закрывали окна, драгоценные ковры застилали пол, стены будуара увешаны дорогими гобеленами. Всевозможные безделушки и предметы роскоши придавали бы будуару вид кабинета редкостей, если бы вся остальная обстановка не была до крайности уютна и удобна. В камине пылало яркое пламя, красноватый отблеск которого играл на щеках мечтающей красавицы. Ни малейший звук не проникал с улицы в этот будуар, и уютной тишины не нарушало ничто, кроме трещания дров в камине и бурчания кипящей воды в серебряном чайнике. Чай был известен в Англии уже лет сто, но еще принадлежал к числу предметов роскоши.

Легкое, душистое платье окутывало пышные формы женщины, но на лице ее были видны исключительно искусственные краски, китайские румяна и французская пудра изгладили следы, наложенные временем, а может быть, заботами и пороком.

На столе стояла маленькая коробочка с целой грудой записок. Лорд М. прислал великолепное колье с пожеланиями счастья, капитан Р. — фрукты из Африки, адмирал Р. — редкости из Индии. Далее находились льстивые восхваления бедного поэта, благодарящего за щедрую поддержку, а еще далее — раздушенная записочка старого полковника.

Графиня Гертфорд мечтала. Все мрачные воспоминания своей юности она прогнала последующей наполненной роскошью жизнью и теперь наслаждалась богатством, доставшимся ей по капризу кровавой Марии.

Да, бывшая Кэт Блоуэр утопала в роскоши… Но кто мог сказать, что она была действительно счастлива? Женщина, когда-то стоявшая у папистского столба и потом коротавшая дни в пещере у ведьмы, сейчас вытягивала свое тело на мягких подушках, вдыхала индийские благовония и украшала себя шелком и драгоценностями…

Правда, Екатерину пугала бледная тень Тауэра. Призрак Бэклея долго отнимал у нее ночной покой; долгое время она боялась, что человек, которого прямо от алтаря потащили в застенок, когда-нибудь разорвет свои цепи, появится около ее изголовья и закричит: «Отдай назад украденное, ты, эдинбургская ведьма!» Из страха перед этим призраком она продавала свою любовь в обмен на защиту могущественных лордов. Поэтому, когда Мария Тюдор умерла и открыли двери темниц, то Бэклея не выпустили на свободу, а переправили через шотландскую границу с указом, что возвращение на английскую землю будет для него смертным приговором.

А Вальтер Брай?

Правда если в тихие часы одиночества Екатерина иногда думала о возлюбленном своей молодости, то ужас сковывал ее при воспоминании о мрачных страницах пережитого несчастья, и сердце сжималось холодным ужасом, когда она думала о человеке, кричавшем ей: «Опозоренная женщина должна умереть».

Она трепетала перед этой суровой добродетелью, перед этой словно из бронзы высеченной фигурой, которая требовала для нее смерти из-за какого-то негодяя, который покрыл ее позором; она чувствовала, что недостойна любви Брая и что именно эта любовь послужила причиной всех ее несчастий, так как только из любви к Вальтеру она отвергла Бэклея. А что мог предложить ей Брай? Скучное существование среди мирных хозяйственных забот: никогда не пришлось бы ей испытать восторги сладострастия, праздновать триумфы кокетства, вызывать зависть толпы.

А ее ребенок?

Этот уродливый чертенок, призрак болот, временами танцевал перед ее глазами и смеялся ироническим хохотом, и дрожь охватывала Екатерину. Но вспомнив его неожиданно мягкий голосок с мольбой о сострадании, Екатерина с болью думала о нем.

Неужели это ее дитя? Не насмешка ли сатаны? Но у того существа, которое молило ее о хлебе, волосы были мягки, тело нежно.

— Слишком поздно! — пробормотала Екатерина, вспомнив его опять, и, как тогда, вновь почувствовала, ка пол уплывает из-под ее ног, что вся окружавшая ее роскошь должна вот-вот рассеяться, как сонная греза, и ей снова придется ступать дрожащими ногами по болотам и взывать из всех сил:

— Бабушка Гуг, где мой ребенок?

Ее ребенок!… Материнская любовь никогда не пропадает совсем и в любой момент может вспыхнуть и разгореться ярким пожаром. Чего бы только не дала теперь Екатерина Гертфорд, чтобы иметь возможность посмотреть и обнять своего ребенка! Ей казалось, что она словно совершила преступление против самой себя в тот день, когда отказалась от него — преступление против собственной плоти.

Где же мальчик? Быть может, он умер от голода, пока она утопала в роскоши, или, может быть, замерз, пока она нежилась на мягком шелку; быть может, его пытали и сожгли, как ведьмино отродье, в то время как она отдавалась тому самому лорду, который дал это кровавое приказание?

Через преданных ей лиц Кэт навела справки, населено ли еще развалившееся аббатство близ Эдинбурга, не слышно ли чего-нибудь о колдунье и ее ребенке. Ей рассказали о том, как многих ведьм выставляли к папистскому столбу, а потом воздвигли большой костер, на котором и сожгли их всех во славу божию. Среди многих незнакомых ей имен упоминалась и Гуг, которая была в особенности одержима и мучима дьяволом. Ее пришлось три раза сечь розгами, пока она призналась.

Кэт стало страшно, ей казалось, что она слышит вопли несчастных, видит, как пылает пламя костров, смыкаясь над обугленными телами, слышит иронические насмешки и восторги толпы, прерываемые жалобными стонами детей казненных ведьм.

Екатерина позвонила горничной и сказала ей:

— Прикажите заложить экипаж, я должна выехать. Принесите свечи, пусть будет светло! Пошлите за лордом Джорджем!… Я хочу смеха и шуток. К вечеру пригласите Шекспира с его труппой.

— Миледи, — испуганно прошептала камеристка, — там пришел какой-то человек, который хочет во что бы то ни стало переговорить с вами. Мы сказали ему, что вы сегодня не принимаете, но он просит, чтобы вы увиделись с ним, и тогда, по его словам, вы уже найдете время принять его.

Кэт внимательно посмотрела на камеристку, словно желая прочесть на ее лице, друг или враг этот незнакомец. Был ли то любовник, который долгое время пренебрегал ею, а теперь хочет приготовить ей приятный сюрприз, человек, с которым она может смеяться и шутить и прогнать мрачных призраков с души, или это враг, быть может, сам Бэклей или посланный от него человек?

— Сказал ли он, как его зовут? Я никого не принимаю, если мне не назовут сначала имени! — сказала Кэт.

— Миледи, он не захотел назвать свое имя, но уверяет, что знает вас лучше, чем все английские лорды. Это — кавалер, он одет во французское платье, но говорит по- английски с шотландским акцентом и с виду так мрачен и серьезен, словно Черный Дуглас шотландских болот.

При слове «шотландец» лицо у Кэт побледнело как мел, и колени подогнулись.

Как это камеристка могла увидеть в мрачном посетителе Дугласа? Ведь один из них был отцом ее ребенка. Что же сказать ему если Дуглас спросит: «Кэт, где мой ребенок?» Но что если он явился не за тем, чтобы грозить, а принес ей весточку о ее ребенке?

Но с доброй, или с плохой вестью пришел он, а ему была известна ее тайна; одно только слово — и графиня Гертфорд лишится всего своего очарования, титула, ранга и богатства. Что если он уже разболтал о цели своего посещения? Неужели ей снова придется спасаться бегством, быть исключенной из кругов знати, подвергнуться презрению поклонников и насмешкам своей челяди? Неужели она должна решиться на вечный позор ради неверного утешения? Почему бы этому человеку не написать ей?

— Я не выйду сегодня! — сказала графиня Гертфорд. — Я не хочу никого видеть. Дайте этому шотландцу денег, и пусть он уйдет.

— Миледи, он не похож на нищего. Он не принимает никаких отговорок.

— Что? Не хочет уходить? Да что, в самом деле, разве я не госпожа в своем доме? Пусть дворецкий удалит его.

Графиня повелительно махнула рукой, и камеристка ушла. Она часто видела свою госпожу расстроенной, но никогда не замечала такого беспокойства с явными признаками ужаса.

Но не успела камеристка уйти, как Кэт готова была вернуть ее обратно. Она чувствовала, что таким поведением вызывала подозрения прислуги, и никак не могла сообразить, к какому же решению ей прийти. Задержав дыхание, она прислушивалась, что творится за дверью. А что если вдруг незнакомец силой ворвется к ней. До ее слуха донеслись звуки спора.

Она подбежала к письменному столу. Лорд Т., который часто признавался ей в любви, мог бы помочь ей. Только одно его слово — и назойливый незнакомец исчезнет в тюрьме или его прогонят за границу.

«Милорд, — написала она дрожащей рукой, — какой-то незнакомец силой добивается у меня приема. Защитите меня! Я предполагаю, что это — месть изгнанного Бэклея, который преследует меня. Торопитесь, наградой вам будет моя любовь!»

Она сложила записку и позвонила.

В этот момент в комнату вбежала камеристка.

— Миледи, — закричала она, — это какой-то ужасный человек; мне даже кажется, что он покушается на вашу жизнь. Он обнажил меч и запер дверь, во что бы то ни стало хочет видеть вас!

Кэт улыбнулась — и в этой улыбке можно было прочесть смертный приговор незнакомцу. С того момента, как она приняла твердое решение уничтожить назойливого посетителя только за то, что он был шотландцем, она твердо решила смотреть на него как на врага.

— Скажи этому шотландскому болвану, — воскликнула Екатерина, — что мне очень интересно посмотреть на человека, который хочет пробить путь к даме мечом. Только ему придется немножко подождать, пока я покончу со своим туалетом. Прикажи подать в гостиную вина и стаканы; а с этим письмом пусть сейчас же кто-либо отправится к лорду Т.!

— Миледи, лучше было бы, если бы письмо отнесли через черный ход, а вы подождали, пока прибудет помощь. У незнакомца — пистолеты, а лакеи — большие трусы.

— Делай, что тебе приказывают, и не бойся ничего! — приказала Кэт, и ее глаза сверкнули злобным огнем. — Там, в шкафу, у меня имеется порошок, которым я сдобрю ему вино. Этот порошок усыпит его, и тогда нам легко будет справиться с ним.

— А если он не захочет выпить? Миледи, этот человек словно безумный; он говорит, что стоит ему произнести одно только слово — и никто не осмелится и пальцем дотронуться до него.

— Ступай, он выпьет вино! — воскликнула Кэт, а когда камеристка вышла из комнаты, она мрачно прошептала: — Да, да, его язык должен онеметь, прежде чем моя месть обрушится на его голову. Это — Дуглас, или Бэклей, или даже Вальтер Брай… А!… Одно-единственное слово может погубить меня и отпугнет трусливых лакеев, которые никогда не решатся рискнуть за меня своей подлой жизнью. Но это слово ему не удастся произнести!

Она торопливо подошла к шкафу, достала из коробки порошки, скользнула в гостиную и высыпала зелье в вино, затем засунула за корсаж маленький кинжал и вооруженная таким образом подошла к порогу.

— Пусть незнакомец войдет, — приказала она таким тоном, который ясно показал слугам, что им придется жестоко поплатиться за непослушание, после чего подошла к окну и встала, чтобы иметь возможность в зеркале разглядеть незнакомца, как только он переступит порог гостиной.

Открылась дверь, и на пороге появилась фигура, при виде которой вся кровь застыла у Кэт в жилах. Это был Вальтер Брай, которого она видела в ужасных кошмарах. Таким же грозным было его бледное лицо, как и в тот момент, когда его передали в Тауэре в руки палача. Это был тот самый человек, которого она любила в ранние годы своей юности, ради которого она отвергла Бэклея и навлекла на себя позор. Это был тот самый человек, который в час ее самого безграничного отчаяния предстал перед ней, словно ангел Божий, который освободил ее от папистского столба, избавил от коршунов и воронов, поджидавших свою жертву, сильная рука которого подняла ее на обрыв и низвергла дугласовских всадников со скал. Но это был также ангел смерти, бессердечный и полный ледяной холодности, тот самый, который стоял около ее смертного одра и кричал: «В могилу обесчещенную женщину! Я отомщу за тебя, но ты должна умереть!»

Что ему было нужно от нее? С какой целью вышел этот призрак из могилы? Какие права могли быть у него на нее?

Улыбка, с которой она думала приветствовать Дугласа или свести с ума посланного от Бэклея, замерла на устах Екатерины, но острый взгляд смертельной ненависти вспыхнул в ее глазах, когда она нашла наконец в себе силы побороть ужас при виде этого мрачного образа.

— Вальтер Брай, — молвила она, — неужели это — вы? Я боялась увидеть лорда Бэклея, которому я все еще не отомстила. Почему вы сразу не сказали своего имени?

— Миледи, — ответил Брай, — я пришел, чтобы потребовать ответа, а не служить удовлетворением праздному любопытству.

— Вы даете мне почувствовать, что презираете женщину, которая любила вас и пострадала только из-за этой любви.

— Миледи, вам, как видно, живется очень хорошо, так что должно быть в высшей степени безразлично, уважаю ли я вас, или презираю.

— Вальтер, вы ужасны! Но все-таки знайте, что я приняла все это богатство только для того, чтобы отомстить Бэклею, и ношу его имя только для того, чтобы досадить ему. Вальтер, не будем упрекать друг друга! Ведь я также могла бы поставить вам многое в вину, но к чему все это! Вы хотели говорить со мной. Неужели вы сомневаетесь, что я немедленно приказала бы впустить вас, если бы вы назвали свое имя? Все, что у меня есть, принадлежит вам. И если это имущество понадобится для мести, я готова пожертвовать им, но Бэклею должен быть конец. И тогда я сама готова умереть — жизнь не имеет для меня больше никакой цены.

— Да благословит вас Бог, миледи, если вы действительно думаете так! В таком случае я готов мягче судить о женщине, честь которой была когда-то мне так же свята, как и моя собственная. Не хочу спорить, не хочу спрашивать. Быть может, это тоже было своего рода местью с вашей стороны, когда вы сочетались с Дугласом. А, вы покраснели? Так вы еще не разучились краснеть? Миледи, вы — графиня, а в аристократическом мире несколько иначе смотрят на вещи. Там распутных девок не привязывают к позорному столбу, им закрывают позор щитом титула и накрывают их сверху гербом негодяя, достаточно подлого, чтобы торговать своим именем. Я не имею ни малейшего права делать вам выговоры, я не завидую лордам, которые ползают на коленях перед высеченной девкой. Приберегите краску стыда для тех господ. Я же пришел ради другого. Бабушка Гуг доверила мне ребенка. Эго был ваш ребенок, тот самый, которого вы прогнали из дома, чтобы он не выдал вас и не навлек на вас позора, так как этот ребенок был слишком уродлив. Этого ребенка я ищу. У него на пальце кольцо, которое он должен показать вам в тот момент, когда вас одолеет раскаяние. Этот ребенок здесь, но, по всей вероятности, вы, графиня Гертфорд, припрятали его в какой-нибудь приют. Я требую, чтобы вы отдали мне его назад, и тогда я обещаю вам, что никогда мои уста не произнесут слова, которое обвинит или выдаст вас; я забуду о вашем существовании.

Кэт закрыла лицо. Она и не подозревала, что Вальтеру известен также и этот позор ее жизни и что бабушка Гуг доверила ребенка ему, который хотел ее смерти, когда она была опозорена.

— Но где же этот ребенок?

— Вальтер, — простонала она, и слезы хлынули из ее глаз, — ты воспитал моего ребенка! О, какой ты благородный, великодушный человек! Вальтер! Мое дитя у тебя? Где же оно? Не скрывай!

— Филли нет здесь? Или это — лицемерие? О, Боже! Филли нет здесь…

— Вальтер, — продолжала умолять Екатерина, — расскажи мне, как ты потерял ребенка, я стану искать его, все мое золото…

— Да будь ты проклята со своим золотом! Подлая! Я лучше убил бы Филли, чем обрек позору иметь такую мать, как ты. Но горе, горе тебе!… Я буду терзать тебя, пока ты не заплачешь над собой и своим позором.

От его угроз и проклятий ужас все более и более овладевал Екатериной. Ненависть и страх заслоняли нежные чувства, пробужденные его словами, она видела в нем только человека, перед которым дрожала даже во сне, — и бешенство с удвоенной силой вспыхнуло в ее душе.

«Этот негодяй еще осмеливается грозить! — возмутилась она про себя. — Что, я его служанка, его рабыня, что ли? Этот нищий собирается погубить меня? Хочет выставить напоказ всему свету мой позор?.. Вот что, Вальтер Брай, если ты сам нарываешься на удар, так вини же самого себя!»

— Вальтер, — сказала она умоляющим голосом, со злорадством заметив, что он весь дрожит от возбуждения, — если ты хочешь криками и шумом сделать всех лакеев свидетелями скандала, то ты никогда не узнаешь, где Филли. Я если когда-нибудь и найду ребенка, то укажу ему на тебя пальцем и скажу: «Вот человек, который сделал несчастной твою мать. Ей пришлось оттолкнуть тебя, так как иначе он убил бы тебя, как постоянно грозился убить твою мать»… — Заметив, что на лице его отражаются самые разнородные чувства, она продолжала: — Ты всегда думал только о самом себе, Вальтер, о собственной чести. Своей дикой необузданностью ты вооружил против себя дугласовских всадников, так что уже не мог защитить меня от них. Когда меня обесчестили, ты хотел убить меня вместо того, чтобы преследовать их. Перед тобой мне приходилось вечно дрожать, и получалось, что ты был мне не защитником, а врагом. Конечно, гораздо легче издеваться над женщиной и убить обесчещенную, чем отыскать лорда Бэклея. Но недостойно с твоей стороны делать мне новые упреки за то, что я нашла себе другую защиту.

— Перестань, женщина ты или черт! — заскрежетал он зубами. — Ты приводишь меня в бешенство. Я готов разгромить все вокруг. Да, недостойно угрожать женщине, хотя бы эта женщина и была холодной змеей, готовой ужалить. Но и ты была недостойна, чтобы я любил тебя.

— Вальтер, мне хочется верить, что только страдание делает тебя таким суровым и бесчувственным. Ты устал, пот выступил на твоем лбу. Освежись глотком вина и потом спокойно выслушай меня. Я не буду защищаться, а просто попробую доказать тебе, что ты неправ, обвиняя меня в том, будто я не люблю своего ребенка.

— Ты? Ха-ха-ха!… — он горько рассмеялся, принимая из рук Кэт кубок вина. — Если здесь яд, так пусть у тебя на совести будет еще и убийство.

Он не заметил, с каким смертельным ужасом следила она за его рукой, подносившей кубок к губам.

Брай опорожнил кубок до дна, одним духом вылив его содержимое в пересохшее горло. Но вдруг насторожился, услышав шум тяжелых шагов и звон оружия.

— Это что такое? — спросил он, схватившись за пистолет, заткнутый за пояс. — Берегись, Кэт! Первая пуля достанется тебе, если ты поймала меня в засаду!

— Ты глуп, Вальтер!

— Я глуп, потому что позволил девке одурачить меня. Э… что это такое… а… вино… яд… ты отравила меня!…

Он попытался поднять руку, но внезапная усталость вдруг сковала его, а разлившаяся по лицу бледность показала, что наркотическое действие яда уже начинало действовать.

— Твои мысли путаются от излишней страстности, — улыбнулась Кэт.

— Подлая!… Проклинаю!…

Брай согнулся и рухнул на ковер. Кэт торопливо бросилась к порогу.

Вошли полицейские.

— Вот этот дебошир, — сказала Кэт. — Я дала ему сонное питье, пусть он теперь выспится в тюрьме; мои слуги подтвердят вам, что он силой ворвался ко мне.

Лорд Т. явился часом позднее.

— Вы — героиня, — воскликнул он. — Я слышал, что вы смелой хитростью и редким присутствием духа справились с человеком, которого испугалась орава ваших лакеев. Но кто это такой? Что ему от вас нужно?

— Милый лорд, это — несчастный сумасшедший, который вбил себе в голову, будто я — шотландская деревенская девка, его бывшая невеста, покинувшая его. Должно быть, по несчастной случайности, я очень похожа на нее. Он еще прежде неоднократно докучал мне, но теперь это сумасшествие принимает опасные формы, так как он начинает грозить оружием.

— Я позабочусь, чтобы его обезвредили. Но как вы неосторожны! Ведь он мог убить вас здесь!

— Милорд, вы не учитываете, что он видит во мне свою возлюбленную. Я чувствую к нему глубокое участие, история этого несчастного человека очень трогает меня. Ведь я — его соотечественница. Я надеялась, что мне удастся словами утешения успокоить его, но он окончательно взбесился.

— Ну, больше он вам не будет досаждать. О, если бы вы знали, каким очарованием облекает вас это сочетание красоты со способностью питать глубокое сочувствие к несчастью! Но обязанностью ваших друзей является оберегать вас от последствий вашей собственной доброты, когда дело идет о вашей жизни.

Кэт улыбнулась — она победила. Но чего стоила ей эта улыбка торжества! Яд, который она подмешала к сонному питью, наверняка парализует мозг. От Вальтера Брая она себя обезопасила, но от укоров совести?..

Она вступила на невозвратный путь преступлений.

Глава третья
ВОЗМЕЗДИЕ
I

править

Королева Елизавета сидела, задумчиво глядя в окно. Там, у ворот своего дворца, она увидала Дэдлея в первый раз с тех пор, как он вернулся из Франции, и сердце, которое не забыло рыцарского пажа винчестерского турнира, горячо забилось навстречу мужчине, снова взглянувшему на нее смелыми глазами пажа, так же отважно, так же гордо, так же маняще.

«Если бы я была простой леди, то не было бы счастья выше того, как броситься в его объятья! — думала она. — Но я — английская королева!.. Любовь ожесточила моего отца и заставляла его переносить свое дикое неистовство с одного объекта на другой. Да и мое сердце уже вспыхнуло гневом при одной мысли, что он мог нарушить свою в прошлом верность мне; и я могла бы убить любимого человека, если бы он осмелился обмануть английскую королеву, словно самую обыкновенную женщину… Ха! Разве не сказала леди Бэтси Килдар, что когда-нибудь любовь скует цепями и мое сердце? Значит, женщина является рабыней, когда любит… Неужели же я когда-нибудь превращусь в жалкую рабыню своего возлюбленного, которую бросают, когда увядают ее прелести? Нет, мне надо быть твердой. Я должна подавить в себе единственную слабость, которой наделила меня природа, дать возлюбленному в супруги мою соперницу; мое сердце не смеет приобрести надо мной ту власть, которая обезличивает государей, делает сильного — рабом, гордого — ревнивым и доводит до порока, за который моя мать поплатилась жизнью! Что если Бэрлей уже догадался об истинной причине вызова Брая — ревности, охотно прислушивающейся к каждой сплетне? Ведь тогда мои советники используют мою слабость, чтобы направлять мою волю по своему желанию. Нет, он обманется в своих ожиданиях, если собирался поймать меня на обычной женской слабости. Пусть он увидит, что я навожу справки только в интересах английской короны и хочу лишь узнать, подходящий ли Дэдлей человек, чтобы сделать Шотландию вассалом Англии. О, как слепа страсть, как велика опасность подпасть под ее влияние!»

Доложили о приходе лорда Бэрлея.

— Как, вы один? — с удивлением спросила Елизавета. — Разве очень трудно найти этого Брая?

— Ваше величество, граф Лейстер ждет ваших приказаний, но сэр Вальтер Брай…

— Милорд, наши приказания были даны с достаточной ясностью и определенностью!

— Ваше величество, соблаговолите выслушать меня. Данный случай кажется мне достаточно важным, чтобы обратить на него ваше внимание, здесь затронуты интересы правосудия. Разрешите мне обратить ваше внимание на некоторые подробности.

— Говорите, милорд!

— Быть может, вы, ваше величество, припомните статс- даму королевы Марии Тюдор, которая довольно необыкновенным образом составила свое счастье в ту самую ночь, когда Гилфорд Варвик поплатился жизнью.

— Милорд, я знаю все это.

— Ваше величество, королева Мария заставила графа Гертфорда жениться на этой статс-даме и перевести на ее имя все свое состояние, после чего его заперли в Тауэре, где подвергли пыткам и заковали в цепи, пока милостью вашего величества он не был выпущен на свободу под условием никогда больше не появляться в Англии.

— Подлый негодяй не стоил веревки, чтобы его повесили. Но, милорд, я не знала тогда, что здесь оставалась его супруга. Разве она играет какую-нибудь роль по отношению к сэру Браю?

— Главную роль, ваше величество! Вчера сэр Вальтер Брай силой проник в дом графини Гертфорд, и она приказала арестовать его, после того как добрых полчаса проговорила с ним с глазу на глаз и потом подмешала ему в вино сонное питье. Человек, казавшийся по внешнему виду совершенно здоровым и только бывший сильно возбужденным и взволнованным при появлении в доме графини Гертфорд, теперь лежит в горячечном бреду. Графиня уверяет, что он всегда был сумасшедшим, помешанным на том, что она будто бы является его невестой, когда-то изменившей ему. Лорд Т. приказал заключить сэра Брая в тюрьму, о чем и узнали мои люди. Среди его бумаг нашли письмо леди Бэтси Килдар и многие другие письма, доказывающие, что он уже давно следит за лордом Бэрлеем и за графиней Гертфорд. Показанию графини Гертфорд, будто Брай давно был сумасшедшим, противоречит то, что он был в дружбе с графом Лейстером. Мне кажется, что он стал сумасшедшим только со вчерашнего дня, так как графиня Гертфорд могла дать ему с сонным питьем также и яд.

— Господи Боже! Милорд, вы правы, но я надеюсь, что сэр Дэдлей не замешан в эту историю? Пусть граф немедленно появится здесь!

Бэрлей вышел за дверь, и через несколько секунд перед королевой появился граф Лейстер.

Дэдлей был одет в очень скромный костюм, в высшей степени гармонировавший с тем покорным выражением лица, которое он принял перед королевой. Властолюбие было не только самой выпуклой чертой характера Елизаветы, но и ее слабостью. И когда королева увидела перед собой того самого человека, который вчера преследовал ее смелыми влюбленными взглядами, а ныне стоял таким приниженным, то она почувствовала себя удовлетворенной.

— Милорд Лейстер, — сказала Елизавета, — мы вызвали вас сюда для того, чтобы расспросить вас о разных важных вещах, и требуем от вас, как верноподданного и вассала, чтобы вы откровенно и непреложно сообщили нам чистую правду. Представьте себе, что вы стоите перед законом, и клянусь Богом, что, если вы утаите хоть что-нибудь, я отдам вас под суд.

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, — я не знаю, с каких пор моя королева стала сомневаться, что Варвик не доверит ее мудрости даже такой тайны, которую от него не могла бы вырвать никакая другая земная сила.

— Милорд, я предпочитаю доказательства преданности уверениям в ней. Скажите мне, что вы знаете о графине Гертфорд.

— Ваше величество, я не имею чести знать эту даму.

— Вы не знаете ее? Но ваш друг, Вальтер Брай из Дэнфорда, хорошо знаком с ней, и если вы подумаете, то наверное вспомните, что он говорил об этой женщине и своих намерениях касательно ее.

— Вальтер Брай? Ваше величество, это — очень замкнутый человек; мне известна одна тайна его жизни, но с его уст никогда не срывалось ни одного звука относительно ее; то же, что мне известно, я знаю благодаря своему другу Роберту Сэррею.

— Значит, этот сэр Брай избегает людей и любит уходить в мрачные грезы? Быть может, это — полоумный, одержимый навязчивыми представлениями?

— Ваше величество, это — один из самых достойных людей, вернейший друг, а если он и таит мрачные планы, то потому, что сам пережил много горя.

— Расскажите мне, что именно пришлось ему пережить.

— Ваше величество, сэр Брай любил одну девушку, которая отвечала ему взаимностью. Один из его врагов старался обесчестить девушку, а когда ему это не удалось, то он обвинил ее в распутстве. Эдинбургская толпа, подлая чернь и негодяи всадники потащили несчастную за город и привязали к позорному столбу. Появился Вальтер Брай, он отвязал мученицу, чтобы узнать от нее правду и услышать имена тех, кому он мог бы отомстить за нее, он даже готов был умертвить опозоренную девушку, но одной старухе удалось спасти ее.

— Готов был умертвить? — переспросила Елизавета с большим интересом. — Почему? Потому, что она была виновата, или же он считал, что женщина, которую он любил, после всего происшедшего не достойна жить на свете?

— Он уверился в ее невиновности, но посчитал, что для лишенной чести смерть должна казаться избавлением от позора.

— Это доказывает большую широту мыслей. Но как это ужасно! Этот субъект очень своевластен, но он мне нравится! Продолжайте!

— Он тщетно искал своего врага, но тому удалось скрыться в Англию. Когда Брай узнал, что его невеста еще жива, он, не обращая внимания на то, что находился в то время под преследованием, бросился к тому месту, где она, по слухам, жила. Я сопровождал его в этой поездке и могу подтвердить, что Брай глубоко возненавидел обесчещенную за то, что она предпочла смерти позорную жизнь. Она исчезла. Через некоторое время и мы тоже прибыли в Лондон. В ту самую ночь, когда моему отцу пришлось поплатиться сначала свободой, а потом и жизнью, Брай встретил своего врага в Виндзорском парке. Его враг успел вкрасться в доверие к моему деду, чтобы потом предать его королеве Марии. Но за нападение на этого врага Брай попал в Тауэр. Как ему удалось спастись из Тауэра — об этом он не обмолвился ни словом ни мне, ни Сэррею. Но, наверное, эго произошло с помощью старой шотландской колдуньи, потому что она привела его к себе в подземелье, где прятались Сэррей и я, и доверила ему мальчика, которого он полюбил как сына. Очень возможно, что этот мальчик был сыном его невесты, которая позднее открыто вступила на путь позора. Этот мальчик был нашим пажем во Франции. Он был очень предан и самоотвержен. Однажды он спас мне жизнь, когда нас преследовала Екатерина Медичи. Та приказала пытать его, но, благодаря заступничеству Марии Стюарт, удалось добиться его освобождения. Однако с тех пор наш паж исчез, и Вальтер Брай тщетно искал его повсюду.

— Как звали врага сэра Брая?

— Лорд Бэклей.

— А! — воскликнула Елизавета, слушавшая рассказ Дэдлея с напряженным вниманием. — Тогда все ясно. Теперь понятно, кто такая графиня Гертфорд и почему Брай вдруг выдан за сумасшедшего. Благодарю вас, граф Лейстер! Позовите лорда Сесила!

Дэдлей поклонился и выполнил приказание.

— Лорд Бэрлей, — сказала королева, когда тот снова появился перед ней, — милорд Лейстер дал нам вполне удовлетворительные объяснения. Прикажите сейчас же арестовать графиню Гертфорд и поставить ей условием ее освобождения, чтобы она назвала яд, который она дала сэру Браю, потому что, если он умрет, ее голова скатится с плеч; и, пока он не выздоровеет, она должна оставаться в цепях. Кроме того, она должна выдать все, что ей известно о ее сыне, а мы проведем розыск со своей стороны. Что касается ее дальнейшей участи, то, быть может, мы предоставим решающее слово самому сэру Браю. Его немедленно освободите и приставьте к нему моего лейб-медика, который должен давать мне постоянные рапорты о ходе его болезни, пока больной не будет в состоянии лично рассказать мне обо всем происшедшем. Лорда Т. привлеките к ответственности за превышение власти. В государственном совете мы с вами увидимся.

Бэрлей, поклонившись, вышел.

Тогда Елизавета милостиво обратилась к Лейстеру:

— Милорд, благодарю вас за первую службу, которую вы сослужили мне. Вы помогли мне проявить правосудие, и теперь я хочу подвергнуть еще более тяжкому испытанию вашу преданность. Ведь вы, кажется, говорили, что готовы пожертвовать для меня своей кровью и всем достоянием?

— Ваше величество, я как милости жду этого испытания!

— Хорошо же, милорд, вы должны устранить для меня опасного соперника и помочь увенчать победой первый важный шаг внешней политики. Дело идет о жертве, за которую вы будете щедро вознаграждены.

— Ваше величество, какая награда может быть для меня выше вашей милости и благоволения?

— Сначала выслушайте, чего я потребую от вас. Вы произвели впечатление на наших дам, вы умеете смело говорить с женщиной и прямо идти к цели, что обеспечивает вам победу. Наша родственница, Мария Шотландская, стала жертвой мятежных лордов и нуждается в опоре. Задача английской политики — найти эту поддержку здесь, на острове. Человек, которого я рекомендую в качестве супруга Марии Стюарт, должен видеть будущность Шотландии в единении с Англией, а не в союзе с жалкой Францией. Он должен быть верным слугой Англии, и я выбрала для этого вас, граф Лейстер.

Елизавета произнесла последние слова дрожащим голосом, так как Дэдлей был поражен или мастерски притворялся пораженным, и Елизавета не была бы женщиной, если бы не подумала, что разбила ему сердце.

— Сэр Дэдлей, — мягче продолжала она, видя, что он стоит точно раздавленный неожиданным несчастней, — ведь я назвала жертвой ту службу, которую требую от вас.

— Ваше величество, — ответил он, не поднимая взора, — я предлагал вам свою голову, но вы требуете большего…

— Милорд, мне говорили, что ваше сердце еще свободно. Мария Шотландская красива, а вместе с ее рукой вам достанется корона. — Взор Елизаветы впился в него, желая понять, что говорило его сердце. — Или, быть может, ваше сердце не свободно? — тихо спросила она.

Он взглянул на нее — и чувство глубокого торжества, которого она так жаждала, пронизало ее всю.

— Ваше величество, — с горькой усмешкой сказал Дэдлей, — разве это важно? Полюбишь, потом над тобой надругаются, и уже не сможешь любить, так как ничто так не разбивает сердца, как подобное издевательство. Если оно заслужено, тогда дело обстоит еще веселее — дурака выставляют на всеобщее посмеяние; если же оно не заслужено, то это, конечно, неприятно высмеянному, и ему спешат заплатить за страдание и за жестоко растоптанное чувство и предлагают чужую корону. Ваше величество, на ком прикажете мне жениться, если шотландская королева откажет мне?

— Лорд Лейстер!

— Ваше величество, вы сердитесь, так как я забыл, что стою перед королевой. Но, впрочем, какое вам дело до Дэдлея Варвика? Вы можете потребовать моей головы, но вам не разбить моего сердца. Это может сделать только прекрасная Елизавета Тюдор.

— Граф Лейстер, вы сошли с ума. Ведь вы говорите с вашей королевой!

— Вы могли послать меня в Тауэр, если вас как королеву оскорбило, что я осмелился поднять на вас свой взор. Но вы не сделали этого, потому что не хотели поступить как королева, а как кокетливая женщина пожелали сначала поиграть с моим сердцем, чтобы потом растоптать его и надругаться над священнейшими чувствами.

Елизавета вскочила: ее грудь бурно колыхалась, глаза метали молнии. Ее рука совсем было коснулась сонетки, но она не решилась позвонить, так как Дэдлей не только не испугался ее угрозы, а, наоборот, дерзко усмехнулся.

— Милорд, если бы я не думала, что вы вне себя, то это оскорбление стоило бы вам головы! — воскликнула она.

— Я ничего другого и не желаю! Я смеюсь над вашим гневом, потому что знаю, что вы понимаете меня, хотя и притворяетесь, будто мои слова непонятны для вас.

— Дэдлей, вы только доказываете мне, насколько жестоко должна королева поплатиться своей гордостью, если она хоть немного поддастся женской слабости. С вашей стороны было бы благороднее пощадить меня и избавить от этого признания. Вы должны почувствовать, что и мне самой стоило трудной борьбы сказать вам: «Дэдлей, полюбите другую». Я-то вас хорошо понимаю, но вы не понимаете меня!…

Он бросился к ее ногам; как ни мягко звучали последние слова, но в них слышалась такая решимость, что он не мог сомневаться в крушении всех своих честолюбивых надежд.

— Елизавета, — шепнул он, прижимая к своим губам край ее платья, — вы правы, называя меня безумным, только безумец мог надеяться на то, на что надеялся я. Простите несчастному, который забылся на мгновение и в глубоком страдании произнес слова, за которые не может отвечать.

— Встаньте, Дэдлей! Довольно! И так было слишком много всяких объяснений. Я как королева не хочу краснеть перед вами. Я назвала свое требование жертвой и просила вас принести ее мне. Издевательство заключалось бы в том, если бы вам приказывали, а я просила вас! Я буду вдвойне уважать вас, если мне никогда больше не придется раскаиваться в том, что я позволила вам забыться в моем присутствии. Отправляйтесь в Шотландию, милорд, прошу вас об этом!

Дэдлей прижался губами к протянутой ею руке и произнес:

— Ваше величество, когда прикажете отправляться в путь?

— Государственный канцлер передаст вам мой указ. Прощайте, Дэдлей!

Он еще раз страстно прижался к ее руке и бросился вон из комнаты.

Елизавета, с глубоким волнением проводив его взглядом, подумала:

«Я все-таки победила. Леди Килдар неудачно пророчествовала, что когда-нибудь любовь сломит и мою гордость. У меня гордость сломила любовь».

Когда Елизавета появилась в зале заседания совета министров, ее лицо сияло торжеством. Она заявила членам совета, что выбрала графа Лейстера в супруги шотландской королеве.

Один из членов совета осведомился, не позаботилась ли она о том, чтобы дать Англии короля, который мог бы обеспечить наследника престола.

— Милорды, — ответила Елизавета с гордой усмешкой, — посланник испанского короля испытывает мое терпение, хотя я уже несколько лет тому назад сообщила ему о своем решении и не собираюсь менять его. Вообще, милорды, я предпочла бы любому иностранному принцу английского лорда, но в настоящий момент я еще не знаю, выйду ли замуж или нет. Но твердо решила не уступать будущему супругу ничего из своих прав, власти, имений и средств, предоставив своему избраннику единственную заботу дать Англии наследника престола. Хотя вы часто предостерегаете меня от избрания в мужья одного из подданных, но я не послушаюсь ваших советов. Брак вообще противен моей природе, и только благо моих верноподданных может вынудить меня на подобный шаг.

Елизавете льстило, что она одерживала победу над своей единственной соперницей, давала ей в мужья человека, бывшего всецело во власти ее, Елизаветы, чар. Ведь она не любила его пламенной страстью, просто ее самолюбию льстило, что понравившийся ей человек упал к ее ногам. Она не потерпела бы, чтобы ее рыцарь винчестерского турнира, единственный человек, заставивший быстрее биться ее сердце, с обожанием отнесся к ее сопернице, теперь же она могла гордо распоряжаться судьбой этого человека — он был ее рабом.

В то время как в государственном совете обсуждался текст ответа Джэмсу Стюарту, который обратился к Англии с просьбой выбрать супруга для Марии Стюарт, так как он находил целесообразным, чтобы между Шотландией и Англией существовали дружественные отношения, — Кэт Гертфорд была арестована.

Она покоилась на мягких подушках дивана, прихлебывала сваренный с пряностями шоколад и поджидала лорда Т., который должен был принести ей известие, что Вальтер Брай стал навсегда неопасен для нее. Как жаждало ее сердце этого известия, как кипела в ее жилах пламенная ненависть, когда она думала об угрозах, которые кинул ей в лицо этот призрак из ее прошлого!

В коридоре послышался шум. Кэт пошла на этот шум торжествующая. Но что это? Звон шпор, бряцание оружия, грубые слова команды…

Кэт стала напряженно прислушиваться, ею стал овладевать страх. Дрожащей рукой она искала засов, которым можно было бы запереть дверь.

Именем королевы!… — раздался в коридоре грубый голос полицейского. — Назад!

«Неужели явились арестовать меня? — подумала Кэт. — Да нет, это невозможно, сумасшедший не мог дать какие-либо показания. Яды Гуг действуют наверняка. Просто пришли, чтобы допросить слуг…»

Но вот шаги раздались уже с другой стороны, дверь в спальню открылась, и в нее вбежала испуганная горничная.

«Нет, это уже за мной, я пропала! Яд не подействовал! Брай донес на меня. Мне грозит тюрьма, эшафот!… Тюрьма?!»

Холод ужаса пробежал по телу Кэт, ее всю затрясло.

«Но нет, я еще пока свободна! — Мрачная улыбка насмешки исказила черты Екатерины. — Там, в шкафу, стоят маленькие флаконы с ядами! Живой им не взять меня, им не придется снова меня сечь и бросать в воду и долгое время держать в страданиях перед ужасом смерти!…»

Она торопливо подбежала к шкафу. Шум шагов слышался все ближе и ближе… Екатерина уже схватила пузырек с ядом.

"А вдруг еще есть спасение? Яд действует скоро, с ним играть не приходится, а смерть так ужасна, тем более, что после нее будут Страшный Суд и вечное проклятие. Умереть без исповеди и отпущения грехов?'

Она вздрогнула, и рука в нерешительности отдернулась назад… Но половица уже затрещала под ногами полицейского. Все завертелось перед глазами Кэт, чьи-то грубые руки схватили ее за плечи.

— Пощадите!… — пробормотала она и упала в глубокий обморок.

Ей брызнули водой в лицо. Когда она пришла в себя, то увидела, как один полицейский старательно укладывал в ящичек все ее флаконы, а другой стоял перед ней, и в его глазах горела злорадная насмешка.

— Мы успели вовремя!… — засмеялся он. — Прекрасная леди, вероятно, это и есть те самые яды, которые вы подмешали сэру Браю в вино? Поскорее сообщите нам, какой именно яд вы дали ему и какое противоядие может еще спасти его, потому что королева приказала держать вас до тех пор в цепях, пока Вальтер Брай не выздоровеет, если же не удастся спасти его, то вам придется потерять свою голову на плахе.

— Сжальтесь, я ничего не знаю! Клянусь, что королева введена в заблуждение. Этот человек уже давно был сумасшедшим, он угрожал мне…

— Прекрасная леди, вот наручники для ваших ручек. Посмотрите на них и пораздумайте, не выгоднее ли вам будет признаться во всем. Королева знает все. Вы — трактирная служанка из Эдинбурга.

— Все это — ложь, — простонала Кэт, — это — подлая ложь! Сумасшедший говорит это для того, чтобы погубить меня.

— Сумасшедший ровно ничего не говорит, имеются еще и другие, видевшие вас у папистского столба. Где ваш ребенок? Признайтесь, иначе нам придется сковать вас и отправить в тюрьму. — Полицейский положил наручники и веревки на стол.

— Клянусь Богом, я ничего не знаю о ребенке, — воскликнула она. — У меня украли его. Один Вальтер Брай виноват.

— Так, вероятно, за это-то вы и дали ему яд? Прекрасная леди, дайте противоядие! Это может спасти вашу жизнь.

— А вы обещаете, что меня оставят в живых? Поклянитесь мне в этом, тоща я исполню ваше приказание иначе Брай умрет, как и я, без покаяния и отпущения грехов.

Полицейский схватил ее за руки. Она вскрикнула:

— Сжальтесь! Сжальтесь! Вот возьмите те капли в голубом флаконе. Лихорадка сразу пройдет. Брай не станет ложно присягать. Он знает, что у меня украли ребенка. Я не убивала его. Если ваше средство поможет, — сказал с ухмылкой полицейский, — вам отведут лучшую камеру и не станут пытать. Королева справедлива, если вы невиновны, она вознаградит вас.

Во дворе стояла закрытая карета. Графиню отвели вниз и заставили сесть в экипаж. Вооруженные всадники эскортировали ее в Ньюгейтскую тюрьму.

Глава четвертая
МАРИЯ СТЮАРТ И РЕФОРМАТОР
I

править

Первый взрыв недовольства по поводу возобновления католического богослужения в Голируде был сдержан энергичным вмешательством лорда Джэмса Стюарта, но слова реформатора Нокса: «Я скорее соглашусь видеть в Шотландии десять тысяч врагов, чем служение одной-единственной мессы» — звучали по-прежнему угрозой для государыни, которая была чужда своему народу, находила поддержку только в честолюбивых баронах и должна была опасаться того, чтобы их честолюбие не сделало из нее игрушку партийных раздоров.

Она не обладала ни одним из качеств, которые хотели видеть в ней ее подданные. Даже все ее очарование ставилось ей же в вину. Красота Марии вызывала слух, будто она приобрела во Франции привычку к легкомысленным любовным приключениям, а это претило суровым, добродетельным шотландцам. Эта любительница поиграть на лютне и продекламировать французские стихи, носившая корону в чудных локонах с большим кокетством, но без всякого королевского величия, любившая ухаживания поклонников, должна была править раздираемой партийными счетами страной, внушить уважение к закону мятежным лордам. Да еще она привезла с собой католических патеров, весь этот столь ненавистный Шотландии религиозный аппарат, дружбу Гизов, коварство иезуитов.

«Прибытие королевы нарушило мирное течение нашей жизни, — писал Кальвину Нокс. — Не успело пройти трех дней, как уже появились идолы в церкви. Некоторые влиятельные и почтенные люди пытались протестовать. Их совесть восстает против того, что земля, очищенная словом Божьим от чужеземного идолопоклонства, снова оскверняется. Но так как большинство приверженцев нашей веры были к этому снисходительны, то беззаконие восторжествовало и принимает все большее распространение. Уступившие оправдываются тем, что мы не имеем права препятствовать королеве держаться своего вероисповедания, говоря при этом, что и ты такого же мнения. Хотя я и оспариваю этот слух, но он настолько проник в сердца, что я не имею возможности настаивать, пока не получу от тебя известия, был ли этот вопрос предложен на рассмотрение вашей церкви».

Неудовольствие Нокса проявилось с полной нетерпимостью при торжественном въезде королевы в Эдинбург. В назначенный день Мария Стюарт направилась в город в торжественном шествии, под балдахином из фиолетового бархата, в сопровождении дворянства и наиболее знатных граждан. Шестилетнее дитя как бы из облаков спустилось перед ней на землю и, приветствовав ее стихами, передало ключи города, библию и псалтырь. Чтобы напомнить ей о тех ужасных карах, которые Бог посылал на идолопоклонников, на ее пути были выставлены изображения того, как земля поглощала нечестивых в то время, когда они приносили свои жертвы. Лишь с трудом партии умеренных удалось воспрепятствовать кощунственному изображению алтаря и священника, загоревшегося во время поднятия Святых Тайн.

После радостного приема народа, приветствовавшего ее как королеву, и проявления религиозного фанатизма, угрожавшего ей как католичке, Мария возвратилась в Голируд, где ей поднесли от имени города большой серебряный вызолоченный ларец. Она приняла подарок со слезами на глазах, и по ее волнению можно было судить, как глубоко она страдала.

— Мое сердце разрывается, — рыдая, обратилась она к Марии Сэйтон, — они издеваются над моей верой и играют с куклой, носящей их корону.

— Мужайтесь! — прошептала фрейлина. — Не унывайте! Час возмездия настанет, когда возле вас будет супруг, который твердой рукой смирит мятежников. Вы терпите во имя церкви, поэтому ищите утешения в молитве!

— Бедная Мария! — сказала королева, горько улыбнувшись, — разве ты нашла утешение?

Мария Сэйтон вспыхнула, но твердым голосом возразила:

— Я имею то утешение, которое мне необходимо. А если моя душа и страдает, то лишь потому, что я вижу, как вы несчастны.

— Чудная, родная Франция! — вздохнула Мария Стюарт. Но вдруг она встрепенулась, и ее глаза метнули искры.

— Я сделаю, как они хотят, но это будет им же во вред. Они не увидят больше моего грустного лица. Я забуду то, что предано забвению. Но муж, которого я себе изберу, должен сокрушить мятежников. Моей церкви объявляют войну, глумятся под моей верой; пусть так, но эта церковь поможет мне одержать победу. Нас хотят видеть веселыми. Так будем же веселы, будем смеяться, вообразим себе, что мы на карнавале, в маскараде, раз надо потешить этих неуклюжих мужиков и строптивых лордов! Разве во Франции мы не научились покорять сердца: неужели наши глаза не прожгут эти ржавые панцири? Заставим же улыбаться эти мрачные лица! Начну с Джона Нокса, этого сурового, непреклонного реформатора. Неужели улыбка королевы не приручит такого медведя? Я буду льстить, буду ласкова! Ко мне, графы и рыцари! Спешите на турнир, и в награду вам — рука королевы! Пусть гремит музыка, пусть все закружатся в веселом танце.

На другой день Мария Стюарт объявила в Тайном совете, что готова издать прокламацию и объявить народу, что относительно существующей в стране религии никаких изменений не будет предпринято и каждый общественный или частный акт, нарушающий это постановление, будет преследоваться смертной казнью.

Лорды приветствовали это одобрением.

День спустя Мария вызвала к себе Джона Нокса. Он считался вожаком недовольных, и она надеялась покорить его личным влиянием. Она говорила с ним об обязанностях подданного и христианина вообще, доказывала ему, что он в своем произведении «Бабье правительство» восстанавливает народ против венценосцев, и убеждала его относиться более человеколюбиво к тем, которые расходятся с ним во взглядах на религию.

— Ваше величество, — возразил Нокс, — если отрицание идолопоклонства и наставление народу чтить Бога по Его слову вы считаете восстановлением народа против его венценосцев, то для меня нет оправдания, в этом я виновен. Если же действительное познание Бога и истинное почитание Его ведет подданных к повиновению добрым правителям, кто станет тогда порицать меня? Ваше величество, я обещаю быть довольным и спокойно жить под вашим скипетром, если вы не будете проливать кровь святых людей и не будете требовать от своих подданных большего повиновения, чем требует того Бог.

— Значит, вы того мнения, что подданным дозволено восставать против своих властей и только слабость заставляет их повиноваться?

— Несомненно! — смело ответил фанатик.

Мария смотрела на своего собеседника с изумлением. Такое учение, позволяющее подданным быть судьями своих властителей, побуждающее народ к восстанию, привело ее в ужас. Но она сделала вид, что одобряет мятежные слова Нокса.

— Так, я поняла вас! Мои подданные должны повиноваться вам, а не мне. Вместо того, чтобы быть их королевой, я должна научиться быть их подчиненной?

— Клянусь Богом! — возразил Нокс. — Я далек от того, чтобы освобождать подданных от их долга повиновения. Я желаю только одного, чтобы властители, как и их подданные, повиновались Богу и покровительствовали церкви.

Мария не выдержала и дала волю своим чувствам, которые скрывала до сих пор. Она с гневом возразила:

— Не вашей церкви буду я покровительствовать, но церкви римской, которую считаю единой истинной церковью Божией.

Нокс также вышел из себя и стал подвергать римскую церковь жестокому осмеянию, доказывать ее заблуждения, ее пороки и пытался доказать, что ее вероучение более выродилось, чем иудейское. Королева указала Ноксу на дверь.

Надежды на примирение с протестантами разбились об упорство реформатора. Королеве старались доказать, как мало у нее власти проявлять негодование против такого человека как Нокс. Городской голова Эдинбурга, Арчибальд Дуглас, издал приказ, по которому все монахи, священники и паписты под угрозой смертной казни должны были покинуть город; вместе с тем был возбужден вопрос, следует ли в общественных и гражданских делах повиноваться королеве, считающейся идолопоклонницей.

Боскозель Кастеляр ликовал, узнав, что план Стюартов разрушен, и строил планы о новом триумфе над Стюартом.

Старый граф Арран не явился приветствовать королеву, но прибыл его сын, пылкий мечтатель и любитель приключений. Увидав красавицу королеву, он воспылал желанием завладеть этой женщиной, а вместе с ней и короной. Он обращался ко всем друзьям, склоняя их низвергнуть всемогущего Стюарта, возведенного королевой в звание графа Mappa, и принудить королеву избрать себе супруга.

Однажды во время кутежа в корчме, Боскозель встретился с молодым графом Арраном, услышал, с каким воодушевлением тот произнес тост: «Да здравствует Мария Стюарт, и долой каждого, кто хочет быть ее опекуном в этой стране!» — и сразу почувствовал симпатию к нему. Молодые люди быстро пришли к соглашению и предприняли решение собрать в древнем священном месте коронования шотландцев всех представителей горной страны, лордов, сохранивших верность католической церкви, и предложить врагам Стюартов — Гентли, Гордонам и Черному Дугласу направиться в Эдинбург, обезглавить вожаков восстания, водворить порядок в парламенте и утвердить права на бразды правления. Боскозель должен был склонить Марию к одобрению этого плана.

Он явился в благоприятный момент, именно тогда, когда Мария чувствовала себя глубоко оскорбленной Ноксом.

В первый момент она со страстным пылом ухватилась за этот план и уже мечтала о том, как во главе верных подданных вассалов явится победительницей в завоеванный город. Но не успел Боскозель удалиться, сияя от счастья, как ею овладело раздумье. Боскозель был пылок, он любил и видел все в розовом цвете, а что если он ошибся, если лорды обманули его, чтобы отнять у нее последнюю поддержку в лице Джэмса Стюарта?

Она намеревалась посоветоваться со своим духовником, как вдруг к ней вошел Джэмс Стюарт. По его лицу она поняла, что он с дурными вестями.

— Хорошо было бы, — сказал он, — если бы вы предприняли объезд всех графских владений. Вы достигнете этим двоякой цели: познакомитесь со своими врагами и таким выступлением против мятежных лордов приобретете уважение и власть.

Королева смотрела на него с изумлением. Не догадывался ли он о предложении Боскозеля, что требовал от нее того же самого.

— Кто же — эти мятежные лорды? — спросила она, избегая пытливого взгляда брата. — И во власти ли я смирить их, если реформатский священник безнаказанно дерзает оскорблять меня в моем дворце?

— Мария, — возразил Стюарт, — неужели вы больше доверяете французу, который хвастливо сбивает репейные шишки, чем тому, кто единственно может возложить на вашу голову венец? Граф Босвел напал на лорда Ормистона и ограбил его, как разбойник, а теперь они помирились и кутят вместе с Гордонами и Гамильтонами. Я знаю их планы и знаю, что примиряет их всех. Это — зависть к тому благоволению, которым я пользуюсь у вас, и за власть, которую вы предоставили мне. Вы хотите принять помощь тех, которые в Инч-Магоме лишили свободы вашу мать и вас, вы хотите протянуть руку сыну графа Аррана, чтобы не иметь тогда никого, кто защитил бы вас от этих друзей?

Мария побледнела.

— Простите! — сказала она. — Я была в отчаянии и поддалась уговорам первого человека, который предложил мне помощь. Будьте уверены, что я доверила бы вам свой план раньше, чем покинула Эдинбург!

— Ах, вы знали? — усмехнулся Стюарт. — Кастеляр так наивен, что попался в эту ловушку, он поверил, что шотландские лорды будут для него таскать каштаны из огня. Я боюсь за вас, Мария. Этот человек обезумел от любви. Страсть ведет его уже к государственной измене. Берегитесь, как бы он не забыл когда- нибудь, что вы — коронованная королева! Простите меня, Мария, но, по-моему, верный и преданный слуга жертвует своей жизнью или, рискуя навлечь на себя даже немилость своей властительницы, решается открыть ей правду, но никогда не позволит унизить себя ради каприза. Мария, вы не знаете этого человека, изнывающего от пожирающей его страсти. Он имеет основание ненавидеть меня, так как знает, что я употреблю все старание, чтобы устранить его влияние; он имеет основание быть недоверчивым ко мне, так как не знает моего плана и подозревает, что Джэмс Стюарт преследует свои собственные выгоды, а не интересы королевы. Берегитесь, Мария, смотрите беспристрастно, не обольщайтесь его дружбой! Если он примкнул к Босвел, то, значит, надеется завладеть вашей особой. Будь вы тысячу раз невинны, но подозрительный народ, требующий безупречной чистоты своих дочерей, осудит королеву, дающую хоть малейший повод к молве о ее легком поведении. Могут сказать, что Боскозель никогда не осмелился бы взглянуть на вас с вожделением, если бы вы не допустили этого.

— Довольно! — прервала его Мария. — Благодарю вас за дружеский совет, хотя и не могу признать справедливость вашего упрека. Правда, Боскозель питает ко мне более теплые чувства, но никогда не забывает почтения, подобающего королеве. Вы правы только в том отношении, что мне нужно французский этикет поставить в строгие рамки шотландских нравов. Во Франции никто не осуждает, когда королева забавляется веселой беседой, там никто не усмотрит ничего дурного в учтивых забавах. Я заведу прялку или уединюсь со своими дамами и буду читать псалмы.

— Вы смеетесь, хотя таким именно поведением в короткое время завоевали бы сердце своего народа, но это противоречит вашему темпераменту и всем вашим жизненным привычкам. Я был бы доволен, если бы мои предостережения достигли того, чтобы вы на некоторое время устранили из своего интимного кружка человека, которого молва людская уже считает вашим любовником.

Мария вспыхнула от негодования.

— Джэмс, — схватила она брата за руку, — вы могли бы начать прямо с этого, и вся предыдущая речь была бы излишней. Если молва зашла так далеко, так пора открыть правду! Боскозель похож на моего покойного супруга, и, когда я смотрю на него, мое сердце предается дорогим, приятным воспоминаниям. Любить его — противоречило бы природе и священному чувству. Это была бы насмешка над покойным и над счастливыми днями моей жизни. Если мне суждено когда-нибудь полюбить кого-либо, то он должен прежде всего заставить меня позабыть моего покойного мужа. Боскозель должен уехать обратно во Францию, и пусть порвется последняя связь, приковывающая меня к чудным воспоминаниям моих юных дней!

— Мария, это была бы чрезмерная поспешность. Этот внезапный отъезд послужил бы признанием вашей вины, страха перед обнаружением тайны или даже тяжелой, насильственной разлукой с тем, кого вы любите. Докажите Шотландии, что Боскозель для вас — не более как верный слуга, но отнюдь не близок вашему сердцу, как женщине. Посоветуйтесь с английским послом относительно выбора супруга. Станьте во главе войска, которое я поведу против мятежных лордов, и оставьте здесь Боскозеля и весь свой придворный штат; этим сразу будут опровергнуты все ложные слухи.

— Мне стать во главе войска, покинуть этот старый замок, увидеть горы Шотландии, вдыхать горный воздух и аромат лесов? Джэмс, вы это серьезно думаете?

— Разве столь невероятно, что королева в сопровождении своих верноподданных отправится по владениям своих графов?

— О, это было бы восхитительно! — засмеялась Мария сквозь слезы. — На коней, на коней, Джэмс! Там, в горах, мое сердце вздохнет свободнее, и я снова найду радости жизни. Мы будем мчаться по болотам и лугам; мое сердце возликует в зеленых лесах. О, Джэмс, какое счастье сулите вы мне!

«Действительно, я был несправедлив, она любит этого француза лишь от скуки, — усмехнулся про себя Джэмс Стюарт, выйдя от королевы. — Но теперь у меня есть средство властвовать над королевой Шотландии, и она будет счастлива в этой стране, ведь для женского сердца требуется очень немногое, чтобы считать себя счастливой».

Стюарт прямо отправился к Боскозелю и застал его в тот момент, когда тот собирался принести заговорщикам известие о том, что королева одобряет их план.

— Маркиз, у меня есть просьба к вам, — начал Стюарт, между тем как Боскозель смотрел на него с изумлением, не ожидая ничего доброго от такого внезапного появления своего врага. — Вы увидите сегодня графа Аррана, Босвела и Гордона?

Боскозель побледнел. Не был ли лорд Джэмс в союзе с дьяволом, что узнал об их заговоре раньше, чем он принял форму окончательного решения.

— Моя просьба состоит в том, — продолжал Джэмс с иронической улыбкой, — чтобы вы посоветовали им покинуть Эдинбург раньше наступления ночи, так как королева собиралась вскоре посетить их владения и во главе моего войска будет принимать поздравления лордов.

Боскозель стоял как пораженный громом. Он чувствовал, что Стюарт не только перехитрил его, но даже пристыдил, так как имел теперь полное основание обвинить его в государственной измене.

— Милорд!

— Маркиз, — продолжал Джэмс, — весьма возможно, что несколько часов тому назад у королевы были другие намерения, но я убежден, что ваша преданность не позволит вам компрометировать Марию Стюарт, а это случилось бы, если бы люди узнали, что она, по совету доброжелательного, но ослепленного чувствами человека, на минуту склонилась в сторону людей, видящих в королеве Шотландии не более как красивую искательницу приключений.

— Милорд!

— Маркиз, всякое дальнейшее объяснение будет лишним. Королева отправляется со мной по графствам своей страны, и где встретятся государственные изменники, их обезглавят. Так как вы состоите в дружбе с графом Арраном, то вам неудобно сопровождать королеву. Она знает, что вас обманули, что сами вы не могли иметь намерения предать Марию Стюарт в руки Гамильтонов, которые некогда держали в плену в Инч-Магоме ее с матерью, королевой. Этих лордов нужно хорошо узнать, прежде чем протянуть им руку. Итак, с Богом! Маркиз, кто едет с арранцами, тот — враг королевы. Надеюсь, вы останетесь в Эдинбурге… Впрочем, как хотите…

При этих словах он поклонился и вышел из комнаты.

Боскозель задыхался от злобы и стыда. Он не ожидал, что Гамильтоны могут обмануть его, что они — давние враги королевы, он содрогнулся при мысли, что по его вине Мария могла попасть во власть Арранов; но вместе с тем его приводило в отчаяние, что именно Джэмс Стюарт явился ее спасителем, что этот человек снова торжествовал над ним. Боскозель увидел свое бессилие и свой позор. Он хотел ненавидеть этого человека и не мог, так как сознавал, что только тот один мог защитить Марию. Он видел, что враг щадит его, как будто он недостоин даже ненависти.

Но королева должна узнать, что его обманули, у ее ног он хотел вымолить прощение за безрассудное усердие. Пусть отныне ее единственным защитником будет Джэмс Стюарт, но как женщине, ей никто не должен быть близок, кроме него.

Боскозель кинулся в королевские покои, прошел мимо стражи и проник в приемную, где его встретила Мария Сэйтон.

Пораженная его расстроенным видом и предчувствуя беду, она воскликнула:

— Что случилось?

— Я желаю видеть королеву! Где она?

— Вы с ума сошли, маркиз? Королева собирается в дорогу и никого не принимает.

— Я должен видеть ее.

Дверь отворилась, и на пороге показалась Мария Стюарт.

— Что здесь такое? — спросила она, краснея от негодования. — Как, маркиз? Вы здесь? Кто позволил вам появляться без доклада?

— Мария! Неужели вы хотите быть в Шотландии строже, чем были во Франции?

— Маркиз, не забывайте, вы говорите с королевой! Я прощаю вам, что в своем усердии вы чуть не привели меня к гибели, но требую, чтобы вы держались в границах, как требую этого от всех. Надеюсь, что по возвращении найду вас более почтительным. До свидания, маркиз!

Боскозель смотрел на нее, не веря своим глазам; ему казалось, что он бредит, но, когда Мария повернулась к нему спиной, он не выдержал и воскликнул:

— Так не может говорить Мария Стюарт, это — слова Джэмса Стюарта, вложенные в ваши уста.

— Молчите! — сказала королева. — Я начну презирать того человека, который заставляет краснеть женщину за ее сердечную снисходительность. Вы недостойны называться мужчиной, маркиз, раз не имеете власти над собой. Уходите!

Мария возвратилась в свою комнату и заперла за собой дверь.

«Я — не мужчина?! — горько усмехнулся про себя Боскозель и словно очнулся. — Я — не мужчина? Я докажу тебе это, ты будешь моей. Я не стану больше вздыхать, молить, пресмыкаться у твоих ног, я не хочу ни сострадания, ни снисхождения, я хочу тебя, тебя или смерти».

Глава пятая
МАРКИЗ КАСТЕЛЯР
I

править

Вскоре заговорщики вскоре получили известие, что королева намеревается посетить все графские владения в сопровождении графа Mappa, лорда Джэмса Стюарта. Босвел и граф Арран сговорились поднять своих вассалов, взять королеву в плен и препроводить ее в замок Дэмбертон. Молодой граф, узнав, что дело идет об открытой войне против королевы, поскакал в Эдинбург, чтобы предупредить Марию. В пылу своего увлечения он мечтал, что она оценит его любовь, ради которой он, не задумываясь, готов был обвинить в государственной измене родного отца.

Он предстал перед королевой в тот момент, когда она готовилась стать во главе войска, и, увидав ее, сразу бросился перед ней на колени и, как безумный, стал признаваться ей в своей любви. Мария гордо отвернулась от него, считая его слова бредом сумасшедшего или пьяного, но он ухватился за край ее платья, прижал его к своим губам и умолял:

— Мария, услышь меня, и я возведу на эшафот родного отца и своих родственников. Ты одна будешь господствовать, царица сердец, и пусть погибнут все, кто не желает покориться твоей власти!

— Граф, удалитесь и проспитесь! — сказала Мария и, вырвав из его рук край своего платья, обратилась к Боскозелю: — Маркиз, успокойте этого безумца!

Граф прочел в ее лице глубокое презрение — и это ранило его, как отравленная стрела, он вскочил на ноги и воскликнул:

— А, вы презираете меня, потому что любите Боскозеля! Мария Стюарт не подаст руки шотландскому лорду, потому что желает изображать вторую Мессалину, потому что Кастеляр — ее любовник!

Мария остолбенела, бледная и дрожащая, но, увидев, что Боскозель обнажил меч и хочет броситься на графа, приказала ему отступить. Джэмс Стюарт, скрестив руки на груди, молча присутствовал при этой сцене.

— Милорд, — заговорила королева дрожащим голосом, — ваш отец — изменник, и если я до сих пор щажу его, то только потому, что в его жилах течет кровь Стюартов. Вы же идете далее него: вы посягаете на мою честь и, как трусливый негодяй, позорите женщину! Молчите! Ваш голос противен мне, вы недостойны даже наказания, вы просто вызываете жалость, как человек, лишенный здравого ума.

— Ваше величество, — ответил граф, — разве позорно, что я люблю вас и что эта любовь довела меня до безумия и я готов служить вам против собственного отца? Скажите, что я достоин сожаления за то, что люблю любовницу француза.

Боскозель больше не мог сдерживаться, он бросился на графа Аррана и готов был задушить его собственными руками. Но в этот момент тот выхватил кинжал и ударил его. Королева громко вскрикнула и лишилась чувств.

Безумца связали и увели. Когда же королева очнулась от своего обморока и увидала окровавленного Боскозеля, она невольно воскликнула:

— Боскозель, вы ранены?

— Рана незначительна, — ответил француз, сияя от торжества.

— Уйдем отсюда! Мария, подумайте о своей чести! — строго произнес лорд Джэмс.

Королева вздрогнула, по выражению лиц присутствующих и ликующему взгляду Боскозеля она поняла, до какой степени забылась. Краснея и бледнея, Мария растерянно протянула руку Джэмсу Стюарту и дрожащим голосом сказала:

— Пойдемте отсюда! Лорд Джэмс, спасите меня от самой себя!

На другой день королева покинула Голируд во главе отряда, но молва о сумасшествии Аррана и о словах королевы: «Боскозель, вы ранены?» — распространилась с быстротою молнии. Шотландцы пожимали плечами и говорили, что она оставила его, чтобы люди поверили в лживость слов графа Аррана, а это лишь укрепило уверенность шотландцев, что француз наверное любовник их королевы.

Мария Стюарт ехала во главе великолепной конницы в ярко-блестящих панцирях; знамена весело развевались по ветру. В своем простодушии она уже забыла про случай в Голируде, радостно вдыхая свежий утренний воздух и весело шутя со своими дамами, красавица-королева мчалась по полям Шотландии, как будто все это принадлежало ей.

Кавалерия Стюарта настигла графа Аррана, и, прежде чем он успел оказать сопротивление, его препроводили в тюрьму св. Андрея. Босвел успел скрыться и бежал в Англию.

Джэмс Стюарт направился против Гордонов, которые также лелеяли мысль низвергнуть его.

Граф Гентли (Гордон) имел намерение женить на королеве своего сына. Когда же он во время какой-то ссоры с лордом Огилви ранил его на улице в Эдинбурге, королева отправила его в крепость Стерлинг. Он воспротивился и, собрав около тысячи всадников, решил дать отпор королеве. Граф Гентли укрепил свои замки и выжидал наступления Марии Стюарт. Она действительно направилась туда во главе небольшой армии, предводительствуемой графом Марром. Комендант замка Инвернес, принадлежащего Гордонам, не впустил ее. Тогда она велела осадить замок, принудила его к сдаче и приказала арестовать коменданта.

Во время этого королевского объезда, бывшего вместе с тем военной экспедицией, Мария выказала редкое присутствие духа и переносила все трудности с большой бодростью. Она скакала верхом по диким местностям, переправлялась через реки, располагалась лагерем в степях и лесах, жалея, что она — не мужчина и не может проводить ночи в поле.

Комендант крепости Инвернес, сопротивлявшийся королеве, был повешен на замковой башне, после чего Мария и ее брат спешным маршем отправились далее в путь. Джона Гордона заключили в темницу, а затем пустились преследовать старика Гентли. На равнине Конвики отряды встретились; завязалась горячая борьба, из которой королева вышла победительницей. Гентли пал и был измят под лошадиными копытами, его старший сын обезглавлен, а младший по приказанию королевы заключен в темницу впредь до достижения пятнадцатилетнего возраста, после чего его обезглавили на том же эшафоте, где еще оставались следы крови его старшего брата.

Могущество Гамильтонов и Гордонов было сломлено; их имения были конфискованы и переданы Джэмсу Стюарту, графу Марру, который получил звание графа Мюррея и пост канцлера Шотландии, став первым и самым могущественным лордом в стране.

В разлуке с Марией Кастеляр воспылал еще большей страстью к ней. Он считал себя любимым и думал, что она так же страстно любит его, но скрывает свое чувство, чтобы отвлечь подозрение шотландцев. Наконец Мария возвратилась, и достаточно было одного ее благосклонного взгляда, чтобы маркиз истолковал его как проявление любви и призыв к счастью. Вскоре разнесся слух: ведутся переговоры, лорд Джэмс — граф Мюррей — подготавливает свидание двух королев, и Елизавета уже наметила человека, которого хочет предложить Марии в супруги.

Однажды на маленьком празднике, устроенном королевой, Кастеляр вручил ей стихотворение на французском языке, в котором в поэтической форме изложил весь пыл своей любви. Мария была счастлива, что ей удалось в Голируде устроить маскарад, напомнивший о том, как проводили время во Франции. Королева и Боскозель, замаскированные до неузнаваемости, двигались в пестрой толпе танцующих, сами принимали участие в танцах, а в антрактах слушали пение четырех трубадуров. Трех из этих трубадуров Мария вывезла из Парижа, а четвертый был итальянцем с чудными глазами и красивым, звучным голосом. Его звали Давид Риччио. Бывший камердинер савойского посланника Моретта, он пользовался благосклонностью Кастеляра за свою скромность и поэтическое дарование. После пения снова начались танцы, королева танцевала много и была весела и шаловлива, как в счастливые дни своей юности.

После танцев она вышла в сад, чтобы освежиться, Кастеляр последовал за ней. Они незаметно спустились во двор, а оттуда — в парк, заканчивающийся холмом, так называемой беседкой Артура. Королева села на одну из скамеек и, сняв маску, задумалась. О чем? Быть может, о прекрасной Франции, где прошла ее юность в счастье и любви? А может, она мечтала о прошлом и боялась за свое будущее?

Боскозель опустился к ее ногам, взял ее руки и стал покрывать их горячими поцелуями.

Мария заплакала.

— Ах, как бедно мое сердце! — вздохнула она.

Боскозель воскликнул в восторге:

— Мария, разве ты — не королева? Кто может помешать тебе быть счастливой так, как желает твое сердце и как только может смертный осчастливить женщину? Будь моей, и я готов каждую твою слезинку осушить поцелуями.

Мария вздрогнула, вырвалась и убежала, как испуганная лань. Маркиз бросился вслед за ней, но она скрылась во тьме.

«Ты дрожишь, ты колеблешься? — шептал он. — Беги, но ты не уйдешь от меня! Я заставлю тебя произнести робкое признание. Ты любишь и не в состоянии оттолкнуть меня! Вперед! Смелым принадлежит мир!»

Два часа спустя в парадных залах Голируда погасли огни, гости разошлись, и настала тишина.

Королева оперлась на руку Марии Сэйтон. Холодная дрожь пробегала по ее членам, она думала о безумном Арране, который преследовал ее своею страстью и назвал ее любовницей Боскозеля.

— Что с вами? — озабоченно прошептала Мария Сэйтон. — Вы дрожите, быть может, вы больны?

— Да, я болею так же, как и ты, Мария! — пробормотала королева и залилась слезами. — Там, где я ищу дружбу, я нахожу пылкую страсть, а где ищу доверия, встречаю грубый обман. Ты тоже любила, но твой избранник не понял твоего сердца; мой любимый супруг умер, и меня не понимают мои друзья!

— Королева, вы несправедливы к себе, ко мне и всем, кто искренне предан вам, — возразила Мария Сэйтон.

И в эту минуту в комнату вошла Филли. Все уже знали, что Филли — девушка, и Мария Сэйтон взяла несчастную к себе в услужение. Лицо Филли было расстроено, и она жестами стала объяснять, что королеве грозит опасность.

— Откуда опасность? — спросила изумленная Мария Сэйтон. — Неужели протестанты грозят снова воспрепятствовать нашему богослужению?

Филли покачала головой и указала на сердце.

— Кастеляр? — воскликнула Мария Стюарт. — Чего хочет этот несчастный?

Филли поползла вдоль стены, показывая, как украдкой можно пробраться в дом.

— Он хочет похитить меня? — спросила королева.

Филли покачала головой, и в этот момент залаяла собачка, любимица королевы, и стала царапаться в двери спальни.

Мария Сэйтон отворила дверь, собачка бросилась к постели королевы; когда полог подняли, оказалось, что там, спрятавшись, лежал Кастеляр.

— Боскозель! — воскликнула королева, бледнея от негодования. — Безумец, вы ищете моей гибели?

— Я не хочу твоей гибели, но ты должна стать моей перед Богом и людьми. Скажи, что ты не любишь меня, — и твое сердце возмутится против этой лжи; прикажи убить меня — и ты будешь оплакивать меня!

— Назад! — крикнула Мария Стюарт, когда он протянул к ней руки. — О, Боже, чем заслужила я такой позор, такой стыд?

— Ты плачешь, Мария? Неужели ты стыдишься своей любви?

— Молчите! Если я когда-нибудь дала вам повод на такую безумную мысль, то я жестоко наказана за это. Любить вас? Вам известно, что мое сердце всецело принадлежит моему бывшему мужу, который покоится в могиле. Ваша любовь — позор, ваша дружба — предательство. Вон отсюда! Я презираю, я ненавижу вас!…

Боскозель побледнел, прочитав на лице королевы свой приговор.

— И меня ты гонишь так же, как Аррана! — мрачно пробормотал он. — Ты — кокетка, ты торжествуешь и глумишься, погубив человека, доверившегося твоей лживой улыбке! Ты лжешь! Ты не любишь покойного, как не любишь никого. У тебя нет сердца, ты — змея, которая соблазняет, а потом жалит! Но я не позволю издеваться над собой, ты будешь моей, чего бы это ни стоило мне, даже если бы мне пришлось продать душу дьяволу!

Мария Сэйтон оттолкнула его и пригрозила позвать слуг. Королева упала в обморок, ее сердце заныло от брошенного ей в лицо безобразного оскорбления.

Кастеляр стремительно выбежал.

— Злосчастный! — пробормотала королева, очнувшись в руках Филли и видя, как Мария Сэйтон закрывала двери на задвижку. — И это — мои друзья!… Они отдают мою честь на поругание кальвинистам! О, Джон Нокс имеет право кричать: «Она — Иезавель; побейте ее камнями!» Но Боскозель заплатит мне за это своею жизнью, он должен умереть или перед лордами и парламентом доказать, что я хотя бы единым словом дала ему повод к такой дерзости.

— Успокойтесь! — прошептала Мария Сэйтон, вся дрожа. — Он — безумец и теперь уже сожалеет о том, что сделал в пылу возбуждения. Говорите тише, чтобы придворные дамы не услышали вас.

— А, значит, моя честь должна зависеть от деликатного молчания моих слуг? — сказала королева, горько улыбаясь. — Я принуждена бояться каждого звука, который мог бы выдать мой неслыханный позор?!

— Ваше величество, в передней нет никого, кроме леди Мортон, она же будет молчать так же, как и я, ведь ваша честь нам дороже жизни. Филли нема и предана нам. Пошлите маркиза в изгнание, покарайте его своим презрением, но не требуйте скандального процесса.

— И это советуешь мне ты, Мария Сэйтон?! Я должна примириться с тем, чего не снесет ни одна женщина; тайну моего позора я должна разделить с этим презренным человеком как его соучастница? Мария, он молился вместе со мной у гроба моего супруга, он был свидетелем моего горя, и он же считает меня развратной женщиной!…

— Ваше величество! Ради вашей прежней дружбы к нему вы не должны возбуждать процесс. Вы были слишком снисходительны к нему, чтобы теперь судить его как совершенно постороннего вам человека. Будь это не Кастеляр, а кто-нибудь другой, я позвонила бы и позвала бы ваших телохранителей. Но я знаю, что вы не в состоянии предать его смертной казни. Поэтому лучше, чтобы он бежал, наказанный вашим презрением.

— Мария, ты говоришь, что я не могла бы казнить его? О, я почувствую в этом деле наслаждение! Его кровь смоет последние воспоминания моей юности… Впрочем, нет, нет, пусть он бежит, я отомщу ему другим способом. Пусть он увидит, как я изберу себе супруга, как я смеюсь над ним, как презираю его. Завтра я поговорю с английским послом. Мне дали понять, что необходимо иметь покровителя. Боскозель — единственный человек, способствовавший тому, что я свято хранила память об умершем, — доказал мне, как уважают неутешную вдову. Я изберу себе человека, который разделит со мною королевскую власть, но им не будет ни один из тех, кто был некогда дорог моему сердцу и кто пренебрег моими душевными страданиями.

Королева ходила взад и вперед по комнате в крайне возбужденном состоянии.

Внизу, в одной из гостиных комнат, сидел граф Мюррей. В то время как Мария Сэйтон старалась успокоить королеву, к нему вошел стрелок.

— Опять ты здесь? Черт возьми, отчего ты не на своем посту? — спросил Мюррей недовольным тоном.

— Милорд, маркиз возвратился в свою комнату! Я притворился спящим, как вы приказали. Маркиз явился, тихо отворил решетчатую дверцу и поспешил по лестнице к потайному ходу, ведущему в спальные покои королевы. Я последовал за ним и держал стрелков наготове, чтобы по первому зову на помощь броситься туда и вонзить французу кинжал в грудь. Но собачка королевы выдала француза.

— Что сделала королева? Она не позвала на помощь?

— Нет, милорд. Ее величество прогнала маркиза; я слышал громкий, резкий разговор, после которого распахнулась боковая дверь на галерее, и маркиз стремительно вышел; леди Сэйтон заперла за ним двери.

— Хорошо! Можешь идти! — сказал Мюррей. — Что она предпримет? — пробормотал он, беспокойно шагая по комнате. — Неужели этот человек все еще опасен. Вот благоприятный момент избавиться от него, и ты не воспользуешься им, Мария? Твой зов о помощи спас бы твою честь. Что же ты думаешь делать? Предать его суду или, быть может, с позором изгнать его? Но, быть может, завтра ты уже раскаешься в своем решении, как сегодня побоялась пролить его кровь. Или, быть может, ты хочешь наказать его презрением! Это была бы чисто женская месть, а только кто поручится тогда за твое сердце? Нужно покончить с этим. Если ты не можешь справиться с ним, то я помогу тебе. Арестовать его? Нет, бесполезно, властным словом Марии он был бы освобожден, и тогда окончательно погибло бы ее доброе имя. Умертвить его? Но тогда она будет оплакивать его. Нет, он сам должен погубить себя.

На другое утро, когда королева появилась среди своих придворных, Мюррей был более чем когда-либо вежлив и предупредителен с Кастеляром и внимательно следил за выражением лица королевы, когда она вошла в зал и взглянула на Боскозеля.

Мария была бледна. В тот момент, когда она увидала Боскозеля рядом с Стюартом, на ее устах появилась злобная улыбка. Она подошла к графу Мюррею и на его глубокий поклон ответила горделивой усмешкой, а Боскозеля не удостоила ни единым взглядом.

— Любезный лорд Джэмс, — сказала она, — я склонна выслушать предложения английского посла и стремлюсь примириться с моей сестрой Елизаветой. Я чувствую необходимость жить в дружбе с королевой Англии, и если она не требует ничего более, кроме того, чтобы я только пожертвовала своей связью с Францией, то я охотно уступлю ей. Франция слишком часто обманывала Шотландию, чтобы я считалась с ней ради моих чувств к одному человеку, который покоится во французской земле. Пришлите ко мне в кабинет лорда Рандольфа!

Затем она милостиво отпустила Джэмса Стюарта, прошла мимо Боскозеля, как мимо безжизненного изваяния, на которое он действительно походил в своей смертельной бледности, а затем милостиво поклонилась каждому из присутствовавших. Всеми было замечено, что Кастеляра, которому королева всегда оказывала предпочтение, на этот раз она не удостоила ни единым взглядом и что, по окончании аудиенции, маркиз поплелся, как человек, потерявший рассудок.

Кастеляр готов был выдержать гневный взгляд королевы и даже рассчитывал вызвать его своим появлением. «Пусть она убьет меня, если не хочет внять моим мольбам!» — эта мысль засела у него в мозгу, когда он ночью вернулся в свою комнату, уничтоженный стыдом и бешеным отчаянием. Но такое ледяное презрение королевы, которое он увидел теперь, готово было свести его с ума.

«Она гонит меня, как лакея? Неужели я даже недостоин ее ненависти? — с отчаянием подумал он. — В таком случае она только шутила со мной, а я, глупец, не понял этого и не воспользовался вовремя, вместо того, чтобы вздыхать у ее ног! Она не присуждает меня к изгнанию! Не желает ли она, чтобы я танцевал на ее свадьбе! Быть может, она рассчитывает показать своему супругу дурака, который годами изнывал, ловя ее улыбку, а она кокетничала и играла с ним как с куклой!»

Все кипело в нем, он готов был размозжить свою голову о холодный мрамор.

Вошел слуга и подал ему завтрак.

— Господин маркиз! — шепнул хитрый француз, принимая таинственное выражение лица.

— Что тебе?

— Господин маркиз, пока я доставал вино из погреба, на табурет, под чан, было положено письмо.

— Кем?

— В комнате никого не было, когда я вернулся. Но письмо адресовано вам.

Боскозель быстро схватил записку. Это был тонкий сверток, запечатанный воском, оттиск печати был сделан слабо, с очевидною целью, чтобы герб не был узнан. Почерк, по-видимому, был подделан.

«Смелость, — так гласили строки на французском языке, — оскорбляет, когда она не соединяется с осторожностью. Нескромная любовь отвергается вдвойне, если тайная не умеет найти пути к достижению цели. Неудавшаяся попытка отнимает мужество надеяться на более счастливый результат и заставляет пострадавшего прийти к решениям, быть может, не соответствующим его сердечному влечению. Настоящий кавалер не должен бы предпринимать ничего без уверенности победить или пасть. Сожгите эту записку! Она написана лицом, которое видело, как плакали прекрасные глаза».

При чтении этой записки кровь кипела в жилах Боскозеля, лоб горел, а сердце бешено билось в груди.

«Она любит меня! Это пишет доверенное лицо, которое видело, как она плакала! — думал он. — О, как я глуп в своем отчаянии!… Разве она не должна была притворяться перед Сэйтон, Филли и всеми? Она не осмеливается протянуть мне руку, но ее сердце принадлежит мне; она страдает, а я, несчастный, не решаюсь рискнуть своей жизнью, чтобы прижать ее к своей груди, и мой ум не находит причину, чтобы я мог встретиться с ней наедине?!»

Час спустя Кастеляр, которого еще недавно на аудиенции видели замкнутым, мрачным и убитым, прошел мимо придворных с гордо поднятой головой, приказал оседлать себе лошадь и вскачь понесся из ворот дворца.

Ha следующую неделю предполагалась соколиная охота, которая должна была состояться в графстве Файф. Весь двор занялся приготовлениями, желая показаться во всем своем блеске, лорды выписали своих сокольничих, пажи щеголяли новыми костюмами, из соседних замков были приведены самые породистые кони, каждый хотел выказать свое великолепие, своей роскошью затмить другого. Кастеляр единственный, казалось, не думал готовиться к охоте; каждый день во время аудиенции, при каждой встрече с Марией Стюарт его видели мрачным, молчаливым, словно страшное несчастье тяготело над ним, а Мария не удостаивала его ни словом, ни взглядом. Каждый догадывался о какой-то вине с его стороны, которую он должен был искупить смиренным раскаянием.

День охоты наступил, это было 14 февраля 1563 года. В замке Голируд весело зазвучали охотничьи рога, площадь перед дворцом наполнилась придворными лакеями и пажами в великолепных костюмах; породистые, разукрашенные золотом и бархатом кони нетерпеливо били землю копытами. Наконец появилась королева, окруженная своими дамами и придворной знатью, среди которой находились: граф Мюррей, Черный Дуглас, епископ росский, английский посол лорд Рандольф и много других благородных и родовитых рыцарей; недоставало только Кастеляра. Он стоял у окна, за шелковой драпировкой, и, весь бледный, следил за королевой.

Блестящий поезд покинул дворец. Охота должна была продолжаться три дня, поэтому вслед за двором последовала королевская кухня, весь обоз с винами, буфетчиками, поварами, егерями, пажами и сворами собак. Резкие звуки рогов затихли, в замке Голируд водворилась тишина.

Тогда Кастеляр выбрался на двор, оседлал свою лошадь и пустился вскачь.

Охотничий замок в Бурнтисленде был расположен среди леса. Высокая башня оканчивала с восточной стороны старинное здание, зубчатые стены которого мрачно высились над темной листвой вековых деревьев. В большой столовой все было заготовлено к пиршеству; там стояли золотые блюда, охотничьи кубки и бокалы; проворные руки работали на кухне, громадные туши висели на вертелах над раскаленными очагами; ждали знака, возвещающего приближение охотничьего поезда, и никто не обращал внимания на вход в башню, который охранялся стрелком из королевской гвардии, прибывшей заранее для несения службы в замке.

Стрелок был тот самый, который принес графу Мюррею известие о первом дерзком поступке Кастеляра.

Какой-то человек, робко озираясь, выступил из леса и вдруг застыл, ошеломленный, увидев стрелка. Наконец, решившись, быстро подошел к нему и тихо спросил:

— Вы узнаете меня?

— Конечно, господин маркиз, но я думал, что вы на охоте.

— Нет. Я готовлю сюрприз. Можете ли вы молчать?

— Если мне хорошо заплатят, почему бы и нет?

— Вот вам двадцать золотых, не говорите никому, что видели меня, а теперь пропустите меня на башню.

— Господин маркиз, это будет стоить мне моей службы. Вы, конечно, не сделаете ничего дурного?

— Без сомнения, и, если это будет стоить вам службы у графа Мюррея, вы с двойным содержанием поступите ко мне.

Стрелок соображал недолго.

— Даете слово, господин маркиз? — спросил он.

— Даю, вы не пожалеете об оказанной мне услуге.

Стрелок пропустил маркиза.

Когда охотничий поезд прибыл, граф Мюррей проехал совсем близко мимо стрелка. Последний кивнул головой, Джэмс Стюарт все понял — в Голируде он тщетно ожидал этого знака в течение целой недели.

Королева Мария Стюарт была утомлена. Она не казалась веселой во время охоты. Раскаяние Кастеляра трогало ее, и все же ее мучило необъяснимое беспокойство, словно ей грозила какая-то опасность. Она упрекала себя, что не отправила Кастеляра во Францию, мрачная замкнутость маркиза с каждым днем тяготила ее все больше, она чувствовала свою вину перед ним, так как давала пищу его чувству. Она оставила его при себе, несмотря на то, что угадала его любовь. Она требовала от него унижений, которые может вынести только влюбленный. Теперь Мария понимала, что заставила Боскозеля страдать, и ее образ действий показался ей вдвойне недостойным. Он мог бы отомстить королеве, но молчал.

Мария решила, что не успокоится, пока Кастеляр не уедет из Шотландии.

Она рано покинула трапезу и направилась в спальню, примыкавшую к башне. Мюррей сделал знак Черному Дугласу следовать за ним.

Граф Мюррей выбрал для себя комнаты, примыкавшие к покоям королевы. Коридор, в который выходили покои Марии, охранялся стрелками.

— Вы чрезвычайно предусмотрительны! — улыбнулся Арчибальд Дуглас, увидев часовых, но Мюррей ничего не ответил, а прямо повел графа в свою комнату и приказал подать вина.

— Лорд Дуглас, — начал он, — королева Англии посылает нам своего фаворита Дэдлея Лейстера. Что вы скажете на это? Мы должны прийти к соглашению насчет его приема, прежде чем он прибудет сюда.

— Вы знакомы с ним и, конечно, знаете, пригоден ли он к тому, чтобы спихнуть с нашей шеи французов. А чтобы он не вырвал власти из ваших рук, вы позаботьтесь сами.

— Неужели вы все еще боитесь влияния французов? Быть может, Боскозеля? Его дело я считаю поконченным! — произнес Мюррей.

— Я не боюсь его, но боюсь за королеву. Французы заодно с папистами, а весь этот сброд ненавистен стране. Но что случилось с Кастеляром? Его нет на охоте. Вероятно, вы знаете, что произошло, иначе вы не были бы так спокойны?

— Он был дерзок по отношению к королеве.

— Мне жаль этого человека. Она была неосторожна, и дьявол, как всегда, впутался в эту игру.

— Неосторожна, вы совершенно правы! — согласился Мюррей. — Но тем осторожнее должен быть мужчина, знающий, что он не может иметь право на подобную благосклонность. Но слушайте! Не обратили ли вы внимания на какой-то шорох за стеной? Неужели здесь есть тайная галерея и нас подслушивают?

Дуглас хотел посмеяться над его тревогой, как вдруг в покоях королевы раздался резкий крик.

— Слышите? — прогремел Мюррей. — Берите скорее свой меч, Дуглас, вперед, за мной!

Прежде чем приступить к ночному туалету, Мария Стюарт некоторое время болтала со своими дамами. Ей как-то страшно было переступить порог спальни. Она сделала знак дамам следовать за ней. Старая мамка Анна Кеннеди подала ей ночное одеяние, но королева медлила надеть его. Еще ей надо было пошептаться кое о чем со своими любимицами. Наконец она решилась отпустить дам, но вдруг вздрогнула.

— Разве вы не слышите? — прошептала она, бледнея от страха. — Там, за обоями, какой-то шорох.

— Дамы засмеялись.

— Ну, идите, идите! — кротко упрекнула их Мария. — Вы не верите в привидения.

Она поцеловала Марию Сэйтон и других. Анна Кеннеди осталась одна при ней, чтобы раздеть ее.

Мария склонила колена перед аналоем, но вдруг по всему ее телу пробежал трепет ужаса, и она промолвила:

— Там кто-то есть… я слышу шорох за обоями… там…

Анна Кеннеди прислушалась, до нее тоже донесся шорох, тогда она открыла дверь, желая вернуть уходивших дам.

В этот момент в стене открылась потайная дверь, и Мария резко крикнула — перед ней стоял Кастеляр.

— Помогите! — крикнула королева, почти теряя сознание от ужаса.

— Мария! — воскликнул Боскозель, бросаясь к ней и обнимая ее колена. — Я не отступлю!… Выслушай меня или позови палача! Я хочу быть счастливым или умереть!

— Помогите! — закричала Анна.

Дамы поспешно вернулись.

— Позовите лордов! Помогите! — вопила Мария, отталкивая от себя обезумевшего маркиза.

В это время послышался звон шпор, и на пороге появились Мюррей и Дуглас.

— Предательство! — бледнея, прошептал Боскозель. — Я предан тобой, Мария!…

— Свяжите этого преступника, — приказал Мюррей вооруженным людям, прибежавшим на крики о помощи. — Суд должен произнести свой приговор, этого требует честь королевы.

Кастеляр был связан. Он не пытался сопротивляться, только его глаза пристально смотрели на ту, которая, как он думал, предала его.

Три дня спустя голова Боскозеля де Кастеляра пала на помосте эшафота, воздвигнутого публично на площади св. Анд рея. Королева предпринимала слабые попытки помиловать несчастного, но лорд Мюррей объявил ей, что исполнение приговора будет единственным средством избавиться от злейших нападок на ее честь.

Кастеляр умер со словами: «О ты, наипрекраснейшая и жестокая женщина!» Он отказался исповедаться своему духовнику, но личного секретаря королевы, Давида Риччио, который посетил его в тюрьме в день казни, он попросил сказать Марии, как билось для нее его сердце до самой последней минуты. Перед судьями Кастеляр не сказал ничего, что могло бы скомпрометировать королеву.

Обаятельность Марии Стюарт еще многих должна была ослепить и сделать несчастными.

Глава шестая
СВАТОВСТВО
I

править

Роберт Сэррей, вернувшись в Англию, расстался с Дэдлеем и отправился в свои родовые поместья, возвращенные ему милостью Елизаветы после отмены закона об изгнанниках. Перед отъездом в Лондон он не преминул сделать визит леди Бэтси Килдар, и хотя ему тяжело было вызывать печальные воспоминания, однако вид этой почтенной особы, все еще сокрушавшейся о казни его брата Генри, укрепил его в намерении держаться подальше от двора дочери Генриха VIII. Но уже в первые недели пребывания на лоне природы он почувствовал, что одиночество делается ему невыносимым. Полная приключений жизнь в юности и пестрая смена картин, хотя иногда и весьма печальных, все-таки имели свою прелесть. Соседям по имению Сэррей стал чужд, а спокойная жизнь богатого землевладельца имела мало привлекательного для человека, жившего при парижском дворе. Но еще более, чем к блеску и разнообразию, Роберт стремился к встрече со своими друзьями, Дэдлеем и Вальтером Браем. Конечно, бывали минуты, когда он думал о Марии Сэйтон, но эта первая и единственная любовь его юности была так часто омрачена, что воспоминания о ней были скорей тягостными, чем приятными. Характер Марии Сэйтон никогда не был ясен Роберту, а подозрения слишком часто бросали тень на прекрасный образ, чтобы в его сердце могла сохраниться святость чувств. Однако мысль о Марии все еще, помимо его воли, наполняла его душу страстным томлением, печалью и скорбью. Первая любовь никогда не умирает окончательно в сердце человека.

Однажды, когда Сэррей собирался ехать на охоту, сторож на башне протрубил в рог, возвещая о посетителе. Роберт подошел к окну и увидел блестящий поезд из пажей и оруженосцев, скакавших в гору, по направлению к замку. Впереди всех ехал Дэдлей Варвик. Сэррей стремительно бросился к лестнице, чтобы встретить друга.

— Вели седлать лошадь, — сказал Лейстер, поздоровавшись с Робертом, — ты должен ехать со мной и быть свидетелем замечательно интересной истории!

— Расскажи!

— Прежде всего позволь представиться в новом звании: я — граф Лейстер.

— Поздравляю. Ты, значит, нашел свое счастье при дворе.

— Счастье ли то, что я нашел, это еще вопрос; я пошел по льду, и мне интересно знать, далеко ли я доберусь. Я принес в дар Елизавете свои верноподданнические чувства, но сам дьявол не разберет этой женщины.

— Что же она подарила тебе? Графство Лейстер?

— Это сделала она как королева, а как прекрасная женщина предложила нечто большее, а может быть, и меньшее — это зависит от того, как ты объяснишь это. Я дал понять Елизавете, что люблю ее.

Роберт засмеялся.

— Ты, видно, особенно интересуешься королевами и не так прост, как кажешься!

— Не шути! Елизавета достаточно прекрасна, чтобы увлечь мужчину, и не заслуживает быть взятой в замужество только ради политики.

— О, да, да! Конечно, титул графини Лейстер более подошел бы ей, если бы случайно она уже не была королевой! — пошутил Сэррей.

— Ты смеешься, потому что совсем не знаешь ее и не понимаешь, какую прелесть честолюбие придает любви. Легко победить обыкновенную женщину, но высший триумф — заставить королеву покраснеть и стыдливо потупить глаза.

— И это тебе удалось сделать с Елизаветой?

— Она не рассердилась, а это, при ее гордости, равносильно победе. Теперь, прошу тебя, обсудим мое положение. Королева Елизавета, в доказательство моей привязанности к ней, потребовала принести ей жертву, предложив мою руку другой. Как ты думаешь? Хочет она только испытать меня или, боясь все-таки оказаться слабой, находит нужным поставить преграду своему чувству?

— Быть может, верны оба предположения. Пощади и не заставляй меня разгадывать загадки женского сердца, а лучше расскажи о себе, меня это более всего интересует. Если ты действительно любишь Елизавету, было бы предательством с твоей стороны не сказать об этом той, которая будет носить твое имя. Впрочем, заставить влюбленного в себя жениться на другой — весьма оригинальный прием.

— Менее, чем ты думаешь. Если Елизавета действительно верит в мой успех, то она рассчитывает с моей помощью победить соперницу. Но ты прав, я сам должен уяснить себе, люблю ли я Елизавету или нет, а на это можешь ответить мне именно ты.

— Я? Да ты с ума сошел?

— Ты знаешь меня лучше, чем я сам. Ты знаешь, что прекрасные глаза способны зажечь во мне пламя, но знаешь также, что я честолюбив. Как ты думаешь? Может честолюбие заменить мне счастье любви? Сильнее ли оно, чем страсть, которая довольствуется мелкими победами?

— Милый Дэдлей, уже этот вопрос доказывает мне, что в Елизавете ты любишь лишь королеву, а то, что я слышал о ней, не позволяет питать надежду, чтобы когда-либо какой-нибудь мужчина победил в ней женщину и стал для нее более, чем мимолетной прихотью.

— Кто знает! — пробормотал Дэдлей. — Она еще не любила. Я стою на перепутье, которое должно решить участь всей моей жизни. Я — потомок Варвиков, мои предки добыли корону английским королям, служили опорой их престола. Если бы я подозревал, что Елизавета хочет испытать меня и дала мне это поручение в надежде на неудачу, тогда я мог бы требовать удовлетворения у ее сердца.

— Ты еще не назвал мне имени твоей будущей невесты.

— Я должен просить руки Марии Стюарт.

Сэррей уставился на него с удивлением, но вдруг язвительно засмеялся и воскликнул:

— Ах, я понимаю! Елизавета хочет сделать последний шахматный ход, завершить интригу Генриха Восьмого. Супруг несчастной королевы Марии должен обратиться в вассала Англии, в человека, которым Елизавета могла бы всецело управлять.

— Роберт, эта мысль и мне приходила в голову.

— И ты хотел пойти на это дело, обмануть несчастную шотландскую королеву, быть тайным агентом Елизаветы, помогая ей захватить наследство Стюартов?

— Роберт Сэррей, этого подозрения я не заслуживаю. Я сказал тебе, что я стою на распутье. Я не кукла, с которой можно играть. Если я стану супругом Марии Стюарт, я перестану быть вассалом Елизаветы, и она сильно ошибется, думая найти во мне покорного слугу. Но мне кажется, я сам должен посмеяться над этим проектом. Неужели Елизавета могла серьезно думать, что ее давнишний враг — шотландская королева возьмет себе в мужья английского лорда, ее фаворита, и что Шотландия потерпит это? Я думаю, скорей меня посылают, чтобы я был отвергнут, и Елизавета получит повод рассердиться, что не приняли ее совета. Но я не хочу повредить себе в глазах Елизаветы и не хочу выставить себя в смешном виде. Поэтому прошу тебя, поедем со мной! Ты легко разузнаешь, что будут скрывать от меня; ты можешь дать понять Марии Стюарт, что я не способен предать ее, если она на мне остановит свой выбор; ты также вовремя можешь подать мне знак прекратить переговоры, если не будет никакой надежды на успех.

— Я поеду с тобой, — ответил Сэррей после короткой паузы, — уже потому, что должен оказать эту услугу Марии Стюарт. Ради тебя, — продолжал он со смехом, — я не сделал бы этого, так как опасно быть советчиком человека, еще колеблющегося, которую из королев он может осчастливить своей рукой и сердцем… Но где же Вальтер Брай? Неужели он знал о твоей поездке и все-таки не поехал с тобой? Неужели Филли все еще не разыскана?

Лейстер рассказал о случившемся несчастье с Вальтером, что он еще лежит больной, но обещал приехать в Эдинбург, чтобы там навести справки о Филли, если в Лондоне ничего нельзя будет узнать.

Смертный приговор над Кастеляром стоил много слез Марии Стюарт, и прошло несколько недель, прежде чем она оправилась от катастрофы, которую навлекла сама. Она никогда не задумывалась над тем, какие серьезные и печальные последствия могла иметь интрига, которой она предавалась легкомысленно, из склонности к кокетству и тщеславию, и теперь пробовала развлечь себя разнообразными празднествами, балами, маскарадами и охотой. Но понятно, что подобный образ жизни еще более восстанавливал против нее шотландских пуритан. Требования о том, чтобы она вышла замуж, делались все настоятельнее. Одни хотели, чтобы супруг королевы противодействовал возрастающему могуществу Мюррея, другие желали ей мужа для избежания подобных историй, как было с Кастеляром. Сам Мюррей убеждал остановиться на выборе Елизаветы, так как боялся, чтобы Мария Стюарт в конце концов не вышла за какого-нибудь иностранного принца или шотландского лорда, который мог бы лишить его власти.

Датский и шведский короли, сватавшиеся за Марию Стюарт, были отвергнуты. Кардинал Гиз горячо принялся за проект обручения Марии с доном Карлосом, сыном испанского короля, но Екатерина Медичи и Елизавета Английская воспротивились этому плану, боясь, что наследник Испании, Милана, Сицилии и Нидерландов, став шотландским королем, заявит претензии на английский престол. Эрцгерцог австрийский, герцоги Намюр и Феррара тоже предлагали свои кандидатуры, но получили отказ. А Мария тайно возобновила переговоры с Испанией, в то время как Лейстер был уже на пути, причем разрешила Мюррею написать Елизавете, что примет жениха из ее рук.

Нерешительность королевы увеличилась еще от проповедей Джона Нокса.

— Я слышу разговоры о замужестве королевы, — обращался он к дворянам-реформаторам. — Герцоги, братья государи, короли — все желают принять участие в этом деле. Запомните, милорды, день, в который я вам сказал это, и впоследствии засвидетельствуйте об этом. Если шотландское дворянство, служащее Господу Нашему Иисусу Христу, даст когда-нибудь свое согласие, чтобы неверующий — а все паписты неверующие — стал супругом и повелителем нашей королевы, то Христос изгонит нас из этого королевства и призовет на всю страну Божью месть.

Мария упрекнула Нокса:

— Зачем вы вмешиваетесь в дело моего сватовства? Какую роль вы играете в государстве?

— Ваше величество, — смело ответил он, — я прирожденный подданный королевства, и если я — не барон, не лорд, то все же Бог, как бы я ни казался недостойным, создал меня полезным членом государства. И в этом качестве обязан, как и дворянин, предостеречь народ от опасности; с этой целью я сказал открыто и повторяю это теперь перед вами: если дворянство страны допустит дать согласие на ваш брак с неверующим, то этим отречется от Христа, откажется от веры и подвергнет опасности свободу государства.

В тот день, когда английский посол получил известие о выезде в Эдинбург графа Лейстера в качестве претендента на руку королевы, Мария Стюарт узнала, что король испанский отказывается от сватовства своего сына, не считая его подходящим человеком, который мог бы содействовать присоединению Шотландии к католической церкви.

А Рандольф написал лорду Бэрлею:

«Королева дала мне аудиенцию, будучи в постели. Она провела в таком положении целый день, более из-за удобства, чем из-за нездоровья. Быть может, она нуждалась в отдыхе после одного из ночных празднеств, которые всегда отличаются большой пышностью и оживлением. Когда я попросил ее поговорить о делах, она ответила: „Я вижу, что вам наскучило быть здесь. Я послала за вами, желая повеселить вас и показать, как я, подобно простой смертной, умею проводить время среди моего маленького общества. А вы хотите испортить мне все удовольствие, заставляя говорить о важных делах. Оставьте все это при себе. Если королева Елизавета хочет считать меня своей сестрой или дочерью, я охотно буду слушаться и почитать ее. Если же она хочет смотреть на меня только как на свою соседку и королеву Шотландскую, я согласна жить с ней в мире. Но она не должна вмешиваться в мои дела и беспокоить меня“. Вот какова Мария Стюарт. Я доложил ей о желании королевы Елизаветы, чтобы Мария отдала свою руку графу Лейстеру. Она, по-видимому, обиделась и гордо ответила: „Неужели вы считаете, что я могу так унизить свое достоинство? Разве ваша повелительница поступает согласно своему обещанию считать меня за сестру или дочь, предлагая мне сочетаться с графом Лейстером, связать себя узами с ее подданным?“ Я возразил, что лорд достоин выбора, так как королева Елизавета отличила его большими почестями. Мария заметила, что именно в силу этого обстоятельства неправдоподобно, чтобы Елизавета без каких-либо задних мыслей отдавала ей своего фаворита, а если род последнего действительно достоин трона, то королева Англии сама могла бы предложить ему свою руку. В конце концов она обещала обсудить это предложение с графом Мюрреем».

Таково было положение дел, когда Дэдлей и Роберт Сэррей со своими свитами вступили в Эдинбург.

В гостинице, куда направлялись оба лорда, пировали оруженосцы и егеря могущественного дома Леннокс.

— Посмотрите, — воскликнул старый сокольничий графа. — Вот едут новые гости, и накажи меня Бог, если на щитах не гербы Варвиков и Сэрреев. Бьюсь об заклад, что это — женихи из Англии; но они получат такой же отказ, как испанцы и датчане. Вот будет потеха и, даст Бог, веселая игра! Мы должны быть вежливы и помочь английским парням выколотить их новые камзолы, прежде чем они поскачут назад, как облитые водой пуделя. Приготовьте мечи! По улице едет Сэйтон. Если эти англичане не дадут ему дороги, он для приветствия порадует их окровавленными головами.

Группа всадников, имевших в виде отличия зеленые дубовые листья на головных уборах, проезжала мимо гостиницы, а так как каждый шотландец искал, где только возможно, ссоры, то можно было с уверенностью предсказать столкновение между двумя отрядами, потому что каждый из них предъявил бы свое право на середину дороги. Когда случай приводил к тому, что встречались два могущественных лорда, редко обходилось без кровопролития при разрешении спора о первенстве, а здесь вдруг надменные Сэйтоны съехались на той же дороге с англичанами.

Оруженосцы из гостиницы схватились за мечи и были наготове броситься по первому знаку на защиту Сэйтонов против враждебных англичан, и они, конечно, постарались бы сделать свалку по возможности всеобщей. Группа английских всадников занимала середину улицы. Дэдлей был в боевом вооружении, так же, как и Сэррей, их свита не ждала ничего другого, как маленькой битвы, и разрешение этого вопроса должно было последовать тотчас же, так как предводитель Сэйтонов не делал никакой попытки съехать с пути.

— Место для Сэйтонов! — прогремел он еще издали, обращаясь к англичанам.

Но напрасно ждали шотландцы вызывающего ответа, оба английских лорда остановили своих всадников и коротким галопом поскакали навстречу Сэйтону.

— Приветствую вас, милорд Сэйтон, — воскликнул Дэдлей, — я рад видеть вас здоровым и надеюсь, что встреча с примирившимся со мной противником послужит мне хорошим предзнаменованием. Я прибыл в качестве гостя королевы и, надеюсь, также гостя Шотландии.

— Если вы — только гость и желаете остаться им, то и я приветствую вас с приездом, — ответил Сэйтон, весьма удивленный вежливостью своих парижских противников. — Конечно, я предпочел бы встретиться с англичанами, как с врагами, на границе и там увидеть вас, но я обязан оказать вам гостеприимство, так как ни один Сэйтон никогда не потерпит, чтобы его упрекнули в неисполнении своего долга. Если вам это удобно, я провожу вас в свой дом, предоставив его в ваше распоряжение, пока вы не окончите здесь своих дел.

— Милорд Сэйтон, — засмеялся Лейстер, — я надеюсь не так скоро покончить дела, как вы это думаете. Впрочем, это должна решить королева Шотландская. Я принимаю ваше предложение.

— И я также, — сказал Сэррей, подавая руку Сэйтону.

— Милорд, я чту в вас верного слугу государыни, которой я также когда-то верно послужил, и если мы когда-либо встретимся с вами как политические противники, я хотел бы, чтобы это произошло без малейшей личной вражды.

Георг Сэйтон пробормотал себе в бороду несколько непонятных слов и ответил на рукопожатие Сэррея с таким выражением лица, которое ясно давало понять, что он охотно поднял бы брошенную ему перчатку, но все же настолько понимает приличия, чтобы ответить на вежливость вежливостью.

— Стройтесь! — скомандовал он своим всадникам. — Лорды Сэррей и Лейстер — мои гости, и кто только будет искать ссоры с их людьми, будет также иметь дело и с Сэйтонами. Покажите этим господам, что мы умеем жить и даже принять англичан, когда они являются к нам мирными гостями. Поворачивайте своих лошадей, поезжайте вперед и трубите в трубы, чтобы в доме Сэйтона приготовили все самое лучшее для приема гостей.

— На нас здесь смотрят не особенно дружелюбно, — сказал Сэррей Дэдлею, когда они заняли свои комнаты в доме Сэйтона. — Повсюду в городе мы видели мрачные лица, словно все эти люди охотнее приветствовали бы нас алебардами. Проект Елизаветы кажется мне немного смелым, и граф Мюррей мог бы встретить нас. Может, ветер подул в другую сторону, и он посылает нас ко всем чертям? Но что заставило тебя просить Сэйтона о гостеприимстве?

— Этот надменный дурень вел себя так, точно мы обязаны ему жизнью за то, что он провел нас невредимыми через город.

— Ведь в Париже мы тяжко оскорбили его, а ты еще требуешь, чтобы он улыбался нам, — засмеялся Дэдлей. — Неужели было бы лучше, если бы мы вступили в драку с грубыми парнями и поставили королеву Марию Стюарт в затруднение, какое удовлетворение дать оскорбленным гостям? Мне доставляет громадное удовольствие принуждать к вежливости этого высокомерного молодца, да к тому же я сделал открытие, что у нас здесь не будет недостатка в развлечениях. Я видел у окна головку восхитительной леди, которая быстро исчезла при виде гневного взора Сэйтона.

— Ты думаешь о приключениях в то время, как хочешь сделать предложение королеве? — спросил Сэррей и покраснел, подумав о возможности встречи с Марией Сэйтон.

— Почему же нет? Когда человек уже приготовился к отказу, который он должен получить, может же он искать себе другие развлечения!

— Ты неисправим. Но тише… сюда идет Сэйтон.

Георг Сэйтон вошел в комнату в сопровождении хранителя винным погребом и лакеев, несших золотую чашу с вином и бокалы.

— Позвольте, милорды, поздравить вас с приездом, — сказал Сэйтон. — С вами ли еще паж, который ходил за мной, когда я лежал больной в вашей гостинице в Париже? Я наполню его карманы золотом.

— Милорд, — ответил Сэррей, — этот паж исчез, и желание отыскать его явилось одной из причин моей поездки сюда с графом Лейстером. Он — здешний уроженец…

— Значит, он — шотландец? Милорды, все мои служащие к вашим услугам. Если вам это удобно, я велю через час подать вам сюда ваш обед.

— Милорд Сэйтон, — ответил Дэдлей, у которого официальный тон хозяина вызывал насмешку, — если мы для вас — приятные гости, докажите нам это и не стесняйтесь. Мы устроимся, сообразуясь с вашими удобствами и привычками, как вы это сделали в нашем скромном убежище в Париже. Мы будем являться к столу, когда ваша леди велит звонить в колокол.

— Я не женат, милорд, — ответил Георг, бросив на говорившего подозрительный взгляд, — и сожалею, что в моем доме вы должны отказаться от удовольствия блеснуть своей галантностью перед дамами.

— Как? — воскликнул Лейстер, не обращая внимания на предостерегающие знаки Сэррея и замкнуто-серьезное лицо Георга, — неужели мои глаза обманули меня, когда я видел прелестную кудрявую головку в угловом окне вашего дворца? Значит, красавица была служанка и…

— Милорд, — резко прервал его Сэйтон, — у вас очень зоркие глаза. Дама, которую вы заметили, — моя сестра.

— В таком случае простите! Да и правда, было бы даже невозможно, чтобы такие благородные черты принадлежали служанке. Я был бы рад познакомиться с леди Сэйтон.

— Милорд, моя сестра, к сожалению, должна отказаться от этой чести, она не принимает незнакомых лиц, приехавших с юга.

— Лорд Сэйтон, это звучит оскорблением.

— Граф Лейстер, не в шотландских обычаях оскорблять гостя-друга. Но я один приветствовал вас с приездом, простите, если моя сестра не нашла достаточных причин поступить так же, и будьте добры отнестись с уважением к ее желанию.

— Я повинуюсь, милорд, но с сожалением.

На этом Сэйтон покинул своих гостей.

— Я надеюсь, — сказал Дэдлей, — что еще когда-нибудь встречу этого молодца на ратном поле и сломаю ему шею. Этот высокомерный дурень боится, чтобы не заглянули слишком глубоко в светлые глаза его сестры и не поставили его в затруднение породниться с почтенным домом.

Молодые люди еще болтали, когда им доложили о приезде лорда Рандольфа. Привезенные им известия не предвещали Дэдлею особенно благоприятного приема у Марии Стюарт.

— Королева, — сказал посол, — противится браку, который ей будут навязывать, все зависит от того, как вы при своем личном общении с ней рассеете ее подозрение, будто вы — фаворит Елизаветы; затем вы должны привлечь на свою сторону лорда Мюррея — он здесь всемогуш.

— А как я могу расположить его в мою пользу?

— Вы должны показаться ему как можно незначительнее. Он честолюбив и не хочет быть третьим в государстве.

— Странно! В таком случае он должен был отсоветовать Марии избрать себе супруга.

— Он боится, что она предпочтет вам соперника, вы еще самый подходящий для него претендент на руку королевы, так как не имеете никакого влияния в стране, и он надеется этим браком склонить Елизавету признать Марию Стюарт своей наследницей.

— А-а! Надежды становятся все более блестящими! Но вы говорили о сопернике, кто это?

— Генри Дарнлей. Он прибыл вчера, вероятно, с целью опередить вас. Он — сын графа Леннокса, из дома Стюартов; его отец сражался за Генриха Восьмого и вследствие этого получил в супруги племянницу короля, леди Маргариту Дуглас, дочь Маргариты Тюдор, вдовы Иакова Четвертого. Следовательно, Дарнлей — двоюродный брат королевы и имеет права на ее престол. Назло Гамильтонам — его смертельным врагам — Мария вернула ему его конфискованные поместья, и теперь он является соперником, с которым надо считаться. Говорят, Джэмс Мелвил, его поверенный, через личного секретаря королевы, Давида Риччио, уже вел переговоры о сватовстве как с Марией, так и с королевой Елизаветой.

— Вот что! — вскрикнул Дэдлей, краснея. — Значит, королева Елизавета знала, что я найду здесь соперника?

— Она знала это, только она придает очень мало значения Дарнлею; она называет его хмелевой тычинкой и высказала мнение, что умная женщина никогда не возьмет в мужья человека хотя и красивого, но слабого и безбородого, скорей похожего на девушку, чем на мужчину.

— А Мария Стюарт? Она такого же невысокого мнения о нем? — спросил Дэдлей.

— Она никогда не видела его, — ответил Рандольф. — Мария Стюарт примет его только для того, чтобы иметь возможность сказать, что до окончательного решения делала выбор между вами обоими. Таким образом, она хочет вынудить королеву Елизавету на новые уступки.

Когда Рандольф удалился, Дэдлей воскликнул:

— Ах, что я слышу!… Прелестная Мария, игравшая во Франции роль очаровательной невинности, пускается в интриги. Я еще, пожалуй, влюблюсь в нее. Необходимо все хорошенько выведать от этого Рандольфа. Если он заодно с Елизаветой и оба думают поймать меня в ловушку, то они очень ошибаются. А когда Мария Стюарт отдаст мне свою руку, тогда они убедятся, что я сумею быть королем.

Дэдлей изменился. Неопределенность положения заставляла его смотреть на окружающее недоверчиво. Теперь это настроение совершенно исчезло. Достаточно было сказать Дэдлею, что он должен завоевать сердце женщины и победить соперника, чтобы у него явилось желание борьбы; препятствие в деле любви скорее всего могло только возбудить его страсть, а так как от этой победы зависело и удовлетворение его тщеславия, то Дэдлей сразу почувствовал себя почти влюбленным в королеву.

За блестящим ужином, поданным в большой столовой, Мария Сэйтон отсутствовала, но Дэдлей даже не заметил этого. Все его мысли были заняты прекрасной королевой, и, едва успев вернуться в свою комнату, он сейчас же написал ей страстное послание. Он просил у Марии аудиенции и уверял ее, что с того самого дня, как он увидел ее в первый раз в Инч-Магоме, ее образ не покидал его. Его сердце готово было разорваться от ревности, когда она выходила замуж за французского дофина, но он утешался тем, что женщина, которую он боготворил, счастлива… Теперь же он надеялся, что она увидит в нем человека, который более всех других претендентов на ее руку понимает, насколько выше его стоит Мария Шотландская, и сильнее всех чувствует потребность посвятить ей всю свою жизнь, быть ее преданнейшим слугой, жить исключительно ее интересами.

Дэдлей отослал письмо и со своим же посланным получил ответ. Королева написала, что будет очень рада видеть человека, уже доказавшего ей на деле преданность и пользующегося доверием ее сестры Елизаветы. Но теперь она чувствует себя не совсем хорошо, а потому нуждается в тишине и покое. Ввиду этого она отправляется завтра же на несколько дней в Сент-Эндрю, где в полном одиночестве обдумает вопрос о своем будущем. По возвращении она сейчас же примет его, лорда Дэдлея, а пока просит его пользоваться ее королевским дворцом.

Дэдлей долго раздумывал над ответом королевы и вконце концов пришел к заключению, что этот внезапный отъезд Марии Стюарт для него более благоприятен, чем если бы она приняла его сейчас же.

Сэррей вышел из столовой вместе с Дэдлеем и прошел в свои комнаты, находившиеся в нижнем этаже правого флигеля. Он попросил Сэйтона не провожать его и отослал слуг, которым было приказано посветить ему, да это было и лишним, так как на лестнице и по всей галерее горели многочисленные лампы.

Георг Сэйтон и его друзья остались в столовой и продолжали бражничать.

Стоя у окна лестницы, которая вела к его комнатам, Сэррей мог прекрасно следить за тем, что делалось за столом. Оживленные жесты пировавших доказывали, что веселье началось лишь по уходу неприятных гостей. У Роберта появилось тяжелое чувство, которое еще более усилилось, когда он увидел, что в столовую вошли и дамы, приглашенные, по-видимому, только после ухода Дэдлея и его друга. Одна из дам заняла место хозяйки за столом.

Ее сходство с Георгом и то почтение, которое ей оказывали гости, не оставляли сомнения, что дама принадлежит к семье Сэйтонов. Она была копией своей сестры Марии, такой же юной и свежей, какой была та в Инч-Магоме. У молодой девушки было кроткое, нежное выражение лица, но без своенравной, вызывающей улыбки, которая несколько портила Марию Сэйтон. Вся ее гибкая фигура поражала своей целомудренной прелестью.

Бесконечная тоска охватила сердце Сэррея — вот та, истинная, которую он всегда любил и не мог забыть, это была даже не Мария Сэйтон в юности, а идеализированная Мария, приукрашенная пылкой фантазией влюбленного пажа. Легкий шорох у окна заставил Роберта отскочить и спрятаться в комнату. Ему было досадно, что Георг Сэйтон скрыл от него это сокровище, как бы считая его недостойным знакомства со своей сестрой. Тысячу раз Роберт говорил себе, что заслуживает полного презрения за то, что пользуется гостеприимством человека, который ненавидит его, и в то же время чувствовал, что никогда не решится уехать из этого дома и готов перенести какие угодно унижения, только бы прекрасная сестра Марии удостоила его хотя бы мимолетной улыбкой.

Он сидел неподвижно и смотрел в одну точку, невеселые думы носились в его голове; сердце скорбно сжималось. Зачем ему суждено было полюбить именно шотландку, сестру Марии и гордого шотландского дворянина, ненавидевшего его всей душой? О, как хотелось Роберту услышать только одно слово с ее уст, увидеть лишь один ее взгляд.

В комнатах становилось все темнее, но Сэррей не зажигал огня. Он чувствовал себя разбитым; его голова горела. Роберт давно похоронил свою первую любовь, от нее осталась лишь одна печальная тень, наполнявшая его душу легкой грустью. Теперь вдруг старая любовь воскресла, воплотилась в нежный образ — и его сердце усиленно и горячо забилось.

Внезапно послышались нежные звуки лютни. Роберт бросился к окну и тихонько открыл его. Мелодия, напеваемая женским голосом, еле долетала до него, и ему казалось, что он слышал ласковый разговор благородной девственной души с ночными эльфами. Сэррей вслушивался в эти звуки, и ему чудилась в них жалоба невысказанного чувства, тоска высших желаний, он как бы видел душу певицы! Нет, Мария Сэйтон никогда не могла бы петь так, никогда не могла бы вложить столько задушевной искренности в свой голос! Если бы Мария обладала такой глубиной чувства, как ее сестра, она не могла бы так играть любовью Роберта, не могла бы так зло издеваться над ним!

Сэррей сознавал, что было бы безумием с его стороны поддаваться этой страсти, невольно закравшейся в его душу. Молодая девушка могла остаться для него лишь недосягаемой мечтой.

«Нет, нет, надо поскорее уехать отсюда! — подумал Роберт. — Мне нечего надеяться на благосклонность этой очаровательной девушки, в особенности если она узнает, что я добивался любви Марии и был отвергнут ею. Еще если бы Мария была замужем, тогда можно было бы мечтать о лучшем исходе!»

В первый раз Сэррей подумал о том, что в отношениях Марии к нему могло быть не только одно кокетство, может быть, в глубине ее души теплилось более нежное чувство. Иначе чем объяснить, что она до сих пор не замужем? Почему она не замужем? Почему она отвергла предложения всех поклонников при французском дворе? Как был бы счастлив Роберт раньше, если бы эта мысль пришла ему в голову! Теперь же она только испугала его.

Сэррей чувствовал, что задыхается в комнате, его тянуло на воздух. Приказав оседлать лошадь, он выехал из дома.

Близился рассвет. Легкий туман расстилался по долинам и лугам. Влажный холодноватый ветерок овевал лицо. Вдали блестело море, и на темных зеленых волнах качался корабль. Точно призраки, выползали из-за тумана далекие воспоминания. Вот там, у столба стояла Кэт, и Вальтер Брай спустился с обрыва, чтобы ее освободить. На сером фоне зарождавшегося дня виднелись развалины старого аббатства. В той стороне стояла избушка старушки Гиль, которая своим предсказанием смутила Роберта, когда он пришел к ней с разбитым сердцем, простившись с Марией. Сэйтон, уехавшей на испанском галионе во Францию. Сэррей вспомнил об Инч-Магоме, о своей первой любви, о своем верном друге, о вооруженном шествии по улицам Лондона. Какие богатые, пестрые картины в прошлом, и как серо, бесцветно настоящее! В прошлом — стремления и надежды молодости, гордые мечты, горячая вера в Бога, людей и любовь. Теперь же Роберт был богат и занимал почетное место в обществе, все, что было прекрасного в прошлом, он променял, сам того не желая, на это внешнее благополучие и на внутреннюю пустоту.

Роберт быстро мчался через поля и луга все дальше и дальше, как бы стараясь сбросить с себя настоящее и вернуть потерянную молодость. Перед ним сверкало далекое, безграничное море с вечно сменяющимися волнами. Так же как волны, надвигались на его душу воспоминания. Волны не знали, о чем они хлопочут, куда стремятся, не знал и Роберт, куда он мчится, где бесконечная цель, манящая его.

Проскакав несколько часов на своей лошади, Сэррей только тогда опомнился, когда солнце взошло высоко и он почувствовал голод. Повернув лошадь обратно, он убедился, что отъехал далеко от Эдинбурга. Горячие лучи солнца начали припекать. Лошадь устала не менее своего всадника. Роберт остановился на опушке леса и, предоставив лошади свободу пастись, лег в тень под дерево. Прежние мечты охватили его. В тихом шепоте листьев леса ему слышались звуки нежной лютни и грустная мелодия чарующего голоса.

Вдруг вдали раздался звук копыт, звонкий смех и веселый разговор. Преобладали женские, давно ему знакомые голоса. Роберт вскочил, хотел скрыться, но было уже поздно, его заметили. Впереди всех ехала шотландская королева в синем бархатном платье, окруженная придворными дамами и кавалерами.

— Здесь есть кто-то посторонний! — воскликнула Мария Стюарт. — Ах, это вы? — прибавила она, узнав Роберта и слегка краснея. — Наш паж из Инч-Магома? Каким образом вы попали сюда, милорд? С вами случилось несчастье, или вы просто заблудились?

Дамы и мужчины с любопытством смотрели на незнакомца, только одна из фрейлин оставалась в стороне, как бы не желая, чтобы Сэррей видел, как вспыхнуло ее лицо.

— Я хотел покататься верхом, ваше величество, — смущенно ответил Роберт, — но прекрасная погода и красивые окрестности увлекли меня, и я отъехал дальше, чем предполагал.

— Вы знали, что мы должны проехать в этом направлении и хотели сделать нам сюрприз? — спросила королева.

— Я никогда не решился бы на это, ваше величество, — возразил Сэррей. — Притом откуда бы я мог знать, что вы поедете так далеко от Эдинбурга?

Королева тонко улыбнулась.

— Я знаю вас, милорд, еще из Инч-Магома и прекрасно помню, что вы умели перехитрить всякого, — проговорила она. — Сознайтесь же, что вы нарочно встретились на моем пути, чтобы замолвить словечко в пользу своего друга.

— Ваше величество, мое почтение к вам никогда не позволило бы мне вмешиваться в дела моего друга, — ответил Роберт. — Уверяю вас честью, что я совершенно случайно встретился с вами. Скажу даже больше: если бы я подозревал, что могу встретить вас, ваше величество, я постарался бы вовремя скрыться.

— Вы не хотели бы встретиться со мной, милорд? — удивилась королева. — Почему?

— Чтобы не показаться вам навязчивым, ваше величество. Вам было известно о прибытии английских послов, и только от вашего желания зависело, когда и где нас принять.

— Ваши слова звучат несколько холодно для старого знакомого, — проговорила Мария Стюарт. — Вы знаете, что короли забывчивы, и хотите обвинить меня в этом пороке. В наказание за это извольте отправляться с нами в Сент-Эндрю, где я заставлю вас разделить с нами нашу уединенную жизнь.

— Ваше величество, меня будут ждать в Эдинбурге, — пробормотал Роберт.

— Вас, кажется, очень обидело мое подозрение, — засмеялась королева. — Или вы считаете наказание настолько строгим, что смущенно краснеете? Ну, что ж, меня называют тиранкой, и надо доказать, что я такая на самом деле. Милорды, возьмите в плен этого господина; прекрасные дамы, окружите его и обезоружьте своей красотой!… В таком виде мы доставим его в Сент-Эндрю. Пошлите кого-нибудь в Эдинбург сообщить, что граф Сэррей с нами, я не хочу, чтобы лорд Лейстер побледнел от тревоги за него и потерял часть своей красоты. Моя сестра Елизавета никогда не простила бы мне подобного преступления. Садитесь на свою лошадь, граф Сэррей, не заставляйте нас ждать.

Роберту не оставалось ничего другого, как подчиниться этому приказанию.

— Милорд, — проговорила королева, когда Роберт, сев в седло, по ее желанию подъехал к ней — я угадываю теперь, что привлекло вас сюда. Я хорошо помню, — шепотом прибавила она, — что мой паж в Инч-Магоне проявлял заметную склонность к романтическим мечтам. Ваше смущение убеждает меня, зачем вы хотели скрыть, что привело вас в эту местность. Не оглядывайтесь, мои дамы будут иметь достаточно времени, чтобы оценить вашу любезность. Прежде всего займитесь мной, — прибавила она, и ее голос вдруг стал необычайно мягок и ласков. — Я верила вам, будучи еще ребенком, и доказала вам свое доверие. Я уважаю вас. Вы были строгим тюремщиком, но поступали благородно по отношению к каждому. Я знаю, что вы сохранили свою привязанность, даже находясь при французском дворе. Вы не похожи на своего друга Дэдлея, который теряет голову при всяком пламенном взоре, обращенном на него. Я знаю, что вы нелегко меняете свои взгляды и обещания, и потому напоминаю вам, что вы когда-то поклялись быть верным другом Марии Стюарт.

— Я сдержу эту клятву до самой смерти, ваше величество, — горячо воскликнул Роберт, — и буду счастлив доказать вам свою верность.

— Тогда докажите мне ее сейчас, — сказала королева, — хотя для этого вам придется чем-то поступиться. Дайте мне совет! Я убеждена, что вы скорее промолчите, чем будете говорить против своего убеждения. Как вам известно, Шотландия разбилась на партии, дворяне заставляют меня выбрать себе мужа, пуритане требуют того же. Одни предлагают мне в мужья одного, другие — другого. Мое же сердце не лежит ни к кому. Тяжелый долг королевы принуждает меня принести величайшую жертву для блага моей страны — заморозить свое сердце и отдать руку тому, кто более подойдет к роли мужа шотландской королевы. Мне хотелось бы узнать от вас кое-что о характере вашего друга, которого я знаю лучше, чем вы думаете. Скажите мне правду, любит сэр Дэдлей королеву Елизавету так, как она любит его? Я не спрашиваю вас ни о чем другом, так как вам, может быть, пришлось бы совершить предательство, чтобы ответить мне искренне. Что касается чувств вашего друга, то я думаю, что вы можете говорить откровенно, не нарушая долга чести.

— Вы назвали меня, ваше величество, своим другом, — ответил Сэррей, — и я хочу оправдать это и отвечу вам не как королеве, а просто как Марии Стюарт. Я не знаю, любит ли королева Елизавета Дэдлея; я никогда не был при ее дворе и никаких сведений не имею; относительно чувств Дэдлея к королеве Елизавете я тоже ничего не могу сказать. Я убежден лишь в том, что Дэдлей может любить только тогда, когда эта любовь удовлетворяет его честолюбие. Если для его тщеславия нет пищи, то его ничем другим нельзя удержать. Я думаю, что ни в чем не изменю долгу дружбы, если признаюсь вам, что Дэдлей боготворил бы королеву Елизавету, если бы у него была надежда получить ее руку вместе с сердцем. Такую же пламенную любовь он может почувствовать и к вам, если вы возведете его на шотландский трон. А став вашим мужем, он никогда не изменит королеве шотландской ради другой женщины.

— Этого совершенно достаточно; благодарю вас, Сэррей. Теперь я более спокойна, — прибавила Мария Стюарт, — вы избавили меня от неприятного чувства подозревать графа Лейстера в двойной измене. Я очень рада, что это не так. Я могу принять его благосклонно, если даже и отклоню предложение. Еще раз благодарю вас. Мне хотелось бы оказать и вам подобную услугу, успокоить вас в чем-нибудь, что тревожит вас.

Королева испытующе посмотрела в лицо Роберта, и он вспыхнул от этого взгляда, так как догадался, на что намекает Мария Стюарт.

— Вы назвали меня, ваше величество, мечтателем, — произнес он, — и вы правы. Поддаваясь своей склонности к мечтам, я выехал из Эдинбурга, чтобы взглянуть на места, где я был в юности. Но в своих воспоминаниях я нашел лишь погибшие мечты и потерянные надежды. Я не нуждаюсь в утешениях и нахожу успокоение в сознании, что поступал правильно и что теперь тоже не мог бы поступать иначе. Я желаю лишь дожить до того дня, когда в состоянии буду оправдать доверие благороднейшей королевы и своей кровью доказать ей мою преданность.

Мария печально покачала хорошенькой головкой и разочарованно посмотрела на Роберта, как бы ожидая, что он выскажет еще одно заветное желание.

«Погибшие мечты, потерянные надежды», — сказала она, видя, что Сэррей молчит, — какие это грустные слова! Они доказывают, что ваше сердце разбито. В Инч-Магоме вы были веселее. Я завидовала вашему настроению, вы так смело и светло смотрели в лицо будущему. Доверьте мне печаль своего сердца! Скажите, что заставило вас разочароваться? Я слышала, что вы остановились в доме лорда Сэйтона?

— Да, ваше величество, случай привел к этому! — ответил Роберт.

— Случай? Странно! — заметила королева. — Скажите, вы познакомились с Георгом Сэйтоном в Париже?

— Кажется! — небрежно произнес Сэррей.

— Кажется! — смеясь, повторила королева. — Разве у вас такая плохая память? Мне рассказывали, что он недостойным образом вызвал вас на поединок. Вы ранили его, а потом ухаживали за ним.

— Мне очень приятно слышать, ваше величество, что лорд Сэйтон, болтая о дуэли, отдает себе должное, — проговорил Роберт. — Я не ждал от него такой откровенности.

— Я знаю это не от него и не от его сестры! — возразила королева. — Однако вы еще не поздоровались с Марией Сэйтон, а я злоупотребляю терпением лорда Дарнлея, который, кажется, уже начинает выходить из себя от досады.

Мария Стюарт приветливо улыбнулась и движением руки отпустила Сэррея. Роберт придержал лошадь и уступил свое место Генри Дарнлею, графу Ленноксу.

Глава седьмая
СЕНТ-ЭНДРЮ
I

править

Во время разговора между Сэрреем и королевой у Марии Сэйтон было достаточно времени для того, чтобы оправиться от растерянности, вызванной неожиданным появлением Роберта.

Какие чувства пылали в ее груди, когда она увидела в полном расцвете красоты того человека, которого она так горячо любила, когда он был еще юношей!

По-видимому, Роберт Сэррей не был счастлив. Мария Сэйтон видела это по его серьезному лицу и грустным глазам. Она догадывалась, что именно заставило Роберта покинуть Эдинбург и в одиночестве скакать по полям и лесам.

«Неужели в его сердце еще сохранился мой образ? Неужели память о прошлом заставила его вернуться в эти места?» — думала Мария Сэйтон, и сладкая надежда зашевелилась в ее сердце.

Она видела, что королева о чем-то шепталась с Сэрреем, заметила его смущение. Мария Стюарт знала тайну сердца своей фрейлины, не говорила ли она теперь о ней? Неужели увядшему цветку ее любви суждено раскрыться вновь? Если бы в часы одиночества она сама задалась вопросом, продолжает ли она любить Сэррея, то с полной искренностью ответила бы «нет». Но довольно было увидеть его, услышать его голос — и давнее чувство воскресло вновь.

Сердце Марии Сэйтон сильно билось, глаза сияли, а лицо горело ярким румянцем, когда Роберт медленно подъезжал к ней. Его взгляд скользил по всей кавалькаде. Он мельком глянул на Марию Сэйтон и обратил внимание на графа Мюррея, который, не отрываясь, смотрел на человека, удостоившегося длинной беседы с королевой. Лорд Мюррей старался по выражению лица Роберта угадать результат разговора.

— Добро пожаловать, милорд Сэррей! — обратился лорд Джэмс к Роберту, когда тот подъехал к нему поближе. — Поздравляю вас с прекрасной мыслью захватить королеву врасплох и не дать ей таким образом возможности отвергнуть вашу просьбу. Надеюсь, что вы довольны результатом своего разговора и пошлете графу Лейстеру приятную весть, что его ожидают в Сент-Эндрю?

Сэррей почувствовал насмешку в словах Мюррея.

— Я по многим причинам не могу принять ваше поздравление, милорд, — ответил он. — Во-первых, я не искал встречи с королевой, во-вторых, никогда не вмешиваюсь в политические дела, и, в-третьих, граф Лейстер слишком горд для того, чтобы прибегать к помощи третьего лица, тем более, что его надежды связаны с желанием английской королевы.

— Вы говорите, что не вмешиваетесь в политику, — иронически заметил лорд Мюррей, — а между тем сопровождаете английских послов?

— Милорд, вы, кажется, сомневаетесь в том, что сказано совершенно ясно! — резко ответил Роберт.

— Прошу извинения! — проговорил Мюррей, точно снисходя к капризу своенравного мальчика.

— Я принимаю ваше извинение, — гордо сказал Сэррей, — и очень рад, что мне не приходится сомневаться в вежливости первого лорда Шотландии.

Затем Роберт обернулся к Марии Сэйтон.

Он словно не заметил, что Мюррей в порыве злости пробормотал какое-то проклятие в его адрес.

— Леди Сэйтон, — обратился Сэррей к вспыхнувшей девушке, — королева разрешила мне выразить вам свое почтение. Она знает, что старые воспоминания, связывающие меня с королевой Шотландии, так дороги для меня, что я имею право приблизиться к ее двору без всякого политического предлога. Может быть, с моей стороны не будет слишком большой смелостью надеяться, что и вы признаете во мне преданного слугу королевы.

— Я очень рада, милорд, что вы даете мне возможность в первую же минуту нашей встречи загладить свою ошибку, — в глубоком смущении ответила Мария Сэйтон. — Во всех случаях, когда я выражала сомнение в вашей привязанности к королеве, мне приходилось краснеть за это. Вы своей преданностью неоднократно доказали, как я была неправа по отношению к вам. Я недавно лишь узнала, что мой брат своим поведением довел вас до дуэли, и прошу извинения, что осмеливалась упрекать вас с его же слов. Поэтому мне доставило особенное удовольствие, что вы согласились воспользоваться его гостеприимством.

В прежнее время несколько приветливых слов Марии Сэйтон наполнили бы душу Роберта блаженством, теперь же извинение гордой девушки и в особенности напоминание о гостеприимстве произвели на него неприятное впечатление.

— Вы ошибаетесь, леди Сэйтон, — холодно возразил Сэррей, — это не я, а граф Лейстер, случайно встретившись с лордом Сэйтоном, принял его приглашение для себя лично и своих спутников. Я никогда не ожидал и не рассчитывал быть дружески принятым кем-нибудь из членов вашей семьи, тем более, когда я узнал, до какой степени мне не доверяют в ней. Ваш брат, приняв нас, исполнил долг вежливости, и это делает ему честь, но он поставил очень определенные границы своему гостеприимству, настолько определенные, что ваша сестра совершенно игнорировала его гостей.

— Ах, теперь я понимаю, в чем дело! — сказала Мария, слегка краснея, — так вот почему у вас был такой холодно-сдержанный вид, делавший вас вовсе не похожим на прежнего пажа из Инч-Магома! Вас обидело, что Георг так встретил вас. Но вы не правы, если обвиняете в этом меня. Георг совершенно не знает иностранцев и особенно не любит англичан, вот и вся разгадка его поведения. Ну, а теперь постараемся понять друг друга, милорд, ведь мы не желаем серьезно ссориться и уже довольно много времени потратили на взаимные обвинения. Я первая протягиваю вам руку примирения. Королева нуждается в преданных друзьях более, чем когда бы то ни было, а я охотнее всего доверяю тем, кто уже успел доказать Марии Стюарт свою преданность. Вместо постоянных пикировок сделаемся честными союзниками для защиты королевы от козней недругов, будь они в лице лорда Мюррея или королевы английской.

Мария Сэйтон проговорила последние слова шепотом, но так горячо, что напомнила Роберту те дни, когда она была его идеалом.

— Чем же я могу теперь быть полезным королеве? Раньше ей грозила серьезная опасность, и тогда я мог каким-нибудь смелым поступком доказать ей свою преданность. Теперь единственная неприятность, ожидающая королеву, — это заключение брака без любви. Такого рода жертвы неизбежны для высочайших особ, и против этого мы бессильны.

— Шотландская королева не принесет в жертву политическим целям личную свободу. Она никогда не заключит брак лишь в интересах политики. Она колеблется в выборе только для того, чтобы выиграть время. Мария Стюарт также отвергнет претендента английской королевы, как это сделала с другими. Само собой разумеется, что королева Елизавета никогда не простит ей этого. Лорд Мюррей тоже станет заклятым врагом Марии Стюарт, если она выйдет замуж за какого-нибудь шотландского лорда.

— Этого не может быть! Ведь лорд Мюррей — брат Марии Стюарт! — заметил Роберт.

— Это не помешает ему сделаться еще более опасным врагом для шотландской королевы, чем граф Арран был для Марии Лотарингской, — возразила Мария Сэйтон.

— Народ сумеет защитить свою королеву от мятежников!

— Народ? — переспросила Мария Сэйтон с горькой улыбкой. — Народ ненавидит королеву за то, что она не разделяет его веры и не подчиняется обычаям страны. Поверьте мне, бедная королева беззаботно танцует на вулкане, забывая, что он каждую минуту может проснуться. Если у нее имеются друзья, то только те, которых она приобрела раньше.

— Или которых покорила теперь своей красотой, — смеясь, прибавил Роберт, глядя на оживленное лицо Дарнлея, говорившего с королевой.

Кавалькада подъехала к воротам замка Сент-Эндрю, и разговор графа Сэррея с леди Сэйтон прервался.

Маленький старый дворец был окружен стрелками конвоя ее величества. Здесь было так мало места, что с трудом верилось, что можно разместить весь двор. Однако Мария Стюарт хотела именно здесь прожить несколько недель в тишине и покое.

Роберту отвели комнату во дворце, и он очень скоро почувствовал, что каприз королевы видеть его в Сент Эндрю был для него в достаточной мере тягостным. Очевидно, она хотела сблизить его с Марией Сэйтон, пригласив его разделить их уединение. Однако ни Сэррей, ни фрейлина королевы не искали дальнейших встреч. Любовь Роберта погасла, и Мария Сэйтон ясно почувствовала это. Шотландские лорды вежливо относились к гостю королевы, но не выказывали ни малейшего поползновения сойтись с ним поближе. Таким образом, Роберт жил во дворце как пленник.

Однажды Сэррей стоял у окна и наблюдал, как распаковывали вещи, привезенные для королевы из Эдинбурга. Вдруг он услышал чей-то радостный возглас, поспешил выйти во двор и заметил молодую девушку, очень похожую на Филли, но она тотчас же скрылась в комнатах дворца.

— Вы кого-нибудь ищете? — спросил Сэррея чей-то мелодичный голос с иностранным акцентом.

— Да, одну молодую девушку, которая только что была здесь! — ответил Роберт. — Я даже думаю, не приснилось ли мне это, так…

— Нет, не приснилось, милорд Сэррей, — прервал его иностранец. — Я подозреваю, что эта молодая девушка напомнила вам вашего пажа.

Роберт с удивлением взглянул на итальянца, Давида Риччио, который был трубадуром и секретарем королевы.

— Откуда вы знаете это? — смущенно спросил он.

— Я знаю достаточно, милорд, для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство. Филли сделалась самым доверенным лицом леди Сэйтон с того самого времени, как королева приняла под свое покровительство любимицу Кастеляра.

— Да благословит ее Бог!… Филли — самое честное, благородное существо! — сказал Роберт. — Много тяжелого пришлось пережить ей в своей жизни, и, к сожалению, ни мне, ни моим друзьям не удалось улучшить ее судьбу. Я знаю одного человека, которого страшно беспокоит участь Филли, когда я сообщу, ему что королева взяла ее под свое покровительство, Мария Стюарт приобретет нового верного друга.

— Вы, вероятно, говорите о Вальтере Брае? — заметил Риччио. — Как видите, я достаточно посвящен в ваши дела. Значит, вы знали, что Филли — девушка?

— Да, синьор, я догадался об этом, — ответил Сэррей, — но уверяю вас честью, что для меня не было существа чище и священнее, чем эта девушка.

— Я верю вам, милорд!… Королева поражалась вашим благородством и осуждала леди Сэйтон, когда та выражала сомнение по этому поводу.

— Леди Сэйтон слишком часто выражает сомнения!

Показался лакей и пригласил Роберта к королеве.

— Синьор, — обратился Сэррей к итальянцу, прежде чем последовал за лакеем, — у меня к вам просьба. Вы — доверенное лицо королевы, намекните ей, пожалуйста, при случае, что у меня есть в Англии дела, требующие моего возвращения.

— Мы еще поговорим об этом, — быстро произнес Риччио, — услуга за услугу.

— Тогда я вечером приду к вам! — пообещал Роберт и поднялся по лестнице в апартаменты королевы.

Мария Стюарт была одна.

— Мне кажется, вы скучаете здесь, милорд, — обратилась она к Сэррею, — чтобы развлечь вас, я приготовила вам сюрприз. Мой придворный колдун превратил вашего пажа, которого вы оставили в Париже, в прелестную, но немую девушку. Желаете вы видеть Филли?

— С радостью, ваше величество. Мои друзья и я обязаны ей жизнью! — сказал Роберт.

— Ах, какое это было грустное время, милорд! Самый ужасный день в моей жизни был тот, когда я вырвала Филли из рук ее страшного врага. Но, прежде чем вы увидитесь со своим бывшим пажем, я хотела бы знать, что вы думаете о будущем Филли.

— В этом деле решающий голос может иметь лишь тот, кому Филли была отдана ребенком! — ответил Роберт. — Во всяком случае, ваше величество, Вальтер Брай будет счастлив, когда узнает, что Филли находится под вашим покровительством.

— А вы любите Филли? — спросила королева. — Глаза ее сияют, как звезды, когда она слышит ваше имя.

— Филли дорога мне, как дочь, ваше величество, как дитя моего лучшего друга! — воскликнул Роберт.

— Вы, верно, никогда не любили, милорд?

— Нет, ваше величество, я любил, когда был молод.

В эту минуту в комнату вошла Мария Сэйтон с Филли. Услышав последние слова Сэррея, она зарделась ярким румянцем, но Роберт не заметил этого, так как его внимание было обращено только на Филли. Он широко открыл свои объятия, и девушка, рыдая, бросилась ему на шею.

В тот же день вечером Сэррей вошел в комнату Риччио.

— Вот вам и не понадобилось мое ходатайство; королева предупреждает ваше желание и просит вас передать это приглашение графу Лейстеру, — сказал итальянец.

— Его приглашают сюда? — удивился Сэррей.

— Да, — спокойно ответил итальянец.

— Королева отдает ему свою руку?

— Боже сохрани! Мария Шотландская никогда не подчинится Елизавете Английской.

— Этого и не случилось бы, если бы она сделалась женой Лейстера, — возразил Сэррей. — Но если королева отвергает его предложение, зачем же она приглашает его сюда?

— Милорд, королева питает к вам безграничное доверие, а все то, что я слышал о вас, так глубоко трогает меня, что я решаюсь просить вашей дружбы, несмотря на то, что я — простой человек, а вы — высокорожденный лорд.

— Синьор, я ценю в человеке не его происхождение, а благородство характера!

— Я знаю это и потому позволю себе высказать вам свои самые затаенные мысли. Вы — друг графа Лейстера и значит, можете оказать нашей несчастной королеве — самой прекраснейшей женщине во всем мире — большую услугу. Королева любит своего двоюродного брата, милорд; сообщаю это вам, как величайшую тайну, — предупредил Риччио.

— Графа Дарнлея? — спросил Сэррей.

— Да, и он из всех претендентов самый подходящий для королевы. Он один в состоянии защитить ее от грозящей ей опасности.

— Это кажется мне странным, — выразил сомнение Роберт. — Он не похож на воинственного героя.

— Этого и не требуется! Важно то, что королева выйдет замуж за человека, не возбуждающего ничьей ненависти. Королева — католичка. Если она отдаст свою руку Дарнлею, все католики — все эти графы Этоли, Сэйтоны и сотни других — будут на ее стороне. Римский папа и все католические государства протянут ей руку помощи и будут оберегать ее трон. Мюррей и Лэтинггон хотели бы, чтобы она вышла за англичанина. Мюррей прекрасно знает, что возведение шотландского лорда в титул мужа королевы грозит ему полным падением, и поэтому он поддерживает графа Лейстера. Между тем, если граф Лейстер окажется в роли представителя шотландского народа, он не вызовет никакого доверия ни у кого, и королева погибнет вместе с ним, лишившись поддержки католиков.

— Я понимаю вас, — заметил Роберт, — но совершенно не догадываюсь, чего вы хотите от меня!

— Королева боится Мюррея, — продолжал итальянец, — она знает, что ее брат убьет Дарнлея, раньше чем она выйдет за него замуж, если только Мюррей пронюхает правду. Для того, чтобы обмануть его, она прибегает к вашей помощи и приглашает сюда графа Лейстера под видом жениха. Не судите ее строго за этот обман! Подумайте, какими сетями опутывают эту несчастную, но дивную женщину! У нее отнимают счастье жизни; для удовлетворения личных честолюбивых замыслов приносят в жертву ее свободу! Разберите поступок своего друга — лорда Дэдлея, Что им руководит — любовь или честолюбие? Истинное чувство к королеве или желание угодить Елизавете? Отказ Марии Стюарт заденет только его тщеславие, а вовсе не сердце. Если королева обманет Лейстера, то этот обман будет больше относиться к Елизавете, так как граф является лишь игрушкой в ее руках. Разве можно назвать преступлением желание обмануть коварство Елизаветы для того, чтобы спасти Марию Стюарт? О, вы не знаете, сколько перестрадала эта чудная женщина, как страшно унижали и мучили ее! Я знаю, что значит честь, и тем не менее ни минуты не остановился бы перед преступлением, если бы знал, что могу этим облегчить жизнь Марии Стюарт. Вы смотрите на меня с удивлением? Вы, вероятно, думаете, что я настолько безумен, что позволил себе влюбиться в королеву? Ну, что же, может быть, это и так! Но тогда это безумие — мое счастье, моя гордость, мое блаженство! Да, я молюсь на Марию Стюарт, люблю ее, как несчастный смертный любит недосягаемое солнце. Я люблю ее со всей страстью, какую только может вместить в себя человеческое сердце, и в то же время интригую против графа Лейстера; я хочу, чтобы она была женой человека, которого любит. Понимаете ли вы такое чувство? Нет, вы этого не понимаете, вы холодны как лед, вас не трогают ни слезы леди Сэйтон, ни нежные улыбки Филли…

— С чего вы это взяли? — прервал итальянца Роберт, и яркая краска залила его щеки. — Впрочем, я понимаю: вам хочется, чтобы я проникся чувством любви и помог вам, пожертвовав дружбой, обмануть Дэдлея.

— Да, я хотел бы, чтобы вы поняли, что значит настоящая любовь, настоящая страсть.

— Я понимаю! — тихо прошептал Сэррей. — Вот вам моя рука, синьор. Я передам Лейстеру письмо королевы и скажу ему, что от его поведения зависит покорение ее сердца. Иначе я не могу поступить, не нарушив долга дружбы.

— Этого достаточно! Не следует только совершенно отнимать у него надежду! — воскликнул Риччио. — Вы говорите, что тоже любите? А между тем даже королева заметила, что холод вашего сердца заморозил стены замка. Кто же она такая? Доверьте мне свою тайну! Я полюбил вас с этой минуты, как родного брата. Впрочем, что же я спрашиваю! Если вы не любите Марию Сэйтон, не замечаете Филли, то ваше сердце может принадлежать лишь одной женщине — той, которую обожают все. Вы любите Марию Шотландскую?

— Я преклоняюсь перед Марией Стюарт, боготворю и люблю ее, как своего милостивого друга, — ответил Сэррей. — Я не отталкиваю Марию Сэйтон, потому что любил ее всеми силами первой любви, но она сама убила мое чувство, я люблю Филли как дорогое несчастное дитя; но мое сердце томится страстной любовью к одной девушке, которую я видел лишь мельком, с которой я никогда не говорил и, вероятно, больше не встречусь. Ее образ разбудил в моем сердце юношеские мечты, я люблю этот образ всеми фибрами души, но не могу даже мечтать о взаимности. Не спрашивайте меня, Риччио, могу ли я понять любовь!…

— Да, я больше не стану ни о чем спрашивать. Вы тоже носите святыню в своем сердце. Желаю вам, милорд, быть более счастливым, чем я. Впрочем, я и не желаю другого счастья, так как мое страдание — вместе с тем и моя отрада. Мы, певцы, всегда стремимся к недосягаемому.

Никогда еще Сэррей не пожимал настолько сердечно руки мужчины, как сделал это при прощании с Давидом Риччио, и, когда он скакал по болотам, в его сердце продолжали звучать слова: «В моей душе вечно стонет жалоба».

Глава восьмая
СТАРАЯ НЕНАВИСТЬ
I

править

Дэдлей Лейстер был немало поражен, когда узнал от гонца королевы, что его друг Сэррей приглашен в Сент-Эндрю, тогда как его посланника, королевы Елизаветы и претендента на руку Марии Стюарт, оставили в Эдинбурге, словно он являлся лишним, имеющим второстепенное значение человеком. Оскорбленное самолюбие невольно переносило дурные чувства на того, кому было оказано предпочтение, и в душе поднималось подозрение, уж не стремится ли Сэррей сам к той цели, которую Елизавета наметила ему, Дэдлею?

Ему припомнилось предсказание, сделанное когда-то старухой Гут в подземелье, и, под влиянием вдруг родившегося подозрения, первой мыслью Дэдлея было то, что Сэррей только потому и отговаривал его, что являлся его соперником, а значит, подло изменил обязанностям дружбы. И так поступал человек, которого он всегда считал образцом рыцарства, благородству мыслей которого он постоянно дивился! Тайком, предательски крадучись, он старался за спиной друга украсть его добычу, а теперь, быть может, сидел в Сент-Эндрю и рассказывал Марии, как граф Лейстер похвалялся милостями Елизаветы!…

Первым, кому Дэдлей излил свое недовольство, оказался Сэйтон. Он сообщил ему, что его гость вытребован в Сент-Эндрю к королеве, причем даже не счел нужным известить об этом их, на которых он, вероятно, уже смотрит, как на своих подданных.

— Посмотрим, — горько рассмеялся Сэйтон, — придется ли шотландская корона на английский череп, но до тех пор, пока на свете существуют Сэйтоны, голове, рискнувшей на подобную примерку, недолго удастся покрасоваться на плечах.

— У вас, конечно, имеется двойная причина ненавидеть Сэррея, — с горькой усмешкой сказал Лейстер. — Он хвастался расположением вашей сестры, а теперь собирается прыгнуть выше герба Сэйтонов.

При этих словах лицо Георга исказилось бешенством.

— Клянусь святым Андреевским крестом, — мрачно пробормотал он, — если вы лжете, я вырву у вас язык и прибью его к воротам, хотя мы и пили с вами из одного кубка. Если же вы говорите правду, то пусть я издохну, как собака, если не запорю Сэррея плеткой до смерти.

Лейстер закусил губу, он понял, что зашел слишком далеко, и, пристыженный, но вместе с тем и рассерженный этими словами, схватился за шпагу.

— Милорд Сэйтон, — сказал он, — если бы я не видел, что ваши слова вызваны просто слепой яростью, то доказал бы вам, что англичанин отвечает оружием на угрозы. Но вы совершенно неправильно поняли меня. Роберт Сэррей никогда не произнес чего-либо оскорбительного для чести вашей сестры, ведь расположением благородной дамы всегда позволительно хвастаться, особенно когда являешься не кем-либо, а Сэрреем. И оскорбление имело бы место только с того момента, когда Сэррей изменил бы предмету своего обожания.

Сэйтон был вдвойне недоволен этим ответом.

— Милорд, — сказал он, — не годится играть с порохом, у меня в жилах течет слишком горячая кровь, чтобы я мог вступить в переговоры о том, задевает или не задевает что-либо чести Сэйтонов. Будьте добры уважать мое гостеприимство и не говорить о таких вещах, рассуждать о которых я могу, только имея в руке меч или секиру. Для моей сестры, может быть, совершенно безразлично, состоит или нет в числе ее поклонников какой-нибудь лорд Сэррей, но я считаю оскорблением, если мне говорят, будто кто- нибудь из англичан может похвастаться, что леди Сэйтон забыла видеть в нем врага своей родины.

С этими словами Сэйтон поклонился и вышел. Дэдлей с насмешливой улыбкой посмотрел ему вслед, но сквозь это презрение явно проглядывали стыд и ненависть бессильной злобы. Он готов был побить себя самого за то, что вызвал эту сцену и окончил ее, не вызвав Сэйтона на поединок, но чувствовал, что для этого у него не хватило бы мужества.

В таком настроении, которое с каждым днем становилось все невыносимее, его застал Сэррей. Неожиданно увидев друга, Дэдлей еще более смутился и забеспокоился, он смущенно пошел к нему навстречу.

— А! — улыбался Сэррей. — Ты уже чувствуешь, что я пришел с добрыми вестями! Ты, конечно, рассчитывал на то, что я как твой друг подготовлю почву для исполнения твоих честолюбивых замыслов!

Дэдлей все более и более приходил в замешательство. Он даже и не догадывался, что испытующий взгляд друга с беспокойством старался прочитать на его лице, заденет ли тот маленький обман, который он приготовил для него, только его честолюбие, или также и сердце?

— Помнишь, Дэдлей, — продолжал Сэррей, — как еще в моем доме я спрашивал тебя, одобряет ли твое сердце те планы, которые замыслило твое честолюбие? Настал час решения. Загляни еще раз в свое сердце. Женщина, подобная Марии Стюарт, хочет быть завоеванной, а ее любовь должна быть заслуженной. Если в твоей душе горят одни только честолюбивые замыслы, то ты спокойнее можешь отнестись к решению, но если в дело замешано твое сердце, то когда-нибудь потом ты, может быть, станешь с большей горечью оплакивать победу, чем теперь — отказ!

— К чему такое торжественное предисловие? — спросил Лейстер. — Ты знаешь, что у меня любовь и честолюбие горят общим пламенем. Может быть, ты собираешься сделать мне какое-нибудь особенное признание? Быть может, прекрасные очи Марии растопили ледяную кору вокруг твоего сердца и ты собираешься принести великую жертву дружбе, отказавшись от своей страсти, если я признаюсь тебе в своей любви к ней?

— Что ты говоришь! Ты воображаешь, что я стал твоим соперником? Нет, будь уверен, что если бы даже Мария Шотландская была той женщиной, которую я мог бы любить, то корона на ее голове заставила бы для меня потускнеть блеск ее очей. Я спрашиваю тебя совсем по другим причинам. Мария относится к тебе подозрительно потому, что тебя рекомендует Елизавета. От того, кого Мария выберет себе в супруги, она требует прежде всего любви, о тебе же ей известно, что ты — фаворит Елизаветы, что в Париже ты одерживал немало побед; она знает даже то, что я до сих пор скрывал от тебя, хотя теперь мне и придется открыть тебе это… Помнишь нашего пажа?

— Конечно! Разве ты опять нашел Филли?

— Да, я нашел ее. Филли — девушка.

— Девушка?!

— Да. Она сейчас находится на службе у королевы. Филли из-за тебя стала несчастной: она навлекла на себя ненависть Екатерины и подверглась пытке. Это она спасла тебя, когда ты лежал в объятиях Фаншон.

— Это я знаю, и если я могу сделать что-нибудь, чтобы отплатить ей за услугу, то сделаю это с радостью.

— Дэдлей! Эта бедная девушка уже тогда любила тебя! Быть может, ты презрительно улыбаешься про себя, как это уродливое ведьмино отродье осмелилось поднять на тебя влюбленные глаза. Но это ведьмино отродье рисковало жизнью. Филли чиста и добродетельна, это — благородная, верная душа. Но вот чего ты не знаешь: ее внешность была искусственно искажена, и теперь на ее нежное чело ниспадают шелковистые белокурые волосы, а глаз чарует волшебная стройность ее стана, и она по-прежнему любит тебя. Говорю это тебе в предупреждение. Прибавлю еще, что все в замке думают, что из нас троих для Филли всего милее был я, так как ее преданные уста ни разу не обмолвились ни единым словечком о тебе. Так смотри же, признаваясь королеве в любви, берегись показать ей, что понимаешь истинное значение взглядов Филли! У женщин острое зрение, и если Мария поймет, что среди ее служанок у нее есть соперница, то тебе придется с большим позором покинуть Сент-Эндрю.

— Значит, королева приглашает меня туда?

— Я принес тебе письмо от нее. Но сначала скажу тебе, что Филли священна для меня как дочь лучшего друга.

— Ты просто невыносим со своими опасениями, ты словно завидуешь мне, что я завоевал симпатии этого маленького чертенка.

— Я опасаюсь лишь того, что ты не послушаешься моих предупреждений и повредишь этим только самому себе. Не пытайся опять, как и прежде, пользоваться услугами Филли и с ее помощью узнавать намерения Марии.

— Ах, Боже, как ты надоел мне с этой Филли! — нетерпеливо пробормотал Лейстер. — Где письмо королевы?

Сэррей передал приятелю письмо, и тот с нетерпением вскрыл его; но едва успел пробежать глазами послание, как его лицо осветилось торжеством.

— Она хочет видеть меня, хочет лично переговорить со мной, а потом уже решить. Теперь жребий брошен, и моя участь решена! — возликовал Дэдлей. — Да стоит мне протянуть женщине хотя бы кончики своих пальцев, и она погибнет. Но я не хочу обмануть доверие Марии; она будет королевой моего сердца, а во главе ее войск я укажу Англии шотландскую границу. Сэррей, я буду королем и назову своим лучший цветок всего мира.

— Не торжествуй так преждевременно! — остановил его Сэррей с печальной улыбкой, потому что знал, как горько придется Лейстеру разочароваться в своих надеждах. — Одновременно с тобой руки Марии добивается также лорд Дарнлей. Она только сообщила, что хочет повидаться с тобой.

— Приз, который получаешь после трудной борьбы, особенно ценен! Роберт, неужели ты не веришь, что мне удастся взять верх над каким-то шотландским пьяницей? Клянусь Богом, я был бы способен приписать все это твоей зависти, если бы не видел примеров твоей непоколебимой добродетели. Нечто подобное уже приходило мне в голову, когда ты так неожиданно исчез и я узнал, что ты отправился в Сент-Эндрю. Я говорил относительно этого с Сэйтоном. Прости! Это было неосторожно, но лучше, если ты узнаешь об этом от меня, а не от него! Мне стало не по себе, когда ты ускакал, не простившись, но теперь я уже раскаиваюсь в своей неосторожности. Лорд ответил мне, словно мужик, и мы чуть не обнажили мечи друг против друга…

— Из-за того, что он не хочет, чтобы рука Марии Стюарт досталась англичанину?

— Ну да! Кроме того, он знает, что ты был поклонником его сестры.

Взор Сэррея так и впился в Дэдлея.

— Неужели Сэйтон сказал тебе, что я любил его сестру? Неужели он решился хоть чем-нибудь опорочить имя Роберта Сэррея, и ты в ответ на это промолчал?

— Роберт, — в полном замешательстве ответил Лейстер, — лишь я один виноват, если он взбеленился. Мне очень захотелось намекнуть этому неотесанному парню, что тебе есть что порассказать о его сестре, а он вел себя так, как будто Сэйтон слишком высока для Сэррея.

— Дэдлей! Всю жизнь я считал самой большой подлостью, если мужчина хвастается победами, которые должны быть для него священными. Ты знал, как я боролся со своим чувством, как наконец я справился с ним… И ты открыл мою тайну для издевательства этому высокомерному болвану! Я порываю с тобой! Отныне наши дороги лежат врозь, потому что я уже никогда более не буду доверять тебе, ведь тебе не дорога моя честь.

— Роберт…

— Не будем напрасно оскорблять друг друга. Тайна, которой я тебе не доверял, которую ты мог только отгадать, оказалась для тебя удобным поводом вызвать на ссору человека, надменность которого тебе отлично известна. И ты предал этим не только друга, но и Марию Сэйтон, да и меня самого выставил перед ней в некрасивом виде. Я не упрекаю тебя, так как могу обвинять лишь себя, ведь я уже давно должен был заметить, что натуры, настолько различные, как мы, должны сторониться интимного сближения друг с другом. Скажу тебе откровенно, это мне пришло в голову еще тогда, когда ты легкомысленно говорил о том, кому бы — Елизавете или Марии — подарить свое сердце.

— Это не очень-то приятно! — засмеялся Лейстер, раздраженный тем, что Сэррей не оценил его откровенного признания, и оскорбленный тем, что тот порывал с ним дружбу.

— Милорд Лейстер, — холодно сказал Сэррей, — тот, кто так легко может расставаться с другом, подобно тому, как он легко меняет любовниц, никогда не возвысится до понимания истинной дружбы… Ну, да что говорить!… Шотландская или английская корона скоро заставит милорда Лейстера забыть о тех страницах прошлого, которые связывали его с Робертом Сэрреем.

С этими словами он вышел из комнаты.

Лейстер чувствовал себя так, словно от него отлетал его добрый гений, но оскорбленное самолюбие не позволяло броситься вслед за другом и просить его о прощении.

— Ступай! — пробормотал он. — Ты презираешь меня только потому, что еще не веришь в меня. Но когда мою голову украсит шотландская корона, когда смеющийся взор Марии скажет тебе, что она счастлива, когда в злобном бессилии разразится гнев Елизаветы, тогда я протяну тебе руку и крикну, что не забыл того времени, когда мы с тобой были друзьями. Тогда я покажу своим вассалам человека, которого уважаю больше всех на свете!

Роберт Сэррей приказал слуге приготовить все к отъезду, а затем спустился вниз в большой зал и, найдя лакея, сказал ему, что желает переговорить с лордом Сэйтоном. Лакей ответил, что лорд куда-то уехал верхом, но может вернуться каждую минуту, так что Сэррей решил обождать его в большом зале и не возвращаться к себе в комнату. Он был готов вызвать Сэйтона на открытое объяснение, и как ни деликатна была тема, которую он собирался затронуть, он считал гораздо достойнее самому объяснить Сэйтону все, что было между ним и Марией, не дожидаясь, пока тот начнет упрекать его.

Большой зал сэйтоновского замка был построен в готическом стиле. Мощные колонны вздымались кверху, а изящные арки и арабески придавали сводам красивый, величественный вид. Между колоннами висели нарисованные в натуральную величину портреты предков лорда, и эта галерея вела к какому-то ходу, который, вероятно, соединялся с жилыми помещениями замка. Портреты предков были декорированы доспехами, щитами и оружием, а над темным, закоптелым портретом Арчибальда Сэйтона висело грубое оружие древних шотландцев — лук из дубового дерева, праща и сплетенный из волчьей травы щит.

Сэррей с напряженным вниманием всматривался в эти портреты и нашел портрет Марии Сэйтон, какой он знал ее в Инч-Магоме. Рядом с этим портретом висел другой, и кровь быстрее забилась в его жилах, когда нежным, мечтательным и задумчивым взглядом он уставился на изящную фигуру, опиравшуюся на лютню, словно она собиралась запеть своим дивным голосом ту самую нежную песню, которая наполнила его сердце тоской в ту ночь. «Джэн Сэйтон» — гласила подпись, сделанная под портретом большими золотыми буквами. Сэррей тихим шепотом повторил это имя. Он забыл, где находится, зачем пришел в этот зал, он стоял, погруженный в созерцание, и его душа тихо шепталась с этими прекрасными глазами. Этот образ, черты которого глубоко врезались в его сердце, он должен был унести в одиночество своей жизни, и в его груди снова должно было проснуться старое страдание любви, с которым он так долго боролся.

Вдруг тихое шуршание шелкового платья заставило Роберта очнуться, он испуганно поднял голову и увидал ту, о которой мечтал, словно портрет по волшебству ожил.

И Джэн Сэйтон была поражена, встретив в галерее чужого человека, ее нежные щеки окрасились ярким румянцем, и казалось, что на ее лице, обрамленном белокурыми локонами, занялась утренняя заря.

— Леди Сэйтон, — дрожа произнес Сэррей, боясь что эта греза вдруг растает, и смущенно подошел к ней. — Леди Сэйтон, простите! Я ждал здесь вашего брата!

Джэн улыбнулась, смущение незнакомца придало ей храбрости, значит, он не подстерегал ее, очевидно, это был гость, которому надо было сказать: «Добро пожаловать».

— Милорд, — ответила девушка, — я видела, как брат только что проскакал вдоль улицы. Значит, он сейчас будет здесь и примет вас.

Она кивнула Роберту и хотела удалиться, но мысль, что, быть может, он уже никогда более не увидит ее, придала Роберту храбрости использовать удобный случай.

— Миледи! — воскликнул он. — Ваш брат не удостоит меня приветствием, так как считает обязанным ненавидеть за то, что меня зовут Робертом Сэрреем и что я — англичанин!

Джэн изумленно и с любопытством посмотрела на него, и ему показалось, что при его имени она испуганно вздрогнула.

— Вы — граф Сэррей? — переспросила она.

— Да, леди, я — гость вашего брата, хотя, к сожалению, не друг его. Миледи, возможно даже, что через несколько минут он будет смотреть на меня, как на смертельного врага, но, что бы вы ни услышали, что бы вам ни сказали, верьте моему слову — слову человека, высшим блаженством которого было бы, чтобы вы правильно судили о нем, будьте уверены, что я неизменно хранил самое полное уважение к вашему семейству и никогда не поступал недостойно.

— Милорд, — забормотала девушка, смущенная и пораженная этим бурным, страстным взрывом чувств, — я боюсь даже отгадывать, на что вы намекаете. Я верю, что вас оклеветали, что мой брат ошибается, но прошу вас: лучше уйдите с его дороги, не вызывайте его на объяснения, которые при его вспыльчивости могут повести к самым печальным последствиям!

— Миледи, не просите меня! Достаточно мельком высказанного вами желания, чтобы я счел священным долгом исполнить его. Но разрешите мне исполнить его так, как этого требует от меня моя честь. Вы боитесь, что мне еще раз придется скрестить с вашим братом оружие, но разве он не ваш брат и разве мог бы я когда-нибудь забыть, что ваши глаза станут оплакивать его, что ваше сердце возненавидит меня, если я подниму против него оружие? Нет, миледи, как когда-то я пролил свою кровь только ради того, чтобы услышать слово благодарности из уст вашей сестры, так и теперь я хотел бы заслужить ласковую улыбку, привет ваших прекрасных глаз, и соглашусь лучше сломать свой меч, чем поднять его против того, кого вы любите.

Раздался громкий звон шпор и несколько вооруженных людей с громким топотом ввалилось в комнату.

— Бегите, — испуганно прошептала Джэн, — брат возвратился с Дугласом, они вместе кутили, он не должен застать вас здесь.

Она еще говорила это, когда раздался голос Сэйтона:

— Где он? Клянусь святым Голирудским крестом, неужели он осмелился… А?! — перебил он сам себя, входя в галерею. — Леди Джэн Сэйтон принимает против моего желания графа Сэррея?

Лицо Сэйтона было очень красно, жилы на висках надулись, мрачный взгляд предсказывал мало хорошего. Но Роберт со спокойной решимостью пошел к нему навстречу и произнес:

— Милорд, в этом виноват только я, я вошел в галерею, даже не подозревая встретить здесь леди Сэйтон. Но, раз это случилось, поверьте, не льщу себя надеждой, что вы сочтете меня достойным быть принятым леди Сэйтон.

— Милорд, — возразил Сэйтон, приказав сестре удалиться, чему она, дрожа, повиновалась, — я слышал, будто вы приказали уложить свои вещи. Если вы собираетесь поблагодарить меня за гостеприимство, которым вы мне обязаны, то избавьте себя от лишнего труда. Как только вы оставите мой дом, я последую за вами в надежде настичь вас где-нибудь за воротами, мне надо поговорить с вами.

— Милорд, для этого и я искал вас здесь.

— Разговор, который я желаю иметь с вами, не может состояться в зале, где священны законы гостеприимства. Здесь я не имею ни малейшего желания слушать вас. Милорд, не испытывайте моего терпения! Я выполнил свой долг, как ни трудно мне было это. На вашем месте я не стал бы искать меня дома, я предпочел бы ждать меня с двумя секундантами на лугу, вооруженным и верхом. Я с большим бы удовольствием приветствовал вас секирой, чем кубком, но я покорился вашему желанию и теперь немало радуюсь, что комедии пришел конец. Законы гостеприимства защищают вас от моего меча, пока вы не будете находиться на расстоянии часа езды от Эдинбурга. До того времени мы — друзья, но потом — враги. Правильно ли это? — спросил он, обращаясь к гостям, вошедшим в галерею.

— Таков обычай! А на дороге вы можете встретиться с Сэрреем, если у него хватит храбрости подождать вас! — ответил граф Дуглас при одобрении всех остальных.

— Милорд Сэйтон, — произнес Сэррей, — я не выйду из вашего дома, пока не дам вам оправдывающих меня объяснений, и раз вы сослались на свидетелей, чтобы они одобрили ваш образ действий, то я требую, чтобы они поддержали и меня в моей правоте.

— Выслушайте его, — улыбаясь, сказал Дуглас, — ведь это вас ни к чему не обязывает.

— Милорд, — ответил Сэйтон после короткого колебания, — никто не смеет сказать, будто Сэйтон нарушил законы гостеприимства. Говорите, сколько хотите, я и мои друзья, мы выслушаем вас.

— Больше мне ничего не нужно, — заявил Роберт. — Граф Лейстер сообщил мне, что он необдуманно высказался о моем отношении к вашей сестре, леди Марии.

— Клянусь святым крестом, милорд, — заскрипел зубами Сэйтон, — вы осмеливаетесь…

— Я осмеливаюсь думать, что дворянин не имеет права считать другого дворянина подлецом, не выслушав его, а я был бы таковым, если бы когда-нибудь позволил себе говорить о вашей сестре иначе, как с глубоким уважением. Я говорю это не для того, чтобы стараться побороть ваше недоброжелательство ко мне, а лишь для того, чтобы сложить с себя всякую ответственность за слова графа Лейстера. Я никогда не стану драться с тем, кто защищает честь леди Сэйтон, и сам сделал бы то же самое, если бы кто-нибудь решился задеть ее. В силу этого я заявил графу Лейстеру, что порываю свою дружбу с ним, так как не могу быть другом человека, говорящего про леди Сэйтон без достаточного уважения. Вы видите, что только я один являюсь оскорбленным, меня выставили хвастуном, и в этом отношении я могу считаться только с графом Лейстером и менее всего с вами. Я не стану драться на поединке с братом той, которую когда-то объявил дамой своего сердца. Если же, — с этими словами он обратился к гостям Сэйтона, — здесь имеется кто-либо, кто имеет охоту обменяться со мною ударами меча, то я готов ждать его где бы то ни было.

— Я готов! — воскликнул граф Дуглас. Это же повторил Линдсей.

Сэйтон с раздражением поклонился им. Он должен был отказаться от желанного поединка, так как получил требуемое удовлетворение.

— Милорд, — сказал он, тогда как Сэррей кланялся графу Дугласу, — я с удовлетворением принимаю ваши объяснения, хотя мне и было бы приятнее разрешить недоразумение рыцарским поединком. Но только оскорбление давало мне право назначать гостю свидание за воротами, теперь мы поквитались с вами, и я надеюсь не попадать больше в такое положение, которое удержит меня от напоминания вам о нашей ссоре у собора Нотр-Дам.

— Я тоже надеюсь на это, хотя и понимаю это в другом смысле, чем вы, — с этими словами Сэррей поклонился и, приняв от хозяина прощальный кубок, как того требовал обычай, вышел из замка, чтобы сесть на своего коня.

Графы Дуглас и Линдсей последовали за ним со своими оруженосцами, у них не было желания выжидать, пока Сэррей отъедет на расстояние часа пути от замка.

Всадники вскочили в седла и собирались проехать под воротами замка веселой кавалькадой, словно дело шло о прогулке, а не о дуэли, как вдруг встретились с двумя другими всадниками, приближавшимися к сэйтоновскому дворцу. Те, судя по внешнему виду, совершили длинный переезд, так как их платье было совершенно запылено, а лошади — в пене. По первому взгляду Сэррей узнал друга, приехавшего в сопровождении оруженосца, чтобы отыскать его.

— А, Вальтер Брай! — крикнул Роберт, не замечая, как при этом имени насторожился граф Дуглас, с любопытством посмотревший на новоприбывшего.

Сэррей поспешно пожал руку другу и шепнул ему, что нашел Филли.

Лицо Брая просветлело при этом, хотя его взор мрачно и подозрительно скользил по всадникам, носившим столь ненавистные ему цвета Дугласов. Когда Сэррей окончил свой рассказ замечанием, что Брай не мог бы приехать в более подходящий момент, чтобы удалить Филли от близости Лейстера, Вальтер с удовлетворением улыбнулся и произнес:

— Я не разделяю ваших опасений относительно Филли, так как женщина, не способная оградить свою честь, заслуживает позора. Но я рад слышать, что вы не доверяете графу Лейстеру. Это — фаворит Елизаветы, который прислан сюда погубить шотландскую королеву; еще есть время предупредить ее!

— Она предупреждена! — ответил Сэррей.

В этот момент к ним подъехал граф Дуглас, прозванный «Черный Дуглас». Он испытующе впился взором в Вальтера Брая и спросил:

— Сэр, вы родом из Дэнсдорфа?

— Да, граф Дуглас. Меня зовут Вальтер Брай из Дэнсдорфа, и я еще ребенком мерился оружием с дугласовскими всадниками.

— И, вероятно, испытали на себе тяжесть их кулаков. Один из моих друзей, лорд Бэклей, граф Гертфорд, просил меня повесить вас на первом же дереве, если вы покажетесь в Шотландии.

— Милорд, если лорд Бэклей — ваш друг, то вы угодили рукой в помойную яму. Но обоим вам место на виселице, если храбрый граф Дуглас научил своих всадников нападать целой дюжиной на одного человека.

— Сэр, вы, очевидно, солгали, когда сказали, что мерялись оружием с дугласовскими всадниками, иначе вы знали бы, что дугласец сам лучше выступит против десятерых, чем набросится с несколькими товарищами на одного. Это вы хитростью заманили всадников моего отца к обрыву в Эдинбурге?

— Да, я, и милорд Сэррей подтвердит вам, что дюжина ваших всадников преследовала единственного человека, который хотел защитить женщину от подлости вашего друга.

— Но позвольте! Ведь это была распутница, выпоротая перед тем у позорного столба.

— Это была мать вашего ребенка, милорд Дуглас, а ваш друг виноват в том, что ее признали распутницей.

— Мать моего ребенка? Вы с ума сошли, или ваша шея хочет познакомиться с моей секирой?

— Милорд, у меня кулак чешется дать вам такой ответ, какого вы заслуживаете! — произнес Брай. — Лорд Бэклей, ваш друг, преследовал ухаживаниями мою невесту, бедную девушку, подстерег ее на сеновале, и когда она стала отбиваться от него, он кликнул ваших всадников и обругал ее при них распутницей. Ее потащили к озеру, окунули в воду и привязали к папистскому столбу. Я вернулся из лагеря графа Аррана, услыхал о происшедшем и хотел прежде выслушать эту девушку, а потом уже отомстить. Ваши всадники бросились за мной вдогонку, и я заманил их к обрыву, потому что не хотел им дать убить себя. Лорд удрал, боясь моей мести. Кэт, так звали девушку, нашла приют у одной ведьмы, и ей удалось, несмотря на преследования Бэклея, который выжег подземелье, добраться до вашего замка. Тогда вы окончательно опозорили ее там. Случаю было угодно, чтобы я воспитал и полюбил вашего ребенка. Но я говорю это совсем не для того, чтобы причинять вам лишние хлопоты, мне кажется, что уже ради вашей дочери я обязан убить единственного человека, который имеет право назвать ее незаконнорожденной.

— Не знаю, чему и верить! — пробормотал Дуглас. — Бэклей — негодяй, а вы были покровителем, а не погубителем его возлюбленной? Вы воспитали моего ребенка и вместо благодарности ищете ссоры со мной?

— Я ручаюсь за слова Брая, — вступил теперь в разговор и Сэррей, — и могу подтвердить все сказанное им, только мне было неизвестно, что дочь Кэт — ваша дочь. Однако, раз Брай говорит это, значит так оно и есть. Милорд, хотя вы и настроены против меня очень враждебно, но я считаю вас за очень честного человека, чтобы не верить, будто вы просто обмануты негодяем Бэклеем; этот субъект обманул уже многих, а за последнее предательство своих благодетелей ему пришлось жестоко поплатиться.

— А мне он говорил, что его предала женщина! — произнес Дуглас. — Я не могу требовать от него, чтобы он дал мне доказательства, так как это — калека, у которого пыткой сломали члены. Но я откладываю свой поединок с вами, милорд Сэррей, пока не расследую все это. Если этот человек, — он указал на Брая, — говорит правду, то я обязан ему благодарностью, пусть он узнает, что Дуглас никогда не стыдится исправить совершенную несправедливость! Ребенок, в жилах которого течет моя кровь, не должен краснеть ни перед кем.

— Милорд Дуглас, — сказал Брай, — если вы хотите признать вашу дочь, тогда я беру обратно свои слова и никогда больше не скажу про Дугласа, что он позорит свой герб.

Тем временем кавалькада достигла рощицы у ворот Эдинбурга, и лорд Линдсей нетерпеливо подскакал к ехавшим впереди и спросил, уж не до Лондона ли собираются они скакать, чтобы он мог сломать милорду Сэррею шею на английской земле?

Вместо ответа Сэррей соскочил с лошади и обнажил меч. Линдсей последовал его примеру, тогда как по знаку, данному Дугласом, оруженосцы подхватили лошадей под уздцы.

Поединок продолжался недолго. Линдсей повел ожесточенную атаку, но ему пришлось убедиться, что Сэррей значительно сильнее его. У Линдсея уже сочилась кровью легкая рана, когда он сделал резкий выпад, который оставлял его самого без прикрытия, но вместе с тем неминуемо должен был свалить с ног Сэррея. Но, судя по всему, Сэррей знал этот прием, поэтому Линдсей отскочил назад, чтобы избегнуть удара противника, причем зацепился шпорами за корни дерева и упал на землю. В тот самый момент Сэррей сделал выпад и, не ожидая отступления врага, не удержался на ногах. Случаю было угодно, чтобы, падая, Сэррей наткнулся рукой на острие меча Линдсея. Роберт выронил меч, из разрезанной жилы кровь забила фонтаном.

Раненный, но не побежденный, Сэррей упал в обморок от потери крови, и Вальтеру с большим трудом удалось наложить ему повязки и остановить кровотечение. Дуглас кликнул своих людей, приказал взвалить раненого на лошадь, и так как вблизи находился один из его замков, то все, за исключением Линдсея, вернувшегося с оруженосцами в Эдинбург, поскакали туда.

Глава девятая
МАРИЯ И ЛЕЙСТЕР
I

править

Граф Лейстер стал готовиться к отъезду, как только Сэррей оставил его. Он упивался блаженством при мысли о том, что теперь зависит только от него одного добиться цели своих честолюбивых надежд, и с того момента, когда увидел, что Мария Стюарт может отдать ему руку, не призывая в советники никого другого, кроме своего сердца, он уже чувствовал себя победителем. Ему казалось теперь, что его сердце всегда стремилось к ней, что она — та женщина, на которую намекало пророчество предсказательницы.

Когда он спустился по лестнице, то случайно заглянул в окошко. Зал был полон гостей, в галерее напротив Сэррея стоял Сэйтон, а Джэн с краской стыда на лице поспешно убежала.

«Ага! — улыбнулся Дэдлей. — Так вот какова добродетель нашего героя! Младшая вытеснила у него из сердца старшую, а я еще думал, что это просто гордость борется в нем со старой любовью! И ведь он все-таки сумел добраться до нее, несмотря на все запоры, которыми думал оградить ее Сэйтон! Великолепно! Вот и истинная причина его гнева, когда он узнал, что я восстановил против него лорда».

Для Лейстера было большим торжеством иметь возможность обвинить Сэррея; теперь ему уже нечего было стыдиться своего предательства. Так, по крайней мере, он думал, и когда, полчаса спустя, вскоре после отъезда Сэррея из замка, он вошел в зал, чтобы проститься с Сэйтоном, то, смеясь, сказал ему:

— Милорд, я ошибся: граф Сэррей совсем ее домогается чести надеть на себя шотландскую корону.

— Знаю! — с ледяной холодностью возразил ему Сэйтон.

— Он не был так глуп. Кроме того, он вообще предупредил меня, что его друзья болтают больше, чем могут отвечать за это. Я вижу, что вы приготовились уезжать, желаю вам счастливого пути.

Иронический тон его слов и тихие смешки присутствующих доказывали Лейстеру, что малейшее его слово в ответ будет принято за вызов. Но он далек был от мысли ставить на карту свою жизнь в тот момент, когда ему улыбалось будущее. Если он добьется руки Марии, то успеет заставить Сэйтона поплатиться за надменность. Поэтому он сделал вид, будто не заметил насмешки в тоне Сэйтона, и простился с ним в самой любезной форме.

В тот же вечер он добрался со своими слугами до Сент — Эндрю.

Его принял граф Мюррей и повел в отведенные для него покои.

— Милорд, — сказал он, — я счастлив, что королева решила повидаться с вами. Теперь от вас будет зависеть добыть себе корону и красивую женщину. Надеюсь, ваше сватовство увенчается успехом, и это будет порукой мира с Англией и ее великой монархиней.

— Милорд, — ответил Лейстер, уже видевший в Мюррее человека, которого ему необходимо будет столкнуть первым после вступления с его помощью на трон, — я прибыл сюда как жених и никаких желаний, кроме желания стать счастливейшим из смертных, у меня нет. Я — не государственный деятель и никогда не занимался политикой. Поэтому, если бы предстояло стать не только супругом, но и первым советником королевы, то я отклонил бы от себя такую ответственную обязанность. Но королева Елизавета сказала мне, что в вас я найду покровителя, друга и советника, словом, — человека, который один только способен избавить эту несчастную страну от смут и раздоров.

— Я — первый слуга королевы, — ответил Мюррей, — и охотно окажу вам помощь, если, — он подчеркнул последующие слова, — вы дадите мне гарантии, что и далее будете пользоваться моими услугами.

— Я готов, не читая, подписаться под вашим предложением! — засмеялся Дэдлей. — Влюбленный ненавидит дела.

Мюррей с удовлетворением улыбнулся, теперь ему казалось бесспорным, что он будет вертеть, как угодно, этим человеком.

В то же самое время Мария Стюарт и Генри Дарнлей сидели за веселым ужином, причем королева вышучивала пошлого фата, любезности которого ей придется выслушивать, чтобы обмануть Мюррея. Благодаря изысканному воспитанию Дарнлея и его веселому нраву, ему удалось согнать морщины озабоченности со лба королевы, и она думала только о том, как бы обмануть Мюррея и не выдать себя до тех пор, пока Дарнлей не приобретет достаточного количества приверженцев, чтобы открыто просить ее руки. Хотя она и чувствовала себя во многом обязанной Джэмсу Стюарту, но ее уже тяготила необходимость зависеть от него во всех отношениях и смотреть на все его глазами. Что касалось управления Шотландией, то она с удовольствием вполне предоставила бы власть его твердой руке, которая была способна подавить междоусобицы лордов. Но Мюррей требовал и ограничения придворной роскоши, совал нос во всякое развлечение, задуманное королевой, и укорял тем, что шотландцы видят в этом распущенность нравов и французское легкомыслие. При каждом удобном случае он пугал Марию призраком революции, не умея, однако, избавить ее от оскорблений, наносимых религиозными фанатиками приверженцам ее религии и ей самой. Мария не видела иного исхода, как выйти замуж, так как тогда ее муж станет тем человеком, который защитит ее от личных оскорблений. Но она не была бы женщиной, если бы думала только о том, чтобы выйти замуж исключительно за того, кого ей рекомендовал ее брат-моралист вместе с ее соперницей, королевой Елизаветой. И главным делом считала усиление партии, желавшей свергнуть Мюррея, чтобы он уже не имел возможности помешать ее браку с Дарнлеем.

А кузен был как раз таким человеком, который, по мнению Марии, был способен обеспечить ей радостную будущность. Он был очень симпатичен, имел благородную внешность и обладал всеми чарами юности. Следуя советам своей честолюбивой родни, он выказал незаурядную ловкость и вкрался в доверие к Мюррею, который не видел в нем опасного человека. По утрам Дарнлей слушал проповеди реформатора Нокса, по вечерам — танцевал с королевой и умело приобретал доверие как духовных лиц, так и двора.

И вот, в то время как Мюррей заботился о том, чтобы Елизавета, в случае если она умрет бездетной, объявила Марию Стюарт наследницей престола, королева шотландская все искуснее уклонялась от определенного ответа. Она вернула из ссылки изгнанного графа Босвела, чтобы в случае необходимости опереться на него. Через Дарнлея она завязала отношения с Гентли, состояние которых было конфисковано Мюрреем. Сам Дарнлей вербовал в свои ряды всех тех лордов, которые втайне оставались верными католической религии и считали подлой мысль о возможности брака королевы Марии с англичанином.

Мария слушала стихи, которые ей читал Дарнлей, и милостиво принимала его ухаживания, тогда как Лейстер предавался честолюбивым мечтам, надеясь уже на следующий день после приезда получить торжественную аудиенцию.

Настало утро, а вместе с ним и приглашение пожаловать к королеве в двенадцать часов. Дэдлей оделся со всем блеском и вкусом разорительных обычаев, бывших в моде при французском дворе; этим он хотел вызвать в памяти королевы веселые времена ее юности. Лейстер был одним из красивейших мужчин своего времени, и, увидав теперь свое изображение в зеркале, сам себя нашел неотразимым. Он отправился в покои королевы в сопровождении двух пажей.

Мария Стюарт тоже принарядилась. Белые розы благоухали в ее волосах, грудь волновалась в облаках газа, а бархатное платье красиво обрисовывало грациозные формы ее тела, но прелестное ее лицо ярче всякого туалета сияло красотой юности. Надо было показать этому человеку, который стоял на коленях перед соперницей, а теперь был прислан ею в качестве жениха, чего именно он добивался. А так как Мария заранее твердо решила отказать ему, то женское самолюбие требовало полного триумфа, чтобы он не мог равнодушно примириться с мыслью об отказе.

Дарнлей неоднократно поддразнивал Марию, что Лейстер неотразим и что, побеждая сердца дам, он сам остается холодным и спокойным, так как ни одна не сумела задеть его сердце. Сэррей тоже сказал, что Дэдлей не умеет любить иначе, как питая честолюбивые планы. И женское достоинство Марии требовало от нее добиться, чтобы жениху не пришлось лицемерить, признаваясь ей в любви.

Вошел Лейстер. Он думал застать королеву во всей царственной пышности. Но вместо государыни встретил только сиявшую красотой даму, у которой изящество заменяло пышность, грация — внешние формы этикета; казалось, что он явился свататься к самой обыкновенной женщине, которая даст тот или иной ответ, только подчиняясь велениям своего сердца. Лейстер приготовил вступительную речь, но к этой интимной обстановке она не подходила. Вместо блестящей свиты он видел вокруг Марии ее статс-дам, веселые лица которых говорили о том, что они расположены гораздо больше к забавной шутке, чем к соблюдению строгих приличий. И он стоял пораженный, ослепленный, очарованный красотой открывшейся ему картины.

— Добро пожаловать, милорд Лейстер! — сказала Мария с ласковой улыбкой, которой словно хотела ободрить его. — Мы очень хорошо помним вас, хотя с последнего нашего свидания и до сего дня прошло много горестных, печальных минут. В то время мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь вы явитесь ко мне в качестве посла моей строгой сестрицы Елизаветы, с мечом в одной руке и обручальным кольцом — в другой. Но я не расположена говорить о политике и, чтобы не слишком обижать посла, принимаю вас как старого друга.

Дэдлей преклонил колено и сказал:

— Ваше величество, ничто не может так ласкать мой слух, как ваше имя. С трепетом принял я поручение королевы Елизаветы, оно казалось мне каким-то издевательством, и все-таки я не мог отклонить его, так как оно вело меня сюда. Я рисковал показаться пошлым дураком, но решился на все, лишь бы снова увидать ту, которая очаровывала своей красой всю Францию!

— И которая с того времени сильно постарела и испытала много горя! — подхватила королева. — Признайтесь, граф Лейстер, что вы сильно колеблетесь говорить печальной вдове такие вещи, которые вы, избалованный успехом, привыкли расточать только самым свежим цветам юности. Правда, на моей голове венец, но это — терновый венец. И я не могу сердиться, если в тайниках своей души вы уже желаете, чтобы я отослала вас назад и сказала своей сестре Елизавете, что для самого красивого мужчины Англии Мария Стюарт слишком стара и представляет собою слишком незначительную цель его честолюбивых стремлений.

— Ваше величество! — ответил Лейстер, очарованный улыбкой, которая ясно показала, насколько мало сама Мария верит своим словам. — Если бы я встретил вас пастушкой на шотландских лугах и вы приказали бы мне оставить вас, то и тогда бы я покорился! Правда, мое сердце было бы разбито, и я вернулся на родину с чарующим образом в душе, образом, который навеки стал бы источником страданий моего сердца. Было время, когда вы недосягаемо высоко стояли надо мною, тогда я мечтал лишь о вашем благоволении. Но мне показали дорогу, ведущую к солнцу, и я уже не в силах думать ни о чем ином, кроме того, чтобы приблизиться к нему и сгореть в пламени его лучей!

Мария Стюарт с торжеством улыбнулась, но в этой улыбке была не насмешка, а скорее участие, словно она раскаивалась, что вздумала играть с этим сердцем, если поклонение, о котором говорил Лейстер, было на самом деле искренним.

— Милорд Лейстер, — сказала она, дав своим статс-дамам знак, чтобы они отступили назад, — будьте откровенны! Ведь вас привлекает сюда одно только честолюбие, и я, право, не стала бы порицать вас за это! Корона заключает в себе так много заманчивого!… Поэтому говорите со мной без лести, и тогда мы можем договориться с вами до чего-нибудь. Я знаю, что вы заставили поколебаться мою сестру Елизавету в ее решимости не делить английский трон с мужем. Ей принадлежит ваше сердце, она красивее, могущественнее и счастливее, чем я.

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, и голос его звучал искренне и правдиво, — мое сердце принадлежит только вам одной, и никогда еще я не обоготворял женщину так, как вас. Клянусь своей честью, если когда-нибудь я буду иметь счастье назвать своей эту прекрасную руку, то не буду знать иной политики, кроме той, которая сделает вас великой, могущественной и счастливой! Я — не игрушка в руках вашей соперницы.

— Значит, мои сведения неверны? Значит, неправда, что вы надеялись и пытались подойти поближе к сердцу Елизаветы?

Лейстер думал, что Мария высказывает подозрение, не собирается ли он и в качестве ее супруга оставаться вассалом Елизаветы.

— Ваше величество, — ответил он, — кто же может признать королеву Елизавету красивой, если видел вас? У королевы Елизаветы нет сердца, это — ледяная царица, вы же — цветущий май!

— Я думаю о том, сколько женских сердец уже завоевали вы и как Елизавета сумела разглядеть вас…

— Еще ни одна женщина не захватывала одним взглядом всего моего сердца, чтобы я, как теперь, был способен забыть все на свете…

— Значит, я срываю первый цвет вашей любви, граф Лейстер? Ну, а если я дам ему завянуть?

— Тогда ему не расцвести вновь…

— Вы опасны, граф! Я оградилась твердым решением уступить свою свободу только тому, кто завоюет мою любовь. Но вы ведете себя не как посол, а как пламенный поклонник. Горе мне, если вы обманете меня. Народ притесняет меня, заставляет во что бы то ни стало выбрать супруга, а я могу принести супругу в приданое только заботы, тяжелые обязанности и сердце, которое противится браку. Проверьте себя еще раз. Если на ваше решение влияет хоть отчасти честолюбие, то лучше бегите прочь, так как лорд Мюррей не потерпит, чтобы мой супруг вырвал у него из рук бразды правления. Тогда вы избавите и меня от неприятной задачи отказать фавориту Елизаветы.

— Ваше величество, лорд Мюррей только что получил мои уверения, что я во всем буду следовать его советам.

Лейстер не мог бы более ясно, чем этой фразой, доказать Марии, что в его словах — самое наглое лицемерие. И ей пришлось сделать усилие, чтобы подавить в себе недовольство и не указать ему с насмешкой и презрением на дверь.

— Я подумаю о вашем предложении, граф, — промолвила она. — До свидания.

Дэдлей глубоко поклонился ей, и как ни неожиданно оборвался вдруг их разговор, но он вышел из комнаты с радостным убеждением, что решение Марии может быть только благоприятным для него. Ведь она выслушала его признания в любви и дала волю ревности!

Но если бы только он мог слышать слова королевы, сказанные ею после его ухода, и видеть тот взор, которым она проводила его!

— Лицемерный мальчишка! — с горькой усмешкой презрения подумала королева ему вслед. — Теперь я насквозь вижу Елизавету, и это ты помог мне понять ее! Как мало уважает она меня, если думает красивой куклой завоевать мое сердце! Елизавета посылает мне какого-то фата, у которого не хватает ума догадаться, к чему стремится мое сердце, у которого нет даже хитрости, чтобы обмануть надеждой мое бедное сердце! Она посылает человека, у которого на языке одни только пустые слова, чтобы завлечь девчонку обещаниями! А мне еще жаль его. Лицемер! Раб Елизаветы и холоп Мюррея должен стать моим господином? Елизавета жертвует своим любовником, чтобы утолить вожделения шотландской королевы, и с этим согласен Мюррей. Это — высшее издевательство, это оскорбление переполнило чашу моего терпения! Но это и к лучшему — по крайней мере теперь я хоть знаю своих врагов.

Статс-дамы, давно уже не видевшие свою повелительницу в таком волнении, подошли к ней и стали сокрушенно спрашивать, не сказал ли ей Лейстер чего-нибудь неприятного?

Лицо Марии судорожно исказилось принужденной улыбкой, и она ответила с той грозной веселостью, которая заканчивается бичующим гневом и иронией:

— Мы на очень плохом счету! Всем известно, что мы охотно танцуем и поем, что при французском дворе мы научились ценить сладкий язык придворной лести и что нам угоднее легкие нравы, чем формы строгого этикета. Отчаявшись как-нибудь иначе образумить меня, сестра Елизавета вошла в соглашение с моим строгим опекуном и братом Джэмсом, и плодом их мудрого совещания явилась мысль пойти навстречу моим вожделениям. Елизавета заходит в своем участии так далеко, что посылает ко мне самого красивого мужчину Лондона, своего фаворита. Милорд Лейстер готов снизойти до того, чтобы любить меня, тогда как лорд Мюррей будет приводить в исполнение приказы Елизаветы, касающиеся блага нашей родной страны. Таким образом, меня избавляют от всех забот, и на мою долю остаются только те радости, которые способен доставить своей милочке прекрасный граф Лейстер!… Но, к сожалению, у меня другой вкус, чем у сестры. Я не хочу, чтобы моим супругом стал отставной фаворит Елизаветы. Позовите лорда Дарнлея! Прикажите зажечь свечи и позвать музыкантов! Пусть меня проклинают за то, что мое сердце жаждет радостей жизни, но я по крайней мере хоть отведаю этих радостей. Отныне ворчливый Мюррей уже не будет больше пугать меня и никакие угрозы пуритан не омрачат нашу веселость, а если они осмелятся восстать — пусть застанут меня танцующей с розами радости в волосах и румянцем удовольствия на лице.

Через несколько часов все залы были залиты потоками света и раздавалась бальная музыка. Лейстер был тоже приглашен принять участие в королевском празднике.

— Теперь вы должны во что бы то ни стало завоевать сердца всех и каждого ловкой фразой, — шепнул ему Мюррей, — Вы искусны во французской обходительности, а грацию вашего танца прославляют решительно все. Королева, кажется, в хорошем расположении духа, а у женщины это обыкновенно означает то, что она уже наполовину побеждена.

Лейстер не заставил два раза напоминать себе об этом.

Он увидел, как королева говорила с лордом Дарнлеем и, казалось, шутливо поддразнивала его:

— Сегодня я не буду танцевать, я хочу только смотреть на танцующих и вручить победителю приз. А, — улыбнулась она, сделав вид, что только сейчас заметила Лейстера, — вот и милорд Дэдлей. Граф Леннокс, у вас опасный соперник! Милорд Лейстер, представляем вам милорда Дарнлея, графа Леннокса, нашего преданного кузена; вы увидите, что в Шотландии тоже имеются грациозные танцоры. Милорд, изберите себе даму среди присутствующих и встаньте в пару против нашего кузена, пусть это будет турниром грации, как это было в Версале.

— Я не решусь выйти на турнир с милордом Лейстером, — возразил Дарнлей, — хорошо, если мне удастся не очень отстать от него.

— Милорд Дарнлей, — ответил Дэдлей, — победителем может быть только тот, кого озаряет милость нашей государыни.

— Тем хуже для меня!… Известное дело, что кузены становятся лишними, когда являются женихи!

Взор Дэдлея засиял радостью, он истолковал слова Дарнлея так, что в присутствии Лейстера каждый другой жених должен отказаться от всякой надежды.

Дарнлей куда-то исчез, когда Лейстер повел Марию Сэйтон в бальный зал, и так как музыка еще не зазвучала, то у него было несколько минут, чтобы поболтать со своей дамой. Ему было очень важно приобрести как можно больше друзей среди приближенных королевы, и он не мог найти ничего умнее, чем начать разговор с Марией Сэйтон о своей дружбе с Сэрреем.

— Прекрасная леди, — сказал он, — надеюсь, что я не совсем незнаком вам, мы встречались с вами в Париже и еще раньше — в Инч-Магоме.

— Я хорошо помню об этом.

— Милорд Сэррей, провожавший меня в Эдинбург, много рассказывал мне о вашей преданности королеве в те печальные дни. Я очень завидовал, что ему удалось в то время дать королеве доказательства своей верности, ведь тогда я был просто орудием в его руках, его помощником.

— Королева не забыла никого из тех, кто ей был предан, — заметила Мария Сэйтон, — а я, в свою очередь, была очень рада, узнав, что вы воспользовались гостеприимством моего брата.

— Лорд Сэйтон был так любезен, что пригласил к себе моих друзей и меня, — сказал Лейстер, — я только очень жалею, что он лишил нас удовольствия познакомиться с вашей сестрой. Впрочем, мой друг Сэррей оказался в этом отношении счастливее меня.

— Неужели моя сестра приняла его, а вас нет?

— Нет, она не приняла никого из нас, — ответил Лейстер, — очевидно, ваш брат не хотел ни с кем разделить славу гостеприимного хозяина. Мы видели вашу сестру лишь из окна. Мое сердце несвободно, поэтому оно глухо ко всем очарованиям, как бы они ни были велики, а Сэррей, конечно, не мог остаться равнодушным, он начал искать случая, чтобы представиться вашей сестре и выразить ей свое почтение, и, по-видимому, нашел этот случай. В момент отъезда я видел их вместе, и для меня стало ясно, почему мой друг предпочел остаться в Эдинбурге.

Расчеты Лейстера оказались верными. Он думал, что лучше всего добьется Марии Сэйтон, если возбудит ее любопытство и ревность, причем делал вид, будто не имеет ни малейшего представления о том, что Сэррей интересовался ею.

— Держу пари, — продолжал он, — что мой друг не без задней мысли решил сопровождать меня в Шотландию. Если я буду иметь счастье получить руку королевы, то у меня не будет более горячего желания, как привязать и Сэррея узами любви к вашей родине. Надеюсь, что я не показался вам слишком нескромным, — вдруг прервал он себя, как будто только что заметив смущение своей дамы, — ведь я высказываю только предположение, выражаю лишь свое желание…

— И оно, надеюсь, не сбудется, — возразила Мария Сэйтон, с трудом сдерживая свои чувства. — Если даже предположить, что Джэн ответит взаимностью вашему другу, то мой брат ни за что не согласится, чтобы она вышла замуж за англичанина. Кроме того, лорду Сэррею прекрасно известно, что Георг питает к нему антипатию и очень стоек в своих мнениях о людях. Думаю, что увлечение лорда Сэррея не из серьезных, и вы хорошо сделали бы, если бы посоветовали ему направить свои ухаживания в какую- нибудь другую сторону.

— Вы пугаете меня, миледи! — воскликнул Дэдлей. — Теперь я могу вам сознаться, что меня поразило волнение Сэррея при упоминании вашей фамилии, кроме того, он как-то необыкновенно рассеян в этот приезд. Я не решился бы коснуться этого вопроса, если бы не был убежден, что мой друг серьезно влюблен в вашу сестру. Впрочем, он настолько скрытен, что ни за что не доверил бы тайны своего сердца даже лучшему другу.

— Ваш друг слишком чувствителен, слишком быстро поддается обаянию женской красоты! — усмехнулась Мария.

— До сих пор я не замечал этого за ним! — возразил Лейстер. — Он даже смеялся надо мной, когда я уверял его, что мое обожание королевы началось с того самого момента, когда я увидел ее в первый раз. Он старался убедить меня, что мужчина может лишь тогда любить женщину, когда надеется на ее взаимность, всякая же другая любовь, по его мнению, — лишь фантазия, самообман.

Мария Сэйтон смотрела на Дэдлея с удивлением. Его слова походили на правду. Неужели Сэррей, завидуя счастью Лейстера, обманул королеву?

— Мы еще поговорим об этом! — быстро прошептала она Дэдлею, услышав первые звуки музыки, приглашавшей присутствующих становиться в пары для менуэта.

Дарнлей стоял рядом с дамой, одетой в какой-то причудливый наряд, с маской на лице. Пестрая ткань обвивала гибкую фигуру незнакомки, не скрывая ее грациозных форм. Густая сетка покрывала ее волосы, так что нельзя было разобрать их цвет. На этой сетке, а также на груди и руках замаскированной фигуры блестели дорогие бриллианты.

Дэдлей осмотрелся по сторонам и, не увидев нигде королевы, решил, что под маской скрывается Мария Стюарт, пожелавшая танцевать с ним визави.

Темные глаза женщины горели, как звезды, через разрезы маски. Каждое ее движение было полно неги, грации и страсти. Она то кокетливо манила к себе Дэдлея, то весело, насмешливо убегала от него, то, словно подчиняясь магической силе любви, бросалась в его объятия.

Зрители, окружавшие танцующих, не могли скрыть своё восхищение. Похвалы по адресу маски раздавались все чаще и громче. Лейстер слышал, как некоторые говорили:

— Так могут танцевать только влюбленные, это — воплощенная страсть!

Дэдлей не сомневался, что с ним танцует королева, и его лицо сияло от счастья, а сердце усиленно билось. В конце танца, вместо того, чтобы даму, танцевавшую с ним визави, поблагодарить глубоким поклоном, он бросился на колена и прижал ее руку к своей груди. Он не заметил в своем увлечении, что круг расступился и вперед вышла Мария Стюарт со злой усмешкой на устах.

— Ты — моя королева! — громко прошептал Лейстер, все еще не видя Марии Стюарт и крепко прижимая к своей груди руку своей дамы в маске.

Все гибкое тело замаскированной фигуры задрожало; она слегка вскрикнула и, закрыв лицо руками, как бы боясь, что румянец смущения пробьется сквозь черную ткань, быстро выбежала из комнаты.

Дэдлей удивленно оглянулся. Он заметил насмешливую улыбку Дарнлея. И даже сдержанный, мрачный Мюррей не выдержал и улыбнулся. В довершение всего позади Дэдлея раздался веселый смех королевы:

— Браво, милорд Лейстер! Вы придумываете новые фигуры!… Вы так увлеклись танцами, что в нашем присутствии признали вторую королеву, которую вы так благоговейно приветствовали, точно само небо послало ее вам!

— Ваше величество, — пробормотал Дэдлей, не веря своим глазам, — я никак не ожидал, я думал…

— Милорд Лейстер не мог предположить, что кто-нибудь другой скрывается под маской, а не королева Шотландии, — пришел на помощь Дэдлею Мюррей. — Только одна королева могла позволить себе этот маскарад.

— Именно я и придумала его, — смеясь, сказала Мария Стюарт. — Но я не понимаю, почему Филли не сняла вовремя маски, как я ей приказала. Куда же она скрылась? Сходите же за своей дамой лорд Дарнлей. Я хотела устроить вам сюрприз, милорд Лейстер, и нашла, что самым подходящим и приятным визави будет для вас ваш прежний паж, превратившийся в прекрасную девушку.

— Так это была Филли? — удивился Дэдлей, все еще не поборовший своего смущения.

Вдруг он вспомнил слова Сэррея, предостерегавшие его от любви Филли, и кровь горячей волной прилила к его сердцу.

— Филли упала в обморок! — тихо проговорил вернувшийся обратно Дарнлей.

— Хотя эти слова были сказаны почти шепотом, но Лейстер услышал их.

— Пожалуйста, Мария, позаботься об этом несчастном ребенке, — обратилась королева к Марии Сэйтон, — прикажи позвать моего лейб-медика. Я заставила бедную малютку сыграть эту комедию, поэтому не сердитесь на нее, милорд Лейстер. Во всем виновата я одна. Мне хотелось пошутить, и я никак не предполагала, что ваш вид так подействует на Филли.

Затем Мария Стюарт взяла под руку лорда Дарнлея и удалилась с ним.

— Вас дурачат, милорд Лейстер, — прошептал недовольным тоном Мюррей, — но не выказывайте неудовольствия — иначе все погибнет. Королева любит подобные сюрпризы и находит остроумными тех людей, которые весело смеются над этими пошлостями.

— Я и не обижаюсь на шутку ее величества, милорд, — ответил Дэдлей, — тем более, что она дала мне возможность встретиться с особой, которая после королевы наиболее интересна для меня.

— Может быть, вас умышленно свели с ней, чтобы заставить вас увлечься?

— Тогда я по крайней мере буду знать, как мне держаться, — заметил Дэдлей, — и не стану играть смешную роль.

— Никто и не посмеет над вами смеяться, — решительно сказал Мюррей, — по крайней мере до тех пор, пока мои слова будут иметь здесь некоторое значение.

Дэдлей промолчал. Он чувствовал, что его подвергли испытанию и он потерпел полнейшее фиаско. Несомненно молодая девушка любила его, и теперь он был опьянен ее свежим чувством! Он видел даже сквозь ткань маски обворожительную улыбку Филли, он ощущал теплоту ее стройного тела, он весь был охвачен пламенем страсти. Вместо того, чтобы возненавидеть Филли за то, что она оттолкнула от него королеву, Дэдлей жаждал всеми силами души нового свидания с молодой девушкой. Что это было? Колдовство, дьявольское наваждение?

За ужином Дэдлей был рассеян и мочалив, зато королева казалась веселее, чем когда бы то ни было. Она как будто задалась целью обворожить Лейстера своим остроумием, избрав мишенью для своих острот лорда Дарнлея. Таким образом она как бы давала удовлетворение Дэдлею, а он был восхищен королевой, но тем не менее не переставал думать о Филли.

Мария Сэйтон сидела по правую руку Лейстера; воспользовавшись моментом, когда королева беседовала с Мюрреем, она постаралась возобновить со своим соседом прежний разговор.

— Я думаю, — начала она, — что маленький чертенок, танцевавший сегодня с вами визави, был бы так же опасен и для вашего друга, лорда Сэррея.

— Нет, миледи, Сэррей не поставил бы себя в такое смешное положение, в каком очутился я, — возразил Лейстер. — У него имеется передо мной то преимущество, что он никогда не увлекается. Он всегда поступает разумно, потому что не поддается исключительно влечению сердца.

Когда ужин окончился и гости разошлись, королева, не стесняясь, подняла на смех обманутого претендента на ее руку.

— Шутка Дарнлея была великолепна, — воскликнула она, — Генри выиграл пари. Он уверял меня, что серьезный Сэррей мог действительно принять своего пажа за уродливого мальчика, но что касается Лейстера, то он, конечно, сразу увидел, с кем имеет дело. Господи, что за темперамент у этого человека!… Только что он клялся, что умирает от любви ко мне, и тут же бросается на колени перед нашей горничной, как будто перед ним королева Елизавета, его давнишняя страсть! Этот несчастный прямо с ума сходит в своей любви к женщинам! Он обожает весь женский пол и готов расточать свои клятвы перед каждой юбкой.

— Не судите его строго, ваше величество! — серьезно вступилась за Дэдлея Мария Сэйтон. — Он мог легко принять Филли за вас, так как вы с ней одинакового роста. Судя по всему тому, что я слышала, я нахожу, что его оклеветали. Лорд Лейстер умеет глубоко чувствовать.

— Вы заступаетесь за него? — удивленно спросила королева. — Неужели его защитницей является Мария Сэйтон, та самая Мария, которая опровергала все хорошее, что говорил Роберт Сэррей о своем друге?

— Не говорите мне о Сэррее, ваше величество! — попросила Мария Сэйтон. — Ни в ком не пришлось мне так разочароваться, как в этом господине.

— Я уже слышала это от вас неоднократно, — заметила королева, — но потом вы каждый раз брали свои слова обратно.

— Потому что я раньше не замечала в нем полнейшего отсутствия какого бы то ни было чувства! Не требуйте от меня, ваше величество, дальнейших объяснений и последуйте совету вашего самого преданнейшего друга: не играйте сердцем лорда Лейстера!… Лучше ушлите его отсюда… Вспомните о несчастном Кастеляре!

При упоминании этого имени Мария Стюарт смертельно побледнела. Она молча протянула руку своей фрейлине и направилась в спальню.

Глава десятая
НЕМАЯ
I

править

Дэдлей вышел из апартаментов королевы и прошел через длинный коридор в отведенные для него комнаты; он не заметил, что одна из боковых дверей, примыкавших к коридору, тихонько открылась и чья-то фигура, робко озираясь вокруг, последовала за ним, чуть слышно ступая на кончиках пальцев. Придя в свои покои, Дэдлей отпустил ожидавшего его лакея и, сев в кресло, начал вспоминать события прожитого дня.

Покорить сердце Марии Стюарт оказалось не так легко, как он прежде предполагал, но тем заманчивее была для него эта победа. Ужасная шутка, которую позволила себе Мария Стюарт, произвела на него очень неприятное впечатление, но за ужином это впечатление рассеялось под влиянием любезности и остроумия королевы. Лейстер был принужден сознаться, что никогда не встречал более обворожительной женщины, чем шотландская королева. Но, несмотря на все ее чары, образ Филли не покидал Дэдлея, ему все время казалось, что прекрасная маска спрашивает: «Разве я не лучше королевы? Разве мои объятия недостаточно горячи? Ведь мне от тебя ничего не нужно, кроме любви!» «Да, она любит меня, — подумал Лейстер, — болезненная ревность заставила ее согласиться на ужасную шутку! Но насмешка надо мной Марии Стюарт так подействовала на бедного ребенка, что она лишилась чувств».

— Филли! — со вздохом произнес он, и в его глазах загорелась страсть.

Вдруг дверь тихонько отворилась, стройная девушка проскользнула в комнату и упала к ногам Дэдлея.

Не видя еще ее лица, граф Лейстер догадался, что перед ним Филли. Он быстро поднял ее и заметил, что слезы блестели на ее прекрасных глазах, а гибкое, стройное тело трепетало от волнения.

— Филли, это ты? — воскликнул Дэдлей. — Зачем же ты обманула меня? Но как ты прекрасна! Отчего ты дрожишь? Ты плачешь, Филли? Я не сержусь на тебя! Я знаю, что тебя принудили к этой грубой шутке. Скажи хоть одно ласковое слово, Филли!… Скажи, что ты сожалеешь о своем обмане, и я стану перед тобой на колени, как во время танцев в зале. Поверь, что я не по ошибке преклонился перед тобой, принимая тебя за королеву, я поклонялся твоей красоте!

Филли заплакала еще сильнее прежнего. Ее горячие слезы падали на руки Дэдлея, а волнение ее молодой груди и пламенный румянец без слов говорили о ее чувстве к Лейстеру.

У него кружилась голова от счастья и восторга, и он шепотом спросил девушку:

— Отчего ты ничего не говоришь, Филли? Клянусь тебе, что нисколько не сержусь на тебя!… Если бы ты даже вонзила кинжал в мое сердце, я не мог бы сердиться на тебя, а поцеловал бы твою руку. Скажи мне одно слово, Филли, одно-единственное слово! Скажи мне, что ты не ненавидишь меня, и я буду торжествовать над ошибкой королевы, которая, желая осмеять меня, доставила мне величайшее счастье.

Филли указала пальцем на свой рот, и Лейстер вдруг вспомнил о тех страданиях, которые претерпела несчастная девушка по его милости.

— О, Боже, — воскликнул он, содрогаясь от ужаса. — Как я мог позабыть об этом? Но тем дороже ты для меня, — прибавил он, привлекая к себе молодую девушку. — Твои глаза говорят, твоя улыбка обворожительна. Филли, хочешь быть моей? Я предпочту твое сердце всем королевам в мире. Что может быть выше любви прекрасной, чистой женщины? До сих пор я не знал настоящей любви, так как принимал холодный отблеск за настоящее солнце. Ты для меня будешь храмом, я буду молиться на тебя, ты вернешь мне веру в добродетель! Когда мою душу будет соблазнять тщеславие, ты спасешь меня от соблазна, как уже спасла раз мою жизнь. Как добрый гений, ты появилась сегодня передо мной и не допустила, чтобы я принес в жертву ненасытному честолюбию собственное сердце. Несмотря на весь свой блеск, Мария Стюарт — ничто в сравнении с тобой! Своим обманом — заменив себя тобой — она отдала тебе целиком мою любовь, и никогда я не выпущу тебя из своих рук.

Филли отрицательно покачала головой, горькая улыбка скользнула по ее губам, и по этой улыбке и грустному выражению глаз можно было судить, как глубоко страдает молодая девушка от того, что не может ничего ответить Лейстеру.

— Ты не хочешь любить меня? — продолжал он. — Ты, может быть, боишься, что я изменю тебе, изменю той, которая по моей милости даже лишена возможности упрекнуть меня в чем-нибудь? Или ты думаешь, что моими устами говорят благодарность, участие, сострадание, но не любовь? Филли, я сам перестал бы верить в себя, если бы мог назвать то чувство, которое питаю к тебе, каким-нибудь другим именем, а не настоящей глубокой любовью! Я знаю, ты могла бы возразить мне, что я пылал страстью к Фаншон, что мое сердце усиленно билось в присутствии Елизаветы, что я опускался перед тобой на колени с нежной мольбой, думая, что танцую с Марией Стюарт. Все это, может быть, и правда, но уверяю тебя, что ни к кому из них я не ощущал такого блаженного благоговейного чувства, какое испытываю, обнимая тебя, мою бедную Филли. Все эти герцогини и королевы возбуждали желание нравиться, — на первом плане у меня всегда было честолюбие. Но теперь этого нет и в помине. Для меня не будет большего счастья, как сознание, что я любим тобой! Как я буду гордиться твоей любовью! Никогда еще я не видел так ясно, что гнался за каким-то призраком, не находя настоящего пути к счастью; теперь же я нашел его. Я в своем тщеславии тешил себя несбыточными мечтами, строил воздушные замки и пропускал настоящую жизнь. Теперь мое неспокойное сердце найдет наконец приют, и его даст мне любовь женщины, не желающей ничего, кроме моего счастья, рисковавшей своей жизнью для моего спасения. Перед целым светом я признаю тебя королевой своей души и никогда не расстанусь с тобой.

Филли освободилась из объятий Дэдлея и со страхом смотрела на него.

— Ты, может быть, боишься, что на меня обрушится гнев Елизаветы, когда она узнает, что я увез тебя вместо того, чтобы домогаться руки Марии Стюарт? — спросил он. — Или, может быть, ты думаешь, что королева шотландская обидится, что ею пренебрегли? Что касается Елизаветы, то я очень радуюсь, представляя себе, как она огорчится, когда Мария Стюарт пошлет ей ироническое послание с уведомлением, что мой выбор пал на тебя. Это будет для нее достойной наградой за ее интригу. С королевой шотландской мне очень легко разойтись, нисколько не обидев ее, я даже могу уехать отсюда под тем предлогом, что оскорблен видимым предпочтением, которое Мария Стюарт оказывает лорду Дарнлею, не стесняясь моим присутствием.

Филли утвердительно кивнула головой.

— Ты тоже заметила, что королева отдает предпочтение Дарнлею? — спросил Лейстер. — Ты думаешь, что это — не кокетство красивой женщины, а заранее обдуманный план?

Филли снова утвердительно кивнула головой. По ее лицу было видно, что она могла бы сказать еще очень многое и с нетерпением ждет дальнейших вопросов.

— Королева любит Дарнлея?

Филли кивнула головой и сделала Дэдлею знак говорить тише.

— А меня пригласили для того, чтобы посмеяться и позабавиться на мой счет?

На этот раз Филли сделала отрицательный жест головой.

Лейстер сначала удивленно взглянул на нее, а затем вдруг сообразил, в чем дело.

— Ах, понимаю, — воскликнул он, — ты хочешь сказать, что королева обратилась ко мне для того, чтобы обмануть кого-то. Не лорда ли Мюррея?

Филли, улыбаясь, утвердительно кивнула головою.

— Теперь для меня все ясно! — продолжал Дэдлей. — Королева очень хитра и желает обратить посланника Елизаветы в марионетку. Благодарю тебя, Филли, за то, что ты избавила меня от глупейшей роли.

Филли приложила руку к губам и умоляюще смотрела на Лейстера. Он сейчас же угадал ее мысли и спросил:

— Ты хочешь, чтобы я молчал и продолжал делать вид, что ничего не замечаю, чтобы таким образом не выдать Мюррею тайного замысла его сестры?

Филли ласково обняла его, как бы желая вознаградить за ту жертву, которую у него просила.

— Разве я могу отказать тебе в чем-нибудь? — нежно прошептал Дэдлей. — Я все сделаю так, как ты прикажешь, я согласен даже показаться смешным, если ты обещаешь мне уехать отсюда вместе со мной. Если ты согласишься быть моей, то мне не страшны ничьи насмешки.

Филли снова задрожала и попыталась освободиться из объятий Дэдлея.

— Ты отказываешь мне, Филли, ты боишься меня? — с упреком проговорил он. — Неужели я — такой скверный человек, что ты, пожертвовавшая для меня всем, не можешь верить моей чести и искренней любви к тебе?

Филли со слезами взглянула на Дэдлея и, схватив его за руку, крепко прижала к своим губам.

— Ты веришь мне? — радостно воскликнул он. — Чего же ты боишься? Тебя пугает королева? Если она не пустит тебя по доброй воле, то я все равно увезу тебя. Кто же страшит тебя еще? Вальтер Брай или Роберт Сэррей? Но какое они имеют право распоряжаться твоим сердцем? Или, может быть, тебя смущают толки и пересуд, которые подымутся в обществе, когда узнают, что я отдал тебе предпочтение перед королевой? Можно избежать этих толков, я не желаю оскорблять королеву и буду в этом отношении очень осторожен. Мой преданный слуга проводит тебя в Англию. Я найду в пределах моего графства почтенную семью, которой поручу хранить тебя, мое сокровище, до тех пор, пока я освобожусь от придворной службы. Там, на свободе, мы будем наслаждаться тихой семейной жизнью среди прекрасной природы. Еще до моего возвращения в Лондон мы повенчаемся, и никто не осмелится косо взглянуть на графиню Лейстер. Ты согласна на это, Филли? Хочешь сделать меня счастливым? Если ты прогонишь меня от себя, я опять пущусь в тщеславный свет, буду пить чтобы заглушить сердечную тоску, и с нетерпением ждать того момента, когда удар шпаги более удачно попадет в меня, чем тогда, когда ты спасла меня от преследований Медичи.

Филли начала колебаться, а последнее напоминание отняло у нее силу сопротивления. Она позволила Дэдлею обнять ее и осушить ее слезы поцелуями.

Было уже около полуночи, когда Филли ушла от любимого человека и осторожно пробралась по коридору в свою комнату. Она вышла от него такой же чистой и непорочной, какой вошла к нему, но пламя страсти зажглось в ее крови и сердце забилось сладкой надеждой.

Лейстер тоже чувствовал себя счастливым, но как будто сам еще не верил тому, что произошло. Мысль, что Мария Стюарт хотела посмеяться над ним, глубоко оскорбила его. Елизавета послала его в Эдинбург, а шотландская королева предпочла ему лорда Дарнлея и заставила играть глупейшую роль. Теперь ему предстояло вернуться к Елизавете, сообщить ей о своем поражении и тешить себя вновь несбыточными честолюбивыми мечтами.

Лейстер получил почти отвращение к своему прежнему плану достичь высокого положения, пользуясь расположением женщин. Ему заманчиво рисовалась теперь простая, скромная жизнь в своем графстве вместе с очаровательной Филли.

На другое утро Лейстер призвал к себе своего доверенного слугу Томаса Кингтона.

Последний принадлежал к числу тех слуг, которые стремятся поступить в богатый дом, где изучают обычаи и привычки своих господ, и затем, нажив состояние, сами становятся барами. Кингтон прекрасно знал все слабые стороны своего господина, был посвящен в некоторые семейные тайны и потому пользовался большим доверием Дэдлея.

— Кинггон, — обратился к своему слуге Лейстер, когда тот вошел в его комнату, — я ищу человека, который был бы ловок, храбр, молчалив и настолько предан мне, что в случае нужды рискнул бы своей жизнью для меня.

— Милорд, если вы пожелаете осчастливить меня своим доверием… — начал Кингтон.

— Да, я подумал о тебе, — прервал его Дэдлей, — потому и позвал тебя. Я знаю, что ты достаточно ловок и умен для того дела, которое я хочу поручить тебе, но сомневаюсь, хватит ли у тебя храбрости…

— Испытайте меня, ваше сиятельство, — предложил Кинггон.

— Мне нужен человек, который не растерялся бы перед опасностью, старался бы умно обойти ее и ни в коем случае не скомпрометировал бы меня.

— Я понимаю, ваше сиятельство, вам нужен такой человек, который решился бы сделать за вас то, что в данную минуту вы сами не можете выполнить, причем никто не должен знать, что дело исполняется по вашему приказанию.

— Мне нравится твой образ мыслей, — улыбаясь, заметил Дэдлей, — скажи мне, что прочел бы настоящий слуга в моих глазах в этот момент? Какое у меня желание?

— Вы желали бы, милорд, чтобы я нашел двух или трех ловких наездников, которые не побоялись бы самого черта и смяли бы копытами своих лошадей всякого шотландского лорда, встретившегося на их пути. Я должен вместе с этими наездниками препроводить за границу молодую женщину и позволить себя повесить, если ее украдут по дороге.

— Ты, верно, находишься в сношении с дьяволом! — смущенно воскликнул Лейстер. — С чего ты взял, что я хочу увезти какую-то женщину?

— Весь двор говорит о том, что вчера над вами пошутили, слуги Мюррея хохочут, и я знаю человека, у которого чешутся руки от желания разбить головы этим зубоскалам. Камер-юнгфера королевы очень красива, она любит вас, ваше сиятельство, и вы, желая отомстить за глупую шутку, хотели бы увезти в Англию молодую девушку.

— Это ты все сам угадал? — недоверчиво спросил Дэдлей.

— Я слышал, милорд, как вчера вечером открылась дверь вашей комнаты, а через час я видел, как по коридору быстро промелькнула женская фигура и скрылась в апартаментах ее величества.

— Ты просто шпионил! — резко заметил Лейстер.

— Конечно, милорд, — спокойно согласился Кинггон. — Граф Мюррей и лорд Дарнлей следят за вами, и я должен был позаботиться о том, чтобы никто не узнал о посещении молодой девушки, иначе сегодня же донесли бы обо всем королеве.

— Вот как? Эти лорды следят за мной? — удивился Лейстер. — А ты уверен, что никто не заметил Филли?

— Я схватил бы всякого, кто осмелился бы показаться в коридоре, ваше сиятельство! — ответил Кинггон.

— Ты поступил бы правильно! — похвалил его Дэдлей.

— А ты слышал, о чем мы говорили?

— Нет, я не стараюсь проникнуть в те тайны, в которые меня не желают посвящать!

— И ты об этом не пожалеешь! — произнес Дэдлей. — Ты знаешь, королева предполагает не принять моего предложения, так как любит графа Дарнлея.

— Нет, милорд, она просто боится графа Мюррея и, чтобы освободиться от него, остановила свой выбор на лорде Дарнлее! — возразил Кингтон.

— Возможно! Во всяком случае меня она не хочет избрать своим мужем, а я не имею ни малейшего желания играть глупую роль. Я найду случай сказать королеве, что понимаю ее тактику, и постараюсь уехать раньше, чем ей вздумается отослать меня. Но прежде всего мне необходимо увезти отсюда Филли. Я люблю эту девушку и ничего не пожалею для тебя, если ты сумеешь выполнить тот план, который я задумал. Никто не должен знать, что я принимаю участие в побеге Филли, иначе меня с насмешкой и позором выпроводят из Шотландии. Филли знает, что ее увезут, ты должен сопровождать ее и благополучно доставить в Лейстер. Там ты найдешь для нее приличное жилье и будешь обращаться с ней, как с невестой твоего господина. Она ни в чем не должна терпеть недостатка, и каждое ее желание должно быть исполнено немедленно. Но самое главнее — это то, чтобы никто не нашел ее. Ни королевы, ни ее лордов нечего опасаться в этом отношении — их не особенно будет беспокоить отсутствие девушки; но есть двое господ, которые употребят все усилия для того, чтобы разыскать Филли. Я скажу им, что послал тебя по делу в Лейстер, и попрошу обратиться к тебе за справками, если у них явится подозрение, что Филли скрывается в Лейстере. Ты, конечно, так поведешь дело, что ни в коем случае не найдут Филли. Я дам тебе с собой письмо, в котором приказываю всем своим служащим беспрекословно повиноваться тебе.

— Все устроится по вашему желанию, — воскликнул Кингтон, — ручаюсь вам за успех своей головой. Однако я должен знать имена тех господ, от которых вы предостерегаете.

— Одного из них ты знаешь, это — лорд Сэррей, а другой — сэр Брай из Дэнсфорда, по происхождению шотландец…

— Я его тоже знаю, это — тот самый господин, который должен был вместе с вами представиться королеве английской и не мог сделать это, потому что графиня Гертфорд подлила ему яд в вино.

— Какой черт сообщает тебе все? — с удивлением вскрикнул Дэдлей.

— Я состою, ваше сиятельство, в дружбе с камердинером лорда Бэрлея! — спокойно ответил Кинггон.

— Я вижу, что ты для меня настоящее сокровище! Сто гиней будут в твоем распоряжении, если я найду Филли в Лейстере.

— Я заслужу эту награду, милорд. Не соблаговолите ли вы написать мне сейчас же обещанное полномочие, и я тогда возьмусь за дело, не медля ни минуты. Хорошо было бы, если бы вы отпустили меня поскорее. Не следует, чтобы мой отъезд отсюда совпал с моментом исчезновения девушки.

Дэдлей написал нужные бумаги; Кингтон простился с ним и через час выехал из Сент-Эндрю, а еще через два часа вернулся, но уже в другие ворота и в совершенно неузнаваемом виде. Он сбрил бороду и так загримировался, что никто не узнал бы в нем камердинера графа Лейстера. Он вошел в один из кабачков самого низшего разбора, где сидели разного рода темные личности, среди которых Кингтон рассчитывал найти для себя подходящих помощников, и выдал себя за арендатора, желающего приобрести лошадей. Со всех сторон послышались советы, куда следует обратиться. Кингтон так щедро угостил своих советчиков пивом и вином, что через несколько часов многие из них свалились под стол. Только один из всей компании, несмотря на то, что выпил много, не поддавался действию алкоголя.

— Почему вы не выпьете еще пива? — предложил Кингтон, с интересом рассматривая этого человека.

— Потому что не хочу напиться допьяна и желаю знать, что заставляет вас быть щедрым! — ответил незнакомец.

— Я уже сказал вам, что я — арендатор; мне нужны лошади, и я угощаю в благодарность за совет, где найти хороших лошадей! — промолвил Кингтон.

— Рассказывайте это кому-нибудь другому! — возразил незнакомец. — Вы — не арендатор нашего округа, так как наши арендаторы знают, что за лошадьми ни к чему приезжать в Сент-Эндрю.

— В таком случае вы, может быть, считаете меня заговорщиком, желающим похитить королеву?

— Из-за королевы ссорятся лорды, — смеясь, ответил шотландец, — но скоро все заржавленные кинжалы будут пущены в ход из-за ее милости. Что касается вас, то вы, вероятно, преследуете какую-нибудь девушку. Если это — не Бэтси Шмид, то я готов помочь вам, за приличную монету я даже не прочь продать свою голову.

— Тогда вам не придется сражаться с лордами! — шутливо сказал Кингтон. — Вы на чьей стороне? На стороне лорда Мюррея или католиков?

— Я всегда на стороне тех, кто мне лучше платит! — заявил шотландец.

— Это нечестно!

— Оскорбление было настолько неожиданным, что в первый момент шотландец не поверил своим ушам.

— Что вы, ссоры ищете, что ли? — воскликнул он, хватаясь за меч.

Кингтон, пожав плечами, презрительно сказал:

— Оставьте в покое этот вертел, или я почешу вам затылок своим клинком.

Шотландец встал, обнажил меч и смерил Кингтона вызывающим взглядом.

— Вы первый, — сказал он, — кому Ричард Пельдрам не обрезал на память уши за первое же оскорбление. Но я сделаю это сейчас.

Кингтон так же быстро обнажил свой меч, едва он успел выступить против Пельдрама, как тот бурно перешел в нападение, и его бешенство росло по мере того, как он все более и более убеждался, что противник в значительной степени искуснее его. Он слепо наносил удары, и Кингтон смеясь парировал их. Наконец, словно ему надоела эта забава, он ловким финтом вышиб у Пельдрама оружие из рук.

— Довольно! — улыбнулся Кингтон. — Я только хотел убедиться, можете ли вы и в пьяном виде как следует держать меч в руках. Я привык испытывать храбрость тех людей, которых приглашаю на службу. Хотите поступить ко мне?

Пельдрам был сильно сконфужен своим поражением, но неожиданное предложение так поразило его, что он забыл о ссоре.

— Сэр, — ответил он, — у вас довольно-таки странная манера нанимать людей, и если ваш кошелек так же щедр, как и меч, то об этом стоит поговорить. Но я, Ричард Пельдрам из Обистипэля, не пойду на службу к первому встречному. Прежде чем я последую за вами, вам придется доказать мне, что вы принадлежите действительно к знати.

— Дурень, если вы последуете за мной, то будете носить цвета первого лорда Англии. Но какое вам дело до этого, раз вам будет щедро заплачено за труды?

— Ну, мне очень много дела до этого! Раз я буду носить чьи-либо цвета, то хочу иметь возможность гордиться своим господином, иначе я предпочитаю драться за свой счет. Вы не лорд, так скажите же мне, кто ваш господин?

— Почему вы думаете, что я — не лорд? — спросил Кингтон.

— Это видно по всем ухваткам. Как бы вы ни швыряли деньги на ветер, а я головой ручаюсь, что вы никогда не носили пэрской короны.

Кингтон почувствовал себя уязвленным в своем самолюбии и решил понизить сумму жалованья, которую наметил дать Пельдраму.

— Вы правы, — сказал он, — я не лорд, но из ваших переговоров ничего не выйдет, если вы захотите узнать имя моего господина ранее того, как мы перемахнем за границу. Так вот, хотите поступить ко мне на службу или нет?

— Кто начинает с малого, доходит до большего. Если в качестве вашего слуги я окажусь слугой лорда, то я буду доволен.

В оплате Пельдрам оказался менее требовательным, чем ожидал Кингтон. Столковавшись с ним и приказав нанять надежного оруженосца и ждать за два часа до полуночи у Эдинбургских ворот перед Сент-Эндрю, он вышел из шинка, чтобы дать знать графу, что для побега все приготовлено и он будет ждать даму в десятом часу вечера у выхода из дворца.

Филли покинула графа в состоянии такого блаженного опьянения, которое, рассеиваясь, оставляет в сердце тоску и переполняет его пламенным желанием. Для бедной немой любовь была растеньицем, которое тихо и нежно взращивалось тоской. Когда из пустынных болот, где она гонялась за дичью, Филли вывели на шум жизни, когда ее послали в дом той самой женщины, которая когда-то валялась в подземелье, а теперь умывалась в тазах из червонного золота, когда родная мать брезгливо отшатнулась от уродца и при виде своего ребенка почувствовала только стыд и боязнь, как бы ребенок не обокрал и не скомпрометировал ее, — тогда в сердце Филли словно лопнула струна, жалобный звук которой истерзал ей душу. Старуха Гут приготовила ее к такому приему. Филли увидела, что ее презирают, подозревают, отталкивают. Бесконечное страдание переполнило ей душу, и когда бабушка Гут передала ее незнакомым мужчинам, Филли показалось, будто ее выталкивают в холодный, бездушный мир. Она должна принадлежать чужим, все узы, которые прежде связывали ее, теперь были порваны. Дрожа от страха, она подошла к этим мужчинам пугливо, недоверчиво и ждала самой злой судьбы, жестоких слов и холодного издевательства, а вместо всего этого встретила то, что никогда еще не доставалось ей в удел, а именно внимательность и любовь!

Серьезный Вальтер Брай обходился с ней как отец, во всей его суровости, во всем его замкнутом, наружно холодном существе было что-то, что переполняло сердце Филли благоговением. И когда она разглядела всю его доброту и увидела, с какой искренней сердечностью он относится к ней, то поняла, что может верить в него, как в Бога. В Сэррее она полюбила благородство духа, глубину искреннего чувства, он стал для нее другом, братом, и в нем она видела идеал гордой мужественности и силы характера. К Браю и Сэррею она приближалась с неизменным почтительным страхом, но Дэдлей… тот был ей ближе всех.

В нем она видела юность, честолюбие, улыбку жизни. Брай и Сэррей следили за Дэдлеем, как за сыном, которого надо оберегать и приключения которого способны вызвать у серьезных людей только улыбку. И Филли чувствовала себя с этой неразлучной троицей так, как если бы выросла около них, она делила с ними их опасности, была их вестником, оружием, недремлющим оком. Как боялась она за Дэдлея, с какой радостью поставила она на карту свою жизнь, только чтобы спасти его! Благодарность переполняла душу Филли, а преданность делала счастливой, она сознавала, какую пользу приносит друзьям, и это было ее гордостью.

Она и не заметила, как в ее сердце прокралась любовь, Дэдлей почти не обращал на нее внимания, он был единственным, не догадывавшимся о том, что она девушка.

Филли пожертвовала собою для Дэдлея, и на одре страданий для нее было громадным утешением сознавать, что она страдает и терпит ради возлюбленного.

Теперь она снова увидела его. Каким пламенем загорелась ее кровь, какой бурей заволновалась грудь, когда ее взгляд покорил его!… Но как она боялась, что, когда она снимет маску, он презрительно отвернется от служанки. Она не находила себе места, пока не бросилась к его ногам и не открыла ему обмана. А он?.. Он не оттолкнул ее, он узнал ее, обнял, поцеловал и позвал с собой: ``Беги со мной, стань моей женой!«

И эти слова опьянением страсти вознесли Филли на седьмое небо, и когда, сидя в своей комнате, она погрузилась в сладкие воспоминания, то одна мысль: „Он любит меня!“ — отгоняла прочь всякие сомнения. Какое дело было ей до того, лорд ли он или пастух? Для нее он был человеком, которого она любила, за которого была готова тысячу раз пожертвовать жизнью. За себя Филли нисколько не боялась. Что значила для нее ее жизнь, которую могла бы она потерять, если бы он отвернулся от нее? Вся ее жизнь была в его улыбке, теперь она была его собственностью. Кем бы ни собирался он сделать ее — женой или служанкой, она должна была повиноваться с радостью или слезами, блаженством или смертью в сердце!

Графский слуга подал ей записку:

„Будь в десятом часу у выхода парка и последуй за тем, кто назовет тебе мое имя!“

„Я должна бежать отсюда? — взволновалась Филли. — Но ведь королева была моей благодетельницей. Мария Сэйтон, Риччио — все обращались со мной с самой сердечной ласковостью, и всем им я несомненно покажусь неблагодарной и презренной, если я тайно покину замок“.

Но этого хотел он, Дэдлей, а ведь только ему принадлежала ее душа. И эта душа с полным, слепым доверием отнеслась к приказанию Дэдлея.

Когда настал назначенный час, Филли выскользнула в парк и вышла за ворота. Кинггон уже ждал ее там, и едва только подал он ей знак, как она последовала за ним; через несколько минут они увидели за воротами Пельдрама с приготовленными лошадьми.

Кингтон помог Филли сесть в седло, и кавалькада тронулась в путь. Он напрасно пытался заглянуть в лицо своей спутнице — Филли подняла воротник и наглухо закрылась им.

Когда всадники проскакали бешеным карьером около двух часов и могли считать себя в безопасности от всякого преследования, Кингтон, сдерживая бег лошади, начал говорить комплименты Филли по поводу ее выносливости. Он во что бы то ни стало хотел завязать с нею разговор и, представившись новой возлюбленной своего господина преданнейшим слугой, приобрести влияние, которое очень легко дается в подобных случаях, но был немало разочарован, когда не получил ни малейшего ответа, и Филли только сделала знак, словно желая, чтобы лошади опять поскакали прежним быстрым карьером.

— Вам нечего бояться, леди, — сказал Кингтон. — Сэр Пельдрам, мой шталмейстер, ведет нас по такой дороге, мысль о которой не придет в голову нашим преследователям. А когда мы оставим позади замок Дугласа, тогда будем уже в совершеннейшей безопасности. Видите на горизонте башню? Эго — сторожевая башня Черного Дугласа. Авось мы доберемся до нее еще до восхода Солнца. Тогда мы спрячемся в недрах леса, который доведет нас до границы. Поэтому разрешите теперь дать отдохнуть лошадям; может случиться, что им понадобятся все их силы, чтобы быстро миновать сторожевую башню. У дугласовских дозорных острое зрение, а его всадники любят затевать ссору.

— Нам нечего бояться! — вмешался в разговор Пельдрам. — Мне будет очень жалко, если не подвернется случая обменяться в честь прекрасной леди парой ударов меча.

— Сэр Пельдрам, — возразил Кингтон, — мы постараемся избежать всякого столкновения, потому что дело заключается вовсе не в том, чтобы показывать свою отвагу, а в том, чтобы благополучно доставить эту леди в Лейстер. Леди, скажите ему сами, — обратился он к Филли, — что его задиристость нигде не могла бы повести к худшим последствиям, чем в этой скачке!

Филли сделала жест согласия.

— Чертовски гордая барыня! — буркнул в бороду Пельдрам, но Филли, которая поняла, что ее молчаливость может быть объяснена в дурную сторону, показала на свой рот и печально покачала головой.

— Граф, вероятно, приказал вам не отвечать на наши вопросы? — шепнул Кингтон.

— Но когда Филли еще раз покачала головой, он вдруг вспомнил, что и в тот вечер, когда подслушивал разговор графа с возлюбленной, он не слышал ее голоса.

— Как? — воскликнул он. — Неужели вы немы?

Филли утвердительно кивнула, причем немного отвернула воротник и еще раз показала на свои губы.

— Ужасно! — вздрогнул Кингтон.

Он подумал, что граф Лейстер не мог сделать немую своей женой, а если в порыве страсти и обещал ей это, то несчастие Филли все равно отвратит его от исполнения своего обещания. Значит, Филли неизменно будет обманута и будет рада, если кто-нибудь другой протянет потом ей руку помощи. Тот же, кто сделает это, окажет большую услугу графу и обяжет его благодарностью на всю жизнь, потому что обман несчастной калеки мог бы навлечь в случае его оглашения большие неприятности.

Кингтон уже видел широко распахивающиеся перед ним ворота блестящей будущности; надо только старательно беречь это сокровище, которое может вложить в его руки тайну и честь его господина, этим можно было бы заложить очень прочный фундамент для жизни.

Всадники приближались к замку Дугласа. Этот замок был расположен на скалистом утесе, отвесно и мрачно выдвигавшемся из темного леса, на стенах стояли пушки, перед воротами развевался флаг Дугласа.

Как только всадники подъехали на сотню шагов к замку, привратник затрубил в рог.

— Теперь дайте шпоры лошадям, — воскликнул Кингтон. — Мы должны быть в лесу раньше того, чем эти любопытные парни насторожатся и спустятся с замковой горы, если им придет в голову спросить нас, куда мы едем. Но что это? — крикнул он в тот самый момент, когда лошади понеслись полным карьером, — из замка выехали два всадника, словно поджидали нас? Это — не Дуглас и не его оруженосец; перевязь-то — зеленого цвета…

— Это — гость Дугласа, — ответил Пельдрам. — Он едет медленно, нам нечего бояться, бешеная езда может только вызвать его подозрения.

— Дайте шпоры! Никто не должен встретиться с нами. Вот видите! Он поскакал быстрее…

Кингтон стегнул нагайкой лошадь девушки, однако в тот же момент Филли так сильно натянула поводья, что та даже вскинулась на дыбы. В одном из всадников Филли узнала Брая и, забыв все и вся, спустила капюшон, чтобы покровитель мог ее узнать.

Но Кингтон бешено схватил ее лошадь за поводья и воскликнул:

— Леди, вы с ума сошли, что ли? Никто не должен видеть вас, хоть бы это был ваш родной брат. Вы этим выдадите графа Лейстера, испортите его план и погубите все! Знайте: каждый, кто встретит нас во время этого бегства, является нашим врагом. Неужели вы хотите, чтобы пролилась кровь?

Он снова надвинул на голову Филли капюшон, обнажил меч и перерезал поводья ее лошади, так ее ударив, что та в бешенстве рванулась вперед и в несколько прыжков достигла лошади Пельдрама.

— Стой! — загремел Вальтер Брай всадникам, мчавшимся мимо него в бешеной скачке.

Кингтон успел ударить булавой по голове его лошади, так что та рухнула на всем скаку, увлекая за собой всадника, не ожидавшего подобного ответа.

— Филли! — простонал Брай, стараясь выбраться из-под придавившего его коня. — Филли, — пробормотал он, видя, что всадников и след простыл, — неужели ты стала такой же распутницей, как и Кэт Блоуэр?

Оруженосец помог ему выбраться из-под лошади и под руку повел обратно в замок, так как Брай был не способен сесть верхом на другую лошадь.

В комнате для гостей, в сторожевой башне, лежал Сэррей. Друг только что простился с ним, так как ему не давало покоя нетерпение поскорее разыскать Филли. У окна сидел человек преждевременно состарившийся. Его руки и ноги повисли, словно омертвевшие, лицо было бледно и покрыто глубокими морщинами, волосы — совершенно седые, а взор тускл. Рядом с ним стоял человек в полном расцвете жизни и здоровья. Оба они смотрели в окно, видели всадников, заметили, как рухнул вниз Вальтер Брай. Лицо здорового омрачилось, дикая страсть вспыхнула во взоре, он распахнул окно и крикнул на двор: „На коней, все на коней!“ — а затем бросился из комнаты.

Сидевший в кресле больной тоже выпрямился, но на его лице заиграло злорадство и хитрая злобность.

— Брай сброшен с седла, — крикнул он Сэррею, — молитесь за вашего друга!

Насмешка и радость звучали в этих словах тем ужаснее, что этот мрачный человек олицетворял собою одно сплошное отчаяние и все-таки радовался несчастию другого. Это был лорд Бэклей.

Сэррей не успел выехать из замка, так как Брай уже приближался к сторожевой башне.

— Дуглас погнался за ними, — мрачно пробормотал Вальтер, и его кулак судорожно сжался. — Ты был прав, Сэррей, в своих предчувствиях, когда торопил меня скорее ехать в Сент-Эндрю. Теперь уже поздно спасти Филли, но, клянусь Богом, я отомщу за нее!

— Ты говоришь о Филли! Бога ради, что случилось?

— Она проскакала мимо меня. Она меня узнала, хотела поздороваться со мной, но стыд заставил ее проехать поскорее мимо, а ее подлый обольститель ударил мою лошадь железной палицей. Подлец скрыл свое лицо, но я найду этого негодяя и посчитаюсь с ним.

— Брай, ты фантазируешь! Дэдлей не решится на это!

Ага, значит, ты тоже угадываешь, кто этот обольститель! Ты вслух называешь имя, которое я проклинаю про себя!

— Я делаю это, зная твою подозрительность. Но Дэдлей не решится употребить насилие!

— Он не решится вступить в открытый бой, поэтому-то предательски и убил моего коня. Это он, никто другой не отгадал бы во мне врага; но клянусь всем тем горем, которое доставила мне Кэт Блоуэр, клянусь этой искалеченной собакой Бэклеем, который жрет из милости хлеб своего палача, что я кровавой местью отомщу за дочь Кэт, что мой кинжал пронзит подлое сердце обольстителя и что никакой Дуглас, никакая королева не встанут между мной и намеченной жертвой.

Лорд Бэклей насмешливо повел плечами. Мысль о том, что дочь Кэт и Дугласа стала такой же распутницей, как и ее мать, примирила его с разбитыми надеждами и с тем презрительным великодушием, с которым Брай подарил ему жизнь, и оживило его жаждущее мести сердце.

Брай увидел эту насмешливую улыбку и мрачно буркнул:

— Змея таит в себе яд, а все-таки жаль было бы растоптать ее. Мы — дураки, Сэррей, если верим в добродетель! Найди себе жену, а я убью ее ради твоего же блага, чтобы она не успела обмануть тебя и подарить ребенка от своего любовника!…

Глаза Вальтера дико сверкали, словно в припадке сумасшествия. А из леса слышались звуки рожка Черного Дугласа, призывавшего своих людей к погоне за беглецами.

Глава одиннадцатая
ОТКАЗ
I

править

Бегство Филли было скоро обнаружено в замке Сент-Эндрю, но вызвало гораздо меньше разговоров и привлекло меньше внимания, чем этого опасался Дэдлей. Никто не заподозрил его в таком поступке, который был бы слишком большим оскорблением для королевы, и мысль, что Филли увезена Сэрреем с ее согласия, показалась особенно вероятной, когда узнали, что Роберт внезапно выехал из Эдинбурга. Вскоре общее внимание было отвлечено другими, более важными делами. Дарнлей заболел страшной горячкой, и Мария Стюарт не отходила от больного, ухаживая за ним. Этот экстравагантный шаг, наносивший неизгладимый удар всем пуританским взглядам шотландцев, не оставлял сомнения, что Мария изберет в супруги именно Дарнлея, отказав послу Елизаветы. Лейстер был уже приготовлен к этому, как вдруг его пригласили пожаловать к королеве.

Он застал ее в будуаре и был прият так сердечно, что в тайниках души даже пожалел, почему до сих пор не предпринимал никаких мер, чтобы завоевать ее сердце, пока оно не было отдано другому.

— Граф Лейстер, — сказала Мария Стюарт, — я глубоко раскаиваюсь, что оскорбила вас. Я видела в вас посла Елизаветы, которая обольщается надеждой, что ей достаточно послать ко мне блестящего кавалера, чтобы мое сердце было покорено. И мысль, что вы разделяете ее точку зрения, заставила меня сыграть веселую шутку над вашим честолюбием. Простите мне эту шутку. А для того, чтобы доказать вам, насколько я не хочу долее обманывать вас, я признаюсь вам в том, что до сих пор должна была скрывать от всех и каждого и что уж никак не должно было дойти до ушей посла Елизаветы: я решила избрать себе в супруги лорда Дарнлея. Теперь вы знаете мою тайну, выдав ее моим врагам, вы можете погубить и меня, и Дарнлея, так как у меня еще нет власти защитить его против Мюррея. Тем не менее я предпочитаю лучше действовать неразумно, чем обманывать того, кто недавно признался мне в своей любви. Я не желаю мужа, которого мне навязывает Елизавета, и именно потому, что я верю вам и очень уважаю вас, милорд, я и говорю вам это прямо.

Никогда еще Мария Стюарт не была так прекрасна, как в этот момент, никогда еще очарование ее прелести не было так увлекательно, как теперь, когда она говорила от чистого сердца, в глубоком волнении задевая самые чистые чувства Лейстера.

Он бросился перед ней на колени, схватил ее руку и, покрыв ее бесчисленными поцелуями, сказал:

— Ваше величество, вы наносите смертельную рану моему сердцу, но в то же время проливаете на него целительный бальзам. Вы дарите меня своим доверием, и я всецело отдаюсь вам. Пусть поднимают на смех посла Елизаветы, достаточно и того, если вы поймете меня. Несмотря на то, что мои самые радужные надежды потерпели крушение, я буду думать только о вашем счастье; я постараюсь обмануть Мюррея и примирить всех в Лондоне с мыслью о том, что шотландский трон достанется Генриху Дарнлею. Никогда еще в жизни я не любил ни одной женщины так, как вас, и чувствую это я особенно остро именно теперь, так как готов отказаться от вас ради вашего благополучия. Если же вы будете счастливы, то вспомните меня и скажите: „Дэдлею я обязана тем, что он проложил дорогу к моему счастью!“

— Так и будет, лорд Лейстер, — взволнованно сказала Мария Стюарт, — я буду знать, что около Елизаветы находится один из моих вернейших друзей.

Рука королевы ласково скользнула по волосам коленопреклоненного Дэдлея, а затем она вдруг схватила коробочку, вынула оттуда маленький портрет-миниатюру и, подав ее Дэдлею, с очаровательной улыбкой шепнула ему:

— Вот мой портрет, его постоянно носил мой муж Франциск. Возьмите его с собой вместо меня!

Лейстер прижал портрет к губам, простился с королевой взглядом отвергнутого поклонника и поспешил уйти из комнаты.

„Филли утешит меня, — думал он, — теперь это решено. Так, очевидно, пожелало Провидение. Что такое любовь женщины и честолюбие! Никогда, никогда Елизавета не могла бы предложить мне то, что сказала Мария и что сделала Филли. В ее объятиях я буду счастлив, счастливее тебя, Мария Стюарт, так как меня не придавливает своею тяжестью никакая корона, никто не будет оспаривать у меня красавицу Филли!“

Но судьба захотела немедленно ответить Дэдлею на эти слова.

Перед воротами замка послышались звуки фанфар, и перед резиденцией королевы показался Черный Дуглас в сопровождении Брая, Сэррея и вооруженных солдат.

Лейстер сразу догадался, что привело их сюда, и непреодолимый ужас пронизал его от головы до пят: эти люди могли узнать о бегстве Филли только в том случае, если беглецы пойманы; но ведь тогда он будет заклеймен позором, подвергнется презрению Марии Стюарт и гневу Елизаветы как изменник!

Только наглая ложь и могла спасти его. Что значили в сущности показания слуги (если Кингтон предал его) против слов его, лорда? Филли нема. Если она любит его, то кто мог бы заставить ее знаком указать, что виновник ее бегства он; если же она любит его далеко не так горячо, чтобы потерпеть из-за него стыд, — ну, тогда ему совершенно не стоит страдать из-за нее, тогда она погибнет ради его спасения.

В тихом Сент-Эндрю вызвало немало толков и пересудов то необыкновенное обстоятельство, что на улицах показался отряд вооруженных всадников. Сама королева была страшно поражена, когда ей доложили, что лорды Дуглас и Сэррей настоятельно просят принять их.

Королева колебалась, открыть ли отряду ворота, или отказать в приеме. В этот момент в комнату вошел Мюррей и, как ни был он ненавистен ей, все-таки в его присутствии она почувствовала себя спокойной.

— Что нужно этим лордам? — спросила она. — Я не желаю давать здесь аудиенцию!

— Если вы, — поклонился ей Мюррей, — разрешите мне, то я прикажу поднять мосты и распоряжусь, чтобы стрелки не подпускали на расстояние выстрела ни одного вооруженного. Я не думаю, разумеется, чтобы лорды замыслили что-нибудь злое, но пусть это послужит уроком другим не приближаться к королевской резиденции с вооруженной силой, если они имеют какую-либо просьбу к королеве!

— Вы думаете, что они явились не с дурными целями? Так к чему же тогда эта вызывающая строгость? Вы не любите Дугласа? Но я все-таки хочу выслушать лордов, если они отправят назад вооруженных людей.

— А если они откажутся? Я не верю Дугласу!

— Я же верю ему, раз около него находится Роберт Сэррей! — возразила королева.

— Я узнал, что лорды Сэррей и Лейстер поссорились. Законы гостеприимства ограждают посланника Елизаветы от всяких нападок.

— А вы боитесь? — улыбнулась Мария, успокаиваясь все более по мере того, как Мюррей нахмуривался. — Надеюсь, что буду избавлена отвечать на их нападки, так как лорд Лейстер, наверное, сам сумеет защитить себя от них, не прибегая к моей защите. Прикажите впустить лордов! — обратилась она к дворецкому.

— А что, если лорд Лейстер, возмущенный непристойной шуткой, сыгранной с ним, отомстил такой же шуткой, причем с особой, при помощи которой вы насмеялись над ним? Что если лорд Сэррей явился требовать справедливости и удовлетворения? Неужели вы отдадите под суд посланника Елизаветы, чтобы весь мир узнал, как вы с ним обошлись?

Лицо Марии побагровело.

— Если правда то, на что вы намекаете, — промолвила она, — тогда и могущество Елизаветы не спасет и не защитит ее посла. В своем рвении укрепить союз Шотландии с Англией вы забываете о своих обязанностях первого лорда нашего королевства, в которые входит мстить за наносимые мне оскорбления!

Маршал открыл двери и доложил о появлении лордов Дугласа и Сэррея и сэра Брая. Дуглас преклонил колено перед королевой, и взгляд его темных глаз уставился на красивую женщину с любопытным и наглым удивлением.

— Что привело вас сюда, милорды? — спросила Мария, умышленно отворачиваясь к Сэррею. — Очевидно, случилось что-то из ряда вон выходящее, если вы не учитываете нашего желания пребывать здесь вдали от всяких дел и забот!

— Ваше величество, — ответил Сэррей, — нас привела сюда необходимость обратиться к вашему правосудию!

— А я, ваше величество, — произнес Дуглас, — явился сюда с жалобой, и, как вы немедленно увидите, обстоятельства требуют, чтобы сначала изложили сущность обвинения у вашего трона, а уж потом сами стали искать виновного. Одна из девушек, служившая при вашем дворе, похищена…

— Это я знаю, милорд, — прервала его Мария. — Вам известны какие-либо подробности?

— Она похищена. Сэр Брай узнал ее, но предательский удар похитителя, поразивший лошадь сэра Брая и сваливший ее, лишил его возможности догнать негодяя. Я проследил путь беглецов и выяснил, что они удрали через английскую границу.

— Это еще не изобличает похитителя. Говорите яснее, милорд! Кого вы обвиняете?

— Ваше величество, я обвиняю лорда Дэдлея Лейстера! — заявил Дуглас.

— Остановитесь, милорд, — перебила его королева, — граф здесь, и ваше обвинение должно быть высказано ему в лицо.

— Он здесь? — удивленно воскликнул Дуглас, бросив взгляд на Брая.

— За это я ручаюсь, — ответил Мюррей, а королева приказала позвать Лейстера. — Кроме того, напоминаю вам, что здесь, во дворце, английский посол не должен подвергаться злобным обвинениям, так как он находится под защитой законов гостеприимства Шотландии!

Дуглас остановился в нерешительности.

Тогда вперед выступил Брай:

— А я настаиваю на обвинении, пока граф Лейстер не докажет своей невиновности.

— А отчего вы молчите? — обратилась королева к Сэррею. — Или вы думаете, что лорд Лейстер способен забыть то уважение, которым он обязан по отношению ко мне?

— Ваше величество, обстоятельства складываются так, что лорд Лейстер должен оправдаться ради своей собственной чести, и я очень надеюсь, что он будет в состоянии сделать это!

В это время вошел Дэдлей.

— Милорд Лейстер, — обратилась к нему Мария, и в ее взгляде было что-то, пронизавшее Роберта насквозь, — вас обвиняют здесь в похищении недавно исчезнувшей девушки нашего двора!

— Ваше величество, — ответил Лейстер, — старая история, что друзья, превращаясь во врагов, особенно озлобленно преследуют нас. Не знаю, о какой именно девушке идет речь в данном случае, но глубоко чувствую все оскорбление, наносимое мне подобным подозрением. Это — просто недостойный поступок, цель которого — лишить меня вашего благоволения.

— Милорд, — раздраженно ответила королева, — меня очень удивляет, что вы хотите представить, будто не слышали о том, что девушка, скрывшаяся из нашего замка, — именно та самая, которой вы на недавнем балу были восхищены настолько, что даже перенесли на нее предназначенное нашей особе поклонение!

— Ваше величество, вы говорите о Филли? Но это невозможно! Я ни минуты не сомневался, что лорд Сэррей отвез Филли к тому, кому она была передана еще ребенком, то есть к сэру Вальтеру Браю, которого вы, ваше величество, видите здесь перед собой.

Лейстер сказал все это без малейшего смущения, и королева вполне уверилась в его невиновности. Но именно то, что успокаивало королеву, увеличивало подозрения Сэррея и Брая. Почему Дэдлей с таким равнодушием говорит о Филли? Ведь у него все основания предполагать, что ее похитил кто-то другой, если они оба явились с обвинением против него.

— Я спрашиваю лорда Лейстера, — вступил в разговор Брай, не обращая внимания на присутствие королевы и Мюррея, — не уезжал ли он сам из Сент-Эндрю или не посылал ли в Англию кого-нибудь из своих преданных слуг в течение последней недели?

— Ваше величество, — обратился Лейстер к королеве, снова недоверчиво взглянувшей на него, — если вы питаете хоть малейшее сомнение в моей невиновности, то я готов, не обращая внимания на свое звание английского посланника, признать своим судьей каждого встречного, так как мне лучше потерять мою жизнь, чем ваше уважение. Но мне кажется, что не будет соответствовать как вашему, так и моему достоинству, если я, претендент на руку вашего величества, стану отвечать человеку, который является каким-то конюшим или вообще наемником лорда Сэррея.

— И который более заслуживает имя дворянина, чем вы, милорд! — воскликнул Брай, хватаясь за меч. — Если я назову пастуха своим другом, то буду отвечать ему, как надлежит порядочному человеку!

— Молчите, сэр! — остановила его королева, причем ее голос выдавал скорее благоволение, чем гнев. — Лорд Лейстер прав — в присутствии шотландской королевы он никому не обязан ответом, кроме ее самой. Милорд, — обратилась она затем к Лейстеру, — речь идет о том, чтобы вы оправдались в оскорбительном для вашей чести подозрении. Не посылали ли вы в Англию кого-нибудь из ваших слуг и не думаете ли вы, что ваш посланный мог увезти Филли?

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, — я посылал многих слуг, но после исчезновения Филли — ни одного. Мне очень горько, что вы разделяете подозрение моих завистников и врагов. Человека, надеявшегося близко стать к вашему сердцу, позорят из-за какой-то сбежавшей девчонки, которая несколько лет следовала за мной в качестве пажа, самоотверженно жертвовала собой ради меня и моих тогдашних друзей. Так неужели возможно, чтобы я похитил ее — да еще при помощи насилия? Клянусь Богом, это обвинение так оскорбительно, а повод так ничтожен, что мне просто хочется отказаться от всякого ответа, особенно ввиду того, что никто из этих господ не имеет на девушку прав, как и я сам. Правда, она — дочь невесты сэра Брая, но едва ли его дочь, а графиня Гертфорд, как теперь зовут мать Филли, никого так не ненавидит больше, как сэра Брая. Поэтому я нахожу, что он присваивает себе права, которых у него фактически нет!

— Ничего он себе не присваивает, — перебил Лейстера Дуглас, — это я требую отчета, а сэр Брай только помогает мне отыскать виновного. Я же подозреваю вас, милорд Лейстер, и это подозрение становится сильнее еще оттого, что вы отвечаете уклончиво, и я готов подтвердить свое требование с мечом или копьем в руках!

— Это — вызов, — улыбнулся Дэдлей, — но его цель, кажется, заключается только в том, чтобы удалить меня от непосредственной близости к вам, ваше величество. Поэтому я не отвечу на этот вызов до тех пор, пока не узнаю, какие права имеет лорд Дуглас на исчезнувшую!

— Права отца! Филли — моя дочь, и я признаю ее, если найду ее невинной и чистой, но жестоко проучу обольстителя, если она обесчещена.

— Милорд! — воскликнул Лейстер. — В таком случае я не только не подниму брошенной вами перчатки, а протяну вам руку. Я отказывался давать вам какой бы то ни было ответ, так как до сих пор видел только злобное недоверие и враждебный умысел, но вы все получили бы от меня удовлетворительный ответ, если бы спрашивали приличным образом. Раз у вас имеется право на Филли, большее, чем мог бы иметь кто-либо другой, я пойду вам навстречу, лорд Дуглас. В день исчезновения Филли мной был послан мой камердинер Кингтон с распоряжениями, касавшимися графства Лейстерского. Но после Кингтона я уже никого не посылал. Я готов присоединиться сейчас же к вашим розыскам, но меня приковывают к месту более высокие интересы. Если же у вас все-таки имеется хоть малейшее подозрение, то я уполномочиваю вас осмотреть и обследовать все мои имения и замки.

— Мне было бы приятнее, — возразил Дуглас, — если бы вы поклялись своей честью в том, что не имеете ни малейшего понятия о месте пребывания Филли и не только не знаете ее похитителя, но даже не догадываетесь, кто это.

Слова Лейстера рассеяли было следы недоверия у королевы, но теперь она с напряженным вниманием смотрела на него, давая кивком головы понять, что одобряет предложение Дугласа.

Дэдлей был не в состоянии скрыть свое замешательство, и Дуглас, заметив это, прибавил с торжествующей улыбкой:

— Мне кажется, что для вас, граф, несравненно достойнее рассеять всякое подозрение своей клятвой, чем вынуждать нас рыскать по вашим имениям, так как, если даже наши поиски и останутся безрезультатными, то это докажет не вашу невиновность, а только ловкость ваших слуг.

— Милорд Дуглас, — возразил Лейстер, — вы говорите здесь о виновности или невиновности, как будто вы или кто-нибудь другой здесь являетесь моим судьей. В этой стране я не признаю над собой никого, кроме ее величества королевы. Но так как это дело задевает мою честь и может навлечь на меня подозрение в том, что я злоупотребил гостеприимством всемилостивейшей королевы, то я готов поручиться своей честью, что с моего ведома или желания чести Филли ничего не угрожает и не будет угрожать, что с моего ведома ни один из моих слуг не употребил против нее насилия и что я кровно отомщу, если нечто подобное случится. Уверяю, наконец, что честь и благо Филли очень близки моему сердцу, но если она добровольно сбежала с кем-либо из моих слуг или если я услышу, что она добровольно избрала себе супруга, то каждое преследование ее избранника или ее самой я буду считать личным оскорблением и, смотря по тому, где будет находиться Филли, буду призывать на ее защиту покровительство английской или шотландской королевы. Вместе с этим я объявляю, что считаю разговор оконченным. Я предоставляю вам право произвести расследование, но прошу ее величество королеву шотландскую приказать своим вассалам и гостям уважать во мне английского посла и претендента на руку ее величества.

— А я, — сказал Мюррей, — в качестве первого лорда королевства объявляю, что каждого, кто осмелится напасть на графа Лейстера, будь то в самом замке или где-либо на шотландской территории, я прикажу арестовать и отдам под суд. Верительные грамоты королевы Елизаветы и честь Шотландии налагают на меня обязанность сделать это.

Марии Стюарт было очень на руку найти в данном положении опору против обвинителей, так как Лейстер ясно намекнул, что в этом обвинении он видит клевету и способен принять все это за оскорбление со стороны шотландской королевы. Однако ее самолюбие было задето словами Мюррея, который совершенно игнорировал ее присутствие, и она, покраснев от негодования, воскликнула:

— Лорд Джэмс! Ваше рвение опережает наше решение: первый лорд моего королевства должен дожидаться моих приказаний! Милорды, — обратилась она затем к Дугласу и Сэррею, — объяснения графа Лейстера кажутся мне вполне удовлетворительными, и я прошу вас избавить меня от неприятного положения, в которое я была бы неминуемо поставлена, если бы мне пришлось объявлять определенное решение или брать под свою защиту английского посла.

Дуглас преклонил колено и ответил очаровательнейшей королеве:

— Я повинуюсь, ваше величество, принимаю поручительство графа Лейстера и жду от него, что он не оставит без наказания преступление, если таковое совершено кем-нибудь из его слуг.

— Я же, — сказал Сэррей, — воспользуюсь разрешением графа Лейстера поискать Филли в его имениях и, если, как я надеюсь, подозрение окажется необоснованным, буду просить графа о прощении.

— Благодарю вас, милорды, — ответила королева. — Но сэр Брай все еще молчит?

Ваше величество! — ответил Брай, выражение лица которого стало совсем мрачным. — Я явился сюда для того, чтобы выслушать ответ графа Лейстера на обвинения лорда Дугласа, и этот ответ не только не уменьшил моих подозрений, но, наоборот, увеличил их. Поэтому я не отвергаю и не принимаю никаких поручительств в том, виноват ли граф, или нет, и никакие угрозы лорда Мюррея и никакое ваше заступничество не удержат меня от того, чтобы наказать виновного!

— Так вас арестуют, сэр Брай! — воскликнул Мюррей, топнув ногой.

Попробуйте! — произнес Вальтер, презрительно пожимая плечами. — Тогда скажут, что лорд Мюррей продался не только английской королеве, но и лорду Лейстеру!

— Ах, ты, мужик! — возмутился Мюррей и схватился за меч.

Но Дуглас тоже схватился за оружие и воскликнул:

— Сэр Брай находится под моей защитой! Вы — еще не повелитель Шотландии, да и не будете им никогда, пока я буду жить на свете.

— Милорд Джэмс, — остановила спорящих Мария, обрадовавшаяся, что у Мюррея появился еще один враг. — Вы во второй раз забываетесь, надеюсь, вы не думаете, что являетесь хозяином в замке, который принял под свой кров вашу королеву?

— Ну а если бы он и дошел до этого, — сказал королеве Дуглас, — то моя конница живо избавила бы вас от такого хозяина!

Лейстер решил подыграть Дугласу. Известие, что тот признает Филли своей дочерью, уже пробудило в нем счастливую идею довериться ему во всем и тем снискать его расположение; он мог бы стать тогда независимым и от Елизаветы.

— Милорды! — воскликнул он. — Я не могу примириться с тем, чтобы моя особа послужила предметом ссоры между вернейшими вассалами ее величества королевы. Я сам готов был бы защитить сэра Брая, если бы его вздумали арестовать, потому что он был моим другом, и в моих интересах всецело доказать ему, что он не прав, имея против меня подозрения. Простите, — обратился он затем к Мюррею, — нужно знать сэра Брая, чтобы понимать, что даже в его дерзости неизменно проглядывает порядочность!

На этом было кончено, и Мария отпустила их всех.

— Или это — подлая змея, или мы были по отношению к нему жестоко несправедливы! — пробормотал Брай.

— Поедем вместе в Лейстер! — просто ответил Сэррей.

Королева осталась в глубокой задумчивости, когда лорды вышли из комнаты. Она заметила, с каким выражением мрачного упорства и зловещей угрозы удалился Мюррей, и инстинктивно чувствовала, что наступает момент кризиса, из которого она должна выйти победительницей, если не хочет погибнуть навсегда. Она поняла, что Мюррей стал ее смертельным врагом. Мария могла надеяться на поддержку лишь графа Босвела, смертельного врага Мюррея. Через Риччио она втихомолку завязала сношения с графом Этолем, Ленноксами, Рутвенами, Линдсеями и другими могущественными лордами, тайно продолжавшими исповедовать католическую религию. Теперь же еще стяжала расположение Дугласа.

Через несколько дней после случая с похищением Филли королева, еще раз выслушав уверения своих союзников в помощи, вызвала к себе графа Мюррея. Он появился перед ней вооруженным с ног до головы. Его лицо было очень серьезно, он отлично сознавал всю важность момента, так же как и королева, его сестра. Интриги Марии были известны Мюррею. Ее брак с Дарнлеем означал бы для Джэмса его падение. Но этот брак навлек бы и на Марию вражду Елизаветы. Мюррей был шотландской опорой королевы, он заставил мятежных лордов уважать ее волю — так неужели же он так старался для какого-то Дарнлея? Неужели он должен был отказаться от своих планов довести дом Стюартов до английского трона?

Мария видела в Мюррее только докучного опекуна, человека, обязавшего ее благодарностью за услуги, цель которых казалась ей подозрительной. Кому, собственно, служил он — ей или самому себе? Он заставил смириться враждебных и мятежных лордов; но не сделал ли он этого только потому, что они были его врагами, что хотел лично играть роль хозяина в Шотландии? Нельзя было отрицать, что он значительно поднял в стране престиж короны, но что было ей до этого, раз она по-прежнему должна была оставаться пленницей? Правил он, она же только подчинялась ему во всем. Но Мюррей пошел дальше — он хотел распоряжаться не только судьбами государства, но и ее рукой. Эта претензия ясно показывала ей, что Мюррей видит в ней пустую куклу, с которой можно играть по своему желанию.

Оба подступили друг к другу с твердой решимостью довести дело до полного поражения противника. Королева опиралась на свое право монархини, Мюррей — на сознание своей избранности, и готов был в любой момент раздавить королеву. Однако не думал о том, что женщина, подобная Марии Стюарт, скорее даст себя убить, чем уступит врагу, которого она стала ненавидеть за то, что он вмешался в вопрос ее сердца.

— Джэмс Стюарт, — начала Мария, — я отлично умею ценить то, чем вы были до сих пор для меня, и положение, которое я создала вам в королевстве, доказывает, что я всегда видела в вас опору своего трона.

— Я очень рад, если это убеждение вы почерпнули из сознания, что ваш трон все еще нуждается в такой опоре, ведь все, что мне удалось сделать, пойдет прахом и навлечет на вас опасности вместо спокойствия, если вы лишите меня этого доверия. В нашей стране, раздираемой партийными ссорами, вы должны образовать собственную партию, во главе которой вы будете в силах объявить войну всем остальным, между тем как колебание между отдельными существующими партиями сделает вас игрушкой всех их. Вы поручили мне создать для вас такую партию и видели успешность моих стараний. Теперь уже никто не решается помешать служениям католических обеден, надменные лорды укрощены, корона приобретает прежний престиж, и он может возрасти до небывалой высоты, если удастся осуществить союз с Англией, над созданием которого я работаю.

— Вот об этом-то союзе я и хотела поговорить с вами. Елизавета — вовсе не искренний друг нам, а кроме того проявляет такой интерес к проектируемому вами союзу, что невольно возникает подозрение в ее истинных намерениях. Получили ли вы гарантии в том, что я унаследую английский трон, если Елизавета умрет бездетной?

— Королева Елизавета пока еще не решила окончательно, выйдет она замуж или нет, и мы не смеем настаивать на скорейшем решении этого вопроса. Но вы без всякого сомнения унаследуете ее трон, если она не оставит прямых наследников.

— Елизавета слишком настойчиво желает моего брака, так что у меня невольно возникают сомнения. Что, если я выйду замуж за указанного ею человека, а она передумает, и я лишусь единственной награды, ради которой еще была бы согласна пожертвовать сердцем ради политики.

— Ни одна королева не должна следовать движениям сердца, если у нее возникают хоть малейшие сомнения, что это может противоречить политической мудрости. Королева не смеет поддаться женской слабости, страна требует от нее, чтобы путем брака она извлекала политические преимущества, и справедливо назовет преступлением, если, выбирая себе супруга, королева забудет, что на ее голове — корона!

— Это в том случае, если я изберу в мужья английского вассала, — раздраженно возразила ему Мария.

— Лорд Лейстер перестанет быть английским вассалом в тот самый момент, как только сделается вашим супругом, и принесет вам с собой союз с Англией. Наоборот, лорд Дарнлей — только красивый мужчина, и если ваш выбор падет на него, то это вызовет пересуды о том, что шотландская королева влюбилась в авантюриста.

— В авантюриста, который гораздо могущественнее, чем были вы, перед тем как я сделала вас первым лордом королевства!

— Если бы вы дали этот титул графу Ленноксу, то это осталось бы простым звуком. Вы можете давать чины и звания, но не то уважение, которое добыл к этому званию мой меч. Но я вижу, куда вы клоните. Едва-едва только успели вы почувствовать себя твердо на троне, как уже решили, что можете сбросить маску. Берегитесь! Ваш трон еще не так прочен! Только мой кулак и сдерживает мятежных лордов, а мне повинуются, лишь веря в то, что я забочусь о том, чтобы вы не забыли своих обязанностей перед короной. Вас терпят, но не любят! Во мне одном страна видит поруку тому, что католическая религия не будет навязана стране, что распущенные французские нравы не будут объявлены достойными подражания. Меня боятся, так как в минуту необходимости я в состоянии призвать на помощь могущественную Англию. Но все это рухнет, если вы оскорбите Елизавету, не послушаетесь моих предупреждений и злоупотребите едва окрепшей властью, чтобы изменить прежним обещаниям, и открыто станете покровительствовать католицизму. Вам не поможет даже то, если вы вздумаете устранить меня и, соединившись с католическими лордами, дать первое место в королевстве тому, кто не имеет никаких заслуг, кроме смазливого личика да талантов уличного певца!

— Милорд Мюррей, — резко перебила его королева, — приказываю вам говорить с уважением о том, кто почтен моим вниманием и отличием! Я рада сегодняшней беседе, так как поняла истинное значение ваших заслуг. Так вы, значит, приобрели власть и уважение не мне, а себе, и я — ничто, если пойду против вас? Все, чего вы добились, — лишь терпимость по отношению ко мне, да и то лишь к собственной пользе. Значит, я — королева милостью лорда Мюррея? Клянусь Богом, за такое жалкое существование не стоит продавать свою свободу человеку, которого я не люблю. Нет, лорд Джэмс, тогда я уж лучше попробую, не окажет ли другая партия мне более существенную поддержку, чем ваша! Словом, я люблю лорда Дарнлея, отдам ему свою руку, как свободная королева, и посмотрю, кто решится помешать королеве сделать то, на что имеет право каждая нищенка, а именно: следовать сердечной склонности в выборе супруга!

— Ваше величество, — возразил Мюррей, гордо выпрямляясь, — я предупредил вас, а вы действуйте, как хотите! Я не могу примириться с таким поступком, который сводит на нет все то, над чем я так неустанно и долго работал. Необдуманное желание женщины, не видящей пропасти под своими ногами, вызывает во мне только сожаление о невозможности силой помешать этому. Но ни просьбы, ни угрозы не заставят меня помогать вашей собственной гибели. Все иностранные государи, которым вы по политическим основаниям отказали в своей руке, почтут себя оскорбленными вашим выбором, английская королева тоже будет глубоко обижена. Дарнлей известен как враг реформатского учения, и ваш народ получит новое доказательство справедливости своих подозрений, что вы не собираетесь соблюдать данные вами обязательства. Я не стану повиноваться вам и сделаю все, что могу, чтобы заставить вас отказаться от вашего намерения, которое способно только погубить вас!

— Значит, вы хотите перейти на сторону моих врагов! Но я не потерплю бунтовщиков, кто бы это ни был!

— Испытайте свою власть, и, когда вы победите, я признаюсь, что ошибся!

— Марии хотелось плакать от бешенства и бессилия… Она понимала, что Мюррей не посмел бы быть таким наглым и вызывающим, если бы не сознавал, что без него ей не обойтись. Она умоляла его, заклинала кровью их общего отца, но он оставался твердым и непоколебимым!

Мария чувствовала себя разбитой, когда Мюррей ушел от нее, не согласившись ни на малейшие уступки. Кризис наступил.

Она не ожидала такого открытого ледяного упорства, правда, она рассчитывала на сопротивление Мюррея и боялась получить двусмысленные обещания, но это ледяное „нет“ брата, человека, бывшего до сих пор ее единственной солидной опорой, показывало ей всю опасность того, что она замыслила, и без всяких прикрас показало истинное ее положение в Шотландии. Победить или умереть — таков должен быть отныне ее пароль!

„Теперь я четко вижу, — думала она, — что он сам собирается завладеть короной. И он не рискнул бы моей немилостью, если бы не рассчитывал добиться этого!“

Если бы она могла предположить, что дело примет такой оборот, то никогда не решилась бы раздразнить так Мюррея. Но теперь она уже не могла отступать. Она должна была сломить человека, который до сих пор один только поддерживал ее, должна бороться за свое существование.

Мария всецело поддалась влиянию Риччио, который ратовал за Дарнлея и пробовал снискать расположение лорда Рандольфа, посла Елизаветы. В то же время она была настолько неосторожна, что открыто выставила напоказ свое освобождение из-под опеки Мюррея.

Тем временем Мюррей не оставался бездеятельным. Он появился в Эдинбурге во главе отряда в шесть тысяч всадников, чтобы захватить возвращенного Марией из ссылки графа Босвела, которого обвинял в покушении на его жизнь. Затем вступил в союз с графом Эрджилом и герцогом Шаттелеро, обещал протестантскому духовенству защиту и, наконец, попросил у Елизаветы помощи против Марии.

Королева между тем спросила Тайный совет Шотландии: согласен ли будет ее брак с Дарнлеем с интересами страны, и совет ответил утвердительно; в то же время она направила к английской королеве надежного посла, который должен был сказать Елизавете, что Дарнлей является тоже англичанином и ее родственником. Графов Эрджила и Мюррея она приказала вызвать на суд, но те не явились.

— Марию, — доказывал Рандольф, — народ настолько презирает, она так далека от него, что, без сомнения, надо бояться самых несчастных последствий, если не подоспеет помощь. Никогда мне не приходилось видеть столько горделивости, столько надменности и тщеславия, столь высокомерных взглядов и столь пустого кошелька! Если бы Мария не была так объята любовной дурью, то она сама поняла бы то, что не скрыто ни для кого. Дарнлей — болван, он не сдерживает своих страстей, и уже теперь видно, чем он станет далее. Я нахожу, что Мария крайне переменилась благодаря своей любви к Дарнлею, она поставила свою честь под сомнение, свое положение — в опасность, а страну привела на край гибели. Высокомерие Дарнлея оскорбляет и отталкивает всех и каждого.

Королева Елизавета была вне себя, когда узнала, что Мария отвергла графа Лейстера. Французскому посланнику, графу Полю де Фуа, она сказала:

— Никогда я не могла бы подумать, что у шотландской королевы такое низменное сердце, чтобы выбрать в мужья сына своего вассала!

Посол Елизаветы передал Марии то же самое мнение, на что она ответила:

— Недовольство моей доброй сестрицы поистине странно, так как выбор, который она так порицает, сделан сообразно с ее желаниями, переданными мне через лорда Рандольфа. Я отказала всем иностранным претендентам и приняла предложение англичанина, происходящего из королевского рода обоих королевств, первого принца крови Англии. Поэтому я страшно удивлена запоздалым неодобрением выбора, одинаково соответствующего интересам обоих королевств.

В ответ на это Елизавета приказала посадить в Тауэр мать Дарнлея, графиню Леннокс, а самому Дарнлею велела вернуться в Англию.

— Я признаю своей королевой только ту, — ответил Дарнлей, — которую уважаю и люблю. Ваша повелительница просто завидует моему счастью. Я здесь нужен и потому не вернусь обратно.

В тот же день Лейстер получил прощальную аудиенцию. Мария Стюарт предполагала сейчас же вслед за этим посетить замок Ливингстон. Она была в амазонке, когда Лейстер вошел к ней, и нетерпение совершить вместе с возлюбленным прогулку и поскорее окончить тягостную аудиенцию ясно было видно на ее лице.

— Милорд Лейстер, — промолвила она, — надеюсь, мы расстаемся друзьями. Постарайтесь примирить со мной мою сестру Елизавету, которая так бурно возмущается, что я полюбила одного из моих и ее вассалов.

— Ваше величество, — произнес Дэдлей, — я сегодня же могу доставить вам доказательство моей дружбы. Вы хотите ехать в замок Ливингстон и рассчитываете попасть туда к трем часам. Значит, в два часа вы будете у Кинросского ущелья?

— Совершенно верно! Но к чему вы клоните?

— Я лишь хотел убедиться, что не ошибся. Мне удалось разузнать, что лорд Мюррей, герцог Эрджил и де Шаттелеро уговорились между собою ждать вас в два часа в Кинросском ущелье.

— Они не осмелятся на это! Милорд, вы обвиняете моего брата в государственной измене?

— Точно так, ваше величество. Между заговорщиками условлено увезти вас в Лохлевин, а лорда Дарнлея убить. Ваш брат будет тогда править за вас государством. Вы видите, что я действую в ущерб собственным интересам и защищаю моего счастливого соперника от гибели.

— Милорд, неужели вы говорите правду?.. Но нет!… Каким путем узнали вы о заговоре?

— Мне самому предложили участвовать в нем.

— И вы сказали: „Нет“? Милорд, я никогда не забуду этого. Жаль, что удалось оценить вас только в тот момент, когда мы расстаемся навеки! Назовите мне человека, поручившегося в справедливости этого известия.

— Ваше величество, вы удостоверитесь в том сами, если отправите гонца в Кинрос. Я не смею выдавать ничего более, и вы не потребуете этого от меня, если учтете в какое положение поставил бы я себя, если бы мне пришлось выступить свидетелем на судебном следствии. Тот, кто передал мне эти сведения, — человек надежный.

— Тогда храните свою тайну и примите благодарность за предостережение. Помните, что я сердечно уважаю вас. Предчувствую, что Дарнлею придется дорого поплатиться за мою благосклонность, здесь умерщвляют людей, которые мне дороги, и ненавидят тех, кого я люблю. Прощайте, милорд, и припомните эти слова, когда со временем в Англию донесется весть, что печальная судьба постигла меня!… Для меня не цветут цветы в этой суровой стране.

Глава двенадцатая
НЕВЕСТА ЛОРДА
I

править

В графстве Лейстер расположено местечко Кэнмор, где в старину любили останавливаться графы Лейстер, но уже около пятидесяти лет не посещавшееся хозяевами. Старинный замок, некогда укрепленный, стоял среди парка исполинских дубов, но так как этот парк долгое время был лишен всякого ухода, то он заглох. Аллеи, пролегавшие в нем, частью заросли, густой подлесок делал парк непроходимым, а высокая каменная ограда защищала его от любопытных прохожих. От ворот тянулась единственная дорога, которая вела сквозь чащу к замку, ее обрамляла высокая живая изгородь из остролистника. Однако и эта длинная аллея заросла травой, и, кто вступал на нее, тому невольно казалось, что он приближается к заколдованному замку, который в своем мрачном уединении служил обиталищем призраков, так как ничто не выдавало здесь присутствия живого человека. Между тем большой фруктовый сад и огород, к которым вела дорога и где на тщательно обработанной земле возделывались плоды и овощи, равно как и приветливый дымок, поднимавшийся порою над заброшенным замком, указывали на то, что там жили люди.

Графский замок производил мрачное, зловещее впечатление. Его стены были источены временем, дубовые ставни заперты, ржавые железные засовы заложены на дверях, а колючие сорные травы густо разрослись перед крыльцом. Посреди фруктового сада, за замком, стоял массивный дом, где жил управляющий именьем, и довольно было одного взгляда на запущенный сад, на обветшалый замок, чтобы предположить, что в лице этого управляющего посетитель встретит нелюдимого, угрюмого старика, который, одряхлев вместе с развалинами, готов разрушиться с ними заодно.

Однако подобное предположение оказалось бы ошибочным. Человек, охране которого доверили замок Кэнмор, был мужчина в расцвете сил, за сорок лет, высокий, коренастый, он имел красавицу-дочь, нежно любимую им, и мог бы устроить для себя более веселый приют, так как от него зависело превратить кэнморский парк в настоящий рай. Однако мрачная тень лежала на широком лбу этого человека, и его лицо прояснялось лишь при виде любимой дочери, а в остальное время его взор горел мрачным огнем, устремясь в пространство с сосредоточенной и горькой печалью.

Управляющий вел таинственный образ жизни, загадочный для всех обитателей Кэнмора. Его никогда не видели за пределами парка, он никогда не общался с соседями, не посещал шинков, не видали его также и за работой. Этот нелюдим никого не пускал в замок, а если какой-нибудь любопытный отваживался постучаться в ворота парка, то его спроваживали резкими словами. О красоте его дочери рассказывали чудеса, эта девушка, казалось, была обречена отцом на вечное заточение, а так как окрестные жители отыскивали причину его нелюдимости и не находили ее, то в околотке носились всевозможные слухи. Одни говорили, будто бы на Тони Ламберт наведена „порча“ с детских лет, и от этого она тупоумна; другие утверждали, что отец боится показывать ее, так как у нее лошадиная нога. По мнению третьих, сам Ламберт совершил убийство и дочь принуждена стеречь его, потому что, когда на него находит злой час, лишь она одна в состоянии отогнать беса- искусителя от этого безумца. Одним словом, стоустая молва изощрялась в придумывании всяких ужасов.

Был вечер, Тони сидела за прялкой и тихо пела песню; Ламберт, стоя у окна, задумчиво смотрел в ночную темноту, так мрачно, точно завидовал буре, яростно налетавшей на обветшалые стены; ему как будто хотелось, чтобы старинный замок внезапно рухнул в потемках под завывание ветра. Вдруг раздался громкий, нетерпеливый звонок у ворот парка.

Джон Ламберт вздрогнул, словно очнувшись от угрюмого забытья.

— Не отворите ли вы, отец? — спросила Тони. — Должно быть, это проезжие; они, наверно, заблудились дорогой и, промокнув под дождем, ищут приюта. Укажите им по крайней мере дорогу к гостинице, если не хотите принять их.

— Принять? — горько рассмеялся Ламберт и подозрительным взором пытливо уставился на дочь. — Тебе, видно, хочется этого, ведь для тебя сущее мученье вечно сидеть одной с твоим отцом!

— Я хотела бы, чтобы вы поменьше предавались печальным думам, которые точат вам сердце! — ответила Тони, вздыхая. — Попробуйте-ка развлечься немного и сойтись опять с людьми, своими ближними.

— Чтобы они обобрали меня и обманули, похитив у меня последнее достояние? — с горечью возразил Ламберт. — Чтобы они отняли тебя, как ту, другую, и чтобы я сгнил тут один, как заброшенное дерево в болоте? Ступай к воротам сама, отвори, заведи шутки да прибаутки с пришлыми людьми; пусть они полюбуются тобою и соблазнят тебя! Посмейся над моими сединами, как сделала та, другая.

— Отец, — воскликнула Тони, — замолчи! Ты ужасен! Никогда не покину я тебя, никогда не причиню тебе горя… Прости, что я необдуманно разбудила страшное воспоминание! Нет, я не хочу видеть людей, потому что они сделали тебе зло и разбили твое сердце.

Колокольчик дернули вновь так сильно, что Ламберт с проклятием вырвался из объятий дочери и крикнул:

— Постой, я натравлю на них собак, если это опять какие-нибудь любопытные, которые стараются проникнуть сюда под предлогом ненастья. Нечистая сила помогает им найти ворота, хотя я обсадил их живою изгородью. Но я покажу им!…

Ламберт сорвал ружье со стены и вышел вон из дома.

— Эй, Ламберт, старый волк! — раздалось за воротами. — Отворишь ли ты наконец, или нам выломать ворота, чтобы поискать тебя в твоей берлоге?

— Имейте терпение! — отозвался управляющий, когда услыхал, что его кличут по имени, и убедился, что кто- нибудь из деревенских жителей привел к нему гостей. — Дайте мне только отодвинуть засов, чтобы раскроить вам череп.

Ворота заскрипели на ржавых петлях. Ламберт лишь приотворил их и уже готовился снять с плеча ружье, чтобы преградить им вход незнакомцам, как вдруг различил перевязь с цветами Лейстеров.

— Кто вы? — спросил он человека, стоявшего у ворот.

Отворяйте! В замок пожаловали гости. Разве вы не узнаете Томаса Кингтона?

— Я достаточно знаю его, чтобы спросить, почему он еще не вздернут на виселицу. Что вам тут понадобилось? Замок Кэнмор — не убежище для людей вашего пошиба.

— Молчите и посторонитесь. Неужели мне придется проложить себе дорогу мечом, когда я приехал с поручением от вашего господина? Должно быть, вам надоело быть управляющим Кэнмора? Поторопитесь! Приготовьте постели для ночлега, лучшую комнату в замке для приезжей леди, а для нас — в вашем доме.

— Лучшую комнату? — горько рассмеялся Джон. — Поищите-ка ее сами, авось найдете такую, где не свили гнезд летучие мыши. Скажите мне, однако, — прошептал он, видя, как Пельдрам вводил в парк лошадь Филли и свою собственную, — не рехнулся ли лорд? Почему ему вздумалось послать в Кэнмор леди? Разве он не знает, что вот уже двадцать лет, как в замок не заглядывала ни единая человеческая душа?

— Вот именно потому-то он и посылает сюда леди. Она должна скрыться от всех, а тут самое подходящее место для этого. Это я порекомендовал вас.

— Черт бы побрал вас за это! — проворчал Ламберт, снова запирая ворота парка и посматривая недоверчиво на леди, которая дрожала от холода, закутанная в плащ для верховой езды.

Тони была немало удивлена, когда ее отец вернулся с незнакомыми ей людьми, и поспешила предложить свои услуги полузамерзшей Филли, тогда как ее отец повел непрошеных гостей в соседнюю комнату и с ворчаньем принялся угощать их пивом.

— Вы сами видите, — произнес Кингтон, предварительно посвятив Ламберта в суть дела, — что невозможно найти лучшее убежище для похищенной девушки. Вы будете еще благодарны мне за свое счастье, потому что лорд до безумия влюблен в немую леди и в награду за вашу услугу охотно исполнит самое ваше сумасбродное желание.

— Покойный лорд дал мне торжественную клятву никогда больше не переступать порога Кэнмор-Кастла, — мрачно возразил Ламберт.

— Но ведь его нет больше на свете, а с ним вымер и весь графский род; наследство Лейстеров перешло во владение к лорду Дэдлею Варвику. Уж не потребуете ли вы от него, чтобы он исполнял нелепое обещание, данное прежним владельцем какому-то человеку, которого сэр Дэдлей и в глаза не видел? Неужели вам недостаточно того, что он не спрашивал целые годы, куда девались доходы с именья, что он предоставил в ваше пользование замок, точно вы здесь — хозяин?

— Кинггон, — возразил на это Ламберт, когда Пельдрам вышел из комнаты, чтобы расседлать и поставить на конюшню лошадей, — вы отлично знаете, что обещание, данное мне покойным лордом, вовсе не было нелепостью, что этим граф Лейстер уплатил мне священный долг. Вам известно, что здесь произошло; вы были единственным свидетелем того, что я не стал удерживать Бэтси, когда она вздумала похоронить в здешнем пруду себя и свой позор. И только Бог знает, помогали ли вы негодяю, соблазнившему ее, или нет.

— Вы — дурак, Ламберт, в то время я был еще мальчишкой и не пользовался доверием молодого лорда. Это я удержал вас, когда вы хотели вонзить ему в сердце кинжал, так как мне было известно, что младший брат лорда отомстил бы вам. Забудьте старое! У вас есть дочь, и, как я успел заметить, она — ангел красоты. С богатством, накопленным вами, она достойна какого-нибудь лорда.

— Да будет проклят тот час, когда вы увидали ее! Кингтон, вы знаете меня. Берегитесь приближаться к Тони, я не хочу, чтобы и она была похищена у меня!…

— Стерегите ее, как вам угодно! Я еще не собираюсь жениться, но даже и от такой невесты оттолкнул бы меня мрачный тестюшка. Никто не должен найти здесь привезенную мною леди, вот все, чего я требую. Слышите? Никто.

— Понимаю! Леди похищена у ее близких, и я, которому знакомо горе отца, потерявшего родное детище, должен спрятать беглянку?

— Вы сумеете скрыть ее, потому что, если эту леди разыщут, то лорд выгонит вас вон из Кэнмор-Кастла, и вы лишитесь возможности держать свою дочь взаперти. Тогда он потребует у вас отчета в доходах с Кэнмора, а пока вы будете сидеть в тюрьме за их утайку, вашей дочери придется просить милостыню у чужих людей.

— Вашу леди не найдет никто, можете положиться на меня! — угрюмо произнес Ламберт. — Пускай другие страдают, как страдал я, мне-то что за дело! Это касается лорда, а не меня.

Разговор был прерван возвращением Пельдрама. Однако Кингтон мог быть спокоен теперь насчет того, что Ламберт постарается укрыть Филли, так как заметил, какое страшное действие произвели на управляющего его угрозы. Но Кингтон упустил из виду, что у нелюдимов, порвавших с внешним миром и предавшихся тупому раздумью, всякая угроза вызывает непримиримую ненависть к тем, которые покажут им, что они держат в своих руках их судьбу, и что эта ненависть сосредоточивает все свое пожирающее пламя в одном стремлении уничтожить того, кто им угрожает.

Когда на следующее утро Кингтон с Пельдрамом покинули дом, пообещав прислать для леди нескольких надежных служанок, Ламберт вошел в комнату дочери, чтобы познакомиться с девушкой, вверенной его охране, и присмотреться хорошенько к той, ради которой было нарушено и подвергалось опасности его уединение.

В сердце Джона кипела ненависть. Прихоть лорда превращала его в орудие чужих пороков, вводила жертву сладострастия под одну кровлю с его невинной дочерью, превращала Тони в служанку падшего создания. Его дочери приходилось прислуживать той, которая порвала семейные узы и, обремененная родительским проклятием, подкупленная золотом и сладкими речами, отдала свою честь на поругание соблазнителю. Более тяжелый удар не мог постичь его отцовское сердце; ему приходилось теперь ежеминутно опасаться, что нечистые желания проснутся и у Тони, и его неопытная дочь тоже погибнет.

Когда Ламберт вошел, картина, представшая ему, как будто подтверждала все его опасения. Молодые девушки, по-видимому, успели подружиться. Они сидели рядом, обнявшись, как будто погруженные в задушевную беседу. Но едва Филли заметила вошедшего, как вскочила с места, бросилась к нему, схватила его руку и поднесла к губам с такой нежностью, точно умоляла его стать для нее отцом и покровителем.

Джону хотелось оттолкнуть ее прочь, но он не посмел. Он намеревался приветствовать леди с холодной учтивостью, сделаться невыносимым для нее своей строгой бдительностью, а ее пребывание в Кэнморе отвратительным; теперь же он почувствовал, что, пожалуй, существует более верное средство избавиться от этой гостьи.

— Леди, — сказал он, вырвав у нее свою руку. — вы забываете, что видите перед собою слугу лорда, который обязан исполнять все ваши приказания и не имеет права допустить только одно: чтобы вы завязали сношения с внешним миром, откуда вырвал вас лорд. По словам сэра Кингтона, лорд Лейстер приказал не отступать ни перед какими расходами, чтобы жизнью в полном довольстве заменить вам то, что, вероятно, утрачено вами. Я сам устрою для вас комнаты в замке, скоро прибудут необходимые вам прислуги, с вами будут обходиться так, как если бы вы были невестой лорда.

Филли покачала головой.

— Отец, — воскликнула Тони, — леди немая, но мы отлично объяснились с нею. У нее нет ни родителей, ни родственников, граф был ее благодетелем, а теперь хочет возвысить ее до звания своей супруги. Однако она отказывается от всякой роскоши, ей не нужна никакая служанка, кроме меня, и наша гостья предпочитает поселиться у нас, вместо мрачного замка.

Строгий взгляд Ламберта заставил Тони замолчать.

— Леди, — обратился он к Филли, — если действительно ваши желания таковы, то я весьма сожалею, что не могу исполнить их. Я должен сообразовываться с приказаниями графа.

Немая посмотрела на него с боязливой мольбой, она давала понять жестами, что граф одобрит все ее поступки.

Управляющий подал дочери знак выйти из комнаты.

— Леди, — начал он после ее ухода, и его взор пытливо остановился на красивой девушке. — Вы действуете неблагоразумно, не извлекая выгоды из графской благосклонности. Может быть, вы рассчитываете доказать ему своею нетребовательностью, что любите его не за титул. Нашему лорду может показаться обидным, если вы отвергаете приношения, сделанные вам в доказательство его любви.

Филли отрицательно покачала головой и приложила руку к сердцу.

— Неужели вы действительно еще так неопытны, так невинны, чисты, что ваша любовь полна простодушного доверия? — воскликнул Ламберт, озадаченный выражением ее лица. — В самом ли деле граф обещал на вас жениться и вы думаете, что он может сдержать свое слово?

Филли гордо выпрямилась, точно угадывала подозрения Ламберта и обижалась за его недоверие к графу.

— Может, он хочет сделать вас служанкой? — смущенно спросил Ламберт.

Филли с грустью кивнула.

— Или все же супругой?

Филли кивнула как-то неопределенно, и выражение ее лица убедило его в том, что он видит перед собой решительную, но безобидную натуру, а детски-прелестные черты несчастного создания, лишенного дара слова, и ее кроткий, молящий взор захватили его сердце и глубоко растрогали.

— Леди, — продолжал он, причем его глаза смотрели теперь на девушку с горькой печалью и почти нежным участием, — мне, как наемному слуге лорда, надлежало бы молчать и не расшатывать вашего невинного доверия к нему. Но я не могу быть слугою его пороков; я — отец и испытал на собственном детище, как доверие становится проклятием для невинного сердца. Выслушайте меня! У меня была дочь, по имени Бэтси, в то время единственная. Я служил управляющим этого поместья, тогдашний владелец, граф Лейстер, не посещал Кэнморского замка из-за проклятия, тяготевшего над этим графским жилищем. Эту историю я знал по рассказам моего отца. — И Ламберт рассказал Филли эту свою страшную историю.

Отец графа Лейстера, по имени Рудольф, имел красивую молодую жену. Он любил ее и гордился, видя, что она являлась предметом восхищения, внимания и зависти. Графиня же была кокеткой, ей нравилось кружить головы и запрягать мужчин в свою победную колесницу. Однако брат графа Рудольфа, Вильям, не поддавался ей, на каждом турнире он бился с ее рыцарями и вышибал их из седла. Это подстрекало графиню победить гордеца, и она пустила в ход все искусство обольщения, чтобы очаровать его. Вскоре оказалось, что сэр Вильям недаром избегал ее взоров, что он выказывал ей лишь притворное презрение из боязни обнаружить, какая страшная зависть к брату глодала его сердце. Говорят, будто он признался невестке, что его страсть обуздывается только страхом перед кровосмешением, но она поклялась, что на следующем турнире Вильям наденет ее цвета. Что обещала за это графиня деверю, осталось навсегда неразгаданной тайной.

Турнир состоялся. Граф Вильям, обыкновенно сражавшийся против рыцарей графини, выбивал теперь из седла каждого, кто не носил ее цвета. Все были удивлены, когда он объявил ее царицей красоты, хотя тут же присутствовала дама, за которою он ухаживал раньше. Графиня одержала победу над соперницей и появилась на банкете в короне, которую прежде носила та; граф Вильям, как победитель на турнире, сидел за столом справа от нее. Когда провозгласили тост, она внезапно сняла корону со своей головы и насмешливо сказала, что хотела лишь показать, как легка победа над храбрым мужчиной, что она охотно уступает сэра Вильяма обратно прежней даме его сердца, вследствие чего он может снова возложить на себя те цвета, которые прославлял до настоящего дня.

При этой насмешке сэр Вильям побледнел от ярости, и когда увидал, что его брат, принявший все происшедшее за шутку, улыбнулся, то кинулся на него и всадил ему в сердце кинжал с восклицанием:

— Я не дам тебе торжествовать!

Едва совершилось ужасное дело, как преступник раскаялся в нем, оцепенев от ужаса.

— Вот кто убийца! — вдруг указал он на графиню. — Она обманула меня! — и сотрясся в диком хохоте, так как безумие поколебало его рассудок.

С того дня графы Лейстеры не вступали больше в замок; графиня содержалась там в заточении до самой смерти, и толкуют, будто ее призрак бродит в полночь по заброшенному замку.

— Лет восемнадцать назад, — продолжал свой рассказ Ламберт, — сын графа Отто, третьего брата и наследника графства, прибыл сюда. Он заблудился на охоте и решил остановится у меня, чтобы не входить в замок. Он увидал мою Бэтси, привлек к себе ее сердце, уговорил ее встречаться с ним тайком от меня и, дав девушке священный обет жениться на ней после смерти своего отца, отнял у нее девичью честь в том проклятом замке. Бэтси верила ему, пока не узнала, что лорд сделал несчастными и других девушек, пока не убедилась, что он изменил ей. Тогда она с отчаяния нашла смерть в здешнем пруду. Однако граф Отто не избег проклятия, тяготевшего над его домом и заслуженного им самим низостью: он также пал от руки родного брата, когда отнял у него любовь одной женщины. Весь графский род вымер, будь он проклят! Новый граф, который теперь носит имя Лейстеров, домогался руки шотландской королевы и в то же время прислал вас сюда, в Кэнмор-Кастл, где было посеяно проклятие и где оно взошло, а мне, отцу несчастной Бэтси, вверяет свою жертву. Доверяете ли вы любви лорда? Думаете ли вы в самом деле стать леди Лейстер, или хотите, чтобы новое преступление в Кэнмор-Кастле породило проклятие для нового поколения?

Филли с трепетом слушала этот рассказ, зловещий страх проник ей в душу, но чистосердечное доверие одержало верх над сомнением; она схватила руку Ламберта, пожала ее, точно желая уверить его в искреннем сочувствии, и знаками стала показывать, что Лейстер ее не погубит.

— Господь да благословит вашу веру, но да укрепит также и вашу силу, леди! — печально пробормотал Ламберт, поняв, что Филли ему хотела сказать. — Я не знаю еще графа, но предостерег вас на всякий случай!

В замке были приготовлены комнаты для Филли. Кингтон прислал двух горничных, однако немая гостья не нуждалась в них. Тони предупреждала все ее желания. Молодые девушки подружились, и Ламберт как будто ожил, видя, как горячо привязалась Тони к новой подруге, которая с каждым днем становилась все милее и ему самому.

Протекло несколько недель без всякого известия от графа Лейстера, тревоги Кингтона, что Филли будут разыскивать, также казались совершенно неосновательными, потому что никто еще не покушался нарушить замкнутость Кэнмор-Кастла непрошеным посещением.

Но вот в один холодный зимний день зазвенел колокольчик у ворот парка, и когда Ламберт отворил, то увидал перед собою Пельдрама. Он сообщил, что на днях, вероятно, явятся двое мужчин, которые, с разрешения графа, приступят к поискам Филли, однако сэр Кингтон надеется, что ее не отыщут, и просит Ламберта вспомнить о последствиях, угрожающих ему в противном случае. От самого графа, по словам

Пельдрама, не было никаких известий.

— Не беспокойтесь, — заверил Ламберт, — в потайных ходах старого замка не найдут никого, кто вздумает там спрятаться. Однако довольно странно, что граф дает разрешение производить обыск и желает, чтобы никого не нашли.

Пельдрам, пожав плечами, сказал с хитрой усмешкой:

— Не знаю, но причину, кажется, не трудно отгадать. Леди, пожалуй, должна исчезнуть навсегда после того, как надоест графу, а в таком случае придется очень кстати, что замок предварительно обыщут и не найдут в нем никого.

Ламберт вздрогнул и невольно сжал кулаки.

— Ну, тогда, может быть, найдется и неожиданный мститель! — проворчал он про себя, запирая за Пельдрамом ворота.

Несколько часов спустя раздался новый звонок, у ворот остановился одинокий всадник. Он был закутан в черный плащ, и только по золотым шпорам можно было признать в нем рыцаря.

— Отворите! — нетерпеливо крикнул он, хотя управляющий уже отодвигал железные засовы. — Это вы Джон Ламберт?

— Я, господин, а что вам угодно?

— Я — граф Лейстер. Ведите меня к леди, которая спряталась здесь.

— Вы ошибаетесь, господин, здесь нет никакой спрятанной леди. Кроме того, чем вы можете доказать, что вы действительно граф Лейстер?

— Знаком ли вам герб Лейстеров? — спросил Дэдлей, показывая Ламберту свой перстень. — Это — моя печать. Еще раз, где леди?

— Милорд, она в замке.

— Ведите меня к ней, я тороплюсь.

Управляющий повиновался строгому приказанию. Он не смел сомневаться, что видит перед собою лорда, — кольцо было настоящим; кроме того, все сомнения рассеялись у него, когда Филли при входе графа кинулась в его объятия.

— Ступайте! — сказал Лейстер Ламберту, заметив его у дверей. — Зачем это вы обнажили кинжал?

— Чтобы поразить вас, если бы вы оказались мнимым владельцем Кенмор-Кастла!

— Вы — надежный страж и будете награждены мною за вашу верность.

— Вознаградите за это вашу невесту, милорд, она завоевывает сердца успешнее вашего золота.

Угрюмый Ламберт придал слову „невеста“ особое ударение, и Лейстеру показалось, будто угроза промелькнула в его суровом взгляде. Он подал ему знак удалиться, после чего сказал Филли, все еще прижимавшейся к его груди и не выпускавшей его из объятий:

— Я вижу, что ты, несмотря на свою немоту, сумела расположить к себе этого нелюдима. Да и как могло быть иначе? — любовался он ею. — Ты так прекрасна, как все королевы на свете, взятые вместе.

Дэдлей сбросил плащ и сел на диван, он хотел привлечь к себе Филли, но она тихонько отстранила его и села на ковер у его ног.

— Зачем не хочешь ты прильнуть к моему сердцу? Филли, теперь я твой. Теперь я могу вполне упиваться твоею любовью. Еще одна кратковременная отлучка — мне надо побывать при лондонском дворе для того, чтобы сложить с себя придворное звание и откланяться Елизавете, — и тогда я буду твоим нераздельно, тогда ничто не разлучит нас больше. Я велю распахнуть настежь ворота этого замка и покажу всем возлюбленную моего сердца. Но ты сегодня холодна и неласкова? Почему уклоняешься ты от моих объятий? Ах, ты пылаешь и заставляешь меня томиться? Неужели я должен изнемогать от жажды?

Дэдлей хотел насильно привлечь к себе разгоревшуюся девушку, но она отбежала прочь. Робкая, трепещущая, с пылающим лицом, готовая бежать, как лань, вспугнутая охотником, стояла она перед ним, и тревога ее сердца как будто взывала: „Пощади меня!“ Граф с досады топнул ногой.

— Что это значит, Филли? Уж не сделалась ли ты кокеткой? Разве ты не хочешь принадлежать мне и нарочно прикидываешься недотрогой теперь, когда меня привело сюда страстное желание обнять тебя перед отъездом в Лондон? Филли, неужели тебе вздумалось рассердить меня? Должен ли я подумать, что ты разлюбила меня и потеряла ко мне доверие?

Дэдлей простер объятия и опять хотел силой привлечь к себе девушку, но она упала на колени и смотрела на него с такой мольбой, что граф, с удивлением уставившись на нее, не смел к ней прикоснуться. Вся пылая, Филли как будто молила с трепетом о пощаде; томление, любовь, тоска, преданность, но вместе с тем смертельный страх и испуг отражались в ее взоре.

— Ты боишься меня? — спросил Дэдлей. — Разве не по твоей воле похитил я тебя? Неужели ты раскаиваешься, что подарила мне свое сердце?

Она вскочила и, кинувшись к столу с письменными принадлежностями, стала выводить старательно буквы пером на бумаге.

— Ты научилась писать? — удивился Дэдлей.

Зардевшись от стыда, Филли протянула ему листок бумаги и убежала.

„Я готова пожертвовать ради тебя своей жизнью; позволь мне быть твоей служанкой, но пощади мою честь!“ — было написано на листке.

— Проклятие! — проворчал Дэдлей, комкая бумагу, и в его чертах отразилось разочарование. — Ее, очевидно, научили расчету. Ах, она держится за полученное обещание и напоминает мне о нем! Это уже расчетливая любовь, а не беззаветная преданность невинного сердца — единственное, что могло пленить меня в этой девушке, что заставляло забывать ее происхождение и убожество и обольщало меня мечтами об идиллическом счастье. Невинному простодушию я принес бы любую жертву, пренебрег бы ради него и своим честолюбием, и будущностью, и знатностью. Хорошо, что ты еще вовремя сбросила маску, Филли, и это образумит меня!

Раздосадованный, граф мерил шагами комнату, и у него уже мелькала мысль велеть оседлать лошадь и двинуться в дальнейший путь, как вошла Филли, чтобы накрыть на стол и принести угощенье. Она двигалась робко и боязливо, и Дэдлей заметил, что она смотрит на него издали и украдкой. Сочтя это новым ухищрением кокетства, он отвернулся от нее в сторону.

Филли принесла кушанья, но так как граф не думал больше заговаривать с ней, то она тихонько приблизилась к нему, схватила его руку, прижала ее к своим губам и пригласила его знаком к накрытому столу.

— У меня нет охоты к еде! — угрюмо сказал он. — Я сегодня же ночью поеду дальше.

У Филли вырвалось тихое рыдание.

— Ты плачешь? — спросил Дэдлей. — Кто же из нас огорчил другого: ты или я? В Сент-Эндрю ты явилась ко мне, и твой взгляд говорил только о любви. Тогда ты доверяла мне; тогда твоя душа не ведала подозрений, а теперь ты принимаешь меня с недоверием, и я раскаиваюсь, что увез тебя. Ты хочешь быть моей служанкой? Неужели, по-твоему, это пристойно и твоя честь не пострадает от этого? Тебе не мешало бы подумать об этом, прежде чем ты последовала за моим слугой. Что должен я теперь сделать? Брай и Сэррей ищут тебя и поклялись отомстить мне. Если бы ты любила меня, я посмеялся бы над ними и возразил бы им, что твоя любовь — мое право. Теперь же ты сомневаешься, держишь себя недотрогой, избегаешь моих объятий, хотя тебе хорошо известно, что я пылаю страстью, что ради тебя я рисковал головой.

Филли бросилась на ковер и обняла его колени. Дэдлей видел, как разгорелись ее щеки и взволновалась грудь; это прикосновение заставило его вздрогнуть, как от внезапного удара, а ее тихий плач и безутешная скорбь дали ему почувствовать собственную жестокость. Чего только не вынесла и не выстрадала она из-за него, а он еще сомневается в ее любви! Как простодушно доверилась она ему, и чем отблагодарил он ее? В пылу страсти он подал ей надежду, а теперь сердился, что Филли поймала его на слове. Конечно, казалось почти безумием, что он, имевший виды на королеву, хотел жениться на несчастной немой и возвысить ее до звания графини Лейстер; но теперь, когда прихоть прошла, когда он помышлял уже вновь о приеме в Лондоне, он готов был безжалостно разбить мимоходом бедное сердечко, доверившееся ему, и сделать Филли еще несчастнее, чем она была когда-либо раньше!

Граф ужаснулся от этого и почувствовал теперь, как легкомысленно он поступил. Действительно, дорогой он рисовал себе дорогой счастье насладиться в объятиях Филли, а после того поехать в Лондон и, смотря по собственной прихоти, жить там или наслаждаться в Кэнмор-Кастле. Правда, у него мимолетно мелькнула мысль жениться на Филли, если Дуглас признает ее своею дочерью, но эта мысль была внушена ему страхом перед мщением Брая и появлялась лишь тогда, когда Дэдлей говорил себе, что Елизавета поставит ему в вину его неудавшийся план женитьбы на королеве Марии и что ему лучше всего удалиться в свои поместья. Но теперь, когда Филли напомнила ему о своей чести и покушалась на самое высшее — его свободу, несмотря на то, что она была низкого происхождения и немая калека, ему показалось слишком большой та жертва, принести которую он раньше считал за счастье.

— Филли, — сказал он, — я поступил безрассудно. Увлечение ослепило меня, но еще не поздно исправить случившееся. Я нашел человека, который согласен заменить тебе отца, я отправлю тебя к нему. Или — еще лучше — пускай найдут тебя здесь Брай и Сэррей. Я охотнее сознаюсь во лжи и не побоюсь их мщения, лишь бы ты не думала, что я способен злоупотребить твоим доверием.

Филли смотрела на него, бледная и дрожащая, точно эти слова были для нее смертным приговором. На одну минуту ее глаза устремились в пространство, и вдруг, с быстротою молнии, она выхватила из-под платка на груди маленький пузырек и поднесла его к губам.

— Филли, остановись! — воскликнул Дэдлей, дрожа от страха. — Разве ты последовала за мною для того, чтобы убить себя? Или ты только угрожаешь и хочешь сказать мне, что согласна скорее умереть, чем покинуть меня? Напиши мне, чего ты хочешь, и я исполню твое требование.

Молодая девушка печально покачала головой и, подойдя к столу, написала:

„Я согласна скорее умереть, чем причинить тебе заботы. Я отравлюсь раньше, чем допущу, чтобы Вальтер Брай нашел меня. Я люблю тебя так горячо, что расстаюсь с жизнью ради твоей пользы. Я позволила привезти себя сюда, так как верила, что ты можешь любить меня, как клялись мне в том твои уста. Но я ошиблась. Я убегу, и никогда ни единый человек не узнает от меня, что ты сделал меня несчастной“.

Написав это, Филли стремглав выбежала из комнаты.

Дэдлей обежал весь замок, но не нашел Филли. Служанка сказала, что Филли кинулась бежать по коридору, тогда он помчался в парк, звал ее по имени, но никто не подал ему голоса. Напрасно кликнул он Ламберта и велел обыскать парк, напрасно он сам рыскал вокруг — Филли нигде нельзя было найти.

— Филли, — звал он, — моя невеста! Филли, я никогда не покину тебя, клянусь тебе в том! Филли, вернись назад, я люблю тебя, как никогда не любил другой женщины!

Холодный пот выступил на его лбу. Где она найдет себе пристанище? Да и вообще могла ли она искать приюта, не выдавая виновника своего несчастья? Что если ее найдет Брай, блуждая по окрестностям? Дэдлей вспомнил ее прежнюю ловкость и оставил надежду догнать эту девушку, раз она не хотела откликнуться на его зов.

О, каким жалким представлялся себе граф! Как гнусно обманул он доверие девушки, как жестоко играл ее сердцем! Теперь он почувствовал, чем была для него Филли, поверил чистоте ее любви, и ему приходилось трепетать, что его грубость, пожалуй, довела девушку до самоубийства!

Ламберт насмешливо улыбался. Лейстер читал по его глазам, что этот человек торжествует и презирает его.

Вдруг граф вспомнил и спросил Ламберта:

— Где потайные ходы, которые вы указали леди на случай, если бы сюда явились посторонние? Она, пожалуй, спряталась там.

— Они заперты, ваше сиятельство, и леди еще не знакома с ними. В случае нужды и в последнюю минуту я успел бы показать их.

— Ты лжешь, это ты виновен в ее побеге! Ты советовал ей требовать от меня супружеского союза?

— Милорд, мне сказали, что леди — ваша невеста. Как осмелился бы я выразить сомнение в этом?

— Клянусь Богом, ты дорого поплатился бы за такую дерзость! Леди заручилась моим словом, и только бес попутал меня подвергнуть ее испытанию. Я с ней пошутил, а яд подозрения, влитый в ее сердце тобой или Кингтоном, принудил ее к бегству, прежде чем я успел сказать, что пошутил. Теперь достань мне леди откуда хочешь, и все будет забыто.

— Милорд, я не думаю, чтобы она бежала, чтобы причинить вам неприятности. Дай Бог, чтобы я ошибался, но меня томит ужасное предчувствие. На Кэнмор-Кастле нет благословения Божьего.

Лейстер смертельно побледнел, испуганно уставившись на Ламберта.

— Милорд, здесь один из графов Лейстеров некогда убил родного брата из-за женщины, и призрак этой несчастной является в старом замке, вследствие чего никто из графского рода не осмеливался больше переступить порог наследственного жилища. Только один из них приехал сюда и обесчестил мою дочь, его убил опять-таки родной брат, а моя дочь… унесла свой позор на дно вон того пруда…

— Факелов скорее! Где находится пруд?.. Ах, и ты еще говорил ей о позоре?

Граф кинулся бежать со всех ног, точно сумасшедший. Ламберт принес фонарь и обошел с ним берег пруда. Лейстеру ежеминутно мерещилось платье Филли, всплывшее из темной глубины, однако они не нашли ни малейшего следа беглянки.

Граф вернулся обратно в замок, велел показать себе постель Филли, бросился перед ней на колени, молился и плакал. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Ужасаясь собственного поступка, уничтоженный и мучимый невыразимым страхом, лежал он словно в лихорадке, малейший шорох заставлял его вздрагивать, ему казалось, что перед ним должен появиться призрак самоубийцы.

Каким прелестным казался теперь образ Филли Дэдлею! Как детски доверчиво смотрели на него ее глаза, как счастливо могла устроиться их жизнь вдвоем и как презрительно оттолкнул он от себя несчастную девушку, ставшую из-за него калекой!

— Я — ее убийца! — мрачно бормотал он про себя. — Я порвал узы дружбы, а теперь уложил в могилу ту, которая меня любила!

Вдруг ему померещилось, что кто-то промелькнул по комнате. Дэдлей поднял голову, пламя свеч мерцало, точно от сквозного ветра, а на столе белел листок бумаги.

Граф кинулся туда и схватил дрожащей рукою бумагу. Она была исписана угловатым почерком Филли. Он вскрикнул от радости, и слезы ручьем хлынули у него из глаз.

„Не беспокойся за меня! — гласили эти строки. — Я убежала лишь для того, чтобы избавить тебя от горя. Я хотела жить для твоего счастья, но не для того, чтобы сделаться для тебя обузой и причиной забот. Когда ты покинешь Кэнмор-Кастл, я попрошу у Ламберта пристанища для себя. Я останусь здесь на житье и буду молиться о твоем благополучии. Поезжай ко двору, будь счастлив и не беспокойся!… Я благодарю Бога за то, что он развеял мою мечту, прежде чем мое сердце успело поверить ей!“

— Филли, — воскликнул Дэдлей, — ты слышишь меня, хотя я и не вижу тебя! Даю тебе священную клятву, что не двинусь отсюда, пока ты не простишь меня, не придешь в мои объятия и не поклянешься быть моей женой. Если же ты не согласна поверить моей любви, если ты презираешь меня, то я буду искать смерти. Тогда Вальтер Брай найдет меня безоружным, и я скажу ему, что увез и обманул тебя. Я стану насмехаться над ним до тех пор, пока он не пронзит мне кинжалом сердце, потому что я не хочу жить без тебя!…

Дэдлей взывал напрасно, его мольба оставалась без ответа. Он безуспешно упрашивал и грозил. Замок был погружен в глубокое безмолвие; загадочный листок бумаги был занесен в комнату как бы случайно, словно порывом ветра или призраком.

В конце концов Лейстер отказался от дальнейших усилий.

Теперь он все-таки мог вздохнуть свободнее: Филли была жива, она не замышляла самоубийства. Это служило утешением Дэдлею, но вместо недавнего страха его томила тоска по Филли. Ну что если она сдержит слово и не покажется ему больше? Он чувствовал, что у Филли хватит твердости характера на это; все картины прошлого всплыли в его воспоминании: если эта девушка сумела молчать на пытке, то неужели его мольбы способны поколебать ее решение? Несомненно, она сумела заглянуть в глубь его сердца, и разочарование убило ее любовь. Но насколько горячее пылала теперь в нем страсть. Чем не пожертвовал бы он, чтобы загладить происшедшее сегодня между ними!

Забрезжило утро. Изнуренный бессонницей, граф забылся сном, как вдруг торопливые шаги заставили его очнуться.

— Звонят у ворот парка! — воскликнул вошедший Ламберт. — Прикажете отворить, милорд?

— Отворяй!

— А если найдут мертвое тело, милорд?

— Филли жива. Ты солгал мне: ей были знакомы потайные ходы. Торопись и, кто бы ни были прибывшие сюда, веди их ко мне, если они потребуют этого.

Лейстер нарочно говорил громко. Он надеялся, что Филли услышит его слова, и, чтобы предоставить ей возможность написать ему что-нибудь, удалился на несколько минут из комнаты.

Он не обманулся в своем ожидании, когда возвратился назад, нашел листок, на котором было написано:

„Отрицай мое присутствие здесь! Я лишу себя жизни, если буду причиной того, что Брай поднимет на тебя меч“.

Теперь Лейстер не колебался более, как ему поступить и благополучно выпутаться из беды, если посторонние лица, звонившие у ворот парка, окажутся его бывшими друзьями.

Подойдя к окну, он увидал Вальтера Брая и лорда Сэррея, ехавших со своими оруженосцами через парк; но вдруг его щеки зарделись — он увидал мирового судью графства Лейстер, сопровождавшего их.

Но овладев собой, Дэдлей спустился вниз и достиг двора раньше, чем всадники спрыгнули с коней.

— Милорд Сэррей, — сказал он, — я приветствовал бы вас как желанного гостя Кэнмор-Кастла, если бы вы явились не в сопровождении мирового судьи. Что значит, что вы разъезжаете по моему графству с чиновником, носящим шарф королевы?

— Милорд, — возразил Сэррей, — если бы я знал о вашем пребывании в Кэнмор-Кастле, то не пригласил бы чиновника, но мне сказали, что управляющий поместьем не открывает ворот никому из посторонних.

— Милорд, вы имели мое полномочие и могли обратиться к сэру Кингтону, но, по-видимому, вы предпочли ехать в качестве обвинителя через мои владения вместо того, чтобы вежливо воспользоваться моим разрешением. В таком случае Кэнмор-Кастл для вас закрыт, а данное мною полномочие я отнимаю у вас. Если вы пожалуете в качестве гостя, то я от души буду приветствовать вас, но при данных обстоятельствах я напомню мировому судье моего графства о его долге.

— Он именно исполняет свой долг! — запальчиво возразил Брай, когда Сэррей собрался уже повернуть назад свою лошадь. — Во имя королевы и законов Англии я требую обыскать этот замок!

Дэдлей, презрительно усмехнувшись, сказал:

— У английских лордов иные законы, чем у шотландских крестьян. Сэр, — обратился он к мировому судье, — по чьему приказу явились вы сюда?

— Я сопровождал благородного лорда Сэррея и сэра Брая по их требованию, так как лорд Сэррей предъявил мне полномочие вашего сиятельства, которое разрешало этим господам произвести здесь розыски.

— Значит, у вас нет указа королевы Англии, в силу которого вы могли бы обвинить меня как лорда здешнего графства? Нет? Ну тогда позаботьтесь привезти сюда указ королевы, и Кэнмор-Кастл распахнет перед вами свои двери; теперь же я требую, сэр, чтобы вы напомнили лорду Сэррею и сэру Браю, что будет нарушением закона, если они со своими слугами вздумают пойти здесь наперекор моей воле. В противном случае я позову жителей Кэнмора, чтобы те посадили нарушителей в башню в случае их отказа последовать вашему предложению. Сэр Ламберт, набатный колокол у вас в исправности?

— Мой слуга ожидает вашего знака, чтобы ударить в него.

— Звоните! — крикнул Брай, который после отказа лорда показать свой замок был почти уверен, что Филли скрывается тут. — Звоните на здоровье! Мой меч найдет дорогу к сердцу изменника!

Он спрыгнул с коня и хотел обнажить оружие, но в этот момент мировой судья коснулся его своим жезлом в знак того, что он подлежит суду, если не выкажет повиновения. Но еще грознее этого прикосновения для взбешенного шотландца было вмешательство Ламберта, тот направил на него пистолет с взведенным курком и крикнул:

— Один шаг, сэр, и вы будете убиты!

Тут как раз на башне замка зазвонил колокол, звон которого призывал к оружию всадников Кэнмора, а двое слуг с ружьями показались в дверях дома управляющего, третий привел шестерых громадных догов, которых стоило только спустить, чтобы они кинулись на чужих.

— Вальтер Брай, — сказал Сэррей, увидав эти приготовления, — я приказываю вам следовать за мной. Мы явились сюда, чтобы воспользоваться разрешением лорда Лейстера, а не для того, чтобы нарушать спокойствие в стране. Милорд Лейстер, ваше поведение доказывает мне ваше предательство. Перед троном королевы принесу я жалобу на вас. На коня, сэр Брай! Милорд Лейстер ссылается на закон, и закон должен судить его.

— С этими словами он швырнул свою перчатку под ноги Дэдлею в знак того, что объявляет ему борьбу не на жизнь, а на смерть.

— Милорд Сэррей, — возразил Дэдлей, не поднимая перчатки, что означало, что он не принимает объявления войны, — вы заблуждаетесь. Только вот этому бешеному человеку, — тут он указал на Брая, — хотел я показать, что противопоставлю силу силе. Слезайте с коня, прикажите сэру Браю и оруженосцам откупорить за мой счет лучшую бочку эля в Кэнморском шинке, а сами пожалуйте в замок. Я хочу доказать вам, что вы неверно судите обо мне, и если неприязненная подозрительность все еще лишает меня вашего доверия, то пусть мировой судья сопутствует нам. Я обещаю даже последовать за вами в Лондон и там ответить на предъявленное мне обвинение, если мое объяснение не удовлетворит вас.

На такое предложение можно было ответить лишь согласием. Даже Брай заколебался, что вдруг Лейстер может оказаться невиновным!

— Милорд, — воскликнул Брай, когда Сэррей спрыгнул с коня и подобрал с земли свою перчатку, — хорошо, я покину Кэнмор-Кастл с оруженосцами, и даю вам слово, что буду считать себя вашим должником, если милорд Сэррей, после объяснения с вами, скажет мне, что мое подозрение против вас было неосновательным.

Он повернул назад свою лошадь, кивнул оруженосцам и покинул Кэнмор-Кастл в ту минуту, когда всадники лорда уже приближались к парку с боевыми секирами. Ламберт приказал им угостить за счет лорда чужих оруженосцев, а Дэдлей повел Сэррея с судьей в замок.

— Милорд, — начал он, введя их в парадный зал, — я удалил сэра Брая, потому что не желаю держать ответ перед человеком, который в своей горячности забывает все границы приличия. Но вам я готов объяснить все с полной искренностью. Допустим, что вы не нашли бы той, которую ищите, в Кэнмор-Кастле, тогда ваше подозрение не рассеялось бы вполне, вы могли бы подумать, что я нашел для нее более надежное убежище. Допустим теперь, что я мог бы назвать вам место, где приютилась Филли, дали ли бы вы мне слово прекратить всякие поиски и уговорить сэра Брая последовать вашему примеру, в особенности, если я дам вам доказательство, что Филли не подверглась никакому насилию и довольна своей участью?

— Значит, вам известно, где она находится?.. — спросил Сэррей. — Вы сказали неправду королеве Шотландии и мне!

— Я ручался своей честью лишь за то, что она не подверглась никакому насилию.

— На основании такого двусмысленного обещания я не могу успокоиться, а еще того менее поручиться за сэра Брая. Если Филли добровольно доверилась вам или одному из ваших слуг, то почему вы не позвали ее в свидетельницы? Почему не отрицали истину перед шотландской королевой? И к чему все эти тайны?

— Очень просто! — произнес Лейстер. — Допустим, что мне было известно о похищении Филли, что я сам устроил его или только допустил. Ведь это послужило бы шотландской королеве предлогом отвергнуть меня и мое искательство, свалить всю вину на мои плечи; Елизавета же получила бы право привлечь меня к ответственности, чего мне следует опасаться и теперь, если кто-нибудь заронит в ее душу подозрение на этот счет.

— И это, конечно, — главная причина вашей уступчивости? — презрительно усмехнулся Сэррей.

— В причинах, руководящих моими поступками, я обязан давать отчет только самому себе. Если вы предпочитаете подать на меня жалобу вместо того, чтобы воспользоваться моим доверием, то в добрый час! Тогда мы посмотрим, защитит меня Елизавета Тюдор или нет. Представляйте свои доказательства, потому что я потребую у королевы справедливого возмездия тому, кто клевещет на меня голословно.

Сэррей ясно понял, что Лейстер в случае надобности не остановится перед убийством, лишь бы сделать невозможным доказательство его вины, прежде чем жалоба достигнет Елизаветы.

— Милорд, — ответил он, — я принимаю ваши условия и готов поручиться за Вальтера Брая, если вы убедите меня, что Филли не подверглась никакой несправедливости и никакому насилию. Обязываюсь к тому своею честью, опасаясь, чтобы вы не заставили поплатиться Филли за каждый шаг, сделанный нами для ее защиты или мести за нее.

— Я не спрашиваю, что дает вам право на подобное подозрение, но желал бы знать, почему вы думаете, что Филли менее дорога мне, чем вам? Вы сами предостерегали меня от свидания с Филли и говорили мне, что она любит меня, я свиделся с нею и, когда я увидал ее, то мне сразу расхотелось, чтобы королева Шотландии приняла мое брачное предложение.

— Значит, вы сами похитили Филли?

— Да, я сам, и вы дали мне слово, что умолчите о том даже перед сэром Браем, если я потребую этого.

— Да, если вы докажете мне свою невиновность.

— Это будет, когда вы убедитесь, что я не прибегал к насилию. Знаком ли вам почерк Филли? Вот, читайте!

Дэдлей вынул из кармана листок, на котором Филли написала, что желает быть его служанкой.

— И вы не стыдитесь показывать мне это? — вспыхнул Сэррей. — Вы хвастаетесь тем, что обольстили ее?

— Милорд Сэррей, я не подражаю вам, не бегаю от одной сестры к другой с одной и той же клятвою в любви. Пусть мировой судья засвидетельствует вам, бесчестно ли с моей стороны, ввиду собственной безопасности, при неблагоприятных теперешних обстоятельствах, не объявлять пока публично, что я намерен сделать увезенную мною девушку графиней Лейстер?

При первых словах графа лоб Сэррея омрачился, но удивление, вызванное последним признанием, заставило его молча уставиться на Лейстера.

— Графиней?.. — запинаясь, пробормотал он. — Вы хотите…

…ввести хозяйкой в свой дом ту женщину, которую я люблю. Вам и Вальтеру Браю Филли внушила только участие, но в моих глазах она стоит выше всякой другой женщины; ради меня она страдала, за меня рисковала своей жизнью, и потому я обязан ей большей благодарностью, чем вы оба. Я имею на нее большее право, чем вы, и только ваше подозрение, ваши преследования виною тому, что я пока не мог рискнуть вступить с ней в брачный союз, что я принужден скрывать Филли и в Англии, чтобы гнев Елизаветы не уничтожил нас обоих.

— Милорд Лейстер, ваше признание снимает всякое подозрение, не доверять вам долее, значило бы сомневаться в вашей чести. Дай Бог, чтобы вам не пришлось раскаяться в необдуманном шаге!

— Это могло бы случиться лишь в том случае, если бы я не мог положиться на ваше слово хранить молчание. Вы знаете сами, какие причины заставляют меня скрывать это от королевы Елизаветы, пока я не сложу с себя придворного звания и не удалюсь от двора.

— Я понимаю и признаю основательность ваших опасений, — произнес Сэррей. — Вы можете положиться на мое слово.

Тут он поклонился и покинул замок. Мировой судья последовал за ним после того, как Лейстер взял и с него клятву хранить глубокое молчание о всем слышанном.

Заглянув в комнаты Филли, Дэдлей нашел ее на коленях перед Распятием. Ее лицо было залито слезами, и, когда она подняла на Дэдлея свой влажный взор, ему показалось, что перед ним разверзлось небо.

— Жена моя! — восторженно воскликнул он и привлек ее к своей груди. — О, Филли, как напугала ты меня! Клянусь Богом, если я когда-нибудь стану колебаться между честолюбием и любовью, то тебе стоит лишь взглянуть на меня вот такими глазами, как теперь, чтобы я упал к твоим ногам и снова стал молить о твоей любви! Но никогда, никогда не ошибешься ты во мне, я чувствую это, ты — опора моей жизни, ты одна можешь заменить мне то, что я потерял.

Граф прижал Филли к себе, он верил в свою клятву, так как в этот момент радостного умиления им руководила лучшая часть его существа.

Вальтер Брай последовал за Сэрреем, когда тот дал ему слово, что объяснение Лейстера вполне удовлетворило его и что, по его разумению, дальнейшие розыски могут только навредить Филли.

— Через несколько месяцев, — заключил Сэррей, — мы удостоверимся, сдержал ли граф свое слово и сделал ли Филли такой счастливой, как обещал.

Вальтер не ответил ничего: он дал обещание повиноваться. Но когда они оба достигли Сэррей-Хауза, он стал просить лорда об отпуске на несколько месяцев.

— Разве ты не хочешь примкнуть вместе со мной к Дугласу? Ведь Мария Шотландская рассчитывает на помощь своих друзей! — спросил озадаченный Сэррей.

— Мне нужно предварительно исполнить еще одну клятву! — ответил Брай. — Я поклялся отомстить за Филли той, которая велела пытать ее и сделала несчастной. Мой путь лежит во Францию; гугенот Монгомери нуждается в клинке, который слишком долго оставался праздным. Но я вернусь обратно, если в Шотландии запылает факел войны. Единственная девушка, о которой я беспокоился, предалась другому. Дай Бог, чтобы она никогда не раскаялась в том.

Сэррей не стал останавливать Брая, он знал его упорство, когда дело шло о принятом решении. Но когда он прощался крепким рукопожатием с этим верным человеком, то ему казалось, будто что-то ушло из его собственной жизни. Теперь и он остался совершенно одиноким.

Глава тринадцатая
ДАВИД РИЧЧИО
I

править

Несколько месяцев спустя Мария Стюарт отдала свою руку лорду Дарнлею. Накануне свадебного торжества перед эдинбургским замком трое коронных герольдов провозгласили лорда Дарнлея принцем-супругом; брачную церемонию совершил епископ Дэмбленский. Королева оделась для нее в черное бархатное платье и белую траурную вуаль, которую возложила на себя при смерти Франциска II. В капелле Голируда новобрачные обменялись кольцами, после чего Мария сняла свои вдовьи одежды и появилась в роскошном туалете на свадебном пиру, где первые лорды королевства подавали царственной чете золотые блюда и пенящиеся кубки. В народ бросали деньги, и вскоре веселая бальная музыка огласила залы Голируда.

Мария приказала начать следствие для раскрытия преступного заговора, затеянного лордами Мюрреем и Эрджилом с целью умертвить Дарнлея. Однако вместо того, чтобы предстать на суд, Мюррей снарядил войско и, возбуждая против королевы страну, обратился к народу с манифестом. В нем население призывалось к восстанию из-за того, что королева якобы нарушает законы государства, попирает свободу Шотландии, навязав ей короля без совета и созыва государственных чинов. Далее Мюррей обратился с воззванием к гражданам о помощи для защиты последователей евангелистского вероисповедания, против которых „сатана ополчил все силы мира сего“.

По поручению королевы Елизаветы лорд Рандольф интриговал в Шотландии в пользу восставших. Королева Англии натравливала войско мятежных лордов и фанатизм ревнителей веры на Марию Стюарт в отместку за то, что она отвергла жениха, выбранного ею.

Печальнее всего для Марии было то, что она не только не находила опоры в Дарнлее, но даже научилась презирать его за то, что, достигнув своей цели, он сбросил с себя маску и предавался всевозможным удовольствиям и пьянству более, чем это нравилось его супруге. Между ним и королевой возникла ссора на пиру у одного купца в Эдинбурге. Королева увещевала мужа, чтобы он не пил больше сам и не подзадоривал к тому других. Однако Дарнлей не только продолжал поступать наперекор ей, но даже позволил себе оскорбить ее такими словами, что она в слезах покинула пир. Впрочем, это случалось теперь с нею нередко. Несогласия между супругами возникали и по иным поводам, главным из которых был тот, что Дарнлей как супруг королевы требовал и себе корону, на что Мария Стюарт не соглашалась. Вообще Дарнлей стал в тягость королеве, которой он надоел, и ее отвращение к нему все возрастало.

Мятежники овладели Эдинбургом; они думали, что этот город, бывший средоточием протестантства, тотчас восстанет, чтобы оказать им поддержку, однако горожане их приняли холодно. Ни один не примкнул к мятежникам, а из Голируда непрошеных гостей „приветствовали“ выстрелами из осадных орудий. Изумленные общественным неприятием и оробевшие ввиду собственной слабости, мятежные лорды обратились за неотложной помощью к Англии, они ходатайствовали о присылке трехтысячного корпуса и нескольких военных судов, которые должны были появиться в Фортском заливе. Однако Мария, энергичной деятельности которой благоприятствовала вдобавок обычная медлительность Елизаветы, не дала им дождаться подкрепления. Во главе армии из своих вассалов, представлявшей грозную силу в десять тысяч человек, Мария решительно выступила против Мюррея и его сообщников, предварительно объявив их мятежниками. Враги бежали. Мария очистила от них графство Файф, наказала лорда Грэнджа и баронов, которые отнеслись благосклонно к мятежникам, взяла контрибуцию с городов Дэнди и Сент-Эндрю и овладела замком Кэмпбелл. Все эти походы она предпринимала верхом на коне, с пистолетами в седельных кобурах. Разбитый Мюррей снова, собрав остатки своего разбежавшегося войска, пошел в наступление от английской границы. Но разгоряченная королева говорила, что скорее рискнет своей короной, чем откажется от мщения.

Лорд Дуглас находился неотлучно при ней, равно как и Сэррей, приехавший с этой целью из Англии, как только Мюррей кликнул клич, призывая граждан к оружию. Сэйтоны и католические лорды с охотой примкнули к ополчению королевы, и, когда она издала манифест, в котором объявляла народу, что знатное дворянство воспользовалось религией только под предлогом свергнуть ее с престола, победа этой смелой женщины казалась несомненной.

Мятежники еще раз обратились к королеве Елизавете, однако эта осторожная государыня опасалась выступить в качестве явной противницы Марии Стюарт именно теперь, когда шотландская королева могла назвать себя победительницей. Победа придала мужества воинственной королеве, и, в пылком нетерпении уничтожить своих противников и отомстить Мюррею, она назначила заклятого его врага, графа Босвела, генерал-адмиралом Шотландии, католического графа Этола поставила во главе Тайного совета и поручила Риччио начать переговоры с папой и с Испанией, чтобы снова обратить Шотландию в католичество. Соглашение о перемирии, предложенное ей Мюрреем, Мария Стюарт отвергла с гордостью.

В третий раз выступила королева в поход, рассеяла отряды Мюррея и прогнала его за английскую границу.

Эта жизнь, полная подвижности, предприимчивости и борьбы, опьяняла ее. Победа для Марии Стюарт была началом мщения. Она только и думала о том, чтобы раздавить мятежных лордов, и с этой целью приказала судить их, как изменников, отняла у них имущество и государственные должности; ее планы в то время были гораздо обширнее и смелее. Все королевство преклонялось перед ней. В состав шотландского дворянства входили двадцать один граф и двадцать восемь лордов; из этого числа только пять графов и три лорда шли ей наперекор, да и те находились в бегах. Мария Стюарт надеялась довести Елизавету до раскаяния в том, что та не признала ее наследницей. Когда Марии Стюарт доказывали, что она утомляется через меру своей походной жизнью, сопровождая армию даже в суровое зимнее время, она отвечала, что готова переносить всякие тяготы, пока не приведет своих верных воинов в Лондон.

Королева Елизавета скрежетала зубами от ярости, когда до нее доносились угрозы противницы, но ей приходилось очень туго, потому что Франция и Испания приняли сторону Марии, а в самой Англии грозною силою являлась для Елизаветы католическая партия. Поэтому она была принуждена лицемерить, и у нее хватило наглости попрекнуть бежавшего Мюррея за мятеж, уговаривать его подчиниться Марии и просить у нее пощады.

Мария Стюарт никогда еще не занимала столь важного положения, как в то время. Внутри королевства ей повиновались, а вне его пределов ее уважали. От ее ловкости зависело утвердить могущество, завоеванное ее мужеством. Если бы она выказала себя милостивой правительницей и простила Мюррея и прочих изгнанников, то заслужила бы тем их признательность и верность. После унижений, только что вынесенных ими в Англии, они сочли бы за счастье возможность вернуться назад в Шотландию, и так как им нечего было рассчитывать более на лукавую Елизавету, то эти люди снова примкнули бы к великодушной Марии. Таким способом королева расстроила бы английскую партию у себя в государстве, укрепив заодно шотландскую — в Англии. Но Мария Стюарт не сделала этого.

Когда гремели военные трубы, Мария появлялась во главе войска, когда раздавалась бальная музыка — она становилась королевой праздника.

При дворе Марии Стюарт все переменилось. Вместо мрачного стража, нашептывавшего королеве свои подозрения, в ее аванзале толпились французские кавалеры, посланники кардинала Лотарингского, чтобы окружать своим поклонением победоносную государыню. Вместо выслушивания угроз Мюррея Мария диктовала теперь свои приказы секретарю Давиду Риччио, который смотрел на высокую повелительницу с безграничным обожанием и был готов отдать жизнь в угоду ее малейшей прихоти. При королеве неотлучно находился ее старинный друг и советник лорд Мелвил. Он внушал Марии, что государственная мудрость требует милосердия к мятежным лордам, но французские послы склоняли ее к строгости.

Мария прошла в своей кабинет, чтобы посоветоваться с Риччио.

— Вы преданы мне, — сказала она, — вы понимаете мое сердце, вы видели, что я выстрадала, какой подадите вы мне совет?

Секретарь бросился к ее ногам, его лицо горело, это доверие наполняло его блаженством. Вместо ответа он подал ей письмо, вынутое им из нагрудного кармана, и приложенное к нему золотое кольцо с бриллиантами.

Королева взяла письмо, но прежде, чем его распечатать, рассмотрела перстень.

— Это — вещь лорда Мюррея! — узнала она, и ее лоб мрачно нахмурился, а во взгляде, устремленном на итальянца, мелькнула подозрительность. — Что это значит?

— Соизвольте прочесть письмо, Ваше величество!

Королева поспешно прочла эти строки послания, и в ее чертах отразились триумф и злорадство. Письмо содержало в себе просьбу Мюррея к итальянцу расположить королеву к примирению. Джэмс Стюарт обещал ему за это свою дружбу и покровительство, когда снова войдет в силу при дворе, что должно было непременно случиться, так как Мария вскоре возненавидит Дарнлея больше, чем его, и тогда раскается, что пожертвовала братом ради этого болвана и не послушалась братского совета.

„Ей понадобится опора, — говорилось в конце послания, — а я могу послужить ей теперь поддержкой в чем угодно, потому что успехи, достигнутые ею, убедили меня, что я судил о ней до сих пор неправильно. Почему не обнаружила она раньше своей твердой решимости, смелой отваги, энергичной воли? Тогда я служил бы ей мечом и носил бы ее знамя!“

— Зачем вы долго скрывали от меня это письмо? — строго спросила королева. — Вы хотели заручиться дружбой Мюррея на тот случай, если бы я помиловала его?

— Ваше величество, — ответил Риччио, — у меня нет друзей, мне не нужны покровители, однако я ищу их, ищу доверия ваших приближенных, чтобы иметь возможность защитить вас от измены. О вас одной думаю я. Для меня нет ничего священного, кроме вашего благополучия.

— И тем не менее вы таили от меня это послание мятежника?

— Ваше величество, если бы вы не потребовали моего совета, то я никогда не показал бы вам это письмо, оно не имело бы значения, если бы вы осудили лорда Мюррея, но если бы он попал к вам в милость, то это послание сделало бы меня его поверенным, и я оставил бы его в том заблуждении, что он обязан именно мне своим помилованием! Я сделал бы это, чтобы приобрести его доверие и дознаться, искренне ли он раскаивается, или же замышляет новую измену.

— Ну а зачем тогда вы сейчас дали мне это письмо?

— Затем, что я не мог подать совет, не показав вам, какие пути избирает лорд Мюррей, чтобы добиться помилования.

— Я доверяю вам, Риччио, но не люблю, когда кто-нибудь подвергает опасному испытанию мое доверие. Будь это письмо найдено при вас другими, кто поверил бы вам, что вы не имели намерения принять сделанное вам предложение?

— Вы, вы! — пылко воскликнул Риччио. — Ведь вы должны чувствовать, что я, человек, поднятый вами из праха, осыпанный вашими милостями и щедротами, не могу изменить вам. А если бы вы усомнились, то я сказал бы вам одно слово, которое привело бы меня, пожалуй, на эшафот, не доказало бы вам мою невиновность.

— Вы возбуждаете мое любопытство. Хотелось бы мне знать, что это за слово!

— Не требуйте этого!… Или, впрочем, требуйте! Терзание, переживаемое мною, — та же пытка.

— Я приказываю вам говорить… Или нет, я прошу! — ласково улыбнулась Мария. — Я хотела бы, Риччио, видеть вас насквозь. Я питала бы к вам безусловное доверие, если бы заглянула в ваше сердце и узнала тот смертный грех, который, по вашим словам, способен довести вас до эшафота.

— Вы приказываете мне говорить — и я повинуюсь. Я был поверенным Кастеляра, знал о его пламенной любви и, пожалуй, был единственным человеком, не осуждавшим его… кроме вас!

— Кроме меня! — прошептала Мария с нескрываемой скорбью, но явно озадаченная. — Вот эта рука подписала его смертный приговор!

— Это сделала королева, но ее сердце было тут ни при чем. Вы как королева, должны были карать там, где ваше сердце женщины чувствовало сожаление и прощало, Боскозель любил со всем пылом мужчины, нашедшего в вас идеал женщины, но забыл, что вы — королева; мало того, он забыл, что мужчине, который любит государыню, не дозволено питать никаких надежд. Между тем Боскозель требовал вашей благосклонной улыбки и вообразил, что солнце принадлежит ему, потому что оно светило ему! Ваше величество! Идя на смерть, он сказал мне, что вы — женщина, которая может любить и требовать любви, и что тот будет счастлив, кто победит вас и у кого хватит мужества отважиться на все. Ваше величество, я обожал вас, как мое солнце. Принцы и короли домогались вашей руки, а я, я, жалкий Давид Риччио, расстраивал все их интриги. Прикажите обезглавить меня, как Кастеляра! Я также был изменником. Я решил, что вы не должны быть несчастной из-за того, что вы — королева, и не должны быть проданы каким-то там Мюрреем. Но когда я увидел, что лорд Дарнлей покорил ваше сердце, я протянул ему руку, сделался его поверенным и блаженствовал с растерзанным, окровавленным сердцем. Потому что вам предстояло сделаться счастливой, ваше величество, а ради этого я вытерпел бы все муки ада. Мне удалось провести Сэррея и лорда Лейстера, я обманул Мюррея, я бодрствовал над лордом Дарнлеем, я был секретарем вашего сердца и знал, что делал, когда вел вашу переписку с католическими лордами. Теперь вы знаете все, так же как и то, что часть вины лежит на мне, если вы сделались несчастной. Я догадываюсь, что Дарнлей не составил вашего счастья, и сужу об этом единственно по тому, что он не смеет больше смотреть мне прямо в глаза. Теперь же я узнаю это от вас самих: если вы призовете обратно Мюррея, значит, Дарнлей виновен, если же вы осудите вашего брата, тогда велите казнить и меня за то, что я осмелился обвинять человека, любимого вами!

Сначала Мария слушала Риччио с возрастающим любопытством, и ее душу обуревали различные чувства. С ужасом видела она безумную любовь в сердце Риччио, но потом была растрогана до слез его самоотверженной преданностью и, погрузившись в тихую мечтательность, долго сидела неподвижно, не замечая, что итальянец умолк.

— Риччио, — внезапно произнесла она и протянула руку стоявшему на коленях секретарю, — вы — истинный друг, настоящий поверенный моего сердца. Да, я надеялась, что снова могу сделаться счастливой, я нарушила верность умершему супругу и жестоко расплачиваюсь за это. Но я заслужила свою кару и хочу терпеливо нести ее. Мятежник не должен торжествовать, парламент будет судить его.

— А если Мюррей согласится подчиниться, если вам, путем милосердия и великодушия, удастся примирить все партии, чтобы и ваш супруг не нашел ни одной, на которую он мог бы опереться, если бы вздумал пойти против вас?

Оторопевшая Мария воскликнула:

— Ах, ваша подозрительность заходит так далеко… я не думала.

— Она идет еще дальше, потому что я беспокоюсь за вас. Дарнлей домогается короны.

— Но никогда не получит ее от меня! Однако я не хочу сомневаться в нем… Горе ему, если это когда-нибудь произойдет, если он оскорбит королеву, как осмеливается оскорблять женщину. Будьте бдительны, Риччио, наблюдайте за всеми и не бойтесь говорить мне все. Если Дарнлей коротко сблизился с вами еще до брака со мною, то пусть остерегается этого теперь, чтобы вы не сделались его обвинителем после того, как я узнала, что он лицемерил. Горе Дарнлею, если он забудется перед мной как королевой!

— Да направит все это Господь к вашему благополучию! — прошептал Риччио, прижимая к губам руку Марии.

И королева не противилась тому, она с улыбкой смотрела на стоявшего на коленях итальянца, и, пожалуй, на нее нахлынуло то чувство блаженства, которое заставляет женщину сознавать, что она любима ради нее самой, без надежды, без смелости страстного влечения.

Прошло несколько недель. Дарнлей пригласил лордов Рутвена, Линдсея и графа Дугласа на пир. Дуглас не особенно охотно принял это приглашение, так как высокомерие Дарнлея и упорные слухи о том, что он оскорбляет королеву по всякому поводу, заставляли графа ненавидеть его.

— Милорды, — воскликнул Дарнлей, — знаете ли вы, что ответила мне моя супруга, когда я снова напомнил ей о ее обещании передать мне половину верховной королевской власти, которую некогда разделял с нею Франциск Второй? Она полагает, что у меня нет способностей управлять государством. Можно ли придумать более горькую насмешку над шотландцами? Значит, только женщина может обладать умением господствовать над нами?

— Ваше высочество, королева доказала это умение, — возразил Дуглас, — и если она отказывает вам в том, что некогда обещала, то, по-моему, это означает, что теперь она любит вас меньше прежнего.

Лицо Дарнлея побагровело.

— А кому приписываете вы в том вину, лорд Дуглас? — спросил он. — Мне или ей?

— Вам, ваше высочество. Счастливый муж редко разыгрывает из себя любовника,

— Милорд, я спросил бы вас, не лучше ли сумели бы вы сами разыграть эту роль, если бы не знал, что Мария Стюарт имеет счастье внушать благоговейное почтение тем, которые стоят от нее далеко, и что это почтение улетучивается при ближайшем знакомстве с нею.

Дуглас встал и, схватившись за меч, воскликнул:

— Ваше высочество, неужели я должен защищать честь королевы против ее супруга?

— Хорошо было бы, если бы вы могли сделать это с помощью доказательств, а не меча. Будь она просто леди Дарнлей, я не стал бы делиться с вами ее бесчестьем, но она — королева, и я не желаю лечь под топор из-за того, что не могу перенести свой позор. Подлый итальянец разделяет со мною ложе шотландской королевы, и кто поможет мне в моем мщении, тот спасет честь Шотландии.

Дуглас побледнел, обвинение было чересчур смело и высказано слишком уверенным тоном, так что трудно было усомниться, тем более, что Дарнлей выставлял напоказ собственное бесчестье.

— Да, — продолжал Дарнлей, — я не хотел верить старым россказням про Кастеляра, не доверял предостережениям Мюррея и смеялся над ними, потому что твердо верил в чистоту Марии. Но Мюррей был прав, ее ненасытное тщеславие ищет все новых побед, она быстро пресыщается своими любовниками и отказывает мне в королевской власти по той причине, что я должен быть соломенным чучелом, которое играет роль супруга для прикрытия плодов беспутной любви. Не королева, а Давид Риччио отказывает мне в короне, и скоро вы доживете до того, что она наградит его званием лорда. Вы хотите доказательств? Вот взгляните, это — письмо английского посланника лорда Рандольфа к графу Лейстеру, скопированное для меня. Англичане могут торжествовать: шотландский лорд попал в ловушку, чтобы называться отцом ублюдков.

Лорд Дуглас стал читать вслух письмо.

„Мне известно из вполне достоверных источников, — говорилось в нем, — что королева раскаивается в своем замужестве, что она ненавидит лорда Дарнлея со всей его родней; я знаю, что и ему самому небезызвестна благосклонность королевы к другому лицу, знаю, что ведутся интриги под руководством отца и сына, направленные к тому, чтобы наперекор Марии Стюарт овладеть короной“.

При этих словах Дуглас угрюмо посмотрел на Дарнлея и сказал:

— Ваше высочество, этому не бывать, пока я жив. Я отдаю в ваше распоряжение свою руку, чтобы убить виновного в случае, если он действительно найдется; но никто не смеет отнять у Марии Стюарт корону или умалить ее власть, пока я в состоянии вскочить на коня и владеть мечом.

— Лорд Дуглас еще сомневается, — с легкой насмешкой заметил Линдсей. — Ведь и Боскозеля де Кастеляра нашли в спальне королевы!

— Разве она виновата, что ее красота сводит мужчин с ума? — пытался защитить Марию лорд Дуглас. — Только ненависть способна обвинять ее, ведь королева сама позвала на помощь и приказала арестовать виновного,

— Пожалуй, из-за того, что Кастеляр ей наскучил, как теперь я! — пробормотал Дарнлей,

— Ваше высочество, — возразил Дуглас, — если вы так мало уважаете королеву как женщину, то я не понимаю, каким образом честолюбивое желание сделаться королем-супругом могло бы восторжествовать в вас над чувством чести дворянина. Право, я начинаю думать, что вы слишком усердно отстаиваете слух, пятнающий вашу честь, чтобы выставить приближенного королевы, мешающего вашим планам, любовником вашей супруги. Но я не позволю шутить с собою, я не сделаюсь слепым орудием вашего честолюбия, а потребую доказательств, прежде чем примусь помогать очистить корону от пятна, наведенного на нее, пожалуй, только вашим воображением и ненавистью к вашей супруге.

— Милорд, — возразил Дарнлей, — я представлю вам, доказательства, если вы поручитесь своею честью не выдавать нашего замысла и помочь нам в наказании виновного, когда его вина будет вполне обнаружена,

— Вот вам в том моя рука! — ответил Дуглас,

— Но едва он удалился, как Дарнлей и прочие заговорщики разразились хохотом.

— Берегитесь! — воскликнул Линдсей. — Дуглас обещает свою помощь из-за того, что завидует итальянцу. Право, если бы не существовало на свете ревности, Мария могла бы выступить в поход с целым войском обожателей.

Однако Дарнлей был озадачен, потому что при словах Дугласа Рутвен сочувственно кивнул тому головой, и он понял, что эти двое поставят ему преграду на дороге, если он не заручится своевременно помощью еще и других лордов. Смерть Риччио избавляла его только от человека, который отсоветовал Марии предоставить ему королевскую власть, но эта кровавая расправа должна была ожесточить ее, и, пожалуй, он, ненавистный муж, более потерял бы, чем выиграл, от смерти итальянца.

Из такого замешательства вывел его граф Мортон. Протестант, близкий родственник Мюррея, он, естественно, боялся лишиться занимаемых им должностей и своих ленных владений, если бы господство католицизма в стране чересчур усилилось. По этой причине он уговорился с Дарнлеем завязать тайные сношения с наиболее гонимыми мятежниками и с Англией. Их целью было заручиться содействием самых влиятельных баронов для осуществления своего плана, состоявшего в том, чтобы убить приближенного королевы, распустить парламент, которому предстояло осудить бежавших лордов, предоставить Дарнлею верховную власть и поставить Мюррея во главе правительства,

Были составлены две так называемые „конвенции“ для обоюдного торжественного обязательства между королем и его сторонниками. В первой из них, подписанной Дарнлеем вместе с Рутвеном, Дугласом, Линдсеем и Мортоном, король заявлял, что так как королева окружена безнравственными людьми, которые обманывают ее, то Дарнлей с помощью дворянства захватит этих людей и в случае сопротивления предаст их смерти. Он обязывался, со своей стороны, доставить доказательства того, что королева нарушила супружескую верность, и обещал оказать внутри замка помощь своим сообщникам в защите от королевы. Во второй конвенции Мюррей и его единомышленники обязывались содействовать Дарнлею защищать реформатскую религию, уничтожать ее врагов и предоставить Дарнлею верховную власть, за что тот должен был помиловать Мюррея с прочими мятежными лордами и восстановить их в правах владения поместьями и в почетных званиях.

Эти письменные договоры были представлены Рандольфу с тем, чтобы он ходатайствовал о помощи перед Елизаветой, и английский посланник написал по этому поводу лорду Бэрлею следующее:

„Вам известны несогласия и ссоры, возникшие между королевой и ее супругом, потому что, с одной стороны, она отказывает ему в матримониальной короне, а с другой стороны, до него дошли слухи, что его супруга ведет себя так, как невозможно допустить, и чему мы не поверили бы, если бы это не получило слишком широкой огласки. Ради устранения предмета этого скандала король решил присутствовать при аресте и наказании по закону того, кто виновен в преступлении и нанес ему величайшее бесчестье, какому только может подвергнуться человек, в особенности лицо его звания. Если шотландская королева воспротивится тому, чего от нее потребуют, и найдет средство заручиться какою-либо силой внутри страны, то ей будет оказано сопротивление и ей придется удовольствоваться помощью лишь той части дворянства, которая, к сожалению, осталась верна ей. Если же она станет искать поддержки за пределами Шотландии, то ее величество королеву Елизавету будут просить милостиво соизволить принять под свою защиту шотландского короля и лордов“.

Такие мрачные тучи скопились над головой Марии в то время, когда она собиралась торжествовать победу.

Риччио, после своей исповеди, стал человеком, чрезвычайно близким сердцу Марии. Она чувствовала благородную чистоту его мечтательной любви, и чем почтительнее относился он к ней, тем теплее обращалась она с ним, считая себя вправе поступать таким образом. Она считала, что Риччио — человек с благородным умом и верным сердцем, что защищать его и сохранить его для себя повелевают ей как долг, так и сердце. Южная пылкость горела в его темных глазах. Он слагал нежные и задушевные песни, но вместе с тем придумывал смелые планы и был хорошим работником. Короче говоря, после того как Мария взглянула на него однажды глазами женщины, этот человек сделался опасен для ее сердца, а его почтительная сдержанность еще сильнее располагала ее к интимности. Теперь они оба стали влюбленными, не выдавая еще сладостной тайны своего обоюдного счастья. Мария не подозревала, что у нее в груди зарождается глубокая страсть, а Риччио видел в ее благоволении лишь сердечную доброту монархини и женщины, которой он посвятил свою жизнь.

Один астролог, по имени Дамио, предостерегал Риччио опасаться незаконнорожденного и указал ему на Георга Дугласа, сына графа Ангуса, как на его врага. Со смехом сообщил о том итальянец королеве. Ведь Георг Дуглас был ей предан и не мог посягнуть на ее поверенного,

— Я знаю, — возразила Мария, — на какого незаконнорожденного указывают звезды как на вашего врага; Дамио только боялся поискать его под пурпуром трона. Это — граф Мюррей, побочный сын моего отца. Но я завтра же открою парламент, который должен судить его по закону и произнести приговор над преступными вассалами. Держите наготове представления, которые должны возвратить нашей церкви ее прежнее влияние, Этим шагом я покажу Шотландии волю ее королевы и достигну победы!

— О, вы победите, потому что с вами Бог, Но если бы вы согласились послушаться моего совета, то обождали бы еще несколько недель с теми представлениями. У реформаторов начинается Великая неделя поста, когда наиболее ревностные пуритане имеют обыкновение собираться в Эдинбург, и Нокс сумеет выбрать такой текст для своей проповеди, что найдется опять какой-нибудь предлог смешать политическое недовольство с религиозным вопросом.

Мария посмотрела на Риччио с нежностью и, ласково положив руку на его плечо, чуть слышно промолвила:

— Вы всегда думаете обо мне и желаете избавить меня от всякой неприятности. Было время, когда ненавистная клевета оскорбляла меня, теперь же я слишком презираю людей, чтобы какой-нибудь сочиненный вами романс не разогнал у меня всякого печального настроения, навеянного злобой моих врагов. Не нашли ли вы опять чего-нибудь новенького для нашего развлечения?

— Ваше величество, когда я проходил вчера по галереям замка, вдруг услышал игру на лютне. То были удивительно приятные звуки, какие я слышал только на моей родине. Нежный, мелодичный голос пел под эту музыку, но то была не страстная песня юга, а задумчивая, глубокая печаль севера, в ней чудился свежий воздух дремучих сосновых лесов горной страны, что-то светлое и прекрасное, возвышенное и вместе с тем теплое.

— Однако вы совсем воодушевились? Но кто же это пел?

— Ваша новая фрейлина, леди Джэн Сэйтон,

— Ах, красавица с печальными глазами, кроткая сестра нашего отчаянного Георга Сэйтона? Мне, кажется, рассказывали, что она затмила перед одним из наших друзей веселые глаза своей сестры?

— Это я доверил вам тайну, ваше величество, когда вы обвиняли в непостоянстве лорда Роберта Сэррея. Я заподозрил, что тут что-то кроется, когда узнал, что он жил в Сэйтон-Наузе, и мне было нетрудно угадать имя той, которую лорд Роберт описывал красками пламенного чувства, тем более что он сообщил мне о своей безнадежной, несчастной любви.

— Так оно и есть, ему никогда не поладить с Георгом Сэйтоном. Когда они оба выступили с нами в поход против мятежников, то один шел в арьергарде, тогда как другому был поручен авангард. Гордость Сэррея не уступит ни в чем высокомерию Сэйтона. Сэйтон отвез свою сестру в Голируд, зная, что Сэррей избегает ее близости. Но где же находится теперь он? Мне не помнится, чтобы он просил отпуск.

— Он с необъяснимой поспешностью отбыл в Англию, говорят, до него дошли недобрые вести, и толкуют, будто дело идет о похищении одной девушки, близкой ему.

— Филли!… Значит, он напал на ее след?

— Рассказывают всякую всячину; по-видимому, лорд Лейстер обманул вас, когда уверял, что ничего не знает о похищении Филли. Однажды — мы стояли тогда как раз против мятежников — пришло известие о том, что в Лондоне распространился слух, будто королева Елизавета согласна отдать свою руку лорду Лейстеру. Тут граф Сэррей вскочил как ужаленный, и это могло подать повод к всевозможным подозрениям.

— Уж не думаете ли вы, что и Сэррей обожает нашу рыжеволосую сестрицу?

— Нет, она — дочь того, кто казнил его брата.

— Риччио, — воскликнула королева, и ее лицо внезапно озарилось благородным пылом, — я еще не обязана благодарностью этому человеку и желала бы видеть его счастливым, Наверное, и вам известно, что он любит Джэн Сэйтон?

— Произнесешь его имя, и леди Джэн тотчас вспыхнет румянцем, а леди Мария побледнеет,

— Как несчастливо поставлена женщина в любви! Ей приходится ждать, пока ее найдет тот, по ком томится ее сердце, и как часто ее чувство бывает непонято, или даже отвергнуто! Как часто увядает оскорбленное сердце в затаенной скорби.

— Ваше величество, — чуть слышно молвил Риччио, — женщина читает во взгляде мужчины томление его сердца, но его не осчастливит ни одна сладостная улыбка, если требования высокого происхождения запрещают ей выказать благосклонность ничтожному смертному,

— Нет, Риччио, — с жаром возразила королева, — если женщина и не решается выдать это словами, то мужчина все-таки должен почувствовать, дорог он ей или нет, не ропщет ли она на судьбу, поставившую сословные разграничения между ним и ею, и не говорят ли ему ее глаза: „Не требуй более того, что я могу тебе предложить!“

Риччио опустился на колени и покрыл руку Марии Стюарт поцелуями.

Глава четырнадцатая
УБИЙСТВО РИЧЧИО
I

править

Парламент был открыт. Десятого марта 1566 года в него должны были поступить представления королевы, однако заговорщики решили опередить ее.

Накануне королева собрала в своей столовой круг приближенных. Она любила интимные вечеринки, ще и не вспоминали о королевском блеске и о стеснительном этикете. На них присутствовал обыкновенно только женщины, но в последнее время допускался и Риччио, размещавший приглашенных дам своими разнообразными талантами.

В покоях королевы раздавалось мелодичное пение Джэн Сэйтон под звуки лютни, когда Генрих Дарнлей под прикрытием темноты прокрался по усыпанному гравием двору к наружным воротам, приказал караульным отворить ворота, и отряд в полтораста человек солдат, приведенный Мюрреем и спрятанный им поблизости замка, проник в Голируд. Дарнлей сам провел этих людей в темный двор, куда выходили окна королевских покоев, и спрятал их в обширном сарае, после чего вернулся обратно в свои комнаты, где тем временем собрались заговорщики.

Для них не было тайной, что королева принимала Риччио в своем интимном кружке, что он был единственным мужчиной в обществе женщин, безусловно преданным ей, и теперь даже Дуглас не сомневался в том, что итальянец в своей роли был счастливее Кастеляра. Лорд Мортон потребовал, чтобы Риччио был арестован на глазах королевы и вздернут на виселицу после суда над ним. Но прочие единогласно решили умертвить его в присутствии государыни, хотя она готовилась в скором времени сделаться матерью.

В восемь часов вечера Дарнлей повел вооруженных с головы до ног заговорщиков по винтовой лестнице в спальню королевы, откуда было слышно каждое слово, сказанное в столовой. Дарнлей условился со своими друзьями, что сначала он один войдет в столовую, и лишь на его зов: „Ко мне, Дуглас!“ — они должны прийти к нему на помощь.

В комнате королевы царило веселье. Глаза Риччио сияли, счастьем, он был безоружен, потому что ношение оружия составляло привилегию лишь дворянства. Но мог ли он стремиться к внешним почестям, когда все его сердце было переполнено блаженством от сознания, что он любим взаимно? Кажется, никогда еще между сердцами монархини и ее подданного не существовало такое чистое, но вместе с тем такое искреннее и близкое общение, как здесь.

Джэн Сэйтон пела песню о любви, ее сестра мечтательно уставилась взглядом в пространство. Мария Стюарт посмотрела в глаза Риччио и прошептала:

— Тоска о любимом существе приятнее самого упоительного счастья. Она не проходит, а остается вечно юной и таит в самой своей скорби величайшее наслаждение.

Вдруг двери королевской спальни отворились, и Дарнлей, вооруженный мечом, приблизился к креслу супруги.

Пораженная, Мария Стюарт вскочила с места и вдруг услыхала в спальне тяжелые шаги, приближавшиеся к портьере, она медленно отошла от нее — и на пороге показался лорд Рутвен, в латах и полном вооружении, бледный как призрак, с обнаженным мечом в руке.

— Что вам угодно, милорд? — дрожащим голосом воскликнула королева, трепеща от страха и тревоги. — Не с ума ли вы сошли, что осмеливаетесь входить ко мне в покои без доклада и в боевых доспехах?

— Вот кто мне нужен! — глухо ответил Рутвен и, подняв закованную в железо руку, протянул ее в сторону итальянца. — Я ищу этого Давида Риччио, который засиделся слишком долго в личных покоях шотландской королевы, соизвольте его удалить.

— А какое преступление совершил он? — бледнея, воскликнула Мария.

— Величайший и самый отвратительный грех против вашего величества, против принца, вашего супруга, против дворянства и всего народа.

— Ко мне, Дуглас! — сказал Дарнлей,

Риччио спрятался за королеву, которая выпрямилась, как разъяренная львица.

— Если Риччио совершил преступление, — гневно продолжала она, — то пусть его судит парламент, а вас, лорд Дарнлей, я спрашиваю, не вы ли устроили это дерзкое нападение?

— Нет, — мрачно ответил Дарнлей.

— Тогда убирайтесь вон под страхом смертной казни за государственную измену! — грозно крикнула Мария на лорда Рутвена

Однако остальные заговорщики уже успели проникнуть в комнату, они опрокинули стол и схватили Риччио, который с отчаянными воплями: „Правосудия! Правосудия!“ — старался увернуться от направленных на него обнаженных шпаг, Он судорожно вцепился в складки платья королевы, но Дарнлей оттащил его от Марии. На ее приближенных дам были направлены пистолеты, чтобы никто из них не посмел вступиться за несчастного. Андрей Кэрью приставил кинжал даже к груди королевы.

— Сжальтесь над ним! — умоляла она.

Но Дуглас выхватил у короля кинжал из ножен и всадил его в грудь Риччио. Тот издал хриплый вопль и рухнул на пол. Убийцы оттащили его за ноги от королевы, и заговорщики бесчеловечно доконали раненого, нанеся ему пятьдесят шесть ударов кинжалами и шпагами.

Бледная и дрожащая стояла Мария во время этой жестокой расправы. Железная рука Дарнлея крепко держала ее. Появился лорд Рутвен, обессиленный опустился на стул и, показав окровавленный кинжал, пробормотал Дарнлею упавшим голосом:

— Он лежит, весь разбитый, на мостовой двора, мы выкинули из окошка труп негодяя, чтобы псы лизали его кровь.

— Перед королевой не сидят! — воскликнула Мария, до того возмущенная дерзостью убийцы, что пылкое негодование заглушило в ней на один миг ужас, вызванный кровавым злодейством. — Вон отсюда!

— Ваше величество, я сижу только потому, что изнемог от болезни. Ради вашей чести и чести вашего супруга я встал с постели и притащился сюда, чтобы уничтожить негодяя.

С этими словами лорд Рутвен налил себе вина и осушил его.

— Так это вы нанесли мне такое бесчестье? — дрожа от гнева, обратилась Мария к своему супругу. — Вы, которого я возвысила из опальных до королевского трона? Ах вы, изменник! — воскликнула она с лихорадочной дрожью. — Возможно, что мне никогда не удастся отомстить вам, потому что я — лишь женщина, но тот ребенок, которого я ношу под сердцем, не должен называться моим сыном, если он не сумеет отплатить за мать!

— Вы не принимали меня, вашего супруга, когда при вас находился Риччио. Вы не хотели знать меня по целым месяцам, тогда как он был вашим поверенным. Ваша и моя честь требовали того, чтобы я допустил убийство этого мерзавца.

— Ваше величество, — вмешался Рутвен, — принц отомстил за свою поруганную честь, мы же освободили страну от предателя, на вашу пагубу вкравшегося в ваше доверие. Он склонял вас к тому, чтобы тиранить дворянство, обречь на изгнание бежавших лордов, угрожать господствующей религии и затеять позорную измену посредством союза с католическими государями. Он внушил вам избрать опальных графов Босвела и Гэнтли в свой Тайный совет, Давид Риччио был изменником по отношению к вам, ваше величество, и к Шотландии.

Мария поняла, что попала во власть своих врагов из-за своей легкомысленной беззаботности и этим промахом зачеркнула все одержанные победы.

— Эта кровь должна быть отмщена, клянусь моей жизнью! — промолвила она, плача от горя и ярости. — Я скорее соглашусь умереть, чем перенести такое поругание!

— Сохрани вас Бог от этого, ваше величество! — возразил Рутвен. — Чем более выкажете вы себя оскорбленной, тем строже осудит народ вашу вину.

В Эдинбурге ударили в набат, придворные дамы королевы подняли тревогу в замке своими криками о помощи; весть о том, что в королевском дворце происходит резня, достигла города, и пока лорды, державшие сторону королевы, а именно: Этол, Босвел, Флемминг и прочие — спасались из окон Голируда с помощью длинных веревок, Мелвил приказал ударить в набат и под зловещее гудение колоколов подступил к воротам дворца с вооруженными гражданами.

— Вот явились мои верные защитники! — радостно воскликнула королева, заслышав глухие удары в ворота замка.

Однако Дарнлей, схватив ее за руку, воскликнул:

— Я приму их, я защищу вашу честь!

— И раньше, чем они увидят вас, ваше величество, — проворчал Рутвен, — мы скорее сбросим вас с зубцов башни, из-за убитого пса не должна вспыхнуть междоусобная война! Подчинитесь! Клянусь Богом, если вы равнодушны к чести и благополучию Шотландии, то во избежание худшего придется пожертвовать вашей жизнью.

Дарнлей подвел к креслу близкую к обмороку королеву, после чего запер ее на ключ и вышел с Рутвеном во двор, чтобы успокоить Мелвила с горожанами. Он не велел отворять ворота, но приказал возвестить со стен, что принц ручается своим словом в добром здравии и невредимости королевы, что умерщвлен только итальянский писец, который вступил в заговор с римским папою и испанским королем с целью призвать в страну чужеземные войска ради восстановления католичества. Этого было достаточно для того, чтобы успокоить сторонников королевы.

Мария Стюарт заперта в столовой, где всего несколько минут назад царили радость и веселье. Напрасно ломилась она в двери, напрасно звала на помощь и умоляла из окна допустить к ней по крайней мере ее приближенных дам, несчастная королева превратилась в узницу в своем дворце.

Что замышляли против нее, зачем заперли ее? Грозило ли ей также убийство или заточение? Если кто-то осмелился лишить королеву свободы, то разве не мог он посягнуть и на ее жизнь?

Холодный пот выступил на лбу Марии Стюарт, ее приводили в ужас эти убийцы, ей мерещилось, что она уже чувствует холодную сталь, вонзавшуюся в ее грудь.

Медленно тянулись минуты, часы, эта ужасная ночь казалась вечностью для истерзанного сердца. И сам Дарнлей был потрясен, когда вошел в столовую наутро и увидал бледную женщину с расстроенным лицом, которая уставилась на него глазами, полными ужаса и тревоги. Ведь эта женщина была недавно предметом его любви. Он пытался успокоить ее, утешить. И дьявольская мысль озарила ее голову: не прикинуться ли ей покорной, чтобы тем вернее осуществить свое мщение? Ненависть победила отвращение к злодею, королева принялась умолять его о пощаде и обещала сделать все, что ему угодно, лишь бы он избавил ее от этого ужаса.

Дарнлей чувствовал, как трепещет в его объятиях ее нежный стан, ему стало жаль ее, дрожавшую от страха и смертельного томления. Он приказал позвать придворных дам и клялся королеве, что невиновен в убийстве, которое было допущено им. Тогда она обняла его за шею и, заливаясь слезами, воскликнула:

— Так накажи убийц, оскорбивших меня, и я прощу тебе все! Верховную власть я уступлю тебе, но не кровожадным злодеям. Разделайся с ними, призови Мюррея; моему супругу и моему брату я согласна довериться и подчиниться, но ты опозорил бы себя, если бы вздумал остаться другом тех, кто покрыл меня стыдом.

Дарнлей уже распорядился распустить парламент, а готовность Марии примириться с Мюрреем убедила его в том, что ее гордость сломлена. Большего он не домогался: ему также казалось соблазнительнее сделаться королем Шотландии по воле своей царственной супруги, чем зависеть от сообщников своего преступления. Ни одной еще женщине не удавалось более ловко провести ненавистного мужа, как провела Мария Стюарт Дарнлея, он ушел из ее апартаментов с намерением избавиться от соучастников заговора и отправил гонца за лордом Мюрреем.

Можно представить себе те чувства, с какими униженная королева приняла своего брата, и ту жестокую душевную борьбу, которую пережила она, прежде чем броситься в объятия того, кого не далее, как вчера, собиралась представить на суд парламента в качестве мятежника.

— Ах, брат мой, если бы вы были при мне, то я не подверглась бы такому поруганию! — воскликнула Мария при этой встрече

Однако Мюррей не поддался обману Он обсудил с заговорщиками меры, которые следовало принять для блага королевства, и они решили между собою временно заточить Марию в замок Стирлинг, пока будут приведены в порядок государственные дела.

Дарнлей выдал их план королеве. Он уже видел в ней опору против лордов, которые почти не обращали на него внимания. Она представила ему, в какое унизительное положение попал бы он, если бы уступил лордам присвоенную ими власть. Его было нетрудно расположить к себе, потому что он отличался тщеславием, бесхарактерностью и честолюбием и не мог похвастаться особой храбростью. Поэтому, несмотря на горькие и оскорбительные объяснения между супругами, они решили предать забвению случившееся и обсудили сообща план бегства из Голируда.

Королевская чета казалась примирившейся. Дарнлей сам обманул своих сообщников, уверив их, будто его супруга заболела от испуга и ей грозит опасность раньше времени разрешиться от бремени. Ввиду этого он советовал им изложить в особой грамоте все, что хотели потребовать от королевы, и ручался за то, что Мария подпишет этот документ, если удалят из дворца оскорбляющую ее достоинство стражу. Заговорщики согласились на это и покинули Голируд, чтобы подписание грамоты королевой не считалось вынужденным. В ту же ночь Мария бежала с Дарнлеем и с капитаном своих гвардейцев Артуром Эрскином из Голируда, появилась в Дэнбаре и вместо того, чтобы подписать грамоту, составленную лордами, стала призывать к оружию дворянство в графствах

Пролитая кровь ее любимца Риччио и жестокое унижение, которому она подверглась в ту ужасную ночь, сделали ее лицемеркой. Теперь в ее жилах бродил яд и побуждал ее рисковать короной и жизнью, чтобы отомстить за гнусное убийство, а потом раздавить изменника, который обманул ее сердце, смертельно уязвил ее и все-таки еще тешил себя мыслью, будто глубоко оскорбленная женщина способна его простить.

Глава пятнадцатая
НЕПОСТОЯНСТВО
I

править

Лорд Лейстер покинул замок Кэнмор, чтобы отправиться в Лондон и представить королеве отчет о своем неудачном сватовстве в Шотландии. Он так наслаждался в объятиях Филли, что горел нетерпением опять вернуться домой. Дэдлей сдержал слово. Без всякой пышности, в глуши уединения, состоялась его свадьба. Кэнморский священник в присутствии Ламберта и его дочери вложил руку Филли в руку лорда, и счастье назвать нераздельно своим прелестное существо, которое, казалось, жило и дышало только им, опьянило его.

Филли не возражала, когда муж предложил ей держать пока в тайне их брак. Горячие поцелуи были ее единственным ответом: ведь Дэдлей был ее миром, ее гордостью; все сосредоточивалось для нее в нем одном.

Лейстер был бы самым бесчувственным негодяем, если бы у него явилась хотя бы отдаленная мысль обмануть Филли, чувство стояло у него на первом плане, оно вспыхивало в нем, как солома, и он не сомневался, что огонь страсти в нем вечен.

По дороге в Лондон он болтал с Кингтоном о своем счастье и рисовал яркими красками свои идиллические мечты, не замечая улыбки хитрого слуги, который совершенно не догадывался о том, что его господин успел уже дать свое имя похищенной им девушке.

Пельдрама послали вперед заказать помещение. Лейстер объявил, что намерен провести в Лондоне никак не больше трех дней, но Кингтон шепнул конюшему:

— Пусть кастелян Лейстер-Хауза приготовится, мы проведем в Лондоне всю зиму.

Чем ближе подъезжал Дэдлей к резиденции Елизаветы, тем сильнее ныло у него сердце. Он боялся, как бы королева не задержала его при своем дворе на более продолжительный срок.

Елизавета, узнав о прибытии Лейстера, назначила час приема. Для этого она выбрала не большой аудиенц-зал, а менее обширную, хотя не менее роскошную комнату.

Елизавете было тридцать лет. Не будучи безусловно красивой, она имела в себе что-то ослепительное и умела усилить это свойство своими туалетами. Однако, умная, страстная и полная величия, королева была подвержена слабости тщеславия и слишком уверена в своей обольстительности. Поэтому она часто соединяла самые непринужденные проявления своей прихоти с внушительным величием, гордое достоинство с бесцеремонностью, неприступность в своем высоком звании с женским кокетством.

В день приема Лейстера на Елизавете была великолепная, вышитая золотом бархатная юбка, а опушенный мехом корсаж облегал грациозный бюст; в золотисто-белокурые волосы были вплетены шнуры, унизанные блестящими драгоценными камнями, под высоким стоячим воротником сверкали бриллианты.

Для своего первого появления перед Елизаветой Лейстер выбрал дорогой, но неприхотливый костюм. Он явился не победителем, его отвергли, и, когда он с потупленным видом преклонил колено перед королевой, которой прежде так смело смотрел в лицо, Елизавета почувствовала, что должна дать ему удовлетворение как государыня и как женщина.

— Встаньте, милорд Лейстер! — сказала она, благосклонно глядя на него. — Мы уведомлены лордом Рандольфом о результате вашего посольства и не ставим вам в вину того, что наши надежды не осуществились. Мы не вправе порицать шотландскую королеву за то что она отвергла искательства иностранных государей, так как и нам самим политика и наша личная склонность предписывали отклонить сватовство тех же самых коронованных особ. Но мы надеялись, что наша сестра, нуждавшаяся как женщина и королева в опоре, придаст некоторую цену нашей рекомендации. Мы ошиблись в своих предположениях и должны, к сожалению, признать, что именно наши доброжелательные советы были единственной причиной того, что вас приняли подозрительно. Тем горячее благодарим мы вас за ваше усердие и готовность исполнять наши желания и в знак нашего королевского благоволения назначаем вас старшим шталмейстером нашего двора.

Дэдлей был так озадачен этим милостивым приемом, решительно не согласовывавшимся со всеми его ожиданиями, что позабыл поблагодарить королеву за дарованное ему отличие и не сразу нашелся, что ответить.

— Милорд, — спросила пораженная государыня, — наша милость пришлась вам не по душе?

Дэдлей, вторично преклонив колено, ответил:

— Ваше величество, я был готов к немилостивому приему, потому что заслужил его, а вы осыпаете меня своими щедротами. Я показал себя недостойным оказанного мне доверия и сделал уже необходимые распоряжения, чтобы в тихом уединении своих поместий сожалеть о том, что мне не посчастливилось исполнить ваши желания. Первая услуга, которой потребовала от меня благосклонность вашего величества, окончилась неудачей, а незаслуженная новая милость может только пристыдить меня вместо того, чтобы придать мне бодрости. Поэтому прошу вас, ваше величество, уволить меня, недостойного слугу, от занимаемых мною должностей.

Для Елизаветы существовало только два объяснения такой странной подавленности Лейстера: или отказ Марии разбил у него заветные надежды, и тогда, следовательно, он забыл ее ради шотландской королевы; или же этот самолюбивый человек рассердился на нее за то, что она навязывала ему супругу, и в таком случае гордость не дозволяла ему оставаться у нее на службе.

— Милорд, — возразила она, — вы смелы! Вы позволяете себе опровергать мое решение, вы называете себя недостойным, когда я намерена вас наградить. Не совершили ли вы какого-нибудь безрассудства, которое скрыл от меня лорд Рандольф? Или вы полагаете, что тот, кто домогался руки Марии Стюарт, не может быть слугою английской королевы? Говорю серьезно, обдумайте свой ответ. Нам интересно послушать, воздух Шотландии или вид нашей венценосной сестры произвел в вас такую перемену, что вы пренебрегаете тем, что в былое время сочли бы для себя за высокую честь,

— Ваше величество, — ответил. Дэдлей, — ни воздух Шотландии, ни вид королевы Марии Стюарт не изменили меня, а еще того менее осмеливаюсь я опровергать ваше решение. Я только прошу позволения не принимать вашей милости, потому что чувствую себя недостойным ее и полагаю, что не заслуживаю нового доверия. С той минуты, как я покинул Лондон, я смотрел на себя, как на изгнанника, на которого возложили известную задачу. Если бы она удалась, мною остались бы довольны, но не вернули бы меня из печального изгнания, а в случае неудачи милость королевы могла бы даровать мне прощение.

Елизавета угадала упрек, скрытый в этих словах, и он дал ей понять, что Лейстер отвергает благоволение королевы только из-за того, что ему пришлось отказаться от благосклонности, которую она дарила ему как женщина. Она самодовольно улыбнулась, ее тщеславие одержало победу и было польщено тем, что Дэдлей не забыл ее в Голируде. И все чувства, охватившие ее при первой встрече с этим красавцем, опять ожили в ней.

— Милорд, — заключила она, — я не увольняю вас от ваших должностей: мне нужно прежде убедиться, насколько основательна была ваша скромность. Но прежде всего я ожидаю от вас отчета в вашей миссии. Государственные дела в Шотландии мне непонятны; надеюсь, что вы достаточно наблюдательны, чтобы вывести верные заключения хотя бы о странном выборе, сделанном моей сестрой. Двор я отпускаю. Милорд Лейстер, следуйте за мной в мой кабинет.

Лорды низко кланялись, когда Елизавета проходила мимо них, Лейстер же следовал за ней с невольной робостью в душе. Ее слова о том, что она может возвысить того, кто принижен, для его честолюбия были соблазнительной приманкой, уже начавшей оказывать на него опьяняющее действие. Уж не помышляла ли Елизавета выбрать его себе в супруги? Не ради ли одного испытания отправляла она его в Голируд? Ее милость, которою она щедро осыпала его, отказ дать ему увольнение — все говорило за то, что королева хотела вознаградить его за удар по его самолюбию и готова позволить ему высказать ей это в глаза. Но что он скажет ей? Мыслимо ли сознаться королеве, что его мужское тщеславие забавлялось ею? Мог ли он сказать гордой дочери Генриха VIII: мужчина, осмелившийся признаться ей в любви, утешился служанкой Марии Стюарт? Он чувствовал, что ответом на такое признание послужили бы, пожалуй, плаха и топор палача. Но как осмелиться скрыть от нее его женитьбу? В чем ином было спасение, как не во лжи? Дэдлей проклинал час, когда подал Филли руку, и в то же время был готов пожертвовать своим графством и очутиться с нею за морем вместо того, чтобы следовать за Елизаветой в ее кабинет.

Кабинетом Елизаветы служила прелестная, уютная комната, При входе стояли две статуи вооруженных негров, в левой руке у каждого был щит полированного серебра, а в правой эти фигуры держали канделябр со свечами таким образом, что огни отражались в щите. Синие бархатные занавеси были оторочены ярко-красной шелковой бахромой, пушистые ковры устилали пол, справа стоял рабочий стол старинного английского дуба с драгоценной художественной резьбой, слева — цветочный столик, мягкий диван был обит синим бархатом и отделан алой бахромой, возле него помещались маленькие столики, на которых лежали книги в роскошных переплетах с серебряными застежками, свитки пергамента и прочие вещи, указывавшие на то, что королева посвящала часы досуга серьезным занятиям.

Елизавета остановилась посреди комнаты и заговорила тихим, но твердым голосом:

— Теперь мы одни, милорд Лейстер, скажите же мне, почему хотели вы покинуть мой двор. Только избавьте меня от упрека, который я уже сделала себе сама. Мне не следовало посылать вас в Голируд после того, что было сказано между нами. Было бы лучше, если бы я избрала другую цель и дала вам поручение иного рода. Однако сделанного не воротишь, и я сожалею о том. Ну, оставим теперь это! Так объясните же мне, почему именно теперь, когда я еще больше нуждаюсь в вашем совете, потому что вы лучше осведомлены о государственных делах в Шотландии, чем Рандольф, вам вздумалось пренебречь моею дружбой? Неужели я столь глубоко оскорбила вас, что вы все еще сердитесь?

— Ваше величество, одно ваше слово, один благосклонный взгляд — и моя скорбь, причиненная вашим неудовольствием, будет вполне исцелена. И здесь, как и в Голируде, я чувствую, что не гожусь для государственной службы, а еще менее того — для придворной. Я узнал жизнь с ее веселой стороны, никогда не находился в зависимости, не имел над собою никакого начала и привык говорить все, что подсказывало мне сердце. Таким простодушным приехал я сюда, увидел в вас прекрасную Елизавету Тюдор и мне дела не было до короны, украшавшей вашу голову. Если бы я видел только королевский венец, то приближался бы к вам лишь с благоговейным почтением. Вы напомнили мне о том, что я стою не перед женщиной, а перед коронованной особой. И вот в своем жестоком огорчении я поклялся возненавидеть вас…

— И полюбить другую! — перебила его Елизавета с большой запальчивостью, ее лицо пылало, глаза сверкали зловещим блеском. — Вы вздумали отомстить за себя и предать меня Марии Стюарт, но она разгадала вас. Довольно, милорд Лейстер! — гневно воскликнула государыня, когда Дэдлей попытался возразить. — Я, королева Англии, уже слишком много терпела от вас! У вас хватило бесстыдства сознаться, что мы недостойны больше высокой чести пользоваться вашим расположением? Ваше желание исполнилось: вы уволены от занимаемых вами должностей. Берегитесь, однако, милорд, чтобы ваш язык не подвел вас, иначе ваша голова как изменника, может скатиться на плаху в том самом месте, где падали головы Варвиков. Вы свободны. Ступайте!

Королева гордо выпрямилась и стояла в пылу страсти перед Лейстером, дрожа от гнева и волнения. Она была прекрасна в своем раздражении повелительницы.

Дэдлей почувствовал, что только любовь могла так гневаться. И, увлеченный страстным желанием поймать благоприятную минуту, забыв все, что его связывало и чем он рисковал, он дерзнул не подчиниться ее приказу.

— Ваше величество, — сказал он, — теперь я не уйду, пока вы не выслушаете меня и пока не получу от вас прощения или не буду уведен вашими слугами в Тауэр. Вы желали узнать всю правду? Извольте! Вы, Елизавета Тюдор, могли презреть любовь своего вассала, могли раздавить безумца, но не в вашей власти принудить его сердце к измене. Это я говорил уже вам раньше, и вы позволили мне поцеловать вашу руку и произнесли слова, которые зажгли во мне надежду. Я повиновался вашей воле, как в чаду, а опомнился лишь тогда, когда увидел, какую задачу поставили вы мне. Я был бы презренным существом, если бы в тот час не почувствовал глубокого огорчения и не поклялся самому себе возненавидеть вас. Но почему вы думаете, что мне удалось сдержать клятву, что я подло предал вас Марии Стюарт?! Ваше величество, подобный ответ подсказало вам не сердце. Если вы мыслите благородно, то никогда не сможете простить самой себе это подозрение.

Елизавета протянула ему руку и сказала мягким тоном, который делал ее неотразимой:

— Вы правы, Дэдлей, подобное подозрение недостойно меня. Боже мой, неужели я похожа на всех женщин, что забылась вторично и опять-таки перед вами, Дэдлей?

Было что-то нежное в тоне, которым она произнесла эти слова, и это ободрило Дэдлея. Он бросился на колени перед Елизаветой и страстно стал признаваться ей в своих чувствах:

— Мог ли я обожать вас, как прекраснейшую и божественнейшую из женщин, если бы вы оставались всегда только королевой? Ваша женская слабость придает вам больше очарования, чем королевская диадема. Неужели вы хотите отречься от дарованной Богом природы, которая так прекрасно проявляется в вас, и быть только королевой, а не женщиной, которая благоухает любовью и находится в расцвете красоты? О, если у вас нет ничего для меня, кроме почетных мест, то я охотнее соглашусь горевать вдали, чем поклоняться этому холодному королевскому величию. Я не завидую вашим министрам, все, что может дать королева, не стоит одной улыбки Елизаветы. Неужели я должен терпеть муки Тантала и, томясь жаждой, смотреть на серебряный источник, который не может дать ни капли воды? Нет, если не все еще в вас превратилось в недосягаемое величие и гордое достоинство возвышенного существа не от мира сего, если вы еще способны представить себе жестокие пытки несчастного, тогда из сожаления ко мне вы навсегда прогоните меня прочь.

Елизавета села на диван, оперлась головой на руку и, слушая его, погрузилась в сладкие мечты.

— Дэдлей, — прошептала она, — а если бы я показала вам на деле, что может совершить воля женщины над собственным сердцем, и потребовала от вас одинаковой нравственной силы? Может быть, я увидела предопределение судьбы в неудачном исходе вашего сватовства и захотела поразмыслить теперь о том, не буду ли я счастливее, избрав себе супруга…

Озадаченный, Лейстер затаил дыхание. Голова пошла у него кругом от ее слов. Елизавета распахнула перед ним все храмы блаженства, а он уже сковал себя с другой женщиной.

Королева, не подозревая причин его смятения, наслаждалась его растерянностью.

— Я ничего не обещаю, Дэдлей, — еле слышно произнесла она. — Я только указываю на то, что поколебалась в своем решении и что виновником этого колебания являетесь вы. Если я высказываю вслух то, на что другая женщина намекнула бы только краскою стыда, то пусть это докажет вам, что я ощущаю свое женское сердце под королевским пурпуром. Но я никогда не пощажу своего сердца, если не сочту за лучшее потакать ему. Для того же, чтобы я могла испытать себя и взвесить свою слабость против всяких иных побуждений, вы должны остаться здесь. Я не боюсь борьбы, попытайте счастья и докажите, чего может добиться сила любви над женским сердцем.

Елизавета сказала это полувызывающим и полуободряющим тоном, и это ее заигрывание было настолько теплым и обворожительным, что Лейстер в пылу страсти открыл объятия, но достаточно было одного взгляда Елизаветы, чтобы его простертые руки быстро опустились, не успев еще коснуться ее.

— Вы слишком бурны, Дэдлей, — прошептала Елизавета, раскаиваясь, что охладила его порыв, — вы забываете, что я — королева. Оставьте меня, Дэдлей, я уже и так слишком долго занималась пустяками, как женщина, не думая о более серьезных обязанностях. Но воспоминание об этом часе я унесу с собою в зал совета, когда зайдет вопрос о выборе супруга для меня. И если я решусь сделать выбор, то вам должно быть отдано предпочтение перед прочими искателями моей руки.

С этими словами она протянула Лейстеру руку, он поднес ее к губам, и трепет пробежал по его телу, потому что эта царственная рука дрожала, — значит, он заставил ее волноваться.

Когда Лейстер, пылая от волнения и все еще упоенный своей победой, о которой он даже не мечтал, проходил гордый и радостный по аванзалам, то заметил, как все придворные низко кланялись ему. Его интимный разговор с глазу на глаз с королевой в ее кабинете продолжался слишком долго для того, чтобы в нем не увидели уже явного любимца, если не более того. Как раздувало это поклонение его гордость, как льстило оно его тщеславию, как высоко поднимались его самые смелые честолюбивые помыслы! Елизавета намекнула ему, что она не свободна от женских слабостей! И она почти созналась, что только долг перед короной мешает ей последовать влечению своего сердца. То была победа, которой Лейстер мог гордиться.

Но он был женат, и даже если бы этот союз можно было расторгнуть, то одна весть об этом браке превратит ее теплое чувство к нему в презрение и ненависть. Теперь ничто не могло спасти Дэдлея, кроме строжайшего молчания тех, кому была известна его тайна. Оставалась еще надежда на то, что Елизавета победит свою слабость. И если она отвергнет его теперь, тогда он останется близким другом ее сердца, будет первым лордом королевства, и в то же время сможет втайне наслаждаться в объятиях Филли, благо та не требовала никаких почестей, а только любви.

Кто мог обвинить его, кто мог доказать его вину? Старый священник, совершавший брачный обряд, был почти слеп, Ламберт зависел от него, Сэррея и Брая он, став любимцем Елизаветы, мог держать в отдалении по приговору королевы. Затеянная игра была смела, но отказаться от нее значило все потерять. Дэдлей рисковал своей головой, своим существованием, а также благополучием Филли, потому что мщение, которое постигло бы его, не пощадило бы также и ее. По этой причине всякая насильственная мера казалась ему справедливой, и, едва успев добраться до своего дома, он велел позвать к себе Кингтона.

Когда тот явился, Лейстер сказал:

— Кингтон, я знаю, что могу доверять тебе. Похищением той девушки я совершил большую глупость, которая может иметь непредвиденные последствия. Против ожидания, дела при здешнем дворе складываются для меня настолько благоприятно, что мне приходится бояться, как бы не узнали, насколько мало заслуживаю я оказанного мне доверия. Никто не должен знать, что в Кэнмор-Кастле скрывается дама.

— Милорд, о том известно только тем, кому вы доверили сами.

— Знаю и раскаиваюсь в своей опрометчивости. Королева помнит, что я поклонялся ей, и, кажется, не прочь принимать дальнейшее поклонение. Она сочтет смертельной обидой для себя, если узнает, что я поклялся в любви другой.

— Но кто же сможет доказать это, милорд, если вы будете отрицать?

— Кинггон, но ведь я женился на леди, старый священник из Кэнмора совершил церемонию, как полагается. Я не мог сдержать свою страсть и дал ей увлечь себя. Теперь это — совершившийся факт.

— Но при совершении брачной церемонии были упущены кое-какие формальности, необходимые для законности брака.

— Что за черт! Кинггон, это — дьявольская мысль! Молчи об этом! Я люблю жену, и мое слово священно, лучше пусть с меня снимут голову, чем мне стать негодяем.

Кинггон посмотрел на графа, словно ожидая объяснения, что же ему, собственно говоря, нужно. Но Дэдлей вместо того, чтобы дать это объяснение, беспомощно уставился в пространство, и слуга понял, что его позвали на помощь, что графу важнее заглушить свою совесть, чем думать о мерах, последствий которых он боялся.

— Милорд, — сказал Кинггон, — вам, стяжавшему милость и благоволение ее величества королевы, будет не так-то трудно охранить свой тайну. Но мне кажется, эта тайна с каждым днем будет становиться все опаснее и тягостнее для вас. Она превратится для вас в цепь, которая будет все теснее обвивать вас, если вы будете откладывать в долгий ящик окончательное решение.

— Ты прав, Кинггон. Но как быть? Я открою тебе свое сердце. Ты глубоко предан мне и, быть может, найдешь какой-нибудь выход. Побуждаемый честолюбием и очарованный милостивым приемом, я сделал королеве такие признания, которые женщина может выслушать только в том случае, если она отличает говорящего, как мужчину. Я был уверен, что неуспех моей миссии в Шотландии лишит меня милости королевы Елизаветы и решил предпочесть счастливую частную жизнь честолюбивой борьбе при дворе Елизаветы. Я встретил существо, которое любило меня, которое всей душой было предано мне, в моем воображении розовыми красками обрисовалось тихое счастье, мне показалось, что мое сердце навеки умерло для честолюбивых замыслов. Я намеревался заключить брачный союз с Филли только тогда, когда стану совершенно свободным, но ее настроили подозрительно против меня, и я увлекся до того, что дал ей свое имя, только чтобы доказать, насколько я не собираюсь нарушить ее доверие. Счастье, которое я вкусил, заставило меня беззаботно относиться ко всяким опасным последствиям. Да и никогда я не буду предателем той, которую люблю, никогда не обману ее доверия, она — моя жена и останется ею. Но сегодня я вдруг узнал, что королева Елизавета все еще помнит мои признания, и почувствовал, что не могу больше противостоять искушениям честолюбия. Я не вынесу замкнутой жизни, раз меня будет одолевать мысль, что стоило бы мне захотеть, и я бы стал первым лордом в Англии. Королева Елизавета нерешительна, я убежден, что ее гордость поможет ей преодолеть любую женскую слабость. А я мог бы добиться первенствующего положения, если бы поддерживал в королеве мысль о том, что я принадлежу ей безраздельно. И весьма возможно, что я сумею открыть путь для своих честолюбивых замыслов, не становясь изменником жене. Кому нужно знать, что граф Лейстер устроил себе тайное мирное счастье? Твоей задачей будет оберегать эту тайну, Кинггон. Найди средство избавить меня от мучений вечного беспокойства, и ты будешь осыпан золотом и станешь моим другом

— Вы изволили сказать, что этой тайны не знает никто, кроме священника, Ламберта и его дочери?

— Да! Но я поручился Сэррею своей честью, что увез Филли только для того, чтобы сделать ее своей женой.

— В таком случае я вижу только один исход: брак не должен быть заключен!

— Да, но он уже заключен, Кингтон. Я не буду отказываться от этого!

— Вы не изволили меня понять. Правда то, что вы вступили в брак, чтобы оправдаться как в своих глазах, так и в глазах леди Лейстер. Но вы скрывали этот брак, следовательно, на самом деле он существует только для вас, но не для других. Не должно остаться доказательств этого. Я думаю, нужно удалить из книги метрик листок, на котором записан ваш брак, и принять меры, чтобы как священник, так и свидетели молчали.

— Ну а лорд Сэррей? — спросил Лейстер. — Если он потребует доказательств, что я сдержал свое слово? Это — такой человек, который способен довести свое преследование до трона королевы!

— Надо либо заставить его замолчать, либо помешать добраться до трона королевы.

— Да как же помешать этому? Быть может, он и будет молчать, если узнает правду, но этот меднолобый остолоп Брай не будет внимать голосу рассудка, он все поставит на карту, лишь бы добиться официального признания прав моей жены!

Кинггон, улыбнувшись, спросил:

— Неужели вы имеете основания щадить человека, который может быть вам до такой степени опасным?

— Я не хотел бы употреблять насилие против него, но если иначе нельзя…

— Быть может, окажется достаточно одной угрозы. Если я получу полномочие действовать в ваших интересах, то уверен, в самом скором времени буду иметь возможность всецело успокоить вас, ваше сиятельство!

— Кинггон, я не люблю крайних средств.

— Я пущу их в ход только в случае настоятельной необходимости. И во всяком случае будет гораздо лучше, если этим займетесь не вы лично, а я. Вы, ваше сиятельство, можете потом свалить всю вину на меня, и, конечно, простите мне, преданному слуге, если я проявлю излишнее рвение, а не недостаток усердия. Я уже знаю, что нужно делать в случае открытия вашей тайны.

— Что же?

— Пусть это будет моей тайной. Я буду ответственным перед вами во всех своих действиях, но если вы познакомитесь заранее с моим замыслом, вся ответственность падет на вас. Дайте мне только полномочия, достаточные для исполнения задуманного плана.

— Каких же полномочий хочешь ты?

Ваше письмо к леди Лейстер. В нем вы предложите следовать моим указаниям, если окажется необходимым внезапно изменить местожительство, затем вы уполномочите назначать и смещать служащих графства, призывать всадников и давать им приказания, в которых я обязан отчетом только вам, ваше сиятельство.

— Все это я охотно доверю тебе. Но когда же ты надеешься окончательно покончить со всем этим так, чтобы я мог не опасаться за свое будущее?

— В тот день, когда вы предложите королеве к подписи бумагу с декретом об изгнании всех, кто добровольно не согласится верить на слово вашей чести.

— Это было бы лучшим средством, но потребуются уважительные основания, иначе королева не подпишет указа. Наконец, кто знает, вдруг какой-либо удачный поворот дела избавит нас от всяких забот. Если, например, королева выйдет замуж…

— Или вдруг умрет ваша супруга…

— Кингтон! — вздрогнув вскрикнул Лейстер, и его лицо побледнело. — Горе тому, кто будет виноват в смерти моей жены! Даже если он станет искать защиты у самого трона Елизаветы, я убью его!

— Вот поэтому-то я и просил разрешения в случае необходимости отправить миледи из Кэнмор-Кастла.

Подозрение Лейстера улеглось, он подошел к письменному столу, чтобы написать письмо Филли и доверенность Кингтону.

Через два часа Кингтон был уже в седле и скакал, сопровождаемый одним только Томасом Пельдрамом по направлению к Кэнмор-Кастлу, а граф Лейстер выбрал самое изящное платье, чтобы предстать перед королевой Елизаветой.

Глава шестнадцатая
В БУДУАРЕ КОРОЛЕВЫ
I

править

Вскоре при дворе все стали считать графа Лейстера действительным фаворитом Елизаветы, и для его честолюбия не могло быть лестнее роли того человека, ради которого королева отвергла одного за другим царственных претендентов на ее руку.

Екатерина Медичи счастливо покончила с первой гражданской войной и теперь искала союза с Елизаветой, чтобы лишить гугенотов их покровительницы. Французскому послу де Фуа было поручено передать королеве послание, в котором Екатерина просила руки Елизаветы для своего сына, французского короля Карла IX. Елизавета несколько раз менялась в лице во время чтения этого письма. Видно было, что она и польщена, и смущена, наконец она ответила, что предложение такой чести переполняет ее любовью и уважением к вдовствующей французской королеве, но, очевидно, последняя плохо осведомлена относительно ее, Елизаветы, возраста. Она слишком стара для такого юного короля, как Карл IX, и он может пренебречь ею, как король испанский пренебрег ее покойной сестрой Марией.

Де Фуа пытался переубедить королеву и склонял ее советников в пользу этого брака, но против этого выступил испанский посланник де Сильва.

— Ваше величество, — спросил он однажды, — говорят, будто вы собираетесь выйти замуж за французского короля?

Елизавета рассмеялась и, опустив голову, ответила:

— Теперь как раз пост, поэтому я готова исповедаться вам. Относительно моего брака ведутся переговоры с королями Франции, Швеции и Дании. Из числа неженатых государей остается один только испанский инфант, который еще не удостоил меня чести просить моей руки.

— Ваше величество, мой повелитель уверен, что вы не желаете выходить замуж вообще, раз вы отклонили предложение его, величайшего государя христианского мира, хотя, как вы сами изволили уверять, вы и были лично расположены к нему.

— О, это не совсем так, — уклончиво возразила Елизавета. — В то время я менее думала о замужестве, чем теперь. Мне надоедают с этим, и я по временам почтя готова решиться на подобный шаг, чтобы избавиться от тех сплетен, которым подвергается женщина, не желающая выходить замуж. Уверяют, будто мое намерение не выходить замуж является следствием физического недостатка, а некоторые идут еще далее и приписывают мне очень плохие побуждения. Так, например, уверяют, будто я потому не хочу выходить замуж, что люблю графа Лейстера, а за него не хочу выйти потому, что он — мой подданный. Другие же считают, что я просто не уверена в крепости своего чувства. Всех языков не свяжешь, но истина когда-нибудь выплывет на свет, и вы, равно как и другие, узнаете, что именно руководит мной.

И с тех пор стало известно всем, что она хоть и шутя, но все-таки открыто призналась в своем расположении к графу Лейстеру. А французский посол, получив отрицательный ответ, стал поддерживать Лейстера, чтобы не допустить сближения Елизаветы с Испанией.

Прошли месяцы с тех пор, как Елизавета побудила Лейстера начать борьбу за ее руку и сердце, но ни разу еще она не давала ему случая быть с нею наедине. А между тем он был признанным фаворитом и занимал высшие придворные должности. Никто и не подозревал, что в часы кратких отлучек, когда Лейстер покидал Лондон под предлогом охоты или частных дел он наслаждался в объятиях любимой жены. Все ожидали, что рано или поздно королева объявит о том, что ее выбор пал на Лейстера, поэтому высшие чины и знатнейшие дворяне королевства окружали его лестью и почетом, хотя втайне и завидовали росту его влияния. А Дэдлей действительно становился тем более влиятельным, чем более старался делать вид, будто политические вопросы совершенно не интересуют его. Он понял, что несмотря на всю остроту и величие своего ума, Елизавета подозрительно относилась к тому, кто не умел давать ей советы так, чтобы ей казалось, будто бы она сама додумалась до этого, и, конечно, отлично использовал это для укрепления своей власти.

С каждым днем Лейстер чувствовал себя все тверже и тверже. Казалось, что его тайна соблюдается великолепно. Сэррей боролся в Шотландии против партии Мюррея, поддерживаемой Елизаветой, так что считался чуть ли не врагом Англии. Вальтер Брай отправился во Францию, и о нем не было ни слуху, ни духу. Священник, венчавший Лейстера, был отправлен в дальнюю провинцию и посажен на отличный приход, за что поклялся хранить молчание. На Ламберта же можно было смело положиться. Словом, Лейстеру пока нечего было бояться.

Королева Елизавета дала ему однажды какое-то маловажное поручение, он явился, чтобы доложить ей о результатах, и был уверен встретить у нее лорда Бэрлея. Даже и тогда, когда маршал сообщил ему, что королева одна, он был далек от мысли, что приближается решительный момент, — ведь в последнее время Елизавета с большой ясностью и определенностью указала ему на границы его поклонения.

В своем голубом будуаре королева сидела на диване и казалась настолько погруженной в чтение, что даже не заметила появления Дэдлея, хотя ей только что было доложено о нем. На ней было легкое платье, плотно облегавшее ее тело и прекрасно обрисовывавшее ее благородные, роскошные формы. Лицо ее чуть-чуть порозовело, прелестная шея изящно белела в облаках легкого газа, под бархатом одежды вздымалась девственная грудь, а нежная белая ручка шаловливо играла золотистыми локонами, тогда как локоть слегка опирался на поверхность стола. Маленькие ноги покоились на мягкой скамеечке, и из-под юбки, словно любопытствуя, выглядывали кончики атласных туфель. Прошло несколько минут, пока она подняла голову и взглянула на почтительно ждавшего у дверей графа. Однако Лейстер либо действительно замечтался в созерцании ее образа, либо был достаточно искусным царедворцем, чтобы притворно изобразить это, во всяком случае он не заметил взгляда королевы, как будто бы весь ушел в созерцание.

— Это — вы, лорд Дэдлей? — улыбаясь, спросила она. — Я заставила вас ждать!…

Он вздрогнул, словно просыпаясь от сладких грез, и ответил:

— Ваше величество, на момент я был далеко от земли…

— Что же вознесло вас на небо?

— Я представил себе, будто я — душа скамейки, на которую опирается ваша ножка, она поддерживает вас, хотя вы даже и не замечаете ее, а все-таки ее бархат осмеливается прикасаться к вам. Она служит вам, и, если бы вдруг ее не оказалось здесь, вы почувствовали бы ее отсутствие, ваша ножка невольно стала бы искать ее, притянула бы к себе и прижала бы, чтобы удержать.

— Вы умеете льстить! Вы, кажется, завидуете этой ничтожной вещи за то, что она оказывает мне услугу.

— Ваше величество, именно из-за этого она и достойна зависти! Возможность оказать вам услугу, будь она хоть самой малой, но непременно такой, какую не мог бы оказать вам никто другой, — была бы величайшим счастьем для меня. Поддерживать вас, сметь смотреть на вас, на вызывая в вас протеста, быть около вас не замеченным вами, тайно принадлежать вам, быть вашим — разве это не было бы слаще и отраднее, чем теперь утопать в благоволении и дрожать от страха потерять вас на следующий день, вечно витать между небом и адом, быть игрушкой прихоти?..

— Нет, не прихоти, Дэдлей, — с упреком возразила Елизавета. — Я надеюсь, что в ваших глазах я не являюсь пустой кокеткой, а моя милость — мимолетной улыбкой. Я никогда не обманывала вас! Я откровенно и честно открыла вам свою душу и призналась вам, что вы — единственный мужчина, который мог бы заставить меня уступить желаниям сердца и женской слабости, если бы обязанности, наложенные на меня короной, позволили мне это!

— Но ведь эти королевские обязанности требуют, чтобы вы избрали себе супруга. Ваши подданные умоляют вас об этом, ваши советники желают этого, и единственное, что сопротивляется этому во всей стране, что еще отказывает всем — это ваше сердце!

— Нет, Дэдлей, сердце уже сказало свое слово. Но, несмотря на настояния подданных и представления членов совета, я чувствую, что не смею уступить желаниям сердца. Только я одна могу заглянуть в свою душу и нарисовать картину будущего. Вам я открою свои мысли, чтобы вы не сомневались в моем сердце. Подойдите поближе, загляните в мои глаза, присядьте ко мне! Я, как женщина, считаю себя обязанной смягчить для вас мое жестокое „нет“ королевы!

— В таком случае позвольте мне выслушать вас на коленях! — промолвил Лейстер, опускаясь на ковер. — Ведь это — мой приговор, когда же осужденному читают приговор, то он должен преклонить колена. А мне приходится выслушать решение более жестокое, чем смертный приговор: вы приговариваете меня жить с убитым сердцем!

— Нет, вовсе нет, Дэдлей! — шепнула ему королева, и ее лицо покраснело, да и у него при этих словах кровь быстрее хлынула по жилам. — Разве вы так низко цените сознание того, что вы любимы?

— Да, я любим, но все же и отвергнут! Видеть вас и быть для вас меньше, чем эта скамейка, это кресло, птица, которую вы кормите, — о, что может быть ужаснее этого! Ведь вы, как королева, недоступны, прикоснуться к вам — преступление!

— Разве вы не касались моей руки губами?

— Как и сотни других, которые далеки, чужды, безразличны, а иногда и лично противны вам. О, вы не можете понять, что любовь горячее всего сказывается именно в прикосновении. Но вы неприступны. Вы — не женщина, вы только королева…

— Нет, я — женщина, Дэдлей, даже слишком женщина! — шепнула Елизавета, покраснев от смущения и дрожа от страсти, так как он высказал то, что, как она подозревала, ставилось ей в вину. — Прикоснитесь ко мне, посмотрите, как я пламенею, и вы увидите, что и у меня в жилах течет тоже горячая кровь, что и я — женщина… Но вы должны как следует понять меня, вы не должны думать, что мне легко отказываться от счастья.

Лейстер схватил ее руку и почувствовал, как она горит, он видел, что Елизавета дрожит, объятая пламенем страсти, и хотел прижать к губам ее руку, но она сейчас же выдернула ее из его рук, словно боясь, что этот поцелуй заставит ее сдаться.

— Выслушайте меня, — зашептала она и улыбнулась, когда Дэдлей сел к ее ногам, а его рука обласкала ее ногу, опиравшуюся на скамейку. — Мы должны понять друг друга в этот момент. Я хочу облегчить себе борьбу, которая грозит превысить мои силы, потому что мне слишком больно, что ваш взгляд укоряет меня в жестокости, когда я жестока только по отношению к самой себе. И у меня бывают часы, когда я мечтаю о сладком счастье и завидую самой бедной женщине, имеющей возможность найти утешение от всех забот и печалей на груди возлюбленного и право всецело отдаться во власть своих сладких грез. Видите, Дэдлей, я серьезно испытала себя и взвесила все, что соблазняет и что удерживает меня ответить на запросы сердца. Мой отец был великим государем, и только одно пятно позорит его имя, одна слабость привела его к тому, что его достославное царствование превратилось в жестокую тиранию: он не мог сдержать свои вожделения. Чувственная любовь, страсть испить чашу блаженства с той, которая нравилась ему в данный момент, вынуждала его совершать кровавые деяния и жестоко преследовать тех, кто противился ему. Все его слабости всецело овладели им, и величие утонуло в пороке. В моих жилах его кровь, и хотя я — женщина, я все же надеюсь совершить великие дела. Неужели я должна допустить, чтобы мои слабые стороны взяли верх надо мной? Неужели мое правление должно стать для моей страны проклятием вместо благословения? Я буду истинной королевой, если преодолею женскую слабость, но стану только чувственной, колеблющейся женщиной, если последую велениям сердца. Если бы я отдала свою руку иностранному государю, то все дело было бы только в том, чтобы противодействовать чужеземному влиянию. Если же я последую выбору сердца, то потеряю все: я буду не что иное, как только женщина, которую ласками успокаивают в минуты раздражения и поцелуями заставляют молчать. Я уподоблюсь тогда шотландской королеве, забывающей все свои обязанности ради любовных забав. Да и то сказать: я пошла бы в этом дальше ее, и страсть сожгла бы меня уничтожающим пожаром. Этого я не могу допустить. Я хочу управлять Англией, а для этого должна уметь управлять собой. Нога, которой я придавливаю темя бунтовщиков, должна раздавить и того, кто осмелится заставить меня изменить самой себе. Так думаю я, Дэдлей, и если у вас достаточно великая душа, чтобы уважать во мне больше королеву, чем женщину, способную раздразнить мужскую чувственность, тогда вы должны признать, что я не могу протянуть вам руку, не отказавшись от всего, что возвышает меня над остальными женщинами моего двора. Именно потому, что люблю вас, я и опасаюсь за себя, и борюсь с этой любовью. Никто не должен овладеть моей волей, никто не должен отнимать у меня мою свободу!

— Так раздавите навсегда последнюю тень надежды и навсегда оттолкните меня от себя! О, зачем вы — королева, а не нищая? О, зачем наделило вас небо непреодолимейшими чарами женщины, раз вы растаптываете в себе все женские чувства? Я не смею противоречить, я могу только бежать. Что же мне сказать, если женщина, к которой я приближаюсь с обожанием, улыбаясь, кричит мне: „Назад, смертный! Здесь божество!“?

— Нет, вы не смеете бежать от меня, Дэдлей, вы должны облегчить мне борьбу, а не отягощать ее. Быть может, настанет время, когда я почувствую себя достаточно сильной, чтобы быть женщиной, не переставая быть королевой. Останьтесь, потому что иначе меня замучает тоска. Когда вы передо мной, то сознание вашей близости облегчает мне борьбу. Если же вы покинете меня, то во мне проснется ревность, и возможно, что я не найду в себе силы справиться с этой страстью. Останьтесь, Дэдлей! О, какое блаженство видеть возлюбленного и знать, что он твой, что достаточно одного слова — и он будет принадлежать тебе! А разве вам самому мало гордой радости постоянно видеть свою королеву, обращающуюся ко всем с приказаниями, и только к вам одному с просьбой не принадлежать никому, кроме нее? Разве для вас мало утешения по временам иметь право приближаться ко мне, или в тихие часы отдыха, когда я утомлена государственной работой, иметь возможность освежать мое сердце? Неужели вы, мужчины, не можете быть счастливыми без обладания и властвования? Неужели тайный триумф над женским сердцем значит для вас так мало? Неужели вы не способны к той благороднейшей любви, которая становится тем более гордой, чем более покоряет чувства?

— Нет, я способен, ваше величество! Но раз вы способны опьянять чувства, то должны поплатиться за это! — пламенно вымолвил Лейстер. — Пусть это стоит мне головы, но что такое смерть, если, умирая, дерзаешь сорвать цветок любви? Вы любите меня, вы моя, и я ваш! Королева отвергает вассала, но женщина прижимает к своей груди возлюбленного. Убей меня, Елизавета, но сначала я поцелую тебя!

Он обнял королеву и несмотря на ее сопротивление прижался горящими устами к ее губам. Словно опьянев от блаженства, он лежал на груди Елизаветы, и его страсть пронизывала ее кровь. Вдруг, словно проснувшись ото сна, королева вырвалась, гордо выпрямилась, и ее глаза метнули на него поток уничтожающих молний.

Дэдлею стоило жизни, если бы он сказал хоть слово, которое напомнило бы Елизавете о ее унижении. Но он сознавал, что оскорбил монархиню, а потому он упал ниц и прошептал:

— Теперь раздавите меня! Пусть вассал поплатится своей головой.

— Милорд, — пробормотала она, все еще дрожа от возмущения, хотя и смягченная его покорностью, — вы достойны смерти, или в Англии окажется человек, имеющий право называть меня, Елизавету Тюдор, потаскушкой!

— Да, я достоин смерти, если вы как королева не можете помиловать того, кого любите как женщина. Вы говорили, чтобы я стал вашей собственностью и утешал вас в том, что королевский сан не позволяет вам быть такой же женщиной, как другие. Я сорвал с ваших уст брачный поцелуй, так прикажите же как королева судить меня, если не хотите оставить себе игрушку!… Ведь больше, чем игрушкой, я не могу быть для вас!

— Так будьте же моей игрушкой! — покраснев, улыбнулась королева. — Однако не забывайте, что игрушку ищут только тогда, когда чувствуют расположение играть, и что хотя и ласкают и целуют куклу, но она не смеет оживать. Берегитесь, Дэдлей! Я дочь Генриха Восьмого и не всегда расположена прощать дерзость, даже если эта дерзость вызвана мною же самой! Берегитесь львицы, которая ласкает вас!

— Я буду целовать ее, пока она не разорвет меня.

Елизавета сделала ему знак рукой, и Дэдлей вышел из будуара с таким смирением, словно не приближался к королеве иначе, как с почтением, и никогда не чувствовал близко от себя дыхания ее уст.

Елизавета задумчиво посмотрела ему вслед, недовольство исчезло с ее чела, лицо засияло улыбкой нежного блаженства, и с улыбкой торжествующего удовлетворения она взглянула в зеркало.

Лейстер мог быть совершенно спокоен, что в ближайшие дни не понадобится королеве. Казалось, словно природа Елизаветы требовала от нее время от времени, чтобы она давала волю своему сердцу и отдавалась женской слабости, словно женское тщеславие хотело периодически убедиться в своем торжестве, чтобы опять на некоторое время отступить на задний план. Лейстер удовлетворил этот тщеславный порыв. Он достаточно знал Елизавету, чтобы быть уверенным, что теперь она в течение нескольких дней не будет обращать на него никакого внимания, всецело уйдя в свои занятия и работу, а потом, словно считая себя обязанной вознаградить его, отличит его каким-нибудь образом. Поэтому, вернувшись к себе, Дэдлей тотчас приказал оседлать коня и в сопровождении преданного оруженосца оставил Лондон, чтобы наведаться к жене.

Со дня замужества в жизни Филли существенно ничего не изменилось. Лейстер сообщил ей, что Елизавета навязала ему придворную должность, намекнул, что королева чувствует к нему большое влечение, но тотчас же и успокоил ее, сказав, что Елизавете никогда не придет в голову желать выйти за него замуж, что все это — простой каприз, который заставляет требовать, чтобы ее фаворит был свободен от всяких уз.

— Рано или поздно меня заменит другой, — заключил Дэдлей, — я надоем ей, как и другие, которых прежде отличал ее каприз, и тогда я уже не покину тебя. Но до той поры ты должна довольствоваться теми тайными часами, которые я могу уделить тебе.

Филли вздохнула, но в ее сердце не закралось и тени подозрения, потому что как ни редко появлялся ее муж, она читала в его глазах и чувствовала по трепету объятий, что разлука нисколько не уменьшила его любви. Так в чем же ей было сомневаться? Он доказал ей свою любовь и открыл причину своих отлучек, которую нечистая совесть постаралась бы скрыть. Кинггон уверил ее, что жизнь ее мужа будет поставлена на карту, если станет известным, что он тайно женат, а она была готова тысячу раз пожертвовать за него своей жизнью, лишь бы избавить его от опасности. Она была счастлива в тихом одиночестве Кэнмор-Кастла со своей подругой и старым Ламбертом, а если что-либо и омрачало ее жизнь, так только печальные думы, что Лейстер наделал себе из-за нее хлопот и поссорился с прежними друзьями.

За несколько дней до сцены, происшедшей между Елизаветой и Лейстером, Филли было доложено о приезде Кингтона. Доверенный ее мужа вызывал в Филли непреодолимую антипатию, и она должна была делать над собой усилие, чтобы любезно принимать его. Было ли это следствием его приниженной любезности, его почтительной и все-таки напрашивавшейся на интимность улыбки или чисто инстинктивного чувства, но она каждый раз старалась как можно быстрее покончить свои невольные разговоры с ним. В этот день она тоже приняла его в присутствии Тони.

Когда на этот раз он вошел и не передал ей, как обыкновенно, письма от ее мужа, она жестом выразила свое нетерпение, так как он тихо говорил что-то Тони, и та хотела выйти из комнаты. Поняв это, Филли удержала подругу за руку, но Кингтон объявил, что должен сказать ей нечто такое, что может услышать только она одна.

— Миледи, — начал он, когда Филли неохотно отпустила Тони. — Как мне кажется, вы питаете большое доверие к сэру Ламберту, но, к моему сожалению, не удостаиваете им меня. Ламберт — замкнутый, недовольный человек, и только угрозами я заставил его повиноваться. Он очень предан вам, но не лорду. И я обязан известить вас, что, быть может, в самом скором времени буду вынужден попросить вас следовать за мной в другое место, где вы будете в большей безопасности, чем здесь.

Филли решительным жестом выразила отказ. Но Кингтон, очевидно, ждал от нее именно этого, так как, улыбаясь, заявил:

— Миледи, у меня доверенность лорда, я поручился за вас своей головой, и вот это письмо заставит вас, хотя и неохотно, но все-таки последовать за мной.

Филли вырвала у Кингтона из рук письмо, с трудом прочитала его, но потом снова жестом показала отказ повиноваться Кингтону. Чтобы не оставлять его в сомнении относительно своего желания, она схватила грифельную доску и написала:

„Вы виноваты в том, что граф не доверяет Ламберту, поэтому я не послушаюсь вас и сообщу моему мужу причины, побудившие меня действовать так“.

Кингтон презрительно улыбнулся.

— Миледи, — сказал он, — ваше решение увеличивает мои подозрения. Очевидно, Ламберт сумел ввести вас в заблуждение, так как я не могу допустить, чтобы вы сами завязали сношения с внешним миром против воли лорда.

Филли с обидой глянула на Кингтона.

— Миледи, — продолжал он, — доверие лорда возложило на меня известную ответственность, и прежде чем кто-нибудь огласит его тайну, я воспользуюсь предоставленной мне доверенностью против каждого человека! И против вас тоже! — добавил он, когда Филли сделала ему рукою знак, что считает разговор оконченным и просит его удалиться. — В тот момент, когда лорд Лейстер дал мне право овладеть документами о брачном таинстве, он сделал меня ответственным за все, что произойдет здесь. Лорд Лейстер в опасности. Слухи о расположении к нему королевы заставили вернуться сэра Брая из Франции и лорда Сэррея из Шотландии. Я слышал, что Ламберт завел какие-то тайные переговоры в Кэнморе, чего прежде никогда не делал. У меня имеются большие подозрения, и если вы любите лорда, если его безопасность имеет для вас какую- нибудь цену, то вы охотно окажете ему то повиновение, которого я вправе требовать от вас!

„Лорду я повинуюсь, но не Вам, — гласил ответ, написанный Филли, — я сама буду отвечать перед лордом за свои поступки“.

— Миледи, вы, очевидно, не доверяете мне или боитесь меня! Но ведь именно я привез вас сюда, и в то время вы доверяли мне! Неужели вы не доверяете мне, рисковавшему ради вас жизнью, когда я еще не знал, мимолетный ли каприз или серьезная привязанность лорда была причиной похищения вас из надежного убежища? Неужели вы сомневаетесь в моей преданности, когда в моих руках единственный документ, удостоверяющий ваши права по отношению к лорду на тот случай, если благоволение королевы или смертельная опасность заставит его поколебаться в верности, в которой он клялся? Неужели вы думаете, что я предан вам менее, чем этот наемник Ламберт?

Во взгляде Кингтона Филли почувствовала вожделение и письменно ответила:

„Я верю, что Вы хотите повиноваться своему господину и хотите добра, но не уеду из этого замка“.

— Хорошо! — ответил Кинггон после короткого раздумья, и Филли ясно чувствовала, что он готов скрежетать зубами от ярости. — Найдутся и другие средства защитить вас, но только те сопряжены с кровопролитием. Ну что же, я сделал все, что мог, чтобы отвратить это!

Он низко поклонился и вышел из комнаты с устрашающей улыбкой, сам вывел из конюшни лошадь и выехал из Кэнмор-Кастла, не сделав Ламберту никаких предупреждений, как графине.

В тот же вечер через несколько часов после того, как Кингтон уехал из Кэнмор-Кастла, какой-то человек в крестьянской одежде показался в густых зарослях у стены парка. Тихо открылась калитка, и вышел Ламберт. Крестьянин тихо свистнул ему из кустов, и оба, молчаливо поздоровавшись, нырнули в чащу.

— Я навел справки, — начал Ламберт, — и вижу, что вы говорили правду. Метрики нет в церковной книге. Узнали вы, куда делся священник?

— Все мои розыски не дали никаких результатов. Люди в деревне говорили, будто он получил приход в Бершире. Я был там. Там ничего не известно о нем, а местный священник уже двадцать лет сидит в одном и том ж приходе. Все это доказывает, что готовится какое- то преступление, если вообще не было сплошным обманом.

— Нет, обмана не было, — возразил Ламберт, — я сам и моя дочь были свидетелями, а моей присяги никому не купить!

— Это — лишнее основание для вас быть начеку. Если для священника нашли такое место, где его никто не найдет, то и для вас подыщут могилу. Вы спасете себя и дочь, если примите мою руку помощи, пока не навлекли на себя подозрения.

— Подозрения уже имеются.

— Так спасайте же свою дочь! Скажите мне, где Филли! Помогите мне освободить ее, и под защитой лорда Сэррея, которого я жду со дня на день, мы дойдем до трона.

Ламберт, отрицательно покачав головой, возразил:

— Нет, сэр, я остаюсь при том, что я уже сказал. Докажите мне, что лорд собирается пойти на преступление, и я всецело буду ваш и проведу вас к леди. Я поклялся, что не допущу, чтобы она была предана, но я не хочу делать ее несчастной из пустого подозрения, которое может основываться просто на каком-нибудь недоразумении. Слухи, будто королева хочет выйти замуж за лорда Лейстера, быть может, просто выдуманы, пропавший документ ровно ничего не доказывает, да и священника перевели в надежное место, очевидно, тоже только для того, чтобы он не болтал лишнего. Вы сегодня говорите иное, чем неделю тому назад. Но ведь мое терпение может лопнуть! Если я увижу, что вы просто хотите провести меня, то употреблю насилие против вас!

— И натолкнетесь на насилие!

— Так скажите мне по крайней мере, где Филли. Увез ли ее Дэдлей в Лондон или оставил здесь, в графстве, быть может, даже скрыв за этими стенами? Я буду кроток, как овечка, если буду иметь хоть малейшую надежду на ее безопасность. Я готов поклясться вам, что не подумаю добираться до нее, пока вы сами не позволите мне этого. Только скажите мне, где она, или я взломаю ворота и буду искать, пока не найду ее или пока чья-то услужливая рука не размозжит мне череп!

Ламберт, на момент задумавшись, сказал:

— Я не могу открыть, где леди Филли, но даю слово, что скорее поражу кинжалом предателя, чем допущу, чтобы она попала в ловушку. Ищите священника, он должен быть где-то в этом графстве. Потребуйте от королевы, чтобы лорд назвал вам ее местопребывание. И будьте уверены, что я храню ее как зеницу ока. Что вам нужно еще?

— Поклянитесь мне, что вы лучше убьете ее, чем допустите, чтобы ее, обесчещенную, сплавили на чужбину!

— Клянусь вам в этом головой своей единственной дочери!

Оба пожали друг другу руки.

Ламберт вернулся обратно в парк, а Вальтер Брай, мрачно посмотрев ему вслед, пробормотал:

— Болван, ты выдал себя. Филли в этом замке, и Дэдлей должен направляться по этой дороге, когда навещает ее. Я пойду за ним следом, как охотничья собака, я застигну его и заставлю ответить за нее.

Поодаль раздался осторожный хруст ветвей, словно в чаще пробирался какой-то человек.

„Неужели это — Дэдлей? Неужели Бог внял моим мольбам?“ — подумал Брай и, тихонько обнажив меч, подкрался к воротам парка.

Он увидел в чаще чей-то белый камзол, напряг все свое зрение, вглядываясь в темноту, и совсем было собрался крикнуть лорду громовое „Стой!“, как вдруг почувствовал, что его схватили сзади, быстро засунули ему в рот кляп, после чего опрокинули на землю и связали по рукам и ногам веревками.

— В темницу Лейстершира! — приказал Кингтон слугам, выступив из-за кустов. — Приставьте кинжал к его горлу и убейте его, если он попытается сопротивляться.

Брай хрипел в бессильной ярости, теперь он уже не мог сомневаться, что Филли предана, а он сам — пленник Лейстера.

Глава семнадцатая
РАСЧЕТЫ С ДРУЗЬЯМИ
I

править

В Англии, где в народной памяти было еще свежо правление кровавой Марии, в то время достаточно было одного слова „папист“, чтобы заклейменного им человека сделать предметом презрения и негодования толпы.

На таком положении вещей Кингтон построил свой план. Он пустил в графстве слух, что помог одной юной девушке бежать от ее шотландских родственников-католиков и укрыл ее в одном из замков. Поэтому приказал следить за всеми новоприбывающими людьми в графстве, так как под предлогом поисков увезенной девушки они могли заниматься вербовкой приверженцев папистской партии в Шотландии. Ему донесли, что в окрестностях Кэнмор-Кастла появился какой-то подозрительный субъект, вступивший в переговоры с Ламбертом и уже пославший двух гонцов в Шотландию, и Кингтону удалось явиться вовремя и захватить Брая, пока тот еще не успел найти Филли. В то время войска Бэрлея стояли на шотландской границе, помогая войскам Мюррея и протестантских лордов. А многие английские католики тайно переправлялись через границу, чтобы примкнуть к войскам Марии Стюарт. Таким образом у Кингтона всегда имелся достаточно приличный повод арестовать любого, кто навлекал на себя подозрения в общении с шотландскими католиками, как называли партию Марии Стюарт.

Лейстерширская тюрьма представляла собой старую прочную башню. Железные полосы ограждали окна; цепи, укрепленные в стенах камер, делали невозможным бегство того, кто однажды попал сюда и был прикован к ним. И Брай понял, что ненависть к нему Лейстера и нечистая совесть заставят его подольше продержать его здесь. Когда он лежал на сырой соломе, закованный в цепи, на него нашло тупое отчаяние, заставившее его роптать на Бога, проклинать судьбу и призывать смерть как единственную избавительницу.

Однажды дверь тюрьмы открылась, и на пороге камеры показался какой-то незнакомец. Брай был готов увидеть Дэдлея, ожидал, что тот предложит ему выбор: или отказаться от всякой мести, или умереть, и уже ликовал, что перед смертью хоть плюнет лорду в лицо. Но теперь увидел, что тот выдал его слугам, не сделав попытки к примирению.

— Вы пришли убить меня? — спросил Брай с горькой усмешкой. — Так торопитесь! Ваш господин хорошо заплатит вам за это, потому что негодяи обыкновенно трусливы, и лорду придется дрожать за свою шкуру все время, пока я буду жив.

Кинггон сделал вид, что удивился.

— Не понимаю, о каком лорде вы говорите, — сказал он.

— Я приказал арестовать вас, потому что вы — шпион католиков. Или вы будете отрицать, что три дня тому назад послали гонца в лагерь шотландской королевы и шныряете здесь по окрестностям, чтобы вербовать приверженцев Стюартам?

— Я ничего не буду отрицать, так как это не стоило бы труда. Я вижу, что лорд Лейстер позаботился подыскать хорошенький предлог, на основании которого меня можно было бы засудить!

— Да милорд даже и не знает ничего о вашем аресте! Конечно, он будет очень рад узнать об этом, так как вы шныряли вблизи замка, в который он запрещает доступ решительно всем.

— Потому что скрывает там жертву своего сластолюбия?

Своего сластолюбия? — удивился опять Кингтон. — Сэр, вы сумасшедший! Или вы знаете какие-нибудь особые подробности, касающиеся супруги милорда?

— Супруги? Вы первый, кто называет так несчастную. Разве свою супругу скрывают от всего света? Разве ее запирают, словно узницу, если имеют честные намерения? И, наконец, разве не преступление выбиваться лорду изо всех сил, чтобы заслужить милость королевы Елизаветы, а обманутую женщину подло держать взаперти, чтобы она могла незаметно исчезнуть, когда станет неудобной?

— Как? — притворялся Кингтон. — Вы сомневаетесь, что леди — законная супруга графа? Говорите, что вы знаете об этом!… Вам ничего не будет грозить, если я увижу, что вы явились совсем с другими целями, чем мутить народ! Вы знаете леди? Вы — родственник этой дамы?

Кингтон так мастерски играл свою роль, что Брай был введен в заблуждение и уже почувствовал доверие к нему.

— Сэр, — воскликнул он, — я — второй отец леди и любил ее, как родную дочь. Лорд увез ее и обещал дать ей свое имя. Я искал только доказательств, сдержал ли он свое слово или обманул меня. Борьба партий в Шотландии нисколько не касается меня. Я не собираюсь вербовать здесь кого бы то ни было, а хочу только убедиться, счастлива ли моя девочка, обманута ли Филли или нет. А так как я имею основания предполагать самое худшее, так как лорд достаточно могуществен, чтобы погубить меня, то я пытался тайком добыть требуемые мне доказательства.

— И вы узнали, что лорд обманул всех, что он не венчан? Но говорят, что брачная церемония все-таки была произведена, хотя и тайно.

— Был совершен обман, и больше ничего! Священника удалили, а в церковной книге исчезла брачная метрика.

— Вы сами видели церковную книгу?

— Нет, но ее видел человек, которому я могу верить, потому что, как и вы, верил в порядочность лорда.

— Это — Томас Ламберт?

Брай утвердительно кивнул, и Кингтон знал теперь все, что хотел, а именно, что Ламберт предал графа.

— Странно! — пробормотал он вполголоса. — А я считал этого человека негодяем, который душой и телом предался графу. Но как же он выдал вам графскую тайну?

— Именно потому, что он — не негодяй, потому, что он сам — отец и знает, что значит видеть, как ребенок погибает в нищете, отчаянии и позоре. Если у вас есть сердце, если вы — порядочный человек, то вы должны помочь мне спасти несчастную жертву.

— Сэр, но что же дает вам уверенность предполагать, что леди, которую вы называете Филли, хочет быть спасенной и последует за вами? Да, наконец, и спасение явится несколько запоздалым. Если леди — не супруга графа, тогда она уже потеряла свою честь, и ей не на что рассчитывать больше, как на то, что лорд обеспечит ее изрядной суммой, способной соблазнить кого-либо на то, чтобы дать ей свое имя.

— Вы были бы правы, если бы Филли была бесчестной, но она скорее согласится умереть, чем быть отвергнутой, и лорд знает это. Потому-то я и боюсь самых страшных последствий. Я боюсь, что он не отступит даже перед убийством, если будет вынужден отделаться от нее, когда ему понадобится быть свободным, чтобы стать мужем королевы.

— То, что вы говорите, — сочувственно размышлял Кингтон, — приводит меня в трепет. Разумеется, лорду придется как-нибудь отделаться от леди, если королева согласится стать его женой: королева вспыльчива и ревнива, она прикажет обезглавить лорда, если узнает, что он изменил ей. Таким образом, тот, кто помог бы скрыть где-нибудь леди, оказал бы графу большую услугу. Но где можно было бы скрыть ее?

— Это уж моя забота! Всем, что свято вам, заклинаю вас, снимите с меня оковы и дайте мне возможность исполнить задуманное. Ведь Филли — мой ребенок!

Кинггон сделал вид, будто задумался в нерешительности.

— Если бы ее увезти в Шотландию, — пробормотал он тихо, — если бы ее можно было спрятать там, пока лорд женится, и сказать ему, что она умерла; если бы тогда такой человек, как я, протянул ей руку, то лорду пришлось бы пойти на все, лишь бы купить наше молчание…

Пытливый взгляд Кингтона прочел по выражению лица Брая, что он усилием воли подавляет в себе желание разразиться проклятиями. Хитрый лицемер понял, что Брая нельзя было склонить в пользу подобного плана, и потому он изменил тон.

— Или, — продолжал он, словно ему пришла в голову другая мысль, — если бы доказать лорду неверность супруги, чтобы он оттолкнул ее раньше, чем будет вынужден пойти на преступление? Это, собственно говоря, можно было бы подстроить…

Брай задрожал от ярости и негодования, он понял, что человек, которому он доверился, думает только о спасении лорда, что ему безразлична несчастная жертва.

Кингтон заметил его возбуждение и принял решение: так как Брай не будет действовать в интересах Кингтона, то незачем входить с ним в соглашение,

— Мы спорим из-за выеденного яйца, — сказал он. — Кто может вообще поручиться, что слухи справедливы, что леди увез сам лорд, а не кто-нибудь из его друзей? Очевидно, лорд не может быть женатым, раз в Лондоне является претендентом на руку королевы, и, следовательно, совершенно невиновен. Знаете что? Если я выпущу вас на свободу, то вам лучше всего скрыться за границу и позабыть о ребенке, который порвал всякие узы с вами и не хочет и слышать о вас!

— Никогда! Лучше я умру в этих цепях! — захрипел Брай, уже не сомневавшийся, что Кингтон выведал от него все, что хотел. — Вы думали обхитрить меня, предполагая, что я не остановлюсь в выборе между тюрьмой и позорным бесчестием, очень возможно, что вы даже хотели с моей помощью обмануть своего господина! Отлично придумано, помощник подлеца! Но он еще пожертвует тобой, чтобы сэкономить благодарность и отделаться от соучастника преступления. Ступай и продавай твоему господину свою совесть, но не торжествуй слишком рано. Более могущественные, чем ты, будут искать меня, и когда найдут, живым или мертвым, то твой господин выдаст им тебя. И когда ты, палач клятвопреступника, будешь проклинать его, то моя тень посмеется над тобой.

— Продолжайте, продолжайте и не щадите глотки, — насмешливо ответил Кингтон. — Через недельку я наведаюсь сюда и посмотрю, может быть, после строгого воздержания вы заговорите иначе!

С этими словами он вышел из камеры и с такой силой щелкнул замком, запирая его, что все зазвенело вокруг.

Как ни старался Кингтон быть невозмутимым, угрозы Брая все же навели его на кое-какие сомнения. Ведь он начал слишком большую игру и мог проиграть, если Лейстер не станет супругом королевы. Кингтон был убежден, что только любовь к Филли и боязнь нарушения брака удерживали Лейстера ухватить окончательно руку, которую боязливо протягивала ему Елизавета. Весь двор был уверен, что Лейстер должен восторжествовать, так как королева зашла уже слишком далеко, чтобы вернуться обратно, и что лорду нужно только суметь использовать сложившиеся обстоятельства. Говорили, будто королева втайне уже дала ему свое слово и только колебалась объявить во всеуслышание о своем решении. С другой стороны, из слов Лейстера Кингтон знал, что лорд не решился рискнуть на действия, которые заставили бы королеву сдаться. Поэтому Кингтону казалось самым важным удалить Филли или внушить Лейстеру уверенность, что с этой стороны ему нечего бояться. Если бы ему настоять на этом разрыве, то судьба Лейстера была бы в его руках. Граф не смел бы ни в чем отказать ему, и от него зависело бы устроиться так, чтобы эта тайна защищала его и от самого лорда, в случае если бы тот вздумал отделаться от него. С этой целью Кингтон выкрал из церковной книги метрику и спрятал ее в надежном месте. Что же касалось самого плана овладения Филли, то в данный момент было мало надежд на то, что можно было бы овладеть ею без насилия.

Раздумывая над тем, как бы возбудить у лорда подозрения против Филли — а это было лучшим средством вызвать Лейстера на открытый разрыв с нею, — Кингтон вдруг получил известие, что лорд без предупреждения прискакал в Кэнмор-Кастл. До сих пор каждый раз, когда граф думал навестить свою супругу, он заранее предупреждал Кингтона, чтобы тот мог следить за его безопасностью. Было странно, что именно на этот раз он оставил всякую предосторожность.

„Неужели я уже стал неудобен? — горько подумал он. — Неужели немая леди заключила союз с Ламбертом и объявила мне открытую войну? Клянусь Богом, ничто не могло бы до такой степени ускорить ее гибель, чем это. Ну да чем скорее придет час решения, тем лучше!“

Он приказал ранним утром приготовить лошадей, чтобы отправиться с Пельдрамом в Кэнмор-Кастл.

Лейстер отдыхал в объятиях Филли. Он мог быть веселым, так как слова Елизаветы, что она не желает выходить замуж, обеспечивали ему на некоторое время спокойствие и отдаляли кризис. Филли поделилась с ним своим беспокойством, навеянным на нее угрозами Кингтона, а он, забыв, что еще недавно был готов на крайние средства, решил, что Кингтон без нужды преувеличивает опасность. Почему было ему бояться Сэррея и Брая? Ведь он сдержал слово и сделал Филли графиней Лейстер? К чему Кингтон хотел переменить местопребывание Филли и удалить ее из того круга, который был ей мил и делал жизнь сносной? В душу Дэдлея закрадывалось подозрение, что Кингтон нарочно преувеличивает размеры опасности, чтобы казаться как можно более необходимым, и это подозрение еще больше увеличилось, когда Филли дала ему понять, что очень мало доверяет этому человеку.

Лейстер вышел в другую комнату и приказал позвать Ламберта, и при виде его замкнутого, серьезного лица, у него мелькнула мысль, что, пожалуй, этот человек мог бы заменить ему Кингтона во всем, что касалось соблюдения тайны его брака.

— Вы — старый слуга прежних владельцев Кэнмор-Кастла, — начал он в снисходительно-благосклонном тоне, чтобы ободрить Ламберта. — Кингтон хвалил мне вашу надежность, и у меня есть доказательства ее. Вы знаете, какие причины заставляют меня держать в тайне свой брак. Скажите, как по-вашему: в полной ли безопасности здесь моя жена, даже если произойдет самое худшее и по повелению королевы произведут обыск замка?

— Здесь она в полной безопасности.

— Значит, вы не разделяете мнения Кингтона, что лучше было бы переменить местопребывание графини?

— Если бы это случилось, то я подумал бы, что леди лишилась вашего расположения.

— Вы подозреваете, что кто-либо из слуг способен выдать мой тайну?

— Нет, но под врагами я подразумеваю тех, кто посоветовал вам удалить венчавшего вас священника, кто выкрал метрику о вашем браке из церковных книг и теперь хочет лишить вашу супругу моей защиты. Простите откровенную речь, но я позволю себе спросить вас, ваше сиятельство: может ли быть враг более опасный для вашей тайны, чем человек, делающий все, чтобы лишить вашу супругу доверия к честности ваших намерений? Я не говорю, что это случилось или может случиться, — уточнил Ламберт, заметив, что лорд покраснел и резко вскочил с места, — но попытка сделана, и, как ваш верный слуга, я не смею умолчать об этом.

— Кто осмелился на это?

— Сэр Кингтон сказал леди, что доказательства законности вашего брака имеются у него одного и что в его власти заставить исчезнуть их!

Лейстеру было неприятно, что Кингтон зашел так далеко, но в тоне Ламберта было что-то такое, что привело его в еще большее раздражение.

— Я не потерплю, чтобы мои слуги подозревали друг друга без достаточных оснований! — повысил он голос. — Откуда вы знаете, что Кингтон позволил себе подобную наглость? Неужели моя супруга унизилась до того, что сделала вас своим поверенным?

— Нет, но ввиду того, что я должен оберегать ее, я не закрываю ни глаз, ни ушей, если к ней приближается кто-нибудь иной, кроме вас. Я подслушал все это.

— Ваше рвение заслуживает благодарности, но в будущем я посоветую Кингтону держать вас подальше. Я доверяю ему так же, как и вам, и если захочу, чтобы мои поручения передавали моей супруге вы, то сообщу их вам. Поэтому успокойтесь! Кингтон действовал согласно моему желанию, хотя форма, в которой он передал мое решение, видимо, неподходящая. Я люблю слуг, которые повинуются слепо и размышляют только в тех случаях, когда я того требую от них.

Лейстер сказал последнюю фразу особенно решительным тоном, чтобы твердо объявить Ламберту свою волю. Казалось, тот усилием воли подавлял в себе желание дать полную угроз отповедь, и Лейстер инстинктивно почувствовал, что, быть может, Кингтон был прав, настаивая, чтобы Филли покинула Кэнмор-Кастл. Поэтому он решил продлить испытание до крайних пределов, ожидая, что Ламберт недолго будет в силах владеть собою и выдаст то, что происходило у него в душе.

— Допустим даже, сэр Ламберт, — продолжал он, — что я буду поставлен в необходимость совершенно отрицать, будто брачная церемония действительно состоялась, и доказывать, что вы были введены в заблуждение. Быть может, моя жизнь будет зависеть от того, чтобы этот брак превратился в несуществующий, и я заставлю леди совершенно исчезнуть на некоторое время. Но в таком случае от человека, счета которого по управлению Кэнмор-Кастлом никогда еще не проверялись мной, я потребую слепого повиновения мне и полного молчания. Могу я рассчитывать на это?

Лейстер ждал каждый момент, что Ламберт даст простор раздражению, так как видел, как дергались его губы и судорожно вздрагивали мускулы лица. Но он ошибся. Ламберт сдержался, и его лицо снова приняло выражение прежней мрачной решимости. Он низко поклонился и сказал слегка дрожавшим голосом:

— Я и не подозревал, что вы можете решиться на нечто подобное. Я полюбил леди, как родную дочь, но я пожертвовал бы и родной дочерью для вашего блага, и скорее убил бы вашу супругу, чем повредил бы вам.

Все это было сказано с выражением глубокой преданности, но в глазах Ламберта сверкнул такой неприятный огонек, что Дэдлей невольно почувствовал ужас. Он отпустил Ламберта, сказав ему несколько ласковых слов и уверив, что только испытывал его, так как скорее согласился бы презреть любую опасность, чем поступить недостойно. Но едва Ламберт успел уйти, как граф резко зашагал из угла в угол. Ему было не по себе в этом замке, где любой разговор мог быть подслушан посторонним, ему казалось, что в лице Ламберта для него явился новый враг и мститель, занесший над его головой меч, чтобы отрубить ее, если он изменит Филли. Уж не вступила ли она в соглашение с этим человеком, не просила ли сама у него защиты? Очевидно, именно так, потому что иначе Ламберт не осмелился бы говорить так смело. И он решил, что Филли должна уехать. Как ни далек он был от мысли изменить ей, но должен был быть уверенным, что у нее не появится новый защитник, способный разорвать сеть, скрывающую его тайну…

Ну а если Филли не захочет повиноваться? Ведь раз она сумела настоять на свадьбе, возможно, что она позаботилась сохранить доказательства ее. Что если она не доверяет ему, тогда как он пожертвовал всей будущностью, чтобы овладеть ею, и рисковал из-за нее своей головой? При этой мысли Лейстер почувствовал, что мог бы возненавидеть, даже убить ее!

Он отправился к жене. Была уже ночь, и Филли давно ждала его. Она прочитала на его мрачном лице недоверие, почувствовала холодок, которым веяло от него среди теплых объятий, и ее сердце болезненно сжалось. Она посмотрела так умоляюще, доверчиво и нежно на Дэдлея, что его подозрительность растаяла, словно снег под лучами весеннего солнца.

— Филли, — сказал он, прижимая ее к себе, — если бы я когда-нибудь мог подумать, что ты перестала любить меня и доверять мне, то я усомнился бы в Боге. Что бы ни грозило мне, ты — опора, за которую цепляется мое сердце, в твоей любви я обрел любовь и мир. И если когда-нибудь мрачное недоверие закрадется в мое сердце, если, теснимый опасностью, нуждой и страхом, я позабуду, чем обязан тебе за твою любовь, то посмотри на меня, как теперь, — и я не сойду с пути чести, а скорее умру!…

Филли горячо поцеловала его в губы.

Вдруг Дэдлей вздрогнул: ему показалось, что за обоями послышался легкий шорох. Он вытащил кинжал и ударил им. Клинок скользнул по чему-то твердому, но звук был глуховат…

— И здесь тоже? — захрипел он. — А! Но я уничтожу соглядатая!…

Он посмотрел на Филли и заметил, как она побледнела и задрожала: в ее глазах виднелись ужас и смертельный страх.

Он заставил себя улыбнуться и произнес:

— Я боюсь привидений и бросаюсь с кинжалом на крыс. Ты дрожишь? Наверное, сильно испугалась, бедняжка? Воображаю, как тебе неуютно в этом замке, если даже у меня, мужчины, пробегает мороз по коже в подобной обстановке! Почему ты ни разу не пожаловалась? Такая покорность даже обидна, она доказывает, что ты мало откровенна со мной! Но я не приму больше от тебя такой жертвы, я найду место, где тебе будет веселее, чем здесь. Если хочешь, то Ламберт и его дочь поедут с тобой.

Филли поцеловала руки Лейстера. Его последние слова примирили ее с предложением, которое вначале испугало ее, так как она, по-видимому, угадала, кто был „крысой“ за обоями; к тому же она знала, что может положиться на Ламберта, которому верила безгранично.

На другое утро Дэдлей встал очень рано; он намеревался повидаться с Кингтоном и вместе с ним составить план переезда Филли в другое место, кроме того, он решил удалить от нее Ламберта.

Дэдлей только что сел на лошадь, как вдруг услышал звонок у ворот парка. Поэтому он быстро проехал по аллее и спрятался за кусты, наблюдая за тем, что происходило у ворот. Ламберт приоткрыл маленькое окошечко для того, чтобы удостовериться, кто звонит, и затем поднял тяжелый крюк, на который запирал ворота. По-видимому, звонивший был своим человеком в Кэнморе, иначе Ламберт должен был бы доложить владельцу замка о прибытии постороннего лица и получить от него соответствующее распоряжение.

Дэдлей решил, что сейчас войдет Кингтон, но, к своему величайшему изумлению, услышал голос Сэррея. Рука Лейстера невольно схватилась за кинжал, как бы готовясь к обороне.

Каким образом явился в Кэнмор Сэррей, и почему Ламберт открыл человеку, который известен ему как заведомый враг его господина?

Лейстер весь задрожал от негодования, но в следующий же момент его подозрения разъяснились. Ворота были снабжены помимо крюка еще и цепью, которая мешала приезжему войти в парк.

— Откройте, пожалуйста, — обратился Сэррей к Ламберту, — мне необходимо поговорить с вами.

— Я не могу исполнить ваше желание, — возразил Ламберт, — вход в замок посторонним воспрещен, а в особенности тем лицам, которые пытались насильно вторгнуться в Кэнмор. К тому же я и так могу говорить с вами, о чем угодно.

— Ну, как хотите, — проговорил Сэррей, — только должен вам сказать, что эти вечно закрытые двери внушают подозрения о том, что в замке происходит нечто такое, что боится огласки. Я пришел к вам затем, чтобы потребовать от вас ответа, куда девался Вальтер Брай. Мой друг остановился в этой местности и внезапно исчез. Скажите, видели ли вы его и что о нем знаете? Я требую определенного ответа, иначе я обращусь за помощью — и королевские войска насильно откроют ворота.

— Ваша угроза доказывает, что вы пришли сюда не с дружеской целью. Насколько мне известно, вы осведомлены о той причине, которая заставляет лорда Лейстера закрывать двери замка для всех посторонних, — ответил Ламберт.

— Если же вы действительно пользуетесь таким влиянием, что можете прибегнуть к войскам, то лорду Лейстеру придется обратиться к правосудию!

— Вы меня не так поняли, сэр, — возразил Сэррей. — Наоборот, я не хочу прибегать к тем мерам, которые могут открыть тайну лорда Лейстера, поэтому я и обращаюсь к вам с просьбой сообщить мне все, что вы знаете о судьбе моего друга. Я знаю, что у Вальтера Брая не было никакого основания уезжать отсюда. Его внезапное исчезновение заставляет меня предполагать, что у него имеется враг в этой местности, и я думаю, что этот враг — не кто иной, как вы.

— Вы заблуждаетесь, — проговорил Ламберт, — у меня нет никакой причины ненавидеть сэра Брая, что же касается моего господина, то он отдал мне строгий приказ вежливо отказать сэру Браю в приеме, если он пожелает посетить замок. Этого пока не случилось.

— Ты лжешь, несчастный! — воскликнул Сэррей. — Я знаю, что ты говорил с ним.

— Говорил ли я с сэром Браем или нет, это не имеет значения, — возразил Ламберт. — Вы можете удовлетвориться моим уверением, что сэр Брай даже не входил в парк Кэнмора. Куда он отправился и где находится теперь, мне совершенно неизвестно.

— Ах, ты, значит, говорил с ним, а между тем только что отрицал это! — не помня себя от негодования, крикнул Сэррей. — Сознавайся сейчас же, запер ли ты его в замке или, может быть, даже убил? Клянусь тебе спасением своей души, что ты мне ответишь за Вальтера Брая собственной головой! Если он еще не убит, а только заперт, то освободи его, за это я щедро заплачу тебе и заступлюсь за тебя перед своим господином.

— Я — не убийца, — с чувством собственного достоинства ответил Ламберт, — а замок Кэнмор — не темница. Мне не в чем сознаваться. Но не советую вам прибегать к исполнению своей угрозы, вы этим только совершенно напрасно возбудите гнев лорда Лейстера. Клянусь вам, что над сэром Браем здесь не совершено никакого насилия.

— Точно так же, как и над обесчещенной женщиной! — задыхаясь от гнева, прохрипел Сэррей и, схватив Ламберта за воротник, направил кинжал к его груди. — Открой сейчас же ворота и повинуйся, иначе смерть тебе!

Ламберт, не ожидавший такого внезапного нападения, растерялся и даже не вынул оружия для защиты.

Лейстер быстро помчался на помощь Ламберту и успел раньше, чем Сэррей смог перерубить цепь снаружи.

— Что это значит, милорд Сэррей? — резко спросил он. — Вы осмеливаетесь насильно врываться в мой замок?

Он выхватил меч и занес его над Сэрреем. Тот был так ошеломлен неожиданным появлением Лейстера, что опустил свой кинжал и разжал руку, державшую Ламберта. Однако, несколько оправившись, ответил Лейстеру:

— Да, я возьму приступом ваш замок, если не получу удовлетворительного ответа на свой вопрос. Вы подслушали наш разговор и потому потрудитесь сообщить мне, где находится Вальтер Брай. Отвечайте, иначе, по первому знаку с моей стороны, мой оруженосец отправится к лорду Бэрлею за помощью, а королева рассудит нас и выскажет свое мнение по поводу тайны кэнморского замка,

— Что ж, совершите клятвопреступление, милорд Сэррей! — холодно возразил Лейстер. — Ведь вы, кажется, клялись своей честью, что будете молчать? Жалуйтесь королеве, и мы увидим, как она отнесется к жалобе нарушителя своего слова.

— К тому же государственного преступника! — внезапно раздался чей-то голос, и позади Сэррея выросла фигура Кингтона с поднятым мечом. — Позвольте, ваше сиятельство, арестовать человека, который нарушает мир в стране и выступал в Шотландии вместе с католиками против солдат ее величества, королевы Елизаветы.

— Обезоружьте его, Кингтон, он хотел убить моего управляющего Ламберта, — распорядился Лейстер. — Ламберт, снимите цепь и поспешите на помощь Кингтону.

Сэррей старался уклониться от нападения Кингтона, но в это время ворота открылись — и мечи Лейстера и Ламберта сверкнули перед его глазами.

— Сдавайтесь! — крикнул Дэдлей. — Иначе вам грозит смерть!

— Я предпочитаю умереть, чем быть вашим пленником! — крикнул Сэррей и, прислонившись спиной к дереву, храбро смотрел на своих трех противников.

Кингтон занес свой меч над головой Сэррея, но Лейстер отпарировал этот удар, решив, что будет лучше, если он пощадит Сэррея, чем отягчит свою совесть убийством человека, который был когда-то его товарищем.

— Не убивайте его, Кингтон! — воскликнул Дэдлей. — Дарую вам жизнь, милорд Сэррей, в память нашей прежней дружбы. Прощаю вам ваше позорное предложение, оно служит ясным доказательством того, до какого ослепления довела вас ваша ненависть ко мне. Вы свободны. Пойдите теперь к королеве и, в благодарность за дарованную вам жизнь, откройте ей мою тайну, и тогда вам нетрудно будет уничтожить меня. Скажите Елизавете, что я женился по любви, прежде чем мог заподозрить, что она удостоит меня своим расположением. Передайте ее величеству, что я предпочитаю сделаться жертвой ее мщения, чем пролить кровь человека, который был раньше для меня братом.

Кингтон с недовольным видом покачал головой, он нашел, что Лейстер поступает глупо. Нужно было воспользоваться благоприятным обстоятельством и отделаться от врага, а не проявлять свое великодушие. Ламберт, напротив, с чувством глубокого уважения взглянул на графа Лейстера. Его сомнения начали рассеиваться. Если бы его господин хотел действительно изменить Филли, он не пощадил бы Сэррея.

Что касается Роберта, то он был поражен и растроган, приписав свое спасение его великодушию.

— Я не буду жаловаться на вас, милорд Лейстер, — ответил Сэррей, вкладывая меч в ножны. — Если бы этот человек, — прибавил он, указывая на Ламберта, — сразу сказал мне, что вы сдержали свое слово, у меня даже и не явилось бы подозрения, что с Браем случилось что-нибудь нехорошее. Ведь Брай хотел только убедиться, счастлива ли Филли, и отомстить за нее, если вы изменили ей. Но раз вы верны Филли, то не может быть никаких сомнений в ее счастье. Я вернусь в Шотландию, как только разыщу своего друга. Вам больше нечего опасаться ни его, ни меня.

Сэррей поклонился, бросил Ламберту свой кошелек и скрылся в чаще леса.

— Никто не упрекнул бы вас, ваше сиятельство, если бы вы не отклонили моего удара, — прошептал Кингтон, наклоняясь к Лейстеру, в то время как Ламберт запирал ворота. — А теперь, дай Бог, чтобы вам не пришлось раскаяться в своем великодушии.

— Характер лорда Сэррея служит мне ручательством, что я не пожалею о своем поступке! — возразил Лейстер. — Но необходимо отыскать другое место пребывания для леди, — продолжал он, когда вошел в замок вместе с Кингтоном, оставив Ламберта в парке. — Во-первых, ее нужно поместить так, чтобы не было возможности отыскать ее; а во-вторых, мне хотелось бы оградить леди от внушений Ламберта. Этот человек более предан ей, чем мне.

— Он уже изменил вам, ваше сиятельство, — вкрадчиво заметил Кингтон. — Сэр Брай узнал от него, что запись о вашем бракосочетании исчезла из церковных книг. И Ламберт будет до тех пор предан вам, пока вы останетесь верны вашей супруге.

— Следовательно, это будет всегда, — уверенно проговорил Дэдлей. — Но я не могу допустить, чтобы кто-нибудь из моих слуг осмеливался выдавать мои поступки и недоверчиво следить за мной. Да, графиня должна уехать отсюда! Ламберт подслушивает всех и не выпускает из вида ни одного моего шага.

— Я уже принял меры, ваше сиятельство, — сообщил Кингтон. — Есть безопасное и приличное помещение для вашей супруги. Если ей угодно, она может сегодня же переехать отсюда.

— Она захочет уехать, если мы скажем ей, что Ламберт и его дочь будут сопровождать ее! — перешел на шепот Дэдлей. — Но это будет только сказано, а в действительности Ламберт должен оставаться здесь. Можешь ты так устроить, чтобы Ламберт и леди Филли не догадались об этом?

— Могу, ваше сиятельство! — кивнул Кингтон.

В тот же день вечером к замку подвели шесть оседланных лошадей. Филли, Ламберт и Тони готовились к отъезду. Ламберт совершенно успокоился, когда ему сказали, что леди должна уехать из Кэнмора, потому что Браю и Сэррею стало известно ее местопребывание, и что на его обязанности будет лежать дальнейшая охрана графини. Разговор Лейстера с Сэрреем развеял последние сомнения Ламберта.

Пельдрам стоял возле лошадей. Кингтон громко заявил, что проводит все общество только через лес, а затем вернется обратно в Кэнмор, где будет управлять имением до тех пор, пока графу Лейстеру можно будет открыто заявить о своем браке, и тогда Ламберт снова займет свое прежнее место.

Дэдлей посадил Филли на лошадь, Ламберт помог дочери сесть в седло, и дамы в сопровождении Лейстера поехали по аллее к воротам парка.

Пельдрам и Кингтон тоже вскочили на коней, но Ламберт не мог сесть на лошадь, так как подпруга у седла оказалась слишком короткой.

— Скорее, скорее! — нетерпеливым голосом торопил его Кингтон. — Пельдрам, поезжайте вперед, покажите графу дорогу, а мы с сэром Ламбертом догоним вас через несколько минут!

Ламберт не подозревал никакого злого умысла, тем более что Кингтон спрыгнул на землю для того, чтобы помочь ему. Однако он скоро заметил, что камердинер графа вместо того, чтобы отстегнуть пряжку и опустить подпругу, наоборот, поднимает ее еще выше.

— Я поеду без седла, не беспокойтесь, сэр, — сухо обратился он к Кингтону и сделал движение, чтобы снять седло, но Кингтон быстро схватил управляющего левой рукой, а в его правой руке сверкнул кинжал.

— Судьбе угодно, — воскликнул он, — чтобы вы оставались в Кэнморе, а я буду стеречь леди Лейстер. Не вздумайте сопротивляться! Я предпочитаю уложить вас тут же, на месте, чем состязаться с вами в фехтовальном искусстве. Видите ли, вы слишком любопытны для того, чтобы быть стражем графини, поэтому граф думает, что для вас будет полезнее остаться здесь. Для того чтобы отвлечь подозрение, что леди Лейстер уехала из замка, охраняйте его так же тщательно, как это было во время пребывания графини здесь. Если вы хотите увидеть свою дочь, то не пытайтесь разузнать, где она находится, так как при малейшей вашей попытке открыть убежище леди Лейстер вы будете убиты мною, Пельдрамом или самим графом. Вы вступили в переговоры с врагом лорда Лейстера, Вальтером Браем, и потому мы принуждены принять меры, чтобы охранить себя от вашего шпионства. Ваша дочь останется при леди заложницей. Если вы будете вести себя хорошо, тихо и спокойно, с вашей дочерью не случится ничего дурного и она будет возвращена вам даже раньше, чем вы, может быть, ожидаете; но в случае какого-нибудь враждебного отношения с вашей стороны, знайте, вы сами подписываете смертный приговор себе и своей дочери. Вы оба — свидетели бракосочетания лорда, и потому, не желая излишней болтовни, мы принуждены будем заставить вас обоих умолкнуть навеки.

Кингтон вскочил на лошадь, пришпорил ее и ускакал вперед.

Ламберт был совершенно ошеломлен; его глаза блуждали точно у безумного. Придя немного в себя, он поспешно сорвал седло с лошади и собирался броситься в погоню за Кингтоном, но увидел, что лошадь истекает кровью. Под видом подтягивания подпруги Кингтон перерезал несчастной лошади ножные вены. Ламберт застонал от бессильной злобы и послал громкие проклятья по адресу Кингтона.

Долго стоял он в полном изнеможении, не зная, что предпринять. Вдруг он облегченно вздохнул, и дьявольски злобная радость сверкнула в его глазах.

— Ты знаешь, что я говорил с Браем, — произнес он вслух, — значит, он находится в твоей власти, а лорд Сэррей ищет своего друга и так же обманут, как и я. Но погоди, я помогу ему найти Брая — живым или мертвым, все равно — и тогда я отомщу вам за себя и свою дочь. Я предпочитаю, чтобы Тони умерла, мне это будет легче, чем сознавать, что она находится в вашей власти! Да, убейте мою дочь, но я отомщу вам за свое дитя, за несчастную леди и за себя самого. Бог накажет вас!

Ламберт, как безумный, бросился из ворот парка на дорогу. По его мнению, лорд Сэррей должен был быть где-нибудь вблизи, так как сказал, что не уедет до тех пор, пока не найдет Вальтера Брая. Ламберт казался совершенно безумным: он бежал вперед, никого и ничего не замечая, и его седые волосы в беспорядке развевались над бледным лицом.

Встретив на пути рабочего, он спросил его, не знает ли тот, куда поехал и где остановился приезжий всадник? Поденщик ответил, что в гостинице проживает какой-то незнакомец, называющий себя лордом Сэрреем, и, как он видел, отправился к судье.

Ламберт радостно помчался дальше.

Глава восемнадцатая
ГРАФ БОСВЕЛ
I

править

Из Дэнвера Мария Шотландская призвала часть преданной ей аристократии, которая, вооружившись, составила небольшое войско вокруг королевы. Храбрый Босвел, Этол, Гэнтли и другие собрались под знамя королевы и решили защищать свою прекрасную властительницу от мятежников. Марии пришлось лишний раз убедиться, какой чарующей силой она обладает, но теперь это не радовало ее, так как ее душа была полна мрачной ненависти. Ее сердце требовало мести за все то, что ей пришлось перенести. В ее жизнь грубо ворвались чужие люди, унизили ее, совершили насилие над ее властью. Ей стоило лишь представить себе убитого Риччио, как рядом с ним вырастала фигура Дарнлея, человека, которого она вытащила из грязи и подняла до ступеней трона. А этот человек даже не имел мужества заступиться за нее, когда ее смертельно оскорбляли! Если Дарнлей и не участвовал в заговоре, не совершал сам убийства, то во всяком случае он был в тот страшный час заодно с убийцами. Кровь Риччио навеки оттолкнула от Марии ее супруга, и она чувствовала к Дарнлею глубокое презрение, невыразимую ненависть.

Королева опубликовала манифест против мятежников, но Дарнлея еще щадила, исподволь подготавливаясь к мести. Мария выжидала благоприятную минуту, придумывала всевозможные способы, чтобы полнее и как можно сильнее отомстить своему мужу. Она притворялась перед Дарнлеем, делала вид, что простила ему, но в ее душе все глубже и глубже росла ненависть к трусливому изменнику. Она письменно обещала Мюррею полное прощение, если он согласится подчиниться ей и поможет рассеять враждебную партию.

Со страстным желанием мести и с сознанием того, что она в состоянии выполнить это желание, Мария переехала в Эдинбург вместе со всеми своими приближенными. Лорды Линдсей, Мортон, Дуглас и их сторонники были привлечены к суду, но успели вовремя бежать в Англию, а поплатились лишь отдельные лица, присутствовавшие в Голируде в момент убийства Риччио. Граф Лэтингтон был отрешен от всех своих должностей, а графу Ленноксу запретили являться ко двору. Тело несчастного Риччио вырыли из земли, отпели в королевской капелле и похоронили с подобающими почестями. Что касается Дарнлея, то его тоже привлекли к ответу, а затем на всех перекрестках улиц появились объявления, гласившие следующее:

„Во избежание ложных слухов и превратных толков, распространяемых в народе относительно участия его высочества в убийстве секретаря королевы и преступном аресте подданных ее величеству лиц, королева объявляет своим верноподданным, что его высочество, принц-супруг, в присутствии Тайного совета королевы, поклялся своей честью ее величеству, что не только не принимал никакого участия в преступлениях изменников, но ничего не знал об отвратительном заговоре“.

Готовность, с которой Дарнлей согласился на это унизительное объявление, еще более усилила чувство негодования Марии Стюарт, она, конечно, не верила ни одному слову своего супруга, и вскоре ей пришлось наглядно убедиться, насколько она была права в своем недоверии.

Союзники Дарнлея, возмущенные его двойной изменой, прислали Марии подписанный ее мужем оригинал заговора, из которого ясно было видно, что убийство Риччио было заблаговременно задумано, затем предполагался арест королевы и передача ее короны Дарнлею. Мария велела позвать своего мужа, представила ему доказательство его вины и назвала его коварным изменником, трусом и лжецом. Затем она с отвращением отвернулась и просила Дарнлея держаться подальше от нее.

Напрасно старался Мелвил примирить королеву с супругом. Он пытался убедить ее, что проступок ее мужа объясняется безумной, хотя и необоснованной ревностью, которую старались возбудить в нем его враги, чтобы воспользоваться слабостью его высочества. Мария запретила говорить ей об этом ничтожном человеке, которого она тем более ненавидела, чем сильнее чувствовала себя связанной с ним на всю жизнь.

Между тем приближалось время родов. Королева переехала в Стирлинг, где собиралась провести первые недели после болезни, так как там было тихо и не приходилось опасаться мятежников. Вскоре она разрешилась от бремени мальчиком, которого Дарнлей признал своим законным сыном. Тем не менее Мария не допустила, чтобы ее муж присутствовал при обряде крещения. Она хотела освободиться от Дарнлея и вместе с тем презирала его настолько, что жалела потратить сколько-нибудь усилий для того, чтобы устранить этого ничтожного человека со своего пути.

Мария переживала теперь состояние кризиса: обстоятельства жизни требовали от нее действия, стремления вперед, а сердце жаждало отдыха и покоя. Можно было бы думать, что горький опыт заставил ее забыть о любви, тем более что разочарование, испытанное ею во втором браке, должно было ей напоминать чаще о Франциске и сожалеть, что она изменила его памяти.

Может быть, Мария и действительно не думала бы больше о любви, если бы в ее сердце были лишь грусть о прошлом, разочарование в любимом человеке! Но это было не так. Королева мечтала о новой любви, безумной и страстной, которая опьянила бы ее, заставила бы забыть о всех горестях жизни. Кроме того, Мария думала, что, изменив открыто мужу, она отомстит ему, отплатит за смерть невинно убитого Риччио. Ей хотелось полюбить человека, сильного духом, опираясь на руку которого она могла бы смело и открыто посмеяться над своими недругами.

Такой человек нашелся: это был граф Босвел, смертельный враг Мюррея.

Приглашение Босвела обратно в Шотландию было первым шагом королевы против деспотизма брата. Когда-то, во время проезда Марии через Дэнбар, Босвел предложил ей свой меч, теперь же на его долю выпал жребий быть орудием мести в руках королевы.

Новому избраннику Марии Шотландской было в то время около тридцати лет; его имя считалось одним из наиболее аристократических во всем королевстве, а получив обратно свои имения, он мог занять первое место среда богачей Шотландии. Босвел был известен как до безумия храбрый человек, в полном смысле рыцарь, как по взглядам, так и по обращению с людьми. Отличаясь открытым характером, Босвел смело говорил о своих планах, не скрывал своих недостатков и совершенно не привык действовать окольными путями. Всем своим видом он напоминал несокрушимого героя рыцарских времен, которого можно скорее сломать, чем заставить согнуться. Этого человека Мария приблизила к себе и в непродолжительное время он завоевал ее сердце.

Расположение королевы к графу Босвелу было так ясно, что Дарнлею приходилось опасаться за свою участь. Он видел жену, окруженную его врагами, видел, что она примирилась с теми людьми, по милости которых он сам изменил ей. Дарнлей не сомневался, что его звезда закатилась навсегда, и был далеко не уверен в своей судьбе.

В один из прекрасных солнечных дней двор готовился к большому торжеству. На высокой башне Голируда развевался королевский флаг, на котором был изображен красный лев. Многочисленные окна замка блестели на солнце; сталь касок солдат почетного караула ослепительно сверкала. Вокруг замка собрались представители разных видов дворцовой службы: здесь были военные в блестящих мундирах, пестро одетые пажи, стрелки конвоя ее величества в высоких шлемах, с луками и стрелами, с длинными кинжалами за поясом.

Мария Стюарт стояла у окна, поджидая возвращения графа Босвела, который должен был вернуться после недолгого отсутствия. Ни одна влюбленная невеста не могла ждать более нетерпеливо своего жениха, чем ждала Босвела шотландская королева.

Дарнлей, возмущенный всеми приготовлениями для встречи его соперника, был мрачнее обыкновенного. Придворные заметили, что у Дарнлея что-то недоброе на уме, но никто не решался заговорить об этом с королевой и обратить ее внимание на свирепый вид мужа.

Наконец издали показалась блестящая кавалькада, и в тот же момент Дарнлей исчез из замка через один из боковых выходов.

— Принц скрылся, — прошептала Мария Сэйтон, наклоняясь к королеве. — Прикажите догнать его и проследить за ним, у него что-то недоброе на уме.

Мария Стюарт искала в это время глазами графа Босвела и, недооценив тревогу фрейлины, спокойно ответила:

— Пусть Дарнлей строит козни, это только скорей приведет его к гибели. Вот подъезжает к дворцу человек, который защитит меня от всего. Неужели можно бояться Дарнлея, когда здесь Босвел? Наоборот, меня беспокоит мысль, что Дарнлей примирится и с ним. Он слишком труслив, чтобы выражать протест, он — полное ничтожество, пресмыкающийся червь! Дай Бог, чтобы Дарнлей дал мне еще один повод осудить его и расторгнуть свой брак с ним. Я предпочитаю умереть, чем быть связанной с этим человеком.

Кавалькада приблизилась к решетке замка. Впереди всех гарцевал Босвел в блестящем панцире.

Граф не обладал красотой лица, как Дарнлей, но отличался рыцарским благородством, умом и смелостью. Когда он наклонился на своем седле и отвесил почтительный поклон Марии Стюарт, она вспыхнула ярким румянцем и замахала в ответ на поклон белым платком, в ее приветствии была не благосклонность королевы к своему вассалу, а горячая любовь женщины к избраннику ее сердца.

Позади королевы стояли обе сестры Сэйтон. Мария озабоченно смотрела на королеву, предчувствуя какое-то несчастье, а Джэн с детским любопытством следила за блестящей кавалькадой. Вдруг ее лицо зарделось: она заметила среди всадников лорда Сэррея, который только что въехал в ворота замка.

Через несколько часов все залы дворца были залиты огнями. Приехавшие кавалеры сменили свои запыленные платья на бальные костюмы. Королева и ее придворные дамы тоже явились в парадных платьях. Только один человек среди всей этой нарядной толпы выделялся своим скромным костюмом и мрачным выражением лица. Его глаза нетерпеливо и беспокойно следили за королевой, которая вела продолжительный разговор с Босвелом. Этот человек был лорд Сэррей, он притоптывал ногой от досады и уже собирался подойти к Марии Стюарт, не ожидая конца ее разговора с Босвелом, как вдруг увидел проходившую мимо даму, и его лицо просияло, точно по нему скользнул солнечный луч.

— Леди Джэн, — воскликнул он, останавливая даму, — может ли посторонний человек просить вас об одной милости?

— Вы здесь — не совсем посторонний человек, милорд Сэррей, — возразила Джэн Сэйтон, слегка краснея и устремив на Сэррея такой сердечный, горячий взгляд, что у него сердце затрепетало. — Вы — испытанный друг королевы, и она будет очень рада видеть вас и говорить с вами.

— Об этом именно и я мечтаю, — произнес Сэррей. — лорд Босвел обещал мне, что попросит королеву назначить мне как можно скорее тайную аудиенцию. Я так понадеялся на его обещание, что оставил на конюшне оседланную лошадь, так как хочу сегодня же ехать обратно в Англию. Не согласитесь ли вы, леди Джэн, помочь мне в этом деле?

— С удовольствием, — ответила она. — Надеюсь, что ваша просьба будет исполнена королевой и что это так же успокоит вас, как успокоило меня ваше обещание избегать ссор с моим братом. Я потом узнала, какую жертву вы принесли мне, и буду всегда благодарна вам за нее.

— Леди, я поступил бы так же даже в том случае, если бы вы не высказали мне своего желания, — проговорил Сэррей. — Я за вас и за близких вам людей готов отдать свою жизнь. Если бы не священная обязанность, призывающая меня сейчас в Англию, я ни за что не уехал бы отсюда. Боюсь, чтобы эта сияющая радость не была предвестником грозы…

--… которая разразится из-за графа Босвела, — тихо прервала его Джэн. — Прошу вас, предостерегите несчастную королеву. Ваше слово больше значит для Марии Стюарт, чем советы ее лучших друзей. Вы знаете, принц убежал.

— Я предчувствовал это, — ответил Сэррей. — Теперь он придумает новую недостойную борьбу с королевой. Горе ей, если она окажется победительницей, а еще большее горе, если ее победят. Во всяком случае королева найдет во мне человека, который будет защищать ее до последней капли крови. Не оставляйте и вы ее!

— Вы всегда найдете меня возле королевы! — торжественно произнесла Джэн и торопливо направилась к королеве, чтобы передать ей просьбу графа.

Мария Сэйтон стояла недалеко от Джэн и Сэррея, но они не заметили ее. Она не могла вполне расслышать их разговор, но сердцем поняла его. Глубокий вздох вырвался из ее груди, и горькая улыбка скользнула по ее губам, начинавшим уже терять свежесть молодости.

Мария Стюарт сейчас же исполнила просьбу Сэррея, она приняла его в небольшой комнате, примыкавшей к бальному залу. Необыкновенно скромный костюм графа, его мрачный вид и настойчивая просьба принять немедленно внушили королеве беспокойство, она боялась услышать что- нибудь такое, что могло вызвать новую тревогу.

— Что скажете, милорд? — спросила она, озабоченно вглядываясь в лицо Сэррея.

— Я прошу вас, ваше величество, личного одолжения, доказательства того доверия ко мне, о котором вы неоднократно милостиво говорили, — ответил Сэррей. — Соблаговолите дать мне какое-нибудь поручение к королеве английской и удостоверение, что я послан вами. Это удостоверение даст мне возможность видеть королеву Елизавету и защитит меня от интриг моих врагов. Мне необходимо у королевы Англии просить суда над человеком, сделавшимся всемогущим в ее королевстве!

— Вы, вероятно, говорите о графе Лейстере? — удивленно заметила Мария Стюарт. — Но ведь он был вашим другом?

— Я боюсь, ваше величество, что он стал настолько моим врагом, что я принужден просить у вас охранной бумаги для того, чтобы не попасть в тюрьму при малейшей попытке приблизиться к трону королевы Елизаветы!

— Я, конечно, дам вам удостоверение, милорд, — сказала Мария, — но боюсь, что мое ходатайство за вас перед моей сестрой принесет вам мало пользы. Елизавета завидует мне, хотя мое положение далеко незавидно. С тех пор, как у меня родился сын, она возненавидела меня вдвойне, так как мое право на английский престол увеличилось. К довершению всего мои легкомысленные друзья называют уже маленького принца наследником Англии, Шотландии и Ирландии. Так что звание посланника Марии Стюарт не доставит вам радушного приема.

— Мне только важно видеть королеву Елизавету, ваше величество, — заметил Сэррей. — Она должна будет принять меня как человека, явившегося к ней по поручению королевы шотландской, а сделает ли она это с удовольствием, или с отвращением — для меня безразлично.

— Я от души желаю, чтобы ваша цель была достигнута! — сказала Мария. — Надеюсь, что милости Елизаветы, если она вас удостоит ими, не заставят вас позабыть обо мне, вашем постоянном друге. Я мало знаю таких друзей, как вы. Другие мои доброжелатели требуют благодарности раньше, чем заслужат ее, очень многие из них заплатили за мои благодеяния низким предательством, один вы ни разу не дали мне возможности хоть частью погасить свой долг перед вами, который накопился в течение многих лет.

— Вы могли бы вполне расквитаться со мной, ваше величество, даже сегодня, если бы пожелали последовать совету преданного друга, — заметил Сэррей. — Поборите свой совершенно справедливый гнев, помиритесь со своим супругом, вы этим оградите себя и свою страну от нового кровопролития.

— О нет, я была слишком жестоко обманута Дарнлеем, слишком глубоко оскорблена. Не будем больше говорить об этом. Мой секретарь напишет вам сейчас письмо к Елизавете. Передайте ей вместе с этим письмом, что ее опасения совершенно неосновательны, что я жажду отдохнуть от интриг английского двора.

Мария Стюарт сделала прощальный жест рукой и благосклонно взглянула на Сэррея, но он видел по выражению ее лица, что она серьезно рассердится, если он произнесет еще хоть одно слово в пользу Дарнлея.

Сэррей бросил безнадежный взгляд на королеву, как будто она стояла на краю пропасти, которой сама не замечала.

Глава девятнадцатая
УБИЙСТВО ДАРНЛЕЯ
I

править

Дарнлей действительно тотчас же выехал из Голируда, как только туда прибыл Босвел. На другой день, еще не зная, что Дарнлей скрылся, граф представил Марии Стюарт доказательства, что тот завязал переговоры с католической партией и написал папе, будто королева с каждым днем выказывает все меньше и меньше религиозного рвения.

Мария презрительно передернула плечами и сказала, с досадой отбрасывая бумаги:

— Ах, да кто ему поверит! Право, я даже не вижу, какова цель этой новой подлой комедии!

— Но зато я вижу! — возразил Босвел. — Католики являются вашей главной опорой — вот Дарнлей и хочет вкрасться к ним в доверие, чтобы они встали на его сторону и воспротивились разрыву ваших брачных уз. Кроме того, по правилам вашей религии развод не может состояться без согласия папы. Вот Дарнлей и старается подластиться к папе, представляясь ревностным католиком. Вы улыбаетесь?.. О, это жестоко! Если у вас хватает терпения влачить это тяжелое ярмо, не видя человека более достойного, чем он, то другие не в состоянии терпеть, чтобы вы, которую надо носить на руках, принадлежали какому-то уличному мальчишке! Я лучше убью его, чем потерплю, чтобы он оставался около вас!

Мария продолжала улыбаться и наконец показала графу письмо:

— Прочтите, а потом судите сами!

Босвел схватил письмо.

— От графа Леннокса? — изумился он, читая письмо. — Лорд Дарнлей собирается бежать во Францию, так как не может долее выносить ваше презрение?.. Он до смерти огорчен тем, что потерял вашу любовь, и поэтому хочет навеки расстаться с вами, чтобы вдали от вас постараться искупить свой грех?..

— Разорвите письмо! — улыбнулась Мария. — Это новое доказательство его лицемерия. Письмо пришло вчера, наверное, граф Леннокс надеялся, что это послание растрогает меня, и я пожалею о самоуничижении Дарнлея, удержу его и прощу все! Он выехал за ворота, зная, что я стою у окна. Но я решила — пусть едет куда хочет, мне до него нет никакого дела!

— Но ведь он уехал, не порвав связывающей вас цепи! Разве вы не видите, что он просто хочет сделать невозможным развод и что ему надоело унижаться?.. Вот он и хочет на чужбине навербовать себе сторонников, которые помогли бы ему защитить свои права! Неужели вы не боитесь, что он упорно будет настаивать на своих супружеских правах, чтобы вы никогда не могли подать свою руку тому, кому выпало бы на долю счастье завоевать вашу милость и благосклонность.

Мария Стюарт покачала головой.

— Я боюсь только одного: как бы Дарнлей не вернулся обратно, увидев, что его план оказался недейственным; если я захочу разорвать связывающие меня цепи, то Дарнлей не в силах помешать мне в этом; сбежавший супруг может подпасть под декрет об изгнании, и папа разрушит подобный брачный союз!

— Вы хотите этого? — спросил Босвел. — Мария! Многие могут по праву добиваться вашей короны, и я с радостью уступил бы вас каждому достойному вас, если бы вы могли вручить корону, не отдавая руки. Но вы — королева, и тот, кто ухаживает за вами, добивается не только короны, но и женщины. Клянусь Богом, я никогда бы не мог лицемерить, подобно Генриху Дарнлею, будто добиваюсь руки Марии без ее короны, потому что там, где я люблю, я хочу иметь всю женщину, хочу быть полным господином, а не вассалом, действительно супругом, а не подданным. Мария, прогоните меня, удалите от себя, если ваше сердце не может подать мне ни малейшей надежды! Не дайте разгореться страсти, и без того пожирающей меня, так как я готов для вас даже на убийство!

— Милорд Босвел, вы говорите с замужней женщиной! Если бы я была свободна, то вы не решились бы сказать такие слова под страхом того, что я вас за это изгоню из пределов государства. Но я не свободна, хотя была бы гораздо счастливее, если бы выбрала вас вместо Дарнлея. Этого вам достаточно. Сказать более было бы преступлением, таинство брака ставит между нами непреодолимую преграду. Однако посмотрите-ка! — сказала она, показывая на окно. — Оказывается, я не ошиблась: Дарнлей возвращается!

Босвел взглянул в окно и увидел, как принц-супруг въехал в ворога замка. Босвел топнул ногой, на его лбу от бешенства налились жилы.

— Клянусь Богом, — сказал он, — такое издевательство королева Шотландии не должна стерпеть. Это подлое лицемерие! Граф Леннокс заслуживает казни за свое письмо. С вами — королевой — играют, словно с влюбленной девчонкой!

— Успокойтесь, — ответила королева, — быть может, болтают, что я сама вынудила жестоким обращением Дарнлея покинуть меня. Но пусть он осмелится сделать мне хоть один упрек, тогда я отвечу ему так, как следует; тогда суду придется разобраться, кто из нас виноват!

Королева приказала немедленно созвать Тайный совет и попросить французского посланника присутствовать на заседании.

Когда собрались все лорды, то пригласили и Дарнлея. Слух, будто он сбежал, уже распространился среди всех. Дарнлей знал, что королева получила письмо его отца, он не осуществил намерения сбежать и поэтому мог сказать, что надежда примириться с Марией удержала его в Шотландии. Этим он рассчитывал дать доказательство, что не замышляет никакой измены.

— Ваше высочество, — начала Мария, и уже ее холодный, строгий тон заставил его вздрогнуть, — мы поставлены в известность, будто вы замыслили оставить Шотландию и поискать себе убежища во Франции. Я не хочу спрашивать французского посланника, не завязывали ли вы с ним таких переговоров, которые могут быть сочтены государственной изменой, равно как не хочу допытываться о том, что заставило вас отказаться от своей мысли. Я остановлюсь на одном: вы собирались тайно покинуть страну и принимали меры к обеспечению побега. Ваше высочество, если вы таили при этом какую-либо преступную мысль, то я не смею и не могу ставить вам это в укор, так как вы отказались от нее вполне добровольно. Но я требую ответа, что привело вас к подобной мысли? Мы, к сожалению, уже испытали, что некоторые из наших подданных пустились на открытые мятежные деяния, так как хотели добиться того, чего им не присудил бы никакой суд в стране. Но то, что вы, наш супруг, искали средств к тайному побегу, что вы могли хоть на миг подумать об этом, служит уже обвинением против вас и заставляет предполагать, будто мы лишали вас приличествующих вам прав и защиты. Предъявите Тайному совету ваши обвинения! Мы готовы защищаться против каждого обвинения и представить законные доказательства, но потребуем также, чтобы их проверили и указали нам, как мы должны поступать, чтобы быть справедливыми по отношению к самим себе.

Дарнлей смущенно молчал. Он чувствовал, что всякие обвинения приведут только к тому, что Мария публично напомнит о его старых грехах и потребует наказания за них. Мог ли он жаловаться на отставку от государственных должностей? Мог ли он обвинять Марию в презрительной холодности обращения? Он видел расставленную ему ловушку. Каждое обвинение могло обрушиться против него же самого, и процесс, которого он потребовал бы в свое оправдание, раздавил бы его!

Дарнлей молчал. Лорды тоже обращались к нему с вопросами, но он ничего не отвечал им. Тогда французский посланник объявил, что, собираясь бежать, Дарнлей обрек на нарекания либо свою собственную честь, либо честь королевы. И спросил, может ли он привести обоснованную мотивировку бегства или не даст никаких убедительных объяснений своего поступка.

У Дарнлея не хватило духа привести свои основания. Он заявил, что королева не давала ему никаких оснований для бегства, и Мария, добившаяся своего, объявила, что вполне удовлетворена таким ответом; теперь она была свободна от всяких нареканий, и Дарнлей мог бежать или оставаться, как ему угодно.

Благодаря этому отношения между супругами стали еще хуже, чем прежде, теперь Мария пренебрегала даже внешними формами общения с супругом. Дарнлей заявил, что не желает больше встречаться с ней, и отправился в Стирлинг, но принялся писать оттуда письма, в которых снова стал угрожать бегством. Словом, благодаря своей нерешительности, он все более и более становился достойным всяческого презрения.

На юге между дворянством возникли раздоры. Мария отправилась туда вместе с Мюрреем, чтобы наказать нарушителей мира, и делала по тридцати шести миль в день. Подобное напряжение в связи с известием, что Босвел в сражении с разбойником Джоном Эллиотом был ранен, привело ее к опасной болезни. Она навестила Босвела и, потрясенная страданиями любимого человека, упала в обморок, изнуряющая лихорадка приковала ее к постели, и уже стали бояться за ее жизнь.

Известие о болезни Марии дошло до Дарнлея, он поспешил приехать, но вернулся, не повидавшись с ней, так как узнал, что ее состояние улучшилось.

Однако лорд Лэтингтон открыто говорил, что сердце Марии готово разорваться при мысли, что ее супругом должен оставаться Дарнлей.

Лэтингтон состоял в родстве с большинством тех заговорщиков, которые убежали после убийства Риччио. Он совершенно правильно думал, что королева все простит, если ее сердцу дадут возможность проложить дорогу к счастью. Он переговорил об этом с Босвелом и увидел, что тот выказывает готовность содействовать прощению заговорщиков, если за это они освободят королеву от ее супруга. Когда же Лэтингтон представил королеве свой план, то она объявила, что согласится на него только в том случае, если развод произойдет по закону и не причинит вреда правам ее сына. Однако это было невозможно, так как разводу должен был предшествовать скандальный процесс, поэтому Лэтингтон намекнул, что заговорщики найдут и другие средства освободить ее от Дарнлея.

— Но не такие, — строго возразила королева, — которые могли бы задеть мою честь, иначе я откажусь от короны и уеду во Францию.

Когда Босвел узнал, что королеве предложили пустить в ход крайнее средство, то он заключил с Лэтингтоном, Гэнтли, Эпджилем и сэром Бальфуром союз, целью которого было убить принца-супруга, так как он был врагом дворянства, тираном и оскорбителем королевы.

Уступая настояниям Босвела, Мария разрешила вернуться бежавшим лордам, которые были изгнаны за убийство Риччио. Все, кроме Дугласа, были помилованы. Это одно уже заключало в себе смертный приговор Дарнлею, так как он вдвойне предал этих людей.

В панике он убежал в Глазго и там заболел оспой. А тем временем Босвел вербовал убийц, злоупотребляя при этом именем королевы, и привел Марию в крайнее раздражение, сообщив ей, будто Дарнлей замыслил похитить сына, чтобы править от его имени.

Несмотря на это, Мария все-таки отправилась в Глазго, чтобы навестить больного супруга. Хотела ли она еще раз испытать свое сердце и защитить его против надвигающейся опасности, или же она хотела присутствовать при мести и видеть, как он заплатит за пролитую кровь Риччио?

Когда королева приехала в Глазго и явилась к больному, то стала горячо упрекать его за новый заговор. Дарнлей отрицал соучастие в нем и рассказал ей, что, наоборот, заговор составлен против него самого, но он не может поверить, чтобы она, его родственница и супруга, таила злые намерения против него. По его словам, ему для подписи предложат документ, и если он не подпишет, то смерть его предрешена.

— Но я дорого продам свою жизнь! — грозился Дарнлей.

— Тот, кто захочет убить меня, должен будет напасть на меня сонного!

Мария принялась успокаивать Дарнлея.

— Не бойся ничего! — сказала она. — Хотя ты очень глубоко обидел меня, но я никогда не забуду, что наслаждалась счастьем в твоих объятиях.

— Мария! — оттаял Дарнлей, и его глаза наполнились слезами. — Неужели ты могла бы простить меня? Я стерпел все твои наказания во искупление моей вины, я все перенес, так как надеялся тронуть твое сердце. И сейчас я мог бы бежать, но надежда на тебя удержала меня здесь.

Мария горько усмехнулась: она знала, что все его бегство было только комедией. Она пришла к нему, движимая чувством, а он хотел выклянчить ее милость, хотел снова заманить в сети то самое сердце, которое предал! Если у него была хоть искорка искреннего чувства к ней, то он не смел надеяться ни на что, кроме прощения.

— Я простила тебя, — сказала Мария, — я не хочу, чтобы ты жил в вечном страхе. Поезжай со мной в Эдинбург, и я сама буду сторожить тебя.

— Я всюду последую за тобой, Мария, но только в том случае, если осмелюсь снова стать твоим супругом. Жизнь только тогда может иметь для меня какую-либо цену, если ты опять сможешь полюбить меня!

— Дарнлей, сердцу не прикажешь любить или ненавидеть! Я ничего не могу обещать, кроме того, что я буду охранять тебя от убийства, потому что твоя жизнь дорога мне. Следуй за мной в Эдинбург, или же мне придется поверить, что ты действительно куешь здесь свои предательские планы, в чем тебя обвиняют врага!

Дарнлей согласился, боязнь, что она окончательно бросит его, заставила подчиниться и этому ее желанию. Мария же находилась в таком состоянии, которое трудно описать, потому что уж слишком разноречивы были обуревавшие ее чувства. Она могла лицемерить, ненависть сделала ее жестокой, вся ее душа была возмущена, но она была слишком благородной натурой, чтобы хладнокровно пойти на страшное преступление. Поэтому вероятнее всего она просто хотела защитить Дарнлея, так как понимала, что его убийство будет поставлено ей в вину. А так как она не решалась отдать его под суд, то готова была подчиниться неизбежному.

В то время, как королева по настоянию Босвела перевезла Дарнлея в Эдинбург, заговорщики уже подыскали для него подходящее место. Под предлогом, что его болезнь заразительна и могла бы угрожать наследному принцу, для него вместо замка Голируд избрали квартал Кирк-оф-Филд, находившийся в противоположной стороне города.

„Субъект“, как называли Дарнлея, переехал в новое жилище, и ужас пронзил его до мозга костей, когда он переступил порог дома, принадлежавшего Гамильтону, его смертельному врагу.

„Пусть Господь Бог будет судьей между мной и Марией! — мрачно подумал он. — Моя жизнь вполне в ее власти!“

Дом, в котором поселили Дарнлея, был мал, тесен и содержался очень плохо. В нем был полуподвальный этаж, в котором помещались столовая и жилая комната; в первом этаже, над столовой, проходила галерея, а рядом с ней — такая же комната, как и внизу. Нельсон, слуга Дарнлея, войдя в Кирк-оф-Филд, заявил, что единственным подходящим домом для его господина был бы дом герцога Шателлероль. Но королева настояла на своем.

Дарнлей был водворен в первом этаже, где в галерее, служившей одновременно гардеробной и кабинетом, поселились трое слуг — Тэйлор, Нельсон и Эдвард Симонс. Из столовой полуподвального этажа сделали кухню, а в комнате, находившейся непосредственно под комнатой принца-супруга, королева приказала поставить для себя кровать. И в этой-то в высшей степени неудобной обстановке она провела несколько ночей подряд под одной крышей с Дарнлеем.

Опасения мужа могли вполне рассеяться под влиянием ее заботливости, нежности и внимания. Тем не менее он не мог отделаться от мрачных предчувствий, которые особенно возросли, когда королева переселилась в Голируд и посещала его только время от времени.

Вечером 7 февраля 1567 года Дарнлей увидал в окнах мрачного дома, расположенного напротив, свет и на другой день узнал, что там поселился архиепископ. Когда в этот же день он гулял по саду, то жаловался, что стена, для починки которой он уже давно требовал каменщиков, все еще находится в прежнем состоянии. Эта стена действительно в двух местах развалилась, и образовавшиеся отверстия могли служить хорошей дорогой злодеям, а так как Дарнлей жил один со своими лакеями, то можно было бояться всего.

Вечером того же дня ему показалось, будто он слышит под окном разговор и шум шагов. Камердинер уверял, что он ничего не слышал, но на следующее утро Дарнлей нашел следы, терявшиеся в направлении к отверстию в стене. Дарнлей обыскал весь дом, но не нашел ничего подозрительного, только одна из дверей, которая вела в погреб под его спальней, была накрепко заперта.

Ночью он снова услыхал внизу шум, который был настолько громок, что и камердинер уже не мог его отрицать. Дарнлей хотел сейчас же исследовать, в чем дело, но камердинер отговорил его от этого и сказал, что сам узнает. Он взял меч и лампу, спустился вниз, и шум сейчас же замер. Через несколько минут камердинер вернулся обратно с докладом, что увидел там какого-то мужчину, немедленно скрывшегося при его появлении, очевидно, это был уличный бродяга, искавший крова на ночь.

На другое утро Дарнлей послал к королеве настоятельную просьбу навестить его. Мария приказала ответить ему, что придет вечером и проведет с ним ночь, а до этого хочет присутствовать на свадьбе ее камердинера Себастьяна.

А тем временем убийцы окончательно выработали свой план. Босвел достал из Дэнбара бочонок пороха, а затем вызвал к себе камердинера королевы. Это был француз по имени Пари, находившийся на содержании у лорда. Босвел заявил ему, что хочет убить Дарнлея. Для этого необходимо было перенести порох в помещение под спальней принца-супруга и взорвать его.

— Говори прямо, что ты думаешь об этом? — спросил Босвел.

— А если я скажу, вы простите меня? Ведь все обвинят в убийстве королеву!

— Болван! Первые лорды королевства сговорились со мной! Согласен ты дать мне ключ от комнаты королевы или нет? Как бы глуп ты ни был, а ты поймешь, что в таком деле я не потерплю тех, кто способен выдать меня!

Пари принес ключ и были сделаны слепки. Кровать королевы поставили так, чтобы она как раз приходилась под кроватью принца-супруга. Здесь хотели спрятать порох.

Для совершения преступления была назначена ночь на десятое февраля.

Существуют кое-какие улики, говорящие о том, что королеве был известен этот план. Она приказала снять с кровати Дарнлея новый бархат и заменить его старым, а из нижнего помещения убрать дорогой куний мех.

В то самое время, когда королева с графиней Эрджил входила в дом Дарнлея, камердинер поджег матрацы королевы и выбросил их из окна.

Королева отправилась к супругу, и в то время, как она разговаривала с ним, были внесены мешки с порохом в нижний зал. Когда это было сделано, Пари доложил ей, что ей нельзя будет остаться здесь на ночь, так как ее постель сгорела. Камердинер Дарнлея тоже заявил, что чувствует себя совершенно больным и должен вернуться в Голируд. Дарнлей, бывший в большой тревоге благодаря событиям прошлой ночи, заклинал камердинера остаться, но камердинер отказался, и Мария обещала, что сама пошлет ему нескольких слуг. Дарнлей заставил ее несколько раз повторить ему это обещание, прежде чем она покинула его. Она простилась — навсегда! — и Дарнлей остался один, он открыл Библию и пытался прогнать страх молитвами.

При свете факелов королева поскакала в Голируд. Ее свитой были лорд Босвел и некоторые знатнейшие лица государства,

В то время как несчастный Дарнлей, облаченный в халат и туфли, бросился на кровать, положив около себя обнаженный меч и напрасно ожидая прибытия обещанных слуг, королева танцевала на маскараде в празднично освещенных залах Голируда.

Босвел тоже танцевал и покинул замок лишь в полночь, снял богатое платье и накинул просторный гусарский плащ. С паролем „друзья Босвела“ он вместе с соучастниками миновал сторожевые посты, направился к Кирк-оф-Фидд и через отверстие в стене пробрался к дому, занимаемому Дарнлеем.

— Все готово? — спросил он человека, который, закутавшись в плащ, поджидал его.

Это был „больной“ камердинер Дарнлея.

— Все готово, остается только поджечь фитиль.

— Так за дело! — скомандовал Боев ель с мрачной решимостью.

— Убийцы направились в ту сторону сада, откуда можно было видеть освещенное окно принца-супруга. И Босвел приказал зажечь порох.

Какой-то человек скользнул в дом и сейчас же бесшумно выбежал оттуда.

— Готово! — с дрожью в голосе прошептал он.

Прошло несколько секунд. Босвел от нетерпения не находил себе места. Несмотря на предупреждение фейерверкера, он подбежал к дому, лег на живот и заглянул в окошко погреба, чтобы посмотреть, горит ли фитиль. Едва успел он выскочить оттуда и отбежать на безопасное расстояние, как раздался страшный треск, словно выстрелили из тридцати пушек. Город, поля, бухта так ярко осветились от этой ужасной молнии, что на мгновение можно было видеть корабли, плывшие по морю в расстоянии двух миль; затем все стемнело, дом был превращен в обломки.

Босвел поскакал обратно в Голируд, снова прошел мимо сторожевых постов, пришел к себе в комнату, выпил несколько кубков вина и лег спать.

Через несколько минут в дверь к нему постучались. Он открыл.

— В чем дело?

Дом Дарнлея взлетел на воздух, принц-супруг убит!

— Фу! — притворно простонал Босвел. — Ведь это — убийство!

Он оделся и поскакал вместе с графом Гэнтли к месту преступления.

Благодаря матрацам тело Дарнлея было изолировано от действия огня и на другой день было найдено с явными следами удушения — очевидно, Дарнлей еще корчился, когда его нашли, и удушили его собственными подвязками. Паж тоже был убит.

Через несколько дней Дарнлея втихомолку похоронили…

Мария узнала о страшном происшествии от самого Босвела, который доложил ей о случившемся довольно-таки хладнокровно. Она пролила несколько слезинок, но не закричала о мести, как при известии о смерти Риччио.

Весь народ был возмущен злодеянием и вслух винил в совершившемся Босвела. На другое же утро на эдинбургском кресте появился плакат, обвинявший в убийстве Дарнлея Босвела, Бальфура и других слуг королевы. Мария приказала Тайному совету, состоявшему почти исключительно из соучастников заговора Босвела, расследовать страшное дело и распорядилась, чтобы отслужили заупокойные обедни о погибшем.

После этого появился указ парламента, гласящий, что каждый увидевший на эдинбургском кресте памфлеты и оскорбительные плакаты и не уничтоживший их, будет предан смертной казни, с другой стороны — обещалось три тысячи ливров тому, кто укажет следы убийц.

Придворный этикет Шотландии требовал, чтобы королева-вдова просидела сорок дней в одной из комнат замка запертой и при свете единственной лампы. Однако Мария уже на двенадцатый день приказала открыть дверь и неоднократно принимала у себя Босвела, на пятнадцатый она отправилась с ним в загородный дом Сэйтонов и была достаточно неосторожна, не отказываясь там ни от каких развлечений.

Босвел за несколько недель до этого подал просьбу о разводе со своей женой. Причиной он выставил то обстоятельство, что жена была ему близкой родственницей, так что их брак был противен законам. Это бракоразводное дело в связи с убийством Дарнлея показывало, каким путем Босвел и королева хотели стать свободными. Правда, когда жалоба Босвела была подана в суд, то его супруга и со своей стороны тоже потребовала развода, так как он нарушил святость брака с ее горничной, девицей Краффорд. Бэрлей же сообщил суду еще большее: будто Босвел сам обвинил себя в неоднократных изменах жене с леди, служившей главной посредницей между ним и королевой.

Савойский посол Морета выехал из Эдинбурга на второй день после убийства Дарнлея и донес своему правительству, что Мария знала о готовившемся убийстве и допустила совершиться этому делу. Были и другие показания, говорившие, что после смерти Риччио королева неоднократно грозилась сама убить Дарнлея, если не найдется никого, кто взял бы это на себя.

Народное недовольство росло по мере того, как все меньше Мария проявляла рвения разыскать и наказать убийц. Ей пришлось жестоко поплатиться за легкомыслие, с которым она оставила при себе человека, обвиняемого в убийстве, за то, что ради него досрочно сбросила траурные одежды. Все негодовали. Несмотря на запреты парламента, на улицах появлялись один за другим плакаты, открыто обвинявшие королеву и Босвела в совершении преступления. Духовенство с амвона призывало к мести и грозило Божьим гневом. Тогда Босвел появился в Эдинбурге с многочисленными всадниками и объявил, что передушит всех клеветников.

Отец убитого требовал от королевы правосудия.

„Естественная обязанность — написал он, — вынуждает меня просить Вас, Ваше величество, во имя Вашей чести собрать все дворянство Шотландии, чтобы оно расследовало убийство и отомстило за мерзкое злодеяние. Я не сомневаюсь, что Господь просветит Ваше сердце и поможет найти истинного виновника этого позорного дела“.

Мария ответила, что она для этого созвала парламент.

Тогда Леннокс сделал ей представление, что преступление такой важности должно быть наказано немедленно, а потому необходимо приказать, чтобы арестовали тех, кого памфлеты и плакаты обвиняли в убийстве.

Это не было сделано, и часть убийц благополучно спаслась. Что же касается графа Босвела, то Мария, словно издеваясь над обвинителями, подарила ему имение Блэкнес и поручила командовать эдинбургским замком.

Но настоятельные требования правосудия были поддержаны также и иностранными дворами. Убийство повсеместно вызвало большое возмущение, и равнодушие Марии заставляло всех негодовать. Архиепископ Глазгоуский откровенно сообщил ей, что ее осуждают даже во Франции и считают зачинщицей преступления. Елизавета же написала, что жалеет Марию Стюарт больше, чем Дарнлея.

„Повсеместно говорят, — гласило ее послание, — что Вы смотрели сквозь пальцы на все это дело и что Вы не собираетесь наказывать убийц, которые совершили преступление Вам в угоду и будучи заранее уверены в полной безопасности“.

Теперь Мария уже не могла медлить с решительным шагом, так как это значило открыто признать себя соучастницей преступления. Однако вместо того, чтобы приказать арестовать Босвела, она распорядилась, чтобы Тайный совет начал следствие. По шотландскому праву, стороны должны были получить повестки за сорок дней до судебного заседания. Совет приказал, чтобы Босвел явился к 12-му апреля, но повестки были посланы всем только 23 марта, так что у Леннокса было всего четырнадцать дней, чтобы собрать улики против самого могущественного человека во всей Шотландии.

Босвел оставался в прежних чинах и должностях. По всему было видно, что процесс окончится оправданием Босвела и его местью обвинителям. Поэтому никто не решался выступить свидетелем.

Напрасно граф Леннокс опирался на законы страны, гласившие, что обвиняемый должен быть арестован, напрасно доказывал, что иначе никто не поверит в честный процесс.

Елизавета в новом письме предупреждала, что все государи мира отвернутся от Марии, все народы станут презирать ее, если она не поведет процесс с полным беспристрастием. Мария зашла слишком далеко, чтобы оглядываться назад. Она связала свою жизнь с Босвелом, она была вся в его руках и не могла уже ничего поделать. Да и непросто было арестовать его, когда он командовал всем эдинбургским гарнизоном.

Присяжные заседатели суда над Босвелом были все его приверженцами. 12 апреля обвиняемый появился перед судом в сопровождении 280 стрелков, тогда как солдаты заняли все площади Эдинбурга и встали около дверей суда. Босвел въехал в Эдинбург словно триумфатор, верхом на любимой лошади убитого, а обвинитель, граф Леннокс, должен был повернуть обратно от ворот, так как ему не позволили взять с собой в город более шести слуг.

Был прочтен обвинительный акт, и суд уже собирался отпустить Босвела, так как обвинитель не появлялся поддерживать обвинение, но вдруг выступил вассал графа Леннокса, который от имени своего сюзерена заявил протест против всякого оправдательного приговора по этому делу. Судьи ответили на этот протест молчанием, и под ропот народа граф Босвел был оправдан.

На радостях Мария подарила своему фавориту Дэнбар и дала право носить перед ней корону и меч. Леннокс и Мюррей вынуждены были бежать в Англию. Королевским указом все привилегии, данные прежде католическим церквям, были уничтожены, чем Мария надеялась снискать расположение протестантов Шотландии.

Теперь Босвел чувствовал себя достаточно крепко на ногах, чтобы потребовать награды за убийство — руки Марии. Мелвил был единственным человеком, отважившимся открыто предостеречь королеву от необдуманного шага, каким явилось бы ее замужество с человеком, которого весь свет считает убийцей ее покойного мужа. Все друзья Марии боялись мести буяна-лорда и говорили то, что он им приказывал. Да и самого Мелвила защитили от кинжала Босвела только мольбы и заклинания Марии.

Босвел стремился к цели со страстностью преступника, поставившего на карту свою голову. Он был уверен в согласии королевы на брак с ним и теперь надо было только обеспечить согласие знати. И последнего он добился с неслыханной смелостью и наглостью. Он пригласил самых знатных дворян королевства на ужин, устроенный в одном из кабачков Эдинбурга, и в конце пиршества объявил, предусмотрительно окружив дом стрелками, что Мария согласна вступить с ним в брак. Затем он предложил гостям подписать заготовленную заранее бумагу, в которой объявлялось, что лорды считают Босвела абсолютно невиновным в убийстве Дарнлея и находят его достойным супругом для королевы.

Растерявшиеся лорды подписали, и с этой бумагой в руках Босвел отправился к Марии, чтобы побороть ее нерешительность.

Королева колебалась, она понимала, что подписи добыты нечестным путем. Она умоляла Босвела потерпеть еще немного, но он был не такой человек, чтобы его могла провести женщина, сумевшая когда-то обмануть Мюррея.

— Я кровью купил тебя, — сказал он, — и во что бы то ни стало удержу тебя в своих руках. Ты моя!

— Я твоя, — ответила Мария. — Но ради меня и себя самого внемли голосу рассудка! Вся страна проклянет нас!

— Я смеюсь над всей этой добродетельной болтовней! Мария, лучше сразу ударить врага в лицо, чем тянуть и долго угрожать. Только смелости обеспечен успех, кто долго мешкает, тот дает основание подозрениям!

— Босвел, ты знаешь, что я люблю тебя и только и думаю о том, как бы сделать тебя счастливым. Но подумай и о том, что многое, на что смеешь дерзнуть ты, никогда не будет прощено мне. Мужчина может открыто проявлять свою любовь, но стыдливость и обычай приказывают женщине переждать по крайней мере обусловленный обычаем срок траура.

— И я должен ждать, — горько рассмеялся Босвел, — пока враги вытеснят меня из твоего сердца, пока ты станешь обращаться со мною, как с сумасшедшим, вроде Кастеляра?

— Босвел! — воскликнула она, побледнев. — Такое подозрение слишком оскорбительно. А между тем я думаю только о тебе! Будут говорить, что Босвел заставил Марию Стюарт принять его предложение…

— Так пусть говорят! — перебил ее Босвел. — Пусть скрежещут зубами и клянут меня! Ну и что!… Раз уж тебе требуется предлог, чтобы подчиниться моему желанию, то я дам тебе его. Я похищу тебя. Тогда вся вина падет на меня, тогда дело сложится так, что тебе останется либо судить меня, либо выйти за меня замуж… И в силу необходимости ты пойдешь на второе!

Мария изумленно взглянула на него. Как ни отчаянно смелым казался этот план, но он доказывал страстную любовь этого дикого человека, издевавшегося над всеми законами и управлявшего шотландской знатью словно укрощенной лошадью. Отважная решимость этого человека пробуждала в сердце затаенную любовь к приключениям и заставляла согласиться на этот смелый шаг, ведь до сих пор ему все удавалось, неужели же теперь она из пустого упрямства испортит все результаты его упорных стремлений?

Босвел сговорился с ней, что будет сторожить ее, когда она поедет обратно из Стирлинга. Затем уехал из Эдинбурга, чтобы подготовить вся для похищения. Графу Гэнтли, посвященному в тайну и предостерегавшему королеву, она сказала, что никакие уговоры не помогут — только смерть может удержать ее от исполнения данного слова.

Граф Босвел засел устроил засаду с тысячью всадников у моста между Стирлингом и Эдинбургом и, когда королева показалась в сопровождении свиты, состоявшей из двадцати человек, бросился к ней навстречу, приказал схватить и обезоружить Мелвила и Лэтингтона, схватил лошадь королевы за поводья и повел ее в Дэнбар, причем Мария даже не притворялась возмущенной или негодующей. Там он прожил с ней десять дней, а на одиннадцатый снова отвез в Эдинбург, правда, и теперь он опять вел лошадь на поводу, но его свита была безоружной в знак того, что теперь уже ни к чему пускать в ход насилие. Мария объявила, что простила ему и в вознаграждение за великие услуги, оказанные государству, возводит его в сан герцога Оркнея и предполагает выйти за него замуж.

Протестантский священник Джон Крайт отказался обручить влюбленную пару, в Тайном совете он назвал Босвела разбойником и прелюбодеем, а с церковной кафедры огласил, насколько страстно он презирает и проклинает такое супружество, и пригласил верующих пламенно молиться Богу, чтобы этот брак, затеянный против совести и права, не мог состояться.

Несмотря на это Крайт был вынужден присутствовать при бракосочетании, совершенном епископом оркнейским Адамом Босвелом.

На следующий день после свадьбы на дверях Голирудского замка был обнаружен плакат с надписью: „По народному поверью все злое брачуется в мае“.

Все негодование, питаемое против Босвела, обрушилось теперь на Марию: у католической партии больше не было никаких оснований долее поддерживать монархиню, которая избрала себе в супруги рьяного протестанта и слепо повиновалась ему во всем, а старая ненависть протестантов обострилась еще больше благодаря этому безнравственному браку. Знать видела в Босвеле только счастливого авантюриста, домогающегося возможности стать тираном страны. И как только по стране разнесся слух о предполагаемой свадьбе, Мюррей, Мортон и Мейтленд, трое старых заговорщиков против Марии, рассудительно державшихся в последнее время в стороне от всех партий, начали свою работу. И на их призыв отозвалась вся шотландская знать, которая объединилась, чтобы очистить трон от такой государыни и её забрызганного кровью мужа.

Глава двадцатая
ЛАМБЕРТ
I

править

Сэррей обратился к мировому судье Кэнмора, чтобы навести справки о Брае, после того как Дэдлей дал ему слово, что ему ничего неизвестно о судьбе, постигшей Вальтера. Мировой судья обещал сделать все, что в его силах, в поисках исчезнувшего, но не мог подать никакой особенной надежды.

— Все, что происходит в Кэнмор-Кастле, — сказал судья, — окружено глубочайшей тайной. Допустите, что удалось бы даже довести жалобу до сведения королевы; но где же взять доказательства и улики, которыми можно было бы подкрепить ее? У лорда Лейстера достаточно времени, чтобы замести всякие следы, прежде чем начнутся поиски, если их разрешат.

— Но ведь обитателям замка придется дать показания?

— Так что же из этого? Они и дадут их в пользу графа! Ламберт — упрямый, замкнутый человек, душой и телом преданный графу. А потом, кто сказал вам, что тут непременно произошло преступление? Кто сказал вам, что граф Лейстер действительно виноват? Правда, рассказывают, будто граф женился и держит свою супругу в замке. Но я не верю этому. Я гораздо более склонен думать, что лорд выдал отдавшуюся ему девушку замуж за кого-нибудь из своих слуг, ведь иначе он не осмелился бы выступить претендентом на руку королевы. А если этот слуга лорда, а я думаю, что избранным мог быть только Кингтон, защищая свою жену, убил Брая в честном бою? Тогда что? А что если лорд посещает обольщенную с согласия человека, давшего ей свое имя? Ведь тогда, обвинив графа, мы вынуждены обвинить ту, которую хотим спасти? Не падет ли в таком случае гнев королевы на головы наветчиков?

— Так вы все-таки думаете, — мрачно пробормотал Сэррей, — что граф Лейстер не женат?

— Думаю, что нет. Во всяком случае достоверно одно: сделано все, чтобы не было возможности доказать существование такого брака, даже если он и состоялся. Меня не призывали, значит, в гражданском смысле брак несостоятелен. Старый священник лично никогда не видел лорда, это был старый, полуслепой человек, на его память тоже нельзя положиться, чтобы построить улику на основании его показаний, да кроме того, его удалили отсюда. Документ выкраден из книги метрик, свидетелями совершения церемонии были люди, бесконечно преданные графу. Таким образом, мне кажется, что человека, вынужденного хранить опасную тайну и имеющего власть уничтожить доказательства, не следует ставить в такое положение, когда он вынужден будет пойти на преступление, на которое, быть может, без этого он и не решится. Спасти теперь ничего нельзя, а напортить можно много. Если сэр Брай прибег к насилию, то он стал сам жертвой насилия, если он убит, то ему ничем не поможешь, если он посажен в тюрьму, то Кингтон скорее убьет его, чем допустит, чтобы открыли местопребывание узника; но как бы то ни было, что бы мы не предприняли, всем этим мы только ухудшим положение Филли!

Сэррей чувствовал, что на это ничего нельзя ответить, что он бессилен помочь другу, но его вера в слова графа Лейстера была жестоко поколеблена. Все мероприятия, стремившиеся сделать тайну непроницаемой, ясно говорили за то, что над Филли учинено насилие и что Лейстер даже и не думает о том, чтобы когда-нибудь открыто признать ее своей женой, и постарается скрыть всякие следы брака, даже пойти на преступление.

Но как спасти Филли, как разузнать, куда делся Брай, не вызывая этим новых напастей на голову несчастной жертвы Дэдлея? Напрасно Сэррей ломал себе голову, он был бессилен выбраться из этой паутины интриг.

Он сидел у окна харчевни и мрачно смотрел на улицу. Там, за последними домами Кэнмора, виднелся среди темного леса замок, быть может, в недрах этого леса зарыли труп Брая, а за стенами замка в тоскливом одиночестве проливала слезы отчаяния несчастная Филли.

Но что это за человек ураганом несся по улице? Его волосы развевались по ветру, и он бежал так, как если бы его преследовала нечистая сила…

Оказалось, что это — тот самый человек, который хранил ключи темниц Кэнмора, это — Ламберт. Уж не случилось ли несчастья, не ищет ли он священника, чтобы причастить в последний раз умирающую Филли?

Сэррею сделалось страшно при виде этого человека, ведь он мог быть только вестником ужаса… Но почему же он остановился перед дверью, почему спросил лорда Сэррея?

Роберт вскочил, поспешил к двери и, дрожа от нетерпения, позвал Ламберта в свою комнату.

Старик вошел. Его лицо было возбуждено, кулаки судорожно сжимались, голос был глухой…

— Милорд, — спросил он Сэррея, — хватит ли у вас мужества отомстить за вашего друга и несчастную, которая любит вас? Вы обмануты, да и я тоже. Граф Лейстер — вероломный мерзавец. Если хотите отомстить, то следуйте за мной.

— Дайте мне позвать оруженосца…

— Этого совсем не нужно, милорд, вы должны один последовать за мной. Доверьтесь мне! Вы не раскаетесь!

— Как мне поверить вам? Ведь вы — вассал Лейстера и, может быть, были палачом у него!

— Милорд, доверьтесь ненависти отца, у которого украли ребенка, бешенству несчастного, которого обманули наградой! Неужели вы так мало любите вашего друга, если не решаетесь отомстить за него?

— Я следую за вами! — решился Сэррей.

— Пойдемте в Кэнмор-Кастл! — шепнул Ламберт. — Выскользните из деревни так, чтобы вас никто не заметил. Я открою вам ворота. Нельзя, чтобы заподозрили о нашем разговоре, никто не должен даже предположить, где вы!

— Значит, я должен идти один, а не с вами?.. Старик, в этой местности в одиночку вышел и исчез и мой друг!

— Вы найдете его! Оставайтесь на месте, милорд, раз вы так дрожите за свою жизнь!… Тот, кто хочет мстить, не должен отступать ни перед какими препятствиями. А вы…

— Иду, — ответил Сэррей.

— Уходите из дома, как только я скроюсь из вида, и отыщите тропинку, ведущую к парку. Я буду в Кэнморе раньше вас и увижу, достаточно ли чист там воздух… Как услышите стук засова о ворота, так выходите, но не ранее, а до того прячьтесь среди деревьев.

Ламберт торопливо вышел.

Сэррей вооружился с нетерпеливой поспешностью и задним ходом вышел из дома; он нашел тропинку, вившуюся среди полей, и она повела его в самую чащу леса. В ночной темноте только тихий шелест ветвей говорил о надвигающейся буре, и все громче стучало и билось сердце Сэррея.

Послышался звон засова, парковая калитка открылась, и Ламберт нетерпеливо поманил Сэррея войти.

— Куда вы ведете меня? — спросил он, когда Ламберт открыл маленькую дверцу замка с выходом на винтовую лестницу.

— В помещение леди.

— Я увижу ее?

— Вы не найдете ее. С помощью подлого обмана ее и мою дочь увезли отсюда. Вы все услышите. Терпение, милорд!

Сэррей поднялся по узкой лестнице. Оба они вошли в комнату Филли, в ней парил полный беспорядок, так как, повинуясь приказанию Дэдлея, Филли наспех хватала свои вещи, чтобы бежать.

— Вот здесь жила она, — сказал Ламберт, — и моя дочь была ее поверенной. Я охранял леди от лорда Лейстера так же, как и от вас. Я предчувствовал несчастье, но мне и в голову не приходило, что меня так подло обманут… Тише! Звонят! Кингтон сдержал слово! — Ламберт подошел к стене, нажал какую-то скрытую пружину — и в стене открылась потайная дверь. — Спрячьтесь сюда! Здесь вы услышите каждое слово, и если я не ошибаюсь, то из уст другого вы получите более удовлетворительные объяснения, чем их мог бы дать вам я. Теперь ведь и я такой же обманутый, как и вы! — сказав это, Ламберт поспешил к воротам парка.

Сэррей прошел в тайник, исследовал запор потайной двери, чтобы в случае крайней необходимости самому открыть ее. Он прислонял обнаженный меч к двери, чтобы в любой момент иметь под рукой оружие, если ему будет что-либо угрожать.

Прошло четверть часа, наконец послышались голоса и шум шагов.

Пельдрам отвел лошадь в конюшню и охотно последовал приглашению Ламберта поселиться в комнате Филли.

— А здесь и в самом деле недурно, — сказал он, с удовольствием вытягиваясь на мягком диване. — С вашей стороны очень мило, дедушка Ламберт, что вы бодритесь и строите веселую рожу в несчастье. Тут уж ничего не поделаешь, и это будет для вас самым лучшим. Позаботьтесь-ка о добром вине да изрядной закуске, тогда я буду в хорошем расположении духа и прогоню ваше дурное настроение. Я вижу, — продолжал он, когда Ламберт принес и стал откупоривать бутылку хорошего вина, — что вам в голову приходят иногда очень правильные мысли, так что мы с вами споемся. Камеристок леди нужно отпустить, но если среди них имеются хорошенькие, то с ними торопиться не стоит, у меня имеется полномочие устраиваться поудобнее, ну а для этого необходимы красивые женщины.

— Вот этого, пожалуй, вам будет не хватать, сэр, придется поискать в Кэнморе. Но разве сэр Кингтон не дал вам для меня никакого поручения? — спросил Ламберт, отодвинув предложенный ему Пельдрамом стакан вина. — Нет, я не могу пить, пока не успокоюсь за судьбу моего ребенка.

— Вы — дурак, Ламберт! Хорошенькую Тони будут содержать как настоящую леди, и если бы вы не были ослом, то стали бы только радоваться, что ее силой увезли из этого притона. Возможно, что она понравится лорду, и тогда ваше счастье обеспечено.

— Но у лорда есть жена, — сказал Ламберт, с большим трудом сдержав свой гнев, и только легкая дрожь в его голосе выдала прислушивавшемуся Сэррею, чего стоила старику эта перспектива его дочери.

— Дурацкая комедия! — засмеялся Пельдрам. — Послушайте! Дожив до седых волос, вам следовало бы быть поопытнее. Неужели вы так глупы, что верите, будто лорд, имеющий возможность взять в жены даже королеву, даст себя связать первой попавшейся смазливой мордочке?

— Он сам настоял на женитьбе…

Пельдрам громко расхохотался, отдаваясь чувству неизъяснимого блаженства от старого доброго вина.

— Если бы не ваша глупость, — сказал он, — то лорду не понадобилась бы комедия венчания с леди. А теперь вместо вас Кингтон разъяснит ей положение дел и получит кругленькую сумму!

— Брак совершен, и леди не согласится на развод.

— Ее заставят сделать это. А если Филли будет упрямиться, так пусть ищет доказательства своего брака… Разумеется, если только ее не отправят до того еще в сумасшедший дом…

— У нее найдутся заступники.

— Вы думаете? Башни Лейстершира очень прочно построены, и уже многие были укрощены в их недрах. Вы, кажется, очень желаете составить компанию сэру Браю?

— Что вы говорите? Сэр Брай посажен в тюрьму? А что если лорд Сэррей потребует его освобождения?

— Пусть-ка лорд Сэррей подумает сначала о своей собственной голове! Не пройдет и трех дней, как его обвинят в государственной измене и изгонят из пределов государства! Лорд Лейстер не шутит, а сэр Кинггон тем более! Вот это — человек! Фехтует, словно сатана, а стоит ему только устроить где-нибудь западню, так уж намеченная жертва не уйдет — обязательно попадется! У него в руках имеются доказательства, что лорд Сэррей и сэр Брай примкнули к заговору католиков в Шотландии. Эти документы он послал в Лондон, и не успеет Сэррей добраться до границы, как его будет поджидать приказ об аресте. А если его поймают здесь, то граф Лейстер позаботится о том, чтобы обезвредить его! Да вы, вероятно, думаете, что наш брат только тем и занимается, что нацепляет лорду шпоры да седлает ему жеребца? Гм… если приходится вмешиваться в интимные дела своего господина, то надо постараться взять у него из рук поводья: тогда можно добиться и власти, и богатства. Ну подумайте сами: было время, когда вы смотрели на меня свысока, а теперь я стал человеком, служащим первому лорду государства. Теперь уже я — ваш господин, и если мне заблагорассудится, то я могу приказать посадить вас на цепь, хоть бы десять раз вы собирались стать тестем моего друга Кингтона!

— Не собирался и не собираюсь! — вскрикнул Ламберт.

— А вы думаете, вас спросят? Вы просто старый болван, и больше ничего! Что вам больше по душе: чтобы Кингтон сделал вашу дочь своей любовницей или вас — тестем человека, имеющего возможность довести до эшафота первого лорда Англии? Предоставляю вам время подумать об этом на досуге! Через три дня я должен доложить о вас. Если вы будете покорны, то ваше счастье будет обеспечено, если же нет, то в Лейстершире еще найдутся цепи, чтобы приковать вас к стенам подземелья.

— А если я убью вас и убегу сам? — мрачно сказал Ламберт, невольно хватаясь за рукоятку кинжала.

— Я живал между испанцами и итальянцами, и то бывал всегда проворнее кинжала бандитов, и вы погибнете, как только вытащите этот кинжал из ножен! Во-первых, я всегда начеку и моя рука даже в пьяном виде никогда не ошибается; во-вторых, вблизи находятся люди, которые ждут, чтобы время от времени я подавал им сигналы о том, что я жив, здоров и весел. Не дам я этого сигнала — и через час парк Кэнмор-Кастла будет полон вооруженных людей и смертный приговор вам будет приведен в исполнение. Да не в том даже дело: как только станет известно, что вы поступили предательски, сэр Кингтон, имея разрешение графа Лейстера, опозорит вашу дочь, а он очень жаждет этого! Вы не можете доставить ему большее удовольствие, чем нарушить условия, поставленные графом. Слово лорда защищает вашу дочь до тех пор, пока я доволен вами и буду посылать хорошие сведения о вас. Если же провинитесь в чем бы то ни было, то она поплатится за вас. Поэтому, если вы любите свою дочь, то должны беречь меня как зеницу ока!

— Вам неведомо чувство отца, дрожащего за судьбу своего ребенка!… Поклянитесь своей верой в Бога, что честь моей Тони останется незапятнанной, если я буду повиноваться и подчиняться графу! — потребовал Ламберт.

— Даю вам эту клятву, и вот вам моя рука, а я еще ни разу в жизни не нарушал данного слова! Благодарите Бога, что Он просветил ваш рассудок и не дал вам оставаться в прежнем упорстве, которое повело бы только к вашей гибели. Я предпочитаю быть другом честного человека, чем шпионить за упрямым болваном. Если вы спокойно рассудите все это дело, то найдете, что оно сложилось далеко не так уж плохо. Лорд Лейстер вовсе не желает причинять вам зло, он только хочет быть уверенным в том, что с вашей стороны ему ничего не грозит, а Кингтон поостережется причинить бесчестье вашей дочери, пока лорд хоть немного дорожит вами.

— Ну а леди? Что будет с ней?

— Гм!… Ну, знаете, вы спрашиваете больше, чем мог бы ответить даже и человек умнее меня! Вернее всего, что сам лорд еще не знает, чем кончится вся эта история. Говоря между нами, королева достаточно перезрела, чтобы заставить лорда помешаться от любви к ней. А если леди окажется достаточно умной, то она останется любовницей могущественного графа. Если же она потребует большего, тогда ей придется узнать, что значит становиться поперек дороги такому человеку, как граф Лейстер!

— Ну да, разумеется, граф найдет слуг, чтобы убрать ее.

— Разумеется, если только он хорошо заплатит. А потом пусть отвечает за это сам, это — уже его дело!

— Вы думаете? Знаете ли, обыкновенно это бывает иначе. Дело нехитрое — убить невинную женщину. Но затем настанет час раскаяния, и вызвавший злое деяние человек начинает ненавидеть того, кто явился исполнителем его воли. И лорду придется отделаться от тех, кто знает его тайну и помогал в совершении преступления. Да, да! — продолжал Ламберт, заметив, с каким вниманием слушал его Пельдрам. — Я уже не раз подумывал обо всем этом. И если бы только со мной была моя девочка, я был бы страшно рад, что отделался от леди. Говоря между нами, я больше всего боялся, что Кингтон уговорит лорда совершить такой поступок, который заставит графа раскаиваться, а главное — что он изберет меня оружием своего решения. Кингтон не постесняется пожертвовать не только мной, но и головой самого близкого друга, лишь бы самому вылезти сухим из воды!

— В этом вы совершенно правы. Кингтон уже теперь разыгрывает из себя полного хозяина, потому что у него в руках имеются все доказательства против лорда, а я ведь знаю, как он ненавидит леди и с каким ожесточением думает погубить ее.

— Он ненавидит леди? Но что же она сделала ему?

— Собственно говоря, ничего, но он рассчитывал расположить ее к себе, чтобы воспользоваться ей как оружием против самого лорда. Когда Кингтон был здесь в последний раз, то между ними, должно быть, произошла неприятная сцена, так как до того времени он постоянно называл ее прекрасной леди, а с того дня стал называть — за глаза, конечно, — „кэнморской девкой“. Тогда-то он и начал искать местечко, куда бы спрятать ее получше. Ламберт, вы много потеряли! Если бы вы сумели использовать обстоятельства к своей выгоде, то могли бы обойтись без Кингтона, я стал бы доверенным лицом графа, а вы могли бы заботиться о прекрасной леди, если бы лорд вздумал бросить ее. Он заплатил бы массу деньжищ, мы столковались бы с вами, и стали бы господами положения… А так что вышло? Вся награда достанется Кингтону, а вы стали моим узником! Знаете, я не очень-то доверяю ему. Вчера он сыграл с вами шутку — ну, а стань я ему завтра неудобен, так он не постесняется сыграть и со мной что-нибудь похуже! Он тоже не сдержал слова, которое дал мне. Я должен был стать слугой лорда, а стал только слугой Кингтона. Он играет в рискованную игру, а я совсем не хотел бы стать козлом отпущения и рисковать жизнью, в то время как он будет один заграбастывать себе всю добычу!

— Так что же мешает вам вырвать у него эту добычу из рук? Ну конечно, гораздо приятнее и легче оставаться тюремщиком старого, слабого Ламберта и ворчать да покрикивать на него, чем пойти на риск!… Зато, если бы вам удалось узнать, куда именно эти негодяи заманили несчастную леди и мою дочку, мы с вами могли бы поставить сэру Кингтону какие угодно условия!

— Ага! — засмеялся Пельдрам. — Так вот оно что! Вот куда вы гнули, старый лис! По-вашему, я должен предать своего господина?

— Да кто же говорит об этом? Ведь ваш господин — лорд, а если вы — честный слуга, то должны сами стоять на страже его интересов, не допускать, чтобы Кингтон зашел далее, чем это может быть желательно самому лорду. Вы сами только что сказали, что Кингтон ненавидит леди, и она будет вполне в его власти, как только граф вернется обратно в Лондон. Графу Лейстеру придется поверить всему, что только ни скажет ему Кингтон, например, надоумит преследовать последнего свидетеля тайны так же, как и меня. Вы знаете чересчур много, господин Пельдрам, чтобы Кингтону можно было бы не бояться вас!

— Подождем еще, старик! Если бы вы не проявляли подозрительно большого интереса к этому, я бы склонился на ваши слова. Но посмотрим — утро вечера мудренее. Если я только заподозрю, что Кингтон собирается подставить ножку и мне, то у меня еще будет время вступить с вами в переговоры, а вы никуда не скроетесь от меня!

Ламберт подал ему еще жбан сваренного на кореньях вина и вышел через боковую дверь на галерею, в которой скрывался Сэррей.

— Теперь вы все знаете, милорд, — прошептал он. — За вами дело, чтобы найти дорогу к спасению!

— И к мести! — мрачно шепнул Сэррей. — Что же вы думаете делать?

— Милорд, мне придется терпеливо ждать, пока не удастся переманить на свою сторону этого упрямого негодяя. Вы слышали, моя дочь должна поплатиться за измену, но это не может сдержать меня, так как она потеряна для меня с того самого момента, как ее украли. Такой, какой она покинула меня, я уже не увижу ее, и если она даже останется незапятнанной, то все же яд проник в душу, и она стала для меня чужой. Не о ней я забочусь, для меня она теперь хуже, чем мертвая. И я жажду мести и не успокоюсь, пока не всажу нож в сердце лорда и Кингтона с такой же жестокостью, с какой они наслаждаются моим позором.

— Положитесь на меня, — сказал Сэррей, — я надеюсь, что все к лучшему, для вас по крайней мере. Кингтон не решится проявить насилие над вашей дочерью до тех пор, пока жива Филли, а Лейстер, насколько я знаю, решится на преступление лишь в случае крайней опасности. Он труслив, способен на коварный обман, но погубить свою жертву у него не хватит храбрости. Пред троном королевы он должен будет принять ответственность за то, что причинил Филли и вашей дочери.

— Попытайтесь добиться желанного своим путем, я же больше доверяю своему: он вернее ведет к цели.

Ламберт проводил Сэррея до ворот парка, и через час тот поскакал уже из Кэнмора по направлению к Шотландии, чтобы выпросить у Марии Стюарт охранную грамоту и поручение к английской королеве.

Глава двадцать первая
ГОСПОДИН И СЛУГА
I

править

В горах, на границе Шотландии, был старый замок, который во время последней войны был наполовину сожжен и служил притоном для шотландских разбойников, грабивших пограничные местности. Замок представлял собой довольно объемистое строение и укрепленную башню, которая уцелела от опустошительной силы огня, уничтожившего все внутри жилого помещения. Подъемный мост отрезал единственный доступ к горному утесу, на котором возвышались развалины замка. В последнее время мост был приведен в порядок, так как Кингтон вошел в соглашение с шотландскими разбойниками и выговорил себе приют в этом замке на тот случай, если у него произойдет серьезная ссора с графом Лейстером и понадобится надежное убежище.

Этот замок, под названием Ратгоф-Кастл, Кингтон избрал убежищем для Филли и охранял его надежными, преданными людьми. Переезд туда был совершен с возможной быстротой, а чтобы успокоить Филли и Тони относительно отсутствия Ламберта, их уверили, что он следует вместе со служанками и несколько отстал, так как его кони уступали в быстроте хода.

Лейстер пришел в очень хорошее настроение, когда узнал от Кингтона, что Ламберта можно не опасаться, втайне же он обдумывал, как найти для Филли такое убежище, о котором бы не подозревал даже Кингтон.

— Выписка из церковной книги находится при вас? — спросил он Кингтона, как бы между прочим.

— Это было бы неосторожно с моей стороны, милорд, — ответил Кингтон, — если бы со мной приключилось что- нибудь, документ мог бы попасть в чужие руки.

— А он у вас в сохранном месте?

— Конечно, милорд, так как я не был уверен относительно судебного преследования со стороны лорда Сэррея, то доверил выписку приятелю из Шотландии!

Лейстер едва был в состоянии скрыть свое негодование.

— Такая предосторожность была излишней, — возразил он недовольным тоном. — Что же, мы еще не скоро прибудем к месту назначения?

— Еще четыре мили. Там никто не станет искать вашу супругу.

— Но там полно разбойников?

— Милорд, разбойники нападут на Ратгоф-Кастл в том случае, если того пожелаете вы, это — мощная защита.

— Разве вы забыли, что за вами стоит человек более могущественный?

— Милорд, я счел за благоразумное скрыть ваше имя.

Лейстер одобрил поступок Кингтона, но в нем росло подозрение, что этот покорный слуга стремится совершенно завладеть Филли и занять вполне независимое положение.

— Кингтон, — сказал он после короткого молчания, — вашу предосторожность я одобряю: но она кажется мне почти недостойной. Я готов скорее открыто признаться во всем королеве, чем подвергать Филли хотя бы самой малейшей опасности.

Кингтон улыбнулся. Он отлично понял, что лорд ревнует его к Филли.

— Милорд, — возразил он, — наилучшим средством для вашего успокоения, надеюсь, послужит мое признание, что в Ратгоф-Кастле будет сохранно укрыта не только ваша супруга, но также и женщина, которая для меня дороже всего на свете. Вашей супруге, потребовавшей себе в спутницы мисс Ламберт, я обязан тем, что имею возможность в стенах Ратгоф-Кастла хранить не только ваше, но и свое сокровище.

Лицо Лейстера прояснилось, и подозрение рассеялось.

— А, вы любите дочь управляющего? — воскликнул он.

— Это меня радует вдвойне, так как мне представляется возможность утихомирить ворчливого старика, дав ему богатого зятя. Получили вы уже от мисс ее согласие?

— На это я не мог решиться, милорд. Усердие к службе вам поставило меня во враждебные отношения к старику Ламберту, а мисс Тони так нежно любит своего отца, что к его противнику не может не относиться подозрительно.

— Положитесь на меня, Филли замолвит за вас словечко! — воскликнул лорд с искренним доброжелательством.

Вот наконец сквозь темные верхушки сосен перед ними открылся крутой обрыв скалы со стенами замка на ее вершине. Почерневшие от огня стены мрачно вырисовывались на горизонте, и весь замок напоминал скорее разбойничье гнездо, нежели здание, предназначенное для пребывания молодых женщин.

Через несколько минут подъехали к подъемному мосту. Кингтон подал знак свистком, появился разбойник, вооруженный с ног до головы, петли заскрипели, и мост с грохотом опустился.

Филли испуганно посмотрела на своего супруга, очевидно, ею овладело чувство страха при виде этой тюрьмы. Тони задержала своего коня, она как будто не верила, что это место предназначено для пребывания графини. Даже сам Лейстер пришел в нерешительность, когда увидел дикого молодца, охранявшего вход в замок.

Но поворачивать обратно уже слишком поздно; нужно было, наоборот, скрыть свое подозрительное отношение к Кингтону.

Он взял под уздцы коня Филли и повел к мосту, а Кингтону пришлось втаскивать иноходца Тони почти силой. Мост с грохотом поднялся опять, подоспели неопрятные слуги, коней отвели на конюшню, а гостей Кингтон проводил в жилые комнаты замка.

Комнаты были наскоро приведены в жилое состояние и превосходили, во всяком случае, те ожидания, какие возникали, если смотреть на замок снаружи. Пребывание в таком убежище могло показаться даже несколько романтическим и привлекательным, если бы владельцем замка был не Кингтон, а кто-либо иной. Окна располагались непосредственно над пропастью; открывался широкий вид на лесистые возвышенности, глубокие расселины скал и овраги; внизу зияла глубокая пропасть, по скалам, шумя и пенясь, несся горный поток и терялся в лесной чаще; шум от верхушек темных сосен раздавался как мрачная песня.

Слуги встретили гостей с льстивым подобострастием, которое возбуждало не доверие, а лишь отвращение. На смуглом лице человека, которому Кингтон отдавал распоряжения, лежал отпечаток диких страстей. Темные и жгучие его глаза выражали отвагу и решимость, но вместе с тем и хитрость, когда он получил от Кингтона приказание исполнить все требования господина и нести ответственность за все, что будет происходить в замке.

— Сэр Джонстон, — обратился Лейстер к распорядителю, узнав от Кингтона его имя, — вашему попечению поручаются две дамы, требующие к себе почтения. Вы предоставите им полную свободу и будете ответственны за все их неудовольствия, равно как и за то, чтобы к ним никто не приближался, кроме меня и сэра Кингтона. Если я буду доволен вами, то при каждом моем посещении замка вы будете получать по пятьдесят золотых, а в тот день, когда я увезу отсюда дам, вы получите тысячу золотых и сможете обратиться ко мне с любой просьбой. В моей власти карать за измену и настигнуть изменника, где бы он ни был в Шотландии или во Франции; а за верную службу, если вы даже прежней жизнью обрекли свои головы на погибель, я могу вам добыть милостивое прощение и приличное, доходное служебное положение.

Джонстон прислушивался к этим словам, поняв, что имеет дело с более влиятельным господином, чем тот, который нанимал его. Кингтон же от досады кусал губы, он надеялся, что лорд из предосторожности сохранит свое инкогнито, но тот открыл себя, и Кингтону пришлось утратить свое значение. Джонстон действительно подвергался преследованию за преступление: во время одного грабежа он при самозащите убил мирового судью, поэтому обещание лорда произвело на него большее впечатление, чем все посулы и угрозы Кингтона.

Граф Лейстер пробыл в Ратгоф-Кастле всего несколько часов. Он слишком долго отсутствовал, поэтому спешил возвратиться в Лондон.

Прощание с возлюбленным никогда еще не было так тяжко для Филли. Единственным утешением, облегчавшим ей разлуку, было то, что Лейстер брал с собой и Кингтона. В присутствии этого человека Филли всегда испытывала безотчетный страх, и только безграничное доверие и любовь к Лейстеру заставляли Филли повиноваться ему. Сейчас же его отъезд казался ей чуть ли не смертным приговором. Она, как и Тони, чувствовала, что с Ламбертом их разлучили не напрасно.

— Теперь вы можете с легким сердцем отправляться в Лондон, — сказал Кингтон Лейстеру, когда они пробирались через лесную чащу. — В Ратгоф-Кастл не проникнут ни шпионы, ни искусители.

— Что вы хотите этим сказать? Разве вы полагаете, что у Ламберта имеются какие-нибудь дальнейшие планы?

— Нет никакого сомнения, что Ламберт был в сношениях с лордом Сэрреем. Хорошо, что леди уехала оттуда. Она нежно любит вас, но этому можно поверить только со стороны…

— Кингтон, у вас есть какое-то подозрение? Говорите прямо!

— Некоторые мысли наводят на размышления. Мне кажется странным, что лорд Сэррей принимает такое живое участие в леди.

— Ах, вот на что вы намекаете? — сказал Лейстер со спокойной улыбкой. — Но мне вполне понятно это участие.

— Значит, вам известно, что в Сэнт-Эндрю все убеждены, что Филли увез лорд Сэррей? Я знал об этом и не мог объяснить, почему вы предоставили ему свободный доступ в замок, ведь чувство ревности всегда делает человека прозорливым.

— Вздор! Сэррей любит ее как отец, как покровитель.

— Неужели красота леди, пленившая вас, могла остаться незамеченной лордом Сэрреем? Разве любой отец не удовольствовался бы словом графа Лейстера?

— А Сэррей и удовольствовался! — возразил Лейстер, но по тону было заметно, что сомнение Кингтона задело его.

— Однако это не помешало ему послать сэра Брая и стараться тайно проникнуть в Кэнмор-Кастл, — улыбаясь, сказал Кингтон.

— Вы правы, ей Богу, правы! — сдался Лейстер.

— Вспомните, как неохотно леди покидала Кэнмор, быть может, Ламберт был уже подкуплен лордом Сэрреем.

— Черт возьми, вы, кажется, готовы обвинить леди?

— Нет, это было бы безумием с моей стороны, так как дурной вестник всегда становится ненавистным. Я могу поклясться в невиновности леди, но…

— Послушайте, вы, должно быть, хотите испытать силу моего кинжала? Горе тому, кто решится оклеветать супругу графа Лейстера!

— Быть может, лорд Сэррей только притворяется заботливым?

— Вы — олицетворение сатаны, Кингтон! Какова цель ваших подозрений? Вы хотите заставить меня усомниться в моей жене? Клянусь Богом, если только вами руководит это желание и вы солгали, то берегите свой язык! Я приколю его своим кинжалом к порогу двери моей супруги.

Кингтон был слишком опытный интриган, чтобы не удовольствоваться таким успехом. Он знал, что семя подозрения, ловкой рукой брошенное в сердце человека, не нуждается в заботливом уходе, а само пускает корни и разрастается.

— Милорд, — произнес он, — я далек от того, чтобы решиться на какое-либо обвинение, я хотел только доказать вам, что во всяком случае было полезно удалить леди из Кэнмор-Кастла. Я мог ошибиться относительно лорда Сэррея. И убежден, что ваша супруга старательно избегала бы всяких сношений с ним, если бы он проявил какой-либо иной интерес, кроме дружбы. Но ведь вы можете отсутствовать более продолжительное время, а до сведения леди могут дойти слухи о милости королевы! Все это способно вызвать вполне известное настроение, которое может использовать тот, кто сумеет и пожелает.

— Довольно, Кингтон, ваши выводы приводят меня в бешенство. Одна мысль, что лорд Сэррей посягает на мою жену, заставляет меня пожалеть о том, что я пощадил его, когда он грозил мне войском. Он не довольствуется тем, что вынудил у меня клятву, а продолжает вмешиваться в мои дела и стережет меня, как будто я обязан давать ему отчет в своих поступках. Этому нужно положить конец!

— Если он разведает о том, что произошло в Кэнмор-Кастле, то готов будет встретиться с вами перед троном королевы. Вы помешали мне убить его, но я боюсь, как бы вы не пожалели об этом.

— Я и теперь уже сожалею. Если он появится в Лондоне — все пропало. Королева Елизавета предпримет строжайшее расследование, и ее ревность погубит меня.

— Значит, лорд Сэррей не должен появиться в Лондоне.

— Как бы я мог тому воспрепятствовать?

— Вам нужно только одобрить то, что я сделал. Я послал лорду Бэрлею извещение, что в графстве Лейстер были сделаны попытки навербовать людей для католической партии в Шотландии. Я полагаю, что декрет об изгнании лорда Сэррея уже утвержден королевой.

— А если он явится и разоблачит твою ложь?

— Он не в силах это сделать! Имеются неопровержимые доказательства того, что он сражался в войске Марии Стюарт. Достаточно будет нескольких ваших слов, чтобы побудить королеву Елизавету предать суду государственного изменника. Я уже позаботился о том, чтобы его могли найти, если он покажется в Лейстершире.

— А если он сошлется на показания Брая?

— Сэра Брая не найдут, милорд!

— Ты убил его?

— В ваших интересах было бы не допытываться ответа, дабы в случае необходимости вы могли поклясться, что ничего не знаете о судьбе сэра Брая.

— Кингтон, я не встречал более утонченного злодея, чем вы. Но пусть так! Вы это дело затеяли, вы и ведите его до конца.

— Вы останетесь довольны!

Как только лорд Лейстер появился в своем доме в Лондоне, ему доложили, что королева требует его к себе на следующий день.

Глава двадцать вторая
ОБВИНИТЕЛЬ
I

править

Королева Елизавета танцевала на придворном балу, когда явились с известием, что королева Шотландии разрешилась от бремени сыном. Бэрлей шепотом сообщил ей об этом, королева оставила своего кавалера, опустилась в кресло и мрачно прошептала:

— Королева Шотландии родила сына! А я?..

Ничто не могло так обострить ненависть королевы к сопернице, как материнское счастье Марии. На английский престол не было прямого наследника, неужели же ее смерти будет ждать сын женщины, которая, будучи женой дофина Франции, уже целилась на титул королевы английской?! Неужели Мария, ненавидимая и презираемая ею, станет лучшей матерью для своих подданных, чем она? Гордой Елизавете было тяжелее всего признаться самой себе, что она пропустила самое важное и что ее опередила женщина, которая сочеталась браком не ради забот о престолонаследии, а исключительно ради своего удовольствия. А если она теперь изберет себе супруга, кто поручится, что Бог наградит ее потомством? В этом, казалось, сомневался весь мир, так как шотландец Патрик Адамсон обнародовал уже письмо, в котором доказывалось право на престол шотландского наследного принца, и даже ее собственный парламент обсуждал вопрос о престолонаследии под предлогом избежания возможных в будущем смут. Она воспретила эти обсуждения, и палата лордов подчинилась, но нижняя палата упорствовала. Елизавета выступила с угрозами против не повинующихся королевскому приказанию, и нижняя палата уступила, но в то же время объявила протест против незаконного посягательства на свободу прений.

Мария Стюарт пригласила ее на крестины своего сына, которые долгое время откладывались. Елизавета умела скрывать свое раздражение, но все же ее ответ не был лишен резкости.

„Так как мы, — написала она английскому послу, — несмотря на наше желание, не может приехать в Эдинбург и так как в зимнее время неудобно посылать туда одну из дам Англии, то пусть заменит нас на крестинах графиня Эрджил. Граф Бедфорд, с осторожностью к религиозным чувствам, передаст золотую купель, которую мы при сем посылаем. Вы можете в шутку сказать, что купель сделана специально, когда мы узнали о рождении принца. Теперь, когда он успел подрасти, купель окажется слишком мала для него, поэтому удобнее было бы оставить ее для крещения следующего ребенка, предполагая, конечно, что он будет крещен ранее, чем успеет вырасти…

Что касается ее последнего предложения, переданного через Мелвила, чтобы мы разузнали через людей, оставшихся еще в живых, каким образом и при каких обстоятельствах составлялось духовное завещание нашего отца, короля Генриха VIII, то вы можете ответить на ее вопрос: для ее удовлетворения и ради нашей собственной совести будут предприняты все возможные и допустимые расследования.

С другой стороны, склоните королеву к утверждению эдинбургского договора, откладывавшегося все время из-за нескольких слов, показавшихся Марии нарушающими ее права и требования. Наше намерение — утвердить в том договоре лишь то, что непосредственно касается нас и наших детей, причем мы исключаем из договора все, что могло бы противоречить ее претензиям как ближайшей наследницы после нас и наших детей. Мы можем заключить новый договор, которым утверждалось бы наше обещание никогда не делать и не допускать ничего такого, что нарушало бы ее права, мало того, мы обещаем пресекать каждого, посягающего на них. Вы должны убедить Марию, что это является единственным средством избежать между нами подозрений и недоразумений и что это — единственный путь к упрочению дружественных отношений“.

Эти замечательные указания, данные английскому посланнику, свидетельствуют о том, насколько Елизавета умела делать дешевые предложения там, где была уверена, что встретит отказ, и тем выставляла всегда Марию как зачинщицу раздоров.

В таком настроении была королева Елизавета, когда Бэрлей доложил ей, что англичане, между ними и лорд Сэррей, вербуют приверженцев католической партии в Шотландии. Момент был самый благоприятный, чтобы Елизавета могла излить свое раздражение в гневе на виновных. Но лорд Сэррей был другом и соратником Дэдлея, а Бэрлей упомянул, что Сэррея даже видели в графстве Лейстера. Странно было, что граф не делал никаких попыток для защиты своего друга, хотя, видимо, знал, что тот находился под обвинением.

— А вдруг Лейстер — тайный приверженец Марии Стюарт и одобряет вербовку ее сторонников?

Елизавета высказала это подозрение Бэрлею.

— Ваше величество, — ответил он, — граф Лейстер так часто уезжает из Лондона и так тщательно скрывает цель своих поездок, что ваше подозрение, быть может, и основательно.

— Милорд, — разволновалась Елизавета, — кому обязан граф Лейстер своим положением, как не исключительно моей милости? Что сделал он, чем отличился, чтобы попасть в то положение, какое он занимает? Одним тем — я не стыжусь признаться в этом, — что благоговел передо мной, и тем, что его чувство имело больше видов на успех, чем чье бы то ни было другое. Но, клянусь Богом, забыла бы, что я — королева, и стала бы мстить, как оскорбленная женщина, если бы узнала, что он лицемерит, что он шутит со мной, королевой Англии, как будто я — такая же кокетка, как Мария Шотландская. Неужели он решился обмануть меня? Голова изменника будет на плахе, если он окажется виновным. Позовите лорда Лейстера! Я желаю говорить с ним.

— Ваше величество, он уже несколько дней в Лейстершире, и я благодарю Бога, что вы не увидите его в таком возбужденном состоянии. Если он действительно виновен в обмане, то никто не должен подозревать, что вы обмануты им. Ни один мужчина в мире не достоин, чтобы ради него вы уподобились обыкновенной женщине; чем равнодушнее ваше презрение, тем величественнее будет ваша месть.

— Лорд Бэрлей, вы и не подозреваете, что происходит во мне. Лейстер знает, что я любила его и ради него готова была забыть свой долг королевы. Он добровольно сознался мне, что не любит Марию. Она, при всей своей красоте, оскорбляет чувство нравственности, достоинство женщины и королевы. Мне стыдно назвать ее своей соперницей. В тот час, когда Лейстер сказал мне, что Мария — ничто для него, он стал близок моему сердцу. И неужели же все это — игра? Неужели мой вассал отдал ей свое сердце, а я чуть было не доверилась жалкому лицемеру?

— Ваше величество, как бы вы ни были оскорблены, как бы ни был справедлив ваш гнев, но все же ваша ненависть выдаст оскорбленную любовь. Смертный приговор над Лейстером заставил бы торжествовать Марию и поведал бы всему миру, что вы отомстили за свое оскорбленное тщеславие! Осудите графа Лейстера на изгнание, если он виновен, но не мстите ему.

— Изгнать его? — прошептала Елизавета, подавляя слезы злобы и глубоко оскорбленного чувства. — Изгнать для того, чтобы он пошел к Марии и рассказал ей, как он обманул тщеславную Елизавету? Нет, нет, я не хочу верить, пока его измена не будет доказана мне. Пошлите тотчас гонцов, чтобы разыскали Лейстера. Горе тому, кто даст ему возможность бежать! Если же он окажет сопротивление, то заковать его и запереть в тюрьму!…

— Еще нет никаких доказательств. Не обнаруживайте подозрения, пока не получите права судить его! — возразил Бэрлей, пораженный страстностью королевы, которой он не ожидал.

— Вы сомневаетесь? — спросила Елизавета, мрачно глядя на него. — Вы, кажется, изволите шутить со мной? Но кто же обвинил Лейстера, как не вы? Кто навел меня на эти ужасные подозрения? Быть может, вы захотели разведать о том, что значит для меня Дэдлей? Клянусь кровью моего отца, вы раскаетесь в этой игре!

— Ваше величество, — твердо ответил Бэрлей, спокойно глядя ей в глаза, — я не боюсь гнева королевы, если он падает на ее верного слугу, потому что тогда судит королева, а не оскорбленная женщина. Я сам поддерживал лорда Лейстера, когда он влюбился в вас, но вы отвергли его — и я не мог подозревать, что это сопровождалось вашей внутренней борьбой. И странные отлучки лорда обязывали меня в связи с известиями из Лейстершира высказать подозрение, которое теперь кажется мне чрезвычайно оскорбительным.

— Разрешите мне расследовать, ошибался ли я, и я буду счастлив сказать вам, что слишком переусердствовал в своем желании служить вам.

— Сделайте это, Бэрлей!… Нет, сначала я должна сама видеть Лейстера и прочесть в его глазах вину или невиновность. Не говорите никому о подозрениях, его могут предупредить, а я хочу видеть, покраснеет ли он, когда я брошу ему в лицо обвинение в измене.

Бэрлей поклонился, а Елизавета, перейдя к государственным делам, стала разбирать их с таким спокойствием, которое ввело бы в заблуждение каждого, но не Бэрлея. Тот лишь, кто знал ее, мог понять, какая железная воля, какое самообладание требовалось с ее стороны, чтобы подавить бушующие чувства.

Однако, когда Бэрлей вышел от королевы, перо выпало у нее из руки, она сидела совершенно обессилевшая. Теперь, когда она осталась одна, сдерживаемая буря забушевала с новой силой, так как ей не перед кем было скрывать слезы и волнение. Она вся, казалось, была охвачена пламенем, ее глаза горели, грудь тяжело вздымалась, и губы судорожно подергивались.

Какое унизительное, возмущающее ее гордость чувство! Елизавета думала, что победила женскую слабость, а на поверку оказалось, что она ревновала и боялась быть обманутой, как простая девчонка, которой забавляются. Нет, эта мысль была слишком ужасна, чтобы можно было допустить ее!

В чем же заключались чары этой Стюарт? Елизавета порывисто выдвинула ящик, где лежало миниатюрное изображение Марии Стюарт, и горькая улыбка проскользнула по ее лицу.

„Да, она так хороша, но это — красота куртизанки, а не королевы, — сравнивала она. — Мои золотистые волосы красивее, чем ее, бесцветные, у меня большие глаза, а лицо выражает ум и величие, у Марии же какая-то кокетливая улыбка на устах. Какая безвкусица — эти католические побрякушки, крест и папские четки. Моя прикрытая грудь чиста и непорочна, а у нее — вздымается для каждого, кто останавливает на ней взгляд. И что же? Она покоряет сердца, перед ней благоговеют, а я — только мишень для лицемерной лести и наглости. Бэрлей прав: презрение более подобает мне, чем месть. Если он виновен, я раздавлю его как червяка. Я буду судить строго и так, чтобы все видели, что он оскорбил королеву, а не женщину… А если Бэрлей ошибался?.. О, тогда я вознагражу его за то, что он избавил мое сердце от унижения, вознагражу за верность, даже если он потребует моей руки и сердца. Если я теперь протяну Лейстеру руку, то это будет уже не слабость с моей стороны, а сила воли, решение, основанное на испытании и оценке его личности“.

Когда на следующее утро Бэрлей доложил Елизавете, что граф Лейстер возвратился, она велела пригласить его в кабинет, причем, по странной прихоти, избрала себе костюм того же покроя, какой был у Стюарт на миниатюре.

Граф Лейстер вошел и остановился у дверей пораженный и ослепленный. Королева Елизавета часто увлекала его и являлась предметом его тщеславных желаний, но в этом наряде она казалась женщиной, благоухающей, прекрасной, полной жизни и желанья.

— Что вы так смотрите на меня, милорд? — спросила королева. — Вы хотите придумать какую-нибудь льстивую фразу, чтобы замаскировать ваше странное поведение? Я должна разыскивать вас, вы злоупотребляете моей благосклонностью, открывшей вам доступ в мой дворец. Мне кажется, что только необходимость заставляет вас бывать в Лондоне, быть может, вам было бы приятнее в Голируде?

— Ваше величество, если бы я мог знать, что мое отсутствие в Лондоне будет замечено вами, что меня желает видеть не королева, а Елизавета, тогда моя тоска сменилась бы надеждой, что вы произнесете слово, которое навеки приковало бы меня к вам неразрывными узами. Как вы хороши!…

— Ваша речь дерзка и привела бы вас на эшафот, если бы я усомнилась в том, что ваши слова относятся только к женщине. Я пригласила вас сюда, чтобы задать вам серьезный вопрос. Я никогда не забываю тех, кто выказал мне свою преданность в то время, когда я подвергалась преследованию. Среди них — лорд Сэррей. Вы подружились с ним?

— Да.

— Я возвратила ему владения его родственников, у меня было намерение благодеянием примирить тех, которые подверглись строгой каре моего отца. Благодарен ли мне этот лорд Сэррей за такую милость? Мы должны это знать, так как он — ваш друг и приводил вас ко двору в Голируде. — При этих словах Елизавета пристально посмотрела в глаза Лейстера, как бы желая пронзить его насквозь.

В глубине души он благодарил Кингтона, предупредившего его.

— Ваше величество, — ответил Лейстер, — с того момента, как я увидел вас и ваша улыбка очаровала меня, я стал рабом ваших желаний. Сэррей будет моим другом, если вы того потребуете, но может и не быть им, если не захотите. Для того, кто предложил вам свою жизнь и кто по вашему желанию подвергся насмешкам в Голируде, нет никакой слишком большой жертвы, он готов на все, лишь бы заслужить ваше благорасположение.

— Лорд Сэррей подвергся подозрению в том, что оказывает шотландской королеве услуги, враждебные интересам Англии. Я ждала, чтобы вы оправдали его, прежде чем я приму меры.

— Я не могу защитить его.

— Не можете потому, что несете часть его вины: ведь вы укрываете его.

Лейстер потупился, а Елизавета приняла его молчание за признание вины. Ее кулаки сжались, и, казалось, она еле сдержалась, чтобы не ударить его по лицу.

— Так значит, вы — лицемер и изменник! Не осмеливайтесь даже взглянуть на меня! Клянусь Богом, если вы даже будете валяться у моих ног, вам не вымолить помилования. Говорите, презренный! У вас ловкий язык. Ну, что же? Или ждете, чтобы щипцами вам открыли рот?..

— Ваше величество, — возразил Лейстер с горькой, почти соболезнующей улыбкой, — подобное недоверие ко мне оскорбительно прежде всего для вас.

— Что?! Разве вы не сказали, что не можете защитить Сэррея?

— Да, ваше величество, говорил, потому что обвинитель не может защищать обвиняемого. Ведь вам, вероятно, известно, что жалоба на лорда Сэррея послана из Лейстерского графства. Я не мог лично выступить против него ввиду того, что он был когда-то моим другом. Но я отдал приказ, чтобы за ним тщательно следили, и просил, чтобы вам, ваше величество, дали подписать декрет о том, чтобы Сэррея арестовали, если он осмелится снова показаться в моих владениях.

Королева опешила — этот неожиданный оборот дела заставил ее сердце затрепетать от радости.

— Можете вы доказать мне это, Дэдлей? — прошептала она растроганным голосом и бросила на Лейстера нежный взгляд, как бы извиняясь за высказанное подозрение.

— Лорд Бэрлей может удостоверить мои слова, — ответил Лейстер. — Я приказал своему шталмейстеру следить за лордом Сэрреем, а тот обратился к лейсгерскому судье с просьбой арестовать лорда в случае его появления в моем графстве; судья же, в свою очередь, просил полномочия на этот счет у лорда Бэрлея. Я ограничился этим только потому, что считал попытки Сэррея совершенно бесплодными. В моем графстве имеются лишь верноподданные вашего величества, преданные слуги королевы Елизаветы.

Всю эту тираду Дэдлей произнес с видом оскорбленного достоинства. Казалось, что он не заметил нежный, одобряющий взгляд королевы. Елизавета почувствовала, что обязана дать ему удовлетворение, и от большой радости, что ее мрачные предположения оказались несправедливыми, ей хотелось, чтобы требования Дэдлея были очень смелы. Она ласково охватила рукой его шею и, любовно проведя рукой по его волосам, прошептала:

— Простите меня, Дэдлей! Я чувствую, что была глубоко несправедлива к вам.

— Мне нечего прощать вам, ваше величество, — сдержанно ответил Лейстер, — вы не виноваты, если у вас нет достаточной веры ко мне. Разве ваша вина, что ваше сердце не может любить, что соткано из одних сомнений? Если бы в вашем сердце была хоть искра той пламенной страсти, которая пожирает меня, вы никогда-никогда не усомнились бы в моем чувстве к вам. Но вы холодны как камень.

— Это неправда, Дэдлей! — горячо возразила королева.

— Мое сердце бьется для вас.

— Неужели для меня? — страстно прошептал Лейстер и, как бы желая убедиться в этом, прижал свою щеку к груди Елизаветы и прикоснулся горячими губами к легкой ткани ее платья.

Елизавета вспыхнула, хотела оттолкнуть его, но остановилась, как бы не в силах освободиться из его объятий. Блаженство и счастье засверкали в ее глазах.

В соседней комнате послышались голоса.

— Мы забылись, Дэдлей! — проговорила королева, ласково отстраняя от себя возлюбленного.

Лейстер опустился на колено и пламенно поцеловал протянутую ему руку.

Вошедший паж доложил о приходе лорда Бэрлея.

— Вы пришли как нельзя более кстати! — приняла его Елизавета. — Где наш указ об изменнике Сэррее? Я хочу подписать его.

— Ваше величество, лорд Сэррей теперь в Лондоне и просит у вас аудиенции, чтобы передать вам частное письмо от королевы шотландской! — спокойно проговорил Бэрлей.

Громовой удар при ясном небе не мог произвести большее впечатление своей неожиданностью. Королева с удивлением глянула на Лейстера и была поражена, увидев, что он бледнеет, подобно застигнутому врасплох преступнику.

— Что это означает, милорд? — строго спросила она Дэдлея, гневно сдвинув брови. — Вы сказали мне, что Сэррей убежал! Скажите, милорд Бэрлей, когда граф Сэррей приехал в Лондон?

— Только что, ваше величество, его лошадь почти свалилась под ним от усталости. Он был в моем доме, показал мне письмо королевы шотландской и просил ходатайствовать перед вами о том, чтобы вы лично приняли его. Он уверяет, что его оклеветали, и желает или оправдаться перед вами, или понести должное наказание, если вы, выслушав его, найдете, что он виновен. Он намекнул мне, что боится постороннего сильного влияния, но убежден, что в состоянии будет оправдаться перед вами и вместо обвиняемого сделаться обвинителем, если вы пожелаете выслушать его и не откажете ему в правосудии.

— Обвинителем Сэррея являетесь вы, милорд Лейстер? — спросила Елизавета, и ее лицо запылало от гнева. — Скажите, как вы думаете, следует принять его или нет?

Лейстер понял, что его крайне опасное положение может спасти только отчаянная смелость.

— Я не боюсь, ваше величество, обвинения того человека, который стал моим врагом только потому, что я оказался слишком преданным слугой королевы английской, — с горькой улыбкой ответил он. — Если вам будет угодно позволить бунтовщику дерзко обвинить вашего верноподданного, то мне придется увидеть в этом доказательство того, что вы все еще сомневаетесь в моей преданности. Что же делать? Постараюсь отстоять свою жалобу, насколько это будет возможно.

— Я приму лорда Сэррея в вашем присутствии! — после некоторого раздумья обратилась Елизавета к Лейстеру, недоверчиво смотря на него. — Мне интересно, как он будет оправдываться. И если он окажется клеветником по отношению к вам, то даю вам право самому придумать для него наказание.

Глава двадцать третья
КРИЗИС
I

править

В королевском дворце открыли двери большого тронного зала. У ворот разместилась королевская гвардия, а у входа стоял лорд-маршал с большим жезлом в руках. Елизавета хотела принять в присутствии всех министров посланника королевы шотландской. Весь двор был в полном сборе, когда королева вошла в зал и заняла свое место на троне, по правую руку ее стал граф Лейстер, а сзади него поместился какой-то господин, которого раньше ни разу не видели при дворе; граф Лейстер просил позволения привести его, на что получил милостивое разрешение.

Лорд Дэдлей казался спокойным, выражение его лица было веселое, хотя бледность бросалась в глаза. Многие его враги надеялись, что наступил конец могуществу любимца королевы.

Накануне Лейстер вернулся из дворца королевы с намерением сейчас же оседлать лошадь и бежать из Англии. Он рассказал обо всем происшедшем своему верному слуге, ожидая, что тот будет совершенно сражен ужасным известием, но, к его величайшему изумлению, Кингтон только засмеялся:

— Милорд, ваш побег испортит все дело, так как королева, вероятно, приказала следить за вами и вас схватят раньше, чем вы успеете добраться до ворот замка. Подождите обвинения лорда Сэррея и отнеситесь к нему как можно спокойнее. У лорда Сэррея нет никакого доказательства вашей вины, он надеется запугать вас, но сам задрожит, когда увидит, что вы скорее убьете вашу супругу, чем рискнете собственной головой. Напомните ему о слове, которое он вам дал, а еще лучше отрицайте все и предоставьте мне право отвечать за вас.

— Вы не знаете королевы, Кингтон, — возразил Дэдлей, — она благодаря своей подозрительности чрезвычайно наблюдательна и от нее не скроешь лжи. Мне кажется, что лучше сказать ей правду. Она сначала рассвирепеет, но, когда гнев остынет, она успокоится и поймет, что, мстя мне за мою вину, она прежде всего скомпрометирует себя.

— Королева передаст ваше дело в палату пэров, где вас будут судить как соблазнителя женщины, — заметил Кингтон. — Вы оскорбили королеву, добиваясь ее руки, уже будучи женатым. Такой обман по отношению к ее величеству сочтут большим преступлением и вас могут присудить даже к смертной казни. Не забудьте, что главным вашим обвинителем и вместе с тем судьей является оскорбленная женщина.

— К тому же беспощадная в своей ревности! — прибавил Дэдлей. — Да, я поступил как безумный! Все же я предпочитаю вытерпеть какое угодно наказание, чем продолжать существовать в постоянном страхе.

Кингтон не переставал горячо убеждать своего господина в том, что надежда еще не потеряна, и Дэдлей наконец согласился с его доводами. У него явилась даже надежда, что он может выйти победителем из этого критического положения.

В зал вошел лорд Сэррей. Он был в скромном костюме и высоких сапогах из оленьей кожи, придававших ему вид воина, отправляющегося на войну. Может быть, он думал, что являться к королеве в качестве обвиненного лица в парадном платье неуместно. И этот костюм Сэррея произвел очень неприятное впечатление на королеву, которая, подобно многим женщинам, обращала большое внимание на внешность. Она не требовала от Сэррея дорогого одеяния, но то обстоятельство, что он не потрудился надеть придворный костюм, заставило Елизавету обвинить Сэррея в недостатке уважения к ней. К невыгодному впечатлению, произведенному внешностью Сэррея, примешивалось еще и чувство неприязни к нему за то, что он, несмотря на все благодеяния, оказанные ему английской королевой, был на стороне Марии Стюарт.

— Милорд Бэрлей, возьмите, пожалуйста, от лорда Сэррея письмо от нашей сестры, — проговорила Елизавета, затыкая платком нос, — а вы, милорд Сэррей, держитесь подальше от меня. Я даже отсюда чувствую убийственный запах ваших сапог.

— Я проскакал из лагеря сотни миль, ваше величество, чтобы просить вас о правосудии, и потому позволил себе явиться к вам не в туфлях и шелковом камзоле, — холодно ответил Сэррей, приняв слова королевы за желание выказать ему немилость.

— Вы хорошо делаете, милорд, что напоминаете нам о правосудии по отношению к вам, — проговорила Елизавета.

— Вы сказали, что возвращаетесь из лагеря! Где же это было? Я не слыхала, чтобы вы сражались под моими знаменами?

— В Шотландии появились мятежники, ваше величество, которые осмелились злоупотреблять именем вашего величества и распространили ложный слух, будто английская королева благосклонно смотрит и даже поощряет восстание против Марии Стюарт! — ответил Сэррей. — В то же время английский посланник уверяет шотландскую королеву в непоколебимой дружбе вашего величества к ней. Поэтому я больше полагался на слова лорда Рандольфа, чем на слухи мятежников, и выступил против них.

— Вероятно, лорд Рандольф и посоветовал вам сеять возмущение среди моих подданных католиков для блага шотландской королевы? — насмешливо спросила Елизавета.

— И вы с этой целью приехали в графство Лейстер? Что же, много вам удалось навербовать сторонников Марии Стюарт?

— Тот, кто сообщил вам эту небылицу, ваше величество, или сам лжет, или был кем-нибудь жестоко обманут! — негодующим тоном возразил Сэррей.

Милорд Бэрлей, что вы можете сказать по этому поводу? — спросила Елизавета.

— Я могу возразить на резкие слова лорда Сэррея, ваше величество, лишь то, что бумага, переданная мною вам, была удостоверена лейстерским судом. Если тут существует какая-нибудь ошибка, то лорду Сэррею нетрудно будет доказать свою невиновность.

— Милорд, — сказал Сэррей, — я очень благодарен вам за то, что вы дали мне возможность быть принятым королевой и услышать от ее величества, в каком страшном преступлении обвиняют меня. Я думаю, что судья, подписавший этот донос, был обманут каким-нибудь лжецом. Если бы мне пришлось вербовать наемников для защиты шотландской королевы, то мне незачем было ехать во владения графа Лейстера, гораздо проще было бы искать таких людей в собственном графстве! Конечно, я решился бы на это лишь при том условии, если бы вы, ваше величество, ничего не имели против того, чтобы таким способом увеличилось войско шотландской королевы.

— Что же привело вас тогда во владения графа Лейстера? — спросила Елизавета. — Очень странно, что обманутым оказался не только судья, но и сам граф Лейстер, ваш старый товарищ по оружию. Милорд Лейстер, — обратилась она к Дэдлею, — на каком основании вы поддерживаете обвинения против лорда Сэррея? Вы слышите, что говорит ваш бывший друг? Он утверждает, что судья был обманут каким-нибудь лжецом.

— Я с удивлением и грустью смотрю на то, что здесь происходит, ваше величество, — ответил Лейстер. — Еще вчера, когда лорд Бэрлей передал вам просьбу лорда Сэррея, я был поражен и глубоко огорчен, что лорд Сэррей выбрал себе посредником не меня, а лорда Бэрлея, и подумал — может быть, и я был кем-то обманут. Уже давно лорд Сэррей не принадлежит к числу моих друзей. При тех отношениях, которые существовали между нами в последнее время, для меня был непонятен приезд лорда Сэррея в мои владения, так как мне не приходило в голову, что он может нарушить свое слово или считать меня способным на измену. Я спросил о цели приезда лорда Сэррея у человека, который является моим заместителем в Лейстере, а именно, у сэра Кингтона, и услышал от него то, что имел уже честь доложить вам; я пригласил сюда сэра Кингтона, чтобы он лично мог подтвердить свои слова и засвидетельствовать, что я всегда рекомендовал ему крайнюю осторожность по отношению к лорду Сэррею.

— Подойдите поближе, сэр Кингтон, — позвала Елизавета, — и скажите всю правду, без утайки. Помните, что дело идет о вашей жизни. Правда, что вы подали жалобу на лорда Сэррея? И если это — правда, то объясните, что побудило вас на этот поступок? Не скрывайте ничего! Может быть, вам известно, что лорд Лейстер тайно поддерживал лорда Сэррея? Хотя я не допускаю этой мысли, но случаются и невероятные вещи.

— Ваше величество, — ответил Кингтон, опускаясь на колено перед королевой, — если кто-нибудь был обманут в этой истории, то прежде всего и больше всех лорд Лейстер. Сознаюсь, что я сам заблуждался и ввел в заблуждение своего господина. Граф Сэррей дал слово лорду Лейстеру, что при соблюдении известных условий со стороны моего господина он никогда не покажется в пределах графства Лейстер. Зная, что обещания, данные моим господином, ничем не были нарушены, и не допуская мысли, что граф Сэррей может изменить своему слову, я объяснил себе приезд графа только тем, что он явился в Лейстер с целью склонить наших католиков в пользу королевы Шотландской. Лорд Сэррей отрицает, что он приехал во владения лорда Лейстера с какой-нибудь политической целью, пусть он тогда объяснит свое присутствие в Лейстере, объяснит, почему он нарушил данное им слово, хотя лорд Лейстер его условия выполнил.

— Господи, что за загадки вы нам задаете! — нетерпеливо воскликнула Елизавета. — Какие-то тайны, какие-то обещания! В чем дело? Милорд Сэррей, я приказываю вам объясниться.

Напоминание о данном слове и намек Кингтона, что Лейстер ни в чем не изменил своим обещаниям, не могли не оказать известного влияния на честного, прямого Сэррея.

— Ваше величество, — проговорил он, — та тайна, о которой здесь идет речь, совершенно частного характера и касается лишь лорда Лейстера и меня. Я обязался хранить данное ему слово при известных условиях с его стороны, но у меня есть основания думать, что он нарушил эти условия. Мой верный слуга и друг, приехавший в Лейстер для того, чтобы убедиться, сдержал ли лорд Лейстер свои обещания, бесследно исчез, я тоже встретил препятствия при первом моем желании попасть к лорду Лейстеру. Теперь я узнаю, что на меня сделали донос, в котором меня обвиняют в государственной измене, и что это сделано с целью удалить меня из пределов Англии. Все вместе взятое служит ясным доказательством, что меня боятся и имеют, очевидно, серьезные причины для этого. Я приехал сюда, ваше величество, просить, даже умолять вас о защите.

— Клянусь всем святым, что здесь происходит нечто неслыханное, — воскликнула королева, гордо выпрямляясь. — Два лорда ссорятся между собой из-за какой-то тайны. Один из них умоляет о защите, другой пишет ложные доносы для того, чтобы отправить своего врага как можно дальше. Говорят о каких-то пропавших людях, точно я и мои министры не в состоянии защитить моих подданных и открыть всякое преступление! Я хочу уяснить себе, в чем дело.

— Ваше величество, — проговорил наконец Лейстер, — я не ссорился с лордом Сэрреем. Вы только что слышали сами, что он не поверил моему обещанию и вследствие этого решился на такой поступок, который легко мог ввести меня в заблуждение. Я считаю ниже своего достоинства оправдываться перед лордом Сэрреем и предпочитаю молчать.

— В таком случае, я заставлю вас говорить, милорд! — воскликнула разгневанная королева. — Вы должны сказать мне, в чем дело. Только изменник может колебаться в том, открыть ли тайну своей королеве, которая удостаивала его полным доверием. Повинуйтесь, милорд, во избежание моего неудовольствия.

Лейстер продолжал молчать.

Недоверие королевы еще больше увеличилось при виде этого непослушания. Не помня себя от гнева, она позвала начальника конвоя и громко приказала арестовать Лейстера.

— Милорд Боуэн, обезоружьте и арестуйте графа Лейстера! — приказала она. — Вы отвечаете мне за него своей головой.

Лейстер отстегнул свою шпагу и передал ее Боуэну, причем так взглянул на Сэррея, точно хотел сказать ему: „Вот видишь, по твоей милости я отправляюсь на эшафот!“

Сэррей не ожидал такого оборота дела. Ведь у него, собственно, не было явных доказательств, что Лейстер не сдержал данного ему обещания! Заточение Вальтера Брая и хитрый обман по отношению к Ламберту могли быть делом рук Кингтона, который останется на свободе и может причинить еще худшее зло.

— Милорд Сэррей, — гневно сказала королева, — охранная грамота шотландской королевы заставляет меня щадить вас, но вы обязуетесь представить мне доказательства своего обвинения. Передайте их лорду Бэрлею и будьте уверены, что преступление не останется без строгого наказания. Но, если ваши слова окажутся клеветой, тогда не ждите пощады.

— Ваше величество, для этого мне необходима ваша помощь, — возразил лорд Сэррей. — Отдайте, ваше величество, строгий приказ, чтобы всякое сообщение между лордом Дэдлеем, его приближенными людьми и жителями графства Лейстер было прекращено. И прошу вас распорядиться, чтобы для меня открылись все темницы и замки владений лорда Лейстера. И тогда ручаюсь вам, что через очень непродолжительный срок я вернусь сюда с явными уликами в руках. Если же окажется, что я ошибся, то разорву охранную грамоту шотландской королевы и покорно понесу то наказание, которое вам угодно будет наложить на меня.

— Ваше желание поразительно странно, — насмешливо заметила Елизавета. — Вы хотите, чтобы я дала вам полномочия распоряжаться в Лейстере, да разве вы забыли, что являетесь обвиняемым? Вы не хотите даже сказать, в чем состоит то преступление, которое заставляет вас просить у меня защиты, а к себе требуете полного доверия! И все же ввиду того, что ни мои просьбы, ни мое приказание не могут вызвать откровенность лорда Лейстера, я склоняюсь исполнить ваше желание. Скажите только, что вы собираетесь делать во владениях графа Лейстера?

— Я хочу осмотреть тюрьмы, ваше величество, — ответил Сэррей, — и поискать, нет ли среди заключенных моего друга, сэра Вальтера Брая; кроме того, мне хочется доставить сюда свидетеля из Кэнморского замка, который мог бы кое-что рассказать по этому делу.

— Вы ищете сэра Брая? — воскликнула королева. — Это не тот ли Брай, которого хотела здесь отравить его жена? Он ведь отправился затем в Шотландию искать своего ребенка.

— Да, ваше величество, это тот самый Брай! — подтвердил Сэррей.

— Что же, он нашел его? — спросила Елизавета.

— Да, ваше величество! Вальтер Брай узнал, что его дочь находится при дворе шотландской королевы, но прежде, чем он успел повидаться с нею, молодую девушку похитили.

— Ах, у него, значит, была дочь?! Хорошенькая? — ревниво проговорила королева. — Скажите, это не она ли повсюду сопровождала вас и графа Лейстера в костюме пажа?

Вместо ответа Сэррей поклонился.

— Постойте, значит, эта особа знакома графу Лейстеру? — засмеялась Елизавета, и ее глаза гневно сверкнули. — Не произошло ли похищение девушки в то время, когда лорд Дэдлей был в Шотландии?

— Да, в это время, ваше величество! — ответил Сэррей.

— В таком случае я угадываю, что нарушило вашу дружбу, — прошептала королева. И громко добавила: — Мне писали из Шотландии об одной сирене, которая ослепила лорда Лейстера своей красотой и затем внезапно исчезла. А теперь я понимаю, что означают все эти тайны! Да, я прикажу обыскать все тюрьмы и замки в Лейстере.

Видя, что граф Лейстер побледнел, Елизавета взъярилась от безумной ревности.

Боясь, чтобы королева не совершила какого-либо вызывающего поступка, Бэрлей поспешил подойти к ней.

— Не выказывайте так явно своей ревности, ваше величество! — прошептал он. — Не подавайте повода к насмешкам! Вспомните, что вы — великая королева Англии, дочь Генриха Восьмого! Победите чувство негодования, соберитесь с силами!

— Нет, это уж слишком! — задыхаясь от злобы, возразила королева. — На лице Дэдлея лежит печать позора, подлой измены! А я еще хотела отдать ему свою руку, он клялся, что любит меня одну на всем свете! Такого наглого обмана не перенесла бы ни одна женщина, даже самого низшего сословия. Неужели я могу допустить, чтобы этот негодяй хвастал, что насмеялся над королевой, как над какой-нибудь…

— Вы очень взволнованы, ваше величество, — прервал ее шепотом Бэрлей, — и потому не можете в эту минуту спокойно вникнуть в дело. — Я не верю, чтобы лорд Лейстер решился на такую измену, это было бы уж слишком смело! Выслушайте лорда Лейстера, но не в присутствии всего двора. Может быть, он и в состоянии будет оправдаться перед вами. Если же у него не будет возможности сделать это, то осудите его, как справедливая королева. Посмотрите на того хитрого мошенника Кингтона, вы видите, что он нашептывает что-то лорду Лейстеру. Мне кажется, что граф — скорее увлекающийся человек, чем сознательный обманщик.

Бэрлей был очень тонким дипломатом и решил, что какой бы оборот ни приняло дело для него во всяком случае будет выгодно сыграть роль посредника между королевой и любимым ею человеком.

— Королева все простит вам, — шептал Кингтон, — если вы ей скажете, что увезли Филли для того, чтобы отомстить лорду Сэррею и сэру Браю, и выдали замуж увезенную девушку за своего слугу.

Лейстер взглянул на королеву, которая продолжала разговаривать с Бэрлеем, и выражение ее лица было так грозно, что Лейстер потерял надежду на то, что она когда-либо простит ему.

Он уже решил было сознаться королеве в своем преступлении и не отягощать своей совести новой ложью, но его размышления были прерваны словами королевы, которая наконец решила высказать свое заключение по этому делу.

— Милорд Сэррей, — громко заговорила Елизавета, и гробовая тишина воцарилась в зале, — мы обсудили вашу просьбу, но прежде чем ответить на нее, желаем дать возможность лорду Лейстеру оправдаться, если он в состоянии будет сделать это. Затем, смотря по обстоятельствам, или сами произведем следствие, или поручим его вам. Так как это дело чрезвычайно щекотливое для лорда Лейстера, то я нахожу справедливым выслушать его без свидетелей, а потому прошу весь двор и вас, милорд Сэррей, на время удалиться из зала.

Все двери открылись, и придворные поспешили к выходу, лишь один Сэррей не двигался с места. Он предчувствовал, что ловкому Лейстеру нетрудно будет обойти влюбленную Елизавету, которая уже наполовину успокоилась.

Нарушив внезапно придворный этикет, Сэррей быстро подошел к трону и, взяв конец платья Елизаветы, взмолился:

— Ваше величество, умоляю вас, не слушайте лорда Лейстера до тех пор, пока я не представлю вам доказательства его вины! Не давайте ему возможности сейчас же принять меры для того, чтобы скрыть следы преступления. Будьте справедливой королевой, не делающей никакой разницы между своими подданными, когда дело идет о раскрытии чьей-нибудь вины.

— Господи, — недовольным тоном проговорила Елизавета, с отвращением вырывая платье, — да вы совершенно забываетесь, милорд Сэррей! Я молча переносила вашу несносную болтовню и отвратительный запах ваших сапог, для вас всего этого мало? Моя снисходительность привела к тому, что вы становитесь дерзки. Я приказала двору и вам удалиться. Исполняйте мой приказ, иначе лорд Боуэн принужден будет арестовать вас.

— Ваше величество, единственное, чего я боюсь, это чтобы вас не обманули лживыми словами, — упорствовал Сэррей. — Я отвечаю вам своей головой, что найду доказательства вины лорда Лейстера, в вашей власти будет казнить меня, если я не выполню своего обещания, но не лишайте же меня возможности представить вам эти доказательства.

— Вы — упрямый, своевольный человек, милорд Сэррей, — ответила королева. — Вы так ослеплены своей ненавистью, что не доверяете даже мудрости той, к которой сами же обратились за правосудием! Я просила вас удалиться и повторяю свою просьбу, одно могу сказать вам в утешение, что лорд Бэрлей поможет вам следить за тем, чтобы ни одно приказание, ни одно распоряжение лорда Лейстера не выходило за пределы этого замка.

Граф Лейстер потупился и сложил руки на груди. Казалось, что он решил молча покориться своей судьбе.

Наконец Сэррей вместе с Бэрлеем вышел из зала. Елизавета осталась одна с Лейстером.

— Защищайтесь теперь, милорд, — сказала королева, — или сознайтесь в своем позоре, чтобы я могла узнать от вас самих, а не от посторонних, какую гнусную игру вели вы с моим сердцем. Говорите правду, и, как бы постыдно вы ни поступали, я буду судить вас снисходительно, если вы избавите меня от неизвестности.

— Ваше величество, — ответил Дэдлей, — мне не в чем признаваться. Рассеять такое жестокое подозрение можно лишь одним способом. Пусть тот, кому вы дозволяли обесчестить меня, перед которым вы поставили меня как арестанта, как беззащитную мишень злобной клеветы, обыщет теперь по вашему приказу мои замки и допросит моих слуг.

— Но разве я не вправе подозревать, если вы молчите, когда я требую объяснений?

— Вы как королева отказали мне в своей руке и не имеете права требовать от меня объяснения в вещах, не касающихся государства. После того как вы обесчестили меня, вашему узнику место в Тауэре, я буду держать ответ перед пэрами, которые соберутся судить меня.

— Боже мой, никто не будет судить вас, кроме меня! Вы истощаете мое терпение!

— Я не боюсь вашего гнева с той минуты, как я отринут вашим сердцем. Перед ним я мог бы оправдаться, возлюбленная простила бы меня, а оскорбленная королева может только осудить меня, и я хочу быть осужденным.

— Значит, вы чувствуете, что виноваты? Значит, вы похитили ту женщину, и Сэррей сказал правду?

Он сказал правду, а данное им слово обязывало его умолчать о еще худшем; если бы он не дал слова молчать, то ему пришлось бы сказать вам, что он разыскивает графиню Лейстер.

— Графиню Лейстер?! — воскликнула изумленная Елизавета, дрожа от бешенства и негодования. — Не с ума ли вы сошли, или не думали ли вы сделать меня, королеву Англии, своей любовницей? Скажите мне прямо в глаза: чем, по вашему мнению, должна была стать для вас я, Елизавета Тюдор, когда вы опустились предо мною на колени, — говорите! Но не осмеливайтесь заикаться о какой-то графине Лейстер! Ведь если она действительно найдется, я пошлю ей голову изменника, именовавшегося когда-то графом Лейстером. Вы молчите?.. Дэдлей, если бы вы не только постыдно обманули меня, но лишь подумали о том, чтобы нанести мне бесчестье, я приказала бы растоптать вас на лондонских улицах. Говорите! Или пытка должна развязать вам язык?

— Я согласен говорить, когда вы называете меня Дэдлеем, потому что тогда вы выслушиваете меня как женщина. Да, я виновен, но заслуживаю вашего сострадания, а не презрения. Вам известно, с какими чувствами отправлялся я в Шотландию. Мое сердце было разбито: я видел себя отринутым и осмеянным; та, которую я любил, потребовала, чтобы я связал свою жизнь с другой женщиной, я хотел повиноваться вашей воле и надеялся, что вы со временем раскаетесь в том, как безжалостно поступили со мной. Я посватался к Марии. Однажды меня поддразнила маска. Мария хотела показать своему двору, что я даже не присмотрелся хорошенько к той, в которую поневоле прикидывался влюбленным. Она отдала меня на посмеяние, что уязвило мое самолюбие, и я замыслил мщение. Существо, которым злоупотребили для этой комедии, было доступно. Я подумал, что самый лучший способ отомстить за себя — это доказать, что я охотнее ухаживаю за этой особой, чем за Марией. Она отдалась мне, но когда я спокойно обдумал свое положение, то почувствовал, что ослушаюсь вас, если мое мщение наделает шума. И вот я приказал Кингтону похитить Филли. Тут вмешались в дело Брай и лорд Сэррей, они обвинили меня в похищении девушки, и мне приходилось отрицать случившееся или удалиться из Сент-Эндрю, сделавшись посмешищем двора. Кингтон отвез Филли в один из моих замков. Я хотел устроить и обеспечить ее, как только сдам свою должность при вашем дворе, я ожидал немилостивого приема у вас, так как не смел надеяться, что вы можете осчастливить меня своей благосклонностью. Тогда ко мне явились Сэррей и Брай, они настаивали на том, чтобы увидеть Филли, и угрожали донести на меня как на похитителя. Чтобы успокоить их, я сказал им, что девушка находится под моей охранной и может сделаться графиней Лейстер. Мне пришло вдруг на ум подвергнуть самого себя глубочайшему унижению: я неудачно домогался любви двух королев, а тут вздумал вступить в брак с несчастной калекой. Отсюда вы должны убедиться, что я никогда не любил другой женщины, кроме вас, и хотел навек отказаться от всякой надежды на счастье, будучи отвергнут вами. Вы желали утешить меня королевой, а я удовольствовался ее служанкой. Ведь вам прежде всего хотелось, чтобы я женился.

— Однако вы не сделали этого, Дэдлей? — в волнении боязливо-тревожным тоном прошептала Елизавета. — Вы не сделали этого, потому что явились ко мне и увидели, что я не презираю вас, что я вас люблю!

— Я увидел это и погрузился в блаженство, но зато мне пришлось трепетать, чтобы вы не узнали о случившемся. Оно могло быть неверно истолковано, и я рисковал лишиться вашей благосклонности.

— Значит, вы не женились на той женщине? — воскликнула Елизавета, с облегчением переводя дух и почти ликуя. — Дэдлей, та девушка — не жена вам, вы не потешались надо мной, вы не лгали мне, и не было притворством, когда вы недавно склонились к моим ногам и давали мне сладостные клятвы?

В этот момент судьба Филли была решена. Лейстер мог бы добиться прощения Елизаветы, ведь она была взволнована, однако он не рискнул на такое опасное испытание.

— Я не женился на ней, — ответил он, — ведь я лежал у ваших ног, Елизавета! Кингтон устроил комедию, чтобы умиротворить Сэррея. Ведь для меня было важно только избежать доноса, пока я успею убедиться, что вы узнали мое сердце, я опасался, как бы подозрение не рассеяло вашей мимолетной благосклонности.

— А куда же девалась та девушка? Вы очень часто бываете у себя в графстве. Не хочу думать, что она еще не утратила для вас прежней привлекательности и что я разделяю с ней вашу любовь!

— Если бы вы могли заглянуть в мое сердце, то ваши прекрасные уста не высказали бы такого подозрения.

— Кингтон удалил Филли, и, если я не ошибаюсь, она не прочь утешиться с ним. Но Сэррей жаждет самообладать ею, он ревнует, хотя уже обещал свое сердце двум дамам из Шотландии. И Кингтон до сих пор удерживал его вдали только тем, что выдавал Филли за мою супругу.

— Этого не должно быть! — воскликнула королева. — Я возьму ее под свою защиту, и если она благоволит к Кингтону, то устрою их свадьбу. Мне интересно увидеть ту, которая подала повод ко всей этой распре и, по-видимому, внушила пламенную страсть Сэррею.

— Ваше величество…

— Без возражений, если вы не хотите снова расшевелить мое подозрение! Ах, Дэдлей, я чувствую, что женщина должна сначала убить свое сердце, если хочет быть справедливою повелительницей! Я думала, что заковала себя в броню против слабостей женского пола, но чувствую, что поддаюсь им, как всякая другая!

— Если бы вы любили меня, как я люблю вас, то никогда не могли бы усомниться во мне, как сделали сегодня.

— Это — неправда, Дэдлей! Дружба доверяет, но любовь сомневается. Я — избалованное дитя, когда люблю, нельзя обижаться на меня, если я разгневаюсь, потому что у меня нет ничего, что вознаграждало бы меня за все заботы правления, за одиночество на королевском троне, кроме единственного сладкого сознания, что есть на свете один человек, который понял мое сердце и знает, какую тяжкую жертву приношу я своему дочту королевы. Я почти завидую той женщине, которую вы избрали орудием своей мести: она может мечтать о том, что лишь высокое звание графа Лейстера стало на дороге ее счастью. Я хочу увидеть ту, которая отдалась вам, и тогда я прочту в ее глазах, не обманули ли вы меня. И если нет — я награжу ее в оплату за этот жестокий, но сладостный триумф моего сердца.

У Лейстера выступил на лбу холодный пот. Такой неожиданный оборот дела грозил ему новыми опасностями, и он возлагал свою единственную и последнюю надежду на то, что Кингтону удастся, наперекор королеве и Сэррею, найти средство устроить так, чтобы Филли исчезла, ею следовало пожертвовать, иначе он сам погибнет.

Но каким способом заставить ее исчезнуть?

Убить ее? Нет, уж тогда лучше самому положить голову на плаху.

Но неужели невозможно спрятать ее, переправить через границу или же, если бы все эти попытки потерпели неудачу, склонить ее ко лжи? Ведь допустила же она, чтобы ее пытали из-за него, почему же ей не согласиться на обман ради спасения его жизни?

Такие мысли обуревали графа, пока Елизавета, дернув звонок, отдала приказание снова впустить двор.

Дэдлей успел кинуть украдкой взгляд на Кингтона, дав тому понять, что он воспользовался его советом. А весь двор при виде его спокойной, гордой осанки тотчас сообразил, что и этот опасный кризис благополучно миновал.

— Лорд Боуэн, — начала Елизавета, — возвратите графу Лейстеру его оружие, мы получили удовлетворительные объяснения. Милорд, — обратилась она к Сэррею, который почтительно, но с мрачным лицом приблизился к тронному креслу, — просьба, которую вы изложили нам, основана на подозрении, обидном для графа Лейстера, и хотя я питаю к графу полное доверие, о вас же знаю только, что вы предпочитаете службу у шотландской королевы службе при моем дворе, тем не менее, в интересах справедливости, я нашла нужным потребовать от графа Лейстера объяснений. Вы и граф Лейстер не покинете Лондона, а сэр Кингтон, напротив, по нашему приказу отправится за той девушкой и привезет ее сюда. Мы сделаем дальнейшие распоряжения, когда поговорим с ней. Затем прикажем произвести розыски сэра Брая и надеемся поступить с вами по справедливости, не оскорбив графа Лейстера и не задев вашей чести.

Королева подала знак рукой, что отпускает их. Однако Сэррей не тронулся с места.

— Ваше величество, — произнес он, — чего я боялся, то и случилось: вас обманули…

Лейстер схватился за меч, и этот порыв, напомнивший королеве, что она должна еще доставить ему удовлетворение, вызвал краску на ее лице.

— Тише, милорд! — грозно крикнула она на него. — Мы присутствуем здесь, и никто не смеет сказать, что Елизавета Английская оставляет безнаказанным оскорбление ее верных вассалов. Милорд Сэррей, вы лишаетесь права неприкосновенности, придержите свой язык, иначе вам придется увидеть закат солнца в Тауэре!

— Что ж, отправьте меня в Тауэр, ваше величество. Но этим вы запятнаете свое имя, тогда скажут, что лорд Сэррей требовал справедливости, обвиняя любимца Елизаветы, и был за это посажен в тюрьму.

— Вы смелы, но вас ослепляет безумная ненависть. Разве вы не слышали, что граф Лейстер дал нам удовлетворительные объяснения?

— Ваше величество, вы сказали, что сэр Кингтон должен представить вам девушку, и были намерены распорядиться ее дальнейшей судьбой. Разве граф Лейстер говорил вам, что Филли — еще девушка, участью которой можно распорядиться?

Лейстер улыбнулся при этих словах Сэррея, и королева поняла значение его взгляда, брошенного ей.

— Милорд, — возразила она, — хотя и отчаянная дерзость допрашивать королеву, но я хочу быть снисходительной, потому что ваша ненависть и ревность, вызванные низкой склонностью, внушают мне жалость к вам. Граф Лейстер открыл мне причину, почему вы замышляли погубить его. Я не хочу ни малейшего упоминания о ней, молчите о том, если вам дорога жизнь; скажу только, что я серьезно порицаю многое и прощаю графа за откровенное признание. Но я не только прощаю, но и оправдываю то, что лорд Дэдлей держал свои намерения в тайне от вас и сэра Брая и не исполнил вынужденного обещания, которое было настолько смешно, что лишь глупцы могли потребовать его и поверить ему. Удовольствуйтесь тем, что я сама позабочусь об участи той, которую вы разыскиваете с весьма сомнительным правом и еще более сомнительными побуждениями. Прощайте, милорд! Для нас не будет потерей, если вы, полагаясь на то, что мы устроим судьбу той девушки, возвратитесь ко двору, ще вас, по-видимому, ценят больше, чем здесь.

Сэррей не заметил едкой насмешки, не почувствовал оскорбительности этого тона, он видел только, что Лейстер поступил с Филли как негодяй и что королева простила ему это. О спасении Филли нельзя было больше и думать, ее обманули, значит он мог только отомстить за нее, однако и это оказывалось недоступным для него в данную минуту, когда клятвопреступник торжествовал и прятался за троном королевы.

— Ваше величество, — сказал Сэррей королеве, — там, где милорд Лейстер считается честным человеком, я буду слыть мошенником; не дай Бог узнать скорбь, причиненную обманом доверия. Я отправлюсь обратно в Шотландию и прошу вас напоследок лишь об одной милости: предоставьте самому лорду Лейстеру, а не его слуге розыски сэра Брая и пропавшей девушки. Иначе они исчезнут навсегда.

Лейстер заметил, какое впечатление произвели слова Сэррея на королеву и на весь двор, и поспешил предупредить ответ Елизаветы.

— Ваше величество, — сказал Лейстер, преклоняя колено перед королевой, — я всегда знал лорда Сэррея за честного человека и еще недавно вызвал бы на поединок каждого, кто осмелился бы оскорбить его. Если бы он вместо того, чтобы в слепой ненависти и мрачном подозрении расстраивать мои дела у меня за спиной, отнесся ко мне с прежним доверием, то я убедил бы его, как раньше и вас, ваше величество, что он сделал бы лучше, оказав мне доверие. Поэтому поручите мне разыскать сэра Брая, и я ручаюсь головой, что лорду Сэррею придется взять назад эту часть обвинения. Что же касается похищенной, то, с целью отклонить от себя всякое подозрение, я хочу предоставить сэру Кингтону заботу привезти ее сюда, и он поручится своей жизнью, что исполнит это… хотя бы для того, чтобы я с разрешения вашего величества устроил так, чтобы лорд Сэррей и сэр Брай, мои обвинители, свободно и без принуждения заявили в вашем присутствии, что они удовлетворены мною.

Королева с нежной благосклонностью посмотрела на коленопреклоненного Лейстера, однако отрицательно покачала головой и промолвила:

— Мое решение остается неизменным. Сэр Кингтон, вы ответственны за то, что обе эти личности найдутся. Вы отвечаете мне за них своей головой. Мы дадим вам провожатых как для содействия, так и для наблюдения за вами. Если у вас есть какое-либо сомнение, то выскажите его теперь, в присутствии лорда Сэррея.

— Ваше величество, — подал голос Кингтон, и Лейстер, затаив дыхание, прислушивался к его ответу, а Сэррей смотрел на него с напряженным ожиданием, — ваш приказ будет исполнен приблизительно через неделю. Сэр Брай по моему приказанию был тайно арестован, а леди находится в полной безопасности и с радостью подчинится вашему милостивому повелению.

— Как? — воскликнула королева, мрачно хмуря лоб. — Вы осмелились на собственный страх арестовать человека и промолчали о том, когда вашему господину был брошен упрек, что он содействовал исчезновению сэра Брая?

— Ваше величество, мне не подобало вмешиваться в разговор, пока меня не спрашивают, кроме того, я хотел убедиться, будет ли моему господину приятно, если сэр Брай найдется.

— Боже мой, да у вас, милорд Лейстер, такой слуга, который так и просится на виселицу! Говорите, сэр! Как вы осмелились арестовать путешественника?

— Ваше величество, граф Лейстер мог иметь свои причины действовать великодушно, но обязанность верного слуги — защищать его от тех, кто пользуется его великодушием, чтобы строить козни. Сэр Брай так же, как и лорд Сэррей, угрожал моему господину в Кэнмор-Кастле. Граф отпустил их с миром в знак прежней дружбы. Однако же сэр Брай, а потом и лорд Сэррей отплатили моему господину за его благородство тем, что тайком шпионили поблизости от его замка. Сэр Брай хотел прокрасться туда как вор, и я приказал схватить его как вора. Он замышлял убийство и похищение. Я умолчал о том с целью выждать, не пожалует ли к нам также лорд Сэррей. Мои ожидания оправдались. Лорд Сэррей напал с обнаженным мечом на безоружного привратника и хотел насильно ворваться в замок. Но я был тут и прикончил бы его на месте, как он того заслуживал, однако граф подарил ему жизнь. А теперь лорд Сэррей стоит здесь как клеветник, в благодарность за это. Если бы граф Лейстер проведал, что я арестовал сэра Брая, то помиловал бы и его, он доверяет чужой честности, потому что сам честен.

— Правда ли это? — спросила королева, обращаясь к Сэррею. — Граф Лейстер действительно подарил вам жизнь?

— Да, он не дал своим людям убить меня.

— Значит, лорд Лейстер находился там… Должно быть, Кэнмор-Кастл служил убежищем для похищенной девушки?

— Да, ваше величество, — смело ответил Кингтон, предупреждая ответ Лейстера, — но лорд ничего не знал о том, потому что давно велел мне перевезти ее в безопасное место. Оттого он и поверил мне, когда я вынужден был сказать ему, будто лорд Сэррей вербует рекрутов для Шотландии.

— Значит, эта ложь была выдумана вами?

— Ваше величество, я хотел избавить моего господина от людей, покушавшихся на его жизнь.

— А как намеревались вы поступить с вашим пленником, сэром Браем?

— Как только вы подписали бы декрет об изгнании, я переправил бы его через границу, а если бы он вернулся опять, то был бы вне закона.

— Однако вам прекрасно служат, лорд Лейстер! — обратилась королева к графу. — Я желаю простить того отчаянного малого ради его верности, предполагая, конечно, что лица, которых я желаю видеть, будут доставлены сюда.

— Этим закончилась аудиенция, где дело шло о голове графа Лейстера, но собравшаяся над ним гроза еще не рассеялась и ежеминутно могла разразиться со страшной силой.

Глава двадцать четвертая
ПРОКЛЯТИЕ ЗЛА
I

править

Свое бракосочетание с Босвелом Мария Стюарт обставила блестящими празднествами, хотя убитого супруга облекал окровавленный саван. Новобрачная хотела казаться счастливой, и именно это отталкивало от нее истинно преданных ей людей. Ее приближенные понимали, что необузданный Босвел оказывал на нее демоническое влияние с того момента, когда Мария сделалась сообщницей его преступления.

Конечно, она могла бояться хладнокровного убийцу, а мысль, что она прикована к нему кровавым злодейством, пожалуй, внушала ей ужас, но если бы она порвала эту цепь, то очутилась бы без всякой опоры и сделалась бы добычей своих врагов.

Мария стала женой убийцы, но вместе с тем она была королевой, и в ее сердце еще жило гордое сознание, что могущество, которым обладал ее муж, досталось ему через нее. Однако Босвел спешил принять меры, ради собственной безопасности спешил принять меры, чтобы она не вздумала со временем бросить его. И с той же беспощадной суровостью, с какой он принудил ее допустить свое похищение, он начал теперь показывать ей, что она перестала уже быть его повелительницей, а была только женой, что он — ее господин и муж, который не потерпит никаких пререканий, никакой измены.

Все слухи, ходившие о легком поведении Марии, пожалуй, внушили ему опасение, что она когда-нибудь бросит и его честолюбивый Босвел завоевал ее посредством преступления, и поэтому боялся, что все может пойти прахом из-за женской слабости. Первым делом после свадьбы он решил удалить от жены ее доверенных. Мария потребовала, чтобы арестованный им и содержавшийся под строгим караулом Мелвил снова занял почетное место. Однако Босвел воспротивился этому. Тогда Мария напомнила ему, что она — королева, а он, ее супруг, состоит ее вассалом. Едва эти слова сорвались с ее губ, как она содрогнулась при виде мрачной мины Босвела: его глаза загорелись, он запер двери и подступил к жене, точно собираясь сокрушить ее могучим кулаком.

— Мария, — сказал Босвел, — хорошо, что ты сама коснулась этой темы, давай разъясним друг другу наши взгляды на нее. Ты называешь меня своим вассалом. Значит, тебе приходит в голову разыгрывать передо мной королеву, которая имеет право даже велеть казнить меня, которая свободно избирает себе доверенных, а когда супруг становится заносчивым, то принуждает его к повиновению. Я должен быть куклой, если же имею несчастье не нравиться твоим доверенным, тогда я становлюсь бунтовщиком против королевы?

Мрачное выражение, с каким были произнесены эти слова, привело в трепет Марию, она видела огонь гнева на лице Босвела и почти чувствовала, как в нем клокочет злоба.

— Босвел, — воскликнула она, дрожа, — какое подозрение закралось тебе в сердце? Нас сковала вместе любовь, я требую лишь того, чего требует каждая женщина от своего супруга, а именно снисхождения и уважения к людям, которые дороги ей.

— Ты ошибаешься, Мария! — мрачно возразил он. — Нас соединила не любовь, и ты не вправе требовать того, чего требуют другие жены. Пойми меня хорошенько! Любовь связывала нас еще при жизни Дарнлея, и он не мог бы помешать нашему счастью, ты была и тогда свободна, — тебя навсегда приковала ко мне кровь Дарнлея, убийство, общая вина, преступление. Ты моя сообщница и не смеешь иметь доверенных, которым я не доверяю, которым хотелось бы вырвать тебя из моих рук, чтобы я один нес ответственность за нашу общую вину. Ты не смеешь требовать того, чего позволительно требовать другой женщине, потому что ты — королева, и всякая власть, которую дает тебе корона, есть умаление моего права над тобой, которое я завоевал. Ты моя, и я буду держать тебя как жену, которая благоденствует для меня, как и я рискую для тебя жизнью.

— Босвел, тебе, очевидно, хочется превратить меня в твою рабыню. Да, да!… Ведь я была бы не чем иным, как рабыней, если бы слепо повиновалась твоей воле. Ты не довольствуешься тем, что доставляет тебе моя любовь, ты требуешь с угрозами того, в чем я не отказала бы любимому человеку, если бы он обратился ко мне с просьбой. Я желаю оградить гордость моей любви. Я не хочу повиноваться по принуждению, когда послушание не заслуживает даже благодарности.

— Но я этого хочу. Мария, я не доверяю ни одной женщине. Я — не Кастеляр, который слепо кидался в омут гибели и рисковал жизнью, не обеспечив себе награды, я — не Дарнлей, который трусливо изменял и так же впал в самообман; у меня нет охоты разыгрывать роль ревнивого сторожа своей жены и бояться появления второго Риччио. Я повелеваю у себя в доме и не хочу никаких блюдолизов, никаких льстецов, что мне противно — будет удалено. Ты подчинишься мне, твоему мужу, и должна привыкнуть видеть во мне одном своего друга, поверенного, любовника.

— Это унизительно, это — требования тюремщика! Подозрительность, а не любовь подсказывает подобные требования, и ты забываешь, что я имею власть ограничить тебя.

Королева поднялась и хотела дернуть звонок, но Босвел схватил ее руку железной хваткой.

— Повинуйся, — крикнул он, скрежеща зубами, — повинуйся, Мария, иначе я сокрушу тебя!

Она вскрикнула от боли и зарыдала.

— Это жестоко!… — всхлипывала Мария. — Ты прибегаешь к грубой силе с женщиной.

И королеве я покажу свой меч, если она осмелится пойти мне наперекор, а жену я укрощу, если она будет отказываться повиноваться своему господину. Ты хотела дернуть звонок, чтобы позвать на помощь против твоего господина и супруга? За это ты должна просить прощенья на коленях. На колени, Мария! Повинуйся, иначе я заставлю тебя преклониться сам!

— Лучше умереть! Помогите, помогите! — закричала несчастная женщина, но Босвел зажал ей рот, стиснул ее руку и стал пригибать ее к полу, пока ее колени не согнулись поневоле.

Мария рыдала от бешенства и боли, потому что Босвел невыносимо давил ей руку.

— Мне больно, пощади!

— Я буду давить тебе руку, хотя бы она сломалась, если ты не дашь слова слушаться меня; ты должна покориться мне!

— Я буду слушаться! — пробормотала королева, чтобы только освободиться от железного кулака, стискивавшего ее руку с такой силой, что, казалось, из ее пальцев вот-вот брызнет кровь.

Наконец Босвел разжал свои стальные тиски, нагнулся и поцеловал жену в лоб.

— Приди ко мне на грудь! — сказал он. — Клянусь Богом, боль, которую я причинил тебе, заставляет меня страдать, как будто я вонзил раскаленное железо в свою грудь. Оттого, что я люблю, я не хочу тебя потерять, а мог бы потерять, если бы не требовал повиновения. Охлади руку водой и не забывай этого часа, ты испытала мою силу и теперь знаешь ее.

Он отпер дверь.

Однако едва Мария почувствовала себя на свободе, как бросилась к окну и стала звать на помощь, в тот же момент капитан ее гвардии Артур Эрскин вошел в комнату, привлеченный еще раньше криками королевы.

Босвел стоял как вылитый из бронзы, скрестив руки на груди, с мрачным и угрожающим видом.

— Ваше величество, — сказал он, — вы звали на помощь в супружеском споре. Сэр Эрскин ожидает ваших приказаний, прошу вас дать их ему, не называя причины нашей ссоры, потому что я не потерплю иных судей моего поведения, кроме вашего сердца. Если вы находите, что я поступил предосудительно, то осудите меня, если нет, то удалите этого свидетеля, которому подобное положение так же тягостно, как и мне.

Мария почувствовала себя униженной и жалкой, как никогда. Босвел действовал вызывающим образом, даже в настоящую минуту. Неужели ей велеть арестовать человека, из-за которого она навлекла на себя ненависть всей Шотландии, неужели ей суждено вторично встретить в своем супруге заклятого врага? А между тем… невыносимо и терпеть эту жестокую насмешку, сделаться его рабой?.. „Лучше умереть“! — решила она.

— Сэр Эрскин, — воскликнула она, — подайте мне ваш кинжал.

— Сэр Эрскин, — вмешался Босвел, — вы видите, королева сильно возбуждена. Не давайте ей оружия!

— Я хочу кинжал, я хочу лишить себя жизни! Кинжал, сэр, или я выброшусь из окна, я хочу умереть.

Мария вскочила на подоконник.

— Назад, сэр! — загремел Босвел, когда Эрскин рванулся к ней. — Дайте королеве свой кинжал, иначе она ринется вниз, а это была бы жалкая смерть для государыни. Вы колеблетесь?.. Хорошо! Тогда идите вон, я дам королеве свое оружие! Вон! Я приказываю! Повинуйтесь, если вам дорога жизнь!

Эрскин повиновался.

Тогда Босвел вытащил свой кинжал и кинул его под ноги супруге.

— Заколитесь! — хладнокровно сказал он. — Если бы вы попросили оружие у меня, я дал бы вам его, и вы по крайней мере избавили бы меня от этой сцены.

Мария бросилась к кинжалу. Она, конечно, не думала убивать себя, а хотела защититься от жестокостей.

Тут ее взгляд упал на Босвела, который вытащил свой меч и поставил его рукояткой на пол, тогда как острие направил себе в грудь.

— Что ты затеваешь? — крикнула Мария.

— Я хочу умереть, как ты, и если у тебя не хватит мужества заколоться, то я первый покончу с собой.

— Босвел! — прошептала она, растерявшись и дрожа от испуга. — Почему ты хочешь убить себя?

— Потому что ты разлюбила меня, и я лучше сам лишу себя жизни, чем допущу, чтобы меня казнили или зарезали. Избавим себя от тягостных речей, Мария! Я полагался на твою любовь, на твою преданность и послушание, когда рисковал жизнью, чтобы достичь высшего блага. Но возведенное здание рушится. Ты согласна скорее убить себя, чем действовать со мной заодно. Неужели мне дожидаться, пока я сделаюсь тебе в тягость, и ты возненавидишь меня, как Дарнлея? Нет, Джэмс Босвел господствует или умирает. Прощай, Мария, и ты свободна.

Он снова приставил оружие к своей груди и нагнулся.

С громким воплем Мария подскочила к нему и вышибла у него меч, который со звоном покатился на пол. Но поток крови окрасил уже камзол герцога, и Мария убедилась, что этот ужасный человек никогда не шутит.

— Не убивай себя! — зарыдала она. — Я буду повиноваться, я согласна быть твоей служанкой, теперь я верю, что ты любишь меня… О Джэмс, эта кровь!…

С плачем прижала королева носовой платок к ране, схватила мужа в объятия и осыпала его поцелуями. Теперь она снова сделалась любящей, слабой женщиной, которая подчиняется и ласково умоляет, которая требует только любви и жертвует всем для любимого человека, даже собственной жизнью, даже честью!

Конечно, она задумалась о происшедшем, когда Босвел оставил ее, и почувствовала ужас к этому человеку, необузданная горячность которого неуклонно стремилась к своей цели и знала одни крайние насильственные средства; конечно, Мария предвидела, что с этих пор ее жизнь утратит последние проблески свободы. Но ведь она опять одержала верх над своим тираном посредством любви! Эта мысль утешила ее.

Мария надеялась укротить Босвела нежностью, рассеять его подозрения, но ей пришлось ошибиться. Она должна была сделаться его служанкой, чтобы быть не чем иным, как орудием его властолюбия; он приковал ее к себе и отнял у нее средство ослабить свои цепи.

Мария хлопотала, чтобы ее новый брак был признан иностранными дворами. Она заявила, что нуждалась в защите и что никто не мог защитить ее лучше графа Босвела. Шотландское дворянство рекомендовало Босвела ей в супруги, он был очищен от всякого подозрения в убийстве Дарнлея, потому что шотландские судьи оправдали его, и, наконец, он готов был подтвердить свою невиновность мечом против всякого обвинителя.

Однако все старания Марии не увенчались успехом. Именно дворяне, так трусливо подписавшие документ, предложенный им Босвелом на пиру, соединились для его ниспровержения и через лорда Гранжа просили Елизавету о помощи.

Лорд Мелвил также примкнул к их союзу и заручился помощью французов, но лорды предпочли содействие англичан, опасаясь, что Франция будет больше домогаться влияния на шотландское королевство, чем действовать в интересах королевы. Однако Елизавета отказала в помощи, опасаясь новой неудачи заговора, тем более что мятеж всякого рода был ненавистен ей, поэтому она затянула переговоры, но и не сообщила Марии, что ей угрожает.

Таким образом, Мария и Босвел жили спокойно, ни о чем не догадываясь, они выбрали для местопребывания укрепленный замок Борсвик и заносчиво насмехались там над своими могущественными врагами: Этолом, Эрджилом и Мортоном.

Босвел потребовал наследного принца в Борсвик, но граф Марр отказал в его выдаче, и, когда королева обратилась к помощи дворянства, никто не откликнулся на этот призыв.

Однажды, когда Мария с Босвелом собирались садиться за обед, в столовую вбежал караульный и доложил, что значительный отряд вооруженных всадников мчится галопом к замку. Босвел и Мария, догадавшись, что им грозит опасность, поспешно переоделись в лакейскую ливрею, костюм пажа и в таком виде покинули замок через потайные ворота.

Они благополучно скрылись в Дэнбар, где созвали своих приверженцев. А заговорщики тем временем вступили в Эдинбург, и на этот раз осадные пушки Голируда молчали, а народ приветствовал их ликованием. Они выпустили прокламацию, призывавшую дворянство преследовать убийц Дарнлея и освободить наследного принца. Каждый, кто примкнет к партии Босвела, — говорилось в прокламации, — будет наказан как изменник. Королева, со своей стороны, также выпустила прокламацию и обещала разделить владения мятежников между своими приверженцами, после чего выступила в поход, одетая в красную юбку, до половины прикрывавшую ей ноги. Впереди королевы развевалось шотландское знамя; лорды Сэйтон и Борсвик охраняли ее с обеих сторон. У мятежников же было собственное знамя, на котором вместо шотландского льва на белом шелке был помещен образ умерщвленного Дарнлея, перед ним на коленях стоял наследный принц и взывал: „О Боже, суди и отомсти за меня!“ Эти слова были вышиты цветными шелковыми нитками. Вид этого знамени, наглядно представлявшего народу гнусное злодейство, приводил в ярость войско и привлекал сотни борцов под знамена мятежников.

Мария не дождалась даже прибытия Гамильтонов, она выступила в поход с наскоро собранными ею отрядами. А навстречу королеве выступили вассалы Эрджила, Этола, Марра, Линдсея, Мюррея, Майтлэнда, Бойда и Киркэльди Лагранжа, а также отборное английское войско под начальством опытнейших предводителей. Едва противники сошлись у Кэрбери-Голла, как приверженцы Марии почувствовали свою слабость. Чтобы еще более усилить этот упадок духа, появился дю Круа в качестве посредника и стал внушать сторонникам Марии Стюарт, что они сражаются не за отечество, а за любовные капризы женщины, и обещал, что королеве будут повиноваться, если она расстанется с Босвелом, так как он — убийца Дарнлея, и немало лордов готово сказать это ему в лицо и подтвердить на поединке.

— Мне завидуют, — ответил Босвел, — и потому обвиняют меня. Но хотя никто не может равняться званием с супругом королевы, однако я согласен биться насмерть с каждым, кого мятежники выставят как моего обвинителя.

Круа вернулся с этим ответом обратно в лагерь восставших. Билетики с именами предводителей положили в шлем и решили, что трое из них, имена которых вынут первыми, должны принять вызов. Жребий пал на Киркэльди Лагранжа, Мюррея Тулибардина и Линдсея Бинса. Двух первых Босвел отверг из-за того, что они не носили графского титула и не были равны ему по происхождению, так что выбор пал на Линдсея, и Мортон вооружил его мечом своего знаменитого предка, чтобы он одержал победу. Став перед фронтом армии, Линдсей пал на колени и молил Бога укрепить его руку, защитить справедливость и покарать порочного убийцу.

Лорд Линдсей славился как храбрейший рыцарь своего времени, опытный боец и человек исполинской силы. Когда герольд возвестил, что он вызывает на бой герцога Босвела, последняя надежда померкла в сердцах верных защитников королевы. Большая часть солдат дезертировала, а когда одновременно с тем кавалерия мятежников обошла Кэрбери, чтобы преградить отступление войску Марии Стюарт, ряды расстроились, и только шестьдесят рыцарей и лейб-гвардия остались возле королевы и Босвела.

Мария увидела, что все погибло, и, чтобы спасти по крайней мере мужа, приказала ему бежать, пока она будет вести переговоры с мятежниками. Босвел повиновался ей, чтобы навербовать войско в Дэнбаре. Лорд Киркэльди, которого она велела тем временем позвать для переговоров, поручился ей своим словом, что с нею обойдутся почтительно, и, поцеловав ей руку, повел ее в лагерь мятежников.

— Милорды, — сказала им Мария, — я являюсь к вам вовсе не из страха за свою жизнь, но потому, что мне отвратительно проливать кровь моих подданных. Теперь я согласна следовать вашим советам и питаю уверенность, что вы встретите меня с уважением, подобающим мне как вашей законной королеве.

Лорды клятвенно подтвердили свою преданность, но когда Мария стала продвигаться между рядами солдат, среди них поднялся ропот недовольства, перешедший вскоре в громкие ругательства. Поначалу королева хотела пренебречь этими насмешливыми криками, однако из-за страшного волнения лишилась чувств и упала бы с лошади, если бы ее не успел подхватить Киркэльди. Так как он заверил королеву, что с нею обойдутся почтительно, то ему пришлось кинуться с обнаженным мечом в ряды воинов, чтобы угомонить поносивших Марию. Королева была вынуждена следовать за знаменем, один вид которого был для нее самой жестокой насмешкой.

Войско выступило с места стоянки и с торжеством повело с собой королеву, как пленницу. Ряды солдат до такой степени теснили ее, что подол ее платья был изорван в клочья, а растрепанные волосы висели по плечам. В таком плачевном виде вернулась Мария в свою столицу среди угроз черни, которая, простирая руки к знамени, встретила ее криками:

— Смерть прелюбодейке! Смерть мужеубийце!

Гамильтоны тем временем стали под оружие, и королева потребовала, чтобы ей дали возможность вступить с ними в переговоры во избежание новой распри. Однако лорды справедливо опасались, что она пошлет Гамильтонов к Босвелу на подкрепление, и не исполнили ее желания.

— Значит, вы нарушаете данное вами слово, для вас я — уже не королева, а пленница! — возмутилась Мария. — Но учтите, — продолжала она, схватив руку Линдсея, — как я держу сейчас вашу руку, так получу и вашу голову.

Такая безрассудная угроза стоила Марии того, что ее передали старшине города Эдинбурга.

Было десять часов вечера, когда она смогла наконец удалиться к себе в комнату, чтобы отдохнуть после всех передряг ужасного дня. Целые сутки королева ничего не ела, однако и теперь она отказывалась подкрепить себя пищей. Ее разлучили со служанками, а к дверям приставили караул. И в этой тюрьме несчастной не давали покоя. К замку подступили несметные толпы народа, и до королевы доносился глухой, грозный, зловещий ропот, подобный шуму морского прилива. Слышались самые грубые угрозы, и при свете факелов жестокие варвары водрузили против ее окна ужасное знамя, представлявшее убийство Дарнлея и ребенка Марии, взывавшего к Богу о мщении.

Несчастная женщина была близка к отчаянию. Она хотела опустить занавесы, но, как только с площади заметили ее фигуру, угрозы удвоились и в оконные стекла полетели камни. Растерянная, полураздетая, с беспорядочно развевавшимися волосами, как сумасшедшая, кинулась Мария к окну и закричала громким голосом, именем Божиим упрашивая народ освободить ее. Никто не мог оставаться равнодушным зрителем этой потрясающей сцены. Рев черни затих. Тогда королева, плача от горя и ломая от ярости руки, отошла в глубину комнаты и опустилась в кресло, охватив ладонями голову. Тронутые ее страданиями, знатнейшие граждане Эдинбурга пришли несколько часов спустя на площадь и уговорами и угрозами им удалось удалить разбушевавшуюся чернь.

Едва успела водвориться тишина, как Мария принялась писать письмо Босвелу. Так как лорды нарушили данное им слово и поступили с ней, как с пленницей, то и она не считала себя связанной с ними никакими обязательствами. В письме королева называла отсутствующего супруга „своим дорогим сокровищем“, уверяла, что никогда не забудет и не покинет его, и заклинала его ежечасно быть настороже. Это письмо было вручено Марией солдату из ее караула вместе с кошельком, набитым червонцами. Солдат взял золото, а письмо передал лорду Мортону.

Лорды только и ждали какого-нибудь предлога, чтобы удалить Марию, и письма к Босвелу оказалось вполне достаточно, чтобы даже те, которые готовы были сдержать данное ими обещание, склонились к применению самых решительных мер.

Вечером 16-го июня Марию Стюарт доставили в Голируд. Она шла пешком между Этолем и Мортоном, сопровождаемая девицами Семпиль и Сэйтон и конвоируемая тремя сотнями стрелков. Лорды собрались в Голируде на совещание, где и порешили принять самые крайние меры. В протоколе они изложили все, что произошло со времени „позорного и отвратительного убийства короля“. Они ссылались как на бесстыдное и богопротивное супружество королевы с графом Босвелом, главным зачинщиком и подстрекателем убийства, так и на то, что дворянство вынуждено взяться за оружие, дабы отомстить за это преступление, защитить драгоценную жизнь наследного принца, предупредить падение самой Марии и предотвратить окончательную гибель всего государства.

После того, как они поставили королеву в известность относительно ее собственного положения, бедственного состояния государства и опасности, в которой находился дорогой принц, ее сын, и потребовали наказания убийц, они натолкнулись на такое непреоборимое сопротивление, из которого ясно стало видно, что королева поддерживала Босвела и его соучастников в их позорных злодеяниях и что, сохранив бразды правления, она в своей необузданной страстности приведет государство к полному смятению и окончательной гибели. По зрелому рассуждению и общему мнению и согласию лорды постановили: особу ее величества держать вдали от возможности каких-либо сношений с графом Босвелом, а также всеми теми, которые могли бы быть его единомышленниками, готовыми содействовать ему избегнуть заслуженного возмездия за преступление. А так как не могли найти более подходящее и удобное место для содержания ее величества, чем замок Лохлевин, то приказали лордам Патрику, Линдсею, Вильяму Тутвену и Вильяму Дугласу доставить туда ее величество, запереть и держать под строгим надзором, чтобы она не имела возможности не только сама выйти оттуда, но и поддерживать с кем-либо сношения или посылать письма, за исключением тех случаев, когда это понадобится приставленным к ней лордам или государственному совету в Эдинбурге.

Замок Лохлевин, „опоясываемая водой твердыня“, находился на острове посреди одноименного озера. Это старое большое строение замыкали две круглые башни. Он принадлежал сводному брату графа Мюррея; Маргарита Эрскин, бывшая когда-то возлюбленной Якова Пятого, урожденная графиня Марр, гордая красавица в юности, надеялась, что ее первенец, теперешний лорд Мюррей, будет законным повелителем Шотландии.

Разумеется, Маргарита Эркин видела в Марии Стюарт дочь той, которая лишила ее руки короля, а ее сына — короны. С жаждой мести, оскорбленной гордостью и обманутыми честолюбивыми надеждами в ней соединялись нетерпимая набожность и мрачная ненависть против католической религии. Фанатизм и старые счеты могли сделать ее непреклонным стражем женщины, которая после разрыва с Мюрреем видела в нем и в его приверженцах смертельных врагов.

Когда Марии было сообщено решение лордов, причем место, где предполагалось ее заточить, не было названо, то она с облегчением вздохнула, она так много перестрадала в Эдинбурге, что уже факт перемены места был для нее каким-то утешением. Она только попросила, чтобы для путешествия ей предоставили закрытый экипаж, на что лорд Линдсей, к которому она обратилась с этой просьбой, объявил, что ее желание уже предупреждено и что экипаж ждет ее у ворот.

В сопровождении дам, которые когда-то уже разделяли с ней годы заточения в Инч-Магоме, Мария Стюарт во мраке ночи простилась с Эдинбургом, чтобы уже никогда больше не видеть его; мрачные башни Голируда исчезли в тумане, и уже через несколько часов королева плыла через Лохлевинское озеро. Ворота замка распахнулись перед ней, навстречу вышла высокая женщина, одетая во все черное. Мария узнала мать Мюррея и сразу поняла, какая участь ожидала ее.

На другой день французский посланник Виллеруа потребовал пропуска в Лохлевин, чтобы повидаться с шотландской королевой. Ему отказали в этом, и он вернулся во Францию, где и доложил, что французскую вдовствующую королеву, шотландскую королеву Марию заключили в темницу.

Глава двадцать пятая
ДОКУМЕНТ
I

править

Сэр Вальтер Ралейг получил приказание сопровождать Сэррея и Кингтона, чтобы произвести потребованное Елизаветой расследование.

Еще семнадцатилетним юношей Ралейг воевал во Франции с гугенотами, а затем участвовал в карательной морской экспедиции против ирландских мятежников. Елизавета почувствовала симпатию к остроумному молодому человеку, ей очень понравилась галантность его обращения.

Однажды на прогулке королева остановилась в затруднении перед грязной лужей, через которую ей надлежало перейти, тогда Ралейг сорвал с себя плащ и кинул его на лужу, так что перед Елизаветой образовался ковер. Ралейг запретил очищать этот плащ и хранил его как драгоценность; это так понравилось тщеславной женщине, что она с того дня начала отличать его перед всеми.

Открытый рыцарский характер Ралейга внушал Сэррею надежду найти в нем опору в том случае, если Кингтон замышляет измену, но именно в этом-то Сэррей и ошибался. Ралейг был слишком большим дипломатом и опытным придворным, чтобы не видеть из всего происходящего при дворе, что Елизавета любит графа Лейстера и, во всяком случае, для нее приятнее помиловать, а не карать его. Поэтому, когда Сэррей потребовал сначала отправиться в Кэнмор-Кэстл, где он надеялся найти свидетеля, то Ралейг хоть и не воспротивился этому, но разрешил Кингтону послать вперед своего доверенного. Вот почему, когда они прибыли туда, там оказался только Пельдрам, нахально заявивший, что он не мог долее противиться просьбам Ламберта и разрешил ему отправиться в Ратгоф-Кастл, чтобы повидаться там с дочерью.

Сэррей был вне себя от того, что упустил самого важного свидетеля, он уже начинал бояться, что и Брая тоже не удастся найти, когда Пельдрам заявил, что он уже дал знать Браю о необходимости предстать перед королевой, так что его доставят под конвоем надежных людей в Кэнмор-Кастл в ближайшем времени.

Смущение, отразившееся при этом известии на лице Кингтона, и его свирепый взгляд, брошенный на Пельдрама, наполнили Сэррея надеждой, что, быть может, Ламберту все-таки удалось склонить Пельдрама стать на его сторону против Кингтона, и он еще более укрепился в этой надежде, когда Кингтон при первой же возможности уединился с Пельдрамом.

Кингтон послал Пельдраму строгий приказ позаботиться, чтобы Ламберт исчез и чтобы Брая они застали либо мертвым, либо согласившимся следовать определенным предначертаниям. В возможность согласия Брая Кингтон плохо верил и потому заподозрил измену, когда Пельдрам открыто заявил, где именно находится Филли и что Брай должен появиться в Кэнмор-Кастле, Но, может быть, Пельдрам, чувствуя опасность и желая выказать особое рвение, решил пустить в ход крайние средства: убить Брая не в тюрьме, а по дороге. Эта надежда у Кингтона возросла, когда Пельдрам повиновался его первому знаку и последовал за ним в помещение управляющего. Однако недоверие снова закопошилось в его душе, когда он заметил, как Пельдрам нащупывал под камзолом рукоятку пистолета.

— Что случилось? — спросил он с мрачным выражением лица, — теперь мы одни!…

— Да, мы одни… Но у ворот стоят солдаты Ралейга, и мне достаточно только крикнуть, чтобы они стали свидетелями нашего разговора!

— А, вот что! Негодяй! Ты замышляешь предательство! Берегись, над Ралейгом стоит лорд Лейстер!

— Может быть, но только до тех пор, пока его тайна не выплывет на Божий свет, а ведь эта тайна в руках у нас обоих — не у вас одного! Знаете, мне уже давно не нравится, что вы третируете меня как простого слугу, и собираетесь единолично использовать все милости, на которые так щедр граф!

Кингтон закусил губу. Он насквозь видел Пельдрама и отлично понимал, куда тот клонит, и проницательный наблюдатель мог бы разглядеть под натянутой улыбкой Кингтона признаки надвигающейся бури.

— Пельдрам, — сказал он, — каждый другой усмотрел бы на моем месте угрозу в подобных словах, быть может, даже открытое объявление войны. Но я только радуюсь, что нашел в вас не бессловесное орудие, а сознательного и смелого помощника. Да, вы сами виноваты, что до сих пор я видел в вас только слугу. Каждый человек является тем, чем он сам хочет быть, и если в нем кипят честолюбивые надежды, то он должен рискнуть на большее. До сегодняшнего дня вы были в моих глазах простым слугой, вы просто получали жалованье, а я должен был отвечать за то, что вы делали по моему приказанию. Но вы хотите добиться большего. Что же, мне приятнее обрести в вас — вместо слуги — помощника и друга, готового разделить со мной не только награду, но и опасность.

— Ну, знаете ли, больше, чем жизнью, рисковать невозможно, а я уже сотни раз ставил из-за пустяков свою жизнь на карту!

— Пусть, но не забывайте, что в тех случаях вашу жизнь могла спасти сила ваших рук. Теперь же вы осмеливаетесь выступать против такого могущества, которое способно раздавить нас обоих, а защитить нас может не сила рук, не умение драться, а тонкий расчет. Достаточно малейшей неловкости, чтобы погибнуть, потому что вы жестоко ошибаетесь, если думаете, что мы можем спастись, изменив лорду Лейстеру. От вас и от меня зависит низвергнуть его, но достаточно одного его слова, чтобы он похоронил и нас в своем падении, потому что королева не пощадит исполнителей воли лорда, если решит отомстить ему. Моей целью — а если вы хотите стать моим помощником, а не слугой, то и вашей — должна быть непрестанная забота ограждать графа от малейшей опасности, сохраняя однако в своих руках оружие против него, чтобы он не вздумал отделаться от нас так же, как теперь отделывается от своих бывших друзей.

— Так оно и есть, Кингтон, и потому-то вы и позаботились об исчезновении священника и о перенесении в надежное место документа из церковной книги. Я преследовал ту же цель, что и вы, и потому постарался обеспечить себе в Ламберте и сэре Брае оружие против вас на тог случай, если вы захотите устранить меня!

— Что вы наделали? Несчастный! Да разве вы не знаете, что Брай — непреклонный человек?

— Я завел с ним переговоры и очень доволен их результатом. Он поклялся мне, что скроется из Англии и никогда более не вернется обратно, если я доставлю ему доказательства, что брачная церемония графа и графини Лейстер действительно состоялась и что лорд был вынужден прибегнуть к насилию против него лишь потому, что он и Сэррей грозили погубить его своим недоверием.

Черты лица Кингтона прояснились, а взор засверкал торжеством. Он видел, что Пельдрам не предал лорда, а только хотел оградить себя самого от предательства.

— Ну а Ламберт? — спросил он.

Ламберт поклялся мне хранить тайну лорда от всех и каждого, если я помогу ему вернуть дочь. Он хочет скрыться с ней в Шотландию.

— И вы послали его в Ратгоф-Кастл?

Ну нет! — хитро улыбнулся Пельдрам. — Я не так глуп! Я хочу, чтобы он мог убежать в Шотландию, а вы уже, наверное, позаботились бы, чтобы его убили в Ратгоф-Кастле!

— Значит, он спрятан здесь, в замке?

— Здесь или где-нибудь в другом месте, но вам его не найти. Если он не будет иметь возможности в определенное время обнять Тони на шотландской территории и убедиться, что никто не осмелился обесчестить ее, то он явится в Лондон обвинять вас. Если же его требования будут удовлетворены мною, он будет мне глубоко благодарен за то, что я помог его дочери вырваться из ваших тисков.

Кингтон, еле сдерживая ярость, понял, что Пельдрам перехитрил его и позаботился запастись против него столь же надежным оружием, какое он, Кингтон, имел против графа Лейстера.

— Клянусь, если бы я когда-нибудь мог предположить, что вы умеете так тонко рассчитывать ходы, то открылся бы вам во всем и мы вместе уже давно предупредили бы всякую опасность, — воскликнул он. — Ну, по рукам! Я принимаю все, что вы обещали Ламберту. Мне это тем легче сделать, что я имею виды теперь на другую женщину и охотно уступаю вам крошку Тони, которая должна будет унаследовать все богатства скряги Ламберта.

Пельдрам, пожав руку Кингтона, произнес:

— Я слышал, вы вместе с лордом Сэрреем отправляетесь в Ратгоф-Кастл. Я буду сопровождать вас, чтобы посмотреть, что там происходит; надеюсь, вы ничего не будете иметь против?

Кингтон даже ахнул. Он не ожидал такого предложения, но довольно скоро овладел собой. Все же утешением для него была откровенность Пельдрама, она заставляла предполагать, что Пельдрам может быть неосторожным. А для того, чтобы оплести такого простака сетью хитроумных интриг, не могло быть человека, более способного, чем Кингтон. Из последнего предложения Пельдрама было видно, что тот вполне возмещал энергией и дальновидностью то, чего ему не хватало в хитрости и изворотливости.

— Ахи — это еще не ответ на мой вопрос, — насмешливо сказал Пельдрам.

Вы неправильно истолковываете мое изумление, — поспешно ответил Кингтон, — я просто удивлен той манерой, с которой вы отвергаете предлагаемую дружбу и сомневаетесь в самых святых заверениях…

— Дружба!… Святые уверения!… — повторил Пельдрам.

— Ну ей-Богу же, сэр Кингтон, я не так глуп, как вы думаете. Раз у вас хватает совести быть готовым в любой момент предать графа Лейстера, то что же остановит вас сделать это по отношению ко мне! Словом, с настоящего момента я доверяю вам лишь постольку, поскольку могу следить за вами своими глазами. Поэтому, чтобы не быть обманутым, я отправляюсь вместе с вами.

— Но подумали ли вы, что разрешение отправиться со мной в Ратгоф-Кастл зависит не от меня, что это может разрешить только сэр Ралейг?

— Вот хорошо, что вы напомнили мне о наших гостях! — воскликнул Пельдрам. — Я должен позаботиться о них как представитель графа. А в Ратгоф-Кастл я могу найти дорогу и без вашего общества. Вам после всех сегодняшних треволнений, наверное, нужен покой, так что желаю вам спокойной ночи! — Пельдрам повернулся и вышел из комнаты.

„Проклятье! — подумал Кингтон, — этот субъект в состоянии все испортить мне! Самым простым выходом было бы запустить ему в тело несколько дюймов железа, но для этого Ратгоф-Кастл — несравненно более удобное место, а Джонстон работает к тому же на славу!“»

До известной степени успокоенный этой мыслью, Кингтон поспешил подслушать, что говорят между собой Сэррей и Ралейг. С этой целью он отправился в тайник, из которого можно было наблюдать за всем происходящим в той комнате, где остановился Ралейг. Он был уверен, что Сэррей непременно придет поговорить с ним о дальнейших поисках.

Кингтон застал их разговор, но пришел слишком поздно, чтобы услышать что-нибудь полезное. Лишь в прощальных словах Сэррея он уловил, что между ними пробежала какая-то тень, и это еще более заставило его поругать в душе Пельдрама, из-за разговора с которым он был лишен возможности сделать ценные наблюдения. Кингтон видел, что Ралейг, недовольный навязанным ему поручением, вообще не был расположен выполнить его так, чтобы нанести какой-либо ущерб графу Лейстеру. Хотя по характеру Ралейг был прямым и честным, он не мог не дорожить своим положением при дворе. Дело сложилось так, что оставалось совершенно неопределенным, действительно ли обвинители руководствовались честными намерениями, поэтому он решил вести расследование с величайшей осторожностью, зная, насколько тонко и нагло разыгрывались придворные интриги.

Ралейг не пригласил Сэррея разделить с ним обед, но, когда тот пришел, вежливо принял его и любезно предложил сесть.

Сэррей поблагодарил за приглашение.

— Сэр, — сказал он, — вы слышали, что нам сообщил управляющий замка? Мне кажется, мы достаточно отдохнули и можем предпринять шаги в пользу освобождения того самого человека, появление которого особенно важно для меня.

По энергичному лицу сэра Ралейга скользнула тень недовольства, и прошло несколько минут, пока он ответил.

— Милорд, было бы очень смешно, если бы я вздумал отговариваться усталостью или плохой погодой в тех случаях, когда дело идет о службе королеве. Тем не менее, я не вижу причин к поспешности.

— Сэр! — резко напомнил Сэррей, — королева приказала…

— Совершенно верно! Я отлично помню приказание ее величества, я должен отыскать человека по имени Брай и в полной безопасности доставить его ее величеству, так как вы требуете его показаний.

— Этот человек найден, — воскликнул Сэррей, — пока он все еще находится в тюрьме, куда посажен без всяких оснований, и необходимо немедленно выпустить его на свободу.

— Это — уже мое дело — расследовать, справедливо или несправедливо посажен в тюрьму сэр Брай. Он найден, как вы только что сказали сами, и находится в полной сохранности. Ведь ясно, что там, где его стерегли в течение столь долгого времени, он может остаться и до того момента, когда его в полной безопасности отправят в Лондон.

— Но послушайте, сэр Ралейг, ведь этот человек неповинен, как сами вы изволили слышать из уст Кинггона во время его показаний в присутствии королевы!

— На это я уже ответил вам. Ему будет дано полное удовлетворение, но только не мной.

— Но в интересах графа Лейстера заставить исчезнуть этого человека, и так оно и будет, если мы немедленно не примем меры.

— Вы заблуждаетесь! Графу важно, чтобы сэр Брай был бы доставлен в Лондон, и граф, и слуга его — оба они поклялись своей головой в этом. Мы можем захватить Брая на обратном пути. Между прочим, до допроса сэра Брая вам не разрешается никаких непосредственных сношений с ним.

Делая это замечание, Ралейг имел в виду в высшей степени порядочную цель. Если обвинение Сэррея было основательно, тогда ему с Браем не о чем сговариваться; если бы обвинение было ложным, тогда никоим образом нельзя было допускать, чтобы, сговорившись между собой, они были в состоянии продолжать свои интриги.

— Сэр, хотя и косвенным образом, но вы делаете мне этими словами такой упрек, который я не могу оставить без внимания. Вы уже допустили, чтобы обитатели замка были извещены сэром Кингтоном о нашем прибытии. Неужели я должен допустить…

— Стойте, ни слова более! — загремел Ралейг.

Наступила длинная пауза. Ралейг наморщил лоб от возмущения. Но и Сэррей мрачным взглядом впился в уполномоченного королевы, а левая рука его судорожно сжала рукоятку меча.

Ралейг первым делом постарался подавить вспышку гнева, и мало-помалу черты его лица приняли более спокойное выражение.

— Милорд Сэррей, — медленно и выразительно сказал он, — я не подчинен вам в этом расследовании и буду исполнять данное мне поручение так, как сочту это нужным. Отвечать за свои действия я буду только перед королевой. Мне поручено найти двух человек, и я найду их обоих и доставлю к ее величеству; насколько я могу при этом руководствоваться вашими указаниями, это — уже мое дело.

Сэррей встал и добавил с поклоном:

— Честь и счастье дорогого мне существа поставлены на карту в данном деле так же, как и моя собственная жизнь и честь. Мальчишеские проделки бесчестного человека возмутили меня, и я боюсь нового преступления. Поэтому-то я и обращаюсь к вам с вопросом: неужели вы не хотите лично убедиться в безопасности Брая?

— Я завтра увижу этого человека.

— Может быть, мое честное слово не общаться с Браем и данное им обязательство отправиться в Лондон окажутся достаточными, чтобы вы освободили его от незаслуженного ареста?

— Сэр Брай останется, где он есть! — ответил Ралейг, поднимаясь в свою очередь.

Сэррей, еле сдержав себя, вышел из комнаты, где уселся в кресло и, не обращая внимания на накрытый ужин, тяжело опустил голову на руки.

Он подумал о том, что Ралейгу явно противно возложенное на него поручение, что он всеми силами постарается не получить доказательств против Лейстера. Однако он надеялся, что прирожденная честность и порядочность не позволят ему скрыть явные улики, если они все-таки попадутся ему. Но как добыть эти улики в таком лабиринте подлости, интриг и предательства?

Вдруг внезапно блеснувшая мысль заставила Сэррея вскочить. Не притронувшись к еде и питью, он прошел в спальню и не раздеваясь, бросился на кровать. Он был так истощен физически и нравственно, что крайне нуждался в отдыхе.

Из всего разговора Сэррея с Ралейгом Кингтон уловил только то, что сэр Брай останется там, где он есть; на этом Кингтон и решил построить свои дальнейшие комбинации.

Он задумался над идеей Пельдрама, чтобы извлечь свои выгоды из той подготовительной работы, которую тот сделал. Раз Брай решил немедленно удалиться, как только ему дадут неопровержимые доказательства законности брака Филли, то он мог склониться в пользу того, чтобы дать показания, благоприятствующие графу Лейстеру, так как этим оказал бы услугу Филли. Но подобное доказательство ему мог дать один только Кингтон. И то, что он вынул этот документ из книги метрик, он мог оправдать тем, чтобы помешать сделать это другим, которым могло бы быть на руку уничтожить все следы законности союза Лейстера с Филли.

С одной стороны, Кинггон рассчитывал на легковерие Брая, с другой — на его честность, которая не позволит изменить раз данному обещанию. Брай обещает явиться ко двору и явится. Но это должно было случиться до возвращения Сэррея. Ну, а если не явится Брай, тогда… Лицо Кинггона озарила дьявольская улыбка, и на этот случай у него тоже был готов план.

Брай был арестован, и его сторожили очень надежно, граф Лейстер и он, Кингтон, поручились жизнью за то, что доставят его в Лондон. Было бы безумием предположить, что при таких обстоятельствах они постараются заставить его исчезнуть… Но как только явился Сэррей, Брай исчез… У этого Сэррея есть слуга, хороший парень, с ним Кингтону удалось отлично сойтись по дороге… Может выйти знатная штука!

Эта новая мысль переполнила Кинггона такой радостью, что к себе в комнату он вернулся в самом радужном настроении духа. Там уже был накрыт ужин. Кинггон с жадностью выпил несколько стаканчиков вина, еще более успокоившись. Продолжая потягивать вино, он окончательно решил отправиться в Лейстершир, чтобы начать там переговоры с Браем. Но пока перебирал в уме отдельные детали намеченного плана, усталость все более и более клонила его в сон. Кинггон прилег на минуту отдохнуть на диван и почувствовал, как сознание ускользает от него, как, словно налитые свинцом, опускаются тяжелые веки и, тяжело дыша, заснул на диване.

Через час дверь его комнаты тихонько открылась, и на пороге показался Пельдрам; следом за ним вошел Ламберт. Пельдрам снова закрыл дверь и запер ее изнутри.

За первым разговором Пельдрама и Ламберта последовало много других в таком же духе и старый Ламберт не упустил возможности глубоко посеять в сознании Пельдрама ростки недовольства и зависти, которые дали богатые всходы. Большой подмогой старику в данном случае оказались скука и одиночество Пельдрама, который постепенно открыл старику содержание посылаемых им докладов, рассказал, какими мерами он надеялся обеспечить себя от болтливости Ламберта и, наконец, даже назвал ему место, куда Кингтон отвез Филли и Тони.

Ненависть и зависть служат очень могущественными источниками энергии. Проникнувшись полным доверием к Ламберту, Пельдрам начал все более и более склоняться к его предложениям. Мнение Лаберта, что им надо отправиться в Ратгоф-Кастл, чтобы увезти оттуда обеих женщин, он решительно опротестовал, но поговорить с Браем согласился, и за первоначальным посещением к нему последовало много других.

Пельдрам в конце концов составил себе план действия, который должен был удовлетворить всех троих, в особенности же его самого. Результатами этого плана должно было быть то, что Ламберт получит обратно свою дочь, Брай — свободу, а он сам — значительную сумму денег от графа, который будет вынужден заплатить ему под угрозой свидетельских показаний Ламберта, Тони и Брая; в особенности же хорошую услугу могло оказать предъявление удаленного из книги метрик листочка.

План был великолепен, но ему не хватало для полного проведения в жизнь самого пустяка, а именно — упомянутого документа, который, по всей очевидности, все еще находился в руках Кингтона, и Пельдрам много думал над тем, как бы перехитрить Кингтона и выкрасть у него этот документ, чтобы вышибить его из седла.

План Пельдрама был уже выработан, когда пришло известие от Кингтона, что он вместе с королевским комиссаром и лордом Сэрреем прибудет в Кэнмор-Кастл для розыска и что необходимо довести Ламберта до того, чтобы он и мысли не имел дать какие-либо неудобные показания; во всяком случае до того, как с Ламбертом не поговорит сам Кингтон, его не следовало представлять приезжим. Подобные же инструкции давались относительно Брая.

Пельдрам отпустил гонца и поспешил к Ламберту. Тот уже заметил гостя и сгорал от нетерпения узнать о привезенных новостях.

Пельдрам сообщил ему обо всем и потом возбужденно прибавил:

— Ну, что вы теперь скажете? Что нам теперь делать?

Ламберт понял, что шаги Сэррея увенчались успехом, что он благополучно довел свою жалобу до сведения королевы. Это переполнило его радостью, и он ответил:

— Если лорд Сэррей явится при таких обстоятельствах, то все хорошо, и нам совершенно не придется заботиться о чем бы то ни было!

— Вы так думаете? — усомнился Пельдрам. — Но вы ошибаетесь! Послушайте-ка, что дальше будет, потому что вы знаете далеко еще не все. Очевидно, Кингтон предполагает, что я держу вас под замком, как он приказал, и предписывает мне принудить вас угрозами показать комиссару, что вам ничего не известно о супружестве графа; одновременно и сэра Брая тоже приказано обработать, только другим способом. Из всего следует, что хотя Сэррей и подал королеве жалобу, но не мог подкрепить ее бесспорными уликами. Даже больше — эти улики, очевидно, очень слабоваты, раз для получения их послали с комиссаром даже Кинггона. Ну а вы сами понимаете, что там, где этот молодчик начнет мутить воду, не скоро доберешься до истины.

— Неужели это правда? — огорчился Ламберт. — Но все-таки что же вы решили?

— Прежде всего сделать то, что я должен, — запереть вас! Мы служим, да и хотим служить графу Лейстеру. Но, не изменяя ему, нам следует позаботиться, чтобы ваша дочь навсегда освободилась от силков Кинггона, а я заступил его место около графа. Ну, что вы об этом думаете?

— О, если бы это удалось, сэр Пельдрам!

— Должно удасться, и для этого нам не нужно ни комиссара, ни Сэррея. Лишь бы мне удалось выкрасть у Кингтона документ. Я твердо решил отстранить вас от них и заявить, что вы скрылись, если же наше предприятие не удастся, то у нас всегда будет время вступить в переговоры с прибывающими господами!

— Я что-то не совсем понимаю вас, сэр Пельдрам! — задумался Ламберт.

— И этого достаточно, — буркнул Пельдрам. — Вашему нетерпению скоро придет конец, так как я твердо рассчитываю, что вы поможете мне отнять у сэра Кинггона его документ и полномочия. Если это удастся, то достаточно будет одного моего слова, чтобы ваша дочь стала свободной.

— Но как вы намерены поступить? — спросил Ламберт и, смутившись, добавил: — Знаете ли, мне пришла в голову очень хорошая мысль! Видите ли, бывают вина совершенно чистые, а бывают и такие, в которые что-нибудь подмешано. Приезжие, вероятно, пробудут в замке некоторое время…

— Отлично, старик! Я всегда подозревал в вас отравителя!

— Я совсем не отравитель! — перекрестился старик.

— Ну, что нам спорить о словах! Однако надо позаботиться об уборке комнат для приема гостей. Когда работа будет кончена, я отошлю парней обратно в деревню, ну а уж тех, кто здесь останется, я настрою, как следует.

С того времени заговорщики не имели больше времени потолковать наедине. Ламберт приготовил необходимую примесь к вину и своевременно передал ее Пельдраму.

Обойдя дозором весь дом, Пельдрам отправился за Ламбертом и освободил его из заключения. Затем они вместе вошли в комнату Кингтона.

Тот лежал недвижим, словно мертвец. Только тяжелое дыхание выдавало, что жизнь в нем еще не погасла.

— Вам ни к чему соблюдать особенную осторожность, — сказал Ламберт, — вплоть до утра он не проснется, хоть стреляй из пушек под самым ухом.

— Тем лучше! — кивнул Пельдрам. — Однако скорее за работу! Нам некогда терять время.

Они начали вместе перебирать все вещи спящего, долго все их старания оставались тщетными, и Пельдрам неоднократно собирался бросить это дело. Наконец на Кингтоне они нашли зашитыми в платье искомый документ и доверенность.

Пельдрам страшно обрадовался, когда овладел этими бумагами.

— Теперь седлайте поскорее лошадей! — сказал он. — Две-три, да не забудьте одну для сэра Брая. И чтобы он ни в коем случае не встретился с милордом Сэрреем. Пусть бежит куда-нибудь подальше или отправляется вместе с вами.

— А мы!… Куда мы отправимся?

— Прямо в Ратгоф-Кастл!

Ламберт стал проворным, словно юноша. Он поторопился оседлать коней и подвел их к воротам. Пельдрам набил свою дорожную сумку всеми необходимыми для далекого путешествия продуктами и захватил большую сумму денег. Оба вскочили в седла и поскакали в Лейстершир, куда намечали прибыть около полуночи.

Наконец Пельдрам остановился и приказал Ламберту подождать его, а сам поспешно зашагал по улице по направлению к старой башне и скоро скрылся в темноте.

Ламберт ждал, как ему было назначено, но проходил час за часом, а Пельдрам все не возвращался. Ламберт почувствовал непонятную тревогу, наконец его беспокойство перешло в открытое недоверие.

Уже начинало рассветать, когда старик наконец принял определенное решение. Он привязал лошадей, отправился в деревню и спросил у башенного сторожа о Пельдраме.

Тот ответил, что сэр Пельдрам прибыл около полуночи, но, пробыв в камере заключенного с полчаса, снова ушел.

Ламберт не мог уже далее сомневаться, что его провели как мальчишку. Он торопливо пошел назад к лошадям, ему ничего больше не оставалось, как обратиться к Сэррею. И вот он сел верхом, чтобы поскакать обратно в Кэнмор-Кастл. Когда он вернулся обратно в замок, то был уже полный день. Обитатели выказывали необыкновенное возбуждение, все наперебой кричали что-то, но особенно неистовствовал Кингтон, который, завидя Ламберта, прямо набросился на него.

Глава двадцать шестая
ОБМАНУТЫЙ РАСЧЕТ
I

править

Оставив старого Ламберта, Пельдрам зашагал к Ланкастерской башне. Придя туда, он дернул за висевший около узенькой дверцы звонок и через несколько минут уже входил в камеру, где долгое время томился в заключении Брай.

Благодаря строгому посту в сыром погребе он стал много мягче в обращении и уже не впадал в такие приступы бешенства, как это бывало в первое время его заключения.

Брай был прикован цепями за руки и за ноги, его ложе состояло из гнилой соломы, а пища — из хлеба и воды. Но условия значительно изменились к лучшему с тех пор, как Пельдрам стал навещать его.

— А, сэр! — сказал Пельдрам. — Вы бодрствуете? Тем лучше! Быть может, сегодня суждено сбыться вашим желаниям, если только мы с вами столкуемся.

Брай испытующе поглядел на Пельдрама.

— Все зависит от того, чего вы потребуете, — ответил он.

— Вы, главным образом, желали убедиться, что молодая женщина, судьба которой вас так озабочивает, состоит в законном браке с графом Лейстером?

— Это — почти все, чего я желаю. Если я буду уверен в этом, то все остальное, даже моя собственная судьба, в значительной степени безразличны мне.

— Ну, так я могу показать вам это доказательство! Мне удалось овладеть выкраденным из книги метрик листком — вот он!

Пельдрам протянул Браю запись о бракосочетании графа Лейстера и поднял фонарь, чтобы тот мог прочесть его содержание.

Брай схватил листок дрожащими руками. Там были поименованы все свидетели церемонии, действительно, венчание было совершено по всей форме и вполне законным образом.

— Да будет благословен Бог! — сказал он с тяжелым вздохом. — Но, значит, и я и Сэррей очень несправедливы к графу, он был совершенно прав, когда старался отделаться от нас. Но как попал к вам этот листок?

— Я вытащил его у этого негодяя Кингтона!

— А что могло заставить его выкрасть листок?

— Ну, это нетрудно отгадать! Очевидно, он хотел воспользоваться им в качестве орудия вымогательства против графа!

— Черт возьми! Но ведь граф принимал участие в этой подлости!

— Неужели вы думаете, что граф оставил бы такой важный документ в руках слуги, если бы ему было желательно уничтожить всякие следы венчания? Нет, нет! Кингтон хотел воспользоваться документом в своих интересах и провести графа. Но настала пора, когда нужно открыть графу глаза на подлые проделки его слуги!

— Но что вы собираетесь теперь предпринять?

— Я хочу отправиться прямо к графу, передать ему документ и обвинить Кингтона. Мне кажется, что в награду за это я могу потребовать, чтобы меня назначили вместо Кингтона. Если хотите, то можете отправиться вместе со мной.

В глазах Брая сверкнул огонь недоверия.

— Ну а Ламберт? — спросил он. — Что стало с ним, или что должно стать с ним?

— Он тоже будет сопровождать вас.

Брай помолчал некоторое время и, казалось, раздумывал.

— Нет! — пробормотал он наконец. — Я не могу идти с вами! Если граф поступал вполне честно и не таил против Филли никаких преступных планов, то я слишком глубоко обидел его, чтобы простое объяснение могло бы все искупить. Но я не имею права и встретиться с ним с мечом в руках и лучше соглашусь безропотно принять его упрек в трусости, чем дать удовлетворение таким путем. Я не могу идти с вами, Пельдрам, да и после того, что случилось, и Филли тоже едва ли захочет меня видеть, быть может, она ненавидит меня…

— Я не собираюсь заставлять вас отправляться со мною. Но если граф действительно имеет желание порвать всякие отношения с Филли, то, сделав все это, я сыграл в его глазах очень дурную шутку и поэтому может статься, что вместо награды меня ждет нечто совсем другое. Вот на этот случай мне и могли бы понадобиться ваша помощь и поддержка!

— И, клянусь Богом, это так и будет, — вскочил Брай, — если только мне удастся выбраться из этой клетки!

— Я выпущу вас на свободу, если вы обещаете ожидать в условленном месте — может быть, в Лондоне — вестей от меня!

— Согласен, даю слово!

— Ну и ладно! — ответил Пельдрам.

Отыскав нужные ключи, Пельдрам сначала отомкнул железное кольцо, которым было схвачено тело Брая и которое было связано цепью со стеной, затем освободил пленника от ножных оков и в заключение снял наручники. Цепи со звоном упали на пол.

Брай молча следил за работой Пельдрама, только его грудь тяжело дышала. Когда же он почувствовал, что наконец свободен, то издал такой крик радости, который сначала оглушил Пельдрама, а потом заставил его рассмеяться.

Брай потянулся всем телом и принялся разминать руки и ноги, сгибая и разгибая их и прохаживаясь крупными шагами по камере. Как будто случайно, он подошел к двери камеры, заглянул в коридор и потом повернулся к Пельдраму. Тот не заподозрил ничего дурного, когда Брай вплотную подошел к нему.

— Клянусь Богом, — сказал Брай, — ведь это ж подлость — загонять человека в такие железные тиски. Но, слава Богу, теперь я свободен, а это самое главное. Сэр Пельдрам! Я отплачу за это, чем могу, но только в свое время!

При этих словах Брай вытянул вперед обе руки к Пельдраму, который, сочтя это за желание освобожденного узника обнять его в знак признательности, даже не отшатнулся. Но в тот же момент левая рука Брая охватила его затылок, а правая схватила за горло. Под этим двойным захватом Пельдрам закачался.

— Черт!… Брай! — простонал он. — Да вы с ума сошли, что ли?

Брай же продолжал душить его и совсем притиснул к полу. Лицо Пельдрама почернело, глаза выкатились из орбит, жилы на лбу вздулись, и язык высунулся изо рта. Когда Брай увидел эти признаки и мог быть уверен, что побежденный не будет больше в состоянии кричать, он несколько ослабил тиски своих рук, но постарался при помощи колен подтолкнуть Пельдрама поближе к стене, в то место, где находились только что упавшие с него самого узы.

— Мне очень прискорбно, что пришлось сыграть с вами такую штуку, сэр Пельдрам, — сказал он, — но иначе ничего нельзя было поделать. Слышите ли вы меня и понимаете ли, что я говорю?

Пельдрам утвердительно прохрипел.

— Я принужден посадить вас вместо себя, — сказал Брай, надевая на него наручники и цепи, — и вполне уверен, что вы долго не останетесь моим заместителем. Когда вы освободитесь, то можете думать обо мне что угодно, и предпринимать против меня все что сочтете нужным, но мне кажется, что этот листочек будет у меня в большей сохранности, чем у вас. Поэтому я возьму его, а для того, чтобы иметь возможность выйти отсюда и в случае нужды защищаться, я прихвачу также и ваше оружие. Поэтому лучше не противьтесь моему желанию, иначе вы только заставите меня обойтись с вами более сурово, чем, быть может, я хотел бы, так как я уже сказал вам, что совершенно не желал бы покушаться на вашу жизнь.

Пельдрам попытался сказать что-то, но это совершенно не удалось ему.

— Не теряйте понапрасну слов, сэр! — сказал Брай, заметив намерение побежденного. — Вы только не сопротивляйтесь, пока я навешу на вас все эти украшения, это — все, что я хочу от вас.

Пельдрам бы совершенно беззащитен, он только и мог, что набрать немного воздуха, достаточного, чтобы кое-как поддержать замирающее пламя его жизни. Поэтому Брай не встретил с его стороны никакого сопротивления, когда опоясал его железным кольцом. Сделав это, он выпустил Пельдрама из рук, и тот тяжело, словно мешок, рухнул на пол.

— Да, да, мне и в самом деле очень жалко, — повторил Брай, — что я вынужден обойтись с вами таким образом, но этот документ слишком важен, чтобы ему оставаться в руках негодяя, а если вы и не являетесь таким злодеем, как Кингтон, то нет ни малейшего основания ценить вас много выше его.

Пельдрам разными движениями выказывал желание что- то сказать своему противнику. Но Брай ударил его рукой по губам.

— Кто не хочет слушать, должен почувствовать! — сказал он, оглядываясь на дверь. — Я вам уже раньше говорил это. Только не хватало, чтобы вы кого-то позвали на помощь!

Если бы Брай только мог себе представить, что хотел сообщить ему побежденный Пельдрам, то он не стал бы так заботиться о безопасности и был бы избавлен от многих мытарств. Но после всех этих неудачных попыток Пельдрам опустил голову и не возобновлял больше стараний объясниться. Брай надел на него ножные кандалы. Теперь Пельдрам почти не был в состоянии сдвинуться с места.

Подняв упавший на пол документ и даже не посмотрев на остальные бумаги, Брай взял меч, кинжал и пистолеты побежденного. Торопливо схватив фонарь и ключи, Брай поспешил выйти из камеры, приняв все необходимые меры предосторожности, запер дверь и поставил фонарь вместе со связкой ключей перед входом в помещение сторожа Ральфа, затем скользнул в башенную дверь и выбрался на Божий свет.

Ральф, вышедший на шум, произведенный уходом посетителя, послал ему вслед несколько проклятий, мимоходом глянул в камеру убедиться, здесь ли еще доверенный его попечениям арестант, и снова ушел к себе, чтобы отдаться прерванному сну.

Так что старый Ламберт мог бы до бесконечности поджидать появления Пельдрама.

Слуги, которых Пельдрам оставил в старом здании, вышли утром во двор, чтобы дать корм содержавшимся в конюшнях замка животным. Разумеется, они обнаружили исчезновение трех уведенных Ламбертом лошадей.

Это показалось им странным. Но с тех пор, как в замке стали прятать молодую госпожу, слуги в достаточной мере привыкли к разным чудесным событиям, чтобы поднимать большой шум из-за трех пропавших лошадей. Поэтому они стали спокойно ожидать, пока им дадут объяснение по поводу пропажи лошадей, но это объяснение явилось в совершенно неожиданной для них форме.

Кингтон самым отличнейшим образом проспал все свои намерения. Когда он проснулся, то в его голове было так все спутано и туманно, что ему понадобилось довольно продолжительное время, чтобы сообразить, где он находится.

Вдруг луч света пронизал его сознание, Кингтон вскочил и разразился дикими проклятиями. Глянув на неубранный стол с остатками ужина, он обхватил руками трещавшую голову, так как сейчас же догадался, что произошло. Он первым делом хватился запрятанных бумаг и убедился, что эти столь важные для него и всецело его изобличающие документы исчезли.

— Меня обокрали! — крикнул он и некоторое время простоял, словно оглушенный, а затем стал кричать: — Меня обокрали! А, Пельдрам, негодяй, это ты?

Кингтон бросился из комнаты в коридор, оттуда к лестнице, продолжая звать Пельдрама и обвинять его в воровстве.

На этот крик сбежались все обитатели замка, появились и приезжие гости, и вскоре выяснилось, что Пельдрама нет в замке. Вот тут-то и выплыло дело о пропаже трех лошадей, что еще более подтверждало очевидность бегства Пельдрама. Кингтон стал носиться как сумасшедший по замку, а затем выбежал на двор, где теперь сосредоточился главный шум.

Как раз в этот момент появился Ламберт, и, едва увидев его, Кингтон набросился на него.

— Ты мошенник! — заорал он, схватив старика за горло и чуть не задушив его. — Ты помогал ему! Где этот негодяй, где мои бумаги? Говори!

Сэррей был сильно поражен появлением Ламберта, хотя нападение на него Кинггона удивило его гораздо меньше. Зато оно произвело очень большое впечатление на Ралейга, на лице которого ясно отразился гнев за то, что Кинггон позволил себе до такой степени забыться в его присутствии.

— Кто этот человек? — резко спросил он,

— Сэр, — ответил Сэррей, — это тот самый, которого я искал здесь. Это — Ламберт, который будет в состоянии дать нам очень важные показания. Но освободите его из рук этого сумасшедшего!

Ламберт потерял всякое самообладание от нападения Кингтона и с надеждой уставился на лорда Сэррея.

— Милорд! — дрожа, взмолился старик. — Спасите меня, защитите меня! Я во всем признаюсь! Ничего не утаю!

— Признавайся, собака! — заревел Кингтон, все еще вне себя от бешенства.

Ралейг окончательно рассердился на новое неуважение его авторитета со стороны простого слуги. Его рука тяжело легла на плечо Кингтона и резко оттолкнула от Ламберта.

— Здесь, кроме меня, никто не смеет приказывать! — заревел он громовым голосом. — Назад, говорю вам! Вы будете говорить только тогда, когда я спрошу вас. В чем вы можете признаться, старик?

Кингтона сильно напугал такой оборот дела. Его лицо вытянулось. К тому же он не мог не сознавать, что впервые изменил своей сдержанной, осторожной манере и попался как кур в ощип.

Ламберт смутился от вопроса Ралейга, затем в замешательстве вопросительно поглядел на Сэррея и наконец произнес:

— Милорд, я все скажу вам… Но только подходящее ли место для этого — двор?

— Совершенно верно! — согласился Ралейг, — Эй, люди, возьмите лошадей, а вы оба следуйте за нами!

Ралейг повернулся, чтобы войти обратно в замок. Но Кингтон уже успел подбежать к лошадям и хотел вскочить на одну из них. Сэррей и его слуга сейчас же подскочили к нему, так что Кинггону пришлось сделать вид, будто он и не собирался бежать. Стиснув зубы, он последовал за Ралейгом и Сэрреем. За ними шел Ламберт, сзади которого следовал слуга лорда Роберта.

В комнате, которую он занимал, Ралейг попросил Сэррея присесть, сел сам, а оба допрашиваемых остались стоять. Дверь комнаты охранялась слугами.

— Говорите! — приказал Ралейг Ламберту.

Тот прежде всего обратился к Сэррею:

— Простите мне, что я как будто действовал против вас, несмотря на данное вам обещание. Обстоятельства, которые будут видны из моих признаний, меня привели к этому. Но я не замышлял никакого предательства, да оно и не входило в мои расчеты. Сэр, — обратился он к комиссару, — прежде чем я начну говорить, прошу принять во внимание, что я страшно озабочен судьбой похищенной у меня дочери, которой каждый момент грозит страшная опасность, и что вам дает показания отец, у которого уже увели когда-то другую дочь, затем обесчестили ее и лишили жизни. Спасение моего ребенка было моей главной задачей, хотя я и принимаю самое горячее участие в судьбе другого существа, тоже ставшего жертвой подлого и злобного обмана!

Ралейг сделал жест нетерпения, и Ламберт замолчал, склонившись в глубоком поклоне.

— К делу, к делу, пожалуйста! — сказал Ралейг. — А вы, Кингтон, перестаньте делать свои знаки, иначе я вынужден буду поставить вас на место.

— Принимая во внимание, — продолжал Ламберт, — что вы появились здесь в обществе милорда Сэррея, я могу предположить, что вам известны последние события, происшедшие в этом замке. После увоза леди Лейстер сэр Пельдрам стал управляющим Кэнмор-Кастла и моим сторожем. Он был недоволен обращением Кингтона, и это недовольство навело его на мысль подставить Кингтону ножку, что он надеялся сделать, овладев выкраденным из книг метрик кэнморской церкви листком. Я вполне одобрил его план, так как он обещал за мое пособничество освободить мою дочь. На этом мы и порешили с ним. Вдруг вчера вы прибыли сюда. Узнав об этом, я не хотел действовать по этому плану, а собирался представить все вашему благоусмотрению. Но Пельдрам сумел уговорить меня, он доказывал мне, что вам гораздо лучше будет действовать без нас. И вот с моей помощью Пельдрам вытащил бумаги у Кингтона, и ночью мы отправились в Лейстершир, чтобы освободить сэра Брая.

— Скажите, этот листок оказался среди бумаг?

— Да, сэр.

— А сэр Брай освобожден?

— Не думаю! Долго прождав возвращения Пельдрама, я справился и узнал, что он пробыл у сэра Брая очень недолгое время и потом ушел. Из этого я понял, что он меня обманул, и потому вернулся сюда.

— Сэр Ралейг! — подал голос Кингтон.

— Молчите! — громовым голосом оборвал его Ралейг. — Я не желаю слышать от вас ни слова.

Хотя Кингтон и повиновался, но было ясно, что это стоило ему большого труда.

Тогда Ралейг, не продолжая допроса Ламберта, обратился к Сэррею:

— Как вы знаете — об этом я не раз говорил вам, — я не могу высказать свое суждение, но все слышанное мною здесь убеждает меня, что слуга Лейстера обманул и провел не только его, но и ее величество. Этого достаточно, чтобы задержать его вместе с тем стариком и отправить в Лондон. В то же время я считаю нашу задачу оконченной.

Сэррей смутился и наконец произнес:

— Разве вы забыли о сэре Брае?

— Я совсем не забыл о нем, мы найдем его и узнаем, чего Пельдрам хотел от него.

— А вы не намерены увезти молодую даму из Ратгоф-Кастла? Она, по-видимому, главное действующее лицо, только ее показания могли бы внести свет в это дело. Лейстер дал мне слово, что состоит в супружестве с молодой леди, этот человек утверждает, что был свидетелем при совершении обряда, но документ затерян и граф скрыл свой брак от королевы. Мы можем добиться правды, только услышав показания молодой леди, и, лишь сообразуясь с этими объяснениями, королева может судить о моем обвинении и о виновности Лейстера.

— Вы правы, — сказал Ралейг, подымаясь с решимостью.

— Мы отправимся в Ратгоф-Кастл, но прежде переговорим с сэром Браем. Оба задержанных будут следовать за нами.

По приказанию Ралейга быстро были сделаны все необходимые приготовления к отъезду в Лейстершир, и через четверть часа все общество отправилось в путь.

Кингтон был слишком груб с людьми, чтобы рассчитывать при попытке к освобождению на помощь служащих в замке, и потому должен был покориться своей судьбе, но все-таки по пути он строил планы, которые могли бы исправить то, что он испортил своей двойной неосторожностью.

Однако в Лейстершире все члены маленького каравана наткнулись на новое непредвиденное обстоятельство.

Тюремщик заметил утром бегство Брая и замену его Пельдрамом. Тщетно просил последний отпустить его. В обыкновенное время тюремщик, быть может, исполнил бы эту просьбу, но теперь, когда важные лица находились поблизости, ему приходилось думать о своей шкуре, и он оставил нового заключенного в том же положении, поспешив сделать обстоятельный доклад о происшествии мировому судье, своему настоящему начальнику. Мировой судья прибыл почти одновременно с Ралейгом, и вскоре все обсудили, что нужно сделать.

Кинггон, Пельдрам и Ламберт были переданы мировому судье с приказом немедленно в целости доставить их в Лондон, причем судья головой отвечал за их доставку. Ралейг тотчас же написал Бэрлею подробное донесение и немедленно отправил его по назначению. Поиски Брая велись с той целью, чтобы дать ему указание явиться в Лондон к канцлеру со своим документом. После этого Ралейг и Сэррей поспешно отправились в дальнейшую поездку, на север.

Глава двадцать седьмая
СЕРЕБРЯНАЯ ШКАТУЛКА
I

править

В замке Лохлевин уже в течение двенадцати дней находилась Мария Стюарт. За шумными и печальными днями в Эдинбурге и Голируде последовали более тихие, но не менее печальные благодаря утонченной жестокости леди Дуглас. Но тем не менее в этот промежуток времени произошло много благоприятного для Марии. Елизавета Английская стала на ее сторону и послала уполномоченного для примирения ее с восставшими шотландскими лордами. С другой стороны, вследствие применения к Марии строгости настроение общества изменилось, перейдя к сочувствию. Притеснители Марии начали понимать, что им угрожает тяжелая ответственность.

Главная вина Марии заключалась в ее браке с Босвелом, а преступление Босвела — в убийстве короля. Но теперь, когда Мария была разлучена с супругом, никому не приходило в голову обвинять ее в смерти Дарнлея, вследствие этого у всех партий было средство прийти к соглашению; оно заключалось в том, чтобы признать Босвела козлом отпущения за все совершившееся и подвергнуть его соответствующему наказанию.

Возмутившимся было нетрудно ухватиться за это средство. Приверженцы Марии не желали ничего искреннее, как расторгнуть ее брак с Босвелом, и оставалось только самой Марии высказаться против этого брака. Но она и не думала этого делать, объявив, что лучше в одной только нижней юбке покинет с ним отечество, чем откажется от него.

В это самое время стали раздаваться протесты коронованных особ, осуждавших поведение шотландцев по отношению к их королеве, и бунтовщики все более теряли почву под ногами. Но вдруг произошло событие, снова придавшее им силу и снова сгустившее над головой Марии политические тучи, которые готовы были рассеяться.

Вынужденный разлучиться с Марией, Босвел бежал в Эдинбург, где он надеялся найти убежище и защиту в замке, порученном надзору одного из облагодетельствованных им слуг. Но этот слуга, по имени Джэмс Бэльфор, так мало заслуживал доверия, что Босвел, вскоре открыв его изменнические замыслы, бежал среди ночи и непогоды в Дэнбар, решив ждать там последующих событий. Здесь он не оставался в бездействии; снарядил четыре корабля, подготовил замок к обороне и вообще предпринимал все, что только возможно было в его положении, так как замок был окружен его противниками.

Но вдруг Босвел вспомнил, что среди бурных событий он позабыл один предмет, который мог погубить его и Марию, если бы попался в руки его врагов. Прервав ужин, он с непокрытой головой поспешно выбежал из башни замка на крепостной вал и по нему бежал до тех пор, пока не наткнулся на капитана, который проверял часовых. Босвел судорожно схватил его за руку и увлек его в свой кабинет.

Внешность капитана Блэкеддера изобличала в нем закаленного, храброго воина, это был высокий, сильный мужчина с загорелым лицом и густой бородой, его манеры были сдержаны и решительны.

— Капитан, — сказал Босвел, — ты — мужественный человек и остался верен мне, когда многие покинули меня, я могу рассчитывать на тебя и в будущем, не так ли?

— Вы сами это сказали, — ответил Блэкеддер, — и я не желаю ничего искреннее, как доказать, что не принадлежу к тем трусливым предателям.

— Ты должен попытаться проникнуть в Эдинбург!

— Это будет очень трудно, милорд, — ответил капитан, — но я в вашем распоряжении.

— Прекрасно! В Эдинбурге ты отыщешь моего кастеляна Дэльглейша. Ты, вероятно, найдешь его еще в замке и добром или силой потребуешь от него серебряную шкатулку, которую я доверил ему. Ты понял?

— Да, я потребую прежде добром, но для этого…..

— Тебе нужно письменное полномочие, — быстро перебил его Босвел. — Ты получишь его. — Босвел сел к столу и спешно написал несколько слов на листе бумаги и приложил свою печать. — Вот полномочие, — сказал он. — Я доверяю твоему уму и преданности и сумею отблагодарить тебя. Теперь поспеши: каждое мгновение промедления может принести неисчислимые беды.

Блэкеддер взял бумагу и вышел. Переодевшись в солдатский мундир, он направился к валу, к ближайшему сторожевому посту, тихо ответил на оклик часового и некоторое время в раздумье смотрел на него.

— Мак Леан, — начал капитан, понизив голос, — я хочу предпринять прогулку туда, через вал, на открытое место. Понял ты меня?

— Думаю, что почти да, — ответил солдат после короткой паузы. — Но ваша прогулка будет очень длительной, если вы хотите окружным путем снова пробраться в Дэнбар.

— Я хочу сыграть роль дезертира, — сказал капитан. — Ты вслед мне выстрелом подымешь тревогу, твои товарищи поддержат тебя. Тогда ты можешь объявить о дезертире. Но затем каждую ночь ты должен стоять здесь на часах, ожидая меня, и не удивляйся, если перед тобой вдруг предстанет человек во вражеской форме. Я намерен уйти с шумом, но вернуться как можно тише. Понял?

— Совершенно ясно, — ответил солдат, — я в точности исполню ваши приказания.

— Ну, отлично! Тогда до свидания! — сказал Блэкеддер, после чего перебежал бруствер и спустился по внешнему откосу вала.

— Слушай! Смотри! — раздался тотчас же громкий, отчетливый голос солдата среди ночной тиши.

— Смотри! — повторили часовые ближайших постов.

И пока этот крик перекатывался вокруг крепости, раздался первый выстрел, за которым последовали два других. Весь гарнизон встрепенулся, и все бросились к своим боевым местам. Появился также и граф Босвел, окруженный своими офицерами; все стремились узнать причину ночной тревоги.

Начальники недолго оставались в неизвестности, вскоре перед ними предстал офицер и донес им о случившемся.

Расчет Блэкеддера — привлечь внимание неприятельских постов — удался ему вполне. Окрик, раздавшийся в крепости, дошел до всей сторожевой линии окружающих, и несколько минут спустя послышался голос одного из часовых: «Стой! Кто идет!» Блэкеддера окружили солдаты, с любопытством и неодобрением осматривая его.

— Ведите меня к вашему командиру, — сказал капитан тоном, ясно говорившим, что он привык повелевать и что его солдатское одеяние было лишь переодеванием.

И через полчаса он был в квартире полковника экзекуционной армии восставших против Босвела — лорда Киркэльди де Гранжа.

Киркэльди, один из могущественных лордов Шотландии, давший в свое время клятву уничтожить убийц принца-супруга, внимательно присматривался к лицу пленника и вдруг, по-видимому, узнал его.

— Черт побери, — резко спросил он, — что вы хотите, сэр? Что привело вас сюда?.. Неужели сатане изменяют даже самые его верные слуги ада?

— Я всегда следовал своим убеждениям, — спокойно ответил он, — а они заставляют меня теперь покинуть изгнанника, как раньше заставляли служить ему. Быть может, вам мог бы пригодиться исправный воин в вашей армии…

— Нет, мой друг, благодарю вас, — насмешливо перебил его Киркэльди, — если вы совершили прогулку в надежде найти здесь убежище, то вы сильно ошибаетесь. Еще сегодня, в сопровождении необходимого конвоя, вы отправитесь в Эдинбург, местный мировой судья поговорит с вами.

По лицу капитана пробежала тень недоумения, но он легко сдержал себя и ответил на угрозу Киркэльди только новым поклоном.

Киркэльди позвал в комнату офицера и дал ему необходимые инструкции относительно Блэкеддера. Уже через несколько минут капитан на лошади, окруженный караулом, направился в столицу.

Для Блэкеддера ничего не могло быть желательнее, как то, что лорд немедленно отправил его в Эдинбург. Его смущали только встреча с судьей и присутствие конвоя. По пути он пробовал заговорить со своими провожатыми и разрешить мучившие его вопросы, но весь эскорт состоял из ленников лорда Киркэльди, и ему или не отвечали, или давали уклончивые и даже грубые ответы. Вследствие этого капитан решил молчать вплоть до Эдинбурга.

Тревога Блэкеддера несколько улеглась по прибытии в замок, где комендантом, как он знал, был все еще Джэмс Бэльфор, которого, раньше по крайней мере, он называл своим другом и товарищем по оружию. Другой причиной, повлиявшей на улучшение его настроения, была встреча с привратником Поври, тоже бывшим слугой Босвела. Правда, сторож у ворот ощерился, увидев Блэкеддера, въезжающего в замок под охраной многочисленного конвоя, но сейчас же подал ему сочувственный знак, на который капитан ответил, после чего, успокоившись, последовал за предводителем отряда к коменданту замка.

Джэмс Бэльфор играл во всей этой истории презреннейшую роль; можно было даже подозревать, что изменник служил королеве, ожидая особенной награды за свои предательские услуги. Находясь в нравственном отношении на низшей ступени, Бэльфор по своей внешности был красив, мужествен и не лишен той шлифовки, которую в то время было принято называть великосветским образованием.

Когда офицер от Киркэльди вошел к Бэльфору с Блэкеддером, тот приветствовал его радостной улыбкой. Офицер отдал свой рапорт и вышел из комнаты, оба прежних друга и боевых товарища остались одни.

— Итак, наконец-то! — воскликнул Бэльфор. — Ты также убедился, что Босвел идет к своей гибели, но все же это убеждение пришло к тебе немного поздно, милый друг.

— Лучше поздно, чем никогда, — ответил Блэкеддер с легкой тенью неудовольствия, — но все-таки я ожидал другого приема. Почему меня держат пленником?

— Сейчас узнаешь. Тебя обвиняют в соучастии в убийстве короля Дарнлея.

Блэкеддер измерил своего друга испытующим взглядом, а затем громко расхохотался.

— Черт возьми, — сказал он, — в таком случае у меня была бы масса товарищей-соучастников, а также и ты, Джэмс, был бы в их числе.

— Я?.. Нет, мой друг, я в этом деле не замешан. Впрочем, своевременное раскаяние погашает всякую вину. Я думаю, ты понимаешь меня?

Блэкеддер задумался, он вдруг понял опасность, которой сам подверг себя, понял, что искали отдельные жертвы, желая других виновных очистить от подозрений и оградить от преследований.

— Я понимаю, — наконец медленно произнес он, — и должен считать себя счастливым, что при подобных обстоятельствах попал под твою защиту.

— Это еще неизвестно, — ответил Бэльфор с неприятным смехом. — Я не могу для тебя сделать ничего иного, как только хорошо обращаться с тобой, пока тебя не передадут кому-нибудь другому.

— Что ж, буду довольствоваться и этим, — сказал капитан равнодушно. — Но прежде всего докажи мне свою доброту и вели подать мне хороший ужин, я голоден как волк.

Блэкеддер, по-видимому, надеялся, что Бельфор пригласит его ужинать с собой, но этого не случилось. Комендант замка повел своего пленника в предназначенную ему комнату и здесь объявил ему, что он может свободно ходить внутри здания, но не смеет покидать его стен, а затем вышел.

Оставшись один, капитан стал ходить по комнате. Он взял на себя тяжелое поручение, но препятствия, на которые он мог рассчитывать, внезапно увеличились еще новыми обстоятельствами, делавшими его задачу еще труднее. Он стал думать, как ему поступить при подобных обстоятельствах, и был еще занят этими мыслями, когда дверь отворилась и в комнату вошел привратник Поври с ужином.

— Поври! — обрадовался пленник. — Я не ошибся, старик, ты остался верен своему господину?

Старик закрыл дверь и поставил кушанья на стол, затем робким, недоверчивым взглядом испытующе посмотрел в лицо капитана и прошептал:

— О, сэр, это верно! Но как вы относитесь к этому? В нынешнее смутное время почти никому нельзя доверять.

— Я — пленник, Поври, — ответил Блэкеддер, — и этим все сказано. Тебе я доверяю без всяких сомнений. Ты должен помочь мне выбраться из замка. Для этого держи только всю ночь наготове для меня лошадь в кабачке «Красный Дуглас», это все, что я требую от тебя.

— Это я исполню, сэр, будьте покойны!

Затем извести Дэльглейша, что я должен переговорить с ним как можно скорее. Быть может, ты знаешь, как он настроен по отношению к графу?

— Он предан графу Босвелу.

— Тем лучше, я должен с ним говорить в интересах графа, Поври. Слышишь? Я здесь по поручению графа.

— Я передам это Дэльглейшу.

Поври удалился.

Несмотря на то, что Блэкеддер был голоден и утомлен, он не дотронулся до еды и позабыл об отдыхе, его возбуждение возросло при мысли о явившейся отдаленной возможности исполнить поручение и в то же время бежать от угрожавшей ему опасности.

Между тем прошло много времени, а кастелян не появлялся, и у капитана уже несколько раз являлось желание его поискать, но он не решался из боязни, чтобы такая выходка не возбудила подозрений и не повлекла за собой более строгого надзора.

Наконец к полуночи в коридоре послышались шаги, и Дэльглейш осторожно вошел в комнату.

— Вы, кажется, сами бросаетесь в пасть льву, капитан, — сказал кастелян, — это может дурно кончиться для вас.

— Весьма возможно, — ответил Блэкеддер, — но я ничего не знал о том, что меня в чем-то обвиняют. Однако нам надо поговорить о других вещах; я надеюсь, что вы верны своему господину и готовы исполнить его приказание?

— Без сомнения! Чего требуете от меня, милорд?

— Прочтите эту бумагу и вы узнаете.

Блэкеддер передал кастеляну полученную им от Босвела доверенность, и тот прочел ее при свете горевшей в комнате лампы.

— Ах, шкатулка, — сказал он, — на ее крышке выгравировано имя Франциска Второго. Он подарил ее своей супруге, а она — своему теперешнему супругу, нашему господину; эта шкатулка серебряная, я знаю ее.

— Ну, слава Богу! — воскликнул капитан. — В этом вопросе мы пришли к соглашению. Но вы говорите так, словно шкатулка уже более не находится в ваших руках?

— Да, это действительно верно!

— Но граф Босвел, передавший ее вам, хочет получить ее обратно, и вы должны, вы обязаны возвратить ее!

— Имейте терпение, сэр, — сказал кастелян вполголоса.

— Когда милорд поручал мне шкатулку, здесь находился также Бэльфор, впоследствии он потребовал ее у меня и спрятал ее с другими вещами милорда в комнате, ключ от которой всегда находится у него, потом, при благоприятных обстоятельствах, он, конечно, заберет все себе.

— Пусть палач вознаградит его за это доброе намерение. Но шкатулка должна быть доставлена. Как пройти к этой комнате?

— Как? Вы отважитесь на это, сэр?

— Да!… Милорд придает громадное значение тому, что содержится в этой шкатулке, и я обязался доставить ему эту вещь. Вы — преданный слуга графа и, конечно, не откажетесь помочь мне всем, что зависит от вас.

— Конечно, конечно! — ответил Дэльглейш. — Но дайте мне немного времени сообразить… — Кастелян помолчал немного, а затем произнес: — Да, так будет хорошо! Мы должны взломать дверь комнаты — это возможно, а затем заняться поисками шкатулки, но все должно происходить в темноте. Следуйте за мной!…

Оба тихо вышли из комнаты, в которой осталась гореть лампа, пробрались через коридор в те помещения, где жил Босвел с королевой во время их пребывания в замке, и незаметно подошли к бывшей спальне Босвела, выбранной Бэльфором для сохранения всех вещей, оставленных графом. В эту комнату вели два выхода: один — из парадных помещений, другой — через маленькую лестницу, этой лестницей и воспользовались Дэльглейш и Блэкеддер.

Все предприятие было нетрудным: старый замок был пуст, никакого движения в темных коридорах, железные решетки у окон, а сторожевые посты внизу, во дворе, посчитали достаточными для предохранения верхних помещений замка. Довольно слабая дверь не могла долго выдержать натиск двух мужчин, и не прошло и получаса, как они проникли в комнату. После долгих усилий кастелян нашел серебряную шкатулку и передал ее Блэкеддеру.

Теперь оставалось только устроить бегство пленника из замка.

По приказу Бэльфора никто не смел ночью выходить из ворот, и потому следовало подумать, как бы ускользнуть от зорких глаз коменданта. Кастелян вспомнил о потайной двери в нижнем этаже, которая уже давно была забыта всеми и ключ от которой был у Поври; пришлось идти к нему и просить его о помощи.

Между тем Поври, исполняя желание Блэкеддера, послал из замка к условленному месту конюха с лошадью. Старый привратник нашел ключ от потайной двери, отвел капитана к этому выходу и выпустил его. Блэкеддер очутился в саду замка, быстро пробежал до стены, перелез через нее, стремительно кинулся по направлению к городу и очень скоро достиг кабачка «Красный Дуглас».

Но здесь счастье отважного смельчака изменило ему. Бэльфор был слишком тонкий плут, чтобы полагаться на бдительность других, когда дело шло о важных предметах. Что он подумал о появлении Блэкеддера в эдинбургском замке, трудно отгадать, во всяком случае он намеренно предоставил ему известную свободу, чтобы наблюдением узнать его замыслы. Весьма возможно, что он рассчитывал побудить капитана к бегству, домогаясь права подвергнуть его более строгому заточению, благодаря чему он обнаружил бы и другие преступные деяния Блэкеддера.

Капитан только что сказал конюху несколько благодарственных слов и занес уже ногу в стремя, как вдруг был схвачен и сброшен на землю, так же поступили и с конюхом, причем обоих окружила по крайней мере дюжина солдат.

— Вяжите их! — услышал Блэкеддер громкий голос Бэльфора.

Капитан ни от кого не мог ждать помощи. Сопротивление было немыслимо, его так сильно скрутили, что ему поневоле пришлось позволить обыскать себя, причем была найдена шкатулка.

— Эге! — воскликнул Бельфор, когда ему передали ее. — Я предчувствовал, что эта вещица должна иметь важное значение.

По его приказу пленников эскортировали в замок. Тотчас по прибытии в крепость были схвачены Дэльглейш и Поври, прямо с постелей, и также заключены под стражу. На следующее утро Бельфор сдал капитана Блэкеддера, Дэльглейша, Поври и конюха Мервина в эдинбургскую городскую тюрьму, а сам отправился к секретарю Тайного совета лордов, и передал ему серебряную шкатулку, подарок Франциска Второго Марии Стюарт.

В полдень того же дня собрались все члены Тайного совета лордов, за исключением лорда Киркэльди, и велели вскрыть в их присутствии шкатулку. В ней нашли бумаги, брачное свидетельство Марии и Босвела, письма Марии к Босвелу до ее замужества, не оставлявшие ни малейшего сомнения в ее участии в убийстве Дарнлея. Быть может, Босвел сохранил эти письма, чтобы воспользоваться ими как доказательством против Марии, теперь же они должны были сослужить свою службу как против него, так и против королевы. Эти письма давали огромную власть в руки Эрджила, Этола, Марра, Мортона, Линдсея и других лордов.

В тот же день все четверо заключенных были подвергнуты самому строгому допросу, одни сознались в похищении, другие в своем участии в похищении, но отказались от всех остальных обвинений, в особенности касавшихся убийства Дарнлея. Но судьям надо было иметь жертвы, и вследствие этого верховный совет лордов присудил заключенных к пытке.

В семь дней все дело было окончено. Все жители Эдинбурга и его окрестностей собрались на казнь.

Осужденных, не имеющих сил двигаться, притащили к подножию четырех сооруженных виселиц. Народ издевался над ними. Каждый из приговоренных умирал по-своему, но смиренно. Лишь Блэкеддер боролся с палачом на лестнице и сорвался с ним вместе на землю, причем сломал себе ключицу.

Когда с осужденными было покончено, в народе распространился слух, что они не сделали никаких признаний и казнены совершенно безвинно.

Тайный совет лордов обнародовал свой приговор и содержание писем из шкатулки с пояснениями, что Мария Стюарт виновна в убийстве супруга.

Через несколько дней совет решил принудить Марию Стюарт отказаться от трона, возвести на престол ее сына Иакова и учредить регентство от его имени.

Глава двадцать восьмая
В ЗАМКЕ ЛОХЛЕВИН
I

править

Комнаты, предназначенные Марии Стюарт для ее пребывания в замке Лохлевин, находились в нижнем этаже восточной башни. Выбор помещения для королевы очень мало согласовался как с удобствами, так и с мерами предосторожности для ее охраны.

Королеве было разрешено иметь при себе четырех из ее фрейлин, и все они вместе со своей госпожой занимали только три комнаты. Этими четырьмя дамами королевы были: Флеминг, Бэйтони и две сестры Сэйтон; леди Левингстон была отпущена королевой, так как ее отец и брат не выказали достаточной преданности ее делу, и она не пожелала держать около себя их родственницу.

Мария Стюарт сидела в самой большой из трех комнат в мягком кожаном кресле, а дамы с поникшей головой стояли вокруг нее.

— Уже четыре дня, — вздохнув, сказала Мария, — нет никакой вести от моего супруга и никаких признаков того, что наши верные вассалы пытались освободить меня… О, как я несчастна. Шотландцы — презреннейший народ на земле. Народ, который не почитает своих правителей, сам производит над собой свой суд.

Дамы молчали. В последнее время Марией часто овладевали эти вспышки негодования о ее положении и судьбе, и они привыкли к ним.

Впрочем, настроение королевы менялось очень быстро, так было и сегодня.

— Что мы будем сегодня делать? — продолжала она после короткого молчания. — Как убьем время?.. Так, прежде всего начнем с утренней комедии при участии нашей благородной хозяйки, мы опять разгневаем ее.

При этих словах Мария рассмеялась.

Дамы переглянулись.

— Ваше величество, — сказала Мария Сэйтон, — простите меня, но, по-моему, разговоры с хозяйкой дома раздражают вас более, чем ее. Лучше всего, если бы вы не удостаивали своим вниманием леди Дуглас.

— Мне кажется, ты права, — резко ответила она. — Да, моя милая Сэйтон, эта женщина раздражает меня, но все же я не могу удержаться, чтобы не сказать ей чего-нибудь неприятного. Ну хорошо, мы подчинимся вашей воле. Моя милая Джэн, возьми на себя переговоры с почтенной леди, когда она появится.

— Я уже слышу ее приближение, она несет завтрак, — ответила Джэн.

Леди Дуглас вошла в комнату в сопровождении двух служанок, несших посуду и кушанья. Движения леди были медленны, а осанка не лишена некоторого достоинства. На ней было простое черное платье, а на голове траурный капор, какой носили в то время дамы из высшего класса. Леди Дуглас все продолжала сожалеть о том, что она — не королева, а ее сын не сделался повелителем страны.

Она холодно и чопорно поклонилась королеве, не удостоив присутствующих дам. Затем подошла к столу и велела служанкам приготовить все к завтраку, после чего обе служанки, не ожидая дальнейших приказаний, вышли из комнаты. Сама леди Дуглас также направилась к двери, но при этом бросила удивленный взгляд на молчавшую и не обращавшую на нее внимания королеву. Уже у двери она все-таки остановилась, словно ожидала, что Мария Стюарт заговорит с ней.

— Вы можете идти, — сказала Джэн Сэйтон по знаку, сделанному королевой.

Леди Дуглас насмешливо посмотрела на говорившую и спросила, обращаясь прямо к королеве:

— Нет ли у вас еще каких-либо желаний?

— Для вас есть только приказания! — резко произнесла Мария Стюарт. — Приказания, которых вы будете ждать, не надоедая вашим присутствием.

Леди Дуглас насмешливо улыбнулась и с иронией ответила:

— Нигде нет такого обычая, чтобы заключенные приказывали. Вы находитесь здесь именно в таком положении, и я должна известить вас, что в замок прибыла депутация от Тайного совета лордов и просит позволения представиться вам.

— Я не признаю этого совета! — вспыхнула Мария, вставая, у меня нет ничего общего с бунтовщиками и государственными преступниками, я не хочу видеть их.

— Даже и лорда Мелвила? — насмешливо спросила леди Дуглас.

— Мелвил здесь? — переспросила Мария. — Да, я хочу видеть его, пусть он войдет!

Леди Дуглас поклонилась и вышла из комнаты.

— Мой посол от Елизаветы, — сказала Мария, — значит, мои друзья, мы скоро оставим эту темницу!

Лица всех дам не выразили никакого оживления, надежд. По предыдущему письму королевы Елизаветы никак нельзя было надеяться на ее заступничество за Марию.

— Ваше величество, не угодно ли позавтракать? — предложила Мария Сэйтон, показывая на накрытый стол.

— Нет, — ответила королева, — я не голодна, а вы присаживайтесь и можете кушать.

Дамы поклонились, но ни одна из них не воспользовалась разрешением повелительницы. В это время появился лорд Мелвил в сопровождении Дугласа. Граф тотчас же удалился, и его примеру последовали дамы.

Мария Стюарт села в свое кресло, а Мелвил сначала преклонил колено, чтобы поцеловать ей руку, а затем, с разрешения королевы, начал свои сообщения.

Королева Елизавета предлагала Марии Стюарт подчиниться решениям совета, который требовал от нее отречения от прав на престол в пользу ее сына. Мелвил старался облечь свои сообщения в возможно мягкую форму. Но Мария резко отвергла все предложенные ей условия и в особенности решительно отказалась принять двух остальных уполномоченных совета. Затем она стала жаловаться на плохое обращение с ней в месте ее заключения и на навязчивость надоевшей ей тюремщицы. На эти жалобы Мария имела основание, и Мелвил обещал исполнить ее желание.

Он покинул королеву и отправился объявить о ее решении своим коллегам. Между тем Марии было подано письмо Тогмортона, который от имени королевы Елизаветы тоже советовал ей отказаться от престола, но с добавлением, что «отречение, сделанное по принуждению, не имеет юридической силы и что в любой момент его можно взять обратно».

Мария так и не приняла никакого решения, единственное, что ей удалось, так это получить лучшее помещение и большую свободу и избавиться от надоевшей ей тюремщицы, удалившейся по приказу депутатов Тайного совета лордов в другое свое поместье.

После ухода Мелвила к Марии снова вошли ее дамы; только с трудом, лишь через несколько часов, удалось успокоить ее. Тем временем в западной башне приготовили комнаты, предназначенные для Марии, и явился новый паж, чтобы доложить об этом и проводить ее туда.

В положении Марии всякое новое явление имело важное значение, поэтому она с удивлением посмотрела на вошедшего юношу. Он грациозно преклонил колено и в вежливых, изысканных словах сообщил ей, что удостоен счастья быть назначенным для услуг ей. Молодому человеку было на вид не более восемнадцати-двадцати лет, и его наружность можно было назвать безукоризненной.

Лицо Марии прояснилось, она ласково улыбнулась пажу и обратилась к своим дамам со словами:

— Снова возвращаются дни, проведенные в Инч-Магоме! Поздравим же друг друга с таким слугой. Встаньте, сэр! Как ваше имя?

Молодой человек поднялся, низко поклонился и ответил:

— Миледи, меня зовут Георг Дуглас, я — внук владельца замка.

Минутная иллюзия Марии исчезла, имя Дугласа прозвучало для нее неприятно, и она, холодно отвернувшись от пажа, сказала:

— Делайте, что вам приказано!

Георг Дуглас заметил перемену в настроении королевы, тень печали скользнула по его прекрасному лицу, и мольба отразилась в его глазах, устремленных на гневное лицо королевы. Она, казалось, не заметила этого, чего нельзя было сказать о дамах. Георг снова поклонился и пошел вперед.

На переезд не потребовалось много времени, женщины покинули прежние комнаты и переселились в новые, правда и они мало отличались королевским убранством, однако были обставлены с удобствами, какие только возможны в шотландском замке.

Мария была очень довольна такой переменой обстановки и всю остальную часть дня провела со своими дамами в хлопотах по устройству своего нового обиталища. К вечеру только отправилась она на прогулку по большому, несколько запущенному саду.

Георг Дуглас, прислуживавший Марии у стола и бессменно дежуривший в передней в ожидании ее приказаний, последовал за дамами в сад. До этого момента на него обращали мало внимания, но тут Мария оглянулась к нему и сказала:

— Я вспомнила об Инч-Магоме, потому что этот новый паж невольно напомнил Сэррея.

При этих словах Мария Сэйтон побледнела, а ее сестра Джэн смутилась.

— Ваше величество, вы изволили произнести имя, которое у всех нас еще очень живо в памяти, — сказала Мария Флеминг, — лорд Сэррей наделал нам много забот.

— Что касается меня, — сказала Мария Стюарт, — то я желала бы, чтобы Сэррей был здесь, я доверилась бы ему и убеждена, что мне недолго пришлось бы изнывать в таком недостойном заключении.

Дамы ничего не ответили ей. Паж, очевидно, слышал слова королевы и быстро приблизился к ней. Это напомнило Марии, что она находится под надзором.

— Вернемся обратно в замок! — сказала она, и общество возвратилось в свое новое обиталище. Паж остался в передней.

Так неожиданно завершившаяся прогулка испортила расположение духа Марии, и она, не скрывая, высказала это. Флеминг заметила, что едва ли у пажа было какое-либо намерение подслушивать, наоборот, у него, по-видимому, были совсем другие намерения.

— В самом деле ты так думаешь? — живо откликнулась Мария. Я слишком часто ошибалась, но полагаю, что и ты ошибаешься.

— Ваше величество, и я заметила то же самое! — сказала Джэн Сэйтон.

— И я также! — прибавила Мария Сэйтон.

— Позовите мне пажа! — приказала королева.

Флеминг позвала Георга Дугласа, и по знаку королевы дамы удалились.

— Сэр, дайте мне стакан воды! — обратилась к нему Мария.

Паж быстро сходил за водой. Подавая стакан на серебряном подносе, он опустился на колено перед королевой, и его руки дрожали до такой степени, что вода чуть ли не расплескалась. Мария улыбнулась этому, заглянула в открытое лицо юноши и спросила:

— Что с вами, сэр? Вам неудобно так стоять… Встаньте! Вы больны?

— Нет, ваше величество, я здоров, — сказал Георг.

— Если вы нездоровы, я охотно избавлю вас от услуг, мне нет удовольствия заставлять кого-нибудь страдать из-за меня понапрасну.

— О если бы я мог пострадать за вас! — порывисто воскликнул юноша.

Мария печально улыбнулась.

— Ваше величество, — продолжал Георг, — там, в саду, вы выразили желание иметь поблизости человека, который мог бы спасти вас; кроме лорда Сэррея, найдутся и другие люди, готовые возвратить вам свободу.

При этих словах молодого человека лицо Марии прояснилось, со времени ее пребывания в Лохлевине впервые посторонний человек выражал ей действительное участие и подавал некоторую надежду на освобождение из ее печального положения.

Королева улыбнулась юноше еще более ободряюще и промолвила:

— И одним из таких людей могли бы быть вы, внук человека, который приставлен охранять меня и который взял на себя такую противозаконную роль?

— Ваше величество, — ответил Георг, — я прежде всего — подданный и верный слуга моей королевы. Подозрение, которое вы выказали, причинило мне глубокое страдание.

— О, я могла бы рассказать вам о многом, что дало мне повод быть недоверчивой, без отношения даже к тому, что вы состоите в родственных отношениях с владельцем этого замка. Я совсем не желала оскорбить вас и могу уверить, что почувствовала расположение к вам с тех пор, как впервые увидела вас.

При этих словах Мария протянула юноше руку, тот поспешно схватил ее и поцеловал с несколько большим жаром, чем то дозволяло его положение. Однако королева отнеслась в этому снисходительно.

— Ваше величество, — вымолвил молодой человек, — ваши слова сделали меня счастливейшим из смертных; теперь позвольте сообщить вам нечто интересное для вас.

— Говорите, я сгораю от нетерпения узнать, что случилось, где находится мой супруг?

— В Дэнбаре, окруженный войском под предводительством лорда Киркэльди Гранжа.

— Он раскается в этом! — порывисто воскликнула Мария.

— Позвольте мне говорить только о том, что может обрадовать вас.

— Разве может быть что-либо радостное?

— Да! Лорды Сэйтон и Гамильтон собрали близ Дэмбертона всех преданных вам людей и образовали войско, недостает только вашего присутствия, чтобы выступить против мятежников.

— Моего присутствия? Но как я могу попасть туда, как уйти из этого замка? — с горечью спросила Мария.

— При моем содействии, ваше величество, и если пожелаете, то не далее, как следующей ночью.

— Что же вы хотите предпринять для этой цели?

— Завтра вечером позади парка будет ждать вас лодка. Лучше всего было бы никого не посвящать в это дело, самое большее — одну из ваших дам. Я буду ждать вас с лошадьми на другом берегу и постараюсь доставить вас в Ниддрин, где вы будете в безопасности.

— Разве вы состоите в сношениях с моими приверженцами?

— Да! Я бы освободил вас и при прежних обстоятельствах. А благоприятный случай облегчает мою задачу, но нужно использовать его как можно скорее.

— Да, да, вы правы! — согласилась Мария. — А лодочник посвящен в это дело?

— Нет, это было бы рискованно, я сообщу ему только, что женщины из замка отправятся за покупками в Кинрос, — этого для него достаточно, вас же прошу в точности придерживаться этого показания.

— Хорошо, я буду готова к условленному времени!

Мария еще раз протянула юноше руку для поцелуя.

На следующий день Мария отдыхала после обеда в течение нескольких часов, а затем пожелала одеться в платье из плотного бархата и в полусапожки из оленьей кожи, объясняя свой туалет тем, что, несмотря на дурную погоду, ей хочется подольше погулять на свежем воздухе в парке. Чтобы не подвергать неприятной погоде всех своих дам, она решила избрать себе в спутницы только Марию Сэйтон.

Мария Сэйтон также надела платье из плотной материи, и после ужина королева в ее сопровождении отправилась в парк. Георг Дуглас попросил у королевы отпуск сразу после обеда и покинул замок.

Королева и леди Сэйтон, прогуливаясь, направились к озеру, примыкавшему к парку, и, когда сквозь ветви заблестела зеркальная поверхность воды, Мария Стюарт замедлила шаги и обратилась с улыбкой к своей спутнице:

— Мария, ты, вероятно, догадываешься о цели нашей прогулки?

— Догадываюсь, ваше величество, — ответила леди Сэйтон, — и удивляюсь, что так внезапно представился случай для бегства. Не ловушка ли это?

— Нет, милая моя, быть может, наше бегство будет неудачно, но во всяком случае это — не ловушка со стороны того, кто подготовил его. Молодой Дуглас проводит нас к твоему брату. Последний находится в сношениях с Гамильтоном, и они решили поднять наши знамена против мятежников, поэтому-то я и избрала тебя в спутницы. Посмотрим, есть ли на берегу лодочник, который должен переправить нас на ту сторону.

Мария Сэйтон ничего не ответила. Да королева, казалось, и не ждала ответа, она быстро направилась к берегу озера и лишь только вышла из-за кустов, увидела лодку и двоих мужчин, явно поджидавших кого-то. Мария в сопровождении своей фрейлины подошла к ним, они молча помогли дамам занять приготовленные для них места, и лодочник отчалил. На дамах были шляпы со спущенными черными вуалями, так что трудно было разглядеть их лица.

Был июньский вечер, когда, несмотря на поздний час, еще светло. При внимательном наблюдении со стороны замка легко можно было заметить удаляющуюся лодку. Но, очевидно, никто не следил. Лодка находилась уже на половине дороги между Лохлевином и Кинросом, и бегство можно было считать удавшимся, как вдруг Мария вздумала снять с руки перчатку. И лодочник заметил необычайную белизну, нежность и красоту ее руки.

— Клянусь Богом, — удивился лодочник, — это — не служанки, которые нанимали нас для переезда в Кинрос! Леди, я попрошу вас открыть лицо, чтобы полюбоваться вашей красотой.

Дамы испугались.

— Как вы смеете! — возмутилась Мария Сэйтон.

Грубый лодочник на миг опешил, но затем, отложил весла в сторону, подошел к королеве и поднял ее вуаль. Хотя Мария тотчас же вырвала вуаль из его рук и снова опустила, но лодочник разглядел ее лицо.

— Вперед! — крикнула Мария повелительным тоном. — Поспешите переправить нас!

Лодочник стоял некоторое время как бы в нерешительности.

— Это — подлость! — крикнул он сурово. — Ей-Богу, сударыня! Я — ленник лорда Дугласа, и всякое ослушание может стоить мне жизни. Но меня обманули. И я не буду исполнять данное обещание.

— Я возмещу вам все, что вы рискуете утратить, — сказала Мария. — Кроме того, вы получите хорошую награду, только перевезите нас поскорее!…

— Я не соглашусь даже за золотые горы, — возразил лодочник. — Нет, ни за что!… Поворачиваем назад!

Просьбы, угрозы, приказания, мольбы — все было бесполезно, непреклонный человек повернул лодку обратно и направил ее к тому самому месту, откуда отъехал. Высадив дам, он проводил их через парк к замку, где попросил доложить о себе лорду Дугласу.

Старый Дуглас был вне себя от злости и отозвался о королеве очень резко, в особенности за то, что она соблазнила его внука, на которого он наложил за это дедовское проклятие. Позаботившись о надежной охране замка, Дуглас отправился в Кинрос, чтобы арестовать своего внука. Но Георг Дуглас узнал, что произошло на воде, и успел бежать.

На Марию это неудачное бегство подействовало самым угнетающим образом, громкое разочарование в надеждах потрясло ее, и всю ночь напролет она плакала, и дамы никак не могли успокоить ее.

После такой ночи Мария чувствовала себя крайне угнетенно и подавленно. Старый Дуглас появился в ее комнатах довольно поздно, с мрачным выражением лица, еще более способствовавшим страху королевы. Когда же он объявил ей, что прибыло новое посольство от Тайного совета лордов и в одиннадцать часов явится перед нею, она чуть было не упала в обморок.

Членами посольства был на этот раз Роберт Мелвил и лорд Линдсей. По-прежнему задача первого состояла в том, чтобы подготовить королеву к акту отречения от престола. На этот раз он еще определеннее разъяснил ей все последствия продолжительного сопротивления воле лордов. Мария хотя и продолжала сопротивляться этому требованию, но уже не с прежней решительностью. Потом, держа в руках три хартии, без поклона вошел Линдсей и прямо направился к королеве, разложил перед ней на столе бумаги и заявил беспрекословным тоном:

— Вам предоставляется или подписать эти документы, или же быть приговоренной к смертной казни, доказательства вашей вины налицо.

Эта угроза окончательно потрясла Марию и лишила ее последнего мужества. Слезы брызнули из ее глаз, и, дрожа всем телом, она схватила перо и стала подписывать лежавшие перед ней три документа.

Добившись своего, Линдсей отошел к двери и приказал позвать Томаса Синклера, секретаря Марии. Этим моментом воспользовался Мелвил и шепнул королеве несколько слов.

Роль Мелвил а в этом деле была несколько двусмысленная, однако казалось, что он взял ее на себя исключительно с целью служить интересам королевы, о чем можно было судить по словам, с которыми он обратился к ней:

— Ваше величество, лорды Этол, Мейтлэнд и Киркэльди извещают вас, что насильственное отречение недействительно!

Как известно, о том же написал Марии Трогмортон от имени Елизаветы.

Королева не успела отреагировать на эти слова, так как Линдсей уже приближался к ней, но она бросила на Мелвила взгляд, полный благодарности. К ней вернулось некоторое самообладание.

— У вас при себе печать королевы? — спросил Линдсей вошедшего секретаря.

— Она всегда при мне!

— В таком случае приложите печать к этим хартиям.

— Королева приказывает! — крикнул на него Линдсей.

— Синклер, — вмешалась Мария, — я вынуждена подписать хартию об отречении, приложите мою печать к этим документам!…

— Вы приказываете, и я повинуюсь, — ответил преданный секретарь, — но объявляю этот вынужденный акт по закону недействительным!

— Тебе нечего объявлять, плут! — крикнул Линдсей. — Держи свой язык за зубами, пока он не наделал тебе беды!

Линдсей тотчас же взял эти документы и в сопровождении Мелвила вышел из комнаты. Так как Мария не выразила намерения говорить с секретарем, он тоже удалился.

Несколько минут Мария сидела неподвижно, как бы окаменев, а затем разразилась слезами, упала на колени, молитвенно сложила руки и возвела глаза к небу, как бы в молитве ища последнего утешения и надежды. Ее молитва была прервана шорохом, свидетельствовавшим, что она не одна в комнате. Мария оглянулась. У дверей стоял молодой человек в костюме пажа, смуглые черты лица его и глаза были устремлены на нее с выражением участия, в руках у пажа была какая-то бумага.

Эта фигура напомнила королеве что-то знакомое, вглядевшись же повнимательнее, Мария вскочила и поспешила навстречу вошедшему.

— Филли! — обрадовалась она. — Неужели это ты, Филли? Ты принесла мне избавление?

Паж молча указал рукой на свой рот, быстро подошел к столу и положил бумагу, затем повернулся и направился к двери.

— Останься! — воскликнула Мария. — Мне нужно поговорить с тобой. Ушла!…

Королева быстро прочитала записку — и новое жизнерадостное чувство пронизало все ее существо.

Глава двадцать девятая
БЕГСТВО
I

править

Содержание письма заключалось в следующем:

«Ваше величество! Я сожалею о неудачной попытке бегства, но готовится новая, более надежными средствами. Рядом с Вами находятся лица, которые обеспечат успех. Близ Дэмбертона стоит войско, готовое к выступлению. Уничтожьте эту записку и сообщайте нам обо всем через подателя сего письма, который будет появляться у Вас в свое время».

Подписи не было, но Мария не сомневалась, что эти строчки были написаны Георгом Дугласом. Но каким образом встретился он с Филли? Как Филли вообще попала сюда? Нет ли здесь Сэррея?

Ход мыслей Марии был прерван приближением чьих-то шагов. Это был старик Дуглас. Он вошел без доклада. Мария едва успела спрятать письмо и застыла в ожидании того, что скажет ей тюремщик.

— Ваше величество, — сказал лорд, осматривая комнату, — я уполномочен разрешать и запрещать вам прогулки. Поэтому вы каждый раз должны обращаться ко мне за разрешением, я же позабочусь и о соответствующем штате провожатых.

Мария вспылила, хотела резко ответить, но вовремя опомнилась и сделала лорду знак удалиться. Дуглас поклонился и вышел.

Приближенные дамы королевы, слышавшие в соседней комнате все, что происходило между нею и лордами, предполагали застать свою госпожу удрученной и несчастной, но, к их удивлению, Мария казалась спокойной, даже до известной степени веселой.

В таком настроении королева пребывала и во все последующие дни. Несмотря даже на тревожные вести, доходившие до узницы, настроение ее не менялось и душа была преисполнена надежд на лучшее будущее.

Шотландия была тем временем свидетельницей двух совершенно противоположных зрелищ, из которых одно — драма, а другое можно было назвать водевилем.

Что касается первого зрелища, то это было лишь продолжение той трагедии, в которой главную роль сыграли Блэкеддер и его сообщники. Тайный совет лордов вошел во вкус смертных казней. Между прочими были подвергнуты пытке и казнены Гай Талли и Генбурн Болтон. Восходя на эшафот, Болтон предостерегал народ никогда не соглашаться быть орудием великих людей в их политических деяниях. Резким контрастом казням было награждение более высокопоставленных соучастников убийства графа Дарнлея. Их не осмелились коснуться. Так Гэнтли остался в Тайном совете, Эрджил получил звание шерифа города Эдинбурга, Летингтон — шерифа Лотиана, а Мортон — адмирала Шотландии.

Вторым зрелищем было коронование нового короля в городе Стирлинге.

Как только добились отречения Марии Стюарт, Тайный совет лордов назначил коронование ее сына на 29 июня 1567 года и пригласил к этому дню в Стирлинг всех, кто должен был принести присягу королю. Лордов «союза», образовавшегося для освобождения Марии, приглашали через особых послов, отправленных к ним в Дэмбертон. Однако эти лорды не только отклонили приглашение, но выразили протест против коронования Иакова.

Сын Марии, Иаков, был возведен на шотландский престол, когда ему было всего тринадцать месяцев от роду. Граф Марр нес его в церковь на руках. Лорд Этол следовал за ним с короной, Мортон нес скипетр, а Глансер — оружие. Регентом был назначен граф Мюррей. На границе его встречало посольство из четырехсот дворян. Он направлялся в столицу как истинный властелин, граждане встречали его с энтузиазмом.

Роль Мюррея в судьбе его сводной сестры была далеко не благовидной. Живя во Франции в качестве беглеца, он громко возмущался тем, что происходило в Шотландии. Появившись в Лондоне, хотел вначале вступиться за Марию, но потом переменил свои намерения. При всем том он вел себя в Эдинбурге так, как будто очень неохотно принимал на себя звание регента, и объявил, что согласится на это лишь в том случае, если убедится, что Мария добровольно отказалась от короны, а с этой целью считает необходимым личную встречу с ней. Такое поведение с его стороны объяснялось, по-видимому, не желанием участвовать в мятеже, а воспользоваться лишь плодами переворота. В сопровождении Мортона, Этола и Линдсея Мюррей отправился в Лохлевин 15 августа.

Известие о прибытии брата было неожиданностью для Марии, но обрадовало ее. Она надеялась на его благорасположение.

Мюррей попросил у Марии аудиенции. Она тотчас же согласилась и, когда он вошел к ней в сопровождении лордов, поспешила к нему навстречу.

— Мой добрый Вильям, — сказала она, — как я рада видеть тебя здесь!…

Мюррей остановил сестру холодным, строгим взглядом и сухо произнес:

— А я не могу порадоваться, видя вас, тем более, что из-за вашего присутствия моя мать должна была удалиться из своего дома.

— Милорд, — сказала она с достоинством, — ваша мать сама прогнала себя. Никто не может мне поставить в укор, что я тяготилась ее несносной злобой, ведь я не была ей подвластна.

— Однако было бы лучше, если бы вы руководствовались указаниями такой опытной, хотя и строгой женщины. Вообще ваше поведение мало соответствует вашему нынешнему положению, прежде всего требуется скромность по отношению к тем лицам, которые призваны распоряжаться вашей судьбой.

— Что вам угодно от меня, милорд? — резко спросила Мария.

— Удалите отсюда своих дам, ваше величество, тогда вы это узнаете! — ответил Мюррей.

Королева принимала Мюррея и его спутников в присутствии приближенных фрейлин; немного подумав, она сделала дамам знак удалиться, и дамы вышли из комнаты.

— Можете теперь говорить, — обратилась Мария к брату.

— Вам, вероятно, известно, ваше величество, — начал Мюррей, — что вследствие вашего отказа от престола на шотландский престол вступил ваш сын и до его совершеннолетия я назначаюсь регентом, но я могу исполнять свои новые обязанности лишь тогда, когда услышу от вас, что вы добровольно отрекаетесь от престола.

— Добровольно отрекаюсь от престола? — изумилась Мария.

— Выслушайте меня, ваше величество, — продолжал Мюррей, — ваше управление государством привело Шотландию к гибели.

— В этом виноваты крамольники, неверные вассалы, а не я! — возразила Мария.

— Погодите, ваше величество!… Позвольте вам напомнить, что вы, едва вступив на шотландский престол, повели себя самым недостойным образом, — Мюррей резко прервал Марию. — Вы пожелали уничтожить господствующую религию и заменить ее бреднями папистов, вы растратили средства страны, пустились в такие авантюры, от которых отвернулась бы всякая порядочная женщина, вы допустили коварное убийство мужа и отдали свою руку убийце; в довершение всего вы попрали права и свободу шотландского народа.

Во время обвинительной речи брата Мария стояла как окаменелая.

— Господи Боже! — вдруг расплакалась она. — Такие вещи позволяет себе говорить мой брат, мой первый верноподданный! Лорд Этол, я знаю вас как честного человека, — обратилась она к одному из свиты Мюррея, — защитите же меня от этих оскорблений!… Вы обвиняете меня, милорды, но если даже все обстоит так, как здесь говорилось, то не нужно забывать, что моим советчиком был Джэмс Стюарт, ныне граф Мюррей. Может быть, вы желаете, чтобы я повторила то, что вы мне советовали, лорд Мюррей?

— Это совершенно необязательно! Все то, что произошло с вами, — естественный результат вашего поведения, — ответил Мюррей.

— Милорды, вы видели, что и я умею быть строгой, положите же предел дерзости этого господина. Помните, что я — ваша королева! — величественным тоном заметила Мария.

— Нет, вы не королева, а преступная женщина, которая должна будет ответить перед судом, если не согласится принять надлежащие условия! — жестко возразил Мюррей.

— Вы неизбежно погибнете, если вздумаете бороться с нами.

Мария с таким ужасом глянула на брата, точно увидела перед собой страшный призрак.

— Чего хотят от меня? — спросила она почти беззвучно.

— Ваша жизнь висит на волоске! Стоит только кому-нибудь из ваших приверженцев пойти против законных требований короля — и вы будете убиты! — продолжал Мюррей.

— Разве я не могу сделать какое-нибудь распоряжение, запретить что-нибудь в этом строгом заключении? — в отчаянии воскликнула королева.

Если хоть один из шотландцев выкажет неповиновение королю по вашей милости, если вы попытаетесь призвать для своей защиты французское или английское войска, если вы сохраните свою позорную страсть к Босвелу, то вы погибнете! — твердил свои угрозы Мюррей.

Мария смолчала и опять расплакалась.

— Измените свой образ жизни и подчинитесь тем людям, которые желают вам добра! — продолжал Мюррей. — Тогда ваша честь и жизнь будут спасены, и вы будете жить в подобающих вашему сану условиях. Итак, вы добровольно отказываетесь от престола? Не правда ли?

— Да, да… конечно! — со стоном произнесла Мария и, разрыдавшись, упала в кресло.

Мюррей, очевидно, вел эту недостойную игру с целью оправдать себя в глазах общества. Однако результат получился совершенно противоположный. История навсегда осудила его неоправданную, бесполезную жестокость по отношению к Марии Стюарт. Хитрый Мюррей нарочно остался подольше в Лохлевине и проводил почти целые дни в обществе Марии, прикидываясь нежным братом, для того чтобы убедить всех, что отречение ее от престола не носило ни малейшего насильственного характера.

Но эти дни были очень тяжелы для Марии, она совершенно упала духом и нужны были особенные условия, чтобы заставить ее приободриться и снова поднять голову. По-видимому, друзья Марии Стюарт поняли это и приняли свои меры.

На третий день пребывания Мюррея в Лохлевине в замке вдруг появился мальчик-негритенок, привезший лорду Вильяму Дугласу письмо от его жены. Лорд Дуглас сидел за столом со своими высокопоставленными гостями, когда лакей доложил, что мальчик желает передать письмо прямо в руки лорда, не доверяя его никому другому. С разрешения королевы, которую как бы в насмешку окружали знаками почтения, негритенка ввели в столовую. Мария сначала скользнула безразличным взглядом по маленькой фигурке мальчика и его курчавой голове, но вдруг вздрогнула, узнав знакомое лицо, появления которого тайно ждала; и самые смелые надежды зашевелились в душе измученной Марии. Так как все уставились на негритенка, то никто не заметил минутного смущения королевы.

Мальчик остановился у порога, держа в руке письмо и ожидая знака лорда Дугласа, чтобы подойти поближе. Хозяин дома подозвал его; тогда он опустился на колено и положил письмо на свою голову, как только лорд Дуглас взял его, негритенок отошел снова к двери. Старый лорд разорвал конверт и прочел послание.

— Пишут про семейные дела, — наконец проговорил он, слегка ворчливым тоном. — Жена просит, чтобы я простил внуку его глупую выходку и снова принял его к себе.

Мария слегка покраснела при этих словах.

— Речь идет, вероятно, о Георге? — спросил Мюррей.

— Да, о нем! — ответил старик.

— Ну, дядя, простите его, я тоже прошу вас. Ведь большой проступок он не мог совершить! — сказал Мюррей.

Очевидно, Вильям Дуглас никому не сказал о том, что его внук сделал попытку освободить шотландскую королеву. При последних словах Мюррея лицо старика приняло строгое выражение, но он счел неудобным открыть теперь ту тайну, о которой так долго молчал.

— Да, я прощаю ему и позволю приехать сюда! — проговорил лорд Дуглас, обращаясь к негритенку.

Тот молча поклонился и вышел из комнаты.

На молчаливость мальчика никто из присутствующих не обратил внимания, так как в то время в знатных английских домах прислуживали негры, от которых требовались рабская покорность и исполнительность. Черные слуга никогда не дерзали говорить в присутствии господ.

Для Марии же появление мальчика имело большое значение: ясно было, что ее друзья знали о том, что происходит в Лохлевине, и, судя по содержанию письма, вероятно, в недалеком будущем решили сделать что-нибудь для того, чтобы освободить свою королеву.

Наконец обед закончился, и Мария прошла к себе. В своей комнате она нашла Джэн Сейтон, которая ждала ее с раскрасневшимися щеками на возбужденном лице. Не говоря ни слова, молодая девушка протянула королеве маленький конверт. Мария быстро открыла его и прочла то, что было написано на клочке бумаги.

«Будьте готовы к следующему новолунию».

— Кто дал тебе эту записку? — спросила королева.

— Какой-то негритенок, ваше величество!

— И ты не узнала его? — улыбнулась Мария.

— Нет, ваше величество! — озадаченно ответил Джэн.

Королева улыбнулась, ей было приятно сознавать, что она оказалась наблюдательнее своей фрейлины. Но тут же она вспомнила про возбужденный вид молодой девушки и спросила:

— Что с тобой? Ты чем-то взволнована?

— Ваше величество, — пробормотала смущенно Джэн. — Милорд Сэррей находится где-то вблизи нас!

— Ах, я предчувствовала это! — обрадовалась Мария. — Слава Боту! У меня теперь есть надежда на спасение. Я покину это ужасное место и восторжествую над своими противниками. Только держи все в строжайшей тайне, милая Джэн.

— Я умею молчать, ваше величество! — решительно ответила фрейлина.

Однако радостное настроение у Марии Стюарт продержалось недолго. Лорду Дугласу было приказано лишить несчастную королеву даже скромной доли удобств и свободы. Лохлевин был оцеплен значительными отрядами войск, чтобы помешать возможности бегства Марии и ее сношениям с соратниками.

Прошло много дней с того момента, когда негритенок принес Марии обрадовавшую ее записку, а ничего благоприятного для нее не случилось. Георг Дуглас тоже не появлялся в замке. Наступила суровая пора с дождями и снегом.

Но именно тогда вдруг и пришел желанный момент.

В старом лохлевинском замке существовало обыкновение, чтобы господа и слуги обедали и ужинали вместе.

Этим моментом в один заранее выбранный день и воспользовались друзья Марии Стюарт, похитив все ключи от Лохлевина.

Старый Дуглас сидел со своей семьей и верными слугами в обширной столовой, не подозревая об этом, а тем временем Мария Стюарт, переодевшаяся горничной, благополучно переправилась через озеро. На берегу ее ждал Георг Дуглас, который передал ее лордам Гамильтону и Сэйтону.

— Филли, Сэррей! — радостно воскликнула Мария, увидев двух преданных ей друзей.

Но не было времени вступать в разговоры, необходимо было спешить в Дэмбертон.

«Ах, если бы Босвел был здесь!» — с тоской подумала королева, чувствуя себя в безопасности среди своих приверженцев.

Бегство Марии Стюарт возбудило много волнений и толков.

Глава тридцатая
ПОХОЖДЕНИЯ БОСВЕЛА
I

править

Босвел очень скоро узнал о трагическом конце своего посланца и обо всех событиях, происшедших с королевой. Он считал невозможным оставаться дольше в Дэнбаре и потому решил бежать к своему родственнику, епископу Мюррею, который предложил ему временный приют.

Но и туда за ним последовал неутомимый лорд де Гранж.

Босвел бежал дальше, набрав на четыре судна своих приверженцев. Потерпев поражение в одной из морских битв и загнанный бурей, он очутился в Ирландии, где его судьба приняла еще худший оборот.

Небо над городом Белфастом и окружающими его горами было обложено тяжелыми тучами, предвестницами сильной бури. Еще накануне вечером темно-серые облака нависли над горизонтом, как бы образуя гигантскую непроницаемую стену, а наутро эта темная масса сгустилась еще сильнее. Не успело солнце скрыться за горами, как сверкнула молния, разрывая облака, и оглушительный удар грома прокатился над землей и заставил всех задрожать. Началась неистовая гроза. Точно огненные змеи извивались голубовато-синие полосы молний, со всех сторон гремел гром, со свистом завывал ветер, и хлестали шумные потоки дождя. Казалось, что наступил конец света.

По-видимому, жители Белфаста, его предместий и маленького городка Граве заранее приготовились к грозе, и потому все улицы были совершенно пусты. Только иногда метались фигуры прохожих, застигнутых бурей, которые торопились спрятаться от непогоды.

При первом ударе грома к набережной в Граве причалила лодка. Молодой человек, выскочив на землю и привязав ее, торопливо направился в восточную часть города. Едва успел он добежать до жалкой, ветхой избушки, как разразилась эта сильнейшая гроза. Захлопнув наружную дверь, молодой человек вошел в комнату, тускло освещенную маленькой лампой. К завыванию ветра и ударам грома снаружи здесь примешивались глубокие, тяжелые стоны, доносившиеся из угла комнаты, где стояла убогая кровать, на которой корчился от жестоких страданий какой-то старик. Блеск молнии на мгновение осветил через незанавешенное окно его жалкую фигуру.

Вошедший глянул на него, но не торопился подойти к страдающему. На мрачном лице молодого человека отражалось неудовольствие из-за разыгравшейся непогоды, но не было и следа участия к больному. Молодой человек был высокий, стройный, с красивым, бледным лицом, обрамленным черными волосами. На нем была круглая шляпа, короткая куртка и полотняные шаровары, которые носили все матросы той местности.

На какое-то мгновение он неподвижно остановился на пороге. Гроза усиливалась, раскаты грома повторялись все чаще и чаще, и все громче и громче стонал больной, точно гроза увеличивала его страдания.

— Джон, сын мой, ты здесь? — слабым голосом спросил больной. — Если бы еще немного, ты уже не застал бы меня в живых. Отчего ты не приходил так долго и оставил меня здесь без всякой помощи?

При первых словах больного хмурая тень пробежала по бледному лицу Джона.

— Я постоянно при вас, — недовольным тоном отозвался он, — отлучился лишь ненадолго и только потому, что вы сами отпустили меня в гавань, где у меня было дело.

— Правда, правда, — прохрипел больной, — но я не думал, что мой конец так близок. Перестанем ссориться! Мне нужно поговорить с тобой. Сядь возле меня и слушай со вниманием, что я скажу тебе.

Молодой человек взял соломенный стул и поставил его около кровати. По-прежнему на его мрачном лице не было выражения участия, желания чем-нибудь облегчить страдания старика.

С непрерывным стоном больной слегка поднялся на подушках, но от полного изнеможения его голова опустилась.

Джон не попытался поддержать голову отца. Лицо его сохраняло прежнее безучастное выражение, хотя по форме губ, по благородным нежным чертам можно было предположить, что у него доброе, отзывчивое сердце.

Совершенно противоположное впечатление производил отец. Ни страдание, ни страх смерти не могли заслонить на лице больного выражение хитрости, жадности и бессильной злобы — все характерные черты низменной натуры.

— Джон, — простонал старик после некоторой паузы, — я воспитал тебя, научил делу, которое может прокормить тебя, через несколько часов я умру, и ты получишь от меня наследство и даже немалое. Понимаешь ты меня?

— Понимаю! — пробормотал безучастно Джон.

Его отец бросил пытливый взгляд на сидевшего сына и продолжал прерывающимся голосом:

— Я воспитывал тебя строго, очень строго, но ты был диким, упрямым мальчиком, непослушным сыном.

Джон открыл было рот, чтобы что-то ответить старику, но раздумал и только пристально посмотрел прямо в глаза отцу.

— Впрочем, я в этом отчасти сам виноват, — продолжал больной, — и должен был раньше обратить внимание на то, что ты — человек, ни к чему не пригодный.

— Но я не преступник! — резко заметил Джон.

— Ты еще будешь им, сын мой, — насмешливо ответил больной, — будешь непременно, это — тоже часть моего наследства!

Громовой удар, более сильный, чем все предыдущие, потряс стены ветхого домишки.

Джон резко вскочил со стула, но только грозно глянул на старика и отвернулся.

— Слушай дальше! — продолжал отец, морщась от боли. — Обрати внимание прежде всего на то, как должен умирать преступник, такой, как я, и каким скоро будешь ты. Я знаю, что чувство страха незнакомо тебе, но настоящим пробным камнем храбрости я признаю смертный час, кончину в полном сознании и с нечистой совестью. Я умираю, понимая это, но не боюсь ни чертей, ни ада. Я так мало думаю о них, что даже в последнюю минуту жизни мечтаю о мести и хочу отомстить тебе за то, что ты был непослушным сыном, отомстить за твои угрозы, которыми ты в последнее время преследовал меня. Слушай же хорошенько! Ты — мой наследник, но не мой сын!

При последних словах старика лицо молодого человека прояснилось.

— Это — правда, я — не ваш сын? — переспросил он, разволновавшись.

— Да, правда! — подтвердил больной. — Ты, которого все называют Джон Гавиа, — не сын перевозчика Гавиа.

Тяжелый вздох вырвался из груди Джона, но на его лице выразилась такая радость, точно совершенно неожиданно исполнилось одно из самых его задушевных желаний. Вдруг он повернулся к двери, как бы собираясь немедленно покинуть комнату.

— Ты хочешь уйти? Ну и уходи! — прохрипел старик. — Оставайся всю жизнь нищим! Если же ты не покинешь меня в последние минуты, то будешь знатным, богатым господином, для которого даже дочь Спитты окажется недостойной. Тебе придется снизойти до нее, чтобы признать ее равной себе.

Джон дошел уже до двери, но упоминание о дочери Спитты заставило его одним прыжком подскочить к кровати больного. Молодой человек ничего не говорил, но в его глазах и в каждой черте его лица сквозило нетерпеливое ожидание, выражался немой вопрос.

— Так-то лучше, мой мальчик, — одобрил старик, — тебе ведь необходимо узнать, кто ты такой? Садись! Нельзя было выбрать лучший момент для нашего объяснения, чем сейчас. Ты не забудешь ни этого часа, ни того, что я скажу тебе. Я сделаю из тебя того, кого желаю, поверь мне!…

Джон судорожно схватился за спинку стула, плотно сжал губы и не мог ни слова выговорить от изумления и негодования. Он часто задумывался над низостью души человека, которого так долго считал своим отцом, но никогда еще тот не казался ему таким отвратительным, как теперь.

Грудь Гавиа продолжала подниматься и опускаться с тем же хрипением, но он перестал стонать. Он готовился исполнить свое давнишнее желание, и это, по-видимому, заглушало его физические страдания. Неприятная гримаса еще сильнее исказила его безобразное лицо.

— Моя месть не коснулась бы тебя, если бы ты был послушным мне, — начал старик, — но этого не случилось, а потому мой гнев перешел и на тебя. Ты уже знаешь, что я по происхождению британец. С юных лет я попал в Ирландию в качестве слуги одного важного господина. Этим господином был лорд и пэр и пользовался большой властью в стране. Однажды ему вздумалось наказать меня за какой- то проступок. И вот ирландский пэр осмелился привязать меня, англичанина, к козлам и высечь палками по спине. Запомни, друг Джон, что англичанин — не то, что какой- нибудь ирландец.

Лоб старика нахмурился, и в глазах запылала ненависть. Джон почуял что-то ужасное и отвернулся от больного.

— Само собой разумеется, что после этой истории мой господин прогнал меня, — продолжал Гавиа, с трудом переводя дыхание. — Первой моей мыслью было тут же заколоть могущественного пэра, но потом я раздумал. В то время положение людей менялось часто и быстро. И всемогущий пэр попал в немилость, и над ним был назначен суд. Меня вызвали свидетелем, и на основании того, что было сказано мной, моего бывшего господина и его брата обвинили в государственной измене и казнили. Нечего, я думаю, упоминать, что мои наговоры и клятвы были очень далеки от правды, это тебе, должно быть, хорошо известно и без того.

Джон стоял неподвижно, точно мраморное изваяние, олицетворяющее собой беспредельный ужас.

Не переставал греметь гром, сверкала непрерывно молния, но ни Джон, ни больной не обращали внимания на грозу. Открытие гнусного преступления заставило молодого человека содрогнуться; на старика же, наоборот, эти ужасные воспоминания подействовали подкрепляющим образом.

— Я совершил это преступление только из мести, — продолжал старик, — без всякого вознаграждения, но один из родственников казненного предложил мне еще больше отомстить моему врагу — и я согласился. Родственник был беден как церковная мышь и с вожделением мечтал об имуществе казненного, которое никак не мог получить ввиду того, что у моего бывшего господина остались жена и ребенок. Тогда я за большую сумму денег подал родственнику благой совет: нужно было, чтобы вдову казненного пэра и ее сына нашли в один прекрасный день мертвыми.

— Изверг! — не выдержал Джон, и холодная дрожь пронизала его тело.

— Нет, Джон, я не убил их, — поспешил успокоить Гавиа, — я был слишком хитер и знал, что смогу лучше воспользоваться обстоятельствами, если оставлю их в живых. Я был знаком с расположением комнат и порядками старого замка и потому для меня не представляло большого труда похитить фамильные бумаги и увезти из замка вдову пэра и ее сына, которому был тогда всего один год. Я не виноват, что вдова вскоре умерла от страха и лишений. Для меня ее смерть была даже несчастьем, так как помешала моим расчетам, чтобы получить от сына ту выгоду, которую я потерял вследствие смерти его матери, и я оставил мальчика при себе.

Джон затаил дыхание, крупные капли пота покрыли его лоб.

— Продолжайте! — беззвучно прошептал он.

— Затем я приехал с мальчиком сюда, — рассказывал больной, — но он оказался непокорным и часто мешал мне в моих планах. Тем не менее я был для него как родной отец: я воспитал его, научил ремеслу, которое может прокормить человека, и теперь оставлю ему в наследство свое имущество и имущество его родителей. Как видишь, этот мальчик — ты!

Хотя Джон сразу понял, чем закончит свою речь ненавистный старик, но не хотел верить этому до последней минуты. Страшный крик вырвался из его груди, перекрыв раскаты грома. Джон бросился к извергу, который был убийцей его родителей, в течение долгих лет тиранил его и даже теперь, на смертном одре, издевался над ним! Не помня себя от гнева, молодой человек схватил больного за горло.

Несмотря на слабость, Гавиа пытался сопротивляться.

— Ты меня хо… чешь… за… душить! — хрипел он, — Твое и… мя…

Джон ничего не слышал. Он все сильнее и сильнее сдавливал горло старика.

— Твое имя… — силился проговорить умирающий, — твое и… мя… там… тем… на… я… шка… ту… лоч… ка… бума… ги…

Джон ничего не сознавал. Вдруг тело старика судорожно забилось с такой силой, что руки молодого человека невольно разжались. Умирающий собрал последние силы, широко открыл рот и прохрипел:

— Те… перь ты то… же пре… ступ… ник!

Бешенство Джона перешло в ужас. Новый пронзительный крик его огласил комнату. А на дворе все так же гремел гром, сверкающие молнии озаряли убогую хижину, потоки дождя струились по окну. Джон стоял неподвижно, не сводя испуганных глаз с лица Гавиа, находившегося в агонии. Если бы не насилие, старик мог бы просуществовать еще несколько часов. Таким образом, Джон чувствовал себя действительно преступником.

Ужасный старик достиг своей цели, упомянув имя дочери сэра Спитты, которая произвела большое впечатление на молодого человека. Если бы Гавиа не вспомнил о Спитте, Джон ушел бы из дома и не услышал бы тех ужасов, которые привели его к преступлению.

Спитта был очень важным лицом не только в Белфасте, но и во всей Ирландии. Прежде всего он был англичанином по рождению, что в Ирландии считалось преимуществом и сулило большие выгоды. Спитта был лордом Лондодэри и обладал большим богатством, он имел поместья и земли в Ирландии. Кроме того, Спитта занимал пост гражданского губернатора в Анфраме, что давало ему большое содержание и не требовало никаких обязанностей. В счастливой Ирландии существовало всегда много подобных синекур.

Спитта жил со своей семьей, состоявшей из жены и дочери, в Белфасте, на главной улице города. Огромный дворец лорда поражал своей роскошью всех, кто имел счастье видеть его, а те, кому не суждено было войти в дом Спитты, рассказывали понаслышке чудеса о сказочном великолепии этого дворца. Целая толпа богато одетых лакеев бросалась исполнять желание важного сэра Спитты по одному мановению его руки.

В течение последних недель слуги лорда проявляли необыкновенную деятельность. Великолепные залы наполнялись новым убранством, оранжереи заготовляли большое количество цветов, одним словом, по всему было видно, что дворец Спитты готовится к большому торжеству. Вскоре стало известно, что лорд выдает замуж свою единственную дочь, красавицу Эсфирь, за лорда Лургана, который был молод, красив и богат, как и его невеста. Кроме этого лорд Лурган имел уже служебные заслуги и считался очень полезным человеком в государстве.

Правда, слухи о характере жениха были не вполне благоприятны для него, товарищи по службе утверждали, что он был очень заносчив и позволял себе необыкновенные дерзости по отношению к лицам, стоявшим ниже его по общественному положению, а в своей семье отличался деспотизмом и доходил иногда до совершенно диких выходок.

Спитта или не знал об этих свойствах характера своего будущего зятя, или не придавал им большого значения, тем более, что необузданный нрав был обыкновенным явлением среди богатых и благородных кавалеров Ирландии. Спитта очень благосклонно смотрел на ухаживания Лургана за его дочерью, и, как только молодой человек сделал предложение Эстер, сейчас же получил согласие лорда.

Вслед за предложением последовала и помолвка, а свадьба должна была состояться через четыре месяца после этого. Было решено, что венчание произойдет в церкви вечером в присутствии только нескольких свидетелей, а затем новобрачные вернутся во дворец сэра Спитты, где начнется такое пиршество, которого еще ни разу не было в летописях Белфаста.

К несчастью, как раз в день свадьбы разразилась страшная гроза.

Когда накануне этого торжественного дня свинцовые тучи покрыли небо, никому не приходила в голову мысль, что погода может помешать свадьбе. Утром надеялись, что к обеду тучи разойдутся, а в полдень трудно было определить, что будет вечером.

Час венчания приближался. Все уже было готово для того, чтобы ехать в церковь, но в такую непогоду никто не решался выйти из дома.

В одной из комнат замка уединились сэр Спитта со своим будущим зятем.

Спитте было около пятидесяти лет; он был высок и строен, в его осанке и манерах было много аристократического, выдающего в нем знатного господина, кавалера старого закала. Искусство в туалете скрывало некоторые недочеты в наружности лорда, которые наложили годы. Благодаря тщательному уходу за своей особой Спитта казался по крайней мере лет на десять моложе, чем был в действительности.

Лурган не нуждался еще ни в каких ухищрениях модного искусства: молодость и здоровье били в нем ключом, хотя он старался принять вид несколько разочарованного, пресыщенного, утомленного жизнью человека, что было в моде во Франции и считалось признаком хорошего тона.

В то время как Спитта ходил взад и вперед по комнате, проклиная погоду, Лурган стоял у окна и наблюдал за облаками, которые настолько сгустились, что в комнате стало темно и пришлось зажечь свечи.

Лорд подошел к будущему зятю и сказал:

— Нужно на что-нибудь решиться, — возможно, что будет сильная гроза. Как вы думаете?

— Весьма возможно, — ответил жених, — хотя тучи висят уже так давно, что могут пробыть в таком положении еще и час, и два.

— Если даже сейчас грозы и не будет, она может настигнуть нас, когда мы будем в церкви! — высказал предположение Спитта.

— Что за беда?

— Это было бы очень неприятно для нас, мой друг, — возразил лорд, — народ объяснил бы себе это явление Божьим гневом.

— Какое нам дело до глупой толпы? — пренебрежительно пожал плечами Лурган.

— Большое, мой милый! Народное суеверие — это такая сила, с которой необходимо считаться. Я убедился в этом по собственному опыту!

— Я давно собирался сделать вам одно предложение, — начал Лурган после некоторого молчания, — попросите дам несколько поторопиться со своими туалетами и поедемте в церковь пораньше.

— Это совершенно невозможно, мой друг, — возразил Спитта, — сократить часть времени, предназначенного женщиной для нарядов, это то же, что потребовать от горы, чтобы она сдвинулась с места. У меня имеется другое предложение.

— В таком случае приказывайте! — вежливо поклонился Лурган.

Я прошу вас отказаться от поездки в церковь, — проговорил Спитта, — лучше пригласим священника к нам в дом, и пусть он здесь совершит обряд бракосочетания. Ничего другого нельзя придумать.

— Вполне согласен! — ответил Лурган.

— Вот и прекрасно! — радостно воскликнул хозяин дома и позвонил.

Вошедший слуга выслушал приказания лорда и поспешно вышел из комнаты, чтобы как можно быстрее выполнить их.

После принятия этого решения настроение у обоих мужчин стало несколько лучше, они говорили о том, что надо предупредить дам о приезде священника, но только Спитта собрался сделать это, как вдруг раздался страшный шум в замке. В двери громко постучали, послышались встревоженные голоса, даже крики, по коридору забегали люди.

— Воры, разбойники, убийцы! — наконец можно было разобрать отдельные слова среди всеобщего шума и крика.

Спитта и Лурган несколько секунд молча смотрели друг на друга, не понимая, в чем дел, затем хозяин подошел к звонку и сильно позвонил, но на его зов никто не явился.

— Черт возьми, что там такое? — возмутился лорд. — Не хотите ли, милорд, пойти вместе со мной? — обратился он к Лургану. И они оба вышли из комнаты.

У самого входа во дворец им представилась неожиданная картина. Почти все слуги замка окружили какого-то постороннего человека, который храбро отбивался от этого нападения.

— Повалите его! — кричали озлобленные голоса. — Он — разбойник, убийца! Держите его крепче!… Он хотел убить и ограбить, а затем поджечь дом!

Преследуемый с видом молодого Геркулеса, не говоря ни слова, работал кулаками, причем обнаруживал помимо силы и необыкновенную ловкость.

Он раздавал удары направо и налево, причем стоны пострадавших еще больше увеличивали шум и суматоху.

Спитта точно так же, как и его спутник, не сразу дал себе отчет в том, что происходит.

— Подождите, тише! — приказал наконец Спитта, но ему пришлось несколько раз повторить это приказание и даже собственноручно оттолкнуть кое-кого из слуг, стоявших возле него.

— Лорд! — раздался шепот, и все расступились перед своим господином.

Спитта и незнакомец смотрели молча друг на друга.

Лорд разглядывал молодого человека, у которого были правильные черты загорелого лица, выражавшего решимость, и темные глаза, в которых светилась отвага.

— Кто вы такой? — спросил Спитта, обращаясь к незнакомцу.

На вопрос не последовало ответа.

— Отвечайте, — продолжал лорд, — зачем вы пришли в мой дом? Что вам здесь нужно?

Незнакомец молчал.

— Вы не хотите отвечать? — сердито проговорил Спитта. — В таком случае я буду считать вас преступником и представлю в суд для наказания.

И эта угроза не подействовала на молодого человека.

— Кто этот человек? — обратился лорд к своим слугам.

Один из лакеев, выступив вперед, ответил:

— Я вошел в будуар леди по ее поручению и увидел этого человека, он спрятался за ширмы, которые стоят у стены.

— Этот человек был в будуаре моей жены? — переспросил Спитта.

— Да, я хотел схватить его, но он оттолкнул меня и бросился бежать. Я уцепился за него и стал звать на помощь, остальное вы видели! — закончил лакей.

Лорд несколько секунд стоял неподвижно. Бог знает, что происходило в это время в его душе!

— Свяжите этого дерзкого мальчишку! — сердито приказал он.

Слуги с опаской подошли к незнакомцу, некоторые из них уже познакомились с силой его кулаков и потому не решались прикоснуться к молодому человеку, хотя тот на этот раз, по-видимому, и не думал сопротивляться.

Вдруг одна из дверей открылась, и молодая девушка в белом платье бросилась на грудь незнакомца, не обращая внимания на присутствие посторонних.

— Возлюбленный мой, что они с тобой сделали! — тихо говорила она, но все услышали это обращение.

Вслед за молодой девушкой вышла дама средних лет и со встревоженным видом подошла к ней.

— Эстер! — крикнула она пронзительным голосом.

Невозможно описать удивление свидетелей этой сцены.

И в этот миг все озарил какой-то зеленоватый свет, за которым последовал такой грохот, словно настало светопреставление.

По поводу семейной жизни сэра Спитты в Белфасте не знали ничего или почти ничего, хотя он и прожил в этом городе почти десять лет. Единственное, что в последнее время стало известным в городе, — это то, что леди Спитта не была согласна с намерениями мужа относительно замужества Эсфири и та в течение долгого времени сопротивлялась отцу и не хотела отдать свою руку лорду Лургану. Однако, не обращая на это внимания, строгий отец семейства заставил дочь и ее мать повиноваться.

В день бракосочетания в обеденное время леди вошла в будуар своей дочери, чтобы в последний раз поговорить с ней без свидетелей относительно предполагаемого решительного акта и чтобы ободрить и утешить ее.

Маркиза была пышной женщиной, лицо ее еще хранило отпечаток былой красоты. Она была много моложе своего мужа.

— Милая, — сказала она с выражением участия, входя к Эстер в комнату, — наступает решительный момент твоей жизни. Вооружись мужеством и заставь себя послушаться отца. Возьми пример с меня, я ведь тоже когда-то была вынуждена взять себе в мужья нелюбимого.

— Дорогая мама! — воскликнула Эстер, кидаясь на грудь матери. — Это так тяжело! Я в полном отчаянии! — и девушка разразилась рыданиями.

— Ты успокоишься, как успокоилась и я когда-то, — ответила мать, — ты утешишься, как я утешилась. Поэтому я и сделала тебя, Эстер, поверенной своих тайн. Ведь нам ничего больше не остается, как хитростью обманывать бдительность наших тиранов. Но они и не заслуживают ничего лучшего!

Девушка, слушая мать, попыталась сдержать горькие слезы.

— Во всяком случае ты можешь всецело рассчитывать на меня, — продолжала маркиза, — я всегда буду готова стать тебе опорой и помощницей!

Эстер подняла свое заплаканное личико, и взгляд ее больших темных глаз впился в мать.

— Но к чему я должна повиноваться желаниям человека, которого ничто не связывает со мной? — спросила она.

— Дитя мое, — испуганно вскрикнула мать, — разве ты забыла?.. Да что стало бы с тобой, что стало бы со мной, если бы лорд мог хотя бы только заподозрить нас?

— Это правда, мама… Я не хочу упрекать вас, но не могу не сказать, что мне приходится жестоко платить за ваш грех.

— Ты не права, моя девочка! Ведь тебе приходится просто испытать на себе ту же участь, которая когда-то была моим уделом. Наша любовь направлена на слишком ничтожных людей, и как Марона не мог выступить открыто соперником сэра Спитты, так и Джон Гавиа не может тягаться с лордом Лурганом. Но если лорд Лурган и будет твоим супругом, то верный Джон все-таки останется твоим любовником!

— Мама, мама! — с упреком в голосе сказала Эстер. — Та мораль, которую вы проповедовали мне когда-то прежде, звучит совсем иначе, чем то, что вы говорите мне теперь!

— Дитя мое, неужели же ты хотела бы, чтобы я заставила твое сердце подчиниться насилию?

— Конечно, нет! Но я хотела бы отречься от лорда, пусть и он тоже оттолкнет меня от себя, и тогда я буду иметь право последовать за Джоном в его хижину!…

— И обречь мать на стыд и позор!… Не так ли, глупая мечтательница?

— Ни за что на свете, мама!

— Конечно, до известной степени твое уважение ко мне несколько уменьшилось по моей же вине, но потерпи только немного и ты по-прежнему будешь уважать меня.

— Я была очень напугана, мама, но так или иначе, а я — ваша дочь и, несмотря ни на что, должна уважать в вас свою мать, а сердечное доверие, которым вы меня почтили, заставляет забыть любую вашу ошибку.

— Благодарю тебя, дитя мое!

— Но и вы совершенно забываете, до какой степени Джон необуздан в своей страсти! Он, чего доброго, способен…

— Успокойся! Я только что имела длинный разговор с Джоном Гавиа. Он — очень разумный человек и будет тебе верным другом под видом слуги. С этой стороны тебе нечего бояться. Ты будешь даже счастливее меня в этом отношении.

— Значит, Джон доволен?

— Нет, он не доволен, но достаточно рассудителен, чтобы понять, что возможно и что невозможно.

— Бедный Джон!

— Бедная Эстер!

Молодая девушка вздохнула.

Маркиза склонилась к уху дочери и прошептала:

— Если ты, Эстер, будешь послушной, то я дам тебе возможность провести часочек с твоим возлюбленным в моем будуаре перед тем, как ты отправишься со своим супругом в его дом.

Лицо девушки покрылось темным румянцем. Мать пошла к двери и на пороге снова обернулась, игриво погрозив дочери пальцем.

Эстер позвонила горничной и приказала приступить к подвенечному туалету. Та первым делом взялась причесывать ее пышные волосы.

Снаряжение к венцу продолжалось без перерыва от двух до шести часов пополудни. Наконец все было готово, не хватало только миртового венка, который должна была прикрепить сама мать.

— Оставьте меня, — сказала невеста служанкам, — и попросите маму, чтобы она пришла ко мне.

Горничные, на болтовню и возгласы восхищения которых Эстер за все время не обмолвилась ни словом, удалились.

Но прошло много времени, а мать все не шла.

Вдруг в замке послышался шум, о котором уже говорилось, и в тот же момент маркиза буквально ворвалась в комнату дочери.

— Эстер! — закричала она, ломая руки. — Спаси меня, себя и его.

— Что случилось, мама?

— Капитан здесь… Его узнали…

— Несчастный!

— Я в отчаянии… Эстер, спаси своего отца! Наверное, он явился для того, чтобы незаметно присутствовать при твоем обручении.

— Неужели? — простонала девушка.

Беспомощность матери, казалось, заразила и ее. Шум снаружи становился все сильнее, пока он внезапно не прекратился и послышался голос лорда.

Эстер вдруг воспрянула духом, она, по-видимому, быстро пришла к какому-то решению.

— Да! — сказала она. — Я спасу вас, его и себя, мама! Я не надену тяжелых оков, а останусь свободной, не скомпрометировав вас!

Девушка торопливо вышла из комнаты, еще более перепуганная мать последовала за нею.

И слова Эстер, обращенные к нарушителю спокойствия, ошеломили всех.

А неистовство стихии только на миг могло остановить взрыв разбушевавшихся страстей.

— Возлюбленный? — крикнул лорд Лурган.

— Возлюбленный? — зарычал Спитта, покрывая голосом грохот грома. — Прочь отсюда все! Вам здесь нечего делать! Вон!

Лакеи, сбежавшиеся на крик, быстро исчезли с глаз долой.

— Я здесь тоже лишний, сэр! — возмутился Лурган.

— Останьтесь, милорд! — ответил Спитта. — Если не для того, чтобы повести к алтарю невесту, так чтобы отомстить за оскорбление, которое в большей степени нанесено вам, чем мне. Леди, уберите вашу дочь! — крикнул Спитта маркизе, а затем обратился к ворвавшемуся человеку: — Теперь я еще раз спрашиваю вас: кто вы такой?

Маркиза замялась, ее дочь, дрожа, оставалась в объятиях незнакомца, который поднял голосу и властным голосом сказал:

— Тише! Во всем этом виноват только я один. Но вы сами понимаете, что после того, как эта девушка высказала свои истинные чувства, не может быть больше и речи о ее свадьбе вот с этим человеком! — указал он на Лургана.

— Не может быть и речи? — злобно переспросил Спитта.

— Разумеется, нет! — крикнул лорд Лурган.

— Увы, это — правда, — согласился с ним Спитта и снова набросился на незнакомца. — Но кто вы такой?

Незнакомец многозначительно глянул на Спитту и с достоинством ответил:

— Капитан Марона Босвел!

Лорд вскрикнул от изумления и уставился на леди.

— Господь говорит голосом бури, — произнес чей-то сильный голос. — Да оставит грешный человек все свои помыслы, направит свои мысли к Нему и помолится Ему, дабы Он охранил и защитил его!

Это священник, не обратив внимания на непогоду, появился в замке.

Человек, назвавшийся капитаном Мароной Босвелом, подвел Эстер к матери и громко сказал:

— Мы еще увидимся!

Затем быстро спустился по лестнице и покинул замок.

Лорд Лурган какое-то время оставался в полной нерешительности. Наконец, даже не попрощавшись с семейством Спитты, последовал за капитаном.

Спитта, наконец, придя в себя, открыл одну из дверей, с поклоном попросил священника войти туда и сам последовал за ним.

Тесно прильнув друг к другу, маркиза с дочерью вернулись в будуар Эстер.

Из комнаты, куда уединились лорд со священником, послышался звонок.

Когда появился слуга, то ему был отдан приказ сообщать всем прибывающим приглашенным, что в силу непредвиденных обстоятельств венчание молодой хозяйки с лордом Лурганом сегодня не может состояться, причем слуги должны были обойти всех с этой вестью, как только буря несколько затихнет.

Казалось, словно само небо услыхало и вняло мольбам Эстер.

Когда горничные вошли в будуар девушки, то застали там и мать, и дочь в глубоком обмороке.

Глава тридцать первая
ТАЙНА ЛОРДА СПИТТЫ
I

править

Джон все еще продолжал стоять недвижно, с диким отчаянием всматриваясь в давно скончавшегося бандита, которого он так недавно называл своим отцом.

«Я убил его! — с отчаянием подумал он. — Я преступник! Но если этим я и повредил кому, так больше всего самому себе: я так и не узнал фамилии моей семьи!… — Джон еще раз взглянул на умершего и вспомнил: — Но он говорил о каком-то ящике! Шкатулка! Она должна быть спрятана у него под подушкой!»

Джон машинально сделал несколько шагов по направлению к мертвому, но потом снова остановился в ужасе. Однако желая придать себе храбрости, он прикрикнул сам на себя:

— Он заслужил того, чтобы умереть от моей руки. Он получил то, что ему причиталось…

Джон решительно шагнул к убогому ложу и сунул руку под подушку, с которой на него словно с угрозой смотрело неподвижное, мертвенно-бледное лицо скончавшегося старика.

Джон не ошибся в своих расчетах, и вытащил маленькую шкатулку из старого, потемневшего дуба. Эта шкатулка была так тяжела, что чуть не выскочила из рук, но Джон крепко ухватил ее и торопливо поднес к столу, где горела коптящая лампа.

Шкатулка была заперта, и Джон снова обернулся к умершему. Он знал, что старик носил ключ от шкатулки на шее, но ему было противно прикасаться к телу старика, и, взяв шкатулку обеими руками, он с силой ударил ею об угол стола.

Замок отскочил, и на землю попадало много бумаг и денежных свертков. Некоторые свертки лопнули, и по полу покатились сверкающие золотые монеты.

Джон не обратил никакого внимания на деньги. Он бережно подобрал все бумаги, расправил их и поднес к свету, пытаясь прочесть. Но содержание бумаг не принесло ему ничего приятного.

Глаза Джона затуманились и с тупой неподвижностью уставились в пространство, руки дрожали. Из его груди вырвался протяжный, полный отчаяния стон. Затем он повернулся, и по его лицу можно было видеть, что не убей он раньше старого негодяя, он неминуемо сделал бы это теперь.

— Еще и это! — хриплым голосом пробормотал молодой человек. — А негодяй все знал…

Он мельком проглядел все остальные бумаги, но ни одна не остановила его внимания, и с выражением дикой решимости он подошел к стене, где висело всевозможное оружие, выбрал нож, торчавший в ножнах, прикрепленных к кожаному поясу. Надев этот пояс и прихватив шляпу, Джон торопливо вышел из комнаты и тем же путем отправился к оставленной на берегу залива лодке.

Добравшись до лодки, Джон на минуту остановился в раздумье, глядя на воды, все еще кипевшие ключом. Но дорога, огибавшая залив, была слишком долгой. Поэтому он вскочил в лодку, наполовину заполненную водой, но не стал вычерпывать ее, а прямо пустился по бушевавшим волнам.

Джон мощными руками держал весла и с силой греб; лодка плясала на седых гребнях валов, но упрямо направлялась не к гавани Белфаста, а к деревне Бельмонт.

У подошвы утеса, где стояла церковь, Джон причалил и выскочил на берег.

Весь вид молодого человека выражал холодную, спокойную решимость. Не прибавляя шага, он спокойно направился к порталу маленькой церкви. Она оказалась незапертой, и молодой человек вошел в нее.

Еще на паперти ему повстречался католический священник, собравшийся уходить.

— Ах, Джо, это ты? — сказал священник. — Да благословит тебя Господь!

Джон глубоко поклонился патеру, как привык это делать с давних пор, и тихо сказал:

— Я страстно хочу облегчить свое сердце и получить отпущение грехов. Не соблаговолите ли вы исповедать меня, достопочтенный отец?

Священник бросил пытливый взгляд на молодого человека и повернул в церковь. Там он поднялся по ступеням алтаря и встал за престолом.

Джон опустился на каменные ступени алтаря.

— Говори, сын мой, — сказал священник, — что угнетает твою душу?

— Достопочтенный отец, — начал Джон слегка вздрагивающим голосом, — я совершил преступление, но я был вне себя и совершил постыдное деяние в состоянии сильного гнева. Когда я вернулся сегодня с залива домой, то застал человека, которого до сих пор считал своим отцом, при смерти. Он сообщил мне, что он мне не отец и что из мести погубил моих родителей. Он стал вдобавок издеваться надо мной, и я пришел в такую ярость, что удавил его, умиравшего!

— Ты самым глупым образом дал гневу увлечь себя, сын мой. Но если ты сказал правду, то этот приступ бешенства легко объяснить, и твое преступление не принадлежит к числу тех, которые не прощаются ни на земле, ни на небесах. Раскаиваешься ли ты, по крайней мере, в своем поступке?

— Да, раскаиваюсь. К тому же он был совершенно бесполезен, и я прошу вас наложить на меня епитимью и отпустить мне грехи. Но я собираюсь совершить еще и другое преступление.

Священник, казавшийся до сих пор кротким, вдруг выпрямился, в его глазах засветилась угроза.

— Несчастный! — загремел он, и его мощный, глубокий голос отдавался под сводом храма многократным эхом. — И с такими намерениями ты осмеливаешься приближаться к святилищу? Ты осмеливаешься переступать порог церкви, держа при себе оружие, заготовленное для мерзкого преступления?

Джон задрожал всем телом, словно в лихорадке, но его решение оставалось непоколебимым.

— Человек, которого до сих пор я называл своим отцом, — запинаясь, сказал он, — был только оружием в руках других людей, которые замыслили погубить мой род и ввергнуть меня в пучину бедствий. Эти люди, и в особенности один из них, отняли у меня имя, положение и состояние. Главный злодей мой должен умереть!

— Ты не вправе убивать! — возразил священник. — Мирское правосудие даст тебе требуемое удовлетворение и вознаградит тебя за все перенесенное. Обратись к нему!

— Это совершенно бесполезно! Этот человек стоит слишком высоко, а у меня не хватит доказательств для полного торжества… Он должен умереть!

— Значит, ты не хочешь отказаться от своих намерений?

— Нет!

— В таком случае, — повысил голос священник, — церковь отталкивает тебя, как отщепенца, и пусть поразит тебя ее проклятие так же, как после твоей кончины поразит тебя осуждение на муку вечную!

Священник отвернулся, спустился с алтаря и пошел из церкви.

Некоторое время Джон недвижно пролежал на полу, а когда поднялся, его глаза, блуждая, искали священника, наконец он вскочил, словно безумный, и стремглав бросился вон из церкви.

В то время когда Джон покинул дом, который долго считал местом своего рождения, и даже не обернулся, чтобы окинуть его последним прощальным взглядом, какой-то человек, пошатываясь и напевая диким голосом, приближался под раскаты грома к жилищу Гавиа.

По внешнему виду в этом человеке легко было отгадать моряка, а порывистость и неуверенность движений ясно говорили о том, что он отведал портера больше чем достаточно. Его пение старинного патриотического гимна выдавала в нем англичанина.

У самого дома Гавиа матрос остановился и, заметив открытые двери, пробурчал:

Черт возьми! Ураган все еще бушует, и хорошо бы встать на якорь!

— Что подразумевал матрос под словами «ураган все еще бушует», совершенно неизвестно и могло быть объяснено двояко, потому что его платье было промочено насквозь и, кроме того, все запачкано в грязи. А это могло означать, что он уже получил трепку от грубой руки, вышвырнувшей его на улицу в такую непогоду.

Пошатываясь, матрос вошел в дом и остановился на пороге комнаты, которая незадолго до этого была ареной отвратительной сцены.

Как он ни был пьян, но открывшаяся перед ним картина произвела на него впечатление — на лице матроса появилось выражение ужаса. Но это выражение быстро сменилось на другое, когда его взгляд случайно скользнул по столу.

С радостным недоумением он доковылял до стола и сделал попытку поднять один из сверкающих золотых. Но тут он заметил свертки золота и жадно схватил один из них.

От восторга матрос с такой силой потянул воздух через зубы, что в комнате раздался громкий свист, а затем неверными движениями стал хватать один сверток за другим. Он не сомневался, что в каждом было золото, и торопился прятать доставшееся ему сокровище. Тут взгляд матроса упал на разбросанные бумаги, и он, с трудом выпрямившись, сказал:

— Пусть черт возьмет мою душу!… Так вот какие дела! Ну а я, Том, не такой парень, чтобы упустить свое счастье!

Он набил свои пустые карманы деньгами, а в боковой карман сунул бумаги.

Хотя Том и плохо спьяну сознавал, но инстинкт подсказывал ему, что нехорошо дольше копаться здесь, поэтому, не обращая внимания на рассыпанные золотые монеты, он, пошатываясь, вышел из комнаты и заковылял вдоль берега залива.

Дорога, по которой отправился матрос, вела в Бельмонт. Между Граве и Бельмонтом находилось несколько домов и лачуг, разбросанных по всем сторонам. В лачугах ютились по преимуществу рыбаки и промысловые люди низшего ранга, а в домах помещались самые низкопробные кабаки, главным образом рассчитанные на матросов с останавливавшихся в заливе кораблей.

В один из этих кабачков и забрался вороватый Том и первым делом потребовал себе водки.

Тесное помещение кабачка было переполнено людьми, так как непогода загнала под крышу также и тот класс ирландских горожан, которые обыкновенно предпочитают пребывать под открытым небом и которые никогда не составляли особой чести Зеленого Эрина. Сейчас в кабачке матросов было мало, шесть-семь человек, все остальные посетители были рваным сбродом подозрительной внешности. На требование англичанина хозяин указал ему столик, из-за которого без всяких околичностей согнал сидевшего там субъекта.

В ответ на такую предупредительность Том только оскалился и, спокойно усевшись, пренебрежительно швырнул на стол золотой.

Хозяин, подав водку, равнодушно взял монету, положил перед матросом сдачу и отошел за стойку. Для него, очевидно, не было ничего необыкновенного в том, что матрос швырялся золотыми, но зато добрая часть гостей уставилась на него.

Том сначала с наслаждением отхлебнул из стаканчика и затем испытующим взглядом окинул комнату. Один из присутствующих медленно сделал два шага к нему и жадно глядел на стакан, опорожненный матросом только наполовину.

Этот человек был долговязым, широкоплечим и, вероятно, страшно худым, в громадном плаще, очень разорванном, кое-где еще покрытом вышивками. На голове у него была старая скомканная войлочная шляпа неопределенного цвета, на которой красовалось перо, когда-то имевшее некоторую ценность. Но и кроме этого пера многое другое выдавало в нем большого франта, а именно: сильно нафабренные и лихо торчащие кончиками кверху усы, подчерненные брови и множество томпаковых колец на почти чистых руках. Если не считать какой-то неприятной подвижности черт, лицо этого человека не производило отталкивающего впечатления, в особенности хороши были большие черные глаза. И огонь этих глаз вместе с орлиным изгибом носа придавал незнакомцу выражение властного достоинства.

Том в конце концов заметил взгляд незнакомца и обратил внимание, с каким почтением остальные посетители расступились перед ним. Он кивнул незнакомцу, движением руки пригласил его присесть за свой столик и приказал дать еще водки.

Долговязый субъект в плаще очень изящно и вежливо поклонился в ответ и присел к матросу, который подвинул к нему один из поданных хозяином стаканов.

— Только без глупостей! — шепнул хозяин незнакомцу по-ирландски. — Это матрос с английского корабля, который стал на якорь у скалы.

— Хорошо! — кивнул тот.

— Плачу за все! — выговорил матрос, заподозрив, что разговор между кабатчиком и незнакомцем касается именно этого щекотливого вопроса. — Пей, друг!

Новые друзья чокнулись и выпили. Хозяин с равнодушным видом вернулся за свою стойку.

— Ладно! — сказал матрос, кивнув головой. — Ну, умеешь ли ты читать, друг? — обратился он к своему новому приятелю.

— Умею ли я читать? — переспросил тот с выражением горделивого самосознания. — Ну, конечно!…

— Я кое-что нашел — бумажонки какие-то, вот ты мне и разъясни, что в них говорится… А кстати, как зовут тебя?

— Персон! — коротко ответил незнакомец.

— Ладно!… Так вот, погляди, сделай милость!

С этими словами матрос вытащил украденные бумаги и положил их на стол перед Персоном.

Тот широко распахнул плащ, так что обе его руки стали свободными. При этом он успел незаметно провести левой рукой по карману, где Том припрятал украденные свертки золота, и пронзил его жарким взглядом. Развернув одну из сложенных бумаг, Персон осмотрел ее и стал читать:

«Мы, нижеподписавшиеся, члены причта церкви во имя Пресвятой Девы Марии в Вэлло, настоящим свидетельствуем, что родившейся десятого апреля тысяча пятьсот сорок пятого года от его светлости лорда Спитты, герцога Лондондэри, и законной жены его, герцогини Анны, урожденной леди Валмаро, сын крещен пятнадцатого апреля того же года причтом упомянутой церкви и во святом крещении получил имя Джона-Марии-Адриана. Свидетелями совершения святого обряда были: герцог…»

— Да, черт возьми совсем! — крикнул Том. — Что мне все эти имена? Видите, что это — бесполезная вещь, ну и читайте другие.

Ирландец взял следующую бумагу и принялся читать ее, но чем далее читал, тем больше расширялись его глаза, в конце концов он откинулся на спинку стула и задумчиво уставился в потолок.

— Ну? — нетерпеливо крикнул Том. — А здесь в чем дело?

— Это — завещание, — сказал он. — Твой отец завещает тебе в нем две тысячи золотых крон, дом, лодку и кучу разных хороших вещей.

— Мой отец? — смущенно спросил Том. — Ах, так! Гм!… Ну, давай-ка эту бумагу сюда, она, кажется, может пригодиться…

— Так, значит Джон Гавиа — сын герцога? — пробормотал Персон. — Кто бы мог подумать это! А старый Гавиа просто обокрал Джона!

— Что ты бормочешь там? — спросил Том, не понимавший по-ирландски.

— Ничего! — ответил Персон, подавая ему бумаги, а затем вдруг словно пришел к какому-то внезапному решению.

Притворяясь равнодушным, он просмотрел остальные бумаги и вкратце изложил их содержание, сказав, что они не представляют никакой ценности.

Если бы на месте пьяного Тома был кто-нибудь другой, то он давно бы заметил, каких усилий стоило Персону подавить все усиливавшееся возбуждение и удивление, которые вызвал в нем дальнейший просмотр бумаг.

В конце концов Персон отдал все бумаги матросу и спросил: — Ты нашел все это?

— Ну да, друг, конечно, нашел… А что скажешь? Разве это — не знатная находка!

— Ты, конечно, вернешь все это законному владельцу?

Матрос смущенно замялся.

— Ну да… конечно… — наконец ответил он, — если бы только я знал, кто этот самый «законный владелец»…

— Положим, это — правда, — пробормотал Персон.

Несмотря на все свое опьянение, англичанин теперь отлично понял, какую глупость он сделал. Очевидно, он захотел исправить дело, поэтому и вытащил один из золотых свертков, достал оттуда золотой и сунул его Персону в руку.

Это обстоятельство только подтвердило ирландцу справедливость его подозрений. Он, разумеется, взял монету, но весь его вид явно говорил, что он далеко не удовлетворен.

Том сунул сверток обратно в карман и, бросив второй золотой на стол, крикнул:

— Водки!

Хозяин принес заказ, но видно было, насколько он смущен.

Персон и Том выпили. Англичанин совершенно опьянел. Посетители один за другим стали покидать кабачок. И в конце концов в нем остались только Персон и Том.

Тогда к ним подсел и хозяин, бросавший мрачные взгляды. Оба собутыльника говорили одновременно, не слушая друг друга.

— Эй ты! — крикнул Персон на языке древних кельтов хозяину. — Смотри, мы делимся!

Том как раз рассказывал об одном из фантастических приключений во время его поездки по Ледовитому океану.

— Ну уж нет! — ответил на том же языке хозяин. — У меня с тобой нет ничего общего!

А все-таки придется!… Сбегай-ка к дому Гавиа и посмотри там, что случилось. Этот субъект обокрал старика, а может случиться, что и убил… Таким образом, ты можешь заработать полицейскую премию за поимку убийцы. Но только говорю тебе — мы делимся!

— А, таким образом? Ну, пожалуй! — ответил хозяин и поспешно вышел из кабачка.

Том продолжал свои рассказы и был в полной уверенности, что его слушатель полон восхищения от его находчивости и храбрости.

Через полчаса кабатчик вернулся.

— Дверь дома стоит раскрытой настежь, старик мертв! — доложил он. — Но только по всем признакам он не убит, а умер собственной смертью. На столе я нашел маленькую шкатулку, разбитую вдребезги, на полу разбросано золото, которое я подобрал. Ну, что же нам делать теперь?

Том продолжал свои рассказы.

— Выведи этого парня на дорогу, — сказал Персон, вставая с места, — а там мы уже обсудим дальнейшее!

Тому было не по душе, что его собутыльник собирался кончить попойку, но Персон не внял никаким уговорам и спокойно ушел.

Через некоторое время англичанин, пошатываясь, шел по дороге под руку с хозяином, кругом стояла глубокая ночь.

Дорога вела вдоль каменистых ущелий. В одном из самых диких мест ее в течение нескольких минут слышался шум краткой, но ожесточенной борьбы, затем все стихло. Вдруг в тишине ночи послышался всплеск воды, словно в море бросили что-то тяжелое, и опять все стихло…

Через полчаса после того, как. Персон вышел из кабака, он снова вернулся туда в сопровождении хозяина. Персон шел гордой поступью с высоко поднятой головой, а весь вид кабатчика говорил о страхе и подавленности.

Персон вытащил из карманов плаща свертки золота, украденные матросом из дома Гавиа. Он прикинул их вес на руках и принялся распределять на две равные части, после чего пододвинул дрожавшему хозяину его долю.

Хозяин пошел к стойке налить еще по стаканчику водки, а тем временем Персон вытащил из кармана сверток бумаг и внимательно перечитал их, потом с удовлетворением кивнул головой и снова спрятал.

— Ну-с, старик, — сказал он, принимая поданный ему стакан, — теперь мы больше не знакомы друг с другом!

Кабатчик утвердительно кивнул головой.

Персон выпил и вышел из кабака, даже не попрощавшись с хозяином.

— Ну, а теперь, лорд Спитта, — пробормотал он, кидая взгляд по направлению к Белфасту, — вам придется иметь дело со мной!

Буря рассеялась, настал дивный, хотя и краткий вечер, и улицы Белфаста наполнились гуляющими.

Во дворце Спитты с внешней стороны все как будто пришло в обычный порядок. Швейцар стоял на своем посту, как и всегда, но только уж не был одет в парадный мундир. Лакеи покончили с возложенной на них обязанностью спроваживать приглашенных гостей, и теперь могли на досуге предаваться болтовне.

Но вот у главного портала показался гость, который ни в коем случае не принадлежал к числу приглашенных. Это был Джон Гавиа.

Вид Джона говорил о полном душевном смятении, его волосы были растрепаны и висели по плечам беспорядочными прядями, лицо было бледным.

Но швейцар как будто и не заметил расстройства молодого человека. Он улыбнулся Джону и протянул ему руку, когда тот, считавшийся как бы в числе дворцовой челяди, поздоровался с ним.

— Ты, кажется, собираешься поздравлять, милый Джон? — сказал он. — Только не с чем поздравлять — из свадьбы ничего не вышло, да, мне думается, никогда и не выйдет.

Джон остановился, словно пораженный.

— Ничего не может выйти! — переспросил он. — Как это надо понимать?

— А дело очень просто, милый Джон, наша маленькая мисс взяла да и объявила, что любит другого, и сумела дать наглядные доказательства правоты своих слов… Вот милорду Лургану и пришлось пойти на попятный, чтобы не нарушать чужого счастья или по крайней мере не лишиться своего собственного!

Джона пронизала лихорадочная дрожь.

— Я должен немедленно переговорить с сэром Спиттой, — быстро сказал он, — да, немедленно, у меня чрезвычайно важное дело.

— Так ступай к камердинеру, — произнес швейцар, — быть может, он и доложит о тебе, если только ему не запрещено докладывать о ком бы то ни было, что по теперешним обстоятельствам очень возможно.

Джон поспешил к камердинеру лорда Спитты, так как камердинер не получал приказаний, запрещавших доступ к лорду в данное время, то не усмотрел никаких препятствий к тому, чтобы удовлетворить желание молодого лодочника.

Гражданский губернатор был, разумеется, очень удивлен домогательством столь ничтожного человека быть допущенным к нему, но тем не менее снизошел, при заступничестве присутствующего священника, принять Гавиа.

— Джон вошел, глубоко склонился перед важной особой лорда и поцеловал руку отцу Антону, своему другу и учителю. Оба нетерпеливо смотрели на него, ожидая, что он скажет о цели своего посещения.

— Ты хотел говорить со мной, — сказал лорд, — так, пожалуйста, говори поскорее и покороче, если твое дело так важно.

— Мое дело очень большой важности, — ответил Джон, — но только почтительнейше прошу вас выслушать меня наедине.

Лорд с удивлением глянул на смельчака, да и священник не мог скрыть своего изумления. Лорд уже хотел осадить дерзкого слугу, но священник пришел на помощь Джону.

— Я пойду к дамам, милорд, — сказал он, — мне кажется, что у молодого человека имеется действительно очень важное дело.

Джон и лорд остались наедине.

— Ну, говори! — грубо сказал лорд.

— Сэр! — начал молодой человек. — Я только что узнал, что свадьба мисс Эстер с лордом Лурганом не состоится?

— А, черт возьми! Да тебе-то какое дело? — загремел лорд.

— Милорд, я тот самый человек, которого любит Эстер. Поэтому я прошу, даже если я сам вполне безразличен вам, не мешать счастью вашей дочери!

Невозможно описать выражение лица лорда при этих словах. Но вдруг он расхохотался. Бывают вещи, которые не способны рассердить даже и самого вспыльчивого человека.

— Да неужели же все вокруг меня сошли с ума? — крикнул он, вскакивая с места. — Бедный парень, ты помешался. Может, вблизи тебя молния ударила в землю?

— Сэр, — продолжал Джон, — я не искусен в разговоре, и потому и начал с того, чем должен был бы кончить. Я должен начать с начала. Руки вашей дочери домогается не лодочник Джон, сын лодочника Гавиа, а человек, равный вам по рангу и состоянию!

Губернатор уставился на молодого человека.

— Так оно и есть! — пробормотал он, убеждаясь, что предположение об общем сумасшествии оказывается справедливым.

— Да, сэр, — продолжал тем временем Джон, — я такой же дворянин, как и вы, но только люди путем подлой измены и обмана обокрали меня и вытолкнули в мрачную ночь беспросветного нищенского существования! Мой отец, герцог, из-за предательства и клятвопреступления других умер на эшафоте, двоюродный брат отца приказал убить мою мать, да и меня самого тоже было приказано устранить, чтобы подлый негодяй — брат покойного — мог вступить во владение наследством на основании законного права. Поняли ли вы меня?

Эти слова произвели потрясающее впечатление на лорда.

— Негодяй, — продолжал Джон, — который помог тому, чтобы мой отец кончил жизнь позорной смертью, стал впоследствии орудием в руках тех, кто хотел уничтожить оставшихся в живых наследников. Но, сознавая собственную выгоду, он оставил ребенка, то есть меня, в живых, чтобы держать наготове в качестве оружия против тех, кому было выгодно стереть с лица земли всех законных мстителей за смерть отца. Впоследствии он собрал еще и ряд других доказательств, которые хранились у него. Этот человек, живший здесь под именем Гавиа и воспитавший меня, только сегодня вечером рассказал мне обо всем этом. Понимаете ли вы меня наконец, сэр?

Лорд понял: словно уличенный преступник, стоял он перед Джоном. Как ни давно забыты были все его злодеяния, но теперь они воскресли и с угрозой встали над его душой.

— Гавиа умер, он скончался сегодня вечером, — продолжал Джон, — но еще жив я, наследник его тайны, сын и законный наследник герцога Спитты. Перед вами стоит Джон Спитта, сэр, и требует у вас отчета… Слышите ли вы меня, сэр?

Лорд тяжело вздохнул, но быстро взял себя в руки. Джон слишком далеко зашел в своем натиске на этого человека. Удар, который он нанес преступнику, был очень силен и попал метко, но по мере того, как лорд приходил в себя, он все более и более отдавал себе отчет в преимуществе своей позиции.

Раз старый Гавиа умер, его показаний нечего было больше бояться, а ведь только они могли бы нанести вред этому мужественному высокопоставленному человеку. Подобные показания, подкрепленные соответствующими документами, могли бы еще иметь значение. Но даже и уличающие документы не имели никакой цены, если находились в руках какого-то холопа, ко всему их можно было просто обезвредить соответствующими мерами.

Взгляд лорда принял смелое выражение, он вздохнул еще раз и крикнул:

— Нахал! Ты должен получить ту награду, которой заслуживает твоя наглость.

При этом Спитта сделал вид, словно собирался выйти из комнаты.

— Стой! — загремел Джон. — На одно мгновение я подумал, что наше дело можно будет покончить добром, но я ошибся. И мне остается только исполнить долг мести. Эта месть требует твоей крови, вор и убийца! Ну так получай же то, что ты заслужил!

Джон кинулся к лорду. Тот стал отступать, пока не оказался припертым к стене. Джон вытащил из-за пояса нож и высоко занес его над лордом, а при последних словах направил его в грудь Спитты.

Однако чья-то рука легла на его плечо, и удар не попал в намеченную цель. Это привлеченный громкими голосами священник вошел в комнату, и его вмешательству лорд Спитта был обязан тем, что нож Джона попал не в грудь, а в плечо.

Кровь так и хлынула из раны.

— Отец Антон! — в отчаянии простонал Джон, чувствуя себя уничтоженным.

— Помогите! — крикнул раненый. — Помогите!

На этот крик первой появилась Эстер, ей достаточно было только взглянуть, чтобы понять, что здесь произошло.

— Джон! — вырвалось у нее, и с этим криком она бросилась на грудь Джону, как незадолго перед тем сделала это с совершенно незнакомым ей человеком.

Появилась и мать, а затем испуганные слуги.

— Свяжите этого субъекта! — крикнул лорд. — Скрутите как следует и немедленно отправьте в тюрьму!

— Вы ранены, сэр! — сказал священник.

— Да что это, в самом деле? Моя дочь стала блудницей? — орал лорд, вне себя от ярости и боли. — Прочь с моих глаз! Вон из дома! И пусть твоим наследством станет мое проклятие!

Отец Антон дал пришедшей в полное отчаяние леди знак — и она вместе с несколькими слугами подошла к лорду, остальные схватили Джона. Он не оказал им ни малейшего сопротивления. Отец Антон взял Эстер за руку и повел ее из комнаты.

Джон дал себя увести, он был глух и нем, словно совершенно потерял способность чувствовать и откликаться на происходящее вокруг.

— Вы отвечаете мне за него своей головой, — крикнул слугам лорд.

Только теперь он согласился, чтобы его раздели, осмотрели рану и приняли меры, чтобы унять кровь. Когда он несколько успокоился, то немедленно приказал собрать вещи Эстер и отправить ее в монастырь.

Когда лорд Лурган вышел из дворца Спитты, то при вспышке молний он видел впереди на улице человека, отбившего у него невесту. Лорд пошел за ним следом, чтобы посмотреть, куда тот пойдет. Незнакомец шел как раз в том направлении, где находился дом Лургана. И, подходя к своему дому, Лурган подозвал привратника.

— Что прикажете, милорд? — спросил тот.

— Иди-ка сюда, — вытащил он его на улицу. — Видишь этого человека?

— Да, милорд.

— Иди за ним следом, посмотри, где он остановился и дай мне весточку.

— Слушаюсь, милорд.

— Я предполагаю, что это — капитан одного из вставших на рейд судов. К себе на борт он сейчас вряд ли вернется, а если же это произойдет, узнай название судна.

— Слушаюсь, милорд!

— Ну так живей!

Привратник побежал за незнакомцем.

Лурган поднялся по лестнице, вошел к себе в кабинет и позвонил.

На звонок появился длинный, неуклюжий, очень флегматичный ирландец с абсолютно ничего не выражающей физиономией.

— Мак-Келли, — сказал ему лорд, — выбери трех слуг и дай им хорошее оружие. Будьте наготове в любой момент последовать за мной!

— Слушаюсь, милорд! — ответил ирландец и вышел.

Затем Лурган подошел к письменному столу, на котором белело письмо.

Вскрыв конверт, Лурган прочитал письмо и разразился громким смехом. «Ей Богу же, все это называется попасть пальцем в небо, — рассуждал он про себя. — Но, милорд Бэллингем, я все-таки появлюсь на следующий день после моей свадьбы… Я убежден, что ваша дочь Вероника написала мне это приглашение, а это показывает, как мало внимания обращает она на то, что я обманул ее надежды… о, я вижу, что при всей твоей гордости возможность для меня получить твою руку не потеряна, и я добьюсь ее! Ведь мои деньги при запутанности дел твоей семьи — великая сила…»

Лорд снова расхохотался.

«Спитта мне совершенно не нужен, — продолжал он размышлять. — Я могу обойтись без его богатства, его дочь еще легкомысленнее, чем я думал, а его власть сильно поколеблена».

Сзади послышался шум шагов, лорд быстро обернулся.

Появился слуга и монотонно доложил:

— Там пришел мальчик, он хочет поговорить с вами, милорд!

— Прикажи оседлать двух лошадей для нас обоих, — ответил ему лорд, — через час или два мы отправимся верхом на прогулку, ночь стоит дивная! Подожди меня с остальными у портала. А теперь позови мальчишку.

Мак-Келли вышел из комнаты, и сейчас же в комнате появился маленький оборванец, вид которого говорил, что он перенес всю непогоду под открытым небом.

— Ну? — коротко спросил его лорд.

— Гостиница «Фламинго», — ответил юнец.

Лорд бросил мальчишке монету, тот поймал ее на лету и быстро исчез.

Лурган прицепил шпагу, вышел из комнаты, спустился по лестнице, не говоря ни слова своим слугам, вышел на улицу и молча пошел по направлению к городским воротам.

Мак-Келли и трое других слуг, вооруженные ружьями, следовали за ним на расстоянии двадцати шагов.

Дорога, по которой шел лорд Лурган, вела мимо сигнальной горы к другому предместью Белфаста.

Наконец лорд остановился перед многоэтажным особняком, большие окна нижнего этажа были ярко освещены и, так как они не были занавешены шторами, можно было отлично видеть внутреннее убранство салона.

К лорду подошел привратник.

— Ладно! — сказал Лурган, — Можешь идти, а вы там, подойдите поближе!

Привратник ушел, а слуги подошли к Лургану.

— Видите вы там человека? — спросил лорд. — Хорошо! Так запомните его получше. Его надо пристрелить, как только он выйдет из дома, встаньте так, чтобы он не мог ускользнуть от вас!

Слуги отошли назад и рассредоточились на улице, а Лурган принялся расхаживать по ней взад и вперед.

Через некоторое время к набережной пристала лодка, оттуда вышел человек и направился к гостинице «Фламинго».

Лорд остановился под окнами. Он видел с улицы, как новоприбывший подошел к объекту его наблюдений и стал, видимо, что-то докладывать ему. Их разговор скоро был окончен, новоприбывший откланялся и ушел, выйдя из подъезда, он направился к своей лодке, в которой и уплыл.

Становилось все темнее и темнее, скоро стало почти невозможно различить силуэты людей, находившихся на улице, но лорд все продолжал ходить под окнами.

— Нет, мой план не годится, и я должен изменить его! — пробормотал он наконец, после чего подошел к Мак-Келли, занимавшему один из самых близких к гостинице постов, и сказал ему: — Пошли ко мне Оуэна, а сам с остальными отодвинься назад. Если понадобится, то моментально являйся к нам на помощь.

Мак-Келли молча повиновался, и не прошло и нескольких секунд, как перед лордом появился позванный слуга.

— Этот субъект ускользает от нас, — сказал Лурган Оуэну. Вот тот, самый высокий. Прицелься вернее и пристрели его отсюда, а потом немедленно беги туда, где спрятаны в засаде остальные трое.

Оуэн кивнул головой, и лорд скрылся под воротами ближайшего дома.

Прошло минут пять-шесть, вдруг раздался звук выстрела, за которым последовал звон разбитых окон, и из салона на улицу понеслись крики о помощи. Оуэн моментально выскочил из освещенного места и скрылся во мраке ночи. Одно за другим в соседних домах стали открываться окна и высовываться головы.

Теперь с улицы уже не было видно высокого человека, по комнате же бегали несколько человек с озабоченными лицами; одни подбежали к окнам, другие выбежали за дверь, все быстро говорили что-то и оживленно жестикулировали, но никто не пустился преследовать убийцу, бесследно скрывшегося в ночной темени.

Через пять минут улица снова погрузилась в полнейшую тишину и мрак. Опущенные шторы завесили теперь окна салона, а из гостиницы поспешно выбежал маленький мальчуган, очевидно, посланный за врачом.

Лурган заметил все это смятение и пробормотал:

— Ладно! Оуэн попал, а как он умеет попадать — это я хорошо знаю! Прекрасная Эстер, завтра вам, пожалуй, придется одеться в траур, если сэр Спитта примирится с подобной экстравагантной страстью!

Лорд покинул свой наблюдательный пост и спокойно пошел по улице.

Вернувшись к себе домой, он на скорую руку переоделся в охотничий костюм, затем немедленно вскочил в седло приготовленной для него лошади и в сопровождении слуги отправился в город.

А в это время в гостинице «Фламинго» вызванный врач перевязывал раны капитана Босвела.

Когда-то заброшенный случаем в Ирландию, Босвел познакомился с молоденькой девушкой, которая сразу влюбилась в него. Босвел завязал с ней интрижку и завел ее достаточно далеко, но все время смотрел на это как на забаву, и когда по принуждению родителей любимая девушка должна была выйти замуж за ненавистного человека, который даже не подозревал, что обманут молодой супруг, то Босвел покинул ее. Впрочем, Босвел видался с ней и после ее брака, а теперь появился в тот момент, когда мнимый отец Эстер задумал выдать ее замуж.

Заподозрил ли в нем супруга шотландской королевы лорд Лурган, обративший внимание на имя Босвел, наверняка сказать нельзя, во всяком случае в доме губернатора в этом не возникло ни малейших подозрений. Но ранение Босвела вскоре привело к открытию его истинного звания и к многим важным последствиям.

Глава тридцать вторая
ПИРАТ КОРОЛЕВСКОЙ КРОВИ
I

править

Главное имение лорда Бэллинэгема было расположено в двух часах пути от реки Ларгана и, несмотря на огромную задолженность владельца, имело еще очень внушительный вид.

Господский дом был в два этажа с верандой и двумя балконами, по обеим сторонам дома расположены обширные постройки, а за ними находилась жалкая деревушка; вдали, слева от парка, окружавшего поместье, на самой равнине виднелось несколько хижин. Когда-то Бэллинэгемы были очень богаты и вели свой род от королей. Но расточительная жизнь теперешнего главы рода, которому в этом помогала и его супруга, привела их к большим долгам, и вся семья зависела всецело от милости кредиторов.

Лорд Лурган прекрасно знал это, но его все же тянуло в семью Бэллинэгемов. Центром притяжения была прекрасная Вероника, овладевшая его сердцем. Он давно заинтересовался ею, и лишь богатство Спитты побудило его домогаться руки Эстер. Но теперь, после всей истории с неудачным бракосочетанием с ней, он решил вернуться к предмету своей любви, утешая себя тем, что Вероника может стать прекрасной представительницей его дома, а он, войдя в эту семью, сумеет поправить ее состояние и будет играть в ней роль избавителя из затруднительного положения.

После грозовой ночи настало дивное утро. В имении рано началось движение слуг, которые занялись исполнением своих обязанностей. По этой суете сразу можно было заметить, что в замке ожидали гостей.

За суетой слуг во дворе наблюдал, отдавая приказания, высокий, статный, красивый молодой человек.

— Бастиан! — раздался вдруг из дома голос, оторвавший молодого человека от занятий.

— Что угодно, ваша милость? — воскликнул он и поспешил к дому и через несколько минут уже стоял перед владельцем имения, главой семьи Бэллинэгем.

Лорд был высоким, худым человеком, почти лысым, причем уцелевшие волосы были совершенно седыми.

— Все ли готово к охоте? — спросил он.

— Все. Вам, милорд, стоит только приказать, и можно будет начать в любой момент. Вы, конечно, позволите взять арендаторов для загона?

— Арендаторов? Ну конечно! Так, в десять часов мы выезжаем из дома. Сходи сейчас же к леди и узнай, как она изволила почивать.

Лорд отвернулся. Бастиан же глубоко склонился перед ним и с двусмысленной усмешкой вышел из комнаты.

Молодой человек был управляющим имением, первым слугой дома, но в то же время являлся фактотумом всех членов семьи.

Согласно полученному приказанию Бастиан отправился к супруге своего господина.

Когда-то леди, может быть, и была красивой, но теперь она отличалась такими внушительными размерами, что о красоте не могло быть и речи. Из-за своей полноты она вынуждена была больше сидеть, так как единственная часть тела, которой она еще владела совершенно свободно, был язык.

Разговор ее с управляющим опять-таки вертелся вокруг гостей, охоты и наконец коснулся лошади, на которой должна была ехать леди Бэллинэгем. Она засыпала Бастиана вопросами, и лишь его многократные уверения в полнейшей незлобивости и миролюбии выбранного для нее животного успокоили ее.

Поклонившись, Бастиан отправился к сыну лорда Бэллинэгема. Родриго, как звали этого отпрыска старинного рода, был молодым человеком двадцати двух лет. Это был грубый, совершенно невежественный, гордый до глупости и властный дурак. К нему Бастиан подошел с выражениями несравненно большего почтения, чем к отцу.

Не обращая внимания на льстивый поклон управляющего, Родриго спросил:

— Бембо вернулся?

— Да! Он исполнил возложенное на него поручение.

— Ты будешь сопровождать меня сегодня вечером. Ты составил себе какой-нибудь план относительно этой девчонки?

— Да, я только что получил разрешение использовать арендаторов для загона, таким образом все взрослые мужчины будут удалены из дома, и вам станет очень легко увезти девушку так, что на первых порах никто даже и не догадается, куда она делась. Для этого я уже нашел двух дельных парней.

— Это хорошо!

Когда разговор с Родриго был кончен, Бастиан направился к его сестре и попросил доложить о себе. Его немедленно пустили.

Мы уже знаем, как звали дочь хозяина дома.

Вероника была настоящей красавицей; если Родриго и приходил в ярость от неминуемой бедности, к которой быстро шла семья, то Веронику это окончательно изводило и заставляло постоянно проливать слезы. Этим и объяснялись ее бледность, худоба и скорбные складки рта и лба.

Она приняла управляющего несравненно ласковее, чем все остальные члены семьи, и ответила на его приветствие.

Бастиан приблизился к ней и передал ей письмо.

Вероника быстро схватила письмо, знаком приказала Бастиану удалиться, и когда тот ушел, вскрыла конверт и вполголоса прочла следующее:

«Дорогая моя, жизнь моя! Не жди меня! Я не имею возможности воспользоваться предстоящей охотой, чтобы повидать тебя после столь долгой разлуки. Мои средства не позволяют принять участие в охоте, и я нахожусь в таком положении, что даже не имею возможности показаться днем на улице. Придумай другой способ осуществить наше свидание. Я охотно отправляюсь пешком в одно из владений твоего отца, так как сгораю желанием увидеться с тобой. Навеки твой Персон».

Вероника глубоко вздохнула и поникла головой. Письмо выпало из рук, и несколько слезинок украдкой скатились по ее щекам. Трудно было сказать, что происходило в ее душе. Но во всяком случае слезы свидетельствовали о том, что она небезразлично относилась к судьбе человека, написавшего ей это письмо.

Девушка долго сидела в таком положении, пока в замок не стали съезжаться гости. Хозяин принимал их всех на веранде, а в восемь часов пригласил в столовую к завтраку.

Небольшой ручеек, протекавший через парк Бэллинэгема, извивался по краю луга, направляясь к незначительной возвышенности. Там он круто сворачивал под прямым углом. На этом повороте ручья была расположена вторая деревня, принадлежавшая имению.

Самым высоким строением там была мельница. Это здание не отличалось красотой, но все же могло считаться лучшим во всей деревне, так как все остальные можно было назвать не более как хижинами. Между некоторыми из них стояли крытые навесы.

В это утро все взрослые обитатели деревни, запасшись разного рода инструментами и собираясь на работу, сошлись на площади и обменивались впечатлениями о прошумевшей грозе. Вскоре перед зданием мельницы появился рослый пожилой человек в сопровождении нескольких молодых людей, и все они, казалось, хотели присоединиться к собравшимся. Но вдруг пожилой — мельник по имени Бруф — смутился: он увидел человека, поспешно направлявшегося к деревне по берегу ручья.

— Управляющий! — пробормотал мельник.

— Бастиан! — воскликнули другие. — Чего этому дьяволу здесь нужно?

— Послушайте, Бруф, — крикнул Бастиан, — плохой порядок у вас, я вижу, мне придется сменить вас!

— Я делаю, что могу, сэр, сомневаюсь, чтобы кто-либо другой на моем месте действовал бы успешнее меня! — ответил старик, сняв шляпу.

— Что значит это сборище? — резко крикнул Бастиан.

— Мы собирались приступить к полевым работам после вчерашнего дождя.

— Никаких работ не будет! Милорд сегодня охотится, а вы должны сгонять дичь из леса к реке Ларгане.

— А как же полевые работы? Ведь две недели была засуха, и мы ничего не делали!… Мы потеряем лучший день и принесем ущерб и себе, и лорду, поля-то останутся невозделанными.

— Никаких возражений! Соберите всех, от мала до велика, площадь выгона должна быть обширная, поняли вы?

— Да, сэр! — ответил мельник.

Во время этих переговоров из дома при мельнице вышла молодая девушка и направилась к навесу.

Девушка была очень красива. По ее сходству с мельником сразу было видно, что она — его дочь.

При ее появлении Бастиан повернулся к ней со странной улыбкой и, подойдя к ней ближе, заговорил:

— А, мисс Анна! Драгоценный перл среди булыжников, ангелочек, приветствую тебя!

Анна покраснела до корней волос и ускорила шаги.

Но управляющий загородил ей дорогу и взял девушку за подбородок.

Мельник замер, его лицо также густо покраснело. Один из молодых людей под навесом сделал порывистое движение в сторону Анны.

А она не решилась уклониться от любезностей Бастиана, и он обнял ее левой рукой за талию и хотел было поцеловать ее розовые губки. Но в это время возбуждение молодого человека дошло до крайнего предела, он одним прыжком очутился перед нахалом и с такой силой толкнул его в грудь, что тот отшатнулся.

Собачья душа! — крикнул он. — Я много могу снести, но этого не потерплю!

— Черт возьми! — воскликнул управляющий, торопливо подхватывая упавшую плетку.

Анна с криком бросилась в дом. Старик-мельник нерешительно приблизился к управляющему, все же остальные свидетели происшедшего онемели от ужаса и удивления перед мужеством парня, восставшего против гнета и унижения всего общества.

Управляющий поднял плетку — эмблему своей силы — и хотел было броситься на дерзкого и ударить его, но опомнился, оглядевшись вокруг. Он был один, и его наглость могла бы раздразнить даже таких забитых людей, какими были несчастные арендаторы земель лорда Бэллинэгема.

— Ступай, Вилль! — проговорил наконец старик молодому человеку, заступившемуся за его дочь.

Но в тот же момент Бастиан крикнул:

— Стой! Связать молодца и доставить в замок. Ты, Бруф, отвечаешь за него своей головой. Ну, а теперь к делу. Если вы не скоро соберетесь в путь, то вам придется почувствовать на себе властную руку милорда.

С этими словам Бастиан удалился.

— Вилль, я должен отправить тебя в господский дом, — сказал Бруф, — но я поговорю с леди Вероникой, быть может, она заступится. Не хочу ни в чем упрекать тебя, но помни, сопротивление не приведет ни к чему.

Билль пробормотал со вздохом:

— Сопротивление — приведет, но один в поле — не воин.

Никто не возразил, хотя все слышали его слова. Арендаторы постепенно разошлись по хижинам, чтобы вооружиться и захватить немного съестных припасов. Не прошло и пяти минут, как все снарядились в путь к лесу.

Женщины, собравшись в кучку, некоторое время с любопытством следили за сборами мужского населения, оживленно беседуя между собой, а затем разошлись по своим делам; только дети, собаки да свиньи продолжали свою возню на улице.

Прошло часа два, как вдруг вся детвора, испуганно и громко крича, разбежалась по домам. Поводом к этому послужило появление двух молодцов, которые вброд переправились через ручей и затем появились в деревне. Оба они принадлежали несомненно к разбойникам. Подойдя к дому мельника, они остановились и после краткого совещания вошли в дом, где находились жена Бруфа и его две дочери.

Один из молодцов, войдя, прямо направился к Анне, схватил ее и потащил из дома, между тем как его спутник старался удержать других женщин. Но вскоре и он последовал за своим товарищем, и они поспешно скрылись из деревни, таща за собою кричавшую девушку.

Сбежались женщины и дети и по требованию мельничихи хотели даже броситься в погоню за разбойниками, но им пришлось отступить, так как один из них взял Анну на руки, а другой стал грозно наступать на преследовавших.

Не прошло и пяти минут, как разбойники скрылись со своей добычей по ту сторону возвышенности, оставив мельничиху и остальных жителей деревни в слезах и смятении.

У лорда Бэллинэгема были две причины устроить пышный охотничий праздник. Первой была та, что он хотел утешиться от неприятности, из-за несостоявшегося брака его дочери с Лурганом, на что Бэллинэгем очень рассчитывал. Редко бывая в Белфасте, он о крушении своей надежды узнал, лишь получив приглашение на свадьбу Лургана с Эстер Спитта. Второй причиной было желание показать, что его дела вовсе не так плохи, как все предполагали, и он разослал массу приглашений. Правда, из Белфаста никто не приехал, но из соседей собрались очень многие.

К приехавшим рано утром гостям присоединились новые, и по данному знаку все собрались в зале замка. Общество было пестрое, еще пестрее были наряды гостей.

Лорд с умыслом решил устроить именно охотничий праздник: гости на нем могли чувствовать себя совершенно свободно, да и сам он оставаясь любезным хозяином дома, под своей непринужденностью мог скрывать многое, что беспокоило его. Несколько иначе вели себя его жена и дочь, но на это за общим оживлением обращали мало внимания.

Общество провело за завтраком около часа, как вдруг послышался конский топот.

Первым движением присутствующих было выглянуть в окно, но уже послышались возгласы удивления и упоминание имени Лургана. Несколько мгновений спустя Лурган появился в комнате и направился к Бэллинэгему, чтобы приветствовать его.

Хозяин принял его несколько холодно и сдержанно, но все же чрезвычайно вежливо. Поздоровавшись со всеми членами семьи, Лурган обратился к гостям, осыпавшим его вопросами о женитьбе.

Господа, я мог бы вам сказать, что воспользовался приглашением почтенного лорда Бэллинэгема, несмотря на то, что вчера состоялось мое бракосочетание, но это была бы неправда, я еще холост.

— Что это означает? Расскажите!

Да, я одумался, — заявил Лурган. — Я увлекся блеском Спитты, но, когда опомнился, понял, что счастье брака составляет не богатство, не блеск, а истинная, чистая любовь… Да, да, господа! Дело в том, что вместе с богатой супругой и ее предстоящим наследством мне пришлось бы принять и друга семьи, который годится мне в отцы.

И Лурган рассказал историю своей неудачной свадьбы и свою месть за нее.

Все нашли это вполне естественным, и никто не выразил своего неодобрения.

Во время рассказа Лургана Бэллинэгем не раз взглядывал на дочь, и его лицо прояснилось, когда же Лурган кончил, он демонстративно поблагодарил его за приезд.

Появление Бастиана прервало беседу. Управляющий доложил, что все готово для начала охоты, и между прочим заявил о строптивости одного парня, причем добавил, что он арестовал его в ожидании наказания, которое ему присудит его господин.

— Об этом после! — ответил лорд. — Господа, мы можем отправляться в путь.

Все общество прибыло к месту начала охоты, и Бастиан занялся распределением оружия. Вооружались копьями, охотничьими ножами, пистолетами. По сигналу, данному управляющим, все тронулись в путь. Более усердные охотники помчались впереди, те же, которые находили больше удовольствия быть зрителями, следовали медленно. К последним принадлежали большинство дам и кавалеры, желавшие сопровождать их. Излишним было бы упоминать, что Лурган старался быть поближе к Веронике. Прежде лорд никогда не высказывался определенно, но на этот раз он воспользовался удобным случаем и объяснился ей в любви, прося ее вступить с ним в брак. Вероника ответила уклончиво, почти отказала ему.

— Вы вправе наказать меня, — сказал он, — но снизойдите ко мне, я действительно был ослеплен.

— Кто может поручиться, что и теперешнее свое настроение вы не сочтете за ослепление? — заметила Вероника.

— Клянусь, миледи!

Вдруг Вероника вскрикнула от изумления. Мимо них проскакал рослый, статный всадник и на одно мгновение устремил на Веронику взгляд своих больших сверкающих глаз.

— Кто это? — спросил лорд.

— Я не знаю этого господина, — ответила Вероника, вся побледнев. — Пожалуйста, догоните его и спросите, кто он, по-видимому, он не принадлежит к числу наших гостей.

— Вы приказываете, миледи?

— Да, да! — испуганно подтвердила Вероника и задержала своего коня.

Лурган бешено помчался вперед. Но в последний момент, обращаясь к Веронике, он не заметил, что незнакомец круто повернул своего коня в сторону, поэтому он помчался прямо, устремляя свой взор вперед, Вероника же свернула на тот путь, по которому направился незнакомец и скрылся в небольшом кустарнике.

Не прошло и двух минут, как девушка нагнала всадника, ехавшего уже медленным шагом, и прошептала:

— Персон!

— Моя дорогая Вероника, — произнес всадник, — я все же нашел возможность явиться сюда.

Молодой человек схватил руку Вероники, и они помчались по направлению к лесу.

Между тем охотники, гоняясь за дичью, проехали довольно значительное расстояние. Затравленные животные пытались вернуться обратно в лес или устремились к берегу реки, но лишь немногие решались пуститься вплавь, большинство же из них принуждено было возвращаться обратно, и охотники подстрелили много дичи.

Бастиан вдруг объявил, что напал на следы волка. По его сигналу наиболее отважные охотники приблизились к густым зарослям, где терялся след. Собак было немного, и все они рассеялись в разные стороны, когда же удалось созвать свору, то ее никак нельзя было заставить проникнуть в кусты.

Стали стрелять из ружей и пистолетов наугад, и действительно удалось спугнуть волка, но он тотчас же спрятался в новое убежище, и охотники, пустившиеся было за ним с громкими криками, вынужденно топтались все на одном месте. Так повторялось более десяти раз. Наконец, когда волк выскочил, чтобы отыскать себе очередное убежище, некоторые из наиболее страстных охотников попытались загородить ему дорогу. Среди них находился и лорд Бэллинэгем. Зверь был уже ранен, а следовательно разъярен, он озирался, отыскивая, куда бы проскользнуть, но, не найдя выхода, сделал отчаянный прыжок и кинулся на всадников.

В один момент волк очутился возле лошади старого лорда, конь поднялся на дыбы, раздался отчаянный крик лорда, послышались еще возгласы, но все были парализованы от страха и не двинулись с места.

Только один старый мельник Бруф не потерял присутствия духа, пришпорил своего коня и метким, ловким ударом своей сучковатой палки размозжил голову волка с такой силой, что мозг брызнул в разные стороны, а вслед затем с громким стоном рухнул на землю хищный зверь.

Если бы не Бруф, волк перегрыз бы горло лорду, теперь же тот остался цел и невредим.

— Благодарю вас, — сказал мельнику лорд, бледный как смерть, — я вам этого никогда не забуду.

— Сейчас или никогда! — пробормотал Бруф и затем произнес громко: — Милорд, мой племянник провинился, оказал сопротивление, я прошу вас, избавьте его от наказания!

Лорд было согласился, но Бастиан поспешил заметить:

— Он поднял руку на меня!

— Это — дело другое, — воскликнул лорд, — это не может остаться безнаказанным.

Дальнейший разбор этого дела был прерван новым, более важным событием, отвлекшим внимание охотников.

Внезапно прискакал лорд Лурган, причем вид у него был чрезвычайно возбужденный.

— Леди Вероника здесь? — спросил он, сдерживая своего коня и озираясь по сторонам.

Вероники не оказалось.

— Следовательно, ее похитил какой-то незнакомец, — продолжал Лурган, — в последний раз ее видели в лесу в его сопровождении.

— Черт возьми! — послышались возгласы.

— Предстоит новая охота, — бешено закричал Родриго, — кто следует за мной?

Откликнулись только три человека: Лурган, его слуга и управляющий Бастиан.

Из объяснений некоторых загонщиков они узнали, по какому направлению похититель скрылся со своей добычей. Следуя указаниям и найденным наконец следам, преследователи прибыли к берегу реки Ларганы.

— Этот путь ведет в Белфаст! — сказал Родриго.

Лурган только заскрежетал зубами от злости. Ему положительно не везло в сватовстве.

Помчались далее и наконец увидели беглецов, но настигнуть их не удалось, так как они скрылись за воротами города.

Родриго резким движением остановил своего коня и сказал недовольным тоном, обращаясь к Лургану:

— В Белфасте мне нечего делать. Вам, лорд, придется одному взять на себя задачу разыскать мою сестру и освободить ее. Вернемся, Бастиан!

Лурган ничего не ответил и помчался далее со своим слугою, а Родриго и Бастиан вернулись.

Между тем в Белфасте произошло событие, о котором жители города не могли бы и подумать. Поутру разнесся слух, что в городе находится король шотландский. Ирландия, как известно, всегда находилась во вражде с Англией, ирландцы — настолько же ревностные католики, насколько англичане и шотландцы — ярые приверженцы пресвитерианской церкви. Поэтому Мария Шотландская пользовалась симпатией в Ирландии, и на ее супруга распространялись те же чувства.

Босвел рано утром явился к ратуше. Множество людей высадилось на берег и смешалось с толпой. В городе становилось все неспокойнее. Раздавались крики: «Король Босвел здесь!», но также слышались возгласы: «Пираты явились в гавань!» Наконец ратушу взяли приступом. Из тюрьмы, находившейся тут же, в ратуше, выпустили всех заключенных, с ними и Джона Гавиа, который неожиданно узнал очень скоро об отношении Босвела к семейству губернатора. Он отправился к Босвелу, сделал ему некоторые сообщения, и тот договорился с Джоном силой освободить Эстер.

А между тем волнение приняло широкие размеры, и городские власти не были в состоянии усмирить его. Как раз в этот момент лорд Лурган появился в Белфасте, стремясь настигнуть Веронику и ее похитителя.

Глава тридцать третья
МЕСТЬ
I

править

Родриго и его спутник держали путь на юго-запад в продолжение нескольких часов. Они приблизились к одному из хуторов, принадлежавших Бэллинэгему. Навстречу к ним вышел старик.

— Ну, Кинно, — крикнул Родриго, — все в порядке?

— Все! — ответил старик с дьявольской усмешкой.

Родриго и Бастиан сошли с коней, старик отвел их в свой дом.

— Останься здесь! — сказал Родриго своему спутнику, когда они очутились в передней.

Бастиан остался, а Родриго вошел в следующую комнату и едва успел закрыть за собой дверь, как Бастиан услышал слабый крик женщины. Бастиан прислушался и насмешливо улыбнулся. Крик повторился несколько раз, и Бастиану показался как будто знакомым. Через некоторое время он услышал, как за дверью борются. Он вскочил было с места, но так как его не звали, то он снова сел на лавку.

Прошло с полчаса, наконец дверь распахнулась, и оттуда вышел Родриго.

Молодой человек был бледен и возбужден, мутными глазами обвел он Бастиана и вошедшего Кинно.

— Коня мне скорее, Кинно! — приказал Родриго. — А ты, Бастиан, позаботься о той женщине! — И выбежал со стариком из дома.

Управляющий вошел в соседнюю комнату. Там стояла кровать, а на ней лежала девушка, едва прикрытая одеждой.

И вдруг, широко раскрыв глаза, Бастиан крикнул почти нечеловеческим голосом, упал близ постели, схватил руку безжизненной девушки и стал кричать:

— Кэт! Кот! Ты слышишь меня?

Девушка не шевелилась.

— Кэт, очнись!

Девушка оставалась по-прежнему неподвижна.

Бастиан приподнял ее голову.

— Мертва! — произнес он беззвучно. — Она мертва!

Бастиан стал бледен как смерть и как будто лишился сознания.

В таком состоянии застал его Кинно, сам ужаснувшись такой картине.

— Черт возьми, Бастиан, что это? — спросил он.

Это — дело рук Бембо, — зарычал управляющий, выходя из оцепенения. — Это сделал негодяй Бембо, а ты помог ему!

Бастиан вскочил и бросился на Кинно, пытаясь схватить его за горло.

Старик не ожидал такого нападения и стал отбиваться от напавшего, спрашивая дрожащим голосом:

— Что случилось? Что случилось?

Но Бастиан едва ли слышал вопросы Кинно, не помня себя от прилива горькой злобы, он изо всех сил ударил старика по голове.

Удар тяжелого кулака был меткий, голова Кинно повисла, и кровь хлынула у него изо рта и носа. Но Бастиан продолжал наносить удары, пока не заметил, что его жертва лежит неподвижно.

Тогда он, дико озираясь, отошел от старика и после некоторого размышления положил руку девушки на грудь и произнес клятву мести. Слов нельзя было расслышать, но, очевидно, клятва была ужасна, так как гневный взор Бастиана метал искры.

Наконец Бастиан оторвался от своей Кэт, некогда, очевидно, любимой им больше всего на свете, вышел поспешными шагами из дома и направился к конюшне, куда поставили его лошадь. Вскочив в седло, он поскакал по направлению к замку, однако, доехав до него, повернул к деревне, предварительно бросив беглый взгляд во двор замка.

Перед одной из хижин Бастиан остановил свою лошадь и спрыгнул с седла. В дверях показался мужчина большого роста, телосложением похожий на слона.

— Бембо! — сказал Бастиан, бросив поводья подскочившему подростку. — Мне надо с тобой поговорить!

Бембо оскалил зубы и устремил на посетителя испытующий взгляд. Самообладание Бастиана не выдавало его волнения. Бембо позвал его в свое жилище и усадил напротив себя.

— Скажи, Бембо, — спросил управляющий, — все ли господа покинули замок?

— Не все… но большая часть.

— А давно ли сэр Родриго вернулся обратно?

— Нет, недавно… он казался чем-то недовольным.

Бастиан вздохнул.

— Вероятно, ты сегодня вечером будешь снова сопровождать лорда Родриго? — с живостью спросил великан, когда гость придвинулся к нему ближе.

— Я готов просить, чтобы ты заменил меня на этот раз, — ответил тот.

Весьма охотно, если лорд изволит приказать! — подхватил Бембо.

— Так отправляйся впереди него, да прямо в преисподнюю! — внезапно крикнул Бастиан.

Бембо издал вопль, откинулся назад и с бульканьем в горле скатился со стула на пол, так как Бастиан троекратно вонзил ему в грудь свой нож.

— Один готов, — пробормотал мститель, — теперь посмотрим, хватит ли у того негодяя мужества спасти честь своей возлюбленной.

Вилль был связан по приказанию Бастиана, когда его привезли в поместье, да вдобавок его привязали еще к столбу сарая, служившего для хранения горючих материалов.

В этом дощатом здании без окон стало уже темно, когда Бастиан отворил дверь, вошел и снова запер ее за собой.

Если вид Бастиана вообще мог в данных обстоятельствах возмутить кровь, то теперешнее выражение его лица должно было удвоить это волнение. Бастиан дышал злобой, Вилль вполне сознательно принял это на свой счет.

— Мошенник… будь я свободен! — пробормотал он, стиснув зубы.

— Вот так ты говоришь, ладно! — с расстановкой произнес Бастиан. — Таким ты мне нравишься, любезный. О, мы с тобой столкуемся!

Вилль не обратил особого внимания на эти слова, которые звучали для него насмешкой, отчего его глаза запылали еще большей ненавистью.

— Прежде всего успокойся, мой друг! — продолжал Бастиан. И перестань видеть во мне врага. Я пришел сейчас к тебе скорее в качестве друга, по крайней мере, в качестве союзника и предлагаю тебе свободу и возможность отомстить… на известных условиях, конечно!

Вилль насторожился. Дикая злоба уступила место недоверчивой пытливости.

— Ты даешь мне свободу? — с удивлением спросил он. — Ты называешь меня своим другом?

Бастиан присел на деревянную колоду.

— Давай потолкуем разумно! — с расстановкой сказал он. — Ты — невольник, я — тоже, свободны здесь только владельцы этой земли. Но между тем мы, невольники, составляем большинство и могли бы сами играть роль господ. Давай попробуем сделать это с тобой вдвоем.

— И я это слышу от тебя? — воскликнул удивленный Билль, заподозрив западню в речах управляющего.

— Ты услышишь от меня еще не то! — с возрастающим жаром подхватил Бастиан. — Я верно служил моим господам, не задумываясь над тем, хороши или дурны были мои поступки. Но вот понадобилось мне найти заместителя, когда я вздумал покинуть моих хозяев, и этим заместителем я избрал Бембо. Он меня ненавидел и воспользовался первым поручением, которое исполнял для распутного Родриго, чтобы нанести мне чувствительный удар. Он отдал в объятия лорда любимую мною девушку. Еще несколько часов назад я сам охранял это чудовище — Родриго, — не подозревая, что ему в жертву была выдана моя Кэт.

Вилль даже вскрикнул, подумав об Анне, о том, что и она не ограждена от похотливых посягательств этого гнусного человека.

— Но, — продолжал, повысив голос, Бастиан, — думаешь, что я оставлю это без расплаты?

— Разумеется, нет! — подхватил Вилль.

Бастиан несколько минут молча смотрел в пространство, после чего встал и принялся отвязывать пленника.

— Так вот, — сказал он, — Бембо поплатился уже за свою подлость, мой нож поразил его в сердце. Но Анна Бруф была уведена во время охоты с той же целью, что и моя Кэт.

Вилль был наконец отвязан.

— Анна! — вскрикнул он. — Анна, говоришь ты?

Анну Бруф отвели в Гора, и сегодня ночью ее посетит наш сэр Родриго. Это не близко отсюда, однако если ты поторопишься, то успеешь вовремя спасти свою невесту!

Вилль прижал руки к глазам, он почти не помнил себя.

— Ах, ты способен только проливать слезы? — сказал с усмешкой Бастиан. — Значит, я в тебе ошибся. Давай, я снова привяжу тебя к столбу, ты будешь отодран плетьми, тогда как Анну…

— Прочь! — крикнул Вилль. — Ты говоришь, что ее отвели в Гора?

— Да, мало того, я сам поеду провожать Родриго, и если ты промахнешься, то я попаду метко. Неужели и теперь ты не веришь, что я перестал быть твоим врагом?

— Верю! — прохрипел Вилль. — Спасибо тебе!

— Ну, так не мешкай… Пройди осторожно парком!… Мы еще свидимся.

Вилль выскользнул из сарая и в несколько шагов достиг парка никем не замеченный. Пошел по течению ручья и скоро очутился в своей деревне. Твердо решив не отступать ни перед чем, он зашел в сарай при мельнице, взял топор и, осторожно обогнув деревню, благополучно миновал ее. То ползком, то согнувшись вдвое, он осмотрительно подвигался вперед и, лишь оставив далеко за собою деревенские жилища, вскинул топор на плечо и пустился бежать во всю прыть.

За два часа Вилль совершил пешком путь, который обыкновенно требовал вдвое большего времени. Обливаясь потом и хрипя от бега, он наконец приблизился к уединенному двору крестьянской усадьбы.

Из нее вышел мужчина в сопровождении женщины.

— Где она у вас? — спросил их разгоряченный пришелец.

— Кто вам нужен? — грубо спросил хозяин.

— Анна Бруф! — взревел он.

— Вилль! — послышался пронзительный крик из комнаты.

— Пропустите! — крикнул молодой человек.

— Назад! — загремел его противник.

Но Вилль уже взмахнул топором, принесенным с собою. Голос Анны, который он узнал, усилил его бешенство, вдобавок нельзя было терять ни минуты. Топор тяжело обрушился на череп крестьянина, тот с глухим стоном рухнул у порога. Женщина с воплем кинулась опрометью от хижины, и Вилль свободно вошел в комнату.

— Анна! — крикнул он, бросаясь к молодой девушке.

— Вилль! — отозвалась она, рванувшись ему навстречу.

Они заключили друг друга в объятия, но силы оставили Анну, так что Виллю пришлось поддержать ее.

— Поспешим! — поторопил он девушку и потянул к выходу.

Тут до их слуха донесся близкий топот скачущих галопом лошадей; всадники остановились у крыльца, кто-то стал кричать во все горло.

— Слишком поздно! — прошептал Вилль, крепче сжав руками топор.

Его лицо было смертельно бледно, глаза метали молнии, но через минуту он справился с собой. Он не сомневался насчет того, чей приезд вызвал такой переполох, вспомнил и обещание Бастиана.

— Пойдем! — решился Вилль и потащил Анну из комнаты, а потом из дома.

Когда Родриго спрыгивал с седла, Вилль вышел с Анной на крыльцо.

— Черт возьми! — воскликнул Родриго. — Что это значит? Откуда ты взялся?

— Пришел пешком! — закричал Вилль, угрожая топором.

— Ведь этого пса посадили под замок? — крикнул Родриго управляющему.

— Должно быть, он сбежал! — отозвался Бастиан.

Родриго стал судорожно шарить под покрышкой седла. В это время Вилль подступил к нему ближе. Обомлевшая Анна прислонилась к дверному косяку.

— Как ты смеешь? — зарычал лорд.

— Негодяй, разбойник! — крикнул Вилль, замахиваясь для удара.

Однако Родриго опередил его — раздался выстрел. Вилль отшатнулся и через секунду рухнул наземь с глухим стоном. Анна вскрикнула. Гнусный развратник разразился грубым хохотом.

Но грянул второй выстрел, лошадь Родриго отпрянула в сторону и свалила его наземь.

— Бастиан… предатель! — простонал сраженный лорд, катаясь по земле.

Анна упала в обморок. А Бастиан повернул свою лошадь и ускакал. Он держал путь к Белфасту, которого и достиг в полночь. Еще издали над городом виднелось багровое зарево пожара и оттуда доносилась ружейная пальба. Бастиан попал прямо в уличную схватку и был подхвачен ею. Вдруг он услышал, что его кто-то позвал по имени. Оглядевшись, он узнал лорда Лургана.

— Хватай его! — крикнул лорд.

Бастиан увидел господина в роскошном костюме, а рядом с ним даму. То были Персон и Вероника.

Бастиан остановился в нерешительности, его уже давно стащили с лошади, вокруг него кричали вооруженные матросы и городская чернь. Бастиан затруднятся, чью сторону взять.

— Ко мне, Бастиан! — раздался голос Персона. — Дело идет о спасении твоей госпожи.

И Бастиан решился наконец последовать этому зову, насколько позволяла давка.

Накануне вечером Персон направился к так называемому Старому Форту. Здесь, после обычного опроса, его беспрепятственно впустили во внутрь укрепления, где он вошел в одну из комнат казармы, убранство которой отличалось крайней простотой. Там за столом сидел старик, седой как лунь, в мундире служащего портовой полиции.

— Персон, — воскликнул старик, — никак ты раздобыл ужин?

— Нет, старина, — возразил гость, — но кое-что получше.

— Только одно было бы лучше ужина, а именно деньги, мой друг!

— Ты прав, Мотор, и я разжился ими!

— Тогда добро пожаловать, сын мой!

— Спасибо! Сколько ты хочешь за платье, которое я проиграл тебе недавно. Я хочу получить его обратно.

— Ты знаешь, что я взял его за десять крон и сохранил его собственно для тебя, за пятнадцать крон я готов возвратить его тебе.

— Ладно, давай костюм!

— Давай деньги!

— Возьми, — Персон вытащил из кармана горсть червонцев и отсчитал из них пятнадцать своему приятелю. Тот радостно кинулся к сундуку, поднял крышку, осторожно вынул оттуда полный костюм щеголя тогдашнего времени и бережно развесил по стульям.

Персон тотчас схватил украшенные вышивкой и блестками штаны, надел их на себя и взялся за красивые сапоги из оленьей кожи, каблуки которых были снабжены массивными серебряными шпорами.

Мотор в это время снова подошел к столу и стал взвешивать на руке свои червонцы. Наконец он обратился к гостю:

— Ты собираешься куда-то?

— Да, старина, я должен идти! — ответил Персон. — Вот уже четыре месяца, как я не бывал на той стороне залива, а у меня есть там дело.

— Так, так!… А ты пропадешь надолго?

— Персон взял со стула черную бархатную куртку с массивными серебряными пуговицами и, проводя по ней рукою, с улыбкой произнес:

— Да, любезнейший, и ты дашь мне отпуск на четыре дня.

— На четыре дня? — подхватил с удивлением старик. — Неужели мне придется так долго лишать себя удовольствия удить рыбу?

Персон повязал желтый шелковый платок на свою сухопарую, но мускулистую шею и спокойно возразил:

— Ты не один и можешь всегда уйти из этой старой кучи камня, чтобы лентяйничать с удочкой в руках, кроме того, наша разлука продлится только три дня.

— Насмешник! Так, значит, всего три дня?

— Да, Мотор, но в случае надобности ты должен засвидетельствовать, что я получил отпуск еще сегодня поутру и был на той стороне залива.

Персон приглаживал свои красивые волосы и бороду с помощью не совсем опрятной щетки, а Мотор в это время пытливо смотрел на него и скалил белые зубы.

— Понимаю, — пробормотал он наконец. — Ты знаешь, как ты мне дорог, милейший Персон!

— Я знаю себе цену! — ответил тот, надевая шляпу с перьями.

— Значит, четыре дня; по одной кроне за каждый день, это составит пять крон для круглого счета!

Персон подошел к своему плащу, лежавшему на стуле, и повернувшись спиной к старику опорожнил карманы и спрятал их содержимое в карманы своей куртки, жилета и брюк.

— Ты бессовестный, Мотор, — сказал он, — наша разлука продлится всего три дня.

— Она покажется мне целой вечностью, и моя память легко может пострадать в это время.

Персон запрятал подальше захваченную при убийстве и ограблении матроса Тома добычу, особенно тщательно спрятал похищенные бумаги, после чего бросил старику деньги.

— Прощай, Мотор! — сказал он и скрылся за дверью.

Покинув форт, Персон направился к Граве. Он поспешно проходил по безлюдным улицам, держа свой путь к южной оконечности города, и далее, к устью Ларгана, впадающего в бухту. Наконец он остановился на одной улице близ городских укреплений перед домом с ярко-освещенными окнами нижнего этажа.

Большая занавеска над входной дверью, увенчанная государственным гербом, указывала на то, что здесь помещалась гостиница.

Персон вошел в открытый для посетителей трактир внизу и приказал встреченному им в сенях слуге позвать хозяина.

Тот явился, несколько подозрительно посмотрел на нового гостя, должно быть мысленно оценил его и, поклонившись с большой почтительностью, сказал с фальшивой улыбкой:

— Милорд, какое счастье!… Наконец-то вы явились… Ваше отсутствие внушало мне уже неприятнейшие опасения…

— Могу себе представить, Мак-Феда, — равнодушно ответил Персон. — Отведите мне комнату с кабинетом и следуйте за мной.

После этого он быстро и уверенно поднялся вверх по лестнице, что служило лишним доказательством, что здесь ему все было хорошо знакомо.

Хозяин последовал за ним и отпер одну из комнат. Когда они оба вошли туда, Мак-Феда позвонил и приказал вошедшему лакею принести свечи. Комната вскоре ярко осветилась.

— Слушайте, Мак-Феда, — сказал Персон, плюхнувшись на стул, тогда как дородный хозяин остался стоять перед ним, — я немного тороплюсь, и потому исполните поскорее те поручения, которые я вам дам!

Мак-Феда поклонился.

— Но ради порядка покончим сначала с нашими старыми делами. После последнего вашего приветливого поклона мой счет достиг двухсот крон?

— Совершенно верно, сэр, как раз столько.

— Вот получите! — произнес Персон, с изумительным проворством отсчитывая деньги. — Велите принести мне мой мундир и оружие.

Мак-Феда стал еще учтивее, получив тяжелые червонцы.

— Эту комнату, — продолжал Персон, — я желаю нанять на два месяца, устройте ее для двоих лиц и по возможности удобно, считайте за мной это помещение еще с первого числа настоящего месяца. Понимаете? Вот сорок крон квартирной платы!

— Весьма милостиво! — пробормотал хозяин, пряча деньги.

— Пошлите кого-нибудь к банкиру Мауране, передайте ему, что мне нужно поговорить с ним и что через час я буду у него. Другого человека отправьте к старому Ягенсу с приказанием доставить мне сюда через два часа свою лучшую лошадь с седлом и уздечкой. После того пришлите мне ужин и мадеры, а прежде всего позаботьтесь о принадлежностях для письма и бумаге!… Ну, теперь ступайте.

Персон отвернулся, и хозяин вышел.

Новый постоялец задумчиво смотрел в пространство, не вставая со стула до возвращения Мак-Феда. Хозяин внес военную форму, шпагу и пистолеты, вероятно, эти вещи оставались залогом за уплаченный сегодня долг. Кроме того, Мак-Феда захватил с собой потребованный письменный прибор и бумагу. Так как Персон ничего не говорил, по-прежнему погруженный в свои раздумья, то хозяин снова удалился.

Едва Мак-Феда скрылся, Персон проворно вскочил со стула, снял с себя шляпу и шарф и вынул бумаги, отнятые у матроса Тома.

Сев к столу, Персон начал переписывать все документы с такой быстротой, которая показывала, что он стоял много выше большинства своих современников, живших в непримиримой вражде к искусству письма.

Пока Персон занимался бумагами, вошел слуга с докладам, что банкир Маурана ожидает его через час. Явившийся вслед затем другой слуга доложил, что заказанная лошадь будет подана к назначенному времени. Третий слуга принес ужин.

Персон отпускал всех этих людей молчаливым кивком головы, не прерывая своей работы, пока она не была совершенно окончена. Тогда он сделал два пакета из оригиналов и копий, спрятал их к себе в карманы и принялся за еду.

Персон ел неторопливо и, выпив половину поданного ему вина, оделся и без особенной поспешности вышел из дома, предварительно передав хозяину ключ от своей комнаты.

Дом, перед которым он остановился, пройдя по многим улицам, можно было смело назвать барским особняком. На звонок посетителя распахнулась входная дверь, и, когда он вошел, его встретил прилично одетый привратник, который, глянув на вошедшего, указал рукой на двери кабинета, сказав с иностранным акцентом:

— Хозяин ожидает вас.

Гость постучался.

Послышался внятный, несколько резкий возглас: «Войдите!», и Персон, отворив дверь, вошел в ярко освещенную контору. При его появлении находившаяся у банкира молодая особа вышла из комнаты. Персон проводил ее взглядом, после чего поклонился хозяину. Мужчина средних лет, жгучий брюнет более или менее чистой мавританской крови, приветствовал посетителя:

— Сэр Персон, вы давно не показывались у меня… Прошу садиться!… Чем могу служить?

Персон, опускаясь на стул, ответил:

— Говоря по правде, я не мог показаться вам на глаза и даже высунуть нос на улицу.

— Вы знаете, что в подобных случаях мой кошелек до известных пределов к вашим услугам.

— Мне приятно слышать это, — слегка краснея, сказал Персон. — Однако простите, я пришел сюда, чтобы потолковать с вами насчет сэра Спитты.

Я уже осведомлен обо всем, что случилось.

— Осведомлены? — с удивлением, почти с испугом воскликнул Персон.

— Я полагаю, что так, сэр. Дочь сэра Спитты должна была сегодня вступить в супружество с лордом Лурганом, между тем во дворце сэра Спитты нашли человека, которого она назвала своим возлюбленным. Жених удалился, свадьба расстроилась. Лурган немедленно уехал на реку Ларган, однако еще до его отъезда в гостинице «Фламинго» был ранен один корабельный капитан. Тем временем Джон Гавиа также покушался на жизнь сэра Спитты и угодил в тюрьму. Леди Эстер попала в монастырь. Может быть, вам известно еще более того?

Персон сидел онемевший и неподвижный. Наконец он тяжело вздохнул, однако его глаза тотчас ярко вспыхнули, и он, задорно вскинув голову, сказал:

— Да, мне известно более того!

— Тогда сообщите мне, если это возможно.

— А вы все еще не оставили своего намерения отомстить лорду Спитте?

— Я никогда не намеревался делать этого, нет, я хочу окончательно низвергнуть его, чтобы он не мог больше вредить.

— Все равно у меня с вами одинаковая цель, которая сделала нас союзниками, как бы ни называли мы наши стремления. Словом, вы твердо держитесь принятого решения?

— Я никогда не отступал от него.

— Отлично!… Но сначала я отправлюсь еще сегодня же ночью на Ларган и приму там участие в охоте.

— Мне-то что?

— Я похищу леди Веронику, если она вообще согласится на это.

— Вот глупость!

— А вы дадите мне письменное обязательство на годичный срок щадить ее отца, не притесняя его требованиями о возврате тех сумм, которые он взял у вас в долг.

— Не дам!

— Далее вы откроете ему кредит на две тысячи крон и вручите мне чек, удостоверяющий его право на эту сумму.

— Ни за что! — снова отрывисто и холодно ответил мавр.

Персон засмеялся, после чего произнес:

— Я докажу вам, что ваши твердые «нет» могут быть отменены.

Маурана пожал плечами, точно хотел показать, как недоверчиво он относится к болтовне гостя.

Персон не спеша вынул из кармана один из своих кошельков и, отсчитав некоторую сумму денег, положил ее на письменный стол. Лицо банкира осталось бесстрастным, он спокойно следил за пальцами клиента, после чего подошел к своей конторке и начал писать. Персон потихоньку смеялся.

Маурана вернулся с исписанной бумагой и подал ее посетителю.

— Итак, чек я получил! — сказал Персон. — Скоро же вы отступились от своего решения!

— Я не изменял никакого решения, вы вольны распоряжаться своими средствами, это меня нисколько не касается.

— А вы согласны теперь дать мне письменное доказательство, о котором я просил?

— Нет!

— Причина?

— Вы знаете ее!

— Что за дело нам обоим до этих жалких невольников?

— Каждая угнетенная личность, — возразил Маурана, — каждая угнетенная национальность может рассчитывать на мое участие и помощь, как и вы.

Персон покраснел.

— Но какой прок из того, если невольники переменят только своего господина?

Тут впервые улыбнулся сам банкир.

— Я составил план, теперь от меня зависит назначить будущего владельца Бэллинэгема, и если бы, например, им сделались вы, то я предписал бы вам отдавать землю в свободное распоряжение крестьянам, разумеется, за арендную плату, в короткое время Бэллинэгем превратился бы в образцовое имение, а вы сделались бы первым богачом в Ирландии.

— Между тем я никогда не буду владельцем этого имения, а год отсрочки не изменит ничего в вашем плане.

— В нем и не должно быть никакой перемены, но вы могли бы сделаться владельцем тех земель, если бы только…

— Довольно! Я не могу — и конец.

— Ваша воля!

— Прочтите вот это! — Персон вынул украденные бумаги и подал их банкиру.

Маурана взял их и прочел.

В его чертах не произошло ни малейшей перемены во время этого чтения, но его глаза метали искры и пламя, наконец он положил руку на прочитанные документы и, откинувшись на спинку кресла, резко спросил:

— Откуда у вас эти бумаги?

— Это — моя тайна! — ответил Персон.

— Вы знаете Джона Гавиа… или же…

— Допустим, что знаю…

— Он передал вам эти документы?

— Допустим, что так. И вдобавок, из-за того, что чувствует себя слишком слабым, чтобы распорядиться этими бумагами по своему усмотрению, передал для того, чтобы я выступил под видом Джона Гавиа, или лорда Спитты. Так что, я полагаю, мы доберемся до губернатора, ненавистного вам лорда Спитты.

Маурана пристально смотрел на говорившего.

— Персон, Персон! — произнес он тоном предостережения. — Однако я не скажу больше ничего и не хочу больше ни о чем слышать.

— Клянусь вам, что этих бумаг я не вырвал силою и не выманил хитростью ни у старика Гавиа, ни у его сына Джона. Вы поверите мне, что Гавиа умер?

— Умер? — несколько опешив, спросил банкир. — Это дело — дрянь.

— Конечно!… Но вы дадите мне теперь письменное обязательство?

Маурана снова бросил зоркий взгляд на просителя и задумался.

— Персон, — с расстановкой сказал он наконец, — я выдам расписку, но меня побуждает к этому лишь то обстоятельство, что мы хотим сломить могущество Спитты. Так как он мог или даже должен был пойти мне наперекор, то я до настоящего времени не принимал более энергичных мер против лорда Бэллинэгема.

Маурана подсел к своей конторке и стал писать, когда он кончил, то молча передал бумагу Персону.

— Благодарю вас, — сказал тот. — Будьте добры еще принять на хранение мои бумаги, а также эти деньги, расписки мне не требуется, обозначьте только эти кошельки как мою собственность.

Персон положил свои сокровища на стол и поднялся с места. Маурана убрал их молча, не обнаружив никакого удивления.

— Когда мы увидимся с вами? — спросил банкир.

— Я полагаю, завтра вечером. Всякого благополучия.

— Благодарю вас!

Персон покинул комнату и вышел из дома.

Едва дверь за ним захлопнулась, как в кабинет вошла красивая девушка и шепнула Мауране, молча сидевшему за столом:

— Ты ничего не скажешь мне, отец?

— Ничего, Саида!

Девушка с плачем прильнула к груди мавра, а он, лаская ее голову, произнес:

— Не плачь, дитя, еще не все надежды потеряны. Как он ни испорчен, но все же стоит сотни здешних дворян, взятых вместе. Пойди к маме! — Девушка поцеловала руку отца, а он, подумав немного, добавил: — Он должен сделать это!

Вернувшись к себе в гостиницу, Персон нашел там оседланную лошадь и при ней старика, который сильно смахивал на мошенника.

— Пойдем со мною, — небрежно сказал Персон, и тот последовал за ним в его комнату.

Там Персон расспросил его о лошади и отпустил с деньгами. Засунув за пояс пистолеты, он вышел из гостиницы, сел на лошадь и двинулся в путь в том же направлении, что и лорд Лурган, выехавший из Белфаста ранее его.

Было далеко за полночь, когда Персон перевалил через гребень гор и поскакал далее к западу. Без сомнения, он был храбрее лорда, если пустился без провожатого по дороге, которая вела на Ларган.

Персон хорошо знал местность и, вероятно, поддерживал какие-то связи в Бэллинэгеме, кроме того, Вероника, должно быть, уведомила его со своей стороны о том, где должна состояться охота. При значительном числе охотников он мог легко присоединиться незамеченным к обществу, как ни бросалась в глаза его видная фигура. Может быть, он даже вовсе не был бы замечен, если бы не помешал ухаживанию лорда Лургана за Вероникой.

Персон и Вероника, обменявшись первыми словами при свидании, некоторое время молчали. Внимание влюбленных было устремлено на то, не преследует ли их Лурган. Поэтому они не останавливали своих лошадей, скакавших резвым галопом.

Их свидание и удаление от охоты было замечено лишь несколькими загонщиками, однако те отнеслись к этому совершенно равнодушно.

Шум и гам охоты вскоре остались далеко позади, в ближайших окрестностях царила тишина, нарушаемая только топотом их собственных коней.

Персон придержал свою лошадь, и лошадь Вероники сама по себе замедлила свой быстрый аллюр. Взоры наездника и наездницы, полные любви и взаимного понимания, встретились.

— Благодарю тебя! — прошептала молодая девушка. — Ты возвращаешь меня к жизни. Когда я получила сегодня твою записку, то была близка к отчаянию.

— Я знал это заранее, — ответил Персон, — потому и решился на все. И счастье благоприятствовало мне.

— Спасибо этому счастью, мой дорогой!… Оно вовремя привело тебя ко мне. Ты узнал лорда Лургана?

— Еще бы! Его присутствие здесь, тотчас после разрыва с дочерью лорда Спитты, показалось мне не лишенным значения.

— Ты угадал; он объяснился мне сегодня в любви и будет снова свататься ко мне, а тогда…

— Проклятие! Пусть только попробует! — запальчиво воскликнул Персон, дико вращая своими большими глазами.

Вероника вздохнула.

— Пораскинем, однако, умом! — продолжал более спокойным тоном ее поклонник. — Мне надо предложить тебе кое-что. Знаешь ли ты, по какой причине расстроилась свадьба Лургана?

— Он сам сообщил нам.

— Ну, тогда ты узнала о происшедшем из наиболее достоверного источника. Как приняли лорда твой отец и Родриго?

— Отец сначала оказал ему холодный прием, но узнав, в чем дело, стал значительно приветливее. За Родриго же я не наблюдала. Однако, если бы сватовство Лургана могло снова дать ему возможность отправиться в Дублин, то мой брат, который изнывает от нашей монотонной жизни в Бэллинэгеме, охотно содействовал бы нашему сближению.

— Да и намерения твоего отца такие, я полагаю?

— К сожалению, так. Они желали этого, когда он и не думал еще свататься.

— Единственное средство освободить тебя — это как- нибудь убрать Лургана.

— Ты вторично пугаешь меня, Персон, а между тем…

— Договаривай…

— Я не вижу другого исхода.

— Вот это мне приятно слышать от тебя. Лургану произнесен приговор. Между тем, это еще не приводит нас к цели. Твоего отца и брата нужно расположить ко мне, а для этого тебе придется кое-чем рискнуть, дорогая!

— Что должна я сделать, милый?

— Сопровождать меня в Белфаст.

— Мне… сопровождать тебя?

— Да, Вероника… Однако поедем шагом, я не слышу больше никаких отголосков охоты, теперь мы, кажется, в безопасности.

Лошадей остановили, и Персон прислушался и зорко посмотрел во все стороны.

— Ничего не слышно, ничего не видно, — сказал он, успокоенный, — обсудим же мое предложение.

Разрумяненные быстрой ездой щеки Вероники внезапно побелели.

— Персон, — тихо и с расстановкой промолвила она, — ты забываешь о положении моего семейства… я, конечно, не заставила бы тебя изнывать от любви, если бы не…

— О, я не забываю ни о чем, моя дорогая! Но для меня наступила пора отплатить за то, что сделала ты для меня. Я внезапно разбогател, Вероника, и надеюсь сделаться еще богаче.

— Ты… разбогател?

— Судьба бедняка может легко перемениться, — ответил Персон. — Для тебя в Белфасте готова квартира и положены деньги на твое имя. Значит, твое первое опасение устранено, ты будешь лучше обеспечена мной, чем была бы после получения наследства от своей матери.

— Я не понимаю тебя, мой друг! — сказала Вероника, все еще сомневаясь и думая, что Персон шутит. — Но если серьезно вникнуть в твое предложение, то кем же должна я быть в Белфасте?

— Ты должна быть моей женой, дорогая Вероника, супругой, которой ты уже стала на самом деле.

— Значит, ты говоришь о настоящей женитьбе?

— Самой настоящей, моя дорогая! Я имею в виду брачный союз с благословением священника в церкви.

— И ты получил разрешение командира?

— Это неважно. Итак, ты должна поехать со мной и сделаться моей женой!

— Но как отнесутся к этому мои родители и мой брат?

— Мы убедим их, моя дорогая. Итак, решено: священник повенчает нас. Я не могу допустить, чтобы ты оставалась предметом низкой спекуляции! — горячо проговорил Персон. — Если лорду Лургану вздумается позволить себе что-нибудь по отношению к моей жене, то у меня будет законное право защищать ее имя и честь. Ему придется передо мной отступить, несмотря на то, что он — богатый лорд.

Вероника задумалась.

— А как мы убедим отца? — нерешительно произнесла она.

— Я приду к твоему отцу в качестве мужа его дочери, — ответил Персон, — и преподнесу ему чек на две тысячи крон. Думаю, что это произведет на него приятное впечатление.

— Несомненно! — улыбнулась Вероника. — А ты забыл про Родриго?

— Если Родриго окажется добрым, хорошим братом, то я приму его с распростертыми объятиями, если же он выразит желание делать нам неприятности, то у меня имеются шпага и пистолет при себе.

— Я не понимаю, откуда ты… — начала было Вероника.

Но Персон прервал ее:

— Не будем теперь говорить об этом, ты после узнаешь обо всем. Итак, ты принимаешь мое предложение?

— Да, да! — согласилась она.

Персон крикнул от радости и, прижав к сердцу Веронику, крепко поцеловал ее.

— Ну а теперь едем! Поездка, конечно, утомит тебя, но зато после будет достаточно времени для отдыха, — проговорил Персон.

Они быстро поскакали дальше.

Дорога, по которой ехали всадники, была неровная и твердая. Мягкая почва от жарких лучей солнца настолько затвердела, что даже сильный дождь в недавнюю бурю не смог размягчить ее. Поэтому копыта лошадей стучали так, точно ударяли по булыжной мостовой.

Вскоре чуткое ухо Персона уловило звук отдаленного топота лошадей, он тревожно обернулся и крикнул:

— Черт возьми!… Вероника, ты вытерпишь более быструю езду?

— Я могу вынести все, что хочешь, мой милый! — ответила молодая женщина.

— За нами погоня! — крикнул Персон, хватаясь за пистолет. — Скорее вперед!

И они помчались во весь дух. Персон часто оглядывался назад, погоня отставала все больше и больше, очевидно, лошади преследователей были сильнее утомлены, чем скакуны Персона и Вероники. Молодые люди благополучно достигли Белфаста, но там их ожидали еще более серьезные опасности. В городе было возмущение толпы, и потому они не могли добраться до той гостиницы, в которой должна была остановиться Вероника. Персон решил ждать до полуночи, надеясь, что волнение утихнет. Но когда въехал в город со своей невестой, понял, что ошибся в расчетах. Они попали в самый разгар бунта. Босвел только что разрушил дом губернатора, убив при этом собственноручно лорда Спитту, и увел с собой его супругу, свою бывшую любовницу. Затем осадил монастырь, и Джону удалось вызволить оттуда свою Эстер.

Лорд Лурган вооружил между тем своих людей и пустился на поиски Вероники и ее спутника. В конце концов он натолкнулся на них. Вместе с Бастианом Лурган бросился на Персона, но тот выхватил меч и сильным ударом сбросил лорда на землю, где его сейчас же затоптала толпа, устремившаяся на набережную. Толпа увлекла за собой Бастиана, Персона и Веронику, и они, помимо своей воли, очутились в большой лодке; она быстро отчалила от берега и направилась к кораблю Босвела. Матросы поспешно подняли всех на борт, и корабль торопливо вышел из гавани. Ни Персон, ни Вероника, ни Бастиан ничего не могли сделать против этого насильственного увода. Таким образом, вышло, что Персон совершенно напрасно совершил преступление и все его расчеты рассеялись как дым. Босвел, муж Марии Стюарт, королевы шотландской, поступил просто как морской разбойник.

Глава тридцать четвертая
В РАТГОФ-КАСТЛЕ
I

править

Население Лондона находилось в большом волнении: в одну неделю скончались две дамы, хорошо известные как самому высшему, так и низшему обществу. Эти дамы были — леди Бэтси Килдар и Маргарита Морус.

К числу лиц, особенно огорченных этой потерей, принадлежала и графиня Гертфорд, бывшая Екатерина Блоуэр, мать Филли и возлюбленная сэра Брая.

В судьбе графини многое изменилось после ее заточения. Друзья и приятельницы отдалились от нее, высшее общество, к которому одно время принадлежала она, не допускало ее больше в свой круг. Только Бэтси Килдар и Маргарита Морус удостаивали графиню Гертфорд своим знакомством, за что та была чрезвычайно благодарна им. Смерть двух благодетельниц страшно поразила Екатерину Блоуэр, и она почувствовала себя совершенно одинокой. Слухи о том, что произошло с Филли, дошли до нее и усилили ее подавленное настроение, к которому примешивался еще и страх, что в один прекрасный день к ней может явиться Брай. Предчувствие не обмануло Екатерину.

Брай, несмотря на отсутствие средств, нашел возможность довольно быстро приехать в Лондон. Прежде всего он позаботился о приличном костюме, а затем отправился к графине Гертфорд. Можно было думать, что Кэт, так долго ждавшая и боявшаяся Брая, успеет подготовиться к свиданию с ним, но это оказалось не так. Когда ей доложили о приходе ее бывшего возлюбленного, она смертельно побледнела, но не решилась отказать ему в приеме.

Кэт ждала самого худшего для себя, тем не менее она встала и сделала несколько шагов навстречу Браю.

— Не беспокойтесь, миледи, оставайтесь на своем месте, резким тоном остановил он ее, — наше последнее свидание слишком памятно для меня, и потому у меня нет никакого желания быть с вами на более близком расстоянии.

Графиня вздрогнула и остановилась как вкопанная в ожидании того, что будет дальше.

— Нечего, я думаю, и говорить, — продолжал Брай, — что только самые важные причины заставили меня явиться сюда. Ведь материнские обязанности по отношению к своему же ребенку вы предоставили мне. И не только не старались облегчить мне этот труд, а напротив изыскивали всевозможные меры для того, чтобы ставить мне препятствия на каждом шагу.

— Я глубоко раскаялась в этом, — ответила Кэт, дрожа всем телом. — Я сознаю, что была неправа. Если бы возможно было вернуть старое…

— Оставим это, — прервал ее Брай, — вы заметили совершенно верно — старое вернуть нельзя! Поговорим о том, что привело меня сегодня к вам. Это дело настолько важное, что можно позабыть обо всем другом. Вы знаете, что случилось с вашей дочерью?

— Одни говорят, что она вышла замуж за графа Лейстера, другие же утверждают, что этого брака никогда не было. Во всяком случае Филли находится в каких-то отношениях с лордом Лейстером! — ответила графиня.

— И это все? — снова спросил Брай.

— Нет, не все, но дальнейшие слухи так маловероятны, что им трудно верить. Говорят, что королева Елизавета приказала произвести расследование об отношениях лорда Дэдлея и Филли, и в связи с этим над графом Лейстером и лордом Сэрреем назначено следствие. Я не понимаю, причем тут лорд Сэррей и с какой целью королева могла бы отдать подобное распоряжение?

Брай внимательно выслушал Кэт и наконец сказал:

— А я прекрасно понимаю, в чем тут дело! Но почему же вы не навели более точных справок? Я думаю, что при вашем знакомстве это нетрудно было сделать.

— Нет, с того злополучного случая я стала отверженной, — возразила Кэт.

— Вы наказаны по заслугам, — заметил Брай. — Но оставим прошлое! Скажите лучше, можете ли вы ответить мне совершенно искренне и честно на мой вопрос?

— О да, спрашивайте! — согласилась графиня.

— Любите ли вы свою дочь как настоящая мать? Можете ли вы принять участие в ее судьбе и в состоянии ли что-нибудь сделать для ее блага?

— Если бы вы знали, сколько мне пришлось пережить и перестрадать из-за моего ребенка, вы избавили бы меня от этого вопроса! — ответила Кэт. — Я готова всем пожертвовать для Филли, но думаю, что при нынешнем моем положении она не нуждается в моей помощи.

— Вы ошибаетесь! Ваша дочь очень нуждается в помощи и защите!… Знайте же: она действительно обвенчана с графом Лейстером, у меня имеется в руках доказательство этого. Но, по-видимому, у графа Лейстера имеются серьезные причины для того, чтобы отрицать свой брак, а при характере графа подобное обстоятельство может грозить большой опасностью для Филли. Ввиду этого нам необходимо защитить ее и прежде всего, конечно, отыскать ее.

— А вы не знаете, где она? — спросила Кэт.

— Я знаю, что Лейстер спрятал ее где-то, но где именно, я не могу определенно сказать. Может быть, вы могли бы разузнать это?

— Каким образом?

— Поезжайте к лорду Лейстеру, назовите себя и потребуйте свидания с дочерью. Я не думаю, чтобы при существующих обстоятельствах он уклонился от исполнения вашего требования. Во всяком случае постарайтесь выведать у него, где находится ваша дочь. Это главное, что мне нужно.

Графиня была очень встревожена и испугана советом Брая.

— Это очень тяжелая задача! — произнесла она наконец.

— Тем не менее она должна быть исполнена! — решительно заявил Брай.

Хорошо, я попробую!

— Но это необходимо сделать сегодня же, сию минуту! — настаивал Брай. — Вы поезжайте, а я подожду вас здесь. Только ни слова о том, что я в Лондоне и что вы вообще знаете что-нибудь обо мне. Если же у вас явится желание предать меня, то берегитесь, Кэт Блоуэр!… Подумайте о своем будущем!

Графиня поспешила одеться и направилась во дворец графа Лейстера.

Брай подождал, пока Кэт уйдет из дома, и скрылся. Хотя он был почти уверен, что графиня не выдаст его, тем не менее он был слишком осторожен для того, чтобы вполне положиться на ее слово. Он решил издали следить за тем, что произойдет дальше.

Лорд Лейстер был очень поражен, когда ему доложили о прибытии графини Гертфорд. Первым его побуждением было отказать в приеме, но, вспомнив, что графиня была заклятым врагом человека, наиболее неприятного для него в данный момент, он подумал, что может приобрести в лице графини союзника, и потому решил быть с ней любезным.

— Чем могу служить вам, миледи? — спросил он, подвигая кресло своей гостье.

— Я не осмелилась бы беспокоить вас, — начала графиня, — если бы не была убеждена, что мы с вами в родстве.

Это вступление очень встревожило Лейстера, но он быстро овладел собой и не выказал ни малейшего смущения.

— Я не вполне понимаю вас, может быть, вы потрудитесь объяснить мне ваши слова? — обратился он к графине.

— Говорят, что вы женились на моей дочери, ваша светлость! — пояснила Кэт.

— Право, миледи, говорят вообще так много вздора, что никаким слухам нельзя придавать значение. Я защитил Филли от преследования некоторых лиц, вот и все!

— Странно, а между тем я узнала об этом из самого достоверного источника!

— Я понимаю, откуда идут эти слухи, — спокойно заметил Лейстер. — Их распространяют враги Филли и мои. Убедившись, что они не могут захватить своей властью молодую девушку, они решили скомпрометировать меня и заставить таким образом отказаться от защиты этого несчастного существа. Конечно, они ни силой, ни хитростью не добьются своей цели.

После разговора с Браем графине нетрудно было убедиться, что Лейстер играет комедию, желая обмануть ее. Однако она сделала вид, будто вполне поверила его словам.

— Огорченная и встревоженная мать благодарит вас за вашу доброту к бедной девушке, — проговорила она. — Надо мной и моей дочерью тяготеет злой рок. Может быть, ее преследуют те же люди, которые причинили зло мне и вам?

— Кажется, что так! — улыбаясь, ответил Лейстер. — Но, к счастью, я еще в состоянии защитить от каких бы то ни было врагов как Филли, так и ее мать.

— Я именно и хотела просить вас об этом, — скромно произнесла графиня. — Могу ли я рассчитывать, что мне удастся повидаться с дочерью?

— Конечно, миледи! — уверенно ответил Лейстер.

— Где же находится теперь моя Филли?

— Она будет скоро… — начал было Лейстер и вдруг остановился.

Он хотел было сказать, что Филли скоро будет в Лондоне и тогда графиня может повидаться с ней, но вовремя вспомнил, что это вряд ли будет в его интересах. Свидание матери с дочерью только тогда не принесло бы ему вреда, если бы у него было время предупредить Филли и научить ее, как говорить с матерью. Но ему собственно незачем было скрывать, что Филли находится в Ратгоф-Кастле. Все равно туда должен был скоро приехать Ралейг в сопровождении Кингтона, а слуга несомненно сумеет заранее подготовить Филли к встрече с матерью должным образом.

— Или вы хотите поехать к своей дочери? — спросил Лейстер. — Но это очень далеко, миледи!

— Для страдающей матери самая длинная и трудная дорога нипочем.

— В таком случае я не стану препятствовать вашему свиданию, — сказал Лейстер, — и с удовольствием дам вам письмо к своему управляющему для свободного пропуска.

Графиня поблагодарила, а Лейстер написал приказ, чтобы, при соблюдении известных условий, графиня Гертфорд была допущена к своей дочери.

— Филли находится в замке Ратгоф-Кастл, — сказал Лейстер, подавая графине письмо, — это на границе Шотландии.

Взяв бумагу и горячо поблагодарив лорда, графиня Гертфорд отправилась домой.

Брай поджидал возвращения Кэт неподалеку от ее дома. Он не последовал за ней тотчас же, присматриваясь, нет ли чего-нибудь подозрительного, и, убедившись в безопасности, решился наконец пойти к ней.

— Слава Богу, что вы пришли! — обрадовалась Кэт, увидев Брая. — Я не могла понять ваше внезапное исчезновение и уже начала беспокоиться.

— Я принял меры предосторожности против вас, графиня, — холодно ответил Брай. — Скажите, узнали вы что-нибудь?

Кэт рассказала все то, что говорил ей Лейстер, и показала письмо, адресованное управляющему замка Раттоф-Кастл.

Брай слушал графиню с мрачным видом.

— Прочтите это, — подал он ей брачное свидетельство, полученное им от Пельдрама.

— Значит, они все-таки обвенчаны! — расстроилась Кэт, возвращая свидетельство Браю.

— Вот видите, миледи, с каким негодяем нам приходится иметь дело!… Я убежден, что Филли уже нет в указанном месте, но так как нет и другого пути, чтобы отыскать ее, то нужно ехать в Ратгоф-Кастл.

— Я хочу сопровождать вас, — сказала графиня. — Не препятствуйте мне, пожалуйста!… Без меня вам труднее будет проникнуть в замок. Сколько слуг нам нужно взять с собой? Я сейчас сделаю нужные распоряжения!

— Я думаю, достаточно будет и одного, — ответил Брай.

Через два часа все было готово к отъезду, графиня и Брай, в сопровождении лишь одного слуги, выехали из ворот Лондона и направились на север.

Брай предупредил свою спутницу, что ехать им придется, почти не отдыхая, но графиня согласилась даже на такие тяжелые условия. Они ехали до тех пор, пока измученные лошади уже начали спотыкаться от усталости, и лишь тогда остановились в какой-то маленькой деревушке, где провели ночь в жалкой харчевне. Так в сравнительно короткий промежуток времени путешественники добрались до Ратгоф-Кастла.

Управляющим замка был в то время некто Джонстон. Он принадлежал к числу людей — между прочим очень, распространенных тогда в Шотландии, — которые не делали большой разницы между своим и чужим и больше всего поклонялись деньгам. Холопская душа Кингтона, переполненная в то время корыстолюбием и сознанием своей силы, была чужда какого-нибудь благородства. Он проникся большим уважением к собственному уму и наблюдательности и потому так же ошибся в характере Джонстона, как и в Пельдраме.

Джонстон с иронической улыбкой смотрел на Лейстера и Кингтона, когда они уезжали. Запоминая те инструкции, которые были даны ему, он подумал, что при известных условиях Ратгоф-Кастл может быть так же недоступен и для самого владельца замка, как и для посторонних. Для хитрого Джонстона сразу стало ясно, что намерения относительно вверенных ему женщин у господина были одни, а у его слуги, Кингтона, совершенно другие.

Филли и Тони чувствовали себя очень неуютно в старом, мрачном замке. Как только они остались одни, Тони потеряла все свое мужество и разразилась рыданиями. Филли держалась бодрее, но тоже не могла отделаться от какого-то тревожного состояния, тем не менее она старалась успокоить Тони.

Вскоре появился Джонстон. Странные взгляды, которые он бросал на своих пленниц, не могли внушить им к нему большого доверия.

На другое утро Тони и Филли были в несколько лучшем расположении духа. При ярком солнечном освещении замок Ратгоф-Кастл казался много приветливее, чем в сумерках. Джонстон был чрезвычайно внимателен к дамам, и потому они уже с меньшим недоверием смотрели на него.

Потянулся ряд скучных, однообразных дней для Филли и ее спутницы. Обе они все еще надеялись, что Ламберт приедет, и с нетерпением ожидали его появления. Иногда они совершали небольшие прогулки верхом, и Филли пользовалась ими, чтобы ознакомиться с окружающей местностью. Она убедилась, что, если ей когда-нибудь вздумается покинуть замок, это нетрудно будет сделать, тем более, что Джонстон часто в течение нескольких часов отсутствовал, охотясь за дичью, и в это время охрана замка была слабой.

Филли продолжала думать, что все строгие меры, принятые ее супругом, вызваны необходимостью — он должен был защитить ее от преследований своих бывших друзей, а потому молодая женщина негодовала на Сэррея и Брая.

Тони иногда спрашивала Джонстона о своем отце, но на это управляющий замка всегда отвечал, что ему ничего на этот счет неизвестно. Эти расспросы привели к тому, что Джонстон решил довериться ей. И однажды, увидев Тони на кухне, заговорил с ней по-дружески.

— Мисс Тони, есть ли у вас время и желание искренне ответить мне на вопрос, которой я позволю себе предложить вам?

Молодая девушка бросила на него тревожный взгляд. Это предисловие было так необыкновенно, что Тони боялась, как бы он не сказал ей чего-нибудь такого, что могло бы оскорбить ее девическое чувство.

Шотландец, по-видимому, понял, что происходило в душе девушки, и поспешил успокоить Тони.

— Не бойтесь меня! Я никогда не позволю себе оскорбить ни вас, ни вашу госпожу, вы можете смело положиться на меня. Скажите только, действительно ли ваша госпожа нема и законная ли она супруга лорда Лейстера?

— Первое не требует доказательств, — недовольным тоном ответила молодая девушка, — а что касается второго, то я была свидетельницей при венчании графа с моей госпожой.

— Не сердитесь на меня, мисс Тони, за мой вопрос, — извинился Джонстон. — Мне кажется, что я уже видел когда-то графиню Лейстер, но при совершенно других обстоятельствах. Скажите, ваша госпожа была когда-нибудь при дворе шотландской королевы?

— Конечно, сэр! — подтвердила Тони.

— Да, да, тогда все понятно, — пробормотал Джонстон.

— Не могу скрыть от вас, что супруг графини — величайший мошенник, точно так же, как и его доверенный слуга Кингтон. Если я исполню то, что они от меня требуют, я буду таким же негодяем, как и они оба.

— О чем вы говорите? — испуганно спросила Тони.

— Сэр Кингтон поручил мне отделаться во что бы то ни стало от графини, задушить ее, убить, — словом, стереть с лица земли! Не думаю, чтобы Кингтон решился отдать такой приказ без ведома самого графа.

Тони громко вскрикнула от ужаса.

— Не пугайтесь, у меня нет ни малейшего желания исполнить этот приказ, — продолжал Джонстон. — Хотя я обязан Кингстону своим пребыванием здесь, но нахожу, что плата, которой он требует от меня за это, слишком велика. Я очень жалею леди Лейстер и, может быть, в состоянии буду оказать ей услугу, если она согласится принять ее.

— Она будет очень благодарна вам, — ответила Тони.

— Тогда передайте ей мои слова. Повторяю еще раз, что лорд Лейстер — большой мошенник, точно так же, как и его слуга. Если не сейчас, то по прошествии некоторого времени леди умрет насильственной смертью. У Лейстера есть причины желать ее гибели, — закончил Джонстон.

Тони поспешила к своей госпоже и сообщила ей ужасное известие. Филли сначала испугалась, затем начала сомневаться и в заключение решила, что слова Джонстона — чистейшая ложь и клевета. Тем не менее Тони склонила ее позвать управляющего замком и лично расспросить его.

Джонстон повторил то же, что сказал раньше, и привел некоторые доказательства, подтверждавшие его слова. Филли не могла не признать их основательности.

Молодая женщина письменно поручила Тони спросить у Джонстона, что он посоветует ей делать.

— Прежде всего позвольте узнать, известно ли вам то, что происходит теперь в Шотландии? — спросил Джонстон.

Филли отрицательно покачала головой.

Тогда Джонстон рассказал ей о всех событиях, бывших в Шотландии с того времени, как Филли была увезена, и до заключения королевы Марии Стюарт в Лохлевине.

Филли внимательно слушала Джонстона, и слезы невольно покатились по ее щекам, так как она была очень предана несчастной королеве. Но когда Джонстон окончил свой рассказ, она перестала плакать и ее опечаленное лицо приняло решительное выражение. Она не сомневалась, что Джонстон принадлежит к числу приверженцев королевы, и поэтому написала ему, что Мария Стюарт должна быть освобождена.

— Совершенно верно! Но как это сделать? — спросил Джонстон.

«Я хочу поехать к королеве!» — написала Филли.

— Я об этом уже думал, — ответил Джонстон. — Теперь я могу ответить на ваш вопрос, что вам посоветовать относительно вашей личной безопасности. Видите ли, этот замок крепок, но он недолго будет недоступен для врагов лорда. Вам грозит опасность; пока никто посторонний не может проникнуть в Ратгоф-Кастл, поэтому вам и следует немедленно удалиться отсюда. Время покажет, основательны ли были мои опасения или нет. Если я ошибся, то вы можете в любой момент вернуться обратно. В Шотландии же вы будете в полной безопасности.

«Я подумаю о вашем совете!» — написала Филли.

Джонстон удалился, а Филли и Тони начали обдумывать, что им следует предпринять в самом ближайшем будущем. Наконец Филли решила покинуть Ратгоф-Кастл и отправиться к Марии Стюарт на помощь. Она велела позвать Джонстона и поручила ему сделать все нужные приготовления для путешествия. Дело осложнялось тем, что ни у леди Лейстер, ни у Тони не было денег. Но Филли собрала все свои драгоценности и передала их Джонстону, который был очень опытным лицом в финансовых предприятиях. Он отлучился ненадолго из замка и на следующий день вернулся с деньгами и всем нужным для путешествия.

Филли написала до отъезда письмо мужу, в котором сообщила, что трагическое положение несчастной королевы Марии заставляет ее временно покинуть Ратгоф-Кастл и поехать в Шотландию, и ни одним словом не обмолвилась о своем недоверии к нему.

Джонстон приказал оставшимся людям говорить всем, кто будет спрашивать об обитательницах Ратгоф-Кастла, что они уехали в Шотландию.

В одно прекрасное утро старый замок снова опустел.

Приблизившись к Ратгоф-Кастлу, Брай счел нужным навести сначала предварительные справки, а затем лишь отправиться в замок. Вскоре он узнал, что дамы, жившие в замке, уехали на север. Но недоверчивый шотландец не допускал, что этот отъезд произошел по доброй воле Филли, и подозревал какие-то новые козни против нее. Он отправился в замок вместе с графиней Гертфорд, и ему пришлось убедиться, что Филли действительно покинула замок по собственному желанию.

— Что же теперь делать? — спросил он Кэт.

— Ведь мы знаем, что Филли уехала в Шотландию, так последуем за ней.

— Да, это верно, — согласился. Брай. — У меня вообще нет цели, кроме желания найти Филли. Вы можете воспользоваться случаем и повидаться в Шотландии со своим супругом.

— Я никогда больше не встречусь с ним! — сказала Кэт.

— Может быть, вам следовало бы еще посчитаться с ним! — насмешливо заметил Брай. — Впрочем, это — ваше дело! Итак, едем.

Графиня последовала за шотландцем, и они двинулись дальше, на север.

В тот же самый день, к вечеру, в Ратгоф-Кастле показалась другая кавалькада. Это были Вальтер Ралейг со своими слугами и лорд Сэррей.

Вместо управляющего замком приезжих встретила какая-то старуха. — Что вам угодно будет приказать?

— Это — Ратгоф-Кастл, поместье лорда Лейстера? — спросил Сэррей.

— Точно так, милорд! — подтвердила старуха.

— Живет здесь в замке одна дама… супруга лорда Лейстера? — продолжал свой допрос Сэррей.

— Да, она жила здесь, но теперь уехала в Шотландию к королеве Марии, а управляющий замком поехал провожать ее… Миледи покинула нас четыре дня тому назад и оставила письмо для своего супруга. Вот все, что мне известно, — закончила старуха.

По-видимому, она не была расположена оказывать гостеприимство такому количеству приезжих, но люди, утомленные долгой ездой, сами позаботились о себе и своих лошадях, они расположились во дворе замка, и старухе волей-неволей пришлось провести господ в дом.

— Вот непредвиденный случай! — сетовал Сэррей, обращаясь к своему спутнику. — Я никак не ожидал, что лорд Лейстер поступит так легкомысленно.

— Я думаю, что он не виноват в отъезде своей супруги, — возразил Вальтер Ралейг. — Если только правда, что она уехала в Шотландию.

— Что же вы намерены теперь делать? — спросил Сэррей.

— Я допрошу здешних слуг, обыщу замок, возьму письмо, которое леди оставила для Лейстера. А затем мы вернемся обратно. Я выполню, таким образом, данное мне поручение.

Сэррей промолчал.

При расспросе все служащие замка показали одно и то же. Они сообщили, в какой день Филли приехала в Ратгоф — Кастл и когда покинула его.

— А никто не приезжал к миледи, пока она была в замке? — спросил Сэррей.

— После отъезда графини сюда приезжали господин с дамой и очень удивились, узнав, что миледи уже нет больше в Ратгоф-Кастле! — ответила старуха.

По описанию посетителей Сэррей догадался, что мужчина был не кто иной как Брай.

— А куда поехали эти господа? — снова спросил он.

— На север, по направлению к Шотландии! — ответили слуги.

Обыск в замке тоже не дал никаких положительных результатов.

На другой день Ралейг повторил свое желание вернуться в Лондон, Сэррей должен был бы сопровождать его, но объявил, что желает раньше найти Филли. Оба долго спорили по этому поводу и наконец пришли к соглашению, Сэррей дал честное слово, что немедленно вернется в Лондон, как только отыщет Филли или если потеряет всякую надежду найти ее. Ралейг поверил ему на слово. Они простились, и Ралейг со своими людьми направился в Лондон, а Сэррей в сопровождении лишь одного слуги поехал в Шотландию.

Глава тридцать пятая
КОНЕЦ БОСВЕЛА
I

править

Как уже было сказано раньше, графиня Гертфорд не имела никакого желания встречаться со своим мужем. Тем не менее ей не удалось избежать свидания с ним.

На другой день по отъезде из Ратгоф-Кастла, к вечеру Кэт и ее спутника застала в дороге сильнейшая непогода. Вблизи не было никакого жилья, где можно было бы укрыться.

Брай, прекрасно знавший эту местность, вдруг вспомнил, что невдалеке располагалось поместье тех Дугласов, которые приютили у себя лорда Бэклея.

— Нам придется просить гостеприимства у Дугласов, — обратился он к графине, — хотя должен предупредить вас, что если Бэклей не умер, то мы наверное увидим его там.

— Неужели нет никакого другого места?

— К сожалению, нет! — ответил Брай.

— В таком случае нечего делать! — с глубоким вздохом согласилась графиня.

С трудом борясь с ветром, они добрались до замка Дугласа и попросили разрешения войти в дом.

Дуглас вышел в зал, чтобы встретить гостей, и был поражен, увидев Вальтера Брая.

— Я, кажется, знаком с вами, сэр, — сказал он. — Милости просим, господа!

Леди Гертфорд молча поклонилась.

— Мы очень благодарны вам, милорд, — проговорил Брай. — Конечно, вы знаете меня, мое имя — Вальтер Брай. Мне уже приходилось раньше просить вашего гостеприимства.

— Да, я вспомнил, — ответил Дуглас, протягивая руку Вальтеру, — пожалуйте, мой дом к вашим услугам.

Хозяин замка позвал слуг, которые провели гостей в отведенные для них комнаты.

— Когда немного отдохнете от дороги, прошу вас пожаловать сюда и поужинать вместе с нами! — радушно пригласил приезжих Дуглас.

Вероятно, Брай умышленно не назвал имя своей спутницы.

Когда путешественники привели в порядок свои туалеты, они спустились в гостиную, где уже собрались все члены семьи Дугласа, а также и муж Кэт, лорд Бэклей.

Очевидно, хозяин дома сообщил фамилию гостя, так как старый грешник, греясь у камина, с насмешливым любопытством поглядывал на дверь. Гости вошли, и Дуглас с семьей поднялись им навстречу.

Вдруг раздался громкий дикий вопль. Лорд Бэклей вскочил с кресла, и безграничный ужас выразился на его лице.

— Привидение, спасите! — вскрикнул он и, как сноп, повалился на землю.

Это произвело большой переполох в семье Дугласа. Все бросились приводить в чувство Бэклея, но ничего не помогло, так как это был не обморок, а удар.

— Я не думал, что он так боится вас, — обратился Дуглас к Вальтеру.

— Не я напугал его, а вот эта дама, — уточнил Вальтер.

— Вы видите перед собой графиню Гертфорд, супругу лорда Бэклея.

— Вам не следовало так поступать, — заметил Дуглас, наморщив лоб, — можно было потребовать объяснений от больного, не прибегая к таким мерам.

— Мы и не желали вступать с ним в объяснения, — ответил Брай, — наоборот, графиня ни за что не хотела видеть своего мужа. Очевидно, его убила нечистая совесть.

— Пожалуй, это верно, — пробормотал Дуглас. — Унесите отсюда покойника, — приказал он слугам. — Мы во всяком случае освободились от тяжелой обузы.

Леди Гертфорд оставалась холодно-равнодушной во время всей сцены, и это, казалось, никого не удивило.

Разговор за ужином не клеился, все рано разошлись по своим комнатам.

Ради приличия графиня Гертфорд осталась в замке до дня похорон мужа, но, как только предали земле тело человека, сделавшего так много зла Кэт и Вальтеру Браю, путешественники двинулись дальше по берегу озера Лохлевин, где они надеялись найти свою дочь.

Филли приехала в Лохлевин как раз в то время, когда не удался побег королевы. Случайно она поселилась в Кин росе и там узнала обо всем происшедшем.

Переезд Филли и Тони был совершен вполне благополучно. Обе они переоделись в мужские костюмы, которые приобрел для них Джонстон, от него же Филли узнала о неудачной попытке Георга Дугласа. По поручению графини Лейстер Джонстон познакомился поближе с молодым Дугласом и передал ему желание Филли поступить в качестве пажа к кому-нибудь из лиц, имеющих доступ в Лохлевинский замок. Георг Дуглас пришел в восторг от этой мысли и обещал исполнить желание молодой женщины.

Тем временем в Кинрос приехала графиня Гертфорд с Вальтером Браем. Она поселилась в больших аппартаментах и оставила при себе Брая в виде шталмейстера. Вальтер тщетно разыскивал Филли и уже начал приходить к заключению, что граф Лейстер или убил, или куда-нибудь далеко запрятал свою молодую жену.

Однажды Брай шел, глубоко задумавшись, по берегу озера и вдруг услышал, как чей-то знакомый голос назвал его по имени. Он быстро поднял голову и увидел перед собой графа Сэррея.

— Я очень рад, что встретил вас, — обрадовался граф. — Но прежде всего должен сделать вам выговор. Своим бегством вы чрезвычайно затруднили то дело, за которое мы с вами так горячо взялись.

— Я тоже чрезвычайно рад видеть вас, милорд, — ответил Брай, — но совершенно не понимаю, в чем вы меня обвиняете. Будьте так добры, объясните мне, что произошло со времени нашего последнего свидания.

— Пойдемте со мной, — предложил Сэррей, — и у меня дома поговорим.

Брай с большим вниманием слушал своего друга и, когда тот кончил рассказ, показал ему свидетельство о браке Филли с Лейстером.

— Ах, если бы нам только удалось найти теперь Филли, — облегченно вздохнул Сэррей.

— Да, если бы удалось, — грустно повторил Брай. — А вы не сделаете визита графине Гертфорд? — спросил он затем.

— Пожалуй, — ответил Сэррей после некоторого раздумья, — я пойду с вами, хотя должен сознаться, что мне было бы приятнее, если бы она не приезжала сюда.

Приятели собирались уже уходить, когда Сэррею доложили, что его желает видеть какой-то паж. Вошедший был молод и красив. Взглянув внимательно на обоих мужчин, он уверенно обратился к Сэррею, точно раньше знал его.

— Некто, желающий сделать вам сюрприз, просит вас последовать за мной.

— Сегодня у меня нет времени, — ответил граф, — приходи завтра, тогда я пойду с тобой.

Паж поклонился и молча вышел, а Сэррей вместе с Браем отправились к графине Гертфорд. Визит продолжался недолго, и через час Сэррей вернулся к себе. Тут его ожидал прежний паж, который объяснил ему, что пришел снова по поручению Филли, желающей видеть графа. Сэррей узнал, что мнимый паж — не кто иной, как Тони Ламберт, и поспешил пойти с ней к молодой графине Лейстер.

Это свидание вполне убедило Филли, что ее муж — недостойный человек и без зазрения совести принесет ее в жертву своим честолюбивым планам. Тем не менее она отказалась ехать в Лондон и выступить обвинительницей Лейстера. Она написала, что ей ничего не нужно от этого человека и она не желает больше никогда в жизни встречаться с ним.

Сэррей и не настаивал на ее поездке в Лондон. Ему, главное, нужно было знать, что Филли находится в безопасности.

Когда он сообщил молодой женщине, что ее мать и Брай приехали в Кинрос, она сначала не хотела видеть графиню Гертфорд, но затем склонилась на уговоры Сэррея и пригласила к себе графиню вместе с Браем.

Филли не могла любить свою мать, а Вальтер Брай внушал ей какой-то страх, поэтому первые минуты их встречи прошли несколько натянуто, но Сэррею удалось очень скоро сблизить между собой маленькое общество, и разговор сделался непринужденным.

Заговорили, конечно, о королеве шотландской, и все согласились, что необходимо содействовать ее освобождению. Джонстон сообщил об обещании Георга Дугласа, которого Сэррей видел в Дэмбертоне среди приверженцев Марии Стюарт, дать возможность Филли проникнуть в Лохлевинский замок, и это именно он придумал, чтобы она явилась к старику Дугласу в виде негритенка.

Когда Мария переехала через Лохлевинское озеро и направилась в Гамильтон, за ней последовали и ее друзья. В Гамильтоне удалось поставить на ноги часть войска, пожелавшего сражаться за шотландский трон в пользу Марии Стюарт. Судьба королевы вошла в новую стадию, и, может быть, недоставало лишь немного, чтобы дело приняло благоприятный оборот для несчастной Марии Стюарт.

Большая часть дворянства, свыше четырех тысяч человек, перешла на сторону королевы, по-видимому, Мюррею не особенно доверяли, боялись его жестокости. Но в лагере королевы тоже не было полного согласия. Ее приверженцы собирались требовать для нее трона лишь при соблюдении определенных условий, и все это произошло из-за Босвела. Как раз в то время, когда судьба Марии Стюарт начала принимать благоприятный оборот, в Шотландии узнали об ирландских похождениях Босвела, и ни у кого не было желания видеть рядом с шотландской королевой какого-то искателя приключений. Поэтому Марии Стюарт было поставлено условие окончательно разойтись с Босвелом и выйти замуж за другого. Королева не соглашалась на это требование, вследствие чего между ее приверженцами возникали бесконечные споры и неудовольствия. Между тем, главный предмет раздора в лагере королевы, то есть злополучный Босвел, после своего похождения в Белфасте был захвачен в плен датчанами вместе со всеми своими судами и людьми.

Однажды по северной части шотландского полуострова, принадлежавшего Дании и представлявшего собой ровное песчаное место, лишенное всякой растительности, ехали два всадника. Несмотря на то, что лето было в полном разгаре, нигде не видно было ни одного цветка, не слышно было ни голосов птиц, ни жужжания насекомых. Палящая жара гнетуще действовала на изнемогающих от жажды всадников и их лошадей.

— Я думаю, что мы едем по ложному следу, — прервал наконец долгое молчание слуга. — Если адмирал узнает об этом, то не похвалит нас.

— Мой отец всегда доволен тем, что я делаю!

— Вам-то он ничего не скажет, капитан, — заметил слуга, а мне так достанется, что и жить пропадет охота, если он узнает, куда мы едем.

— Не беспокойся, старина, никто ничего не узнает, а если что — я возьму вину на себя. Однако наши лошади погибают от жары. Выкупаем их в море.

Оба всадника подъехали к воде. Вдруг слуга крикнул:

— Господи милосердный, там плывет какое-то тело!

Капитан глянул в ту сторону, куда слуга указывал рукой, и действительно увидел плывущий труп.

Молодой кинулся к нему и, собрав все силы, вытащил мертвое тело на берег.

Утопленник был совершенно раздет, и на его шее резко виднелась синяя полоса.

— Великий Боже, — вдруг вскрикнул слуга, — да ведь это ваш дядя Мартин. Его задушили, а потом бросили в воду.

— Возьми тело на свою лошадь и поезжай в Лоймиг, — приказал капитан. — Жди там, пока адмирал не вернется, и расскажи ему, где мы нашли труп.

Слуга повиновался и медленно поехал назад, а капитан, несмотря на томительную жару, быстро помчался вперед.

Прискакав к гавани, капитан передал лошадь стоявшему у пристани мальчику и, сев в лодку, направился к стоявшему на якоре фрегату, на котором он был командиром.

Молодой капитан был сыном датского адмирала Торденскильда и племянником его брата, тоже адмирала, которого очевидно убили и бросили в море пираты.

Капитан Торденскильд решил догнать морских разбойников, которые не могли уплыть далеко, и отомстить им за смерть своего дяди. Ему действительно скоро удалось догнать подозрительное судно, которое оказалось фрегатом Босвела.

Накануне у Босвела действительно произошла стычка с Мартином Торденскильдом, бывшим командиром сторожевого корабля. Хотя тот и погиб, но Босвелу пришлось потерять много людей, и теперь он не мог устоять против нового нападения. Капитан Торденскильд взял в плен Босвела вместе со всеми его людьми и привез его в Копенгаген, где над ним назначен был суд. Дальнейшая судьба злополучного супруга Марии Стюарт не вполне известна. Утверждают, что его приговорили к смертной казни, а затем помиловали, и в тюрьме он сошел с ума и умер через несколько лет всеми забытый.

Несогласие между Марией Стюарт и большей частью ее приверженцев не могло дать хороших для нее результатов. Королева во главе своего войска хотела двинуться в Эдинбург, но регент, собравший в течение десяти дней значительную армию, объявил Марии Стюарт, что в Шотландии имеется лишь один законный повелитель — ее сын король Иаков Шестой.

Мария Стюарт вынуждена была вернуться в Дэмбертон, где командиром был лорд Флеминг, и должна была оказаться там в осаде. Но шотландские лорды, приверженцы Марии Стюарт, и слышать не хотели об оборонительном положении, они настаивали на наступлении и двинулись вперед, навстречу Мюррею.

13 марта 1568 года состоялась битва, после которой у Марии Стюарт не осталось никакой надежды вернуть шотландский трон. Ее приверженцы сражались храбро, но были крайне неосторожны. Две тысячи человек попали в лощину и были совершенно уничтожены мушкетерами регента. Сражение длилось всего три-четыре часа и заставило уцелевшую часть людей королевы обратиться в бегство. Мюррей, увидев победу, приказал щадить жизнь побежденных и обращаться вежливо с пленными.

Окруженная небольшим количеством слуг, Мария Стюарт отправилась сначала на юг Шотландии и, достигнув бухты Солвэя, остановилась в нерешительности — повернуть ли ей во Францию или в Англию. Во Франции ее во всяком случае ожидал прием, но Англия была ближе. Мария Стюарт, усталая и измученная, склонялась бежать в Англию, хотя большинство ее свиты советовало предпочесть Францию. Лорд Геррьес бросился на колени перед королевой, умоляя ее не ездить в Англию. Он говорил ей о непостоянстве Елизаветы, ее ненависти к Стюартам, но его просьбы остались тщетны, и Мария послала именно его просить для нее разрешения вступить на английскую землю. Разрешение она получила, но, не дождавшись его и боясь попасть в руки врагов, в сопровождении лишь двадцати человек, выехала 16 мая в Кумберлэнд.

Из лиц, сопровождавших несчастную королеву, остались в Шотландии Джонстон, Брай, Филли, Тони и Георг Дуглас, в Англию же поехали Сэррей, графиня Гертфорд и сестры Сэйтон: Мария и Джэн.

Мюррей потребовал от Англии выдачи своей сестры, тогда Мария Стюарт написала письмо Елизавете, прося ее защиты.

Глава тридцать шестая
КЛЯТВЕННОЕ ОБЕЩАНИЕ
I

править

В период царствования королевы Елизаветы главнейшую в государстве роль играли Бэрлей и Лейстер, но невольно бросается в глаза, что лорд Сесил Бэрлей был настолько же великим государственным человеком, насколько Дэдлей — ничтожным. Но именно это-то соотношение и обусловливало собою прочность положения каждого из них. Если бы Бэрлей захотел, то он мог бы в любой момент устроить грандиозное падение фаворита королевы. Но если бы Лейстер пал, то Елизавета могла бы направить свои симпатии на другого, который оказался бы, может быть, далеко не таким ничтожным, как Дэдлей, и стал бы оспаривать влияние и власть первого министра. Возможно, что тогда Елизавета даже склонилась бы к мысли о замужестве. Поэтому Бэрлею было выгоднее, чтобы около королевы находился льстивый и любезный, но совершенно ему не опасный Лейстер.

Когда Бэрлей получил первые донесения Вальтера Ралейга, сообщавшего о мерах, принятых им для расследования тайн, связанных с браком графа Лейстера, то он принял их более, чем хладнокровно. Он спокойно продолжал заниматься текущими делами и только покончив с ними, крикнул дежурного курьера и приказал ему немедленно отправиться к лорду Лейстеру, чтобы пригласить его для разговора о весьма важном деле.

Курьер прибыл к Лейстеру в такой ранний час, когда тот по привычке еще почивал, но инстинктивно почувствовал, что дело неладно, поэтому поспешил к премьер-министру.

Бэрлей имел привычку вести все свои дела с абсолютным спокойствием, поэтому не упустил ни одной из формальных тонкостей церемонии приема и только потом приступил к беседе.

— Милорд! — сухим голосом начал он. — Я получил рапорт сэра Вальтера Ралейга, тем не менее считаю нужным сначала поговорить с вами, прежде чем представлю этот рапорт на благоусмотрение ее величества.

Лейстер изменился в лице, но попытался казаться совершенно равнодушным.

— Это очень любезно с вашей стороны, милорд, — ответил он. — Надеюсь, что рапорт сэра Ралейга вполне подтвердил мои показания?

— Нет, этого я не могу сказать, наоборот, из рапорта совершенно ясно видно, что ваш Кинггон является еще гораздо более отъявленным негодяем, чем, быть может, даже вы это предполагаете, и это обстоятельство кажется единственным, которое говорит в вашу пользу.

Неожиданность подобного оборота дел вызвала Лейстера на страшную неосторожность.

— Неужели Кингтон выдал меня — спросил он.

— Прежде — да, — ответил Бэрлей. — Но теперь он выдал с головой только самого себя. Однако будьте любезны лично просмотреть все бумаги, а потом мы уже поговорим с вами.

Бэрлей занялся другим делом, а Лейстер погрузился в чтение поданных ему министром бумаг.

— Дело приняло такой оборот, которого я никак не ожидал! — сказал он наконец.

Бэрлей встал с кресла и, подойдя к нему, произнес:

— Это — естественное следствие доверия, оказываемого преступникам, милорд! Теперь будет очень трудно отвратить дурные последствия происшедшего.

— Да, да, конечно! Но я вижу, что вы полны участия ко мне и готовы оказать мне свою помощь…

— В этом вы, пожалуй, правы. Тем не менее, я руководствуюсь желанием избавить ее величество королеву от лишнего и очень глубокого огорчения… Таким образом, если я и готов помочь вам, то только ради нее…

— Ах, я отлично понимаю вас!… Разумеется, я даже и не смею рассчитывать на такую снисходительность, потому что слишком провинился перед ней… Но, несмотря на все это, поверьте мне, милорд, что если кто обманут во всем этом деле, так только я один!

— Я только что сказал то же самое, милорд.

— Так, значит сэр Брай овладел документом и бежал! — произнес Лейстер. — О, это — очень опасный человек. Для меня он опаснее даже лорда Сэррея!… Быть может, он уже в Лондоне? Или только направляется сюда?

— Возможно, если он имеет основание предполагать, что особа, которой он настойчиво интересуется, находится здесь.

— Так, так… Должно быть, это так, потому что и ее мать несколько дней тому назад явилась ко мне и потребовала у меня свидания с дочерью… Я разрешил…

Бэрлей улыбнулся и произнес:

— Станем с самого начала на правильную точку зрения. Раз мы говорим об этой даме, то для меня и вас она теперь должна быть совершенно посторонней личностью…

— Ну да… Я понимаю вас, милорд… Но не следовало ли нам арестовать графиню Гертфорд и сэра Брая? Быть может, они спелись теперь друг с другом?

— Это очень возможно! Но ваше предложение совершенно неприемлемо. В настоящее время нам остается только предоставить события их естественному ходу. Подождите, пока прибудут арестованные, тогда и видно будет, что нам предпринять. Да и вообще, пока сэр Ралейг вернется, у нас много времени, а мало ли что еще может случиться за это время? Пока вы будете следить за тем, чтобы никто из замешанных в это дело не мог пробраться к ее величеству королеве, и в этом будет состоять ваша специальная задача. Нужно позаботиться, чтобы к ней не проникло ни какое-либо известие, ни какое-либо лицо. Ну, а сделать это вам легче, чем кому бы то ни было!

— Это правда, — пробормотал Лейстер. — Милорд, примите уверения в моей неизменной готовности быть всегда к вашим услугам!

— Я рассчитываю на это, — холодно ответил Бэрлей.

С этим они расстались.

С того времени, как предъявленное Лейстеру обвинение с особенной силой пробудило в королеве ревнивые сомнения, ее отношения к фавориту резко изменились. Она не допускала его дальше порога своих внутренних покоев и на каждом шагу показывала полное безразличие к нему. Но это касалось только их внутренней; интимной, скрытой от глаз придворных жизни, С внешней же стороны все как будто шло по-старому, и придворные не сомневались, что Лейстер находится в полной силе своего значения и влияния.

Весьма понятно, что подобное положение требовало от лорда двойной бдительности, и его шпионы были рассеяны по всем уголкам дворца. Однако это было отлично известно лорду Бэрлею, и потому-то он и сказал, что Дэдлею легче, чем кому бы то ни было, предупредить вторжение враждебных элементов. И на самом деле это было нетрудно сделать: без ведома Лейстера никто не мог быть допущен к королеве.

В скором времени трое арестованных Ралейгом в Кэнмор-Кастле были доставлены в Лондон и по приказанию Бэрлея были временно заключены в Тауэр.

Бэрлей немедленно известил Лейстера, что арестованные прибыли, и тот поспешил навестить канцлера. Они имели продолжительный разговор, и последующие действия Дэдлея явились результатом этого собеседования.

На третью ночь после прибытия Кингтона в Тауэр дверь его камеры открылась в непривычное время. Сначала появился тюремщик с фонарем, за ним вошел какой-то человек, укрытый длинным, широким плащом. Тем не менее Кингтон сразу догадался, кто этот человек.

— Оставьте нас, — сказал пришедший тюремщику, — и не возвращайтесь, пока я не кликну вас.

Тот поставил фонарь на пол и вышел из камеры.

— Мне приходится встретить вас в довольно-таки странном виде, — начал посетитель, — а это не говорит в пользу прославленного ума сэра Кингтона!

— Да, милорд! — согласился Кингтон.

— Не называйте меня так, это ни к чему.

— Хорошо!… Но ведь я сам был обманут и только благодаря этому все мои расчеты потерпели позорное крушение!

— А заодно вы решили обмануть и меня? Не могу не заметить вам, что вы выказали себя вдвойне негодяем!

— Я не заслужил этого от вас! Я имел самые лучшие намерения, и все, что было сделано мной, основывалось на старании направить всю историю к вашей пользе. Но — увы! — результаты получились не те, каких я ждал, и я же первый пострадал от этого.

— Да, Кингтон. Но пока потеряны далеко не все надежды, и я все еще достаточно могуществен, чтобы позаботиться о твоей судьбе, если ты и в дальнейшем выкажешь себя преданным слугой, — произнес Лейстер.

— Не сомневайтесь в этом! Я был и буду предан вам всем телом и душой, даже если мне и придется поплатиться жизнью за то, что я ошибся в своих расчетах.

— Хорошо, Кингтон. Ты, наверное, уже много думал над своим, точнее сказать, нашим положением. Так как же, по-твоему, можно изменить его к лучшему?

— Для вас это легче легкого. Останьтесь при своих прежних показаниях, свалите всю вину на меня. Скажите, что в церкви я, переодевшись в ваши одежды, играл вашу особу, и это должна будет подтвердить также и сама леди, ваша супруга. Тут она, кроме того, потребует, чтобы старый Ламберт и Тони дали такие же показания. И тогда ваше дело будет в порядке, ведь с Пельдрамом никто не будет считаться.

Лейстер почувствовал всю затруднительность своего положения, он никак не мог решиться поступить так с Филли, которую все еще любил.

— Да, но ведь остаются еще Сэррей и Брай, главное, Брай, в руках которого находится документ! — вполголоса сказал он.

— Но раз свидетели дадут те показания, о которых я только что говорил, то документ теряет всю свою силу. Кроме того, я могу показать, что для совершения обряда я воспользовался не настоящим, а тоже переодетым священником. Для того же, чтобы стать законным мужем вашей супруги, я выкажу готовность обвенчаться с ней по всей форме, тогда пусть со мной поступят, как повелевает строгость законов. Ваша супруга станет моей вдовой, и оба вы будете совершенно свободны.

— Тьфу, черт! — воскликнул Лейстер. — Какой позорный план, не говоря уж о том, что приходится уговаривать слишком много действующих лиц, чтобы он мог удасться!…

— Да, но такой план спасет вас, а вы достаточно могущественны, чтобы заставить всех действующих лиц играть назначенные вами роли!

— Я никогда даже не попытаюсь сделать это.

— Так неужели же Сэррей и Брай должны восторжествовать? Неужели вы, человек, который мог быть первым в Англии, станете последним? А позор?..

— Довольно, молчи. Я еще подумаю о твоем плане, — произнес Лейстер. — Во всяком случае я хочу дать тебе маленькую надежду. Мне кажется, что я сумею найти возможность вывести тебя из Тауэра. Кстати, как ты думаешь, не лучше ли устроить исчезновение Ламберта и Пельдрама?

— Да, но чтобы они исчезли окончательно и навсегда. Ну а что с Браем?

— До сих пор ничего неизвестно.

— Вам следует обратить на него особенное внимание, это самый опасный противник.

— Я это и сам понимаю, но пока ничего невозможно поделать. Ну, прощай. Быть может, мы скоро увидимся.

Лейстер оставил своего слугу в Тауэре в самом неопределенном состоянии духа.

Бэрлей счел совершенно неразумным немедленно докладывать королеве о прибытии арестованных. Кроме того, предоставляя графу Лейстеру полную свободу действия, он надеялся еще заставить королеву забыть о всей этой истории. А тут еще и политические события — главным образом шотландские дела — целиком поглощали внимание Елизаветы.

Наконец в Лондон прибыл и сам Ралейг. Он явился к Бэрлею, представил ему обстоятельный доклад, и, разумеется, Бэрлей сразу увидал в нем выгоды для Лейстера.

— Хорошо, сэр, очень хорошо! — ответил он Ралейгу. — Вы выполнили ваше поручение именно так, как и надо было ожидать от вас. Однако мы мало чего добьемся, если на основании данных вашего следствия возбудим судебное преследование. Подумайте только, стоит ли в сущности все это дело тех неприятностей, которые оно может вызвать?

— Я и сам такого же мнения! — ответил Ралейг.

— В таком случае в данный момент королеве можно сообщить только то, что известная особа скрылась, причем надо заметить, что за ней последовали Сэррей и Брай. Что же касается преступлений, совершенных арестованными вами лицами, то они не касаются непосредственно лорда Лейстера и могут быть рассмотрены в обычном судебном порядке без личного вмешательства ее величества.

— Вашей светлости это виднее, — ответил Ралейг. — Я же, со своей стороны, буду ожидать приказания королевы явиться к ней с докладом.

Бэрлей отпустил Ралейга и тотчас же призвал Лейстера. Последний явился немедленно. В кратких словах министр сообщил ему обо всем. В первый момент Дэдлей насмерть перепугался, но вскоре понял, какие выгоды давал ему такой оборот дела и каким образом он мог бы лучше всего использовать создавшееся положение.

При первом представившемся случае Бэрлей доложил королеве о прибытии Ралейга и о результатах следствия.

Елизавета молча выслушала его, а затем промолвила:

— Значит, у нас все-таки нет никаких доказательств? В таком случае будем ждать, пока вернется сюда Сэррей.

Елизавета даже не выказала желания сейчас же поговорить с Ралейгом, а когда позднее он появился при дворе, то она ни словом ни обмолвилась об этом деле, что дало пищу самым различным предположениям. С одной стороны, Елизавета могла уже простить графу Лейстеру. С другой стороны, все это могло означать, что королева просто ждет, пока улики и доказательства будут налицо, чтобы тогда обрушить на голову Дэдлея всю кару.

По врожденному легкомыслию Лейстер склонялся к первой мысли и, наверное, попытался бы снова приблизиться к королеве, если бы Бэрлей не предостерег его от этого.

Тем временем Бэрлей разрешил ему освободить Кингтона из Тауэра и временно спрятать где-нибудь в своих владениях. Зато Пельдрам и Ламберт были приговорены шерифом к нескольким годам заключения в тюрьме. Все это дело казалось преданным забвению навсегда, тем более, что из Шотландии доносились такие слухи о тамошнем положении дел, что трудно было допустить, чтобы Филли и Сэррей вернулись обратно.

Однако, несмотря на все это, Сэррей вдруг появился в Лондоне.

Прибытие Сэррея привело в немалое замешательство не только самого Лейстера, но также и Бэрлея и Ралейга.

Сейчас же по приезде в Лондон Сэррей явился к Ралейгу, но убедился, что тот далеко не расположен действовать в его пользу. Тогда он отправился к Бэрлею, но и тут встретил совершенно такое же отношение. Тем не менее министр обещал ему исходатайствовать аудиенцию у королевы: ведь Сэррей кинул обвинение Лейстеру в присутствии всего двора, поэтому как следствие, так и объявление приговора тоже должны были произойти в такой же обстановке.

Сэррей явился на эту аудиенцию одетый в парадное платье. Придворные пугливо избегали его, граф Лейстер снова высоко держал голову, а королева бросала на Сэррея грозные взгляды. Она спросила:

— Вы, кажется, прибыли из Шотландии, сэр?

— Да, ваше величество, и именно затем, чтобы выкупить оставленное в залог слово.

— Ну, вы с этим не очень-то торопились, как я вижу. Тем не менее ваше обвинение против лорда Лейстера, кажется, окончательно провалилось. Где та женщина, которой вы так особенно интересовались?

Леди Лейстер в Шотландии, ваше величество. Она поняла всю недостойность поведения супруга и решила навсегда покинуть его. Так как она в безопасности и не желает больше иметь ничего общего с лордом Лейстером, то всякое дальнейшее расследование предъявленного мною обвинения излишне.

— И вы являетесь сюда только для того, чтобы сказать это? — возмутилась королева. — Ну это слишком, лорд Сэррей!

— Я ручался своим словом, ваше величество. Я — ваш верноподданный и должен подчиниться вашему приговору. Но для того, чтобы доказать, что я возбудил обвинение не по злобе или легкомыслию, я позволю себе представить вам вот этот документ. Лорд Лейстер отрицает, что он женат, эта же бумага говорит совсем обратное.

Сэррей достал доверенный ему Браем документ и протянул его королеве. По ее знаку Бэрлей взял у него из рук бумагу и вслух прочел ее содержание.

Королева бросила на Лейстера строгий, испытующий взгляд. Дэдлей бросился на колени и воскликнул:

— Ваше величество! Я имел честь только что объяснить вам… Мой слуга Кингтон…

— Ах, да, да, знаю, — поспешно перебила его Елизавета, — и совершенно не имею желания выслушивать все это во второй раз. Вообще я смотрю на все это дело как на законченное. Документ, представленный вами, лорд Сэррей, подложен, а ваше обвинение несправедливо, хотя я и готова признать, что вы сами были введены в заблуждение.

Сэррей стоял, словно пораженный громом, и не в силах был проронить ни единого слова.

— Объявляю вас, лорд Лейстер, свободным от предъявленного вам обвинения, — продолжала королева. — А вы, лорд Сэррей, сэр Брай, равно как та женщина, из-за которой загорелось все это дело, и Кингтон, служащий у графа Лейстера, — все изгоняетесь из пределов нашего государства. Вы, лорд Сэррей, будете находиться в изгнании, пока мне не заблагорассудится изменить свой указ об этом, а остальные изгоняются навсегда. Ступайте, лорд Сэррей! Вас, наверно, заждались в Шотландии.

Сэррей вышел из зала, а королева дала знак, что официальная аудиенция окончена. В сопровождении придворных дам и Лейстера она отправилась в свои апартаменты. Бэрлей, которому надо было еще переговорить о разных делах с королевой, остался тем не менее в зале, как бы желая дать Лейстеру возможность окончательно оправдаться перед королевой наедине.

Эпилог всей этой истории вызвал массу разговоров и удивлений. Но Елизавета имела достаточно времени, чтобы на досуге пораздумать над всем этим делом и прийти к верному способу поддержать свое достоинство. Однако ей удалось сделать все это только внешне, потому что внутренне она чувствовала себя более несчастной, чем когда бы то ни было, и проклинала, как никогда, блеск, пышность и власть, за которые ей приходилось расплачиваться такой дорогой ценой. Однако она убедилась в том, что по крайней мере ей хоть удалось обмануть окружающих, а в сущности именно это и было ее целью.

Прибыв в свои апартаменты, Елизавета отпустила придворных дам и осталась наедине с Лейстером.

— Ваше величество!… Высокая милость… — остановившись на пороге дверей, льстивым голосом начал было Дэдлей.

— Молчите, Дэдлей! — перебила ею Елизавета. — Только из-за великой милости я поступила так… Но если эта милость и не была заслужена вами, то обстоятельства требовали от меня такого отношения. Что же касается вас самого, то вы действовали самым бессовестным образом.

— Я признался в своей вине!

— Да, признались… А признались ли вы в том, что тайно помогли скрыться своему слуге, что заставили исчезать свидетелей его или — вернее — ваших проделок? Короче говоря, вы пытались обмануть меня. Но на этот раз вы поступили так, как только я сама могла желать!… Зато мой прекрасный сон кончился… Вы останетесь в прежней должности, граф Лейстер, вы по-прежнему будете близко стоять ко мне, но берегитесь! Больше думайте теперь над тем, что вы собираетесь делать!… Только при этом условии мы попытаемся простить вас, а может быть, и забыть происшедшее!

Сказав это, королева отвернулась от своего фаворита и сделала рукой движение, которое означало приказание удалиться.

Лейстер встал с колен и, словно побитая собака, выскользнул из комнаты.

В зале он встретил Бэрлея и шепотом сказал ему.

— Королева знает все!

— Все? — в изумлении переспросил Бэрлей.

— Да, милорд, но она не сердится на нас, она рада, что история наконец кончилась.

— Мы можем поздравить себя с этим. Но все-таки, милорд, замечу, что у ее величества имеются еще какие-то посторонние глаза и уши, кроме нас с вами! Нам нужно быть начеку. Поэтому постарайтесь как можно скорее спровадить Кингтона.

— Это будет сделано!… Ну а документ у вас?

— Вот он, передаю его вам в качестве сувенира!

Говоря это, лорд Бэрлей улыбнулся, но Лейстер, не обратив внимания на этот насмешливый тон, поспешно схватил документ.

— Благодарю вас! — почти простонал он и бросился вон из дворца.

Бэрлей приказал доложить о себе королеве и был немедленно принят Елизаветой. Он застал свою повелительницу в состоянии высшего возбуждения. До сих пор она находила в себе силы владеть собою, но с того момента, когда Лейстер ушел от нее, она уже не могла больше притворяться.

— Милорд Бэрлей! — сказала она ему. — Вы видите перед собой разбитое сердце. Но этот урок был необходим, чтобы сделать меня тем, чем я стала. Благодарю вас за разумное направление дела, но не будем больше никогда говорить о нем. Клянусь вам, что впредь я и думать не буду о замужестве и что меня так и опустят в могилу девственной королевой… Ну, что у вас?

Во время этих слов Бэрлей несколько раз поклонился королеве с выражением глубокого сочувствия на лице. Когда она кончила, он подал ей папку с бумагами и произнес:

— Ваше величество, слухи о поражении партии королевы Марии Стюарт подтверждаются. Шотландская королева снова бежала и испрашивает защиты и покровительства у вас. Ваше величество, по всей вероятности, в настоящее время она уже находится на английской территории.

Елизавета гордо вскинула голову.

— Мария явилась сюда? — вырвалось у нее. — Ну что же, она найдет в Англии защиту. Дайте ей знать об этом!

По мере того, как Елизавета читала письмо несчастной Марии Стюарт, выражение торжествующей радости все ярче отражалось на ее лице. В этом письме Мария почтительно и скорбно испрашивала английского заступничества, она упоминала, что взбунтовавшиеся подданные сначала продержали ее в тюремном заключении, а потом и вовсе выгнали из государства. Теперь она нашла приют у лорда Геррьеса, но ее состояние самое плачевное, она не успела ничего взять с собой не только из драгоценностей, но даже из платья, к тому же ей пришлось еще проделать более шестнадцати миль пешком. Мария заканчивала письмо признанием, что после Бога ей не на кого больше надеяться, как на Елизавету.

— Смотрите, милорд, — сказала Елизавета с холодной горделивой радостью, — вот какая судьба ждет королеву, если она забывает, что не имеет права быть женщиной. Пошлите курьера к шотландской королеве, пусть он отвезет ей разрешение пребывать в пределах моего государства, а на вечер созовите совет министров.

На состоявшемся вечером совете главным образом обсуждался вопрос, как быть с Марией Стюарт.

Елизавета могла поддержать Марию, помочь ей снова вернуть трон. Англия могла предоставить Марии временное убежище, чтобы потом переправить ее во Францию.

Елизавета могла стать судьей между Марией и ее восставшими подданными.

Наконец, английское правительство могло перейти на сторону восставших шотландских лордов и посмотреть на Марию как на пленницу.

Каждый из этих вариантов подвергся тщательному обсуждению и критике. Но было очевидно, что Елизавета внутренне уже приняла определенное решение, она распустила совет, не высказав, к чему именно склонилась сама.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Книга вторая

править
ДВОРЦОВЫЕ СТРАСТИ

Глава первая. ГРАФ ЛЕЙСТЕР

Глава вторая. ГОЛОС СОВЕСТИ

Глава третья. ВОЗМЕЗДИЕ

Глава четвертая. МАРИЯ СТЮАРТ И РЕФОРМАТОР

Глава пятая. МАРКИЗ КАСТЕЛЯР

Глава шестая. СВАТОВСТВО

Глава седьмая. СЕНТ-ЭНДРЮ

Глава восьмая. СТАРАЯ НЕНАВИСТЬ

Глава девятая. МАРИЯ И ЛЕЙСТЕР

Глава десятая. НЕМАЯ

Глава одиннадцатая. ОТКАЗ

Глава двенадцатая. НЕВЕСТА ЛОРДА

Глава тринадцатая. ДАВИД РИЧЧИО

Глава четырнадцатая. УБИЙСТВО РИЧЧИО

Глава пятнадцатая. НЕПОСТОЯНСТВО

Глава шестнадцатая. В БУДУАРЕ КОРОЛЕВЫ

Глава семнадцатая. РАСЧЕТЫ С ДРУЗЬЯМИ

Глава восемнадцатая. ГРАФ БОСВЕЛ

Глава девятнадцатая. УБИЙСТВО ДАРНЛЕЯ

Глава двадцатая. ЛАМБЕРТ

Глава двадцать первая. ГОСПОДИН И СЛУГА

Глава двадцать вторая. ОБВИНИТЕЛЬ

Глава двадцать третья. КРИЗИС

Глава двадцать четвертая. ПРОКЛЯТИЕ ЗЛА

Глава двадцать пятая. ДОКУМЕНТ

Глава двадцать шестая. ОБМАНУТЫЙ РАСЧЕТ

Глава двадцать седьмая. СЕРЕБРЯНАЯ ШКАТУЛКА

Глава двадцать восьмая. В ЗАМКЕ ЛОХЛЕВИН

Глава двадцать девятая. БЕГСТВО

Глава тридцатая. ПОХОЖДЕНИЯ БОСВЕЛА

Глава тридцать первая. ТАЙНА ЛОРДА СПИТТЫ

Глава тридцать вторая. ПИРАТ КОРОЛЕВСКОЙ КРОВИ

Глава тридцать третья. МЕСТЬ

Глава тридцать четвертая. В РАТГОФ-КАСТЛЕ

Глава тридцать пятая. КОНЕЦ БОСВЕЛА

Глава тридцать шестая. КЛЯТВЕННОЕ ОБЕЩАНИЕ