Две сестры править
В одном большом городе жили две сестры, Жанетта и Павлина. Жанетта, по счастью, была красавица, и — по несчастью, очень рано сама о том узнала. Любила часто смотреться в зеркало — это натурально; любила наряжаться — это простительно; старалась обработать свои способности — это похвально; наконец, думала, что ей более уже ничего не нужно — это глупо. В самом деле, она искусно играла на клавесине, пела бравур-арии до высшего F, рисовала сельские виды с образцов Гакерта, вышивала цветы с натуры. Надобно однако заметить, что Жанетта играла на клавесине только в больших собраниях, пела арии только в концертах, рисовала — для публичной галереи, вышивала цветы для щегольских подвязок и для заслонов перед камином. Сидя дома, беспрестанно жаловалась на скуку, потому что уже более ста раз от матери слыхала похвалы красоте своей. Чтобы старая истина сия казалась новее и любезнее, надлежало слушать ее от людей посторонних; для того Жанетта каждый день хотела быть в собраниях. Но, как известно, что женщины не очень щедры на похвалы особам одного с ними пола, и что мужчины, напротив того, всегда и везде прославляют милых; то Жанетта, любила быть более с мужчинами.
Может быть Павлина, сестра ее, так же думала бы и поступала; но, по счастью или по несчастью, никто не хотел хвалить ее, никто не замечал ее, потому что оспа без милосердия изуродовала лице ее. В приятных дарованиях также она не могла равняться с сестрою; изрядно бренчала на гитаре, пела изрядно же, но только простые песни. Хотя в рисовании она успела столько же, как и Жанетта; однако никто не заметил ее искусства. Три ландшафта, ею нарисованные, висели в спальне матери; никто другой не мог их видеть, потому что сколько прелестная Жанетта была смела, столько непригожая Павлина робка в своих поступках. Довольно было взглянуть на нее два раза, и пестрые щеки ее вдруг покрывались румянцем; по счастию, никто не заставлял ее краснеться, ибо никто не смотрел на нее по два раза. Павлина вышивала цветы, но только на рабочих мешках для тетушек и бабушек. Любила всегда сидеть дома. Уверенность в непригожестве делала ее неловкою в собраниях; напротив того дома она знала свою цену, потому что без нее не могли обойтись.
Когда обе сестры довольно выросли, матери пришла в голову странная мысль, заставить их поочередно управлять хозяйством в доме, сменяясь каждую неделю. Павлина очень скоро привыкла к новой должности, и все шло своим порядком; напротив того Жанетта целое утро бегала туда и сюда с своими поваренными книгами; несмотря на то, за обедом всегда суп был или пересолен, или переварен. Сверх того, она беспрестанно оплакивала потерю драгоценного времени, которою с пользою могло бы употреблено быть на музыкальные упражнения, или на приготовление нового чепчика к ближайшей вечеринке. Добрая Павлина часто соглашалась, вместо сестры, хозяйничать; мало-помалу это сделалось обыкновением; очередь была забыта; наконец, Жанетта совсем уже не заботилась о своей должности. Слабая мать глядела сквозь пальцы на поведение Жанетты и никак не могла сердиться на милое личико, приводившее всех в восхищение. Не было ни одного большого собрания, в котором не отличалась бы Жанетта фон Вестерн; стихотворцы прославляли ее имя; охотники веселиться пили за ее здоровье, а о том, есть ли у нее сестра, знали весьма немногие.
Два молодые офицера, Эдуард и Мориц, увидев Жанетту, влюбились в нее до безумия. Оба они были знатны породою, храбры, богаты. Жанетта прыгала от радости, а мать, которая была не очень достаточна, предавалась сладостным мечтам, размышляя о будущем изобилии. «Если б они оба стали свататься — спросила она свою дочь — кому ты отдала бы преимущество?» — Я и сама еще не знаю — отвечала Жанетта — мне нравятся оба, однако кто богаче, тот и для меня будет милее. Я могла бы, любезная маменька, помогать вам в старости: а сестрицу взяла бы к себе, и поручила б ей домашнее хозяйство.
Добрая старуха плакала от радости, видя усердное расположение своей дочери. Павлина с нежностью благодарила ее за любовь родственную. Между тем Эдуард и Мориц старались приобрести благосклонность красавицы, и не сердились на непригожую Павлину, которая охотно оставляла их с сестрою.
Жанетта в самом деле не могла решиться, кого из них объявить своим героем. Эдуард дал праздник в честь своей богини; Жанетте в сей вечер казалось, что сердце ее готово любить Эдуарда. Мориц дал катанье на санях, и возил свою любезную по улицам в пышном экипаже; Жанетта думала, что Мориц милее Эдуарда. Таким образом она откладывала с одной недели на другую решительный выбор, и называла это колебанием сердца.
«Будучи на твоем месте — сказала в один день Павлина — я предпочла бы Эдуарда». — Почему? Мориц так же богат, как и соперник его; ты признаешься однако, что он статнее Эдуарда. — «И в честности ему не уступает» — примолвила мать. — Мориц легкомыслен — возразила Павлина — тетушка все рассказала мне. — «Твоя тетушка — отвечала Жанетта с досадой — есть ни что иное, как старая тетушка». — Напротив того Эдуард — продолжала Павлина — гораздо степеннее; я заметила также, если не ошибаюсь, что он чувствительнее Морица. — «О! что касается до чувствительности — отвечала Жанетта, вздернув остренький свой носик, и прикалывая к голове цветок против зеркала — я право не знаю, чью взять сторону; они оба равно чувствительны. Впрочем, какая беда, если я еще помедлю несколько времени? Их старания угождать доставляют мне приятные минуты; случай решить судьбу нашу». — Павлина молчала. — Оба жениха продолжали добиваться.
В один день Эдуард, войдя в комнату, увидел, что Павлина плакала, между тем как Жанетта хохотала; с осторожностью спросил он о причине того и другого. «Я ребенок» — отвечала Павлина закрасневшись, и тотчас вышла. «Подлинно ребенок — подхватила Жанетта, продолжая смеяться — вы никогда не угадаете, отчего она плакала». — Можно ли спросить?.. — «Можно, очень можно. Вы конечно заметили старую слепую собаку, которая иногда ползала здесь на софе?» — Заметил. — «Она была моя собственная, и в детские лета доставляла мне много удовольствий. Эта тварь сего дня поутру разбила мою прекрасную чашку с изображением Вечности. Сперва я было рассердилась, но скор спало мне на ум, что старое слепое животное ни к чему не годится и делает только вред. Я тотчас отослала собаку к егерю, и велела застрелить ее». — Так сестрица ваша от этого плакала? — «Да, можно подумать, что мы все еще живем во времена Сигварта!»
Эдуард замолчал; потом завел разговор о другом деле. С сего времени он сделался внимательнее к Павлине; иногда начинал с ней разговаривать, находил ее трудолюбивой, удивлялся ее скромности; наконец она стала казаться ему не столь безобразной, как прежде. Однако, лишь только прелестная, победоносная Жанетта являлась, лишь только наводила на Эдуарда пламенный взор свой, — Павлина тотчас была забыта.
Жанетта заказала сделать для себя прекрасное маскарадное платье к заговенью. Ей хотелось нарядиться султаншей; Павлина, которая должна была провожать ее в качестве невольницы, также выбрала для себя простое, но красивое платье. Между тем мать их занемогла. Настал день заговенья, и болезнь матери усилилась; лекарь не сказал ничего решительного, однако на лице его видно было какое-то недоумение. Павлина приметила это и объявила, что в маскарад не поедет. Жанетта, не почитая нужным уговаривать ее, отправилась одна.
«Где ваша сестрица?» — спросил Эдуард. — Осталась дома; матушка не очень здорова. — Это понравилось Эдуарду, но некогда тут было думать о Павлине — Жанетта казалась тогда совершенным ангелом! Эдуард и Мориц не отлучались от нее ни на минуту. Жанетта до пресыщения наслаждалась торжеством своим. Где она танцевала, там составлялся круг зрителей; где проходила, там перешептывались.
Около полуночи, лишь только она готовилась танцевать кадриль с Эдуардом, подходит к ней человек в домино (это был лекарь), снимает маску и говорит: «Я теперь только из вашего дома, сударыня, совесть обязывает меня уведомить вас, что матушка опасно больна». — Ах, Боже мой! — вскричала Жанетта в ужасе, но и в нерешительности — так мне должно сию же минуту… — «Конечно — прервал Эдуард — выступим из круга».
В то самое время заиграла музыка. Жанетта в замешательстве осматривалась кругом; Эдуард спросил, не прикажет ли позвать лакеев; Жанетта хотела отвечать: пожалуйте потрудитесь — как вдруг один из танцующих ухватил ее руку и начал первый тур. Жанетта неумышленно повиновалась, однако сказала стоящей подле себя девице: мне право нельзя танцевать, матушка нездорова… — «Не отнимайте, сударыня, самого лучшего украшения в нашей кадрили — отвечал молодой, богатый англичанин — несколько минут не сделают разницы». Жанетта робко взглянула на Эдуарда, как будто давая заметить, что ей будет не противно, если он также станет принуждать ее, но Эдуард молчал. Между тем дошла до него очередь; надлежало делать тур. Сосед толкает его: пора начинать, — Эдуард еще раз быстро взглядывает на Жанетту; — сосед еще раз напоминает; — Жанетта не упрямится; — не говоря ни слова, начинают вальс, и — танцуют кадриль до конца.
Жанетта хотела тотчас уехать. Боясь, чтоб в поту вышедши на холодный воздух не занемочь от простуды, она принуждена была еще на четверть часа остаться в комнатах, для освежения себя умеренной прохладой. Потом отправилась домой вместе с Эудардом. Взойдя на лестницу у себя дома, она увидела огонь, пылающий на кухне. Павлина, стоя у очага, готовила припарки, Лицо ее, зардевшееся от огня, в этот раз показалось Эдуарду довольно пригожим. «Ах, кстати ты приехала, сестрица — сказала Павлина, увидев Жанетту — матушке очень дурно, и я принуждена часто одну оставлять ее.»
Эдуард откланялся, будучи в странном положении. В этот самый вечер Жанетта бросала на него такие взоры, которые подавали ему надежду одержать верх над совместником. Но после кадриля восторг его очень ослабел. Завеса спала с очей Эдуарда; в первый раз он почувствовал, что на красоту Жанетты можно смотреть без вожделения. Он теперь же верно бы отказался от недостойной, если б суетность не шептала ему на ухо: «она любит тебя! она, не медля ни минуты, вышла б из маскарадной залы, если б готовилась танцевать с другим, не с тобою! один ты только мог заставить ее на несколько минут забыть свою должность!» — Приятная уверенность, что он любим ангельскою красотою, была не противна его чувственным желаниям; все советы разума остались бесполезными, кроме одного: надобно испытать любовь сию.
Когда мать выздоровела, Эдуард посетил Жанетту, притворился крайне огорченным, и открыл ей, что швабские поместья его совершенно разорены неприятелем, и что прежде десяти лет никак нельзя привести их в прежнее состояние. «Но — прибавил он голосом нежным — если Жанетта любит меня, то, довольствуясь моим жалованьем, не будем с нею терпеть нужды.» — Она испугалась, изменялась в лице, и сколько ни старалась, не могла скрыть своего замешательства. Помолчав несколько, ободрилась, ласково положила руку свою на его руку и сказала: «Друг мой! не хочу обманывать вас. Я — девушка избалованная; я привыкла издерживать много. Мы не романтические герои, и знаем, что самая жаркая любовь под соломенною крышею хладеет. Не скрываю, что я сердечно желаю вам всякого добра, но … надобно помнить и свои выгоды. Будем друзьями.»
Сердце Эдуарда ощутило нестерпимую боль; но это было не что иное, как спасительная операция, поспешно исцеляющая рану. Несколько спустя, он опять рассказал свою историю в присутствии Павлины. Добрая девушка не переставала шить в пяльцах, пристально смотрела на работу, — но Эдуард заметил, что на глазах ее слезы навернулись. «Более же всего — продолжал он — терзает меня внезапная бедность моей матери, нежной, чадолюбивой матери. — Конечно, я по возможности моей стану удалять ей часть из своего жалованья; но слабая помощь сия доставит ли ей изобилие, к которому привыкла? а вы знаете, что бедность измеряется нуждами человека». — При сих словах Павлина, подняв голову, с усердным участием взглянула на Эдуарда; не говорила ни слова, но — сказала очень много: иголка дрожала в руке ее. Павлина, подумавши несколько, снова принялась работать. После короткого молчания она спросила, будто для продолжения разговора: «Где живет ваша матушка?» — Эдуард отвечал: в Штутгарте. В самом деле дом ее был один из первых в сем городе. Павлина нашла случай поговорить о прелестных окрестностях, не упоминая о несчастье Эдуарда. — Чтобы выдумке придать вид правды, он отослал прекрасных лошадей своих, и уменьшил расходы; продолжал посещать oбеиx сестер, и при спокойствии сердца имел случай заметить множество таких мелочей, которых прежде совсем не мог видеть. Замечания его клонились не к тому, чтобы возобновить прежнюю любовь; нет, Павлина казалась ему день ото дня более достойной почтения, день ото дня менее безобразною. Эдуард разговаривал с нею чаще, нежели с Жанеттой, Павлина стала иметь к нему более доверенности; застенчивость ее исчезла; сердце раскрылось. К тому особливо способствовала скромная уверенность, что Эдуард не думает жениться на ней; будучи в сих мыслях, она обводилась с ним свободно, питала к нему любовь братнюю.
Напротив того Жанетта не очень рада была его посещениям, а особливо в присутствии Морица, который был единственным предметом ее кокетства. Мориц ежедневно падал перед нею на колена, ежедневно умолял осчастливить его перед алтарем. Жанетта с притворною нерешимостью откладывая признание, возбуждала в нем нетерпеливость; наконец, с застенчивою улыбкою вымолвила роковое слово, и восхищенный Мориц бросился в ее объятия. Сделаны приготовления к пышной свадьбе.
Эдуард смотрел на все оком спокойным. Он не был уже смертельно влюблен, но чувствовал иногда, что любит Павлину. Внутреннее, непреодолимое побуждение лететь к Павлине после двухдневной разлуки, необыкновенно быстрое течение времени, провождаемого вместе с нею, неприятное ощущение, когда надлежало расставаться, все сие так действовало на Эдуарда, что в голове его часто рождалась мысль: не предложить ли своей рут Павлине? Хотя чувственные вожделения еще боролись в нем с разумом и сердцем, однако бывали минуты, в которые хотелось ему иметь Павлину в своих объятиях. Нечаянный случай решил судьбу его.
Эдуард получил от своей матери письмо, с приложением ассигнации на получение ста талеров в Штутгарте, по назначению одного из первых купеческих домов города, в котором Эдуард находился. «Не понимаю — между прочим было написано в письме — как это сделалось! ко мне прислана сия бумага при записке от незнакомого, который просит, чтобы я не отринула сего малого приношения». Пламя вспыхнуло в груди Эдуарда; он затрепетал, и с нетерпеливостью побежал к купцу.
«Не вы ли ассигновали заплатить деньги по этой бумаге?» — Точно я. — «За кого?» — Я получил наличные деньги. — «От кого?» — Этого не могу сказать вам. — «Ассигнация прислана к моей матушке». — Не знаю; мне до того нет дела. — «Бога ради скажите, кто?..» — Не смею. — «Скажите; может быть от этого зависит счастье моей жизни». — Купец взглянул на него с изумлением. — «Скажете ли вы правду, если я сам назову особу?» — Охотно. — «Девица Павлина фон Вестерн?» — Вы угадали.
Эдуард через две минуты очутился у ног Павлины, и неотступно просил руки ее. Павлина не знала, что с ней делается, — не могла отвечать ни слова, — заикалась. «Неужели… я противен вам?» — сказал Эдуард с робким смущением. — О Боже! — отвечала Павлина, склонясь на грудь его — я давно любила вас, но не смела надеяться. — Первый восторг любви проник сердца благородные. Павлина не понимала, что заставило Эдуарда внезапно решиться. Спрашивала его несколько раз; Эдуард улыбался.
Сочетанию Павлины с бедным Эдуардом положено совершиться в тот самый день, в который Жанетта должна была выйти за богатого Морица. Павлина делала приготовления к свадьбе с крайней бережливостью. Какая противоположность между ее белым, простым свадебным платьем и глазетовою робою сестры ее! — «Завтра — сказал Эдуард, нежно прижимая невесту к своему сердцу — завтра уведомлю матушку о моем выборе; вы верно не откажетесь написать от себя несколько строчек!?» — Павлина обещалась, и не могла скрыть своего замешательства. Эдуард улыбался.
На другой день Павлина подала ему письмо, и показывая перевязанной палец свой, объявила, что не могши сама писать, просила сестру выразить слова свои и мысли. Эдуард с нежностью поцеловал палец, и бросил на Павлину значительный взгляд; слезы показалась на сверкающих глазах его. Павлина закраснелась, и не понимала. Эдуард улыбался и молчал.
Наступил день свадьбы. Рано поутру явился Эдуард у своей невесты с богатым свадебным убором. Павлина изумилась; Жанетта изумилась еще более, потому что убор сей был весьма дорогой цены. «Я пустился в лихоимство — сказал Эдуард — небольшая сумма, отданная в рост одной доброй приятельницей, увеличилась в тысячу раз». — Доброю приятельницею? — повторила Павлина. — «Убор изрядный — продолжал Эдуард — но в этой бумаге завернута вещь, которая всего более украсить вас, а меня сделает счастливейшим человеком». Это было кольцо, завернутое в ассигнацию. Павлина с первого взгляда узнав бумагу, потупила взоры. Эдуард с живейшим чувством нежности обнял колени ее; Павлина шептала, наклонясь к нему: «Можно ли так обманывать!» — Когда все объяснилось, мать поцеловала добрую дочь свою. Жанетта поморщилась; тщетно хотела она скрыть свою досаду; таким образом день брака был первым скучным днем в супружеской ее жизни.
Прошло несколько лет. Эдуард к крайнему своему удивлению узнал, что прежде был слеп, и что жена его красавица. В доме его обитало завидное счастье, которое Жанетте совсем было не известно. Вокруг Павлины резвились прекрасные дети; вокруг Жанетты лаяли постельные собачки. Обе сестры редко виделись, ибо Павлина жила для мужа и детей своих, Жанетта — для модного общества, в котором находила блестящую замену супружеского истинного счастья, — находила замену до тех пор, пока красота ее нравилась волокитам, и пока имения мужа ее доставало на прихотливые издержки. Но — увы! — красота отцветает, здоровье слабеет, ненасытная чувственность ищет новых удовольствий, шкатулка истощается, недостаток ведет за собой раздоры. Наши супруги начали бегать один от другого. Госпожа Мориц вошла в долги; господин Мориц проиграл ее уборы. Будучи наедине, они молчали; страшная скука грызла душу. Началось жалобами, кончилось упреками. В один день поутру Мориц не простясь уехал, и — более не являлся.
Бедная, беспомощная Жанетта должна была у сестры своей просить убежища. Ее приняли дружелюбно, с нежной осторожностью обходились с ней: но совесть не имела к ней подобной жалости; чахотка иссушила ее, и на 28 году не осталось ниже следа прежней красоты. Нрав ее сделался беспокойным, несносным. Служители в доме трепетали перед ней. Кормилице, чтобы заставить молчать ребенка, стоило только сказать: тетушка идет! — Играющие дети, услышав издали кашель ее. тотчас прятались за печку, говоря тихонько между собой: тетушка идет! тетушка идет!