Сологуб Ф. Творимая легенда. Кн. 2.
М., «Художественная литература», 1991. — (Забытая книга).
— Я считаю, что у нас было только три последовательных декадента… — сказал как-то Сологуб в разговоре на литературные темы. — Гиппиус, я и — он назвал еще одно имя, не сохранившееся теперь
в моей памяти.
В одну из последующих встреч, кажется у меня, когда Федор Кузьмич говорил, приблизительно, на такую же тему, я не удержался и дал в точный тон его словам реплику в том смысле, что он является последовательным декадентом.
Рука Сологуба, медленно поднимавшаяся с папиросой ко рту, — дрогнув, остановилась на полпути, а выражение лица его, за секунду перед тем иронически-добродушное, стало вдруг холодно-надменным.
— Из чего же вы это заключаете? — протяжно произнес он, кольнув меня из-за очков быстрым взглядом своих острых, слегка прищуренных глаз.
(Кому из знавших покойного поэта не был знаком этот короткий и острый — почти ощущаемый физически — боковой взгляд!)
Покалываемый время от времени такими взглядами, я повторил в общих чертах то, что слышал от него по этому поводу несколько дней тому назад.
— Ну, так что же все-таки из этого следует? — экзаменаторски-холодным тоном спросил Сологуб.
— Да ведь вы и сами, Ф. К., говоря недавно с нами об этом, охарактеризовали себя именно так… Вы помните?
— Сущность декадентства заключается в том…-- медленно начал Сологуб, и затем, — запрокинув голову и вглядываясь расширенными глазами куда-то вверх, перед собой, — (жест, связанный обыкновенно с длительностью речи, а иногда обозначавший и недовольство собеседником), — он, бесстрастно и размеренно, изложил структуру этого литературного направления, — но уже без всякого на этот раз приложения ее к себе.
За долгое время моего знакомства с Сологубом мне не раз приходилось быть свидетелем (а иногда и участником) случаев, подобных описанному выше. Поэт, — как мне по крайней мере казалось, — почти не допускал, чтобы в его присутствии кто-нибудь мог определительно высказываться о его творческом лике. Слова эти могли быть самыми хвалебными, могли быть цитатой из печатного о нем отзыва, могли быть — наконец — даже повторением его собственных слов… Безразлично: они все равно были бы оспорены, или облиты высокомерным холодом. Знать Сологуба, а также судить и высказываться о нем — мог только сам Сологуб!
Впрочем, он и не скрывал того, что знал себе цену и что цену эту он считал — по заслугам — высокой.
— А когда я захочу прочесть хорошие стихи, — сказал он однажды в Детском Селе с эстрады, открывая вступительным словом вечер писателей, в котором и сам — в качестве автора — участвовал, — я обыкновенно беру с полки одну из своих книг… так как я знаю, что встречу там именно хорошие стихи.
И сказано было это самым обыкновенным «сологубовским» тоном: спокойно и слегка высокомерно. Он ничего не утверждал, не бросал никакого вызова, он просто доводил об этом до сведения аудитории…
Между прочим: кому другому удалось бы произнести такую фразу «безнаказанно»? В самом благополучном случае она вызвала бы смех. Но в устах Сологуба подобное заявление казалось совершенно естественным: высказывание такого рода правды находилось в гармоническом и полном соответствии со всем обликом писателя.
Что касается разговоров о методах и процессах своего творчества, то здесь, как известно, Сологуб был почти совсем замкнут. Приоткрывался он в этом отношении исключительно редко и в высшей степени сдержанно. В большинстве случаев — короткий и уклончивый ответ на вопрос, высокомерно выдержанная пауза и — отвод беседы в другое русло…
И тем удивительнее и ценнее было услышать от него то, что я услышал 29 июня 1925 г.
За отсутствием оснований для каких-либо гордых провидений, а вместе с этим и не обладая требующейся выдержкой характера, — я не принадлежу к числу тех счастливцев, которые ведут так наз<ываемые> «дневники»… Но в этом случае я почел себя обязанным записать свою с ним беседу.
Вот моя запись, сделанная через несколько минут после того, как мы расстались, т. е. тогда, когда в памяти были еще ярки не только точное содержание слов Сологуба, но даже самые обороты и интонации его фраз.
«29/VI. 25. Предвечерье. Детское Село.
Сейчас вернулся от Сологуба и весь нахожусь под впечатлением услышанного от него.
Началось довольно обычно: со стихов. Он зачитал мне все целиком превосходные свои „Басни“, затем я прочел своего „Домового“. Это полу шуточное стихотворение собственно и послужило толчком.
Сказав несколько чрезвычайно лестных для меня слов, Сологуб вдруг весело и лукаво блеснул в мою сторону глазами.
— А вы не знаете, как я однажды „этим“ напутал В<ячеслава> И<ванова>? — (он назвал одного из крупнейших поэтов-символистов).
Я знал в общих чертах случай, который имел в виду Сологуб, но слышал об этом не от него, а потому и ответил отрицательно.
— Это было в 1906 г. Я жил тогда на Васильевском острове, в Андреевском училище. Зашел ко мне раз В. И. перед тем, как отправиться куда-то в гости. Ну, вот поговорили мы с ним на такие темы, и ушел он от меня совсем расстроенным. Вдруг поздно вечером приходят ко мне: „Где В. И.? Куда вы его девали?“ — „Не знаю. Был и ушел“.- „Да ведь он к нам не приходил!“ — Пожимаю плечами. „Посмотрите — говорю — дома“…Что же оказалось? Вернулся В. И. от меня прямо домой, лег, зарылся с головой в одеяло — и никого не хотел видеть!
Сологуб залился довольным смехом. „Залился“, конечно, „по-сологубовски“, т. е. — сощурив в щелочки глаза, полуоткрыв рот и приподняв плечи — стал медленно и беззвучно сотрясаться корпусом.
От шуток разговор незаметно сдвинулся в плоскость серьезного.
— Для меня лично бывает часто достаточно, чтобы температура крови повысилась на 2—3 градуса…-- медленно, словно вспоминая, говорил Сологуб, постукивая гонкими, нервными пальцами по желтой коробке своей неизменной „Невы“.
— Вот, например, недавно… я чувствовал себя нездоровым. Температуры не мерял, но знал, что она высока. И вот мною в течение 36-ти часов владел какой-то епископ… Он был из светских, был широко образован… знал что и как говорят и в салонах, и в монастырях… он знал и новые языки, и древние… даже древнееврейский. Он являлся в частные дома и там завладевал всеобщим вниманием… Он говорил проповеди после церковных служб, — всегда приспособляясь к составу слушателей… Он читал и говорил какие-то длинные молитвы на древнееврейском языке… Это было трудно…
— Почему же — епископ, и вдруг на древнееврейском? — спросил я.
— Не знаю. Да… это было трудно. Около него находился служка…
Хотя в эти дни Сологуб и чувствовал себя относительно здоровым, но дыхание его все же было коротким и, в связи с этим, он говорил несколько конспективными, отрывочными фразами.
— Для многого — надо просто сильно сосредоточиться…-- продолжал Федор Кузьмич после довольно продолжительной паузы. — Уйти из времени…
Снова продолжительная пауза и тихое постукивание по папиросной коробке.
— Такой уход из времени у меня бывает часто. Первый раз я ощутил его, будучи 8-милетним мальчиком… Я бежал куда-то через Николаевский мост… и вдруг почувствовал, что мысли у меня как-то слишком быстро несутся вперед… мысли и образы… один за другим… Меня это удивило и раздражило. Я стал стараться задерживать их и осознавать… Делать так, чтобы каждая такая мысль дала мне возможность в нее всмотреться. И вот тут впервые я как бы вышел из времени…
Я. — А связывались ли такие ощущения с процессом творчества?
Сол. — Здесь тоже… Вы чувствуете иногда, что вот, вдруг — в голове словно бы звякнул какой-то звоночек… И вот — вы отделились от настоящего. от времени… Вот тут — (он провел ребром руки поперек стола) — действительность, а тут — уже другое: то, что внутри вас… И вы рассказываете именно то, что внутри вас… и поэтому часто не можете сказать иначе, как говорите. Ведь это же только и именно то, что было… Что же тут можно сделать? В одном из моих рассказов говорится о том, как Христос превращал воду в вино… И я пишу, что две женщины смотрели на это, как курсистки на научный эксперимент… За это сравнение я принял много порицаний, даже брани… Но — ведь иначе сказать я не мог.
Я. — Вы никогда не записывали чего-ниб<удь> подобного тому, что сейчас мне рассказываете? Ведь это же имеет громадное значение для работы над вопросами вашего творчества!
Сол. — Кое-что близкое к этой теме я высказывал, когда писал о „мечтах и действительности“.
Я. — Я имею в виду именно внутреннюю сторону творчества…
Сол. — Нет. Я вообще боюсь углубляться в самоанализ. Этого не надо… Все равно, как я не люблю пристально всматриваться в людей, и никогда, или — точнее — почти никогда не выводил в моих вещах живых, существующих людей… Эти люди тоже там, внутри меня. А потом, вообще… первое впечатление, первый взгляд — вот человек! А дальше — нет!.. Это глупости, что с человеком надо пуд соли съесть, чтоб его узнать! Вот тут-то именно он тебя и обманет…
Профиль Сологуба опять собрался в „гримасу веселого смеха“ и беззвучно закачался на сине-зеленом фоне окна.
— Тут-то он тебя и обманет! — повторил Сологуб, поворачивая ко мне лицо, на котором была теперь маска обыкновенного старческого добродушия с веселой хитрецой.
— Да ведь это кому как дано — видеть и определять людей!
Сологуб снова стал серьезен.
— Это тоже началось у меня с детства. Было мне тогда лет 9. Мы с маленькой сестрой шли за какими-то покупками. И вот, на углу Садовой и Апраксина двора сидел старый еврей-торговец… Он предлагал нам свой товар, и сестре очень хотелось именно у него истратить наши гроши… Но я взглянул — и вдруг с несомненностью почувствовал, что — не надо… что он — обманщик!
Постепенно разговор перешел к самому процессу творчества Сологуба.
Сол. — Здесь сначала — как зерно… Вот из зерна вышла береза, цветок и т. п., но вначале именно было зерно, и из него, из зерна, выросло… Не взята глыба, из которой, отбивая куски, вытачивают вещь, а выращивается зерно…
— А как же, Ф.К., в „Творимой легенде“…-- не удержался я, намереваясь сказать известные строки о том, как поэт берет кусок жизни, и творит из нее легенду.
Сологуб сразу насторожился и, повернувшись, кольнул меня глазами.
Я поспешил погаснуть, пробормотав — „впрочем, конечно, это другое дело“… или что-то в этом роде: стало страшно, что неосторожный вопрос спугнет исключительное настроение поэта…
Но, к счастью, Сологуб уже „разговорился“ и моя „смелость“ не имела последствий.
— Да… И часто, — продолжал он опять спокойно, укладывая руки параллельно на ручки кресла и устремляя взгляд на карниз стены перед собой, — и часто самые, казалось бы, неподходящие вещи дают этому зерну нужные соки… Часто во время работы я читаю самые случайные книги… и вдруг — там, в какой-ниб<удь> астрономии, в чужом рассказе, в газетной статье — какая-то капля сока для моего зерна…
Я. — Таким образом — вы должны мало вычеркивать?
Сол. — Почти ничего. Больше прибавляю. Откуда же взяться тому, что можно сократить? Набросан скелет, — все на одной странице… И вот — слово разрастается в строку, строка — в страницу… Кости обрастают мускулами, кожей… вот, даже — волоски на коже… Разумеется, выбираешь, что писать, ведь всего не напишешь! Ну, — при этих условиях что же можно вычеркнуть? Отрезать кусок кожи? мяса? Прибавить — да: это иное дело… это бывает надо то в одном месте, то в другом…
Он замолчал, словно бы не окончив фразы, причем по интонации его последних слов и по некоторым движениям мне стало ясно, что говорить больше на эти темы он не будет.
— Скажите, Ф. К., — рискнул я. все-таки предложить заключительный вопрос: — вот такого рода „уход из времени“ бывает у вас только при работе над прозаическими вещами, или и при стихотворчестве тоже?
— Нет, отчего же только при прозе?.. — проговорил Сологуб уже как бы с оттенком недовольства в голосе. — И в стихах… Только тут, разумеется, выбор труднее и техника труднее, — потому что больше законов ремесла…»
…а через несколько дней я снова записывал о встрече и беседе с Сологубом.
Bor текст этой второй записи:
«Ночь с 4—5 июля 1925 г. Детское Село.
Когда я уходил последний раз от Сологуба, он взял с меня обещание читать на ближайшем открытом собрании Детской Секции Союза[1].
Сегодня я читал. Сологуб, который на собрании председательствовал, был как-то очень в духе — (если вообще данный обычный термин приложим к настроениям этого особенного человека) — и даже, т<ак> с<казать>, „публично“ шутил. Так, напр<имер>, когда я произнес в заглавии одной своей вещи имя Лала, он взял меня за руку и громко спросил: „А почему же вы не поясните слушателям — кто такая Лала?“ — „Мне кажется, это не имеет значения…“ — возразил я. — „Нет следует…“ — настойчиво проговорил Сологуб, не отпуская моей руки. — „Лала, — обратился он к публике, — это очень маленькая девочка, дочь автора… Очень маленькая. Но не смотря на свой возраст она — уже… внучка Иннокентия Анненского!..“ — и, сейчас же запрокинув голову и приподняв плечи, он беззвучно заколебался в своем „сологубовском“ веселом смехе.
Обратно возвращались вместе — встретились на вокзале. Сологуб был, по-прежнему, „в духе“, — хотя теперь уже несколько по-иному: он был важен и благосклонен. В полутемном вагоне последнего поезда почти никого не было, и казалось, что та последняя беседа о его творчестве еще не закончена…
После короткого обмена впечатлениями о сегодняшнем собрании, разговор перешел к вопросам построения прозаических вещей.
— Когда пишешь сложную вещь, — говорил Сологуб, — необходимо совершенно ясно видеть план… местности, дома, — всего! Вот, напр<имер>, когда я писал „Заклинательницу змей“… Там в разное время в дом светит луна… значит, надо точно определить, каков может быть свет луны в данные дни и часы именно в этих комнатах… т. е. — вот сегодня в таком-то часу луна освещает такую-то стену, а другая — в тени, ну, и т. дал. А при большом романе нужен еще и свой календарь. Разумеется, в романе может и не быть указано, что это произошло 17-го мая, — но вы-то, когда пишете, имеете в виду, что данное событие случилось именно в этот день. А в зависимости от этого определяются и последующие события…
В дальнейшем, говоря о „Мелком бесе“, Сологуб вновь указал, что ему было необходимо руководствоваться точным планом.
— Да и вообще это нужно — чертить план. Необходимо уже для того, чтобы не ошибиться…
— А то вдруг…-- заколебался он корпусом, — нанимает кто-ниб<удь> извозчика… а потом окажется, что это всего-то за два дома… а он еще платит полтинник!
— Вот так и в „Мелком бесе“…-- продолжал Сологуб „отколебавшись“. — Надо точно знать по какому-ниб<удь> источнику: какие цветы когда цветут, что может здесь расти под забором, что в клумбах… когда именно и что цветет на огороде…
Я. — Не секрет — какой именно город вы имели в виду в „Мелком бесе“?
Сол. — Так, средний маленький городишка северной России…
Я. — А фамилии ваших действующих лиц вы сами выдумываете?
Сол. — Да. П_е_р_е_д_о_н_о_в — конечно — переделанное С_п_и_р_и_д_о_н_о_в. Хотя модель носила другую фамилию…
Я. — Если можно, Ф. К.. — какую?
Сол. — (после некоторой паузы и отвернувшись к окну) Страхов.
Я. — А что модель — могла прочесть ваш роман?
Сол. — Он сумасшедший…
Я. — Т. е. больше чем Передонов?
Сол. — Да.
За окном мелькнула первая станционная постройка. Сологуб сейчас же поднялся.
— Ну, мы, кажется, приехали… Фраза прозвучала коротко и высокомерно. Он прекращал беседу, он и то сказал слишком много!..»
VII. 1928
Детское Село.
Анненский-Кривич Валерий Иннокентьевич (1880—1936) — поэт, сын Иннокентия Анненского, автор воспоминаний об отце, о Вс. Иванове и др.
Две записи. — Текст — ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 37. лл. 23—33 (автограф). Публикуется впервые.
Стр. 250. «Басни» — неопубликованный цикл сатирических стихотворений Сологуба 20-х гг. — ИРЛИ, ф. 289, оп. 1, ед. хр. 35. …прочел своего «Долгового». — Стихотворение Анненского-Кривича. Место публикации неизвестно. Включено в раздел «Куртина» рукописной книги Анненского-Кривича «Старые стены», где датировано «ночь с 15—16 февр. 1924 г. Царское Село». — ЦГАЛИ, ф. 5, оп. 1, ед. хр. 33, лл. 51 об. — 53. …В<ячеслава> И<ванова>?-- В подготовительных материалах к публикуемому тексту имя Иванова было названо полностью.
Стр. 251. …вдруг почувствовал, что мысли у мстя как-то слишком быстро несутся вперед…-- Ср. в подготовительных материалах к «Творимой легенде»: "Триродову кажется, что все свершается страшно медленно (а он быстро т<ак> ч<то> исчезает) — -- или страшно быстро (а он медленно т<ак> ч<то> обморок). — ИРЛИ, ф. 289, оп. 1, ед. хр. 532, конв. 1.
Стр. 252. В одном из моих рассказов говорится о том, как Христос превращал воду в вино…-- Имеется в виду рассказ «Претворившая воду в вино» (1908).
Стр. 255. Страхов Иван Иванович (1853—1898) — преподаватель русского языка в великолукском городском училище, где Сологуб работал с 1885 по 1889 г. Подробнее о прототипах «Мелкого беса» см.: Улановская Б. Ю. О прототипах романа Ф. Сологуба «Мелкий бес». — Русская литература, 1969, № 3.
- ↑ Лен<инградское> Отд<еление> Всер<оссийского> Союза Писателей. (Примеч. В. И. Аненеского-Кривича.)