ДАЛЬНИЙ
правитьДВЕ ДОРОГИ
правитьТемное
Похмелье
Молодежь за работой
Звериная жестокость
Вот где радость
Торгуем по-новому
Старое крепко держится
Не сдадимся
Первая победа
Поджог
Тень трактора
Что задумал Пузырев
Отец и сын
Жадность не впрок
Малафей пожинает
Сказки превращаются в жизнь
ТЕМНОЕ.
правитьСекретарь Комсомола вошел в сени, увидел рассыпанную муку, удивленно остановился, потом сунулся к закрому — в нем пусто.
— Что за чорт!
Отворил избяную дверь. На кровати стонет мать; голова ее в тряпичных бинтах, под глазами синяки; возле — корыто с окровавленной водой; дочь соседа-кулака с засученными рукавами.
Бросился к кровати.
— Мама!
Протянула ему заскорузлую руку.
Катерина вынесла корыто, вернулась, поправила ветошное одеяло.
Тут он узнал, что приходил пьяный отец, избил мать, высыпал из закрома муку и скрылся.
Митрия захватила обида, он выскочил на улицу.
Ночь сырая, небо в тучах. Избенки запали за ветлы, светили в улицу коптилками.
Пьяные мотались в темноте, падали, бороздя мокрый снег носами, крыли собачий лай матом.
Митрий бросился в ночную темень. Вошел в избу Килаиа, увидел табачный смрад, тусклый свет висячей лампы, у стола — пьяных бородачей, на столе — самогон, куски хлеба, огурцы.
Из-за перегородки вышел с шишковатым лицом мужик. Митрий — к нему.
— Где отец? Килан покосился.
— Чего?
Митрий сдвинул темные брови.
— Кирюхин тут?
— Савелий, что ли?
— Ну, да!
— Нет его.
Митрий не поверил, глянул по сторонам. Под столом кто-то завозился, хрипло запел:
«Пей, тоска пройдет!..»
Митрий признал голос отца, заглянул под стол. Отец поднял всклокоченную голову, глянул на сына мутью глаз, пастью хрипящего рта.
Митрия затрясло, хотелось ударить отца сапогом, опрокинуть стол, вышвырнуть пьяных, избить самогонщика, но сдержался, выпрямился, шагнул к Килану.
— По какому праву спаиваешь людей?
Килан испуганно заговорил.
— Ты что, али белены объелся?
Сизоносый мужик поднял голову от стола.
— Сами пьем.
Другой прохрипел:
— А ты что — указ?
Килан вскидывал руки, бегал воровато глазами.
— Что ж я — али нехрещеный? Пришел бы и ты со своей бутылкой, и тебе не отказал бы распить, не жалко избы-то. А ты — спаиваешь! Нет, паря, негоже обижать зря-то.
Митрий взмахнул рукой.
— Ты не заливай, знаю я!
— Знать-то нечего.
Митрий тронулся к выходу.
— Ладно, придет и до тебя черед.
ПОХМЕЛЬЕ.
правитьСавелий видит себя почетным гостем, в переднем углу. Он будто женит своего Митрия на дочери соседа-кулака Катерине Пузыревой.
Севастьян Пузырев стоит перед ним, держит в руке глиняный кувшин, угощает Савелия.
«Пей, сват, для тебя только, не вино, а мед!»
Вино льется из кувшина, Савелий раскрывает рот, глотает, но не успевает, вино не льется, а валится кусками, залепляет ему рот, глаза. Савелий захлебывается, кашляет.
Перед ним — избач Железнов. Он отталкивает Пузырева, отговаривает Савелия:
«Не пей, товарищ, это отрава!»
Севастьян Пузырев не отстает, нагибает кувшин. Савелий давится, ему душно. Проснулся, открыл глаза.
Он под столом, лицом кверху, а над ним, свесившись со стола, дергается голова бородача, изрыгая на Савелия блевотину.
Савелий вскочил, стукнулся затылком о столовый брусок, поморщился от боли, вылез, почесал затылок, оглядел себя: пиджак в муке, в блевотине.
Голова с похмелья болит, в теле дрожь. Присел на лавку, дотянулся до ведра, отпил теплой воды и вспомнил вчерашнее.
Был сход, наняли пастуха, пили с ним могарыч. Савелий охмелел, потянуло еще пить, но не было денег. Бросился домой, к закрому, стал выгребать муку в обмен на самогон, но Марья противилась. Озверел, бил жену чем попало. Прибежала Катерина, заступилась за жену.
Припомнил сон, вздохнул.
— Э-эх, если бы отдал за Митрия! Хорошая девка!
Ныло сердце после пьянства, стыдно становилось за свои пьяные дела, так стыдно, что не мила и жизнь.
Скрипнул зубами, схватился за больную голову, огляделся по сторонам и толкнулся за перегородку.
— Нефед! А, Нефед!
Килан поднялся, глянул заспанным лицом.
— Что тебе?
— Мешок-то где? Завалился обратно.
— На что тебе? После придешь.
Вернулся к ведру, вынес его в сени, намочил голову, смыл блевотину с полушубка и двинулся ко двору.
Небо в темных лохмотьях, подувал южный ветер, в воздухе сыро, пахло весной. В ветлах роились грачи.
Завернул к своей покривившейся избенке, вошел в сени, покосился на закром, вспомнил свое вчерашнее озорство, втянул голову в плечи, обругал себя матом.
Услышал долбежный стук на дворе, заглянул в оконце. Митрий ладит новую борону и старательно долбит гнезда для поперечных брусков. Его озабоченное лицо, сутулость коренастого тела напомнили Марью.
«Весь в мать».
Потоптался в сенях, услышал хлопотливые шорохи в избе и застыдился. Воровато вышел.
Защемила безысходная тоска, потянуло забыться. Толкнулся во двор соседа.
Пузырев гнусаво кричал на работника:
— Нечисто обдергаешь! Ишь, насорил корма-то!
— Ветер, Севастьян Потапыч, рвет из рук.
Хозяин ядовито возразил:
— Ишь ты, ветер! А ложку, чай, не вырвет, когда жрешь-то.
Увидел Савелия, улыбнулся насмешливо.
— Сосед, мое почтение!
Вынул табакерку, понюхал и предложил Савелию.
Савелий посмелел, нюхнул, зачихал. Пузырев пригладил седой клин бороды, обратился с вопросом.
— Что ходишь, аль сын прогнал?
Савелий заглянул в его свиные глазки.
— С похмелья я.
Севастьян продолжал:
— От Митрия можно ожидать. Он у тебя заблудший. Поддался Железнову, а тот мастер дурачить. Да теперь таким ход, кто не работает, а болтает. Вот и затевают… Да ты сам из верченых, тебе и говорить нечего. Знаешь, как они дурачат людей.
Савелий поддакнул.
— Правильно, Севастьян Потапыч. Лицемерие одно.
Пузырев хлопнул его по плечу.
— Вот-вот! Молодец ты, Савелий! За это я тебя люблю.
Савелий вздохнул.
— Голова болит, Севастьян Потапыч… Стакашек бы теперь…
Пузырев нахмурился, Савелий добавил:
— Так болит голова.
— Есть, кажись, да только пить-то будешь ли? В посудину из-под керосина налил по ошибке.
Кирюхин обрадовался.
— Что вы, Севастьян Потапыч, да я и керосину рад.
Пузырев тронулся к двери.
— Ну, идем!.. Да только вот что, Савелий, ты вразумляй сына — вызволи его от стервецов.
МОЛОДЕЖЬ ЗА РАБОТОЙ.
правитьВода вошла в берега, прояснела. Солнце грело весенним теплом, выпаривало из земли грязь. Но лягушиное болото не хотело поддаться солнцу, окутывалось тростниками, таилось за кочки.
Лягушки высовывались из ржавой воды, глушили воздух кваканьем и будто насмехались:
— Ишь какие! Ишь какие!
Поднялись и чибисы, запестрели в воздухе, заплескали куцыми крыльями, закружили над людьми, вооруженными железными лопатами, голосили пискливо:
— Чи-вы! Чи-вы!..
Трудовой отряд стоял на перешейке, отделяющем болото от реки. В нем до двадцати парней, десяток девушек и десяток крестьян средних лет; среди девушек Дарья, бывшая батрачка Пузырева.
Дело задумали нелегкое: прорыть канавой перешеек, спустить ржавые воды в реку, осушить болотную землю, взрыхлить, засадить овощами, положить начало коллективному огороду, взять с него средства на покупку трактора, втянуть бедноту в коллективную жизнь.
Трудность дела не пугала, да и во главе стоял старый партиец, избач Железнов, организатор комсомольской ячейки, любимец молодежи.
Но были и горячие головы, особенно Семенов. Высокий, прямой, низколобый, он бунтовал и раньше, не сдержался и сейчас. Возмущенно рубнул по воздуху кулаком, прорвался басом.
— Зачем нам медлить, враз трактор надо! Разве нам не дадут кредит? А то болото, одна канитель, жди там… Не согласен я. Враз трактор, это дело, а то — болото…
Голоса:
— Заткнись!
— Пусть бузит.
Заговорил и Махров, из беспартийных передовиков. Он вскинул рыжую бороденку, глянул на Железнова.
— Оно, конечно, враз бы лучше, но кто его знает, дадут ли кредит. Вот беда-то, кажись, туго с ним.
Семенов нетерпеливо:
— Дадут, дадут.
Железнов — невысокий, сутулый, бородатый, но подвижной, с пытливым взором. Он отбегал в сторону, ощупывал глазами перешеек — как сподручней начать работу. Но, заслышав бас Семенова, зная его горячность, вернулся, выслушал и, глянув из-под седых бровей, заговорил.
— Прав товарищ Махров, враз бы лучше, чем тянуть канитель. Но не забудьте, ребята, не так уж легко получить кредит, не так уж богато наше государство. Да какая нам была бы цена, если бы мы пришли к крестьянству с кредитными деньгами!
Глаза людей устремились к нему, встретились с его взглядом, уловили в нем суровость и притихли, ловили его слова.
— Нет, ребята, надо нам не на готовое надеяться, а как следует поработать и притти к обществу с налаженным коллективным делом, — вскинул руку в сторону болота. — Если мы лягушек выгоним оттуда, разделаем болото под огород, взрастим на нем овощи, а потом запыхтим в поле трактором, то не хозяйничать над селом Пузыреву, крестьянство пойдет с нами.
Откликнулись:
— Верно!
— Даешь болото!
Настя — высокая, смуглая, с пылающими глазами — рванулась нетерпеливо, вонзила лопату в луговину и вскрикнула:
— За работу!
Трудовой отряд вытянулся длинной цепью, захватил перешеек. Работа закипела, но не сразу гладко. Семенов был у самого болота, где канава требовалась неглубокая, но нужно было смекнуть, откуда надо начинать; он же, не сообразив в чем дело, сбросил сапоги, засучил штаны выше колен, влез в тину и давай ее взметывать без разгибу. Тинистая жижа обратно ползла в ямину, лилась, и ржавого цвета вода разжижала черноземную тину. Семенов захватывал лопаты полные, но жижа сливалась, и он отбрасывал жалкие плевки. Увидел Железнов, усмехнулся.
— Вот чудак! Ну, что ты месишь, ведь это не тесто. Меси не меси, а хлеба не получишь. Иди сюда.
Поставил его саженях в пятнадцати от болота, ударил в луговину острием лопаты.
— Отсюда рой. Не от болота беги, а на него наступай. Да в сапогах, крепче нажимай ногой.
Обидно Семенову на свой промах, завидно на Дарью. Она по соседству с ним, и он видит — Дарья глубоко врылась в потную землю; длинный бугор набросала. А он проваландался на болоте.
Расстегнул рубаху, засучил рукава и вновь торопливо заработал. Едкий пот заливал глаза, взмокла и вся рубаха, на ладонях рук поднялись красные мозоли, запестрели болезненные ссадины. Соседку он догнал, но обессилел.
За Дарьей работал бывший сапер. Он увидел взмокшего товарища.
— Семенов, ну что ты рвешься?
Пошли к ведру с водой, напились. Сапер продолжал:
— Погляди вон на Дарью. Она не меньше тебя сделала, а рубаха на ней не мокрая.
Дарья открыла белые зубы, длинное лицо зарябилось улыбкой.
— Я и то гляжу, что рвется парень. Митрий работал у реки. Он неторопливо, но в
самый раз ставил лопату и ударял в ее боковину ногой, наседая всем телом. Лопата врезалась в землю острым ножом. Он перехватывал правой рукой под низ черенка и вскидывал плотный ломоть земли.
Работа спорилась, он все глубже врывался в землю, все выше поднимался черный бугор на зелени луга.
Митрий не устал, в глазах — упорство, в мускулах — упругость, и руки не пестрели кровавыми ссадинами.
Не то получилось с Настей, хотя она девка твердая, не хуже мужика работала в страду, взметывая тяжелые снопы на высокие клади. Но в земляном деле она новичок, а одним задором не возьмешь. Хотя скоро заметил Митрий, показал ей толком, но она уже надорвалась и до самого завтрака не могла войти в лад.
Железнов взглянул на солнце, да и по работе видно — немало он перекидал земли. Перевел взгляд на всю людскую цепь; в ней — разнобой, как после изнурительного перехода в частях войск.
— Ребята, довольно вам. Одним приступом не возьмешь. Давайте позавтракаем.
Привалились на зеленую возвышенность, объединили кто что имел.
Ели так же основательно, как и работали. А когда наелись, то полегли на молодую траву.
Весенняя теплынь, чернота насыпей на перешейке, общее дело — будоражили радостью отдыхающих.
ЗВЕРИНАЯ ЖЕСТОКОСТЬ.
правитьЕхал Пузырев из финотдела, привалился в угол тарантаса, поглаживал бороду, набивал табаком нос.
Дорога наклонилась к реке. Пузырев соскочил с тарантаса, схватил гнедого под уздцы, свел наискось с горы. Потом выглядел нетопкое место, разнуздал лошадь и забрался в тарантас.
Гнедой вошел в воду, напился, фыркнул и перешел на другой берег.
Пузырев огляделся, вспомнил весенний разлив, мучения крестьян в этом месте да как он сам чуть не утонул позапрошлой весной. Покосился на разрушенный мост, проворчал:
— Налог только драть!
Тут же изменился в лице, зарябился хитрой улыбкой.
«Подрядиться на постройку моста, взять из общества приговор на льготный лес, можно навозить и на мельницу».
Слез с тарантаса, взнуздал Гнедого, пошел в круч, но вспотел, влез в тарантас.
«А правда, что я по базарам-то немолодой уж! Нуждается народ в мельнице, много выгод будет. Опять же за сыном Малафеем легче приглядеть, ежели не пойдет до базарам».
Выехал на гору. Наметились зеленые ветлы, соломенные крыши изб, а в стороне, совсем близко, запестрели красные повязки комсомолок, загорелые спины комсомольцев, открылся и весь коллективный огород.
Перекосило злобой Пузырева.
— Ишь, стервецы!
Но вспомнил о будущей мельнице, о разливе пруда и просиял радостью.
— Подождите вот, заквакаете у меня лягушками!
Прискакал во двор, хотел распорядиться об еде да и стаканчик пропустить, но вышла Катерина, сообщила ему, что не вернулся с базара Малафей.
Пузырев взметнулся.
— Неужто?
Сдавило сердце недобрым предчувствием, забыл про еду, про стаканчик, поскакал в базарное село.
Солнце увеличилось в объеме, покраснело, погрузилось в тучи.
Пузырев подгонял лошадь; она запенилась, раздувала устало ноздри.
Навстречу — мужик. Снял картуз, крикнул вслед Севастьяну:
— Сына, что ли, ищешь?
Пузырев дернулся к задку, остановил лошадь, вскрикнул хрипло:
— Аль видел? Мужик осклабил зубы.
— Да как же, одурел совсем парень. Деньги швырял по улице.
Пузырев взревел:
— Врешь?!
— Ей-богу! В чайной он!
Глаза Севастьяиа налились кровью, сердце заклокотало злобой. Он двинулся к передку, стиснул кнутовище, стегнул лошадь.
— Деньги швырять!..
Малафей без пиджака, в расстегнутой рубахе, с вывернутыми карманами брюк, тыкался носом в досчатый стол, бормотал.
— Пей-ейте, не жалко, хватит у Пузырева… Севастьян влетел в чайную, прыгнул тигром к Малафею, огрел его по спине кнутом, рявкнул:
— Деньги швырять?..
Малафей подскочил на стуле, сорвался на пол. Севастьян взмахнул кнутом, но за руку схватил сосед по столу.
— Нельзя бить!
Севастьян оскалил гнилые зубы.
— Я — отец!
Сосед гыкнул, глянул на него насмешливо.
— Велика шишка!
Севастьян взбеленился, дернул руку, но ощутил боль. Оглядел соседа, увидел медвежью грузность и пустился на хитрость, сказал шутливо:
— Пусти, сатана!
— Не будешь?
— Дьявол с вами!
Почувствовал свободу, бросился к сыну, выволок его во двор, ввалил в базарную телегу, привязал вожжами. Откинул брезент, оглядел телегу — нет товара.
Ахнул, схватился за голову, дернул свирепо картуз — сукно затрещало. Бросился к содержателю постоялого.
— Иван Антипыч, как же так? Ведь постоянно заезжаем…
Тот пожал плечами.
— Причем же я тут? Его доставили таким.
— Кто, кто доставил?
— А шут их знает! Оборванцы какие-то.
Севастьян опешил.
— Беда-то! Антипыч добавил:
— Дурашливый парень!
Пузырев сунул ему руку, вышел, покосился на сына.
«Натешусь вот дорогой!»
Туча поднялась, в воздухе потемнело, громыхнул гром.
Пузырев глянул в небо, заторопился, вывел Савраску со двора.
Гром повторился, закапал дождь. Севастьян подошел к Гнедому. Он стоял понуро, с подведенным животом, с помутившимися глазами.
Пузырев вздохнул.
— Не доедешь!
Но вспомнил про Титовский базар, рванулся к Гнедому, дернул его к телеге. Тот качнулся всем телом и тронулся расслабленной походкой.
Молния разорвала темень тучи, обожгла Севастьяна. Полил дождь.
Севастьян понял, что некуда ехать, что необходимо заворачивать на постой, что не торговать ему на Титовском базаре.
Злоба накалилась в груди, засветилась в глазах хищником, вырвалась визгом:
— Деньги швырять!..
Стиснул кнутовище, свистнул в воздухе ременный кнут… Малафей изогнулся ужом, застонал.
ВОТ ГДЕ РАДОСТЬ.
правитьУвидав избитого брата, Катерина глянула на отца и отрывисто кинула.
— Ты не отец, а зверь!
Севастьян ощетинился, толкнулся к ней с кулаками.
— Ах ты, подлюга! Катерина стала в боевую позу.
— Смотри, отец, в суд подам!
Он вздрогнул, втянул голову, прошипел:
— А-а, советская стала!
Отмахнулась, вышла во двор, увидела отворенные ворота. Потянуло на комсомольский огород, хотя она его не видела, но не раз звала Настя.
Вышла со двора, направилась к реке; в голове тяжелые думы. Хлеба полные закрома, скотины полон двор, дом под железом, в доме городская обстановка и денег у них не одна тысяча — а нет ей жизни. Давит богатство камнем, давит отец звериным характером, отравляет жизнь попреками.
«Что вам не жить? У вас дом — полная чаша. А каково отцу в батраках-то было? Каждая копейка — кусок крови… Нет у вас отцовской смекалки. Готовое жрете, а не знаете того, что не век отец жив будет, да и времена изменились, власть-то супротив нас. Этого не понимаете, скоты!»
Идет Катерина полем, спотыкается, как слепая, глаза застилают слезы, не видит она синевы небесной, яркости летнего солнца, не замечает новой жизни на огороде.
Вспоминается умершая мать. Высохла она лучинкой от отцовских побоев, вколотил он ее в гроб преждевременно. Помнит ее предсмертный вздох.
«Замучает он вас, детки».
Запали слова матери, стала Катерина чуждаться отца, искать на стороне жизненной теплоты.
Крепко подружилась с Настей, но вошла Haстя в Комсомол. Узнал про это отец, воспретил Катерине дружить со «стриженой».
Потянуло Катерину к Кирюхиным, напоминала ей тетка Марья умершую мать: так же она несчастлива с мужем, такие же у нее печальные глаза. Тянуло и к Митрию. Тепло ей с ним. И тут воспротивился отец, не позволил ходить к «лахудрам».
Осталась Катерина в одиночестве, но не порвала связи с подругой, навещала в отсутствие отца и Кирюхиных. Брала у них комсомольские книжки, засиживалась иногда с Митрием.
Уволил отец работницу Дарью, оставил одного работника. Мало стало у нее свободного времени… Не заметила, как подошла к насыпи. Прямо перед нею, в лучах цветущих подсолнечников, в болотистой низине — развернулось невиданное.
Она хорошо знала это место. Тут росла болотная осока, тряс бородою тростник. Нередко здесь утопала скотина, плакали женщины, матерщили мужчины.
Теперь будто цветное полотно: кайма из желтых лучей подсолнухов, а за нею, близ остановившейся Катерины — пахучий укроп, за ним белые сгустки картофельных цветов. Слева темнозеленая ботва помидор, справа молочные волны капусты, а по середине бывшего болота — кудрявая огуречная зелень. На фоне огуречной зелени — молодежь села.
Настя увидела Катерину, замахала ей. Обрадовалась Катерина, перепрыгнула канаву и несмело подошла.
Настя поцеловалась, сунула руку в огуречные плети, сорвала рябой огурец, вскинула его на ладони.
— Что полено уродился!
Митрий ловко подвернулся под мешок, товарищ помог ему вскинуть на спину. Он отнес огурцы в телегу.
Рослая, румяная Катерина стояла растерянно.
— Ну, что отец, торгует? — обратился к ней Железнов.
Стыдливо молчала. Он продолжал:
— Мы тоже хотим торговать, но только от своего труда, — вскинул руки ладонями вверх, на них темнели застарелые мозоли. — Цель у нас разная: он копит деньгу для угнетения других, мы же — для раскрепощения.
Катерина глянула в доброе лицо избача и сказала вдруг:
— Я согласна с вами.
Настя хлопнула ее по плечу.
— Молодец, Катька!
После сказанных слов, после одобрения подруги Катерина посмелела. Окинула быстрым взглядом работающих, глянула на Митрия влюбленно. Обратилась к подруге.
— Огурцы обираете?
— Ну да, идем с нами!
Катерина влилась в трудовой отряд.
Зашли от помидор, рассыпались цепью, захватили двадцать гряд и друг перед другом в коллективном порыве плесканулись к огуречной зелени, будоражили кудлатые плети, обрывали рослые огурцы.
Солнце накалило воздух. Комсомолки распарились, сорвали с голов косынки, тряхнули чолками волос — и вновь за работу.
Катерина запуталась в длинной юбке, отстала от других, но догадалась, подоткнула юбку, скинула кофточку. Движения ускорились, она вновь вошла в людскую цепь.
ТОРГУЕМ ПО-НОВОМУ!
правитьТелеги скрипнули, выкатились из-за угла. На первой — Железнов, на второй — Митрий с товарищем.
Железнов быстро окинул базарную площадь и радостно обернулся к товарищам.
— Не прозевали!
Подъехали к зеленым рядам. Железнов спрыгнул с телеги, оглядел местность и ткнул кнутовищем в булыжник.
— Тут станем!
Он определил, что это место выпирает углом к покупательскому потоку.
Установили телеги, привязали торбы с сеном, пустили к ним лошадей.
Площадь ожила, скрип усилился. Стали вытягиваться ряды нагруженных телег. Озабоченные взгляды людей, перебранка из-за мест.
Митрий вытер сеном запыленные руки, обратился к товарищам:
— За еду, что ль?
Железнов вскинул седую бороду.
— Погодите с едой. Надо товар показать.
Митрий толкнулся к телеге.
— Это пустяки!
Установил мешок стоймя, развязал, оголил верхний слой огурцов.
— Готово!
Железнов усмехнулся.
— Что готово?
— Показ-то?
Железнов подошел к возу.
— Кто тебя учил так?
— Кто? Видел у отца.
— Ну, брат, плохие вы с отцом торговцы.
Поднялся на свою телегу. Высыпал три мешка в кучу, положил верхний слой огурец к огурцу. Отошел с покупательской стороны, глянул на воза с огурцами и крикнул товарищей:
— Гляньте-ка!
Митрий глянул и сконфузился.
— Прав ты!
Умело положенные огурцы поднялись из телеги горкой, оголили во всю свою длинную, свою нежную зелень.
Митрий вскочил на телегу, заторопился. Железнов улыбнулся, подошел к нему.
— И еду забыл?
Митрий раскраснелся, вспотел, глаза напряглись упорством.
— Еда — что, хлеб всегда успеешь съесть. Железнов кивнул одобрительно.
— Это правильно.
Потом обошел зеленные ряды, оглядел чужие возы, доброкачественность товара, справился о цене, вернулся довольный.
— Ну, ребята, кажись, дела пойдут! Нашего товару в привозе мало, и огурцы наши хороши. Продавать можно поразному — и мерой и поштучно. А цену надо бы придержать.
Площадь загудела людом, расцвела белыми платками, темными фуражками, корзинами, мешками.
Высокая женщина подошла к возу, справилась о цене и удивилась:
— Как дорого!
Железнов вздохнул, заговорил ласково.
— Труда много положено, молодушка, и огурец первый в базаре. Не огурец--сахар. А то купишь, он — что осина, вот чего надо опасаться.
Молодушка взяла огурцов. Подошла одна с пышным зачесом, еще несколько в платках.
Морщинистая женщина выглянула из-за других, прошамкала:
— Неказист огурец-то!
Железнов метнул руки к огурцам.
— Что ты, сестра! Это не товар? Да на выставке лучше не бывает.
Женщина с зачесом покосилась на морщинистую.
— Огурец на редкость, я еще издали увидела. Как продаешь?
Железнов — к ней:
— Ваша воля, гражданка. Можно счетом, можно мерой.
Взяла десяток. Остальные пошли дальше. Железнов глянул на воз товарищей — у них та же история, не ходко брали. Перевел взгляд на другую сторону — там толкотня, воз облепили со всех сторон, выкрикивали:
— Мне сыпь!
— Мне!
Простоватый парень продешевил, остался на пустой телеге.
— Все огурцы.
Железнов потер руки.
— Заторгуем!
Солнце поднялось, накалило воздух жаром. Железнов не ошибся — не хватило огурцов на базаре. Покупатели окружили их телеги. Полезли с корзинами.
Железнов вспотел, волосы всклочились. Он метался, насыпал, получал деньги.
У воза — ропот.
— В очередь!
— Я вперед!
— Не давай без очереди!
Успокаивал.
— Потерпите, граждане! Огурец без лицовки, не обижу!
Поштучно — отказывал: слишком канители много. Дело заспорилось, телега опустела.
Глянул в сторону товарищей — они тоже окончили торговлю. Митрий вытер потное лицо. Вздохнул облегченно:
— Наконец-то!
Железнов подошел к ним, увидел взмокшие рубахи.
— Искупались, ребята?
— Что баня!
СТАРОЕ КРЕПКО ДЕРЖИТСЯ.
правитьВ лугах медовый запах, в воздухе жара, вода на речных перекатах лучилась расплавленным железом.
Мужики сдвинулись бычьим стадом, отяжелели от жары, грузно опирались о косовицы.
Между стариками начинался гул, напоминая раскаты далекой грозы.
Спор намечался вокруг покосного клина, называемого ольховым. В нем десятины три. Одни хотели его пустить в покосную площадь, другие тянули на пропой.
Женщины пестрели в стороне, на пригорке. Дарья грызла зеленую былку, рассказывала о коллективном огороде: какое у них обилие огурцов, не вызревших еще помидор, и картофель уже по куриному яйцу. Только рук не хватает. Вот и сейчас — одни уехали на базар, другие сюда, у третьих в семье нелады. Там же не больше восьми человек, а дел уйма: огурцы перерастают, картофель и капуста второй раз не опаханы, морковь душит сорная трава, верхушки помидорной ботвы не обрезаны.
Улыбнулась, оборвала травяную былку.
— А знаете, бабыньки, товарищ Железнов говорил — трактор купим и артель сколотим. Вот тогда заживем… Пойдете к нам?
Женщины-беднячки, без мужиков в семье, прислушивались к рассказу Дарьи. Но предложение пугало. Больше всех боялась тетка Лукерья, что жила по соседству с Киланом. Килан говорил ей, что Железнов затевает коммунию, хочет согнать всех к одному корыту и блудить пособачьи. Она-то — беззубая старуха и за себя не беспокоилась, но у нее дочка Груша. Набросятся на нее, и отнять нельзя — коммуния!
Голубоглазая комсомолка пришла вместо отца, он с перепою заболел, с ним возится и мать. Она отошла в луговую низину. Здесь трава густая, высокая, но выше травы поднялись кашки и раскинулись белыми букетами; над ними взлетали красно-бархатистые бабочки, жужжали пчелы; от кашек шел медовый аромат. Комсомолка срывала цветы, нюхала.
В низине не было ветерка. Молодое тело вспотело, тосковало.
В реке поблизости плескались парни, мерили водную ширь саженками. И ее тянуло на реку. Она рванулась к женской группе, запросила:
— Идемте купаться, жарко!
Отозвались несколько разомлевших женщин, но Дарья предупредила:
— Что вы? Вон как зашумели горлопаны. Пропьют клин.
— Мы сейчас. Жарко.
Поднялись все. Одни бросились к реке, другие пошли к мужикам.
Подъехали Пузырев, Килан, председатель сельсовета. Пузырев узнал, что Килан привез самогон, и радуется: он хотел использовать сегодняшнее собрание, отхватить за бесценок траву ольхового клина, а к разу подрядиться и на постройку моста, договориться о месте под водяную мельницу.
Подготовку он уже сделал: заручился согласием председателя сельсовета, ездил и в лесничество — там люди свои, так и сказали, как он думал, что под льготный лес на мост можно отпустить и на всю мельницу.
А уж слишком разбирала злоба против Комсомола. Скорей хотелось перехватить реку, затопить затею Железнова.
Он еще не успел подъехать, как толпа заволновалась, отделились бородачи, облепили мухами тарантас. Подошел и Килан, подмигнул мужикам.
— Эх, старички, самогон-то удался — пальчики оближешь!
Пузырев набил табаком нос, предложил другим. Мужики захватывали из объемистой табакерки, нюхали, чихали; при сообщении Килана — переглянулись, глаза подернулись маслянистой мутью.
Пузырев ухватился за бока кузова, приподнялся на руках, оглядел всех крестьян, хитро улыбнулся.
— Удался, говоришь? Килан щелкнул языком.
— Мед, Севастьян Потапыч! Долговязый мужик сунулся к нему.
— А много?
Взмахнул рукою к собранию.
— Всех на карачки посажу. У тарантаса гогот.
Савелий Кирюхин одутловатый, с встрепанной бородой, с водянистыми глазами, пролез к самому Пузыреву, заглянул в свиные глазки.
— Севастьян Потапыч, клин-то ольховый возьмешь, что ли?
Горлопаны огрызнулись:
— Без верченого обойдется!
— Давно ль глотку драл за коммунию?
— Сына учил бы!
Пузырев стукнул по боковине кузова пальцем руки.
— Вот, Савелий, хошь ты и раскаялся, а старики помнят твой блуд. То же и с сыном будет, ежели ты его не вызволишь. Помни: верченая овца все стадо портит.
Горлопаны оттиснули Кирюхина, вторили Пузыреву:
— Верно, Савостьян Потапыч!
— Истинная правда!
— Так и есть!
Кирюхин остался позади и будто тонул, захлебывался. И нет ему спасенья, лишний он, растерял все скрепы жизни. Опустил голову, думал уныло.
«Вызволи! Хорошо тебе говорить, у тебя полная мошна, а кто меня слушает!»
Председатель, тощенький, с лицом хорька, поздоровался с мужиками, неторопливо вынул кисет с табаком, свернул цыгарку, откусил конец, ощупал собрание глазами.
— Что ж, старички, к дележу, что ль, приступим?
Собрание придвинулось к тарантасу, бородачи стали живой стеной впереди.
— Знамо, делить, Мирон Карпыч!
Продолжал:
— Делить-то как?
— Известно, Мирон Карпыч, не первый год.
Затянулся, выдохнул дым.
— А что с ольховым клином?
Махров выкрикнул из-за бородатой стены:
— Делить его!
Горлопаны покрыли ответом:
— Продать!
Махров повысил голос.
— Зачем продавать, в нем самая трава!
Противники загалдели.
— Продать, продать!
— Много ты знаешь!
— Какая там трава — кусты одни!
Женщины придвинулись. Дарья выделилась из платочной белизны красной повязкой, крикнула звонко:
— Делить клин!
Махров — к подошедшей с реки молодежи:
— Что же вы? Пропьют ведь!
Парни рванулись вперед.
— Делить!
Собрание заходило речной рябью, но председатель поднялся в тарантасе, взмахнул картузом.
— Тише, старички, давайте опросим выборных. Может, и кричать-то незачем.
Долговязый вскинул руку.
— Правильно, Мирон Карпыч! Неказиста там трава. Опять же кусты.
Махров дернулся к нему. Он тоже из выборных,
— Врешь ты! Возов на двадцать будет, а про кусты всяк знает.
Собрание взметнулось. Хлынули к председателю, вытесняли друг друга, ревели бычьим ревом.
Председатель стоял в тарантасе, но не торопился успокаивать, крутил новую цыгарку, ощупывал хитрым взглядом ревущую толпу. Его любимая сноровка — давать волю стихии, а когда она натешится, то он выступал отечески и присоединялся к сильнейшим.
Комсомолец Семенов прорвался вперед, за ним — Махров. До председателя донеслось:
— Делить!
— Веди собрание!
Долговязый метнулся длинным телом, вклинился между ними и тарантасом. Килан потянул Махрова за ворот рубахи, пуговицы отлетели. Махров дернулся к противнику, но его оттащили бородачи.
Прорвалась вперед и Дарья. Но не успела схватиться за тарантас, не успела выкрикнуть председателю, чтоб он вел собрание… Горлопаны метнулись бурей, красная повязка пролетела мимо тарантаса.
Тарантас качнулся лодкой, председатель слетел с него.
И после этого не торопился с наведением порядка. Когда накричались, когда более смирные, махнув рукой, отошли в сторону, тут он приступил к голосованию.
Горлопаны победили, клин за самогон Пузыреву продали.
Он, воспользовавшись тем, что мужики пьяны, провел и остальные дела.
НЕ СДАДИМСЯ!
правитьМитрий поднялся из-за стола.
— Товарищи, по правилу не должны бы присутствовать не комсомольцы, но те, кто здесь — это наши передовики, актив будущей артели. Да надо прямо признаться: не поднять бы нам огорода, если бы они не помогли лошадиной силой и личным трудом. Так что ль, товарищи?
Голоса Комсомола:
— Наши они!
— Не протестуем!
Перешли к докладу Семенова. Он дернулся на трибуну, наморщил низкий лоб, взмахнул кулаком.
— Проворонили мы, все теперь пропало. Я раньше говорил — нечего валандаться с огородом, враз бы трактор. Не послушали, завели волынку, вот и оказались в дураках.
Железнов глядел на него из-под седых бровей, хмурился. На скамьях — нетерпение. Федор Лаптев выкликнул:
— К делу!
Митрий стукнул об стол. Семенов вспылил.
— Какое дело, все одно провалились! Пузырев-то затопит нас. Заквакаем в пруду-то.
Голоса:
— Не бузи!
— Затянул похоронную!
Митрий обратился к Семенову:
— Товарищ Семенов, ты уклонился. Не каркай прежде времени, а говори толком, что постановили?
Семенов дернулся к нему, рубнул кулаком.
— Известно — что. Построить водяную мельницу за нашим огородом… Теперь знаешь, куда он гнет? — Прямо затопить нас — Отмахнулся: — Да что говорить. Проворонили мы, а все потому — торговать взялись. А если бы пришли все на собрание, то можно бы силой отстоять.
После выступила Дарья. Она возмущалась поведением председателя сельсовета. Считала незаконным постановления граждан, ибо большинство были пьяные. По ее мнению, необходимо обжаловать.
За ней выступил Железнов. Он вздохнул, глянул на собравшихся пытливо.
— Конечно, товарищи, дело осложнилось, кулак заработал, потопить наше дело хочет. Комитет взаимопомощи, как вам известно, он развалил запугиванием бедноты. Теперь видит — не то, — неподатливы ребята, вот он и решил задушить не окрепший еще наш коллектив. Что ж теперь остается, ребята?.. Видимо, мы не из кислого молока. Мы готовы вынести сотни неудач, если необходимо — сложить и головы, но не сдаться кулаку.
Сурово глянул из-под седых бровей и спросил твердо:
— Так, что ль, я говорю? Собрание взметнулось.
— Есть!
— Так!
— Не сдадимся!
Семенов рванулся к столу, вскинул руку.
— Мне слово! Я тоже не трус.
Председатель призвал его к порядку. Железнов продолжал:
— Молодцы ребята! Иначе и немыслимо. Не победить бы нам Лягушиного болота. — Глянул в сторону Семенова: — А ты зря обижаешься, никто тебя трусом и не считает. Все знают твой буйный пыл, а если не соглашаются с тобой, то только за твою близорукость. Ну, ладно! Давайте говорить о деле. А дело-то вот какое: Дарья права, надо обжаловать, и я уверен — дело наше выгорит.
ПЕРВАЯ ПОБЕДА.
правитьПузырев торопился использовать постановление граждан, да и время на селе выдалось свободное: покос трав окончен, а хлеба еще не вызрели. И Пузырев не жалел самогона, приглашал односельчан к себе на помощь, спешно перебрасывал из лесничества отпущенный для моста лес. Но валил его не к разрушенному мосту, а на предполагаемое место постройки водяной мельницы.
Уверенный в своей победе, Пузырев, проезжая мимо ненавистного ему огорода, многозначительно улыбался и думал:
«Заквакаете у меня лягушками».
Но вдруг из волземкомиссии пришла повестка — и в самое неприятное для Пузырева время, ибо его приятель Труханов, один из членов земкомис-сии, выбыл в отпуск.
Земкомиссия отменила постановление граждан. Решила сохранить комсомольский огород и предложила построить мельницу в другом месте.
Пузырев, выждав возвращения Труханова, прискакал к нему за советом. Тот вначале пообещал, что можно, пожалуй, добиться пересмотра дела, но потом прямо сказал Пузыреву, что хорошо знает упрямство Железнова, — он способен дойти и до центра, — а потому лучше примириться, построить мельницу в другом месте.
Мнение приятеля вклинилось в голову Пузырева и будто кололо ее на части, не давая ему покою и ночью.
Он похудел, сгорбился, ругал дочь, работника, рычал зверем на сына.
Все не мог успокоиться, и мрачные мысли разворачивали его голову.
Как он теперь глянет в глаза приятелям? Кто перед ним скинет шапку? Да его осмеет любая рвань!..
Но это не все. Надо ждать худшего. Железнов на этом не остановится, он воспользуется победой. Уже поговаривают о тракторе, об артели.
Да он уже доказал на деле — осушил болото, снимает с него барыши.
Чего ж можно ожидать после этого? Все село потянется за ним, оставив в одиночестве Севастьяна. А тогда могут всплыть его сделки с лесничеством, с Трухановым, поднимут дело с «голодным хлебом». Не миновать ему тюрьмы, может случиться хуже — расстреляют, конфискуют имущество…
При этих мыслях он хватался за голову, выл: — Пропала головушка! Нищими останутся дети!
Бой набата вывел Пузырева из задумчивости. В окно видно было небо в пламени, народ в суматохе бежал.
Пузырев отправился к горящей избе. Комсомольцы бросались в самое пекло. Железнов опалил бороду. Пузырев ждал с замиранием сердца — что, если Железнов задохнется…
«Сжечь его», — промелькнуло у него в голове.
Он вздрогнул при этой мысли.
ПОДЖОГ.
правитьЖелезнов наработался за день, устал, лег в постель, но не сразу уснул. Дела напирали, будоражили голову.
Надо ему подтянуться с читальней, как следует ее подготовить к предстоящей зиме. Теперь он числится в отпуске, изба-читальня закрыта на страдное время, но волполитпросвет недоволен его прошлой работой — будто он не сумел охватить все население, ударился в сторону молодежи,
Что ж, это верно. Взрослые, бородачи мало посещают читальню. Но ничего не поделаешь, не хватило у него сил, да и легче усваивает новое молодежь. Вот он и надумал сначала организовать ее, а потом с ее помощью охватить и все население.
Теперь вот огород — много он требует сил и отнимает времени. Но это же основное. Надо приучить людей сообща работать.
Здесь тоже нет ошибки. Огород удался. К весне можно и трактор приобрести. А с ним дело двинется быстро, трактор в деревне — что твой танк на войне.
Там окрепнет и актив, возьмет все в свои руки. Вот и полегчает. Можно будет целиком отдаться просветительному делу…
Железнов уснул, но ненадолго, его разбудили дымное удушье, жар.
Он увидел в темноте отсветы пламени, услышал треск горящего и рванулся с койки, схватив свое белье, закашлялся от дыма, бросился к читальне.
Его встретили огненные языки, обжигающий жар, рвущий глаза дым.
Нащупал книжный шкаф, навалил его на спину, сунулся к выходной двери; она приперта снаружи. Тут он понял.
«Поджог!»
Заклокотал гневом, рванулся к окну, но смрадная горечь сдавила глотку. В глазах потемнело, ноги задрожали, он ткнулся в пол, шкаф перелетел через голову.
Теряя сознание, чувствуя гибель, Железнов дернулся вперед, но налетел на шкаф и вновь упал.
Рубаха на нем загорелась, загорелись волосы на голове. Он рванулся еще раз, увидел под собой огненное море, услышал звон стекла и провалился в темень.
ТЕНЬ ТРАКТОРА.
правитьБуря напирала на мирскую, избу, пялилась в окна снежными бельмами, выла в трубе, врывалась пронизывающим сквозняком, колебала тусклое пламя лампы, отдувала от стены портрет Ленина.
Комсомольцы покашливали, жались друг к другу. Митрий похудел, ссутулился, между темными бровями легла складка озабоченности, но глаза смотрели твердо. Мускулистое лицо говорило о выносливости.
Молодежь густо окружала его. Митрий пригладил волосы, вздохнул.
— Конечно, ребята, мы тогда еще поняли, как погиб наш руководитель Железнов, что трудней будет без него. Поднимется всякий гад, а тут и собраться негде, клянчи каждый раз.
Покосился на окна, ткнул рукой, сдвинул сурово брови.
— Оно, конечно, если смотреть на эти бельма зимы, слушать похоронный вой в трубе, то можно подумать — и свету конец. Но знаете, ребята, ведь придет конец зиме… Так и мы. Не испугались Пузырева.
Я был в Кредитном союзе… Трактор нам дадут. Деньги у нас есть. Теперь дело только за артелью. Как организуем ее, представим требование — будет нам и трактор.
Собрание выпрямилось, заплескалось говором.
— Вот видишь!
— Здорово!
— Даешь трактор!
— Даешь артель!
От беспартийных отделился Степан Карягин, вскинул волосатую руку.
— Зачем же дело?
Но его остановила Настя.
— Подожди, дядя Степан.
Митрий вынул из-за пазухи бумажку, взмахнул ею.
— Да, вот еще! Курсы трактористов открываются, от нас командировать можно… — Но спохватился: — Впрочем, это в текущих… Я кончил.
Дошла очередь до Степана. Вызвали его вперед. Он дернул себя за усы, усмехнулся.
— Митрий Савельич говорил про трактор, только вот с артелью… Так в чем же дело? Разве артель долго? Вот мы тут. Нас одних беспартийных человек двадцать. Что ж мы? Разве супротив артели? Да я первый впишусь. А то бьешься один-то, а нет тебе просвета. Только и отрада, что к вам придешь. А как выйдешь, то и нет жизни. Навалится на тебя нужда, завоет вьюгой, и валится все из рук, будто неживой ты. — Тряхнул космами волос. — Мы уж говорили промежду себя. Хорошо вам в куче, не один ум-то, всегда можно найти путь. А мы-то врозь, хотя и ходим к вам, слушаем и помогаем, чем можем, а нет в нас организации. Вот артель тут и гоже, как раз время… Вот я и говорю — давайте записываться. Что терять время. А ежели мало, то всегда можно подобрать. Лишь бы дело клеилось.
ЧТО ЗАДУМАЛ ПУЗЫРЕВ.
правитьПузырев ткнул руки в колени, уперся глазами в крашеный пол, вздохнул шумно.
Не клеится с мельницей, лежит ярусом лес, не может он его пустить в дело, зашуметь над рекой своей властью, затопить комсомольский огород, наживать деньги на помоле.
Уничтожил Железнова, думал — не будет помехи, ан — нет, молокососы поднялись, организовали они артель, мутят село трактором. Тянется к ним беднота, уходит из-под его власти. Повстречалась вчера Дарья, усмехнулась ведьмой. «Ну, как, — говорит, — Савостьян, не собираешься ли к нам в артель?»
При последних мыслях Пузырев вскочил с дивана, рванулся по горнице, перекосился злобой, прошипел:
— У, подлая, подожди ты!..
Набил табаком нос, хотел было вновь на диван, но думы беспокоили. Проговорил вслух:
— Как же так? Неужто и этот в него пошел? Неужто пропадать?
Обвел горницу жадным взглядом. Мелькнула узорная скатерть, белые чехлы кресел, дивана. Наклонился над диваном, отдернул угол чехла, провел ладонью по желтому бархату, пощупал.
— Доброта!
Вспомнил голодное время, о цене за добро, улыбнулся самодовольно.
— Дарма отдавали, скоты! За десять пудиков обставился.
Вновь окинул горницу. Блеснули крашеные стены, зеркало до потолка, шкаф под орех; блеснул фарфор в шкафу, стаканчик с ручкой, графин с очищенной.
Тяжелые думы потянули к шкафу. Наполнил стаканчик, выпил, вышел за закуской в кухню. Увидел в дверях Катерину. Она хлопнула дверью, вышла во двор.
Пузырев озарился мыслью, морщинистое лицо зарябилось лукавством, и бросился за дочерью, приказал:
— Катерина, Савелия позови!
Дочь остановилась удивленно. Он подчеркнул повелительно:
— Сейчас же!
Пришел Савелий Кирюхин, стал собачонкой. Пузырев хлопнул его до плечу:
— Хочешь выпить?
Тот заскулил от радости.
— Савостьян Потапыч!..
Пузырев наполнил стаканчик, ухмыльнулся иронически.
— Советская.
Кирюхин выпил, облизал губы. Пузырев продолжал.
— Николая ругали, а сами-то… Савелий поддакнул:
— Лицемеры.
— Вот-вот!
Пузырев положил руку на его плечо.
— Знаешь, зачем я тебя кликнул?
Савелий расширил мутные глаза.
— Невдомек, Савостьян Потапыч.
Пузырев сунулся к его уху.
— Хочешь быть родней?
У Кирюхина вспыхнула заветная мысль. Он вскрикнул:
— Как не хотеть, Савостьян Потапыч!
Пузырев откинулся, в глазах мелькнула злоба, подумал: «У, шантрапа, туда же лезет!»
Но вспомнил намеченный план, взял себя в руки, нагнулся к уху Кирюхина, зашептал ему приятельски.
— Хошь значит? Так слушай. Катерину хочу за твоего обормота. А ты знаешь, одна у меня дочь… Озолочу!
Савелий задрожал от радости, лепетал:
— Савостьян Потапыч, что вы говорите! И во сне не снилось.
Пузырев уставился ему в лицо.
— Значит рад?
— Как не рад, господи!..
Пузырев отошел, улыбнулся лукаво, достал табакерку, набил нос, предложил Кирюхину. Откинул лысую голову, загнусавил.
— Только вот что. Ты знаешь ведь, что не терплю я стервецов, а обормот твой с ими. Вот тут и загвоздка.
Восторженная улыбка сошла с лица Кирюхина. Пузырев продолжал.
— Вот мои условия: ежели ты вразумишь сына, ежели он согласится венчаться по-христьянски, то Катерина будет его.
Савелий окоченел с испуга. Пузырев тряхнул его за рукав.
— Слышишь? Ответил чуть внятно:
— Слышу, Савостьян Потапыч.
Кирюхин хотел что-то сказать, но Пузырев заторопил:
— Иди, иди да помни, счастье в руки идет.
ОТЕЦ И СЫН.
правитьСавелий рассказал Марье. Она представила свои лохмотья, полуголодную жизнь, богатство соседа, но особенно ей по сердцу Катерина, — не сноха будет, а дочь.
И вымолвила:
— Гоже бы так. Не девка, а золото и Митю, кажись, любит. Только вот с венчанием — согласится ли Митя?
Дождались прихода сына, заговорил отец взволнованно.
— Митя, голубчик, много я вам зла сделал, так много, кажись, и смерти мало… — Двинулся на лавке, схватился за грудь. — Но может, потому я и пью, что чувствую свою вину, не дает она мне покою, жгет сердце огнем. Эх, если бы мне удалось искупить вину, оправдаться перед вами! — протянул руки к сыну, застонал. — Митя, голубчик, пожалей старика, не откажи мне в просьбе!
Митрий подозрительно глянул на отца — не пьян ли он, потом на мать — она тоже смотрела умоляюще, и удивленно раскинул руки.
— О чем просишь? Говори толком.
Савелий глянул на жену, она вздохнула, вздохнул и он.
Митрий — к нему:
— Что же молчишь?
Савелий набрался духу.
— Я знаю, Митя, противен тебе сосед. Но ведь не с ним жить-то, а с Катериной. Она — редкостная девка, не найти во всей округе. Вот я и говорю — если бы ты пожалел нас с матерью, эх, какое бы счастье было!
Митрий вновь раскинул руки.
— Отец, что ты волынку тянешь?
Савелий заторопился, передал предложение Пузырева. Митрий вскинулся, в глазах вспыхнул гнев.
— Вот оно что! Но этому не быть!
Родители толкнулись к нему разом.
— Митя!
— Сынок!
Мать охватила его за шею, отец упал на колени. Митрий отвел руки матери, усадил ее на лавку, отодвинулся от стоящего на коленях отца, нахмурился, взмахнул кулаком.
— Что же вы хотите? Чтоб я продался гаду? Повернулся к плачущей матери.
— Нет, мать! Как бы я ни любил тебя, как бы ни сознавал твою тяжелую жизнь, но не могу. Да ты сама не знаешь, что не там счастье. Если мы будем стойки, сумеем поставить дело, — погрозился в сторону соседа, — то не жить этому гаду! Вырвем мы кулацкий бурьян!
Сунулся к матери.
— Не плачь, мать, не оставлю я тебя, найдется и тебе угол.
Повернулся к отцу.
— А ты встань, стыдно отцу перед сыном стоять на коленях.
Но отец не встал, мать заголосила. Митрий не выдержал, хлопнул дверью, вышел на улицу.
Ночь теплая, тихая. В темноте затемнела женщина, захлюпали галоши по мокрому снегу.
Катерина узнала Митрия, бросилась к нему.
— Митя, ты куда?
Взял ее за руку, оглянулся по сторонам, заговорил тихо:
— Катя, что за чепуха? Отцы к попу нас хотят.
Она не поняла.
— К попу?
— Ну да, разве ты не знаешь?
— Нет. Что такое?
Митрий усмехнулся, обнял ее, но послышались шаги. Она потянула его к себе в дом.
— Идем к нам, наши уехали.
Пришли. Она отпустила работника, задернула занавесками окна, осветила горницу. Сели. Он продолжал.
— Чорт знает, комедия какая-то! А все от твоего отца.
Рассказал ей. Она закрыла ладонями лицо, потом откинулась, возмущенно вскричала:
— Как ему не стыдно! Ну, это чорт знает что! Без согласия…
Вновь закрылась ладонями, затряслась от стыда и обиды. Митрий охватил ее за шею, отнял руки от лица, увидел блеск слез, пылающее лицо, спутанность мягких волос и стиснул ее, целовал, шептал:
— Успокойся, пусть его, от него всего можно ожидать.
Она жалась к нему.
— Митя, ну что же теперь? Как же мне быть?
— Не волнуйся, Катя, теперь скоро… Вот наладим артель…
ЖАДНОСТЬ НЕВПРОК.
правитьПузырев хмурился, понукал Савраску. Она вскидывала передние ноги, захватывала пространство, но снег раскис, ноги проваливались, лошадь переходила на шаг.
Пузырева угнетали невеселые думы, он иногда забывал понукать Савраску, опускал вожжи, ворчал.
— Что же такое, а! Неужто пропадать? Ну и щенок, из молодых, да ранний, этого не обойдешь… Но, сатана!
Савраска перешла на крупную рысь, сани заныряли в рытвинах. Солнце вышло из-за лохматого облака, наполнило воздух весенним теплом.
«Артелью действует, дьявол, вот что, а в ней сила».
Вспомнил про торговые дела, засопел.
«Им что, дьяволам! Власть-то их, да с нас же деньгу дерут. А ты возьмись-ка! Ведь срок надо, враз-то не соберешь. А жрать никто не даст». — Вспомнил про детей, вздохнул.
— Наказанье господне! Ну и дела!.. Но, сатана!
Лошадь дернула. Пузырев мотнулся, схватился за боковину саней, глянул волком.
«Покончить с ним, вот и все, а там видно будет».
Вздрогнул, вновь покосился.
«А вдруг выйдет наружу? И с тем была опаска».
Вспомнил наезд милиции, пытливые глаза, петлистые вопросы.
«Хитры дьяволы, а не подкопались, только угостить пришлось, — ухмыльнулся. — Ловко я тогда удумал, прямо с постоя, никто и не заметил».
Тут послышался возглас.
— Савостьян Потапыч!
Пузырев вздрогнул, метнулся взглядом и обрадовался. Перед ним встречная подвода, в санях председатель сельсовета.
— Мирон Карпыч, мое почтение!
Председатель козырнул, потом спросил:
— В Титовку, что ль?
— Знамо, Мирон Карпыч, наше дело торговое. А ты откуда?
Председатель махнул рукой под гору.
— Ехал-то в вик, да вон река разлилась.
Пузырев привскочил.
— Неужто?
— Я говорю.
— А ты пытался переехать?
— Боязно.
— Как же быть? Председатель нахмурился.
— Да ты, Савостьян Потапыч, виноват. Взялся мост строить и водишь общество за нос.
Пузырев обиделся.
— Что ты, Мирон Карпыч, я причем? Комсомольцы причиной.
Председатель отмахнулся.
— Брось, Савостьян Потапыч. Загорелось тебе строить за Лягушиным, а места-то получше есть.
Пузырев тронул лошадь в объезд.
— Не говори, Мирон Карпыч. Председатель удивленно вскричал:
— Куда же ты?
Пузырев не ответил, а понукал Савраску.
Дорога наклонилась под гору, река выделилась на снегу синеватой полосой, поглотила навозную дорогу.
Пузырев подъехал к реке, спрыгнул с саней, окинул водную ширь, прислушался.
Вода напирала, лед в верхах трещал. Пузырев схватился за голову, взвыл:
— Что же делать? Господи!
Глянул к мосту, увидел обломок балясины, вздохнул. «Зря не строил мост-то».
Оступился в рыхлый снег, сапог нырнул, но Савостьян успел метнуться на дорогу.
«Неужто вернуться?»
Но представил многолюдье Титовского базара, наступающий праздник, весенние работы, сезон кожевенного товара. В глазах вспыхнула жадность, метнулся к саням, вытащил кнут, погрузил кнутовище в воду, нащупал лед и обрадовался.
«Не подняло, кажись».
Вернулся к саням, оглядел завернутый в брезент товар, перекрестился, стал в сани. Но одолевала робость, задумался. «Не поехать ли на Никольский мост?.. Крюк большой, опоздаешь». Вновь перекрестился и задергал вожжами, занукал. Лошадь захлюпала по воде.
Лошадь погрузилась по брюхо, вода заблестела в санях, лизнула сапоги, брезент.
Глянул на противоположный берег — он приближался. Заторопил лошадь. Но близко раздался треск, льдина поднялась щучьим носом. Лошадь (метнулась в сторону и нырнула. Сани — за ней. Пузырев хотел прыгнуть на льдину, но запутался в вожжах, бултыхнулся в реку.
Председатель увидел с горы, повернул к реке, услышал выкрик:
— Ай!
Увидел черную шапку на воде, лысую голову, угол саней…
Донеслось вторично:
— Ай!
Но не успел на помощь. Льдина подмяла Пузырева, поглотила и угол саней.
МАЛАФЕЙ ПОМИНАЕТ.
правитьМалафей почувствовал свободу, напился очищенной, завернул в мелочную, накупил баранок, перекинул связку через плечо и пошел улицей, заорал во всю глотку:
— Отца поминаю, Пузырева!
Собаки взбудоражились от его крика, выскакивали из подворотень, катились к его ногам.
Он рвал с себя баранки, бросал в собак, выкрикивал:
— Нате, поминайте Пузырева!
Собаки хватали баранки, замолкали, но на смену им катились другие, и Малафей бросал вновь.
Так он дошел до избы Килана. Тот увидел его, рад пьяному, позвал.
Малофей дернулся к нему, вскинул мутные глаза, прохрипел:
— Отца поминаю, Пузырева!
Килан похвалил.
— Хорошее дело, Малафей Савостьяныч. А у меня самогон удался, — не самогон, а мед!
Малафей качнулся к дему, икнул.
— Врешь?
— Что мне врать? Выпей иди.
Вошли. Килан поставил бутылку. Малафей хлебнул и скривил губастое лицо, отодвинул стакан,
— Гадость! Очищенная лучше.
Килан обиделся.
— Что вы, Малафей Савостьяныч, хлебный самогон, а там вся дрянь, в очищенной-то.
Малафей стукнул по столу кулаком.
— Врешь ты! Мошенники вы с Пузыревым!
Килан оторопел.
— С каким это Пузыревым?
Малафей встал, качнулся к нему.
— С отцом, с Савостьяном!
Килан всплеснул руками.
— И не стыдно тебе! А говоришь — поминаешь?
Малафей рванул с плеча остальную связку.
— Поминаю! Вот они, полпуда раскидал! Килан усомнился.
— Врешь! Кому?
Малафей швырнул сушки ло избе.
— Собакам!
Килан не поверил. Малафей повторил. Шишковатое лицо Килана потемнело, двинулся на Малафея.
— Врешь, негодяй! Малафей ударил себя в грудь.
— Я — вру?!
Килан взбеленился, толкнул его к двери.
— Ты! Ты!
Малафей не устоял, открыл головою дверь и растянулся в сенях.
СКАЗКИ ПРЕВРАЩАЮТСЯ В ЖИЗНЬ.
правитьДень праздничный, жаркий. Поле ровное, зеленое. На зелени чугунный обрубок. Болотовцы придвинулись к полю, пестрели цветной радугой.
В центре — артельные. Тут и Катерина. Она вошла в артель, вложила доставшееся ей после раздела с братом имущество. Семенов отделился от артельных, подошел к трактору, осмотрел его деловито, плотно уселся на сиденье, сдвинул кепку на затылок, взялся за рулевое колесо, повернулся к людской пестроте. Пробасил:
— Трогать?!
Митрий вскинул руку.
— Валяй!
Семенов повернул рулевое колесо. Чугунное чудовище вздрогнуло, толкнулось вперед. Людская волна ахнула, глаза расширились. Выкрики:
— Пашет!
— Пашет!
Чудище ползло по зеленому полю, клокотало стальным сердцем, выбрасывало из хвоста дым, а из-под железной лапы, из-под острых лемехов вырывался широким ручьем чернозем, вскипал бурным потоком и ложился черной грядой.
Ребятишки метнулись за трактором. Комсомольцы гаркнули в один голос:
— Даешь поле!
Бородатый мужик бросился мальчиком к вспаханной полосе, сунул руку в землю, жадно схватил полную горсть, взметнулся весь.
— Земля-то — творог!
К нему — толпой. Хватали вспаханную землю, мяли в руках, нюхали.
Откуда такая земля? Да ведь они веками тут, можно сказать — вросли в землю. Каждый год взворачивают ее, а не видели такой земли. Разве когда лопатой докопаешься, а сохой — нет. Ковыряй, не ковыряй — серость одна: не то супесь, не то суглинок. А то нако, как взворочал, до самой целины достал! Эта уродит, подымет хлеб.
Трактор сделал два круга и стал в самом центре. Семенов сошел на землю, а на трактор поднялся Митрий.
Рубаха на нем красная, в глазах блеск, волосы — развороченный чернозем.
— Товарищи, вы видели работу стального коня, вы видели глубину пахоты вскинутого им на поверхность чернозема!..
Митрий все больше увлекался, призывней говорил. Да не один он — поднимались Семенов, Настя, Катерина, Дарья, Махров, поднимался белый-белый дед.
Он говорил по-старому, старческим голосом, что раньше крестьян забавляли только сказками, будто лучше жилось в давние времена — богатыри помогали. А вот оно. Сказки превращаются в жизнь. И не Микула-богатырь, а комсомольцы, правнуки деда, делают эти сказки…
Волнение людской массы все усиливалось, все ярче загорались глаза, все плотнее она сливалась. И после слов побелевшего деда не выдержал лед старой жизни — взметнулась людская масса весенним половодьем.
Неслись обрывки в десятках выкриков:
— Меня пиши!
— Меня!
— Меня!
Небывалые на селе выкрики, невиданные дела удручали Килана. Он остановился позади массы, и шишковатое лицо его потемнело, тело сгорбилось, а в голове невеселые думы: не позволят ему теперь наживаться на самогоне.
Прошли старые времена.
