ДВѢ ГЕРМАНІИ 1).
правитьДвѣ Германіи: г-жи де-Сталь и Генриха Гейне. Е. Каро.
править1) Предлагаемая статья Е. Каро построена на остроумномъ сопоставленіи мнѣній m-me Сталь и Г. Гейне; этой статьей мы начинаемъ печатаніе матеріаловъ, такъ или иначе характеризующихъ народы, столкнувшіеся въ текущую войну. Каро (Elme Marie) — французскій писатель и философъ, родился 4-го марта 1826 г. въ Пуатье, учился въ Парижской нормальной школѣ, былъ преподавателемъ въ разныхъ лицеяхъ, затѣмъ профессоромъ философіи въ Дуэ, а начиная съ 1864 г. въ Сорбоннѣ въ Парижѣ. Въ 1874 г. онъ сталъ членомъ французской академіи. Каро — противникъ «матеріализма», или того, что въ его время подъ матеріализмонъ разумѣлось. Его лекціи въ Сорбоннѣ посѣщались избранной публикой. Предлагаемая статья была напечатана въ «Revue des deux Mondes», за 1871-годъ, во время франко-прусской войны и разгрома наполеоновской Франціи.
Мнѣ только что пришлось вторично прочесть два труда, одинаково озаглавленные, отдѣленные другъ отъ друга промежуткомъ въ 25 лѣтъ и принадлежащіе перу двухъ знаменитыхъ писателей — «Германія» г-жи де-Сталь и «Германія» Генриха Гейне. — Общее у нихъ, только сюжетъ. Точка зрѣнія авторовъ, какъ и стиль и форма совершенно различны.
Одно изъ недоразумѣній, длившееся болѣе полувѣка и стоившее намъ столь дорого, было создано и поддерживаемо чрезмѣрнымъ великодушіемъ нашихъ писателей. Мадамъ де-Сталь соединила свой умъ, талантъ и душевное благородство, чтобы дать намъ идеализированный образъ германскаго народа, надъ которымъ сами германцы — эти мнимые простецы, сами же посмѣивались. Настоящими простецами оказались мы.
Вспомнимъ, однако, при какихъ обстоятельствахъ и подъ какими впечатлѣніями мадамъ де-Сталь написала свой грудъ; мы поймемъ тогда, почему она при всемъ желаніи быть правдивой, при всемъ своемъ проницательномъ и живомъ умѣ, смогла дать только неясный эскизъ, блестящій по краскамъ, но лишенный твердыхъ очертаній. Это былъ яркій набросокъ фантазіи, а не отвѣчающая дѣйствительности характеристики народа.
Тутъ не было недостатка въ талантѣ или во времени, посвященномъ изученію вопроса. Трудъ подготовлялся основательно и долго. Въ 1800 году мадамъ де-Сталь начинаетъ изучать нѣмепкій языкъ. Въ 1802 году она интересуется системой Канта. Въ 1803 у нея, очевидно, окончательно созрѣваетъ рѣшеніе ознакомить французовъ съ Германіей; эта мысль неотступно овладѣваетъ ею, и она рѣшается предпринять свое великое паломничество къ самимъ источникамъ германской литературы, столь же мало извѣстнымъ тогда во Франціи, какъ истоки Нила.
Это путешествіе оказалось тріумфальнымъ шествіемъ. При дворахъ Германіи и со стороны ея великихъ писателей ей оказаны были почести, едва ли оказываемыя королевѣ.
Мадамъ де-Сталь предшествовала репутація не только королевы салона, передъ которой преклонялся Парижъ XVIII в., но женщины большого ума, поднявшей престижъ французской культуры плодотворной умственной работой. Она слыла самой краснорѣчивой женщиной своего времени. Всѣмъ извѣстны были ея дѣятельность и мужество во время ужасовъ революціи, участіе, которое она принимала въ возрожденіи французскаго общества, пикантная исторія ея встрѣчи съ первымъ консуломъ, блестящая оппозиціонная роль, которую она выдержала предъ всемогуществомъ Бонапарта, столь увѣреннаго въ своей силѣ, наконецъ, причины ея изгнанія, которое Европа превратила въ блестящій тріумфъ. Мадамъ де-Сталь путешествовала, какъ монархиня, какъ «владычица мысли»; а вѣдь извѣстно, каково бываетъ путешествіе оно превращается въ блестящій миражъ, путешественнику показываютъ только часть дѣйствительности и на то настолько прикрашенную, что она становится неузнаваемой.
При самомъ искреннемъ желаніи тутъ нѣтъ возможности узнать настоящую дѣйствительность. Владыки въ сферѣ ума, всѣ, живутъ въ мірѣ иллюзій. И мадамъ де-Сталь не избѣгла общей имъ участи. Она видѣла только то, что хотѣли ей показать.
Неблагопріятныя условія, среди которыхъ она принялась изучать окружающее, и обманчивыя перспективы, создаваемыя ея собственнымъ темпераментомъ, не помѣшали, однако, мадамъ де-Сталь разобраться въ видѣнномъ, и точно и живо усвоить его. Не будемъ строго судить ее за поверхностное отношеніе къ вопросамъ религіи и философіи. Потребовалось не одно поколѣніе мыслителей и ученыхъ и послѣ нея, чтобы освѣтить эти грудные вопросы.
Гейне не долженъ былъ удивляться, что въ отдаленную эпоху 1810 года мадамъ де-Сталь не постигла глубины «Критики чистаго разума», и что великое, новое философское движеніе превратилось подъ ея перомъ въ простою теорію спиритуалистовъ, противопоставляемую французскому сексуализму. Зато въ вопросахъ исторіи литературы, театра, романа авторъ стоитъ на должной высотѣ. Книга ея изобилуетъ мѣткими и тонкими замѣчаніями относительно склонности нѣмецкаго духа къ мистицизму и романтику и столь явно выраженнаго тяготѣнія этой литературы къ легендамъ, къ смутнымъ страхамъ воображенія, которые мадамъ де-Сталь весьма удачно называетъ «сумеречной стороной природы» (le côté nocturne de la nature); одна за другой слѣдуютъ прекрасныя страницы. Въ этой сферѣ она ясно видѣла или, вѣрнѣе, угадывала и съ истиннымъ талантомъ изложила интуитивно воспринятое. Въ трудѣ этомъ чувствуется душа энтузіастки, избытокъ великодушія. Это чисто французское твореніе съ его трудно опредѣлимыми достоинствами, неотъемлемо намъ присущими.
Чрезмѣрное великодушіе есть, однако, недостатокъ. Книга грѣшитъ избыткомъ оптимизма. Чтобы судитъ о его размѣрахъ и причинахъ, надо принять во вниманіе состояніе духа автора, изгнаннаго мстительной властью, не остановившейся передъ преслѣдованіемъ женщины. Она прибыла въ Германію вся трепещущая, преисполненная гнѣва противъ Франціи. Она избрала германскую націю, желая изобразить, какъ контрастъ, все нравственное величіе спиритуализма, геройское самоотрѣченіе, высшія начала какъ въ общественной, такъ и въ частной жизни. При наличіи такой навязчивой идеи, ясно было, что она увидитъ только то, что захочетъ увидѣть. Въ сущности, это была та же Франція, но Франція, о которой она жалѣла и мечтала, которую она видѣла передъ собою, восхищаясь созданной ея воображеніемъ Германіей; въ ея страстномъ увлеченіи этимъ народомъ, котораго она щедро одаряла прекраснѣйшими свойствами и добродѣтелями, чувствуется благородный гнѣвъ горячаго патріотизма. Это любовь къ отечеству, но вмѣстѣ съ тѣмъ возмущенная любовь.
Вотъ на чемъ построены всѣ тѣ части книги, въ которыхъ авторъ касается нравственныхъ сторонъ Германіи. Тутъ чувствуется не столько желаніе вѣрно изобразить, какъ, по мнѣнію Жанъ-Поля, желаніе протестовать противъ матеріализма энциклопедистовъ, революціонеровъ и солдатъ. Гейне сравнилъ эту книгу съ «Германіей» Тацита. Онъ говоритъ, что послѣдній, восхваляя германцевъ того времени, можетъ быть косвеннымъ образомъ хулилъ своихъ соотечественниковъ. Такимъ образомъ изъ-подъ пера мадамъ де-Сталь вышла новая Германія, идеальная, патріархальная, увлекающаяся, очагъ чистаго мышленія, родина чистой любви, словомъ настоящая идиллія, во всѣхъ отношеніяхъ антиподъ того другого великаго народа, къ которому постоянно обращались душа и взоры, и который, подпавъ подъ власть генія побѣды и силы, пошелъ другими путями. Эта исключительная точка зрѣнія, это сужденіе, основанное на контрастахъ, неизбѣжно должно было породить много ложныхъ понятій. Особенности оцѣнки бросаются въ глаза при первомъ же знакомствѣ съ книгой. Если собрать всѣ эти чрезмѣрныя восхваленія, представлявшія эпиграммы по отношенію къ военному духу Франціи, особенно знаменитыя фразы, задѣвавшія чувствительность императорской полиціи, то получится страшная сатира на современную Германію. При нѣкоторыхъ оцѣнкахъ можно подумать, что рѣчь идетъ о какой-то допотопной Германіи, открытой новымъ Кювье въ назиданіе или скорѣе для посрамленія современности. Возьмемъ наугадъ. Мадамъ де-Сталь объясняетъ причины слабости и политической немощи добраго германскаго народа: «свойственная имъ честность дѣлаетъ ихъ совершенно неспособными, въ случаѣ надобности, прибѣгать къ хитрости. Надо, чтобы багажъ нашего нравственнаго чувства былъ очень легокъ, чтобы насъ не останавливала на полпути наша совѣсть, тогда можно успѣвать на такомъ поприщѣ. И, находясь на родинѣ государственныхъ мужей, достойныхъ предковъ тѣхъ, дѣятельность которыхъ намъ пришлось видѣть воочію, она смѣло прибавляетъ: „надо сказать, къ чести этой націи, что она совершенно лишена той беззастѣнчивой гибкости, которая подчиняетъ правду интересамъ“. Это изображеніе, которое я передаю вкратцѣ, кончается неподражаемымъ заявленіемъ: „Недостатки, какъ и качества этого народа, проистекаютъ изъ сильно развитаго у него чувства справедливости“.
Наравнѣ съ прямотой характера германцевъ и ихъ пепобѣдимой страстью къ справедливости автора восхищаетъ отсутствіе всякой воинственности, наблюдаемое даже въ Пруссіи. Тѣ, которые находили ее тамъ, ошибались. Утверждали, будто Пруссія представляетъ собою обширную казарму. Мадамъ де-Сталь возстаетъ противъ такихъ предубѣжденій и заявляетъ: „именно въ этомъ отношеніи Пруссія отстала, и больше всего въ этой странѣ должно интересовать насъ ихъ просвѣщеніе, духъ справедливости и независимости“. Вся Германія, безъ исключенія, населена идеалистами, нисколько не интересующимися земной политикой. Въ конторахъ ли, на полѣ битвы, какъ и за зеленымъ сукномъ конгресса или конференціи — вездѣ ихъ тянетъ въ надзвѣздный міръ. Насъ увѣряютъ, „что истина интересуетъ ихъ сама по себѣ, не возбуждая у нихъ желанія извлечь изъ нея какія-либо выгоды, что они во всемъ приверженцы созерцанія и ищутъ въ небесахъ того простора, въ которомъ жестокая судьба отказала имъ на землѣ“. Какъ намъ пришлось убѣдиться, царство ихъ не отъ міра сего. „Они борются“, — говоритъ намъ, — „за идеальныя цѣнности, оставляя сильнымъ міра земныя блага“. Эти земныя блага суть: деньги, территоріи, земное могущество и сила. Пренебрегать ими составляетъ заслугу только въ томъ случаѣ, если, при возможности достигнуть ихъ, отказываешься и обходишься безъ нихъ. Мадамъ деСталь увѣряетъ, что Германія ихъ презираетъ. Можетъ быть, это такъ было въ 1810 г.; но не слѣдуетъ упускать изъ вида, что тогда она и не могла поступать иначе, что ея добродѣтель принадлежала къ категоріи вынужденныхъ необходимостью и что во всякомъ случаѣ, вмѣстѣ съ удачей, ея вкусы съ тѣхъ поръ нѣсколько измѣнились.
II.
правитьФранція съ живымъ сочувствіемъ отнеслась къ симпатіямъ мадамъ де-Сталь. Душа и геній Франціи по самой природѣ своей открыты для всѣхъ. До наивности великодушная, она всегда готова восхищаться и любить: это ея благороднѣйшее и тончайшее удовольствіе. Она безъ оглядки преклонилась предъ Германіей, пошла къ ней навстрѣчу довѣрчиво и съ открытой душой. У насъ не было недостатка въ энтузіазмѣ по отношенію къ этому новому міру, открытому мадамъ де-Сталь. Наши ученые изслѣдователи постепенно раскрывали передъ нами его богатства. Какой народъ, болѣе искренно, чѣмъ мы, привѣтствовалъ ростъ германскаго духа въ области мысли и искусства? Кто болѣе чутко, чѣмъ мы, умѣлъ оцѣнить величіе ихъ поэтовъ и ученыхъ? Мы восхищались ихъ душевною простотою, чистотой семейныхъ нравовъ, серьезнымъ отношеніемъ къ жизни, поэтическимъ налетомъ въ существованіи скромнѣйшихъ индивидуумовъ. Въ зачарованномъ мірѣ Гете и Шиллера дышалось легко. Миньоны, Карлотты, Доротеи, Маргариты властно безъ усилій овладѣли нашимъ воображеніемъ. Мы съ горячей готовностью приняли ихъ въ сонмъ живыхъ хотя и идеальныхъ образовъ, болѣе живыхъ, пожалуй, чѣмъ сама жизнь, потому что ихъ озарилъ лучъ нематеріальнаго свѣта. Онѣ жили наряду съ Виргиніей, Эльвирой, Валентиной и Эдмеей, этими безсмертными сестрами, дарованными имъ поэзіей и романомъ Франціи. Что касается науки, то тутъ уже увлеченіе переходило всякія границы. Наши ученые признавали себя сторонниками германской школы; они перерабатывали свои методы, свой способъ мышленія. Наша философія сначала нащупывала почву съ почтительной тревогой, а затѣмъ со страшной горячностью бросилась въ темное святилище, гдѣ вѣщали новые оракулы. Въ то же время искреннія поклонники не переставали указывать намъ по ту сторону Рейна на эту цѣломудренную, суровую и сильную расу, на прекрасные образцы идеальной жизни, на безкорыстное исканіе истины, на высшую культуру, ума, на религіозный индивидуализмъ, развивающійся съ полной свободой, на понятіе о нравѣ, установленномъ, наконецъ, школою Канта и столь согласовавшемся съ врожденной моралью этого народа,
Кто же нарушилъ намъ этотъ дивный сонъ[1]? Будемъ осторожны, чтобы не впасть въ противоположную крайность. Надо остерегаться сильныхъ или смѣшныхъ увлеченій; самый справедливый гнѣвъ является плохимъ судьею. Только слабые духомъ отказываются отъ своихъ симпатій, досадуя на совернившіеся факты. Кантъ и Шеллингъ ни въ какомъ случаѣ не отвѣтственны за наши несчастія, и тотъ изъ насъ, кто, но такому поводу, не воздастъ должнаго Шиллеру или Гете, докажетъ только этимъ, что онъ прекрасный патріотъ, но ограниченный умъ.
Тѣмъ не менѣе, не слѣдуетъ давать себя въ обманъ. Нужно спросить себя, оставляя въ сторонѣ великихъ мыслителей, прославившихъ эту расу, не ошиблись ли мы нѣсколько въ оцѣнкѣ характера самой этой расы; дѣйствительно ли она получила болѣе ясное, чѣмъ другіе, откровеніе о долгѣ, и долгъ составляетъ только ея удѣлъ, правда ли, что нравственное чувство, наконецъ, столь развито у этого народа, что всѣ другіе интересы ему чужды, и онъ теряется среди страстей и аппетитовъ сего міра?
Я только ставлю этотъ вопросъ. Предоставляю рѣшить его самимъ германцамъ, которыхъ призываю здѣсь въ свидѣтели. Они, конечно, съ удовольствіемъ, хотя не безъ ироніи, приняли похвалы мадамъ де-Сталь, которую называютъ до сихъ поръ „доброй дамой“ (die gute Frau) Шутки Гейне на этотъ счетъ неисчерпаемы. „Германію“ мадамъ де-Оталь онъ называетъ „туманной страною духовъ, гдѣ безплотныя существа, состоящія изъ одной только добродѣтели, прогуливаются по снѣжнымъ полямъ, бесѣдуя о морали и метафизикѣ“. Безпощадный насмѣшникъ, гегельянскій Аристофанъ, неистощимъ въ эпиграммахъ на эту блѣдную поддѣлку Елисейскихъ полей, гдѣ онъ никакъ не можетъ опознать очень ужъ реальныя фигупы и практическіе умы своихъ увѣсистыхъ соотечественниковъ. Онъ усердно доказываетъ намъ, что насчетъ этой сильной расы весьма ошибаются, что она одарена большимъ аппетитомъ, солидными мускулами и совсѣмъ не эфирнымъ сложеніемъ. Подъ его, какъ сталь острыми ударами, таетъ призракъ нѣмецкаго идеализма, который нитался повисшими между небомъ и землею росой и слезами, явившимися однажды вечеромъ взору мадамъ де-Сталь въ сумеркахъ на берегахъ Шире.
Для Гейне истина въ противоположномъ; во всей книгѣ доказывается противоположный тезисъ, и вся она сверкаетъ огнемъ и неудержимымъ смѣхомъ. Уже вышесказанное представляетъ пикантный противовѣсъ меланхолическому увлеченію мадамъ де-Сталь. Но это только легкій образчикъ его разсужденій. Единственная точка зрѣнія, изъ которой исходитъ Гейне въ своей исторіи Германіи, начиная отъ Лютера до Гегеля, это мощное пробужденіе природы, порабощенной, подавляемой съ давнихъ поръ союзамъ спиритуалиста чеекихъ философій и религій. Онъ утверждаетъ, что, не ставъ на эту точку зрѣнія, ничего нельзя понять въ Германіи. Вся исторія умственнаго развитія Германіи, по его мнѣнію, идетъ къ единственной цѣли, къ торжеству матеріализма; смутнымъ предвозвѣстникомъ его является Гегель; безсознательными пророками Лютеръ, Кантъ, Фихте, Шеллингъ, по крайней мѣрѣ подготовившими его великими умственными движеніями, носящими ихъ имена. Каждое изъ этихъ движеній было этапомъ на пути къ освобожденію отъ старыхъ догмъ, настоящей революціей, которую Германія предчувствовала и плодами которой ей дано воспользоваться.
Вмѣстѣ съ Лютеромъ, человѣкомъ огромнаго темперамента и плебейской суровости, плоть, умерщвляемая цѣпями и власяницами, постомъ и безбрачіемъ, наконецъ, выступаетъ въ свои естественныя нрава. „Священникъ становится мужчиною, взявъ женщину а открыто показывая своихъ дѣтей“. Такими мазками кисти Гейне изображаетъ намъ эволюцію идей, столь сильно измѣнившихъ Германію. Самымъ рѣшающимъ явленіемъ была „Критика чистаго разума Канта“. Это своего рода 21 января деизма: Эммануэль Кантъ это Робеспьеръ новѣйшей революціи. Какая странная игра природы: эти два человѣка какъ будто предназначены были для буржуазной жизни, но рокъ разсудилъ иначе: одному онъ отдалъ въ жертву короля, другого Бога. Затѣмъ является Фихте, подобно Наполеону, явившемуся послѣ того, какъ конвентъ уничтожилъ прошлое. Наполеонъ и Фихте, оба представляютъ собою великое царственное я, для котораго слово и дѣло одно и то же; но ихъ исполинская конструкція недолговѣчна, она рушится по одной и той же причинѣ — благодаря уклоненію въ сторону желѣзной воли, давшей имъ возможность подняться на такую высоту. Шеллингъ возобновляетъ работу Фихте, но съ большимъ толкомъ. Фихте хотѣлъ построить реализмъ, какъ исходящій изъ идеализма; Шеллингъ опровергаетъ его, стараясь выводить идеализмъ изъ реализма. Обѣ философскія системы, впрочемъ, подъ различными формами представляли ничто иное, какъ простое возвращеніе къ доктринѣ Спинозы — къ философіи природы, Гегелю; надо было сдѣлать изъ нихъ великое примѣненіе къ исторіи, политикѣ и религіи; за оказанныя имъ услуги онъ получаетъ вѣнецъ славы отъ Германіи. Такимъ образомъ, завершается революція философіи. Гегель сомкнулъ этотъ великій кругъ. Въ то же время заканчивается печальный разладъ между духомъ и тѣломъ, между природой и Богомъ, между дѣйствительностью и идеаломъ, отъ котораго человѣчество страдаетъ вѣками. Торжествуетъ истинная, единственная религія для счастья Германіи и міра.
Таковы, по мнѣнію Гейне, смыслъ и конечная цѣль эволюцій, пройденныхъ Германіей. Подъ мощными смѣлыми штрихами поэта предъ нами встаетъ неожиданный образъ народа во всей его сокровенной сущности, вооруженный новой философіей, „онъ вздыхаетъ по болѣе солидной пищѣ, чѣмъ мистическія тѣло и кровь“; усталый отъ тайныхъ протестовъ противъ узурпаціи духа, безповоротно заключающій брачныя узы съ природой. Это смѣлое откровеніе нарушаетъ всѣ наши привычныя понятія и упраздняетъ массу благодушныхъ фразъ насчетъ душевной кротости, мечтательности и идеальныхъ вкусовъ нашихъ сосѣдей. Никакія сомнѣнія не смущаютъ Гейне въ его непоколебимой увѣренности. Онъ подтверждаетъ свою точку зрѣнія такой массой доказательствъ, онъ такъ разносторонне освѣщаетъ ее, что остается преклоняться передъ этой ослѣпительной діалектикой. Подъ вліяніемъ настроенія, фантазіи, демоническаго огня, увлекающихъ поэта, получается новое представленіе объ этомъ народѣ, который столь недавно еще казался намъ витающимъ въ облакахъ, на вершинахъ чистой идеи, и который столь явно теперь отрѣшился отъ всего этого. Говорятъ даже, что онъ уготовляетъ себѣ довольно прочное царство на этой жалкой землѣ, царство настолько просторное и удобное, насколько позволять ему силы и удача.
Отказавшись отъ царства тѣней и химеръ, покинувъ на всегда „lurida regna“, люди, очевидно, становятся весьма требовательными въ отношеніи извѣстнаго рода удовлетвореній. Это именно произошло съ нѣмецкимъ народомъ. Въ немъ пробудилось весьма опредѣленное честолюбіе: онъ хочетъ стать владыкой міра.
Гегель и всѣ послѣдующіе мыслители не задумываются обѣщать ему державную власть надъ міромъ. И надо имѣть въ виду, что рѣчь идетъ не мистическомъ главенствѣ, которое зиждется на любви и симпатіи, не объ интеллектуальномъ главенствѣ, озаряющемъ міръ высшимъ свѣтомъ мысли. Тутъ подразумѣвается весьма реальное владычество, „конкретное царство“, говоря языкомъ, который исключаетъ всякое понятіе объ идеальномъ. Чтобы увѣнчать философію Гегеля, міръ долженъ принадлежать Германіи. Достойное, дѣйствительно, завершеніе философіи, исходившей изъ такихъ высокихъ идеаловъ! Она кончаетъ культомъ грубой силы, преклоненіемъ передъ торжествомъ этой силы; она превращаетъ фактъ въ идею, признаетъ за побѣдой знакъ верховнаго права; все приносится въ жертву созданію великой германской имперіи, рядомъ съ которой исчезаютъ національныя и человѣческія права другихъ народовъ.
Не думайте, однако, что Гейне въ чемъ-либо не согласенъ съ этой гегеліанской и національной идеей. Легко ошибиться и по нѣкоторымъ признакамъ, принять его за космополита; предполагали даже, что онъ по природѣ и душевному складу французъ: это полнѣйшее заблужденіе. Онъ, пожалуй, французъ по живой симпатіи къ французскому духу; его сближаютъ съ нами отчасти нѣкоторыя формы и направленія мысли; особенно его связываетъ съ Франціей дружба съ ея достойнѣйшими представителями и оказываемое ему у насъ гостепріимство; но душа у него нѣмецкая. „Великая идея“ владѣетъ имъ такъ же, какъ и всей расой, хотя ясно отдаютъ себѣ Мчетъ въ ней развѣ только ихъ политическіе дѣятели; но, вѣдь, они не были бы таковыми, если бы рѣшились высказаться опредѣленно. Приходится сознаться даже, что они далеко не въ восторгѣ, если непокорныя личности, вродѣ Гейне, позволяютъ себѣ открыто говорить о сокровенныхъ помыслахъ націи.
Друзья поэта могли быть введены въ заблужденіе насчетъ его настоящихъ убѣжденій, горячностью, съ которой онъ бичуетъ „тевтомановъ“, за ихъ грубость, „за идіотскую ненависть къ иностранцу“; тутъ играетъ также роль его сильнѣйшая антипатія къ Пруссіи. Онъ не желаетъ ни въ какомъ случаѣ, чтобы „великую идею“ осуществили берлинскіе лицемѣры. Онъ не выносить того, что непочтительно называетъ „военнымъ ханжествомъ“. — Какъ онъ громитъ, переходя отъ пламеннаго краснорѣчія къ паясничеству, палку капрала, которую прежде, чѣмъ ударить ею, опускаютъ въ освященную воду, и которая торчитъ изъ-подъ нѣжнаго благочестиваго плаща Тартюфа». — Остановимся, однако, на наклонной плоскости, по которой увлекаетъ насъ его пылъ. При настоящихъ обстоятельствахъ, въ которыхъ мы очутились, я долженъ отказаться отъ удовольствія останавливаться надъ этой бурной безсмертной сатирой; это было бы неумѣстно, потому что ея жало тутъ безсильно. Наши несчастья не таковы, чтобы исцѣлять ихъ эпиграммами. Это жалкія средства для глубокой раны, отъ которой страна истекаетъ кровью. Намъ нужны болѣе достойныя и сильныя средства, за которыми мы не станемъ обращаться къ Генриху Гейне. Особенно не надо довѣрять симпатіямъ этого великаго насмѣшника. Онъ ненавидитъ «тевтомановъ», потому что не переноситъ глупости и грубости, онъ любитъ Францію, потому что ея духъ свободы, цивилизація и умъ доставляютъ ему наслажденіе, но не старайтесь проникнуть въ глубину его мыслей, она сквозитъ подъ вѣжливостью благожелательнаго хозяина. Онъ довольно ясно дастъ намъ понять, что наши дни сочтены, и охотно беретъ на себя роль пророка нашихъ несчастій. «Берегитесь, постоянно повторяетъ намъ этотъ страшный другъ, насъ, французовъ не любятъ въ Германіи. Я никогда не могъ въ точности узнать въ чемъ васъ, собственно, обвиняютъ. Разъ только я услышалъ въ пивной въ Геттингенѣ отъ молодого изслѣдователя старой Германіи, что слѣдуетъ омыть въ крови французовъ смерть Конрадина Готенштауфена, котораго Вы обезглавили когда-то въ Неаполѣ. Вы, конечно, давно забыли объ этомъ, но мы ничего не забываемъ. Будьте увѣрены, что, когда настанетъ день, у насъ не будетъ недостатка въ поводахъ».
Эта страница была написана въ 1835 г. За нею слѣдуетъ гомерическое перечисленіе легіоновъ, которые поднимутся, изображеніе страшной арміи, которая будетъ къ услугамъ «великой идеи». Вы скажете — это будетъ армія мечтателей, студентовъ, философовъ, Что же, это самая страшная армія! Приверженцы Канта слышатъ не захотятъ о благочестіи въ мірѣ фактовъ, какъ прежде въ мірѣ идей; рука кантіанца бьетъ сильно и мѣтко, потому что его сердцу чуждо уваженіе къ традиціи. Возьмите вооруженнаго приверженца Фихте; онъ презираетъ всякую опасность, потому что она не существуетъ для него въ дѣйствительной жизни, онъ считаетъ мученичество и даже смерть одной только видимостью; ни страдъ, ни интересъ не могутъ побороть фанатизма этой воли; но самыми страшными будутъ философы природы. Они будутъ самыми безпощадными, въ ихъ душѣ проснутся дикіе инстинкты древнихъ германскихъ воиновъ; ради жажды разрушенія они заключатъ союзъ съ первобытными силами земли, разбудятъ скрытыя силы преданій, вызовутъ къ жизни старый германскій пантеизмъ. Вокругъ нихъ поднимутся старыя божества войны; они сотрутъ своими глазами пыль вѣковъ; Торъ возстанетъ со своимъ гигантскимъ молотомъ… «Когда Вы услышите этотъ шумъ, будьте насторожѣ, мои дорогіе сосѣди, и не вмѣшивайтесь въ то, что мы будемъ дѣлать у себя въ Германіи, а то Вамъ придется плохо».
Кажется, будто присутствуешь при пробужденіи титана. Вотъ онъ поднимается и начинаетъ осматриваться кругомъ. Онъ долго спалъ. Его вѣковой сонъ охранялся таинственными силами, сковавшими члены этого сына земли, парализовавшими его мысль. Очарованіе теперь нарушено; титанъ стряхнулъ съ себя искусственные путы; онъ глубоко вдыхаетъ воздухъ дѣйствительности. Послѣ долгаго сна и поста въ немъ пробуждается прожорливый аппетитъ, бѣшенное желаніе наслаждаться жизнью во всемъ ея объемѣ. Онъ плотоядно припадаетъ къ плодоносной почвѣ, какъ бы съ тѣмъ, чтобы высосать изъ нея всѣ соки; руки его стремятся захватить какъ можно больше. Въ то же время его здоровый умъ, порвавшій съ міромъ грезъ, весь обращается къ поэзіи процвѣтающаго естества и къ наукѣ, долженствующей открыть ему доступъ къ скрытымъ сокровищамъ. Этотъ умъ вновь заключаетъ союзъ съ первобытными силами земли, огня и воды; но теперь онъ уже не прибѣгаетъ къ заклинаніямъ и таинственнымъ чарамъ, а работаетъ посредствомъ цифръ и счета. Эти новыя чары должны покорить ему силы природы и дать владычество надъ міромъ. Вотъ каково пробужденіе гиганта. Въ немъ бушуютъ плотоядныя страсти, поддерживаемыя смутнымъ сознаніемъ силъ, которыя вѣками накопились въ его мускулахъ и сосудахъ. Онъ пуститъ ихъ въ ходъ безъ мѣры и совѣсти, если только какой-нибудь ревнивый богъ опять не сломитъ его мощь.
Я постарался установить двѣ противоположныя характеристики одного и того же народа у мадамъ де-Сталь и у Гейне. Которая изъ нихъ окажется исторически вѣрной? Относительная правда чувствуется въ обѣихъ. Германія мадамъ де Сталь гдѣ-то существовала; оылъ у ней такой періодъ, — въ давнія времена, когда процвѣтали «Lieder», до эры пушекъ Круппа. Раньше конца XVIII столѣтія существовала, должно быть, Германія, нѣсколько похожая на ту: это была Германія чувства. Не отрицаю даже, что нѣкоторыя черты ея еще возможно отыскать у населенія южной Германіи; тѣнь ея можетъ быть, еще живетъ въ уголкахъ Баваріи или Швабіи, гдѣ еще жалѣютъ о потерянной автономіи, о развѣнчанныхъ князьяхъ, объ исчезнувшихъ Маргаритахъ. Но этого рода Германія все болѣе и болѣе уходитъ въ область преданій. Она уступаетъ мѣсто другой, дѣятельной, физически и`умственно крѣпнущей. Это такая Германія кажую жаждалъ ее видѣть Гегель и какой онъ заранѣе прославлялъ ее въ своемъ апофеозѣ побѣды. Нѣтъ словъ, это могучая раса; но скажемъ ли мы вмѣстѣ съ Гегелемъ, что это великій народъ? У меня не хватаетъ на это рѣшимости. Мнѣ кажется, что для этого ему чего-то не хватаетъ именно чувства справедливости и сознанія права, права, которыя мадамъ де-Сталь столь ошибочно восхваляла у этой націи. Гегель и Гейне не упоминаютъ объ этой чертѣ въ своемъ изображеніи «великой идеи».
Сила! Это, конечно, необходимый элементъ величія народа. Умъ тоже; но одного только соединенія его съ силой мало: онъ до безконечности увеличиваетъ эту силу, не измѣняя ея сущности, ничего не прибавляя къ нравственному началу. Только чувство справедливости, уваженіе къ праву освящаетъ характеръ народа и вѣнчаютъ его величіе.
- ↑ Въ 1871 году. Ред.