В самом начале трактата было сделано подразделение свободы на физическую, интеллектуальную и моральную; покончив с первой и последней, мне надлежит теперь еще заняться разбором второй, который нужен лишь для полноты изложения и потому будет краток.
Интеллект, или познавательная способность, служит посредником (средой) мотивов: именно, через него они действуют на волю, которая — подлинное ядро человека. Лишь поскольку этот посредник мотивов находится в нормальном состоянии, правильно отправляет свои функции и потому предъявляет воле на выбор мотивы в их настоящем виде, как они имеются в реальном мире, лишь постольку воля может решать соответственно своей природе, т. е. индивидуальному характеру человека, иными словами — обнаруживать себя без помехи, в согласии со своей доподлинной сущностью. Тогда человек интеллектуально свободен, т. е. его поступки — простой результат реакции его воли на мотивы, которые во внешнем мире одинаково существуют для него, как и для всех других. И потому, его поступки ему тогда нравственно, а также юридически вменяемы.
Эта интеллектуальная свобода прекращается или оттого, что навсегда либо только временно расстраивается посредник мотивов, познавательная способность, или оттого, что в данном отдельном случае внешние обстоятельства ведут к неправильному пониманию мотивов. Первое бывает при безумии, бреде, припадках и опьянении; последнее — при полном и невольном заблуждении, когда, например, наливают яд вместо лекарства или принимают ночью входящего слугу за грабителя и убивают его, и т. д. Ибо в обоих этих случаях мотивы фальсифицированы, благодаря чему воля не может поставить такого решения, какое она произнесла бы при наличных обстоятельствах, если бы они были правильно ей переданы интеллектом. Поэтому, совершенные при подобных условиях преступления не наказываемы и по закону. Ведь законы исходят из правильного предположения, что у воли нет моральной свободы, в каковом случае ею нельзя было бы руководить, но что она подчинена принуждающему действию мотивов: по этой причине они имеют в виду всем возможным мотивам к преступлению противопоставить более сильные противомотивы, в виде угрожающих наказаний, и уголовный кодекс есть не что иное как список противомотивов по отношению к преступным деяниям. Если же окажется, что интеллект, через который должны были действовать эти противомотивы, был не в состоянии воспринять их и предъявить их воле, то их действие было невозможно — они для воли не существовали. Это все равно как если окажется разорванной одна из нитей, предназначенных для приведения в движение какого-либо механизма. В таком случае вина, следовательно, переходит от воли к интеллекту: последний же не подлежит наказанию, — законы, как и мораль, имеют дело исключительно с волей. Только она есть подлинный человек: интеллект служит просто ее органом, ее направленными вовне щупальцами, т. е. посредником действия на нее со стороны мотивов.
Столь же мало подобного рода деяния вменяемы в моральном отношении. Ибо в них не сказывается характер данного лица: человек или сделал нечто иное, чем воображал, или он был неспособен подумать о том, что должно было бы удержать его от поступка, т. е. был недоступен для противомотивов. Это все равно, как когда какое-нибудь подлежащее химическому исследованию вещество подвергают воздействию разных реактивов, чтобы определить, с каким из них у него наиболее сильное сродство: если после сделанного опыта окажется, что вследствие какого-либо случайного препятствия один реагент совершенно не мог действовать, то опыт этот будет недействительным.
Далее, интеллектуальная свобода, которую мы здесь представляли себе совершенно уничтоженной, может также быть только уменьшенной, или уничтоженной лишь отчасти. Это бывает особенно при аффекте и при опьянении. Аффект — внезапное, сильное возбуждение воли каким-нибудь извне вторгающимся, получающим значение мотива представлением, обладающим такой живостью, что оно затмевает все остальные, которые могли бы противодействовать ему в качестве противомотивов, и не позволяет им ясно выступить в сознании. Эти противомотивы (большею частью лишь абстрактного характера — простые мысли, тогда как аффектирующее представление есть нечто наглядное, наличное) как бы лишаются своей силы, и потому для них нет тут, как выражаются англичане, fair play: дело уже свершилось, прежде чем они могли ему воспрепятствовать. Это как если на дуэли один из противников выстрелит до команды. И в таких случаях, поэтому, как юридическая, так и моральная ответственность всегда — отчасти, — теряет силу, хотя в большей или меньшей степени, глядя по обстоятельствам дела. В Англии убийство, совершенное с стремительной опрометчивостью и без малейшей обдуманности, в пылу яростного, внезапно возбужденного гнева, называется manslaughter и карается легко, подчас даже совсем не наказуется. Опьянение — состояние, располагающее к аффектам, так как оно повышает живость наглядных представлений, ослабляет, напротив, мышление in abstracto и к тому же еще усиливает энергию воли. Вместо ответственности за деяние при этом является ответственность за самое опьянение: вот почему оно не служит оправданием с юридической точки зрения, хотя интеллектуальная свобода при нем отчасти утрачивается.
Об этой интеллектуальной свободе, το ἑκούσιον καὶ ἀκούσιον κατὰ διάνοιαν, говорит уже, хотя очень кратко и недостаточно, Аристотель в Ethic. Eudem., II, гл. 7 и 9, и несколько подробнее в Ethic. Nicom., III, гл. 2. — Она же имеется в виду, когда medicina forensis („судебная медицина“) и уголовная юстиция спрашивает, находился ли преступник в состоянии свободы и, следовательно, вменяемости.
В общем, следовательно, совершенными в отсутствие интеллектуальной свободы надо считать все те преступления, при которых человек или не знал, что́ он делал, или по крайней мере не был способен принять в расчет то, что должно было бы удержать его от данного действия, именно — его последствия. В подобных случаях, поэтому, он не подлежит наказанию.
Те же, кто воображает, что уже в силу несуществования моральной свободы и благодаря вытекающей отсюда неизбежности всех поступков данного человека ни один преступник но должен быть наказываем, исходят из ложного взгляда на наказание, будто оно — кара за преступления, ради них самих, воздаяние злом за зло по моральным основаниям. Но такое возмездие, хотя о нем учил Кант, было бы нелепым, бесцельным и совершенно несправедливым. В самом деле, откуда же у человека может быть право объявлять себя абсолютным судьей другого человека в моральном отношении и в качестве такого мучить его за его грехи! Нет, закон, т. е. угроза наказанием, имеет своей целью служить противомотивом по отношению к еще не совершенным преступлениям. Если в том или другом случае он не окажет этого своего действия, то он должен быть исполнен, — потому что иначе он окажется несостоятельным и для всех будущих случаев. Преступник, с своей стороны, терпит в этом разе кару собственно вследствие своей моральной природы, которая с неизбежностью привела к преступному деянию, в связи с обстоятельствами, игравшими роль мотивов, и его интеллектом, рисовавшим перед ним надежду избежать наказания. Это было бы для него несправедливостью в том лишь случае, если бы его моральный характер был не его собственным созданием, его умопостигаемым деянием, а созданием кого-либо другого. То же самое отношение деяния к его последствию существует, когда последствия его порочного поведения наступают не по человеческим, а по естественным законам, когда, например, его необузданное распутство влечет за собой ужасные болезни, или также когда он благодаря случайности терпит неудачу при попытке к грабительству, — например, проникая ночью в свиной хлев с целью похитить его обычную обитательницу и наталкиваясь вместо того на медведя, вожак которого остановился вечером в той же гостинице и который встречает его с распростертыми объятиями.