Кавелин К. Д. Государство и община
М.: Институт русской цивилизации, 2013.
Две речи о крестьянской реформе править
I править
1 На обычном ежегодном обеде участников крестьянской реформы в ресторане Донона.
Сегодня мы собрались вспомнить двадцатую годовщину отмены в России крепостного права. Хотелось бы сказать «праздновать», но это слово как-то нейдет с губ и едва ли бы отвечало чувствам, с которыми мы сюда пришли:
И сколько нет теперь в живых,
Тогда веселых, молодых, —
Молодых силами, розовыми надеждами, верою в грядущее, —
И крепок их могильный сон!
Мало уже осталось из числа тех, которые 20 лет тому назад вынесли на своих плечах дело упразднения крепостного права.
А то, что мы пережили в эти 20 лет, тоже мало располагает к радостным чувствам и праздничному настроению. Кто из нас не верил горячо, что отмена крепостного ига даст нашему крестьянству материальное довольство, вызовет экономическое процветание, подъем народных сил, сознание личности и прав, разовьет просвещение и нравственность — словом, принесет с собою все блага гражданской свободы? Сближение и тесное единение двух слоев русского народа, разрозненных рабством, разве не должно было быть необходимым, строго логическим последствием его прекращения? А что вышло на самом деле? Едва успели Положения 19 февраля 1861 г. стать законом, как дух их отлетел — и осталась одна буква; но и сама буква их, где только было возможно, объяснялась в ущерб, а не в пользу миллионов новых русских граждан; административная практика не стеснялась и буквой, чтобы помешать им воспользоваться их законнейшими правами. Учреждения, созданные в 1861 г., под давлением самых неблагоприятных условий зачахли и замерли; существенный их смысл искажен. Постановления и мероприятия, которые хоть сколько-нибудь ограждали и обеспечивали материальный быт крестьян, исчезли и не были заменены ничем соответствующим. К прежнему невежеству и грубости народных масс прибавилось ее разорение, доводящее их до отчаяния и ожесточения. Юридическая их зависимость и административная над ними опека заменились столько же бессердечным, но еще гораздо худшим экономическим гнетом. О сближении интересов владельцев и крестьян, за очень редкими исключениями, нет и помину; они разъединились больше, чем когда-либо, и взаимные их отношения заметно обостряются.
Поколения, которые придут к нам на смену, не помянут нас за все это добром. Мы должны были взять на себя часть труда и заботы, а мы вместо того взваливаем на их плечи удвоенную ношу, оставляем им наследство запутанное и расстроенное не стечением непредвиденных и несчастных обстоятельств, а нашим невежеством, недобросовестностью или легкомыслием.
Минувший год обнаружил и доказал со всей печальной очевидностью, куда ведет отступление от идей и духа, создавших Положение 19 февраля. Будем надеяться, что этот несчастный год будет для нас геркулесовыми столбами на том пути, по которому мы шли в крестьянском деле так беззаботно и так самоуверенно, думая, что следуем примеру Европы. В Европе общественный строй слагается из многих элементов, из которых каждый живет своею жизнью и вносит в него свои интересы и свою долю участия. Там сверх крестьянства есть многочисленный класс горожан и рабочих, составляющий половину, а иногда и более всего населения; интересы этого класса по ходу истории заслоняют интересы сельчан и пока все еще преобладают во всем. У нас же, напротив, крестьянское население составляет более 80 % общего числа жителей, а городской элемент еще в зародыше. Оттого у нас крестьянский вопрос есть важнейший, выдается между всеми другими; от его правильной постановки и решения прямо или косвенно зависит благосостояние всего государства и все крупные частные интересы — сельскохозяйственные, промышленные, торговые. Что может у нас процветать и развиваться, когда 4/5 населения находятся в нищете и невежестве? Если печальный результат протекших 20 лет успел нас в этом убедить, то они, конечно, не прошли у нас совсем даром, но все-таки мы поплатились за урок слишком дорого: хорошо, без задних мыслей понятый и усвоенный опыт Европы привел бы нас к тому же и скорее, и без тяжких жертв.
Теперь до нас отовсюду доходят слухи о крайне печальном положении крестьян на всем пространстве обширного русского государства, кроме разве Сибири и западного края. Что же начать и как приняться, чтобы улучшить и поднять сильно расстроенное крестьянское хозяйство? Судя по отрывочным сведениям, которые сообщаются в печати о деятельности дворянских и земских собраний, мы с этой стороны мало ждем существенно полезного. Остается всего ждать, как и прежде всегда у нас бывало, от просвещенного, проникнутого любовью к родине меньшинства, поддержанного авторитетом государственной власти. Мы все знаем и помним, что основные начала закона, даровавшего свободу крепостным, были впервые намечены теми лицами, чьи мнения остались в меньшинстве в губернских комитетах. Эти же лица были потом призваны верховной властью для участия в работах редакционных комиссий, и участие их было в высшей степени полезное.
Просвещенное и патриотическое меньшинство высказывало тогда свои мысли и соображения и в печати, несмотря на крайне неблагоприятные в то время цензурные условия. Теперь эти условия, правда, пока только в практике, улучшились, и вся русская пресса, за очень немногими изъятиями, с замечательным единодушием указывает на причины, мешающие крестьянскому делу развиваться, и на меры, которые могли бы устранить эти помехи. И что же мы видим? Теперь, как и тогда, громче и громче раздаются голоса, взводящие на нашу печать разные небылицы. Она, видите ли, разжигает вражду сословий, «она поддерживает в крестьянах химерические надежды на дополнительные наделы». Нигде ничего подобного наша печать не выражала и не выражает: меньшинство, прибегающее к печатному слову, также мало думает об этом теперь, как и в то время, когда речь шла об отмене крепостного права. Но люди, принимающие к сердцу крестьянский вопрос, не могут не желать, чтобы был положен конец вымогательствам и притеснениям, которым здесь и там подвергаются крестьяне со стороны владельцев по недостаточности наделов; не могут они не желать, чтобы с помощью переселений, или долгосрочного мелкого кредита, или отводом государственных земель крестьянам была дана возможность иметь довольно земли, чтобы держать скот и улучшить полеводство. Этого действительно желает просвещенное меньшинство, и когда такие скромные и справедливые желания выдаются за возбуждение вражды между сословиями и за поощрение несбыточных фантазий, то ясным становится, откуда идут такие обвинения: их распространяют те же, кто тайно и явно противодействовал освобождению крепостных, наделению их землей, кто выдумал злосчастные сиротские наделы и всевозможные отступления от Положений 19 февраля при их применении. С какою целью распространяются обвинения на печать — тоже нетрудно понять: она своими указаниями и разоблачениями расстраивает план кампании, которого последнее слово — иметь в разоренных крестьянах дешевых работников; итак, надо опять осудить на молчание всех сочувствующих правильному ведению крестьянского дела, выдавая их за опасных социалистов, врагов порядка и власти, и затем, возбудив к ним недоверие и устранив их голос, идти под шумок прямо к желанной цели, как это и делалось до сих пор. Позволительно надеяться, что, по крайней мере теперь, когда горестные результаты ведения дел по мысли и плану недоброжелателей крестьянской реформы достаточно выказались, обвинения русской печати будут оценены по достоинству и не повлекут за собою таких же последствий, как в былое время.
<Милостивые государи!> Сегодня окончилось первое 20-летие крестьянского дела в России и начинается второе. Пожелаем, чтобы в это второе 20-летие установилось, упрочилось и развилось экономическое благосостояние крестьян во всей Империи, чтобы их юридический и общественный быт был правильно определен и обеспечен.
II править
1 На обеде у Донона, под председательством К. К. Грота.
Крестьянский вопрос в России с самого начала его разрешения освобождением 10 млн крепостных и снятием затем правительственной опеки, походившей на крепостную зависимость, с остальных 10 млн сельского населения развивался туго и неправильно. Много этому способствовали враждебность или, по крайней мере, несочувствие к этому вопросу, невежество и своекорыстие, наконец, разнообразные направления мысли и течения политической жизни, мешавшие единству действий. Эти неблагоприятные условия мало-помалу устранены или устраняются. Многие сделанные ошибки уже исправлены, другие исправляются. Горизонт теперь расчищается над крестьянским делом, и ему, по-видимому, не грозит никакой опасности. Несмотря на это, устройство крестьянского быта идет и теперь чрезвычайно медленно. Очевидно, тому должна быть какая-нибудь другая, более глубокая причина, чем те временные и преходящие затруднения, на которые указано выше. Причина эта скрывается в новости самой задачи. Еще в 40-х гг. покойный А. С. Хомяков охарактеризовал западную латино-германскую Европу как «мир городов», а славянские народы — как «мир сел и деревень». Может быть, эпиграф к «Евгению Онегину» «О Русь, о rus!» был гениальным предчувствием той же мысли. Как бы то ни было, но с каждым новым исследованием, с каждым новым успехом исторических знаний и политических наук вытесняется все более и более, что и древний греко-римский, и новый латино-германский мир развивали и выработали до совершенства тип городского жителя. Этот тип лег в основание всего их политического и гражданского устройства, быта и нравов. Как только стала выступать на первый план жизнь народных масс, она тотчас же сложилась в Европе по типу горожанина, и этот тип заслонил или пересоздал на свой тип мелкого сельского хозяина, крестьянина.
В настоящее время городской тип, по-видимому, исчерпал себя, дав все, что он мог дать на пользу и благо людей. В самой латино-германской Европе замечается теперь как будто остановка, раздумье перед дальнейшим развитием в том же направлении, которое, как все на свете, имело и свою мрачную, гибельную для людей и обществ сторону. В Европе замечается более и более обращение к забытому, затертому, ослабленному и искаженному сельскому, деревенскому типу как более прочной, устойчивой, консервативной форме народного быта. Стремление отыскать его, по возможности восстановить, сохранить и оживить его уцелевшие обломки усиливается с каждым годом и составляет поразительное знамение времени. В науке, литературе, искусстве, в административной и законодательной деятельности одинаково просвечивает это новое направление европейской мысли. Под ее влиянием преобразуются политические партии, появляется новая их группировка — небывалая и еще недавно немыслимая и невозможная; под знаменем этого нового направления идут два величайших политических деятеля современной Европы — князь Бисмарк [1] и Гладстон [2].
Различие двух типов — городского и сельского — может многим показаться натянутым, измышленным, теоретическим и далеко не настолько важным, чтобы служить характеристикой эпох и народов. Но стоит только припомнить, какое громадное влияние имеет в ежедневном быту на образ жизни, нравы, привычки и миросозерцание людей различие профессий — чиновника, военного, врача, землевладельца, духовного, ученого, купца и т. д., чтобы убедиться, как много значат в жизни людей условия и обстановка, посреди которых она совершается. Если сравнительно малые оттенки различают между собою людей, принадлежащих к одной и той же культурной среде, то тем сильнее должно быть различие, установляемое через многие поколения совершенно непохожими друг на друга бытом городским и деревенским.
Около 200 лет тому назад Россия вступила в круг европейских государств и стала жить с ними одною жизнью. От латино-германских народов мы позаимствовали все, начиная от покроя одежды и оканчивая высшими выводами науки и знания. Но когда и у нас настала пора гражданской жизни народных масс, оказалось, что составные элементы нашего быта сложились совершенно иначе, можно сказать, противоположно тому, как в латино-германской Европе. Те из элементов, которые так сильно и так блистательно развились в ней, у нас являются как бы атрофированными; а сельский, деревенский элемент, который в Европе был заслонен, подавлен, децимирован или выработался в городской тип, сохранился у нас почти неприкосновенным и количественно чрезвычайно преобладает над всеми другими. Стоит только припомнить, что сельские жители, мелкие землевладельцы и хозяева составляют в Англии 17 %, в Германии в среднем выводе — 40 %, во Франции — 54 % всего народонаселения, тогда как в России, в наименее деревенских ее частях, именно в Прибалтийском крае и Царстве Польском, он доходит до 73 %, а во всей Империи превышает 80 %, не считая войска и низших городских сословий, в значительнейшей доле принадлежащих к тому же крестьянству.
Когда у народа вырабатывается какой-нибудь преобладающий тип, все стороны его жизни и быта постепенно преобразуются и определяются по этому типу. Это всеобщий закон, который нетрудно подметить в жизни всех народов. Латино-германский мир перестраивался последовательно по разным типам, кроме типа крестьянина, и развил их до совершенства. Оттого мы, русские, могли широко и с великой для себя пользой заимствовать у Европы все, что она довела у себя до высокой степени развития, и плоды ее вековых трудов и усилий усваивались нами сравнительно легко и успешно, до тех пор пока у нас не дошла, наконец, очередь до устройства быта деревенских народных масс. Для нас это жизненный вопрос, но мы вынуждены разработать и разрешить его сами, т. к. у латино-германских народов он не был поставлен и никаких готовых образцов нам неоткуда заимствовать. Чтобы решить его, мы должны сами придумать, как приладить к потребностям сельского быта все то, что так превосходно выработано в Европе в применении к городам и горожанам. Но выработать вновь и взять готовое — огромная разница. Первое несравненно труднее. Мы и встречаемся с этими трудностями на каждом шагу; они-то и тормозят развитие у нас крестьянского дела. Кредит, податная система, управление, суд, школа — все это должно быть у нас приспособлено к быту и нравам сельчан, с которым мы сравнительно недавно стали ближе знакомиться. Этой задачей, новой в истории, определяется и наше в ней призвание и роль. В пояснение своей мысли укажу на формы землевладения, которые теперь всюду, в Европе и у нас, стали предметом усиленного, пристального изучения и исследования. Основных форм владения и пользования землей у наших крестьян две: участковая в смысле личной собственности и общинная. Первая из них, как показал опыт всех народов и то, что мы видим уже у себя пред глазами, ведет рано или поздно роковым образом к обезземелению сельских масс и пролетариату; вторая, общинная, с переделами и круговой порукой, не имеет этого недостатка, но зато страдает другим: она при стремлении крестьянских семей выделиться и получить независимое существование, заметно усиливающемся между крестьянами-общинниками, несовместима с успехами земледелия и улучшенного сельского хозяйства. Очевидно, необходимо придумать новую форму крестьянского землевладения, которая, соединяя в себе хорошие стороны обеих, устранила бы другие. Это один из живых и насущных современных вопросов, которым многие заняты, но окончательно и вполне удовлетворительного его решения пока еще не придумано.
КОММЕНТАРИИ править
Впервые опубл.: Порядок. — СПб. — 1881. — 5(21) февраля. — № 51. — С. 2.
От редакции: «19 февраля у Донона принимавшие участие в трудах по освобождению крестьян собрались на свой обычный обед, и в их среде К. Д. Кавелин произнес следующую речь».
Подпись: К. Кавелин.
Кавелин К. Д. Собрание сочинений. В 4 т. Т. 2. — СПб., 1898. — Стб. 649—656.