Полное собраніе сочиненій Б. М. Маркевича. Томъ первый.
С.-Петербургъ. Типографія (бывшая) А. М. Котомина, Фонтанка, д. № 93. 1885.
Boileau.
Я плылъ по Волгѣ вверхъ на Самолетскомъ пароходѣ. Погода стояла великолѣпная; пассажировъ было мало; поваръ — какой-то доморощенный Каремъ, какихъ создавали Гоголевскіе Пѣтухи крѣпостныхъ временъ, — кормилъ отлично… Препріятное было путешествіе.
Остановились мы однажды у одной изъ пристаней, на которыхъ пароходы Самолета запасаются дровами. Пока ихъ носили, я, во спасеніе отъ неизбѣжныхъ при этомъ грохота и толкотни, ушелъ наверхъ къ капитану, на рубку (точно-ли это впрочемъ называется рубкою, я, право, не знаю, извините, читатель).
Тамъ уже сидѣлъ на скамейкѣ единственный товарищъ мой по первому классу, съ которымъ мы второй день поѣдали камскія стерляди и заѣдали ихъ астраханскими арбузами, съ самымъ трогательнымъ единомысліемъ. Между имъ и мною, — удивительно, какъ эти путешествія на рѣчныхъ пароходахъ, да еще когда поваръ хорошъ и провизія свѣжа, располагаютъ къ благодушію! — успѣли уже установиться самыя дружескія, чуть не нѣжныя отношенія.
Онъ служилъ членомъ суда въ одной изъ низовыхъ губерній, былъ нѣсколько плѣшивъ и тученъ, улыбался очень пріятною, мягкою улыбкой и ѣхалъ за женой въ Москву, куда она отправилась на консультацію въ доктору Захарьину. Жену эту онъ увезъ три года тому назадъ, хотя ему въ то время было уже за сорокъ лѣтъ, а ей двадцать. Любили они другъ друга страстно. Дѣтей у нихъ не было, и вслѣдствіе этого-то обстоятельства онъ и отправилъ ее въ Москву на консультацію… Фамиліи его я и понынѣ не знаю, а звали его Флегонтомъ Ивановичемъ.
Сидѣлъ онъ тамъ, наверху, на рубкѣ, и, прищурившись, глядѣлъ на противоположный берегъ Волги, надъ самымъ обрывомъ котораго индѣ зеленѣли уже рѣдкія кущи стараго, запущеннаго сада, и уныло выглядывали изъ-за нихъ заволоченныя досками окна еще очень красивой въ своемъ запустѣніи помѣщичьей усадьбы.
Много, очень много въ эти два дня пробѣжало мимо насъ по обоимъ берегамъ Волги-матушки такихъ опустѣлыхъ покинутыхъ усадьбъ съ ихъ забитыми и покинутыми окнами, растасканными крышами и уже успѣвшими почернѣть пеньками фруктовыхъ садовъ, вырубленныхъ варварскими руками…
— Еще одна! кивнулъ я, подходя, моему спутнику.
— Да-съ, проговорилъ онъ сквозь зубы, не перемѣняя положенія; — и кому отъ этого лучше стало?.. И, какъ бы испугавшись такого вырвавшагося у него нелиберальнаго восклицанія: — Дрова рубишь, щепки летятъ — понятно! промолвилъ онъ, словно извиняясь за что-то,
Я, въ свою очередь, поспѣшилъ либерально улыбнуться.
— А этой мнѣ въ особенности жаль! сказалъ Флегонтъ Иванычъ съ какимъ-то особеннымъ удареніемъ.
— Знакомая вамъ?
Онъ ерзнулъ всѣмъ тѣломъ, оборачиваясь отъ усадьбы во мнѣ лицомъ, вытащилъ изъ пальто платокъ, которымъ принялся протирать стекла своего pincenez, и глядя на меня тѣмъ многозначительнымъ и мрачнымъ взглядомъ, какимъ — замѣтили вы, читатель? — глядятъ всѣ близорукіе люди при этомъ занятіи:
— Близко-съ! отвѣчалъ онъ и даже вздохнулъ.
Я такъ и почуялъ впереди исторійку…
— Я-съ тутъ пять лѣтъ судебнымъ слѣдователемъ прослужилъ, заговорилъ Флегонтъ Иванычъ, кивая на уѣздный городъ, предъ которымъ мы стояли, а тамъ, ткнулъ онъ большимъ пальцемъ себѣ за спину, — тамъ, почитай, все свободное отъ службы время проводилъ за эти пять лѣтъ… И пріятно проводилъ-съ! вздохнулъ онъ опять.
— Чья она? спросилъ я.
— А теперича она, отвѣчалъ онъ, теперича принадлежитъ она графу Бобрищеву-Пущину, если не продалъ… Только я про то время говорю, когда владѣлъ ею дядя этого самаго графа, Дмитрій Иванычъ Горбатовъ-Засѣкинъ.
— Старое имя!
— Съ нимъ и кончилось! въ третій разъ вздохнулъ Флегонтъ Иванычъ: — ну, и, — не совсѣмъ смѣло добавилъ онъ, — ну, и баринъ былъ!.. Да главное, человѣкъ-то хорошій!.. Образованный, артистъ… Ходитъ себѣ, бывало, по кабинету, руки за спину закинетъ, и стихи себѣ подъ носъ бормочетъ. Страсть къ нимъ имѣлъ, что наизусть зналъ!.. Время его воспитанія такое ужь было; нынче, конечно, вѣкъ серіозный, это можетъ-быть нѣсколько и…
Онъ не договорилъ и глянулъ мнѣ въ лицо:
— А не дурное, по правдѣ сказать, было это времячко, ей-Богу недурное-съ! вдругъ воскликнулъ онъ, и тутъ же подозрительно оглянулся…
Я не отвѣтилъ. Онъ продолжалъ:
— Музыку любилъ… Органъ у него превосходнѣйшій былъ, и гдѣ-то онъ теперь, этотъ органъ? Баха все исполнялъ на немъ… Вы музыкантъ?
— Не совсѣмъ, а про Баха слыхалъ…
— Ну, такъ онъ это все исполнялъ Баха. Единственно духовною музыкой занимался…
Флегонтъ Иванычъ робко улыбнулся, какъ бы опять за что-то извинялся.
— Слабость имѣлъ онъ одну…
— Пилъ? сказалъ я, разумѣя слабость, какъ разумѣетъ ее всякій на родныхъ пажитяхъ вскормленный Россіянинъ…
— Что вы, помилуйте! громко уже засмѣялся мой спутникъ, — человѣкъ такого воспитанія!.. Нѣтъ-съ, я говорю слабость, потому что все-таки… Онъ-съ спиритъ былъ!..
— А! протянулъ я.
— Такъ точно! И даже больше-съ, суевѣренъ былъ и…
Флегонтъ Иванычъ заерзалъ на своей скамейкѣ, вздѣлъ pincenez на носъ, и съ какимъ-то вдругъ рѣшительнымъ выраженіемъ, — словно сказалъ себѣ: а была не была!
— Конечно, послѣ того, что съ нимъ было… качнулъ онъ головою снизу вверхъ.
— А что съ нимъ было? тотчасъ же полюбопытствовалъ я, присосѣживаясь въ нему на скамейку.
Флегонтъ Ивановичъ откашлянулся.
— Можетъ, изволите помнить-съ, сказалъ онъ, — у Пушкина есть одна вещь:
Онъ имѣлъ одно видѣнье
Непостижное уму,
И глубоко впечалѣнье
Въ сердце врѣзалось ему,
и такъ далѣе… Такъ вотъ это самое и съ нимъ было. И хотя, конечно, въ нашъ вѣкъ положительной науки это, такъ-сказать, представляется анахронизмомъ, — бѣдный Флегонтъ Иванычъ, видимо, ужасно боялся отстать отъ вѣка, — однакоже, дѣйствительно, и понынѣ еще многое остается темно и даже, можно сказать, есть случаи, которые вы никакимъ индуктивнымъ методомъ… Такъ вотъ-съ именно съ нимъ былъ такой случай, — перебилъ себя мой спутникъ, видимо чувствуя, что запутывается въ неисходной фразѣ, — и самая даже его смерть представляетъ собою такое странное явленіе…
— Вы тутъ были? воскликнулъ я, уже серьезно заинтересованный.
— Нѣтъ-съ, я тогда уже былъ переведенъ въ Саратовъ. А только мнѣ извѣстно… Впрочемъ, если не скучно вамъ будетъ, я это вамъ все сначала передамъ-съ…
— Сдѣлайте милость!
Пароходъ тѣмъ временемъ свистя отчаливалъ отъ пристани.
Флегонтъ Иванычъ закурилъ сигару — сигары были у него прескверныя, — и, пыхтя ею съ видимымъ наслажденіемъ, заговорилъ:
— Познакомился я съ Дмитріемъ Иванычемъ случайно. Тутъ у насъ по Волгѣ, изволите знать, искони бѣ существуетъ фабрикація фальшивыхъ ассигнацій и монеты. Гнѣзды цѣлыя поколѣніями этимъ живутъ, и судебному слѣдователю здѣсь, почитай, однимъ этимъ родомъ дѣлъ и приходится заниматься. И бѣдовыя эти дѣла, скажу вамъ!… Только вотъ-съ, по случаю именно такого дѣла, пришлось мнѣ быть у него въ Сосенкахъ, — три молодца тутъ у меня попались. Мошенники, то-есть, жесточайшіе; такъ онъ у тебя изъ рукъ и выскальзываетъ, и водитъ, и путаетъ, и находчивъ, бестія, — не остережешься съ нимъ, бѣда!… Промаялся я эдакъ съ ними отъ ранняго утра и до вечерень. Ни пимши, ни ѣмши, языкъ пересохъ, повѣрите, такъ что едва двигаю, А дѣло въ сентябрѣ, дождь съ утра ливмя льетъ, выйти изъ избы нельзя. А изба-то душная, тѣсная, — притомъ обыскъ, знаете, бабы ревутъ, дѣти пищатъ, — голова то-есть просто ходуномъ ходитъ, до обморока… Только въ самому тому времени, какъ мнѣ кончать, гляжу — къ избѣ коляска какая-то подъѣхала. Входитъ человѣкъ: баринъ, говоритъ, проситъ вашу милость, не угодно ли въ нимъ въ усадьбу будетъ откушать?
— А кто баринъ? спрашиваю.
— Дмитрій Иванычъ Горбатовъ-Засѣкинъ.
— Не имѣю чести знать, а только скажи, что очень благодаренъ — и буду, потому ѣсть хочется смерть!
— Приказано, говоритъ, васъ ожидать здѣсь, коляска прислана…
Вотъ-съ я и поѣхалъ, — и думаю себѣ: кто этотъ благодѣтель такой? Потому хотя я и насупротивъ его въ городѣ жилъ, а про него не слыхивалъ никогда. Дѣло въ томъ, что онъ только въ томъ году пріѣхалъ въ эту свою усадьбу на лѣто, а до того по лѣтамъ все за границей жилъ, а главное его имѣніе не здѣсь, а въ Полтавской губерніи состояло…
Пріѣзжаю я такимъ образомъ къ нему. Вхожу… И вы можете себѣ легко представить, какое пріятнѣйшее, можно сказать, чувство я испыталъ послѣ той избы, вони, духоты и крика. Свѣтло, лампы горятъ во всѣхъ комнатахъ, благоуханіе, — человѣкъ, видимо, богатый и со вкусомъ: картины, цвѣты горками стоятъ… то-есть, знаете, какъ по духовному: мытарства всѣ пройдя, въ Царство Небесное попалъ!… Прохожу нѣсколько комнатъ. Кабинетъ въ два свѣта, полки съ книгами кругомъ, инструменты на столахъ, глобусы, карты разложены… И съ кресла самъ хозяинъ встаетъ, — невысокій ростомъ, только что-то такое тонкое во всей фигурѣ, черты прямыя, — вѣдь это у насъ въ русскихъ лицахъ рѣдкость, — ну, и все это такое въ немъ привѣтливое и красивое, самъ съ головы до ногъ въ черный бархатъ одѣтъ… А человѣкъ ужь не молодой, видно, за сорокъ давно, и на волосахъ боберъ, знаете, — одни глаза еще совсѣмъ молодо улыбаются…
Встаетъ.
— Вы, говоритъ съ перваго слова, — сильно проголодались?
— Признаюсь, отощалъ! отвѣчаю.
— И прекрасно, сейчасъ за столъ сядемъ! Здравствуйте! протягиваетъ онъ мнѣ черезъ столъ руку. И точно это мы съ нимъ ужь цѣлый вѣкъ знакомы.
Разсказываю я вамъ это первое мое съ нимъ знакомство, потому съ этого же перваго дня, дѣйствительно, онъ мнѣ такое чувство внушилъ, будто самый онъ мнѣ кровный, близкій человѣкъ былъ. Полюбилъ я его несказанно, признаюсь вамъ. Я, знаете, почитай сирота отъ первыхъ годовъ жизни, воспитывался у родственниковъ, у бѣдныхъ; состояньице у самого отъ отца осталось не Богъ знаетъ какое. Попалъ однако въ университетъ, вышелъ дѣйствительнымъ… Ну-съ, а затѣмъ куда же? Пріѣхалъ сюда и — такъ и погрязъ въ службѣ и тинѣ провинціальной… Не прошло двухъ лѣтъ, и я чувствовалъ ужь, что меня все начинаетъ засасывать это болото, какъ вдругъ посылаетъ мнѣ Промыселъ спасеніе… то-есть, такъ-таки спасеніе какъ есть, смѣю вамъ доложить, потому я — со всею искренностью скажу вамъ, — потому я отъ тоски запивать даже началъ, прямо говорю…
А Дмитрій Иванычъ мой — съ такими людьми я и въ Москвѣ, когда въ университетѣ былъ, не имѣлъ случаевъ встрѣчаться, — человѣкъ тонко воспитанный, изящный, какъ говорилось во время оно, весь, знаете это, какъ бы пропитанный Европою… И такой человѣкъ съ перваго разу меня, совсѣмъ невѣдомаго ему, темнаго провинціала, можно сказать, какъ совсѣмъ себѣ равнаго, какъ стараго пріятеля принимаетъ, — послѣ уже только я узналъ, что слышалъ онъ про меня, что я взятокъ не беру, и съ секретаремъ уголовной палаты по этому случаю очень непріятное одно столкновеніе имѣлъ, такъ даже, что изъ-за этого я чуть изъ службы не вылетѣлъ; — очень мнѣ это тогда лестно показалось, и, знаете, подняло это меня сразу въ собственныхъ моихъ глазахъ…
Долго вамъ разсказывать не стану, а только совсѣмъ у меня иная жизнь пошла съ тѣхъ поръ, очеловѣчился опять и, какъ имѣлъ я честь вамъ докладывать, какъ только урвется у меня, бывало, отъ службы часъ свободный, я сейчасъ въ Сосенки (усадьба эта бывшая его такъ называется). Было это въ скорости послѣ освобожденія крестьянъ; тутъ, вы знаете, уставныя грамоты, надѣлы крестьянамъ пошли, все это новое колесо заходило… Дмитрій Иванычъ въ мировые посредники поступилъ, — три года прослужилъ, — тогда лучшіе люди шли въ эту должность… Вспомню это время — сердце щемитъ иной разъ: и люди эти гдѣ, и надежды, надежды, что тогда у всѣхъ насъ золотымъ лучемъ горѣли впереди?
Пріѣзжалъ онъ въ Сосенки и когда изъ посредниковъ выбылъ. Пріѣдетъ раннею весною, а уѣзжаетъ по первопутку; зимы въ Римѣ проводилъ обыкновенно… Вотъ жалуется онъ мнѣ какъ-то разъ, что лѣто у насъ на сѣверѣ коротко, уѣзжать рано изъ деревни приходится.
— Осени у насъ тутъ совсѣмъ нѣтъ, а это лучшая пора года, говоритъ, — на Украйнѣ что за осени бываютъ, посмотрѣли бы вы! «Тамъ долго ясны небеса», примолвилъ онъ къ этому изъ Пушкина.
— У васъ тамъ, вѣдь, богатѣйшее имѣніе есть? замѣчаю я ему на это.
У него даже глаза загорѣлись:
— На Пслѣ, говоритъ, и мѣстоположеніе — лучшаго во всей Европѣ не знаю!
— Ну, и домъ, и всякое удобство? спрашиваю.
— Лучше здѣшняго, отвѣчаетъ.
— И живали вы тамъ?
— Родился, все дѣтство тамъ провелъ, и потомъ живалъ подолгу.
— А теперь и совсѣмъ не бываете?
— Нѣтъ, говоритъ.
— Разлюбили?
Онъ вдругъ, показалось мнѣ, будто въ лицѣ перемѣнился.
— Нельзя! съ очень страннымъ какимъ-то выраженіемъ молвилъ онъ мнѣ на это.
Знакомъ въ тѣ поры былъ я съ нимъ уже четвертый годъ, и… странности его были мнѣ извѣстны. Однако это меня все же удивило, и припомнилъ я тутъ, что во все продолженіе этого нашего знакомства о чемъ и о чемъ мы съ нимъ ни переговорили, но объ этомъ малороссійскомъ имѣніи онъ какъ бы избѣгалъ всегда говорить… «Что за притча!» думаю себѣ, — однако и на этотъ разъ не рѣшился я почему-то спросить его: отчего это «нельзя» ему жить тамъ, гдѣ и «долго ясны небеса», и удобство всякое есть, и гдѣ, видимо, ему самому хотѣлось бы жить… Только намоталъ я себѣ это на усъ.
А странности его — это былъ вотъ тотъ самый его спиритизмъ, съ котораго я началъ говорить вамъ о немъ. Пока онъ, знаете, посредникомъ былъ, намъ объ этомъ предметѣ рѣдко приходилось съ нимъ трактовать, потому онъ очень дѣломъ своимъ былъ занятъ, да и бесѣды-то въ то время вообще были, такъ-сказать, болѣе политическаго свойства. А какъ отслужилъ онъ свои три года, не захотѣлъ служить дольше, — въ эти три года, знаете, разочаровался онъ во многомъ, и зачинавшееся тогда «мужицкое царство», какъ говорилъ онъ, претило ему, — съ этихъ поръ и сталъ я замѣчать: какъ къ нему ни пріѣдешь, застаешь его постоянно за книгою духовнаго, или, вѣрнѣе сказать, мистическаго содержанія. Былъ у него въ библіотекѣ цѣлый отдѣлъ такихъ книгъ, и надъ шкафомъ этимъ даже латинская надпись читалась: Dus ignotis, — невѣдомымъ богамъ, значитъ, посвящено… Дорогія, старинныя тутъ изданія были, для библіомана — настоящія сокровища! Я, знаете, къ старымъ книгамъ всегда пристрастіе имѣлъ, — такъ съ этой стороны онѣ мнѣ большой интересъ представляли, и кое-съ-чѣмъ я поэтому нагляднымъ, такъ-сказать, образомъ познакомился. Тутъ-съ могли вы найти всю, если такъ выразиться, классическую литературу мистическихъ знаній: Аполлонія Тіанскаго, Парацельса, Алберта Великаго, Бардана и прочихъ: ну-съ и изъ новыхъ Сведенборга, Экартсгаузена, извѣстную Seherin von Prevost, Еѳраима Леви, Аллана Кардека и такъ далѣе. Дмитрій Иванычъ зачитывался всѣмъ этимъ всласть, и хотя онъ былъ человѣкъ очень сдержанный и, какъ говорится нынче, убѣжденій своихъ не любилъ съ-оника выкладывать, а тѣмъ болѣе навязывать ихъ кому бы ни было, однако по близости моей съ нимъ не могъ я не видѣть, что онъ все дальше и дальше отъ интересовъ, такъ-сказать, мірскихъ уходитъ въ область какихъ-то — нетрезвыхъ, какъ казалось мнѣ въ то время, мечтаній… Было же это въ самое то время, когда начиналось у насъ верченіе столовъ и прочее; о Юмѣ приходили въ намъ изъ Петербурга извѣстія — въ газетахъ писали, и Дмитрій Иванычъ подробныя даже письма о его сеансахъ оттуда получалъ. Признаюсь вамъ, очень досадно мнѣ это было, что такой умный и образованный человѣкъ, какимъ былъ онъ дѣйствительно, могъ такъ довѣрчиво относиться ко всему этому шарлатанству, — потому все это я иначе не понималъ, какъ шарлатанство и аберрація, такъ-сказать, и ничего сверхъестественнаго въ природѣ разумъ мой и по сейчасъ допустить не можетъ… Хотя, конечно, такіе случаи, вотъ какъ съ Дмитріемъ Иванычемъ, иной разъ и самый скептическій разумъ могутъ въ тупикъ поставить.
Сочиненія Фламаріона изволили читать, La pluralité des mondes, les mondes habités и подобныя имъ? Много книгъ такого рода стало появляться въ послѣднее время. Дмитрій Иванычъ во всѣ эти произвольныя, надо сказать, гипотезы вѣрилъ какъ въ дважды два четыре. По его понятіямъ, человѣкъ представляетъ собою низшую ступень безконечной лѣстницы существъ, которыя, восходя по этой лѣстницѣ путемъ все новыхъ и новыхъ существованій, постепенно совершенствуясь въ нихъ и очищаясь, доходятъ наконецъ до Высшаго Существа, до Бога. Всѣ видимые и невидимые нами міры обитаемы этими существами, находящимися на различныхъ ступеняхъ развитія. До всей этой безконечной цѣпи, между этими различными ступенями развитія, идетъ постоянное общеніе… Словомъ-съ, манифестаціи, духи, и все это, какъ есть спиритское ученіе, о которомъ вамъ, вѣроятно, еще лучше чѣмъ мнѣ извѣстно, потому у васъ Петербургѣ, говорятъ, цѣлыми обществами этимъ занимаются…
Я, съ своей стороны, ничего этого допустить не хотѣлъ, и постоянно съ нимъ спорилъ, такъ что онъ даже сталъ избѣгать говорить со мной объ этомъ…
Только въ самый тотъ вечеръ, когда я ему напомнилъ о его малороссійскомъ имѣніи, зашла у насъ какъ-то опять объ этомъ рѣчь. Въ сентябрѣ это опять было, на дворѣ скверно, съ Волги вѣтеръ пронзительнѣйшій, каминъ горѣлъ у него въ кабинетѣ съ утра. Вотъ-съ и сидимъ мы съ нимъ предъ огонькомъ, и толкуемъ… И замѣчаю я, что мой Дмитрій Иванычъ какъ-то особенно оживленъ и нервенъ. Надо вамъ сказать, что онъ сердцемъ страдалъ, и бывали у него днями сильные припадки; такъ что иной разъ по цѣлымъ часамъ молчалъ. А отойдетъ когда, онъ какъ бы обрадуется, какъ бы вознаграждаетъ себя, заговоритъ тѣмъ охотнѣе; только, какъ говорю вамъ, чувствовалось въ немъ тогда какое-то особенное нервное возбужденіе…
Не помню. съ чего началось, а перешло на всякіе необыкновенные случаи, изъ которыхъ, по его заключенію, истекало то, что между человѣкомъ и «таинственными, молъ, силами міра невидимаго» существуетъ несомнѣнная де связь.
— Положимъ, и существуетъ, говорю я ему на это, — только необходимости-то этой связи вы мнѣ ничѣмъ не докажете. Допустимъ, говорю, — что все это не обманъ чувствъ, и всѣ эти таинственныя явленія представляютъ собою фактъ безспорный, но дѣло въ томъ, что имъ нѣтъ никакой причины быть. Въ мірѣ, говорю, все такъ мудро, стройно и логично устроено, явленія такъ правильно и естественно вытекаютъ одно изъ другаго, что среди нихъ нѣтъ мѣста случайности… Въ это время часы на каминѣ, — старинные, знаете, съ курантами были у него эти часы, — прогремѣли девять.
— Вотъ-съ, говорю ему, — все равно, что эти часы: въ опредѣленный, урочный моментъ играютъ они то, что предназначено имъ исполнять создавшимъ ихъ мастеромъ. Вообразите же себѣ, что къ нимъ вы бы вздумали придѣлать еще какіе-нибудь колокольчики, которые, кромѣ этихъ опредѣленныхъ моментовъ, звонили бы еще неожиданно, когда лишь имъ вздумается. На какую, спрашиваю васъ, потребу могло бы это послужить?
— А на такую, отвѣчаетъ онъ мнѣ пресерьезно, — что они будили бы васъ своимъ звономъ въ тѣ минуты, когда бы вы менѣе всего этого ожидали.
— Покорнѣйше благодарю, засмѣялся я на это, — мнѣ этого вовсе не требуется.
Дмитрій Иванычъ весь откинулся вдругъ въ спинку своего кресла.
— Видно такъ, говоритъ онъ, — они васъ и не будятъ. А я, — и отъ пламени камина что-ли, только лицо его въ эту минуту даже испугало меня своею блѣдностью, — я, говоритъ, слышалъ этотъ таинственный звонъ… Поздно слишкомъ, едва слышно договорилъ онъ въ этому.
Я, знаете, какъ стоялъ, такъ и остолбенѣлъ. Гляжу на него перепуганный, думаю: не послать-ли за Лѣсовскимъ, — докторъ у насъ уѣздный былъ…
А онъ ничего, приподнялся опять и принялся щипцами подкидывать дровецъ въ каминъ. Улыбнулся и поднялъ глаза на меня.
— Вы, говоритъ, — Ѳома невѣрный; поколь сами перстовъ въ раны не вложите, потоль вѣры не дадите, — такъ это?
— Пожалуй и такъ, отвѣчаю.
— Такъ дать вложить? смѣется.
— Что такое?
— Персты ваши въ раны мои?
— Нѣтъ, говорю, — я вамъ настолько вѣрю, насколько самому себѣ вѣрить могу.
— За это спасибо, говоритъ онъ.
Я засмѣялся.
— Вы знаете, говорю, — что добросовѣстный человѣкъ нерѣдко самъ себѣ не вѣритъ.
— Допускаю, засмѣялся и онъ, — только, во всякомъ случаѣ, пока я живъ, объ этомъ никому ни слова.
Я обѣщалъ. И разсказалъ онъ мнѣ слѣдующую преудивітельную исторію.
I. править
Служилъ я въ кавалергардахъ; ротмистромъ уже былъ, эскадрономъ командовалъ. И старшимъ офицеромъ былъ у меня пріятель мнѣ закадычный, по фамиліи Гордонъ, потомокъ стариннаго англійскаго рода, обрусѣвшаго еще со временъ Петра. Отецъ его, старый генералъ 1812 года, былъ богатый пензенскій помѣщикъ, а онъ со мною вмѣстѣ воспитывался въ лицейскомъ пансіонѣ, въ Царскомъ Селѣ; вмѣстѣ оттуда поступили мы въ полкъ, — словомъ, съ самаго дѣтства почти съ нимъ не разлучались. Былъ онъ малый очень красивый, и въ лицѣ его сохранился родовой англійскій, бѣлокурый и правильный типъ, да и въ характерѣ была у него та рѣшительность и. неожиданность рѣшенія, какія мы встрѣчаемъ въ англійской расѣ, и чего у насъ, почитай, вовсе нѣту. У женщинъ имѣлъ онъ успѣхъ необыкновенный, и въ тотъ моментъ, когда начинается моя исторія, былъ уже второй годъ въ связи съ одною изъ прелестнѣйшихъ тогда женщинъ въ Петербургѣ… Называть вамъ ее по фамиліи я не стану, потому она до сихъ поръ жива и очень извѣстна, а буду звать ее по имени: Натальей Андреевной… Объ отношеніяхъ ея въ Гордону никто въ мірѣ, кромѣ меня, не зналъ, и то только потому, что обстоятельства необходимо требовали участія третьяго, вполнѣ преданнаго имъ, лица. Супругъ Натальи Андреевны очень ревновалъ ее въ ту пору, — и я, изъ дружбы, разыгрывалъ въ свѣтѣ роль влюбленнаго въ нее, отводя такимъ образомъ глаза мужа отъ настоящаго предмета жениной страсти… Но не въ этомъ рѣчь…
Происходило все это въ 1844 году. Весною Наталья Андреевна съ мужемъ уѣхала на воды въ Германію, въ надеждѣ вернуться зимой въ Петербургъ. Не тутъ-то было. Входитъ ко мнѣ однажды, въ началѣ зимняго сезона, Гордонъ — жили мы съ нимъ въ одномъ зданіи, въ казармахъ, — и даетъ мнѣ прочесть письмо отъ нея, отчаянное письмо, на двѣнадцати страницахъ, исписанныхъ по-женски вдоль и поперекъ, сущность котораго состояла въ томъ, что мужъ, вмѣсто Петербурга, везетъ ее на зиму въ Римъ, что она съ ума сходитъ отъ одной этой мысли, и что поэтому — или онъ, Гордонъ, долженъ все бросить и тотчасъ же ѣхать также въ Римъ, или она, если онъ только на это согласенъ будетъ, кинетъ мужа и прискачетъ въ Петербургъ, «быть его служанкою, рабою, все, что онъ захочеть изъ нея сдѣлать», — словомъ, одно изъ тѣхъ страстно-нелѣпыхъ и прелестныхъ въ нелѣпости своей писемъ, какія въ состояніи писать лишь одна безъ памяти любящая, и притомъ любящая въ первый разъ, женщина… Я прочелъ.
— Что же дѣлать теперь? говорю.
— Это безумство! отвѣчалъ Гордонъ, расхаживая по комнатѣ и пожимая плечами: — въ отставку меня великій князь — Михаилъ Павловичъ покойный тогда гвардіей командовалъ, — не за что не выпуститъ, а за границу и подавно; кинуть же ей мужа и ѣхать сюда — это значитъ губить себя на вѣкъ, и я былъ бы мерзавецъ, еслибы допустилъ ее сдѣлать такое… безумство, повторилъ онъ. — Я поэтому отправилъ къ ней сейчасъ письмо: умоляю ее всѣмъ ей дорогимъ… имѣть терпѣніе и не прекословить мужу… а я, съ своей стороны, пишу, буду стараться въ концѣ зимы устроить себѣ какъ-нибудь поѣздку за границу, и тогда, разумѣется, я прямо въ Римъ…
— Да какъ же ты думаешь устроить это? спрашиваю его опять.
— Да никакъ не думаю, обернулся онъ быстро на меня; — но вѣдь, согласись ты, то, что она предлагаетъ, невозможно, безумно… Ты согласенъ, что это невозможно? съ какими-то тревожными глазами, вижу, требуетъ онъ отъ меня отвѣта.
— Конечно, такъ! не могъ я не согласиться.
У него лицо повеселѣло.
— То-то, говоритъ, — а потому у меня одна надежда — время! Она успокоится, привыкнетъ къ разлукѣ…
И ни вздоха. Словно онъ даже радъ былъ этой мысли, что она привыкнетъ…
— Э, э, думаю себѣ, — вода, видно, на убыль пошла!
И стало мнѣ ужасно досадно за эту бѣдную женщину: томится она теперь, милая, и слезы льетъ украдкой отъ мужа по этомъ молодцѣ, а онъ въ то же время…
Однако я и его зналъ, — онъ цѣлый годъ добивался ея, и затѣмъ, еще такъ недавно, такъ горячо любилъ, такъ тосковалъ, когда она уѣзжала весною… Странно!.. Притомъ это былъ не вѣтреный, не легкій человѣкъ, — чувствовалъ онъ глубоко и сильно, — и если теперь у него, видимо, начиналось охлажденіе къ ней, то необходимо, думалъ я, существуетъ на это какая-нибудь особенная причина… Но какая? Письмо, только-что мною прочитанное, свидѣтельствовало лучше всего, что повода въ этому никакъ нельзя было искать со стороны Натальи Андреевны…
Мысль одна какъ молнія блеснула у меня въ головѣ.
— Мирра! проговорилъ я себѣ.
А Muppa вотъ что значило:
Мѣсяца три предъ этимъ, только-что мы изъ лагеря вернулись, пріѣхала изъ-за границы поселиться въ Петербургѣ одна двоюродная сестра моя, Маргарита Павловна Оссовицкая. Была она меня старше лѣтъ на пятнадцать, вышла замужъ рано и жила съ тѣхъ поръ то въ провинціи, то въ Москвѣ. Я, признаюсь, едва помнилъ о ея существованіи, когда въ одинъ прекрасный Божій день получилъ отъ нея записку, въ которой она, «въ качествѣ ближайшей родственницы», извѣщала меня о своемъ пріѣздѣ и полушутливо, полунастоятельно вытребывала меня въ себѣ немедленно. «Провинціальная кузина», да къ тому же не молодая, — въ этомъ, вы понимаете, не могло быть ничего заманчиваго для «блестящаго кавалергарда», какимъ я почиталъ себя, да и какимъ — теперь, подъ старость, можно въ этомъ признаться, я и дѣйствительно былъ въ ту пору. Я кинулъ, поморщившись, записку ея на столъ, — но въ то же время припомнилось мнѣ, какъ однажды, въ раннемъ моемъ дѣтствѣ, эта самая Маргарита Павловна ублажала покойнаго отца моего, собиравшагося меня высѣчь за какую-то крупную шалость. «Такъ вотъ за это тотчасъ же и пойду къ ней!» рѣшилъ я великодушно, надѣлъ каску и отправился. Жила она на Сергіевской, въ двухъ шагахъ… Велѣлъ о себѣ доложить. Выбѣгаетъ во мнѣ на встрѣчу еще свѣжая, круглая, съ веселыми глазами и веселыми ямочками на румяныхъ и крѣпкихъ какъ яблоко щекахъ, сорокалѣтняя барыня, безъ чепца и въ какомъ-то распашномъ капотѣ и прямо кидается цѣловать меня. Само добродушіе — и самъ Саратовъ!
И вотъ-съ у этого самаго Саратова была дочь — Мирра…
Вы всѣ, воскликнулъ на этомъ мѣстѣ Дмитрій Иванычъ, — вѣрующіе въ одни «физіологическіе законы организмовъ», объясните мнѣ; пожалуста, какими чудесами у такихъ матерей, какъ Маргарита Павловна, могутъ рождаться такія созданія, какова была Мирра? Ни единой, ни внѣшней, ни внутренней, черты сходства не существовало между ними. У круглолицей, черноглазой и курносой кубышки, хохотуньи и сплетницы, дочь была стройная, блѣдноокая и словно вся ушедшая въ себя дѣвушка, полная неизъяснимой и какой-то таинственной прелести. Кто видѣлъ ее хотъ однажды, тотъ не могъ уже забыть выраженія ея загадочныхъ, будто туманомъ подернутыхъ, глазъ, неожиданно поднимавшихся на тебя въ иныя минуты съ какою-то дѣвственно вызывающею смѣлостью и упорно затѣмъ глядѣвшихъ до тѣхъ поръ, пока ты самъ невольно не опускалъ своихъ вѣкъ… Этотъ взглядъ ея, да ея необыкновенные орѣховаго цвѣта волосы, тяжесть которыхъ словно придавливала книзу ея маленькую голову, — ихъ нельзя было забыть, повторяю.
— А вѣдь, ей-же-ей, моя дочь! хохотала Маргарита Павловна, сама указывая на это несходство дочери съ ней, — она съ первой же минуты начала со мною обращаться какъ съ ближайшимъ родственникомъ, выбалтывая все, что у нея было на душѣ: — отъ меня и отъ Петра Петровича покойнаго, и другихъ дѣтей никого у насъ и не было съ тѣхъ поръ. А онъ, помнишь, мущина былъ, что говорятъ у насъ мужики, ражій, здоровенный, глаза на выкатѣ у него были. И на него ни капельки не похожа Мирра, тонкая вся, будто точеная, distinguée, — и характеромъ-то вся чудная какая-то!…
— Чудна она была съ дѣтства, разсказывала мнѣ словоохотливая кузина, — упорная и вдумчивая не по лѣтамъ; и смѣялась-то она, и плакала не подѣтски, не такъ какъ смѣются и плачутъ дѣти — въ перерывъ, то солнце, то дождь. Забьется иной разъ въ темный уголъ, — весь домъ бывало переполошитъ, насилу отыщешь, и не смѣй ее оттуда тронуть, — сидитъ вся съежившись, и не то плачетъ, а слезы какъ изъ кувшина льются, безъ стона, безъ вздоха… Перепугаешься, бывало, ужасъ! — Что съ тобою, цыпочка, о чемъ? Ни слова не отвѣчаетъ. И такъ, и сякъ выспрашиваешь, утѣшаешь… Оставь, говоритъ, мама, мнѣ сладко плавать! Поди ты съ ней! А въ другой разъ какъ примется шалить, весь домъ вверхъ дномъ поставитъ, — что твой кадетъ! Жалостлива была очень, — къ нищенкамъ и по сю пору страсть у нея, готова по часамъ сидѣть съ ними и о божественномъ толковать. Сны необыкновенные какіе-то ей снились: ангелы крылатые, старики въ золотыхъ шапкахъ, и все это они съ ней разговоры вели… Иной разъ, повѣришь, какъ начнетъ она эти сны свои и разговоры съ ангелами передавать, со мною чуть не дурно дѣлается… Не жилецъ она на землѣ! говорю себѣ… А то еще къ пятнадцати годамъ стали съ ней припадки лунатизма дѣлаться, ясновидѣніе какое-то явилось. Смерть отца предсказала она мнѣ за мѣсяцъ времени, и сама чуть не померла отъ ужаса тогда: ей вдругъ привидѣлся гробъ, а въ немъ Петръ Петровичъ… и будто кто-то говоритъ ей въ ухо: февраля 10-го… А онъ въ то время, здоровехонькій, на выборахъ былъ въ Симбирскѣ… Вернулся въ Москву, заболѣлъ, и, день въ день, какъ говорила она, такъ и жизнь кончилъ… Ну, а теперь, слава Богу, — заканчивала обыкновенно Маргарита Павловна, — съ тѣхъ поръ, какъ полѣчилась она за границей, все это какъ будто совсѣмъ прошло: чудная она хоть и осталась, только ужь припадковъ, знаешь, нѣтъ прежнихъ. Швальбахъ ей очень помогъ… Тутъ Маргарита Павловна наклонилась въ моему уху и шептала мнѣ, многозначительно прижмуривая правый глазъ: — а, Богъ дастъ, замужъ выйдетъ, и совсѣмъ какъ всѣ будетъ!…
Выдать замужъ Мирру — спала и видѣла ея мать; для этого и въ Петербургъ пріѣхала жить. «Выбору больше, говорила она, — пусть себѣ по сердцу найдетъ, а мнѣ ничего другаго и не нужно: состоянія хватитъ у нея и на двоихъ, и одного только молю Бога, чтобы хорошій человѣкъ былъ. А пока пусть повеселится»…
Но Мирра была не даромъ чудная. Повезли ее на балъ въ grand monde, въ первый разъ; она была сразу замѣчена, окружена и вернулась домой въ восторгѣ. Маргарита Павловна плакала въ сердечномъ упоеніи отъ успѣховъ дочери… Вдругъ, на другой же день, дочь объявляетъ ей, что она другой разъ на балъ ни за что, ни за что не поѣдетъ. — Что такое, почему? — Не могу, говоритъ. — Да ты объясни, отчего? — Тамъ всѣ, отвѣчаетъ, — другъ друга ненавидятъ, тамъ тьма… На томъ и стала. Мать чуть не плакала, но привыкла никогда ей не противорѣчить, — и со свѣтомъ такъ онѣ и покончили. Въ италіянскую оперу стали ѣздить, но страстный голосъ Віардо такъ раздражительно дѣйствовалъ на Мирру, что она возвращалась изъ театра больная и всю ночь затѣмъ спать не могла; пришлось отказаться и отъ этого… Оставался французскій театръ, тогда во всемъ своемъ блескѣ, съ Bressant, Louise Mayer, мужемъ и женой Allan, — и Мирра страстно наслаждалась ихъ игрою. Но тутъ произошло слѣдующее: давали въ ту пору одну неистовѣйшую мелодрамму, Mademoiselle de Lafaille, въ которой между прочими ужасами героиню піесы погребаютъ заживо. Влюбленный въ нее герой проникаетъ въ склепъ, скидываетъ крышку гроба, взваливаетъ себѣ трупъ любезной на плечи и уноситъ ее куда-то, гдѣ она, разумѣется, приходитъ въ себя и выходитъ за него замужъ. Брессанъ былъ необыкновенно хорошъ въ этой роли… Только когда увидѣла его Мирра выбѣгающаго изъ темной глубины театра съ недвижною, блѣдною какъ сама смерть, Louise Mayer на плечѣ, услышала крикъ его: «morte ou vivante, tu seras à-moi!» — съ ней сдѣлался нервный припадокъ, и мать увезла ее безъ чувствъ изъ театра. Это былъ послѣдній актъ выѣздовъ Мирры. — Ты видишь, мама, какая я негодная, объявила она, — будемъ дома сидѣть!…
И какъ хорошо было у нихъ дома, на Сергіевской, въ большомъ деревянномъ домѣ, въ которомъ устроились они: на всемъ просторѣ деревенскихъ привычекъ! Свѣтло, уютно, широко, по поламъ бѣгутъ ковровыя дорожки, розаны на окнахъ и клѣтки съ канарейками, старинная штофная мебель чинно разставлена у стѣнъ… Придешь, бывало, вечеромъ: — въ обширной столовой за огромнымъ самоваромъ сидитъ желтозубая и полинялая Нѣмка Röschen, экономка Маргариты Павловны, а сама она, бочкомъ въ столу, быстро вяжетъ на длинныхъ спицахъ какой-то нескончаемый шарфъ, и въ то же время читаетъ черезъ плечо вслухъ французскій романъ, выпуская изъ него «негодящія страницы», какъ выражалась она. Мирра, на другомъ концѣ, опершись обоими локтями на столъ и уткнувъ въ ладони свою милую головку, — это была ея любимая поза, — слушаетъ безмолвно и недвижно… «Садитесь и молчите!» говоритъ она входящему, не подымая глазъ, — и ты садишься и слушаешь, — а хозяйка продолжаетъ читать, пока Röschen не зашипитъ вдругъ обиженнымъ и хриплымъ голосомъ: «ви верно желайтъ, штобъ шай совземъ простудился?» Мирра улыбнется, Маргарита Павловна, не дочитавъ страницы, поспѣшно захлопнетъ книгу и, словно вырвавшись на волю, затрещитъ звончѣе всѣхъ своихъ канареекъ о всякихъ городскихъ и придворныхъ новостяхъ, ближайшимъ источникомъ которыхъ служила ей одна старая фрейлина изъ Таврическаго дворца, сверстница и пріятельница ея. Заѣдутъ двѣ, три дамы, кое-кто изъ товарищей-кавалергардовъ, которыхъ я познакомилъ съ Оссовицкими, — всѣхъ чаще Гордонъ, — и такъ же часто, какъ я, то-есть почти каждый день, молодой и молчаливый малый, звали его Скобельцынымъ, сосѣдъ ихъ по Симбирску, проводившій также зиму въ Петербургѣ и «съ самаго дѣтства влюбленный безнадежно въ Мирру», шепнула мнѣ однажды замѣтно покровительствовавшая ему Маргарита Павловна; Мирра за то съ нимъ почти никогда не говорила… Соберется такимъ образомъ человѣкъ восемь, девять, весело зазвучатъ молодые голоса, Мирра оживится, заалѣетъ… Гордонъ сядетъ къ фортепіано… Онъ былъ изъ тѣхъ прирожденныхъ, не умѣющихъ ноты прочесть, музыкантовъ, какихъ такъ много на Руси, игралъ со слуха и съ перваго раза все, что ни услышитъ, и имѣлъ при этомъ какой-то необыкновенно мягкій, убаюкивавшій туше. Заиграется онъ, бывало, а Мирра вдругъ, оборвавъ на половинѣ разговоръ съ тѣмъ или другимъ, быстро подойдетъ къ инструменту, обопретъ голову на руки и слушаетъ, уставившись на игравшаго своимъ вдумчивымъ и неотступнымъ взглядомъ. Что говорилъ онъ въ тѣ минуты, о чемъ думала она,
То было-ль хладное презрѣнье
Души готовой отцвѣсти,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Землѣ беззвучное прости —
Иль тайный отблескъ жизни прежней?
Не знаю, но и теперь, какъ живые, свѣтятся предо мною эти странные, фатидическіе глаза…
Вся эта, какъ выражаются теперь, «обстановка», эта «деревня посередь самого Петербурга», какъ говорилъ я себѣ тогда, нравилась мнѣ сначала лишь какъ контрастъ тому водовороту придворной и свѣтской жизни, въ который погруженъ я былъ до тѣхъ поръ по самое горло. Слушая невинное сплетничанье и полные безконечной любви разсказы румяной «кузины» о дочери, покоясь взглядомъ на чистомъ, строгомъ обликѣ Мирры, я отдыхалъ отъ всѣхъ тѣхъ честолюбивыхъ и тщеславныхъ помышленій и разсчетовъ, которыми полна была моя голова, какъ полны были ими тогда, гораздо еще болѣе чѣмъ нынѣ, головы молодыхъ людей моего положенія. Инымъ, уже чуждымъ мнѣ, еще милымъ по старой памяти, но уже пережитыхъ мною и смѣшнымъ, казалось мнѣ тогда, вѣяло въ этомъ деревянномъ домѣ съ его канарейками и ковровыми дорожками… Мы всѣ въ ту пору нѣсколько печоринствовали, и Лермонтовъ, скажу мимоходомъ, былъ прежде всего представитель тогдашняго поколѣнія гвардейской молодежи… Но разочарованность, или, вѣрнѣй, безочарованность моя — мнѣ шелъ двадцать восьмой годъ, а «историческаго», то-есть «преходящаго» чувства, какъ обозначалъ любовь покойный Константинъ Аксаковъ, я еще не испытывалъ, — начала мало-по-малу уступать чему-то другому, что я на первыхъ порахъ самъ разобрать въ себѣ не могъ… Прежде всего стало мнѣ вдругъ досадно на Мирру за то, что она меня неизмѣнно называла «дядей». — «Потому что ея кубышкѣ-матери вздумалось представить меня ей въ этомъ званіи, разсуждалъ я, такъ вѣдь это же не резонъ! И родства въ сущности между ею и мною нѣтъ никакого, и еслибы вздумалось мнѣ сдѣлать глупость, я бы могъ…» И, наткнувшись разъ на такую мысль, эта глупость съ каждымъ днемъ уже все чаще лѣзла мнѣ въ голову, — и съ каждымъ днемъ все больнѣе становилось для меня сознаніе, что это была, дѣйствительно, глупость! Для Мирры я рѣшительно былъ ничѣмъ инымъ какъ дядей, я и чувствовалъ, что былъ имъ для нея безповоротно! А самого меня влекла въ ней какая-то неодолимая сила. Я… Но распространяться о моихъ чувствахъ считаю безполезнымъ; скажу коротко, что поступилъ я вторымъ нумеромъ, послѣ господина Скобельцына, въ число безнадежныхъ обожателей Мирры. И, какъ всѣ безнадежные, упорствовалъ, не отступалъ, и, упрятывая, насколько хватало силъ, несчастную страсть мою «въ глубь сердца», сидѣлъ чуть не съ утра на Сергіевской, растравляя все сильнѣй мою рану и находя въ этомъ какую-то ѣдкую сладость…
И вотъ въ это самое время произошелъ у насъ разговоръ съ Гордономъ по поводу письма Натальи Андреевны… Я понялъ все: онъ радъ былъ, что мужъ увозитъ ее въ Римъ, что она не будетъ сюда, что онъ свободенъ… Онъ любилъ Мирру!…
За нѣсколько дней предъ этимъ мы возвращались съ нимъ ночью пѣшкомъ отъ Оссовицкихъ. Шли и молчали…
— А знаешь, вдругъ заговорилъ онъ, — что эта твоя племянница…
— Какая племянница! перебилъ я его досадливо: терпѣть я не могъ эти родственныя клички.
Онъ засмѣялся.
— Ну, какъ не племянница!.. Да все равно, — Мирра Петровна…
— Что Мирра Петровна?
Онъ примолкъ опять, какъ бы собираясь съ мыслями…
— Она, словно самому себѣ проговорилъ онъ затѣмъ, — она какая-то неуловимая и неосязаемая… какъ сонъ… А кого увлечетъ она, увлечетъ до смерти!…
Я именно то же самое думалъ въ ту минуту. Но мнѣ стало досадно, что это думаетъ и говоритъ о ней другой.
— Она просто дѣвушка съ плохимъ здоровьемъ, сказалъ я громко, — нервна, и притомъ балована съ дѣтства…
— Нѣтъ, закачалъ головою Гордонъ, — она не отъ міра сего!… Читалъ ты Серафиту Бальзака?
— Нѣтъ, не читалъ…
— Ну, вотъ тамъ… Я тебѣ пришлю книгу, она у меня есть! заключилъ онъ, какъ-то обрывая вдругъ, и мы разошлись по своимъ квартирамъ.
И я тогда, въ ту же минуту, не догадался! Но я былъ такъ увѣренъ въ любви его къ той… И онъ не догадался, какъ видно: онъ бы такъ прямо не выдалъ себя мнѣ въ противномъ случаѣ! говорилъ я себѣ съ надрывающею тоской…
Я вспомнилъ еще:
Съ мѣсяцъ тому назадъ, Гордонъ просилъ меня велѣть вставить разбитое имъ какъ-то стекло на миніатюрномъ портретѣ Натальи Андреевны, который онъ носилъ съ первыхъ дней ихъ связи на груди, въ золотомъ медальонѣ, привѣшенномъ къ цѣпочкѣ креста. Надо было поручить это какому-нибудь темному ювелиру, который никакъ не могъ бы знать, кто изображенъ на портретѣ. Порученіе это я исполнилъ въ тотъ же день, но Гордона дома не было, когда я привезъ медальонъ обратно; я положилъ его въ себѣ въ столъ и забылъ о немъ. И вотъ уже цѣлый мѣсяцъ лежитъ онъ у меня въ столѣ, а онъ о немъ и не спрашиваетъ…
— Леонидъ, сказалъ я, выдвигая ящикъ, — а стекло давно вставлено.
Онъ остановился посреди комнаты и уставился на меня, какъ бы не понимая, о чемъ я говорю.
— Ахъ, да! воскликнулъ онъ наконецъ и слегка покраснѣлъ, — взялъ медальонъ и, не кинувъ даже взгляда на него, поспѣшно сунулъ его въ карманъ рейтузъ.
— Бѣдная Наталья Андреевна, сказалъ я нарочно, — а какъ она тебя любитъ!
Онъ — ни слова! Прошелся еще раза два по комнатѣ, толкнулся въ двери и ушелъ въ себѣ.
Сомнѣнья для меня не оставалось. Точно ножомъ рѣзало меня по сердцу…
А Мирра, — Мирра что же? допрашивалъ я себя.
Тысячи мелочей, пропущенныхъ мною доселѣ безъ вниманія, воскресали въ моей памяти.
Во-первыхъ, ея туманные глаза, какъ будто потемнѣли за послѣднее время, — да, синѣе, глубже стали, — я это замѣтилъ недавно и пораженъ былъ этимъ, помню; въ ихъ зрачкахъ теперь переливались какія-то горячія струйки, что-то разумѣющее и счастливое будто сказывалось въ нихъ иной разъ… И улыбка стала иная, — не та, прежняя ея, словно отрѣшенная отъ всякой внутренней радости улыбка, которую тотъ же Гордонъ опредѣлилъ ей однажды, шутя, стариннымъ французскимъ выраженіемъ: rien ne m’est plue, plue ne m’est rien! «He скажу никому, что у меня на душѣ», казалось, говорила эта теперь чуть не лукавая улыбка. И съ этимъ словно воскресшимъ въ жизни взглядомъ, съ этими по-нову улыбавшимися устами, она уже глядѣла на Гордона, не подходила, какъ прежде, слушать его игру, опираясь обоими локтями на доску фортепіано и неотступно воззрясь ему въ лицо, когда онъ садился за инструментъ. Она теперь уходила подальше отъ него, въ темный уголъ залы, и, закрывъ глаза своею блѣдною рукой или уткнувшись въ кипсекъ, слушала его, недвижная какъ мраморъ… И рѣже она теперь говорила съ Гордономъ, но, когда это случалось, что-то неуловимое, смятенное и разнѣженное звучало въ ея голосѣ, что-то, что сама она словно старалась — и не могла — побороть…
Нѣтъ, и съ этой стороны у меня не могло оставаться сомнѣній!..
II. править
Они любили другъ друга, и тайна ихъ весьма скоро не для одного меня перестала быть тайной. Сотоварищъ мой по несчастію, Скобельцинъ, все рѣже и рѣже сталъ появляться на Сергіевской. Röschen, до страсти привязанная въ Миррѣ, все чаще и чаще испускала придавленные вздохи, косясь на нее изъ-за самовара своими овечьими глазами. Маргарита Павловна все назойливѣе приставала во мнѣ съ разспросами о Гордонѣ и съ какимъ-то полуперепуганнымъ, полуторжествующимъ лицомъ шептала мнѣ на ухо: «что-жь, лучшей партіи, пожалуй, и не найти: онъ по всему Мирочкѣ пара, и я, конечно, если онъ ей нравится… А что, ты не знаешь, скоро онъ думаетъ сдѣлать предложеніе?..»
А онъ… Смущался-ли онъ своими отношеніями въ Натальѣ Андреевнѣ, или въ этихъ первыхъ аккордахъ молодой любви, въ этомъ еще не выговоренномъ, но уже неудержимо сказывавшемся чувствѣ онъ находилъ высшую сладость и боялся отравить ее малѣйшею примѣсью, — но онъ какъ бы все еще не рѣшался, медлилъ, видимо откладывая со дня на день минуту рѣшительнаго объясненія…
У насъ съ нимъ послѣ того разговора о Натальѣ Андреевнѣ какъ-то разомъ порвалось все прежнее. Онъ какъ бы видѣлъ во мнѣ живой упрекъ тому, что наполняло теперь его душу, и явно избѣгалъ меня. Мы уже видались только на службѣ и у Оссовицкихъ. Какъ это, увы, нерѣдко случается въ жизни, двадцатилѣтніе друзья, почти братья, между нами внезапно, безъ словъ, безъ объясненій, легла глубокая и — я это чувствовалъ, — уже непроходимая пропасть.
А время бѣжало между тѣмъ, перевалило и за Новый 1845 годъ. Рѣшительная минута для Сергіевской ожидалась Mapгаритой Павловной съ едва уже скрываемымъ нетерпѣніемъ. Еще томительнѣе, можетъ-быть, ждалъ я. «Когда же, когда будетъ конецъ атому мученію? говорилъ я себѣ. — Скорѣе бы объявлены были они женихомъ и невѣстой, — и тогда прощай, Мирра, я удалюсь, перейду въ армію, въ глушь, гдѣ бы и имени твоего никто мнѣ напомнить не могъ!…»
Былъ ясный и морозный январскій день. Великій князь промучалъ насъ въ манежѣ пѣшимъ ученіемъ отъ восьми часовъ и до двѣнадцати. Я вернулся въ себѣ безъ ногъ, повалился на постель и заснулъ какъ убитый. Въ третьемъ часу будитъ меня мой Назарычъ:
— Маргарита Павловна прислала просить васъ, чтобъ сейчасъ пожаловали.
Я вскочилъ.
— Что такое?
— А кто-жь ихъ знаетъ, только просятъ, чтобъ скорѣе какъ можно.
Въ сѣняхъ у нихъ встрѣчаетъ меня она сама.
— Гдѣ Леонидъ Сергѣевнчъ?
— Леонидъ… Не знаю!
— Ты его видѣлъ сегодня?
— Видѣлъ. Четыре часа вмѣстѣ въ манежѣ скорый шагъ продѣлывали.
— Онъ здоровъ?
— Здоровехонекъ!
— Ты слышишь, Миррочка? крикнула ей мать, увлекая меня въ гостиную, гдѣ сидѣла въ углу дивана Мирра съ побѣлѣвшими губами и своимъ прежнимъ, туманнымъ и упорнымъ, взглядомъ, — ты слышишь: Митя съ нимъ все утро скорымъ шагомъ ходилъ и говорилъ — здоровехонекъ!…
— Можетъ-быть, проговорила отчетливо Мирра, — только съ нимъ несчастье!
— Какое несчастье, Богъ съ тобою! начала было Маргарита Павловна, но, увидавъ входившаго въ эту минуту слугу, которому, какъ оказадось, приказано было отъ меня зайти на квартиру въ Гордону:
— Ну что? кинулась она въ нему.
— Ихній человѣкъ, отвѣчалъ тотъ, — говоритъ, что Леонидъ Сергѣичъ, вернувшись изъ манежа, письмо получили и сейчасъ, какъ были въ мундирѣ, выбѣжали — на извощика и уѣхали.
— Куда — онъ не знаетъ?
— Говоритъ: въ Михайловскій дворецъ.
— А письмо откуда? поспѣшно встала съ дивана Мирра.
— А онъ говоритъ — изъ ихъ усадьбы, и что такъ надо полагать, ихъ тятенька оченно больны сдѣлались.
— Я знала! промолвила Мирра, въ какомъ-то изнеможеніи опускаясь снова на свое мѣсто.
— Больше ничего не узналъ? спросила опять посланца ея мать.
— Ничего-съ!
— Хорошо, ступай!… Вообрази, обернулась она во мнѣ, — сидимъ мы эдакъ съ нею здѣсь, часъ тому назадъ, и очень весела она, даже запѣла какъ-то… Вдругъ схватилась рукой за грудь: съ Леонидомъ Сергѣичемъ, говоритъ, несчастье!… Это опять ея припадки пошли! — чуть слышно промолвила она мнѣ и пошла въ дочери. — Ну, и что-жь такое, Миррочка, старикъ его заболѣлъ. Ну, и даже если… всѣ подъ Богомъ ходимъ! Конечно, это для него большое огорченіе. Только убиваться изъ-за этого, Миррочка…
— Онъ уѣдетъ! прямо выговорила Мирра, не смущаясь моимъ присутствіемъ. — Вотъ онъ! тутъ же вскликнула она…
Я испуганно глянулъ на нее…
Дѣйствительно, черезъ мигъ въ передней раздался сильный ударъ звонка, и вслѣдъ за нимъ спѣшные шаги Гордона послышались въ залѣ. Это было поразительно!…
Маргарита Павловна побѣжала ему на встрѣчу.
— Что вашъ батюшка?
— Вы почемъ знаете? спросилъ онъ удивленно.
— Мы сейчасъ къ вамъ посылали… вашъ человѣкъ…
— Да, онъ очень боленъ, заговорилъ Гордонъ, не ожидая дальнѣйшихъ объясненій, — онъ былъ блѣденъ и, видимо, глубоко взволнованъ, — ему 68 лѣтъ… и я одного лишь Бога молю, чтобъ его въ живыхъ застать!… Я сейчасъ отъ великаго князя: онъ такъ милостивъ былъ, курьерскую подорожную велѣлъ мнѣ выдать… Лошадей сейчасъ приведутъ… Я только заѣхалъ проститься, Маргарита Павловна, съ вами… и съ Мир…
Голосъ его дрогнулъ и замигали рѣсницы.
Мирра стояла вся блѣдная, не подымая глазъ, опершись рукою о круглый столъ подлѣ дивана. Я видѣлъ, какъ дрожала эта рука.
Гордонъ глядѣлъ на нее. Наступило на мигъ какое-то общее неловкое молчаніе.
Онъ обернулся во мнѣ.
— Засѣкинъ, ты не откажешься присмотрѣть за моими людьми и Баярдомъ? Я не успѣлъ сдѣлать никакого распоряженія…
— Разумѣется, сказалъ я, — да возьми мою дубленку на дорогу: Крещенскіе морозы стоятъ на дворѣ.
— Спасибо. Я ни о чемъ объ этомъ не подумалъ, натянуто улыбнулся онъ. И глаза его опять направились въ сторону Мирры. — Это извѣстіе… и въ такую минуту… вырвалось и не досказалось у него надорванною, стенящею какою-то нотой.
Маргарита Павловна даже хныкнула.
— Полноте вы, полноте, голубчикъ вы мой! Авось, Богъ милостивъ, и батюшкѣ полегчаетъ, и сами вы въ намъ скоро вернетесь.
— А ѣхать, такъ и собираться пора, поспѣшилъ я сказать, глядя на все болѣе и болѣе блѣднѣвшую Мирру и предвидя, что она вотъ-вотъ и грохнется оземь.
— Пора, повторилъ онъ какъ бы безсознательно, — прощайте, Маргарита Павловна! Онъ подошелъ къ ней къ рукѣ.
— До свиданія, говорите: до свиданія! замахала она на это обѣими руками.
— Дѣйствительно такъ, промолвилъ какъ бы внезапно отвердѣвшимъ голосомъ Гордонъ, — до свиданія!
И быстро шагнулъ въ столу, за которымъ стояла Мирра.
— Что бы ни было, Мирра Петровна, чрезъ мѣсяцъ, я надѣюсь, мы увидимся опять.
И онъ протянулъ ей руку.
Она дала ему свою, подняла голову и, потянувъ ее впередъ, медленно, все ближе и ближе вглядывалась въ его лицо. И вдругъ откинулась назадъ, отдернула руку и закрыла себѣ ею глаза.
— Никогда, никогда больше! вскрикнула она и зашаталась.
— Что ты, что ты! кинулась къ ней мать: — не слушайте ея, Леонидъ Сергѣевичъ, поѣзжайте себѣ съ Богомъ.
— Пойдемъ; съ нею нервный припадокъ…
Я схватилъ его подъ руку и утащилъ.
— Что же это такое? растерянно глянулъ онъ на меня, когда мы очутились на улицѣ.
— А то, не могъ отказать я себѣ въ злобномъ удовольствіи сказать ему, — а то, что это еще посерьезнѣе Натальи Андреевны.
Онъ схватилъ себя за голову и чуть не опрометью побѣжалъ въ казармы. Почтовая тройка ждала тамъ на дворѣ. Чрезъ полчаса я усадилъ его въ кибитку, пожалъ ему руку, — ни ему, ни мнѣ не вздумалось при этомъ поцѣловаться по обычаю, — и вернулся на Сергіевскую узнать о здоровьи Мирры.
Она спала глубокимъ, «мертвымъ» сномъ, сказала мнѣ ея мать, а заснула, только-что мы съ Гордономъ ушли отъ нихъ.
III. править
На другой день я зашелъ въ нимъ часу въ седьмомъ послѣ обѣда. Мирра съ Röschen ушли къ вечернѣ въ приходъ. Маргарита Павловна разсказала мнѣ, что дочь проспала восемнадцать часовъ сряду и проснулась утромъ бодрая и спокойная.
— Съ нею, говорила она, — всегда такъ бываетъ послѣ припадковъ (кузина продолжала называть «припадками» эти странныя предвидѣнія, это double vue ея дочери,): — заснетъ мертвымъ сномъ и встанетъ какъ встрепанная.
Сама Мирра скоро вернулась изъ церкви. Она дѣйствительно казалась спокойною, ласково привѣтствовала меня и тотчасъ же сѣла за какое-то шитье. Пришелъ Скобельцынъ, очевидно какъ-нибудь уже прослышавшій объ отъѣздѣ ривала. «Что васъ такъ давно не видать было?» улыбнулась она ему даже. Онъ весь вспыхнулъ отъ радости, подсѣвъ въ ней, и сталъ передавать какія-то новости изъ ихъ мѣстъ. Она слушала его, казалось, съ интересомъ, и улыбка нѣсколько разъ опять пробѣгала по ея губамъ. Вечеръ прошелъ въ тихихъ разговорахъ; о Гордонѣ не помянуто было ни единымъ словомъ, точно его никогда и на свѣтѣ не было…
Такъ прошла еще недѣля. Что происходило въ душѣ Мирры, сказать бы никто не могъ: она была ровна, ясна духомъ, ходила по утрамъ съ Röschen гулять въ пустынный Таврическій садъ, шила по вечерамъ, тихо и неторопливо, какъ прежде, вела бесѣду съ гостями. И бесѣды все были тѣ же, старыя, немудреныя бесѣды; только имени Гордона, будто по какому-то тайному уговору, не произносилъ никто изъ насъ, да крышка фортепіано была спущена надъ клавіатурой и заперта на ключъ. Вздумалось мнѣ какъ-то сѣсть за инструментъ.
— А какъ бы отпереть? спросилъ я Мирру.
— Не надо, получилъ я въ отвѣтъ.
— Что не надо? переспросилъ я нѣсколько озадаченный.
— У меня голова болитъ, коротко промолвила она на это, а Маргарита Павловна, многозначительно поднявъ брови, уставилась на меня и замигала.
Вотъ-съ заворачиваю я однажды съ Воскресенской на Сергіевскую, гляжу — идетъ Мирра со своей Нѣмкой изъ Таврическаго. Я вылѣзъ изъ саней и пошелъ съ ними. Подходя въ ихъ дому, я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и зазвонилъ у крыльца. Вдругъ слышу взволнованный голосъ:
— Какая страшная!…
Оборачиваюсь. Мирра стоитъ, вся блѣдная, какъ въ тотъ часъ прощанія съ Гордономъ, и неподвижными глазами глядитъ на только-что проѣхавшую карету. Изъ спущеннаго окна ея рисовался въ поворотѣ ракурсъ бархатной шляпки, выглядывавшей оттуда назадъ въ нашу сторону.
— Кто это? вскрикнулъ я.
— Не знаю, страшная, страшная… Эти глаза… Они жгутъ!,.
Она вбѣжала въ отворившуюся тѣмъ временемъ дверь на крыльцѣ, не скидавая шубки и шляпы прошла въ гостиную и опустилась тамъ, будто подкошенная, въ кресло.
— Что еще такое? перепуганно вскрикнула Маргарита Павловна, спѣшно выбираясь изъ-за стола, на которомъ она въ отсутствіи дочери развлекала себя гранпасьянсомъ.
Röschen поспѣшила объяснить, что она не понимаетъ, что сдѣлалось съ «Fraülein Миррочка», что онѣ подходили къ крыльцу, и въ это время проѣхала дама въ каретѣ, и даже, показалось ей, очень красивая, «eine nette Dame», и поглядѣла въ ихъ сторону, и что она, Röschen, не «видѣлъ, за что себя Миррочка такъ перепугалъ.'»
— Господи! промолвила бѣдная кузина, подошла къ дочери и потихоньку накрыла рукой ея глаза.
Мирра сама прижала эту руку своими обѣими руками и затихла. Минуты черезъ двѣ она отвела ее, встала, обняла мать и, поцѣловавъ ее въ щеку, ушла къ себѣ въ сопровожденіи Röschen, не произнеся ни слова.
— Необыкновенная! тяжело вздохнула Маргарита Павловна, когда мы остались вдвоемъ.
— Послушайте, молвилъ я, — вѣдь это все дѣйствительно необыкновенно, и вы должны были бы серьезно посовѣтоваться объ этомъ съ докторами!
Она рукой махнула:
— И не говори! Хуже разстроится! Что я изъ-за этого промаялась съ нею за-границей!… Терпѣть ихъ не можетъ!." И всѣ-то они, сколькихъ я тамъ ни видала, все одно толкуютъ: дѣвичьи, говорятъ, немощи, — съ замужствомъ пройдетъ… Только все это не даромъ! встревоженно домолвила кузина.
— Вы про что говорите?
— Да вотъ это, сейчасъ… И то, намедни, съ Леонидъ Сергѣичемъ съ бѣднымъ — Маргарита Павловна заплакала, — я и думать даже не смѣю… А только знаю, не даромъ сказала она, что не увидятся они болѣе: — смерть-то отца своего она когда еще предсказала!…
Я вздрогнулъ невольно.
— Но она, замѣтилъ я, — она спокойна… Если она его… любить, какъ же это согласить съ той мыслью, что они болѣе не увидятся никогда?
— А ты думаешь, у нея есть теперь эта мысль? Она не помнитъ, я увѣрена! Она совсѣмъ не помнитъ иногда, что говоритъ въ своихъ припадкахъ… Тогда про отца вотъ то же было… У нея какая-то будто двойная жизнь; только перепутано это у нея все такъ, что иной разъ и не поймешь, гдѣ она отъ себя, а гдѣ помимо что-то дѣйствуетъ въ ней и говоритъ. Теперь вотъ, я знаю, она каждый день думаетъ о Леонидѣ Сергѣичѣ и дни считаетъ, когда ему вернуться. Значитъ, забыла, что говорило въ ней то тогда!… А вотъ теперь опять новое! Какіе-то опять «злые глаза»! И у кого-то могутъ быть «злые глаза» на эту мою голубушку невинную! Заплакала кузина снова.
Въ эту минуту вошелъ слуга съ какой-то наскоро сложенною и незапечатанною запиской на серебряномъ подносѣ.
— Пришелъ вашъ человѣкъ, доложилъ онъ мнѣ, — говоритъ-съ, очень нужное!
Я развернулъ записку и тотчасъ же узналъ почеркъ. Она написана была карандашомъ по-французски, не подписана и заключала въ себѣ двѣ строки:
«Я пріѣхала утромъ. Мнѣ необходимо васъ видѣть. Жду васъ весь день. У матушки, на Набережной».
На моемъ лицѣ въ этотъ мигъ выразилось, должно-быть, что-то такое странное, что добрая кузина, забывая собственную тревогу, озабоченно вскликнула:
— Что съ тобой, Митя?
— Вы правы, отвѣчалъ я неудержимо, — все это «не даромъ»!
Она пристала ко мнѣ съ разспросами… Я успокоилъ ее, какъ могъ, и поспѣшилъ уйти.
Въ сѣняхъ ожидалъ меня мой человѣкъ.
— Кто принесъ эту записку? спросилъ я.
— Сами заѣзжали.
— Сейчасъ?
— Такъ точно. Вытребовали меня черезъ дежурнаго къ каретѣ и отдали. Сказывали, что съ вами сейчасъ встрѣтились на Сергіевской, и чтобъ вамъ немедленно отнести туда.
Эта бархатная шляпка, выглядывавшая изъ кареты, эти глаза, что «жгли» бѣдную Мирру, — это была Наталья Андреевна…
IV. править
Сани мои стояли у крыльца Оссовицкихъ. Я сѣлъ и помчался на Набережную.
Карета Натальи Андреевны заворачивала у крыльца большаго дома ея матери, когда я подъѣхалъ въ нему. Меня тотчасъ же приняли, или, вѣрнѣе, сама она выбѣжала на встрѣчу мнѣ на площадку лѣстницы во второмъ этажѣ.
— Arrivez, arrivez! услышалъ я снизу ея голосъ, — я только-что пріѣхала и — очень рада васъ видѣть!…
Голосъ былъ звонокъ и веселъ, въ виду, очевидно, швейцара и лакеевъ, стоявшихъ на лѣстницѣ. Я зналъ, что, когда останемся мы вдвоемъ, пойдетъ, что говорится, другой разговоръ.
Я вошелъ съ нею въ маленькую, уютную гостиную ея бывшаго дѣвическаго аппартамента, оставшагося незанятымъ со времени ея замужства, и въ которомъ она остановилась теперь… Она пріѣхала одна; мужъ ея долженъ былъ или пріѣхать черезъ нѣсколько дней, или вовсе не пріѣхать, — это зависѣло отъ какихъ-то одному ему вѣдомыхъ обстоятельствъ, — и въ послѣднемъ случаѣ она должна была черезъ двѣ недѣли ѣхать обратно въ нему въ Вѣну, а оттуда съ нимъ вмѣстѣ въ Римъ…
Все это передала она мнѣ все тѣмъ же звонкимъ и веселымъ голосомъ въ теченіе коротенькаго путешествія съ лѣстницы по корридору, который велъ въ ея покои. Но лишь только дверь гостиной заперлась за нами, она указала мнѣ въ углу кресло, сѣла сама насупротивъ меня, и черные глаза ея мгновенно засверкали, какъ двѣ яркія звѣзды:
— Знаете-ли вы, что я съ ума схожу! начала она разомъ; — онъ писалъ мнѣ, чтобъ я не разрывала съ мужемъ. Я покорилась; я чуть не умерла тамъ съ тоски, но я ему повиновалась: я готова была ѣхать въ Римъ… Вдругъ получаю одно письмо… и въ тотъ же вечеръ выѣхала изъ Вѣны!… Мужъ не хотѣлъ меня пустить… Сцены у насъ были ужасныя! Но я сказала ему, что моя мать умираетъ, требуетъ меня въ себѣ… Лгала, выдумывала… Мы почти совсѣмъ разсорились, но я поставила на своемъ, послала за штулвагеномъ, и одна, съ горничной, нигдѣ не ночуя, на шестой день добралась до Петербурга. И для чего! — всплеснула она вдругъ отчаянно руками, — что узнаю я здѣсь!… Это вѣрно, что онъ уѣхалъ? быстрымъ переходомъ въ тонѣ кинула она мнѣ этотъ вопросъ и подозрительно, почти злобно глянула мнѣ прямо въ глаза.
— Уѣхалъ еще на прошлой недѣлѣ, сказалъ я, — его отецъ умираетъ.
— Отецъ!…
Она поднялась въ волненіи съ мѣста, подошла въ столу, раскрыла и закрыла лежавшую на немъ какую-то книгу, опять сѣла, и сжавъ брови и дрожа губами:
— А вы, Засѣкинъ, — я васъ почитала за лучшаго моего друга, — скажите мнѣ прямо: какую роль играете вы во всемъ этомъ?
— Въ чемъ? вскликнулъ я, изумленный и, признаюсь, нѣсколько оскорбленный тономъ этого вопроса.
— Я все знаю, сказала она на это: — сестра моя Гагина писала мнѣ въ Вѣну, — писала entr’autres, что въ свѣтѣ удивляются, что вы съ Гордономъ совсѣмъ исчезли, и что говорятъ, будто вы съ нимъ заняты одной какою-то особой, une jeune personne de province, которую видѣли одинъ разъ у Красносельскихъ на балѣ, что она очень хороша собой, богата, и что вы тамъ проводите съ нимъ всю жизнь… И въ то же почти время онъ пишетъ мнѣ, чтобъ я покорилась, ѣхала въ Римъ… О, Боже мой!… Я пріѣхала сюда ночью, а утромъ, чуть свѣтъ, — сестра еще спала, я ее разбудила… Она ничего не знаетъ, c’est la vertu même, ma soeur, — какъ я не выдала себя ей, не понимаю!… Но я узнала, кто она! Фамилія ея Оссовицкая, у нея мать, живутъ на Сергіевской, и вы познакомили его съ нею. Кто такія эти Оссовицкія?
— Маргарита Павловна Оссовицкая, проговорилъ я серьезнымъ тономъ и отчеканивая каждое слово, — двоюродная мнѣ сестра, дочь роднаго брата моей…
— Но вы, быстро перебила меня Наталья Андреевна, — вы можете жениться на ней?
— На Маргаритѣ Павловнѣ? спросилъ я, будто не понявъ: — она на пятнадцать лѣтъ меня старѣе…
— Не смѣйте смѣяться! топнула она ногой: — вы знаете. о комъ я говорю: — на ней, на дочери, вы могли бы жениться?…
— Могъ бы… еслибъ она захотѣла, проговорилъ я, стараясь скрыть подъ улыбкой то тоскливое чувство, которымъ опять при этой мысли залегло на сердцѣ…
— А! вскликнула молодая женщина, и губы ея задрожали: опять, — такъ она не хочетъ! Она любитъ другаго! Его?..
Я не отвѣчалъ.
— И онъ ее!..
Она схватилась за голову:
— Такъ это правда? О, я несчастная! Онъ ее любитъ? Отвѣчайте!… да отвѣчайте же, Христа ради!
— Онъ мнѣ не признавался въ этомъ, сказалъ я, избѣгая прямаго отвѣта.
— Да развѣ я не понимаю, не слышу изъ каждаго звука вашего голоса! Il ne m’aime plus!..
Слезы приливали у нея къ горлу…
— Я ее видѣла сейчасъ, эту вашу красавицу… Une pâlotte efflanquée, какіе-то вылинявшіе глаза… Гдѣ же его клятвы! Онъ говорилъ мнѣ сто разъ, что никогда не женится!.. О, проклятъ будь тотъ день, когда я уѣхала! Будь я тутъ, я бы не допустила!.. И къ чему вы его познакомили!.. Il est beaucoup plus beau que vous, — вы должны были предвидѣть, что она его полюбитъ, а не васъ!..
— Да, я долженъ былъ это предвидѣть! растерянно повторилъ я себѣ внутренно этотъ никакъ мною нежданныйчисто женскій упрекъ, и поднялъ на нее глаза, которые какъ-то невольно держалъ все время опущенными.
Это была женщина лѣтъ 28, во всемъ цвѣтѣ молодости, красоты и — страсти. Усталость отъ дороги и душевная тревога сказывались въ темныхъ полукружьяхъ подъ глазами, отъ которыхъ еще пронзительнѣе, еще ярче сверкалъ пламень ихъ золотистыхъ, изжелта черныхъ зрачковъ. Подъ плотно охватывавшимъ ее бархатнымъ платьемъ ходила волной ея высокая грудь и вздрагивали пышныя плечи, «античною формой» которыхъ любовался въ тѣ дни «весь Петербургъ». Лихорадочный румянецъ то вспыхивалъ, то пропадалъ на ея матово-горячемъ лицѣ… Сравнивая ее съ собою, Мирра дѣйствительно должна была представляться ей ничѣмъ инымъ какъ «une pâlotte efflanquée».
Она встала опять, обошла кругомъ комнаты точно львица въ клѣткѣ, глянула въ окно, вернулась снова въ свой уголъ… Губы ея сложились въ ѣдкую и высокомѣрную улыбку:
— Я не хочу! J’у laisserai ma réputation, но этого не будетъ! Клянусь вамъ въ этомъ всѣмъ, что есть только святаго на свѣтѣ! Сама погибну, но не позволю… Онъ мнѣ клялся, онъ заставилъ меня забыть долгъ… все!.. Дѣтей у меня нѣтъ… некого любить! Забыть не для кого!.. Онъ все былъ для меня, вся моя жизнь! Я не отдамъ его… не отдамъ… не отдамъ! уже истерически, сквозь судорожно сжавшіеся зубы повторяла она…
И вдругъ, къ ужасу моему, съ громкимъ рыданіемъ она, какъ стояла, такъ и бухнулась въ моимъ ногамъ.
— Спасите меня, Засѣкинъ, вы можете, — не доводите меня до отчаянія, до скандала!.. Спасите самого его, онъ вамъ другъ… А если вы сами любите ее, тѣмъ болѣе это долгъ вашъ!..
— Бога ради, что вы дѣлаете! упрашивалъ я ее, подымая и сажая въ кресло: — могутъ каждую минуту войти, услышать…
Я кинулся въ двери.
Въ сосѣдней комнатѣ, къ счастію, никого не было.
Я далъ ей выплакаться…
— Ну, а теперь, когда вы нѣсколько успокоились, скажите, чѣмъ я могу служить вамъ?
Она схватила меня за обѣ руки:
— Напишите ему… Нѣтъ, прервала она себя вдругъ, — я сама… Напишите мнѣ только его адресъ, — вотъ здѣсь, на столѣ, мой несессеръ…
— А вы, начала она, когда я кончилъ, — вы, мой другъ, дайте мнѣ сейчасъ честное слово, что исполните свято мою просьбу!
— Вы будете просить невозможнаго? сказалъ я.
— Нѣтъ, отвѣчала на это Наталья Андреевна; она успѣла уже совладать съ собою, и голосъ ея, повинуясь волѣ, звучалъ теперь ровно и отчетливо, — нѣтъ, и мнѣ даже вашего слова не нужно: то, о чемъ я буду просить, столько же въ вашемъ, сколько и въ моемъ интересѣ… Вы любите эту дѣвушку?
Я запнулся…
— Все равно, поспѣшила сказать она, — вы имъ родня, другъ… Во всякомъ случаѣ вы ей желаете добра?
— Ужь конечно! вскликнулъ я.
— Такъ вы скажите… предварите ихъ, — ея мать, — что есть женщина — вы даже можете назвать меня, я позволяю! — которая не допуститъ его жениться на ней, что онъ связанъ съ этою женщиной, и она не отдастъ его никому, ни за что!.. скажите, что она на все готова, что она изъ-подъ вѣнца, еслибы до того дошло, вырветъ его у нея!.. Вы видите, — примолвила въ этому Наталья Андреевна, — что я говорю вамъ это теперь не въ горячкѣ, не въ безуміи, а совершенно спокойно. И вы, я знаю, передадите имъ то, что я прошу васъ имъ сказать, потому что вы у-вѣ-ре-ны, — протянула она, — что то, что я говорю, я исполню!..
Глаза ея заискрились снова, изъ-подъ заалѣвшихъ и раскрывшихся губъ блеснули бѣлые, маленькіе и острые зубы, — и все это вмѣстѣ представилось мнѣ въ ту минуту, улыбнулось какою-то безпощадною и хищною улыбкой.
— C’est Venue toute entière à sa proie attachée!
Вспомнился мнѣ Расиновскій стихъ… Она не ошибалась: я, дѣйствительно, былъ увѣренъ теперь, что она «готова на все»!..
— Скажете? говорила мнѣ между тѣмъ Frau Venus.[1]
Я утвердительно повелъ головою.
Она протянула мнѣ свою красивую руку:
— Merci! Пока мужа нѣтъ, вы можете меня найти дома каждый день entre trois et quatre. Если онъ вздумаетъ пріѣхать, это будетъ труднѣе: le malheureux — она презрительно приподняла плечи, — продолжаетъ, думать до сихъ поръ, что опасенъ для него вы!.. Вы можете тогда написать мнѣ: онъ писемъ моихъ не читаетъ.
Я взялъ каску и поднялся.
— Не сердитесь на меня слишкомъ, сказала мнѣ она прощаясь, — за все, что могло вамъ показаться непріятнымъ въ нашемъ разговорѣ!
— И было бы изъ-за чего сердиться, — не сталъ бы! Вы дали мнѣ сегодня случай наткнуться на то, въ чемъ, я полагалъ до сихъ поръ, рѣшительно отказано нашимъ, русскимъ барынямъ. Вы — характеръ, Наталья Андреевна!
— Люблю! коротко отвѣчала она мнѣ на это, и двѣ крупныя слезы выкатились у нея изъ-подъ рѣсницъ…
Я съ чувствомъ поцѣловалъ у нея руку и вышелъ.
— А мнѣ, говорилъ я себѣ, спускаясь съ лѣстницы, — судьба — я тогда называлъ это судьбою, — назначила роль орудія къ осуществленію того, что такъ странно предчувствовано было Миррой!..
Но, признаюсь вамъ теперь, роль этого орудія нисколько не претила мнѣ въ ту минуту. Предварить близкихъ, родныхъ мнѣ особъ о томъ, что могло имъ угрожать, въ данномъ случаѣ было моимъ долгомъ, — было бы имъ даже и тогда, еслибы не былъ я такъ рѣшительно уполномоченъ предварить ихъ тою самою особой, отъ которой могла итти опасность. Совѣсть моя чиста, говорилъ я себѣ: самъ я не при чемъ, я только орудіе, и положеніе таково, что я могу объявить объ этомъ самому Гордону, и онъ не въ правѣ сѣтовать на меня за то… А между тѣмъ послѣ этого предвидѣніе Мирры окажется дѣйствительностью. Они не увидятся болѣе!.. А тамъ время… она можетъ забыть его… даже скоро забудетъ, когда узнаетъ объ этой его связи съ другою женщиной…
И новыя, безумныя надежды заискрились въ моей взбудораженной головѣ. За этими надеждами я не видѣлъ… я забывалъ все другое…
V. править
Вечеромъ въ тотъ же день я отправился на Сергіевскую.
Тамъ сидѣла фрейлина изъ Таврическаго, какія-то еще, невѣдомыя мнѣ, дамы, Свобельцынъ и привезенный имъ какой-то толстый Симбирякъ, страдавшій насморкомъ и трубившій по этому случаю носомъ въ свой огромный фуляръ точно въ охотничій рогъ… Шелъ оживленный разговоръ по поводу только-что сообщенной фрейлиною новости самаго свѣжаго изданія: въ высшихъ областяхъ петербургскаго свѣта наканунѣ объявлены были три свадьбы разомъ. Хотя, начиная съ самой вѣстовщицы, съ четверть уже вѣка забытой этимъ свѣтомъ, имѣвшія сочетаться пары знакомы были гостьямъ Маргариты Павловны развѣ только по общеизвѣстнымъ ихъ фамиліямъ, всѣ онѣ судили и рядили о нихъ будто о самыхъ близкихъ себѣ людяхъ, выражали имъ сочувствіе или порицаніе и называли ихъ, со словъ точно также не видавшей ихъ въ глаза Тавричекой обитательницы, интимными ихъ уменьшительными, при чемъ, разумѣется, весьма затруднились бы отвѣтить, еслибы вздумали ихъ спросить, напримѣръ, кого слѣдуетъ разумѣть подъ Мими: Марью, Марѳу или Людмилу? а подъ Лили: Лизавету, Елену, или ту же Людмилу?…
Однѣ хозяйки не принимали участія въ этихъ интересныхъ преніяхъ: Мирра слушала, очевидно думая о чемъ-то другомъ; Маргарита Павловна, слегка выпятивъ губу впередъ, особенно усердно трудилась надъ своимъ шарфомъ, — она, какъ всякая добропорядочная мать, почитала in petto такой разговоръ о чужихъ свадьбахъ чѣмъ-то въ родѣ личной непріятности…
Я также далеко не былъ расположенъ болтать. То, что имѣлъ я сообщить кузинѣ, не выходило у меня изъ головы, и сказывалось вѣроятно особенно озабоченнымъ выраженіемъ на моемъ лицѣ, потому что Мирра нѣсколько разъ, поднявъ голову, щурилась и пытливо взглядывала на меня, а ея мать, не отрываясь отъ своего шарфа, обращалась ко мнѣ съ пѣвучими возгласами: «Митя, кто тебя обидѣлъ сегодня?» или «что притуманилась, зоренька ясная?» — вслѣдствіе чего даже одна изъ невѣдомыхъ мнѣ дамъ, что-то въ родѣ писательницы, сочла нужнымъ отпустить съ кисло-сладкою улыбкою:
— Такія звѣзды, какъ monsieur Засѣкинъ, не станутъ горѣть для немногихъ!
— А вы меня, сударыня, за уличный фонарь принимаете? отпустилъ я ей на это, въ свою очередь.
Она обидѣлась и уѣхала.
Къ одиннадцати часамъ поднялись и остальные…
Кузина, какъ только мы остались втроемъ, принялась меня бранить за «грубость» де ея пріятельницѣ, которая мнѣ-молъ этого никогда не проститъ. Я отвѣчалъ ей, что пріятельница ея — дура, и что заботы у меня есть поважнѣе того, проститъ она мнѣ или не проститъ.
Хотя все это сказано было мною съ видомъ и тономъ шутки, но Мирра, какъ бы тотчасъ же почуявъ, что скрывалось за этимъ, кинула свое шитье на столъ и вышла изъ комнаты.
Я не медля приступилъ въ дѣлу:
— Не было у васъ послѣ меня съ нею (я кивнулъ на дверь, куда вышла Мирра,) разговора на счетъ сегодняшней встрѣчи?
— Дама въ каретѣ съ злыми глазами? быстро подхватила Маргарита Павловна. — Нѣтъ, Боже сохрани! И ты, Митя, смотри, ни слова съ ней объ этомъ!
— Будьте покойны!… Даму эту я знаю, заговорилъ я опять.
— Что ты! Она даже руками всплеснула.
— Да. Записка, которую я получилъ у васъ здѣсь, была отъ нея.
— Отъ этой самой…
Алчущее любопытство гораздо болѣе, чѣмъ тревога, изображались въ эту минуту въ растворенномъ ртѣ, въ выскакивавшихъ изъ-подъ своихъ вѣкъ круглыхъ глазахъ кузины.
— Кто она такая? зашептала она, присосѣживаясь ко мнѣ плечомъ къ плечу.
— Этого вамъ, пожалуй, и знать не нужно, сказалъ я; — и для васъ, и для нея даже гораздо лучше, чтобъ кто осталось тайной. Дѣло ни въ имени ея, ни въ фамиліи, а въ томъ, что дочь ваша со своею сверхъестественною чуткостью встревожилась не даромъ: женщина эта, если еще не совсѣмъ теперь… но можетъ быть дѣйствительно опаснымъ ей врагомъ!
— Врагомъ! Миррочкѣ, этому ангелу! За что? даже вся задрожала она, бѣдная.
— Пугаться заранѣе нечего, началъ я опять, — а вы меня выслушайте!
И я сообщилъ ей все, что уже вамъ извѣстно…
Она ахала и охала, принималась не разъ плакать, всплескивала руками, качала головой и перпендикулярно и горизонтально, хватала меня то за руки, то за плечо и кончила тѣмъ, что вскинулась на меня:
— Какъ же ты это, батюшка, такого ко мнѣ въ домъ ввелъ?
— Какого такого?
— Да этого Англичанина негоднаго! (Бѣдный Гордонъ, вчерашній «голубчикъ Леонидь Сергѣичъ»!)…
— Чѣмъ онъ негодный?
— Да какъ же, съ чужой этто женой…
— Ахъ, Господи, не могъ не засмѣяться я, — вы такихъ и не встрѣчали никогда?
Кубышка моя сама не могла не улыбнуться:
— Конечно… холостое дѣло!… Такъ ты бы меня хоть предварилъ. Когда онъ Миррѣ сталъ аттенціи показывать… Шепнулъ бы мнѣ: берегитесь, молъ, у него вотъ такъ и такъ, связь, и онъ измѣнщикъ…
— Онъ не измѣнщикъ! сказалъ я, — онъ искренно увлекся Миррой и горячо ее даже любитъ, я увѣренъ, а съ той женщиной онъ думалъ покончить… Онъ надѣялся на разлуку, на отсутствіе ея…
— Такъ ты бы такъ мнѣ все это въ ту пору и сказалъ: я бы и Миррочку остерегла, и самому ему дала понять: не суйся, молъ, знаемъ!
— Съ какого права сталъ бы я вамъ это въ ту пору говорить? невольно улыбнулся я опять.
— Съ какого? очень удивилась она моему вопросу, — помилуйте, скажите, вѣдь ты мнѣ здѣсь родня ближайшій, матери-то наши родныя сестры были, я тебя съ дѣтства…
— Тутъ дѣло не въ родствѣ, а въ чести! перебилъ я ее: — что бы вы сказали, еслибъ я вдругъ вашу тайну, безъ вашего спроса, сталъ бы выдавать третьему лицу, въ виду того, что я этимъ могу послужить его пользѣ? То, что я вамъ сейчасъ сообщилъ, я не выдалъ, а передалъ вамъ потому, что мнѣ поручено это вамъ передать, — поймите эту разницу!
Бѣдная женщина опустила голову, тяжко вздохнула и принялась опять плакать.
— Да, сквозь эти слезы говорила она, — хорошо вамъ съ вашими пуанъ д’онёрами этими, а съ Миррочкой-то какъ мнѣ быть теперь?… Она у меня съ полуслова пойметъ, знаю, — да полуслово-то это какъ выговорить матери, когда это ровно что ножомъ ее рѣзать!…
Я молчалъ… Мнѣ было и жутко, и больно… и опять вдали мерцавшія надежды…
— А она… та-то… очень она любитъ его? заговорила снова кузина.
— Вы можете сами разсудить изъ того, что я передалъ вамъ…
— Да, бѣдовая, видно, закачала она своею простоволосою головой: — а мужъ у нея старый?
— Не старый еще.
— А сама она belle femme, очень?
— Красавица!
— Брюнетка или блондинка?
— Рыжая!
— Неправда, прервала она, — я спрашивала Röschen, говоритъ: eine hübsche Brunette!
— Ну и прекрасно, воскликнулъ я нетерпѣливо, — только вы ничего болѣе отъ меня не узнаете, и не для чего вамъ меня и спрашивать! Не о ея наружности, а o томъ, чего можете вы ожидать отъ нея, слѣдуетъ вамъ думать!
Маргарита Павловна вдругъ гордо подняла голову.
— Нечего намъ отъ нея ждать, а ей безпокоиться! Чужихъ любовниковъ дочь моя ни у кого отымать не станетъ! промолвила она, покраснѣвъ отъ волненія: — такъ ты ей и скажи!…
— Хорошо, скажу!…
— Такъ и скажи! повторила она, утвердительно и самодовольно кивая…
Я простился съ нею и вышелъ…
Проходя залу, слышу вдругъ голосъ Мирры:
— Дмитрій Ивановичъ!
Въ первый еще разъ называла она меня такъ, — это удивило меня…
Я обернулся.
Она стояла спиною въ окну, полузакрытая тяжелою штофною занавѣсью, и глядѣла оттуда на меня какъ изъ рамки…
— Вы говорили съ мамой про ту женщину, что утромъ?…
— Говорилъ, сказалъ я, помолчавъ. Подслушивать не въ ея характерѣ: она догадалась! разсудилъ я мысленно.
— И… про… про Леонида Сергѣича? договорила она.
— Дда… и про него, отвѣчалъ я, смутясь невольно.
Она примолкла, опустила голову; что-то въ родѣ усмѣшки пробѣжало по ея лицу… Безъ словъ отдѣлилась она отъ окна, прошла мимо меня въ фортепіано, на которомъ лежала кипа ея нотъ, достала изъ-подъ нихъ ключикъ и, протягивая его мнѣ;
— Вы хотѣли играть въ тотъ разъ… Вотъ вамъ!…
Я недоумѣло шагнулъ въ ней…
— Садитесь, сыграйте! почти повелительно промолвила Мирра.
Я машинально откинулъ крышку…
— Что-нибудь веселое! сказала она.
— Веселое? повторилъ я съ тѣмъ же недоумѣніемъ.
— А то какъ же? отвѣчала она съ улыбкой, странное выраженіе которой заставило меня безсознательно опустить глаза.
Я заигралъ какую-то модную тогда польку. Мирра облокотилась на доску инструмента и стала слушать…
— Миррочка, ты это играешь? послышался тутъ же изъ гостиной удивленный голосъ Маргариты Павловны, раскладывавшей тамъ гранпасьянсъ на сонъ грядущій.
— Нѣтъ, это Дмитрій Иванычъ потѣшается, крикнула на это Мирра въ отвѣть.
Я продолжалъ играть, смутно чувствуя въ то же время, что въ этомъ было что-то подневольное, глупое и осеорбительное для меня… Но еще глупѣе было бы отказываться, еще оскорбительнѣе признать въ этомъ оскорбленіе…
Я едва былъ въ состояніи докончить. Руки мои въ какомъ-то изнеможеніи скользнули съ клавишей на мои колѣни.
— Ну вотъ вы теперь и довольны! медленно и отчетливо выговорила Мирра.
Я вскинулся на нее опущеннымъ до этой минуты взглядомъ… На ея лицѣ, въ туманныхъ глазахъ, въ этой снова бродившей по блѣднымъ устамъ ея улыбкѣ я прочелъ теперь явственно упрекъ, исполненный такой тоски, горечи и презрѣнія во мнѣ, что меня ожгло будто горячимъ желѣзомъ. «Ты погубилъ мое счастіе изъ личнаго, жалкаго разсчета!» говорилъ мнѣ теперь весь этотъ стройный, печальный и безпощадный обливъ…
Я хотѣлъ что-то сказать, объяснить… Но Мирра уже вышла изъ комнаты.
Я кинулся вонъ какъ безумный. Пробѣжавъ мимо храпѣвшаго въ сѣняхъ слуги, забывъ тамъ шинель и калоши, я откинулъ болтъ входной двери и очутился на улицѣ.
Тамъ выла злая январская вьюга. Крупныя мерзлыя хлопья били меня по лицу, попадали за воротникъ, лѣзли подъ обшлага моего тонкаго сюртука. Я бѣжалъ домой, погружая въ навалившія груды снѣга, мои лакированные сапоги съ какимъ-то наслажденіемъ. Въ этомъ пронзающемъ ощущеніи холода и влаги я искалъ отвлеченія отъ того чего-то невыразимо мучительнаго, что будто пудовикомъ гнело мою голову и сверлило какъ буравъ сквозь черепъ въ мозгу…
«Да, веселись теперь, будь доволенъ, проносилось у меня тамъ, — жалкій, презрѣнный себялюбецъ! Твоя совѣсть чиста, ты не выдалъ, ты передалъ. Нелѣпыя угрозы обезумѣвшей женщины ты нашелъ выгоднымъ для себя принять за нѣчто дѣйствительно осуществимое и грозное и обратить себя въ орудіе… Противъ кого? Въ чье орудіе? Ты преклонялся предъ тѣмъ характеромъ, а въ этой нѣжной молодой жизни не подозрѣвалъ ни устойчивости, ни глубины… Ты могъ, ты долженъ былъ оградить, спасти эту молодую, дорогую для тебя жизнь; но изо всѣхъ предстоявшихъ тебѣ путей ты избралъ тотъ, въ концѣ котораго, вмѣсто одной, являются три жертвы… Предъ тобой впереди горѣли какія-то надежды… Вотъ онѣ, надежды твои: ненависть ея и презрѣніе!…»
Я насилу дотащился до своей квартиры. Ознобъ пронималъ меня всего насквозь. Словно клещи какого-то исполинскаго рака сжимали и рѣзали мнѣ голову. Огонь вынесенной мнѣ навстрѣчу старымъ моимъ Назарычемъ свѣчи ударилъ мнѣ въ глаза будто двумя острыми какъ шило и нестерпимо палившими лучами… Я вскрикнулъ отъ боли и покатился навзничь безъ чувствъ…
VI. править
Очнулся я недѣли черезъ три; оказалось, что я въ ту ночь страшнѣйшимъ образомъ распростудился, и сдѣлалось со мною то, что тогда называли бѣлою горячкой, а теперь чуть-ли не брюшнымъ тифомъ зовутъ, и что я даже одно время былъ очень опасенъ…
Очнулся я, и первое, помню, что сознательно представилось моему зрѣнію, была какая-то женская фигура, сидѣвшая на стулѣ у ногъ моей постели и которую слабо освѣщалъ свѣтъ чего-то, свѣчи или лампы, стоящаго за мною. Помню, что фигура эта мнѣ что-то или кого-то напомнила, и что ощущеніе этого темнаго вспоминанія было непріятное, потому что я закрылъ глаза и не хотѣлъ уже открывать ихъ, пока и на самомъ дѣлѣ не уснулъ крѣпкимъ, какъ узналъ я впослѣдствіи, спасительнымъ сномъ.
Уже нѣсколько времени спустя, когда я вступилъ въ періодъ настоящаго выздоровленія, я узналъ эту женщину.
Это была Röschen, Нѣмка Маргариты Павловны, которую добрая кузина оставила ходить за мною, по случаю отъѣзда своего въ Москву.
Еще позднѣе, Röschen рѣшилась сообщить мнѣ, какъ «плакалъ бѣдный Маргаретъ Пауловна», оставляя меня, и для чего она уѣхала въ Москву.
Уѣхала она потому, что Мирра выходила замужъ — за Свобельцына!…
Она сама этого захотѣла, сама предложила это Скобельцнну, предполагала Нѣмка, — потому что самъ онъ никогда бы не рѣшился, «er hätte sich niemals entschieden!…»
— Не знаю, что было между ними сказано, передавала она мнѣ, — только разъ вечеромъ, когда Маргарита Павловна вернулась отъ васъ, — это было дня черезъ четыре послѣ того, какъ вы заболѣли, и она почти цѣлый день, die gute, gute Frau von Ossovitski, сидѣла у васъ, — Скобельцынъ und nu war er glücklich wie ein Taübchen, какъ голубокъ счастливый, — сталъ просить у нея руки Fraülein Миррочки. «Маргаретъ Пауловна очень перепугалъ себя», но Мирра объявила, что и она этого желаетъ, и проситъ только, чтобъ онѣ сейчасъ же, сейчасъ собрались въ Москву, и чтобы тамъ была свадьба, и до поста, настаивали они оба со Скобельцынымъ… Маргаритѣ Павловнѣ очень этого не хотѣлось, очень не хотѣлось особенно оставить своего Vetterchen, sein Mitia (то-есть меня, своего «Митю»), положеніе котораго внушало ей въ то время самыя серьезныя опасенія. Но Мирра завѣрила ее, что опасаться нечего и что вы будете здоровы, и Frau von Ossovitski ей повѣрила, «потому Fraülein Миррочка всегда напередъ можетъ угадайть», — говорила Röschen какъ о чемъ-то совершенно простомъ и естественномъ, — и согласилась. И онѣ очень скоро, и съ женихомъ, отправились въ Москву, а меня оставили ходить за вами, пока доктора не скажутъ, что вы внѣ опасности и я вамъ больше не нужна… И, вотъ я за вами ходила, какъ умѣла, можете den Herrn Doktor спросить, и вы, слава Богу, совсѣмъ, совсѣмъ выздоравливаете, и я — Röechen при этомъ скорчила препротивную заискивающую рожу, — я теперь очень бы желала скорѣе ѣхать въ Москву, потому безъ меня Frau von Ossovitski навѣрно забудетъ, что въ приданомъ Fraülein Миррочки цѣлая дюжина сорочекъ еще не помѣчена ея вензелемъ…
Я тутъ же отпустилъ ее, далъ денегъ, велѣлъ благодарить кузину, и она, тоже счастливая «wie ein Täubchen», отправилась немедля восвояси.
Я широко вздохнулъ съ ея отъѣздомъ. Непріятное впечатлѣніе, которое присутствіе ея у моей постели произвело на меня въ первую минуту воскресавшаго сознанія, переходило въ этомъ фазисѣ моего выздоровленія въ чувство близкое къ отвращенію. То, что она разсказывала, раздражало меня, какъ что-то назойливое, томительное и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы совсѣмъ чуждое, далекое, до чего уже мнѣ не было никакого дѣла. Странная перемѣна совершалась со мною: новая приливавшая въ организмъ мой волна жизни какъ бы несла съ собой отрѣшеніе отъ всѣхъ узъ, заботъ и связей прошлаго. Прежнее, недавнее, то, что еще три недѣли назадъ такъ всецѣло наполняло, волновало и терзало мою душу, было словно все забыто въ страданіяхъ и бреду моей болѣзни. Съ тѣхъ поръ словно прошли года, и все это представлялось мнѣ чѣмъ-то въ родѣ когда-то читанной, но на половину уже истертой надписи… А то, что еще хранилось въ моей памяти, эта блѣднолицая, непонятная, фантастическая Мирра, представлялось мнѣ чѣмъ-то жуткимъ, мрачнымъ, чуть не страшнымъ, — именно страшнымъ, на чемъ менѣе всего хотѣлось мнѣ останавливать, удерживать мысль…
— Я ищу свободы и покоя,
Я бъ хотѣлъ забыться и заснуть…
Но не тѣмъ холоднымъ сномъ могилы,
Я бъ желалъ навѣки такъ заснуть, —
Чтобъ въ груди дрожали жизни силы, и пр.
повторялъ я себѣ въ то время, помню, съ какимъ-то запоемъ эти стихи Лермонтова въ тѣ рѣдкія минуты, когда полковые товарищи, усердно, слишкомъ усердно выражавшіе своими посѣщеніями участіе свое во мнѣ, оставляли меня одного…
— Vous faites peau neuve, mon cher, comme les coleoptères[2]! смѣялся остроумнѣйшій изъ нихъ, ротмистръ Булдаковъ, подмѣтивъ во мнѣ такую «перемѣну декораціи». — Ты изъ субъективнаго россійскаго эскадроннаго командира въ объективнаго нѣмецкаго мотылька обращаешься, и изъ кавалергадской конюшни летишь прямо in’s Blau, въ самую глубь лазури!…
Онъ былъ правъ въ томъ смыслѣ, по крайней мѣрѣ, что конюшня, фронтъ и все мое недавнее кавалергардское честолюбіе начинали мнѣ тогда представляться чѣмъ-то не менѣе противнымъ, чѣмъ сама Röschen и К®.
Тотъ же Булдаковъ въ одно прекрасное утро объявилъ мнѣ, что Гордонъ вернулся изъ отпуска и, узнавъ, что я боленъ, просилъ узнать: можетъ-ли онъ посѣтить меня?
— Гордонъ? сказалось у меня внутренно при звукѣ этого имени: — кто опять то!…
Булдаковъ, не дождавшись отъ меня съ перваго раза отвѣта, повторилъ о своемъ порученіи.
— Кто же ему мѣшаетъ? сказалъ я.
— Это уже ваше дѣло разбирать! засмѣялся онъ. — Пробѣгала между вами кошка, или нѣтъ, и какого она цвѣта, я не знаю, а только онъ хотѣлъ знать предварительно: будетъ-ли тебѣ пріятно его посѣщеніе?
— Никакой кошки между нами я не знаю, отвѣчалъ я, невольно морщась, — и пусть онъ приходитъ, когда ему вздумается!…
Онъ пришелъ на другой же день. Онъ казался такъ же худъ и блѣденъ, какъ и я самъ, и слѣды страданія явно читались на его впаломъ и пожелтѣвшемъ лицѣ.
— Какъ она насъ обоихъ!… какъ бы не смѣлъ договорить я себѣ.
— Ты также… боленъ былъ? промолвилъ я съ нѣкоторымъ усиліемъ.
— Да… я тамъ такъ измучился, глядя на его мученія… Это было ужасно!… Цѣлую недѣлю продолжалась его агонія…
Онъ продолжалъ говорить о скончавшемся отцѣ, о раздѣлѣ съ братьями, о своихъ дѣлахъ. О томъ ни слова, ни намека… Я слушалъ его равнодушно…
— Я оставляю полкъ! вдругъ сказалъ Гордонъ послѣ довольно долгаго перерыва, какъ-то мелькомъ скользнувъ взглядомъ по мнѣ: онъ съ самаго прихода, я замѣтилъ, какъ бы избѣгалъ моихъ глазъ.
— Да?… И какое мнѣ до этого дѣло! думалъ я.
— Да! подтвердилъ онъ: — графъ Воронцовъ — они старые друзья съ моимъ покойнымъ отцомъ были, — намѣстникъ Кавказскій, беретъ меня въ адъютанты. Завтра приказъ выйдетъ… И я ѣду чрезъ два дня. Тамъ на весну готовится большая экспедиція…
— Поздравляю: полковникомъ вернешься! сказалъ я на это, чтобы сказать что-нибудь…
— Если лобъ не прошибетъ пуля! засмѣялся онъ неестественнымъ смѣхомъ и, поднявшись съ мѣста, заходилъ по комнатѣ, по старой своей привычкѣ, откинувъ полы сюртука и глубоко запустивъ руки въ карманы рейтузъ.
— А Серафиту ты и не успѣлъ прочесть? спросилъ онъ все также, показалось мнѣ, неестественно улыбаясь, остановившись предъ столомъ, на которомъ, нетронутая, лежала его книга.
— Вотъ оно сейчасъ начнется! кольнуло меня опять то назойливое ощущеніе…
— Нѣтъ, сказалъ я громко, — и не прочту! Возьми ее назадъ!…
Онъ стоялъ, руки въ карманахъ, низко опустивъ голову и задумавшись надъ этою книгой…
— Нѣтъ, тихо и медленно проговорилъ онъ по долгомъ молчаніи, — я не возьму. А ты окажи мнѣ услугу, отошли ее… по адресу… Въ память того… что было, ужь чуть внятно досказалъ онъ. — Можешь? сказалъ Гордонъ, помолчавъ опять.
— Хорошо, проговорилъ я также тихо.
Онъ прошелся еще раза два по комнатѣ, подошелъ ко мнѣ:
— Ну. Прощай, Засѣкинъ. Если успѣю, забѣгу еще проститься… Дѣла предъ отъѣздомъ конца нѣтъ… А не буду, не взыщи!
Онъ наклонился, какъ-то торопливо поцѣловалъ меня въ щеку и быстро пошелъ въ дверямъ.
— Если ты, остановился онъ тамъ неожиданно, — если ты въ чемъ-нибудь… виноватъ предо мною, — голосъ его дрогнулъ, — суди тебя Богъ и твоя совѣсть. Я… я тебя прощаю, Засѣкинъ…
И онъ исчезъ.
Я тупо поглядѣлъ ему вслѣдъ. Слова его въ ту минуту не представляли для меня значенія. Я былъ только радъ тому, что онъ ушелъ, и что о томъ, чемъ-то темномъ и мучительномъ, никто уже болѣе не заведетъ со мною рѣчи.
VII. править
Гордонъ не заходилъ болѣе во мнѣ. Онъ уѣхалъ, какъ говорилъ, черезъ два дня, послѣ шумнаго и веселаго обѣда, даннаго ему товарищами, которые очень его любили и провожали всѣмъ полкомъ на тройкахъ до Четырехъ Рукъ[3]. Заѣхавшій оттуда ко мнѣ Булдаковъ, — блестящее и неосторожное часто остроуміе котораго должно было, по собственному его сознанію, служить вѣчно помѣхою для его карьеры, — откровенно и добродушно завидовалъ блестящей судьбѣ, которая ожидала уѣхавшаго пріятеля, при расположеніи къ нему такого начальника, какимъ извѣстенъ былъ графъ Воронцовъ, и безконечныхъ случаяхъ отличиться, какіе представляла тогдашняя боевая служба на Кавказѣ.
— По женской части, перечислялъ онъ, — тамъ, по правдѣ сказать, должно-быть слабо: въ «красу Черкешеновъ младыхъ» я вѣрю мало, cela doit être sale et mal peigné… И это къ его же явной выгодѣ служитъ, потому что здѣсь l’amour des femmes непремѣнно, рано или поздно, сломила бы Гордону шею, какъ мнѣ мой языкъ… А затѣмъ, вообрази же себѣ: южное небо, горы, походъ… и кахетинское вино! Еще-ли не счастіе человѣку! Только самъ-то онъ будто плохо, я замѣтилъ, вѣритъ этому счастію. Отъ избытка радости, или отъ предчувствія? примолвилъ Булдаковъ, какъ бы ожидая отъ меня отвѣта, — и, не дождавшись его, — вѣдь судьба — индѣйка, говорилъ еще Аристотъ, греческій мудрецъ…
— Аристотъ учо-о-о-оный…
началъ было онъ, но тутъ же, вспомнивъ слова, сложенныя на тотъ же мотивъ однимъ его однофамильцемъ, извѣстнымъ тогда во всемъ Петербургѣ повѣсою, запѣлъ:
При сниманьи фра-а-а-аковъ,
Ночью въ три часа,
Офицеръ Булда-а-а-а-ааааковъ
Тянетъ хереса, тянетъ хереса…
— А я готовъ пари держать, неожиданно серьезно закончилъ онъ, пытливо глядя мнѣ въ лицо, — что и въ болѣзни твоей, и въ томъ, что Гордонъ перешелъ на Кавказъ, во всемъ этомъ главную роль играютъ божественныя плечи *** (онъ назвалъ по фамиліи Наталью Андреевну); она васъ обоихъ съ ума свела, она же и развела!…
— Она за границей должно-быть! пожалъ я на это плечами.
— Теперь, но была здѣсь! вскликнулъ Булдаковъ, — и ты предъ самой болѣзнью былъ у нея, — мнѣ говорила сестра ея, Гагина, — и она въ первые дни каждый день посылала узнавать о твоемъ положеніи… А потомъ пріѣхалъ Гордонъ, и они видѣлись, — это я опять навѣрное знаю, — и затѣмъ она вдругъ собралась и уѣхала… Уѣхала даже вся больная, эта все ея семейство говоритъ… Не знаю, что тутъ между вами тремя произошло, но что какая-то драма была, въ этомъ я ни на минуту не сомнѣваюсь!…
Я не отвѣчалъ ему. А произошло со мной то, что Петербургъ служба и все, что окружало меня, становилось для меня съ каждымъ днемъ невыносимѣе. Пользуясь законнымъ поводомъ моей болѣзни и всякихъ грозныхъ послѣдствій ея, услужливо исчисленныхъ въ свидѣтельствѣ, которое выдалъ мнѣ пріятель, полковой докторъ, я подалъ въ отставку. Но главнокомандующій нашъ, великій князь, — хоть я далеко не принадлежалъ къ числу его любимцевъ, — не захотѣлъ выпустить меня изъ полка и вмѣсто отставки велѣлъ отчислить въ безсрочный отпускъ, «въ имѣніе и за границу, до излѣченія болѣзни», сказано было въ приказѣ.
Съ первыми весенними днями я отплылъ въ чужіе края на Любекскомъ пароходѣ…
Недѣли за двѣ до отъѣзда я получилъ письмо отъ Маргариты Павловны Оссовицкой. Оно было третье счетомъ, — на два первыя я не отвѣчалъ. Это третье письмо было гораздо холоднѣе предыдущихъ: кузина почти офиціальнымъ тономъ извѣщала меня, что дочь ея Мирра нѣсколько дней назадъ сочеталась бракомъ съ Евстигнеемъ Степановичемъ, — Скобельцынъ, увы, назывался Евстигнеемъ! — что она совершенно счастлива, велитъ мнѣ кланяться и пожелать добраго пути, такъ какъ онѣ узнали, что я отпущенъ и ѣду на дняхъ за границу, а сами онѣ тоже на дняхъ отправляются на цѣлый годъ въ Симбирскую деревню.
Я отвѣчалъ на это насколько могъ любезнѣе, благодарилъ за ихъ «дорогую мнѣ всегда память», посылалъ имъ въ свою очередь всякія «сердечныя пожеланія и искреннія поздравленія», а въ концѣ письма говорилъ, что общій нашъ знакомый «Леонидъ Сергѣевичъ Гордонъ, предъ отъѣздомъ своимъ на Кавказъ, поручилъ мнѣ передать — если на то будетъ ея, Маргариты Павловны, дозволеніе, прибавилъ я отъ себя, — дочери ея, Миррѣ Петровнѣ, прилагаемую при семъ книгу, въ воспоминаніе добрыхъ вечеровъ, проведенныхъ нами прошлою зимой у нихъ, на Сергіевской.»
Серафита, переплетенная, по моему распоряженію, въ изящный, малиноваго цвѣта сафьянный переплетъ, отправлена была съ письмомъ въ тотъ же день въ Москву, по извѣстному мнѣ адресу кузины.
Переписка наша съ нею на томъ и покончилась.
Я былъ въ Баденѣ и игралъ въ рулетку, — это было въ іюлѣ мѣсяцѣ, — когда кто-то изъ соотечественниковъ, подойдя ко мнѣ, сообщилъ мнѣ съ таинственнымъ видомъ, и по-русски, что онъ получилъ только-что изъ Петербурга письмо, содержащее въ себѣ «не совсѣмъ веселыя извѣстія о нашихъ кавказскихъ дѣлахъ».
Я тотчасъ же пошелъ за нимъ, хотя мнѣ везло, и нумеръ 16-й, на который я все время ставилъ, только-что вышелъ два раза кряду…
Письмо извѣщало о походѣ графа Воронцова въ Дарго, о трудномъ дѣлѣ въ Ичкеринскомъ лѣсу, на возвратномъ пути, о смерти генерала Пассека и почти совершенномъ «избіеніи» его отряда въ такъ-называемой сухарной экспедиціи и проч. Много знакомыхъ, говорятъ, добавлялъ писавшій, убито въ этихъ дѣлахъ, но онъ еще не успѣлъ узнать ихъ имена…
А чрезъ нѣсколько дней, русскія дамы въ Баденѣ не встрѣчались иначе какъ съ громовымъ оханьемъ и возгласами:
— Vous savez la nouvelle, — ce pauvre Gordon! Quel malheur!… il était si bien!… Et comme il polkait, ma chère!… Tué raide… à vingt sept ans, — c’est affreux!… Vous venez à la musique ce soir?…
Гордонъ былъ убитъ пулею въ грудь навылетъ, въ трехъ шагахъ отъ Пассека, въ которому былъ посланъ съ приказаніями отъ главнокомандующаго.
Въ то же почти время во всѣхъ газетахъ можно было прочесть, что мужъ Натальи Андреевны назначенъ былъ повѣреннымъ въ дѣлахъ при одномъ изъ итальянскихъ дворовъ…
VIII. править
Зимою я вернулся въ Петербургъ. Несмотря на лѣченіе заграницей и хотя, въ сущности, самъ чувствовалъ себя довольно здоровымъ, но по наружности выглядѣлъ я, какъ говорятъ василеостровскіе Нѣмцы, еще довольно плохо. Благодаря этому счастливому обстоятельству, попечительное начальство сжалилось надо мною и отпустило меня наконецъ въ чистую. Я надѣлъ фракъ, радуясь моей свободѣ, и, по правдѣ сказать, не зная самъ, что мнѣ дѣлать съ нею…
На душѣ у меня былъ тотъ же холодъ, то же равнодушіе, къ которымъ я взывалъ годъ тому назадъ стихами Лермонтова. Я достигъ ихъ: прошлое было окончательно отбыто. «Въ груди дышали жизни силы», я обрѣлъ искомые «свободу и покой…» А за тѣмъ же что? спрашивалъ я себя — и не находилъ отвѣта.
Я много читалъ, читалъ, какъ со временъ Онѣгина *) и понынѣ читаютъ всѣ такъ-называемые образованные люди на Руси, безъ подготовки, безъ плана и безъ послѣдовательности, — хватаясь за все, что только выходило новаго и серьезнаго, и извлекая изъ этого гораздо болѣе сумбура въ головѣ, чѣмъ удовлетворенія той жаждѣ знанія, которую, за отсутствіемъ другихъ цѣлей, возбуждалъ я въ себѣ всѣми силами. Я искалъ общества умныхъ людей, изловчался въ довольно невинныхъ эпиграммахъ на счетъ всякихъ тогдашнихъ порядковъ и не безъ нѣкотораго самодовольства сознавалъ себя все болѣе и болѣе споспѣшествующимъ въ довольно рѣдкой тогда, еще менѣе благодарной, но за то небезопасной роли фрондера. «А что, говорилъ я себѣ иной разъ, если вдругъ пригласятъ меня въ Цѣпному мосту, а оттуда съ синимъ усачомъ да прямо въ Вятку?» И, признаться-ли вамъ въ моемъ ребячествѣ, «въ груди дрожали жизни силы» съ какой-то особою гордостью при этой мысли…
{*) Сталъ вновь читать онъ безъ разбора:
Прочелъ онъ Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шанфора,
Madame de Staлl, Биша, Тиссо,
Прочелъ скептическаго Беля,
Прочелъ творенья Фонтенеля,
Прочелъ и нашихъ кой-кого,
Не отвергая ничего.
Евг. Онѣг. Гл. VIII.}
Въ свѣтѣ, куда я появлялся довольно часто, многіе начинали избѣгать меня, явно боясь компрометтироваться; меня это тѣшило въ моемъ духовномъ бездѣльи… Tempi passati. Въ итогѣ — я скучалъ нестерпимо…
Жилъ я тогда въ домѣ Жербина, что на Михайловской площади. Подъ Новый годъ, возвращаясь къ себѣ поздно домой, гляжу — домъ дворянскаго Собранія горитъ всѣми освѣщенными своими окнами; у подъѣзда конные жандармы, на площади ряды каретъ… маскарадъ!… Отправиться развѣ?…
Отправился; взялъ внизу билетъ, поднялся по лѣстницѣ — и остановился на полпути противъ большаго зеркала, поправить галстукъ и прическу.
Въ это самое время, легкимъ и быстрымъ шагомъ спускаясь по ступенькамъ и шурша изящнымъ шелковымъ домино, какая-то маска пріостановилась на мигъ у загороженной мною узкой площадки:
— Pardon, Monsieur!…
Я поспѣшилъ посторониться. Она мелькомъ повернула изъ подъ капюшона голову въ мою сторону:
— Засѣкинъ! послышался мнѣ вдругъ какъ бы знакомый голосъ: — какъ я рада васъ… тебя видѣть! поправилась она.
— И я также! засмѣялся я.
— А ты меня знаешь развѣ? запищала она уже маскарадною интонаціей.
— Настолько вѣроятно, насколько вы меня, — это азбука!… А ты ужь домой ѣдешь?
— Да, тамъ скука ужасная… по случаю Новаго года. Pas une âme connue!
— Une ame à damner? отпустилъ я.
— Пожалуй… А по-твоему, я непремѣнно должна быть un démon?
— Само собою: ангелы не ѣздятъ въ маскарадъ… И слава Богу! Пойдемъ назадъ со мною, — je risque la damnation!
— Пойдемъ! глухо засмѣялась она подъ маской. — А знаешь, говорила она, просунувъ руку свою подъ мою и медленно подымаясь по лѣстницѣ, при чемъ тонкія оконечности ея ножекъ, словно дразня мой жадный взглядъ, едва коснувшись ступенекъ, исчезали и выступали опять на мгновеніе, одна послѣ другой, изъ-подъ тяжелой ткани длинной ея юбки, — знаешь, что ты главная причина того, что я здѣсь? Я надѣялась видѣть тебя…
— «Главная», я согласенъ, сказалъ я: — все равно, что женское письмо; главное — предлогъ, вздоръ, первая вещь, попавшаяся подъ глаза. А вотъ небрежный posi scriptum, то, гдѣ заключается весь смыслъ и вся тайна писаннаго, — это все-таки не я?
Подъ маской слегка засмѣялись опять:
— Ты скроменъ, и за это слѣдуетъ тебѣ награда! Я не такъ выразилась: — post scriptum — это именно ты! А главное… главное — то, что я умираю отъ тоски, Засѣкинъ! вырвалось у нея съ какою-то страстною искренностью.
Опять знакомые звуки… Неужели она?… Но она далеко отсюда…
— И я тѣмъ же боленъ! молвилъ я ей въ отвѣтъ: — только поводы въ этому у насъ, надо полагать, не одинаковы, и даже совсѣмъ, должно-быть, противоположны: я тоскую отъ недостатка, — ты, нѣтъ сомнѣнія, отъ преизбытка.
— Чего преизбытка?
— Любви, разумѣется.
— Какой любви? вскликнула она какъ бы съ сердцемъ.
— Во-первыхъ, надо полагать, законной… Мужъ… и, вѣроятно, ревнивецъ…
— Мужъ! повторила маска какъ бы нѣсколько озадаченно: — У меня мужа нѣтъ… Я вдова!…
— Само собою, сказалъ я, — всѣ женщины вдовы подъ маской…
Мы вошли въ залу. Она уже замѣтно рѣдѣла. Сильные міра, усердно посѣщавшіе маскарадъ въ ту пору, успѣли исчезнуть. Гвардейскіе офицеры, въ венеціанкахъ на плечахъ и шляпахъ по формѣ, понуро вели на верхъ, ужинать, разноцвѣтныя домино, съ какими-то шишаками на головахъ. Всякіе Грузины и Черкесы изъ Собственнаго конвоя тащили, улыбаясь съ торжествомъ достойнымъ лучшей участи, повисшихъ у нихъ на рукѣ невозможныхъ барынь съ невозможными спинами, подъ невозможными сквозными косынками. Подъ портретомъ, у Царской ложи, возсѣдала аристократія маскарадныхъ завсегдателей. Кругомъ ихъ слышались звонкій визгъ, и плескъ рукъ, и картавый парижскій говоръ…
— Подальше, подальше отъ нихъ! шептала мнѣ моя маска, проходя мимо, — кто-нибудь можетъ меня узнать!…
Тѣнь сомнѣнія пробѣжала у меня въ головѣ.
— Кого же изъ этой компаніи можетъ она знать и бояться?… Или я ошибаюсь?…
Мы усѣлись въ одной изъ боковыхъ залъ.
— Я не лгу, говорила маска, — я, въ самомъ дѣлѣ, вдова: въ сердцѣ у меня могила…
— А у меня опорожненный погребъ, — nous sommes manche à manche, поспѣшилъ я отвѣтить: мнѣ нисколько не хотѣлось въ эту минуту, чтобы разговоръ нашъ принялъ сентиментальный оттѣнокъ.
Моя маска какъ бы тотчасъ же поняла это:
— А что же, заторопилась она молвить какимъ-то вдругъ какъ бы повеселѣвшимъ голосомъ, приподымая опущенную голову, — а прежнее твое куда же дѣвалось?
— Прежде всего, что ты понимаешь подъ моимъ «прежнимъ»?
— Разумѣется ее?
— Имя ея — легіонъ! лгалъ я немилосердно: — опредѣли!
— Она… Маска какъ бы колебалась одно мгновеніе, — прошлою зимой ты хотѣлъ жениться на ней. Довольно тебѣ этого опредѣленія?
И темные глаза изъ-за ихъ прорѣзокъ заискрились мгновенно какимъ-то фейрверочнымъ огнемъ…
Будто чѣмъ-то холоднымъ и острымъ кольнуло меня отъ этихъ словъ, отъ этого взгляда; я судорожно прижмурился…
— Это былъ кошмаръ! вырвалось у меня невольно.
— Кошмаръ! медленно проговорила домино, — да… Le tout était un mauvais rêve! добавила она какъ бы про себя.
Она сжалась, словно дрогнувъ, достала платокъ изъ кармана и поднесла его ко рту подъ длинною шелковою бородкой своей маски.
Отъ этого платка донесся до меня тонкій, давно знакомый запахъ ириса… Я уже не сомнѣвался: — эти изжелта-темные глаза съ ихъ фейерверочнымъ блескомъ, «божественныя плечи», какъ называлъ ихъ Булдаковъ, которыя я отгадывалъ подъ тяжелыми складками ея капюшона, — это была она, Наталья Андреевна!
Словно угаръ какой-то, кинулся мнѣ въ голову этотъ тонкій, проницающій запахъ ея. Я вдругъ почувствовалъ красоту этой женщины, а съ нею и то, что одну эту женщину въ мірѣ я могъ любить… и что я ее любилъ теперь, любилъ какимъ-то пьянымъ, одуряющимъ и уже всего меня уносившимъ чувствомъ…
— Хочешь знать мою тайну? заговорилъ я вдругъ, овладѣвая рукою, въ которой держала она платокъ, и жадно нагинаясь къ нему лицомъ.
Она тихо высвободила, руку.
— Что съ тобой? сказала она съ оттѣнкомъ изумленія.
— Что? повторилъ я: — ты не поняла?
— Нѣтъ! слегка закивала она головой.
— Да… какъ всегда! Ты… Она, началъ я опять, осиливая насколько могъ обнимавшее меня всего волненіе, — она никогда не хотѣла понять меня!
— Про кого ты говоришь?
— Про ту женщину, которую я люблю… любилъ всегда… и которая этого никогда знать не хотѣла!
— Ты любилъ… протянула вопросительно маска, — а она?
— А она любила другаго.
— И ты это зналъ?
— Зналъ-ли? Этотъ другой былъ другъ мой, и, чтобъ отклонить отъ него подозрѣніе въ свѣтѣ, я, по ея волѣ…
— А этотъ другой, быстро прервала она меня, — онъ любилъ… эту женщину?
— Да! отвѣчалъ я не сейчасъ.
— И кинулъ?
— Не знаю! опустилъ я невольно глаза подъ ея загорѣвшимся взглядомъ.
— Да, кинулъ, безпощадно, разомъ, грубо… кинулъ какъ горничную! порывисто и горько зазвучалъ голосъ изъ-подъ маски, — она чуть не умерла тогда, эта женщина!…
— А я, съ новымъ приливомъ неодолимой страсти заговорилъ я опять, — я готовъ бы былъ какъ собака умирать у ея ногъ!
— Съ какихъ поръ? тихо засмѣялась она вдругъ, повертываясь всѣмъ лицомъ во мнѣ.
— Отъ вѣка! воскликнулъ я.
Я не лгалъ: мнѣ дѣйствительно казалось въ эту минуту, что я отъ вѣка любилъ, — не могъ не любить — ее.
Она какъ бы задумалась.
— И, въ самомъ дѣлѣ, ты и въ то время, когда…
— Когда я отводилъ отъ другаго глаза ея мужа, помогъ я досказать ей съ невольною улыбкой.
— Vous preniez au sérieux votre rôle de Chandelier?[4] уже какъ бы сочувственнымъ отливомъ послышался мнѣ снова ея смѣхъ.
Пылкія, пламенныя рѣчи полились изъ моихъ устъ. Я былъ краснорѣчивъ, я это чувствовалъ, какъ краснорѣчиво всякое искреннее, свободно высказывающееся чувство. То, что она была подъ маской, закутанная въ это непроницаемое домино, придавало мнѣ какую-то неслыханную смѣлость и возбуждало воображеніе всею прелестью фантазіи и тайны. И слова мои не уносило вѣтромъ, я это опять-таки чувствовалъ, — она слушала меня, опустивъ голову, но бородка ея маски быстро шевелилась, я видѣлъ, подъ ея усиленнымъ дыханіемъ.
— Она вся жизнь, страсть, красота, эта женщина, говорилъ я, — и еслибъ она рѣшилась полюбить другой разъ…
Я не докончилъ.
Она сняла перчатку съ лѣвой руки и какъ бы разсѣянно перебирала другою кольца на ея длинныхъ, прелестнаго очерка пальцахъ. «Да, я все такъ же хороша, будто говорило мнѣ это движеніе, — вотъ тебѣ въ доказательство мои все тѣ же красивыя руки». Я такъ и уставился на нихъ…
— Que nous veuton? громко и нѣсколько надменно проговорила въ это время она.
Я поднялъ глаза.
Въ трехъ шагахъ отъ насъ остановились двѣ маски. Одна изъ нихъ, также непроницаемо закутанная, какъ и моя дама, пристально глядѣла на нее изъ-подъ опущеннаго на самые глаза капюшона.
Спутница ея, услыхавъ громкій споръ Натальи Андреевны, ухватила ее подъ руку и, шепнувъ ей что-то на ухо, повлекла съ собою въ большую залу.
— И что же, еслибъ эта женщина рѣшилась, завязывая опять прерванный разговоръ, начала моя красавица, — «рѣшилась въ другой разъ», что бы ее ждало: тѣ же мученья и та же развязка?
— Beau masque, засмѣялся я, — опасенія твои напоминаютъ мнѣ того господина, который никогда не ѣдалъ устрицъ: не стану, говорилъ онъ, потому что, еслибъ я попробовалъ разъ, онѣ бы мнѣ, можетъ-быть, понравились, а я не хочу, чтобъ онѣ мнѣ нравились. А я вотъ, Дмитрій Засѣкинъ, знаю только то, что я на дняхъ ѣду въ Италію.
— Въ Италію? Для чего? воскликнула она.
— Veder Napoli е роі morir: видѣть еще разъ тѣ глаза и подъ тѣмъ небомъ, а затѣмъ умереть, если они прикажутъ.
— А если ихъ нѣтъ въ Италіи, этихъ глазъ? спросила она помолчавъ.
— Поѣду за ними въ Сибирь, куда ихъ давно слѣдовало бы сослать за всякія ихъ преступленія.
— Propos de bal masqué, громко засмѣялась она, и поднялась съ мѣста, — поздно, я спать хочу.
— Покорнѣйше благодарю! поклонился я, подавая ей руку.
— А это за то, чтобы вы не говорили вздора, отвѣтила она, медленно подвигаясь со мною въ выходной двери. — Что еслибъ одна изъ тѣхъ женщинъ, которымъ вы считаете почему-то долгомъ говорить эти нѣжности, — подчеркнула она, — повѣрила вамъ на-слово?
— Не испробуешь — не узнаешь, сказалъ я на это, — а слово мое вѣрно.
— Какъ и то, живо возразила она, — что все прежнее — «кошмаръ», и что ничего у васъ отъ него въ сердцѣ не осталось?
— Что же дѣлать! весело пожалъ я плечами: — les absentes ont tort. Тѣмъ хуже для нихъ.
— И для мертвыхъ тоже, тихо, внятно и печально проговорилъ кто-то около насъ.
Мы оба съ нею вздрогнули, оба обернулись.
У самыхъ дверей, прижавшись въ стѣнѣ, стояла та же маска, что за нѣсколько минутъ предъ этимъ обратила на себя наше вниманіе; — я ее тотчасъ же узналъ. Это была довольно высокая и худая, надо было полагать, особа, судя по свободно и длинно падавшимъ отъ самыхъ плечъ складкамъ ея чернаго домино. Глаза совершенно исчезали за кружевомъ, которымъ обшитъ былъ плотно окутывавшій все лицо ея капюшонъ. Глухой звукъ раздавшихся изъ-подъ него словъ не напоминалъ ни одного вѣдомаго мнѣ голоса…
— Lâchez-moi, прошептала Наталья Андреевна, быстро высвобождая свою руку изъ-подъ моей, — и узнайте непремѣнно, кто это!..
И она исчезла прежде, чѣмъ я успѣлъ опомниться.
IX. править
Я прямо подошелъ къ таинственной особѣ.
— Позвольте узнать, не безъ нѣкотораго, признаюсь, сердечнаго біенія спросилъ я ее, — относится-ли то, что вы сейчасъ сказали, ко мнѣ, или къ… къ той, которая была со мною… или наконецъ къ обоимъ намъ?
Маска медленно повела головой внизъ.
— Къ обоимъ намъ, значитъ… Я имѣю честь быть вамъ знакомымъ? спросилъ я опять.
Она кивнула еще разъ.
— И… эта дама тоже?
— Нѣтъ! выразила она опять движеніемъ головы.
— Что же значили эти ваши слова, сказанныя намъ обоимъ, когда изъ насъ двухъ ее вы совсѣмъ не знаете?
— Вы поняли! такъ же глухо, но внятно проговорила маска.
Мнѣ стало жутко… Да, мы оба поняли… но къ чему — и кто же это?…
— Я былъ бы весьма счастливъ, молвилъ я опять, стараясь совладать съ чувствомъ какого-то безотчетнаго страха, который внушала мнѣ эта странная особа, — еслибы вы удостоили меня нѣсколькихъ словъ въ объясненіе того, что вы сказали.
Она отрицательно закивала опять.
— Вы не желаете!.. И нѣтъ средства склонить… Умолить васъ? попробовалъ я шутливаго тона.
Маска долго молчала, недвижная и какъ бы зоркая изъ-подъ своего кружева…
— Мы увидимся! проговорила она наконецъ.
— Когда? вскрикнулъ я.
— Черезъ годъ, послышался мнѣ ея отвѣтъ послѣ новаго, томительнаго для меня молчанія.
— Черезъ… Это мистификація! молвилъ я себѣ, какъ-то вдругъ совершенно успокоившись и заинтересованный теперь только тѣмъ, кому вздумалось этимъ забавляться.
— И здѣсь опять, въ маскарадѣ? уже весело спросилъ я маску.
— Гдѣ бы ты ни былъ! словно проронила она…
Я окончательно разсмѣялся.
— Ну, конечно! Даже въ Италіи? добавилъ я, отдаваясь весь мысленно снова тому блаженному чаду…
Она не отвѣчала. Изъ дверей, безцеремонно проталкиваясь широкими плечами сквозь толпу выходившихъ, показалась ея спутница, держа на рукѣ большую турецкую шаль. Она окутала ею маску, и обѣ онѣ вышли на лѣстницу.
— А кто ты, милая моя, я все же узнаю!
Я сбѣжалъ за ними, успѣлъ довольно скоро отыскать свою шинель въ швейцарской и выбѣжалъ на подъѣздъ въ то самое время, какъ маска, подсаживаемая лакеемъ въ шинели и какой-то ваточной фуражкѣ на головѣ, поднималась на подножку неуклюжей наемной кареты.
Спутница влѣзла за нею. Онѣ отъѣхали.
Я вскочилъ въ первыя подвернувшіяся извощичьи сани и велѣлъ ѣхать за каретой. Прозябшія ея клячи бѣжали довольно быстро. Ванька мой зато оказывался черезчуръ плохъ, и, не смотря на обѣщанный ему серебряный рубль, — тогда таковые еще имѣлись, — едва поспѣвалъ настолько, чтобы не потерять мнѣ лишь ее изъ виду. Къ счастію, ночь была довольно свѣтлая, и я видѣлъ, какъ карета, переѣхавъ Симеоновскій мостъ, повернула въ Литейную и, прослѣдовавъ по ней вдоль до Кирочной, заворотила опять въ эту улицу. На этомъ заворотѣ сани мои уже довольно далеко отстали отъ кареты, и я начиналъ терять надежду догнать ее, какъ вдругъ она остановилась у какого-то забора.
— Пошелъ, пошелъ скорѣе! кричалъ я своему извощику. Но, еще не доѣзжая до мѣста, мы увидали съ нимъ, что маски, выпрыгнувъ изъ кареты, скользнули въ калитку, прорѣзанную въ этомъ заборѣ.
Я кинулся за ними вслѣдъ во дворъ, высоко уставленный дровами съ обѣихъ сторонъ. Онѣ быстро перебѣжали его и исчезли за другою калиткой, выходившей на Фурштатскую.
Эта калитка оказалась уже запертою снаружи въ ту минуту, когда я успѣлъ добѣжать до нея, — слѣдовавшій за ними слуга, видно, догадался… И въ то же время съ той стороны донесся до меня скрипъ колесъ по мерзлому снѣгу, шумъ захлопнутой дверцы… Ихъ тамъ — это было ясно, — ждала другая, своя карета…
Оставалась одна надежда: допросить кучера извощичьей кареты, оставшейся на Кирочной… Я побѣжалъ назадъ; увы, и онъ уѣхалъ, пока я возился тамъ у калитки…
«Съ чѣмъ же я пріѣду въ ней, къ моей черноокой красавицѣ?» долго стоялъ я, одураченный, на тротуарѣ, и въ досадѣ на тощаго возницу, не успѣвшаго доставить меня во-время къ мѣсту, рѣшительно отвергъ предложеніе его везти меня обратно и отправился пѣшкомъ домой.
Какъ инако глядѣла теперь эта зимняя ночь сравнительно съ той, когда я въ горячечномъ жару бѣжалъ въ казармы отъ того блѣдноокаго призрака!… Тамъ, въ Собраніи, одну минуту отъ словъ этой таинственной маски повѣяло на меня тѣмъ, прежнимъ, ненавистнымъ теперь мнѣ… Но тутъ нѣтъ ничего общаго, говорилъ я себѣ: — маска, нѣтъ сомнѣнія, свѣтская женщина, знакомая Натальи Андреевны; намекъ на Гордона — случайный откликъ темныхъ старыхъ слуховъ о его страсти въ ней; сама она, маска, пріѣзжала не для насъ совсѣмъ, у нея въ маскарадѣ было свое, сердечное дѣло, требующее особенной тайны: это лучше всего доказывается этими двумя каретами, сквознымъ дворомъ, переодѣтымъ лакеемъ, всѣми этими старыми преданіями любовныхъ похожденій… И ей была неудача въ маскарадѣ, уже смѣялся я внутренно: — того, для кого она пріѣзжала, тамъ не было, или, хуже, онъ занятъ былъ другой, и ей захотѣлось вымѣстить все это злобнымъ словомъ на насъ, невинныхъ, — на мнѣ, счастливцѣ…
Розы цвѣли у меня на душѣ. Никогда еще, казалось мнѣ, такимъ привѣтнымъ блескомъ не горѣли звѣзды въ высокихъ небесахъ, какъ въ эту холодную зимнюю ночь… Я думалъ о Натальѣ Андреевнѣ, о нежданной встрѣчѣ, объ этомъ внезапномъ и какъ бы между тѣмъ давно-давно горѣвшемъ во мнѣ пламени въ ней… Да, я давно, всегда любилъ ее, не могъ не любитъ, повторялъ я себѣ съ какою-то злостью за то, что раньше не открылъ въ себѣ этого чувства, — любилъ еще въ то именно время, когда, по милости Гордона «je fesais le chandelier»a… И какъ прелестно сказала она мнѣ это сейчасъ!… Она самая блестящая, самая красивая и самая живая женщина въ Петербургѣ… И она… Я пойду за нею на край свѣта!… И какъ очутилась она здѣсь?… Это судьба… да, сама судьба этого хочетъ! Эти руки, эти глаза, эти «божественныя плечи», — я ихъ увижу опять… увижу безъ маски!…
Я не спалъ всю ночь.
На другой день я едва дождался времени, когда, по свѣтскимъ обычаямъ, можно ѣхать въ людямъ съ визитомъ, и поскакалъ на Набережную.
— Здѣсь остановилась Наталья Андреевна ***? спросилъ я входя у швейцара.
— Тутъ-съ.
— Давно она пріѣхала?
— На прошлой недѣлѣ.
— Одна, или съ мужемъ?
— Однѣ-съ…
— Дома она?
— Дома-съ. Прикажете доложить?
— Доложи.
Онъ зазвонилъ. Съ перилъ лѣстницы свѣсилась голова лакея.
— Къ графинюшкѣ, возгласилъ старикъ-швейцаръ, называя ее по привычкѣ прежнимъ дѣвическимъ ея титуломъ, — къ графинюшкѣ господинъ Засѣкинъ!
Голова исчезла.
Я ждалъ какъ въ лихорадкѣ.
Лакей появился снова:
— Извиняются, не такъ здоровы, не могутъ принять…
— Что это значитъ?… какъ ошеломленный вышелъ я на подъѣздъ…
— Можетъ-быть, въ окошкѣ… въ ребяческой надеждѣ, что она, можетъ-быть, теперь у окна смотритъ на меня, говорилъ я себѣ, перебѣгая черезъ улицу на щирокій тротуаръ по сторонѣ Невы…
Но никого въ окнахъ видно не было. Она не высматривала меня оттуда, — «я нисколько не былъ для нея интересенъ»…
Сердце у меня упало. Она не хочетъ меня видѣть… А вчера? Вѣдь это она была, она, — она даже подъ конецъ голоса своего не измѣняла… И она говорила: «еслибъ эта женщина рѣшилась во второй разъ»… Она, значитъ, не обо мнѣ думала, говоря это: кто-то другой… Тамъ, можетъ-быть, въ Италіи… Она о немъ думала! Она, можетъ-быть, уже и рѣшилась… Ужасно!…
Ревность, злость, оскорбленное самолюбіе, цѣлая семья змѣй засосали у меня разомъ въ груди…
Иду я такимъ образомъ вдоль Невы, понуривъ голову, то медленными, то быстрыми шагами ступая въ раздумьи по широкимъ гранитнымъ плитамъ тротуара; гляжу: идетъ во мнѣ какой-то господинъ въ новенькой бекэшѣ съ серебристымъ бобровымъ воротникомъ, и, еще не доходя до меня нѣсколькихъ шаговъ, учтиво приподнимаетъ глянцовитую шляпу и также учтиво улыбается.
Всматриваюсь, — Скобельцынъ!
Меня будто повело всего…
А онъ продолжаетъ улыбаться и, дойдя до меня, протянулъ мнѣ руку:
— Какая пріятная встрѣча! заговорилъ онъ любезнымъ тономъ, — совсѣмъ не ожидалъ… Вы притомъ же перемѣнили костюмъ, — въ первую минуту я даже не совсѣмъ призналъ васъ… Мнѣ говорили, что вы заграницей… А не то я бы непремѣнно счелъ долгомъ…
А по глазамъ его вижу: лжетъ, ни малѣйшаго намѣренія не имѣлъ… И прекрасно сдѣлалъ!…
— Да, отвѣчалъ я ему, — я недавно оттуда вернулся, и скоро… на дняхъ собираюсь опять… А вы давно здѣсь, и надолго?…
— Какъ вотъ-съ съ представленіями кончу и отпуститъ министръ, принялся онъ снова, и уже самодовольно, улыбаться: — я, объяснилъ онъ, — удостоенъ на нынѣшнихъ выборахъ избраніемъ дворянства… въ губернскіе предводители…
— Искренно поздравляю васъ!… И вы здѣсь… одни? рѣшился я наконецъ выговорить съ первой минуты встрѣчи съ нимъ томившій меня вопросъ.
Онъ какъ бы смутился на мигъ, показалось мнѣ.
— Одинъ! довольно твердо проговорилъ онъ однако.
— А… Мирра Петровна?…
— Она… Я ее въ Москвѣ оставилъ.
— Съ матерью?…
— Да-съ… съ нею!…
— Такъ онѣ обѣ въ Москвѣ? переспросилъ я, глядя ему въ лицо.
— Обѣ-съ!
Онъ кашлянулъ, словно поперхнувшись.
— Какъ теперь здоровье… вашей супруги? началъ я опять.
Замѣтная тѣнь печали пробѣжала въ большихъ голубыхъ глазахъ Скобельцына.
— Ничего-съ… все то же! какъ бы вздохнулъ онъ.
— То же? протянулъ я за нимъ.
— Да-съ. Это у нея, знаете, врожденное… Чувствительность чрезвычайная. Грудь слаба…
— Вы еще… не отецъ семейства? спросилъ я, помолчавъ и стараясь при этомъ пріятно улыбнуться.
Онъ вдругъ вспыхнулъ весь…
— Нѣтъ-съ, промямлилъ онъ, — и снимая свою новую шляпу: — не смѣю болѣе удерживать… и самому мнѣ тутъ нужно… въ министру финансовъ… записаться…
— Очень радъ, что имѣлъ случай видѣть васъ! молвилъ я, пожимая ему руку, — а вы гдѣ здѣсь остановились, — въ гостиницѣ?…
— Нѣтъ-съ..! я… въ частномъ домѣ! торопливо проговорилъ Скобельцынъ и также торопливо удалился, видимо избѣгая необходимости сообщить мнѣ свой адресъ.
Я растерянно обернулся ему вслѣдъ.
— Кто же это, наконецъ, былъ вчера: она или не она? ворочалось въ головѣ моей мучительное недоумѣніе.
Я сѣлъ въ свои сани и поѣхалъ домой.
На столѣ у меня лежало письмо, только-что, доложилъ мнѣ Назарычъ, принесенное какою-то «дѣвчонкою изъ магазина». Отъ кого письмо и изъ какого магазина, онъ, по угрюмости своей и лѣни, разумѣется, не догадался спросить…
На письмѣ — сложенномъ втрое листвѣ почтовой бумаги — запечатанномъ облаткой безъ конверта, чьимъ-то круглымъ французскимъ почеркомъ надписано было коротко: «Monsieur Dmitri Zasékine», а ниже приписано по-русски: «домъ Жербинъ».
Письмо писано было тѣмъ же почеркомъ, по-французски, и говорило буквально слѣдующее:
Домино, имѣвшее случай встрѣтиться вчера съ господиномъ Д. Засѣкинымъ (avec monsieur D. Zasékine) проситъ его сообщить ему немедленно о результатѣ его поисковъ, если таковые были имъ сдѣланы, относительно извѣстной ему встрѣчи.
«Надо полагать (il est probable), что исполненіе этого порученія покажется господину Засѣкину во всякомъ случаѣ (quoi qu’il en soit) менѣе затруднительнымъ, чѣмъ ѣхать строить воздушные замки въ Сибирь (que d’aller bâtir des châteux en Espagne en Sibérie)».
Répondre aux lettres R. W." При семъ слѣдовалъ адресъ одного извѣстнаго въ Петербургѣ женскаго моднаго магазина.
Я воскресъ душою. Этотъ насмѣшливый намекъ ея на то, что я обѣщалъ ѣхать «за глазами» ея въ Сибирь, исполнялъ меня безконечною радостью. Она не забыла, она шалить, ликовалъ я внутренно, — она продиктовала письмо своей модисткѣ, она тѣшится продолженіемъ маскарадной интриги, — les suites d’un bai masqué, вспомнилась мнѣ даже какая-то комедія подъ этимъ названіемъ… Ей хочется пожучить, поиграть со мной… Какъ кошкѣ, какъ всякой женщинѣ, увѣренной въ своей власти… Она не принимаетъ меня, а пишетъ, дразнитъ… что же, — пусть! Покоримся, но такъ, чтобъ ей самой захотѣлось укоротить мой искусъ, захотѣлось самой скорѣе увидаться со мной…
Я сѣлъ за столъ и, въ отвѣтъ на записку, накидалъ полушутливое, полунѣжное письмо, въ которомъ сообщалъ «волшебницѣ, скрывающеяся подъ вчерашнимъ домино», что я напалъ на слѣдъ весьма запутанной и сложной интриги, которая можетъ быть окончательно раскрыта лишь при помощи ея всесильныхъ чаръ, вслѣдствіе чего, прежде чѣмъ приступить въ дальнѣйшимъ розыскамъ, я осмѣливаюсь умолять о новомъ случаѣ увидаться съ нею, дабы, во-первыхъ, имѣть возможность передать ей устно имѣющіяся уже у меня данныя, въ тѣхъ неуловимыхъ ихъ подробностяхъ, которыя недоступны письменной передачѣ, а за тѣмъ — чтобы выслушать дальнѣйшій отъ нея по этимъ обстоятельствамъ приказъ. При этомъ слегка указывалось, что «необходимый для дѣла случай этотъ» могъ бы, можетъ-быть, представиться въ маскарадѣ въ Большомъ Театрѣ, имѣющемъ быть черезъ два дня, «если только домино не предпочтетъ принятъ меня въ другомъ, менѣе многолюдномъ мѣстѣ» (подразумѣвалось: у себя дома)…
Письмо это я повезъ самъ въ указанный мнѣ магазинъ, спросилъ хозяйку, пославъ ей предварительно мою карточку, и тотчасъ принятъ былъ ею въ маленькой комнатѣ, составлявшей часть ея собственнаго апартамента.
— Вы знаете, кому должно быть передано письмо подъ этими буквами? спросилъ я, указывая ей на четко выведенныя мною на конвертѣ его R. и W.
— Certainement, monsieur! засмѣялась Француженка.
— И передать можете скоро?
— Черезъ часъ оно будетъ доставлено.
— Лично? спросилъ я, глядя ей въ глаза.
Она лукаво прищурилась.
— Vous en demandez trop, monsieur, и я не въ правѣ вамъ отвѣчать.
— Я спрашиваю потому, что это письмо требуетъ скорѣйшаго отвѣта и, еслибъ я могъ надѣяться, что вы увидитесь съ этою дамой у себя, я бы могъ заѣхать самъ къ тому времени… за ея отвѣтомъ, примолвилъ я съ удареніемъ…
Француженка поняла и приняла строгій видъ.
— Ma complaisance ne peut aller jusque lа, monsieur! возразила она съ напускнымъ достоинствомъ, — я могу обѣщать вамъ только, что письмо будетъ непремѣнно доставлено по назначенію, — и ничего болѣе: l’honneur de ma maisou m’impose des devoirs que je ne saurais enfreindre!…
Послѣ такой внушительной фразы о «чести» ея корсажей и юпокъ, мнѣ оставалось только поклониться и уйти…
Прошелъ день, другой, третій, — отвѣта нѣтъ. Я не выходилъ изъ дому, не пилъ, не ѣлъ и вздрагивалъ съ головы до ногъ при каждомъ ударѣ коловольчика въ передней.
Наконецъ утромъ, на четвертыя сутки, городской почтальонъ принесъ письмо, на которомъ я тотчасъ же узналъ почеркъ моей врасавицы, хотя она очевидно старалась измѣнить его…
«Волшебница (La magicienne de l’autre soir), писала она, — выражаетъ господину Засѣкину искреннее сожалѣніе свое о томъ, что не имѣетъ уже здѣсь никакого способа придти въ нему на помощь своимъ магическимъ жезломъ (sa baguette magique), ни даже выслушать его интересныя сообщенія. Она уѣзжаетъ, — она уѣхала (elle part — elle est partie). Veder la Siberia e poi morir.»
«Уѣзжаетъ, уѣхала, la Siberia», въ первую минуту я ничего не понялъ…
Чрезъ четверть часа я, едва владѣя собой, входилъ въ сѣни дома ея матери.
— Наталья Андреевна *** дома? спросилъ я, насколько могъ спокойнѣе.
— Изволили уѣхать! отвѣчалъ старикъ-швейцаръ, тяжело подымаясь съ своего кресла и подымая на лобъ круглыя въ серебряной оправѣ очки.
— Съ визитами? спросилъ я, все еще не вѣря.
— Нѣтъ-съ, отвѣчалъ онъ, насмѣшливо, показалось мнѣ, глядя на меня изъ-подъ этихъ приподнятыхъ огромныхъ очковъ своихъ, — онѣ совсѣмъ изъ города изволили выѣхать.
— Когда?…
— Вчерась утромъ, въ двѣнадцатомъ часу.
— За границу обратно?
На лицѣ старика, знавшаго меня издавна, выразилось какъ бы участіе въ моей тревогѣ.
— Въ имѣніе свое поѣхалисъ, въ Малороссію, проговорилъ онъ почему-то шопоткомъ.
— Въ какую губернію?
— Въ Полтавскую, слышно…
— У нея тамъ имѣніе? такъ и вскликнулъ я.
— Въ наслѣдство получили, объяснилъ онъ, — отъ дѣдиньки, графа Матвѣя Еѳимыча, — можетъ слышали, померли они недавно, — такъ отъ нихъ досталось имъ. Вступать во владѣніе отправились. За этимъ и изъ-за границы пріѣзжали…
— Уѣхала?.. Одна? Сердце у меня такъ и прыгало…
— Повѣренный-съ съ ними-съ, взяли здѣсь — чиновника. Братецъ ихній, графъ Петръ Юрьичъ, намѣревались тоже ѣхать, да занемогли, вотъ уже третій день въ постели… Такъ онѣ… рѣшились однѣ…
Я ужь не слушалъ его и выбѣжалъ изъ сѣней…
— На Адмиралтейскую площадь, въ Казначейство, гдѣ подорожныя берутъ! крикнулъ я моему кучеру, вскакивая въ сани.
Имѣніе покойнаго графа Матвѣя Еѳимовича, доставшееся теперь Натальѣ Андреевнѣ и куда она уѣхала вчера «съ повѣреннымъ-чиновникомъ», то-есть все равно что ни съ кѣмъ, — имѣніе это, знакомое мнѣ съ дѣтства, отстояло въ какихъ-нибудь 25—30 верстахъ отъ моего собственнаго Доброволья, въ томъ же уѣздѣ Полтавской губерніи… «Судьба, сама судьба все это устраиваетъ!» повторялъ я себѣ въ упоеніи…
Вечеромъ того же дня я скакалъ въ кибиткѣ по Московскому шоссе, платя по цѣлковому на водку мчавшимъ меня ямщикамъ, къ великой досадѣ моего Назарыча, бранившагося со мною за это, въ великой моей потѣхѣ, чуть не на каждой станціи…
— Veder la Siberia? расхохоталась Наталья Андреевна, когда я въ первый разъ вошелъ въ уютную, глухую, маленькую гостиную, избранную ею въ обиталище въ затерянномъ углу огромнаго, занесеннаго снѣгомъ, барскаго дома, и въ которой она въ эту минуту. грѣла у пылавшаго камина свои обутыя въ узорные чулки и темно-синія атласныя туфли, ножки…
— E poi morir! договорилъ я, страстнымъ, неодолимымъ движеніемъ падая въ этимъ ногамъ…
Въ этой «Сибири» я провелъ съ нею полтора мѣсяца самаго безумно-счастливаго времени во всей моей жизни…
X. править
Я уѣхалъ за нею въ Неаполь.
Она не обманывала меня тогда подъ маскою, говоря, что у нея нѣтъ мужа. Она была дѣйствительно вдова, въ томъ по крайней мѣрѣ смыслѣ, что между ею и мужемъ оставались уже общими лишь обитаемый ими великолѣпный palazzo на Chiaja, Французъ-поваръ, да совмѣстныя обязанности ихъ дипломатическаго положенія по части пріемовъ и выѣздовъ, обѣдовъ и вечеровъ. Затѣмъ — у мужа была танцовщица, преусердно плясавшая въ San Carlo въ зеленомъ трико до пояса[5]; — у Натальи Андреевны…
При широкой свободѣ итальянскихъ нравовъ и обычаевъ тѣхъ временъ, отношенія наши, еслибъ и были менѣе тщательно скрываемы нами, не смутили бы конечно ни чьей совѣсти. Но тайна наша была дорога намъ; я любилъ ее съ такимъ благоговѣніемъ, а она, при всей пылкости своей природы, такъ умѣла сдерживаться, такъ дорожила вмѣстѣ съ тѣмъ этою холодною внѣшностью пріемовъ, подъ которою какъ бы еще пронзительнѣе, еще глубже забирало насъ пламенемъ страсти, что самый строгій censor morum; увидавъ насъ вмѣстѣ, не могъ бы въ этихъ отношеніяхъ подыскать, что говорится, ни сучка, ни задоринки…
Такъ прошелъ почти годъ, — годъ ясный какъ итальянское небо, безъ тучки на его сіяющей лазури. И конца, казалось мнѣ иногда, не видать этому безконечному счастью.
Ноябрь, по новому стилю, уже приходилъ къ концу. Вдругъ получаю письмо изъ Россіи, отъ котораго я чуть съ ногъ не свалился.
Въ моемъ Добровольи сгорѣла устроенная еще покойнымъ моимъ отцомъ въ довольно большихъ размѣрахъ фабрика солдатскаго сукна, принимавшая казенные заказы на значительныя суммы денегъ. Послѣдній подрядъ, къ счастію, былъ сданъ за нѣсколько дней предъ этимъ, но весь новый запасъ шерсти, ставки и машины погибли въ пожарѣ вмѣстѣ съ самимъ зданіемъ, а — что хуже всего, — старикъ управитель мой, испытанный и знающій человѣкъ, такъ пораженъ былъ случившимся, что слегъ въ постель и, какъ доносилъ мнѣ объ этомъ его молодой помощникъ, врачи даже сомнѣвались, останется-ли онъ живъ.
Дѣло шло почти обо всемъ моемъ состояніи, — это было для меня ясно. Надо было или тутъ же на все махнуть рукою, или немедленно сказать въ Россію и отыскать средства вывернуться изъ сквернаго, но, быть-можетъ, еще поправимаго положенія.
Наталья Андреевна первая мужественно потребовала, чтобъ я ѣхалъ, не теряя минуты. Мужъ ея весьма джентльменскимъ образомъ предложилъ мнѣ кредитоваться у него, насколько этого потребуютъ первые расходы на возведеніе фабрики вновь. Я благодарилъ и, разумѣется, отказался.
— И не нужно, говорила мнѣ наединѣ моя красавица, — я сама богата и вся твоя. Но ты такъ безтолковъ, что, пожалуй, откажешься и у меня взять. Такъ слушай: я практичнѣе тебя и съ моимъ женскимъ инстинктомъ найду рессурсы тамъ, гдѣ ты, можетъ-быть, совсѣмъ растеряешься. Поѣзжай же сейчасъ въ Доброволье, et parez au plus criant, — а чрезъ мѣсяцъ я сама пріѣду туда, въ свое Матвѣево, et nous aviserons!… То, что теперь представляется тебѣ великимъ несчастіемъ, можетъ сдѣлаться источникомъ новаго для насъ блаженства: сколько разъ говорилъ ты мнѣ, какъ бы хотѣлось тебѣ пережить еще разъ тѣ прошлогодніе полтора мѣсяца въ Матвѣекѣ «подъ вой и плачъ русской метели»! Поѣзжай же и жди меня.
Я уѣхалъ почти счастливый.
Дѣла мои, когда я прибылъ на мѣсто, оказались менѣе отчаянными, чѣмъ это рисовалось мнѣ въ Неаполѣ. Старикъ мой Германъ былъ уже на ногахъ и энергически боролся съ кризисомъ. Шерсть предлагалась намъ въ вредитъ безъ срока и въ какомъ угодно количествѣ; деньги на возобновленіе фабрики можно было выручить отъ продажи части лѣса, и такъ уже давно предназначеннаго Германомъ къ продажѣ…
— А выстроимся лучше прежняго, и машинки новѣйшаго устройства выпишемъ, прибыли увеличимъ, весело потиралъ онъ уже себѣ руки, — только годика на два придется вамъ на пищу святаго Антонія себя посадить.
— И то нѣтъ, говорилъ я, — проживу въ довольствѣ и отъ русскихъ моихъ имѣній.
— Такъ то оброчныя деньги, презрительно поводилъ онъ на это плечомъ; въ его оригинальныхъ понятіяхъ оброчныя, то-есть приносимыя мужикомъ, деньги были какъ бы не тѣ же деньги, что выручалъ онъ отъ продажи сукна и хлѣба…
Но объ этомъ счастливомъ оборотѣ моихъ обстоятельствъ я не упоминалъ въ письмахъ въ Натальѣ Андреевнѣ, боясь, чтобъ это какъ-нибудь не повліяло на намѣреніе ея пріѣхать въ Матвѣево. Я ей писалъ, напротивъ, что «ея женскій инстинктъ», что ея «практичность» нужны мнѣ теперь болѣе чѣмъ когда-либо", что «русская метель воетъ и плачеть» кругомъ меня еще поэтичнѣе, чѣмъ прежде; и что Италія адъ сравнительно съ тѣмъ раемъ, который ждетъ ее здѣсь…
А въ ожиданіи ея я принялся серьезно знакомиться съ положеніемъ моего состоянія, о которомъ я до сихъ поръ, какъ настоящій русскій дворянинъ, имѣлъ лишь весьма поверхностное понятіе, провѣрялъ конторскія книги за цѣлый рядъ лѣтъ, ѣздилъ по лѣсамъ, ревизовалъ оброчныя статьи, и подолгу — и, какъ говорилъ безцеремонный Германъ, даже «не совсѣмъ глупо», — толковалъ съ выписанными мною архитекторомъ и механикомъ о планѣ и устройствѣ фабрики, которую предполагалось начать строить съ самой ранней весны.
Все утро проходило въ занятіяхъ и разъѣздахъ. Обѣдалъ я поздно, часу въ шестомъ, почти всегда одинъ, а послѣ обѣда подремывалъ у камина, или перечитывалъ въ десятый разъ кое-какія книги, привезенныя мною изъ Петербурга еще въ прошломъ году. Въ восемь часовъ приходилъ обыкновенно Германъ и сидѣлъ у меня часа полтора, а за тѣмъ мы расходились по постелямъ; ложился я въ десять, а вставалъ въ шесть, совершенно по-деревенски.
Одинокая жизнь эта длилась уже цѣлый мѣсяцъ. Наступили Святки. Къ этому времени я успѣлъ получить письмо отъ Натальи Андреевны. «Я все разсчитала, писала она, — жди меня между нашимъ Рождествомъ и Новымъ годомъ au plus tard». И я ждалъ теперь съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ посланца изъ Матвѣева, имѣющаго привезти мнѣ блаженную вѣсть…
Но вотъ уже и канунъ Новаго года, а ея нѣтъ! Съ утра била меня лихорадка. Это былъ послѣдній срокъ; я зналъ, что она практична, что она, дѣйствительно, «разсчитала»: если она не ѣдетъ, значитъ, что-нибудь случилось дорогой.
«Что, гдѣ могло это случиться?» волновался я, сидя послѣ обѣда предъ трещавшимъ огнемъ въ большомъ вольтеровскомъ креслѣ, принадлежавшемъ еще покойному моему дѣду, и въ которомъ, по семейному преданію, онъ даже и умеръ; — она ѣдетъ на Вѣну, Черновицъ… Оттуда до Полтавы сколько дней?… Дорога теперь установилась… Развѣ что не догадалась она на границѣ велѣть поставить карету свою на полозья?… Въ снѣгахъ завязла? Боже мой, только чтобъ не заболѣла она!… О, какъ мучительна эта тревога ожиданія!..
И, чтобы вырваться хоть на минуту изъ томящаго круга этихъ мыслей, въ которомъ я вертѣлся съ самаго утра какъ бѣлка въ своемъ колесѣ, я взялъ со стола, стоявшаго у камина, рядомъ съ моимъ кресломъ, лежавшій на немъ какой-то томикъ.
Это былъ Лермонтовъ.
— И долго на свѣтѣ томилась она,
Желаніемъ чуднымъ полна,
И звуковъ небесъ замѣнить не могли
Ей скучныя пѣсни земли —
прочелъ я подъ пламень камина на первой открывшейся мнѣ страницѣ.
Я задумался… Воспоминанія роемъ замелькали предо мною: прошлые дни, темные и сіяющіе, Сергіевская, Гордонъ, нашъ разрывъ и та встрѣча въ Собраніи, и новая любовь, и… Вѣки мои сомкнулись, голова опустилась на грудь…
Слышу, дверь изъ маленькой залы, отдѣлявшей кабинетъ отъ прихожей, отворилась. Кто-то вошелъ…
Я обернулся въ ту сторону: — Боже мой, что же это?..
Домино, въ бархатной маскѣ, съ капюшономъ, спускавшимся на самые глаза, медленными шагами подвигалось отъ двери, ко мнѣ…
— Nathalie! кинулся я ей на встрѣчу, — прелесть соя, ты пріѣхала!.. Но какъ ты здѣсь… и въ этой маскѣ?..
Я схватилъ ея руку, привлекъ въ себѣ… и отодвинулся невольно: рука эта, тѣло подъ шелковыми складками, — были тверды и холодны какъ ледъ.
— Ты смерзла вся, моя милая… Садись къ огню скорѣе! Говори, я ждалъ, что ты пришлешь за мной изъ Матвѣева, а ты сама… Что же молчишь ты?.. Говори! говори, какъ попала ты сюда?
— Я сказала, что буду, и пришла! раздался изъ-подъ маски голосъ, отъ звука котораго вся кровь застыла у меня въ жилахъ.
— Ты… пришла? беззвучно пролепеталъ мой языкъ.
Еще беззвучнѣе скользнула маска и очутилась у камина, опершись локтемъ о его мраморный уголъ, уронивъ голову на руку, черная отъ головы до ногъ и недвижная какъ могильный памятникъ…
— Ты ждалъ ее? будто капли горючей смолы падали слова ея мнѣ въ ухо: — Сегодня годъ вашему союзу…..
Я вспомнилъ вдругъ: — да, ровно годъ тому назадъ, въ Петербургѣ, я встрѣтился съ нею… и съ этою!…
— Грѣхъ и погибель! проронила эта слогъ за слогомъ.
— Что ты отъ меня хочешь? въ мучительной тоскѣ могъ только проговорить я, падая какъ подкошенный въ свое кресло.
— Я пришла простить вамъ, послышался мнѣ опять словно стонущій ропотъ ея словъ, — простить, какъ и онъ простилъ… за нашу смерть…
— О! воскликнулъ я, исполняясь вдругъ чувствомъ какой-то безконечной жалости и вины моей предъ нею, — развѣ и ты?.. И ты?..
— Я съ нимъ! отвѣчали мнѣ будто изъ воздушныхъ пространствъ уже летѣвшіе звуки, — онъ тамъ будетъ со мной… тамъ… въ странѣ лучей… Я вымолила его… Я послана была за нимъ… Теперь назадъ, назадъ… въ отчизну!.. О, какъ сладко!.. Ты, бѣдный, темный, ходящій во мракѣ, — молись… и помни… Помни!..
Маска свалилась изъ-подъ капюшона домино. Мирра глядѣла на меня недвижными глазами, и изъ этихъ глазъ лился ослѣпительный, всего меня прожигавшій свѣтъ, изсохшія уста съ какою-то страшною красой улыбались неподвижною, неземною улыбкой, шептали какимъ-то нечеловѣческимъ шепотомъ:
— Помни… до свиданія!..
Я закричалъ въ невыразимомъ ужасѣ — и…
И проснулся…
Это былъ сонъ, ужасный сонъ! Холодный потъ обливалъ лицо мое, руки и ноги дрожали лихорадочнымъ ознобомъ…
Я былъ одинъ, почти въ темнотѣ: дрова потухли въ каминѣ; другаго свѣта въ комнатѣ не было. Въ залѣ слышались спѣшные шаги Назарыча.
— Что вы? встревоженно молвилъ онъ входя.
— А что?
— Никакъ кричали?
— Да… кажется…
— То-то!… Свѣчи зажечь?
— Зажги… Приснилось что-то такое… страшное, счелъ я нужнымъ объяснить, въ успокоеніе его.
— Безпокоите вы себя безъ толку! пробурчалъ Назарычъ, ставя на каминъ зажженную свѣчу. — Тьфу ее! Чуть въ огонь не попала! вскликнулъ онъ, какъ бы ловя что-то на лету. — И кладете-жь, вѣдь, на самый уголъ!
— Что такое?
— Да книга вотъ!…
— Какая книга?
— А почемъ я знаю, какія у васъ книги!… Французская, должно-быть?…
И онъ съ мѣста протянулъ мнѣ, не оглядываясь, книгу въ малиновомъ сафьяномъ переплетѣ.
Это была Серафта Бальзака, два года назадъ отосланная мною, по просьбѣ Гордона, Маргаритѣ Павловнѣ Оссевицкой для передачи дочери ея… На бѣлой страничкѣ, подъ переплетокъ, написано было одна слово: «помни!» — то слово, что слышано было мною во снѣ.
У меня зазеленѣло въ главахъ…
— Тамъ еще кто лѣзетъ! крикнулъ въ это время Наварычъ, направляясь въ переднюю, откуда сквозь растворенныя имъ на пути двери достигалъ до кабинета стукъ чьихъ-то вошедшихъ толстыхъ сапоговъ.
— Изъ Матвѣева. Барыня вернулись! доложилъ онъ, тотъ часъ же возвращаясь назадъ.
Я не отвѣчалъ.
— Кучеръ ихній, продолжалъ Назарычъ, — говорятъ, приказывали: когда васъ ждать?… Завтра что-ль поѣдете?
— Нѣтъ, сейчасъ, сію минуту! вскрикнулъ я, разомъ вскакивая съ мѣста. — Лошадей скорѣе!
— На дворѣ мететъ страсть, возразилъ мой старикъ, — погодить бы вамъ до утра лучше!
Но я его слушать не хотѣлъ; дома, я зналъ, я бы не спалъ всю ночь…. Тамъ живая душа, здѣсь призраки… страхъ и раскаяніе…
Я поѣхалъ.
Кучеръ Натальи Андреевны, которому приказано было ею вернуться немедленно съ моимъ отвѣтомъ, узнавъ, что я собрался тотчасъ же отправиться, счелъ своимъ долгомъ выѣхать впередъ на парѣ своихъ уже нѣсколько уставшихъ лошадей. Тройка моя нагнала его въ концѣ длинной аллеи тополей, соединяющей Доброволье съ однимъ изъ моихъ хуторовъ. Онъ крикнулъ что-то моему кучеру и погналъ своихъ коней.
— Чего гонишь, чортовъ сынъ! промычалъ мой Филиппъ, приподымаясь на облучкѣ и пристально вглядываясь въ даль.
Снѣгъ залѣплялъ намъ глаза. За околицей хутора небо, земля, окрестность — все слилось въ одну безконечную, мутную, волнующуюся пелену. Дорога шла между пахотными полями; ни деревца, ни плетня ни въ какой сторонѣ не было, или не было видно; только впереди, подъ взрывами свистящаго, остраго вѣтра, проглядывало минутами сквозь сыпавшійся немилосердно снѣгъ темное пятно бѣжавшихъ предъ нами саней. Я покрѣпче запахнулъ шубу и откинулся въ спинку кибитки.
Все безпощаднѣе выла и надрывалась буря… Какіе-то неуловимые, но чудовищные, мерещилось мнѣ, образы вились и сплетались, и проносились «рой за роемъ
Въ безпредѣльной вышинѣ»…
То же жуткое чувство недоумѣнья и страха забирало меня за сердце. Я закрывалъ глаза и долго старался не открывать ихъ… Но тамъ, за сомкнутыми вѣками, еще грознѣе какъ будто представалъ тотъ блѣдный, мертвый образъ… Я встряхивалъ головою и опять озирался кругомъ… Та же бѣлая, безконечная, однообразная и сливающаяся пелена неба, земли и окрестности… Только вѣтеръ все острѣе рѣжетъ лицо и забирается подъ шубу, и снѣгъ все немилосерднѣе валитъ подъ полозья, подъ копыта храпящихъ моихъ коней…
— Не сбиться бы намъ, Филиппъ!… Передоваго видишь? спрашиваю я, не дождавшись отъ него отвѣта.
Онъ молчитъ опять… Хлопьемъ несетъ ему прямо въ глаза… Онъ, очевидно, не видитъ ничего и ѣдетъ наудачу впередъ, — слѣдъ дороги давно замело вѣтромъ… Я встаю въ саняхъ и вонзаю глаза мои въ даль:
— Вонъ, вонъ, влѣво… чернѣетъ! кричу я ему, — не отставай!
Но это не Матвѣевскій передовой, а большой, одинокій кустъ, нежданно выкидывающій изъ-подъ пластовъ навалившаго подъ него снѣга свои жидкіе и оледенѣлые прутья… Передовой исчезъ… Филиппъ принимается кликать его… Но его хриплый голосъ пропадаетъ въ визгѣ разсвирѣпѣвшей метели.
— И николи-жъ тутъ, ажъ до самаго Веребья, бормочетъ Филиппъ; — ни единаго куста не бувало.
— Гдѣ тутъ, знаешь-ли ты, гдѣ мы? вскрикнулъ я съ новою тревогой"
Онъ снова не отвѣтилъ, и снова захрустѣли полозья по снѣговой невѣдомой равнинѣ… И опять закрываю я глаза, и надрываетъ маѣ опять сердце жалобный визгъ и вой безпощаднаго, ледянаго вѣтра.
— Тпру! слышу вдругъ испуганный голосъ моего возницы, и самъ онъ весь наваливается спиною на меня, сдерживая разбѣжавшихся лошадей.
— Что тамъ еще?
— Попримайте кони! передалъ онъ мнѣ возжи и, выпроставъ ноги изъ передка, побѣжалъ впередъ.
— Круча! донесъ онъ возвращаясь, — іихать не можно.
— Какъ круча! Я зналъ, на всемъ пути до Матвѣева не было ни одной балки, ни одного спуска.
— Або я знаю! дернулъ плечомъ мой Филиппъ. — Бисъ путае! сиплымъ шопотомъ домолвилъ онъ.
Я вздрогнулъ съ головы до ногъ. Та же мысль проносилась у меня въ головѣ…
Мы плутали всю ночь — и на зарѣ очутились въ виду какого-то шинка, одиноко стоявшаго посередь какой-то неизвѣстно намъ куда и откуда ведущей дороги. Мы доплелись до него. Въ этомъ шинкѣ пришлось мнѣ часа три отпаивать водкой и оттирать снѣгомъ полузамерзшаго моего кучера. Оказывалось, что мы съ нимъ заѣхали Богъ знаетъ въ какую сторону и что отъ этого мѣста до Матвѣева оставались все тѣ же двадцать пять верстъ, которыя отдѣляли его отъ Доброволья.
Погода между тѣмъ стихла, и я снова отправился въ путь. На полдорогѣ попался ѣхавшій намъ на встрѣчу вчерашній посланецъ Натальи Андреевны. Онъ пріѣхалъ въ Матвѣево еще далеко за полночь и, въ оправданіе свое, увѣрялъ, что все время ѣхалъ впереди насъ, прямо по шляху, оглядывался и видѣлъ, какъ мы слѣдовали за нимъ, и вдругъ будто бы мы исчезли, какъ бы «унесенные вѣтрами», что ему «ажно страшно стало», и онъ, боясь сбиться съ дороги отыскивая насъ, счелъ за лучшее ѣхать прямо домой и доложить барынѣ, которая очень испугалась и разослала тутъ же ночью людей на лошадяхъ во всѣ стороны отыскивать меня.
Я нашелъ ее въ большой тревогѣ и изъ-за меня, и вслѣдствіе другаго обстоятельства, о которомъ поспѣшила она сообщить мнѣ, какъ только остались мы съ нею вдвоемъ въ новомъ, избранномъ ею на сей разъ углу ея огромнаго Матвѣевскаго дома.
— У меня домовые завелись! говорила Наталья Андреевна, — и душевное смятеніе слышалось сквозь смѣхъ, которымъ считала она нужнымъ сопровождать свои слова: — Вообрази, вчера я едва успѣла разобраться съ дороги и усѣсться въ моей прошлогодней гостиной, — я вся прозябла и грѣлась въ ожиданіи заказанной ванны у только-что зажженнаго камина, — горничная моя, черезъ комнату, раскладывала бѣлье мое въ шкафахъ… Я сидѣла противъ самаго зеркала, что на каминѣ… Подымаю какъ-то глаза… И вдругъ… И вдругъ вижу, оттуда, изъ зеркала, смотрю не я, а глядятъ два глаза, — я только глаза различала, потому что остальное все сливалось въ одинъ какой-то неуловимый контуръ, — глядятъ прямо мнѣ въ глаза эти два глаза. Я ничего не поняла въ первую минуту: мнѣ показалось, что отъ усталости у меня двоится подъ вѣками… Я храбро подняла голову еще разъ… Они все тутъ же были, въ зеркалѣ, и глядѣли на меня, блѣдные, печальные и свѣтящіеся… и все ближе и ближе какъ бы выступали оттуда, будто хотѣли они сжечь меня своимъ невиданнымъ свѣтомъ… Тутъ я не выдержала, крикнула, позвала людей и немедленно велѣла все переносить сюда… И я узнала ихъ, эти глаза… И чуть не умерла отъ страха…
— Вы узнали? черезъ силу проговорилъ я только.
— Да, это была та, ты знаешь, которая тогда въ Петербургѣ съ ума свела васъ съ нимъ (Наталья Андреевна никогда не называла Гордона).
— Она?… Все она! прошепталъ я.
— Да… Но что съ тобой? воскликнула Наталья Аждреевна. — Ты боленъ, простудился въ эту проклятую ночь?…
— Нѣтъ!…
Она вскинулась на меня всѣмъ пламенемъ своихъ страстныхъ искристыхъ очей…
— Но что съ тобой? Ты… Вы мнѣ даже руку не поцѣловали… Вы, подчеркнула она, — вы какъ будто не рады, что я пріѣхала?…
Я слабо усмѣхнулся… У меня на душѣ было скверно, очень скверно…
— Разсказывать дальше почти нечего, закончилъ Дмитрій Иванычъ, — мы разошлись съ Натальей Андреевной. Она отправилась въ Неаполь; я уѣхалъ въ Кіевъ: — меня влекло… въ келью… Но русская монашеская жизнь не такова, чтобъ алчущіе мира душевнаго могли найти его тамъ… Я принялся странствовать, былъ въ Grande Chartreuse, въ la Trappe… Ни католикомъ, ни аскетомъ я впрочемъ не сдѣлался и возвратился въ міръ, но измѣненнымъ человѣкомъ. Тотъ таинственный свѣтъ, прозрѣтый на мгновеніе мною, какъ бы изъ-за края откинувшейся завѣсы, влекъ уже меня въ себѣ неотразимо…
Еще въ Кіевѣ получилъ я отъ кузины, невѣдомо какъ-то прознавшей, что я тамъ, извѣщеніе о смерти ея дочери. Мирра скончалась 31-го декабря, въ восьмомъ часу вечера, то-есть въ тотъ именно день и часъ, когда приснилась она мнѣ. «Она умерла отъ чахотки, писала мнѣ несчастная мать, открывшейся у нея тотчасъ вслѣдъ за извѣстіемъ, что Леонидъ Сергѣевичъ убитъ на Кавказѣ. Она только этого одного человѣка и любила во всю свою жизнь, хоть и знала его такъ не долго, и никогда-то, можно сказать, у нихъ промежъ себя про любовь и рѣчи не было. Только пожелала она остаться ему вѣрною и — осталась. Евстигней Степанычъ былъ ей до смерти братомъ и больше ничего, никогда. На томъ условіи предложила она сама ему жениться на ней, и онъ согласился, — очень онъ благородный человѣкъ и совсѣмъ убитъ теперь. Я объ этомъ узнала только отъ него послѣ ея кончины и, признаюсь тебѣ, не прощаю того, что онъ тогда все это скрылъ отъ меня. Еслибъ я знала раньше, я бы употребила всѣ средства, потому еслибъ она, ангелъ мой Божій, сдѣлалась матерью, то, конечно, жила бы до сихъ поръ и не оставила меня на старость лѣтъ сиротой безутѣшной»…
Бѣдная женщина и годомъ не пережила дочери… Скобельцынъ живъ и до сихъ поръ и гдѣ-то губернаторствуетъ, женатъ во второй разъ, и куча, говорятъ, дѣтей…
Лѣтъ пять послѣ этого, я въ Лондонѣ столкнулся съ Натальей Андреевной въ дверяхъ Британскаго Музея. Она была все также роскошно хороша и шла подъ руку съ чернокудрымъ красавцемъ, котораго я помнилъ еще съ Неаполя, герцогомъ della Torre-Leone. Я поклонился имъ. Кавалеръ ея учтиво приподнялъ шляпу; Наталья Андреевна не отвѣчала на мой поклонъ… Она была права — съ своей точки зрѣнія…
— И все? воскликнулъ я, когда замолкъ Флегонтъ Иванычъ.
— А то чего же еще желаете? усмѣхнулся онъ.
— Не спрашивали вы его: видѣлъ-ли онъ Мирру еще разъ? Вѣдь она говорила ему: до свиданія?…
— Спрашивалъ.
— А онъ что на это?
— «Не видѣлъ еще, отвѣчаетъ, — а увижу». И такъ увѣренно, знаете!… И дѣйствительно… не докончилъ мой спутникъ.
— Видѣлъ?
— Или думалъ видѣть, подчеркнулъ современный членъ суда, — а только-что какъ я имѣлъ уже честь вамъ доложить, смерть его тоже сопровождалась — или, вѣрнѣе сказать, предшествуема была — довольно странными обстоятельствами.
— Вы можете ихъ передать мнѣ?
Флегонтъ Иванычъ вмѣсто отвѣта полѣзъ, не растегивая пальто, въ боковой карманъ сюртука и вытащилъ оттуда бумажникъ.
— Вотъ-съ тутъ, молвилъ онъ, перебирая въ немъ толстыми пальцами, — тутъ у меня письмецо-съ одно хранится… Надо вамъ сказать-съ, когда вотъ это я жилъ въ городѣ супротивъ Сосенокъ и часто посѣщалъ Дмитрія Иваныча, такъ тогда мы въ нему часто компаніей ѣздили, — очень дружный кружокъ, знаете, вокругъ него образовался, — всего-то впрочемъ человѣка три: ну, вашъ покорнѣйшій слуга, разумѣется, предводитель уѣздный, отличнѣйшій человѣкъ, Александръ Евграфычъ Дѣвицынъ, русская душа, знаете, въ полномъ смыслѣ, честная и открытая, и третій былъ Константинъ Петровичъ Зеленскій, съ Дмитріемъ Иванычемъ посредниками вмѣстѣ были, и поднесь, должно-быть, посредникомъ остался, — человѣкъ это стараго воспитанія, грамотный, по ученой части долго служилъ… Такъ вотъ-съ они оба присутствовали при его смерти, — я въ то время назначенъ ужь былъ въ Саратовъ; въ 1867 году это было; — и Константинъ Петровичъ, зная, какъ я преданъ былъ покойному, обстоятельнѣйшимъ образомъ изложилъ все это въ письмѣ ко мнѣ… И вотъ-съ, если угодно, я вамъ могу прочесть, договорилъ Флегонтъ Иванычъ, вынимая изъ бумажника конвертъ, а изъ него нѣсколько тщательно сложенныхъ и мелко исписанныхъ почтовыхъ листиковъ.
— Сдѣлайте одолженіе! взмолился я.
— Гм, гм, началъ онъ, отыскивая глазами, — начало не интересно: сожалѣніе, разумѣется, выражаетъ… Потомъ… Да, вотъ. оно! крикнулъ онъ, поправилъ pincenez на носу и принялся читать.
"Онъ умеръ, потухъ, могъ бы я сказать, на моихъ глазахъ; я подымалъ его бездыханное тѣло, а между тѣмъ все, что совершилось предо мною, представляется мнѣ до сихъ поръ тяжелымъ, мрачнымъ сномъ, — такъ все это необыкновенно и необъяснимо. Судите сами!
"Всю прошлую зиму Дмитрій Иванычъ провелъ въ Римѣ, гдѣ съѣхался съ сестрою своей, графинею Бобрищевой-Пущиною, и ея сыномъ, а въ половинѣ мая вернулся въ Сосенки. Онъ привезъ съ собой племянника, молодаго графа (юноша скромный и твердо учившійся; такіе теперь рѣдки). Здоровье нашего друга, на первыхъ порахъ, казалось, даже и значительно поправилось. Онъ былъ бодръ и веселъ, ѣздилъ верхомъ съ племянникомъ и говорилъ, что чувствуетъ себя помолодѣвшимъ. Однако, мѣсяцъ спустя, онъ сталъ опять жаловаться на сердцебіеніе, которое совсѣмъ было прекратилось въ бытность его въ Римѣ. Графъ послалъ тотчасъ же за докторами. Пріѣхалъ Лѣсовскій, пріѣхалъ еще одинъ, изъ сосланныхъ Поляковъ, — продѣлали весь свой обрядъ, раздѣвали больнаго, прикладывали ухо и въ спинѣ, и въ груди, болтали что-то промежъ себя и объявили, что опасности нѣтъ никакой, что больному впрочемъ не слѣдуетъ пить вина, — а онъ его, какъ вы знаете, и такъ не бралъ капли въ ротъ, — ни крѣпкаго чаю, а что затѣмъ лѣкарствъ не нужно никакихъ, и что сердцебіеніе Дмитрія Иваныча слѣдуетъ приписать весеннему воздуху и усиленному движенію, отъ котораго, пожалуй, лучше воздержаться. Затѣмъ поклонились, получили по красненькой и уѣхали. Графъ совершенно успокоился, да и Дмитрій Иванычъ съ тѣхъ поръ болѣе не жаловался. Такъ прошли еще двѣ недѣли.
"27-го іюня, вернувшись домой уже поздно вечеромъ изъ одной волости, нахожу у себя привезенное, говорятъ мнѣ, еще утромъ, письмо изъ Сосенокъ. Молодой графъ извѣщалъ меня двумя строчками, что «съ дядей нехорошо», и просилъ немедленно пріѣхать. Я тотчасъ же, не раскладывая лошадей, отправился туда. Пріѣзжаю утромъ часовъ въ пять. Весь домъ, вижу, ужь на ногахъ. Провели меня тотчасъ къ графу, у котораго уже сидятъ и чай пьютъ Лѣсовскій и Александръ Евграфовичъ. «Что случилось?» спрашиваю. На это графъ мнѣ передаетъ слѣдующее:
"Наканунѣ утромъ вошелъ онъ, по обыкновенію, къ Дмитрію Ивановичу звать его завтракать. Къ удивленію его, увидѣлъ онъ, что, несмотря на жаркую погоду стоявшую на дворѣ, въ кабинетѣ пылаетъ каминъ, — но онъ еще болѣе удивился, замѣтивъ, что дядя, небритый и въ халатѣ (чего съ нимъ никогда не бывало: онъ, помните, какъ всталъ, такъ и одѣлся щеголемъ,) сидитъ предъ огнемъ и какія-то письма туда видаетъ.
" — Здоровы вы, дядюшка? спросилъ встревоженный молодой человѣкъ. — Ничего, живъ пока! отвѣчаетъ ему тотъ такимъ страннымъ голосомъ, что «мнѣ холодно сдѣлалось», говоритъ графъ. Затѣмъ Дмитрій Ивановичъ взялъ его за руку и говоритъ ему: "надѣюсь, Юрій, что то, что я скажу тебѣ, ты примешь съ мужествомъ?… Первою мыслію того было, что съ его матерью, которую онъ оставилъ на водахъ за границей, несчастье случилось. — Матушка!… не договорилъ онъ, — Нѣтъ, нѣтъ, слава Богу, перебилъ его очень живо Дмитрій Ивановичъ, она совершенно здорова и, надѣюсь, проживетъ еще долго! Нѣтъ, сказалъ онъ тихимъ, но твердымъ голосомъ, --я умру завтра!
"Племянникъ вскрикнулъ и кинулся ему на шею. Дмитрій Ивановичъ взялъ его за голову обѣими руками, крѣпко поцѣловалъ и прошепталъ ему на ухо: «завтра, въ восемь часовъ утра»…
"Вы можете себѣ представить ужасъ и недоумѣніе бѣднаго юноши! Ему сначала додумалось, что дядя рехнулся… что съ вами, говоритъ, — отчего завтра, въ восемь часовъ?… Я видѣлъ, отвѣчаетъ Дмитрій Ивановичъ, знаю! И съ этимъ указываетъ пальцемъ на письменный столъ, на которомъ лежала раскрытая книга. Графъ подошелъ, смотритъ: книжка стиховъ Лермонтова, раскрыта на стихотвореніи Ангелъ, и подъ заглавіемъ спѣшнымъ и слабымъ, но довольно яснымъ почеркомъ помѣчено 28-го утромъ 8… Что это значитъ? спрашиваетъ онъ. — Она! говоритъ на это Дмитрій Ивановичъ. — Кто она?… Но, вмѣсто отвѣта, дядя всталъ съ кресла и говоритъ ему: «Оставь меня одного, Юрій, мнѣ надо еще весь этотъ старый хламъ въ порядокъ привести». Онъ провелъ его до дверей кабинета и заперся на ключъ.
"Все это такъ ошеломило графа, что онъ насилу добрался до своей комнаты и долго не могъ собрать своихъ мыслей. На его счастье, пріѣхалъ неожиданно самый полезный для него человѣкъ, а именно Лѣсовскій, которому онъ все и разсказалъ. Докторъ нѣсколько успокоилъ его, и, на всякій случай, посовѣтовалъ послать за Александромъ Евграфовичемъ и за мною, какъ за двумя самыми близкими въ Дмитрію Ивановичу людьми.
"И не разскажи мнѣ всего этого графъ, заговорилъ съ нимъ Лѣсовскій, мнѣ бы и въ голову не пришло, что онъ ждетъ себѣ какого-то близкаго несчастья. Вышелъ онъ въ намъ изъ кабинета за часъ до обѣда; милъ былъ и любезенъ, какъ всегда, хорошо ѣлъ за обѣдомъ, шутилъ, по обыкновенію, надъ моею медициной. На то, что было, или вѣрнѣй, не было съ нимъ (докторъ плечами пожималъ все время,), ни намека не было имъ сдѣлано. Часу въ седьмомъ послѣ обѣда, онъ, правда, ушелъ въ себѣ и опять заперся, а отъ Назарыча уже мы узнали, что онъ его ночью за священникомъ послалъ, исповѣдывался и причастился… Только, повѣрьте вы мнѣ, графъ (утѣшалъ онъ молодаго человѣка,), все это у дяденьки вашего отъ его слишкомъ тонкихъ нервъ происходитъ, отъ крайней воспріимчивости: съ нимъ былъ кошмаръ, галлюцинація, а онъ… Повѣрьте, день сегодня пройдетъ отлично, и ему самому станетъ совѣстно, что онъ всѣхъ насъ перетревожилъ напрасно, отчего мы вотъ съ вами поднялись сегодня не выспавшись, со свѣтомъ.
«Входитъ на эти слова Назарычъ…»
— Потому всѣ мы его хорошо знали, старика, и любили очень, прервалъ на этомъ мѣстѣ чтеніе свое Флегонтъ Иванычъ, — настоящій то-есть типъ, знаете, слуги-брюзги изъ стараго романа…
— Не томите, почтеннѣйшій! взмолился я опять, — продолжайте!
— Да, такъ вотъ-съ…
"И говоритъ на это — Назарычъ, то-есть, счелъ нужнымъ пояснить еще Флегонтъ Иванычъ, — и говоритъ на это: мало его въ дѣтствѣ — то-есть, Дмитрія-то Иваныча, — сѣкли, такъ вотъ и чудилъ весь вѣкъ!… Только слова эти никого изъ насъ не разсмѣшили, потому, видимъ, на старикѣ лица нѣтъ и всего его, лицо и руки? подергиваетъ. — Я, говоритъ, господинъ докторъ, не знаю: будить мнѣ его или нѣтъ, потому 6 часовъ; не разбудишь какъ всегда, осердится, пожалуй? — докторъ, нарочно, смѣяться началъ: а отчего тебѣ его не будить, онъ совершенно здоровъ! — То-то! пожалъ онъ бровями и пошелъ. — Погоди, старина, крикнулъ ему Алевсандръ Евграфовичъ, до сихъ поръ все молчавшій, мы съ твоимъ чудакомъ штуку сыграемъ: часы во всемъ домѣ часомъ впередъ переставимъ; ты какъ войдешь въ нему, прежде чѣмъ будить, переставь и у него въ кабинетѣ стѣнные и карманные! — Ладно! закивалъ, понявъ, старикъ. Часы такимъ образомъ мы всѣ переставили въ домѣ, и только что окнчили мы съ этимъ, какъ графъ, ходившій слушать у дверей дяди, проснулся-ли онъ, пришелъ намъ сказать, что онъ уже на ногахъ и проситъ насъ въ столовую. Мы всѣ туда и отправились.
"Минутъ черезъ десять вышелъ къ намъ и Дмитрій Ивановичъ. Никогда еще не видалъ я его такимъ свѣтлымъ, наряднымъ, какъ въ это утро; онъ былъ въ легонькомъ пальто, въ башмакахъ и цвѣтныхъ чулкахъ, красивый, — ну хоть сейчасъ подъ вѣнецъ итти! Увидѣвъ меня, онъ, повидимому, обрадовался и сказалъ страннымъ голосомъ: а, и вы тоже пріѣхали, спасибо! и, обращаясь въ доктору: можно мнѣ сегодня крѣпкаго чаю? спросилъ онъ съ улыбкой. — Ни сегодня, ни завтра, отвѣтилъ тотъ, принимая недовольный видъ, — вы знаете, что это кровь волнуетъ. — Ну, сегодня вы мнѣ въ этомъ не откажете, надѣюсь? сказалъ на это Дмитрій Иванычъ, подымая чайникъ надъ своимъ стаканомъ, и улыбнулся опять… Но отъ этой улыбки у меня защемило на сердцѣ, а у бѣднаго племянника навернулись слезы.
"Всѣмъ намъ сдѣлалось очень неловко. Александръ Евграфовичъ поспѣшилъ заговорить о какомъ-то пароходѣ новой конструкціи, который, по его словамъ, долженъ былъ стоять у города, насупротивъ Сосенокъ, и предложилъ идти посмотрѣть на него съ берега. Всѣ согласились и пошли садомъ. Дойдя до Волги, оказалось, что никакого парохода у пристани нѣтъ. Извѣстный обманщикъ! засмѣялся Дмитрій Ивановичъ, кивая на предводителя, а самъ легъ въ траву и долго глядѣлъ на рѣку, не говоря ни слова. Докторъ засвисталъ мотивъ какой-то пѣсни. Наша украинская? не оборачиваясь промолвилъ Дмитрій Ивановичъ. — А то ни? Родна-жъ! (то-есть, родная), закивалъ Лѣсовкій, тоже Малоросъ. Они заговорили о той сторонѣ. Дмитрій Ивановичъ поднялся, сѣлъ на скамейку… Глаза его заморгали (помните, какъ мило было въ его лицѣ это морганье!), онъ заговорилъ бойко, живо, горячо, какъ въ лучшія свои минуты. Докторъ изподтишва только подмигивалъ намъ: умирающій де каковъ! Такъ прошло довольно долго времени. Дмитрій Ивановичъ вдругъ какъ бы спохватился: домой, говоритъ, пора!.. Пошли назадъ. Онъ велѣлъ вынести кресла изъ дому, и мы усѣлись на террасѣ подъ его любимымъ старымъ кленомъ. Разговоръ продолжался.
"Вдругъ изъ дому донесся звонъ часовъ. — Тс… заговорилъ онъ, — сколько бьетъ? — Восемь, отвѣчалъ Александръ Евграфовичъ, вынимая свои часы. — Восемь? повторилъ Дмитрій Ивановичъ, — не можетъ быть! — У меня даже двумя минутами за восемь перешло, сказалъ я, показывая ему свои часы. — Точно такъ! подтвердилъ графъ, подходя къ открытымъ дверямъ залы и кидая взглядъ на стоявшіе тамъ большіе столовые часы, — Восемь, и вы здоровехоньки! забасилъ докторъ, подходя къ Дмитрію Ивановичу, и взялъ его за пульсъ: — отличный! протянулъ онъ… Надо признаться, что всю эту комедію разыграли мы превосходно. — Странно! прошепталъ только Дмитрій Ивановичъ, обводя насъ недоумѣвающимъ взглядомъ.
"Страннѣе еще, пожалуй, то, что всѣ мы знали, что играемъ комедію, что часы поставлены нами впередъ, а между тѣмъ всѣ какъ будто забыли въ ту минуту объ этомъ, у всѣхъ у насъ отлегло отъ сердца, будто все миновало съ этой минуты. Какая-то ребяческая радость вдругъ охватила насъ. Александръ Евграфовичъ присталъ къ доктору, сталъ придираться къ каждому его слову, дразнить хохлацкими его вареныками да пампушками. Тотъ было даже не на шутку разгнѣвался, хотѣлъ возразить, заикнулся и неожиданно расхохотался. Расхохотались и всѣ ему вслѣдъ… Искренность нашей веселости должна была окончательно разувѣрить, кажется, Дмитрія Ивановича, если онъ и имѣлъ какое-нибудь подозрѣніе. Но лицо его среди общаго веселья сохраняло то же выраженіе тайнаго и печальнаго недоумѣнія, будто жаль ему было разстаться съ мыслью о близкой смерти…
"Между тѣмъ время летѣло. За всякими забавными разсказами, которыми угощалъ насъ повеселѣвшій опять докторъ, мы какъ бы забыли Дмитрія Ивановича. Я подошелъ къ нему: «Не утомляемъ-ли мы васъ?» Онъ отрицательно покачалъ головою, поднялъ глаза и повелъ ихъ кругомъ себя какимъ-то будто жаднымъ и прощальнымъ взоромъ: «Какая тишь, сказалъ онъ мнѣ, — не шелохнется…» и затѣмъ: «Помните это», спросилъ онъ:
И пусть у гробоваго входа
Младая будетъ жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вѣчною сіять.
" — Къ чему же, говорю я ему на это, о гробѣ думать? Вотъ она, природа, объ этомъ не думаетъ! Жить, говорю, надо, Дмитрій Ивановичъ, жить да поживать!
"Онъ вдругъ обернулся на меня… Никогда не забуду его лица въ эту послѣднюю минуту! Оно все точно просіяло, точно какіе-то лучи исходили изъ него…-- Жизни нѣтъ конца! улыбнулся онъ невыразимою улыбкой; — умирающій человѣкъ, сказалъ Гете, заходящее свѣтило, заря котораго уже блещетъ надъ другимъ мі…
"Онъ не кончилъ, схватился за грудь, судорожно дернулъ ногою и покатился назадъ… Я только вскрикнуть успѣлъ… Докторъ кинулся въ нему. Кровавая пѣна показалась на его губахъ, глаза были открыты, но уже недвижимы… «Разрывъ сосудовъ, кончено!» могъ только проговорить Лѣсовскій…
"До сихъ поръ не могу безъ содроганья вспомнить эту минуту! Мы всѣ приросли къ своимъ мѣстамъ, какъ окаменѣлые. Среди общаго мертваго молчанія звучно раздался въ это время изъ залы бой большихъ стѣнныхъ часовъ… «Восемь, какъ сказалъ», дрожащимъ голосомъ пролепеталъ Александръ Евграфовичъ: — «стрѣлки-то я передвинулъ, а бой не успѣлъ перевести»…
Лѣсовскій говоритъ теперь, что у покойнаго былъ аневризмъ сердца и что онъ это зналъ съ перваго разу, какъ слушалъ его, но не говорилъ — «будто чтобъ не испугать больнаго». Да намъ-то что же мѣшало ему сказать?
"Что онъ видѣлъ? Кто повѣдалъ ему тайну его смерти? Тотъ же Лѣсовскій увѣряетъ, что помѣтка на томѣ Лермонтова, — который онъ, вѣроятно, сжегъ, потому что мы тщетно искали его повсюду, — могла быть сдѣлана имъ же самимъ подъ вліяніемъ бывшей съ нимъ галлюцинаціи, о чемъ онъ тутъ же забылъ, и при его «спиритскихъ бредняхъ» объяснена имъ манифестаціей какого-то духа… Все это можетъ быть, только какъ же выходитъ, что какъ тамъ было помѣчено, такъ и случилось?
"Нѣтъ, уважаемый Флегонтъ Ивановичъ, какъ ни вертите, а
Есть много на землѣ и въ небѣ, другъ Гораціо, и пр.
«Помните, какъ вы сердились на покойнаго за это, говорили вы, избитое, переизбитое изреченіе и утверждали, что оно столько же доказываетъ въ пользу его фантастическихъ убѣжденій, сколько то, что ѣдетъ чижикъ въ лодочкѣ въ генеральскомъ чинѣ доказываетъ необходимость выпить водочки по этой причинѣ. Что-то вы теперь скажете?»
— А скажу я, началъ было мой спутникъ, складывая свои листики, — а скажу я то, что положительная наука нашего времени…
— И ничего болѣе въ письмѣ нѣтъ? поспѣшилъ я прервать его.
— Нѣтъ, ничего…